Заключение мира повлекло за собой разногласия между голландками и Раджа Синхой, который имел все основания жаловаться на то, что его отстранили от участия в переговорах, несмотря на то, что они непосредственным образом задевали его интересы. Голландцы пустили в ход все искусство дипломатии, чтобы умиротворить его, и в то же время они не отказывались от своих попыток закрепиться в Семи кораллах. Король настаивал на выводе с его территории гарнизона, который был оставлен в Паннаре, но под предлогом отвода войск голландцы тайно провезли туда боеприпасы в бочонках с рисом. Вслед за этим Раджа Синха направил своим союзникам негодующее письмо, в котором отмечал, что тогда как Совет Батавии приглашал его вступить во владение отвоеванными у португальцев округами, местные власти всячески препятствовали ему сделать это, и добавил, что будет вынужден лично прибыть в свои новые владения, чтобы заставить голландцев изменить свои намерения.
13 мая 1645 г. Адриан ван дер Стил, последний командующий Морица Оранского, отправился из Негомбо в лагерь в Паннаре со 150 людьми и 2 пушками. Далее о нем ничего не было слышно, пока три дня спустя в Негомбо не появился раздетый догола голландец с жалостным рассказом. Одетый в великолепный бархат и возлежа в паланкине, ван дер Стил двигался своим путем, когда его встретил сингальский чиновник и вежливо поинтересовался у него, что он намеревается делать в Паннаре с таким количеством вооруженных людей, когда король сам дал обещание обеспечить безопасный вывод гарнизона в Негомбо. Ван де Стил, с тем же высокомерием, которое раньше навлекло беду на Костера, резко ответил, что это никоим образом не должно беспокоить короля. Чиновник со всей убедительностью попросил его рассмотреть положение, в котором он находится; сингальцы имели здесь сильную армию, и если он станет наставить на продолжении своего маршрута, то никому из голландцев не суждено будет остаться в живых.
Голландский главнокомандующий, однако, проявил упрямство, и сингальцы открыли по его отряду огонь. Ван дер Стил выкатил вперед две своих полевых пушки и дал из них залп картечью, но сингальцы искусным маневром отступили под прикрытие лесных взрослей, откуда они обрушили такой яростный град пуль на ряды голландцев, что вскоре лишь немногие из них остались в живых. Затем сингальцы с мечами в руках набросились на остаток деморализованного отряда. Ван де Стил запросил пощады, но один из торжествующих победителей отрубил ему голову ударом меча, и когда 103 голландца пали мертвыми на поле боя, остальные дрогнули и бежали в джунгли. Король, услышав стрельбу, поспешил к месту побоища и под барабанный бой издал прокламацию, обещая сохранить жизни тем голландцам, которые уцелели. Голова ван дер Стила, помещенная на серебряное блюдо и накрытая белой тканью, была учтиво отправлена командиру гарнизона в Паннаре, чтобы ее похоронили в соответствии с христианскими обрядами.
После этого сингальская армия появилась перед голландским лагерем. Сингальцы совершили торжественный обход вокруг укрепления, неся с собой длинный ряд отрубленных голов, насаженных на копья, чтобы солдаты могли узнать о случившемся. После этой впечатляющей демонстрации Раджа Синха призвал гарнизон сдаться. За ночь по приказу короля были возведены земляные насыпи достаточной высоты, чтобы с них можно было обстреливать лагерь, и на следующее утро весь голландский отряд, насчитывавший 500 человек, сдался в плен вместе со всеми своими припасами и снаряжением.
Непосредственный результата такого поворота событий состоял в том, что голландцы начали лихорадочно готовиться к войне со своим недавним союзником, но, поостыв, они пришли к выводу, что сами спровоцировали сингальцев своими ошибочными действиями, и попытались вступить в переговоры с Раджа Синхой. В течение шести месяцев король встречал их авансы презрительным молчанием, пока полностью сбитые с толку голландцы не были вынуждены испросить у него особого разрешения на отправку посла к его двору, в то же самое время умоляя, чтобы Его Величество соизволил принять и выслушать его. Тем не менее, до июля 1647 г. разгневанный монарх не удостаивал их ответом. Португальцы также пытались в это время установить с ним дружественные отношения, и король в течение многих месяцев искренне забавлялся, водя за нос находившихся при его дворе послов от обеих наций, и стравливая их друг с другом.
Год 1648 сменил 1649, не принеся с собой никакого прогресса; но в июле последнего года, к большому облегчению голландцев, к ним прибыли послы от короля с составленным в примирительном тоне посланием и новыми предложениями, исходившими непосредственно от Раджа Синхи. Послов встречали торжественным салютом из 11 пушек и тремя артиллерийскими залпами, а подписание нового соглашения было ознаменовано радостным колокольным звоном и запуском петард. Однако именно в этот момент Метсёйкер, который сменил Тиссена в Галле, написал своему начальству в Батавии, что единственный способ, при помощи которого можно было вести дела с королем, заключался в применении силы. Двурушническая политика, которую применяли голландцы, действительно сделала невозможным окончательное урегулирование всех спорных вопросов, и король открыто обвинял их в "отступничестве, ухищрениях и увертках". Он был взбешен интригами "голландского племени" (casta Hollandeza), как он презрительно их называл, и холодно потребовал предоставить ему подробный отчет о расходах, которые они понесли у него на службе, отмечая, что этот отчет так ни разу и не был подан, несмотря на его неоднократные требования. Наконец, все же, после изобиловавшей взаимными упреками и обвинениями переписки, ссора была улажена.
Наступивший мирный период принес большое облегчение сингальцам, совершенно уставшим от опустошений и резни. Люди вернулись к прежней жизни, снова принялись обрабатывать свои поля и отстраивать разрушенные деревни, тогда как король проводил больше сего времени в Бадулле и Бинтенне, подальше от тягостных правительственных забот. Он не осознавал, что голландцы уже решили, что не вернут ему ни единого клочка земли, на которой выращивалась корица и которая находилась теперь в их власти, и со спокойной душой обратился к тем занятиям, которые всегда его привлекали. Восхищение, которое Раджа Синха питал к различным животным, было хорошо известно, и иностранные послы, стремясь добиться у него аудиенции, не могли придумать ничего лучшего, как подарить ему очередного диковинного зверя. Носорог или ибис вызывал у Раджа Синхи столько же удовольствия, как и породистый конь арабских кровей. Он имел репутацию хорошего всадника, а его ловкость на охотничьем поприще до сих пор воспевается в песне. Он проявлял особую привязанность к своим собакам, и однажды написал письмо голландцам, сообщая им, что дог, которого они ему прислали, был непригоден ни для того, чтобы охранять дворцовые ворота, ни для того, чтобы отпугивать людей, так что их дар на сей раз пришелся, что называется, не ко двору. Он любил соколиную охоту и в очередном письме к голландцам выражал сожаление, что ястреб, которого он "вскормил с большой любовью и нежностью и отправился однажды с ним на охоту, будучи выпущен на свободу, навсегда скрылся с глаз". Он высоко ценил присланный ему плюмаж из перьев райской птицы и с гордостью носил его. Подобно своему отцу, он предпочитал туземной сингальской музыке европейскую, и захваченный в Панаре флейтист вошел у него в фавор, поскольку он играл на флейте "мелодично и благозвучно". Когда этот человек умер, голландцы прислали взамен другого, но Раджа Синха нашел "его манеру игры на инструменте несколько грубой".
Он питал стойкое отвращение к смешанным бракам, и узнав, что сингальская женщина в Галле вышла замуж за голландца, выразил по этому поводу в письме большую досаду. Он еще нехотя соглашался, что такие браки могли заключаться, пока сингальцы не имели своего природного короля, который мог бы заботиться о них, и когда португальцы крестили, кормили и одевали их, и что "некоторые женщины, не знающие разницы между честью и стыдом, выходили за них замуж", но он не собирался терпеть этот дурной обычай в настоящее время, когда у них был свой собственный государь.
В одном случае голландцы в письме дружески укоряли его за то, что он позволял при обращении к себе называть его "Богом" - обычай, который получил распространение среди таких разных людей, как древние римляне и японцы. В ответном послании Раджа Синха доказывал, что сам Господь, создатель королевств и королей, проявил свое одобрение этого обычая, наказав двух его братьев, которые под влиянием зависти не воздали ему подобных почестей.
Годы мира дали португальцам возможность навести некое подобие порядка в изрядно расстроенной администрации, но хорошее управление было последним, что занимало их мысли. Они обнаружили на Цейлоне миролюбивую расу и довольно процветавшую страну, с правительственной системой, которая регулировалась четко установленными и единодушно принятыми обычаями. Грустно признавать, что вмешательство наиболее предприимчивого из европейских народов не вызвало ничего другого, кроме хаоса. Из длинного списка высокорожденных фидальго, которых Португалия отправила на Цейлон, трудно назвать хотя бы одно имя, носитель которого заслужил бы право считаться просвещенным государственным деятелем или законопослушным администратором. За исключением ростков христианства, посеянных среди населения побережья острова, и языка, - сохранившегося, что довольно любопытно, среди потомков тех, кто пришел им на смену, - португальская эпоха именовала подобно кошмару. Ни одного величественного строения не осталось в качестве компенсации за религиозный фанатизм, массу примеров которому представляют оскверненные руины красивых храмов, воздвигнутых по всему острову поколениями набожными сингальцами. Нет ни одного выдающегося памятника, увековечивавшего их имя, которое для крестьян казалось чем-то сродни той заразной болезни, которая опустошает расположенные в малярийных областях деревни в разгар засухи (1). Ни одна законодательная норма, которая действует в наши дни, не восходит своим появлением к эпоху их правления. Такой сокрушительный и жалкий провал всех действий португальцев там, где для них открывались такие шансы на успех и такие яркие первоначальные перспективы, едва ли можно еще найти в истории.
За исключением священников, ни один португалец, который появился на Цейлоне, будь то чиновник, солдат или торговец, не дал какого-либо доказательства того, что он имел долг перед этой страной. Собирался ли он осесть на острове или нет, он считал свое пребывание на Цейлоне лишь средством к быстрому обогащению. Власть португальского генерала носила почти абсолютный характер и открывала перед ним возможности для величайших злоупотреблений. Суровые наказания, которым под малейшим предлогом подвергались сингальцы после короткого судебного разбирательства или вообще без него, часто сопровождались вдобавок еще и возмутительной жестокостью. Одним из способов наказания для христиан часто служила продажа в рабство, несмотря на предписания португальского короля, запрещавшего эту практику. Сотни деревень, которые при сингальских короля отдавались "в кормление" чиновникам и даровались в качестве вознаграждения за хорошую службу, при португальском режиме раздавались частным лицам не в видах пользы для государства, а для того, чтобы удовлетворить тех, кто имел какое-либо основание для претензий к генералу. Даже продвижение по службе, подкрепленное королевской санкцией, оставлялось без внимания португальскими властями, если они не считали его выгодным для себя.
Чиновничий аппарат был сплошь коррумпирован. Мы уже упоминали об обмане, к которому прибегали при продаже слонов; торговля корицей и драгоценными камнями представляла не меньшее искушение для честности генералов, чьи торговые спекуляции простирались от орехов арековой пальмы и до масла. Служба королевских арендаторов и взносы натурой из королевских деревень, поистине неоценимые для снабжения фортов (ведь в самих фортах даже телеги для перевозки пушек попросту сгнили), отвлекались на постройку торговых судов, принадлежавших генералу; и нередко составлялись фиктивные списки солдат с целью присвоения средств, предназначенных для выплаты им жалованья.
Нет нужды говорить, что мелкие чиновники следовали примеру, подаваемому генералом. Для португальских дисав, которые сменили великих сингальцев типа Самаракона или Наваратхи, война была только предлогом для пополнения собственных карманов за королевский счет, и они продолжали вести торговлю даже во время военных действий, взимая контрибуцию в виде орехов арековой пальмы со всех и каждого. Среди ведоров, впрочем, встречались иногда честные люди, но скорее в порядке исключения из общего правила. Большие деревни, которыми они управляли, позволяли им вести роскошный образ жизни даже тогда, когда лежавшие в больнице пациенты, за которых они были ответственны, голодали. Не отличались от них и факторы, вносившие всевозможные фантастические статьи расходов в отчетности и обеспечивавшие себя всем необходимым с королевских складов, беря оттуда товары по установленной ими же самими отпускной цене. Оидоры, или судьи, редко получали должное образование, и свободно продавали и покупали правосудие. Окружных маральеруш (2) во время из торжественных объездов сопровождали толпы прихлебателей, которые жили на полном содержании у деревенских жителей и вымогали у них столько денег, сколько могли, тогда как сами маральеруш при помощи расследований, сравнимых с допросами инквизиционного трибунала, выискивали всякую возможность для того, чтобы оштрафовать доведенных до нищеты людей, чье имущество состояло лишь из орудий труда. Даже в генеральском суде, которым заведовали его секретари, без взятки невозможно было добиться справедливости.
В военной сфере дела обстояли ничуть не лучше. Капитаны, от которых ожидалось, что они будут снабжать солдат продовольствием, присваивали себе положенные им рисовые пайки, равно как и часть их жалованья, которое они получали от случая к случаю и с большими задержками. Солдаты, естественно, вставали на путь разбоя и грабили сельскую местность, в результате чего жители массово обращались в бегство, оставляя целые деревни опустевшими. Не единожды доведенная до отчаяния армия была вынуждена поднять мятеж. В фортах не было соответствующих гарнизонов и необходимого запаса амуниции, их склады были пусты, а крепостные валы находились в полуразрушенном состоянии; в то же время все порты в португальской части острова находились под усиленным надзором, чтобы помешать жалобам достичь слуха властей Гоа.
Деревни, принадлежавшие религиозным орденам, были источником значительного недовольства. В случае с орденом францисканцев представители португальской короны вначале продлили право ордена на владение теми деревнями, которые были пожалованы ему по указу Дхармапалы: сочтя, что содержать монахов за счет казенных средств было бы излишним расточительством, они вернули францисканцам деревни, - но лишь для того, чтобы отнять их, а затем снова вернуть, вследствие скудости приносимого ими дохода. Таким же образом у иезуитов забрали полуостров Калпитийа, население которого они успешно эксплуатировали. Правительство не могло даже выделить деревню для служения бессрочных месс за упокой души Дхармапалы и содержания часовни, в которой он был похоронен. К несчастью, нет причин сомневаться, что ордена оказались поражены теми же самыми пороками, в которых их обличали в Гоа. Их обвиняли в том, что они притесняли деревенских жителей, облагали их непосильными поборами и били плетьми, отказывались хоронить умерших без предварительной оплаты. Монахи оправдывались тем, что они действовали, как правило, в интересах церковной дисциплины, и что выдвинутые против них обвинения имели слабую доказательную базу. Во всяком случае, торжествующе доказывали они, никто не мог обвинить их в мошенничестве, грабежах и притеснениях, которые характеризовали действия чиновников как класса в целом. То, что ссоры между гражданскими и церковными властями негативно отражались на трудах по обращению в христианство местного населения, которые проводили португальцы на Цейлоне, мало кто принимал во внимание.
"Обращайтесь с туземцами с добротой и правосудием", - писал король Португалии и Испании своему вице-королю 12 января 1607 г., - "поскольку дело завоевания будет продвигаться более успешно при помощи этих средств, чем при помощи одной лишь силы оружия". Мы имели возможность убедиться, как чиновники на Востоке на деле выполняли приказы своего сюзерена.
"После смерти короля, сеньора дона Жуана Дхармона Пала Астана, императора Коте, когда сеньор дон Жеронимо де Азеведо занял его место во главе империи от имени Его Величества, на кортесах, которые собрались в Мальване, чтобы утвердить законы, под которыми нам, туземцам, предстояло жить, мы получили обещание соблюдать наши собственные законы, которые мы приняли для того, чтобы руководствоваться ими в нашей жизни, поскольку они были мягкими и человечными. С помощью этих законов наши короли управляли нами и способствовали нашему благополучию на протяжении 2200 лет и более, в течение которых наши туземные принцы правили нашим островом". Так начинается первый параграф петиции, поданной в 1636 г. сингальцами на имя Диого де Мело. В ней содержится отсылка к условиям, на которых сингальцы согласились признать короля Испании и Португалии владыкой Цейлона, но эти условия соблюдались португальскими чиновниками на Цейлоне точно так же "нерушимо", как короли Испании Филипп III и Филипп IV соблюдали те, на которых португальцы согласились признать их своими государями.
Законы сингальцев представляли собой обычное право, основанное на довольно широких принципах равенства. Они складывались в течение многих столетий и получили свою санкцию с неохотного согласия людей. Кодификация права, в византийском понимании этого термина, на Цейлоне была неизвестна, и законы передавались из уст в уста среди тех, в чьи обязанности входило отправление правосудия. Их приговоры могли быть обжалованы только королем, хотя закон всегда признавался выше короля, и известны случаи, когда сам король подвергался взысканиям со стороны собственных судей. По-видимому, только вследствие полного безразличия португальцев ко всему, что связано с благосостоянием людей, они, взяв на себя ответственность за ведение судопроизводства согласно нормам местного права, ни разу не попытались письменно их зафиксировать. Пока были живы мохоттиары, которые принимали участите в рассмотрении судебных дел в Джайявардханапуре и Ситаваке, и могли помогать португальцам своими знаниями по этой части, и пока верховными судьями были виднейшие сингальские аристократы, правам людей ничто не угрожало; но когда место туземного судьи занял иностранец, не обладавшей никакой квалификацией, за исключением абсолютного невежества и неограниченной жадности, зато получивший столько власти, сколько мог себе присвоить, дальнейшие последствия нетрудно себе представить.
Краеугольным камнем, лежавшим в основе сингальской общественной жизни, была каста, - слово, которое приобрело в представлении европейцев отчасти негативный оттенок. Вероятно, не будет преувеличением утверждать, что в рассматриваемый период - в середине 17 в., - вряд ли можно было найти хотя бы одного сингальца, который бы не считал кастовую систему существенным элементом хорошо организованного государства. Следует четко понимать, что сингальцы не были торговой нацией, что они не вмешивались во внешнюю политику и что им было абсолютно безразлично всё, что происходило за пределами их собственной страны. Следует также учитывать, что монархия, преобладавшая на Цейлоне, была единственным образом правления, который они могли себе представить, и что на острове было вполне достаточно земли, чтобы обеспечить всем его жителям относительно безбедное существование, согласно принятым жизненным стандартам. Каждый сингалец стремился к тому, чтобы достичь удовлетворенности жизнью, и кастовая система в том виде, в каком она сложилась на Цейлоне, в значительной мере позволяла добиться этого.
Неравноправие, создаваемое кастовой системой, носило главным образом общественный характер; общественные различия под разными названиями существовали у всех народов и во все времена, и не имели большого значения в их жизни. Более правомерно задать вопрос, не препятствовала ли такая система раскрытию способностей наиболее одаренных людей страны; и хотя кастовое происхождение не мешало признанию доблести солдата, проявленной на поле боя, но, к примеру, и опытный врач, и художник должны быть уверены в том, что их труды не останутся без заслуженной награды, так что на поставленный вопрос можно дать только один ответ. Благодаря распространению европейского образования это с каждым годом осознается все больше и больше, и в течение последующих 200 лет к занятиям искусствами и науками, вероятно, получат доступ все сингальцы без учета кастовых ограничений.
Португальцы пренебрегали различиями, которыми дорожили туземцы, но не потому, что они выступали против каст как таковых, а потому, что эти различия стояли на пути удовлетворения их собственной алчности. Получив во владение сингальские деревни, португальцы стали, по сути, единоличными господами над множеством подчиненных, чья служба была отрегулирована обычаем в соответствии с их общественным положением; и они принялись осуществлять свою власть, демонстративно игнорируя все существующие предубеждения, дав почувствовать всем сингальцам, независимо от касты, тяжелое иго своей тирании и притеснений.
Сингалец знатного происхождения мог принимать участие во всех сельскохозяйственных работах, но не должен был переносить тяжести. Этим занимались только представители низших каст, и, следовательно, хотя передвижение в паланкине всегда было ревниво охраняемой привилегией (3), труд по его переноске в то же время считался одним из наиболее презираемых занятий, которым мог быть подвергнут человек. Теперь, однако, каждый португальцы предъявил права на то, чтобы иметь собственный паланкин, и заставлял служить в качестве его носильщиков всех людей независимо от ранга. Такое обращение страшно оскорбляло высокорожденных сингальцев; и положение еще боле усугублялось, когда агенты португальцев, люди без роду без племени, начли требовать для себя ту же привилегию. Широкую огласку получили случаи, когда злополучные сингальцы скорее соглашались принять смерть, чем вынести такой позор.
Подобным же образом все касты без ограничения были вынуждены трудиться на постройке домов, которые представляли собой выдающуюся характеристику португальских общественных амбиций, - домов, на которые, что вполне естественно, зачастую обрушивалась ярость сингальцев во время восстаний. Эта работа опять-таки входила в обязанности определенных каст, которые в то же самое время имели право требовать от владельца строящегося дома, чтобы он снабжал их пищей, хотя португальцы никогда не думали выполнять свою часть контракта. В качестве землевладельцев они также имели право принуждать своих арендаторов готовить для них еду, когда наведывались в свои деревни, и пользовались этой привилегией для того, чтобы подольше останавливаться в них вместе со своими семьями и многочисленными слугами. После их отъезда арендаторы находили свои склады продовольствия дочиста опустошенными, а сами они оказывались на грани голодной смерти. Их участь была еще более тяжелой, когда какой-нибудь видана или управляющий низкого происхождения поселялся в деревне, чтобы присматривать за господским хозяйством.
Когда жатва риса на полях, принадлежавших землевладельцу, подходила к концу, и собранный урожай был готов для распределения между ним, арендатором, который его вырастил, и различными лицами, которые, согласно обычаю, имели право на получение доли урожая, агент хозяина должен был приехать и на несколько день поселиться у крестьянина, причем последний был обязан с избытком кормить его все это время. Затем от собранного риса отделялась та часть, которая приходилась на долю землевладельца, причем для этой цели применялась специальная большая мерка, хотя при продаже риса за счет землевладельца использовалась мерка намного меньшей емкости. Фруктовые деревья арендатора, урожай с которых вносил немалый вклад в его пропитание, безрассудно вырубались везде, где португальский землевладелец нуждался в древесине; эти же самые португальцы изымали у держателей своих наделов продукцию их садов и полей по собственной цене для последующей ее перепродажи.
Во время арекового бума каждый арендатор был вынужден добывать орехи ради выгоды своего хозяина, и в тех случаях, когда он не мог собрать со своего надела достаточное их количество, ему приходилось любыми средствами восполнять недостачу, часто совершая для этого вынужденные многодневные поездки. Даже когда ему удавалось собрать достаточное количество орехов, он все равно был обязан самостоятельно доставить их в любое место, указанное землевладельцем, получив в конце за все свои хлопоты примерно четвертую часть их рыночной стоимости. Для того, чтобы выполнить возложенные на них повинности, людям нередко приходилось закладывать самих себя ростовщикам или продавать в рабство своих детей, и зафиксирован случай, когда португалец приказал распять на земле одного из своих арендаторов за то, что тот не смог поставить ему требуемое количество плодов арековой пальмы. Помимо вымогательств со стороны хозяина, его агент зачастую тоже претендовал на 20% собранных орехов в качестве собственной личной привилегии.
Каста чалийя, та самая, что занималась сбором и очисткой корицы, подвергалась особым притеснениям в такой степени, что население целых деревень бросало свои дома и бежало на сингальскую территорию. Изматывая их каторжным трудом и непосильными нормами заготовок, португальцы почти не оставляли сборщикам корицы свободного времени для того, чтобы они могли заняться возделыванием собственных земель, и в результате они скоро дошли до состояния, граничившего с нищетой.
Португальцы не могли сохранить свою власть иначе как при помощи туземных воск, и когда португальская армия выступала в поход, задача снабжения ее продовольствием ложилась на плечи последних тяжелым бременем. Легконогие и подвижные ласкарины оказывали им неоценимую помощь во время партизанских войн с сингальцами, и король Португалии неоднократно напоминал своим представителям на Цейлоне сделать все возможное, чтобы они оставались довольны португальским правлением. Несмотря на это, к ласкаринам относились с те же пренебрежением, что и к другим туземцам: их деревни отнимались у них под малейшим предлогом; семьи тех, кто умирал на войне или от болезни, почти не получали вспомоществования от государства; их принуждали заниматься всевозможной работой, которую они по закону не обязаны были выполнять; и во время их отлучек из дома для участия в очередной кампании им женщины подвергались насилиям со стороны распущенной португальской солдатни.
По сингальскому обычному праву они не могли подвергаться телесным наказаниям в виде порки иначе как по специальному приказу короля; но каждый португалец воображал себя королем в пределах принадлежавшей ему деревни. Высокомерное отношение к туземцам было еще более пагубным по той причине, что сингальцы имели обостренное чувство собственного достоинства. Они привыкли к учтивым манерам, и даже выходцы из самых низших каст общались на столь же безупречном языке, что и аристократы по рождению. Те особенности устной речи, по которым легко отличить в других странах человека необразованного от образованного, никогда не преобладали на Цейлоне. "У них простые пахари и землепашцы говорят учтиво и чрезвычайно вежливо. Речь они ведут смело, безо всякого застенчиво-глуповатого выражения лица, однако не развязнее, чем то подобает", - писал опытный Роберт Нокс. Сам их язык изобиловал оттенками, которые позволяли выделять различие в общественном положении, и то, как вели себя португальцы по отношению к людям, привыкшие к степенной манере держаться и к соблюдению внешних приличий, оскорбляло сингальцев и вызывало ненависть к чужеземным пришельцам. Словом, португальцы сделали все возможное, чтобы настроить против себя все слои населения.
Вскоре после заключения мира Маскареньяш был назначен вице-королем и вернулся в Индию, оставив на Цейлоне долгую память не только из-за своего богатства, но и из-за дипломатического искусства. Его сменил на посту генерала Мануэль Маскареньяш Омем, который показал свою исключительную некомпетентность, чтобы справиться с критической ситуацией, лицом к лицу с которой он оказался. Он оставил без внимания очередную вспышку враждебности и упустил благоприятную возможность, предоставленную ему периодом мира с сингальцами, для того, чтобы подготовиться к отражению новой угрозы. Таким образом, все дела находились в полном пренебрежении, когда в октябре 1652 г. на остров прибыли два голландца с извещением о начале новой войны.
Абсолютная неподготовленность португальцев к военным действиям была очевидной для всех. Среди солдат существовали подозрения в отношении лояльности самого генерала, и ходили возмутительные рассказы о том, что он продавал врагам продовольствие, предназначавшееся для армии. Недовольство населения выплеснулось наружу, когда было предпринято покушение на жизнь одного видного фидальго, осмелившегося в открытую разгласить эти слухи, и солдаты подняли мятеж. Генерал был свергнут, вместо него бразды правления взяли в свои руки трое уполномоченных, и Гашпару де Фигуэйре, в лице которого нашла блестящее оправдание система смешанных браков, поскольку он был сыном португальца и сингалки, - было доверено командование армией. Его подвиги лишь оттеняют печальную историю падения португальского господства на Цейлоне. Под руководством Фигуэйры португальская армия отбросила голландцев, которые охраняли дорогу на Негомбо, и принудила сдаться их гарнизон в составе 500 человек, стоявший в Ангуруватоте, которая контролировала проход, ведущий вниз к Калу-ганге. Сингальцы, двинувшиеся было на помощь голландцам, были отброшены, и их основная армия вытеснена из укрепленного лагеря в Удапала Канде.
Разразившаяся на море буря разбросала голландские корабли, которые непрерывно крейсировали вокруг Коломбо, когда 10 мая 1653 г. на остров прибыл старый Франсишку де Мело де Кастро, некогда бывший губернатором Индии, которого убедили взять на себя неблагодарную задачу по восстановлению порядка на Цейлоне. В июне того же года отстаивать интересы Голландской Ост-Индской Компании на остров прибыл Адриан ван дер Мейден. Между тем голландские ласкарины из Галле разорили побережье до самых окрестностей Коломбо, вырубив пальмовые рощи и помешав собрать урожай корицы. Ожесточенная битва при Тетуване на берегах Калу-ганги позволила, однако, португальцам снова занять Калутару, после чего их армия встала лагерем на северном берегу реки Бентота. Сильный отряд голландцев появился на противоположном берегу, и две армии продолжали стоять в виду друг друга в течение пяти месяцев, до 16 декабря 1654 г., когда голландцы при помощи искусного обходного маневра сумели переправиться через реку. Португальцы быстро отступили, и, разметав два других отряда, которые были отправлены вперед, чтобы отрезать им обратный путь, отошли в Калутару. Одновременно армия Раджа Синхи захватила Четыре и Семь коралов и дошла до португальских форпостов, но отступила при появлении Фигуэйры, который в то время жил в отставке в своем имении, но был поспешно вызван, чтобы спасти положение.
В марте следующего, 1655 года, голландцы снова появились перед Калутарой. В то же самое время Раджа Синха спустился на равнину через проход Галагедера с большой армией, но был отброшен Фигуэйрой после яростной битвы при Котинаполе; вслед за чем голландцы тоже в свою очередь отступили. Было ясно, что критический момент в затяжной борьбе за владение Цейлоном вот-вот настанет, но даже тяжелая военная ситуация не смогла помешать Раджа Синхе вернуться в свою столицу, чтобы принять участие в празднике Эсала Перахера, наиболее важном из религиозных торжеств, которые отмечали сингальцы. Как подразумевает название, основной характерной чертой праздника были "перахеры", или процессии, которые продолжались в течение всего сингальского месяца эсала (4).
Легенда, в которой повествуется о происхождении праздника, переносит нас к самому рассвету цивилизации на Востоке, в дни, когда боги странствовали среди смертных. Как говорится в предании, злой дух, - несомненно, некий свирепый пират, - рыскал по водам моря и забирал людские жизни, захватывая в плен мужчин и женщин и уводя их на борт судна, где предавал смерти. Вслед за этим боги собрались на совет, чтобы обсудить, что следует сделать, дабы облегчить страдания смертных, и с их одобрения бог войны взял эту задачу на себя. Приняв облик обычного человека, он спустился в наш грешный мир и вызвал злого духа на поединок на борту его собственного судна; после чего он отсек голову своему побежденному противнику и, наполнив свой золотой кувшин водой, снова поднялся на небо и положил голову перед собравшимися богами. Небесное царство охватило ликование, и все боги танцевали от радости, и Секрайя, верховный бог, издал повеление, что смертные должны с этого дня и до конца времен ежегодно отмечать это великое избавление. Так и происходило год за годом в каждой девале на острове; новолуние в месяце эсала знаменовало собой начало праздника, который продолжался в печение двух недель.
Естественно, что главные столичные девалы объединяли свои усилия, чтобы придать празднику наибольший размах и великолепие. Изо дня в день, четыре дня подряд, загадочные эмблемы богов проносили в торжественной процессии вокруг посвященных им храмов. На пятый день процессия выходила из храмовой ограды и шествовала через четыре главные улицы города. На десятый день к ней присоединялись эмблемы женских божеств, которые несли на паланкинах.
Сам король теперь наблюдал за прохождением процессии, и все средства, имевшиеся в его распоряжении, были свезены в столицу, чтобы оказать богам, "которые считались всеми людьми подателями процветания" (5), надлежащие почести. Его прекрасные королевские слоны, накрытые мерцающими попонами из расшитой золотом ткани, его пушки и его воины, крупнейшие чиновники с их знаменами и пышными свитами, все принимали участие в церемонии, вместе с сотнями храмовых служителей, чьи обязанности заключались в том, чтобы возносить хвалу богам на этом великом празднике. Сам король, окруженный блестящей толпой придворных, присоединился к процессии, тогда как за паланкинами богинь следовали принцессы и благородные дамы. На пятнадцатый день с наступлением полнолуния праздник достигал кульминации во взрыве великолепия. В полночь в храмах богам преподносилась жертвенная еда, а затем процессии, с мириадами факелов и под непрерывный грохот тамтамов, направлялись к Махавели-ганге в Ганноруве. Там четыре священника со своими сопровождающими погружались в воды реки, ожидая восхода солнца; и как только на востоке загорались первые лучи рассвета, священники поднимали кверху свои золотые мечи и рассекали воду, в то же самое время наполняя ею золотые кувшины, которые они держали в левых руках. Набрав таким образом воду, они затем торжественно расходились по храмам, куда наконец возвращались и процессии, выполнив требование великих богов.
Несмотря на эти помехи, партизанская война активно продолжалась на западной границе королевских владений до 15 августа 1655 г., когда в Коломбо прибыл новый генерал, Антонио де Соуза Коутиньо, привезя с собой деньги для выплаты солдатам, которые 18 месяцев не получали жалованья (6). 15 сентября долго ожидаемые голландцами подкрепления, состоявшие из 3000 европейцев под командованием Герарда Хульфта из Амстердама, успевшего побывать секретарем совета города, а теперь назначенного генеральным директором Индии, появились на западном побережье острова.
Злой рок поистине ополчился на португальцев. Вспышка эпизоотии, разразившаяся среди крупного рогатого скота, так сильно сократила его поголовье, что крестьянам не на чем стало пахать рисовые поля, и цены на продовольствие взлетели до небес. Пушечные лафеты обветшали и нуждались в ремонте, а древесина для постройки новых отсутствовала. Более того, гарнизон Коломбо испытывал нехватку опытных артиллеристов для стрельбы из 150 тяжелых пушек, установленных на крепостных валах. Всего на острове проживало 800 португальцев, и менее 1/3 от их количества находилось в Коломбо, тогда как ласкаринов, которые еще продолжали служить португальцев, было немного, и на их верность едва ли можно было положиться.
Голландская армия между тем высадилась к северу от Коломбо, но проливные доджи, пришедшие на остров с северо-восточным муссоном, так обескуражили людей, которые с трудом держались на ногах после утомительного плавания на переполненных кораблях, что они вернулись на борт, и флот отплыл на юг. Основная часть голландцев высадилась в Берувале и появилась перед Калутарой 29 сентября. Другой отряд высадился в Панадуре, чтобы перерезать коммуникационную линию с Коломбо; в то же время третий держал под присмотром Калу-гангу. 8 октября Фигуэйра, спешно отозванный из военного лагеря на сингальской границе, прибыл в Коломбо, и появление четырех кораблей из Гоа позволило ему выступить из города в поход с 600 португальцами и ласкаринами. Он начал марш к Калутаре утром 16-го числа, но по дороге получил известия, что форт пал двумя днями раньше. Тем не менее он продолжал поход и на следующий день повстречался с голландцами на песчаной равнине, которая простирается от Моратувы до Панадуры. Португальцы бросились в стремительную атаку; перед их бешеным натиском ничто не могло устоять. Но голландцы, разомкнув свои ряды, позволили им прорваться сквозь строй, а затем обрушили на них смертоносный огонь из своих полевых пушек. Вскоре 520 португальцы пали мертвыми на поле битвы, а остальные, дрогнув, обратились в бегство.
Примечания к главе 14.
1. "Паранги", т.е. сифилис, был, вероятно, завезен из Западного полушария.
2. См.главу 10.
3. Например, использование паланкинов в Гоа подробно регламентировалось специальными королевскими алварами от 1602 и 1605 гг.
4. Июль-август.
5. "Махавамса".
6. Власти Гоа испытывали такую острую нехватку денежных средств, что в 1653 г. они конфисковали часть фондов, выделенных на содержание местного госпиталя, "Мизерикордия"; формально в виде займа, чтобы покрыть расходы на подготовку экспедиции для оказания помощи Цейлону.