Игорь И. : другие произведения.

Игра с тенью. Главы 1-6

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Герои всегда возвращаются, на то они и герои. Так же как и Степан Исаков, не успевший с огромным трудом и страшными потерями вывернуться из одного смертельно опасного приключения, как тут же умудрившийся вляпаться в другое... Для тех, кто отважится добраться до конца, констатирую, что текст, переписанный несчетное количество раз кишит блохами аки бродячий пес. Посему, ежели ваш глаз что-то резанет, кольнет, либо зацепит, не почтите за труд в комментариях ткнуть автора носом в сей ляп. Заранее благодарен, Игорь И.


   ПРОЛОГ. Одержимые местью.
  
   Страшное чувство месть. Час за часом, изо дня в день, из месяца в месяц, она не дает спокойно есть, пить, спать, дышать, жить, в конечном итоге выжигая душу дочерна. У мести нет ни выходных, ни праздников. Эта болезнь пострашнее рака, и единственное лекарство то нее - унижение врага и его последующая мучительная смерть...
   Сшибая углы, маленький человек метался по бесконечной комнате ленинградской коммуналки. Старинные часы на стене, по странной причуде судьбы сумевшие пережить прежних хозяев, догнивающих в разбросанных по миру безвестных могилах, оставленных мировой и гражданской войнами, надорвано, словно до черных дыр прокуренными бронхами, прокашляли время.
   - Уже одиннадцать, а ее все еще нет!.. Несомненно, она снова с этим старым козлом!.. У-у-у!.. Убью суку! - стеная и заламывая руки, он кидался от стены к стене, не в силах остановиться. С грохотом натыкаясь на попадавшиеся по пути разномастные стулья, страдалец лихорадочными движениями комкал и расшвыривал по сторонам висевшую на их спинках одежду.
   Из больших, давно не мытых окон на него слепо пялилась непроглядная октябрьская ночь. Ни одного огня не было видно в этих окнах, упирающихся в глухую стену дома напротив. Картина безжизненного двора-колодца, обычно всегда успокаивающе действовала на него, создавая иллюзию отдельного, отгороженного от жестокой действительности мирка. Но сейчас двор давил, не давая вздохнуть полной грудью, лишний раз издевательски напоминая, что он опять один, один, один.
   Хозяина комнаты звали Леонид Николаев. Ему было всего тридцать лет, а сопернику, с которым, как он полагал, терзаясь безумной ревностью, сейчас проводит время его жена - уже перевалило за сорок восемь.
   - Потаскуха... Шлюха дешевая... - уже не кричал, а сквозь зубы по-змеиному злобно шипел Леонид.
   Его жена - Мильда Драуле трудилась техническим работником в Ленинградском обкоме партии. А последние полгода, когда ее перевели в штат помощников первого секретаря обкома Сергея Кирова, стала регулярно задерживаться на работе. Поначалу Николаеву, лично знакомому с Кировым, даже льстила такая близость Мильды к легендарному пролетарскому вождю, к тому же не побрезговавшему замолвить за него словечко при решении вопроса о восстановлении в партии.
   Ах, как же замечательно начинался этот тридцать четвертый! Какие сулил надежды, какие перспективы! Но все в одночасье рухнуло в апреле, когда закостенелые бюрократы и начетники, не задумываясь, исключили Леонида из рядов и уволили с должности разъездного инструктора областного Истпарта за вполне обоснованный с его стороны отказ подчиниться решению о мобилизации "на транспорт", для работы в политотделе железной дороги.
   Однако даже после восстановления Николаев так и не смог обуздать уязвленное самолюбие. Должности, предлагавшиеся ему обкомом, казались издевательски крошечными, и никоем образом не соответствующими, как считал Леонид, масштабу его личности и опыту партийной работы. К тому же нестерпимо жег душу строгий выговор, которым заменили исключение. Раз за разом он отказывался от предложений и уже без малого полгода сидел без работы, существуя исключительно за счет средств жены.
   Мильда же, напротив, пользуясь случаем построить карьеру, все чаще и чаще стала задерживаться на работе далеко за полночь, а домой ее всегда привозил дежурный автомобиль первого секретаря обкома. У старавшегося все это время гнать от себя дурные мысли Николаева почему-то именно в этот вечер будто упала с глаз пелена, и копившиеся изо дня в день подозрения окончательно превратились в твердокаменную уверенность в существовании него развесисто-ветвистых рогов.
   Опустившийся, было, на краешек стула Леонид от очередного укола нестерпимой обиды взвился как ужаленный, затравлено крутя головой по сторонам. Смахнув дрожащими пальцами крупные капли пота со лба, обреченно махнул рукой и порывисто кинулся к облупившемуся платяному шкафу. С треском рванул дверцу и начал судорожно рыться в карманах видавшего виды пальто. Трепетно, как величайшую драгоценность, извлек на свет свернутый из газеты кулек и тут силы окончательно оставили его. Он обмяк и, подволакивая ноги, еле-еле дотянул до обеденного стола в центре комнаты. Вялым движением сдвинул противно завизжавший ножками по паркету стул, бережно пристроил сверток на краю столешницы, и упал на твердую плоскость сиденья. На минуту застыл без движения, уронив руки вниз и уставившись в пространство помертвевшим взглядом. И тут все его тело начала корежить жесточайшая судорога, едва не обрушив со стула на пол. А лишь только чуть-чуть отпустило, еще не до конца обретшими чувствительность негнущимися пальцами он принялся неуклюже суетливо рвать газету.
   Не прошло и четверти минуты, как маленькой бритвенное зеркальце с исцарапанным стеклом, короткая трубка из блестящего полированного металла, половинка лезвия безопасной бритвы и небольшой пузырек темного стекла с плотно притертой крышкой в ряд расположились на столе.
   Николаев с видимым усилием попытался вытащить плотно притертую крышку, и гладкая посудина чуть не выскользнула из непослушных пальцев. Леонид обмер, вмиг облившись холодным потом, и медленно, словно тот был из тончайшего хрусталя, опустил пузырек на полированную поверхность. Очень осторожно, боясь лишиться хотя бы крупинки, высыпал из него похожий на муку порошок прямо в центр зеркала. Привычным движением лезвия ловко разделил белоснежную горку на две параллельные дорожки и, низко нависнув над столом, через трубку обеими ноздрями поочередно глубоко втянул в себя алебастровые кристаллы.
   Кокаином Николаева снабжала пожилая, опустившаяся проститутка, с которой около года назад его совершенно случайно столкнула судьба. Вышедшая в тираж потаскуха, собственно, и подсадила Леонида на наркотик, присоветовав отличное средство от сводящей с ума депрессии.
   Он, конечно, не раз слышал истории о том, чем заканчивается пристрастие к марафету. Но как все слабые люди был преувеличенного мнения о собственной силе воли, опрометчиво решив, что способен бросить пагубное пристрастие в любой момент. Тем более "лекарство" действительно помогало, вызывая прилив энергии, пробуждая желание действовать и вообще жить. Да и добиться личной встречи с Кировым удалось как раз после принятия порядочной дозы кокаина. А тогда, ни много, ни мало, ему каким-то чудом удалось восстановить свое членство в ВКП(б).
   Но когда действие наркотика заканчивалось, Леониду становилось совсем худо. Вновь наваливались неразрешимые проблемы, жуткая тоска раздирала впалую грудь, а невыносимая мигрень раскаленным обручем давила виски. Чем дальше, тем короче становился промежуток между походами к торговке белой смертью, а денег на пагубное пристрастие требовалось больше и больше.
   Дождавшись желанной невесомости в теле, Николаев вспорхнул со стула. Кое-как закатав в обрывки газеты раскиданные по столу приспособления и сунув сверток обратно в карман пальто, Леонид перетек к плотно забитому книгами стеллажу. Вывалив из среднего ряда несколько тяжелых фолиантов, он долго рылся в образовавшейся нише, громко чихая от взметнувшегося вверх облака едкой пыли и, наконец, нащупав искомое, вернулся к столу под свет тусклой, засиженной мухами лампочки.
   Заворожено любуясь покоящимся на ладони миниатюрным тупорылым "Браунингом", Николаев, любовно, как самое дорогое существо в мире, поглаживал пистолет кончиками пальцев, и одними губами беззвучно шептал:
   - Нет... Нет... Виновата совсем ни она... Это все козни треклятого товарища Кирова... Совратил, бес лукавый, силой заставил... Поэтому я Мильду прощаю... А его... Его я непременно убью.
   ...В тот же час на стометровой высоте над сиротливо смотрящимся без срезанного новой властью ангела шпилем Адмиралтейства раскинулась жаждущая мести сущность. Ей нисколько не мешал непроницаемый для лучей далеких звезд плотный облачный покров, так как она свободно воспринимала большинство видов излучений, и стремительно несущиеся по воле ледяного северо-западного ветра тяжелые дождевые тучи были абсолютно прозрачны для ее взора. Чуждое всему земному существо, обычно существующее в виде неоформленной полевой структуры, скрупулезно выбирало носителя, необходимого ему для претворения в жизнь дьявольского плана отмщения.
   Особый интерес пришельца вызвал квадрат из четырех зданий, расположившийся неподалеку от кипящей серой рябью реки, и выходивший недавно отстроенным фасадом на широкий, разлинованный трамвайными путями, проспект. Его сенсоры в первую очередь уловили странные эманации, исходящие от бордюрных камней, отделяющих проезжую часть от обрамляющего стены пешеходного тротуара. С легким удивлением, а от продолжительного общение с гуманоидами даже у невозмутимого негумана начали проявляться зачатки эмоций, он понял, что гранит для строительства бордюров везли с ближайшего кладбища, ради этого безжалостно корчуя надмогильные памятники.
   Равнодушно скользнув взглядом по рядам выложенных с противоположной стороны проспекта, прямо напротив парадного входа в облюбованный дом старинных медных пушек, целящихся темными жерлами в глухие многостворчатые двери, существо скользнуло ниже, на уровень крыши, и зависло над заваленным еще до не конца убранным строительным мусором внутренним двором. Затем медленно втянулось в одно сияющих ярким электрическим светом окон, на подоконнике которого, меж двух глиняных горшков с чахлой геранью, устроилась новенькая фуражка с малиновым околышем и небесно-голубой тульей.
   С этой секунды для всех жителей планеты невидимый метроном начал обратный отсчет...
  
   ГЛАВА 1. Дежавю.
  
   В непроглядно-черный тоннель меня втянуло за мгновение до того, как передний бампер потерявшей управление "Волги" коснулся тента, успевшего завалиться набок прицепа встречного грузовика. Последнее, что я успел подумать: "Боже! Как же сейчас будет больно!"
   На этот раз я был искренне уверен в собственной неминуемой гибели. Каково же было мое изумление, когда буквально через считанные секунды пребывания в полной темноте, я раскрал непроизвольно зажмуренные глаза и обнаружил себя сидящим на плохо ошкуренном бревнышке, словно специально оказавшемся в неглубоком, оплывшем по краям от времени овражке.
   До конца не веря в происходящее, и ощущая, как к горлу горьким комом подкатывает разочарование, чтобы окончательно убедиться в реальности окружающего, я машинально подхватил из-под ног горсть сероватой пересохшей пыли, и пару раз пересыпав ее с руки на руку, кинул обратно, раздраженно отряхнул ладони. А в голове колотилась одна-единственная отчаянная мысль: "Неужели, опять все заново?"
   Я долго сидел, уныло сгорбившись, обессилено уронив руки и, пытаясь смириться с тем, что вновь выжил, а встреча с Дашей, на которую еще какую-то четверть часа назад так уповал, откладывается на неопределенное время. Потом нехотя достал вечную пачку "Кента", щелкнул зажигалкой, и вяло вытянул сигарету до самого фильтра.
   Безжалостно растоптав каблуком окурок, в тщетной попытке выместить на нем накопившуюся внутри злобу, и активно помассировав пульсирующие тупой болью виски, я все же решил для начала определиться, куда же на этот раз меня занесло. Но с первой попытки войти в транс не удалось. Не придав этому особого значения, и списав неудачу на последствия стресса во время спонтанного провала во времени, а в том, что в этот раз меня случайно затянуло в хронокатаклизм, я нисколько не сомневался, сосредоточился и попробовал еще раз. Однако, вновь безрезультатно.
   Вот тут мне стало по настоящему плохо. Оказалось, что со своими уникальными способностями, пусть не так давно приобретенным, я прочно сроднился, и неожиданно потеряв их, почувствовал себя абсолютно голым.
   Но, как бы там ни было, надо было что-то предпринимать. Не век же вековать на бревнышке под открытым небом. Выкурив еще одну сигарету, и зябко поежившись, я припал к краю овражка, и попытался осмотреться сквозь густую ивовую поросль.
   Открывшаяся картина на первый взгляд не сильно разнилась с тем, незабываемым, первым разом. Все то же неровное, покрытое сухой стерней поле, при полном отсутствии признаков цивилизации. Однако стоило покоситься чуть правее, туда, где по моим прикидкам должен был проходить Московский тракт, как первое же обнаруженное отличие повергло меня в шок.
   Очень близко, не далее чем метрах в ста, плавную линию горизонта уродливо взламывала караульная вышка, под плоским навесом которой спиной ко мне маячил вооруженный винтовкой часовой. Словно уколовшись о мой взгляд, боец, облаченный в серую шинель и бутылочного цвета фуражку с темно-синим околышем, нервно обернулся. Инстинктивно вжав голову в плечи, и стараясь ни в коем случае не встретиться с ним глазами, я соскользнул на дно овражка и неподвижно замер.
   Без того непростая ситуация становилась просто критической. Не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы сообразить, что выкинуло меня совсем не в мило-патриархальный, известный мягкими нравами, девятнадцатый век, а гораздо позже. Судя по форме солдата и, если меня не подвело зрение, а, слава Богу, его острота, в отличие от всех остальных так некстати утраченных способностей, осталась повышенной, то на фуражке караульного алела пятиконечная звездочка, я оказался в Союзе нерушимом где-то в первой трети двадцатого столетия.
   С одной стороны, осознание того, что люди вокруг хотя бы говорят на одном с тобой языке, внушало осторожный оптимизм. С другой, конец двадцатых, начало тридцатых годов были далеко не самым благополучными временами в истории Родины. И, как подсказывал имеющийся печальный опыт, без удостоверяющих личность документов у меня имелись все шансы с ходу загреметь за колючую проволоку, кайлом и лопатой крепить завоевания социализма. Поэтому, первым делом нужно было как можно скорее убраться от режимного объекта.
   Согнувшись в три погибели, будто над головой уже свистели пули, я, не разбирая дороги, со всех ног бросился в противоположную от вышки сторону. Меньше чем за пятнадцать минут, оступаясь и запинаясь о незаметные в полегшей сухой траве кочки, какие-то с хрустом ломающиеся под подошвами палки, отмахал самое малое километра три. В финале же бешеной гонки, когда полыхавшие легкие были готовы в любую секунду лопнуть от нечеловеческого напряжения, и ничего не различая перед собой от заливавшего глаза едкого пота, кувырком обрушился в глубокую, густо заросшую кустарником канаву, по внешнему краю которой на равном расстоянии выстроились молодые тополя.
   Кое-как отдышавшись и все еще не рискуя выпрямиться в полный рост, непроизвольно кривясь от саднящей боли, я ощупал глубокие, липкие от выступившей сукровицы царапины на щеке и подбородке. Неловко сидя на корточках, пошарил по карманам и, выудив не первой свежести носовой платок, с грехом пополам стер с лица пот, грязь и кровь. Затем, цепляясь за тонкие скользкие стволы, вскарабкался на противоположный край канавы и чуть не вывалился на ухабистую обочину оживленной трассы.
   Испуганно отпрянув назад, и повертев головой по сторонам в поисках укромного местечка, я в конце концом устроился прямо на подушке из прелой листвы, благо стояла нетипичная для осени в этих краях сухая погода. Устало привалился спиной к твердому стволу тополя, и принялся усиленно наблюдать.
   Движение по двухполосной дороге, с покрытием из растрескавшегося и выщербленного асфальта без всякого намека на разметку, было на удивление интенсивным. Подвывая двигателями, скрежеща при переключениях лишенными синхронизаторов коробками передач, чадя не до конца сгоравшим в цилиндрах низкооктановым топливом и невпопад сигналя, туда-сюда шныряли непривычно угловатого вида легковые машины, среди которых даже попадались уж совсем неуместные кабриолеты с открытым верхом. Хватало и громыхающих грузовиков, как обычных, бортовых, так и тентованных темно-зеленым брезентом. На какое-то время я даже увлекся изучением колесящего мимо ретро, и успел убедиться по буквам на номерах и надписях на фургонах, что нахожусь в окрестностях Ленинграда, пока пустой желудок не напомнил о себе громким бурчанием, а по успевшей остыть спине побежали ледяные мурашки.
   Однако выходить на дорогу и голосовать было бы верхом безрассудства. Потому приходилось мерзнуть, страдать от голода и жажды, расточительно смоля сигарету за сигаретой, выжидая подходящего момента, плохо понимая, что он будет собой представлять и наступит ли вообще.
   К сумеркам я уже отсидел себе уже все что можно. Пачка "Кента" опустела, и мне пришлось, тщательно скомкав ее, на всякий случай отбросить подальше. В охваченной шпиономанией стране даже такая мелочь, как иностранная надпись на сигаретной пачке, вполне могла стать роковой.
   Ничего не оставалось, как дождавшись полной темноты, пробираться до ближайшего населенного пункта, где пытаться найти хоть какой-нибудь кров. К вечеру поток транспорта значительно поредел, и стоило мне выбраться из кустов, в замешательстве пытаясь сообразить, в какую же сторону податься, как за спиной раздались такие ностальгически знакомые звуки цоканья подков. А вскоре со мной поравнялась неспешно катившая по краю асфальта телега, запряженная низкорослой, вислопузой лошаденкой, которой управлял худой мужичок, сидевший свесив ноги на бок.
   Даже тех коротких секунд, когда проскочившая мимо легковушка выхватила лучами фар откровенно клюющего носом возницу, мне хватило, чтобы внимательно его рассмотреть. Облезлая меховая шапка с развалившимися по сторонам ушами, застегнутая на все пуговицы затертая до сального блеска телогрейка без воротника, неопределенного цвета порты с грубыми заплатами на отвисших коленях, и растоптанные, с рождения не знавшие ваксы порыжевшие сапоги, составляли нехитрый гардероб. Жиденькая седая бородка и глубокие морщины, избороздившие темно-коричневое от несмываемого загара лицо, позволяли сделать вывод о почтенном возрасте.
   Мгновенно оценив ситуацию, и прикинув, что более удобный случай в ближайшее время мне вряд ли представится, я решил рискнуть и, на ходу, примерившись к неторопливой поступи лошади, окликнул возчика:
   - Здорово, отец.
   Мирно кемаривший дедок заполошно подкинулся, роняя вожжи, и если бы я не подхватил его за рукав, то наверняка сверзился бы под колеса собственной телеги. Сердито отдернув руку, он истерично взвизгнул:
   - Тьфу ты, царица небесная! Перепугал-то как, черт окаянный! Так же и кондратий запросто может хватить!
   - Да ладно, брось, - преувеличено бодро попробовал завязать я беседу, - прямо уж сразу и кондратий. - Здорово, говорю. Далеко путь держишь? Может по пути, так вроде вместе веселей будет.
   - Может по пути, а может, и нет, - подозрительно покосился на меня дед, - но вдруг отмяк, и ворчливо, но уже без ожесточения, продолжил: - В город вон, язви его в душу, направляюсь. Куды ж еще?
   - А чего ж на ночь-то глядя? - ловя момент, я пытался вытащить из случайного попутчика любую информацию, чтобы, наконец, определиться, где же на самом деле оказался, и как действовать дальше.
   Окончательно проснувшийся старик, на мое счастье оказался не прочь почесать языком, и словоохотливо откликнулся:
   - Дык начальство навовсе, понимашь, заело. Гоняет, как молодого, ночь-заполночь. А ты, паря, - он прихлопнул ладонью по борту, - залазь. Чего зазря ноги топтать.
   Не заставляя его повторять приглашение дважды, я с ходу запрыгнул в телегу, удачно попав в промежуток между загруженными в нее большими молочными бидонами, а возница, между тем, продолжил:
   - В прошлом-то годе, вишь, свезло мне в лагерек новый, для врагов народа открытый, по хозяйству пристроиться. Автомобиль-то по всякой мелочи не больно погоняешь. Бензин, чай, дорогого стоит. А я, вона, завсегда под рукой. То молочка для детишек начальства подвезу, то бульбы мешок, то белье в прачечную. Все при деле. Даже вона, едрена-матрена, твердое жалованье положили, - гордо подчеркнул он и, выдержав паузу, полюбопытствовал: - А тебя, мил человек, каким же ветром сюда занесло?
   История с легендой о частном детективе, в свое время настолько перепугавшей криминального трактирщика, что тот поспешил как можно скорее сдать меня полиции, кое-чему научила. Поэтому на этот раз импровизация была более безобидной.
   - Понимаешь, отец, - издалека начал я. - Скверная история со мной приключилась. Со стороны, вроде, как и забавная, да только мне как-то совсем не до смеха. Не знаю теперь, как и выкручиваться.
   - А ты, милок, поделись бедой-то своей, - тут же заглотил нехитрую наживку собеседник. - Глядишь, може чего и присоветую.
   - Ох, не знаю, не знаю, - для вида немного поломался я, и тяжко вздохнув, продолжил: - А с другой стороны, хуже-то, все одно не будет. Одна голова хорошо, две, всяко лучше.
   - Во-во, истину глаголешь, - живо поддержал мой порыв, изнывающий от любопытства дед.
   Я повозился, удобней устраиваясь на жидкой подстилке из соломенной трухи и, между делом, поинтересовался:
   - Тебя, отец, как звать-величать-то, а?
   - Да Митрофан, я, сын Силантия, - тут же откликнулся нетерпеливо ерзающий старик и, пахнув застарелым перегаром, повернулся ко мне, собираясь что-то добавить, но я, войдя в роль, перебил:
   - Стало быть, Митрофан Силантич. А меня, кстати, Степаном зовут. Сам-то я из актеров. Конечно, откровенно говоря, звезд с неба не хватаю, а так, служу себе помаленьку в одном провинциальном театрике. А тут, такой случай подвернулся, гастроли в Пет... - я едва успел поймать себя за язык, нарочно закашлявшись в попытке скрыть оплошность, и спешно поправился: - В Ленинград нашу труппу на гастроли направили. Все вроде шло как по маслу, пока третьего дня не заявилась ко мне в гримерку одна дама фильдеперсовая. И давай на шею вешаться, мол, жить без меня не может. Ну, тут я и дал слабину. Как был, даже переодеться не успел, запрыгнул к ней в автомобиль с личным шофером, и на загородную дачу. Два дня с утра до вечера там куролесили, дым коромыслом. А на третий, представляешь, ее мужик заваливается, а мы, знай, в постели резвимся. Ну, все, думаю, хана, особенно, когда он револьвером размахивать начал. Но, к счастью моему, обошлось всего парой синяков да царапин. Правда одеваться пришлось, как по тревоге, пока спичка горит. Охранники его, жлобы здоровенные, глаза мне завязали, в тот же автомобиль загрузили, и прям на ходу по дороге вышвырнули.
   Дедок понимающе хихикнул:
   - Артист, говоришь, - и, смерив меня с ног до головы оценивающим взглядом, качнул головой. - А то-то я смотрю, одежка у тебя больно мудреная.
   Внутренне давно готовый к подобному обороту, я небрежно заметил:
   - Да роль у меня была из заграничной жизни. Как был в казенном, так сдуру и подорвался. А теперь-то, чего? Театр мой, явно уж обратно подался. Сам я, непонятно где, с пустыми карманами, и вдобавок без паспорта. Прогулы, опять же, как пить дать запишут. Короче, отец, куда ни кинь, всюду клин. Теперь, вон, хоть на лавке ночуй, да на паперти побирайся.
   - Чего уж так сразу на лавке-то? - пихнул меня локтем возница. - Для хорошего-то человека завсегда на ночь уголок найдется.
   Конечно, столь щедрое предложение приюта первому встречному, можно было посчитать за редкую удачу, иногда выпадающую в качестве компенсации за сыплющиеся как из рога изобилия неприятности. Однако, памятуя о бесплатном сыре, который широко представлен только в мышеловках, я сразу напрягся и, рискуя лишиться расположения новоявленного благодетеля, надолго замолчал, судорожно прокручивая в голове все "за" и "против". Но, как ни крути, какой-либо реальной альтернативы у меня все равно не предвиделось. А впотьмах пробираться по неизвестной местности к вокзалу, чтобы раствориться среди трущихся вокруг него маргиналов, было ничуть не лучше, чем принимать сомнительное предложение, которое хоть номинально сулило крышу над головой.
   Мне ничего не оставалось, как загнать все сомнения поглубже внутрь и, изобразив любезную улыбку, рассыпаться в благодарностях:
   - Вот, спасибо, отец! Выручил, так выручил! Не сомневайся, в долгу не останусь!
   - Куды ж ты денешься, - странно ухмыльнувшись, себе под нос буркнул дед и, подхватив вожжи, подогнал на ходу засыпающую кобылу:
   - Н-но, дармоедка! Живей копытами шевели, пока кнута не схлопотала.
   Лошадка испугано дернула телегу и, под аккомпанемент неприятно дребезжащих бидонов, привычно свернула с шоссе в узкий проулок. Обитые железом колеса загрохотали по застывшим буграм колеи, по краям которой громоздились какие-то едва различимые в кромешной тьме приземистые строения. Уличного освещения эта глухая окраина, судя по всему, не знала с момента застройки. Ни одного, даже самого тусклого лучика, не пробивалось сквозь темень, как и не попалось ни одной живой души навстречу.
   Почуявшая конец пути лошадь заметно оживилась. Больше не требуя понуканий, она бодро протянула телегу сквозь несколько пересекающихся под острыми углами проулков, и довольно фыркнув, сама, без команды, остановилась перед высоченными, в два человеческих роста, воротами. Дед шустро соскочил и, отлично ориентируясь в темноте, заскрипел плохо смазанными петлями. Отворив проезд, подхватил кобылу под уздцы, и ввел ее внутрь обширного двора.
   Стоило старику загреметь сбрасываемыми на землю бидонами, как тонко пропела невидимая входная дверь, и в черную громаду дома прорезала щель, чуть подсвеченная из глубины далеким огнем. На крыльцо, с проклятьем цепляясь головой за притолоку, грузно шагнул кто-то огромный, силуэтом напоминающий вставшего на дыбы медведя.
   - Кого там нелегкая принесла? - гулко, словно молотком ударили в медный таз, поинтересовался громила. - Мухомор, пень трухлявый, ты ли, чо ли?
   На крыльце ослепительно вспыхнула спичка, на мгновение выхватив из мрака мощный щетинистый подбородок. Затем там разгорелась красная точка, и отчетливо потянуло табачным дымком. Мне вдруг отчаянно заходилось курить, но я предусмотрительно придержал желание спросить табачку, продолжая сидеть тихо, как мышь, терпеливо дожидаясь, чем все закончится.
   Тем временем дед, легко ворочая пустые посудины, отозвался дребезжащим тенорком:
   - Я, кормилец, я. Кто ж еще? - и тут сразил меня наповал своим следующим вопросом: - Пахан-то в хате, али как?
   Меня с ног до головы окатила жгучая волна, и я в отчаянии схватился за голову. Случилось самое худшее из того, что можно представить. Уж лучше было бы тереться с завшивленными бродягами, чем по собственной воле сунуть голову в петлю, позволить, как телка на веревке завести себя прямиком в бандитскую "малину".
   Пока я судорожно пытался сообразить, как выкручиваться, момент для побега был безнадежно упущен. Новоявленный знакомец Мухомор уже закончил разгружать телегу и успел затворить ворота. Судя по звукам, он запер их на неподъемный амбарный замок, а бугай на крыльце раскатисто хохотнул:
   - А то! Только тебя и дожидается.
   - Вот и славно, - довольно потер руки дед. - Тогда гостя принимай.
   - Не понял?! - вдруг белугой взревел его собеседник и окурок, прочертив огненную дугу, взорвался искрами при ударе о землю. - Ты никак, дубина, шарика на хвосте приволочил?
   - Побойся Бога, Сиплый! - возмущенно всплеснул ладонями дед, а я, несмотря на всю трагичность ситуации, не смог удержаться от нервной ухмылки. Надо обладать недюжинным чувством юмора, чтобы окрестить обладателя такого баса "Сиплым". - Разве ж я без понятия. Какой из него мусор? Так фраерок приблудный. Артистом, понимаешь, назвался. Вот я его и прихватил с собой на всякий случай. Авось для чего и сгодится.
   - Дурень, ты есть, дурень, - раздраженно бухнул растревоженной медью Сиплый. - Тащи уже сюда своего артиста. Пусть Козырный сам решает, что с вами на пару делать.
   Под шумок зашедший со спины Митрофан-Мухомор мертвой хваткой вцепился в мой воротник и с неожиданной силой сдернул с телеги. Затем, не говоря ни слова, чуть не волоком потащил за собой по направлению к дому. Всей компанией мы протопали сквозь прокуренные темные сени и меня втолкнули в просторную, ярко освещенную и жарко натопленную горницу. Когда же невольно налившиеся слезами от резкого перехода от темноты к свету глаза обрели способность видеть, я обнаружил, что она полным полна народу.
   Три керосиновых лампы, одна, самая большая, косо висевшая на потолочной балке, и к ней две, на столе и широком подоконнике наглухо закрытого ставнями окна, к тому же еще занавешенным побитым молью шерстяным одеялом, справлялись со своей задачей не хуже электрических светильников. В их лучах причудливо змеился табачный дым, уплотняясь в синий пласт под низко нависающим, прокопченным потолком.
   Двое в одинаковых кепках-восьмиклинках, толстовках мышиного цвета, мохнатых поддевках и густо пропитанных дегтем сапогах сидели на продавленном диване под окном, сосредоточенно смоля толстенные, тошнотворно смердящие самокрутки из желтоватой газетной бумаги. А за круглым обеденным столом на гнутых ножках, где среди батареи бутылок сиротливо потерялась щербатая тарелка с немудреной закуской, расположились четыре более колоритных персонажа.
   В старомодном кресле с высокой спинкой вальяжно раскинулся жгучий брюнет, с узким бледным лицом, зачесанными назад блестящими бриолином волосами и тонкой ниткой напомаженных усов над бледной верхней губой. Его можно было принять за случайно затесавшегося в маргинальную компанию студента философского факультета, если бы не прозрачные, мертвенно-льдистые глаза. Обладатель такого взгляда, несомненно, мог бы с той же легкостью, как давят надоевшую муху, выпустить кишки из наскучившего собеседника.
   По правую руку от рафинированного интеллигента с глазами серийного убийцы пристроился невероятно широкоплечий горбун в стеганой жилетке на голом, сплошь расписанном фиолетовыми татуировками мускулистом торсе, а по левую, оплывший жиром колобок с характерным лицом дауна. Еще один, длинный, тощий, с блестящей лысиной в половину вытянутого, сплюснутого в висках черепа, и уныло свисающими до самого небритого подбородка усами, прихлебывал что-то бордовое и тягучее из захватанного граненого стакана.
   После того, как меня грубо втолкнули внутрь комнаты, и я, запнувшись о высокий порог, вылетел на середину, едва устояв на ногах, заметно заходили, заколыхались сизо-туманные слои под потолком, а увлеченный карточной игрой брюнет поднял ледяные глаза и раздраженно процедил сквозь зубы:
   - Это еще что за чучело?
   - Да вот, все Мухомор, развлекается, - металлическим басом громыхнул за спиной конвоир. - Артиста припер.
   Сбросив на стол карты рубашкой вверх, брюнет откинулся на спинку кресла и заинтересованно прищурился:
   - Артиста, говоришь? - он ковырнул длинным холеным ногтем в зубах. - Забавно.
   Тут я указательным пальцем левой руки непроизвольно смахнул повисшую на реснице слезинку, набежавшую от резкого перехода с полной темноты к показавшемуся ослепительным свету, и от хрустального стекла японских наручных часов отразился яркий зайчик, скакнувший точно в глаз брюнету. Тот недовольно сморщил нос и чихнул.
   - Смотри-ка, какие котлы у артиста знатные, - капризно выгнув бровь, он повелительно протянул раскрытую ладонь.
   Не успел я глазом моргнуть, как Мухомор, выскочивший, словно чертик из коробки, неуловим движением сдернул часы и на полусогнутых просеменил к столу.
   - С нашим почтением, Князь, - старик подобострастно вложил мой верный хронометр в чужую ладонь.
   Брюнет с неподдельным интересом покрутил часы в руках, рассматривая с разных сторон, и даже приложил к уху, а затем, небрежно брякнув на стол перед собой, лениво шевельнув указательным пальцем:
   - Обшмонайте его.
   Топтавшемуся сзади Сиплому не нужно было повторять дважды и не прошло и пары минут, как содержимое моих карманов, включая мобильный телефон, оказалось на предварительно освобожденном от бутылок пятачке столешницы.
   Естественно, первым делом Князь схватился за необъяснимую для него экзотику - телефон. Он то давил на попискивающие кнопки, то пристально всматривался в светящуюся на экране заставку с воющим на луну волком, при этом его лицо все больше и больше мрачнело. Когда же брюнет добрался до бумажника и вытряхнул из него бордовое пенсионное удостоверение, внутри у меня все оборвалось.
   С брезгливой гримасой, кончиками пальцев, словно боясь измазаться, он развернул его, долго изучал, пока остальные, включая и подхватившуюся с дивана парочку, пихаясь и переругиваясь, развлекались с мобильником. А я, пользуясь случаем, плавно обернулся вполоборота и, скосив глаза на охранника, попытался оценить возможности побега.
   По большому счету, еще вчера пройти даже сквозь такого великана как Сиплый, для меня было парой пустяков. Но сейчас внутри будто окончательно сели батарейки. Каждое движение давалось с таким невероятным трудом, точно к рукам и ногам привязали пудовые гири. А так как моя голова работала с той же скоростью, что и конечности, я в очередной раз упустил подходящий момент.
   Главарь, наконец, гадливо отбросил удостоверение, и оно, пару раз кувырнувшись с сухим стуком острых картонных углов по дереву, встало домиком. Затем, привлекая к себе внимание, звонко хлопнул ладонью по столешнице. В мгновенно наступившей тишине в его голосе были особо различимы нотки неподдельного изумления:
   - Братва!.. А Мухомор-то никакого не артиста подцепил, а самого, что ни на есть, шпиона буржуйского!
   Чего-чего, а такого оборота я никак не ожидал, и только молча стоял, обескуражено хлопая глазами и разевая рот как выброшенная на берег рыба, не находя слов возразить.
   Первым очнулся горбун. Запустив пятерню в нечесаную, сивую от ранней седины шевелюру, он неожиданно тонко заскулил:
   - От удружил, черт шерстяной! Ну, не было печали. Таперича из-за энтого карася нитку рванувшего всем гуртом попалимся. Гэпэушникам бобра запылить, и вся недолга, пока мусарня самих не покрошила.
   Одобрительный гул резко оборвал брюнет:
   - Некст! - вдруг злобно рявкнул он, грохнув кулаком по столу. - Не сейчас. Позже сольем, с интересом. А пока в холодную его.
   - Так там же, это, жмур, - своим вгоняющим в дрожь медным голосом, Сиплый, мог бы запросто зарабатывать на жизнь в оригинальном жанре, но, судя по всему, он вполне осознанно выбрал кривую дорожку, и сейчас стальной пятерней прихватив мой многострадальный воротник, покорно дожидался решения пахана.
   В ответ брюнет только гнусно хихикнул:
   - Вдвоем-то, им всяко веселее будет... А с дела вернемся, я им лично займусь.
   Громила уже, было, поволок меня на выход, но тут заныл, запричитал Мухомор, впалой грудью наваливаясь на стол и опрокидывая на пол дребезжащие бутылки:
   - Князюшка, кормилец, почто губишь? Уговор же был, у меня в хате без мокрого...
   Брюнет раздраженно оттолкнул рыдающего Митрофана, и рыкнул:
   - Отлезь, гнида, - однако все же снизошел до оправданий: - Не нарочно приключилось. Вислый, дурень, калитку не запер, а этот фраер прямиком к нам и ввалился. Вроде заплутал, дорогу спросить, а сам по сторонам зырк да зырк, в момент всех срисовал. Вот Сиплый и налил ему как богатому, а он возьми, хвостом и шаркни. Короче, будет уже слюни пускать. Вернемся, с утра пораньше приберешься. Чай не впервой.
   Конец разговора я уловил уже из сеней, куда меня выволок конвоир. А через секунду за моей спиной захлопнулась дощатая дверь, ведущая в пристройку, и обреченно лязгнул металл засова.
   Проскочив по инерции пару шагов после финального толчка между лопаток, я обессилено опустился на земляной пол. Перед не способными ничего различить в кромешной тьме глазами мельтешили сверкающие мушки, а в затылке горячими толчками пульсировала кровь, гонимая отчаянно молотящимся сердцем.
   Когда же я немного успокоился, то с горечью подумал: "Воистину время движется по спирали. Только в мое случае, почему-то нисходящей... Эх, в каких-то временах затерялся мой верный друг Селиверстов, в тяжкую минуту всегда поспевавший на выручку".
   Но, как бы там ни было, здесь и сейчас рассчитывать на постороннюю помощь, так же, как и на чудо, не приходилось. Поэтому я, несколько раз глубоко вдохнув носом, и со свистом выпуская воздух сквозь сжатые зубы, попытался хоть немного разогнать онемевшее тело и активизировать мыслительный процесс. Потом принялся щупать пол вокруг себя, и почти сразу же загнал в правую ладонь громадную занозу. Судя по всему, меня закрыли в пристроенном к дому большом дровяном сарае.
   Шипя от боли и вполголоса чертыхаясь, я кое-как ногтями выковырнул глубоко засевшую под кожей щепку и уже собрался вырвать подкладку одного из карманов, чтобы использовать в качестве импровизированной перчатки, но наткнулся на сохранившийся при обыске носовой платок. С горем пополам перемотав им кисть, я продолжил исследования и тут же наткнулся на что-то неприятно-податливое, холодно-мокрое и липкое, не сразу сообразив, что это и есть труп, о котором вел речь главарь.
   Преодолевая некстати подкатившую комом к горлу брезгливость и пачкаясь в еще не успевшей подсохнуть крови, я тщательно обшарил карманы одежды покойника и вынужден был признать, что после Сиплого и компании, мне ничего не светило. И уже больше наитию, чем надеясь найти что-нибудь путное, напоследок засунул руку в прореху, образованную разошедшемся швом внутреннего кармана и под подкладкой внезапно наткнулся на тонкий картонный прямоугольник.
   Повозившись, я все же сумел извлечь, хотя и деформированную от роковых для владельца ударов, но к счастью так и не порвавшуюся книжицу. Еще до конца не веря в неожиданную удачу, долго гладил предварительно тщательно оттертыми от крови несчастного пальцами, дорогую находку, уже не сомневаясь, что мне в руки попал самый настоящий паспорт. А самое главное - в этом документе напрочь отсутствовала фотография.
   Ради такого подарка даже можно было потерпеть и временные, очень хотелось бы на это надеяться, неудобства. Ведь сейчас, в той бездонной трясине, куда меня все глубже и глубже засасывало, появилась, хоть и жиденькая, но все же опора под ногами. Только от осознания этого градус моего настроения заметно повысился. Пользуясь тем, что глаза начали потихоньку привыкать к темноте, я обшарил пустой сарай и, о чудо, в дальнем угле наткнулся на недальновидно забытые кем-то вилы. Теперь, когда в мои руки попало достаточно грозное оружие, можно было реально побороться за выживание. Осталось только придумать, как с минимальным уроном выбраться из западни, куда я по собственному недомыслию угодил.
   А начинать воплощать план спасения в жизнь мне пришлось с мародерства. Сдернув с мертвеца насквозь пропитанное кровью полупальто из грубой шинельной ткани, с тяжким вздохом я натянул его на себя вместо привычной куртки. Тесноватое в плечах, оно все же, к счастью, не слишком сковывало движения. А вот с клешами, призванными заменить чересчур эпатажно выглядевшие джинсы, вышла промашка. Они категорически не желали сходиться в талии. Я уже, было, запаниковал, но спасти положение помог продетый в шлевки брюк солдатский ремень с тяжелой пряжкой. Распустив его до нужной длины, и застегнув лишь нижние пуговицы на ширинке, с грехом пополам смог добиться того, чтобы штаны перестали соскакивать с меня при малейшем движении.
   Затем, тускло отсвечивающий белым нижним бельем и уже начавший костенеть покойник, подпер собой запертую снаружи дверь. Вот будет сюрприз тому, кто первым решит посетить мое нынешнее обиталище. Хотелось бы верить, что это подарит мне несколько спасительных секунд.
   После завершения приготовлений я устало перевел дух. Загаженным рукавом растер влажную, соленую от пота грязь по лицу и решил немного передохнуть, опустившись на пол прямо там, где стоял, посреди сарая, в изнеможении привалившись спиной к подпирающему крышу толстенному бревну. Вот оно-то меня и спасло...
  
   ГЛАВА 2. Гримасы фортуны.
  
   Я еще толком не успел расслабиться и поплыть в мути тревожного полусна, как сильный удар по внешней стене заставил тяжко бухнуть едва не выскочившее из груди сердце. На сей раз меня спасла затекшая от неудобной позы нога, не позволившая заполошно подхватиться и почти наверняка тут же схлопотать шальную пулю.
   Как дровяник, так и дом, к которому он был пристроен, на поверку оказались банальными бараками, с тонюсенькими полыми стенками из дюймовки, за которыми уже вовсю громыхала форменная канонада.
   Гнилые доски были не в силах удержать град пуль. Они легко прошивали их навылет и взрывали землю в считанных сантиметрах от моих ног, с сочным чмоканием впивались в так удачно прикрывающее спину бревно, засыпая подброшенными в воздух опилками и отбитыми от потолочной опоры острыми щепками. Страшась шевельнуться, я с замиранием сердца ежесекундно ждал, какая же из них, в конце концов, достанет и меня.
   А из комнаты, где метались уголовники, сквозь грохотание сокрушаемой мебели пробивался вой брюнета:
   - Лампы!!! Лампы тушите, бараны!!!
   Тем временем с улицы, перекрывая гром выстрелов, гремел усиленный мегафоном металлический голос:
   - Граждане бандиты! Говорит начальник отдела уголовного розыска Арцеулов! Вы окружены! Сопротивление бесполезно! Если хотите сохранить свою жизнь, немедленно бросайте оружие и выходите с поднятыми руками!
   В ответ кто-то из засевших в доме визгливо взвыл, захлебываясь в истерическом припадке:
   - Суки!!! Волки позорные!!! Накося, выкуси! Возьмите, попробуйте! - и выстрелы захлопали уже изнутри.
   Штурмующие тут же сместили сектор обстрела с дровяника на фасад и окна, а я, еще до конца не веря в свою удачу, с облегчением выдохнул. Однако стоило мне шевельнуться, как прислоненный к двери мертвец вдруг задергался, будто исполняя диковинный ритуальный танец. От такого жуткого зрелища, даже несмотря на творящуюся вокруг дикость, я вмиг облился холодным потом. И только когда покойник вновь застыл, до меня дошло, что кто-то снаружи расстрелял дверь, а он принял в себя пули, судя по всему, предназначенные мне. С запозданием отреагировав, я откатиться подальше от выхода, и тут перестрелка перекатилась во двор, а нашпигованный свинцом труп в рваном нижнем белье с глухим деревянным стуком бухнулся оземь.
   Мертвец, сперва поделившись со мной одеждой и документами, а затем и прикрыв от пули, словно подсказывал, освобождая проход: либо сейчас, либо никогда. И я, больше не противясь, на ходу подхватив вилы с расщепленным случайной пулей черенком, легонько, на пробу, толкнул носком ноги дверь, и она неожиданно поддалась, напоследок тихонько звякнув висевшим на честном слове засовом.
   После темных сеней, первое, что мне бросилось в глаза с порога комнаты, теперь густо наполненной остро режущим ноздри пороховым дымом, было отобранное у меня добро, валявшееся на затоптанном полу рядом с лежащим на боку изрешеченным столом. Убедившись, что вокруг не единой живой души, и недолго поколебавшись, я все же решился отставить слишком громоздкие вилы. Затем, стараясь на всякий случай не хрустеть осколкам оконных стекол и расколотой посуды, на цыпочках обогнул выдвинутый на середину растерзанный диван, и опустился на корточки возле застывшей в положении неустойчивого равновесия табуретки с подломленной ножкой. На ней дерганым пламенем тускло чадила непонятно как уцелевшая керосиновая лампа с закопченным, на всю длину треснувшим стеклом.
   Сдув запорошившую документы бордовую кирпичную крошку, насыпавшуюся с исклеванной пулями печи, я еще раз внимательно осмотрелся в поисках груды трупов и моря крови, однако, на удивление ни того, ни другого не обнаружил. Пожав плечами, и решив понапрасну не забивать себе голову лишними вопросами, уже привычно сунул в носок пенсионное и водительское удостоверения, за компанию со свидетельством о регистрации в очередной раз безвременно почившей "Волги", и с сожалением покрутил в руках раздавленный мобильник.
   Не желая оставлять лишних следов своего пребывания, я, от греха подальше, отправил телефон и бумажник с деньгами из будущего прямиком в переливающуюся вишневым жаром углей топку с настежь распахнутой дверцей. Осталось только разыскать часы, расставаться с которые до слез не хотелось, и больше меня здесь ничего не держало.
   Но, стоило поднять глаза, как в них, сквозь темный зрачок револьверного дула заглянула сама смерть. Жирный, поросший редкими жесткими волосами указательный палец уже выбрал свободный ход спускового крючка, и у меня уже не оставалось никаких шансов успеть разгадать загадку огромного, грузно-неуклюжего Сиплого, как-то сумевшего абсолютно бесшумно ко мне подкрасться.
   Спас меня единственный просчет убийцы. Вопреки логике боя, требующей без колебания уничтожать противника, лишь только тот мелькнет в прорези прицела, ведомый темными инстинктами уголовник не смог удержаться от соблазна насладиться предсмертным ужасом жертвы и упер ствол в мою переносицу.
   Не успевая вскочить на ноги, и все еще сидя на корточках, левым кулаком, одновременно со стремительным разворотом тела, я отбил револьвер вправо. Тут же, скрутив корпус в обратном направлении, упершись правой ладонью в оружие, свернул лапищу Сиплого к его предплечью. Оглушительно взревев от боли в откровенно хрустнувшем запястье, бандит непроизвольно дернул пальцем, загоняя приготовленную мне пулю в собственную грудь.
   Однако не успел я избавиться от одной напасти, как на пороге тут же объявилась новая. Еще хрипел под ногами не успевший отойти Сиплый, а в проеме уже возник не уступающий ему в размерах тип, облаченный в короткий, угольно-черный, с двумя рядами сияющих пуговиц, морской бушлат, и огромным "Маузером" в правой руке.
   Этот персонаж не страдал интеллигентско-дилетансткими комплексами, и стоило мне лишь покоситься в сторону выроненного уголовником оружия, с ходу открыл беглый огонь. И остывать бы нам с Сиплым бок о бок, но фортуна опять повернулась ко мне лицом. Стрелок поскользнулся на битом стекле, и этой доли секунды мне хватило на отчаянный прыжок в просвет между стеной и диваном.
   Еще в полете, я услышал, как за спиной обреченно дзенькнула многострадальная лампа, прошитая навылет вместо моей головы. Она с дребезгом покатилась по полу, щедро расплескивая из развороченной утробы керосин. А потерявший из вида цель матрос, словно ужаленный закрутился вокруг себя.
   Я же, пока не стало слишком поздно, уже примерился угомонить его удачно подвернувшимся под руку увесистым фарфоровым слоником с отколотым хоботом, но в последнее мгновение чуть скорректировал траекторию броска, сбивая прицел пухлому дауну, внезапно вывернувшемуся из сеней с обрезом на перевес. С похвальной быстротой отреагировав на движение за спиной, здоровяк добил сложившегося пополам уголовника тремя выстрелами в упор.
   ...Спустя полтора часа, когда понемногу утих бешеный рев пламени, как корова языком слизнувшего убогий барак, я сидел на тележном колесе со сломанным ободом в дальнем углу двора и, пользуясь тем, что у группы захвата пока не дошли до меня руки, исподтишка изучал принадлежащий покойнику паспорт.
   Вокруг стреляющего искрами пожарища все еще метались громыхающие ведрами полуодетые люди, упорно поливающие пляшущие по раскаленным углям синеватые огненные языки с шипением вскипающей белым паром водой. В растоптанной жидкой грязи, перемешенной с жирной копотью, толстым слоем покрывающей все вокруг, в ряд лежали пять трупов. Рядом топтались двое в штатском, и время от времени мимо них пробегал потный, активно жестикулирующий и сыплющий распоряжения моряк в широко распахнутом бушлате на туго обтянутой тельником могучей груди.
   После того, как командовавший штурмом крепыш, по достоинству оценивший мою, ни много ни мало, спасшую ему жизнь меткость, приказал обходительно, не выламывая рук пристроить меня в сторонке до дальнейшего разбирательства, я тут же прикинул возможность удалиться не попрощавшись. Но, видимо, исповедуя принцип, доверяй, но проверяй, он не забыл приставить ко мне демонстративно поигрывающего поставленным на боевой взвод "наганом" охранника.
   Больше не отваживаясь испытывать судьбу, я решил, будь, что будет и, отрешившись от происходящего, пристально всматривался в фиолетовые неровные буквы, небрежно вписанные в плохо пропечатанные на грубоволокнистом картоне графы, и потихоньку ошалевал.
   Судя по документу, фамилия тридцатичетырехлетнего покойного была Козырев. Звали его, на удивление, как и меня, Степаном, а по отчеству - Лукичом. Немало подивившись столь удачному совпадению, дальше я выяснил, что родились мы с ним в одном и том же старинном провинциальном городке, только с разницей в шестьдесят семь лет. Несмотря на жар, нагоняемый тянущим с пепелища удушливо-горячим ветерком, вдоль моего позвоночника побежали неприятные ледяные мурашки, и я запоздало пожалел, что толком так и не рассмотрел лица убитого.
   На миг у меня поплыло в глазах и перехватило дыхание, будто шею захлестнула стальная струна удавки. Тело потеряло вес, и я, не в силах остановиться, полетел в бездонную черную пропасть. Скорее всего, необъяснимый приступ закончился бы окончательным беспамятством, но тут во двор задом сунулся громко рычащий и стреляющий выхлопом грузовик, почему-то одним своим видом лучше всякого нашатыря вернувший меня в реальность.
   Тяжело дыша и непроизвольно растирая кадык, я отстраненно наблюдал, как не рассчитавший радиус разворота водитель с треском зацепил углом кузова стойку ворот. Поерзав взад-вперед, машина с грехом пополам протиснулась в створ. Из кабины, со всего размаха в сердцах грохнув дверцей и отчаянно матерясь, выскочил коренастый, не первой молодости шофер, в засаленной до блеска телогрейке, таких же невероятно грязных галифе и стоптанных порыжевших кирзачах. Первым делом он кинулся ощупывать повреждения автомобиля, и слегка притих лишь после того, как выяснилось, что доски кузова удержали удар, оказавшись прочнее покосившегося столба. По инерции поругиваясь, загремел цепями, откидывая задний борт.
   Вынырнувший откуда ни возьмись моряк, довольно потер громадные лапищи, в которых даже массивный "Маузер" казался детской игрушкой, и на ходу бросил:
   - Как раз во время. Подмогнешь падаль в кузов закидать.
   В ответ водитель испуганно присел, суеверно крестясь, и по-бабьи тонко заголосил:
   - Да ты что, Мирон! Даже и не думай! Хоть стреляй, ни за что к мертвякам не прикоснусь! - и, пятясь задом, укрылся в спасительной тени машины.
   Не обращая внимания на истерику шофера, названный Мироном руководитель штурмовой группы коротко свистнул, привлекая внимание своих людей, переминавшихся с ноги на ногу возле мертвых бандитов, и коротко скомандовал:
   - Грузи!
   Его подчиненные, включая и сторожившего меня, без лишних слов, по очереди хватая трупы за руки и ноги, враскачку покидали их в кузов. А когда погрузка закончилась, то здоровяк в бушлате, прежде чем забраться в кабину, окончательно разрушил мои призрачные надежды отсидеться в стороне. Уже занеся ногу на порог, он обернулся и удивленно поинтересовался:
   - А ты чего расселся, как король на именинах? Особого приглашения дожидаешься? - а затем, добавил: - Коля, присмотри.
   Успевший спрятать оружие охранник, вновь обнажил револьвер и недвусмысленно качнул стволом по направлению к кузову. Обреченно вздохнув, я поплотнее запахнул полы тесноватого пальтишка и, рискуя порвать по шву туго обтягивающие бедра клеши, одним мощным прыжком с места запрыгнул на платформу, заставив потрясенно переглянуться уже успевших забраться в кузов милиционеров.
   До места назначения пришлось минут сорок трястись какими-то плохо освященными окраинами, регулярно отпихивая так и норовящих накатиться на ноги покойников. Наконец, будоража грохотом и лязгом сонную улочку, грузовик остановился у кованых ворот в ограде особняка, спрятавшегося в глубине успевшего полностью облететь чахлого скверика. На подсвеченной ярким фонарем новенькой, отблескивающей бордовым стеклом табличке, светилась белая надпись: "Районный отдел уголовного розыска II этаж". А выше, на полинявшей деревянной вывеске под выцветшим серпасто-молоткастым гербом с трудом просматривались полустертая синяя надпись: "Районный отдел губернской рабоче-крестьянской милиции".
   Мои попутчики, так и не проронившие ни слова за всю дорогу, первыми спрыгнули на землю. Тот, которого звали Николаем, открыл дверцу кабины и, не поворачивая головы, спросил у начальника:
   - А этого куда? В предвариловку?
   Грузно вылезающий наружу Мирон, сдавлено буркнул:
   - Нет, пока в допросной запри. А там посмотрим.
   Стоило моим ногам коснуться земли, как меня довольно бесцеремонно подхватили под руки с обоих боков и шустро, едва не срываясь на бег, проволокли сквозь калитку в воротах, затем по короткой асфальтированной дорожке внутрь здания, где отгороженный деревянной стойкой дежурный в серой форме и с красной повязкой на рукаве громко отчитывал кого-то по телефону. Широкая лестница с потускневшими медными петлями для крепления ковра, завершилась круглой площадкой, делящей на равные части длинный коридор. Одна из множества комнат, за одинаковыми белыми дверями-близнецами, стала моим очередным прибежищем.
   Когда за спиной защелкнулся замок, я мысленно поблагодарил конвоиров за то, что не стали сковывать руки наручниками, и принялся за поиски выключателя, так как зажечь свет они не удосужились. А вслед за тем, как на потолке вспыхнул матовый шар, первым делом бросился к перегородившему комнату столу, на котором, помимо настольной ламы, с необычайно крупным, зеркально-белым отражателем, сиротливо приткнулся залапанный графин, по самое горло залитый мутноватый водой.
   От жажды я страдал гораздо сильнее, чем от отсутствия табака и поэтому, в спешке залив подбородок и грудь, отставил посудину лишь после того как она опустела на две трети. Потом, с облегчением выдохнув и утершись рукавом, наконец, осмотрелся. В небольшой, с единственным зарешеченным окном, крашеной в тусклый оливковый цвет комнате, кроме массивного стола с исцарапанной столешницей, привинченной к полу металлической табуреткой с одной его стороны и расшатанным стулом с другой, больше ничего не было.
   Табуретка меня не привлекла, и я, обогнув стол, тяжело плюхнулся на стул. Немного посидел, вытянув гудящие ноги, опустил пульсирующую тупой болью голову на скрещенные руки и неожиданно для себя задремал. А разбудили меня щелчки ключа в замочной скважине.
   Я поднял голову и первое, что мне бросилось в глаза, был непривычный, темно-серый цвет гимнастерки на вошедшем и лишь спустя пару секунд, окончательно очнувшись, признал моряка, успевшего переодеться в строгую форму. Тот враскачку подошел к столу и, подступивши вплотную, выжидающе застыл, буравя меня тяжелым взглядом, пока я не сообразил подняться и уступить место, переместившись на табуретку.
   Пока он устраивался за столом, у меня появилась возможность рассмотреть его поближе. Несмотря на пышную шевелюру, с модно зачесанным назад густым чубом, высоко открывающим часто прорезанный глубокими морщинами лоб, судя по обильной седине на висках и манерно подстриженных усах, едва заметной дряблости щек, с проступающей из-под суточной щетины сеточкой фиолетовых капилляров, и ввалившимся, налитыми краснотой хронического недосыпания глазам, тот, кого подчиненные запросто называли Мироном, давным-давно разменял пятый десяток.
   На ромбовидных отороченных зеленым кантом темно-синих петлицах воротника его гимнастерки и такого же цвета шевроне над обшлагом правого рукава в один ряд теснились четыре голубых квадрата. Но, как я не напрягал память, сообразить, какому званию соответствуют эти знаки отличия, так и не смог. Тем более, что мне не давал покоя переполненный мочевой пузырь.
   Поерзав на неудобной табуретке, и не дожидаясь, пока меня начнут терзать вопросами, я прочистил горлом кашлем и, попутно решив на всякий случай прикинуться недалеким простаком, плаксиво заныл:
   - Слышь, начальник! Мне до ветру приспичило, прямо спасу нет. Не выведешь, беда приключиться.
   Хозяин кабинета поначалу напрягся, недоверчиво нахмурившись, но, переведя взгляд на полупустой графин, отмяк. В задумчивости скрипнул узловатыми пальцами с желтыми табачными отметинами по твердой щетине на подбородке, потом поправил до зеркального блеска начищенный овальный нагрудный знак с яркой звездой сверху, крупной римской цифрой XV на фоне серпа и молота в середине, датами 1917 - 1932 внизу, и с заглавными буквами РКМ между ними. Не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что эта ведомственная награда в честь пятнадцатилетия рабоче-крестьянской милиции предмет особой гордости обладателя.
   Я не уловил, когда обманчиво расслаблено раскинувшийся на стуле широкоплечий здоровяк нажал на потаенную кнопку, а в ее существовании не было никаких сомнений, если только он, не имея в своем распоряжении телефона, прямым мысленным приказом вызвал одного из парней, участвовавших в операции по уничтожению банды.
   Привычно безмолвный конвоир провел меня безлюдным, ярко освещенным коридором в глухой тупичок, где за облупившейся дверью скрывался приличных размеров санузел. Конечно, как и ожидалось, унитаза в нем изначально не водилось и, сдается, большинство пользующихся осклизлой дырой в чугунном обрамлении с пупырчатыми приливами под ноги, в жизни не слышали об этом замечательном изобретении. Зато имелась эмалированная, расписанная рыжими разводами навечно въевшейся ржавчины раковина с нависающим над ней позеленевшим медным краном. С невероятным облегчением справив нужду, я долго, ощутимо нервируя оставшегося за закрытой дверью охранника, плескался под ледяной струей, за неимением полотенца кое-как промокнув лицо и руки подкладкой пальто.
   Когда мы вернулись обратно, мой рассудок достаточно просветлел, чтобы попытаться разыграть очередную рискованную партию, в которой на кону, как водится, стояла моя голова. Скучавший в одиночестве кардинально сменивший имидж моряк успел наполнить комнату ароматным табачным дымом, и мне до болезненного спазма в горле захотелось курить. Решив, будь, что будет, я не спрашивая разрешения, открыл коробку "Казбека", выудил плотно набитую, приятно хрустящую под пальцами, папиросу и прикурил от спички из лежавшего рядом коробка с кроваво-красным бипланом на этикетке, у которого вместо пропеллера был изображен мосластый кукиш с надписью: "Ответ Керзону!". Сидевший напротив милиционер недоуменно приподнял брови:
   - Ну, ты, братец, и нахал.
   Наслаждаясь мягкой горечью глубокой затяжки, и выпустив через ноздри две густые сизые струи, я дерзко откликнулся:
   - А тебе, начальник, никак жалко? От одной-то штучки, небось, не обеднеешь?
   Выпрямив спину и гневно сжав пудовые кулаки, в ответ он тяжко громыхнул:
   - Значиться так, гражданин хороший! Либо ты немедленно прекращаешь этот балаган, либо я тотчас опускаю тебя в трюм и оформляю как соучастника со всеми вытекающими! Доступно изъясняюсь?
   Мне ничего не оставалось, как для начала неопределенно пожать плечами, а затем все же согласно кивнуть. В качестве жеста доброй воли я, предварительно загасив в заменяющей пепельницу помятой миске окурок слишком быстро сгоревшей папиросы, покопался во внутреннем кармане и достал трофейный паспорт. Сделав над собой усилие и, едва заметно споткнувшись на чужой фамилии, представился, одновременно протягивая документ через стол:
   - Козырев... Степан Лукич. К вашим услугам.
   Собеседник принял паспорт, долго вертел его под ослепительным светом настольной лампы, пытаясь обнаружить следы подчисток и исправлений. Не выявив признаков откровенной фальсификации, отложил его в сторону, прихлопнув тяжелой ладонью, и долго сверлил взглядом стол, думая о чем-то своем. Видимо, придя к какому-то решению, в конце концов, отрывисто бросил:
   - В паспорте написано ты из рабочих. Как же умудрился попасть на Касимовскую, да еще в столь неподходящую компанию?
   Непроизвольно куснув нижнюю губу, я внутренне настроился врать как можно правдоподобнее и, подпустив в голос задушевных ноток, начал:
   - Понимаете, товарищ начальник...
   - Арцеулов, - перебил меня милиционер. - Мирон Игнатьевич Арцеулов, начальник отделения уголовного розыска.
   - Как скажите, товарищ Арцеулов, - послушно поднял я ладони. - Так вот, все как-то с самого начала нескладно получилось. Я только-только из Волочка на перекладных до Ленинграда кое-как добрался. Это вообще отдельная история, ну, да Бог с ней. У меня адресок, как раз на Касимовской имелся, где принять были должны, да на работу денежную пристроить, - о том, какая у меня якобы имелась рабочая специальность, я благоразумно предпочел умолчать, надеясь, что вопрос об этом не встанет, - а я возьми, да по темноте и заплутай. Тут этот гад, который Митрофаном представился, чтоб ему пусто было, как на грех под руку и подвернулся, дорогу обещался подсказать. А сам взял, сволочь, и прямиком в змеиное логово заманил, - тут я прервался и с вожделением вытаращился на папиросную коробку: - Можно?
   Арцеулов кисло скривился, но, тем не менее, позволил, а пока я прикуривал, спросил:
   - Имена, фамилии, клички, особые приметы кого-нибудь из них запомнил?
   Неподдельно обрадовавшись перемене темы, я с мельчайшими подробностями, которые только смог припомнить, обрисовал всех, кого успел высмотреть на "малине", а когда дошел черед до оставленного на закуску главаря, Мирон Игнатьевич заметно напрягся.
   - Как-как, говоришь? Козырь у них за главного? - он тяжело навалился грудью на стол, обдавав меня крепчайшим табачным перегаром. - Эх, мать твою за ногу! Знать бы заранее, на какую рыбу наткнемся, - пудовый кулак со всего размаху так саданул по столу, что миска, взметнув облако пепла, взлетела в воздух, а когда с дребезгом обрушилась обратно, из нее повылетали все окурки.
   Ребром ладони небрежно смахнув сор на пол, утихомирившийся Арцеулов, не замечая испачканной руки, задумчиво пригладил волосы на затылке, и сам себя удивленно спросил:
   - Так выходит, мы там их всех и положили? - он начал загибать пальцы. - Пятерых на улице и троих в доме, тех, которые до самых костей обгорели. Ты насчитал в доме восьмерых, вот и получается, что Князь, в миру - Князькин Григорий Карлович, двадцати четырех лет от роду и, несмотря на столь юный возраст, исключительно хладнокровный, жестокий и изворотливый сукин сын нынешней ночью превратился в подгорелый кусок мяса? - милиционер с довольным видом потер широченные ладони, заодно стирая приставший к ним пепел.
   Я бы на его месте не был бы столь категоричен, учитывая и найденного мной в дровяном сарае убитого, чьим паспортом мне пришлось воспользоваться, и возможность того, что я мог банально обсчитаться, не заметив кого-нибудь из бандитов. Но, разубеждать Арцеулова было не в моих интересах, и я лишь согласно кивнул. А тот, оживившись, подскочил со стула, пробежался взад-вперед по тесной комнатке, поглотив массивной фигурой почти все свободное пространство, и от избытка чувств так приложил меня сзади по плечу, что загудевшая рука сразу же отнялась.
   Однако дальше случилось вообще что-то невообразимое. Не на шутку разошедшийся начальник отдела выдал такое, от чего я чуть не грохнулся с табуретки. Со всего маха плюхнувшись на обиженно пискнувший стул, он плутовски мне подмигнул и безапелляционно заявил:
   - Давай-ка, товарищ Козырев Степан Лукич, поступай на службу ко мне в уголовный розыск. У меня как раз свободная вакансия агента образовалась.
   Мою отвисшую от удивления нижнюю челюсть Арцеулов истолковал по-своему:
   - Да не тушуйся, - увещевал Мирон, - парень ты шустрый, сдюжишь. Вон как толково все по банде разложил, любо-дорого. Кой-кому из моих так еще поучиться надо. Опять же в горячем деле я на тебя глянул, а, без лишнего бахвальства, от моей пули еще с Гражданской мало кому увернуться удавалось. Да и того бандюка, что мне в спину зашел, ты знатно приложил, - все же признал он и нацелил на меня указательный палец, - а Арцеулов, знай, добра не забывает!
   Слушая его уговоры, я никак не мог сообразить, плакать мне, или смеяться. С одной стороны столь неожиданно щедрое предложение одним махом решало практически все мои нынешние проблемы, с другой таило смертельно опасную ловушку. По моим представлениям, любое оформление на службу в органы охраны правопорядка всегда было связано с множеством проверок, благополучный исход прохождения которых в моем случае представлялся весьма и весьма сомнительным.
   А тем временем уцепившийся за собственную идею Арцеулов продолжал меня уламывать:
   - Скрывать не буду, на оклад агента, особенно поначалу, больно-то не разгуляешься. Зато выплачивают регулярно, без задержек. Опять же форменной одеждой обеспечивают, общежитие свое с комнатами на два человека, столовая ведомственная имеется...
   Слушал я в пол-уха, лихорадочно взвешивая все "за" и "против". Озвученные вероятным боссом финансовые проблемы волновали меня меньше всего, потому что никакие деньги мира уже не смогут вернуть к жизни Дашу. С того дня, когда она погибла, я потерял ним всякий интерес.
   - Ну, давай же, давай, решайся, - продолжал давить Арцеулов, буквально припирая меня к стенке.
   С ощущением канатоходца балансирующего без страховки над бездонной пропастью, я выдавил из себя ключевой вопрос:
   - А там... это... рекомендации, характеристики какие-нибудь, не понадобятся? Меня ж здесь толком никто не знает. Некому даже словечко замолвить...
   Как частенько бывает, подводный камень, казавшийся непреодолимым препятствием, на поверку оказался пустым миражом. Арцеулов всего-навсего небрежно отмахнулся:
   - Судя по серии паспорта, ты ранее не судимый. И проверить тебя должны были, прежде чем его выдать? Или не так?
   Не зная, как верно ответить, я только неопределенно пожал плечами, а он поднялся из-за стола:
   - Все, будем считать, что ты принял правильное решение! - будто невидимой шашкой рубанул по воздуху Арцеулов, отсекая последние сомнения. - Пошли, товарищам тебя представлю.
   И я, в отличие от него далеко не так уверенный в верности выбранного пути, уныло поплелся сзади, почему-то прикипев взглядом к ходившим под туго обтянувшей могучую спину мышиного цвета гимнастеркой исполинским лопаткам.
   Уже взявшись за ручку двери в самом конце коридора, выходившую в тот же тупичок, что и туалет, Арцеулов привстал и, дождавшись меня, крепко ухватил за рукав.
   - Давай раз, и навсегда договоримся, Степан, - он проникновенно заглянул в мои глаза, - мы тут все, как одна семья. Поэтому, среди своих смело можешь обращаться ко мне на "ты". Ну, а при посторонних, или при начальстве, сам понимаешь.
   - Да нет проблем, - ненавязчиво освободился я от захвата. - Как скажешь.
   - Тогда, - Мирон широко распахнул тонко запевшую створку, - милости прошу к нашему шалашу.
   Залитая сумраком просторная комната, видимо бывшая людская господского особняка, выходила во внутренний двор эркером со сплошным остеклением, за которым едва серело ранее утро. Арцеулов, с громогласным воплем: "Подъем! Хорош ночевать!" - щелкнул выключателем и под потолком вспыхнул яркий свет десятка плафонов.
   По выстроенным вдоль стен видавшим виды диванам и составленным в ряд стульям прошла волна шевеления. С них, натирая воспаленные глаза, стали подниматься недовольные заспанные люди. Арцеулов же, брезгливо морщась от густого чесночного духа, исходящего от разложенных по столам на желтоватых, обильно залитых жирными пятнами газетных листах, остатков немудреной трапезы, недовольно буркнул:
   - Как обычно, лишь бы утробу набить, шалопаи. А убрать за собой даже и не подумали.
   Я же, от одного только запаха чуть не захлебнувшись голодной слюной, не удержался и, воровато схоронившись за широченной спиной Мирона, под шумок стащил с ближайшего стола нетронутый бутерброд с ливерной колбасой, целиком запихнув его в рот. Стараясь как можно неприметнее ворочать челюстями, давясь, с трудом проталкивал в глотку плохо пережеванные куски, слушая свое представление будущим собратьям по оружию.
   Но, стоило Арцеулову только заикнуться о моем предстоящем вливании в дружный коллектив отделения уголовного розыска, как из дальнего угла взвился захлебнувшийся от возмущения Николай, запомнившийся мне еще во дворе сгоревшего барака:
   - Да ты что, Мирон, белены объелся?! Мы ж его давеча на "малине" повязали! По нему же Соловки горючими слезьми рыдают, а ты его к нам в агенты!
   Арцеулов, словно тяжелый дредноут в мелкой бухте неспешно развернулся в сторону подчиненного и прицельно громыхнул главным калибром, да так, что звякнули стекла эркера, а щуплый Николай испуганно присел на подогнувшихся ногах:
   - Будет служить!!! Я сказал!!!
   На этом дискуссия по поводу моего назначения завершилась, толком не успев возникнуть, а Мирон добыл из кармана галифе серебряную луковицу часов и, музыкально звякнув крышкой, деловито объявил:
   - На моих - без четверти шесть. Сейчас все по домам. Сбор здесь в три часа пополудни, и ни секундой позже. Опоздавшие, клянусь мировой революцией, останутся без премии за проведенную операцию.
   - А что, точно премия будет? - возбужденно прилетело справа.
   - Будет-будет, - самодовольно ухмыльнулся в ответ на жидкие аплодисменты Арцеулов. - С городского управления телефонограмма пришла, - и тут же согнал с лица улыбку. - Еще раз напоминаю о дисциплине. Секундное опоздание, и премии не видать как собственных ушей... Свободны.
   Тут же комната наполнилась грохотом отодвигаемых стульев, гулом голосов и шорохом надеваемой верхней одежды. А Арцеулов, удивительным для его комплекции стремительным выпадом прихватил за полу вызывающе-клетчатого пальтишка тщедушного Николая, попытавшегося втихую прошмыгнуть на выход за спиной начальника.
   - Кирюшкин, а ты куда собрался? - желчно поинтересовался Мирон.
   Тот, пряча глаза, фальшиво удивился:
   - Так домой, спать. Сам же отпустил.
   Арцеулов своей тяжеленной лапищей похлопал Николая по худому плечу и, не скрывая сарказма, огорчил:
   - Не брат, вот как раз тебе нынче не свезло. Ты дежурить остаешься. Заодно и приберешься здесь и в допросной, а то уборщица опять некстати уволилась.
   Пока не рискнувший возражать Николай с закушенной от обиды нижней губой, на ходу нервно сдергивая пальто, бросился обратно в глубь комнаты, уже забывший про него Мирон, прищурился на меня, озадачено начесывал затылок.
   - А куда ж тебя-то пока пристроить?
   Однако на риторический в целом вопрос за меня ответил тихий, но очень уверенный хрипловатый альт:
   - Все просто. Он пойдет со мной.
   Развернувшись вполоборота, я уперся взглядом в мягко подошедшую сзади высокую, коротко стриженую брюнетку с аристократически бледным, классически правильным, но слишком холодно-надменным лицом. Видимо все это время, она скрывалась в густой тени, затопившей нишу между пузатым книжным шкафом и высоким, массивным сейфом.
   - То есть как?.. Почему к тебе?.. Ты же... - неожиданно для меня стушевался налившийся пунцовой краской еще за мгновение до этого грозно-неприступный Арцеулов.
   - Что, я же? - фыркнула брюнетка, чуть ссутулившись и глубоко погружая руки в карманы длинного темно-серого прорезиненного плаща, с накладными звездами на крупных пуговицах и большим отложным воротником, на небесных петлицах в углах которого голубели парные квадраты.
   Так и не дождавшись ответа от словно набравшего в рот воды Мирона, она поправила висевшую на перехлестнувшем осиную талию потертом кожаном ремне кобуру с выглядывающей из нее ребристой рукоятью "нагана". Затем протянула мне узкую ладонь:
   - Давайте знакомиться. Меня зовут Анна.
   Не до конца понимая, как правильно себя вести, я бережно пожал длинные прохладные пальцы и сухо кивнул:
   - Козырев... Степан...
   - Ну, вот и замечательно, - вдруг улыбнулась Анна, от чего ее лицо сразу помолодело и стало привлекательным. - Предлагаю составить мне компанию, Степан. Вы же не откажитесь проводить девушку до дома?
   На миг замявшись, я бросил короткий взгляд на делано безучастного Арцеулова, в глазах которого плавилась тоскливая безнадежность и, отчетливо осознавая, что поневоле становлюсь еще одним углом любовного многоугольника, все же не решился ей отказать. Стараясь быть как можно любезнее, рассыпался в благодарностях.
   Против ожидания, погасив так красящую ее улыбку, Анна снова нахмурилась. Обжигая начальника ненавидящим взглядом и, не скрывая яда в голосе, она прошипела:
   - Супруге от меня кланяйтесь, Мирон Игнатьевич, детишкам. Здоровья им крепкого. - И не дожидаясь ответа от покрывшегося испариной, багрового Арцеулова, порывисто развернулась и по-мужски широко зашагала на выход.
   Я же, виновато разведя руками, бросился вслед за ней. А, наконец, пришедший в себя Мирон смог лишь сдавленно прохрипеть нам вслед:
   - Не опаздывайте...
  
   ГЛАВА 3. Жизнь взаймы.
  
   До типичного колодца двора бывшего доходного дома, в котором жила Анна, было подать рукой и весь недолгий путь по уже пробудившемуся, несмотря на ранее утро, городу, мы отстраненно безмолвствовали. Я был благодарен погруженной в себя спутнице за это молчание, безуспешно пытаясь собраться с мыслями и ловя на себе то откровенно злорадные, то сочувственные взгляды смазано-серых, похожих друг на друга как близнецы, прохожих. Видимо наша пара - вооруженный сотрудник милиции в сопровождении оборванца в замызганной одежде явно с чужого плеча представляла колоритное зрелище.
   Мягко ступая невиданными здесь кроссовками, я поспешил за девушкой, гулко простучавшей каблуками по растрескавшемуся асфальту под сумрачной аркой, и вслед за ней нырнул в темный лаз насквозь провонявшего кошачьей мочой парадного, тяжело переведя дух лишь на высоченном третьем этаже. На просторную площадку, огороженную когда-то очень давно окрашенными в черное, а теперь проржавевшими коваными перилами, выходили три одинаковых двустворчатых двери с прорезанными в них щелями для почты. Успевшая достать из бездонного кармана плаща увесистую связку ключей Анна, недолго повозившись с замком, распахнула одну из створок и, обернувшись, недовольно проворчала:
   - Ты до победы мировой революции собираешься на пороге торчать?
   Не дожидаясь повторного приглашения, я поспешил внутрь квартиры.
   В узкой сумрачной передней, слабо освещенной тусклой лампочкой меня встретил аромат старинной мебели с едва уловимым привкусом табачного дыма. Хозяйка, не снимая плаща, опустилась на облупленный комод. Прикрыв глаза, она откинулась на стену и, вытянув ноги, окончательно перегородила проход.
   Я тупо переминался на пятачке перед дверью, не зная, как поступить, пока Анна еле слышно не прошептала:
   - Будь другом, помоги стащить сапоги. Совсем сил не осталось.
   Суетливо стянув пальто и не обнаружив в пределах досягаемости ничего похожего на крючок или на худой конец гвоздь, я без жалости швырнул его на пол и, шагнув вперед, опустился на колено. По очереди стащил с безупречных по форме ног до этого скрытых форменной чуть ниже колен юбкой отполированные до зеркального блеска сапоги тонкого хрома и аккуратно поставил их вдоль стены, оклеенной потертыми бледно-голубыми в легкомысленный желтый цветочек обоями.
   Так и не открыв глаза, девушка замерла, а я, ловя момент, с любопытством осмотрелся. Судя по мелким штришкам, таким как выпадающая розетка, разболтанная дверная ручка и висевшая на честном слове дверца подпотолочной антресоли, хозяина в квартире либо не никогда было, либо он давным-давно покинул этот дом.
   Тем временем Анна пошевелилась, вздохнула и, вдруг твердо опершись на мое плечо, поднялась с комода. Не обуваясь в домашние тапки, она, как была в одних чулках тяжело, по-старушечьи волоча ноги по вытертому, давным-давно забывшему о мастике паркету, двинулась по узкой кишке передней, по пути небрежно набросив на изогнутые рога одежной вешалки скрипнувший жестью плащ, и скрылась за углом. Немного подождав, я скинул и прибрал от лишнего глаза под полку для обуви уж слишком вызывающе выглядевшие кроссовки. Обувка покойника оказалась мне откровенно мала, поэтому пришлось рисковать и оставить свою. Затем одернул как можно ниже на счастье нейтральный свитер, стараясь скрыть не до конца застегнутые пуговицы на клешах и, почему-то на цыпочках, бесшумно тронулся вслед за хозяйкой.
   За изломом коридора открылась компактная кухня с желтовато-подкопченным потолком, полукруглой тушей недавно выкрашенной печи, плотно притиснувшей к стене, блистающей свежей молочной эмалью раковиной с ярко начищенным краном над ней и расположившимся посреди круглым обеденным столом под кипенной скатертью. Анна, спиной ко мне колдовала над странной конструкцией разлапившейся на тумбе под окном, в которой я с запозданием признал раньше не встречавшийся вживую примус.
   Не оборачиваясь и не отрываясь от своего занятия, она деловито распорядилась:
   - Ванная справа от тебя. С колонкой, надеюсь, справишься. Только не забудь сначала пустить воду, а затем зажигай, если нет желания отправить нас прямиком в небеса. Пока отмываешься, я тебе бельишко подберу, - тут девушка обернулась, оценивающе смерила меня взглядом и удивленно качнула головой. - Надо же, муж мой, земля ему пухом, с виду прям с тобой один в один и комплекцией, и ростом был...
   Не получив больше никаких указаний от вновь занявшейся своим делом хозяйки, я покрутил головой и за своим правым плечом действительно обнаружил плотно прикрытую справную филенчатую дверь с затейливой медной ручкой, совсем не гармонирующую с общей убогостью обстановки. Не удержав возгласа удивления, в восхищении погладил изумительную работу искусного мастера.
   Успевшая распалить весело загудевший примус Анна, равнодушно заметила:
   - Тут при старом режиме апартамент на весь этаж был. В девятнадцатом хозяина для порядку расшлепали, а из одной квартиры разгородили три. С той поры, кроме этой двери, пожалуй, ничего и не осталось.
   С тяжким вздохом сожаления припомнив роскошь поместья тайного советника Прохорова, я щелкнул выключателем, взялся за потемневший прохладный завиток, и зашел в неожиданно объемное, едва ли не больше кухни, сплошь выложенное светлым кафелем помещение.
   В высоком и узком, обитом для защиты от влаги поверх крашеных досок плотной цветной клеенкой ящике, нашлись мелко наколотые березовые чурбачки. Просохшее дерево занялось сразу и оживленно затрещало, пока я, хлопнув себя по лбу, бросился отворачивать помеченный красным барашек новенького крана. Неровная, пузырящаяся струя, ударила из носика в рыжевато-щербатую эмаль отозвавшейся звоном массивной чугунной ванны на вычурных ножках.
   Вообще-то с самого начала у меня сложилось впечатление, что квартиру начали приводить в порядок и затем бросили на полпути. Однако случайное упоминание Анны о покойном супруге многое объясняло.
   "Интересно, а с Арцеуловым она схлестнулась еще до того, как без мужа осталась, или все же после его смерти?" - мелькнула у меня язвительная мысль. Но я поспешил ее отогнать, устыдившись судить молоденькую вдову, вот так запросто протянувшую мне руку помощи.
   Разогнавшаяся колонка, гудя и металлически щелкая, удивительно быстро нагрела ледяную воду до крутого, парящего кипятка. Добившись комфортной температуры вращая второй, голубой барашек, я закрыл сливное отверстие скользкой резиновой пробкой на цепочке. Затем, промокнув со лба обильно выступивший в туманно-влажной жаре пот и воровато оглянувшись на дверь, оторвал половину газетного разворота, добыв его из увесистой стопки, предназначенной для растопки колонки, плотно упаковал извлеченные из носка документы. Неприметный сверток, перевязанный невесть как попавшим в ящик с дровами шнурком устроился в глубине неприметной, доверху забитой слежавшейся пылью и дохлыми пауками вентиляционной скважине над чисто отмытым унитазом.
   Еще раз, на всякий случай тщательно проверив все карманы, я с невероятным облегчением скинул насквозь пропитавшуюся чужим потом и остро разящей гарью одежду, и уже занес ногу на забыто-теплый край ванны, как взгляд зацепился за небрежно скомканные футболку и трусы. И тут меня прокололо, что бельишко-то явно не вписывалось в местный фасон, а в памяти еще слишком свежо было воспоминание, как даже темные уголовники умудрились принять меня за шпиона. Теперь же, будучи в гостях у милиционера, да не обычного занюханного участкового, а как ни крути, сотрудника уголовного розыска, стоило оставаться предельно осмотрительным. Поэтому я развернулся и недолго поколебавшись, разодрал свое нижнее белье на неподдающиеся идентификации лоскуты, бросив их в притулившееся в дальнем углу ведро с мусором.
   Когда же тихо всплеснувшаяся вода жарким коконом окутала тело, на миг мне показалось, что душа выскользнула сквозь моментально раскрывшиеся поры, мелкими пузырьками всплыла на поверхность, и невесомыми струями испарений вознеслась под самый потолок. Неподъемные веки налились свинцом, и уже замороченный сладкой полудремой я вдруг вздрогнул и окончательно очнулся от внезапного толчка ни с того, ни с сего встрепенувшегося сердца.
   Невесть откуда возникшая Анна, успевшая переодеться в легкий ситцевый халатик и прижимающая к груди что-то ослепительно белое, откровенно меня разглядывала. Сдержав первый инстинктивный порыв прикрыться, я лишь вопросительно поднял бровь, боясь слишком резко ответить на подобную бесцеремонность.
   Встретившись со мной взглядом, она нисколько не смутилась, а, нависнув над ванной и показав на мгновение мелькнувшие в распахе халата небольшие, идеальной формы упруго-налитые груди, сложила принесенное с собой на полку над моей головой.
   - Вот, - Анна вновь прошлась по мне оценивающим взглядом, - белье тебе принесла. Рубаха нижняя, кальсоны. Все новенькое, с иголочки, ни разу ни надеванное. Как знала, сберегла, - и после небольшой паузы, добавила: - А ты ничего из себя, фигуристый.
   Пока я переваривал недвусмысленный комплимент, она подняла руки и с протяжным вздохом, чуть присев и глубоко выгибая спину, зажмурившись, потянулась. Затем сверху вниз пробежала пальцами по пуговицам халата, расстегивая их и легко шевельнув плечами, осталась обнаженной.
   - Зачем попусту воду горячую переводить-то, когда мы тут прекрасно вдвоем поместимся, - буднично пояснила Анна, и грациозно перешагнула через высокий бортик.
   Негромко застонав от удовольствия, она медленно опустилась в парящую воду. Ее скользкие, чуть шероховатые от невидимых волосков лодыжки легко коснулись внутренних поверхностей моих бедер. И тут я понял, почему так бесновался отвергнутый Арцеулов, и неожиданно для себя ощутил над ним абсолютное превосходство.
   До этой секунды внутри у меня сидела железобетонная уверенность, что ни одна женщина больше не сможет пробудить во мне страсть. Но, как оказалось, лучшее лекарство даже не время, а хронический стресс, вкупе со смертельной опасностью.
   Нет, конечно, умом я понимал, что до последнего вздоха буду помнить Дашу, однако жизнь, как ни крути, брала свое. Плавно, чтобы не наплескать на пол, подавшись вперед, я вел чуть подрагивающими от напряжения пальцами по нежной коже женской ноги, забираясь все выше и выше, а бешено молотящее сердце горячими толчками гнало по всему телу дурман вожделения.
   Откинувшая голову, томно прикрывшая глаза и бурно задышавшая Анна, уже начала ритмично водить тазом в такт движению моего пальца, но вдруг резко сдвинула ноги, породив хлынувшую через край волну. Не обращая внимания на натекшую лужу, она с придыханием, хрипло выдавила:
   - Не здесь... Не люблю... Мыться давай...
   Добродушно подтрунивая друг над другом, и продолжая беззаботно расплескивать воду из ванны, мы по очереди натерлись жесткой, временами казалось до мяса сдирающей кожу мочалкой, и распарено-раскрасневшиеся выбрались прямиком в плещущееся на полу теплое озеро. Пока я растирался выданным мне огромным махровым полотенцем, Анна, как была, не одеваясь, выудила откуда-то половую тряпку и необыкновенно шустро справилась с потопом.
   Созерцание того, как она, без тени стеснения повернувшись спиной, легко наклоняется, собирая воду, крайне меня завело. Постукивая зубами от сотрясающей тело горячечной дрожи, я едва дождался, когда Анна, наконец, отбросив тряпку, сполоснет руки и, окончательно теряя рассудок, подхватил ее на руки. Оскальзываясь на мокром кафеле, ежесекундно рискуя потерять равновесие и грохнуться вместе со своей драгоценной ношей, вырвался из душной ванной в прохладу коридора и заполошно завертел головой по сторонам, пытаясь понять, куда же мне надо.
   Крепко обхватившая мою шею девушка погладила по уже успевшей подрасти щетине на щеке, и легко надавив на скулу, направила взгляд в правильную сторону. В темном закутке напротив кухни притаилась еще одна дверь, за которой скрывалась уютная спальня с необъятной, пестрящей разноцветным шелковым покрывалом двуспальной кроватью с горой пухлых подушек в изголовье...
   Поспать нам так и не пришлось. Едва я отдышался от бурных любовных утех, как о себе, громко заурчав, напомнил пустой живот. Привалившаяся к моему боку Анна чутко уловила это недовольный рокот и, хихикнув, соскользнула с кровати, обернувшись на пороге:
   - Не залеживайся. У меня уже давно все готово, только разогревать теперь придется.
   Еще немного повалявшись, и осознав, что если немедленно не встану, то, несмотря на регулярные голодные спазмы, уже не смогу вырваться из цепких объятий мутящей сознание дремы, я боком сполз на пол. Босиком прошлепал по прохладному паркету до ванны, и там, окончательно просыпаясь на отрезвляющем влажно-ледяном кафеле, натянул на себя действительно пришедшееся удивительно в пору белье.
   В кухне меня ждала успевшая накинуть халат Анна, мужские кожаные тапки возле стула, - правильно, не ходить же мне все время босиком, - а, главное, две глубокие парящие тарелки с макаронами по-флотски и пыхтящий на примусе пузатый чайник.
   За завтраком, слово за слово, я сумел разболтать позевывающую девушку, и узнал очень много познавательного о той структуре, в объятия которой, как водится, не спрашивая согласия, пихнула меня судьба-злодейка.
   Если верить Анне, то выходило, что их районное отделение, а весь остальной город обслуживали оперативники горотдела, в порядке эксперимента создали чуть более года назад. Почему для опыта был выбран именно Московский район, она не имела не малейшего понятия, да и, собственно, это сейчас не имело для меня особого значения.
   На первых порах руководители отдельного подразделения менялись как перчатки, пока руководство городского управления рабоче-крестьянской милиции, тогда еще входившего в структуру ОГПУ, назначило обученного на краткосрочных курсах руководящего состава органов внутренних дел демобилизованного с Балтийского флота комиссара Арцеулова. Пертурбации, произошедшие в июле 1934 года, - а, судя по висевшему на стене отрывному календарю, на дворе стояло утро среды, 3 октября 1934 года, - когда рабоче-крестьянская милиция влилась во вновь созданный наркомат внутренних дел, ни начальника отделения, ни его подчиненных не коснулись.
   На день моего появления в расположении подразделения на втором этаже особнячка по штату в нем полагалось десять душ. В живых, помимо непосредственного начальника и его заместителя - Аркадия Генриховича Сулимова, имелись два старших агента, по совместительству руководители групп - Бортко Сергей Иванович и Лизюков Павел Петрович, а также три обычных агента, в их числе уже знакомый мне Николай Кирюшкин, вольнонаемный специалист из бывших полицейских сыскарей - Афанасий Семенович Беликов и ведущая делопроизводство, как обычное, так и секретное - Анна Варламовна Митрохина.
   С месяц назад один из оперативников группы Лизюкова схлопотал пулю в перестрелке на узловой станции между участниками милицейской облавы и грабителями вагонов с продовольствием. Дырку ему кое-как заштопали, но вчистую, с белым билетом списали со службы. И тут Арцеулову, сбившемуся с ног в поисках подходящего кандидата на заполнение образовавшейся вакансии, так кстати подвернулся под руку я. А он, со свойственной экспансивностью, тут же принял кадровое решение.
   Больше слушая, чем говоря, я первым управился с завтраком. Рачительно, до блеска подтер тарелку хлебной корочкой и, откинувшись на спинку стула, сытно отрыгнул, учтиво прикрыв губы ладонью. Одарив признательным взглядом, Анну, сдвинувшую ближе ко мне папиросную коробку, с удовольствием закурил. Она же, вяло поковырявшись в полупустой тарелке, раздраженно отбросила вилку и, не удержавшись от широкого, на грани риска вывернуть челюсти зевка, заявила:
   - Все, больше не могу. Кусок в горло не лезет. Почитай трое суток без сна, - Анна, растерев пальцами опухшие, покрасневшие глаза прищурилась на бодро тикающие в простенке незатейливые, с блестящими гирьками из белого металла на черной цепочке ходики, показывающие десять минут двенадцатого и прикинула: - Часа два смело можно вздремнуть... Ты как?
   Я глубоко затянулся и вместе с клубом дыма выдохнул:
   - Только за.
   - Тогда, - она поднялась и вытащила из футляра на стене угрожающего вида огромный будильник, - докуривай, и приходи. А то у меня больше никакого терпежу нет, на ходу засыпаю...
   С трудом продрав глаза в начале третьего, мы одевались в пожарном порядке, мечась по квартире как очумелые. Но, несмотря на крайний дефицит времени на сборы, Анна слышать не захотела о тех обносках, в которых я к ней явился. Как по мановению волшебной палочки из нафталинового нутра платяного шкафа появился добротный строгий костюм, в тон ему светлая рубашка с галстуком, а в довершение длинное драповое пальто и пара новеньких, на толстой гуттаперчевой подошве ботинок, как по заказу моего размера.
   - Кем же был твой муж? - только и смог потрясенно поинтересоваться я, проворно натягивая на себя обновки.
   - О-о, - протянула она в ответ. - Большим человеком... Даже не представляешь, каким большим человеком... Только вот, понимаешь, - невеселая усмешка тронула губы девушки, - оказалось, у него, как у всех нас, смертных, есть сердце. А как-то раз оно взяло, да решило, что слишком устало. И остановилось...
   На летучку мы, запыхавшись, ввалились за пару минут до начала, но, на счастье, раньше, чем в знакомый зал с эркером ворвался мрачный как туча Арцеулов. Первым делом выискав сумрачным взглядом невозмутимую Анну, затем меня, он нервно дернул кончиком уса и грозно рыкнул:
   - Кто не явился?
   Со своего стула неторопливо поднялся субтильный Сулимов. Скорбно сгорбившись, он нервно одернул мешковато сидящую гимнастерку и, поправив поблескивающее круглыми линзами пенсне на длинном угреватом носу, еще раз обвел глазами присутствующих:
   - Все на месте, товарищ начальник.
   - Раз так, приступим, - все еще недовольно громыхнул Арцеулов. - Прошлой ночью поработали неплохо. Весьма неплохо. Но, на лаврах почивать некогда. Раскрываемость по району ни к черту. Когда по результатам в управление докладывал, сам начальник горотдела товарищ Арцыбашев за ликвидацию банды Князькина благодарил и премию посулил, а затем, как мальчишку за низкие показатели полчаса отчитывал. Да еще на коллегию грозился вызвать, если за этот месяц не исправимся. - Словно стоя на гуляющей по крутым волнам палубе миноносца, широко расставивший ноги Мирон, сердито засопел, оттопырил большие пальцы, сгоняя назад складки гимнастерки под широким ремнем, с грохотом отодвинул стул, устраиваясь за ближайшим столом и, закурив, ядовито поинтересовался: - Надеюсь, намек ясен?
   По комнате прошелестел вздох разочарования, а кто-то из агентов за моей спиной вполголоса обреченно подытожил:
   - Яснее ясного? Как водится по двенадцать часов и без выходных.
   Уловивший реплику Арцеулов, согласно кивнул и язвительно заметил:
   - Отдохнем, когда с преступностью покончим, - и явно следом собрался выдать что-то плакатно-лозунговое, но его на полуслове бесцеремонно перебил вставший из-за самого дальнего стола седенький Беликов.
   - Вы позволите, Мирон Игнатьевич, пару слов?
   Поперхнувшийся табачным дымом Арцеулов, гулко откашлялся и, кисло перекривившись, будто целиком раскусил незрелый лимон, хрипло выдавил:
   - Говорите, Афанасий Семенович, - и, не удержавшись, все же желчно прибавил: - Только коротко и по существу.
   - Извольте, - игнорируя откровенное недовольство начальника, ровно начал Беликов. - Сдается мне, поспешили вы похоронить Князькина.
   - Вы в своем уме, товарищ Беликов! - грозно нахмурился Мирон, мгновенно наливаясь темной кровью и стискивая пудовые кулаки. - Уничтожено восемь бандитов, чьи тела по моему личному указанию направлены в мертвецкий покой. Восемь уголовников - восемь трупов! Чего тут непонятного?!
   - Едва заметно шевельнув кончиком седого уса, бывший сыскной, подчеркнуто невозмутимо осведомился:
   - А вы, любезный Мирон Игнатьевич, в ком-то из покойников Князькина доподлинно опознали?
   Тут раздувшийся от злости Арцеулов заметно опал, стушевался, пряча глаза и, запинаясь, промямлил:
   - Ну, тут... это... такое дело... Три мертвеца на пожаре до костей сгорели. Какое уж тут опознание?.. Князькин наверняка среди этой троицы. Никто ж не ушел.
   Я сразу смекнул, о чем дальше поведет речь Беликов, и постарался спрятаться за чужими спинами, чтобы лишний раз не мозолить глаза Арцеулову. Ведь вывод о гибели главаря-брюнета он сделал, основываясь на моих свидетельствах, а мне лишние вопросы на эту скользкую тему были сейчас совсем ни к чему.
   Между тем Афанасий Семенович хладнокровно продолжал добивать чересчур разгорячившегося начальника:
   - Довожу до вашего сведения, многоуважаемый Мирон Игнатьевич, что буквально нынешним утром, аккурат без четверти девять, у меня состоялось свидание с давним осведомителем, который не далее, как в четыре часа пополуночи нос к носу столкнулся с Князькиным в притоне на Лиговке. У меня нет ни малейших оснований не доверять ему, и я, само собой озадачил его выяснить, где у Князя будет очередная лежка. Полагаю, это станет известно ближе к ночи. У меня пока все. - Указательным пальцем он разгладил усы, и аккуратно поддернув брюки на коленях, опустился на место.
   Пока озадаченный Арцеулов, собираясь с мыслями, чесал в затылке, я покосился на Беликова и поймал его острый, очень мне не понравившийся взгляд. Но тут ожил взявший себя в руки Мирон, безапелляционно заявивший:
   - Пока у меня не будет достоверной информации, что Князькин жив, он мертв! - Арцеулов обвел подчиненных потемневшими глазами. - Зарубите себе это на носу! - Выдержав тягостную паузу, и уже сбавив тон, продолжил: - Лизюков, ты со своей группой, на всякий случай, проверяешь сведения Афанасия Семеновича. Он, как и товарищ Козырев, - я поднялся под перекрестьем любопытных взглядов и тут же сел, подчиняясь благосклонному кивку Мирона, - поступают в твое распоряжение. На все, про все даю сутки. Из кожи вылези, землю рой, а ситуацию мне разъясни - кто живой, а кто покойник? Задача понятна?
   - Вполне, - тяжело вздохнул кудрявый и румяный, больше похожий на студента старшекурсника, чем на руководителя группы агентов, Паша Лизюков. - Будем работать. Куда ж деваться?
   - Раз вопросов больше нет, - хлопнул ладонью по столу Арцеулов, - все по местам. А Бортко и Сулимов ко мне...
   Минут через десять, наскоро перекурив на площадке и накинув пальто на спинку стула, задвинутого за исцарапанный, не первой молодости стол, доставшийся в наследство после уволенного по ранению агента, я постучал в стандартную, крашеную белым дверь, за которой, как мне подсказали, скрывался кабинет Лизюкова.
   В маленькой прокуренной комнатушке, куда непонятно как удалось запихнуть громоздкого, крытого по столешнице выцветшей зеленой тканью мастодонта, опирающегося на две массивные лакированные тумбы, и выше человеческого роста темно-рыжий, местами вытертый до серого металла сейф, старший агент и вольнонаемный специалист голова к голове склонились над тощей папкой, сосредоточено изучая содержимое. Не дожидаясь ответа я шагнул через порог и в ответ на мое: "Разрешите?" - Лизюков смущенно улыбнулся:
   - Проходи, устраивайся, - и пока я придвигал свободный стул ближе, он разогнулся и чуть привстав, протянул руку ладонью вверх. - Давай, что ли, познакомимся по-хорошему. Меня Павлом зовут.
   - Петровичем, - тут же неприязненно добавил из своего угла Беликов.
   Я же, плотно стиснув крепкую горячую кисть и криво усмехнувшись, ответно представился:
   - Степан... Лукич.
   - Ну, вот и ладно, - вытряхнул Лизюков из лежавшей на столе коробки две папиросы. - Угощайся и давай уже без лишних церемоний. Не люблю я этого. Это вон Афанасий Семенович, - он кивнул в сторону Беликова, - их по старой памяти обожает. А мы-то люди простые.
   - Эх, молодежь-молодежь, - тут же брюзгливо забухтел пожилой сыскарь. - Учишь, вас, учишь, а вы, хоть в лоб, хоть по лбу, все так по граблям и норовите.
   - Да будет тебе, Семеныч, - отмахнулся от него Паша, - вечно ты чем-то недоволен.
   А тот, не по годам зорко приметив, что я с любопытством отвлекся на висевшую на стене фотографию в новенькой рамке, с которой суровый человек с непривычно-короткой щеточкой усов под крупным носом, в фуражке и туго перепоясанной широкой портупеей шинели с пятью орденами на груди, строго взирал на нас из-под болезненно припухших, наплывших на глаза век, негромко буркнул:
   - Славный сын иудейского народа Енон Гершонович Иегуда.
   Моментально напрягшийся Лизюков нервно вздрогнул и погрозил старику пальцем:
   - Ох, чует мое сердце, договоришься ты когда-нибудь, товарищ Беликов.
   - А что я такого сказал-то? - смущенно крякнув, неловко попытался оправдаться Афанасий Семенович. - Ну, подумаешь, было, попадался в поле моего зрения наш свежеиспеченный нарком, ныне известный как Генрих Григорьевич Ягода, когда еще третье отделение по нему ориентировки засылало.
   - Короче, все, хватит без толку языки чесать! - обрывая скользкую тему, пристукнул ладонью по бумагам Павел. - Делом пора заниматься. Не будет результата, Мирон с нас три шкуры снимет, - он в сердцах свернул голову дымящемуся окурку. - А все ты, Семеныч, со своими вечно не вовремя всплывающими стукачками. Спокойно тебе, ну, никак не сидится, обязательно нужно перед начальством выпендриться. Мало мне забот, так теперь еще этим уродом Князькиным, ни дна ему, ни покрышки, по всему голоду рыскать?
   Туша свою папиросу, Беликов удовлетворено хмыкнул:
   - Значит, в отличие от категорического мнения господина Арцеулова ты согласен с моей версией о том, что Князь все ж таки жив здоров?
   - Ага, пожалуй, с тобой поспоришь, - все еще недовольно проворчал Лизюков. - Ты ж у нас никогда не ошибаешься.
   - Раз так, - ветеран довольно потер сухенькие ладони, с тщательно отмытыми даже от вечных табачных пятен заядлого курильщика длинными, узловатыми от давнего артрита, пальцами, - приступим, помолясь. - Он живо развернулся в мою сторону. - Молодой человек! - в его полинявших от возраста холодных глазах так не растаяло настоянное на неприязни недоверие. - Надеюсь, вы грамоте обучены?
   Чтобы не сорваться на ответную грубость, я до боли прикусил нижнюю губу, покосился на Лизюкова, напряженно застывшего в ожидании моей реакции на откровенный вызов, и усилием воли, осадив колыхнувшийся внутри тяжелый гнев, твердо, словно забивая гвозди, отчеканил:
   - На родном языке пишу и читаю... без словаря.
   Не нашедшийся чем парировать Беликов вывернулся из своего угла, едва не свернув причудливый письменный прибор, в тесноте зацепившись полой пиджака за торчавшие из него во все стороны бронзовые завитушки. Не обратив ни малейшего внимания на отчаянный бросок Паши, умудрившегося в последний момент спасти свое имущество от падения на пол, он звонко хлопнул в ладоши и оживленно изрек:
   - Что ж, тогда начнем-с... Как учил незабвенной памяти действительный статский советник Владимир Гаврилович Филиппов, в бытность мою возглавлявший столичный сыск с третьего по пятнадцатый годок, истинный розыск начинается с плана необходимых мероприятий. Раз и навсегда зарубите это себе на носу, - Афанасий Семенович нанизал на указательный палец сизое облако над головой, - сыск, это не револьвером в подворотне размахивать, а в первую очередь извилинами шевелить. Порой обычным пером, с умом его используя, можно гораздо большего добиться, чем, - старик брезгливо передернулся, - вашими нелепыми "Маузерами". Посему, молодой человек, - я понял, что это относится ко мне, - вооружайтесь письменными принадлежностями, и тщательно, слово в слово, за мной заносите.
   Получив из рук в руки от Лизюкова школьную чернильницу непроливайку на пару с деревянной, в фиолетовых разводах ручкой с кривоватым стальным пером я устроился на его месте, и все еще внутренне кипя, неосознанно стремясь доказать свою профессиональную состоятельность, допустил непростительный в моем нынешнем положении промах. Не дождавшись указаний, с непривычки коряво и брызгаясь, автоматически нацарапал в правом верхнем углу листа "Секретно", а строчкой ниже - "экз. единственный".
   Не успевший еще толком раскрыть рот Беликов в изумлении выпучил глаза и поперхнулся на полуслове. Спасло меня лишь то, что Лизюков как раз в этот момент отвернулся и, прильнув носом к оконному стеклу, увлеченно высматривал кого-то во дворе. Помертвев, я замер в ожидании продолжения, и лихорадочно прокручивая в голове пути отступления, запоздало жалея лишь об оставленном в соседней комнате пальто. Но старый лис быстро овладел собой, и как ни в чем не бывало, принялся мерно, пункт за пунктом диктовать так называемый план оперативно-розыскных мероприятий.
   Украдкой смахнув сбежавшую по виску холодную каплю я старался как можно аккуратнее выводить неровные буквы пером, неприятно цепляющим ворсинки плохонькой, скорее напоминающей оберточную, чем писчую, бумаги. Но, чем дальше я писал, тем больше понимал, что против ожидания ничего особо выдающегося план не содержал, а местами так и просто представлял собой витиевато оформленное пустословие. Когда-то, в уже превратившейся в легенду, прошлой жизни, подобные сырые документы я без вариантов заворачивал на доработку, при этом сопровождая вдогонку не одним язвительным замечанием. Но сейчас, памятуя об уже только что совершенной глупости, которая запросто могла мне еще не раз икнуться, лишь покрепче прикусил язык.
   Зато старшего агента Павла Петровича Лизюкова, в конце концов, родившийся с горем пополам текст вверг прямо таки в щенячий восторг. Он, сшибая углы, метался по тесной комнатушке, не зная в какой угол пристроить исписанные моим корявым почерком листы.
   - Семе-е-ныч, - сладко пел Паша, как самое дорогое в жизни сокровище трепетно прижимая секретный план к груди, - и что ж я бы без тебя делал-то? Вот же голова, а! - он звонко хлопнул меня по плечу, и откровенно льстя Беликову, с надрывным пафосом заявил: - Нет, не перевелись еще на Руси истинные знатоки сыскного дела! Учись, молодежь... Все, ждите здесь, а я к Арцеулову за визой.
   Пока Лизюков пропадал у начальства, мне пришлось пережить немало неприятных минут, отвечая на, вроде как безобидные вопросы новоиспеченного сослуживца. Беспрерывно пыхтя папиросой, но, в отличие от Лизюкова не предлагая мне угоститься, он с иезуитской настойчивостью выпытывал мельчайшие подробности моей биографии, которые мне приходилось тут же на ходу выдумать.
   Момент истины наступил, когда исподлобья буравя меня потемневшими глазами, Беликов, отбросив церемонии, лупанул прямо в лоб:
   - А, поясните-ка мне, любезнейший, откуда ж у вас, насколько я уразумел, потомственного пролетария, никоим боком не причастным к полицейскому... - он запнулся, и раздраженно искривил губы, - тьфу ты, прости Господи, сколько лет, а все никак не привыкну. Так вот, откуда вам известно как правильно оформляются служебные конфиденциальные бумаги?
   Я, набрав полную грудь воздуха, непроизвольно оттягивая время ответа, и уже готов был нарочито грубо выпалить первое, что пришло в голову, - мол, любознательным не по годам был, вот в книжках и вычитал, но тут дверь распахнулась и, к моему счастью разряжая до предела накалившуюся обстановку, в кабинет ввалился озабоченный Лизюков. Он небрежно шваркнул на стол еще совсем недавно столь вожделенные листки с планом, плюхнулся на свой стул, косо глянул на извлеченные из кармана часы с цепочкой, пристегнутой к шлевке галифе, и обвел нас сумрачным взглядом.
   - На сегодня все. Завтра сбор в пять утра. Мы, - Паша перевел глаза на меня, - выдвигаемся проверять адрес, на котором, вполне возможно Князь залег...
   - И откуда ж такие сведения? - с недоверчивой ревностью перебил его Беликов.
   - Вопрос не по адресу. К Мирону Игнатьевичу, будьте любезны, - недовольно огрызнулся Лизюков и уже спокойно продолжил: - А ты, Афанасий Семенович, пока группа в поле, имеешь возможность потрясти своих информаторов. Тема та же - где раскрывается наш разлюбезный Князькин, черт бы его побрал.
   Паша шумно выдохнул, хлопнул обеими ладонями по столешнице и с деланным недовольством рыкнул:
   - Вы еще здесь? Я же сказал - свободны! - и уже вслед добавил: - Не вздумайте проспать. Арцеулов лично башку отвернуть обещался...
  
   ГЛАВА 4. Холодный пот.
  
   Прикончив остатки подгоревших и поэтому не особенно приятно отдающих горечью макарон с тушенкой, мы с Анной, в ожидании, пока закипит, зазвенев подпрыгивающей крышкой подогревающийся на примусе чайник, не сговариваясь, решили осадить ужин доброй порцией никотина. Чиркнув вспыхнувшей со змеиным шипением спичкой, я решил продемонстрировать, что не чужд приличиям и, перегнувшись через стол, поднес девушке огня, одновременно ловя себя на мысли: "А ведь со стороны мы смотримся типичной семейной парой, коротающей предвечерние часы после напряженного рабочего дня".
   Но, тут же, вместе с подкатившей от неудачного движения изжогой, иллюзия растворилась в наполнившей рот едкой жидкости, выплеснувшей из желудка. Я судорожно икнул, сглатывая и поспешил поглубже затянуться тепло-горьким дымом ядреной папиросы. Поморщившись, сняв нагоревшей серый столбик о край массивной угловатой пепельницы, и запинаясь, через силу выдавил из себя давно заготовленную просьбу:
   - Дорогая... понимаешь... тут такое дело... В общем, не могла бы ты одолжить мне рублей двадцать до получки, а? А то совсем без копейки в кармане как-то очень тоскливо.
   Говорят, к хорошему привыкаешь быстро. Я и не помышлял, что за несколько безумных месяцев настолько сроднюсь с завидным положением независимого и весьма состоятельного частного детектива, который без чьих либо подсказок задает тон собственной жизни. И никак не мог предположить, что неожиданная метаморфоза вот так запросто лишившая меня всего: фамилии, жилья, денег, даже собственного личного нижнего белья, так больно рванет душу. Однако унизительнее всего в этой и без того непростой ситуации было осознавать себя тривиальным альфонсом, который, когда прижало, без зазрения совести нырнул под юбку первой же встреченной женщины.
   Докапываться до подлинных истоков внезапно обуявшей Анну страсти, принудившей не только меня кормить, одевать, но еще, плюс ко всему, делить со мной ложе, я пока не спешил. Затаившийся где-то в самой дальней глубине леденящий внутренности фантом утраченных необычных способностей дальновидно гасил исследовательский пыл, словно понимание истины было сродни подписанию самому себе смертного приговора.
   Давно приучившись без лишних сомнений доверять интуиции, не раз вытягивающей из, казалось, абсолютно безвыходных ситуаций, я до лучших времен отмел в сторону все свои подозрения и комплексы, решив пока плыть по течению, первым делом обеспечив себе хотя бы каплю финансовой независимости.
   Против ожидания, Анна безропотно поднялась, не говоря ни слова, вышла из кухни. Я еще не успел затушить окурок, как она вернулась и так же молча выложила на стол передо мной не только четыре синевато-мутные пятирублевые купюры, но и, к несказанному удивлению, тяжело стукнувший по дереву вороненый "Наган", а в придачу к нему шесть увесистых картонных упаковок с патронами.
   Обхватив пальцами удобно легшую в ладонь рукоять, я ощутил едва уловимое живое тепло, исходящее от ребристых деревянных накладок. С интересом повертел револьвер в руках, отмечая его конструктивные отличия от когда-то ставшего родным "Гасселя", который перед возвращением из девятнадцатого века, скрепя сердце, вынужден был подарить закадычному другу околоточному надзирателю Пете Селиверстову, и все же догадался, как откинуть дверцу барабана. Из камор на меня задорно глянули ярко-желтые латунные донца гильз с нетронутыми глазками капсюлей.
   Провернув барабан и убедившись, что тот полностью снаряжен, я отложил "Наган" и поднял удивленные глаза на продолжавшую безмолвствовать Анну.
   - А с чего это вдруг такая щедрость, доверить табельное оружие шапочному знакомому?
   В ответ она, мгновенно покраснев, возмущенно фыркнула:
   - Раз уж ты не только сидишь за моим столом, но и успел побывать в моей кровати, значит, наверное, не такое уж у нас и шапочное знакомство, а? - и, не дожидаясь ответа, язвительно добавила: - Но, даже после всего, что между нами было, личное оружие я бы тебе никогда не доверила, даже и не мечтай. А этот револьвер от мужа остался. Сдавать никто не неволил, вот он и лежал себе тихонько, дожидался, когда его время придет. - Анна вытряхнула из коробки папиросу и закурила. - Сорока на хвосте принесла, завтра все опять ни свет, ни заря на облаву? Мирон и тебя, небось, уже припряг? А о том, что случись чего, тебе из пальца отстреливаться придется, как водится, не вспомнил? - она тяжело вздохнула, и обреченно уронив руку с зажатой между пальцев дымящейся папиросой, прибавила: - В этом он весь.
   Почему-то внутренне ощетинившись на ее правоту, я инстинктивно стиснул рукоятку поблескивающего нетронутым воронением "Нагана" и резко выбросив руку, целясь в темноту за окном. Затем, переборов себя, все же запоздало выдавил:
   - Что да, то да, тут реально ты права на все сто... - и до боли прикусил нижнюю губу, упершись взглядом в стол, выдохнул и решился высказать давно грызущее: - Только вот мне за твои заботы отплатить-то нечем.
   Раздавив в пепельнице недокуренную папиросу, Анна легко соскользнула со стула, бесшумно подкралась ко мне сзади и игриво взъерошила волосы на макушке. После этого крепко обхватила меня за шею, и тесно прижавшись грудью к спине, жарко прошептала в самое ухо:
   - Больно-то не переживай. Придет еще время, сочтемся. А пока пошли-ка спать. Завтра вставать чуть свет...
  
   Натужный рев грузовика вынудил заполошно продрать глаза обитателей ничем не примечательной тихой улочки, целиком состоящей из безликих черных кубов четырехэтажек, кое-где подсвеченных редкими тусклыми фонарями гораздо раньше ненавистного треска будильников, мерно тикающих на тумбочках возле их кроватей. Возможно, кто-то из них, обладающий особо острым зрением, выглянув в окно, даже сумел рассмотреть, что в его кузове вцепились в борта три человека. Но, вряд ли до времени разбуженные обыватели могли предположить, что их сон нарушила не подгулявшая ремонтная бригада, а оперативная группа, в состав которой вошли старший агент угрозыска Паша Лизюков, агент Коля Кирюшкин, и я, агент-стажер.
   Конечную цель нашего маршрута знал только оккупировавший единственное пассажирское место в кабине начальник отдела Мирон Арцеулов. Он же, со свойственной ему непредсказуемостью в принятии решений, почему-то из всего спозаранку собравшегося в комнате с эркером и откровенно зевающего личного состава отобрал лишь нас троих.
   С самого начала этой поездки мне было не по себе. Накануне Лизюков предупредил, что спозаранку мы должны проверить адрес, где мог скрываться все же умудрившийся, а я в этом уже ни секунды не сомневался, выскользнуть из кольца облавы Князькин. Однако перед тем как захлопнуть дверцу, Арцеулов ни словом не обмолвился о предстоящем задании, и уже одно это меня основательно напрягло. Чем обычно заканчиваются подобные скверно подготовленные экспромты, я, к сожалению, знал не понаслышке.
   Тем временем машина, свернув в узкий проулок, пронзительно заскрипела тормозами и, напоследок оглушительно стрельнув выхлопом, замерла в глухом замусоренном тупичке, со всех сторон огороженном чахлыми липами, торчащими из густого месива неухоженных кустов. Тяжело спрыгнувший с подножки Мирон, гулко хлопнул дверцей, и молчком поманил нас пальцем из кузова. Когда же мы, ссыпавшись на землю, окружили его плотным кольцом, хрипло зашептал:
   - Значиться так, товарищи оперативники. У вас имеется отличная возможность отличиться. В четвертой квартире дома номер восемь по этой улице находятся опасные преступники. Возможно даже сам пресловутый Князькин, если ему каким-то чудом удалось выжить, - он нервно выдернул из кармана, вновь сменившего гимнастерку знакомого морского бушлата, лучше всяких слов подтверждающего серьезность предстоящего мероприятия, неизменную пачку "Казбека" и, закурив, продолжил: - Теперь слушай задачу: Лизюков под окна, я перекрываю черный ход, они как пить дать, через него рванут, когда вы, - Мирон по очереди смерил нас с Николаем строгим взглядом, - шумнете перед входной дверью. Кирюшкин, ты старший. Вопросы есть?
   Павел, едва заметно дернув уголком губ, с деланным равнодушием пожал плечами, а Коля, на глазах раздувшийся от оказанного доверия, твердо отчеканил:
   - Никак нет, товарищ начальник!
   - Да тише ты, - поморщился Арцеулов, - не на палубе. Мы с Лизюковым идем первыми. Вы же выждите пару-тройку минут, и за нами.
   Когда затих негромкий шорох шагов Мирона и откровенно поскучневшего, всем своим видом выражавшим неодобрение происходящего, но так и не решившимся перечить начальству Паши, Кирюшкин откинул полу заношенного полупальто из выцветшего драпа и демонстративно положил руку на торчащую из открытой кобуры рукоять револьвера:
   - Ну, что, небось, уже поджилки трясутся? - его горящий жаждой действия взгляд был полон превосходства.
   Я же, в свою очередь, вытянув из правового кармана до жирного блеска засаленной телогрейки, накануне выкопанной из кучи хлама в кладовой у Анны, гораздо более подходившей к ситуации, чем вызывающее неприкрытую зависть шикарное кашемировое пальто, презентованный "Наган". Скрестив руки на груди, спрятал револьвер под левой подмышкой, а затем, невесело усмехнувшись, огорошил его в ответ:
   - Даже не представляешь как.
   Не ожидавший подобного оборота Коля обиженно надул еще по-детски пухлые губы, и через силу выдавил:
   - А... это... оружие-то у тебя как?
   Поневоле умилившись такой непосредственности я, нахмурившись, с нарочитой серьезностью ответил:
   - На всякий пожарный... - а затем подогнал: - Потопали, а то товарищи начальники поди уже заждались.
   Моментально сдувшийся, не на шутку расстроенный Кирюшкин не разбирая дороги, уныло зашлепал прямиком по налитым полуночным ливнем мутным лужам. Пристроившись за ним, я напряженно вертел головой по сторонам, стараясь фиксировать мельчайшие детали, попадавшие в поле зрения, и последними словами кляня про себя Мирона, уж непонятно, ненароком ли, либо сознательно, но, тем не менее, все же умудрившегося повесить на мою шею строптивого мальчишку.
   Следуя инструкции Арцеулова, мы без труда, так ни с кем по пути и не столкнувшись, нашли нужный дом по огромной, косо намалеванной на стене восьмерке. Не мудрствуя лукаво Коля изо всех сил рванул отчаянно завизжавшую облезлую дверь в парадное и, не дожидаясь меня, растворился в нестерпимо разящем плесенью и кошачьей мочой непроглядном мраке.
   В сердцах сплюнув под ноги и шепотом матернувшись, я обеими руками обхватив рукоять револьвера и выставив ствол перед собой, кинулся за ним по ходившей ходуном под ногами гнилой деревянной лестнице, и настиг только на тесной площадке второго этажа. Тут, Коля, надо отдать ему должное, неожиданно проявил смекалку, подсветив зажженной спичкой номер нужной квартиры. На моей памяти, при проведении подобных скоропостижных захватов по запарке частенько путали двери, что, в конце концов, и приучило к разумной перестраховке.
   Но не успел я после стремительного подъема перевести дух, как балбес Кирюшкин, злобно шипя от боли в обожженных догоревшей спичкой пальцах, не нашел ничего лучшего, чем загрохотать по двери рукояткой револьвера, а затем и вовсе взвыть дурниной на всю округу: "Уголовный розыск!!! Открыть немедленно!!!"
   От ударившего по ушам гулкого эха в моей груди сдетонировало сердце, поджигая кровь в жилах. А в следующее мгновение время привычно загустело, и тут я, как в былые времена, вдруг отчетливо увидел ближайшее будущее.
   Мой отчаянный, с треском сухожилий и обжигающей болью в травмированных взрывной нагрузкой мышцах прыжок, всего на считанные доли секунды опередил глухо захлопавшие из глубины квартиры выстрелы. Однако когда я уже успел выбить из сектора стрельбы непутевого напарника, по моей спине чуть ниже лопаток полоснула раскаленная плеть. За миг до того, как моя голова с отчетливым треском врезалась в дверной косяк соседней квартиры, в ней отчаянно полыхнуло: "Господи, только бы не в позвоночник!!!"
   ...Сознание вернулось на пару с тошнотворной болью, обжигающими волнами бьющей в темя. Вместе с этим крепко пекло ощутимо мокрую, словно облитую теплой водой, спину. Но меня тут же осенило, что никакая это не вода, а одежда сзади набрякла от моей собственной крови. Невероятным усилием воли давя парализующий ужас, я рискнул шевельнуть сначала правой ногой, а затем и левой. А когда мне без особой натуги удалось подтянуть ноги к животу, то к все еще закрытым глазам невольно подкатили жгучие слезы неимоверного облегчения.
   И хотя даже малейшее движение отзывалось взрывами невыносимой боли в голове я, до хруста стиснув зубы, сначала сумел приподняться на подрагивающих от напряжения руках, а затем и вовсе встать на колени. Лишь после этого пальцами разлепил веки, склеившиеся от крови, натекшей из рассечки на лбу и тут же ослеп от яркого света.
   Когда же зрение понемногу восстановилось, то моему взору предстала потрясающая картина. Посреди захламленной передней с раззявленным ртом и выпученными глазами застыл небритый мужик, по всей видимости, хозяин квартиры, на котором из всей одежды были только длинные, до колена, линялые трусы, да растянутая, неопределенного цвета майка.
   Вцепившись в ручку свисающей на единственной выжившей, и то наполовину вывороченной из косяка петле входной двери, словно тараном выбитой нашими с Колей телами, я с грехом пополам приподнялся на подкашивающихся ногах и сражаясь с непослушным языком, невнятно просипел:
   - Все... в порядке...гражданин... Милиция... Уголовный розыск...
   Вдруг откуда-то сбоку вихрем налетел Кирюшкин, сквозь истеричные всхлипы как заведенный повторяющий одно и то же: "Живой, едрена кочерыжка... Живой... Надо же, живой", - попытался неловко подставить мне свое плечо.
   Вцепившись свободной левой рукой в рукав его пальто, потому что оказывается, правой судорожно стискивал так и не успевший пустить в дело "Наган", я прохрипел: "Мухой вниз... К машине..." Но, стоило нам попятиться из передней, как тут же пришел в себя до того немо пялившийся на нас хозяин квартиры и по-базарному визгливо заголосил: "Э!.. Э!.. Куда это вы собрались?! А дверь как же?! А дверь-то кто мне чинить будет?!"
   В ответ Кирюшкин уже с порога отмахнулся от него: "Не вовремя ты мужик. Видишь, не до тебя сейчас. Завтра все. С утра в участок приходи, там тебе, что к чему и разъяснят". Закончил он уже на лестнице, по которой, тяжко сипя поволок меня вниз. А вдогонку нам неслось: "Да что ж вы ироды сотворили! Я ж до самого нарком дойду! Из-под земли достану!.." - какие громы небесные на наши головы дальше призывал в одночасье оставшийся без входной двери бедняга, я уже не разобрал, потому как мы уже успели вывалиться из злополучной парадной.
  
   До грузовика я добрался на последнем издыхании. Откровенно говоря, если бы не Николай, даже те несчастные триста метров, которые всего-то нужно было пройти до машины, стали бы для меня непреодолимым препятствием.
   Пытаясь совладать с подкатывающей к горлу дурнотой, верным признаком сотрясения мозга и уже не в силах стоять, я опустился прямо на массивный бампер автомобиля. Переждав, пока растает муть перед глазами и, рыча от невыносимой боли, я принялся сбрасывать с себя одежду. Когда же на асфальте оказалась вспоротая пулей телогрейка, а за ней насквозь пропитанные кровью свитер и нижняя рубаха, я велел Кирюшкину осмотреть рану на моей спине. До этого я тщательно ощупал голову и с облегчением убедился, что счастливо отделался лишь огромной шишкой на темени, да парой хотя и весьма болезненных, но не опасных рассечек на коже.
   Несмотря на то, что Николай, впервые в жизни увидевший настоящую огнестрельную рану, поначалу перепугано раскудахтался, я рыкнул на него, сперва заставив угомониться, а затем детально все описать. Судя по его словам и собственным ощущениям, тут, как и с головой, меня тоже пронесло. Пуля лишь вспорола кожу под лопатками, не повредив ни крупных сосудов, ни костей, разве что крови натекло, как с резаного поросенка.
   Окончательно удостоверившись в отсутствии непосредственной угрозы собственной жизни, я окликнул трущегося неподалеку водителя:
   - Эй, служивый, у тебя аптечки, случаем, нигде не завалялось?
   Отчего-то воспринявший вполне резонный в служившейся ситуации вопрос как личную обиду, водитель зло буркнул:
   - Нету у меня никаких аптечек, и отродясь не водилось, - и со всего размаху отшвырнув рассыпавшийся вишневыми искрами окурок, нырнул в кабину, демонстративно грохнув дверцей.
   - Вот же... - с трудом удержав готовое сорваться с языка ругательство, я раздраженно цикнул на позеленевшего Кирюшкина: - Так и будешь дожидаться, пока из меня вся кровь вытечет, или все же перевяжешь?
   Пока Николай, кое-как разодравший на неровные полосы мою нижнюю рубаху, неумело обматывал ими мой обнаженный торс, из-за угла дома вывернулись Арцеулов с Лизюковым, что-то эмоционально, перебивая друг друга, обсуждающие, а самое главное, волокущие с собой, неказистого, цыганского вида мужичонку, заломив ему руки до самого затылка. Но стоило им приблизиться, как от их ликования не осталось и следа.
   Тут же оставивший пленника на попечение Лизюкова, Мирон кинулся ко мне и, вцепившись стальными клешнями в плечи, с откровенным смятением в голосе выпалил: "Куда угодило?"
   Непроизвольно охнув от порожденной его хваткой волной обжигающей боли, я простонал:
   - Ты б чуть полегче, начальник, - и когда он, опомнившись, отпустил меня, уже бодрее продолжил: - Да ты не дрейфь, Мирон Игнатьич, все путём. Так, чутка оцарапало, до свадьбы заживет.
   Однако накрученные на меня вместо бинтов тряпки насквозь пропитанные свежей кровью, были гораздо красноречивее моей бравады и Арцеулов в свойственной ему безапелляционной манере скомандовал:
   - Мухой в больницу! - и тут же добавил: - В кабину сам заберешься или трап подавать?
   Но тут вдруг заартачился высунувшийся в приоткрытую дверь водитель:
   - Это куда еще в кабину, Мирон? Он же все внутри в кровище свой извозит, а оттирать после кому, мне? Не-не, так не пойдет! С ним и в кузове ничего не станется, сам же говорит, что чутка всего-то зацепило.
   - А ну испарись, гнида! Я сказал в кабину! - разъяренным медведем взревел Арцеулов и отшатнувшийся от неожиданности шофер, тут же перепуганной ящерицей юркнул за руль, а Мирон, придержав за плечо уже собравшегося запрыгнуть на платформу Лизюкова, зло прошипел:
   - Чтоб завтра с утра был новый водила. Все понял?
   В ответ Паша, пожав плечами, лишь тоскливо вздохнул:
   - Как не понять.
   В запарке не сообразив хотя бы накинуть телогрейку, я, под брюзжание с откровенной ненавистью косящего на меня шофера, пока еще не ведающего об уже зависшем над собственной шеей топоре, до самых костей продрог в насквозь продуваемой скрипучей деревянной кабине, потому сразу же начал клевать носом, дожидаясь в упоительно согретом тихонько булькающими молочно-белыми чугунными батареями и блестящем отмытым кафелем приемном покое.
   Наконец выплывший из глубины коридора мятый со сна дежурный врач в небрежно сбитом на затылок не первой свежести колпаке молча указал мне на оцинкованную каталку на резиновом ходу, и когда я на нее взгромоздился, позевывая, одним взмахом скальпеля рассек присохшие к коже заскорузлые тряпки и неуловимым движением отодрал повязку от раны.
   Скрипнув зубами от опалившей спину боли, я ощутил, как, неприятно щекоча тут же покрывшуюся мурашками кожу, вниз резво побежали горячие струйки. А тем временем доктор, отперев висевшим на поясе ключиком замок на створке стеклянного шкафа, извлек на свет пузатую склянку. Плотно притертая пробка не сразу ему поддалась и посудина едва не выскользнула из его отмытых до неживой белизны пальцев.
   Невнятно ругнувшись, эскулап больше не рискуя экспериментировать на весу, звякнул дном бутылки о крашеный металл стола. Недовольно пыхтя, он повозился минуту-другую, пока, в конце концов, с глухим хлопком не выдернул прикипевшую затычку. Затем, прицениваясь, взболтнул содержимое и вдруг, воровато оглянувшись, резко выдохнул, резво запрокинул голову, и несколько раз гулко глотнул, судорожно дергая плохо выбритым кадыком. Спиртовой дух остро резанул мне ноздри, а мгновенно побагровевший, с налившимися кровью глазами доктор, повернулся ко мне и, окатив свежим перегаром, протянул склянку:
   - Анестезия. Давай-ка прими, как следует. Щас зашивать тебя буду.
   Не дожидаясь повторного приглашения, я плотно обхватил обеими ладонями гладкие прохладные бока посудины и, выдохнув, залпом заглотил никак не менее полтораста грамм чистейшего медицинского спирта. Затем, зажмурившись, затаил дыхание и с натужным сипением втянул в себя воздух лишь после того, как кипящий вал достиг запылавшего желудка.
   Дождавшись, когда мои глаза замутит ударивший в голову хмель, лекарь взялся за свое дело, при этом, не уставая удивляться:
   - Ну, ты, братишка, ей-богу, в рубашке родился. Еще бы полвершка в сторону, и в лучшем случае до гробовой доски бревном тебе неподвижным валяться.
   - А в худшем? - решил я откликнуться, чтобы хоть как-то отвлечься от терзающей спину боли.
   - В худшем-то? - насмешливо фыркнул сноровисто штопающий рану доктор. - В худшем тебя, братец, мой добрый приятель прозектор уже в подвале потрошил бы. В курсе, где у нас покойницкая? Так что почитай сегодня у тебя второй день рождения.
   Прошло еще совсем немного времени и доктор, любуясь своей работой, с неподдельным удовлетворением перевел дух:
   - Ну, вот и готово. В стационаре, строго говоря, тебе делать особо нечего. Поэтому, сейчас сестра перевязку сделает, а завтра с утречка уже сам подойдешь в процедурную на обработку. Швы, коли без осложнений обойдется, деньков через семь-десять снимем. Да, и листок временной нетрудоспособности на посту у выхода взять не забудь. Вот, пожалуй, и все. Так что бывай здоров, да на рожон особо-то больше не лезь, а то в следующий раз может и не свезти, - он встряхнул мою руку и скрылся за матово-стеклянной дверью.
   К моему несказанному удивлению вся компания во главе с Арцеуловым, дружно дымила у припаркованного прямо у парадного входа грузовика, в кузове которого маялся прикованный наручниками к металлическому ограждению борта задержанный. Оказалось, Мирон решил дождаться врача, чтобы после квалифицированного осмотра справиться о реальном состоянии моего здоровья, но неожиданно узрев меня собственной персоной, тут же пришел в неистовую ярость и бросился было выяснять, по какому праву его раненого сотрудника не оставили на лечение. Угомонить его стоило мне немалых усилий, причем, как ни странно, основным аргументом против немедленной госпитализации стал исходящий от меня крепкий спиртовой дух. Когда ни на шутку разбушевавшийся начальник все же его учуял, то оборвав себя на полуслове, резанул меня недоуменным взглядом. Без труда угадав невысказанный вопрос, я развел руками:
   - Анестезия. На всякий случай эскулап меня на живую штопал.
   Прикусивший нижнюю губу Арцеулов еще какое-то время с откровенным сомнением щурился, а затем, раздраженно сплюнув, резюмировал:
   - Да и хрен с тобой. Не желаешь по нормальному, делай, как знаешь. Поехали, так и быть, до квартиры доставлю.
   Не успел грузовик, немилосердно взвизгнув тормозами, встать напротив арки, ведущей к дому Анны, как первым из кузова резво сиганул Кирюшкин и, подсобив соскочить на землю грузному Арцеулову, по-собачьи преданно поедая его глазами, взмолился:
   - Мирон Игнатьич, товарищ начальник, разреши товарища Козырева до места проживания доставить. Он же раненый, а вдруг чего по дороге.
   Арцеулов, хотя уже по пути и успевший остыть от вызванной моей строптивостью вспышки гнева, все же желчно буркнул:
   - Ага, можно подумать такому герою и шага не ступить, без твоей подмоги, - но Коля продолжал нудно скулить, и он не в силах вынести нытье Кирюшкина, в конце концов, отмахнулся от него, как от надоедливой мухи: - Да ладно уже, уломал. Ты ж мертвого достанешь. И смотри у меня, только до двери, - он погрозил пальцем на глазах ожившему Николаю, - никаких посиделок. А то знаю я вас...
   Так получилось, что уже собравшаяся на службу Анна, распахнула входную дверь за мгновение до того, как поддерживающий меня Кирюшкин собрался простучать и к моему счастью мы не разминулись. Немая сцена, однако, продолжалась не долго. Поначалу опешившая от открывшейся вдруг картины Анна на удивление скоро взяла себя в руки и, с ожесточением прошипев: "Так я и знала", - отступая внутрь квартиры, уже окрепшим голосом рыкнула на Николая: "Чего встал столбом? Особого приглашения дожидаешься?"
   Как только я оказался в прихожей, Кирюшкин резво выскочил на лестничную площадку и в ответ на удивленный взгляд хозяйки лишь развел руками:
   - Пойду я, а то Мирон только до двери позволил. Ты ж его норов знаешь.
   - Давай-давай, - то ли с сочувствием, то ли с сарказмом проводила его Анна и уже в спину крикнула: - Да, и передай там, раз такое дело, то и меня сегодня не будет!
   С грехом пополам добравшись до кухни и опустившись на табуретку, я жалобно простонал:
   - Наливай, а то помру.
   Анна, не переча, выставила передо мной полулитровую бутылку с яркой этикеткой, на которой жизнерадостная гражданка в алой косынке и надписью "Казенка" поверх головы почему-то демонстрировала ручную фотокамеру. Поспешно содрав пробку, я, трясущейся рукой звякая стеклом о стекло и расплескивая, наполнил на три четверти стакан и одним махом осушил его. Даже не глянув на подсунутую Анной подсохшую краюху, тяжело опираясь на стол, поднялся и, цепляясь за стены, побрел в спальню, где, в полубессознательном состоянии скинул одежду и лицом вниз рухнул в кровать, моментально проваливаясь в больше похожий на беспамятство сон.
   ...Захлебываясь раскаленным воздухом, я, оступаясь, из последних сил бежал по сырому подземному лабиринту, а за мной по пятам, с немыслимой частотой перебирая лохматыми лапами и глумливо улюлюкая, несся гигантский паук с лицом безжалостного изувера Ахмеда. Мне же, во что бы то ни стало, нужно было успеть в пещеру, где озаренная цветным пламенем, нервно бьющимся в закопченных медных треножниках, на каменном ложе лежала распластанная Даша. Над ней уже занес жало стилета старик в ядовито-зеленом камзоле дворни дома Прохоровых.
   Мои ноги с каждой секундой предательски слабели и заплетались, а паук, плотоядно щелкающий жвалами и плюющийся в спину раскаленным, нестерпимо обжигающим ядом, упрямо настигал. Но самое ужасное было в том, что зловеще играющее кровавыми всполохами тонкое лезвие неотвратимо опускалось все ниже и ниже. Пытаясь отвлечь палача и хотя бы еще на миг отсрочить роковой удар, я отчаянно взревел, но тут паук прыгнул на меня сзади и, вцепившись клешнями в плечи, принялся зачем-то изо всех сил за них трясти.
   ...Когда я, наконец, вырвался из липкой паутины кошмара, то с изумлением осознал, что треплет меня подсвеченная тусклым отблеском уличных фонарей донельзя перепуганная Анна, походящая в своей ночной рубашке на парящее над кроватью приведение.
   - Ты чего? - прохрипел я, автоматически хватая ее за руки и роняя рядом с собой, однако тут же взвыв от резанувшей поперек спины нестерпимой боли.
   Вывернувшись из ослабшего захвата, она обиженно пискнула:
   - Совсем озверел, медведь? Чуть руки не переломал.
   - А ты чего? - тупо повторил я, одновременно пытаясь справиться с невыносимым жжением под лопатками.
   - Того, - все еще опасливо жалась к краю кровати Анна. - Орал во сне так, думала меня кондрашка хватит.
   - А-а-а, - уже расслаблено протянул я, ощущая, как потихоньку отпускает боль, и с облегчением вытирая тыльной стороной ладони выступившую на лбу испарину. - Видать пакость какая-то приснилась, - и уже окончательно очнувшись, поинтересовался: - А это чего, ночь уже что ли?
   - А то не видно? - недовольно проворчала Анна и, повернув бодро тикающий на тумбочке будильник к лучу, сочащемуся сквозь неплотно задернутые оконные занавески, уточнила: - Всего-то четверть третьего пополуночи.
   Я опасливо, стараясь не разбередить вроде начавшую успокаиваться рану, откинулся на спину и сам себе пробормотал:
   - Ничего так себе поспал, - а затем, свернув голову к демонстративно растирающей запястья Анне и скорчив гримасу, долженствующую означать извинение, осторожно спросил: - А у нас там, случаем, чутка лекарство еще не осталось?
   В ответ она, ехидно хмыкнув, съязвила:
   - И когда же, позволь узнать, у нас водка в живую воду превратилась? - но, тут же смягчившись, уже нормальным тоном добавила: - Там где оставил, там и стоит. Мне она и даром не нать.
   - Вот и замечательно, - удовлетворенно выдохнул я и начал медленно поворачиваться набок, с явным намерением сползти с кровати.
   Однако Анна меня остановила.
   - Да лежи уже, болезный. Мне все равно по нужде приспичило, так на обратном пути захвачу. Закусывать-то будешь?
   - Не, - отрицательно мотнул я головой и попросил: - Запить бы.
   Через десять минут, оглушенный стаканом водки я вновь ухнул в бездонный омут сна, на этот раз, к счастью, без всяких сновидений.
   ...Мои глаза открылись сами собой, словно в голове замкнулось включившее сознание реле. Полежав какое-то время неподвижно, я пытался понять, чего же мне не хватает, и вдруг сообразил, что исчезла боль, неотступно терзавшая меня все время после ранения. Однако стоило мне облегченно выдохнуть, как швы на ране как по команде принялись невыносимо зудеть. Тщетно поизвивавшись в кровати, я вынужден был соскочить с нее и по пути на кухню в поисках хотя бы малейшего облегчения спиной обтер все косяки. Лишь после того, как мне под руку попалось приспособление для зашторивания окон, как нельзя лучше подошедшее в качестве чесалки, жизнь вновь стала понемногу налаживаться. А тут еще под крышкой стоящей на примусе сковородки обнаружились поджаренная на сале яичница с луком, которая даже в холодном виде пришлась мне весьма по вкусу.
   Покончив с завтраком, я вальяжно развалился на стуле, сложив ноги на соседний. С удовольствием затянулся горьковатым папиросным дымком, и время от времени продолжая почесываться, призадумался. По всему выходило, что мой организм все же сохранил какую-то часть экзотических способностей, иначе больше нечем было объяснить, - если только не брать в расчет подколку Анны о животворящей водке, - столь стремительное заживление раны без использования каких-либо медикаментов. А может, невольно размечтался я, все еще разок рискнуть позаниматься самокопанием, вдруг да нежданно-негаданно подфартит, включиться какой-нибудь случайно отключившийся тумблер, и под гром оваций восторженной публики на сцене вновь объявится непобедимый супергерой. Но из эйфории иллюзий меня вырвало настойчивое дребезжание дверного звонка.
   Так как я никого не ждал, а у Анны был свой ключ, то первой мыслью было послать незваного гостя куда подальше, однако звонок и не думал униматься. С тяжелым вздохом раздавив в окурок пепельнице окурок, я запахнул накинутый прямо на нижнее белье стеганый купальный халат и неторопливо, - а вдруг не успею, - поплелся открывать.
   Стоило же мне отомкнуть замок, как дверь распахнулась, и бесцеремонно оттерев меня плечом, в переднюю ворвалась тучная дама с небольшим кожаным саквояжем в руках. Не спрашивая позволения, она резво скинула пальто, под которым оказался белый халат и, смерив меня строгим взглядом, напористо спросила:
   - Где больной?
   Озадачено скрипнув пальцами по отросшей на подбородке щетине, я зачем-то обернулся, а затем, смущенно пожав плечами, протянул:
   - Раз других нет, получается, что ваш покорный слуга, - в самых неподходящих случаях из меня, по привычке, все еще перли старорежимные выражения, - и есть больной.
   - Шутим, да? - возмутилась гостья. - Мне было ясно сказано обработать огнестрельную рану и сменить на ней повязку. Так, где больной?
   Лишь свежая, накануне выданная справка о ранении заставила даму, оказавшейся медсестрой из больницы, где мне оказывали первую помощь, засомневаться в том, что я не конченый симулянт. Особенно после того, как под умело срезанными бинтами оказались не окровавленные ошметки плоти, а уже затянувшийся молодой розовой кожей, лишь нелепо перечеркнутый неуместными стежками швов шрам.
   Повозмущавшись по поводу того, что кто-то из моих начальников, - скорее всего лично Арцеулов, это было в его стиле, - позвонил главному врачу и устроил разгон за то, что раненых героев фронта борьбы с преступностью мало того не госпитализируют для лечения, а еще и своим ходом гоняют на перевязку, а не оказывают необходимую помощь на дому, она пригрозила разобраться, кто еще из нас саботажник и собирая саквояж, отрезала:
   - Перевязывать тут уже нечего, только зазря перевязочный материал переводить. А завтра с утра обязательно явитесь снимать швы. Не то врастут, потом сами наплачетесь.
   После этого курьезного визита у меня осталось двойное послевкусие. С одной стороны забавно было наблюдать за потерянным изумлением медсестры, в кои-то веки узревшей анатомическое чудо, с другой, как ни крути, я опять засветился с очередной странностью, почему-то присущей исключительно моей личности. Сам собой напрашивался неутешительный вывод, что если так пойдет дальше, то мной могут запросто заинтересоваться, как здесь принято говорить, компетентные органы, со всеми вытекающими для меня невеселыми последствиями.
   Выкурив с расстройства еще одну папиросу, я пошире растворил форточку, впуская в кухню свежую струю с улицы и, выдернув вилку репродуктора раздражающего то трескотней лозунгов, то громом бравурных маршей, благоразумно решил лишний раз не забивать себе голову, и бороться с проблемами по мере их возникновения. А выдавшуюся же свободную минуту использовать с толком и как можно глубже изучить общественно-политическую обстановку исторического периода, в которой мне теперь приходилось существовать, дабы не попасть впросак в какой-нибудь с первого взгляда элементарной для аборигена ситуации. Для этого как нельзя лучше подходили центральные ежедневные газеты, как по заказу сложенные стопкой на подоконнике.
   Вытряхнув пепельницу, плеснув себе чайку, благо чайник на примусе, оказавшимся не таким уж и сложным в эксплуатации прибором, успел закипеть я, вновь устроившись за кухонным столом, взялся внимательно изучать лежащую сверху пачки газету "Правда". Мало-помалу чтение увлекло меня настолько, что я остановился лишь от корки до корки проштудировав помимо свежей "Правды" еще и "Известия" с "Красной Звездой".
   Особое же впечатление произвел на меня, почему-то напечатанный только сейчас поименный список делегатов прошедшего в январе-марте тридцать четвертого печально известного XVII съезда ВКП(б), в официальной пропаганде именуемого не иначе как "съезда победителей". Памятуя о том, что практически все делегаты, как опасные свидетели фиаско Сталина, едва не кончившегося его отставкой и политическим забвением, впоследствии были уничтожены, я невольно поежился, нервно закурил и принялся усиленно извлекать из памяти все мельчайший подробности о начале эпохи большого террора.
   Надо сказать, что суровое время середины и второй половины тридцатых еще со школьных лет болезненно влекло меня, заставляя буквально по крупицам собирать во многом противоречивую информацию, рассеянную по множеству источников. И это, как тогда казалось случайное и по большому счету бесполезное увлечение сейчас здорово помогало реально оценить складывающуюся вокруг ситуацию.
   Известные мне исторические исследования утверждали, что уже к началу тридцатых волну беспредельного бандитизма в крупных городах властям удалось сбить. Не успевших эмигрировать, и не сумевших найти себя в новых реалиях бывших царских офицеров, пополнивших ряды уголовников и нареченных жиганами, в большинстве своем уже переловили и перестреляли. В большей степени даже не за грабежи и разбои, а в первую очередь за то, что они не чуждались и откровенных диверсий, с отчаянным безрассудством бросая вызов кровавому Молоху, в жертву которому были принесены их жизни.
   Профессиональные же преступники старой закалки быстро вернулись на протоптанную тропу, предпочитая потрошить состоятельных граждан, особенно тех, кто сумел озолотиться за недолгую пору ренессанса свободного рынка - короткое десятилетие новой экономической политики. Они быстро сообразили, что за покушение на общественную собственность, жизнь и имущество партийных функционеров, пролетарское государство мстило беспощадно, особо не разбираясь, кто за этим стоит - непримиримые враги из бывших, либо социально близкие уголовники.
   Но, главное событие этого года еще было впереди. В первый день будущего декабря горемыка-наркоман Леонид Николаев навсегда впишет свое имя в историю страны советов, умудрившись застрелить из игрушечного дамского "Браунинга" прямо в коридоре Смольного одного из самых харизматичных вождей, главу партийной организации Ленинграда - Сергея Кирова. Зачем он пойдет на это, по большому счету, бессмысленное убийство, так и останется для современных мне историков тайной за семью печатями.
   Версий, домыслов и слухов о мотивах Николаева ходило множество. От заговора, куда его, якобы, обманом втянули, и нити которого вроде бы тянулись к самому Сталину, до тривиальной мести коварному обольстителю, склонившему к измене жену. Тем не менее, Сталин, лишь благодаря широкому жесту Кирова оставшийся на XVII съезде первым лицом в партийной иерархии большевиков, на полную катушку использует так удачно подвернувшийся шанс, и раскрутит маховик жесточайших политических репрессий. Своего апогея они достигнут в печально известном тридцать седьмому году.
   Получалось, что попал я, собственно, как кур в ощип. Не сегодня-завтра грохнут Кирова, и тут такое начнется - туши свет. У меня не было ни малейшего сомнения, что моя, шитая белыми нитками история, так удачно проскочившая у простофили Арцеулова, не проведет даже самого занюханного провинциального следователя НКВД. А сколько мне помнилось, зачищать колыбель пролетарской революции будут отнюдь не профаны, и проскочить сквозь сито предстоящей проверки у меня не было ни малейшего шанса.
   Так как мне совсем не улыбалось полировать нары в каком-нибудь Соловецком лагере особого назначения то, подскочив со стула я, нервно закурив, заметался по кухне в поисках выхода и, как ни странно, довольно быстро нашел более-менее подходящее решение. На самом деле все было как нельзя проще. Дабы не быть сметенным взрывной волной политического катаклизма, надо оказаться как можно дальше от его эпицентра, то бишь забраться в такую непроходимую глушь, где, как трактовал в основном населяющий те места контингент, закон - тайга, а прокурор - медведь.
   Безусловно, по собственной воле покидать город, в котором вроде только-только началась налаживаться какая-то жизнь, было жутко обидно, но выбора у меня не оставалась. Собственная шкура, пусть и подпорченная, была дороже всех бытовых удобств на свете. Поэтому я прикинул, что при первом же удобном случае под каким-нибудь благовидным предлогом попрошу перевода в глубинку, либо, при самом худшем раскладе, в последних числах ноября банально сбегу из Ленинграда. На этом я угомонился и, раздавив в пепельнице догоревший окурок, пошел с расстройства вздремнуть.
   Анна, вернувшаяся в десятом часу вечера, выглядела так, будто не бумаги со стола на стол перекладывала, а мешки с песком таскала. Я к этому времени уже успел выспаться, и в меру возможностей соорудить нехитрый ужин из обнаруженных на кухне продуктов, за что неожиданно был поощрен поцелуем. Когда же моя хозяйка отставила тарелку и, откинувшись на стуле, закурила, вроде между делом поинтересовался:
   - А чего замученная такая?
   Прикрыв глаза и выпустив из полуоткрытых губ сизую струйку, она вяло отозвалась:
   - Да Арцеулов как с цепи сорвался. Весь день гонял как цирковую лошадь по арене. Не присела ни разу.
   - Ясно, - не стал я дальше вдаваться в подробности, прекрасно понимая, что по сложившейся в последнее время нездоровой традиции, ко всем своим проблемам, получил в карман очередную гранату с выдернутой чекой в виде ревнивого начальника, у которого, по всему выходит, умудрился отбить пассию. Я попытался было вчерне прикинуть, когда эта ситуация может рвануть и как бы из нее поизящнее вывернуться, как тут ожила Анна:
   - А ты сам-то чего вскочил? Не дай бог швы разойдутся, чего мне тогда с тобой делать?
   - Да нормально все, - небрежно отмахнулся я. - Утром медсестра была, смотрела. Сказала ходить можно, а завтра так вообще снимать пойду, зажило.
   - Надо же, быстро как, - сонно, сквозь зевоту удивилась Анна, - и впрямь как на собаке, - затем, загасив папиросу, встряхнула головой. - Все, ты как хочешь, а я спать. Глаза просто слипаются.
   Я уже в одиночестве минут двадцать покурил на кухне, все снова и снова пытаясь нащупать ту единственную тонюсенькую нитку прохода по окружающему меня минному полю, однако, в конце концов, решив, что утро вечера мудренее, тоже отправился в спальню.
   На следующее утро я вместе с Анной поднялся спозаранку, перехватив на сей раз приготовленным уже ей на скорую руку завтраком и, затворив за ней дверь крепко призадумался. С одной стороны слишком быстро выздоравливать было весьма подозрительно, однако с другой меня давил крайний дефицит времени. В моем распоряжении оставалось меньше двух месяцев, и разбрасываться даже одним днем было непозволительной роскошью. Поэтому, скрепя сердце, я собрался и направился в больницу, где немногословный дежурный врач повыдергивал из моей спины уже бесполезные нитки, а на вахте справку о временной нетрудоспособности погасила внушительная печать.
   Ближе к полудню отчаянно дребезжащий трамвай доставил меня прямиком к райотдельскому особнячку. Коллеги, с которыми я толком еще не успел познакомиться, с полным равнодушием отнеслись к моему негаданному появлению, что, к слову сказать, меня немало порадовало. Скинув на стул пальто в своем пустующем кабинете я, по въевшейся еще со времен прежней службы привычке, первым делом направился доложиться о возвращении в строй своему непосредственному начальнику, коим со слов Арцеулова являлся Паша Лизюков.
   Для приличия пару раз стукнув согнутым указательным пальцем в дверь и услышав бодрое: "Не заперто!" - я шагнул через порог и тут же уткнулся носом в туго обтянутую серой гимнастеркой могучую спину начальника отделения. Тот, живо обернувшись, с нескрываемым изумлением прогудел:
   - А ты как здесь? Тебе ж постельный режим прописан.
   В ответ я неопределенно пожал плечами:
   - Да, видать ошибочка у эскулапов вышла. Все гораздо быстрее заросло, чем они пугали. Вот, - я протянул ему бледно-желтый бумажную четвертушку с расплывшимся поверх неразборчивых каракулей фиолетовым треугольником, - у меня даже справка по этому поводу имеется.
   - Это Митрохиной забота, - небрежно отмахнулся Арцеулов и на мгновение примолкнув вдруг взглянул на меня с каким-то новым интересом. - А пожалуй ты вовремя. Раз пришел, вот и пособи-ка товарищу Лизюкову с этим крабом сухопутным, что тебе шкуру давеча подпортил, разобраться. А то как-то у него все не складывается. А уж коли разговорить басурмана сподобишься, мировой революцией клянусь, сразу старшим агентом назначу. Ты меня знаешь.
   - Да как прикажете, - уже немного изучив норов Мирона, поспешил согласиться я, правда, еще толком не понимая, о чем идет речь.
   А Арцеулов тем временем уже потеряв ко мне интерес, бесцеремонно отстранил от выхода чугунным плечом, стремительно вырываясь из кабинета.
   После того как мы остались с Пашей вдвоем я, со словами: "Ну, привет, что ли?" - протянул ему руку, и подскочивший из кресла Лизюков долго тряс мою кисть, и проникновенно заглядывая в глаза, участливо интересовался: "А ты точно уже здоров? Честно не врешь?.."
   Несколько смущенный столь неожиданно теплым приемом, я поспешил закурить и нарочито грубовато буркнул:
   - Да чего там... Сказал же, готов к труду и обороне. Какие, говоришь, у тебя тут трудности приключились?
   За компанию со мной закуривший Лизюков, откинулся на спинку и обреченно махнул рукой:
   - Ты, вообще-то, в курсе, что происходит?
   - Откуда? - с искреннем изумлением пожал я плечами. - Порядка-то у вас никакого, ко мне на квартиру с докладом почему-то так никто и не явился.
   В первое мгновение напрягшийся Паша вскинул на меня потемневшие от негодования глаза, но затем, оценив сарказм, невольно фыркнул, расслабляясь.
   - Какие-то у тебя подозрительно барские замашки, - съязвил он в ответ, - надо бы повнимательнее присмотреться к твоему социальному происхождению.
   - Присмотрись, присмотрись, коли больше заняться нечем, - внешне-то я попытался сохранить пристойную мину, однако очередной раз был готов откусить собственный язык, чтобы впредь не трепать им лишнего, и тут же постарался уйти от скользкой темы: - Давай уже, рассказывай, что стряслось.
   Пусть и запоздало, но со слов Лизюкова, я все же восстановил подробную хронологию событий злополучного утра. Как выяснилось, открывшие вслепую по нам с Кирюшкиным пальбу бандиты, не рискнули прорываться через входную дверь, а бросились врассыпную. Тот, который попытался выскользнуть черным ходом, аккурат угодил в руки Арцеулова. Второй же оказался особо отчаянным и очертя голову маханул вниз с балкона сквозь крону разросшейся вплотную к дому липы. Обломав в падении несколько суков и обронив кепку, он отпугнул кинувшегося, было, за ним Лизюкова несколькими, к счастью не достигшими цели выстрелами, а затем, юркнув за угол, потерялся в темном лабиринте проходных дворов.
   - Понимаешь! - горячился Паша, засыпая стол пеплом с окурка, зажатого меж средним и указательным пальцем. - Когда первая пуля мимо уха цвиркнула, я в сторону-то отскочил, так он гад давай по мне без перерыва садить, а потом нырк за угол, и поминай, как звали. Были б еще на своей земле, может и не ушел бы. Я ж в наших окрестностях все закоулки знаю. А там куда податься? Одни дворы проходные, да темнотища, хоть глаз коли...
   - Да брось ты казниться, - прервал я душевные излияния Лизюкова. - Ну, ушел и ушел, чего теперь-то. Хорошо вон дырок в тебе не наковырял, а то не беседовали бы сейчас с тобой, а поминали бы как раз на третий день по христианскому обычаю.
   С тяжким вздохом Паша воткнул в пепельницу потухшую папиросу, по-простецки сдул со стола рассыпавшийся пепел и лишь после этого отозвался:
   - Умеешь, ты, однако, успокоить.
   - Не мы такие, - в тон ему ответил я, - жизнь такая. Дальше-то чего?
   - А дальше - больше, - совсем пригорюнился Лизюков. - Урка тот, которого Мирон повязал, молчит. Молчит, сволочь, хоть ты его убей.
   - А пробовали? - с намеком приподнял я бровь.
   - Конечно, - отмахнулся Паша, без подсказки смекая, о чем речь. - С этого почитай и начали. Мирон-то дюже осерчал, когда тебя зацепило, так вот он лично доходягу этого ногами топтал. Насилу оттащил, думал, там и кончит. У того уж ребра трещат, кровь горлом, а ни полслова. Мы ж даже личности его не знаем. Он и обзываться тоже отказывается, - и тут горестную старшего агента о своих неудачах прервал внезапно оживший телефон, заставивший нас обоих вздрогнуть от неожиданности.
   Разговор оказался коротким и, положив трубку, Лизюков поспешно вскочил.
   - Опять у нас какая-то золотуха приключилась. Арцеулов срочно всех собирает.
   Предположение Паши отчасти подтвердилось и в уже знакомом зале с эркером, где собрался весь личный состав отделения, меня действительно ожидал сюрприз. Громоздящийся над притихшими подчиненными начальник громогласно зачитал с дальнозорко отнесенного на вытянутой руке листа:
   - Товарищ Козырев Степан Лукич, - во время специально сделанной паузы мне, невольно поеживающемуся в перекрестье любопытных взглядов, пришлось подняться со стула, - приказом начальника Главного управления НКВД по городу Ленинграду за номером ноль шестьсот двадцать семь от восьмого октября тысяча девятьсот тридцать четвертого года зачисляется в штат рабоче-крестьянской милиции на должность агента пятой категории отделения уголовного розыска по Московскому району.
   Под пробежавший по помещению изумленный шумок, сидевшая рядом Анна крепко стиснула мои пальцы и восторженно шепнула: "Вот это новость! Вечером непременно закатим банкет!", - а пристроившийся поодаль Кирюшкин восторженно тряс кулаками с оттопыренными большими пальцами.
   Однако на категорически неспособного скрывать свои эмоции Лизюкова известие о моем стремительном назначении произвело обратный эффект. Он замкнулся, потемнел лицом и по возвращении в кабинет, - а Арцеулов, принародно пожавший мне руку, сразу после объявления приказа распустил народ, - опустился на стул и, упершись взглядом в стол, угрюмо замолчал. Хотя столь резкую перемену в его настроении не заметил бы и слепой, я предпочел не пытать Лизюкова, а дождаться, пока он объясниться сам. Но наэлектризовавшуюся атмосферу, сам того не подозревая, разрядил непутевый Кирюшкин, как водится без стука бесцеремонно ворвавшийся в кабинет. Воровато прикрывая оттопоренный карман пиджака, он, прежде чем плотно затворить за собой дверь, напоследок выглянул в коридор, а затем с торжествующим видом выставил рядом с телефоном осургученную поллитровку.
   - Это что? - гневно сверкнул на него глазами Лизюков.
   - Как что? - искренне изумился Кирюшкин, по душевной простоте не замечая повисшего в кабинете напряжения. - Водка! Чистейшая казенка, между прочим, а не какая-то там бурда самопальная.
   - Да не ори ты так, горлопан! - шикнул на него всполошившийся Лизюков. - Не ровен час Арцелов услышит, никому мало не покажется. Ты зачем ее припер?
   - Как это зачем? - возмутился, впрочем, благоразумно понизивший голос до свистящего шепота Кирюшкин. - Обмыть же назначение Степана Лукича полагается.
   - Обмыть говоришь? - от кипящего внутри негодования сорвался на фальцет Лизюков. - А не пояснит ли товарищ Козырев, что же это у него за покровители такие в наркомате, которые ему это назначение пробили. Я! - несло Пашу, - по комсомольскому набору в милиции пришел и то восемь месяцев назначения ждал. А тут с улицы взяли и через неполную неделю уже приказ. И как же это понимать?
   Пока не ожидавший подобного поворота ошарашенный Кирюшкин метался испуганным взглядом от одного к другому, я подчеркнуто безмятежно вытащил из пачки папиросу, неспешно прикурил, откинулся на спинку стула, заложив ногу на ногу, и менторски ответил:
   - Мой покровитель лично нарком НКВД Генрих Григорьевич Ягода.
   - Как? - на пару вырвалось у Кирюшкина с Лизюковым.
   - А вот так, - небрежно подтвердил я.
   - Так ты что, - заметно уменьшился на стуле Лизюков, - лично наркома знаешь?
   - Нет, - я отстраненно выпустил струю дыма в потолок.
   - Тогда как же? - затряс головой вконец озадаченный Паша. - Ничего не понимаю.
   - А нечего тут понимать! - навалившись грудью на стол, рявкнул я ему в лицо. - Ты же мне все равно не поверишь, если я скажу, что нет у меня никаких покровителей. А раз ты непременно желаешь, чтобы они были, так пусть это будет сам нарком. Чего уж тут мелочиться.
   Огорошенный внезапной эскападой Лизюков с минуту хлопал на меня глазами, а затем, ахнув обеими ладонями по столу, выпалил:
   - Да ну тебя к черту! Да плевать, в конце концов, есть у тебя покровитель или нет. Лишь бы человек был хороший.
   - Вот это верно на все сто! - примирительно протянул я через стол Паше руку и он с готовностью ответил мне крепким рукопожатием, после чего выковырнув из ящика стола ключ, со словами: "Чего дожидаешься? Дверь запирай", - бросил его Кирюшкину...
   После трех рюмок, закушенных колбасой и хрустящей на зубах луковицей, прихваченными запасливым Кирюшкиным в той же лавке, где он покупал водку, непривычные в отличие от меня к спиртному Николай и Паша заметно захмелели. Пока ушедший в себя Лизюков налившимися кровью глазами высматривал в окно что-то одному ему интересное, раскрасневшийся Кирюшкин, смущенно пыхтя и запинаясь заплетающимся языком принялся объясняться мне в любви:
   - Товарищ Козырев... Степан Лукич... Да если б не вы... Да меня б поминали уже... Могилка была б такая с пирамидкой... А на пирамидке звездочка красная... Да я ж теперь за вас... Да я...
   - Послушай, Коля, - перебил я изливания Кирюшкина, не дожидаясь, пока тот откровенно захлюпает носом, окончательно растрогавшись, - мы ж вроде на "ты" были?
   - Да? - искренне поразился Кирюшкин и, стукнув себя кулаком в грудь, тут же покаялся: - Был не прав. Прошу простить. Такое никогда больше не повториться.
   Я, разумеется, ожидал от Николая некоторой благодарности, все же, как ни крути, а пулю схлопотал для него предназначенную, но становиться идолом для поклонения у меня не было ни малейшего желания. Поэтому я, похлопав по плечу не в меру расчувствовавшегося Кирюшкина, попытался его успокоить:
   - Да брось ты, как общались, так и будем общаться. Чай боевые товарищи, а не графья какие-нибудь старорежимные.
   - А я все равно теперь только на "вы" буду, - пьяно упорствовал в ответ Николай. - Хоть режьте, а я все равно буду.
   - Ну, как знаешь, - не стал я больше с ним препираться, и обратился к пребывающему в нирване Лизюкову: - Товарищ старший агент, ты с нами?
   - А? - вздрогнул, возвращаясь в реальность Паша. - Чего хотел?
   - Хотел-то чего? - я протянул ему папиросу и, дождавшись пока он прикурит, продолжил: - Да вот хотел выполнить распоряжение начальника отделения.
   - Какое-такое еще распоряжение? - в мучительной попытке вспомнить наморщил лоб Лизюков.
   - С задержанным перетолковать, - напомнил я. - Или запамятовал?
   - А-а-а, - сразу теряя интерес, скучно протянул Паша. - Забудь. Блажь все это.
   - Ну-ну, - я и не думал от него отставать. - Я так Арцеулову и передам, когда он отчета потребует.
   - Да, задачка, - приуныл Лизюков. - Точно ведь вспомнит, потом не оберешься.
   - Ну, так позвони в дежурку и дай команду, - продолжал я вести его к нужному мне решению.
   - А вот и позвоню! - вдруг вскинулся Паша. - Коли спокойно не живется, давай сунься, рога пообломай! - и судорожно схватил телефонную трубку.
   Пока он договаривался о допуске к задержанному, ожил подпрыгнувший на стуле Кирюшкин:
   - Я с вами.
   Но я сурово отрубил:
   - Не в этот раз!
   Николай скис, но перечить не посмел.
   Уже на выходе, окинув критическим взглядом разомлевших сослуживцев, я настоятельно им порекомендовал:
   - Вы из кабинета в ближайшие два-три часа носа не высовывайте, а то, как пить дать нарветесь...
   Пожилой дежурный с набрякшим лицом и вислым, сизо-фиолетовым носом, завистливо потянув ноздрями из-за переплетения грубо сваренных, небрежно окрашенных синим толстых стальных прутьев, неприязненно осведомился:
   - И чо тебе надо?
   С трудом удержавшись от ответного хамства, я сухо отрезал:
   - Уголовный розыск. На допрос.
   - Это о тебе, что ль Лизюков давеча телефонировал? Только что-то я тебя не припомню. Из новеньких что ли? - смягчился старик, с грохотом проворачивая в замке внушительный ключ и распахивая решетку.
   - Ага, из новеньких, - отозвался я, с трудом протискиваясь мимо дежурного, от которого нестерпимо разило закисшим потом.
   В подвале, куда вела истертая крутая лестница, оказалось гораздо мерзостнее, чем можно было даже предположить. Плохо различимые в тусклом свете одинокой угольной лампочки осклизлые, болезненно шелушащиеся отставшей краской стены, выщербленный бетонный пол, по которому ощутимо тянуло могильной гнилью, и невыносимый, выедающий глаза тошнотворный смрад, невольно поднимали из самой глубины души мрачное, тяжело давящее грудь нехорошее предчувствие.
   Четыре железных двери в ржавых потеках с врезанными в них смотровыми глазками, или "волчками" на арестанстком жаргоне, по обеим сторонам выходили в короткий аппендикс коридора, который в торце замыкала пятая, сильно разбухшая от хронической сырости деревянная дверь. Хрустнув не сразу поддавшимся замком, милиционер с видимым усилием, противно скрежеща размочаленным деревом по влажному бетону, распахнул ее и буркнув: "Заходь", - зацокал подкованными каблуками к дальней камере.
   Пока он заглядывал в "волчок", а затем, громыхая ключами, отпирая камеру, я вошел в допросную и вопреки ожиданиям наткнулся взглядом на крошечное зарешеченного окошко, пробитое в стене под самым потолком. Сквозь мутное стекло едва серел асфальт отмостки, тянущейся по всему периметру особнячка.
   Первым делом, взгромоздившись с ногами на единственный в помещении стул, потому как железная лавка для подследственного была намертво вмурована в пол, я откинул покоробленную створку, впуская внутрь живительную струйку свежего воздуха. Потом стряхнув с сиденья стула цементные крошки, устроился на нем, предварительно выложив на исцарапанную столешницу пачку папирос и коробок спичек.
  
   ГЛАВА 5. Разведка боем.
  
   В приоткрытую дверь было отлично слышно как дежурный, лениво растягивая слова, распоряжался: "Стоять... Лицом к стене". Возле входа в допросную все повторилось, и он, заглянув внутрь, через едва сдерживаемый зевок безразлично поинтересовался:
   - Ну, заводить, что ли? - и после того, как я кивнул, втолкнул в камеру арестанта, а затем, уже на выходе с порога добавил: - Если чего, зови. Я тут недалече, услышу. Да и как управишься, тоже.
   Узник, так и не расцепивший сомкнутых за спиной рук, не спросив позволения, опустился на отполированный до блеска металл лавки и, понуро сгорбившись, замер, глядя мимо меня сквозь узенькие щелки меж безобразно распухших век, обрамленных черно-фиолетовыми очками чудовищной гематомы. Судя по затрудненному, с присвистом дыханию и заплывшей переносице у него был сломан нос.
   Выяснив детали задержания, я сообразил, почему он, реально рискуя остаться инвалидом, теме не менее так упрямо запирается. Со слов Лизюкова выходило, что ушлый урка умудрился прям под носом у Арцеулова скинуть ствол, упорные поиски которого так ни к чему и не привели. И теперь, по большому счету, предъявить ему, кроме появления не в то время, не в том месте, было нечего.
   Подвинув коробку с папиросами ближе к краю стола, я пристукнул по ней ногтем:
   - Угощайся, болезный.
   Но статуя напротив меня даже не подумала шевельнуться.
   - Ты никак в этом санатории курить бросил? - съязвил я, смерив арестанта насмешливым взглядом. - Ну-ну, дело хозяйское. Но смотри, я два раза не предлагаю.
   И тут он дрогнул. Хлюпнув перебитым носом, дернулся к столу, трясущимися пальцами с обведенными траурной каймой обгрызенными ногтями судорожно выковырнул папиросу из коробки и, сломав две спички, лишь с третьей попытки сумел прикурить, тут же забившись в жесточайшем приступе надрывного кашля. Зажав рот ладонью и все еще продолжая глухо перхать, он вернулся на место, умудрившись ловко прихватить с собой еще одну папиросу.
   Дождавшись, пока бедняга, а, несмотря на то, что скорее всего именно он лишь по чистой случайности не вогнал пулю в мой позвоночник, у меня никак не получалось задавить, казалось, абсолютно неуместное в этой ситуации сочувствие, утолит первый никотиновый голод, я участливо спросил:
   - Тебе, бедолага, башку-то не до конца отбили? Имя-то свое еще помнишь?
   - А на кой тебе, начальник, мое имя? - вдруг по-разбойничьи хрипло и невнятно шепеляво из-за губ, распухших безобразными блинами, отозвался заключенный.
   - Да, понимаешь, мил человек, все ж ты тварь как-никак божья, а не дворняга какая-нибудь безродная. Смотришь, при случае свечку за упокой души поставлю, чтоб тебе на том свете проще с архангелами объясняться было, - подпустил я в голос сострадания.
   - Это с чего вдруг, за упокой? - ожидаемо напрягся задержанный. - Мне, намедни, цыганка еще тридцать полновесных годков жизни нагадала. Рановато будет на свидание с архангелами. Да и как знать, начальник, может, и тебя переживу? - обнажил он в ехидной ухмылке черную прореху на месте передних зубов.
   - А вот это, голубь, вряд ли, - я злорадно ухмыльнулся ему в ответ. - Всей твоей никчемной жизни осталось до первого же заседания пролетарского суда, который, без малейшего сомнения, отвесит тебе по пятьдесят девятой высшую меру за злодейское убийство законного представителя власти.
   - Это какую такую мокруху ты мне на пустом месте шьешь, начальник? Какого еще хренова представителя? Знать ничего не знаю? - нервно жуя мундштук папиросы, откровенно задергался арестант.
   - Так ты еще не в курсе, милок? - в деланном изумлении приподнял я брови. - Агент, в которого ты, сдуру, шмальнул, помер нынче утром в больничке. А тут еще ствол с твоими пальчиками на рукоятке так кстати нашелся. Все брат, готовься лоб зеленкой мазать... Так как, говоришь, звать-то тебя?
   - З-захар, - заикаясь и потея в промозглой сырости камеры, проблеял насмерть перепуганный урка, и вдруг, роняя окурок из ослабших пальцев, брызжа слюной, взвизгнул:
   - Не я это! Не я!.. Князь, волчара позорная, он это все!.. Я даже вякнуть не успел, как эта сука по двери шмалять начала! А мне из-за него теперича под вышку, да?! За что?! Его лучше словите и расшлепайте за цирика свово! А я тута не при делах вовсе, уяснил, гад!..
   - Так-так-так, - пропустив хамский выпад мимо ушей, я, подавшись вперед, довольно потер руки. - Ну-ка, голубок, давай-ка истерику прикрути и с этого момента поподробней.
   Опомнившийся Захар живо сообразил, что круто прокололся, сгоряча болтнув лишнего, и тут же попытался, было, отыграть назад, но было уже поздно. Заглотив наживку, он не оставил себе ни малейшего шанса соскочить со спрятанного под ней крючка.
   ...После двухчасового сиденья в смрадном подземелье я с невыразимым удовольствием упивался свежей прохладой погожего денька припозднившегося бабьего лета, расслаблено покуривая в компании Лизюкова на скамейке во внутреннем дворике особняка и неторопливо излагая ему идею, осенившую меня после весьма продуктивного общения с Захаром Столбовым, в уголовной среде больше известным под кличкой Щербатый.
   Чем больше Паша проникался моим замыслом, тем беспокойнее становился. Он то нервно дергался, порываясь вскочить, то перебивал, не переставая крутил пальцем у виска, всем своим видом подчеркивая крайнюю степень моего безумия.
   Я же, не обращая ни малейшего внимания на его реакцию, продолжал настойчиво долбить свое:
   - А чего это ты, Павел Петрович, так разгорячился? Выхода-то у тебя все одно другого нет. Когда до Щербатого дотукает, что я его на мякине провел, он, само собой сразу в отказ пойдет. И тебе, в конечном итоге, на все четыре стороны его отпустить придется, потому как слова, сам понимаешь, к делу не пришьешь. В суд-то, с чем идти?
   - Ну и отпущу, подумаешь! - сгоряча промахнулся окурком мимо урны Лизюков. - Зато теперь мы доподлинно знаем, что он связан с Князем. Посадим ему на хвост людей, сам к нему приведет.
   Я скептически приподнял бровь и, покосившись на Пашу откровенно несмешливо фыркнув:
   - Сам-то веришь в то, что говоришь? Кого следить приставишь? Кирюшкина? Да этот лис любой твой хвост в пять минут обрубит, и поминай, как звали. Или я не прав?
   - Да прав-то ты, прав, - вынужденно согласился Лизюков, нервно разминая в пальцах очередную папиросу. - Но, и на твою задумку мое последнее слово - нет. И к Арцеулову, как хочешь, с этой аферой даже близко не подойду.
   Не думая сдаваться, я только раскрыл рот, чтобы привести новый, только пришедший в голову аргумент, как наш спор прервал спешащий по аллейке запыхавшийся дежурный со сбившейся к локтю линялой красной повязкой.
   - Товарищ Лизюков! - на ходу призывно размахивал он руками. - Товарищ Лизюков! Мирон Игнатьевич срочно собирает отделение! Давай бегом к нему наверх!
   Тяжко вздохнув, Паша бросил под ноги и раздавил каблуком только-только прикуренную папиросу и, повернувшись ко мне, качнул головой:
   - Ох, что-то мне подсказывает, не к добру все это, - и, не дожидаясь, пока дежурный добежит до скамейки, неторопливо поднялся, разражено продолжая: - Чего расселся, как король на именинах, будто тебя не касается? Пошли уже, полюбопытствуем, чего там опять стряслось?..
   В необъятном, в отличие от Лизюковкого, кабинете Арцеулова атмосфера настолько наэлектризовалась, что казалось, со слоистого облака табачного дыма под потолком вот-вот ударит в пол ветвистая молния. Заместитель начальника Сулимов и старший агент Бортко прилипли носами к огромной, во всю стену, цветной карте города, а сам Мирон, стоя возле серой громады сейфа перекидывал через плечо ремень деревянной кобуры с неизменным "Маузером". Обернувшись на стук, он угрюмо буркнул:
   - Почему тебя вечно нет на месте? Где болтаешься? - а затем, обратив внимание на меня, удивленно вскинул брови. - А ты здесь зачем? - но, стоило мне отступить за порог, передумал выгонять. - Впрочем, заходи, чтобы десять раз не объяснять. Все равно будешь в оперативной группе.
   Поймав косой взгляд Сулимова, я шагнул вслед за Лизюковым, и стал невольным свидетелем грандиозного разноса, который устроил Арцеулов своим ближайшим помощникам.
   - Вы когда, дармоеды, наконец, работать начнете!!! - брызгая слюной орал он так, что тряслись стены. - У вас под носом, среди бела дня, вконец распоясавшиеся бандюги грабят советских граждан, за раз оставляя без копейки целый "Красный Путиловец", а уголовный розыск позорно пузыри пускает!!! Чем ваши подчиненные занимаются?! Где их осведомители?! Почему ни один из этих жирных налимов даже не шевельнулся предупредить о разбое, а?! Отсиживаются, по самые жабры в тину зарывшись, а оплату регулярно требуют! За что?! - он, со всего маха, лишь чудом не проломив столешницу, грохнул чудовищной величины кулаком изумрудному сукну. - За какие, спрашивается, заслуги я ежемесячно подписываю ведомости на выплату государственных средств этим трусливым бездельникам?! Или вы их всей дружной компанией по карманам распихиваете, а меня за нос водите, так?!
   Вдруг побагровевший от натуги Мирон, так же внезапно, как взорвался, затих. Буднично, будто и не он секунду назад изо всех сил надрывал голосовые связки, продолжил:
   - Короче, сейчас всех на выезд. Носом землю ройте на месте преступления, но чтобы результат мне к утру был. Все ясно? - и не дожидаясь ответа, скомандовал: - На сборы пять минут. Свободны...
   Филиал сбербанка располагался на углу Московского и Лиговки, метрах в двухстах от Московских ворот, где в начале девятнадцатого века, по крайней мере, в моем мире, находилась граница города. У меня в ходе предыдущего путешествия во времени не получилось детально познакомиться со столицей Российской Империи и теперь, пользуясь моментом, я с любопытством разглядывал Ленинград середины тридцатых.
   Окружающий пейзаж лишь отдаленно напоминал знакомый по прошлой жизни город. Что, впрочем, было совсем не удивительно. Мало того что разница почитай в семьдесят лет, так еще и пространственно-временной континуум совсем другой.
   Ворота в центре площади с круговым движением почему-то были не привычно зелеными, а бледно розовыми. С них исчезли скульптурные группы, вместо которых резал глаз ряд аляповатых алых звезд с серпами и молотками внутри. Рядом с воротами не было не только привычного входа в метро, но отсутствовало и само здание, где он располагался. Сразу за бордюрным камнем тротуара стелились буйные заросли бурьяна, ближе к горизонту упиравшиеся в шаткие палисадники кособоких домишек.
   От изучения окрестностей меня оторвал сильный толчок в плечо. Побогравевший от негодования Сулимов гневно просипел:
   - Тебя тут что, на экскурсию вывезли? А ну пошел работать, бездельник!
   Невероятным усилием воли сдержав готовое сорваться с языка резкое словцо, я отвернулся от него и направился к кучке зевак, которую вяло пытался разогнать тощий милиционер в смешном белом шлеме. Жадно пялящиеся на подплывших кровью мертвецов обыватели, словно стадо слонов на глазах методично вытаптывали оставленные преступниками следы. Так как остановить эту вакханалию никого не нашлось, пришлось срочно проявлять инициативу мне.
   - Эй, служивый! - окликнул я милиционера.
   Тот вальяжно повернулся ко мне и сквозь зубы процедил:
   - Чо надо?
   - Шоколаду, - в тон ему ответил я. - Тебя на кой хрен здесь поставили, а?
   По всей видимости, не так давно служащий, однако уже успевший отравиться властью над обычными смертными деревенский парень, буквально ошалел от подобной наглости и взвился, давясь от возмущения:
   - Да как ты?! Да ты чего себе?! А ну, кажи документы!
   И тут уже сорвало меня, и я взревел разъяренным медведем:
   - Слушай сюда, болван!!! Чтобы через минуту место происшествия было очищено от посторонних, или завтра снова пойдешь коровам хвосты крутить!!!
   - Вот-вот, правильно, - из-за спины неожиданно поддержал меня выскочивший из сберкассы Арцеулов. - Аркадий Генрихович, - повернулся он к стоявшему поодаль с отсутствующему видом Сулимову, - я что-то не понял, а кто здесь командует? Ты как-то соберись что ли. Вроде не прогулке здесь.
   Пока милиционер, наконец, сообразивший кто есть кто, размахивая руками, разгонял зевак, Сулимов одарил меня таким взглядом, что сразу стало ясно, что мой профессионализм в деле приобретения недоброжелателей из числа руководства поднялся на недосягаемую высоту.
   После того, как следуя недвусмысленной рекомендации заместителя начальника отделения, я активно включился в работу по опросу свидетелей, через пару часов у меня в первом приближении сложилась картина произошедшего. Со слов очевидцев входило, что банда, по меньшей мере из шести человек, передвигающаяся на двух пролетках и легковом "Форде" среди бела дня хладнокровно расстреляла двух сотрудников ведомственной охраны Путиловского завода, получивших более двухсот тысяч рублей для выдачи зарплаты рабочим.
   Бухгалтер и один из нагруженных деньгами охранников погибли практически мгновенно, а вот второй охранник, отбросив продырявленный предназначенными ему пулями мешок с наличностью, успел выхватить свой "Наган" и серьезно огрызнуться, зацепил одного из нападавших. Однако имевшие подавляющее огневое преимущество бандиты тут же застрелили его, а также добили своего раненого подельника.
   Водитель грузовичка, на котором должны были перевозить деньги, сгоряча попытался, было, пуститься в погоню за "Фордом", но моментально получивший две пули в лобовое стекло и одну в радиатор автомобиль доехал лишь до ближайшего от сберкассы столба. Арцеулов же, счевший шофера за наиболее ценного свидетеля, больше не обращая ни на кого внимания, до самого конца занимался только с ним.
   До квартиры Анны я, окончательно вымотанный, добрался только в первом часу ночи, полагая, что она уже досматривает третий сон, но, как ни странно, ошибся. Стоило мне потихоньку вставить ключ в замочную скважину, как дверь распахнулась и Анна, одетая лишь в тонкий шелковый халат, почти не скрывающий ее безупречную грудь и идеальные ноги, встретила меня в прихожей.
   Захлопнув дверь, и впопыхах скинув пальто, я, с немалым удивлением ощущая как разгоняемая тяжело бухающим сердцем стремительно закипающая кровь, моментально растворяет еще мгновение назад свинцовой неподъемной плитой придавившую плечи усталость, шагнул вплотную к девушке. Мои ладони, легко скользнув по ее спине, остановились на едва прикрытых невесомым шелком упругих ягодицах. В ответ она всем телом плотно прижалась ко мне, и чуть касаясь своими губами моих губ, прошептала:
   - А сейчас мы будем праздновать.
   - Как праздновать? - уже плывя в дурманящем тумане, вяло удивился я.
   - Твое первое назначение, - Анна слегка погладила прохладными пальцами мою уже успевшую подрасти щетину на щеке и, отстранившись, позвала: - Пошли, стол только тебя и дожидается.
   Где-то в начале четвертого утра, изрядно охмелевший и изнеможенный от женских ласк, я уже в полусне поймал себя на мысли, что хотя назначений в жизни мне приходилось отмечать достаточно, но вот таким образом не случалось ни разу.
  
   ...Доклад Лизюкова начальнику отделения моего предложения в конечном итоге перерос в яростную перепалку. Страсти накалились настолько, что мне, тоже приглашенному в кабинет Арцеулова как инициатору идеи, пришлось, предварительно выглянув за дверь, - ни дай бог не услышал бы кто, - жестко их образумить. Для начала рявкнув во весь голос: "Товарищи начальники!" - я остановил их перебранку, а затем, уже значительно тише, чтобы не было слышно в общем коридоре, проникновенно продолжил:
   - А это ничего, что если кто-то сейчас подслушает ваши эмоциональные прения, то можно смело закрывать обсуждение. Затея изначально будет обречена на провал, и я за свою жизнь гроша ломаного не дам.
   - Это ты на что намекаешь, а? - тут же набычился багровый от возбуждения Арцеулов, раздраженно смахивая тыльной стороной ладони бисеринки пота со лба.
   - А я и не намекаю, - подчеркнуто хладнокровно отозвался я. - Сколько говорите вы уже Князя-то ловите?
   Ну, месяцев так семь-восемь, - за угрюмо сверлящего меня тяжелым взглядом Арцеулова ответил Паша.
   - И за этот весьма немалый период времени, как даже мне, без году неделю состоящему на службе уже известно, впрямую выходили на него раза четыре. А он, везунчик эдакий, каждый раз умудрялся ускользать прямо из-под вашего носа. И о чем это говорит? - задал я риторический вопрос.
   - Так о чем же это говорит? - гулким эхом откликнулся Арцеулов.
   - Только о том, - нравоучительно поднял я указательный палец, - что в отделении завелась крыса.
   На миг повисла звенящая тишина. Обычно юношески румяный Лизюков побледнел как полотно, а Арцеулов напротив налился темной кровью и, привстав со стула, бешено проревел мне в лицо:
   - Да ты!!! Да я тебя за такие слова!!! Да за каждого!!!
   Ничуть не впечатлившись вполне предсказуемым начальственным гневом, я дерзко перебил Арцеулова:
   - Мирон Игнатьич, ты можешь за каждого своего подчиненного рискнуть отдать на отсечение руку, ногу, в конце концов, даже голову. Однако мне моя голова совсем не лишняя, и поэтому я категорически настаиваю, чтобы все, что мы сейчас обсуждаем, не вышло за порог этого кабинета.
   Поначалу оторопевший от моего напора, а затем и вовсе поутихший Арцеулов ожесточенно чиркнул спичкой прикуривая. Жадно затянувшись, он шумно выдохнул сизый дым и язвительно поинтересовался:
   - Значит никто больше ничего знать не должен, так? А как же Митрохина?
   - А чем она лучше других? - жестко отрезал я, но, тем не менее, понимая скрытую подоплеку вопроса и не желая давать Арцеулову лишнего шанса вбить клин между мной и Анной, чуть погодя добавил: - Ей это только на пользу будет, чтобы не переживала.
   Не нашедшийся чем парировать Мирон в несколько нервных затяжек докурил папиросу, с усилием раздавил окурок в пепельнице и, прихлопнув ладонью по столу, резюмировал:
   - На секретную операцию даю добро. На подготовку подробного плана вам три часа, и, - он взглянул на извлеченные из кармана часы, - к четырем склянкам, - но, поймав мой непонимающий взгляд, поправился, - к двум дня ко мне на доклад. А теперь свободны.
   Это решение Арцеулова состоялось по принципу: не было счастья, да несчастье помогло. Как ни выламывал я руки Лизюкову, он, упершись как бык, никак не желал докладывать Мирону мою идею, родившуюся в результате общения с сидящим в подвале милицейского особнячка Щербатым. После того, как трусоватый урка купился на историю с якобы погибшим агентом, я вцепился в него и вытряс из него все, что он знал.
   Оказалось, наши судьбы переплелись гораздо теснее, чем можно было предположить. В ходе беседы выяснилось, что именно его дожидался Князькин на Касимовской, когда меня туда заманил ушлый Мухомор. Щербатый ходил на разведку к окраинной сберкассе, куда, по данным Князя накануне завезли крупную сумму. Однако, как я ни старался, но так и не сумел вытащить из него хоть какую-нибудь зацепку относительно того, откуда главарь бандитов был так замечательно осведомлен. Так вот Щербатый слегка подзадержался и поэтому избежал участи попавших в облаву подельников. Полагая, что все, кто находился в доме, погибли, он залег на самой дальней "малине", куда, к его изумлению под утро заявился изрядно потрепанный и насквозь провонявший гарью, но, тем не менее, целый и невредимый Князькин. Послав куда подальше сунувшегося, было, с расспросами Щербатого, Князь отсыпался целые сутки, а затем, изрядно зарядившись кокаином, активно принялся сколачивать новую банду. Вот за подготовкой одной из встреч с кандидатами мы их и прихватили. А вот про крысу в отделении, я заявил Арцеулову неспроста, так как со слов Щербатого выходило, что буквально за пять минут до нашего визита Князю кто-то позвонил на квартирный телефон и предупредил его о предстоящем захвате. Но про этот эпизод решил до лучших времен умолчать, ограничившись лишь общими догадками. А когда в главаре бандитов, что с исключительной дерзостью средь бела дня взяли месячную зарплату Путиловского завода, по описаниям очевидцев нельзя было не опознать Князькина, Лизюков дрогнул и все же повел меня к Арцеулову, у которого мой план внедрения в банду, наконец, получил одобрение.
   На самом деле, в отличие от стремящегося всеми силами сохранить должность Мирона у меня была совсем иная мотивация для риска. Трезвый расчет показывал, что за оставшееся до старта массовых репрессий время подготовить безопасную лежку мне вряд ли удастся. И совсем не исключалась вероятность ухода на нелегальное положение. А вот тогда опыт общения с городским закулисьем мог оказаться решающим фактором для выживания.
   Возвращаясь с Лизюковым от начальника отделения и не доходя буквально нескольких шагов до его кабинета, я остановился и придержал Пашу за рукав.
   - Чего еще? - недовольно буркнул он.
   Не обращая внимания на его раздражение, а Лизюков до сих пор не был до конца уверен, правильно ли он поступил, дав ход моей идее, я приложил палец ко лбу, вроде как что-то вспомнил, и озабочено ответил:
   - Слушай, ты пока иди к себе, а я, с твоего позволения, загляну к Беликову на минутку.
   - И чего это ради? - мрачно удивился Лизюков. - Ты же сам давеча так убеждал нас, что доверять никому нельзя.
   - Поверь мне на слово, - лукаво подмигнул я Паше, - Беликову можно.
   Насупившийся Лизюков недовольно запыхтел, но встретившись со мной глазами вильнул взглядом в сторону, и матернувшись сквозь зубы, что, собственно, Паше было совсем не свойственно, обреченно махнул рукой:
   - Да делай ты что хочешь. В конце концов, не мою, а свою башку подставляешь, - и уже взявшись за дверную ручку, все же не удержался и крикнул вдогонку: - Только смотри, особо там не рассиживайся, одна нога здесь, другая там!
  
   ГЛАВА 6. Укрепление тылов.
  
   Афанасий Семенович Беликов традиционно являлся на службу в прескверном расположении духа. Беликов так и не смог понять и принять новой жизни. Вот раньше было все предельно ясно: да, были и богатые, и бедные, но, однако те, кто умел и хотел трудиться, жили вполне достойно.
   Афанасий Семенович политикой ни тогда, ни сейчас принципиально не интересовался, карьерных интриг не крутил. Темные подворотни, воровские "малины", камеры для допросов, да насквозь прокуренный кабинет, где не раз приходилось ночевать на продавленном диване, были его вселенной. Он был сыщиком до мозга костей, фанатично преданным своему делу, и как зачастую случается с такими людьми, абсолютно одинок. Юная жена не выдержав и полугода такой семейной жизни сбежала со смазливым коммивояжером, наплевав на данное перед алтарем обещание. После этого до глубины души уязвленный Беликов навсегда зарекся заводить серьезные отношения с женщинами и своему зароку не изменил.
   Когда же началась смута, Афанасий Семенович, несмотря на предложения коллег, категорически отказался покидать пылающую страну. Он как никто понимал, что его знания и навыки в хотя и изрядно потрепанной войной, но оставшейся все такой же надменной, свысока смотрящей на пришельцев Европе, никому и даром не нужны. А мести улицы гораздо сподручней родине, где, как говорится, и стены помогают.
   Беликов принимал участие в собрании сотрудников Управления уголовного розыска Петрограда, состоявшемся 2 ноября 1917 года и подготовке обращения, где в частности были такие слова: "Принимая во внимание, что обязанности служащих Управления уголовного розыска совершенно беспартийны и что святой долг каждого из служащих стоять на страже интересов граждан столицы, ввиду исключительного времени признать необходимым принять все меры к охране граждан, их жизни, имущества, общественной безопасности. Настоящее постановление сего же числа через служителей управления вручить по месту жительства служащим управления с уведомлением, что неявка на службу к 10 часам утра 3 сего ноября без уважительных причин, не подкреплённых документами, повлечёт за собой увольнение со службы незамедлительно..."
   Однако новая власть не оценила порыва зубров розыска. Большевики привыкли руководствоваться своими, классовыми представлениями. А согласно этим представлениям, бывшие сотрудники царской полиции считались классовыми врагами, и доверять им было никак нельзя. Новые власти для начала поголовно лишили их гражданских прав, а затем категорически запретили привлекать к деятельности новой, рабоче-крестьянской правоохранительной системы.
   В гражданскую Афанасия Семеновича для профилактики арестовывали три раза, но затем, после доскональной проверки, все же выпускали, не признавая в нем царского сатрапа. Судьба благосклонно охранила Беликова от встреч с теми руководителями нового государства рабочих и крестьян, которые при прежнем режиме активно занимались "эксами", то есть, по-русски говоря, грабили банки и состоятельных подданных Российской империи похлеще матерых уголовников.
   Так, во многом волею слепого случая, Беликов уцелел, но легче ему от этого не стало. Отлученный от любимого дела Афанасий Семенович, в конце концов, пристроился рубщиком мяса в крупном нэпманском магазине. Большего для него наказания не только за прежние, а даже за будущие грехи, сложно было придумать. Однако дальше стало только хуже. Когда НЭП прикрыли, а магазин национализировали, Беликов, как социально чуждый элемент вовсе остался без работы и средств к существованию. С его анкетой наняться даже дворником в жилконтору стало практически невозможно.
   ...Двое в кожанках по-хозяйски вошли в убогую комнатушку Беликова в канун нового, 1930 года, когда Афанасий Семенович, к тому времени несколько месяцев форменным образом голодавший, уже не на шутку задумывался свести счеты с жизнью. Посему от предложения, которое ему сделали, отказаться бывший сыщик не смог. Так Беликов неожиданно для себя вновь оказался востребованным, пусть даже на маленькой должности бесправного гражданского специалиста-консультанта. Но это хотя бы давало возможность, во-первых, выжить, а во-вторых, что, пожалуй, для него было гораздо важнее, вновь стать солдатом на фронте вечной битвы между криминалом и государством.
   В первой половине тридцатых годов страна советов мучительно пыталась нащупать оптимальную структуру своих правоохранительных органов. Реорганизация следовала за реорганизацией, штаты то сокращались, то расширялись, ведомства меняли названия, разъединялись, сливались, вновь разъединялись и вновь сливались. Бездумно развалив старый порядок, новая власть была вынуждена заново изобретать велосипед, с неподдельным изумлением постигая давным-давно открытые истины. Одним из таких маленьких откровений у ответственных товарищей стало понимание досадного факта, что без профессионалов, особенно старорежимных, обойтись невозможно.
   Когда Беликов приступил к выполнению своих скромных обязанностей, его неприятно поразил крайне низкий уровень подготовки практически всех сотрудников уголовного розыска, как рядовых, так и руководящего звена, что для него было особенно печально. За неполные четыре года он пережил трех начальников отделения уголовного розыска. Первого застрелили в стычке с бандитами, потому что он, сорвиголова, не задумываясь, лез на рожон. Второй, похитрее, быстро сообразил, что к чему и всеми правдами и неправдами рванул на повышение, в конце концов, обосновавшись в наркомате. Третий, откровенный бездельник и алкоголик, как не оправдавший доверие отправился коллективизировать деревню. Нынешний же начальник, Арцеулов, очень напоминал Беликову, покойного первого. Только Арцеулову пока везло. Предназначенные ему пули доставали подчиненных, а он, надо отдать должное, никогда не прятавшийся за чужими спинами, словно заговоренный выходил сухим из воды. Но не понаслышке знающий сыскную долю Афанасий Семенович, ни секунды не сомневался, что вечно так продолжаться не будет. В этой игре последнее слово всегда оставалось за смертью. Только вот до Арцеулова эта банальная истина никак не доходило, как не пытался Беликов его вразумить.
   А последняя выходка начальника отделения, вообще ни в какие ворота не лезла. Подобрав на воровской "малине" какого-то мутного оборванца, он ни нашел ничего лучшего, как притащить того с собой, а затем без всякой проверки взять в постоянный штат агентом. Во времена Беликова за подобную эскападу Арцеулов в лучшем случае в один день вылетел со службы без пенсии, а если бы в его действиях был усмотрен злой умысел, так и пошел бы под суд.
   Однако и малый оказался не так уж прост, как показалось на первый взгляд. Поначалу Беликов решил, что урки, воспользовавшиеся узколобостью Арцеулова, все же исхитрились через него внедриться в отделение. Но все попытки навести справки о прежней жизни новоиспеченного сотрудника, на удивление потерпели фиаско. Афанасий Семенович поначалу даже растерялся, чего с ним давно не случалось. Нет, внешне все выглядело вроде пристойно. Действительно существовал Степан Лукич Козырев, урожденный на свет в 1900 году в Тверской губернии. Но больше об этом человеке Беликов ничего не смог узнать, чего не могло быть в принципе. Однако ни одна попытка заострить внимание Арцеулова на столь вопиющем факте, не увенчалась успехом. Тот поначалу просто отмахивался от Афанасия Семеновича, а затем и вовсе злобно рявкнул, чтобы тот не совался, куда не следует. И тогда Беликов принял решение самостоятельно вывести Козырева на чистую воду. Хотя, безусловно, он мог бы поделиться своими сомнениями с бывшим ОГПУ, недавно переименованным в госбезопасность, где его сигнал, без всякого сомнения, приняли бы к сведению. Но так как у самого Афанасия Семеновича с этой организацией сложились неоднозначные отношения, он решил оставить этот шаг на крайний случай.
   С первой же минуты появления Козырева в отделе Беликов, не переставая, ломал голову над тем, какую бы половчее его разоблачить. Но тут история сделала неожиданный поворот, и новый сотрудник собственной персоной нежданно-негаданно заявился к нему за советом. Ни много, ни мало он выложил перед Афанасием Семеновичем план внедрения в банду Князькина, который старый сыщик поначалу забраковал, как полный абсурд. Однако через полчаса взаимных препирательств, Беликов все же уцепил и оценил изюминку его задумки.
   Когда же накал спора остыл, Афанасий Семенович откинулся на стуле и, прищурив левый глаз от едкого дымка папиросы, с вновь вспыхнувшим интересом принялся изучать сидящего напротив с первого взгляда ничем не примечательного человека, в очередной раз пытаясь докопаться до глубинной сути его личности. Все же было в нем что-то отличное от остальных агентов, какая-то особенность, которую Беликов, как ни старался, но никак не мог уловить. Может необычная легкость и прямо-таки кошачья грация движений при достаточно плотном сложении, говорящая опытному взгляду об отличной физической форме и безусловных бойцовских навыках, которые никак не обретешь, полжизни бродя в поле за сохой. Или неясно откуда взявшееся умение оформлять сугубо конфиденциальные бумаги. А тут еще этот безумный по нахальству план, требующий от исполнителя, как минимум, глубокого знания законов преступного мира, а также недюжинной способности к импровизации в крайне враждебной среде, при всем том, что даже эти качества вовсе не гарантировали благополучного исхода всего мероприятия. А как поступит Князькин с любым, кого заподозрит в сотрудничестве с милицией, объяснять никому было не надо. Поэтому Афанасию Семеновичу вдруг перехотелось заводить рака за камень, и он задал давно волнующий его вопрос в лоб:
   - Так кто же ты все-таки такой, Степан Лукич Козырев, а?
   Таинственный агент в ответ лишь невесело усмехнулся, достал из лежащей на столе коробки папиросу, неспешно прикурил, явно оттягивая время, а затем в упор взглянул на него потемневшими глазами. И от этого взгляда у вовсе невпечатлительного Афанасия Семеновича почему-то продрало морозом по спине.
   Вытянув папиросу и раздавив окурок в набитой до краев пепельнице, Козырев все же нарушил затянувшуюся паузу:
   - А оно вам надо, Афанасий Семенович? Своих забот не хватает? - потом, немного помолчав, добавил: - Главное в том, что я на вашей стороне. Все остальное лирика. Давайте-ка лучше напоследок еще разок пробежимся по слабым звеньям моей задумки.
   Когда они закончили теперь уже вполне деловое обсуждение, Козырев хитро прищурился на Беликова и с ехидцей поинтересовался:
   - Признайтесь, Афанасий Семенович, с первого дня грешите на меня, мол, засланный казачок?
   Беликов в ответ многозначительно промолчал, а он продолжил:
   - Не там копаете, уважаемый. Хотя, бесспорно, мыслите в правильном направлении. Кто-то у нас активно сливает Князю всю подноготную отделения. Сдается мне, именно потому он такой везунчик, - и уже в дверях, обернувшись, добавил: - Кстати, если вы поделитесь с кем-нибудь подробностями нашей беседы, я покойник.
   Оставшись один, Афанасий Семенович тяжело, по-стариковски вздохнул, поднялся из-за стола и, шагнув к окну, отворил форточку. С улицы ворвалась свежая струя, выдавливая наружу табачный угар. Беликов в глубокой задумчивости прижался лбом к ледяному стеклу и надолго замер, мучительно пытаясь определиться в своем отношении к Козыреву. С одной стороны червяк недоверия продолжал точить его душу, с другой, какое-то седьмое чувство подсказывало, что если у этого агента и имелось двойное дно, то оно связано с чем угодно, но только не с криминалом. И сколько не пытался старый сыщик нащупать кончик нити, который помог бы ему распутать клубок загадок, связанный с этим человеком, у него пока ничего не выходило.
   Афанасий Семенович, наконец, отклеился от окна, интенсивно помассировал лоб, и прежде чем вернуться на место, дохнув на стекло, пальцем начертил на нем большой знак вопроса...
  
   Идея обсудить мою аферу с Беликовым возникла спонтанно, буквально на ходу. Конечно, в этой затее процент отчаянной бравады значительно превышал мизерную частицу трезвого расчета. Однако, как ни крути, он был единственным в отделении человеком, который мог бы присоветовать мне хоть что-то путное. Более того, я ни секунду не сомневался, что старый лис со дня первой встречи усердно копает под меня. А мне, в складывающихся обстоятельствах, кровь из носу, нужно было как можно скорее рассеять его подозрения и уж если не стать ему другом, то хотя бы убедить в том, что я не враг, потому как в моем положении иметь такого противника в тылу было бы верхом опрометчивости.
   Против ожидания, особых неожиданностей рандеву с Беликовым не принесло, если не считать вопроса о моем происхождении, который он влупил мне прямо в лоб и все же умудрился на какое-то время загнать в тупик. Врать было бессмысленно, отвечать правду, нелепо. Поэтому пришлось вильнуть в сторону, и рискнуть отговориться в духе: "а оно тебе надо?", чем, к моему искреннему изумлению Беликов и удовольствовался. Или сделал вид, что удовольствовался.
   Однако, как бы там ни было, я очень надеялся на то, что теперь в поисках, без всякого сомнения, плотно прописавшегося в отделении осведомителя бандитов, он переключит свое внимание с моей скромной персоны на более подходящие кандидатуры. И еще я был почему-то твердокаменно уверен, что после моего предупреждения о конфиденциальном содержании нашей беседы Беликов даже под страхом смерти никому не скажет и полслова.
   Общение с Беликовым как-то незаметно для меня растянулось аж на полтора часа, и когда я по-свойски, без стука раскрыл дверь кабинета Лизюкова, Паша уже напоминал бурлящий чайник. Стоило мне появиться на пороге, как он, побагровев, вскочил со стула и, задыхаясь от праведного гнева, принялся размахивать перед собой карманными часами с откинутой крышкой, рискуя с мясом вырвать пристегнутую к шлевке брюк цепочку.
   - Ты... ты... - совсем не грозно, а скорее забавно, сипел Лизюков, - ты вообще-то что о себе думаешь?! Через час двадцать план докладывать, а у нас еще ни строчки и ты шляешься хрен знает где! Под монастырь меня подвести хочешь?!
   Надо сказать, что когда возникала потребность подготовки каких-либо документов, как то: планов, отчетов, справок или иных порождений вечной бюрократии, то Паша непременно впадал в истерику. Ну, никак не давался ему эпистолярный жанр, за что он с завидным постоянством получал выволочки от Арцеулова. А теперь психовал вдвойне, потому, как находился между молотом и наковальней, поддавшись на мои уговоры доложить идею начальству и автоматически став ответственным за подготовку, откровенно говоря, абсолютно неподъемного для него мероприятия.
   С невероятным трудом удержавшись от желания еще немного подразнить Лизюкова, уж больно комично он злился, я все же поспешил его успокоить:
   - И чего ты так кипятишься? За это время можно целый роман накропать, а не только какой-то жалкий планчик.
   Опустившись обратно на стул и продолжая нервно теребить часы, Паша бросил на меня исподлобья недоверчивый взгляд и буркнул:
   - Романы в свободное от службы время сочинять будешь. А мне сейчас, - он резанул себя ребром ладони по горлу, - во как этот план нужен.
   - Не гони волну, - я уселся напротив него, подтянул к себе пачку писчей бумаги и чернильницу. - Будет тебе дудка, будет и свисток. Дай-ка лучше ручку.
   - Какая еще дудка и, причем здесь вообще свисток? - Лизюков до того разнервничался, что не признал известную детскую поговорку.
   Тут уж я не смог удержаться и ехидно хихикнул:
   - Вот Князя повяжем, и тебя непременно наградят именным серебряным милицейским свистком.
   Катнув мне по столу ручку, Паша, до которого, наконец, дошел смысл моей подковырки, невольно фыркнул от смеха и уже расслаблено откинулся на спинку стула.
   Убедившись, что Лизюков остыл, я выщелкнул из лежащей напротив него пачки папиросу, прикурил, вытащил из брючного кармана вчетверо сложенный лист с заметками, сделанными по ходу общения с Беликовым, разгладил его и, на всякий случай, цыкнув на Пашу: "А теперь, если хочешь получить свой план, не отвлекай", - приступил к процессу.
   Минут через сорок, не мене трети из которых ушла на сражение с непокорной ручкой, никак не желающей писать нормально, без брызг и клякс, я выдал все это время действительно как мышь затаившемуся Лизюкову, - чтобы не дай бог мне не помешать, он даже ни разу не закурил, - шедевр на шести убористо исписанных листах.
   Почти весь остаток времени до доклада Паша корпел над планом, вчитываясь в каждую букву. А когда закончил, озадачено почесал в затылке и, смерив меня нехорошим взглядом, с сомнением поинтересовался:
   - Это ты никак у Беликова так сочинять навострился?
   - Ну, уж не у поэта Маяковского точно, - не очень удачно попытался я сострить в ответ, ощущая, как понимания очередной совершенной глупости противно заныли зубы. - Теперь понятно, зачем я у него так долго торчал? Семеныч мне все досконально разжевал, осталось только на бумаге расписать. Чего уж тут такого сложного-то?
   - И почему только у меня так складно не получается? - непонятно, то ли с завистью, то ли с подозрением протянул Лизюков, явно собираясь углубится в скользкую для меня тему, но бросив взгляд на часы, подхватился как ужаленный:
   - Давай бегом, а то на доклад опоздаем! Мирон три шкуры спустит!
   Поспешая за ним по коридору, я мысленно переводил дух, прикидывая, как бы мне пришлось крутиться, объясняясь по поводу нежданно-негаданно прорезавшегося таланта к планированию оперативных комбинаций, кабы не оставшееся у Арцеулова со времен службы на флоте маниакальное стремление к пунктуальности.
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"