Личность короля Себастьяна способствовала наступлению роковой трагедии в истории Португалии. Он был сыном принца Жуана, родившимся уже после смерти отца, шестнадцатилетним мальчиком, чьи восемь братьев и сестер скончались в раннем детстве или ранней молодости, - правителям Кастилии и Португалии приходилось платить за политику кровнородственных браков эпилепсией, сумасшествием или преждевременной смертью их детей.
В 1557 г., после смерти своего деда Жуана III, Себастьян стал королем. Он был трехлетним ребенком с голубыми глазами, льняными волосами и большими конечностями, но обезображенным отвисающей габсбургской губой, которую он унаследовал от своей бабушки, королевы Катарины. В годы его малолетства регентами номинально были Катарина и ее свояк, принц-кардинал Энрике, которые всецело подчинялись своим иезуитским исповедникам; в то же время другой иезуит, Луиш Гонзалвиш да Камара, занимался образованием Себастьяна. Ависская династия сокрушила феодальную знать и сделала монархию почти абсолютной; теперь, однако, саму монархию контролировал орден иезуитов.
В 1568 г. кортесы объявили Себастьяна совершеннолетним. Он был тогда серьезным и углубленным в себя 14-летним мальчиком, живущим не столько в настоящем, сколько в мире грез, где рыцари-аскеты странствовали в поисках чаши Грааля или умирали за освобождение Иерусалима. Он с нетерпением ожидал дня, когда сможет в свой черед стяжать славу или удостоиться венца мученика в таком же предприятии.
Луиш Гонзалвиш, его наставник, был одним из многих дворян, которые подчиняли все мирские цели задаче служения ордену иезуитов. Он был старым и безобразным, с грубыми манерами, слепой на один глаз и вдобавок косноязычный; но даже самый злейший враг не смог бы найти никакого недостатка в простоте его образа жизни и мощи диалектики, и он господствовал при дворе исключительно благодаря силе своего ума.
Не меньше его способствовал тому, чтобы сделать Себастьяна непригодным к правлению дон Алейшу де Менезиш, ветеран, который сражался под началом Альбукерке. Менезиш старался сделать своего ученика непревзойденным во всех рыцарских доблестях, и помогал раздувать его страсть к военной славе.
Под этим влиянием Себастьян, взрослея, решил подражать своим поведением образу жизни тех воинственных рыцарей, которые приносили обеты бедности, целомудрия и войны против мавров; и таким образом, когда Португалия больше всего нуждалась в том, чтобы ее правитель был человеком сильным и здравомыслящим, верховная власть перешла в руки ребенка и мистика. Для спасения страны от испанской династии срочно требовался престолонаследник (1), и короля умоляли вступить в брак; но он под разными предлогами избегал даже наиболее привлекательных невест.
Он передал бразды правления иезуитам и их сторонникам, которые занимались порчей монеты и издавали различные странные эдикты, направленные на сокращение расходов. Они запрещали людям съедать более трех блюд за обедом, и торжественно запретили употребление "сластей, таких как бланманже [manjar branco], сдобных булочек [bolos de rodilha] и тому подобных". Когда чума и голод сделали эти утонченные деликатесы недоступными для всех, кроме знати, которую нельзя было заставить отказаться от них, закон скоро стал мертвой буквой.
Тем временем король неделями попадал в лесах и предавался наслаждениям охоты, пронзая рогатиной кабанов и стреляя по волкам; эту опасную забаву он считал чем-то сродни аскетической дисциплине, которая закаляла тело и способствовала тому, чтобы держать его в узде железного самоограничения. По этой же причине он любил азарт и трудности, рискуя своей шеей и независимостью своей страны в попытке продемонстрировать самые опасные умения в боях быков. Однажды, приказав гарнизону Белема открывать огонь по любому судну, которое отказывалось поднять свой опознавательный сигнал, он убедил своих командиров пройти под самыми стенами крепости в открытой лодке, и т.к. он избежал опознавания, то впоследствии наслаждался первым боевым крещением. Он постился, умерщвляя плоть, и проводил целые дни в экстазах религиозной медитации. Он посетил Коимбру, чтобы увидеть меч, которым Афонсу Энрикеш отвоевал себе королевство; там он также выбрал место для собственного надгробия. По приказу Себастьяна в монастыре Алькобаса были вскрыты королевские могилы, чтобы он мог лицом к лицу встретиться с предками; и, стоя в присутствии мертвых, Себастьян произнес громкую речь, хваля военные подвиги Афонсу III и осыпая упреками труп Педру I, которые променял радости завоеваний на объятия Инес де Кастро. В аббатстве Баталья повторилась аналогичная сцена: Себастьян низко поклонился останкам Жуана II, перед которым он испытывал благоговение как перед завоевателем Арзилы, - монархом, который лучше всех выполнил свой долг.
Чудачества короля не прибавили ему популярности. Папа Пий V и Жеронимо Осорио, епископ Сильвеса, побуждали его жениться, чтобы дать стране наследника; искушенные придворные открыто сожалели, что Себастьян не был так благосклонен к дамам, как они к нему. Лиссабонские "отцы города" осмеливались мягко увещать юного монарха, и даже намекали, что если будут случайно созваны кортесы, то от этого не будет никакого вреда; "ведь, - как говорили достойные ольдермены, - в книгах Иисуса Навина и Самуила написано, что такие собрания были в порядке вещей, когда Израилем управлял Всевышний".
Все протесты оказались бесполезными. Даже когда дон Жуан Маскареньяш, герой Диу, стал уговаривать Себастьяна отказаться от его авантюрных планов военного похода, юный монарх просто приказал консилиуму докторов изучить, "влияет ли возраст отрицательно на смелость?" Он спросил Маскареньяша о его возрасте, и получил простой ответ: "Я 25 лет находился у вас на службе, - и в 80 советую вам не вторгаться в Африку".
В 1574 г. Себастьян нанес краткий визит в Танжер, где он принял участие в охотничьей вылазке и мелких стычках. На обратном пути внезапно налетевший шквал отнес его корабль на Мадейру, и Себастьян, вернувшись в столицу, нашел город погруженным в траур из-за его предполагаемой смерти. Но эта эскапада только подстегнула его энтузиазм к африканским приключениям. Желанная возможность представилась в 1576 г., когда Мулай Ахмад, претендент на трон Марокко, пообещал стать верным вассалом португальской короны, если Себастьян поможет ему свергнуть правящего султана.
Себастьян мечтал не менее чем о захвате Феса и завоевании всего Марокко, забывая, что его собственное королевство было почти лишено людей и денег, и что его армии находились в Азии. Он привесил к поясу исторический меч Афонсу Энрикеша и взял с собой священное знамя, на котором королевский герб был впервые увенчан императорской короной. Собравшись таким образом на войну, он чувствовал уверенность в победе, и предсказывал, что грядущая кампания будет не более чем "легкой прогулкой". Его рыцари разделяли его энтузиазм; храбрый салонный шаркун дал обет зажарить уши неверного султана и съесть их с солью и уксусом; придворный священник составил проповедь, которая должна была ознаменовать триумфальный вход Себастьяна в Фес. Но Филипп II Испанский отозвался о затеваемом предприятии весьма цинично: "Если Себастьян победит, - заметил он, - мы приобретем хорошего зятя; если же проиграет - хорошее королевство".
Средства для экспедиции были выжаты у злополучных "новых христиан", и 24 июня 1578 г. король отплыл из Лиссабона с армией численностью около 18000 человек, добрая половина которой состояла из необученных зеленых новобранцев или усталых ветеранов, тогда как другая - из иностранных наемников. Вместо того, чтобы попытаться захватить врага врасплох внезапным налетом, Себастьян остановился в Лагуше и Кадисе, где потратил драгоценное время на пиры и турниры; по прибытии в Танжер он снова с увлечением предался охотничьим забавам. Следующим делом он перебросил свои войска в Арзилу.
Тем временем правящий султан Мулай Абд-аль-Малик сумел собрать силы, намного превосходящие португальцев в каждом роде войск, даже по артиллерии, и способные значительно лучше выдержать трудности летней кампании среди гор и пустынь Африки. Зная, что непосредственной целью Себастьяна был Эль-Ариш, порт на побережье Атлантического океана, он предложил уступить этот город Португалии, если король отведет свои войска и заключит мир. Это предложение, сделанное, возможно, с целью выиграть время, было презрительно отвергнуто; точно так же Себастьян не прислушался к советам Мулая Ахмада, который предупреждал его не подвергать себя риску сражения, далеко оторвавшись от базы и флотилии. Вместо того, чтобы переправить войска по морю, Себастьян решил совершить марш-бросок через выжженную солнцем пустынную область, которая раскинулась между Арзилой и Эль-Аришем. После пятидневного перехода, во время которого армия сильно страдала от невыносимой жары, жажды, и постоянных стычек с конными отрядами мусульман, он расположился лагерем в долине около деревушки Эль-Каср эль-Кебир и приказал, чтобы его страдавшие от жажды и утомленные войска провели ночь в молитвенном бдении и посте. Со стратегической точки зрения его позиция была выбрана на редкость неудачно. За его лагерем тек Эль-Кус, река 80 ярдов шириной; оба фланга можно было обойти с тыла, и равнинная местность благоприятствовала действиям мусульманской кавалерии (2).
На рассвете, 4 августа 1578 г., началась битва. Ни одна из сторон не знала, что султан в этот момент уже был мертв: долго страдавший от неизлечимой болезни, Мулай Абд-аль-Малик отдал распоряжение, чтобы новости о его смерти держали в тайне от его воинов. Португальцы первыми устремились в яростную атаку, напрасно стараясь прорвать плотные ряды мусульманской конницы, которые выстроились в форме полумесяца и угрожали окружить лагерь. Они и их союзники сражались с отчаянной смелостью, но не смогли пробиться сквозь окружившую их вражескую армию или отразить натиск кавалерии мусульман. Мулай Ахмад утонул в Вади-Махассан, притоке Эль-Куса; Себастьян, который задолго до этого избрал своим девизом фразу Петрарки: "Un bel morir tutta la vita onora" ("Благородная смерть - честь всей жизни" (ит.)) - вероятно, пал в битве, хотя рассказы о его смерти почти во всем противоречат друг другу; и из всей христианской армии не более 50 уцелевших сумели вернуться назад на корабли.
18 месяцев спустя как мечты короля Мануэла об Иберийском Союзе, так и пророчество короля Филиппа, что он получит "хорошее королевство", осуществились. Но тем временем родилась любопытная легенда. Люди отказывались верить, что Себастьян действительно был мертв, и утверждали, что он снова появится и освободит Португалию, как он вернулся в 1574 г., когда его тоже уже не чаяли увидеть в живых. Подобно королю Артуру на Авалоне, "Rei Encuberto" или "Сокрытый король", ждал только своего времени где-то за морем; могло смениться не одно поколение и даже миновать не одно столетие, но всё же однажды он непременно вернется (3).
Время от времени появлялись претенденты - среди них калабрийский крестьянин, не знавший ни слова по-португальски, - и каждый из них утверждал, что является законным наследником трона Ависской династии (4). Эти несчастливцы должным образом были схвачены и казнены; но "себастьянизм" стал религией, и его приверженцы играли заметную роль не только в восстании 1640 г., свергнувшем иго "испанского пленения", но и долго время спустя, когда независимости Португалии уже ничто не угрожало (5).
Быстрое распространение таких мессианских идей после 1578 г. явно иллюстрирует психологический надлом, вызванный к жизни годами бедствий и достигший высшей точки в разгроме при Эль-Каср-эль-Кебире. Как нация, португальцы утратили ту блистательную самоуверенность, которая являлась их отличительной чертой во время открытий и завоеваний; и те, кто еще не распрощался с надеждой на лучшее будущее, не видели для своей страны никакого спасения, кроме как посредством чуда.
(1) Двоюродный дядя Себастьяна, кардинал Энрике, был единственным прямым наследником Ависской династии по мужской линии.
(2) О топографии битвы, см. примеч. в Burton's Camoens, vol. i. p. 358.
(3) Смерть Себастьяна хорошо подтверждена современными документами. См., например, J. Teixeira's De Bello Africano, Nuremberg, 1580, cap. xiii. p. 1 10 -- " Cadaver regis Lusitani . . . inventum est per duos ipsius servos, captivos, quos novus rex [Ahmad ibn Muhammad, who had sucded Mulai Abd el-Malik] ea de causa miserat circa dilnculum illud," etc. Тело было погребено в Эль-Касре, перезахоронено в Сеуте, и в 1582 перевезено Филиппом II в монастырь Жеронимуш.
(4) О подробностях, которые весьма курьезные, см. M. Miguel d'Antas, Les faux Don SSastien, Paris, 1866.
(5) Бёртон утверждал, что разговаривал с себастьянистами в Бразилии! Camoens, vol. i. p. 363.
Глава XXXIX.
Упадок и его причины.
Падение Португальской империи принято описывать так, как если бы это была свершившаяся почти в одночасье катастрофа, внезапная, драматическая и абсолютная. Но такое представление является в корне неверным. Ко времени окончания Наполеоновских войн Португалия еще находилась на третьем месте, после Великобритании и Испании, среди колониальных держав Европы. То, что она утратила в первой четверти XVII в., была не ее империя, но господство на море и доминирующая роль в коммерции. Потеря была неизбежной после бедствия при Эль-Касре, "испанского пленения" и роста голландского и английского морского могущества. Стоит, однако, проследит некоторые основные причины, по которым Португальская империя оказалась не в состоянии длительное время противостоять своим соперникам.
Напряжение сил всегда влечет за собой моральный упадок нации; и нет никакой возможности избежать вывода, что в обществе, которое Коуту, Осорио, Корреа, Ксаверий, Камоэнс, Линсхотен и другие современные свидетели критиковали со столь многих точек зрения, легко проросли семена разложения. Но предполагаемые изъяны в характере нации были не единственной причиной, возможно, даже не основной причиной, ее крушения. Численность португальцев была слишком малой; сдвиги европейской торговли были направлены против них; их административная и финансовая система была безнадежно плохой; их политика по отношению к туземцам - и того хуже. Каждый из этих четырех пунктов заслуживает отдельного рассмотрения.
1) Нехватка людей. - Португалия никогда не сумела возместить потери, понесенные в тысячах битв с маврами. Чтобы обработать пустынные поля Алемтежу и Эстремадуры, с западного побережья Африки были завезены рабы, чье потомство, смешавшись с коренным населением, породило выродившуюся расу метисов в самом центре империи, тогда как свободных людей старого происхождения с каждым днем становилось всё меньше. Все белые жители, которыми располагало тогда королевство, легко могли бы разместиться в Южном Лондоне; поэтому для такой маленькой страны было трудно снабжать гарнизонами цепь колоний, раскинувшихся от Бразилии до Амбоины, и охранять все торговые пути на юге Атлантики и в Индийском океане. Война и кораблекрушения приводили к тому, что ряды португальцев быстро таяли; раненых людей пользовал неопытный цирюльник, с бритвой вместо хирургических инструментов и свиным жиром вместо антисептической мази. Когда флот лежал в дрейфе, под палящими лучами экваториального солнца рассыхались доски корабельной палубы, а моряков, которые собирались в тени безвольно обвисших парусов, чтобы съесть свой обед, состоявший из вяленой рыбы и источенных червями сухарей, подстерегала цинга. Жаркими, душными ночами мерцающая масляная лампа освещала солдат и матросов, спящих вповалку на переполненной и грязной кормовой надстройке, которая, вероятно, давала течь там, где строевой лес покоробился и потрескался. Вино превращалось в уксус; рыба, будучи только пойманной, уже начинала гнить; корабельный писец ("эскривао") непрерывно воевал с тараканами, крысами и другими вредителями. В низких широтах холера, малярия и дизентерия уносила больше жизней, чем стрелы и пущенные из пращей камни врагов, несмотря на то, что больным делали кровопускание и поили травяными отварами, которые составляли весь арсенал средств тропической медицины.
Даже до 1525 г. невозможно было полностью укомплектовать флотилии экипажами без проведения принудительной вербовки среди представителей более низкого класса, чем крестьяне. Вербовщики обходили тюрьмы; смертные приговоры заменялись бессрочной ссылкой; осужденным позволялось отработать срок в индийских войсках; всем преступникам, которые соглашались завербоваться на индийские армады, предоставлялась амнистия, за исключением тех, кто был виновен в государственной измене и нарушении канонического права. Наиболее уникальный случай произошел с Мануэлем де Мендонсой, которому было позволено вместо отбывания 9-летнего срока тюремного заключения отслужить 3 года в Индии вместе с тремя братьями.
При этой системе во всех владениях Португалии работа, которую должны были выполнять честные люди и опытные солдаты, была переложена на плечи осужденных преступников и юнцов-недорослей; в то же время в метрополии все источники свободного труда были исчерпаны, рабы стали скорее необходимостью вместо роскоши, и смешанные браки с африканцами низшего сорта нанесли непоправимый ущерб национальному характеру и психике.
2)Коммерческиепричины. - Португалия, будучи изолирована от остальной части Европы, и вынужденная искать свое счастье в заморской экспансии, стала первопроходцем по части торговли в Африке и Индии; по тем же причинам она оказалась бессильной удержать за собой эту торговлю. Лиссабон был естественной пристанью для всех кораблей, возвращающихся из Индии с ценным грузом на борту. Несколько лет спустя после того, как голландцы сокрушили монополию своих соперников, Сервантес все еще мог, не погрешив против истины, описывать Лиссабон как "величайший город в Европе... куда стекаются все богатства Востока, чтобы разойтись затем по всему остальному миру" (1). Но эстуарий Тежу мог претендовать на роль крупной перевалочной базы лишь в ограниченном смысле. Для того, чтобы продать основную массу все грузов, собственникам кораблей приходилось, после выгрузки той части груза, с которой могли управиться местные торговцы, отправляться на какой-либо другой центральный рынок.
Португалия получала миллионные прибыли от заморской торговли, - результат, одобрявшийся экономистами того времени, которые смешивали понятие национального богатства с грудами золота и серебра и видели коммерческое процветание не в обмене товарами, но единственно в обмене товаров на деньги. К числу последствий этой экономической политики можно отнести, во-первых, обширный приток капитала, который сосредоточился в руках ограниченного круга лиц и расходовался на ведение войн, приобретение предметов роскоши и церковные нужды вместо выгодного вложения в дело; и, во-вторых, бурный рост ремесел, мануфактурного производства и мореплавания в тех странах, которые приобретали ткани, продовольственные товары, красители, металлы, и другое сырье, привозимое португальцами с Востока и из Америки.
Но никакие чудеса предусмотрительности или экономической науки не могли бы изменить положения дел в Португалии. Более удобные рынки центральной Европы были труднодоступны или вообще недоступны без помощи посредников.
Основной товаропоток индийской торговли таким образом отклонялся в другие места, и особенно в большой всемирный рынок Антверпена, который не только обладал прекрасной гаванью, откуда открывался доступ на рынки Центральной Европы по Рейну и Шельде, но был теперь средоточием европейской финансовой системы. Ни один другой морской порт не обладал таким удачным географическим положением для распределения импортных товаров; ни один другой не получил больше преимуществ от иммиграции изгнанных португальских евреев. На ежегодные ярмарки, приуроченные к дню Св.Бавона и Пятидесятнице, в Антверпен съезжались торговцы всех стран, стремившиеся найти нужную им продукцию или клиентов. Среди них прибывали и португальцы, привозившие все дорогие и редкие продукты Востока. Гвиччардини (2) приводит обширный каталог этих товаров: он упоминает "отличные восточные жемчуга" и драгоценные камни, золотую руду и обогащенное золото, слоновую кость, янтарь, специи, лекарства, мускус, цибетин, алоэ, ладан, ревень, "китайский корень" и индиго, - всё это товары как азиатского, так и африканского происхождения; сахар-сырец с острова Сан-Томе, из Гвинеи влания и сереьра и вивдели коммерческое процветание не в обмене товарми, аки с африканцам и Марокко; вино с Мадейры; кожу, древесную смолу, шкуры и перья из северо-западной Африки; соль, вино и масло, древесину сумаха и фрукты из самой Португалии.
Джон Уилер, секретарь "Общества торговцев-предпринимателей", проницательно отзывается о недостатках торговли в Антверпене для Португалии:
"Сначала, по поводу Португальца, мы знаем, что подобно хорошему простому малому, он уходил в плавание каждый год за специями, посещая с Божьей помощью три части света, и когда он привозил их на родину, то богатые "денежные мешки" из Антверпена, подданные короля Испании, прибирали их к своим рукам, часто давая за них деньги вперед, и установив благодаря этому очевидную монополию; вследствие чего одни только они оказались в выигрыше, а все прочие нации проиграли" (3).
Когда посредники, к чьим услугам были вынуждены обращаться португальцы, оказывались столь искусными маклерами, как уроженцы Нидерландов или Англии, то было бы странным, если бы они долго оставались лишь простыми агентами. Со временем они должны были оснастить собственные суда, привозить и продавать товары ради собственной выгоды. Взяв в свои руки всю индийскую торговлю, они могли бы уменьшить затраты и удвоить доход.
Они далеко не сразу появились в Индийском океане, но не из-за страха перед португальским военным флотом, а из-за домашних неурядиц. Распространение кальвинизма навлекло на Нидерланды гнев Испании, отправившей для искоренения ереси герцога Альбу и его кровавых карателей. Сам Антверпен был взят штурмом в 1576 г. и на три дня стал жертвой "испанской ярости"; вот почему прошло немало лет, прежде чем Нидерланды сумели настолько укрепить свое положение, чтобы быть готовыми к новым предприятиям за границей. Но уже в 1595 г. первый голландский флот обогнул мыс Доброй Надежды; в 1602 г. была создана Голландская Ост-Индская Компания; в 1625 г. голландцы заложили поселение на берегах Столовой бухты, и Португалия утратила свою монополию на ведение торговли с Дальним Востоком.
3) Административные и финансовые причины. - Роковые последствия для судьбы португальских колониальных владений оказали два фактора: могущество, приобретенное Церковью, и система, по которой подбирались и получали вознаграждение за службу чиновники. Первый из них, который при жизни короля Мануэла еще не проявил себя в полной мере, уже был проиллюстрирован, но можно привести еще один пример. В 1560 г. вице-король, дон Константино де Браганса, заполучил на Цейлоне и привез в Гоа знаменитую "даладу", или Зуб Будды. Король Пегу, который каждый год отправлял послов для воздания почестей святыне, предложил выкупить ее за 300000 или 400000 крузадо, и обещал постоянно снабжать продовольствием гарнизон Малакки, если его предложение будет принято. Казна вице-короля была, как обычно, безнадежно пустой, и фидальгу горели желанием пойти на сделку. Но духовенство воспротивилось. В присутствии огромного стечения народа и с одобрения вице-короля архиепископ Гоа растолок зуб на части в ступке, сжег их в жаровне, а пепел выбросил в реку Мандови. Затем дон Констатино приказал сделать по этому случаю памятный гербовый щит, на котором была изображена вся эта вдохновляющая сцена - пылающая жаровня, и буддисты, предлагающие несметные сокровища за священный зуб. Девиз, выбранный для этого произведения искусства, представлял собой загадочную легенду С.С.С.С.С., но для блага непосвященных она была снабжена расшифровкой - "Constantinus cupidine coeli crumenas cremavit" - "Константин, жаждущий неба, сжег сокровище". Проявленная в этом деле расточительность была настолько вопиющей, что вызвала осуждение даже в Лиссабоне. Символический акт сожжения реликвии оказался также неудачным и с миссионерской точки зрения, поскольку находчивые сингальцы сразу объявили, что "далада", уничтоженная в Гоа, была простой копией, и изготовили новый зуб, который и провозгласили истинным. Он до сих пор хранится в Канди, где буддистские паломники на протяжении столетий оказывают ему благоговейные почести (4).
Другой существенный изъян проявил себя уже во времена Альбукерке. Когда вице-король или губернатор умирал, вскрывались патенты, или запечатанные документы, содержавшие имя его преемника, и новый кандидат короны вступал в должность. Этого было недостаточно для устранения злоупотреблений властью. Новоназначенный деспот начинал свое правление со смещения с постов всех друзей своего предшественника и изучения административной системы. Это была отличная база для реформы, но, как правило, новые чиновники, занимавшие вакантные должности, были такими же ненасытными стяжателями, как и те, которых они сместили, и система в целом не подвергалась никаким существенным улучшениям. Каждый чиновник обычно занимал должность в течение 3-х лет, и ожидалось, что они максимально используют представившиеся им возможности. Фактически получение должности могло быть отложено на неопределенный срок. Коуту упоминает об одном человеке, который получил патент на занятие определенной должности, на которую еще раньше него претендовали 30 других истцов. Такие патенты могли продаваться, уступаться, проигрываться в карты; в некоторых случаях они составляли приданое незамужних женщин. Военные должности и лицензии на право торговли равным образом превратились в предмет купли-продажи. Такие активы имели рыночную стоимость, и каждый мог купить или продать их, причем это правило распространялось как на частных лиц, так и на учреждения. Так, больница могла получить привилегию на работорговый рейс в Мономотапу, или община монахов могла приобрести командование крепостью. Когда дон Гарсиа де Норонья стал в 1538 г. вице-королем, он объявил, что намеревается пожать плоды 50-летней службы. Он начал с продажи всех вакантных должностей, гражданских и военных, покупателям, предложившим наивысшую цену, и хотя он не выплачивал жалованья никому, кроме самого себя, он не обнаружил недостатка в соискателях. Причина этого заключалась в системе вознаграждения людей. Титулованная знать, или фидальгу, получали "сольдо", или оплату, основанную на их ранге. Для покрытия затрат на жилье и стол выдавалось пособие, известное как "мантименто". "Орденадо" представляло собой жалованье, получаемое в зависимости от занимаемой должности. "Перкальгос" были льготами, которые позволяли толковому человеку в трехлетний срок сколотить себе состояние. Даже судьи, как ожидалось, должны были жить на свои "перкальгос" в форме взяток. В начале XVII в. капитан Малакки получал жалованье, равноценное немногим менее 300 ф.ст. в год; при этом его годовой доход официально оценивался в 20000 ф.ст.
В то время как губернаторы и их друзья богатели, простые солдаты голодали. Еще до середины XVI в. вошло в обычай задерживать выдачу жалованья солдатам, пока они не высадятся в Индии. Даже после этого могло пройти насколько месяцев, прежде чем эта задолженность бывала погашена. Тем временем люди были предоставлены сами себе; некоторые становились профессиональными ворами и грабителями, некоторые существовали за счет подаяния, некоторые нанимались на службу к туземным правителям или примыкали к ближайшему отряду пиратов. Большое число солдат находилось на содержании у богатых фидальгу, которые держали открытый дом и стол для всех пришельцев; за кров и пищу эти люди были обязан служить своему патрону, как члены клана служат своему наследственному вождю. В 1539 г. дон Жуан де Кастро писал королю, что из 16000 человек, которые числились в платежных ведомостях, налицо было только 2000, за исключением гарнизонов крепостей. Остальные были "мертвыми душами", при помощи которых изобретательные чиновники получали дополнительный доход.
Систематическая порча монеты, которая началась еще до 1550 г., негативно отразилась на всех слоях населения. Стоит процитировать несколько предложений, которые дают представление о некоторых наиболее вопиющих злоупотреблениях, получивших широкое распространение:
"В обращении циркулировали три вида монет: 1) "хорошие" - которые находились в обращении по номинальной стоимости; 2) "скудные" - они принимались в обращение по стоимости хорошего металла, содержавшегося в монете; 3) "плохие" - не принимались в обращение вообще. Ни один предусмотрительный человек не соглашался принять в уплату деньги, пока их не проверит меняла. Каждый мелкий губернатор по всей Индии чеканил по крайней мере свои собственные медные деньги, и путешественники не раз обнаруживали, что разменная монета, полученная утром, становилась совершенно бесполезной на вечернем привале" (5).
4) Туземная политика. - Отношение правительства к туземному населению приводило к бедствиям и в конце концов привлекло на сторону голландцев много добровольных помощников. На Цейлоне, например, путь к союзу между голландцами и кандийцами вымостил своими действиями Жеронимо де Азеведо в 1594 г. Именно этот генерал-весельчак, воспользовавшись каламбуром между португальским словом "gallos" ("петух") и созвучным именем его туземных жертв, "галлас" (т.е. жителей Галле), приказал своим солдатам насаживать детей на острия пик и предложил им "слушать, как закукарекают молодые петухи" (6).
Сохранение мирных отношений с местным населением было бы существенным условием для развития португальской торговли и позволило экономить скудные ресурсы королевства; вместо этого, правительство почти всегда ввязывалось в конфликты с какой-нибудь индусской или мусульманской державой, и могло покрыть издержки одной кампании только за счет добычи, захваченной в ходе другой (7). Неприемлемые требования миссионеров превращали друзей во врагов; так, раджа Виджаянагара, чья империя была барьером, защищавшим португальские колонии от мусульман севера, едва ли мог чувствовать симпатию к людям, которые преследовали, грабили и сжигали его единоверцев. Но португальцы не ограничивались этим. Если им выпадал шанс получить какую-либо выгоду от грабительского набега на территорию союзника, они не упускали его.
В храмах Кондживерама в Виджаянагаре, по слухам, хранились несметные сокровища, и никакой другой индийский город, даже сам Бенарес, не был столь священным. Проводившаяся ежегодно в августе, в полнолуние, ярмарка привлекала к его усыпальницам десятки тысяч паломников; каждый богомолец, согласно Корреа, наголо брил свою голову, и их было такое множество, что парикмахеры положительно терялись из виду за массами состриженных волос, тогда как груда звонких монет, уплаченных пилигримами, была равна в высоту 10 стогам пшеницы. Мартин Афонсу де Соуза, губернатор Индии с 1542 по 1545 гг., счел, что ограбить язычников будет весьма благочестивым делом; но когда португальские суда вошли в залив Манаар, следуя вверх вдоль Коромандельского побережья, их встретило такое множество людей, что они не осмелились плыть дальше. Желая вознаградить себя за упущенный шанс, португальцы взамен совершили нападение на храм около Халама (Куилона), где также хранилось немало золота. Смотрители храма не могли оказать никакого действенного сопротивления; Мартин Афонсу и его свита вошли внутрь, заперли ворота и всю ночь пытали священников и копали землю в поисках сокровища. Вся их добыча, продемонстрированная ожидавшим снаружи португальцам, состояла из одного золотого блюда; но они внесли в храм пару пустых бочонков из-под пороха, а чтобы вынести их обратно, потребовались усилия 16 сменявших друг друга рабов. Это происшествие дало немало пищи злым языкам.
Разграбление храмов в союзном государстве представителями португальской короны не было, конечно, повседневным делом. Оно позволяет, однако, получить представление о духе, в котором многие португальцы рассматривали свои обязательства перед туземными принцами. Антонио Корреа, который заключил договор о дружбе и торговле с раджей Пегу, присягнул соблюдать соглашение, поцеловав старый песенник. Это был внушительный фолиант, самый лучший в его библиотеке; кроме того, обе стороны не собирались хранить верность договору, если его условия станут для них обременительными. Чиновники более высокого ранга были не такими щепетильными, как добрый Антонио. Они нимало не беспокоились остановить свой выбор на песеннике, когда желали иметь предлог нарушить клятву. Гашпар Корреа рассказывает, как богатый и могущественный султан Гуджерата Бахадур, мешавший португальцам одним своим существованием, однажды приехал с визитом в их форт в Диу, находясь в изрядном подпитии, в сопровождении лишь горстки охранников. Гарнизон очень сожалел, что капитан, проявив душевную слабость, позволил ему уехать невредимым, и сожаление самого Корреа прорывается во фразе, которая является, по меньшей мере, памятной: "По нашим грехам мы не смогли воспользоваться таким удачным шансом".
Если бы португальское правление с самого начала представляло собой явно выраженную и постоянную тиранию, оно, вероятно, было бы менее ненавистным. Народы Востока часто приветствуют твердый и прочный деспотизм, подобный тому, который установил Альбукерке. Почти все последующие вице-короли нередко меняли свои решения под влиянием страха, желания заслужить благосклонность, подкупа или простой прихоти. Когда Лопо Суариш, преемник Альбукерке, посетил маленький город, в котором недавно в ходе бунта были убиты 24 португальских моряка, городские власти прислали к нему в качестве виновников трех дряхлых старцев. Это было похоже на скрытый вызов, но губернатор благодушно вернул стариков и не принял никаких карательных мер. Даже если бы португальцы устроили в городе в отместку резню, она едва ли нанесла бы такой же урон их престижу.
Результаты всех этих глупостей и преступлений были не менее катастрофичными, хотя сказывались далеко не сразу, потому что негодование туземцев никогда не выливалось в такой сокрушительный пожар, как сипайский мятеж; это был тлеющий огонь, который разъедал ткань португальского господства, и оставил простую оболочку, несостоятельную против голландцев и англичан.
(1) Persiles y Sigismunda, Bk. iii, chap. i.
(2) Ludovico Guicciardini, Descrittione . . . di tutti Paesi Bassi, etc., Antwerp, 1567, p. 124.
(3) J. Wheeler, A Treatise of Commerce, Wherein are Shewed the Commodies arising by a wel ordered and ruled Trade, etc., Middelburg, 1601, p. 47.
(4) Подробный рассказ об эпизоде с даладой, с переводом главных источников, можно найти в "Ceylon", vol. ii. pp. 197-219.
(5) Whiteway, pp. 67-68.
(6) "Ceylon", vol. ii. p. 23.
(7) История Малакки предоставляет хороший пример непрерывного типа этих небольших, но дорогостоящих войн. Кроуфорд (vol. ii. pp. 404-405) подсчитал, что за 130 лет португальского правления Малакку шесть раз осаждали малайцы Бинтанга, семь раз ачинцы, трижды яванцы и дважды - голландцы.
Глава XL.
Фидалгу.
Та эпоха изобиловала бурными этическими контрастами. Те же люди, которые грабили индусов в Гоа, основали Братство Милосердия. Доминиканцы, навсегда отождествляемые с инквизицией в самых худших ее чертах, всячески старались облегчить страдания гоанских рабов. В Бразилии иезуиты успешно противостояли сторонникам религиозных гонений. Франциск Ксаверий, друг детей и угнетенных, с одобрением относился к насильственным обращениям в христианство. Многие инквизиторы шли в камеру пыток так же хладнокровно, как хирург идет к операционному столу, и с таким же высшим чувством долга по отношению к пациенту.
Но эти противоречия были типичными не только для Португалии. Они имели место в каждом европейском государстве, в уме каждой личности, где идеи Ренессанса и идеи средних веков состязались за победу. Даже такой сильный поборник нового духа, как Фрэнсис Бэкон, утверждал, что пытка имеет сходство с экспериментом как средство выявления истины. Ни в ком ином не нашел более яркого воплощения дух Ренессанса, и ни в ком ином не обозначились более резко эти моральные контрасты, чем в лице Бенвенуто Челлини, который на досуге с удовольствием занимался разгулом и убийствами, в то же время искренне веря, что он находится под особым покровительством Господа, и что его собственную священную персону в определенные моменты окружал ореол небесного благочестия.
Эти примеры, число которых легко можно умножить, проливают свет на один из наиболее любопытных психологических феноменов эпохи. Они показывают, что определенные гуманистические чувства, которые теперь присущи каждому цивилизованному мужчине и женщине, как правило, отсутствовали у лучших умов XVI столетия, или просто находились в зачаточном состоянии; и где такие, как Ксаверий и Бэкон впадали в заблуждение, простой торговец или моряк был просто обречен на ошибку.
Таким образом, можно объяснить зверства, в которых виновны Португалия и остальная часть Европы, хотя и не приуменьшить и не оправдать их. Вполне может быть, что четыре века спустя какой-нибудь тибетский или готтентотский студент попытается решить определенные проблемы своего собственного общества и политики на аналогичных примерах. Ему придется объяснить контраст между нашим доморощенным гуманизмом и такими институтами, как белая работорговля и потогонная система эксплуатации, или совсем недавними событиями в Македонии и Конго. Этическое различие между этими дарами цивилизациями и различными инцидентами португальского завоевания весьма незначительно.
Существует старый рассказ, как одна дама, с глубоким интересом просмотрев постановку "Антония и Клеопатры", с сожалением вздохнула: "Как это отличается от домашней жизни нашей возлюбленной королевы Виктории!" Историческая критика на тех же примерах неизвестна; но, определенно, лучше судить людей по меркам их собственной, а не последующей, и, возможно, более гуманной эпохи.
Все же нам нет нужды чрезмерно ударяться в апологию. С учетом всей критики и за вычетом всех изъянов, Португалия имеет прошлое, которому может позавидовать любая нация. Хронисты XVI в. сознавали грандиозность своей темы. Есть моменты, когда даже Барруш, при всей его ходульной риторике, и Фариа-и-Соуза, при всей его напыщенности и сентенциозности, загорались огнем и писали в духе и с ритмом эпопеи. История, которая начинается с осады Сеуты и заканчивается катастрофой Эль-Касра, - это подлинная эпопея войны и мореплавания, великих людей и великих авантюр. Смелость и великодушие - вот фундаментальные достоинства, которые она превозносит. В ней мало говорится о рядовых моряках и солдатах, еще меньше о женщинах, чья участь заключается в том, чтобы награждать победителей или утешать в поражении. Интерес сосредоточен на вождях - придворном, крестоносце, армейском священнике и грубом морском капитане. Ее герой, под многими именами, - фидальгу, дворянин с головы до пят, бесстрашный, совершенный и неунывающий, равный принцу по рождению, самый преданный слуга церкви и короны по убеждениям. Такой фидальгу с одинаковой легкостью мог прокладывать по звездам курс корабля, виртуозно сражаться мечом, управлять провинцией, знать полдюжины языков, слагать сонеты и превосходно играть в шахматы. Говорилось, что Ренессанс слишком поздно пришел в Португалию и слишком рано ушел; но прекрасный расцвет духа Ренессанса, его идеал многосторонней деятельности, остался и развивался. Редко можно найти общество такое же разносторонне и блестящее, как общество фидальгу. Жизнь била в нем ключом, и люди "пили из чаши жизни полными глотками"; они знали, как сражаться и любить, смеяться и умирать. Обуздав свою энергию, и неуклонно посвятив себя достижению одной цели, они, возможно, достигли бы большего и прочного результата. Критики выдвигали подобное обвинение против плеяды "золотого века Елизаветы". В обоих случаях возражение одинаково. Даже если бы карьеру можно было оценить подобно заводу или шахте, по их выработке, ее достаточно, чтобы указать на Бэкона и Рэли, на Альбукерке и Камоэнса. Когда современный культ специализации сможет произвести более "эффективных" людей, его защитники будут оправданы за свое осуждение.
Даже тогда останется некоторое количество слишком осмотрительных или слишком молодых, чтобы позволить поймать себя машине цивилизации и играть в жизни лишь одну стандартную роль. Для них есть хорошая компания на страницах старых португальских летописей, где любой может странствовать по неизведанным морям с Васко да Гамой, создавать империю с Альбукерке, или, наряду с Камоэнсом, превращать грохот битв и кораблекрушений в мелодию песни.