Аспар. Васко да Гама и его преемники (1460-1580). Перевод книги К.Г. Джейна. Часть 4. Иудаизм, гуманизм и церковь

ИУДАИЗМ, ГУМАНИЗМ И ЦЕРКОВЬ.

Глава XXI.

Евреи в Португалии.

Пока для португальской короны в Азии и Африке завоевывались новые территории, на родине монархия подвергалась процессу постепенного и с виду незаметного упадка. Король Мануэл правил; его преемники только царствовали. Их политику направляли церковные советники, которые подчиняли благосостояние своей страны интересам католической церкви. Эта перемена произошла по вине не только одной лишь неспособности и нетерпимости к инакомыслию Жуана III и Себастьяна, поскольку церковь существенно упрочила свои позиции благодаря победам над двумя грозными соперниками - иудаизмом и гуманизмом.

История евреев в Португалии - предмет трагического интереса. Их непопулярность являлась следствием других причин, чем расовой ненависти, к которой португальцы всегда были невосприимчивы. Даже в XIII в. евреи имели право занимать высокие официальные должности; от Афонсу II (1211-1223) их суды получили полную автономность по гражданским и уголовным вопросам, и главный раввин был королевским чиновником, на печати которого был выгравирован герб Португалии. Хотя евреи были вынуждены жить в определенных кварталах, получивших название "жудерия" или "жеурия", но только после 1325 г. их обязали носить отчетливый символ их веры - шестиконечную звезду на шляпах или плащах.

Евреи-сефарды в Испании и Португалии отличались от ашкеназов Германии и Польши по характеру значительно больше, чем по обрядам. Виднейшие представители их общин были не мелкими торговцами, но банкирами или князьями торговцев. Ни один мавританский эмир или кастильский гранд не держался когда-либо с бОльшим достоинством, - ведь португальские евреи видели в Израиле аристократию нации, а в самих себя - аристократию Израиля. В области культуры они, несомненно, превзошли своих повелителей; многие из них к знанию собственной литературы прибавили глубокие исследования в области языческого искусства и науки - философии Аристотеля, математики, астрономии, астрологии, и, превыше всего, медицины и хирургии, по части которых им не было равных в Европе. Многие из них приобрели известность как поэты или историки, и между 1487 и 1495 гг. в Фаро, Лиссабоне и Лейрии были последовательно основаны еврейские типографии.

Рот антисемитских настроений был делом рук не королевской власти или простого народа, но двух промежуточных сословий Португалии. Вид еврейской общины, идущей молиться в свою синагогу, горько оскорблял взоры духовенства; бархатные или шелковые одежды и золотые цепи еврейских торговцев, их породистые берберские кони и другие зримые символы их богатства вызывали праведное негодование у знати, даже если привлекательность брака с еврейской наследницей время от времени перевешивала угрызения совести. Когда еврей назначался сборщиком податей (алмушарифом) или медицинским советником короля, оказанное ему предпочтение задевало гордость подчиненных-католиков и конкурентов. Со временем влияние духовенства и знати способствовало разжиганию соответствующих чувств у народа, который стал считать евреев языческими злоумышленниками, которые жирели, выжимая все соки из их простодушных и верных догматам церкви соотечественников. Замкнутость гетто, и та более высокая духовная культура, которой отличались верующие иудеи, порождали атмосферу подозрительности, в которой к зависти и религиозным предубеждениям прибавилось чувство страха. Раввинская ученость отождествлялась с черной магией. Обвинения в ритуальных убийствах или отравлении колодцев, выдвигаемые даже в наши дни против евреев в России, Румынии или Венгрии, имели свой аналог в Португалии. Один зловещий слух приписывал эпидемию бубонной чумы еврейским козням. Стоит поставить в заслугу португальским королям, что они долго сопротивлялись давлению, исходящему от их подданных, и даже от римских пап и дружественных монархов. Несомненно, что в основе их покровительства иудаизму лежала не одна только благотворительность. "Жудерии" были образцами бережливости, промышленности, гражданских достоинств всех видов; и без еврейской практичной сметки и капиталов торговля страны была бы парализована. Кроме того, они вносили свой вклад в доход королевской казны, потеря которого стала бы для нее чувствительным ударом. Они платили подушный налог, дорожный налог, налог на содержание военно-морского флота, налоги с каждой деловой сделки, даже самой незначительной. Еврей не мог купить корзину яиц или продать пучок сельдерея, не пополнив казначейство определенным процентом от цены. Чтобы привить евреям полезное сознание неполноценности, они были обложены специальным налогом в 30 деньеро, в память о 30 сребрениках, за которые Иуда Искариот продал Христа. Это новшество было позаимствовано из Кастилии. Ни в одном королевстве правители не обращали внимания, что, как получатели денег, они сами отчасти брали пример с Иуды.

Афонсу V (1438-1481), великодушный и справедливый монарх, разрешил евреям жить за пределами "жудерий", освободил их от обязанности носить особые символы и даже назначил еврея, Исаака Абраванеля, своим министром финансов; но именно в его правление народная ненависть достигла точки кипения. В 1449 г., раздраженные влиянием людей, подобных Абраванелю или Давиду Бен Иосии Бен Яхьи, который развлекал короля учеными рассуждениями из области теологии и физики, жители Лиссабон подняли восстание и разгромили "жудерию" в городе, убив нескольких жителей. Афонсу твердой рукой подавил беспорядки. Но влияние евреев, и особенно их выставляемое напоказ богатство вызвало новые жалобы; и кортесы четыре раза обращались к королю с петицией об ужесточении антисемитских норм канонического права. Жуан II (1481-1495), подобно своему предшественнику, считал евреев полезным классом; и когда более 90000 еврейских беженцев из Кастилии бежали в его владения, он обещал предоставить им приют в течение восьми месяцев в обмен на уплату налога в размере 8 крузадо с человека. Но их предупредили, что по истечении восьмимесячного срока они должны будут покинуть страну на судах, предоставленных королем. Жуан II поспешил собрать налог, но в вопросе обеспечения средствами перевозки оказался менее пунктуальным. Здесь он проявил такую медлительность, что многие евреи не смогли уехать в назначенный срок. Те, кто остались в Португалии, были обращены в рабство, тогда как детей у них насильно забрали и выслали на остров Сан-Томе, чтобы там они были растерзаны дикими зверями, скончались от голода или выживали как могут. Едва ли более азначил еврея, Исаака Абраванеля, своим минстром финансов; но именно в его павление наррожная ненависть удачной была судьба тех, кто смог вовремя найти судно и оказаться на его борту во власти фанатичной команды, чью свирепость разжигал страх перед чумой.

Мотивы, которые подтолкнули к преследованию евреев короля Мануэла, уже были изложены. 4 декабря 1496 г., четыре дня спустя после подписания своего брачного контракта, он издал указ, предписывавший всем евреям покинуть его владения до конца октября 1497 г. Оставшихся следовало лишить жизни и собственности; любой христианин, который предоставит убежище еврею после окончания установленного в указе срока, должен были лишиться всего своего имущества; ни один неверующий не должен был осквернять своим присутствием католическую землю Португалии. Тем временем был разработан план, как уменьшить опасность этого массового исхода для португальской экономики. По примеру одного ренегата, Леви бен Шем-Това, и вопреки протестам епископа Фернандо Коутиньо и Государственного Совета, в котором он председательствовал в Эстремоше, Мануэл решил крестить всех евреев обоего пола в возрасте от 4 до 25 лет.

Жертвы получили за два дня уведомление о намерении "сделать их христианами" (facere Christianos), как характеризовали этот процесс оптимистично настроенные современники. В первый день Пасхи (19 марта) детей и молодежь скопом загнали в церкви, несмотря на их горький плач и протест их старших единоверцев; но там они объявили, что ни за что на свете не изменят вере Израиля. Многие родители, не видя никакой надежды на избавление, убили своих детей, а после и самих себя; семьи некоторых беженцев скрыли у себя дружественные португальцы. Когда наступил октябрь и "период милости" завершился, король провозгласил, что все евреи должны собраться в Лиссабоне и там сесть на корабли. В столицу прибыло 20000 человек, разместившихся в огромном дворце, который впоследствии стал штаб-квартирой инквизиции. Им объявили, что время для плавания уже прошло, и теперь все они стали рабами короля. Угрозы, обещания и даже увещания двух отступников так и не могли убедить евреев, которые предпочитали собственную религию той, которую исповедовали их мучители. Тогда 20000 "упрямых язычников" (cafres contumasses), схватив за волосы и бороды, приволокли к купели и окрестили насильно. Недвусмысленное осуждение этого произвола такими людьми, как благородный епископ Коутиньо, и покровительство, которое распространил на евреев папа Александр VI, привели к тому, что в преследовании "новых христиан", или маранов, как называли крещеных евреев, наступило временное затишье. В 1498 г. многим из них было разрешено продать свою собственность и эмигрировать, но этот путь к спасению закрыл королевский эдикт, который запрещал эмиграцию.

В ночь на 17 апреля 1506 г. группа "новых христиан" была арестована за участие в праздновании Исхода, и некоторые из них на два дня попали в тюрьму. Их освобождение, приписываемое населением Лиссабона подкупу, пробудило бурю негодования, которая вырвалась на волю утром 19 апреля. Христиане и набожные мараны, собравшиеся в доминиканской церкви, чтобы помолиться о прекращении чумы, которая опустошала город, испугались, увидев светящийся ковчег для мощей и распятие, сияющее в одной из полутемных боковых часовен. Еврей, осмелившийся намекнуть, что чудо было вызвано отражением, падавшим из освещенного солнцем окна, был схвачен и растерзан толпой приведенных в ярость женщин, и его тело сожжено на "Росио", или главной площади Лиссабона. Дикая орда мужчин и женщин, доведенных до неистовства религиозным фанатизмом или перспективой грабежа и кровопролития, затопила улицы, возглавляемая двумя доминиканскими монахами, которые подстрекали их криками: "Ересь! Ересь!" Грудных детей душили или бросали в огонь на погребальных кострах, где горели вместе живые и мертвые; женщин, которые искали убежища в церквях, выволакивали из-под алтарей и убивали. В этой резне погибло не меньше 2000 "новых христиан".

Но король, который боялся духовенства так же мало, как его жертвы, учинил жестокую расправу. Миряне-зачинщики были повешены, или обезглавлены, или разрублены на куски; оба доминиканца исключены из ордена, удушены гарротой и сожжены; все уличенные в грабеже имущества маранов - выпороты и оштрафованы. Эти меры оказались столь эффективными, что пока Мануэл был жив, никто больше не осмеливался нападать на евреев, которым с 1507 по 1521 г. снова разрешили эмигрировать. Почти все те, кто ни в какую не желал переходить в другую веру, теперь бежали из страны; и после введения в Португалии в 1536 г. инквизиции множество "новых христиан" были вынуждены из-за обрушившихся на них гонений последовать примеру своих собратьев, к немалому ущербу для португальской торговли. Они обнаружили лишь один безопасный приют под португальским флагом: это была Бразилия, где орден иезуитов впоследствии стал всемогущим и успешно сопротивлялся введению Святого Трибунала (1).

(1) Самый лучший современный отчет о евреях в Португалии - статья "Португалия" в Еврейской Энциклопедии. За исключением португальских историков, главное описание преследований евреев, относящееся к XVI столетию, - это великолепная работа Сэмюэля Ускье (Samuel Usque), "Consolafam as tribulafdes de Israel".

Глава XXII.

В Парижском университете.

Когда Жуан III вступил на престол Португалии (1521), иудаизм как отдельная религия почти перестал существовать в его королевстве; но церковь столкнулась теперь с новой и более трудной проблемой. Открытию новых континентов и океанов, совершенному Колумбом и да Гамой, сопутствовал еще более глубокий переворот в области духовных открытий. Рукописи, в течение столетий хранившиеся в монастырях Греции и Балкан, с приходом турок были извлечены из своих покрытых пылью тайников; и теперь, спустя почти двадцать лет после падения Константинополя, мудрость и поэзия Греции и Рима дали новые идеалы цивилизации. Мор опубликовал свою "Утопию"; Эразм - свой исправленный текст греческого Завета; Макиавелли сформулировал свои принципы; Лютер отказался повиноваться папе римскому.

Защитники старого порядка, вооруженные авторитетом традиции, и грозным, хотя и тяжеловесным оружием схоластики, сплотились против новаторов, которые отстаивали гуманизм и реформу. До поры до времени Парижский университет, этот интеллектуальный центр Европы, оставался открытым для сторонников каждой из партий. Сюда съезжались подающие надежды студенты со всех стран, среди них большое количество испанцев и португальцев, стремившихся к более обширным знаниям, чем те, которые им могли предложить Саламанка или Лиссабон. Наиболее часто посещаемым ими учебным заведением был колледж Св.Барбы, один из двух или трех самых знаменитых колледжей в университете. Жуан III поручил своему ректору, Диого да Гувеа, приобрести колледж, чтобы использовать его для подготовки священников и администраторов, которых он затем намеревался отправить управлять его заморскими владениями. Гувеа потерпел в этом неудачу, но смог взять колледж в аренду. Одним из его лекторов был знаменитый шотландский гуманист Джордж Бьюкенен, которому по воле судьбы предстояло свести с Португалией более близкое знакомство, чем он мог бы того пожелать.

Бьюкенен, родившийся около Киллесма в графстве Стирлинг, в 1506 или 1507 г., был сыном отца-горца, возможно, ирландского происхождения, и матери - уроженки Лоуленда, по имени Агнес Хериот. Он окончил университет Св.Андрея (в Эдинбурге) и получил степень магистра в Париже в 1528 г., что давало ему право претендовать на пост регента, или члена преподавательского совета; эту должность он занял в колледже Св.Барбы в том же году.

Здесь обучались первые из той когорты мыслителей и проповедников, которые в течение поколения вели в Коимбре яростные диспуты между католицизмом и новым знанием, организовывали миссии по всей Португальской империи, возвышали власть португальской церкви над королевской властью, и, наконец, изменили сам характер и менталитет португальской нации. Имеет смысл сделать паузу, чтобы рассмотреть среду, в которой эти люди проходили свою первую подготовку.

Университетская жизнь никоим образом не была лишена трудностей. Лекции продолжались от рассвета до темноты, и только учитель пользовался удобством в виде стола и кафедры; ученики же сидели на корточках вокруг него на полу, обложившись зимой охапками соломы, чтобы согреться. Эразм в одном из его "Коллоквиумов" - "Ихтиофагия" достаточно ярко показывает грязь и убогость студенческой доли в Монтегю, колледже, где он учился.

"Сами стены там учат божественности, - пишет он, - но что касается меня, я не вынес оттуда ничего, кроме мрачного умонастроения и одежды, кишащей вшами".

Эразм описывает положение вещей, которое существовало в конце XV в. Последующее распространение реформаторского движения, как на территориях, подконтрольных католической церкви, так и вне их, привело к тому, что жизнь студентов стала еще более аскетичной, а дисциплина еще более жесткой. В этих вопросах обычаи Парижского университета были не хуже и не лучше, чем в других учебных заведениях. Так, в университете Глазго в XVII в. существовало предписание подвергать суровому наказанию тех студентов, которые осмелятся сыграть в мяч или случайно столкнутся с любым из старших членов преподавательского состава, не позаботившись держаться подальше от его недремлющего глаза; в то же время купание было проступком, наказанием за который служила порка и изгнание из стен университета (1). Рабле, по-видимому, критикует аналогичное извращенное представление о приличиях, описывая свое Телемское аббатство, которое он предусмотрительно обеспечил не только двором с ярусными скамьями, или амфитеатром, но даже "бассейном для игры в водный мяч, с превосходными ваннами в три уровня, расположенными одна над другой, хорошо снабженными всеми необходимыми удобствами и запасом миртовой воды" (2).

В часы досуга студенты, которые могли позволить себе такие дорогие развлечения, предавались удовольствиям турниров и охотничьих забав - они охотились с соколами, собаками или стреляли птиц на лету. Их бедные компаньоны, когда судьба не предоставляла им возможности развлечься потасовкой с горожанами или со студентами соперничающей "нации", проводили свободное время в кабаках, выпивке, пении или игре в кости. Даже такие домашние виды спорта, как салки, кегли и бег взапуски не оставались в пренебрежении. Бедные и богатые могли наравне ставить латинские драмы, мистерии и "моралити" (краткие нравоучительные пьесы), или же собираться зимними вечерами вокруг камина в зале колледжа, чтобы послушать остроумные шутки своих регентов, чтение отрывков из "Вульгаты", описание чудес мира в изложении таких знаменитых путешественников, как Одорико Порденоне. Веселая, полуязыческая "Carmina purana" и другие студенческие песни типа "Ergo bibamus" и "Ludo cum Caecilia", которые донесли до нас от средних веков задор молодости и радости жизни, принадлежат более ранней эпохе: но дух, который они воплощают, ни в коей мере не угас среди шалых и беззаботных школяров Парижа в ХVI в.

Бьюкенен, в одном и своих латинских виршей, рассуждает о неудобствах, которым подвергались пастухи этого непокорного стада:

"Никто, - пишет он, - не мог растянуться на своем ложе раньше, чем сторож объявит, что уже наступил четвертый час. Пронзительный звук сигнального колокола прогоняет сон и напоминает ему, что его отдых подошел к концу. Только наступит тишина, как отбивают 5 часов, и швейцар звонит в свой колокол, призывая школяров к учебе. Затем, во всем величии шляпы и длиннополой мантии, входит магистр, гроза своих студентов, в его правой руке - плеть, в левой по воле случая том Вергилия. Он усаживается и выкрикивает свои приказы, пока его лицо не наливается кровью. И теперь он излагает перед слушателями плоды своих трудов. Он успешно разъясняет сложные места, он исправляет, он вычеркивает, он меняет текст, он демонстрирует находки, обретенные им при помощи кропотливого анализа. Тем временем из его учеников одни крепко спят, а мысли других заняты всем чем угодно, кроме Вергилия. Один отсутствует, но подкупил своих соседей, чтобы они ответили на его имя при перекличке. Другой потерял свои чулки. Еще один не отрывает глаз от большой дыры в своем башмаке. Один притворяется больным, другой пишет письмо к родителям. В результате удары палки магистра никогда не заставляют себя долго ждать, всхлипывания никогда не прекращаются, щеки (студентов) не остаются сухими. Затем нас зовет религиозный долг (т.е. наступает час обедни); затем урок продолжается снова. Мы с трудом находим время поесть. Не успев еще закончить трапезу, мы снова возвращаемся на занятия, и затем поспешно ужинаем. После ужина мы продолжаем наши труды ночью, как будто дневных стараний, поистине, было недостаточно. Почему бы мне не упомянуть о тысяче наших унижений? Сюда приходят, например, орава бездельников из города, оглашая всю улицу шумом своей болтовни. В этом гуле они слушают (лектора) так же внимательно, как стадо ослов. Они ворчат, что на углах улиц не развешаны плакаты, оповещающие о расписании занятий, они негодуют, что магистр пренебрежительно игнорирует "Доктрину" Александра, и они устремляются в Монтегю или любую другую школу, более соответствующую их вкусам. Родители также ворчат, что дни проходят, их сыновья не узнают ничего нового, а тем временем приходится платить за их учебу" (3).

В колледже Св.Барбы Бьюкенен, вероятно, тесно общался с тремя наиболее замечательными людьми своего времени. Одним из них был Кальвин, пока только вступивший на порог свой карьеры. Другим - Франциск Ксаверий (4), 27-летний испанский баск с голубыми глазами и каштановыми волосами, который отрекся от военной жизни, к которой готовили его братьев, и решил, подобно своему отцу Хуану де Жассо, посвятить себя более мирным занятиям. О детстве и юношеских годах будущего апостола Индий сохранилось немного достоверных сведений. Согласно обычаю, распространенному в то время в Испании и Португалии, он носил фамилию своей матери, Марии, единственной наследницы замков и земель Ацпилькуэта и Ксаверий, в испанской Стране Басков.

Третьим был еще один испанец, смуглокожий 37-летний аскет, чьи непревзойденные таланты лидерства и организаторских способностей пока еще находились в скрытом состоянии, но скоро должны были вырваться наружу и сосредоточиться на осуществлении его мечты - образовании миссионерского сообщества, которое должно было завоевать для христианства Святую Землю. Игнатий Лойола уже был знаменит, так что его живущие в Нидерландах соотечественники считали почетной обязанностью снабдить его денежными средствами и таким образом позволить ему выполнить свои планы, несмотря на принесенный самим Лойолой обет бедности. Семь лет прошло с тех пор, когда он, будучи прикован к постели раной, полученной при осаде Памплоны, коротал вынужденный досуг за чтением "Житий святых" и "Жизни Иисуса" Лудольфа Саксонского, - и это чтение полностью изменило все настроение его мыслей. В своей отшельнической хижине в Манресе он черпал силы в видениях Монтсеррата, "горы, рассеченной пламенем", которая, по тевтонским легендам, служила местом пребывания Святой Чаши Грааля; "горы, разбитой на части", которая, по испанской традиции, раскололась надое в момент распятия Иисуса, когда скалы прорезала расселина. Отсюда и впредь он отказался от одиночества, верный двустишию, в котором так хорошо выражено отношение Общества Иисуса к "миру":

Bernardus valles, montes Benedictus amabat,

Oppida Franciscus, magnas Ignatius urbes.

(Бернард любил долины, Бенедикт - горы, Франциск - небольшие города, Игнатий (Лойола) - знаменитые столицы (лат.))

Сначала результаты его свободного общения с мужчинами и женщинами оказались не вполне успешными. В Барселоне его подстерег и, ударив кинжалом, оставил на месте, приняв за мертвого, наемный убийца. В Алькала-де-Энарес его бросили в тюрьму, поскольку некоторые знатные дамы, вдохновившись его проповедями, в одиночестве и без гроша в кармане отправились в паломничество. В Саламанке Игнатия также посадили за решетку, заподозрив в распространении новых доктрин, отдававших ересью. Но в Париже благодаря своей учености и укрепившейся за ним репутации святого он встретил доброжелательный прием. Франциск Ксаверий определенное время сопротивлялся красноречию своего земляка - Игнатий был уроженцем баскской провинции Гипускоа, - но в конце концов всем сердцем принял его наставления.

Здесь нет необходимости описывать события последующих семи лет, которые свидетельствовали о постепенной эволюции Общества Иисуса в Париже. После Ксаверия и его однокашника Петера Фабера Игнатий завербовал в ряды Общества португальца Симана Родригеша, уроженца Визеллы, который впоследствии стал хроникером этих событий и главой иезуитов в Португалии; Диего Лайнеса, который завоевал славу теолога на Трентском соборе; Альфонсо Сальмерана, гебраиста и комментатора Нового Завета; Николаса Бобадилью, который был избран "апостолом Индий" еще до Ксаверия, но из-за болезни не смог взять на себя эту задачу. В день Успения Богородицы в 1534 г. эти люди принесли обеты целомудрия и бедности в церкви Нотр-Дам-де-Монмартр. Шесть лет спустя, после многочисленных трудностей, папа Павел III подписал буллу "Regimini militantis Ecclesia", в которой выразил свое одобрение Обществу Иисуса (27 сентября 1540 г.). Из всех европейских стран в наибольшей степени воздействие этого решения испытала Португалия.

(1) Munimenta Universitatis Glasguensis, ed. C. Innes, Glasgow, 1854, vol. ii. p. 50.

(2) Urquhaxt and Motteux' Rabelais, Bk. i. chap. Iv.

(3) Перевод взят из Prof. P. Hume Brown's George Buchanan, Humanist and Reformer, Edinburgh, 1890.

(4) Это обычная английская форма имени; но более правильным следовало бы считать "Франциск из Ксавера" (Francis of Xavier), т.к. "Ксавер" - это топоним. Торселлино, Лукенджи и сам Франциск пишут "Francisco de Xavier" или, как эквивалент, "Franciscus Xaverius".

Глава XXIII.

Процесс Джорджа Бьюкенена (1).

В то время, как иезуиты организовывались для защиты католической веры, Джордж Бьюкенен примкнул к их соперникам. После успешной карьеры в Париже он вернулся в 1535 г. в Шотландию, поступив в качестве преподавателя к молодому графу Кассилису. Он уже обрел известность как автор колких и изящных эпиграмм на латыни, а в Шотландии добавил к своей репутации "Somnium", едкую перефразировку поэмы Дунбара "Как Дунбар был вынужден стать монахом". "Somnium" привел в такой восторг короля Якова V, что он назначил Бьюкенена наставником своего внебрачного сына, лорда Джеймса Стюарта, и просил его сочинять еще больше стихов в таком же духе. Бьюкенен написал две "Палинодии", но даже их оказалось недостаточно, и король требовал нечто такое, что "не просто бы кололо кожу, но задевал за живое". Ответом на его дружелюбное пожелание стал "Franciscanus", и хотя эта сатира в течение многих лет ходила только в рукописях, ее содержание стало достаточно хорошо известным, чтобы навлечь грозу на голову автора. В то время ересь в Шотландии уже подвергалась организованным гонениям, и в феврале 1539 г. в Эдинбурге сожгли на костре пятерых лютеран. Королевская милость едва ли могла бы уберечь Бьюкенена от подобной судьбы; но он сумел бежать из-под ареста и покинул Шотландию. После различных приключений он был назначен профессором в недавно основанном Гиеннском колледже в Бордо, ректором которого был Андре де Гувеа, племянник того самого Диого де Гувеа, который возглавлял колледж Св.Барбы, когда Бьюкенен был там регентом.

Гиеннский колледж должен был прийти на смену старому типу грамматической школы. В состав его учебного персонала входили некоторые из наиболее блестящих ученых того времени - эрудированные мечтатели, которые надеялись, выражаясь библейским языком, сотворить "новую землю" при помощи классической литературы, и испытывали сомнения по поводу "старого неба". В такой благоприятной среде таланты Бьюкенена не могли не раскрыться в полную силу. Монтань был его восхищенным учеником, и в позднейшие годы жизни гордился дружескими отношениями с "ce grand poete ecossois" ("великим поэтом скоттов") (2). Среди друзей Бьюкенена были Эли Вине, математик, и наиболее пылкий и полный фантастических идей из всех гуманистов, Юлий Цезарь Скалигер, чей сын Жозеф, в то время еще бывший ребенком, написал эпитафию Бьюкенену, завершив ее следующим двустишием:

"Imperii fuerat Romani Scotia limes;

Romani eloquii Scotia limes erit?"

("Римской империи границей некогда была Шотландия // Римская ученость разве ограничена Шотландией?")

Бьюкенен не давал ржаветь и своему перу. Он перевел на латынь "Медею" и "Алкеста", и сложил "Jefhthes" ("Иеффай") и "Baptistes" ("Иоанн Креститель"), латинские драмы на тему жизни Иоанна Крестителя и истории дочери Иеффая. Их, согласно Монтеню, "с большим достоинством" ставили на подмостках студенты, и всё шло хорошо, пока Бьюкенен не вступил в конфликт с монахами Св.Антония, которые обладали привилегией беспошлинной торговли свиньями. Когда монахи превратили свой монастырь в свинарник, пренебрегая тем, что их соседи были вынуждены страдать от запаха животных, но к немалой своей выгоде, местный магистрат стал протестовать, и Бьюкенен откликнулся на этот инцидент краткой одой. В ней он провел параллель между свиньями и их владельцами, что не могло не вызвать негодования в кругах духовенства; и он счел за благо покинуть Бордо, пока скандал не уляжется (3).

В 1547 г. он вернулся, получив приглашение сопровождать Андре де Гувеа, Вине и его старых друзей в путешествии в Португалию.

Два португальских монаха, Жеронимо де Падилья и Жорже де Сантьяго, посетили колледж в Бордо и, вернувшись на родину, по-видимому, описали его Жуану III как образец всех университетских достоинств. Тогда король принял решение скопом перевести всех его выдающихся преподавателей в университет, официальным покровителем которого был он сам. Университет Коимбры, основанный в 1290 г., стал образовательным центром королевства, немногим уступая самому институту монархии в роли символа национального единства, и, таким образом, полностью отличаясь от великих испанских университетов - Саламанки, Сарагосы, Барселоны, - которые представляли отдельные провинции, а не страну в целом.

Университет уже четыре раза перемещался из Лиссабона в Коимбру и обратно. В 1537 г. его в последний раз перевели в эту последнюю, тихий город рядом с Мондего, к немалому неудовольствию его студентов, которым в результате этого переезда было уже не так просто устраивать массовые драки и нарушать устав университета. Несмотря на великодушно предоставленную ему королевскую и папскую протекцию, университет отличался весьма свободными нравами (4). Преподаватели и студенты наслаждались многочисленными привилегиями, среди них - неподсудность светской власти, за исключением тех случаев, когда они обвинялись в определенных серьезных преступлениях - колдовстве, убийстве, причинении ранений, грабеже, насилиях над женщинами и чеканке фальшивых монет. Последнее едва ли было распространенным правонарушением даже среди студентов последнего курса XVI в.

Бьюкенен, несомненно, был вне себя от радости при виде перспективы безопасной и подходящей занятости после долгих лет скитаний среди опасностей и бедности. Он поблагодарил короля Жуана латинской эпиграммой, которая почти предвосхищала знаменитую фразу об "империи, над которой никогда не заходит солнце".

Inque tuis Phoebus regnis, oriensque cadensque,

Vix longum fesso conderet axe diem;

Et quaecumque vago se circumvolvit Olympo

Affulget ratibus flamma ministra tuis (5)

С Бьюкененом из Бордо в Коимбру выехали восемь других профессоров, среди них его друзья Андре де Гувеа, Диого де Тейве и Жуан да Коста. Андре де Гувеа был назначен ректором вновь основанного королевского колледжа искусств, а его дядя Диого, прежний глава колледжа Св.Барбы, обойденный при назначении, горько и упорно жаловался на допущенную по отношению к нему несправедливость, даже после того, как Андре умер и его сменил Жуан да Коста. Диого, по-видимому, сговорился с неким монахом по имени Жуан де Пиньеро, который был по приказанию да Косты подвергнут в Бордо публичной порке и, затаив злобу против по крайней мере одного из трех друзей, подал донос в инквизицию, что должно было привести к аресту Косты, Тейве и Бьюкенена Священным Трибуналом. Предварительное расследование, проведенное в Париже по приказу кардинала-принца Энрике, выполнявшего обязанности генерального инквизитора Португалии, показало, что для ареста обвиняемых имелись основания. Расследование закончилось в декабре 1549 г., но только в августе следующего года Коста был взят под стражу в Лиссабоне. Тейве и Бьюкенен были приглашены во дворец епископа Коимбры и там задержаны, тогда как в их комнатах устроен обыск.

При обыске не было обнаружено ничего компрометирующего, за исключением трудов Клемана Маро, принадлежащих Косте, и нескольких книг с примечаниями или предисловием Меланхтона, принадлежащих Бьюкенену.

15 августа 1550 г. Коста и Бьюкенен были доставлены в тюрьму Священного Трибунала в Лиссабоне, и три дня спустя начался процесс. Бьюкенен обвинялся в симпатиях к иудаизму и лютеранству. Первая часть обвинения была легко объяснима: пронзительные глаза Бьюкенена и его крючковатый нос, похожий на ястребиный, придавали его внешности черты, считавшиеся типично еврейскими, несмотря на то, что в его жилах не текло ни капли еврейской крови. Что же касается обвинения в лютеранстве, оно опиралось на показания свидетелей, утверждавших, что он нарушал церковное право словом и действием. По его собственному признанию, он по меньшей мере единожды "загорался огнем Лютера"; но его привычное отношение к религии совпадало со взглядами Эразма (Роттердамского), который принимал церковные доктрины, но считал себя вправе подвергать критике образ жизни духовенства.

Бьюкенен признал себя виновным по нескольким пунктам обвинения и отказался от своего права на услуги адвоката. Сеньор Ж. Энрикеш убежден, что его надоумил сделать это один из инквизиторов, возможно, Жеронимо де Азамбужа (Иеронимус Олеастер) (6), знаменитый гебраист и инквизитор в одном лице, и что в пользу обвиняемого тайно действовало некое могущественное влияние. Жуан III мог желать спасти людей, которые прибыли в Коимбру по его приглашению, и Азамбужа, возможно, получил негласные указания сделать для них всё, что было в его силах. Но даже король не мог отменить приговор церковного суда. Бьюкенен знал, что он борется за свою жизнь, и сознание этого заставило его вести себя крайне осторожно: в то же время он не проявлял никакого признака тревоги, и лишь изредка в его ответах на перекрестных допросах проскальзывал проблеск присущей ему иронии. Так, когда его спросили, что он думает о монашеской жизни, он ответил, что она была "хороша для тех, кто мог бы ее выдержать". Он отвергал, что ел пасхального агнца, и добавил, что в Шотландии не было никаких евреев. В отношении лютеранства он был сама искренность, допуская, что "когда в Англии он услышал некоего католического проповедника, церковное вероучение показалось ему правильным, а когда позже он услышал некоего лютеранина, взгляды Лютера показались ему соответствующими истине".

Его убеждали признать различные прошлые прегрешения, которые он мог припомнить, "поскольку если он это сделает, то трибунал проявит к нему большее милосердие". После долгой паузы он сделал вид, что припомнил, будто поел мяса в пост, хотя он оправдывался тем, что сделал это лишь раз, в Саламанке, на том основании, что единственная рыба, которую он мог бы достать, была высушенным угрем, - сомнительный деликатес в городе, находящемся далеко от моря.

Наконец, после того, как процесс тянулся почти год, Бьюкенен произнес формальное отречение от своих заблуждений 29 июля 1551 г. Его сочли виновным в том, что он придерживался еретических лютеранских воззрений по вопросам Пресуществления, чистилища, исповеди, правомочности канонического права, соблюдения поста; и что он полагал, что "лучше обращаться с молитвой напрямую к Богу, чем к святым".

Обвинительное заключение содержало по сути перечень смертных грехов, и людей отправляли на костер за меньшее. Но Бьюкенен был приговорен к тому же наказанию, что и его сокамерники, чьи провинности были более легкими. Всем троим было приказано всего лишь провести определенный срок покаяния в монастыре. Бьюкенен отбывал свое покаяние в монастыре Сан-Бенто, где был вынужден слушать нравоучительные проповеди на латыни, написанные монахами. Он нашел их, как признавал впоследствии, "не жестокими, но невежественными".

Нет и тени сомнения, что принц-кардинал имел все основания для проведения расследования системы управления королевским колледжем. Данные под присягой свидетельские показания Косты вскрыли удивительное состояние беспорядка и соперничества среди учебного персонала. Ланглуа, француз и уволенный регент, клеветал на своего руководителя. Мануэл де Мескита, капеллан, "был подлинной чумой для колледжа". Магистр Бельхиор Белагоа был таким прожженным плутом, что в Париже за ним закрепилось прозвище "барышник", а студенты Коимбры называли его "Велиал (дьявол) Белагоа". Жорже де Са под одеждой носил меч и заявлял, что собирается пустить его в ход против ректора. Магистр Антонио Кайадо получил прозвище "Адские уста". Алвару Лобато, "который теперь преподает мальчикам Катона (7)", имел привычку покупать у школяров их одежду, снабжая их таким образом деньгами на азартные игры. Он был их отцом-исповедником.

По крайней мере, ясно, что Коста, Бьюкенен и Тейве не были приверженцами строгой дисциплины, и сложившаяся в Королевском колледже искусств обстановка настоятельно требовала возбуждения расследования.

Бьюкенен оставался в монастыре Сан-Бенто от окончания процесса над ним до 17 декабря 1551 г. Затем он получил разрешение находиться в Лиссабоне, а 28 февраля 1552 г. получил окончательное отпущение грехов с дозволением уехать туда, куда пожелает, при условии, чтобы в будущем он общался только с добрыми и набожными христианами.

Его последующая карьера не имеет отношения к рассказу о Португалии, и можно ограничиться лишь ее кратким наброском. В 1560 г., побывав во Франции, он вернулся на родину и уже вполне осознанно принял сторону реформистов. Он был назначен преподавателем королевы Марии, которая вместе с ним читала Ливия и пожаловала ему пенсион. Но после убийства Босуэла (здесь очевидная ошибка. Имеется в виду Генри Дарнлей, второй муж Марии Стюарт, убитый в 1566 г. людьми ее любовника и впоследствии третьего мужа, Джеймса Хепберна, графа Босуэла. - Aspar) он стал одним из злейших противников королевы и содействовал ее падению благодаря своему "Detectio", шедевру риторической инвективы, опубликованному в 1571 г.

Он внес свой вклад в реорганизацию системы образования в Шотландии, проведенной реформистами, и в течение восьми лет (1570-78) наблюдал за обучением юного принца Якова Стюарта, который впоследствии стал королем Англии и Шотландии и "ученейшим дураком всего христианского мира". Хотя Бьюкенен и был мирянином, его избрали председателем Генеральной Ассамблеи; он также занимал должность председателя Суда Справедливости и Хранителя Священной Печати. Но главным трудом его поздних лет было составление "De Jure Regni apud Scotos", в котором он сформулировал новую для того времени доктрину, что подданные могли на законном основании свергать тиранов, и "Rerum Scoticarum Historia", в котором он намеревался представить истинные анналы своей страны, очищенные от "суммы английской лжи и шотландского бахвальства". Он всегда был беден и часто оказывался в долгах. Его "единственный друг", сэр Томас Рандольф (8), убеждал его жениться, но Бьюкенен отказался менять свою тихую гавань на "бурные шторма и кораблекрушения брака", состояния, к которому он относился с явным отвращением.

В сентябре 1582 г. Джордж Бьюкенен умер.

Его "примечательная португальская экспедиция", как он назвал ее в письме к Вине, сама по себе была малозначащей. В то же время она показала в резком контрасте те принципы, которые были предметом обсуждения между гуманизмом и церковью. Хотя позициям ортодоксального католицизма в Португалии пока ничто открыто не угрожало, век морских исследований породил научный дух и научил людей самостоятельно мыслить там, где церковь требовала безоговорочной веры. Фанатичное и строго придерживавшееся ортодоксальных догматов меньшинство со смятением наблюдало за распространением еретических доктрин в Северной Европе и боялось, что его собственные соотечественники также могли поддаться искушению оставить вероучение своих отцов. Вполне логично, они сосредоточили свою атаку на движении критиков церкви, которое, собственно, и дало толчок реформе; и оружием, которое они пустили в ход в этой борьбе, была инквизиция и орден иезуитов.

(1) См. Приложение А, Special Bibliography, " George Buchanan."

(2) "Essay on Education".

(3) Около 1542-1547. Даты и события его жизни в этот период темные.

(4) См.ниже, глава xxxiv.

(5) "В твоих владениях солнце, поднимаясь и заходя,

Совершает непрерывный круговорот, и долгий день не угасает;

Когда оно опускается за берега Олимпа,

Твои корабли по-прежнему озарены его лучами". -- H. Jacobs.

(6) См.: Azambuja, George Buchanan : a Memorial, pp. 77-78.

(7) См.ниже, глава xxxiv.

(8) Два единственных сохранившихся письма Бьюкенена, написанных просторечным языком, адресованы Рэндольфу, агенту королеву Елизаветы при шотландском дворе.

Глава XXIV.

Акт веры.

Процесс Бьюкенена представляет только лучшие черты инквизиции; поэтому необходимо более пристально вглядеться и в оборотную сторону медали, чтобы понять причины постепенного упадка португальской нации во второй половине XVI в.

Первое аутодафе состоялось в Лиссабоне 20 сентября 1540 г., за 7 лет до того, как учреждение Святого Трибунала в этой стране получило наконец санкцию Папы Римского.

"Траурная процессия выстраивалась за пределами дворца Инквизиции и следовала оттуда до Прайя-да-Рибейра, широкой площади рядом с Тежу, где должна была состояться церемония. Углежоги, в чьи обязанности входило освещать путь, шли впереди, вооруженные пиками и аркебузами. Затем, за поднятым распятием, шли монахи-доминиканцы, каждый из которых нес черный крест и был облачен в белую рясу и балахон. Они несли знамя инквизиции, шелковое полотнище, на котором была вышита фигура Св.Петра, держащего в одной руке карающий меч, а в другой - оливковую ветвь, что символизировало правосудие и милосердие. Вслед за монахами шли пешком различные уважаемые лица, и светские помощники ("фамильяры") инквизиции - одетые в черные и белые ливреи, и несущие черные и белые кресты с позолоченными краями. Затем, единой группой, шли заключенные; сначала несли изображения мертвых, а за ними следовали живые, разделенные согласно приговору суда на "признавших свою вину, отрицавших ее, нераскаявшихся, упорствующих, повторно впавших в ересь" или как-нибудь еще в соответствии с точной степенью их вины.

На длинных жердях, похожих на флагштоки, раскачивались фантастически разодетые чучела всех осужденных, до которых не смогла дотянуться рука инквизиции, включая тех, кто был уже мертв, - эти жерди держали воздетыми над собой палачи, так плотно закутанные с голов до ног в плащи и капюшоны из грубой черной саржи, что были видны только глаза и рот. Всякий раз, когда чучело представляло труп, за ним следовал другой палач, несущий черный ящик, на котором были изображены дьяволы и пламя. В ящике находились кости умершего преступника, которые надлежало бросить в огонь у ног его чучела.

Живые шагали вслед за мертвыми, в порядке, определенном тяжестью их преступлений; наименее виновные открывали шествие. Один за другим они шли вперед, каждый со своим адвокатом, или, если он был приговорен к сожжению на костре, со своим исповедником-доминиканцем, идущим рядом с ним. Мужчины были облачены в длинные полосатые, черно-белые туники, женщины - поскольку никаких различий между полами не соблюдалось, - в ниспадающие до земли платья того же цвета и материала; и все они шли босиком, с горящими свечами в руках и веревками, наброшенными на шею.

Те, кто раскаялся или признал свои грехи, были одеты в санбенито, разновидность белой робы с красным крестом Св.Андрея, вышитым на груди и на боках; головы их были обнажены. Те, кто вторично впал в ересь, были одеты в замору, серую ризу, и карочу, высокую картонную митру; обе одежды были пестро разрисованы языками пламени, символизирующими вечную погибель души и тела владельца. Наряд заключенных, приговоренных к сожжению на костре, и тех, которых сжигали только после удушения (1), ничем не отличался. Обе группы шли в карочах и заморах, на которых были начертаны их имена и преступления, и их лица изображались среди высоко вздымающихся языков алого пламени, в которое подбрасывали хворост черные черти.

В хвосте этой длинной процессии шли алебардщики инквизиции, сопровождая едущих верхом представителей высшего судилища - судей, квалификаторов (чиновники, занимавшиеся подготовкой дел к судебному разбирательству в католической церкви. - Aspar) (2), огласителей приговоров и различную мелкую сошку, замыкавшую кавалькаду. Со всех церковных башен доносился басовитый гул колоколов.

Когда беспомощные жертвы шли через улицы, они подвергались нападениям волнующейся городской черни, осыпавшей их грубыми оскорблениями или забрасывавшей грязью и камнями; но Прайя-да-Рибейра охранялась цепью солдат, которые препятствовали толпе прорваться на огороженный участок площади, предназначенный для аутодафе. Здесь с одной стороны были сложены прямоугольные вязанки дров разного размера, посреди каждой из которых был установлен столб, а рядом со столбом - кресло. В центре площади возвышался помост, на котором были установлены два ряда сидений: те, что слева, занимал король Жуан III с королевой и придворными, тогда как справа на троне под балдахином восседал его брат, принц Энрике, кардинал и генеральный инквизитор, а по обе стороны от него находились кресла, предназначенные для других членов Священного Трибунала.

Алтарь, задрапированный спереди черной материей, стоял посредине помоста. Перед ним на пьедестале было установлено знамя инквизиции; по одну сторону от него стояла кафедра, по другую - стол, заваленный бумагами и подвесными печатями, - для нужд тех, кто будет оглашать приговоры. Ниже помоста стояли осужденные, выстроенные рядами лицом к лицу перед кафедрой, алтарем, трибуналом.

Служилась месса. Генеральный инквизитор, одетый в митру и колпак, вручал королю Евангелие, предлагая присягнуть на нем, что он будет защищать веру. Король Жуан III и все его придворные, стоявшие с обнаженными головами, со всей искренностью приносили торжественную клятву. Далее читалась проповедь; и в конце церемонии оглашались приговоры, начиная с менее тяжких преступлений.

Многих из них ввел в заблуждение спорный догмат о поклонении образам, который оживленно обсуждался даже на церковных соборах (3). Некоторые предстали перед судилищем из-за отказа поцеловать фигуру святого на коробке для сбора подаяний, с которой ходили от дома к дому странствующие монахи. Некоторые по невежеству, некоторые по заблуждению нарушили каноническое право; некоторые попали в тюрьму инквизиции за сущий пустяк; большинство же обвиняемых стало жертвой клеветы злобных или алчных осведомителей. Огласители зачитывали приговоры, среди стонов и жалобных всхлипываний некоторых осужденных, хотя другие радовались избавлению от тюрьмы и пытки, и втайне принимали решение в будущем носить личину строжайшего лицемерия.

Последними зачитывались смертные приговоры. Среди осужденных находились трое женщин, обреченных на смерть за колдовство; двое мужчин, "новых христиан", повторно впавших в ересь; и третий мужчина, также признанный виновным в колдовстве.

Огласитель продолжал бесстрастно зачитывать обвинительные приговоры, в которых были изложены подробности каждого преступления. "Новые христиане" поели пресного хлеба. Один из них, подметая свой дом, кощунствовал против распятия, проделал в нем дыры, и царапал его всякий раз, когда его метла касалась пола. Эти обвинения были облачены во внушающие благоговение фразы и внушительные обобщения, так что придворные, духовенство и простые люди испытывали одновременно ненависть и трепет, когда слушали этот перечень кощунственных злодеяний.

Обвинение в колдовстве вызывало не меньший ужас. Хорошо было известно, что "новые христиане" и колдуны, чьим оружием были проклятие и дурной глаз, - вот истинные виновники чумы, голода и кораблекрушений в морях Индии. На головы этих злополучных людей обрушивались проклятия страдающей нации. Никто не сомневался в достоверности обвинений, подтвержденных множеством свидетелей. К одному из обвиняемых явился дьявол и научил его, как лечить при помощи черной магии. Он пускал кровь своим пациентам, втыкая им в лоб металлические иголки... один укол, и чары были наложены. "Во имя Иисуса, излечите ранку от укола и разрушьте чары", - такова была просьба, услышанная священником провинции Бейра: и дьяволы отомстили за себя, ворвавшись в дом священника и разбив дребезги всю его глиняную посуду. Всё происходившее напоминало готический роман; и люди содрогались, встречаясь взглядом с доктором, чье сумасшествие явственно читалось на его лице.

Ведьм навещал дьявол: днем - в образе черной кошки, а ночью - принимая обличье маленького человечка; так гласил приговор, со ссылкой на показания очевидцев. Ведьма и дьявол затем вместе отправлялись на реку, где к ним присоединялись другие участники шабаша, и после совместного купания предавались распутной оргии (4). В приговоре подробно перечислялись все непристойные и отвратительные подробности, которые сразу же завладели извращенными умами двора и народа и стали излюбленной темой для разговоров. На рассвете следующего дня, в субботу, ведьмы становились невидимыми и прокрадывались в дома честных и добропорядочных семейств, занося туда чуму.

Чтение закончилось, кающиеся получили отпущение грехов, а новые христиане и адепты черной магии были переданы в руки светских властей для сожжения. Король Жуан удалился, сопровождаемый генеральным инквизитором и своими придворными; но звон колоколов, медленный и погребальный, продолжал звучать.

Углежоги, сжимая свое оружие, палачи в капюшонах и монахи в белых рясах, с распятиями в руках, стянулись к преступникам, которых им предстояло сжечь. Толпа, стоявшая вокруг погребальных костров, также подалась ближе, пристально глядя пылающими фанатизмом глазами на приуготовленное зрелище; она пылала яростью против злоумышленников, которые вызвали так много несчастий.

Все, за исключением колдуна, перед отправкой на костер были милосердно удушены. Но врач, чья вина была слишком тяжелой, был обречен сгореть заживо. Вид его мук на костре доставил толпе три часа изысканной потехи" (5).

Аутодафе происходили сравнительно редко, и вред, причиняемый инквизицией, нельзя было измерить только лишь жестокостью, узаконенной в таких случаях. Значительно хуже были доносы и ужас, который сеяли платные осведомители инквизиции, поощряемые за свое усердие долей имущества их жертв; ее активность как торговой и земледельческой организации, способной и готовой устранить любого конкурента; ее конституционное положение как "государства в государстве", практически независимого от королей и пап; и существование цензуры и индекса запрещенных книг, которые парализовали всякое развитие свободной мысли (6).

(1) Святой Трибунал никогда не давал санкцию на пролитие крови.

(2) Чьи обязанности заключались в том, чтобы подготовить дела к рассмотрению трибуналом, и особенно проверить все книги перед их опубликованием.

(3) Одна из заслуг ордена иезуитов, бывшего одновременно большим союзником и соперником инквизиции, состояла в том, что в соответствии с доктриной пробабилизма он терпимо относился к таким прегрешениям, отпуская грехи кающимся, если можно было найти хотя бы один общепризнанный источник в поддержку из заблуждения.

(4) Несколько любопытных замечаний об этом предрассудке можно найти в первой части "Religio Medici" сэра Томаса Брауна.

(5) Изложенное выше основано на описании аутодафе в "Historia de Portugal" Оливейра Мартинша, vol. ii. pp. 35-39. Я вставил несколько пояснительных слов, добавил сноски и опустил одно или два предложения. Весь фрагмент заслуживает того, чтобы прочитать его на языке оригинала - португальском: Оливейра Мартинш был мастером исторического импрессионизма, чья работа поневоле многое теряет в переводе.

(6) Подробности можно найти в "Historia da Origem e Estahelecimento da Inquisicdo em Portugal", by A. Herculano, Lisbon, 1897 (First Edition 1854- 1857); и в "A Inquisifdo em Portugal" by C. J. de Menezes, Oporto, 1893. Живо написанное "Relation de l`inquisition de Goa" Клода Деллона (Claude Dellon), Paris, 1688 (английский перевод. "The History of the Inquisition at Goa", London, 1688), хотя и относится к XVII в., в основной своей части соответствует действительности и для XVI-го.

Глава XXV.

Церковь на Востоке.

Среди португальцев было широко распространено мнение, что цивилизованные индийцы были более ценным приобретением для церкви, чем варварские племена Африки. К востоку от мыса Доброй Надежды почти все первые миссионеры руководствовались в своей деятельности этой точкой зрения. Даже в португальских поселениях на морском побережье Африки часто отсутствовал капеллан; не было предпринято ни одной попытки обратить в христианство готтентотов или бушменов, и только после 1560 г. была отправлена первая миссия к негритянскому племени банту. Ее предпринял Гонзало да Силвейра, иезуит благородного происхождения и друг Камоэнса, по просьбе вождя по имени Гамба, чей сын побывал в Гоа и стал христианином.

Прим, оказанный Силвейре и его компаньонам, в смысле гостеприимства превышал почти все ожидания. Им подарили золотой песок, домашний скот и рабынь, и не только Гамба, но и Мономотапа, или верховный вождь, согласился принять крещение, тогда как их подданные с ревностным энтузиазмом приветствовали новую религию. Но когда Мономотапа узнал, что крещение подразумевает отказ от полигамии, это заметно охладило его рвение к новой религии и гостеприимство к миссионерам. Даже множество цепочек и отрезов ситца, преподнесенных ему, не смогли перевесить отрицательного воздействия от этого посягательства на привилегию, которой он так дорожил; и, наконец, устав от новшеств, Мономотапа позволил мусульманским беглецам, нашедшим приют при его дворе, убедить себя, что Силвейра был колдуном. Миссионер получил приказ под страхом смерти покинуть его владения, и бесстрашно ответил тем, что крестил более 50 человек негров-банту. Соответственно, 16 марта 1561 г. он подвергся мученической смерти. Его оставшийся в живых спутник, отец Андре Фернандес, был впоследствии отозван в Гоа, и, таким образом, первая попытка проповеди христианства в Восточной Африке закончилась постыдной неудачей.

Тем временем Индия не могла пожаловаться на пренебрежение. В ноябре 1534 г. папа Павел III издал буллу, объявлявшую Гоа епархией католической церкви, и первый епископ, Жуан де Альбукерке, прибыл в Индию вместе с Жуаном де Кастро четыре года спустя. В состав его епархии с неопределенными границами входили все поселения к востоку от мыса Доброй Надежды, в которых проживали католики или несториане, - и надо сказать, что несториане были отнюдь не в восторге от перспективы подчинения римскому папе (1). Даже до прибытия первого гоанского епископа священники, монахи и братья нищенствующих орденов уже наводнили Португальскую Индию. Пока был жив Афонсу де Альбукерке, можно было не особо опасаться этой братии в рясах; губернатор умел жестко приструнить клириков, которые пытались узурпировать светскую власть. Так, однажды, когда он способствовал заключению множества неформальных свадеб между солдатами-ветеранами и некоторыми захваченными в плен индийскими женщинами, священники стали возражать, что браки заключены не по церковным обрядам. "Они поженились по обрядам Афонсу де Альбукерке", - ответил губернатор, и дальнейших возражений не последовало.

Но после его смерти в Индии образовалась особая церковная партия, и по мере роста своей власти и влияния она всё более энергично вмешивалась в вопросы финансового и административного характера, и даже в иностранную политику. Существовала постоянная опасность церковной диктатуры. Симан Ботельо жаловался в 1552 г. королю, что казначейство выскребли до дна из-за раздачи милостыни, и целые города опустели из-за принудительного крещения индусов и мусульман (2). О характере этой пропаганды можно получить достаточное представление из того, что в Гоа каждого "язычника" заставляли раз в две недели посещать церковь и слушать одночасовую проповедь о преимуществах христианской веры.

За исключением приходского духовенства, в авангарде миссионерского движения на Востоке шли три ордена - францисканцы, доминиканцы и иезуиты. По своим методам и целям три ордена имели широкое отличие. Каждый из них все еще в определенной мере придерживался идеалов своего основателя.

Францисканцы, которые прибыл в Индию с Кабралом, унаследовали от Св.Франциска традицию обращения с проповедью непосредственно к бедным, чтобы привнести религию в жизнь, полную невежества и страданий, и преподносили веру как радость, а не как долг перед Всевышним. "Гимн солнцу", с выраженным в нем восторгом перед всеми творениями Господа, все еще был их служебником: даже в XVI в. радость была основой их вероучения. Диего де Эстелла, францисканец, которого Филипп II избрал своим личным духовным советником, вторил "Гимну солнца" в своих "Meditaciones del Amor de Dios" ("Размышлениях в любви Божьей"), и настаивал, что мир является не юдолью скорби и зла, как полагало большинство его современников, но отражением небесной славы в качестве зеркала Бога. Его книга - одно из многих свидетельств, которые показывают, что представители францисканцев оставались верны убеждениям своего основоположника. Но неверно было бы делать вывод, что все члены этого религиозного ордена, прибывшие в Индию, были святыми и поэтами.

Если, в общих чертах, францисканцы несли религию как дар равным себе, то доминиканцы предпочитали людей другого сорта. Они приходили наставлять в вере тех, кого считали стоящими ниже себя, не для того, чтобы разделить свой наиболее драгоценный дар с друзьями и братьями во Христе. Было бы чудовищным заблуждением преувеличивать этот аспект их миссионерской работы, или отрицать, что они добровольно перенимали определенные знания у новообращенных. Иногда они подражали иезуитам, которые в Китае выдавали себя за конфуцианцев, а в Индии - за последователей культа Шивы ради достижения своих целей и пренебрегая папскими проклятиями. В том же духе доминиканцы сочувственно относились к весьма простой практике гватемальских индейцев, которые ставили две свечи перед образом Св.Георгия - одну из них для дракона. В том же духе они переплетали христианские легенды с языческими ритуалами, и превращали варварские танцы и жертвенные оргии центральноамериканских майя в весьма благочестивые пьесы-миракли, в которых Тамерлан и Карл Великий - в деревянных масках и мантиях из перьев - фигурировали наряду с развенчанными местными божествами.

Множество доминиканцев появилось в Гоа в 1548 г., наделенных властью приобретать землю и основать монастырь. Они посвятили себя самому несчастному классу под португальским правлением - рабам, которых клеймили, подобно быкам, но обращались еще хуже, чем с этими более дорогими вьючными животными. Доминиканцы прилагали все усилия, чтобы облегчить жизнь этих страдальцев, но были не в состоянии добиться очень многого (3).

Во многих местах доминиканцы показали себя опытными вождями и предводителями необразованных людей, которые, по-видимому, нуждались в твердой руке. Но их правление и вероучение должны быть неоспоримыми; и Португалия и Индия не были населены сплошь необразованными людьми. Здесь доминиканцы изначально прославились за неукоснительное принуждение к ортодоксальной вере. Это была не их вина, что учреждение инквизиции в Индии было задержано до 1560 г., хотя фактически она возникла еще в 1543 г., когда бакалавр медицины по имени Жеронимо Диаш был задушен и публично сожжен за ересь (4). Именно монах-доминиканец отказался дать отпущение грехов Симану Ботельо за то, что этот чиновник провел реформирование таможни в Малакке и Бассейне, - правда, в соответствии с приказами губернатора, но не посоветовавшись предварительно с папой или доминиканцами.

Когда иезуиты появились в Индии в 1542 г., их организация - "меч с рукоятью в Риме и острием везде", - еще не была отработана и доведена до окончательного совершенства. Но их энергия, их преданность общему идеалу, и их готовность к самопожертвованию вскоре стали очевидными. Они достигли выдающихся успехов, сочетая миссионерскую деятельность с врачебной практикой (5), но главным их мирским интересом и наиболее сильным оружием было образование. Они отвергли все монастырские ограничения, которые могли препятствовать их деятельности, и в корне отличались от францисканцев и доминиканцев, как секретное общество отличается от монашеского ордена. В Индии они были известны под именем "отцы Св.Павла", по своей штаб-квартире, колледжу Св.Павла (первоначально францисканский колледж Санта-Фе) в Гоа.

Эти три духовных братства не всегда работали в гармонии (6). Письма Франциска Ксаверия содержат красноречивые свидетельские показания о горечи этих конфликтов, хотя он рекомендует жить в мире и призывает всех иезуитов поддерживать отношении доброжелательного нейтралитета. В одном случае Ксаверий даже предлагает, чтобы неофит, оказавшийся недостойным вступить в Общество Иисуса, перешел в ряды последователей Св.Франциска или Св.Доминика; неизвестно, был ли этот дар принят с соответствующей благодарностью.

Белое духовенство и монахи часто враждовали и друг с другом. Когда доминиканцы в 1548 г. прибыли в Гоа, они привезли с собой череп одной из 11000 дев, благодаря которому удалось остановить течь в трюме корабля во время пути, что подтвердило его истинность. Священной реликвии был оказан великолепный прием, после чего ее доставили к месту хранения в сопровождении большой монашеской процессии. Но белое духовенство, начиная от самого епископа, из чувства зависти не приняло участия в торжествах, вызвав разные кривотолки у населения.

Несмотря на взаимную антипатию духовенства, несмотря на то, что многие его представители погрязли в грехах, и несмотря на почти полное единодушие в поддержку "проповеди мечом", среди клириков было много смелых и благородных душ. Таким был Жеронимо Осорио да Фонсека, епископ Сильвы, который вошел в историю как ярый гонитель евреев и как автор истории правления короля Мануэла. Живя в те времена, когда ни один человек, даже если он носил митру и занимал высокий пост в церковной иерархии, не мог считать себя в безопасности от Священного Трибунала, Осорио имел смелость и свободомыслие осуждать всю теорию преследований по религиозным мотивам.

В Индии были такие же храбрые священники, которые вели в бой свою паству, подняв над головой распятие, и, по словам Фариа-и-Соузы, "изгоняли страх смерти символом жизни". Таким духовным лицом был Диого Мергульяо, который возглавил штурмовой отряд во время неудачной попытки Альбукерке взять Аден. Смелый капеллан нес крест, привязанный к копью, и когда был вынужден вернуться обратно, получив шесть ран, он все еще отважно держал его, зажав под рукой, пригвожденной к боку двумя впившимися в нее стрелами. Точно так же, в 1559 г., францисканец по имени Криштован де Кастро отказался покинуть тонущее судно, когда все офицеры спустились в единственную лодку и призывали его последовать их примеру; "эти 200 душ (моряков, оставшихся на судне) более драгоценны, чем моя бедная жизнь", - ответил он, и пошел ко дну вместе с остальными. Подобную же преданность долгу продемонстрировал сорок лет спустя доминиканец Николау ду Розарио, при крушении корабля "Сан-Томе" у Мадагаскара. В то же время другой клирик, о чьем остроумии всякий охотно узнал бы больше, доказал примером и наставлением, как хорошо он смог сохранить присутствие духа в критической ситуации. Когда пушечное ядро оторвало голову стоявшему рядом с ним солдату, он начал громким голосом читать нараспев стихи "Humiliate Deo capita". Но величайшим из всех священнослужителей, работавших в Индии под португальским флагом, был, несомненно, иезуит Франциск Ксаверий, который прибыл в Гоа в 1542 г.

(1) Доктрина и церковные обряды несториан были окончательно подвергнуты анафеме на соборе в Диампере (Удайямперур около Кочина) в 1599. Акты собора можно найти в Ar. Port. Or., part 4.

(2) Botelho, Cartas. Letter 4.

(3) Correa, vol. iv. p. 669 seq.

(4) Correa, vol. iv. p. 292.

(5) Королевский госпиталь в Гоа стал широко известным под их управлением (ок. 1591-1650); Fonseca, pp. 228-236.

(6) Смотри уникальные в своем роде документы, напечатанные на стр. 455-6 Андраде (издание 1835).

Глава XXVI.

Франциск Ксаверий в Гоа.

"Гоа Дорадо", или "Золотой Гоа", как его называли в народе, был столицей Португальской Индии, резиденцией вице-короля и его окружения, военной и военно-морской штаб-квартирой, центральным рынком для всех товаров Востока. Он обладал теми же гражданскими правами, что и сам Лиссабон; и в качестве центра духовного надзора и попечения над всеми христианами, рассеянными по берегам Индийского океана, он должен был теперь стать почти Восточным Римом. Первое впечатление от его энергичной церковной жизни разожгло пылкий энтузиазм Франциска Ксаверия.

"В нем (Гоа) есть колледж францисканцев, - писал он, - в котором занимается много учеников, великолепный собор с большим количеством каноников, и несколько других церквей. Есть все основания благодарить Бога, что христианская религия так много процветает в этой далекой стране, среди язычников".

Эти слова появляются в письме, адресованном Обществу Иисуса в Риме, и датированном 18 сентября 1542 г.; Франциск высадился в Индии 6 мая. Более близкое знакомство заставило его несколько изменить свою оценку гоанского благочестия (1).

Характер находившихся в Индии португальцев уже начал меняться в худшую сторону, хотя столичное общество еще не погрузилось в пропасть, чему суждено было произойти позже. Ксаверий осуждает различные злоупотребления, распространенные среди чиновников и торговцев, такие, как обычай затягивать с выплатой денег, полагающихся от государства, до тех пор, пока кредиторы не будут рады удовлетвориться меньшей суммой наличности. "Акулы казначейства" после этого получали всю причитающуюся сумму до последней монеты, списывая ее на расходы, как если бы с кредиторами был произведен полный расчет, и закрывали баланс. Но чиновники и маклеры, финансисты и ростовщики, которые наживались на этих удачных спекуляциях, никоим образом не были наиболее заметной частью населения. Ее скорее представляла пестрая толпа авантюристов, профессиональных солдат и моряков, которых можно было увидеть в любой час бесцельно бродящими по улицам или е начал меняттяс в худшую сторону, хотя столчиное общекство еще не погрузилсоь в пропасть, чему суждено было произйолти позжетеснящихся в винных кабачках, ничем больше не занимаясь, кроме как просаживая свою добычу или "призовые", или пускаясь даже на кражи, когда оказывались "на мели". Это был живописный и неспокойный люд - бронзоволицые, бородатые ветераны с серьгами в ушах и заткнутыми за пояс ножами, - бесстрашные и беззаботные, погрязшие в сотнях пороков, но полные грубой гордости за свою религию, которая заставляла человека нарушить добрую половину Десяти Заповедей, чтобы отомстить за отсутствие должного почтения к своему святому покровителю. С "браво" (наемниками) этого сорта Франциск Ксаверий любил общаться во время своих путешествий, к их немалому восхищению и эпатажу приличных граждан. Но они и их офицеры плохо подходили для мирной жизни. Бездействие заглушало их достоинства и выпячивало пороки, пока, в мирное время, уже становилось сложно отличить героев Диу от беспутной и буйной толпы, сделавшей Гоа притчей во языцех из-за своих причудливых грехов.

Каждый "рыцарь удачи", который высаживался в Индии, начинал с притязаний на ранг фидальгу, и прибавления почетной частицы "дон" к своему имени; поскольку богачи, которые снимали дворцы и выписывали жён из Лиссабона, и их соседи-бедняки, которые были вынуждены ютиться в лачугах и довольствоваться смуглокожими уроженками Индии, одинаково разделяли мнение о достоинствах длинной родословной. Фидальгу редко снисходили до того, чтобы вдаваться в сложности торговых операций, если всю изнурительную работу можно было переложить на плечи простолюдинов, или, еще лучше, рабов.

В тепличной атмосфере Гоа экзотическая тяга к наружному блеску скоро укоренилась и расцвела пышным цветом. На заходе солнце каждый фидальгу, который мог приобрести лошадь и увешать сбрую колокольчиками и золотыми и серебряными безделушками, совершал выезд верхом, привлекая к себе взоры дам, выглядывавших из-за благоразумно завешенных окон. Кавалера сопровождала свита рабов в ливреях, несущих его крайне необходимые доспехи в виде зонта от солнца и отделанного инкрустацией оружия. Так, восседая в седле прямо, точно истукан, и великолепно разряженный в шелк, парчу и кирасу, он гарцевал по всему городу. Менее знатные дворяне из съемных домов, неспособные в одиночку приобрести всю эту роскошную экипировку, сбрасывались в складчину, чтобы каждый из них в свою очередь мог щегольнуть великолепным нарядом под тенью зонта, который нес сопровождавший его "по случаю" слуга.

Серьезными соперниками этой церемонии выступали игорные дома, где заядлые игроки порой дневали и ночевали. Кости, карты, шахматы, - в которых играли на деньги, - или петушиные бои были далеко не единственными видами развлечений, которые были здесь в ходу. Фокусники, музыканты, танцовщицы, борцы, клоуны и актеры помогали скоротать время, и, кроме араки, пальмового вина и других крепких спиртных напитков, сваренных в Индии, можно было раздобыть и тонкие вина португальских виноградников, - по цене, соизмеримой с затратами на шестимесячное плавание из Лиссабона в Гоа. Но пьянство было чрезвычайно редким явлением.

Священники относились к азартным играм не слишком строго. Франциск Ксаверий сообщал, что в путешествии из Малайпура в Малакку в 1545 г. он провел некоторое время, наблюдая за партией в карты, в которой один солдат проиграл все свои деньги и вдобавок еще большую сумму, доверенную его попечению. Солдат был в отчаянии и угрожал покончить жизнь самоубийством, когда Ксаверий принес ему 50 рейсов, одолжив их у друга, и предложил ему снова попытать счастья. Сам святой перетасовал и сдал карты, а другие игроки, возможно, были слишком удивлены, чтобы протестовать. Приободрившись, солдат скоро вернул всё, что потерял, и даже, оставшись в выигрыше, потянулся за новыми ставками, когда Ксаверий снова вмешался и убедил его навсегда дать зарок от азартных игр. Утверждается, что солдат сдержал свою клятву; но весь анекдот исключен из списка официальных чудес святого.

Европейские дамы, хотя и достаточно редкие, чтобы цениться за их отсутствие, были более многочисленны в Гоа, чем где-либо еще на Востоке, поскольку здесь можно было найти все удобства, которые можно было купить за деньги, и сами деньги, чтобы приобрести их. Но на практике португальским женщинам угрожала затворническая жизнь в "зенане" (закрытой женской половине дома), подобно их индийским сестрам. Супруга фидальгу считала ниже своего достоинства выполнять какие-либо обязанности по дому, за исключением надзора за рабами. Искусство и литература, профессиональная и административная деятельность были привилегией исключительно ее господина и повелителя, и жизнь в условиях жаркого тропического климата обрекала их на праздное существование в стенах великолепных, но лишенных санитарных удобств дворцов. Главными развлечениями португальским дамам, которые в то время, как и сейчас, крайне любили зрелища, служили церковные процессии или военные парады, наподобие триумфов Жуана де Кастро. Решетки, закрывавшие окна в их жилищах, были забраны вместо стекла тонкими и хорошо отполированными устричными раковинами, но в них оставлялись специальные глазки, через которые любопытные красавицы могли видеть каждого прохожего без риска самим оказаться жертвой нескромного осмотра. Открытое окно, завешанное рядами цепочек, часто заменяло решетки.

Улица, с ее разнообразными и блестящими соблазнами и еще более заманчивыми игорными притонами, считалась местом, где не стоило появляться ни одной приличной женщине; и хотя дамы часто пренебрегали этими условностями, общественные ограничения или семейные узы все же в какой-то мере стесняли их свободу поступать по собственному желанию. Не удивительно, что многие фидальгу, устав от скандалов, ссор и немногих общественных удовольствий, дозволенных им, искали разнообразия в сорванных украдкой поцелуях. То, что они делали это с поразительной охотой и дерзостью, подтверждается показаниями многих свидетелей. Чтобы снискать аплодисменты в кругу опытных в любовных шалостях друзей, нужно было превзойти банальность успешной интриги. Точно так же ни одна дама не могла бы приобрести сомнительную известность, просто потеряв свою репутацию. Героиня скандала должна была проявить некоторую оригинальность и приправить ее опасностью - к примеру, напоить мужа "датурой" (сонным корнем) и развлекаться прямо под его бессознательным носом (2). Мужья принимали комплименты в неверности с интересом, хотя это не спасало их от чрезмерной ревности, и они поручали доверенным рабам следить за своими женами, - бесполезная предосторожность, способствовавшая только тому, что рабы вытягивали деньги как у господина, так и у госпожи.

Много, однако, и, возможно, даже большинство португальских торговцев и чиновников были слишком бедными, слишком предусмотрительными или слишком недоверчивыми в отношении своих друзей, чтобы жениться на белых женщинах. Они жили вместо этого с индусками, мусульманками или еврейками, чьи дети часто воспитывались в вере своих матерей. Принцип, которого придерживался Ксаверий по отношению к этим не освященным Церковью союзам, описан Торселлино в любопытном пассаже.

"Сначала он добивался их расположения всеми учтивыми способами; затем, когда он встречал их на улицах, он вежливо просил их пригласить бедного священника к себе на обед, на что они охотно отвечали согласием. После этого, сидя за столом, или перед трапезой, или во время нее, он просил хозяина позвать его детей; когда маленькие дети появлялись на зов отца, то Ксаверий поднимал их на руки и прижимал к груди, благодаря Бога, который послал отцу таких славных детей, залог будущности его семьи, и, в конце концов, молил Бога даровать им хорошую и святую жизнь. Затем он проявлял желание увидеть их мать (просьба, которая в устах других должна была бы показаться возмутительной, но легко прощалась человеку, пользовавшемуся славой святого). Когда она приходила, он тепло разговаривал с ней и хвалил хозяину ее красоту, подталкивая тем самым его взять ее в законные жёны, говоря, что она, несомненно, обладает прекрасным сложением и красивым выражением лица, так что вполне могла сойти за португалку, а дети, которых она ему родила, были, несомненно, достойны португальца, их отца... Но если по воле случая он попадал в гости к тому, у кого были дурно воспитанные дети от индийской женщины, похожие на нее саму, он, преисполнившись праведного гнева, восклицал: "Благой Бог! Что это за чудовища у вас здесь? Вы держите дьявола в вашем доме? Как вы можете сожительствовать со столь безобразным зверем? Может быть, у вас есть от нее дети? Последуйте моему совету: изгоните это чудовище, это уродливое создание, прочь из вашего дома, и найдите себе жену, достойную вас". Так, изгнав его любовницу, он находил хозяину жену" (3).

Ксаверий ходил по городу, звоня в колокольчик и призывая людей прислать ему своих детей, чтобы он их окрестил. По воскресеньям и праздникам он проповедовал утром перед всеми, кто выражал готовность его слушать, а во второй половине дня - перед туземцами, рабами или свободными. Его обаяние и энтузиазм вскоре пробудили ответное рвение у его слушателей. "Если бы я мог быть в десяти местах сразу, - писал он Обществу в Рим, - я бы нигде не испытывал недостатка в кающихся". Большую часть свободного времени он посвящал узникам, томившимся в тюрьмах и больницах для прокаженных за пределами городских стен, но он также умудрялся поддерживать связь с епископом и губернатором, таким образом познакомившись со всеми классами португальского колониального общества до того, как приступил к своей главной обязанности - организации миссий по всеми Востоку.

Росту его популярности наверняка способствовала просьба о предоставлении определенных индульгенций, с которой он, через посредничество Игнатия Лойолы, обратился к Папе. "Из всех наций, которые я повидал, - частным образом писал он, - португальцам дольше всех добираться до Рима за получением индульгенций, и в то же время они больше других нуждаются в такого рода таинствах" (4). Одна из просьб такого рода, с которой к Ксаверию обратился губернатор, заключалась в изменении сроков поста. В весенние месяцы рыба, как только ее выловят, сразу начинала гнить, и, следовательно, трудно было надлежащим образом соблюдать церковный пост. Папу просили перенести, если возможно, время поста в этих краях на июнь и июль месяцы, когда жара начинала спадать, и из-за того, что море часто штормит, мореплавание сильно сокращается. Этой уступки они так и не получили.

После этого Ксаверий сделал первый шаг к созданию организованной системы обращения туземцев. В Гоа был основан колледж для обучения мальчиков-туземцев из различных частей Индии, которые должны были нести служение в качестве священников, преподавателей катехизиса или выполнять обязанности переводчиков. Колледж должен был стать "кузницей кадров" для францисканского братства Санта-Фе (Святой веры), поставляя первых христианских миссионеров, работавших среди туземцев. Покрытие расходов на содержание колледжа было обеспечено простым и древним способом. В 1540 г. все индуистские храмы на острове Гоа были по приказу короля разрушены, и к 1541 г. не только принадлежавшие раньше им земли, но и земельные наделы, отведенные для содержания деревенских плотников, кузнецов и других ремесленников, которые обслуживали общину в целом, были присвоены церковью. Португальские власти легко добились согласия на этот акт грабежа, т.к. отказ мог повлечь за собой куда более тяжкие последствия; кроме того, на деревенских жителей сильное впечатление произвел официальный документ, который гласил, что за свое самоотречение они будут награждены сторицей (5). Приобретенные таким образом денежные средства были направлены на содержание колледжа, который был открыт с помпезной церемонией 25 января 1543 г., в день обращения Св.Павла, которому он был посвящен. Франциск Ксаверий не присутствовал на церемонии открытия, поскольку осенью 1542 г. он отплыл навстречу новому полю деятельности. При его участии, однако, колледж перешел от францисканцев к иезуитам.

(1) Нижеследующее описание Гоа основано главным образом на трудах путешественников, которые посетили город спустя несколько десятков лет после Ксаверия -- в частности, Линсхотена (1583), Пирара де Лаваля (1608), и Москета (1608). Но анахронизм скорее мнимый, чем реальный, потому что условия, в которых сформировалось гоанское общество -- рабский труд, тропический климат, влияние восточных идей и т.д. -- были практически неизменными в оба периода: и все письменные свидетельства дают основания утверждать, что основные черты этого общества уже приобрели сложившуюся форму по меньшей мере в 1550-х годах.

(2) "Человек, - пишет Линсхотен об этом снадобье, - сидит с открытыми глазами, ничего не делая, лишь смеясь или хохоча, подобно идиоту или выжившему из ума: когда наступает время выйти из транса, он не помнит ничего, что с ним было, но думает, что он крепко спал". Vol. ii. p. 69.

(3) Torsellino, pp. 107-109 of the translation of 1632.

(4) Письмо от 18 октября 1543.

(5) Напечатано в Ar. Port. Or., part v. (doc. no. 75).

Глава XXVII.

Ксаверий среди ловцов жемчуга.

По настоятельному желанию Мигеля Ваша, епископального викария Гоа, Франциск Ксаверий отправился проповедовать Евангелие парава, индусам из низкой касты, которые занимались ловлей раковин-жемчужниц на "Жемчужном берегу" между мысом Коморин и цепью рифов, известных как Адамов Мост. Ваш сам посетил этот регион в 1532 г. и обратил в христианство крупного местного торговца - достижение, обязанное не столько его энтузиазму и красноречию, сколько тому, что парава уже сами решили принять христианство, если только белые пришельцы избавят их от тирании мусульман, которые присваивали себе всю прибыль от ловли жемчуга. Ксаверий обнаружил, что они ничего не знают о христианстве, за исключением того, что это была их собственная религия. Еще меньше они знали португальский язык. С помощью своих спутников, туземных христиан, он, однако, сумел найти несколько человек, которые могли говорить как на португальском, так и на малаяли (1), и выступать в качестве переводчиков. После четырехмесячного труда он завершил перевод катехизиса. Тем временем он ходил, босой, от деревни к деревне; он довольствовался одной лишь ежедневной трапезой в виде горсти риса, полученного подаянием; вечером он ложился прямо на земле, подложив под голову вместо подушки камень, редко отводя себе на сон больше четырех часов и проводя оставшееся ночное время в молитвах и посещении больных. Как правило, он начинал свое служение с крещения тех, кто был согласен принять новую веру.

"Что касается количества тех, кто обратился в христианство, - писал он, - то вы можете составить о нем представление из того, что со мной часто бывает так, что я не чувствую собственных рук из-за усталости после (совершения обряда) крещения: часто за один день я крестил целые деревни. Иногда я терял свой голос и силы, повторяя раз за разом "Верую" и другие молитвы" (2).

На помощь в кампании против идолопоклонства он привлек группу детей.

"Всякий раз, когда я слышу о каком-либо акте идолопоклонства, я иду на это место с большой группой этих детей, которые тут же принимаются осыпать дьявола бОльшим количеством оскорблений и проклятий, чем он за последнее время получил почестей и поклонения от их родителей, родственников и знакомых. Дети набрасываются на идолов, валят их на землю, разбивают их на куски, плюют на них, топчут, бьют, короче говоря, выказывают по отношению к ним всяческое пренебрежение" (3).

Не удивительно, что дети стекались приветствовать миссионера, который не только устраивал для них эти увлекательные игры, но даже призывал своих юных телохранителей нести слово Божье своим родителям и опекунам, и упрекать их за отсутствие энтузиазма к Новому завету. Новообращенные христиане из числа старшего поколения, впрочем, иногда смущали своей страстью к освещению теологических проблем.

"Они спросили у меня, как душа умирающего человека покидает тело? Происходит ли это подобно тому, как мы общаемся с друзьями и знакомыми в наших снах? И, в довершение ко всем, были ли Бог черным или белым? Поскольку там (в Индии) цвет кожи людей отличается большим разнообразием, и сами индийцы - черные, они ценят свой цвет (кожи) весьма высоко, и считают, что их боги также черные. Ввиду этого, подавляющее большинство их идолов черные как смола, и, кроме того, так обильно смазаны маслом, что от них исходит отвратительный запах, и они выглядят столь же грязными, сколь и безобразными" (4).

Ксаверий мог отвечать на поставленные ему вопросы только через переводчика или на ломаном малаяли, чередуя слова с жестами, но, несмотря на все помехи, он добился заметных успехов в своей миссии, и 15 месяцев спустя он приготовился покинуть Жемчужный берег.

Чтобы обращенные им туземцы не впали снова в язычество, как произошло после отъезда Мигеля Ваша, он назначил для каждой христианской деревни преподавателя катехизиса из числа туземцев, который был наделен правом учить, крестить новорожденных младенцев и венчать вступающих в брак. Согласно обычаю, он получал часть жалованья вперед. Деньги на эти нужды выделил вице-король из специального фонда; согласно Торселлино, "было принято оплачивать португальской королеве Екатерине покупку ее туфель и комнатной обуви. Поэтому Франциск очень учтиво и благочестиво написал Ее Величеству, что ей не найти лучших туфель и комнатной обуви для восхождения на небо, чем христианские дети Пискарианского побережья и их наставники" (5).

Обеспечив таким образом продолжение своих трудов, Ксаверий снова побывал в своей штаб-квартире, Гоа; но его пребывание в столице было кратким, и, доверив будущее управление колледжем Св.Павла ректору-иезуиту, он вернулся на Жемчужный берег. Его сопровождал Франциск Мансиас, новый рекрут Общества, с двумя туземными священниками и несколькими португальцами-мирянами. Каждому из этих помощников было доверено попечительство над определенным округом, в котором он должен был исполнять обязанности учителя богословия и присматривать за туземными приходскими "пастырями".

Письма к Мансиасу показывают, что труды миссионеров опирались на власть губернатора. Жёны и дочери ловцов жемчуга имели привычку заглушать привкус соленой воды употреблением араки, и к Мансиасу был отправлен судейский курьер, наделенный полномочиями штрафовать пьющих женщин и заключать на три дня в тюрьму всех, кто будет повторно уличен в этом проступке. Деревенские старосты несли ответственность за то, чтобы с пьющими араку поступали по всей строгости закона. В письме, датированном 24 марта 1544 г., Мансиасу было поручено выяснить, правдива ли жалоба, принесенная тремя аристократами из Траванкора, которые утверждали, что раб, принадлежавший их радже, был безосновательно арестован португальцами.

"Если он (раб) что-нибудь должен португальцам, пусть жалобщики изложат свою претензию перед их собственным принцем, который знает, как вершить правосудие... Я был бы удивлен, могло ли португальцам понравиться, если бы туземец, с которым у них произошел конфликт, схватил одного из них при помощи грубой силы, заковал в цепи и увез из наших владений".

Поведение белых торговцев также в значительной степени препятствовало трудам миссионеров, и Ксаверий уже был близок к тому, чтобы принять решение покинуть Индию и отправиться в царство "Пресвитера Иоанна", "где нет европейцев, могущих разрушить то, что мы построили". Захватчики с севера (6) посеяли даже еще больший страх среди новообращённых, которые не имели никаких средств сопротивления и могли спастись, только бежав на лодках в море, тогда как захватчики разоряли их деревни на материке. Ксаверий написал письмо с выражением протеста и просьбой к радже Транвакора, вынудив португальского коменданта в Тутикорине отправить военный корабль, и приказал собственным помощникам выставлять часовых, которые могли бы своевременно предупредить о ночной атаке.

Остальную часть 1544 г. Ксаверий провел в королевстве Траванкор, которое он, кажется, посещал в перерывах между своими трудами на Жемчужном берегу. Как правило, это королевство было вассалом Виджаянагара, но временами преходящего и неустойчивого владычества над его правителями удавалось добиться радже Мадуры. Земли королевства Траванкор простирались от Кочина до Жемчужного берега, и, можно сказать, лежали в пределах португальской сферы влияния. Наши знания о трудах Ксаверия в этом регионе весьма скудные. Утверждается, что он достиг чудесных результатов и множество людей собиралось послушать проповеди босого нищего, чья порванная ряса и грубая шерстяная шляпа являлись символами бедности, которая не искала никакой земной награды. Дерево заменяло ему кафедру; месса служилась под балдахином, сделанным из скамеек гребных шлюпок. Индусы тысячами принимали крещение, и когда апостол уехал, он оставил не меньше 45 новооснованных церквей. Такова иезуитская традиция. Ее весомость можно оценить ссылкой на собственные слова Ксаверия, в письме в Паникал от 21 августа 1544 г.: "Я тружусь среди людей, чей язык я не понимаю, и у меня нет переводчика". Если апостол не смог выучить диалекты Жемчужного побережья после многих проведенных там месяцев, то крайне сомнительно, что за куда более краткий срок он сумел до такой степени овладеть языком траванкорцев, что его красноречие принесло столь блестящие плоды. Тем не менее, нет причин отвергать рассказ об одном инциденте, который вполне мог обратить к новой вере много сердец. Священник-аскет был еще и испанским идальго, и когда его новообращенным угрожала враждебная армия из Мадуры, он в одиночку отправился бросить ей вызов. Подняв в руке распятие, он стал именем Бога упрекать захватчиков. Передовые ряды мадурцев дрогнули и остановились. Их сотоварищи и вожди, напирая сзади, напрасно пытались заставить их двинуться вперед, но ни один человек не осмелился миновать фигуру в черной сутане, которая преграждала им путь, и вскоре всё войско отступило и больше не беспокоило христиан.

Эта легенда циркулировала уже в XVI веке, и подходит к характеру человеку, вся миссионерская карьера которого была триумфом личности.

Невозможно в подробностях описать путешествия, совершенные Ксаверием в течение следующих пяти лет в Индии, Малайском полуострове и на Малайском архипелаге. Он продолжал, взяв за общее правило, придерживаться тех же методов, которые уже были опробованы и оказались успешными на Жемчужном берегу, лично принимал участие в основании каждой новой церкви и оставлял своим преемникам задачу управления и расширения новых христианских общин. Один из его помощников был отправлен проповедовать обитателям Манаара, песчаного острова, лежащего между побережьем Цейлона и Адамовым Мостом. Успех этой миссии взывал негодование у раджи Джафнапатнама на Цейлоне, который был сюзереном острова; многие обращенные получили приказ отречься от их нового вероучения, и за отказ поплатились жизнью. Ксаверий поспешил на север и убедил губернатора, Мартина Афонсу де Соуза, отправить вооруженную армаду против коронованного гонителя веры, но в то время как корабли уже ждали приказа к отплытию, весь план был отменен. Португальское торговое судно из Пегу с богатым грузом на борту село на мель в прибрежных водах Джафнапатнама, и правительство было вынуждено оставить все мысли о мести ради спасения его команды и груза.

Письмо, датированное 7 апреля 1545 г. и адресованное Мансиасу, который был теперь главой церквей Траванкора, содержит угрозу еще одного воззвания к светским властям. В нем Ксаверий настоятельно рекомендует Мансиасу разобраться в поведении несторианских священников на Малабарском побережье и с неумолимой строгостью покарать любые прегрешения, "поскольку они не только несут вечное проклятие, но и тянут за собой в ад других... поэтому мы должны использовать все имеющиеся в нашей власти средства, а не оставлять их без дела, подобно мечу, ржавеющему в ножнах... мы должны привлечь к суду лиц, обвиненных в серьезных преступлениях, которые с трудом могут искупить свою вину тяжелым наказанием" (7).

Некоего Космо де Пайва, португалец, который был виновен в убийствах, грабежах и других преступлениях на Жемчужном берегу, Ксаверий предупредил, что если он не исправится, то он потребует взяться за него короля, губернатора и Священный Трибунал.

Еще до конца апреля Ксаверий был в Майлапуре, на Коромандельском побережье. В то время было широко распространено убеждение, что апостол Фома проповедовал христианство в Индии и принял мученическую смерть в Саламине, городе, который впоследствии стал называться Майлапуром. Жуан III отправил экспедицию на поиски его могилы, и едва ли нужно добавлять, что поиски увенчались успехом, и захоронение святого было обнаружено в деревянной часовне, воздвигнутой им самим. В 1545 г. мощи Св.Фомы еще не перевезли в Гоа, но португальская колония в Майлапуре построила для их хранения новое святилище. Ксаверий провел четыре мирных месяца в городе, освященном столь высокочтимой памятью. Затем, в один из тех редких моментов экстаза, в которые на него нисходило просветление, он получил то, что принял за Божественную волю. Он должен был отправиться в Малакку и оттуда - на Целебес, остров в Малайском архипелаге.

Он завершил первый этап этого путешествия к концу сентября 1545 г., и вплоть до января следующего года работал среди матросов и купцов многих национальностей, которые имели привычку съезжаться сюда, поближе к Индийскому океану. Снова, как и в Гоа, он бродил по тихим городским улицам после наступления сумерек, звоня в свой колокольчик и призывая жителей Малакки помолиться за странников и души, находящиеся в чистилище. Рабы и дети вскоре научились распевать простое стихотворение, которое он написал и положил на музыку; но основную часть жителей составляли мусульмане, совершенно невосприимчивые к самым красноречивым проповедям на языке, которого они не понимали. Ксаверий сам хотел поскорее уехать. Ходили слухи, что туземцы Целебеса были язычниками, поклонявшимися солнцу, не имевшими ни храмов, ни священников, и не успевшими утратить простоту нравов вследствие близкого общения с белыми людьми.

(1) Главное наречие региона, как в Малабаре.

(2) Coleridge, vol. i. p. 153.

(3) Ib., pp. 153-4.

(4) Ib., p. 160.

(5) Torsellino (1632), p. 140.

(6) Эти "бадега", или "бадагос", как называл их Ксаверий, были туземцами из Виджаянагара и говорили на языке телугу. Тамильская форма их названия - "вадагар". Ксаверий был первым европейцем, упоминавшим "бадега".

(7) Coleridge, vol. i., p. 293.

Глава XXVIII.

Ксаверий на Малайских островах.

Жизнь на Малайском архипелаге оказалась менее идиллической, чем представлял Ксаверий. На Яве руины величественных храмов являлись последним свидетельством великолепия индийской цивилизации, исчезнувшей под натиском ислама, а на других островах местные жители находились на самых разных стадиях общественного развития, от каннибализма и до мусульманства. В точности неизвестно, как далеко на восток заплывали португальские корабли, но очертания береговой линии континента, отдаленно напоминавшего Австралию, впервые появились на нескольких французских картах, вычерченных между 1530-ми и 1550-ми годами (1). Существует предположение, что материал для этих карт был предоставлен некими флибустьерами из Дьеппа, которые побывали на Дальнем Востоке между 1527 и 1539 гг., и на службе у которых находились португальские кормчие. Один из их кораблей сел на мель у берега Суматры, где кто-то из экипажа опрометчиво стал хвастать, что посетил "Остров Золота": он был незадачливым пиратом, поскольку в ответ на требование показать путь к нему стал уверять, что не сможет его найти, и был посажен на кол местным раджей за недостаток воображения.

Этот полуфантастический "Остров Золота" виднелся неясным миражом на горизонте португальских исследователей. Утверждают, что он лежал к юго-востоку от Суматры; его окружали отмели и блуждающие песчаные банки; на его низких берегах росли пальмы; туземцы были чёрными и свирепыми, - вот всё, что узнал агент Диого Лопиша де Секейры в 1518 г. (2) Более поздние легенды гласили, что островитяне были карликами, но слухи об их свирепости по-прежнему оставались в силе. Предполагают, что этот "Остров Золота" не мог быть ничем иным, кроме Австралии, и в таком случае заслуга ее открытия принадлежит французским пиратам и их португальским кормчим, побывавшим у ее берегов ранее первых документально подтвержденных плаваний в Австралию, состоявшихся в 1606 г. (3) Но история эта туманная и спорная. Можно лишь утверждать с определенностью, что португальцам, осевшим на Молукках и поддерживавшим регулярные торговые связи с Индией, были хорошо известны многие части Архипелага.

Первая экспедиция к Молуккам, или Островам Пряностей, была отправлена Альбукерке в 1511 г. Португальцы основали свою штаб-квартиру на острове Тернате, где они нашли дружественный прием как ценные союзники против соседнего и враждебного островного государства Тидоре. Среди них были знаменитый Магеллан (относительно спорного участия Магеллана в экспедиции к Молуккам см. мой комментарий к главе 4 Г.М. Стивенса "Альбукерке". - Aspar), который вернулся в Европу и поступил на испанскую службу, поскольку испанское правительство рассматривало весь Малайский архипелаг и даже саму Малакку как земли, находящиеся в пределах испанского полушария, согласно Тордесильясскому договору. В этих обстоятельствах Магеллан легко добился того, чтобы ему предоставили верховное командование над флотилией, целью которой было найти западный проход к Архипелагу. Он проплыл к югу вдоль побережья Патагонии до "Пролива Одиннадцати тысяч дев" (известного теперь как Магелланов пролив), и вошел в Тихий океан, который он назвал "Mar Pacifico". В апреле 1521 г. он был убит в стычке с туземцами Мактана, на Филиппинах, совершив плавание, которое ставит его в один ряд с Диашем, да Гамой и Колумбом. После смерти Магеллана его капитаны направились к Тидоре, где они оставались до того, как прибывшее в 1522 г. португальское подкрепление заставило их отступить. Семь лет спустя обе страны-соперника, Испания и Португалия, пошли на компромисс: Испания получила Филиппины и сумму в 350000 дукатов, тогда как Португалия сохраняла за собой все другие части Малайского архипелага вплоть до воображаемой линии, проведенной в 17® к востоку от Молукк (имеется в виду Сарагосский договар 1529 г., заключенный между Испанией и Португалией, и положивший конец испанским претензиям на Молукки. По договору демаркационная линией владений обеих держав в восточном полушарии была проведена в 297,5 лигах от Молукк, вблизи 145Њ в.д., между Марианскими островами и Гуамом. Несмотря на этот договор, именно испанцы по праву первооткрывателей получили преимущественную право на колонизацию Филиппин, теоретически лежавших в "португальском" полушарии. - Aspar). Но это соглашение не могло устранить возникавших время от времени снова споров и иногда даже вспышек военных действий между представителями держав-участниц договора.

Два португальских чиновника, дон Жорже де Менезиш и историк Антонио Гальван, оставили свой след в истории Молукк перед приездом Франциска Ксаверия. Менезиш побывал в малайском государстве Бруней, на северном Борнео, и захотел заключить союз с его раджей. В 1527 г. он отправил туда посольство с различными дарами, среди которых были части гобелена, на котором были вышиты в натуральную величину человеческие фигуры, изображавшие свадьбу Екатерины Арагонской с Артуром, принцем Уэльским. После тщательных размышлений раджа решил, что эти фигуры были околдованы магическим заклятием и от них не стоит ждать добра: они могли ожить, сойти с гобелена и убить его во время сна. Поэтому он приказал вынести гобелен из его покоев и отпустил посланника без всякого ответа.

Менезиш, возможно, был огорчен этой неудачей, но он компенсировал ее тем, что в 1528 г. успешно выбил с Тидоре испанский гарнизон. Что бы ни было тому причиной, но его правление на Молуккских островах было грубой тиранией. Туземный раджа Тернате был отравлен; его преемника Менезиш держал в заточении; еще один представитель королевского семейства, которого мусульмане считали святым, был брошен в тюрьму по обвинению в том, что он зарезал китайскую свинью, которой Менезиш очень дорожил. Святой был освобожден, поскольку разгневанная толпа тернатцев угрожала ответными мерами, но перед этим один из тюремщиков намазал ему лицо свиным жиром. На все требования наказать обидчика Менезиш ответил плоской штукой, что слуга, конечно, не останется без наказания за то, что испортил хороший кусок бекона. Его жестокое правление наконец вызвало восстание, в ходе которого туземцы Тернате и Тидоре, позабыв о своих старых распрях, объединились с целью уничтожить португальцев. Мир был восстановлен только в октябре 1536 г., когда Менезиша сменил Дуарте Гальван. Он предложил повстанцам начать переговоры; но они ошибочно приняли его благородство за страх и заставили его продолжать войну, хотя он пытался предотвратить кровопролитие, послав туземным вождям вызов на поединок. После поражения раджи Тернате, который погиб в бою, Гальван полностью сокрушил лигу недовольных и не оставил им никакого другого выбора, кроме сдачи. Затем он постарался привлечь островитян на свою сторону справедливым и мягким правлением, и добился в этом деле такого успеха, что когда к Тернате подошел испанский флот, они рисковали жизнями, чтобы помешать чужестранцам произвести высадку без разрешения. Они уговаривали Гальвана стать их раджей, и под его влиянием многие из них обратились в христианство. Он разрушил мечети и храмы, построил церкви, основал школы для "детей неверных" - и продолжал пользоваться всеобщей любовью. Но срок его полномочий подошел к концу в 1540 г., и он отплыл на родину требовать заслуженную награду, поскольку он истратил собственное состояние на королевской службе. Гальван так и не получил никакого возмещения, и остаток своей жизни до 1557 г. провел в Лиссабонском госпитале для бедных. Шесть лет спустя после его отъезда с Молукк, его миссионерские труды принял Франциск Ксаверий, который отплыл из Малакки в день Нового, 1546 года, и через шесть недель высадился на Амбоине. Там временно стоял на якоре испанский флот, но Ксаверий в первую очередь думал о туземцах, и он поспешил вглубь острова, чтобы обойти христианские деревни и окрестить всех новорожденных младенцев. Он обнаружил, что островитяне являются менее благородными людьми, чем солнцепоклонники, о которых ему рассказывали.

"Пришлите мне помощников, - писал он ректору иезуитского колледжа в Гоа, - и если они будут не священниками, то пусть они в любом случае будут людьми, прошедшими огонь, вод и медные трубы. Они должны привезти церковную утварь и ризы... но чаши должны быть из олова; так можно меньше опасаться за их сохранность, чем если бы они были серебряными" (4).

В течение двух месяцев выполнение религиозного долга удерживало Ксаверия на борту испанского флота, где свирепствовала эпидемия, - он занимался отпущением грехов кающимся и отпеванием умирающих. В редкие минуты досуга Ксаверий размышлял над слухом, ходившим в Малакке, что Св.Фома проповедовал в Китае и основал там церковь. Быть может, там он найдет более благодарную паству, чем здесь, среди варваров-островитян и их погрязших в беззаконии правителей? Местные обычаи ни в коей мере не были привлекательными: "Если верить тому, что о них говорят, - пишет Ксаверий, - то они настолько далеко заходят в своей дикости, что когда человек готовит званое пиршество для избранных, он просит соседа привести к нему своего старого отца и... обязуется сделать то же самое... если ему придется по вкусу такой обмен... Если кто-нибудь из них умирает от болезни, они не прикасаются к остальной части тела, но отрезают руки и ноги, которые они считают большим деликатесом". Тем не менее, он верил, "что они желают обратиться от всей их отвратительной жестокости к христианскому благочестию" (5).

Его миссия на Малайском архипелаге продолжалась полтора года. Сложно идентифицировать все острова, о которых он упоминает в письмах; из своих штаб-квартир на Амбоине и Тернате он совершал многочисленные путешествия морем, посещая, следует упомянуть, все места, где находились христианские общин, и повсюду обращая новые души. Архипелаг, писал он под влиянием одного из приступов восторженной экзальтации, "следует назвать Островами Божественной Надежды... в течение нескольких лет всякий мог потерять зрение от слез радости" (6). Малайский диалект, на котором общались в Малакке, был "лингва-франка", на котором, через посредство своих переводчиков, Ксаверий мог проповедовать и обучать христианской вере с уверенностью, что его поймут; снова и снова он учил через музыку, так что "и туземные мальчики на улицах, молодые девушки и женщины в своих хижинах, крестьяне, работавшие в полях, и рыбаки в море всегда пели духовные канцоны вместо своих собственных сальных и богохульных песенок".

Но идиллия была далека от совершенства. Европейцы не заслуживали доверия, мусульманские и языческие враги досаждали новообращенным, и было время, когда даже земля и море словно бы принимали сторону врагов Ксаверия. В его письмах встречается много описаний землетрясений, которые заставляли капитанов проходящих кораблей верить, что они наткнулись на отмель, и извержений вулканов, которые "взрывались с грохотом более сильным, чем звук выстрела самой большой медной пушки, в которую забьют полный заряд пороха". Можно процитировать комментарий Ксаверия:

"Они спрашивали меня, что всё это значит. Я отвечал, что под землей находится ад, в который будут брошены все идолопоклонники. Насколько сильны здесь бывают землетрясения, вы можете судить из того, что когда я служил мессу в праздник Св. Михаила Архангела, по земле прокатился такой мощный толчок, что я сильно испугался, как бы сам алтарь сейчас не рухнул. Возможно, Св. Михаил, с его небесной властью, низверг в глубину ада всех злых духов этой страны, которые отвращали сердца людей от поклонения истинному Богу" (7).

За себя Ксаверий не боялся, хотя молящиеся христиане-туземцы бежали, охваченные паникой. Не стоит удивляться, что после таких случаев эти островитяне почтительно внимали проповедям того, кто казался неуязвимым для стихий землетрясения и шторма. Даже те, кого его наставления не смогли склонить к перемене веры, должен были считать его колдуном, более сильным, чем любой туземный заклинатель духов.

Но к тому времени он подготовил почву, которую предстояло засеять другим миссионерам. Ему необходимо было вернуться и заняться более важными делами Индии; и примерно в середине июля 1548 г. он снова высадился в Малакке. Здесь перед лицом внезапного кризиса появился его талант руководить людьми. Армада из 60 кораблей с Суматры, с 5000 человек на борту, под покровом ночи вторглась в гавань Малакки и сожгла большинство стоявших там судов, хотя штурмовые отряды не сумели разрушить городских укреплений. Этой операцией, заблаговременно спланированной и ставшей для португальцев полной неожиданностью, командовал раджа Педира. Когда победоносные налетчики снова вышли в море, они наткнулись на нескольких рыбаков, схватили их, отрезали им носы, уши и ступни, и отправили пленников домой с письмом, написанном их собственной кровью, в котором содержался форменный вызов на бой Симану де Мелло, капитану Малакки. Мелло предпочел увидеть в этом безоговорочном вызове всего лишь шутку, - возможно, ему изменило чувство юмора, но более вероятно, что он не осмелился принять вызов, сознавая ничтожность своих сил, состоявших всего лишь из 8 непригодных для плавания кораблей, вытащенных на берег для ремонта. Ксаверий, однако, отказался мириться с задержкой. Своим красноречием и пылким энтузиазмом он вдохнул прилив свежих сил в гарнизон; дырявые суда были оснащены, а их команды получили благословение и заверения в победе. Флагман пошел ко дну на глазах у всех собравшихся на берегу людей, наблюдавших за отплытием эскадры, но Ксаверий пообещал подход подкрепления в виде двух других судов, и к сумеркам их паруса показались вдали. Это были галеры некоего Диого Суариша де Мело, галисийского купца, который бежал в море под угрозой смерти и занимался пиратством до тех пор, пока, встретившись с новым губернатором Мартином Афонсу де Соузой, он не испросил прощения, обвинив во всех смертных грехах предшественника Соузы, дона Эстебана да Гаму. Ксаверий подошел на лодке к галере и завербовал этих необычных рекрутов в "армаду Иисуса", как был назван флот.

Армада вышла в путь без дальнейших происшествий, и в течение нескольких недель от нее не поступало никаких известий. Торселлино сохранил легенду, что Ксаверий объявил во всеуслышание точный час ее триумфа над врагами и предсказал время ее возвращения с такой точностью, что в предсказанный день армада пришла в гавань Малакки с 25 захваченными вражескими судами и 300 трофейными пушками. 4/5 врагов погибло, а остальные их суда были сожжены или разбиты вдребезги (8). В устроенной по этому случаю благодарственной процессии Ксаверий шел впереди капитана города и магистратов, а из фортов и с кораблей в его честь гремели залпы пушек. Никогда еще его слава не достигала такой величины.

Люди уже приходили к нему издалека, прося излечить от духовных болезней. Один из таких пилигримов, добравшихся до Малакки, был представителем той расы, которая, по словам Ксаверия, "превосходила все остальные по своей тяге к знаниям", уроженец "неких больших островов, которые были открыты лишь недавно". Его имя приводится в форме "Ангер", "Ангеро" или "Анджиро", искажение от Яджиро. Он покинул свой дом в Кагошиме, на юге Японии, надеясь в странствиях как очистить душу, раскаявшись во многих совершенных им преступлениях, так и избежать мести своих врагов. Друзья-португальцы посоветовали ему обратиться к великому провидцу и целителю, который один только мог бы дать ему отпущение грехов и вернуть спокойствие души. Яджиро обнаружил того, кого он искал, в Малакке, и стал первым японским христианином. Он оказал немалое влияние на своего учителя; с этого времени и впредь Ксаверий видел в Японии ту обетованную землю, найти которую он мечтал прежде в Эфиопии или Китае. Там его не мог опередить ни один проповедник ислама, и ни один злонравный европеец не мог развратить новообращенных или дурно обращаться с ними.

Ксаверию пришлось отложить миссию в Японию почти на год под давлением административных забот, которые вынудили его вернуться в Кочин и Гоа; но в мае 1549 г. он снова прибыл в Малакку, и в конце июня он отплыл "на джонке китайского пирата по имени Некода", в сопровождении двух кастильских иезуитов, Хуана Фернандеса и Космо Торреса, и Яджиро, который "благодарил Бога, что ни один другой европеец, кроме них, не ступит на землю Японии вместе с Франциском".

Уже не первый раз Яджиро доказал свою находчивость. Когда у него попросили объяснить, в каком направлении пишут японцы, он ответил: "Голова человека - наверху, а ноги - внизу, поэтому вполне естественно, что люди должны писать сверху вниз". отпщение грехво и верунть спокорствие дши. яджиро

(1) Воспроизведено в "The Discovery of Australia", by A. F. Calvert, London, 1893.

(2) R. S. Whiteway, в "The Geographical Journal", vol. ix. pp. 80 seq. Секейра был губернатором Индии с 1518 по 1522.

(3) Экспедиция, отправленная Godinho de Eredia (see Appendix A), по-видимому, достигла Австралии в 1601. Его притязания, и его идентификация "Острова золота" обсуждались Р.Г. Мейджором в "Early Voyages to Terra Australis", London, Hakluyt Society, 1859; и в Archеologia, second series, vols. xxxviii. (1860) and xliv. (1873).

(4) Coleridge, vol. i. p. 370.

(5) Coleridge, vol. i. p. 381.

(6) Id. p. 387.

(7) Id. i.c.

(8) Читатель может верить этому рассказу столько, сколько сочтет нужным. Он основан почти полностью на историях иезуитов.

Глава XXIX.

Благочестивый пират.

Наиболее подробный отчет о миссии в Японию сохранился в "Странствиях" Фернана Мендеса Пинто, на причудливом описании приключений которого следует остановиться поподробнее. "Это самая занимательная из всех книг такого рода, какие я когда-либо читала", - так миссис Дороти Осборн писала сэру Уильяму Темплю; но более распространенную точку зрения выразил устами своего персонажа Конгрив в "Любви ради любви": "Фернан Мендес Пинто был не чета тебе, ты лжец первой величины", и один португальский скептик в грубом каламбуре: "Fernao, Mentes?" - "Minto" ("Ты лжец, Фернан?" - "Да, лжец"). У этих критиков была на то причина. На долю Пинто выпали невероятные превратности судьбы, но он, не довольствуясь пересказом действительно бывших с ним событий, еще и немало присочинил в своих воспоминаниях. Первый переводчик его книги на английский язык, некий Генри Коган, джентльмен, верил ему, и в 1653 г. издал в своем роде классическую, хотя и неполную, английскую версию "Странствий" (1). С тех пор издатели пренебрегали текстом, так сильно засоренным неизвестными именами, невероятным произношением и недостоверными датами.

Согласно его собственному рассказу, Фернан Мендес Пинто отплыл в Индию в марте 1537 г. - "с крайней поспешностью", но преисполненный решимости поправить свои дела в тех краях, где простому слуге или солдату-наемнику вроде него мог выпасть шанс сколотить состояние и обзавестись длинной дворянской генеалогией. Он прибыл в Диу и сразу же направился в Красное море с разведывательной экспедицией, посланной, чтобы получить сведения о маневрах турецкого флота, который собирался предпринять нападение на Индию. Из Массауа он был отправлен с письмами к абиссинскому двору, но после путешествия по владениям Пресвитера Иоанна потерпел кораблекрушение около Адена, попал в плен к арабам и был продан в рабство. Эта глава его приключений имела счастливый исход; покупатель был евреем, который перепродал его с выгодой для себя в Ормузе.

Отправившись в Гоа и отсюда в Малакку, Пинто подвизался в качестве агента по политическим поручениям на Суматре и в Кедахе, небольшом государстве на западном побережье Малайского полуострова, вассальном Сиаму (2). Но он так и не смог стать идеальным послом, подобно сэру Генри Уоттону (Генри Уоттон (1568-1639) - британский писатель, дипломат и политик, одно время был послом в Венеции; ему принадлежит известная фраза "Посол - это честный человек, которого посылают за границу лгать для блага его родины". - Aspar); хотя он, без всяких угрызений совести, прибегал, в случае нужды, к обману в отношениях с туземными правителями, благо его родины для него всегда находилось на заднем плане. Поэтому он стал искать род занятий, более подходящий его способностям.

Китайские моря в ту пор кишели предприимчивыми мореплавателями того же сорта, которым впоследствии суждено было вписать свою главу в историю Карибского моря. В порту они были мирными бродягами, хотя на борту у них имелись пушки, пороховницы и большой запас негашеной извести, предназначенной для захвата судов противника, "по китайскому образцу", не говоря уже о камнях, дротиках, стрелах, полупиках, топорах и абордажных крюках. На борту этих кораблей Фернан Мендес Пинто, в характере которого было нечто от Жиля Бласа и нечто от капитана Сильвера, обнаружил родственные души. Он скитался по восточным морям и участвовал в пиратских нападениях, собирая дань с туземных торговцев. Когда он писал свою книгу, он старался представить себя кающимся грешником, но в пассажах, где он описывает, как вместе с товарищами по команде пытал стариков и детей, "заставляя их мозги вылетать наружу из туго перевязанных шнурами голов", или любовался, как жертвы умирали в бреду, "подобно взбесившимися собакам", чувствуется некое подавленное восхищение. Ничто не доставляло ему большей радости, чем застать врасплох какую-нибудь беззащитную джонку и забросать спящую команду горшками с порохом; зрелище несчастных людей, бросающихся за борт и тонущих, приносило ему истинное наслаждение. Капитаном одной такой джонки был "известный пират", и Пинто приводит следующее наставительное нравоучение: "Теперь вы видите, как Бог в своей божественной справедливости покарал высокомерное самомнение этой проклятой собаки средствами, достойными его жестокости".

Каждый португальский пират был, само собой разумеется, столпом католической веры. Даже у Антонио де Фариа, никоим образом не самого гуманного из всех капитанов, под началом которых плавал Пинто, иногда просыпались угрызения совести, и он, несомненно, пытался оправдать свой разбой ссылкой на то, что он представлял собой нечто вроде морского крестового похода. Антонио дал клятву прикончить некоего Ходжу Хасана, мусульманского пирата из Гуджерата, и испытал много опасных приключений в Китайских морях, захватывая в плен экипажи пиратских корабле, вышибая им мозги и перенося в трюм своего судна после наиболее удачных действий такого рода янтарь, золото и жемчуг. На острове Хайнань он навел такой ужас на местных пиратов, что они провозгласили его своим королем и договорились платить ему дань, если он предоставит им лицензию на торговлю. Его судно разбилось у берега необитаемого острова; но Фариа и его команда обнаружили тушу оленя, которую, по счастью, не съели тигры, и раздобыли рыбы, просто распугав чаек, которые разлетелись во все стороны, "выронив добычу из клювов". Последняя милость фортуны заключалась в том, что они обнаружили китайскую джонку, чья команда высадилась на берег, оставив ее на попечении старика и ребенка. Фариа увел это судно под жалобные крики и плач брошенных на берегу ее законных владельцев и, снарядив новую экспедицию, снова отправился на поиски врага-мусульманина. В воскресное утро 1542 г. он прибыл в Нинпо (Лиампо), достигнув заветной цели и с полным трюмом добычи. Обитатели поселения вышли встречать его с поистине королевскими почестями, которые оба его подчиненных, Мендес Пинто и его "родственник" Фариа-и-Соуза, описали с живописными подробностями. Но Антонио не смог скрыть смущения, когда в его честь была произнесена проповедь - так нескладно подобраны были в ней слова и такой бессвязной была речь проповедника. "После чего некоторые его друзья были вынуждены три или четыре раза дернуть его за стихарь, чтобы заставить замолчать".

Вольготная жизнь флибустьеров имела и свою обратную сторону. Однажды Пинто посетил небольшое малайское государство в компании с мусульманским фактором, который получил приглашение на обед от собрата-мусульманина и необдуманно позволил себе отпустить несколько нелицеприятных замечаний по адрес раджи. Молва быстро донесла известие об этом до слуха властелина, который приказал подвергнуть как хозяина, так и гостя жестокому наказанию, поочерёдно отпилив им руки, ноги и головы. В этой ситуации Пинто не проявил никакого героизма, зато страх за свою жизнь заставил его проявить смекалку. Он выдал себя за племянника дона Педро де Фариа, влиятельного фидальгу, родственнику которого раджа едва ли осмелился причинить вред; добавив, что фактор был служащим его знаменитого дяди, провинился в растрате доверенных ему крупных сумм и полностью заслужил смерть. Пинто добавляет, что сочинил эту историю на ходу, "не зная хорошенько, что я говорил".

Кораблекрушение прервало его пиратскую карьеру. Он попал в плен, был обращен в рабство и увезен сначала в Пекин, а впоследствии в "Кинсай", город в Северном Китае. По пути его заставили принять участие в восстановительных работах на Великой Китайской стене. Потребность в этом оборонительном сооружении никогда еще не чувствовалась так остро, как в середине XVI в., когда Китай подвергался нешуточному натиску со стороны монголов Центральной Азии. Хотя средневековая империя Чингисхана и Хубилая давно распалась, потомки этих воителей создали на ее руинах множество малых государств. Ни одно из них не представляло для Китая большей угрозы, чем княжество Алтан-хана, вождя туметов, кочевавших около Желтой реки, к юго-востоку от пустыни Гоби и к востоку от озера Кукунор. В 1544 г., если память Пинто ему не изменяет, Алтан-хан обрушился на Кинсай с огромной армией всадников и пехотинцев и с 40000 "риноцеросов" - должно быть, верблюдов, - которые тянули повозки с походным скарбом. Монголы выломали городские ворота вместе с железным проемом и, рассыпавшись по городу, устроили беспощадную вакханалию грабежей и убийств. Затем они выступили на Пекин, куда китайские власти перевезли и Пинто, чтобы сражаться с Алтан-ханом. Завоеватель "сидел на своем троне под роскошным царским балдахином, вокруг которого стояли, преклонив колени, 12 маленьких мальчиков, положив себе на плечи небольшие золотые булавы, похожие на скипетры; за спинкой трона стояла молодая дама редкой красоты и замечательно богато одетая, с опахалом в руке, которым она обмахивала его (Алтан-хана)... Король был мужчиной почти сорокалетнего возраста, крепкого телосложения, немного худощавым и с приятной наружностью; борода его была очень короткой, усы отпущены на турецкий манер, глаза у него - такие же, как у китайцев, а выражение лица - строгое и величественное. Что до его облачения, то оно было фиолетового цвета, покроем напоминая турецкий халат, и расшито жемчугом, на ногах он носил зеленые сандалии, расшитые золотой бахромой и усыпанные большими жемчужинами, а на голове - сатиновую шапку своего любимого цвета, обшитую перевязью из перемежавшихся вместе алмазов и рубинов".

Когда осада Пекина была снята, Пинто последовал вместе с монгольской армией в кочевья туметов. Он вошел в милость у своих пленителей и получил разрешение присоединиться к посольству, отправленному Алтан-ханом ко двору правителя Кохинхины. Выступив в юго-западном направлении из района озера Кукунор, он пересек Тибет, а затем спустился на юго-восток, следуя по течению одной из больших рек, которые берут свое начало на Тибетском плоскогорье, пересек Юньнань и вышел к морскому побережью по реке Сонгха через Тонкин. Его точный маршрут невозможно проследить, но он, несомненно, был самым продолжительным и трудным сухопутным путешествием из всех, совершенных европейскими путешественниками XVI в. на Дальнем Востоке. Некоторые его эпизоды представляют интерес. На одной из первых мест стоянки, которое Пинто назвал "Тушангуим", его внимание привлекло несколько пушек с железными казенниками и деревянными стволами; они, по его словам, были изготовлены некими людьми, именовавшимися "алеманнами", которые выехали из Московии и были изгнаны королем Дании. В "Квангинау" в Тибете он столкнулся с "Талапикором Легуны", который проповедовал в пагоде ламаистского монастыря, "изрекая массу вздора и глупостей". "Талапикор" был "папой тех краев", и, возможно, был в XVI в. воплощением Великого Ламы. "Лехуна", которой путешественник достиг два дня спустя, оказалась "главным священным городом тех язычников", и в нем находились роскошные храмы и могилы 17 татарских царей. Если "Лехуна" не представляет собой искаженную транслитерацию тибетского слова "лха-киань" (3) - "храм", то она вполне может являться Лхасой. "Талапикор" убеждал внимающих ему верующих не позволять священникам страдать от голода - "поскольку это будет грехом перед Богом, как если вы перережете горло маленькой белой телке, кода она сосет свою мать, смерть которой обречет на гибель тысячи душ, которые похоронены в ней как в золотой могиле, в ожидании дня, когда будет исполнено данное им обещание, что они преобразятся в белые жемчужины и будут танцевать на небесах, подобно пылинкам в лучах солнца".

Из Кохинхины Пинто продолжал свои странствия, и посетил Бирму, Макао, Японию и другие малоизученные края. Он утверждает, что был одним из тех потерпевших кораблекрушение, которые открыли Японию в 1542 г.; но по некой оплошности современные хронисты ни словом не упоминают о его участии в этом деянии. Гальван пишет, что первыми португальцами, достигшими берегов Японии, были Антонио да Мота, Франсишку Зеймото и Антонио Пейшоту. Эти трое были отброшены тайфуном к острову Танегашима, близ Кюсю, самого южного из главных островов Японии. Здесь они нашли дружеский прием; и хотя, не имея переводчика, они не могли общаться с местными жителями, они ухитрились объясняться с помощью китайского моряка, чертившего на песке грубые иероглифы, понятные японцам. Португальцы преподнесли местному феодалу три мушкета - первое огнестрельное оружие, завезенное в Японию, - которые потом успешно скопировали местные оружейники (4).

Во время своего третьего путешествия в Японию Пинто познакомился с Ксаверием.

В 1558 г., как гласит легенда, он вернулся в Лиссабон после 21 рискованного приключения, во время которого 5 раз терпел кораблекрушение и 17 раз был продан в рабство (5). Он утверждал, что вернулся на родину раскаявшимся грешником, пожертвовав всё свое обширное состояние семинарии иезуитов в Гоа; и он сокрушался по поводу безразличия, с которым португальские власти отнеслись к тому, кто испытал столько невзгод и страданий ради своей страны! Какие бы споры не бушевали вокруг "Странствий", их автор, несомненно, обладал чувством юмора. В конце концов его заслуги всё же не остались без признания, поскольку в январе 1583 г. Филипп II назначил ему пенсию. Умер Пинто 8 июля того же года.

При оценке достоверности его сведений те, кто интересуются биографией Франциска Ксаверия, должны тщательно отделять зерна от плевел. Некоторые его утверждения - очевидная ложь, даже когда он не противоречит самому себе, но, в то же время, он проявляет глубокое личное знание Дальнего Востока. Как показал м-р С. Уилер, сведения Пинто о гидрографии Тибета и его использование тибетских топонимов содержат значительную долю истины; его упоминание о французской пушке, обнаруженной на Суматре - фрагмент истинного наблюдения; и он приводит некоторые пример японского фольклора, которым можно найти параллели в работах Лафкадио Хеарна. Можно привести много аргументов за и против его правдивости, но до появления критического издания "Странствий", выполненного Королевской Академией, Хаклюйтским Обществом или каким-либо другим столь же компетентным органом, невозможно охарактеризовать книгу в целом как истину или ложь. Путешественники и историки, обладающим таким же солидным авторитетом в области востоковедения, как сэр Генри Юл, д-р Арминий Вамбери, сэр Р.К. Дуглас и м-р Э.К. Данверс положительно оценивали его труд, - либо явно, либо воспроизводя утверждения Пинто. М-р Р.С. Уайтуэй, являющийся экспертом по истории португальцев на Востоке, отозвался о "Странствиях" как о "романе с некоторыми чертами подлинных событий, вставленных в него", и полагает, что к его написанию могли приложить руку иезуиты. М-р Дональд Фергюссон разделяет его точку зрения.

"Странствия" были изданы в 1614 г., через 21 год после смерти автора, и 56 лет после его возвращения в Европу. За этот период книга Пинто вполне могла быть отредактирована, подобно 6-й "Декаде" Коуто, чтобы удовлетворять требованиям цензуры, или, отчасти, чтобы позволить иезуитам завершить биографию Франциска Ксаверия. Т.к. Пинто завещал свою рукопись "Casa Pia", дому для женщин в Лиссабоне, который находился под контролем духовенства, у предполагаемых "правщиков" имелись обширные возможности. Мне представляется вероятным, что оригинальная рукопись, над которой могли поработать церковные редакторы, была не простым романом, а описанием действительного путешествия, приукрашенного, чтобы придать ей более занимательный характер, подобно "Итинерарию" Лодовико Вартемы. Придерживаться этой точки зрения - не означает отрицать, что "Странствия" имеют определенное историческое значение. Приключения Антонио де Фариа, о котором больше не упоминает ни один историк XVI в., могут быть как реальностью, так и вымыслом: молчание современных ему португальских авторов не позволяет прийти к какому-либо однозначному выводу. Широта и долгота таких местностей, как "Куангинау" и "Пушангуин" могут навсегда остаться неопределенными. Но "Странствия" были написаны для читателей, достаточно хорошо знакомых с условиями жизни на Дальнем Востоке. Пинто мог не писать о том, что происходило на самом деле; но в основе его повествования лежат, вполне вероятно, действительные события, пусть и представленные в искаженном свете. В этой лжи есть своя ценность. Если, кроме того, главы, посвящённые Ксаверию, были составлены или отредактированы под влиянием иезуитов, то в них, несомненно, вошла вся информация, которую могли собрать наследники великого миссионера, - либо на основе устных рассказов, либо письменных записей.

(1) Все пассажи, цитируемые в этой главе, взяты, после сверки, из версии Когана. Главными современными исследованиями о Пинто являются "Fernao Mendes Pinto : subsidies para a sua biographia", by Christovao de Magalhaes Sepulveda, Lisbon, 1904 ; "Farndo Mendes Pinto e o Japdo", id., Lisbon, 1906 ; "Subsidios para ... a biographia de Fernao Mendes Pinto", by Jordao A. de Freitas, Coimbra, 1905 ; и "Ferndo Mendes Pinto : sua ultima viagem d China, 1554-1555, etc.", id., Lisbon, 1905.

(2) С 1909 - британский протекторат.

(3) Как убежден м-р С.Уилер: см.ниже.

(4) Вплоть до новейших времен японцы называли огнестрельное оружие "танегашима".

(5) Я позаимствовал эту статистику из "Encyclopaedia Britannica", ninth edition, s.v. Pinto. Geographical Journal, vol. i. p. 139 (1893).

Глава ХХХ.

Первая миссия в Японию.

Путешествие Ксаверия от Малакки до Японии продолжалось семь недель; судно, на котором он плыл, задержали сильные шквалы, которые китайские моряки пытались успокоить, выкуривая ароматные палочки дерева алоэ перед своими идолами. Они также бросили жребий, или, как отозвался об этом Ксаверий, "обратились к дьяволу", чтобы узнать свою судьбу; гадальные кости принесли им ответ, что джонка благополучно придет в Японию, но никогда не вернется в Малакку. Тревога, вызванная этим предсказанием, еще больше возросла, когда дочь капитана упала за борт и утонула, так что китайцы повернули в Кантон, намереваясь оставить предприятие. Но угрозы и мольбы пассажиров переубедили их, и они взяли курс на Чангчау (1), надеясь перезимовать там, т.к. сезон плавания в Японию уже приближался к концу. Поскольку, однако, подойдя к Чангчау, они обнаружили, что в гавани стояло много неприятельских джонок, плавание поспешно продолжилось.

Япония, и особенно главный остров Ниппон (Хонсю. - Aspar), в течение почти двух столетий представляла собой арену династических войн. Микадо, или титулярный монарх, и сёгун, его представитель, все еще осуществляли номинальный контроль над всей империей из Киото, тогдашней столицы; но фактическую власть узурпировали даймё, или феодальные вожди, которые воспользовались непрерывными междоусобицами, чтобы стать независимыми правителями в собственных владениях. На проезжих дорогах орудовали банды разбойников, в то время как затворники буддистских монастырей, вначале вынужденные взяться за оружие ради самозащиты, постепенно приобрели вкус к сражениям и грабежу, умножая общий хаос.

Кагошима, "Кангуешуми" Мендеса Пинто, где Ксаверий и три его компаньона высадились 15 августа 1549 г., находилась на западной стороне глубокой бухты, которая врезается в южный берег Кюсю. Здесь им оказали дружелюбный прием друзья и родственники Яджиро, взявшего на себя функции переводчика. Даймё Сацумы, на земле которого была расположена Кагошима, сначала разрешил им свободно вести проповедь, вероятно, рассчитывая получить благодаря покровительству чужестранцам определенные коммерческие преимущества: ведь со времен высадки в Канегашиме первых португальцев другие португальские торговцы получили доступ в гавани Кюсю, и ни один даймё не мог упустить возможности пополнить за счет торговли золотом свои сундуки, опустошенные бесконечными военными кампаниями. Буддистское духовенство в Кагошиме в равной мере благожелательно отнеслось к чужестранцам, и с терпеливой учтивостью слушало проповеди Ксаверия, которые им разъяснял Яджиро.

Первые письма Ксаверия из Кагошимы показывают, какое глубокое впечатление произвел на него характер японцев. Он отмечает их любовь к чести, их предпочтение родовитости богатству, их тщательно разработанный кодекс этикета, их ненависть к азартным играм и кражам. Почти все мужчины, пишет он, были грамотными, и все с детских лет упражнялись во владении оружием. "Это самая лучшая из всех нецивилизованных наций", - таков его вердикт, невольно обличающий высокомерие уроженцев Запада. Хотя "бонзы" - буддийские монахи и священники - вызвали его возмущение, улыбаясь, когда он осуждал их греховную жизнь, Ксаверий скоро сдружился с одним из них, 90-летним священником, чье имя в переводе означало "Сердце истины". Два почтенных учителя проводили вместе целые часы напролет, и обсуждали, объясняясь при помощи знаков и ломаного японского языка Ксаверия, важнейшие вопросы бессмертия и сущности Бога. Но когда под рукой не оказывалось Яджиро, выступавшего в качестве переводчика, работа миссии продвигалась весьма медленно.

"В настоящее время, - писал Ксаверий после недель, проведенных в Японии, - мы очень походи на немых среди людской толпы. Они говорят о нас и обсуждают нас в своем кругу, а мы всё это время поневоле вынуждены молчать, не зная их языка. Мы будто бы снова возвращаемся в детство, изучая его по слогам" (3).

Даймё Сацумы дал аудиенцию Яджиро; его мать пришла в такой восторг, увидев картину с изображением Мадонны и Христа, привезенную из Гоа, что она попросила сделать для нее копию и дать ей письменное изложение основных доктрин христианства. Любопытно, что не нашлось ни одного достаточно умелого художника, который смог бы воспроизвести полотно.

Перемена наступила в сентябре 1550 г. Ксаверий проклял корни и ветви буддизма. В пылу религиозного энтузиазма он отплатил за вежливость нападками, и его осуждение монахов-отшельников, которые нарушали собственные же обеты безбрачия, подтолкнуло его жертвы к отмщению. Они внушили даймё, что эти горячие головы вели проповеди в том духе, который рано или поздно приведет к насилию. Тем временем несколько португальских купцов доставили ценный груз на Хирадо, островок у северо-западного берега Кюсю, находившийся во владениях соперничающего властелина. Увещевания буддистов и собственное разочарование побудили дайме издать эдикт, запрещавший любому из его вассалов под угрозой смерти принимать христианство. Подданные были вынуждены подчиниться его указу; но те, кто уже успел обратиться в новую веру, а таких насчитывалось около 150 человек, были оставлены невредимыми. Видя, что в Кагошиме им больше него делать, три европейца сели на судно, идущее на Хирадо, оставив Яджиро духовным попечителем неофитов.

Ксаверий уже понял, что шансы на успех его проповеди в Японии целиком зависят от доброй воли местных правителей, которых можно было привлечь на свою сторону, только посулив доходную торговлю с Португальской Индией. "Мы должны уловить каждую душу при помощи соответствующей приманки, - писал он, излагая схему взаимной выгоды христианства и короля Португалии. - Будет несложно получить разрешение на то, чтобы в Осаке, главном торговом порту всей Японии, был предоставлен дом для представителей короля Португалии, а также складское помещение для европейских товаров. Их можно было бы с большой выгодой обменивать на серебро и золото высшей пробы, большое количество которого привозят в Осаку из местных рудников, которые весьма богаты этими металлами; основание фактории и станции обмена товаров принесло бы большую выгоду доходам короля Португалии" (4).

Он прилагает, со своим обычным скрупулезным вниманием к деталям нового проекта, список товаров, которые пользуются наибольшим спросом на японском рынке, попутно добавляя несколько замечаний о сезоне, подходящем для путешествия, о фрахте кораблей, продовольствии и опасностях, подстерегающих судно в случае захода в китайские порты на обратном пути.

Португальские купцы в Хирадо приветствовали Ксаверия и его компаньонов артиллерийским салютом и препроводили их к даймё, который разрешил им проповедовать и крестить без всяких помех. Воодушевленные местные жители собирались целыми толпами, чтобы послушать проповеди Хуана Фернандеса, который теперь в достаточной мере овладел японским, чтобы быть понятным для слушателей; но когда купцы не могли найти переводчика, Ксаверию и Торресу пришлось удовлетвориться громким чтением догматов христианской веры, которые Яджиро переводил на японский язык и переписывал латинскими буквами. В течение всего лишь недели новая религия завоевала сердца сотен приверженцев. Ксаверий совершенно правильно приписывал этот успех дружелюбию даймё, и доказывал, что если покровительство одного местного правителя привело к таким великолепным результатам, то благоволение самого императора помогло бы наставить на путь католической веры тысячи душ. Опираясь на эту теорию, он сразу же приступил к действиям, отправившись прямо в столицу. Космо Торес остался продолжать работу в Хирадо.

Переправившись через Симоносекский пролив, Ксаверий и Фернандес добрались до Ямагуши, большого города в глубине острова, который был столицей удельного княжества Чошу и главным центром японской торговли с Китаем, где сделали остановку. Местный даймё дружелюбно отнесся к ним, но на него отнюдь не произвели впечатление два бродячих путника, которые явились без всяких даров, заманчивых торговых предложений или верительных грамот. На городских улицах за ними по пятам бегала толпа мальчишек, которые, издеваясь, бросали в иезуитов камни и кричали: "Вот идут люди, которые объявляют, что плохо иметь больше одной жены!"

Таким образом, Ксаверий решил без задержек отправиться в Киото, хотя стояла середина зимы (1550-51), и миссионеры, проведшие несколько лет под жарким тропическим солнцем, теперь жестоко страдали от холода. Их дорога лежала через занесенные снегом плоскогорья и вздувшиеся реки; иногда оба миссионера были вынуждены бежать босиком рядом со стременем какого-нибудь знатного вельможи-попутчика, чтоб заручиться защитой его телохранителей против разбойников, подстерегавших путников на дороге и на переправах. Но после многих трудностей они наконец оказались в безопасности в огромном городе - превосходящем по размеру сам Лиссабон, хотя и опустошенном рядом войн. Здесь обитали микадо и сёгун, и ни один чужестранец не мог потревожить их уединения. Если бы двое никому не ведомых бродяг попросили об аудиенции, их бы просто подняли на смех. Уличная проповедь не оказывала никакого эффекта на местных жителей, которые брали пример с местного правителя и слушали ее с добродушной апатией или вообще не слушали. Отец Колеридж правильно замечает, что Ксаверий "заложил основания будущей церкви Меако [Киото] скорее своими страданиями, чем успехами" (5).

Не осталось ничего другого, кроме как возвратиться в Ямагуши, но у Ксаверия теперь появилось средство заручиться расположением японских феодалов. Он дал поучение Космо Торресу привезти из Хирадо письма и подарки, которые первоначально были отправлены в дар микадо от губернатора Индии, епископа Гоа и капитана Малакки. Среди этих подарков были клавикорды (manicordio) и часы. Увидев такие сокровища, даймё (6) понял, что имеет дело с послом, а не сумасшедшим босяком. Он проникся любезностью к своим посетителям и стал убеждать их принять в виде ответного дара золото и серебро, но они отказались от этого. На самых людных улицах глашатаи объявили о свободе проповеди христианства и обращения в него, и миссионеры, обосновавшись в пустующем монастыре, дважды в день проповедовали перед собиравшимися толпами и вели диспуты с бонзами.

В конце августа 1551 г. Ксаверий узнал, что в Хиджи, морской порт в княжестве Бунго, которое занимало северо-восточную часть острова Кюсю, пришло португальское судно (7). Его капитан, Дуарте да Гама (8), имел при себе письма для миссионеров. Также на борту судно находился Фернан Мендес Пинто. Хотя Ксаверий хотел теперь вернуться в Индию, чтобы подготовиться к путешествию в Китай, он в начале сентября переправился через Симоносекский пролив и поднялся на борт судна. Португальцы в честь Ксаверия дали приветственный залп из пушек, чем немало удивили японцев, и Отомо, феодальный князь Бунго, послал узнать, не означает ли это, что португальцы вступили в сражение с пиратской эскадрой, оповестив залпом о ее приближении?

Ксаверий наконец осознал, что для успеха христианской пропаганды лучше всего следовать тому образу действий, который уже доказал свою эффективность в Хирадо и Ямагуши. Обнаружив, что бедность и аскетизм не вызывают у японцев ничего, кроме презрения и насмешек, он теперь выступил в качестве полномочного посланника Португалии, заботящегося о том, чтобы его ранг и статус подтверждали почести, оказанные торговцами-авантюристами. Он пожелал предстать перед даймё как могущественное лицо, чьим благорасположением стоило заручиться. Торговцы охотно приняли отведенную им роль - Ксаверий всегда пользовался популярностью у моряков - и приготовились к аудиенции при дворе властителя Бунго. Когда наступил нужный день, они облачились в самые лучшие костюмы, надели на шеи золотые цепи и отправились на берег с развевающимися флагами и под звуки труб и гобоев, вызвав значительное возбуждение у горожан, которые толпами сбежались к гавани, едва услышав эту необычную музыку. Согласно Пинто, даймё послал "Куамсиандоно, капитана Канафамы", чтобы проводить его гостей во дворец.

"Что касается отца (Ксаверия), - пишет Пинто, - то на нем была длинная ряса из черного гладкого муарового камелота и стола из зеленого бархата с каймой из золотой парчи. Наш капитан шествовал с тростью в руке как жезлоносец, за ним шли пять наиболее уважаемых, богатых и именитых португальцев, несших в руках различные предметы, изображая слуг святого отца. Так, один нес обернутую в белый атлас книгу; второй -- отыскавшиеся у нас туфли из черного бархата; третий -- бенгальский посох с золотым набалдашником; четвертый -- икону божьей матери с покровом из фиолетового штофа; пятый, наконец, зонтик с короткой ручкой" (9).

Пинто подробно описал аудиенцию. Ксаверий прошел мимо рядов телохранителей даймё, выряженных в шелк и бархат, с позолоченными саблями. Его встретил ребенок 6 или 7 лет, который произнес в его честь речь, начинавшуюся со слов:

"Да будет твой приход во дворец государя моего короля столь же приятен тебе и ему, сколь дождь, ниспосылаемый на землю богом, благодатен для жаждущих влаги посевов нашего риса" (10).

Затем португальцы прошли в приемный зал, где даймё приветствовал Ксаверия, отвесив ему три поясных поклона, тогда как Ксаверий в виде ответной учтивости опустился на колени, чтобы поцеловать меч своего гостеприимного хозяина.

После дальнейшего обмена любезностями, нарушенного изгнанием из зала одного критически настроенного бонзы, аудиенция завершилась.

Ксаверий достиг своей цели и мог свободно продолжать свою работу в Бунго, пока не наступит время отплытия. Благодаря доброй воле феодального правителя, он мог обеспечить безопасность Торреса и Фернандеса в Ямагуши, когда "Ошиндоно" совершил харакири в результате успешного дворцового переворота, и ему наследовал брат, Отомо. Заслуживает внимания, что в это смутное время находившихся в Ямагуши миссионеров взяли под защиту двое их конкурентов, бонз.

Пинто описывает со своими обычными пристрастиями к многословию различные диспуты, в которых Ксаверий неизменно побеждал самых изощренных в теологических тонкостях буддистов Бунго, но следует опасаться, что их подробности сочинил сам хроникер (11). Мы узнаём, как "Фукарандоно, настоятель Миай Жима", утверждал, что знал своего соперника в качестве торговца шелком за 1500 лет до этого. Это имело место во время одного из прежних воплощений; и Фукарандоно продолжал поучать своих слушателей учеными рассуждениями на тему о переселении душ. Это, по словам Пинто, "святой отец трижды опроверг столь ясными и очевидными доводами, прибегая к столь уместным и естественным сравнениям, что бонза оказался посрамлен. Не буду излагать их здесь, чтобы не впасть в многословие, и главным образом потому, что их не вмещает узкий сосуд моего разумения" (12).

Из собственной переписки Ксаверия ясно, что каверзные вопросы, задававшиеся японцами, были достаточно сложными, чтобы ему приходилось встречать их во всеоружии своей диалектики. По этой причине он убеждает Игнатия Лойолу не советовать отправляться в Японию ни одному миссионеру, кроме тех, которые обладают недюжинным интеллектом, равно как и телесной закалкой (13). Сам он стойко перенес тяготы зимнего путешествия в Киото, хотя его волосы и борода поседели, и он уже готовился к новым и более изнурительным трудам в других краях. В Японии он обнаружил, что к китайским классикам там относятся с таким же почтением, как к Аристотелю и Священному Писанию в средневековой Европе. Они перевешивали логику и представляли собой высшую инстанцию, к которой его японские противники могли благополучно обращаться при нехватке нужных аргументов. Ксаверий приводит пример этой победоносной апелляции к авторитету:

"Если бы существовала единственная первопричина всего, то, несомненно, сказали они, китайцы, у которых они позаимствовали свою религию, знали бы о ней" (14).

Отсюда следовало, с их точки зрения, что никакой первопричины не существовало; а с точки зрения их антагониста, - что окончательному покорению Японии должно предшествовать завоевание Китая. Когда Ксаверий отплыл из Хиджи, 20 ноября 1551 г., он взял с собой копию своего японского служебника, переписанного китайскими иероглифами. Он провел в Японии 2 года и 2 месяца, и церковь, которую он оставил на попечение Торреса, Фернандеса и Яджиро, насчитывала в своих рядах 800 душ.

(1) "Чинчео" португальский историков, и "Чинчеу" старых английских писателей, расположен в заливе Амой, провинция Фукиен. Его не следует смешивать с Чуанчау (дальше на север в той же провинции), на который было впоследствии перенесено название "Чинчеу".

(2) Письмо к Обществу Иисуса в Гоа, датированное 11 ноября 1549.

(3) Coleridge, vol. ii. pp. 251-252.

(4) Coleridge, vol. ii. pp. 270-271.

(5) Vol. ii. p. 293.

(6) Иезуитские историки приводят его имя в форме "Ошиндоно (Oxindono)": из японских источников мы знаем, что это был Учи, имя которого произносилось близко к португальскому "Ошин". Вторая часть имени - это почетный суффикс. В целом это представляет хороший пример того, как трудно распознать восточные имена в их португальском облачении.

(7) Повествование Пинто о пребывании Ксаверия в Японии начинается с визита в Хиджи ("Фингео" у Пинто).

(8) Никоим образом не связанный с семьей Васко да Гамы.

(9) Pinto, chap. ccix.

(10) Pinto, chap. ccx.

(11) Пинто утверждает, что Отомо убедил Ксаверия говорить не "Святой Петр" (Sancte Petre), а "Блаженный Петр" (Beate Petre), потому что слово "Sancte" в японском было ругательным. Едва ли японские даймё в 1551 могли так глубоко знать латынь.

(12) Chap. ccxi.

(13) Письмо Игнатию, датированное из Кочина 29 января 1552.

(14) Coleridge, vol. ii. p. 337.

Глава XXXI.

Португальцы в Китае.

Португальцы впервые увидели большую джонку из Кантона, с ее тростниковыми парусами, раскрашенными глазами, пристально глядящими с кормы, огороженными птичниками, где содержались живые утки, и овощами, растущими на палубе, в Малакке. Они услышали о загадочных людях, управлявших этими плавучими рынками; и в 1508 г. Диого Лопиш де Секейра получил инструкции узнать о них - были ли они христианами, и какими ресурсами обладали? Секейра не смог выяснить эти вопросы, хотя он застал три или четыре джонки в Малакке, куда они пришли взять на борт специи и продать свои "мускус, ревень, жемчуг, олово, фарфор, шелк и материи всех видов, такие как штоф, атлас и парчу баснословной дороговизны": список взят из письма, которое Андреа Корсали, очевидец, отправил в январе 1515 г. герцогу Джулиано Медичи (1).

Жорже де Альбукерке, капитан Малакки, первым отправил экспедицию в Китай в 1514 г., но о подробностях этого события мало что известно. В следующем году Рафаэль Перестрелло, происходивший из того же семейства с Мадейры, что и первая жена Колумба, благополучно добрался до Китая и заявил, что китайцы желают установить дружбу с португальцами.

В июне 1517 г. португальцы предприняли ответный шаг, дабы удовлетворить это похвальное желание, и Фернан Пиреш де Андраде отплыл из Малакки, взяв с собой в качестве посла к пекинскому двору аптекаря по имени Томе Пиреш. Флотилия из 8 португальских кораблей бросила якорь у острова Тамао или Тамоу, известного также как "Илья де Веннага" (2); два судна отправились дальше в сам Кантон. Они дали знать о своем появлении салютом из пушек и подняв флаги на мачтах, что представляло вопиющее нарушение требований китайского этикета. Местные чиновники объяснили это, и Фернан оправдался, сославшись на свое незнание. В китайском сочинении "Искусство войны", опубликованном в 1621 г., утверждается, что т.к. чужестранцы ничего не знали об этикете, вице-король приказал, чтобы их в течение трех дней обучили соответствующим церемониям. В том же источнике говорится, что командир "фирингис (франков, т.е. португальцев)" именовался "Ка-пи-тан", и что его люди "проявляли большое рвение к изучению буддистских священных писаний" (3).

Джованни де Эмполи (4), итальянец, был отправлен в город разъяснить мотивы, которые привели посольство в Кантон. Его путь через город превратился в своего рода триумфальное шествие, которое открывали идущие впереди трубачи, а сопровождала посланника блестящая свита. Китайские переводчики утверждали, что "они прибыли от короля "фирингис", чтобы просить печать у Императора Вселенной, Сына Неба, чтобы поклясться ему в верности"; это была правильная формулировка, хотя едва ли португальский посол предпочел такой стиль обращения. Очарованные столь большой учтивостью, китайские чиновники пообещали связаться с императором, предоставив Томе Пирешу дом для проживания, и дали разрешение Фернану и его людям на ведение торговли. Суда снова вышли в море с богатым грузом на борту.

Своим тактом и благоразумием Фернан расположил к себе хозяев. Его брат Симан, который прибыл в августе 1519 г., неприятно удивил их, построив на берегу форт и воздвигнув виселицу, на которой с редким неблагоразумием приказал повесить одного из своих матросов. Не ограничившись этим нарушением суверенитета Поднебесной, он похитил детей нескольких китайских торговцев - мальчиков и девочек, которых доставили на борт кораблей в качестве живого поручительства за уплату долга. Симану удалось бежать, но в сентябре 1521г. следующий португальский флот был блокирован китайцами в Тамао. Пришли вести о смерти императора, и всем иностранцам приказали продемонстрировать свою скорбь, покинув страну. Португальцы, видя, что трюмы их кораблей не заполнены еще и наполовину, отказались подчиниться, но в конце концов были рады унести ноги, потеряв много людей убитыми и ранеными в стычке с китайскими властями.

С того времени был принят закон, согласно которому всякое судно, зашедшее в китайский порт с "чужеземными дьяволами" на борту, подлежало конфискации. Брат Гашпар де Санта-Круз, чей "Tractado de China" был издан в Эворе в 1569 г., утверждал, что китайцы "из-за ненависти и отвращения называли теперь португальцев "факуи" или "людьми дьявола"". Представляется, что это первое упоминание термина "fau kwei", "иностранные дьяволы", как называли европейцев. Коуту утверждает, что императорский указ, запрещавший "мужчинам с бородами и большими глазами" проникать на китайскую территорию, был начертан золотыми письменами на воротах Кантона.

Тем временем Томе Пиреш и его свита оставались в Китае. По прибытии в Пекин их заподозрили в том, что они являются возможными шпионами, и не допустили к императору. Томе был даже лишен утешения, предоставляемого другим посланникам, которым из милости разрешалось в 15-й день луны простираться ниц перед дворцовой стеной, которая скрывала от глаз простых смертных Сына Неба. В 1524 г. он умер в плену. Та же судьба постигла большинство его спутников и друзей по несчастью, посаженных под арест в 1521 г. Двое из этих неудачников отправили на родину письма в 1534 и 1536 гг.; по некоему счастливому стечению обстоятельств письма дошли до Лиссабона, где с ними ознакомился историк Барруш, и пять столетий спустя их заново открыли в Национальной библиотеке Парижа.

Оба письма весьма интересны и оставляют довольно сильное впечатление. Их авторы, Васко Кальво и Криштован Виэйра, видя, как их товарищей подвергают пыткам и истязаниям, тем не менее не пали духом, и предложили королю Мануэлу подробный план завоевания Китая. "Можно было бы покорить вторую Индию, - пишут они, - нет малабарца, который не смог бы сразиться с сорока из этих людей и перебить их всех, поскольку они изнежены и женоподобны; у них нет смелости, один лишь визгливый голос". Оба автора глубоко увлечены своим планом. В Кантоне, убеждают они, можно было бы строить флоты для крейсирования в индийских водах; здесь изобилует строевой лес; "плотников такое же множество, как саранчи... ни одному португальцу не пришлось бы таскать камни или рубить деревья". Они снова и снова отстаивают свой проект, и письма исполнены необычной жизненной силы. Можно представить себе, с каким трепетом патриотично настроенные португальцы внимали этим голосам из могилы, извещавшим их, как "отец Мергульяо погиб в схватке" во время распри с китайцами в 1521 г. (5)

Китайцы отплатили пренебрежением, которое задевало за живое их пленников. Они придерживались мнения, что португальцы не могли сражаться на суше, но были "похожи на рыб, которые сразу умирают, когда их вытащат из воды или моря". Посланники, которые прибыли от раджи Бинтама, сына султана Малакки, с жалобой к своему сюзерену, императору Китая, раздували их негодование. Был также один мандарин, который утверждал, что португальцы в Тамао сорвали с него головной убор и избили его. Португальцев обвиняли даже в том, что они ловили собак и, зажарив их, съедали, что кажется не самым тягчайшим преступлением.

Судьба Томе Пиреша и других исследователей не могла удержать торговцев, жаждущих разбогатеть от плавания в Китай, и такие авантюристы, как Фернан Мендес Пинто, - "благочестивые пираты", в равной мере наделенные тягой к морскому разбою и проповедям, обнаружили просторное поле деятельности для предприятий такого рода. Избегая опасной близости Кантона, они подходили на своих грузовых судах к побережью провинции Фукиен, расположенной дальше к северу, и там вели бойкую торговлю с местными контрабандистами. Со временем запрещающие меры были смягчены. Португальцы могли использовать имевшиеся в их распоряжении коммерческие преимущества для достижения такого результата. В 1543 г., когда Симан Ботельо был послан реорганизовать таможенную службу Малакки, он получил указание установить таможенные подати в натуральном измерении на уровне 10% от общей стоимости всех товаров, вывозимых из Китая на португальских судах, тогда как груз, привозимый самими китайцами, облагался только 6 %-ной пошлиной. Правительства не идут на такие уступки из чистого альтруизма, и португальские поселенцы, которые уже обосновались на дальней окраине Китайской империи, несомненно, пожали некоторую выгоду.

Много судов обоих наций останавливалось на отдых в устье реки Кантона. Обычно считается, однако, что главным центром китайско-португальских связей был Нинпо, или Лиампо, как он именуется в хрониках. Здесь, согласно Мендесу Пинто, жили более 3000 христиан, и процветали до тех пор, пока собственная глупость не привела их к краху.

Они, похоже, не понимали своего опасного положения, и обращались с китайцами, гражданами могущественной империи, как если бы они были подданными какого-нибудь мелкого индийского князька, которого мог запугать и ограбить фактор и горстка его вооруженных подельников. Португальский магистрат, который заключил неудачную сделку, решил вернуть себе деньги при помощи насилия, в ответ на что китайский губернатор провинции направил против города 60000-ную армию. Через четыре часа Лиампо перестал существовать.

Один философски настроенный китаец произнес по этому поводу лаконичную эпитафию. "Пусть они снова приходят к нам, - заметил он, - поскольку то, что они приобретут как смелые солдаты, они потеряют как жадные купцы. Они теперь завоевывают Азию. Азия скоро завоют их" (6). В 1547 г. португальцы получили разрешение поселиться в Чангчау, где, как говорят, повторилась трагедия Лиампо; и только после 1557 г. им разрешили заселить островной город Макао, один из немногих остатков их восточной империи, который до сих пор остается под португальской властью. Тем временем на "иностранных дьяволов" на материке смотрели более косо, чем когда-либо, хотя они еще могли торговать в устье реки Кантона и у побережья Фукиена. Все предзнаменования были неблагоприятны для миссии иезуитов.

(1) Воспроизведено в vol. ii. of Sir H. Yule's Cathay and the Way Thither, London, Hakluyt Society, 1866.

(2) Остров, один из расположенных в устье реки Кантона, остается не идентифицированным. Явная ошибка смешивать его с Шангваном, или островом СВ.Иоанна, где Ксаверий умер. "Вениага" (малайск. "barniyaga") означает "торговлю". Название и местоположение острова обсуждает Фергюссон (см. Приложение A) в его Введении.

(3) Ferguson, p. 41.

(4) Его повествование напечатано в Ramusio, vol. i.

(5) Это был Мергульяо, чья доблесть при осаде Адена уже упоминалась, p. 186.

(6) Эпиграмма повторяется во многих пассажах в сочинениях Фариа-и-Соузы, который рассказал эту историю; и вся история событий в Лиампо представляет открытое поле для подозрений.

Глава XXXII.

Франциск Ксаверий: кончина.

Франциск Ксаверий отплыл из Гоа 25 апреля 1552 г., направляясь в Китай. Существовала договоренность, что он должен был отправиться в свите Диого Перейры, богатого торговца и владельца судна под названием "Санта-Круз", который был назначен посланником короля Португалии к императору Китая. Иезуиты встретились с Перейрой в Малакке, где Ксаверий был задержан вспышкой чумы. Дон Педро да Сильва, сын Васко да Гамы, освободил должность капитана порта, и его сменил младший брат, дон Алвару да Атаиде, - причем, если верить Коуту и церковным авторам, утверждения которых нельзя принимать за истину в последней инстанции, этому назначению способствовал сам Ксаверий. Дон Алвару сопровождал Ксаверия в Индию в 1542 г. и был отстранен от командования кораблем и на несколько месяцев посажен под арест по приказу адмирала и вновь назначенного губернатора Индии, Мартина Афонсу де Соуза, друга великого миссионера. Выдвинутые против него обвинения заключались в том, что он намеревался предупредить своего брата, Эстебана да Гаму, тогдашнего губернатора, о скором прибытии его преемника.

Кажется неправдоподобным, что дона Алвару и Франциска Ксаверия могли связывать узы дружбы, если капитан унаследовал в какой-то мере высокомерный и вспыльчивый характер своего отца, Васко да Гамы. Независимо от причины, между ними вспыхнула очень бурная ссора. Атаиде претендовал - вероятно, вполне справедливо, - на то, что именно ему принадлежит право назначить командира судна, которое должно было доставить Ксаверия в Китай. Ксаверий же в прошлом был многим обязан Перейре; вояж в Китай, несомненно, сулил Перейре большие выгоды, и он намеревался совершить его. Тогда Атаиде приказал снять с его корабля руль и установить в качестве наглядного символа триумфа перед своим домом. В ответ на все протесты он объявил, что Перейра недостоин представлять королевскую особу; если Ксаверий хочет обращать язычников, то пусть отправляется в Бразилию или Мономотапу, где найдет себе нужное поприще.

Тогда Перейра предложил заплатить 30000 дукатов за участие в деле; но дон Алвару оценивал доход от предприятия в 100000, и когда некоторые высокопоставленные чиновники представили ему на рассмотрение это предложение, он пообещал, что прикажет своим алебардистам дать им взамен 30000 палочных ударов. С этими словами он бросился, чтобы снять со стены оружие, "что, - сообщает Мендес Пинто, - заставило их опрометью броситься к дверям". Ксаверий, отслужив прилюдные молебны и мессы, так и не смягчил сердца упрямого капитана. Когда все его старания потерпели неудачу, он предъявил папское бреве, облекавшее его саном апостольского нунция, которое он привез из Европы, и заявил, что капитан, так же как и все, кто преднамеренно препятствует представителю Папы, будут отлучены от церкви. Дон Алвару, однако, стоял на своем, и в конце концов пойти на уступку пришлось все же апостольскому нунцию. Он был вынужден отправиться в путь на борту "Санта-Круз", но без Перейры. Таким образом, миссия вместо посольства стала частным предприятием, что существенно уменьшило шансы Ксаверия ступить на землю Китая.

После заходов в Сингапур и, возможно, в Чанггау, "Санта-Круз" достиг Шангванга, или острова Св.Иоанна, в последнюю неделю августа. Остров был заросшим кустарником и кишел тиграми; торговая станция представляла собой группу деревянных хибар, игорных притонов и кабаков, где благородные авантюристы из Европы убивали время в промежутках между рейсами. Они приветствовали Ксаверия, как подобало верным сыновьям Церкви, но о, - сообщает Мендес Пинто, - заситавило их порометью броситься к дверям"жеие, он пообещал, что прикжет соим алеюрдистам некотединодушно выразили сомнение в успехе его миссии. Сам Ксаверий, хотя и больной лихорадкой, высадился на берег в приподнятом настроении, - трудности лишь разжигали в нем рвение к борьбе. Кантон находился всего в 120 милях отсюда, и перспектива мученичества - не далее. За 20 пикулей перца китайский торговец взялся доставить его в Кантон. Путешествие обещало стать крайне рискованным, и хотя первый купец взял назад свое обещание, другой согласился за 200 золотых монет занять его место.

"Возможно, - писал довольный Ксаверий, - что китайский торговец, получив золото, может выбросить меня в море или оставить нас на необитаемом острове, чтобы скрыть свое преступление; и, опять-таки, если мы достигнем Кантона, (китайский) вице-король, возможно, прикажет подвергнуть нас всевозможным бесчеловечным пыткам или обратит в пожизненное рабство. Проникнуть в любую часть Китая без разрешения - тягчайшее преступление для иностранца" (1).

Но начало поездки поневоле пришлось отстрочить: власти Кантона запретили снабжать португальцев продовольствием, что привело поселение почти на грань голода; китайский переводчик, которого Ксаверий привез из колледжа Св.Павла, неосмотрительно забыл свой родной язык.

Сам Ксаверий без труда установил источник этого враждебного влияния. "Я не могу выразить Вам, - сообщал он, - как сильно взбесило дьявола то, что Общество (Иисуса) должно попасть в Китай... это приводит его в бешенство, заставляя рвать и метать в бессильной ярости" (2).

В ясные дни Ксаверий почти мог разглядеть вдалеке неясные очертания китайского побережья, поднимавшегося за проливом, который отделяет Шангванг от материка; но неделя проходила за неделей, а он так и не приблизился к цели. В воскресенье 20 ноября, посыле того, как он отслужил раннюю утреннюю мессу, его снова свалил с ног приступ лихорадки. Сначала его перевезли на борт "Санта-Круз", но он был не в состоянии вынести качку судна. Тогда Жорже Алвариш, владелец португальской барки, предоставил ему приют в своей хижине и убедил Ксаверия разрешить пустить ему кровь; но Ксаверий во время операции потерял сознание, что только усилило его лихорадку. Он лежал в хижине все дни напролет, пристально глядя на небо через щель, которая заменяла окно, и беседуя с небольшим распятием, которое он держал в руках. Его умственные способности начали ему изменять; в своем бреду он громко называл Китай "обетованной землей", куда ему никогда не суждено было войти и завоевать. Все свои бессвязные речи он произносил на латыни. Спустя некоторое время он пришел в себя и приказал, чтобы его ризы и церковную утварь для служения мессы перевезли на борт "Санта-Круз"; но это кратковременное улучшение скоро сменилось новым приступом, и в пятницу 2 декабря, около двух часов пополудни, Франциск Ксаверий скончался.

На следующее воскресенье его похоронили на вершине холма, откуда открывался вид на море. Два португальских метиса несли гроб, и только китайский переводчик и кормчий с "Санта-Круз" сопровождали его останки до могилы. Деревянный крест и груда камней в изголовье и ногах обозначили место, где покоился апостол Индий. Но весной следующего года тело извлекли из могилы и перевезли в Гоа, где заново предали земле с церемониальными почестями в церкви иезуитов.

Возможно, будет нелишним попытаться дать определенную оценку трудам Ксаверия и его характеру, поскольку все современные английские биографы обсуждают эти темы с излишним пристрастием, - все, за исключением одного, сэра Джеймса Стефена, чей блестящий и талантливый очерк "Основатели иезуитского ордена" был впервые опубликован в своем окончательном виде около 60 лет тому назад (3).

Ксаверий с непримиримой враждебностью относился к восточным религиям, с которыми он сталкивался, и не предпринимал никаких попыток подражать своему знаменитому соотечественнику, Раймунду Луллию, который, прежде чем отправиться с миссией к маврам, решил хотя бы отчасти понять их вероучение. Апостол Индий решил вслепую сражаться против неизвестных соперников. Было бы любопытно узнать, какие аргументы такой беспощадный критик, как он, мог бы представить для опровержения тех глав Корана, которые по своим поэтическим достоинствам стоят едва ли не выше наиболее величественных строк Исайи и Иезекииля. А в позднейшей исламской литературе, как бы он отнесся к "Матнави" Джалал-ад-дина (Руми), с их мистической и отвлеченной философией? В "Матнави" говорится о возлюбленном, чья дверь остается закрытой до тех пор, пока в ответ на вопрос: "Кто здесь?" любовник не сможет правдиво ответить не "Это я", но "Это ты". Раймунд Луллий понял бы такой пассаж, поскольку он задуман в духе его собственной книги "Друг и возлюбленный", представлявшей аллегорию души в ее паломничестве к Богу, и единства, охватывавшего все божественное, как в самой сущности человека, так и вне ее. Луи де Леон и Св.Тереза также могли понять. Но эта аллегория будет непонятной любому другому теологу, обучавшемуся в школах Запада. В то же время она содержит ключ к мистической доктрине, которая выражена в самом названии ислама, "покорность", - доктрине, общей для всех высших религий, поскольку она означает повиновение божественной воле.

В Португальской Индии среди многих миссионеров, которые ревностно стремились искоренить восточные религии, не нашлось ни одного, который бы взял на себя труд предварительно понять их суть. Люди рассматривали все восточные представления со стороны, никогда не пытаясь проникнуть за ту завесу чувственных изображений, которыми Восток любит вуалировать свои чувства и веру от глаз профанов. Когда персидские поэты мистически описывали жизнь и судьбу, европейцы слышали только похвалы вину, выпитому в прохладном розовом саду. То, что португальцам недоставало понимания духа ислама, не так удивляет, если вспомнить их невежество даже в отношении законов и обычаев мусульман. Коуту утверждает, что во время второй осады Диу мусульмане шли в бой под флагом с изображением Мухаммеда (4). Андраде утверждает, что дон Жуан де Кастро якобы приказал обрызгать кровью коров определенные мечети, поскольку мусульмане испытывали благоговение перед молочным скотом как хранителями их душ. С самых первых дней то же самое произошло и с индуизмом. Васко да Гама и его люди без малейшего смущения совершали обряд поклонения в индуистском храме, который они приняли за христианскую церковь, и когда ошибка была обнаружена, европейцы начали считать индуизм и даже буддизм, наиболее гуманные и не самые простые для понимания религии, простыми суевериями и идолопоклонством.

Ксаверий резко объявляет, что "языческие боги все суть дьяволы, и молитвы, обращенные к ним, отвратительны в глазах Бога". В Японии он осуждал буддизм за распущенный образ жизни буддистских монахов и монахинь; но если бы восточный путешественник, оказавшийся в Европе, судил об учении Христа по тем нравам, которые царили во многих монастырях, он пришел бы к столь же ошибочному выводу. По отношению к китайцам Ксаверий был склонен к большей терпимости; в Японии он много слышал об их учености и набожности, и некоторые фрагменты сконденсированной мудрости могли войти в круг его познаний, как, например, принцип даосизма: "Великий человек тот, кто сохранил сердце ребенка", или конфуцианская версия "золотого правила" - "Не делай другому того, чего ты не хотел бы пожелать себе". Невзрачные знания китайских мудрецов были менее чуждыми для его ума, чем более умозрительные принципы буддизма и ислама. Но, в целом, его отношение к каждому вероучению, чьи догмы отличались от догм христианской церкви, было похоже на отношение древних греков к "варварам" или мусульман к "кафирам" - меняясь от искренней, но снисходительной жалости до яростной ненависти.

Наконец, Ксаверий сосредоточил огонь своей критики на внешней стороне, а отнюдь не на духовной сущности восточных вероучений. Его наиболее убийственные аргументы были направлены против обычаев и церемоний, или искаженной версии доктрины, которых придерживались невежественные туземцы и к которым европейцы относились с предубеждением; поскольку нет подтверждений, что он сколько-нибудь часто общался с образованными мусульманами или индусами.

Это происходило не только по той причине, что обращенные им индийцы принадлежали почти исключительно к низшим кастам. Кастовая система всегда была его союзником, вплоть до определенного пункта, именно, присущих ей вероучений. Мужчины и женщины, обреченные на жизнь, к которой их соотечественники относились с отвращением, естественно, были рады принять христианство и надеяться на то, что их социальный статус изменится в лучшую сторону. Власти Португальской Индии, кроме того, всегда готовы были наградить набожных обращенных и наказать непокорных.

Нехватка сочувственного понимания чужих воззрений, привычка полагаться на принуждение и попытка подчинить мирские интересы церковным серьезно умаляет славу апостола Индий. Тем не менее, если учитывать один только размах его трудов, Франциск Ксаверий не имел себе равных среди современников. Иезуитские анналисты утверждали, что примерно за 10 лет он "спас" 700000 душ. При всей недостоверности этой статистики, количество обращенных им людей, по-видимому, действительно было огромным, хотя отсюда следует вычесть грудных младенцев - facere Christianos - оптимистический синоним для крещеных младенцев, употреблявшийся самим Ксаверием. Поле его деятельности, испытания и помехи, которые он преодолел, несомненно, остаются непревзойденными в истории миссий. Только для того, чтобы добраться от Рима до Лиссабона и отсюда вокруг мыса Доброй Надежды до Японии, требовалось не менее двух лет, даже если бы плавание проходило при попутных ветрах и без происшествий. И это не говоря уже о том, что Ксаверий, странствуя от города к городу до самых пределов мира, проповедуя, наставляя, крестя, ухаживая за больными и оставляя после своего отъезда на каждом месте ячейку христианской общины, еще находил время заниматься важными поручениями, доверенными ему как представителю Папы и высшему главе Общества Иисуса в Индии, и, вдобавок ко всему, поддерживал связи с Римом и Лиссабоном.

Его энергия всегда била через край. В большинстве его писем присутствуют фразы, показывавшие его недовольство медлительностью, с которой продвигалось дело, нетерпение отправиться в иные края - Эфиопию, Японию или Китай, - где он мог бы найти более свободный простор для деятельности. Его таланты вряд ли уступали его кипучей энергии, но все же не только эти качества дали ему превосходство над умами мужчин и женщин. Он привлекал их чарами личного обаяния. Голубоглазый, светловолосый священник, хрупкого телосложения (5), с вытянутым аскетическим лицом и известной страстью к мученичеству был не похож на других людей. В некоторых трущобах наших западных городов соблюдающие обет безбрачия священники окружены со стороны своей паствы особым почтением как существа, которые стоят неизмеримо выше обычных человеческих страстей и бренности. Франциск Ксаверий, этот "человек не от мира сего", внушал подобное же отношение. Его поношенная ряса едва прикрывала тело, болезненное и исхудалое вследствие перенесенных лишений, но полное внутреннего огня. Он доказал отсутствие страха смерти, когда одним лишь взглядом преградил путь мадурской армии, или бесстрастно служил мессу на алтаре, качавшемся от землетрясения. Подобно любому средневековому святому, он победил страх перед болью постоянным постом, умерщвлением плоти и отказом от всех радостей жизни.

При всей его кристальной честности его не обошел стороной эмоциональный мистицизм, широко распространенный среди тех, кто вел столь же строгий образ жизни. У него были свои часы видений, когда, подобно Моисею на горе Синай, ему казалось, что он слышит глас Божий. Невозможно читать многие его письма, не проникнувшись убеждением, что он был человеком, для которого невидимый мир был таким же живым и реальным, как видимый.

Слухи о сотворенных им чудесах, вероятно, ходили уже при его жизни. Когда начался процесс его канонизации, оставшиеся в живых очевидцы дали на эту тему свои показания, и аудиторы Общества Иисуса, "просеяв" их, составили список подлинных чудес. Св.Франциску приписывается дар владения иностранными языками, хотя в его письмах нет доказательств, что он был выдающимся лингвистом. Другие зафиксированные чудеса иногда имеют важное значение, иногда же просто абсурдны. "Relatio super sanctitate et miraculis F. Xaverii" ("Сообщение о святости и чудесах Франциска Ксаверия") (6), составленное аудиторами, приписывает Ксаверию дар пророчества, воскрешения мертвых и прекращения эпидемий. В нем также рассказывается на полном серьезе, как однажды из моря выполз краб, чтобы приветствовать его, сжимая в клешнях золотое распятие, которое святой накануне потерял у моря. Из другого источника дошел анекдот о кузнечике-богомоле, который сел на палец Ксаверия. Проницательное насекомое сразу стало читать нараспев духовный гимн.

Сам Ксаверий никогда не претендовал на то, что владеет каким-либо чудесными силами, за исключением нескольких случаев, когда он смог успешно вылечить больных; в этом случае исцеление легко можно объяснить верой и самовнушением. Но искренние друзья могли против его воли объявить Ксаверия чудотворцем, и приобретенная таким образом слава, вероятно, углубила благоговение, которое внушало его личность.

Личность Франциска Ксаверия в том виде, в каком ее представляют иезуитские историки, кажется сверхчеловеческой. Но истинный секрет его власти над людьми, вероятно, кроется не только в его престиже и способностях, сколько в определенной привлекательности темперамента, которую невозможно воссоздать и подвергнуть анализу, как исчезнувший аромат цветка, хотя ее тень можно уловить в письмах к Игнатию Лойоле. Это обаяние сделало его бОльшим, чем просто великий служитель Церкви и святой, - человеком, который покорял сердца людей, прокаженных и пиратов.

(1) Coleridge, vol. ii. p. 550.

(2) Id. p. 565.

(3) В его очерках в "Ecclesiastical Biography", London, 1849. Впервые он появился в "Edinburgh Review".

(4) Даже Корреа допускает эту ошибку, несмотря на то, что долгое время прожил на Востоке. См. Stanley's Corria, p. 372.

(5) В своем настоящем высохшем состоянии тело Св.Франциска имеет 4 Ґ фута в длину; длина гроба составляет 5 ¹/₁₀ футов. В 1859 его останки исследовал комитет врачей в Гоа; впоследствии был сделан их рисунок, литография которого опубликована в Fonseca (p. 296). Я сравнил этот рисунок с портретом в "Житии" Торселлино (1596), и обнаружил такое сильное сходство, несмотря на минувшие столетия, что портрет следует признать аутентичным.

(6) Часто цитируемое Колериджем, который утверждает, что он изучил подлинник рукописи в Ватиканской библиотеке. Аналогичные чудеса описаны Луценой и другими иезуитскими историками.

Комментарии: 1, последний от 29/04/2019. © Copyright Аспар (aspar@feosky.net) Размещен: 30/05/2013, изменен: 30/05/2013. 175k. Статистика. Глава: История		Ваша оценка:

Аспар : другие произведения.

Васко да Гама и его преемники (1460-1580). Перевод книги К.Г. Джейна. Часть 4. Иудаизм, гуманизм и церковь