Аспар : другие произведения.

Вашингтон Ирвинг. Жизнь и путешествия Христофора Колумба

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В связи с 500-летием открытия Америки читателю предлагается получившая мировую известность и всеобщее признание художественная биография великого генуэзца, вышедшая из-под пера выдающегося мастера этого жанра Вашингтона Ирвинга в 1828 году и немедленно ставшая бестселлером. Писателю удалось создать удивительный сплав строгой документальности и экзотичности, изящества слога и энергии повествования, вследствие чего эта книга по сей день остается самым знаменитым трудом из всех, написанных о гениальном мореплавателе.

Вашингтон Ирвинг

Жизнь

и путешествия

Христофора

КОЛУМБА

Харьков "ОКО" 1992

  
  
   Сызмальства вступил я в море, дабы плавать в нем, и продолжаю сие и поныне. Искусство мореплавания склоняет тех, кто ему предан, к познанию тайн этого мира. И этому я отдаюсь уже сорок лет. Многое я видел в плавании и находился на корабле тогда, когда мог бы быть и на земле. Наш Всеблагой Господь вдохнул в меня дух познания... Он же вручил мне огонь для деяния...
  
   Издание осуществлено на средства В. М. Безымянного
  
   Подготовка перевода -- РИА "Анастасия" при МП "Интис"
   Печатается с незначительными сокращениями по изданию:
   А History of the Life and Voyages of Christopher Columbus / The Complete Works of Washington Irving in One Volume. Р. Baudry`s European Library, 1834.
  
   Переводчики: Р. И. Цапенко -- Вступление, книги 1--4, 15,
   Т. Л. Шишова -- книги 5--7, 8 (гл. 1--8), 16,
   Ю. В. Ванников -- книги 8 (гл. 9--10), 9--11, 17 (гл. 1 -- 2), 18,
   Е. П. Боровая -- книги 12, 14, 17 (гл. 3--4)
   Художественное оформление В. Рияки
  
   No Перевод. Р.И. Цапенко, Т.Л. Шишова, Ю.В. Ванников, Е.П. Боровая; 1992
   No Художественное оформление В.А. Рияка, 1992
  
   ________________________________
   OCR и вычитка - Aspar, 2019.
  
   Venient annis
   Saecula series, quibus Oceanus
   Vincula rerum laxet, Typhisque novos
   Detegat Orbes, nec sit terris
   Ultima Thule.

SENECA: Medea

  
   Промчатся года, и чрез много веков
   Океан разрешит оковы вещей,
   И огромная явится взорам земля,
   И новый Тифис* откроет моря,
   И Фула не будет пределом земли.

Сенека, "Медея"

(перевод С.Соловьева)

   (* Тифис -- кормчий "Арго".)
  

Оглавление

  
   Вступление
  
   КНИГА ПЕРВАЯ
  
   Глава 1 Рождение Колумба, его происхождение и образование
   Глава 2 Молодые годы Колумба
   Глава 3 Колумб в Лиссабоне. Догадки о существовании островов в океане
   Глава 4 Предпосылки, из которых возникла уверенность Колумба в существовании на западе неизвестных земель
   Глава 5 Обращение Колумба к португальскому двору
   Глава 6 Отъезд Колумба из Португалии. Попытки обратиться к другим государям
  
   КНИГА ВТОРАЯ
  
   Глава 1 Приезд Колумба в Испанию
   Глава 2 Портреты Фердинанда и Изабеллы (1486)
   Глава 3 Обращение Колумба к королевскому двору Кастилии
   Глава 4 Колумб перед комиссией в Саламанке
   Глава 5 Колумб продолжает обращаться к королям Кастилии и следует за королевским двором в военных кампаниях
   Глава 6 Обращение к герцогу Мединасели и новый приезд в мо­настырь Рабида
   Глава 7 Обращение Колумба к государям после капитуляции Гранады (1492)
   Глава 8 Соглашение с государями Испании (1492)
   Глава 9 Приготовления к экспедиции в порту Палоса
  
   КНИГА ТРЕТЬЯ
  
   Глава 1 Отплытие Колумба в первое путешествие (1492)
   Глава 2 Продолжение плавания. Отклонение стрелки компаса (1492)
   Глава 3 Продолжение плавания. Тревога среди моряков (1492)
   Глава 4 Продолжение плавания. Обнаружение суши (1492)
  
   КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ
  
   Глава 1 Первая высадка Колумба в Новом Свете (1492)
   Глава 2 Плаванье между Багамскими островами (1492)
   Глава 3 Открытие Кубы и плаванье вдоль ее побережья (1492)
   Глава 4 Продолжение исследования Кубы
   Глава 5 Поиски острова Вабеке. Бегство "Пинты" (1492)
   Глава 6 Открытие Эспаньолы (1492)
   Глава 7 Плаванье вдоль берегов Эспаньолы (1492)
   Глава 8 Гибель "Санта-Марии" (1492)
   Глава 9 Строительство крепости Ла-Навидад (1492)
   Глава 10 Устроение крепости Ла-Навидад. Отъезд Колумба в Испанию
  
   КНИГА ПЯТАЯ
  
   Глава 1 Корабль держит курс на восточную оконечность Эспаньолы. Встреча с Пинсоном. Столкновение с туземцами в Саманском заливе (1493)
   Глава 2 Обратный путь. Сильные штормы. Прибытие на Азорские острова (1493)
   Глава 3 Происшествие на острове Святой Марии (1493)
   Глава 4 Прибытие в Португалию. Посещение двора (1493)
   Глава 5 Прием, оказанный Колумбу в Палосе (1493)
   Глава 6 Прием, оказанный Колумбу испанским двором в Барселоне
   Глава 7 Недолгое пребывание в Барселоне. Любезное отноше­ние монархов и придворных
   Глава 8 Папская булла о разделе открытых земель. Подго­товка ко второй экспедиции (1493)
   Глава 9 Дипломатические переговоры между Испанией и Португалией. Проблема новых земель (1493)
   Глава 10 Дальнейшие приготовления ко второй экспедиции. Характер дона Алонсо де Охеды. Разногласия Колумба с Сориа и Фонсекой (1493)
  
   КНИГА ШЕСТАЯ
  
   Глава 1 Отправление Колумба во вторую экспедицию. Открытие Карибских островов (1493)
   Глава 2 Торговля на острове Гваделупа (1493)
   Глава 3 Исследование Карибских островов (1493)
   Глава 4 Прибытие в бухту Ла-Навидад. Несчастье в крепо­сти (1493)
   Глава 5 Непростые взаимоотношения с туземцами. Подозрительное поведение Гуаканагари (1493)
   Глава 6 Основание города Изабеллы. Болезни испанцев (1493)
   Глава 7 Экспедиция Алонсо де Охеды в глубь острова. Отплытие кораблей в Испанию (1493 -- 1494)
   Глава 8 Распри в Изабелле. Мятеж Берналя Диаса де Писы (1494)
   Глаза 9 Поход в горы Сибао (1494)
   Глава 10 Поход в горы Хуана де Луксана. Характер и обы­чаи туземцев. Возвращение Колумба в Изабеллу (1494)
   Глава 11 Прибытие Колумба в порт Изабелла. Болезни, осаж­давшие колонию (1494)
   Глава 12 Размещение испанцев в центральной части острова. Приготовления к экспедиции на Кубу (1494)
  
   КНИГА СЕДЬМАЯ
  
   Глава 1 Путешествие к восточной оконечности Кубы (1494)
   Глава 2 Открытие Ямайки (1494)
   Глава 3 Возвращение на Кубу. Плавание среди островов, полу­чивших название Сада Королевы (1494)
   Глава 4 Обследование южного берега Кубы (1494)
   Глава 5 Возвращение вдоль южных берегов Кубы (1494)
   Глава 6 Путешествие вдоль южного берега Ямайки (1494)
   Глава 7 Путешествие вдоль южного берега Эспаньолы и воз­вращение в Изабеллу (1494)
  
   КНИГА ВОСЬМАЯ
  
   Глава 1 Прибытие Адмирала в Изабеллу. Характер Бартоломео Колумба (4 сентября 1494 г.)
   Глава 2 Недостойное поведение дона Педро Маргарите и его отъезд с острова (1494)
   Глава 3 Стычки с индейцами. Каонабо осаждает Алонсо де Охеду (1494)
   Глава 4 Колумб пытается восстановить на острове спокой­ствие. Охеда выступает в поход против Каонабо (1494)
   Глава 5 Из Испании прибывает Антонио де Торрес с че­тырьмя кораблями. Его возвращение с рабами-индейцами (1494)
   Глава 6 Колумб выступает в поход против индейцев Веги. Сражение (1494)
   Глава 7 Покорение туземцев. Обложение их данью (1494)
   Глава 8 Прибытие Агуадо в Изабеллу. Его заносчивое поведе­ние. Шторм в гавани (1495)
   Глава 9 Открытие копей на Гайне (1496)
  
   КНИГА ДЕВЯТАЯ
  
   Глава 1 Возвращение Колумба и Агуадо в Испанию (1496)
   Глава 2 Закат популярности Колумба. Прием Колумба мо­нархами в Бургосе. Он предлагает третье путешествие (1496)
   Глава 3 Подготовка третьей экспедиции. Разочарования и отсрочки (1497)
  
   КНИГА ДЕСЯТАЯ
  
   Глава 1 Колумб отправляется в третью экспедицию. Открытие острова Святой Троицы (1498)
   Глава 2 Плавание в заливе Пария
   Глава 3 Продолжение плавания в заливе Пария. Возвращение на Эспаньолу (1498)
   Глава 4 Размышления Колумба о берегах Парии (1498)
  
   КНИГА ОДИННАДЦАТАЯ
  
   Глава 1 Правление губернатора. Экспедиция в провинцию Харагуа (1498)
   Глава 2 Установление цепочки военных постов. Восстание Гварионекса, вождя Веги (1496)
   Глава 3 Аделантадо отправляется в Харагуа собирать по­дать (1497)
   Глава 4 Заговор Рольдана (1497)
   Глава 5 Аделантадо отправляется в Вегу на помощь фор­ту Консепсьон. Его разговор с Рольданом (1497)
   Глава 6 Новое восстание Гварионекса и его бегство в горы Сигуай (1498)
   Глава 7 Поход аделантадо в горы Сигуай (1498)
  
   КНИГА ДВЕНАДЦАТАЯ
  
   Глава 1 Волнения на острове. Действия мятежников в Харагуа (30 августа 1498 г.)
   Глава 2 Переговоры Адмирала с мятежниками. Отплытие кораблей в Испанию (1498)
   Глава 3 Переговоры и соглашения с бунтовщиками (1498)
   Глава 4 Уступки, сделанные Рольдану и его сообщникам. Отъезд части мятежников в Испанию (1499)
   Глава 5 Прибытие Охеды с эскадрой в западную часть острова. Рольдана посылают для встречи с ним (1499)
   Глава 6 Маневры Рольдана и Охеды (1500)
   Глава 7 Заговор Гевары и Мохики (1500)
  
   КНИГА ТРИНАДЦАТАЯ
  
   Глава 1 На Колумба поступают жалобы, Бобадилья уполно­мочен расследовать его поведение
   Глава 2 Прибытие Бобадильи в Санто-Доминго. Захват им власти (1500)
   Глава 3 Колумбу приказано явиться к Бобадилье (1500)
   Глава 4 Колумб и его братья арестованы и в кандалах от­правлены в Испанию (1500)
  
   КНИГА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
  
   Глава 1 Прибытие Колумба в Испанию в кандалах и вызван­ное этим событием всеобщее возмущение. Адмирал является ко двору (1500)
   Глава 2 Открытия, сделанные современниками Колумба
   Глава 3 Назначение Николаса Овандо губернатором вместо Бобадильи
   Глава 4 Предложения Колумба по поводу освобождения Гроба Господня (1500 -- 1501)
   Глава 5 Приготовления Колумба к четвертому путешест­вию (1501 -- 1502)
  
   КНИГА ПЯТНАДЦАТАЯ
  
   Глава 1 Начало четвертого путешествия Колумба. Отказ в просьбе допустить корабли экспедиции в Санто-Доминго. Буря на море (1502)
   Глава 2 Плаванье вдоль побережья Гондураса (1502)
   Глава 3 Плаванье вдоль Москитного берега. Встречи с ту­земцами Кариари (1503)
   Глава 4 Плаванье вдоль побережья Коста-Рики. Рассуждения по поводу перешейка
   Глава 5 Открытие Пуэрто-Бельо и Ретрете. Колумб оставляет поиски пролива (1502)
   Глава 6 Возвращение в Верагуа. Аделантадо исследует стра­ну (1502)
   Глава 7 Строительство поселения на реке Белен. Заговор индейцев. Поход аделантадо против Кибиана (1503)
   Глава 8 Бедствия испанской колонии (1503)
   Глава 9 Заботы и волнения Адмирала. Ликвидация поселе­ния на реке Белен (1503)
   Глава 10 Колумб покидает берег страны Верагуа и прибыва­ет к берегам Ямайки. Флотилия на мели (1503)
  
   КНИГА ШЕСТНАДЦАТАЯ
  
   Глава 1 Колумб посылает в Санто-Доминго за подмогой (1503)
   Глава 2 Мятеж Порраса (1503)
   Глава 3 Нехватка продуктов. Колумб придумывает, как добыть у индейцев провизию (1504)
   Глава 4 Приезд Диего де Эскобара к Адмиралу (1504)
   Глава 5 Путешествие Диего Мендеса и Бартоломео Фиеско в каноэ на Эспаньолу (1504)
   Глава 6 Переговоры Колумба с мятежниками. Сражение аделантадо с Поррасом и его сторонниками (1503)
  
   КНИГА СЕМНАДЦАТАЯ
  
   Глава 1 О том, как Овандо правил островом Эспаньола. Угнетение туземцев (1503)
   Главе 2 Страшная бойня в Сарагуа. Судьба Анакаоны (1503)
   Глава 3 Война с индейцами Игуэя (1504)
   Глава 4 Окончание войны с индейцами в Игуэе. Судьба Котабанамы (1504)
  
   КНИГА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
  
   Глава 1 Отъезд Колумба из Санто-Доминго. Возвращение в Испанию (1504)
   Глава 2 Болезнь Колумба в Севилье. Его обращение к прави­тельству с просьбой о восстановлении своих прав. Смерть Изабеллы (1504)
   Глава 3 Появление Колумба при дворе. Безуспешные попыт­ки добиться справедливости (1505)
   Глава 4 Смерть Колумба
   Глава 5 О личности Колумба
  
  
   ВСТУПЛЕНИЕ
  
   На все времена, видимо, останется предметом туманных и отвлеченных рассуждений вопрос, действительно ли в древние времена, в которые не проникает история и о которых молчат предания, существовало сообщение между противоположными берегами Атлантического океана, и действительно ли пересказанная Платоном египетская легенда об остроге Атлантиде была не сказкой, но смутным известием о некоей обширной стране, погибшей в тех грандиозных конвульсиях нашей планеты, что оставили следы океанов даже на вершинах высочайших гор.
   В достоверной истории о Terra Firma* (* Суша, твердая земля (лат.)) и островах Западного полушария ничего не было известно, пока они не были открыты в конце пятнадцатого столетия. До изобретения компаса иной корабль мог потерять из виду береговые ориентиры старых континентов и быть унесен бурями в странствие по пустыне вод, но такой корабль более не возвращался и не мог принести известий о тайнах океана. И хотя время от времени берегов Старого Света достигал какой-нибудь предмет, свидетельствовавший о земле в далях за морским горизонтом, тем не менее никто не решался поднять парус и отправиться на поиски этой земли, скрытой пеленою тайны и опасностей. А сказания скандинавских мореходов если и правдивы и загадочный Винланд дейст­вительно представлял собой побережье Лабрадора либо острова Ньюфаундленда, все же они лишь мельком повидали Новый Свет; знание о нем не закрепилось, и открытие скандинавов вскоре было забыто.
   В начале пятнадцатого столетия, когда крупнейшие умы вели поиски рассеянных крупиц географических знаний, среди ученых дарило глубокое невежество относительно западных областей Атлантики; ее обширные воды вызывали трепет и любопытство, ибо казалось, что они окружают мир наподобие Хаоса, непостижимого и страшного.
   В нашем труде мы ставим себе целью повествовать о деяниях и судьбе морехода, который первым сумел прозреть истину, нашел смелость посягнуть на тайны грозного океана и который благодаря дерзновенности своего гения, своей несгибаемой воле и своей беспримерной храбрости свел воедино дальние пределы земли. Повесть о его бурной жизни и будет связующим звеном между историей Старого и Нового Света.
  
   Книга первая
  
   Глава 1
   Рождение Колумба, его происхождение и образование
  
   О детских годах Христофора Колумба достовер­ных сведений нет. И время, и место его рождения, равно как и его происхождение, покрыты мраком; к тому же богатейшая изобретательность комментаторов весьма за­трудняет высвобождение истины из паутины опутавших ее домыслов. По свидетельству одного из его современников и близких друзей, родился Колумб, скорее всего, в 1435 или 1436 году* (* В современной историографии годом рождении Колумба принято считать 1451 или 1452.). Честь называться его родиной оспаривают несколько городов и стран, но теперь довольно точно установлено, что он был уроженцем древнего города Генуи. Подобное же состяза­ние возникло и в связи с его родословной. На родство с ним претендует не одно благородное семейство, ибо его имя окружено такой славой, что скорее дарует знатность, а не ищет ее. Может статься, все претенденты происходят в конечном счете от одного рода, хотя и разделившегося на ветви, из которых иные пришли в упадок во время итальянских гражданских войн. Ни сам Колумб, ни его современники ничего не сообщают о принадлежности его семьи к аристократии, да и не важна она для его славы! Для памяти его, конечно, более почетно само соперни­чество различных знатных домов, нежели предпочтение, отданное одному из них. Его сын Фернандо, составивший его жизнеописание и предпринявший для этого специаль­ную поездку, по существу отвергает все эти притязания; лучше считать, заявляет он, что славою его фамилия обязана самому Адмиралу, чем углубляться в историю, чтобы установить, действительно ли его предки были пожалованы дворянством и держали соколов и своры гончих. "Ибо, -- добавляет он, -- по моему мнению, меньше мне будет почета от знатности предков, нежели от такого отца".
   Колумб появился на свет в небогатой, но уважаемой и достойной семье чесальщика шерсти, долгое время жившего в Генуе. Он был старшим из четверых детей, и у него было два брата, Бартоломео и Джакомо, или же, в испанской интерпретации, Диего, а также сестра, о которой известно только то, что она вышла замуж за некоего Джакомо Баварелло.
   По-итальянски семейство звалось Коломбо; еще в ранних письмах это имя было переиначено будущим путешественником на латинский лад в Колумбус и в таком же виде писалось другими, как было принято в те времена, когда корреспонденция велась по-латыни.
   В испанской же истории великий первооткрыватель известен более как Кристобаль Колон, поскольку именно так стал он именоваться по прибытии в Испанию. По словам его сына, это было сделано в основном для того, чтобы его потомки могли быть отличимы от родичей по боковой линии. В древнеримском имени своего рода, которое, как он считал, произносилось Колонус, он отбросил, в духе кастильского наречия, окончание, так что получилось Колон. Мы в нашей книге будем называть его Колумбом, поскольку именно так его называют во всем мире.
   Широкого образования он не получил, но, вероятно, приобрел кое-какие начатки знаний, насколько это позволяли ограниченные возможности семьи. Совсем еще ребенком Колумб обучался чтению и письму; почерк у него был так хорош, говорит Лас Касас* (* Бартоломе Лас Касас -- историк Нового Света и биограф Колумба.), хранивший много его записей, что он мог бы зарабатывать на жизнь трудом переписчика. Препо­давались ему также арифметика, рисование и живо­пись; и в них также, замечает Лас Касас, он достиг мастерства, которым мог бы добывать средства к существованию. Непродолжительное время Колумб провел в Павийском университете, знаменитом тогда учебном заведении. Здесь он изучал грамматику и поднаторел в латыни. Однако образование его пре­имущественно ограничивалось теми науками, которые требовались в мореходном деле. Его просветили в геометрии, географии, астрономии, или как ее именовали в те времена, астрологии, и навигации. Еще в самом раннем возрасте выказал он сильное рвение к географической науке и непреодолимое влечение к морю, и со страстью предавался нужным в морском деле занятиям. На склоне лет, по свершении великих дел, оглядываясь на свой жизненный путь с чувством торжественным и суеверным, он объясняет столь раннее определение своих устремлений велением Бога, побудившим его к занятиям и наделившим его наклонностями, которые сделали его пригодным к выполнению вышней воли.
   Обращаясь к юным годам жизни личности, оказавшей, подобно Колумбу, столь огромное воздействие на челове­ческие дела, мы естественно стараемся уяснить, что определялось впоследствии событиями жизни, а что -- природным предрасположением ума. Самые оригиналь­ные и плодотворные гении как бы рождены своим временем, и то веление, которое Колумб считал сверхъестественным, представляет собою неосознанное воздействие внешних обстоятельств. Мысль может при­нимать подчас неожиданное направление: то возвраща­ется к давно позабытой области знания, исследует и заново открывает уже когда-то известные пути, а то вторгается -- с любопытством и торжеством -- в неведомые пределы. И тогда какой-нибудь пламенный и проницательный гений, уловив веление времени, оставляет позади своих менее одаренных современников, увлекает за собою толпу, ему же сообщившую движение, и устремляется к рубежам, на которые более слабый дух не рискнул бы посягнуть. Так произошло и с Колумбом. Рано пробудившаяся в нем страсть к географическому знанию, определившая его дальнейшую деятельность, была типична для того века. Яркими географическими откры­тиями отмечено пятнадцатое столетие -- самая блестящая эпоха открытий в мировой истории. В продолжение долгой ночи монашеского фанатизма и ложной учености геогра­фия, наряду с прочими науками, была Европою утрачена. К счастью, не все человечество утратило ее -- она обрела прибежище в Африке. Пока монастырские схоласты расточали время и талант в бесполезных грезах и педантических диспутах, арабские мудрецы, собиравшиеся в Сеннаре, занимались измерением градуса широты и расчетами земной окружности на обширных равнинах Месопотамии.
   Теперь благополучно сохранившееся истинное зна­ние возвращалось в Европу. Вместе с науками возрождался интерес к письменным источникам. Среди авторов восстававшей из небытия античности снова привлекали к себе внимание Плиний, Помпоний Мела и Страбон. Накопленные ими географические знания вновь, после долгого перерыва, находили дорогу к обществу. Возрастало стремление вступить на эту забытую и неожиданно обретенную стезю. В начале века ученым греком Эмануэлем Хризолерасом насле­дие Птолемея было переведено на латинский язык, и с ним смогли ближе ознакомиться итальянские сту­денты. Вслед за этим Джакомо Анджело да Скарпьяриа осуществил второй перевод, разошедшийся в превосходных и точных копиях по всем итальянским библиотекам. Начались также розыски сочинений Аверроэса, Альфаргана и прочих арабских ученых, хранивших священный огонь знания в пору европей­ского невежества.
   Правда, возрождающееся знание было неполным и несовершенным; однако, подобно свету утра, оно притягивало к себе и очаровывало. Оно, казалось, несло в себе новое творение и, подобно чуду, потрясало людей с чувствительной душой. Они поражались тому, на­сколько плохо знали окружающий мир. Каждый шаг им представлялся открытием -- ведь любой край за пределами родины был для них тоже terra incognita* (* Неизвестная земля (лат.).).
   Когда исследования атлантического побережья Африки принесли первые находки, интерес к географии стал еще более пристальным и, прежде всего, у людей, связанных с морем и морской торговлей, таких как генуэзцы. Именно этими обстоятельствами и можем мы объяснить еще в детстве проявленное Колумбом прилежание к космографии, повлиявшее на всю его дальнейшую судьбу.
   Говоря об ограниченном его образовании, необходимо отметить, сколь мало обязан Колумб посторонней помощи и сколь много -- собственной своей энергии и живости ума. За то короткое время, что он провел в Павии, едва можно было получить и начатки необходимых знаний; близкое знакомство с ними, проявившееся у него в зрелости, можно объяснить единственно неустанным самообразованием в редкие часы досуга среди забот и злоключений беспокойной, бродячей жизни. Он был одним из тех от природы сильных духом людей, которые, как кажется, сами создают себя, которые, с самого начала закаляясь борьбою с лишениями и препятствиями, впос­ледствии умеют смело встречать трудности и легко преодолевать их. Благодаря энергии и находчивости такие люди достигают великих целей малыми средствами. Такая черта всю жизнь, с младых ногтей, отличала и Колумба.
  
   Глава 2
   Молодые годы Колумба
  
   Совсем еще юным Колумб покинул Павийский универ­ситет и вернулся в отчий дом в Генуе. Джустиниани, современный ему автор, в своих анналах Генуэзской республики утверждает, причем за ним следуют в этом и другие историки, что некоторое время Колумб прожил в Генуе, постигая отцовское ремесло. Им резко возражал сын Колумба Фернандо, который, впрочем, не сообщил иных сведений. По преобладающим ныне представлениям, будущий путешественник сразу же занялся морским делом, которому обучался и к которому испытывал склонность вследствие природной предприимчивости и любви к странствиям. По его собственным словам, он приобрел первый мореходный опыт четырнадцати лет от роду.
   Море в приморских городах всегда непреодолимо влечет к себе юношей, снедаемых жгучим любопытством; их воображению рисуются вожделенные чудеса в просторах за горизонтом. Да и сама Генуя, стиснутая на узкой полоске земли между морем и горными хребтами, не сулила на суше богатых возможностей для предприимчивого человека, в то время как оживленная и разветвлен­ная торговля, проникавшая во все страны, и служба в военном флоте, сражавшемся на всех морях, увлекала ее сыновей на морской простор. Фольета в своей истории Генуи упоминает о склонности молодых генуэзцев стран­ствовать в поисках удачи, намереваясь впоследствии вернуться на родину, но добавляет, что из двадцати, ушедших в море, домой возвращалось не более двух -- остальные гибли, либо женились в чужих странах, либо же предпочитали держаться подальше от буйных граж­данских раздоров, терзавших республику.
   Плаванье по Средиземному морю в те времена было опасным и требовало смелости. Даже торговая экспедиция напоминала военный поход, и негоцианту зачастую приходилось с боем пробиваться из одного порта в другой. Пиратство было почти узаконено. Частые междоусобицы итальянских государств, каперство каталонцев, целые армады, снаряженные на собственный кошт знатными магнатами, пользовавшимися в своих владениях практи­чески полным суверенитетом и заводившими у себя небольшие армии и флотилии, отдельные корабли и эскадры авантюристов, своего рода морских кондотьеров, которые иногда нанимались на службу к враждующим государствам, а то и просто рыскали по морям в поисках добычи, -- все это, вкупе с непрерывными религиозными войнами против магометан, превращало тесные моря, вмещавшие тогда почти все мореплавание, в арены самых отчаянных схваток.
   Такую жестокую школу прошел Колумб, и было бы чрезвычайно интересно проследить раннее возмужание его духа в горниле превратностей жизни. Невзирая на все тяготы и унижения, неизбежные тогда в жизни нищего искателя приключений на море, он все же лелеял, должно быть, возвышенный строй мысли и тешил воображение замыслами славных дел. В нелегком ученичестве юности приобрел он то практическое знание, ту неисчерпаемую изобретательность, ту отвагу, решимость и самообладание, которыми отличался впоследствии. Так благодаря силе духа и дерзновенности нрава плоды сурового опыта претворяются в питательные хлебы.
   Однако эта поучительная пора его жизни остается покрытой мраком. Его сын Фернандо, который лучше других мог бы осветить ее, оставляет ее в тени, либо же дразнит нас редкими лучами света, желая, быть может, -- из ложной гордости -- скрыть, из какой бедности и тьмы поднялся к славе его отец. Существует лишь несколько туманных разрозненных рассказов, но и они позволяют представить себе, какой опасной и переменчивой жизнью он, вероятно, жил. Первое его плаванье, упоминаемое в имеющихся источниках, пред­ставляло собой морской поход с целью возвращения короны. В 1459 году Жан Анжуйский, герцог Калабрийский, снарядил в Генуе флотилию для рейда на Неаполь в надежде отвоевать это королевство для своего отца, короля Ренье, или Ренато, иначе называемого Рене, графом Провансальским. В этой экспедиции участвовала и Генуэзская республика, предоставив для нее корабли и деньги. Выступило под знаменем Анжуйского дома и немало рыцарей удачи, снаряжавших свои собственные суда. В их числе, сообщают нам, находился отважный капитан по имени Коломбо. Среди моряков было два человека, носивших это имя, -- дядя и племянник; оба в то время были знамениты, и Фернандо Колумб утверждает, что они состояли в родстве с их семейством. Историки вскользь упоминают о них как о французских капитанах, так как Генуя находилась тогда под покро­вительством, или скорее -- под суверенитетом Франции и генуэзские корабли и моряки, принимавшие участие в экспедициях этой державы, считались французскими. Имена этих двух капитанов, время от времени возника­ющие в истории в пору юности Колумба, не раз вводили в заблуждение биографов, полагавших, что обнаружили его след.
   С этими капитанами он совершил несколько плаваний и, как предполагается, присоединился к своему дяде в походе на Неаполь. Установлено, что Колумб одно время командовал кораблем на службе у неаполитанского короля и участвовал в смелом маневре с целью не пропустить в порт Тунис какую-то галеру. Он сам, между прочим, упоминает об этом в одном из писем Фердинанду и Изабелле много лет спустя. "Однажды, -- пишет он, -- король Ренье (ныне Господь призвал его к себе) послал меня к Тунису, дабы я захватил галеру "Фердинанд", и когда подошел я к острову Сан-Педро, у берегов Сардинии, мне сообщили, что с упомянутой галерою там находятся еще два корабля и карака, каковое известие сильно встревожило моих матросов, и поре­шили они не продвигаться далее, а воротиться в Марсель, чтобы получить в помощь еще одно судно и подкрепление людьми. Поскольку мне не удалось привести их к повиновению, а для виду согласился на их требования, сам же изменил направление стрелки компаса и под "л паруса. В это время был вечер, а наутро мы уже достигли Карфагенского мыса, но все были твердо уверены, что мы на пути в Марсель". Больше сообщений об этом смелом поступке до нас не дошло, но в нем ясно видны упорство и решительность, которые принесли ему успех в позднейших его делах. Уловка с компасом, посредством которой он добился своего от строптивой команды, оказывается вполне подстать той хитрости, с какой он подделывал вычис­ления пройденного пути во время первого плаванья к берегам Нового Света.
   Борьба Жана Анжуйского, герцога Калабрийского, за неаполитанскую корону длилась с переменным успехом около четырех лет, но закончилась поражением. Сраже­ния на море, в которых участвовал Колумб, отмечены были недюжинной удалью, и в го время, когда герцог укрывался на острове Искья, всего несколько галер властвовали всецело в Неаполитанском заливе.
   О жизни Колумба на протяжении многих лет мы располагаем всего одним-двумя известиями. Видимо, его деятельность протекает в это время на Средиземном море и в Леванте: то он участвует в торговых предприятиях, то в распрях между итальянскими государствами, а то в религиозных и грабительских войнах с неверными. Сам он где-то попутно вспоминает о посещении острова Хиос, где наблюдал добычу смолы мастикового дерева. Некото­рые поздние авторы утверждают, будто отыскали доказа­тельства службы Колумба в высоком чине во флоте своей родины. Шофпье приводит сообщения, что в 1474 году Колумб командовал несколькими генуэзскими судами под флагом французского короля Людовика XI, что он захватил две испанские галеры в отместку за вторжение испанцев в Руссильон и что в связи с этим король Фердинанд обратился к французскому монарху с проте­стующим посланием. Босси также упоминает в своей биографии Колумба о найденном в миланских архивах письме, написанном в 1476 году двумя знаменитыми миланцами по возвращении их из Иерусалима, в котором утверждалось, что годом ранее, когда венеци­анские корабли стояли у берегов Кипра для защиты острова, генуэзская эскадра под командованием некоего Коломбо прошла мимо них с боевым кличем генуэзцев "Вива Сан-Джорджо!" и ей дали беспрепятственно удалиться, поскольку в тот момент республики не воевали. В последних двух случаях речь идет, по всей вероятности, о том старом генуэзском адмирале, который, согласно Сурите и другим историкам, командовал около того времени эскадрой, переправившей португальского короля на средиземноморское побережье Франции. По­скольку Колумб нередко плавал с ним вместе, то, возможно, сопровождал его в этих рейсах.
   Последнее и сомнительное упоминание о Колумбе в эту темную пору его жизни принадлежит его сыну Фернандо, который отводит ему видную роль в одном морском подвиге Коломбо-младшего, по его словам, знаменитого корсара, до того устрашившего деяниями своими неверных, что мавританские матери пугали его именем непослушных детей.
   Этот доблестный пират, прослышав о четырех венеци­анских галерах, возвращавшихся из Фландрии с богатым грузом, подстерег их со своей эскадрой у португальского берега, между Лиссабоном и мысом Сан-Висенти. Про­изошло ожесточенное сражение; корабли противников сцепились друг с другом, и на палубах закипел рукопашный бой. Дрались с утра и до самой ночи, и обе стороны понесли большие потери. Корабль под командо­ванием Колумба бился с громадной венецианской галерой. В ход пошли ручные бомбы и прочие зажигательные снаряды, и галера загорелась. Оба судна были связаны цепями и железными кошками и не могли разойтись, пожар охватил их оба, и скоро они пылали как один огромный костер. Моряки бросались в море, Колумбу удалось ухватиться за проплывавшее мимо весло, и, благодаря отличному умению плавать, он добрался до берега, хотя до него было добрых две лиги* (* Лига -- около 3 миль.). Богу угодно было, прибавляет его сын Фернандо, придать ему силы, дабы спастись для свершения великих дел. Оправившись после передряги, Колумб отправился в Лиссабон, где жило немало земляков-генуэзцев, которые и убедили его здесь поселиться.
   Вот что рассказывает Фернандо о том, как впервые оказался его отец в Португалии, и этот рассказ принимается на веру современными историками. Участие Колумба в этом морском бою вполне возможно; однако же он произошел через много лет после окончания этого периода его жизни. По мнению некоторых историков, он имел место летом 1485 года -- почти через год после того, как Колумб покинул Португалию. Если так, то не ставя под сомнение правдивость этого сообщения, можно допустить, что Фернандо спутал другое сражение, в котором побывал его отец, с вышеописанным, упоминание о котором без даты он нашел у Сабеллика.
   Отвергая, таким образом, эту недостоверную, хотя и романтичную и героическую версию о явлении Колумба на берега Португалии, обратим внимание на то, что и в этом королевстве била ключом мореплавательская дея­тельность, обещавшая немало человеку его натуры и устремлений.
  
   Глава 3
   Колумб в Лиссабоне. Догадки о существовании островов в океане
  
   Колумб прибыл в Лиссабон около 1470 года. В ту пору он достиг мужественной зрелости и был весьма привлекателен. Подробные описания его внешности оставили его сын Фернандо, Лас Касас и другие современники. По их воспоминаниям, он был высок ростом, хорошо сложен и мускулист, держался горде­ливо и с достоинством. Лицо у него было продолговатое, ни полное, ни худощавое; кожа -- светлая, в веснуш­ках, и она часто покрывалась румянцем. Он имел орлиный нос и широкие скулы, светло-серые глаза его легко воспламенялись, а благородные черты лица вызывали уважение. Волосы, в юности светлые, быстро поседели вследствие трудов и невзгод, говорит Лас Касас, и в тридцать лет от роду он был совершенно сед. Он был умерен и неприхотлив в еде и одежде, красноречив в беседе, дружелюбен и любезен с незнакомцами, а в домашнем кругу приветлив и внимателен, чем снискал сугубую привязанность домочадцев. Нрав от природы у него был раздражительный, но благодаря своему великодушию он умел смирять его и вел себя обходительно, кротко и степенно, никогда не позволяя себе несдержанности в выражениях. Всю жизнь он оставался глубоко религиозен, строго соблюдал посты и церковные обряды и в своем непоказном благочестии всегда проявлял возвышенную и торжественную исто­вость, глубоко присущую всей его натуре.
   В Лиссабоне Колумб постоянно посещал службу в церкви монастыря Всех Святых. В этом монастыре находились и знатные дамы, одни в религиозном звании, иные же послушницами. С одною из них, доньей Фелипой Монис де Палестрелло, Колумбу случилось познакомить­ся. Отцом ее был Бартоломео Монис де Палестрелло, по происхождению итальянец, один из самых знаменитых мореплавателей во времена принца Энрике; некогда он завоевал остров Порту-Санту и впоследствии правил им. Знакомство вскоре переросло во взаимную симпатию и завершилось женитьбой. Это был, должно быть, настоя­щий брак по любви, так как состояния у невесты не было никакого.
   Этот брак привязал Колумба к Лиссабону. Отца его жены уже не было в живых, и молодые поселились у ее матери. Последняя, заметив, какой интерес возбуж­дает у зятя все, что относится к морским делам, рассказала ему то, что знала о путешествиях и походах ее покойного мужа, и передала ему все его бумаги, карты, судовые журналы и записи. Они оказались подлинным сокровищем для Колумба. Он ознакомился со всеми маршрутами португальцев, их планами и замыслами, и, приняв, по праву брака и местожитель­ства, подданство Португалии, изредка плавал с экспе­дициями к побережью Гвинеи. Находясь же на берегу, он занимался изготовлением географических и морских карт, чем и содержал семью. В его стесненных обстоятельствах ему приходилось соблюдать строгую экономию. Все же, по-видимому, часть своих скудных средств он выделял на помощь стареющему отцу в Генуе и на обучение младших братьев.
   Построение верной географической или морской карты требовало в те времена исключительных знаний и опыта. География только выходила из многовекового забвения. Общепринятым авторитетом оставался Птолемей. Карты пятнадцатого столетия представляют смесь истины и заблуждений, в них знания, воспринятые от антич­ности и добытые в более поздние времена, соседствуют с простонародными небылицами и причудливыми до­мыслами. И в пору всеобщей жажды новых открытий познания и искусство сведущего космографа, каким был Колумб, вероятно, ценились высоко, а превосход­ная точность его карт, должно быть, принесла ему известность среди ученых современников. Действи­тельно, еще в начале своего пребывания в Лиссабоне он переписывался с Паоло Тосканелли, флорентинцем и ученейшим мужем своего времени, общение с которым оказало огромное влияние на его позднейшие замыслы.
   Постоянно сопоставляя карты, следя за ходом геогра­фических открытий, он стал догадываться, сколь велика неизвестная часть мира, и размышлять о способах исследования ее. И заботы о семье, и новые родственные связи располагали к таким думам. Какой-то срок Колумб прожил на острове Порту-Санту, где его жена унаследо­вала имение, и там она родила ему сына, которому он дал имя Диего. На этом острове он оказался, так сказать, на переднем крае открытий. Сестра его жены была замужем за знаменитым мореплавателем Педру Корреа, состоявшим некоторое время губернатором Порту-Санту. И нередко в тесном домашнем кругу речь естественным образом заходила о новых открытиях у африканского побережья, о поисках пути в Индию и о возможности существования на западе неизвестных еще земель.
   Там, на острове, их, должно быть, часто посещали путешественники, направлявшиеся в Гвинею и обратно. Постоянно соприкасаясь с бурной, кипучей деятельностью первопроходцев, встречаясь с теми, кто благодаря ей обогатился и возвысился, да и сам плавая по путям, прославленным недавними открытиями, Колумб не мог не поддаться общим настроениям. В это время всех, кто имел отношение к мореплаванию или жил вблизи океана, охватило воодушевление. Подвиги первоотк­рывателей разжигали воображение, перед глазами возникали видения все новых островов, еще более богатых, еще более прекрасных, таившихся в беспре­дельных пустынях Атлантики. Воскрешались представ­ления и домыслы древних; частыми стали упоминания об Антилии -- обнаруженной карфагенянами обшир­ной земле. Многие вновь уверовали в легендарную Платонову Атлантиду. Иные считали Канарские и Азорские острова обломками, уцелевшими после ее погружения, и предполагали существование в отдаленных местах Атлантики других, более значительных остатков этой ушедшей под воду суши.
   Возбуждение умов в те богатые событиями годы сказалось в распространении бесчисленных толков о неизвестных островах, случайно увиденных в море. Среди них были и просто небылицы в духе времени; иные возникали из самообмана моряков, чье воспаленное воображение превращало в острова летние облака, обле­гающие горизонт и вводящие в соблазн сходством с отдаленною землею.
   Некий Антониу Леони, житель Мадейры, рассказывал Колумбу, как однажды, отойдя к западу на сотню лиг, заприметил вдали три острова. Впрочем, такие, преподносимые с сугубой убежденностью и ревностно отста­иваемые сообщения, исходили обычно от жителей Канарских островов, которые долгое время были под­вержены своеобразному обману зрения. Им иногда представлялось, будто они видят на западе обширную землю, с высокими горами и глубокими долинами. В пасмурную, обманчивую погоду ее не наблюдали, а только в ясные дни, обычные для тропических широт, и со всею отчетливостью, с какою отдаленные предметы бывают видны в тамошней чистой, прозрачной атмос­фере. Правда, видение острова было непостоянным: иной раз и при наилучшей видимости не обнаружива­лось ни следа его. Когда же он, однако, появлялся, то всегда в одном и том же месте и имел одни и те же очертания. И столь глубоко убеждены были обитатели Канарских островов в его существовании, что обрати­лись к королю Португалии за разрешением достигнуть его и овладеть им. Несколько экспедиций и впрямь было совершено, но обнаружить остров так и не удалось, хотя он по-прежнему время от времени играл с человеческим зрением свою шутку.
   Относительно этой воображаемой земли бытовали все­возможные нелепые и фантастические представления. Некоторые видели в ней упоминавшуюся Аристотелем Антилию, иные -- остров Семи городов, называемый так в соответствии с древней легендой о семи епископах, которые вместе, с большим числом после­дователей бежали из Испании во времена мавритан­ского нашествия и, достигнув по воле небес неизве­стного острова в океане, основали на нем семь великолепных городов; были и такие, кто считал, что это тот легендарный остров, на который якобы высадился в шестом веке некий шотландский священник, известный под именем св. Брендана. Последняя легенда приобрела повсеместное распространение. Призрачный остров был назван в честь св. Брендана, или Борондона, и долгое время изображался на картах где-то к западу от Канарского архипелага. Так же поступали и с вымыш­ленным островом Антилией; от этих-то фантастических карт и рассказов об островах-фантомах и пошли впоследствии утверждения о том, будто Новый Свет был известен задолго до его общепризнанного открытия.
   Колумб, впрочем, считал все эти земли не более чем плодом заблуждений. По его мнению, за них принимали скалы в океане, которые на большом расстоянии при определенных атмосферных условиях походят на острова, либо же они представляли собой плавучие острова, вроде тех, о которых говорится у Плиния, Сенеки и прочих, образованные переплетением корней или состоящие из легкого пористого камня, поросшие деревьями и гонимые по волнам силою ветров.
   Острова Св. Брендана, Семи городов и Антилия, как давно уже стало ясно, рождены были вымыслом или атмосферными феноменами. И все же толки о них интересны тем, что показывают, какие представления об Атлантике бытовали в ту пору, когда ее западная часть была еще неизвестна. Колумб записывал эти рассказы с забавной дотошностью: вероятно, они будо­ражили его воображение. Однако, несмотря на свою мечтательность, он обладал ясным умом и искал более глубоких источников для питания своих размышлений. Колумб вновь обратился, пишет его сын Фернандо, к трудам географов, которые знал и прежде, а также принялся за астрономию, ища подтверждения догадке, постепенно складывавшейся в его уме. Он ознакомился со всем, что было написано древними по географии, и со всем, что открыли в этой области современники. Благодаря собственным своим путешествиям он смог исправить многие из их ошибок и оценить по достоин­ству многие их теории. Он уже устремил свой гений в избранном направлении, но для нас небезынтересно и то, из какой пестрой смеси установленных фактов, обоснованных гипотез, причудливых домыслов и про­стодушных сказок выстроил его могучий дух будущий величественный замысел.
  
   Глава 4
   Предпосылки, из которых возникла уверенность Колумба в существовании на западе неизвестных земель
  
   В предшествующей главе мы пытались показать, как под влиянием событий и самого духа времени складывался постепенно у Колумба его великий проект. Впрочем, его сын Фернандо берется определить точно, какие сообра­жения привели к созданию его отцом плана поисков земли в Атлантике. "Он ставит себе целью, -- замечает он* (* Фернандо Колумб пишет о себе в третьем лице.), показать, на каких шатких основаниях возник, дабы явиться миру, столь грандиозный замысел, а также удовлетворить тех, кто желал бы определенно знать те обстоятельства и побуждения, которые подвигнули его отца на сие предприятие".
   Поскольку вышеприведенное заявление извлечено из заметок и документов, найденных среди бумаг его отца, оно достаточно любопытно и примечательно и требует пристального внимания. В этой записке Фернандо под­разделяет все то, что послужило основой для теории его отца, на три части: 1) космографические рассуждения; 2) мнения ученых; 3) свидетельства мореплавателей.
   В первой части он выдвигает принципиальное сообра­жение, что земля представляет собой сферу, или шар из тверди и воды, так что по ее поверхности можно обогнуть ее, а люди, находящиеся в ее противоположных точках, обращены друг к другу ступнями ног. Всю земную окружность по экватору с востока на запад Колумб разделил, согласно Птолемею, на двадцать четыре часа, по пятнадцати градусов каждый, так что вся она равнялась тремстам шестидесяти градусам. Пятнадцать из этих часов, заключил он, сравнивая глобус Птолемея с более ранней картой Марина Тирского, были известны древним -- они простирались от Гибралтарского пролива или, точнее, от Канарских островов до города Тины в Азии, где заканчивались пределы известного мира. Открытием Азорских островов и островов Зеленого Мыса португальцы передвинули его границу на запад еще на один час. Неизвестными и неисследованными оставались, по расчетам Колумба, восемь часов, или одна треть земной окружности. Значительную часть этого простран­ства могла занимать восточная часть Азии, простираясь очень далеко, почти огибая земной шар и приближаясь к западным берегам Европы и Африки. Тогда участок океана, разделяющий эти континенты, замечает Колумб, должен быть меньше, чем представляется на первый взгляд; так считал и араб Альфарган, который, полагая размеры градуса меньшими, нежели другие космографы, оценивал земную окружность более скромно, и мнению этому Колумб, по-видимому, склонен был доверять. Если это верно, то, следуя прямым курсом с востока на запад, мореплаватель мог бы достигнуть оконечности Азии.
   В части второй Фернандо перечисляет авторов, чьи сочинения убедили Колумба в небольших размерах этой части океана и легкости ее преодоления. Он упоминает высказывания Аристотеля, Сенеки и Плиния о том, что от Кадиса до Индии можно дойти в несколько дней, и Страбона -- о том, что океан окружает землю, омывая с востока берега Индии, а с запада берега Испании и Мавритании, так что расстояние между теми и другими можно преодолеть без труда, держась одной и той же параллели.
   В подтверждение мысли, что Азия, или, как он постоянно называет ее, Индия, выступает далеко на восток и занимает большую часть неисследованного пространства, он ссылается на Марко Поло и Джона Мандевиля. Эти путешественники проникли в тринадца­том и четырнадцатом столетиях в отдаленные области Азии, много дальше стран, известных Птолемею; их сообщения о протяженности этого материка на восток немало способствовали утверждению Колумба во мнении, что непродолжительное плаванье на запад приведет его к азиатскому берегу либо же к обширным и богатым островам, находящимся поблизости от него. Сведения о Марко Поло он почерпнул, вероятно, у Паоло Тосканелли, знаменитого флорентийского ученого, с которым Колумб переписывался в 1474 году и который переслал ему копию письма, написанного им ранее к Фернану Мартиншу, ученому канонику из Лиссабона. В этом письме он утверждает возможность достижения Индии западным путем; расстояние до нее составляет, как он считает, не более четырех тысяч миль по прямой линии от Лиссабона до страны Манджи, поблизости от Катая на северном побережье Китая. Он приводит пространное описание этой страны, извлеченное им из книги Марко Поло, и добавляет, что на этом пути лежат острова Антилия и Сипанго, расстояние между которыми не превышает двухсот двадцати пяти лиг, а сами они чрезвычайно богаты и имеют удобные гавани для причаливания кораблей и пополнения продовольственных запасов.
   Под третьим номером в своей записке Фернандо перечисляет разнообразные предметы, принесенные морем в разное время к берегам известных в то время земель и свидетельствующие о существовании земли на западе. Любопытно наблюдать за тем, как Колумб, страстно увлекшись своей идеей, готовно ухватывается за любое подтверждающее ее известие, пусть неопределенное и малозначительное. Особенное внимание он проявлял, по-видимому, к разрозненным сведениям, которые можно было получить от старых моряков, участников недавних плаваний к африканским берегам, а также от обитателей новооткрытых островов, этих, так сказать, порубежных столбов географического наступления. Все такие сообще­ния тщательно фиксируются в его записях, чтобы занять место рядом с уже накопленными в его памяти фактами и мнениями.
   Таков, к примеру, случай, о котором поведал ему Мартин Висенте, кормчий на службе у португальского короля. Отойдя от мыса Сан-Висенти на четыреста пятьдесят лиг в западном направлении, он подобрал в море кусок дерева со следами искусной обработки, произведенной явно не железным орудием. Поскольку ветры пригнали его с запада, он, должно быть, происходил с какой-то находившейся там неизвестной земли.
   Упоминается здесь и Педру Корреа, свояк Колумба; на острове Порту-Санту он видел такой же кусок дерева, приплывший с той же стороны. Он также слышал от португальского короля об огромных тростниковых стеблях, принесенных течением с запада к одному из этих островов, и по их описанию Колумб решил, что это тот гигантский тростник, который, по словам Птолемея, произрастает в Индии.
   Находим мы здесь также и рассказы жителей Азорских островов о стволах исполинских сосен не известной на островах породы, приплывавших к. их берегам, когда дули западные ветры, особенно же о телах двух людей, выброшенных на остров Флорес и не похожих ни на какой из известных народов.
   С ними соседствует донесение некоего моряка из порта Св. Марии, утверждавшего, будто по пути к Ирландии он видел на западе землю, которую его сотоварищи сочли выступом берега Тартарии. Записаны и другие рассказы сходного характера, наряду с толками касательно островов Св. Брендана и Семи городов, которым, как мы уже отмечали, Колумб не особенно доверял.
   Таковы вкратце первичные сведения, исходя из которых, согласно Фернандо, его отец, не раз переменив отношение к ним, пришел, наконец, к заключению о том, что в западной части океана существует неведомая земля, что она достижима, что она изобильна и, наконец, что она населена.
   Некоторые из вышеприведенных фактов стали, очевид­но, известны Колумбу уже после того, как он утвердился в своем убеждении, и лишь служили дополнительными доводами в его пользу. Тем не менее, любая подробность, проливающая свет на созревание идеи, приведшей к столь замечательному событию, вызывает великий интерес; цепочка приводимых здесь умозаключений, пусть и не безупречных по логичности, но извлеченных из бумаг самого Колумба, остается одним из наиболее ценных памятников в истории человеческой мысли.
   При внимательном рассмотрении записки Фернандо мы видим, что главным для Колумба на пути к его подвигу был первый аргумент, а именно, что самые восточные области Азии из известных древним не могут отстоять от Азорских островов более, чем на треть земной окружности, что немалую долю остающегося пространства занимает пока неведомая часть Азии и что поскольку земля имеет меньшие размеры, нежели предполагалось, до азиатских берегов можно доплыть без особого труда, если двигаться на запад.
   Любопытно то, насколько успеху великого начинания способствовали две счастливые ошибки: предположения о большой протяженности Азии на восток и о малости земного шара. Оба эти неверные предположения исходят от высокоученых и глубоких мыслителей, однако, не будь они высказаны, Колумб вряд ли решился бы на свое предпри­ятие. Ныне самая мысль о достижении суши при движении прямо на запад представляется нам столь естественной, что оттого даже как бы тускнеет блеск первоначального замысла и умаляется дерзновенность его воплощения. Но ведь в те времена окружность земли была еще неизвестна, никто не мог сказать, сколь огромен океан и можно ли его пересечь, да и не были еще установлены законы земного тяготения, в силу которых шарообразность земли с очевидностью означала бы осуществимость кругосветного путешествия. Есть ли на западе суша и можно ли ее достигнуть -- составляло неразрешимую загадку природы при умозри­тельном рассуждении, но, как нередко бывает, это уже ни у кого не вызывало сомнений, едва только загадка была действительно разрешена.
   Сложившаяся у Колумба теория безраздельно овладела его сознанием и оказала влияние на его характер и поступки. Он никогда не выражал сомнения в ней или колебаний, но всегда говорил с такой уверенностью, будто собственными глазами уже созерцал землю обетованную. Никакое испытание, никакое препятствие не могло теперь отвратить его от стремления к поставленной цели. К его размышлениям примешивалось глубокое религиозное пере­живание, которое придавало им порой суеверную окраску, впрочем, благородную и возвышенную: себя он видел орудием в руке Божьей, избранным из всех людей для исполнения высокой цели; в Священном Писании он обнаружил, как он считал, предсказание о грядущем своем открытии, прежде еще символически предреченном проро­ками. Концы земли надлежало свести воедино, все народы, все языки, все страны -- объединить под знаменем Спасителя. Таковым должно было стать победоносное завершение его миссии, миссии приведения отдаленных и неведомых пределов земли к единению с христианской Европой, миссии донесения света истинной веры до косне­ющих во мраке языческих стран и собирания их бесчис­ленных народов под священной властью церкви.
   Возвышенное его умонастроение придало величие его духу, благородство и достоинство -- манерам. С монархами он беседовал почти как с равными. Взгляд его охватывал величественные, безграничные горизонты, он предлагал покорять царства, требования выдвигал подстать своим предложениям -- огромные, и никогда, даже после продол­жительного вынужденного ожидания, неоднократного круше­ния надежд, даже в тисках подлинной нужды, не отступался он от сумасбродных, как казалось многим, притязаний на выполнение своих вполне осуществимых замыслов.
   Те, кто не понимал, каким образом такой пламенный и изощренный ум мог, отталкиваясь от зыбких предпо­сылок, прийти к столь неколебимому убеждению, искали этому иных объяснений. Когда блестящий исход предпри­ятия Колумба подтвердил его правоту, появились попытки доказать, что он с самого начала располагал верными сведениями о землях, которые потом открыл. Рассказы­вали, в частности, побасенку о потерпевшем кораблекру­шение моряке, будто бы умершем в его доме и оставившем вместо завещания документ с описанием земли на западе, к берегам которой его корабль пригнали противные ветры. В основе этой легенды, по утверждению Фернандо Колумба, лежит не что иное, как одна из распростра­ненных историй о португальском капитане, которому на обратном пути из Гвинеи померещился где-то вблизи Мадейры остров Св. Брендана. Толки об этом какое-то время ходили в народе, постепенно изменяясь и превращаясь в рассказ, бросающий тень на триумф Колумба. В конце концов этот рассказ проник в печатные издания, и историки стали повторять его друг за другом с добавлением все новых, часто взаимоисключающих и невероятных подробностей.
   Утверждали также, что предтечей Колумба был Мартин Бехайм, космограф, который будто бы случайно пристал к берегу Южной Америки во время африканской экспе­диции, и что Колумб в своем путешествии пользовался картой или глобусом этого космографа, где были обозна­чены новооткрытые земли. Эта версия возникла из неверного толкования некоей рукописи на латинском языке и не подтверждена никакими документами, однако многие годы спустя она опять получила распространение и даже нашла сторонников, проявивших больше горяч­ности, чем рассудительности. Ныне она полностью опро­вергнута и сдана в архив. Бехайм посетил не что иное, как побережье Африки по другую сторону экватора; глобус же его был построен хотя и в 1492 году, но в то время, когда Колумб уже отбыл в первое плаванье, и на нем нет и следа Нового Света, из чего следует, что о его существовании Бехайм ничего не знал.
   Есть такой злокозненный бес -- под личиной искателя истины он шныряет по дорогам, пройденным историей, ниспровергает ее памятники, порочит и оскверняет наиславнейшие ее святыни. Великие имена должны быть ограждены от поползновений мнимой учености. Для истории она злейший враг, ибо предназначение истории заключается более всего в указании примеров того, на какие свершения способны человеческий гений и благородная предприимчивость. По этой причине в предшествующих главах мы и приняли на себя труд проследить пути возникновения и развития у Колумба его замечатель­ной идеи и показать, что она всецело принадлежит этому гениальному человеку, воспринявшему призыв века и впитавшему рассеянные крупицы знаний, которые пропа­дали втуне у его более заурядных современников.
  
   Глава 5
   Обращение Колумба к португальскому двору
  
   Употребление астролябии в морском деле началось настолько вовремя, что в этом можно усмотреть перст Провидения. Благодаря ей намного легче стали сообщения по морям, а предприятие Колумба утратило ту рискован­ность, которая могла стать непреодолимым препятствием к его осуществлению. Как раз в это время и предложил Колумб свой проект королю Португалии.
   Это первое его обращение, о котором имеется недвус­мысленное и бесспорное письменное упоминание, хотя кое-кто утверждал, что еще раньше он сносился по этому поводу со своей родной Генуей. Португальское правитель­ство необычайно щедро поощряло предприимчивость мореходов. Большинство тех, кто совершил открытия, назначались губернаторами открытых ими земель, хотя многие из них и были по происхождению иностранцами. Воодушевленный таким великодушием и явной заинтересованностью короля Жуана II в осуществлении морского похода в Индию, Колумб добился аудиенции у его величества. Он предложил в случае, если король даст ему корабли и людей, совершить плаванье в Индию более коротким и прямым путем, чем тот, который ищут португальцы. Он намеревался отправиться прямо на запад, через Атлантический океан. При этом он изложил свою гипотезу касательно протяженности Азии, живописуя также богатства острова Сипанго, которого предполагал достигнуть в первую очередь. Об этой аудиенции у нас имеется два сообщения, заметно отличающихся друг от друга; одно принадлежит сыну Колумба Фернандо, другое -- португальскому историографу Жуану да Баррушу. Любопытно то, насколько разными глазами наблю­дали одно и то же событие Фернандо, горячий сторонник отца, и холодный, возможно, предубежденный историк.
   Согласно Фернандо, король выслушал его отца с большим вниманием, однако был не расположен к новым предприятиям такого рода, памятуя о затратах и трудах, которых потребовала все еще не завершенная разведка пути вдоль африканского побережья. Но отец подкрепил свое предложение такими блестящими доводами, что король не мог не дать согласия. Дело стало за условиями: Колумб, будучи человеком возвышенных и благородных чувств, выговаривал себе высокие и почетные титулы и награды, дабы, пишет Фернандо, он мог оставить после себя для семьи имя и состояние, достойные его деяний и заслуг.
   Барруш, со своей стороны, объясняет неохотно данное королем согласие единственно назойливостью Колумба, в котором тот увидел, как пишет историк, человека тщеслав­ного, кичливого и склонного к пышным фантазиям, вроде россказней об острове Сипанго. Впрочем, утверждение о суетных побуждениях Колумба в последующие годы было забыто; что же касается острова Сипанго, то король едва ли счел его небылицей, ибо, должно быть, охотно прислушивался к заносимым с Востока байкам, коль скоро снарядил миссию на поиски пресвитера Иоанна. Доводы Колумба, очевидно, оказали свое действие на короле: предложение генуэзца он передал на рассмотрение ученого собрания, ведавшего всею первооткрывательской деятельно­стью.
   В это собрание входили два видных космографа, магистры Иосиф и Родриго, а также королевский профессор Диего Ортис де Касадилья -- епископ Сеуты, человек, широко известный своей ученостью, кастилец по рождению, обычно называемый просто Касадильей, по имени своей родины. Ученые признали предложенный Колумбом проект дорого­стоящим и необоснованным.
   Тем не менее король, очевидно, не был удовлетворен. Как сообщает его историк Васконселес, он созвал свой совет, состоявший из прелатов и ученейших мужей королевства, и поставил перед ним вопрос одобрить ли новый путь поисковых экспедиций или придерживаться уже известных? Предложение Колумба было отвергнуто напрочь, да и вообще в совете, видимо, росла враждебность по отношению ко всей политике географических открытий.
   Стоит, пожалуй, вкратце поведать читателю об обсуж­дении этого вопроса на заседании королевского совета. Васконселес излагает речь епископа Сеуты, в которой тот не только возражал против предложения Колумба, как лишенного оснований, но даже выступил против продолжения африканских экспедиций. Они, заявил он, отвлекают народ от дел, расточают богатства и истощают мощь государства, и без того ослабленного недавней войной и мором. В то время как силы расходуются на дальние и неприбыльные плаванья, дома сохраняется опасность вторжения действи­тельного врага -- короля Кастилии. Величие монархов, говорил он, зиждется не столько на протяженности их владений, сколько на мудром и умелом правлении, и продолжал: "Для Португалии было бы безрассудством пускаться в новые предприятия, не учитывая наличные средства. У короля есть достаточно небезвыгодных предло­жений, чтобы не браться за вздорные и несбыточные. Если он желает применить с пользою доблесть своего народа, то довольно и нынешней войны против мавров в Берберии, где каждая победа станет во благо, ибо будет способствовать ослаблению тех близких врагов, которые показали себя столь опасными, когда сила была на их стороне".
   Хладнокровные, взывавшие к осторожности слова епи­скопа Сеуты, направленные против деяний, составляющих славу португальцев, затронули национальную гордость дона Педру ди Менезиша, графа Вилла-Реал, и побудили его выступить с ответной, возвышенной и патриотической речью. Некий историк сообщает, что он говорил в пользу Колумбова предложения, но это было не совсем так. Возможно, он и отозвался о проекте с уважением, однако красноречие свое он обратил на защиту уже проводимых Португалией разысканий.
   "Португалия, -- заявил он, -- давно вышла из колыбели, и государи ее не столь бедны, чтобы отказаться от поисков в морях. Даже если предложение Колумба и не имеет под собою почвы, то зачем прекращать деятельность, постав­ленную покойным принцем Энрике на столь прочную основу и сулящую благоприятные перспективы? Государства, -- продолжал он, -- обогащаются торговлей, усиливаются союзами и прирастают завоеваниями. Горизонты страны не могут оставаться неизменными; они расширяются с ростом изобилия и процветания. Португалия живет в мире со всеми государствами Европы, ей нет причин отказываться от широких изысканий. Лишь славе доблестных португальцев послужит проникновение в тайны и ужасы океана-моря, сталь грозные для иных народов мира. Получив такое занятие, народ избегнет праздности, порождаемой длитель­ным миром, праздности -- этого источника порока, этого неслышимого орудия, подтачивающего силу и доблесть народа. Для носящего имя португальца оскорбительно, -- прибавил он, -- запугивание мнимыми опасностями, когда он выказал такое бесстрашие перед лицом подлинных и огромных испытаний. Великий дух создается для великих дел". Граф был весьма удивлен, что епископ Сеуты, человек столь благочестивый, высказывается против дела, споспешествующего в конечном счете распространению католической веры от полюса до полюса, дела, триумф которого осияет Португалию, даруя державность и неу­вядаемую славу ее государям. В заключение он сказал, что "хотя он всего лишь воин, но дерзает предсказать государю, который совершит этот труд, великую славу и долговечную признательность, каких не изведали и самые доблестные и удачливые властители".
   Такова была горячая, искренняя речь дона Педру ди Менесиша в защиту исследования Африки. Счастлива оказалась бы Португалия, употреби он свое красноречие в самом деле на поддержку Колумба, так как оно было встречено бурным одобрением совета, победив холодную рассудительность Касадильи. Король и его сановники с новым воодушевлением занялись подготовкой плаванья вокруг Африки, которое позднее было осуществлено столь блистательно.
  
   Глава 6
   Отъезд Колумба из Португалии. Попытки обратиться к другим государям
  
   Жуана II обычно изображают мудрым и великодушным правителем, не поддававшимся влиянию своих приближен­ных. Однако во время тех достопамятных переговоров с Колумбом великодушие, похоже, изменило ему, и он стал прислушиваться к лукавым советам, что во все времена было несовместимо с истинной политикой и в данном случае стало причиной горьких сожалений и стыда. Некоторые из его советников, видевших, что король недоволен их решением и сохраняет в душе склонность к проекту Колумба, придумали уловку, посредством которой все выгоды проекта сохранялись и в то же время достоинство короны не ронялось вступлением в официальные переговоры о деле, внушавшем немалые сомнения. Предложено было не отвечать Колумбу определенно, а тем временем тайно отрядить судно в указанном им направлении, дабы устано­вить, обоснованна ли его теория.
   Этот вероломный замысел приписывается Касадилье, епископу Сеуты, и вполне согласуется с той недальновидной политикой прекращения блистательных исследований у берегов Африки, которого добивались от короля. И король в недобрый час отошел от обычных своих справедливости и благородства и малодушно дал согласие на обман Колумба. От последнего потребовали представить на рассмотрение совета подробный план предлагаемого им плаванья, с приложением карт и прочих документов, пользуясь кото­рыми он предполагает прокладывать курс. Колумб с готовностью согласился. Затем была снаряжена каравелла под предлогом транспортировки провианта на острова Зеленого Мыса, но с тайным приказанием проследовать путем, указанным в бумагах Колумба. Выйдя из гавани на островах, каравелла несколько дней шла на запад. Море все сильнее штормило, и кормчие ее, ничем не побуждаемые к усердию и не видя впереди ничего, кроме пустыни зыблющихся вод, убоялись дальнейшего плавания. Они возвратились на острова, а оттуда в Лиссабон, высмеивая в оправдание своей нерешительности сумасбродство Колум­бова проекта.
   Узнав об этой недостойной попытке обмануть его, Колумб был возмущен. Передают, что король хотел было продол­жить переговоры, но Колумб без колебаний отказался. Жена его к этому времени скончалась, семейные узы, привязы­вавшие его к Португалии, распались, и он решил покинуть страну, где к нему отнеслись столь недоверчиво, и искать покровительства в иных краях.
   В конце 1484 года он тайно выехал из Лиссабона, взяв с собой сына Диего. Он объяснял свой скрытный отъезд опасением препятствий этому со стороны короля; другой причиной, видимо, была нищета. Всецело поглощенный раздумьями над тем, что должно было стать благодеянием для человечества, он довел собственные дела до разорения. Есть причины предполагать, что он опасался ареста за долги. В недавно найденном письме, адресованном Колумбу несколькими годами позднее, португальский король, при­глашая его вернуться, заверяет его в безопасности относи­тельно преследования в связи с каким-либо гражданским или уголовным процессом.
   Далее в течение приблизительно года о передвижениях Колумба ничего точно неизвестно. Один весьма сведущий современный испанский историк полагает, что Колумб сразу же уехал в Геную, где и находился в 1485 году; здесь он вновь пытался добиться принятия своего проекта, который прежде предлагал правительству республики в письме, но встретил высокомерный отказ.
   Генуэзская республика действительно находилась в по­ложении, неблагоприятном для таких предприятий. Она переживала длительный упадок, ее дела пришли в рас­стройство вследствие войны. Каффа, крупнейший ее аван­пост в Крыму, перешла в руки турок, ее флаг над Архипелагом не сегодня-завтра мог быть спущен. Удары судьбы сломили ее дух, ведь страны что люди: их, предприимчивость есть дитя процветания, и она увядает в лихую годину, именно тогда, когда она нужна более всего. Так, видимо, и случилось, что Генуя, сраженная неудачами, осталась глуха к предложению, которое удесятерило бы ее величие и, возможно, на века обеспечило бы Италии первенство в торговле.
   Высказывается предположение, что после Генуи Колумб отправился со своим предложением в Венецию. Эта догадка документами не подтверждается. Однако, ввиду долговре­менного военного противоборства Венеции с Генуей, такое обращение выглядит маловероятным. Многие авторы схо­дятся на том, что в это время Колумб навещал своего стареющего отца, заботился об устройстве его дел и выполнив сыновний долг, вновь отправился попытать счастья при иноземных дворах.
   Следует заметить, что некоторые из упомянутых выше событий, которыми мы стремились заполнить промежуток времени между отъездом Колумба из Португалии и первым свидетельством о его появлении в Испании, суть не более чем предположения. Но совсем не просто выяснить, что происходило с ним в эту темную пору его жизни, до того как великолепное открытие озарило его путь. Остается двигаться ощупью от одного факта к другому. В это время Колумб жестоко нуждается, это явствует из того, что в Испанию он является без гроша за душой; да и в предшествующие годы отнюдь не редко приходилось ему едва ли не с нищенской сумою перебираться от одного короля к другому, предлагая владыкам открытие целого мира.
  
   Книга вторая
  
   Глава 1
   Приезд Колумба в Испанию
  
   Необходимо рассказать о том, как Колумб впервые ступил на землю той страны, в которой суждено ему было обрести славу и которой он своими открытиями даровал могущество и величие. О первых шагах Колумба в Испании говорится в показаниях, данных несколько лет спустя после его кончины неким врачом, Гарсиа Фернандесом, жителем небольшого порта Палос-де-Могер в Андалузии, в связи со знаменитой тяжбой между Диего Колумбом и испанской короной. В полулиге от этого городка стоял и стоит по сей день старинный франци­сканский монастырь, посвященный Санта-Марии-де-Рабида. Согласно показаниям врача, однажды к воротам монастыря подошел какой-то человек с мальчиком и попросил для ребенка хлеба и воды. В то время, когда они перекусывали, мимо них случайно проходил настоятель монастыря, Хуан Перес де Марчена. Его внимание привлекла внешность прохожего, и определив по его виду и выговору, что перед ним иностранец, он решил побеседовать с ним и вскоре уже знал о нем все. Этим прохожим был Колумб, а с ним -- его малолетний сын Диего. Откуда он явился, ясно не говорится; из того же, каким манером он путешествовал, видно, что он был в бедственном положении. А направлялся он в город Уэльву неподалеку, где жил зять его покойной жены.
   Настоятель был человеком просвещенным. Он был сведущ в определенной степени в географии и морских науках -- должно быть, ввиду соседства с Палосом, население которого составляли весьма предприимчивые мореходы, совершавшие частые походы к недавно откры­тым островам и к африканскому побережью. Разговор с Колумбом несказанно заинтриговал его, а грандиозный проект потряс. В однообразной жизни келейного монаха произошло исключительное событие, когда столь незау­рядный человек, лелеющий дерзновеннейшие замыслы, обратился в его обитель за куском хлеба. Настоятель пригласил его погостить в монастыре и, не вполне доверяя собственным суждениям, послал за своим образованным знакомым, чтобы посоветоваться с ним.
   Это и был Гарсиа Фернандес, палосский врач, тот самый, что давал впоследствии показания на процессе. Фернандеса также изумили наружность и речи иностран­ца. В монастыре Рабида состоялось несколько бесед, и там, в этой тихой обители, проект Колумба встретил одобрение, которого он тщетно искал у суетных и амбициозных придворных жрецов науки. Рассказы старых моряков Палоса как будто подтверждали его теорию. Некий Педро де Веласко, бывалый мореход, рассказывал, что лет тридцать назад шторма занесли его так далеко на северо-запад, что мыс Клир на ирландском побережье оказался к востоку от него. Там, несмотря на сильный ветер с запада, море было совершенно спокойно, и это необыкновенное обстоятельство, как ему казалось, могло быть объяснено существованием в том направлении какой-то земли. Дело было в конце августа, и ввиду надвигавшейся зимы кораблеводитель не отважился про­двигаться дальше.
   Фрай Хуан Перес умел быть искренним другом, а такая дружба претворяет благие пожелания в благие дела. Будучи убежден в чрезвычайной важности проекта Колумба для страны, он решил помочь ему добиться благосклонного приема при королевском дворе. Он посоветовал ему во что бы то ни стало отправиться туда и обратиться со своими предложениями к испанским государям. Сам он был дружен с Фернандо де Талаверой, настоятелем монастыря Прадо и духовником королевы, облеченным высоким доверием са­модержавной четы и авторитетом в общественных делах. К нему и дал Колумбу письмо брат Хуан, поручая своего нового друга его попечительству и прося ходатайствовать о предложении Колумба перед королем и королевой. Поскольку церковь пользовалась исключительным влиянием в придворных кругах Кастилии и Талавера имел возмож­ность неофициального обращения к королеве, его посред­ничество могло оказаться очень полезным.
   Этот достойный человек, сразу загоревшись сочувствием к Колумбовым проектам, уже не охладевал к ним; много лет спустя, в день своего триумфа, Колумб мысленно взирает на пышную толпу придворных, прелатов и философов, претендующих на почетную роль покровителей его предприятия, и указывает на скромного монаха, самого действенного своего пособника. В монастыре он оставался до весны 1486 года, когда королевский двор переехал в древнюю Кордову -- там государи намеревались собирать свое войско и приготовляться к весеннему походу против мавританской Гранады. Тогда, окрыленный пробудившимися надеждами и уверенный в скорой аудиенции у королей благодаря письму к Фернандо де Талавере, Колумб распрощался с достойным приором Рабиды, оставив у него своего сына, и с легким сердцем поспешил туда, где находился королевский двор.
  
   Глава 2
   Портреты Фердинанда и Изабеллы
   (1486)
  
   То время, когда Колумб впервые попытал счастья в Испании, совпало с одной из самых блестящих эпох в истории испанской монархии. Союз королевств Арагона и Кастилии вследствие брака Фердинанда и Изабеллы укрепил христианское владычество на Пиренейском полуострове и положил конец внутренним раздорам, которые долго потрясали страну и способствовали укреплению господства мусульман. Вся мощь объеди­ненной Испании обратилась теперь на благородную борьбу с маврами. Последние, заполонившие некогда всю страну, удерживались теперь лишь в Гранадском эмирате за горными хребтами. Победоносные войска Фердинанда и Изабеллы безостановочно теснили отваж­ное воинство этого государства, все более сужая его пределы. В пору правления этих государей все мелкие испанские королевства ощутили себя единым целым, стали действовать сообща и начали набирать силу как в искусствах, так и на поле брани. Фердинанд и Изабелла, согласно одному известному высказыванию, жили не как муж и жена -- с общим имуществом, которым распоряжается супруг, но как два союзных монарха: оба сохраняли за собою суверенитет на свое королевство; каждый имел свой королевский совет, и часто они пребывали в различных частях государства, осуществляя порознь королевскую власть. И все ж столь счастливо нераздельны они были в помыслах и инте­ресах и во взаимном уважении, что двойное правление никогда не препятствовало единству их целей и действий. Все акты верховной власти совершались от имени их обоих, под всеми официальными документами ставились две подписи, их изображения совместно чеканились на монетах, а государственная печать состояла из гербов Кастилии и Арагона.
   Фердинанд имел средний рост и хорошее сложение, атлетические упражнения сделали его выносливым и энергичным. Осанка у него была непринужденная, прямая и величественная. Ясный, чистый лоб казался особенно высоким из-за того, что он частично облысел. Высокие, широко разнесенные брови, как и волосы, были у него каштановые, глаза -- ясные и живые, кожа лица -- красноватая, загорелая и обветренная в военных походах, рот -- небольшой, хорошо очерченный, с приятным выражением, зубы белые, хотя маленькие и неровные, а голос -- резкий; говорил он быстро и свободно. Мыслил он ясно и непредвзято, высказывался взвешенно и недвусмысленно. В одежде и еде был непритязателен, нравом был уравновешен, в религии прилежен и столь неутомим в делах, что казалось, будто в трудах он лишь отдыхал. Он отлично разбирался в людях и умел судить о них, а в науке управления ему не было равных.
   Так рисуют его испанские историки тех времен. Утверждают, впрочем, что в нем было больше фанатизма, чем благочестия, что необузданное его властолюбие не умерялось великодушием, что на войне он был не рыцарем, а деспотом, что искал не славы, а только владычества, и что политика его была бездушна, себя­любива и вероломна. В Испании его называли мудрым и дальновидным, в Италии благочестивым, а во Франции и Англии -- тщеславным и коварным.
   Портрет этот будет неполным, если не рассказать о фортуне монарха, политика которого имела такое влияние на жизнь Колумба и судьбы Нового Света. Успех сопутствовал ему на каждом шагу. Будучи младшим сыном, он, однако, взошел на трон Арагона по праву наследования. Кастилию он приобрел женитьбой, Гранаду и Неаполь -- завоеванием, Наварра же досталась ему, как досталась бы любому, кто захотел бы завладеть ею, когда Папа Юлий II отлучил от церкви ее государей и отдал ее на произвол первого попавшегося захватчика. Он послал войско в Африку и подчинил или обратил в вассалов и Тунис, и Триполи, и Алжир, и большинство берберских царств. Он овладел и Новым Светом, причем без особых затрат, благодаря открытиям Колумба, которые были полностью оплачены его супругой Изабеллой. Три замысла лелеял он в своем сердце с начала царствования и неотступно стремился к их выполнению: покорение мавров, изгнание евреев и введение инквизиции. Все три он осуществил и был награжден Папой Иннокентием VII званием "Католичнейшего величества", которое его на­следники упорно сохраняли за собой.
   Авторы-современники описывают Изабеллу восторжен­но, правда, их славословие освящено временем. Мало кто в истории может сравниться с нею в беспорочности и обаянии. Она была среднего роста, хорошо сложена, держалась с достоинством и изяществом, вместе степенно и приятно. Кожа лица была белая, волосы -- рыжевато-каштановые, глаза -- голубые и кроткие. Во всем облике королевы присутствовала удивительная скромность, укра­шавшая редкостное упорство в достижении целей и серьезность помыслов. Сильно привязанная к супругу, ревностно отстаивавшая его репутацию, Изабелла, тем не менее, неизменно сохраняла за собою неотъемлемые права государя-союзника. Она превосходила его привле­кательной внешностью, внутренним достоинством, тонко­стью ума и величием души. Сочетая мужскую энергичность и решительность с милосердием женщины, она входила в военный совет супруга, лично участвуя в его походах, и, бывало, превосходила его твердостью и смелостью действий, и одновременно, будучи вдохновля­ема более верным пониманием доблести, вносила в его ловкую, расчетливую политику возвышенный и благород­ный дух. Однако более всего воссияли достоинства Изабеллы в гражданской истории их царствования. Ее доброжелательная, материнская забота была постоянно направлена на реформирование законов и устранение зол, причиненных длительными внутренними войнами. Она любила свой народ и, неустанно радея о его благе, смягчала, насколько было возможно, суровость действий супруга, стремившегося к тому же, но склонного забывать меру. Так, почти фанатично набожная и, пожалуй, слишком подверженная влиянию своих исповедников, королева восставала против любых попыток утвердить религию в ущерб человечности. Она энергично противи­лась изгнанию евреев и введению инквизиции, хотя, к несчастью для Испании, ее сопротивление мало-помалу было преодолено ее духовниками. Изабелла всегда отста­ивала милосердие по отношению к маврам, хотя и была душой борьбы против Гранады. Войну она почитала необходимой для защиты христианской веры и избавления подданных от свирепого и грозного врага. Если все ее помыслы и радения о народе были полны величия и достоинства, то в обиходе ее отличали простота, скром­ность, непритязательность. В промежутках между госу­дарственными делами она созывала к себе самых выда­ющихся людей науки и литературы и советовалась с ними о поощрении словесности и искусств. Именно благодаря ее попечительству университет Саламанки достиг высот, которые выделяли его среди других рассадников учености того времени. Она учреждала награды и почести за распространение знаний, она способствовала развитию новоизобретенного искусства книгопечатания и поощряла печатные мастерские во всех частях королевства; книго­торговля была освобождена от пошлин, и книг, как нас уверяют, печаталось в Испании на заре этого промысла больше, нежели в наш просвещенный век.
   Удивительно, насколько судьбы стран порою зависят от достоинств отдельных людей и насколько великие личности, объединяющие, пробуждающие и направляющие скрытые силы страны, способны придать ей собственное свое величие. В таких личностях воплощается идея ангелов-хранителей, коим небо поручает судьбы держав. Таким был принц Энрике для Португалии, такою была для Испании славная Изабелла.
  
   Глава 3
   Обращение Колумба к королевскому двору Кастилии
  
   Колумб появился в Кордове в начале 1486 года. Однако он обманулся в своих упованиях на немедленное содей­ствие двора. Ему даже не удалось добиться, чтобы его выслушали. Фернандо де Талавера, приор монастыря Прадо, вовсе не был расположен в его пользу, несмотря на письмо Хуана Переса де Марчены: планы Колумба показались ему сумасбродными и невыполнимыми. В самом деле, предмет его обращения к правительству и то убогое платье, которое он по бедности вынужден был носить, не вязались в глазах придворных с размахом его замыслов. "Поскольку он был не из их числа, -- говорит Овьедо, -- и одет был, как простолюдин, да вдобавок рекомендован был лишь письмом серого монаха, они не верили ему и не прислушивались к его словам, что доставляло ему великие муки". Долгое вынужденное ожидание в кулуарах двора вызывало у Колумба немало гневных нареканий. Следует, однако, учитывать ситуа­цию, в которой находились тогда государи, -- она была неблагоприятна для его ходатайства. Война с Гранадой была в самом разгаре, и король с королевой лично участвовали во многих кампаниях. Когда Колумб прибыл в Кордову, двор походил на военный лагерь. Сопернича­ющие эмиры Гранады -- Мулей Боабдил по прозвищу Эль-Сагаль, и его племянник Магомет Боабдил, которого наделили прозвищем "Чикито", -- заключили союз, и их объединение требовало неотложных и решительных дей­ствий короны.
   В начале весны король выступил походом, чтобы осадить мавританский город Лоху. Королева хотя и осталась в Кордове, но была непрерывно занята отправкой войск и припасов для армии, одновременно не оставляя дел гражданского управления. Двенадцатого июня она выехала в лагерь, участвовала в осаде Моклина, и оба государя находились некоторое время в долине Гранады, вдохновляя войска на решительный штурм. Они едва успели вернуться в Кордову, чтобы отметить свои победы народными торжествами, как пришлось двинуться в Галисию на подавление мятежа, поднятого графом Лемосом. Только оттуда они смогли переехать на зиму в Саламанку.
   Беглый обзор занятий и беспокойной жизни испанских государей в первый год по приезде Колумба дает представление об их правлении во все то время, что он вел переговоры, которое в точности совпало с периодом мавританской войны. Двор постоянно перебирался с места на место, как то диктовалось обстановкой. Сами государи либо были в пути, либо находились в ставке, а когда выдавались дни передышки от нелегких ратных трудов, их времени и внимания требовали тысячи дел, связанных с преобразованиями и реформами, которые они проводили во всей стране. Неудивительно, таким образом, что за столькими неотложными делами, к тому же весьма обременительными для казны, у царственных супругов нашлось не много времени, чтобы заняться планом поисков островов в океане, требовавшим внимания и огромных затрат, между тем как сама затея всем казалась блажью пустого мечтателя. Сомнительно даже то, что обращение Колумба было незамедлительно доведено до их сведения. Фернандо де Талавера, которому надлежало выступить ходатаем, относился к нему неприязненно, да и сам был поглощен делами, будучи одним из духовников королевы во время "Священной войны" и выезжая вместе со двором к театру военных действий.
   На протяжении лета и осени 1486 года, пока велась кампания, Колумб оставался в Кордове. Средства к существованию он добывал, по-видимому, черчением географических и морских карт, полагаясь на то, что время и старания доставят ему влиятельных сторонников и друзей. Ему приходилось терпеть насмешки пустых и высокомерных людей -- одно из главных препятствий для скромного достоинства при любом дворе. Однако по натуре он был жизнерадостен, верил в свое начинание, что поддерживало его в любом испытании. В манерах Колумба было благородство, а в разговоре -- серьезная искрен­ность, и друзья постепенно появились. Одним из самых полезных оказался Алонсо де Кинтанилья, главный эконом Кастилии, который принимал его в своем доме и стал горячим сторонником его теории. Он познакомился с Антонио Джеральдини, папским нунцием, и его братом, Александром Джеральдини, наставником малолетних де­тей Фердинанда и Изабеллы, и оба искренне присоеди­нились к его взглядам. Благодаря друзьям он был представлен Педро Гонсалесу де Мендосе, архиепископу толедскому и великому кардиналу Испании, наиболее высокопоставленной персоне двора.
   Последнего король и королева постоянно держали при себе и в мирное, и в военное время. Он сопровождал их в кампаниях, и они никогда не предпринимали важных шагов, не посоветовавшись с ним. Это был человек цепкого ума, незаурядного ораторского дарования и деловых качеств; одевался он просто, но на редкость изысканно, в манерах был сдержан, учтив и любезен. Тонкий знаток наук, великий кардинал, однако, как и многие ученые того времени, почти ничего не смыслил в космографии и относился к ней с предубеждением. Когда с ним впервые заговорили о теории Колумба, она поразила его своими еретическими основаниями, несов­местимыми с описанием формы земли в Священном Писании. Но дальнейшие разъяснения оказали воздейст­вие на этого человека, наделенного сообразительностью и здравым смыслом. Он рассудил, что в попытках расширить границы человеческого знания и исследовать плоды творения нет ничего противного религии; сомнения его разрешились, и он любезно и благожелательно выслушал Колумба.
   Последний, сознавая, с каким важным лицом говорит, приложил немалые старания, чтобы убедить его. Кардинал оценил величие замысла, силу аргументов, а также благородство и искренность Колумба. Он сделался твердым и верным его сторонником. По представлению великого кардинала Колумб удостоился аудиенции государей. Пред­став перед ними со скромностью и одновременно убеж­денностью в своей правоте, он чувствовал себя, как потом замечал в письмах, орудием в руках Провидения, призванным осуществить его волю. Фердинанд слишком хорошо знал людей, чтобы не оценить Колумба по достоинству. Он понял главное: как ни дерзновенно вознесся мореплаватель в мечтах, замыслы его зиждутся на практических и научных основаниях. Амбиции короля воспламенились возможностью открытий, могущих пре­взойти те, которые широко прославили Португалию. Тем не менее, он, как всегда, сохранил хладнокровие и осторожность и решил посоветоваться с наиболее просвещенными людьми королевства и руководствоваться их решением. Поэтому он поручил Фернандо де Талавере, настоятелю Прадо, собрать лучших астрономов и космографов на совещание, на которое пригласить и Колумба, ознакомиться с его доводами и представить обоснованный доклад.
  
   Глава 4
   Колумб перед комиссией в Саламанке
  
   Диспут о предложении Колумба происходил в Сала­манке, ученые которой славились на всю Испанию. Проводился он в доминиканском монастыре Св. Стефана, оказывавшем гостеприимство Колумбу на протяжении всего разбирательства.
   Религия и наука были в то время тесно связаны, особенно в Испании. Сокровища учености были сосредо­точены в монастырях, и университетские кафедры попол­нялись исключительно черным духовенством. Господство клира распространялось на государство так же, как на церковь, почетные и высокие посты при дворе вверялись, за исключением наследственной аристократии, почти одним только духовным лицам. Нередко кардиналы и епископы в шлемах и латах даже возглавляли войска, а во время "Священной войны" с маврами посоху епископа иной раз сопутствовало копье. В эпоху, отмеченную возрождением просвещения, но еще более -- распростра­нением религиозного фанатизма, Испания в своем рели­гиозном рвении превзошла все другие христианские страны. В королевстве только что была учреждена инквизиция, и любые воззрения с малейшим намеком на ересь были чреваты страшными последствиями.
   В такое время и была созвана в монастыре Св. Стефана комиссия из ученых клириков и университетских профес­соров, перед которой Колумб должен был изложить и аргументировать свои взгляды. Что ж, невежды и невежи всегда осмеивали его как пустого фантазера, но он был убежден, что люди просвещенные и беспристрастные безусловно признают его правоту.
   Можно догадываться, что большинство членов комиссии вошли в нее с предубеждением против Колумба, как бывают предубеждены высокопоставленные и сановные люди к бедным просителям. Они склонны взирать на человека, отданного на их суд, как на своего рода правонарушителя или мошенника, чьи провинности и прегрешения надлежит выявить и разоблачить. Так и Колумб предстал перед ученым собранием в невыгодном свете -- никому не известный моряк, не входящий ни в какое ученое сообщество, без чинов и регалий, которые иногда придают некий ореол даже посредственности. Часть членов комиссии считала его, вслед за молвой, авантю­ристом, в лучшем случае -- пустым мечтателем; другие были подвержены болезненной нетерпимости к любым новшествам в устоявшейся доктрине, которая воспитыва­ется в неповоротливых умах педантов монастырской жизнью. Что за поразительное зрелище представляло собою, должно быть, это достопамятное собрание в зале древнего монастыря! Простой моряк, выступающий перед внушительным жюри из профессоров, монахов и прелатов, отстаивающий свою теорию с естественным красноречием и, так сказать, представляющий в этом суде интересы Нового Света. Историк утверждает, что когда он начал излагать свои аргументы, то слушали его только монахи обители Св. Стефана, смыслившие в науках больше, чем университетские профессора. Остальные же упорно де­ржались одной позиции: после того, как столько иску­шенных философов и космографов изучали форму земли и столько умелых мореплавателей бороздили моря в течение тысяч лет, величайшей самонадеянностью для простого смертного было бы полагать, будто ему суждено совершить грандиозное открытие. До нас дошли некоторые из возражений, выдвинутых комиссией. Впоследствии они навлекли на Саламанкский университет немало насмешек. Однако же все эти возражения свидетельствуют не столько о несостоятельности упомянутого заведения, сколько о несовершенстве тогдашней науки, а также и о том, что знания, хотя и быстро распространялись, но встречали на своем пути сопротивление клерикалов. Оказавшись в тупике религиозных разногласий, челове­чество отступило от рубежей античного знания. И вот, на самом пороге развернувшейся дискуссии, вместо доводов географического свойства, на Колумба обрушили поток цитат из Библии и Нового Завета -- Книги Бытия, псалмов Давида, Книги Пророков, Апостола и Евангелий. К сему были добавлены толкования отцов церкви: св. Хризостома и св. Августина, св. Иеронима и св. Григория, св. Василия и св. Амвросия, а также и Лактанция Фирмиана, достопочтенного поборника веры. Философские рассуждения смешались с положениями вероучения, математическая же аргументация отметалась напрочь, если шла вразрез с текстом Писания или комментарием одного из святых отцов. Так, камнем преткновения для некоторых саламанкских мудрецов стал вопрос о сущест­вовании антиподов в южном полушарии, настолько несомненном для ученых мужей древности, что по ответу на него Плиний отличал образованность от невежества. Некоторые из оппонентов Колумба решительно опровер­гали эту основу его теории, ссылаясь на Лактанция и Августина, чтимых в те времена едва ли не наравне с Евангелистами. Но хотя эти два автора и были, благодаря превосходной образованности, ярчайшими светилами золотого века церковной учености, их труды способствовали продлению сумерек науки.
   Отрывок из Лактанция, приводившийся в возражение Колумбу, содержит в себе грубое глумление, недостойное столь серьезного теолога. "Найдется ли такой глупец, -- вопрошает он, -- который поверил бы, что существуют антиподы, что ступни их ног обращены против наших, что они ходят пятами вверх, а головами вниз? Что есть на свете такое место, где все перевернуто вверх дном, где деревья растут ветвями вниз и где дождь, град и снег падают вверх? Выдумка об округлости земли, -- добавляет он, -- повлекла за собою измышления об антиподах с пятками в воздухе, ибо эти философы, раз впав в заблуждение, упорствуют далее в своих нелепо­стях, одну обосновывая другой".
   Выдвигались и более серьезные возражения, опиравши­еся на авторитет св. Августина. Он провозглашал представления об антиподах несовместимыми с историческими обоснованиями нашей веры, поскольку утвержде­ние, что существуют обитаемые земли на противополож­ной стороне земли, означало бы, что некоторые народы не происходят от Адама, ибо невозможно им было пересечь океан. Этим ставилась бы под сомнение Библия, где определенно утверждается, что все люди происходят от одного общего прародителя.
   С такими предрассудками столкнулся Колумб в начале работы комиссии. Самому простому его предположению о шарообразности земли были противопоставлены тексты из Писания. Ему указали на Книгу Псалмов, где говорится, что небеса простираются словно кожа -- то есть, согласно комментаторам, подобно завесе или пологу шатра, которыми у древних пастушеских народов слу­жили шкуры животных, и на Послание ап. Павла к евреям, где небеса сравниваются с шатром, простираю­щимся над землею, которая, следовательно, должна быть плоской. Колумб как глубоко религиозный человек понял, что рискует быть изобличенным не только в заблуждении, но и в ереси. Впрочем, некоторые из членов комиссии, более сведущие в науках, не отрицали гипотезы о шарообразности земли и возможности суще­ствования противоположного и обитаемого полушария, но утверждали, что добраться туда нельзя из-за невы­носимого зноя тропического пояса. Если его и можно пересечь, говорили они, то окружность земли должна быть так велика, что на путешествие потребуется, по крайней мере, три года и те, кто отважился бы на него, погибли бы от голода и жажды, поскольку невозможно взять с собою припасы на столь долгое время. Ссылаясь на Эпикура, Колумбу заявили, что даже будь земля и в самом деле шарообразна, населена она лишь в северном полушарии, и лишь там ее осеняет небо; другое же полушарие представляет собою хаос, бездну или бескрай­нюю пустыню вод. Высказывалось и довольно курьезное возражение, что-де, если даже корабль и достигнет Индии, он все равно не сможет возвратиться, так как округлость земли подобна склону горы, вверх по которому плыть невозможно даже при самых благопри­ятных ветрах.
   Выдвигались, несомненно, и более убедительные воз­ражения, более достойные прославленного университета. Справедливости ради надо прибавить, что многие из членов комиссии прислушивались к словам Колумба с большим вниманием. Отвечая тем, кто ссылался на Библию, он утверждал, что вдохновенные авторы выска­зывались не как космографы, а образно, обращаясь к разумению каждого. О комментариях отцов церкви он отзывался с почтением как о пастырских наставлениях, но не как о философских суждениях, которые принима­ются либо отвергаются. Возражения, основанные на высказываниях древних философов, он парировал смело и аргументированно, ибо был глубоко сведущ во всех вопросах космографии. Он показал, что самые прослав­ленные из этих мудрецов считали населенными оба полушария, и хотя, по их мнению, тропический пояс препятствует сообщению между ними, Колумб решительно отверг эту трудность, так как сам добирался до Сан-Жоржи-да-Мина в Гвинее, почти на экваторе, и убедился, что область эта не только проходима, но и богата населением, плодами и пастбищами.
   Среди тех, кого убедили аргументы Колумба и воодушевило его красноречие, был Диего де Деса, ученый монах ордена св. Доминика, в то время преподаватель монастыря Св. Стефана, а впоследствии архиепископ Севильи -- второй в Испании сановник церкви. Этот искушенный и эрудированный богослов поднялся выше книжной премудрости, он умел ценить ум, даже если его выказывали люди необразованные. Он не только слушал -- он с живейшим интересом следил за выступлением Колумба и, всеми силами поддерживая его, умерял пыл своих неистовых собрать­ев, стараясь добиться от них хотя бы беспристрастия в разбирательстве. Объединенными усилиями им удалось переубедить самых высокоученых членов комиссии. Немалую трудность представляло примирение плана Колумба с Птолемеевой космографией, к которой все ученые питали безусловное доверие. Как же были бы поражены и самые просвещенные из них, объяви им кто-нибудь, что уже родился Коперник, чья система мироздания перевернет прославленную теорию Птоле­мея, помещавшего Землю в центр вселенной!
   Невзирая, однако, на всё старания, в членах ученой комиссии возобладали начетничество и гордыня, и они не уступили доводам неизвестного иностранца, без состояния, связей и академической репутации. "Прежде чем аргументы и объяснения Колумба могли быть поняты его слушателями, -- пишет Лас Касас, -- ему необходимо было устранить те ложные представления, на которых основывались их возражения, а это всегда более трудно, нежели преподать учение".
   Время от времени заседания возобновлялись, но реше­ние так и не было принято. Невежественные или, что еще хуже, предубежденные члены комиссии с упорством посредственностей оставались непреклонны. Те, кто мыс­лил шире и понимал больше, потеряли интерес к дискуссиям, нудным и далеким от их постоянных занятий; даже те, кто с одобрением прислушивались к предложе­ниям Колумба, видели в них лишь сладкую мечту, хоть и похожую на правду и заманчивую, но совершенно не осуществимую. Фернандо де Талавера, которому, собст­венно, и было поручено дело, не видел в нем толку, к тому же он был слишком погружен в суету и бурление общественных событий, чтобы добиваться определенного решения. И разбирательство постепенно увязло в прово­лочках и нерадении.
  
   Глава 5
   Колумб продолжает обращаться к королям Кастилии и следует за королевским двором в военных кампаниях
  
   Заседания комиссии в Саламанке были прерваны отъездом королевского двора в начале весны 1487 года в Кордову, как того требовали дела войны и достопамятный поход на Малагу. Фернандо де Талавера, теперь епископ Авилы, сопровождал королеву в качестве духовника. Долгое время Колумб пребывал в напряженном ожидании и следовал повсюду за двором. Иногда его обнадеживали видами скорого рассмот­рения его предложений, назначали совещания для этой цели, но вихрь войны гнал двор с одного места на другое, превращая его в беспорядочный, суетливый табор, и постоянно отметал в сторону все вопросы, лишенные непосредственной срочности. Принято считать, что те не­сколько лет, которые Колумб потратил на свои настойчивые ходатайства, были проведены им в томительном посещении приемных; на самом же деле они зачастую проходили среди опасностей и превратностей той ожесточенной и трудной войны в горах. И случалось, в моменты передышки, в придворном кругу склонялись, кажется, к тому, чтобы заняться Колумбовым проектом, но спешные заботы налета­ли, словно буря, и вопрос вновь откладывался.
   В это время Колумб претерпел немало глумления и обид. Люди недалекие и невежественные высмеивали его, считая мечтателем; недруги называли авантюристом. Говорят, дети крутили пальцем у лба при его прибли­жении, так как их учили видеть в нем умалишенного. В продолжение всего долгого ожидания свои расходы он, видимо, покрывал благодаря искусству картографа. До­стойный монах Диего де Деса изредка помогал ему как своим кошельком, так и добрыми услугами при дворе. Он также пользовался гостеприимством Алонсо де Кинтанильи и довольно долго получал содержание от герцога Мединасели -- человека знатного, владетельного и много занимавшегося морским предпринимательством.
   Благодаря государям, в эту пору ожидания Колумб был причислен к их свите, на расходы ему отпускались средства и он обеспечивался жильем везде, куда бы ни пришлось ему прибыть для участия в совещаниях, которые время от времени назначались. Несколько записок о выделении ему средств сохранилось в расчетной книге Франсиско Гонсалеса Севильского, королевского казначея, которая недавно была обнару­жена в архивах Симанкаса. По этим записям мы можем в какой-то степени следить за передвижениями Колум­ба вслед за странствиями двора.
   В одной из этих записок Колумб испрашивает денег для явления ко двору, находившемуся в лагере близ Малаги во время достопамятной осады в 1487 году, когда мавры упорно и яростно обороняли город. В тот раз ходатайство его едва было не завершилось плачевно вследствие нападения некоего фанатика-мавра, вознамерившегося убить Фердинанда и Изабеллу. Не распознав королевского шатра, он напал на дона Алвару Португальского и донью Беатрис де Бобадилья, маркизу Мойя, приняв их за короля и королеву. Опасно ранив дона Алвару, он уже направил удар в маркизу, но тут был изрублен свитой на куски. Упомянутая дама обладала редкостными достоинствами и силой характера. Впоследствии она проявила живейший интерес к проекту Колумба и усердно склоняла в его пользу королеву, питавшую к ней особую благосклонность.
   Кампания увенчалась взятием Малаги. На протяжении ее бурной осады у королевской четы, по-видимому, так и не нашлось времени заняться предложением Колумба, хотя Фернандо де Талавера, епископ Авилы, постоянно пребывал там же, поскольку известно, что он вступил в захваченный город с торжественным триумфальным шествием. Малага сдалась 18 августа 1487 года, и королевский двор, застигнутый эпидемией чумы, едва успел возвратиться в Кордову.
   Государи провели зиму в Сарагосе, занимаясь различ­ными текущими государственными делами. Весною же они через Мурсию вошли в земли мавров и после непродолжительной кампании отступили на зиму в Вальядолид. Участвовал ли Колумб в этих передвиже­ниях, неизвестно, хотя чек на три тысячи мараведи* (Мараведи -- первоначально испанские и португальские золотые монеты, впоследствии мелкая денежная единица (Прим. перев.).), датированный июнем 1488 года, свидетельствует в пользу этого предположения. Но можно ли было рассчитывать на спокойное рассмотрение дела среди суеты этого безостановочного похода?
   Однако и в этот промежуток времени его надежды получали подкрепление. Весной он получил от короля Португалии Жуана II послание, помеченное 20 марта 1488 года. В нем содержалось приглашение вернуться и заверения в защите от каких-либо исков гражданского или уголовного характера. Это письмо, судя по тексту, являлось ответом на попытку Колумба начать переговоры о возвращении. Впрочем, он, видимо, не счел за благо воспользоваться приглашением короля.
   В феврале 1489 года Фердинанд и Изабелла направи­лись из Вальядолида в Медину-дель-Кампо, где приняли посольство английского короля Генриха VII, с которым заключили союз. Неизвестно, тогда ли получил Колумб ответ на свое обращение к английскому двору. Во всяком случае он сам впоследствии прямо писал Фердинанду и Изабелле о том, что в бытность свою в Испании получил благосклонное письмо от английского короля.
   В мае король и королева снова прибыли в Кордову, там же появляется и Колумб, дабы напомнить о себе и добиться возобновления давно приостановленного рассмот­рения своих предложений. Диего Ортис де Суньига в своих "Анналах Севильи" сообщает, что государи напра­вили в этот город предписание обеспечить жильем Христофора Колумба, прибывающего ко двору для важ­ного совещания. Город предписание выполнил, но сове­щание было отложено ввиду начала кампании, "в которой, -- пишет этот автор, -- означенный Колумб был замечен в сражениях, являя доказательства недюжинной доблести, дополнявшей выдающийся ум и возвышенные замыслы".
   Камлания, в которой, по утверждению севильского хрониста, принимал столь достойное участие Колумб, стала одной из самых триумфальных в войне. Двор королевы Изабеллы, как обычно, включал и внушитель­ную свиту прелатов и монахов, между которыми, в частности, упоминается и неторопливый ходатай по делам Колумба -- Фернандо де Талавера. Успех кампании в немалой степени связывают с присутствием Изабеллы и ее руководством. Город Баса, отважно оборонявшийся более шести месяцев, сдался вскоре по ее приезде. И 22 декабря Колумб видел, как Мулей Боабдил, старший из двоих соперничавших правителей Гранады, передал все свои оставшиеся владения и право на корону испанским государям.
   Во время осады произошло событие, которое произвело, по-видимому, глубокое воздействие на восприимчивого и пылкого Колумба. В испанский лагерь прибыли два почтенных монаха, служивших при Гробе Господнем в Иерусалиме. Они доставили послание Великого султана Египта, и в нем содержалась угроза уничтожить всех христиан в его владениях, разрушить Гроб Господень, если испанские государи не прекратят войны против Гранады. Угроза не привела к изменению намерений королей. Однако Изабелла выделила на содержание монахов, охранявших христианскую святыню, тысячу дукатов золотом в год на вечные времена и послала собственноручно вышитый покров для Гробницы.
   Вследствие беседы с монахами и под влиянием негодования из-за угрозы султана у Колумба возникло благочестивое намерение, которое он и осуществлял по мере сил до смертного часа: передавать приносимые открытиями доходы на святое дело освобождения Гроба Господня от неверных.
   Суматоха и тревоги этой кампании помешали провести совещание в Севилье; не продвинулось дело Колумба и во время последующих празднеств. Фердинанд и Изабелла въехали в Севилью в феврале 1490 года с большой пышностью. Там шли приготовления к бракосочетанию старшей их дочери, принцессы Изабеллы, с португальским наследным принцем доном Афонсу.
   Всю зиму и весну двор предавался празднествам и увеселениям: пирам, турнирам и факельным шествиям. Мог ли Колумб надеяться быть услышанным среди неумолчного шума друг друга сменявших битв и празднеств?
   Лишь зимою 1491 года дождался, наконец, Колумб рассмотрения своих предложений. Государи готовились к отъезду в свою последнюю кампанию против Гранады с решимостью не снимать лагеря под стенами этого города прежде, чем на его башнях не взовьются их победные знамена.
   Колумб понимал, что стоит только двору двинуться в путь, и с надеждами на рассмотрение его дела можно будет распрощаться. Поэтому он настаивал на окончательном ответе. И возможно, что то совещание, которое, согласно севильскому историку, было отложено, на самом деле все-таки состоялось и снова была созвана комиссия экспертов, призванных оценить проект Колумба.
   Достоверно известно, что в это время вызванный к государям Фернандо де Талавера отчитывался о деятель­ности комиссии. Согласно общему мнению ее членов, как он сообщил их величествам, предложенный проект несбыточен и невыполним и недостойно было бы для великих государей позволить вовлечь себя в столь слабо обоснованное предприятие.
   Несмотря на такой отзыв ученой комиссии о проекте Колумба, несколько ее членов оказались настроены решительно в его пользу. Активного союзника приобрел Колумб в лице фрай Диего де Деса, наставника принца Хуана, который, будучи духовным лицом и занимая столь высокое положение в государстве, имел известное влияние на королей. Называют также нескольких других высоко­поставленных и достойных людей, принявших сторону Колумба в его исканиях.
   Таким образом, при дворе проявляли все больше внимания к его начинанию, и невзирая на неблагопри­ятный доклад ученой саламанкской комиссии, государи, по-видимому, не спешили отвергать проект, который, возможно, сулил немалые выгоды. В Кордову, где находился Колумб, направили Фернандо де Талаверу с сообщением, что ввиду огромных затрат и усилий, необходимых для ведения войны, начало нового предпри­ятия не представляется возможным, но когда война завершится, у правительства будет время и добрая воля для переговоров с ним о его предложении.
   Таков был долгожданный ответ -- он пришел после стольких лет томительных ходатайств, тревожного ожи­дания и потаенных надежд. Сколь ни милостив он был, вероятно, в устах королей, посланец их, должно быть, передал его весьма сухо. Во всяком случае, Колумб не был удовлетворен, получив его от человека, который всегда выказывал к нему неприязнь. Поэтому он отпра­вился в Севилью, где пребывал двор, чтобы сами монархи объявили ему свою волю. Личный их ответ сводился к тому же: в настоящее время они отклоняют предложение, но не оставляют надежды оказать покровительство начинанию, когда война останется позади. Колумб усмотрел в этом лишь стремление отговоркой удалить от себя назойливого просителя; он подумал, что государи настроены против него происками невежд и святош и, оставив надежды на поддержку трона, полный горечи и негодования, решил порвать с Севильей.
  
   Глава 6
   Обращение к герцогу Мединасели и новый приезд в монастырь Рабида
  
   Хотя Колумб распрощался теперь с надеждами на покровительство кастильских владык, он не хотел совсем порывать с Испанией. К этой стране его привязывали узы нежного свойства. В первый приезд его в Кордову он воспылал страстью к некоей житель­нице этого города по имени Беатрис Энрикес. Это обстоятельство, по-видимому, стало одной из причин того, что Колумб не торопился покинуть Испанию. Как и большинство обстоятельств этого периода его жизни, связь его с этой женщиной покрыта мраком. Судя по всему, браком они не сочетались. Передают, что избранница его была знатна. Она стала матерью второго сына Колумба -- Фернандо, будущего его биографа, и отец ни в чем не делал различия между ним и своим законным сыном Диего.
   Не желая оставлять Испанию, Колумб попытался привлечь к исполнению своего замысла какого-нибудь богатого и могущественного подданного этого королевства. Некоторые из вельмож обладали огромными владениями и были по сути настоящими монархами небольших стран. В их числе были и герцоги Мединасидония и Мединасели. Оба владели обширными вотчинами по морскому побе­режью, имели в своем распоряжении гавани и корабли. Эти магнаты служили короне скорее как союзные государи, нежели как вассалы, их войска прибывали на войну под командой назначаемых ими командиров либо под их собственным началом. Они присылали свои флотилии и деньгами помогали ведению войны. На осаду Малаги герцог Мединасидония выслал большой отряд своих рыцарей, выделил двадцать тысяч золотых добл* (* Добла -- испанская золотая монета (Прим. перев.).) и отправил сто судов -- частью военных, а частью груженных провиантом из богатых своих владений.
   Сначала Колумб обратился к герцогу Мединасидония. Они не раз встречались и беседовали, но ни к чему не пришли. Какое-то время герцогу казались заманчивыми предложения Колумба, но самое великолепие этих предложений придавало неправдоподобность всему пред­приятию, и как заверяет нас Гомера, он в конце концов отверг их, посчитав грезами мечтателя-итальянца.
   Тогда Колумб попросил о помощи герцога Мединасели и поначалу даже питал некоторые надежды: между ними велись переговоры, и какое-то время герцог готов был предоставить для плаванья три или четыре каравеллы, стоявшие наготове у него в порту. Опасаясь, однако, что такая экспедиция вызовет резкое неодобрение королей, он внезапно переменил решение, ссылаясь на то, что-де такое предприятие не может быть уделом частного лица, а должно оставаться прерогативою монархов. Он посове­товал Колумбу обратиться еще раз к государям и обещал использовать свое влияние на королеву.
   Колумб почувствовал, что напрасно растрачивает время и самое жизнь в бесплодных надеждах, приносящих одни разочарования. Невыносима была и мысль о возвращении к бродячему кастильскому двору. К тому же он получил уже ободряющее письмо короля Франции и решил, не теряя времени, отправиться в Париж. Но сначала надо было посетить монастырь Рабида, где все еще жил на попечении верного его друга Хуана Переса его старший сын Диего, чтобы предложить ему переселиться в Кордову, в семейство его второго сына.
   Увидев снова Колумба у ворот своей обители после почти семилетних придворных мытарств и поняв по его бедному платью, какую нищету и разочарование довелось ему претерпеть, благородный инок был глубоко взволно­ван. Услышав же, что моряк намерен оставить Испанию и столь важное дело будет навсегда потеряно для нее, он пришел в необычайное беспокойство. Он пригласил к себе уже упоминавшегося врача, Гарсиа Фернандеса, и еще раз обсудил с ним проект Колумба. Он спросил и мнения Мартина Алонсо Пинсона, главы семейства состоятельных и знаменитых мореходов из Палоса, известных своим практическим опытом и смелыми экспедициями. Последний решительно одобрил планы Колумба и для их осуществления посулил деньги и личное участие.
   Оба советника -- ученый и практик -- укрепили, Хуана Переса в его намерениях. Он был в свое время духовником королевы и знал, что она всегда готова выслушать людей духовного звания. Он предложил немедленно написать к ней и умолял Колумба отложить отъезд до получения ответа. Колумб легко дал себя уговорить, так как был привязан к Испании узами Кордовы. Ему казалось, разорви он их -- и это будет равносильно уходу из родного дома. Да и не хотелось ему повторять при другом дворе весь путь томительных исканий и разочарований, какие постигли его в Испании и Португалии.
   Постановив на том, что он остается, маленький совет в монастыре Рабида стал приискивать посланца ко двору. Выбор пал на некоего Себастьяна Родригеса, кормчего из Лепи. Королева находилась тогда в Санта-Фе, военном городке, построенном в Веге, долине перед Гранадой, после пожара в королевском лагере. Честный моряк быстро и успешно выполнил поручение. Он нашел доступ к государыне и вручил послание настоятеля Рабиды. Изабелла и сама благоволила к проекту Колумба; написал ей после переговоров с Колумбом и герцог Мединасели, ратуя за его предложение. В своем ответе Хуану Пересу королева благодарила его за своевремен­ную услугу и приглашала незамедлительно прибыть ко двору, Колумбу же следовало с твердой надеждой ждать следующего известия от нее. Кормчий доставил это письмо королевы по истечении четырнадцати дней, и оно вызвало в Рабиде великое воодушевление. Едва только добрый приор получил его, как оседлал мула и отбыл, не дожидаясь дня, в королевскую ставку. Он проехал вновь завоеванными мавританскими землями и достиг Санта-Фе, где государи вели осаду Гранады.
   Духовный сан Хуана Переса открывал ему доступ ко двору, где религиозность была в большом почете, и поскольку он был прежде отцом-исповедником королевы, она прислушивалась к его советам. Он выступил в защиту дела Колумба со всей убежденностью и искренностью, указывая на его благородные побуждения, профессиональные знания, опыт и способность осуществить пред­лагаемое им предприятие. Он изложил веские основания, на которых покоились предложения Колумба, описал пользу, которую принесет успех дела, и славу, которая осияет испанскую корону. Изабелле, возможно, и не случалось слышать столь искренние, горячие и красноречивые обращения. Будучи, естественно, более живой и чувствительной, нежели король, более отзывчивой на сердечные, великодушные устремления, она была тронута стараниями Хуана Переса; к тому же их участливо и по-женски бескорыстно поддержала ее фаворитка маркиза Мойя. Королева просила снова прислать к ней Колумба и, вспомнив с присущей ей любезной предусмотритель­ностью о его бедности и трудном положении, велела отослать ему двадцать тысяч мараведи во флоринах* (* Флорин -- золотая монета (синоним -- дукат) (Прим. перев.).) для покрытия расходов на покупку коня для путешествия и платья, приличного при дворе.
   Достойный инок без промедления передал через некоего жителя Палоса врачу Гарсиа Фернандесу деньги и письмо, предназначенные Колумбу. Последний поступил так, как и было ему предложено. Он сменил потрепанное платье на одеяние, в каком пристало являться ко двору, и приобретя мула, с новыми надеждами двинулся в путь к лагерю у стен Гранады.
  
   Глава 7
   Обращение Колумба к государям после капитуляции Гранады
   (1492)
  
   Прибыв ко двору, Колумб встретил весьма благосклон­ный прием и был передан на попечение неизменного своего сторонника Алонсо де Кинтанильи, главного эконома. Однако в то преисполненное событий время его дело не могло быть сразу рассмотрено: его приезд совпал с достопамятной капитуляцией Гранады перед испанским оружием. Он видел, как выезжал из Альгамбры Боабдил, последний из мавританских властителей, чтобы сдать ключи от этой вековой твердыни мавританского влады­чества, и как двигались навстречу ему торжественной и горделивой процессией король и королева со всеми рыцарями, составлявшими блеск и доблесть Испании, чтобы принять этот залог покорности. То был один из самых великолепных триумфов в испанской истории. Почти восемь столетий жестокой борьбы завершились ниспровержением магометанского полумесяца, водруже­нием на его место креста; знамя Испании развевалось на самой высокой из башен Альгамбры. Королевский двор и все войско торжествовали. Воздух звенел от радостных возгласов, победных песнопений и благодар­ственных гимнов. Повсюду видно было ликование воин­ства и выражение религиозного энтузиазма, так как праздновалась победа не только оружия, но и христиан­ства. Король и королева ехали с необычайной пышно­стью, и все смотрели на них как на посланников неба, имеющих предназначением спасение и возвеличение Испании. К королевскому двору собрались самые знаме­нитые люди, цвет аристократии страны, самые величе­ственные прелаты, поэты и музыканты и самый разно­образный, пестрый люд. И все вокруг было грандиозно и торжественно: сверкание оружия, шелест одежд, звуки музыки и общее оживление.
   Не угодно ли увидеть среди этого блестящего торжества нашего морехода? Испанский писатель рисует его порт­рет. "В то время при дворе находился некий незаметный и малоизвестный человек. Затерянный в толпе назойли­вых просителей, лелея свои честолюбивые мечты об открытии нового мира, удрученный и погруженный в уныние среди всеобщего веселья, он безразлично, едва ли не презрительно взирал на празднование, которое переполняло радостью все сердца. Этим человеком был Христофор Колумб".
   Впрочем, наступил тот момент, когда королева обещала заняться его предложениями. Война с маврами окончи­лась, Испания была освобождена от захватчиков, и государи могли спокойно обдумывать заморские предпри­ятия. Они сдержали слово, данное Колумбу. Для переговоров с ним были назначены доверенные лица, между которыми был Фернандо де Талавера, занявший после завоевания Гранады место ее архиепископа. В самом начале переговоров, однако, возникли непредви­денные затруднения. Колумб так убежден был в гран­диозности своего предприятия, что и требования выдвигал огромные. В качестве основного условия он претендовал на звания и привилегии Адмирала и вице-короля всех земель, которые он откроет, с получением десятой части всех прибылей от торговли или завоеваний. Это требо­вание привело в негодование сановников, которым были поручены переговоры с ним. Для их гордыни было непереносимо, что нищий проходимец претендует на титулы и звания, превосходящие их собственные.
   Условия Колумба были признаны неприемлемыми. Фернандо де Талавера всегда считал его то ли пустым мечтателем, то ли жалким просителем. Человек, годами смиренно обивавший порог его приемной, теперь взял такой тон и требует места, близкого к самому трону, -- это вызвало у прелата изумление и возмущение. Он заявил Изабелле, что пожалование столь высоких титулов безвестному бродяге нанесет ущерб достоинству прослав­ленной испанской короны. Даже в случае успеха, заметил он, такие условия были бы непомерны; при неудаче же о них поминали бы с насмешками как о признаке легковерия испанских королей.
   Изабелла всегда прислушивалась к своим духовникам, а архиепископ, будучи одним из них, имел на нее особое влияние. Под его внушением растущее в ней благорасположение к предложениям Колумба стало меняться. Она подумывала о том, не слишком ли большой ценою будут куплены обещаемые им выгоды. Ему были предложены более умеренные условия, хотя также почетные и выгодные. Все оказалось напрасно: Колумб не отступал от своих требований ни в одном пункте -- и переговоры были прерваны.
   Нельзя не восхищаться неизменностью цели и возвы­шенностью духа, какие мы видим у Колумба с момента возникновения у него его великой идеи. Эти годы были потрачены в основном на обращения к королям. Сколько страдал он от нужды, пренебрежения, осмеяний, дерзости и разочарования! Ничто, однако, не могло поколебать его решимости или принудить согласиться на условия, которые считал он недостойными своего предприятия. Во время переговоров он забывал о своей нынешней безвестности, о своей нищете; пылкое воображение рисовало ему великолепие будущих открытий, и он видел себя вершителем судеб великой державы.
   Хотя большая часть жизни уже была потрачена на бесплодные домогательства, хотя не было уверенности, что при другом дворе не придется выдержать то же томительное ожидание, все же великое негодование на бесконечные разочарования в Испании понуждало его оставить ее навсегда, а не идти на компромисс в части своих требований. Распрощавшись с друзьями, он в начале февраля 1492 года выехал из Санта-Фе в Кордову, откуда намеревался немедленно отбыть во Францию.
   Узнав, что Колумб готов покинуть страну, те несколько горячих его приверженцев, которые уверовали в его правоту, пришли в отчаяние, усмотрев в этом невоспол­нимую утрату для Испании. В числе друзей был и Луис де Сантанхель, откупщик церковных податей в Арагоне. Он решился на смелый поступок, дабы отвратить беду: он добился немедленной аудиенции у королевы и явился на нее вместе с Алонсо де Кинтанильей, всегда поддер­живавшим его в ходатайствах. Чрезвычайные обстоятель­ства придали ему смелости и красноречия. Он не ограничивался мольбами, он почти упрекал Изабеллу. Он выражал изумление тем, что королева, выказавшая смелость в стольких важных и рискованных делах, колеблется, когда возможный убыток незначителен, а выигрыш может быть огромен. Он напомнил ей о том, сколь многое можно будет сделать для славы Божьей, для возвеличения церкви и распространения ее собствен­ной власти и расширения владений. Какой повод пред­ставится для сожалений впоследствии, для торжества ее недругов и для огорчения сторонников, если это пред­приятие, отвергнутое ею, будет осуществлено иной державою! Он напомнил и о том, какую славу и власть приобрели другие государи благодаря открытиям, и утверждал, что королева имеет возможность превзойти их всех. Он умолял королеву не слушать ученых мужей, внушающих, будто Колумбова затея вздорна. Он отста­ивал правоту Колумба, обоснованность и осуществимость его планов, утверждая к тому же, что и неудача не бросила бы тени на корону. Стоило потратить деньги и усилия даже на прояснение сомнений в таком важном деле, ибо просвещенным и великодушным монархам надлежит заботиться об исследовании чудес и тайн мира. Он изложил предложение Колумба взять на себя восьмую часть расходов и сообщил королеве, что для осуществле­ния величавого замысла требуется два судна и около трехсот тысяч крон.
   Эти и еще многие другие доводы были приведены с тою силой убеждения, которую рождает искреннее рвение. Маркиза Мойя также употребила свое красноречие, чтобы убедить королеву. И благородный дух Изабеллы востор­жествовал. Она словно впервые осознала всю грандиоз­ность проекта и заявила о решении снарядить экспеди­цию.
   Возникло все же минутное колебание: к предприятию Колумба сдержанно относился король, да и финансы государства были истощены войной. На их пополнение требуется время. Может ли она обременять опустошенную казну расходами на дело, которое не одобряет государь? Сантанхель с тревогой ждал разрешения сомнений Изабеллы. В следующий момент тревога его рассеялась. С воодушевлением, достойным и ее самой и обсуждаемого дела, она воскликнула: "Я берусь за сие предприятие ради короны Кастильской и заложу свои драгоценности, дабы изыскать необходимые средства!" То была минута наивысшей славы Изабеллы: она навеки стяжала лавры покрови­тельницы первооткрывателя Нового Света.
   Сантанхель, желая не дать угаснуть этому благород­ному порыву, заверил ее величество, что нет необходи­мости отдавать в залог ее драгоценности, поскольку он готов ссудить нужные средства. Его предложение было с охотою принято. Средства действительно поступили из сундуков Арагона -- семнадцать тысяч флоринов были выделены казначеем Сантанхелем из сокровищницы короля Фердинанда. Впрочем, несколькими годами позд­нее этот рачительный монарх позаботился о том, чтобы вознаградить свое королевство: в виде компенсации сделанного займа часть первого золота, доставленного Колумбом из Нового Света, была употреблена на золочение сводов и потолков в тронном зале великолеп­ного дворца в Сарагосе, древней Альхаферии, где некогда обитали мавританские короли.
   Королева спешно отрядила верхового гонца, чтобы вернуть Колумба. Тот догнал его в двух лигах от Гранады, на мосту Пинос, в горном урочище, известном кровавыми схватками между христианами и неверными во время мавританских войн. Когда гонец передал, что было ему поручено, Колумб заколебался: он слишком хорошо помнил бесконечные проволочки и двусмысленность обе­щаний, которые получал. Однако, узнав о выказанном королевою воодушевлении и о данном ею безусловном обещании, он немедля повернул обратно в Санта-Фе, безраздельно поверив в искренность государыни.
  
   Глава 8
   Соглашение с государями Испании
   (1492)
  
   По возвращении в Санта-Фе Колумб был тотчас же принят королевой, и ее благосклонность вознаградила его за все прошлые унижения. Выказанная ею доброта рассеяла облака сомнений и недоверия. Король, наконец, тоже дал согласие. Его упорство было преодолено благодаря посредничеству разных лиц, среди которых, в частности, называют его главного камергера и фаворита Хуана Кабреро, но в основном уступчивость его объяс­нялась уважением к мнению королевы. Изабелла отныне стала душою великого предприятия. К тому ее побуждало возвышенное и искреннее рвение, король же, как и во всех своих делах, оставался холоден и расчетлив.
   Одной из первейших задач Колумб ставил себе распространение Христовой веры. Он предполагал достиг­нуть оконечности Азии, проникнуть в пределы обширной и великолепной державы Великого Хана и посетить подвластные ему острова, о которых он читал восторжен­ные рассказы Марко Поло. Описывая эти богатые полудикарские страны, он напомнил их величествам о выраженной когда-то склонности Великого Хана к принятию христианства и о миссиях, которые посылали римские папы и благочестивые государи, чтобы наставить Хана и его подданных в католическом учении. Он видел теперь себя на пороге этого великого свершения. Он полагал, что открытие нового пути приведет к незамед­лительному установлению сношений с этим огромным государством, что оно может быть быстро приведено в подчинение церкви и таким образом свет Откровения, как предсказывает Священное Писание, будет донесен до самых отдаленных концов земли. Фердинанд с удовлет­ворением выслушал его. Религию он сделал средством в достижении выгод; свершившееся завоевание Гранады показало ему, что распространяя власть церкви, можно под благочестивым предлогом приумножать собственные владения. Как было принято в те времена, любая страна, не признававшая истин христианства, становилась закон­ной добычей христианского завоевателя. И весьма вероятно, что убедили Фердинанда рассказы Колумба о богатстве Манджи, Катая и прочих владений Хана, а отнюдь не стремление к обращению его самого и полудиких его подданных.
   Побуждения Изабеллы были благороднее: это было горячее стремление совершить подвиг спасения ближних. Таким образом, оба испанских государя -- хотя и по разным побуждениям -- поддержали намеренье Колумба, и впоследствии, при отправлении в плаванье, ему даны были послания для Великого Хана Тартарии.
   В своих пылких устремлениях Колумб не остановился на этом. Он пользовался теперь свободным, беспрепятст­венным доступом к государям, его душа все больше воспламенялась чаянием богатств, которые будут добыты по совершении им открытий, и он вновь предложил уделять эти прибыли благочестивому делу освобождения Гроба Господня из-под власти неверных. Король с королевою посмеивались его неумеренным порывам, но вслух выражали согласие и заверяли его в своей готовности к выполнению этой священной миссии даже и без ожидаемых им прибылей. Однако то, что представ­лялось им кратковременным порывом Колумба, было потаенным, выношенным замыслом. Никто и в наше время не обращает внимания на то примечательное обстоятельство, что освобождение Гроба Господня было одним из важнейших его намерений, предметом его помыслов на протяжении всей остававшейся жизни, торжественно провозглашенным в его завещании. Он, собственно, считал это одним из тех свершений, для которых был избран небесами, и впоследствии рассмат­ривал великое свое открытие лишь как приготовление, ниспосланное Провидением перед выполнением этого дела.
   По достижении взаимного понимания между Колумбом и государями королевскому секретарю Хуану де Коломе было поручено составить перечень статей соглашения. В них предусматривалось следующее:
   1. Колумб получает пожизненно и для всех своих наследников и преемников звание Адмирала всех земель и континентов в океане, которые сможет открыть либо приобрести, со всеми привилегиями и прерогативами, предоставленными главным адмиралам Кастилии в пре­делах их округов.
   2. Он назначается вице-королем и генерал-губернатором таковых земель и континентов и пользуется привилегией выдвижения трех кандидатов на пост губернатора каждого острова либо провинции, выбор из числа которых оставляется за государями.
   3. Он имеет право оставлять в свою пользу одну десятую часть всех жемчугов, драгоценных камней, золота, серебра, пряностей и всех иных предметов торговли, находимых, покупаемых, получаемых меною, либо переходящих в его владение в пределах его адмиральства, с исчислением их стоимости исходя из общей суммы за вычетом издержек.
   4. Он, либо его заместитель, является единственным судьей по всем тяжбам и спорам, возникающим в связи с торговлей между этими странами и Испанией, при условии, что главные адмиралы Кастилии осуществляют ту же юрисдикцию в пределах их округов.
   5. Ему дозволяется теперь и во все последующие времена брать на себя одну восьмую часть расходов на снаряжение судов для таковой торговли и получать одну восьмую часть доходов.
   Последняя статья, дававшая Колумбу право нести восьмую часть расходов на экспедицию, появилась вслед­ствие предложения, сделанного им в ответ на упрек, что он требует себе одних только выгод, никак не участвуя в затратах. Он выполнил это обязательство благодаря помощи семейства Пинсонов и добавил к флотилии третье судно. Таким образом, восьмая часть суммы, потраченной на снаряжение крупной экспедиции, предпринятой вели­кой державою, была внесена тем, кто задумал ее и рисковал жизнью ради ее успеха.
   Эти договорные статьи были подписаны Фердинандом и Изабеллой в городе Санта-Фе близ Гранады 17 апреля 1492 года. Грамота о привилегиях, или патент аналогич­ного содержания на имя Колумба, была выдана госуда­рями в городе Гранаде тридцатого числа того же месяца. Этим документом звания и прерогативы вице-короля и губернатора также провозглашались наследственными, причем Колумбу и его наследникам жаловался титул дона -- этим отличием в те времена пользовались лишь люди знатные и владетельные, хотя с тех пор достоинство его и снизилось, ибо ныне в Испании оно стало распростра­ненным обращением.
   Все королевские акты, изданные в связи с этим событием, подписаны вместе Фердинандом и Изабеллою, но все расходы несла Кастильская корона, и на протяжении жизни королевы обосновываться на новых терри­ториях дозволялось едва ли не исключительно кастильцам.
   Снаряжение флотилии было возложено на андалузийский порт Палос-де-Могер. Населению этого города, вследствие какой-то его провинности, по решению королевского совета надлежало каждый год выставлять для королевской службы две каравеллы. Указом от 20 апреля властям Палоса предписывалось не позднее десяти дней по получении этого указа подготовить к выходу в море две каравеллы и предоставить их вместе с командами в распоряжение Колумба. Одновременно последний был уполномочен изыскать и экипировать третье судно. Командам всех трех кораблей было положено обычное жалование военных моряков с выпла­той за четыре месяца вперед. Им вменялось в обязанность идти в направлении, какое именем их величеств укажет им Колумб, и подчиняться ему во всем с тем единствен­ным условием, чтобы ни он, ни они не причаливали в гавани Сан-Жоржи-да-Мина на побережье Гвинеи или где-либо в новооткрытых владениях Португалии. Выпол­нение их обязательств перед короною должно было удостоверяться грамотой Колумба.
   Государи издали также распоряжение местным властям и людям всех званий и состояний в прибрежных областях Андалузии обеспечивать снаряжаемые суда припасами и содействием по умеренным ценам; за чинимые препятст­вия предусматривались взыскания. Поставки для флоти­лии не подлежали обложению пошлинами, и все уголов­ные процессы против лиц либо имущества любого лица, привлекаемых к участию в экспедиции, приостанавлива­лись на время их отсутствия и на срок в два месяца по возвращении.
   Перед отъездом в Палос Изабелла явила Колумбу знак самой сердечной благосклонности: 8 мая сын его Диего получил альбала, или патент пажа наследного принца Хуана, с назначением денежного содержания. Такой чести удостаивались лишь сыновья знатных вельмож.
   Так, не раз вкусив томительного ожидания, не раз пережив крушение надежд, способное довести заурядного человека до отчаяния, удовлетворенный, наконец, в самых дерзких своих желаниях, Колумб покинул 12 мая королевский двор и в приподнятом настроении отправился в Палос. Пусть тот, кто избрав великую и достойную цель, падает духом перед лицом трудностей, помнит о том, что от зарождения замысла Колумба до его исполнения протекло восемнадцать лет, что большую часть этого времени он провел в почти безнадежных ходатайствах, терпя нужду, презрение, насмешки, что лучшие его годы были растрачены в борьбе, и что когда его настойчивость увенчалась успехом, ему было без малого пятьдесят шесть лет* (* Как отмечалось выше, большинство современных историков полагают годом рождения Колумба 1451; следовательно, в 1492 году ему было около 41 года (Прим. перев.).). Да придаст мужества дерзающим его пример.
  
   Глава 9
   Приготовления к экспедиции в порту Палоса
  
   Еще раз явился Колумб к воротам монастыря Рабида, но теперь он пришел с победой. Достойный приор встретил его с распростертыми объятиями и предложил гостепри­имство под кровом обители на время пребывания в Палосе. Благодаря положению своему и нраву, Хуан Перес пользовался влиянием в округе, и он использовал его для содействия экспедиции. В сопровождении этого верного друга Колумб отправился 23 мая в Палос, в церковь св. Георгия. Там городской нотариус в присут­ствии алькайдов и рехидоров* (* Вероятно, В.Ирвинг имеет в виду алькальдов; алькальд -- городской голова или судья (алькайд -- начальник тюрьмы или гарнизона). Рехидор -- член муниципального совета (Прим. перев.).), и многих жителей огласил королевский указ, предписывавший городу снарядить две каравеллы и передать их в распоряжение Колумба, и была выражена готовность к выполнению его.
   Однако, едва только стали известны обстоятельства похода, как по городу распространилось замешательство, близкое к испугу. Жители города считали корабли и экипажи обреченными на гибель. Владельцы судов отказывались рисковать ими в столь отчаянном предпри­ятии, даже самые смелые из моряков и думать не хотели о невиданном и безумном плавании вглубь пустыни океана. Из уст в уста передавались питаемые невежеством и суевериями жуткие истории и небылицы о неведомых морях, и все предостерегали друг друга от участия в этой пагубной затее.
   Ничто так убедительно не говорит о дерзновенности Колумбова предприятия, как этот переполох среди моряков, из которых многие были отважнейшими мореходами своего века. Несмотря на властный тон королевского указа и на изъявление готовности маги­стратами города, неделя проходила за неделей, но ничего не делалось во исполнение воли государей. Настоятель Рабиды поддерживал усилия Колумба всем своим влиянием и красноречием -- но напрасно: ни одного судна получить не удалось.
   Тогда государями были изданы более суровые пред­писания, датированные 20 июня: магистратам на побе­режье Андалузии повелевалось представить для коро­левской службы, хотя бы и принудительно, любые пригодные для этого суда, которые принадлежат испан­ским подданным, и обязать штурманов и экипажи следовать курсом, указанным Колумбом. Для надзора за выполнением этого указа был прислан Хуан де Пеньялоса, чиновник королевского двора, получавший двести мараведи в день, покуда исполнял это поручение, причем сумма эта должна была взыскиваться с тех, кто выказывал бы неповиновение, сверх иных штрафов, предусмотренных в указе. Этот указ был введен Колумбом в действие в Палосе и в соседнем Могере, но успеха он не добился. В обоих городах возникли волнения, дошло до потасовок и настоящих беспорядков, но толку не было никакого.
   В конце концов вмешался уже упоминавшийся Мартин Алонсо Пинсон, богатый и предприимчивый мореплаватель, который проявлял действенную личную заинтересованность в экспедиции. Какого соглашения Они достигли с Колумбом относительно его вознаграж­дения, мы не знаем. В показаниях, дававшихся много лет спустя по поводу тяжбы между сыном Колумба доном Диего и короной, несколько свидетелей утверж­дали, что Пинсон должен был разделить с Колумбом его долю в доходах; но в свидетельствах по этому процессу столько противоречий и очевидной лжи, что отделить от них истину невероятно трудно. Поскольку непосредственных доходов экспедиция не принесла, никаких претензий такого рода не высказывалось.
   Достоверно то, что содействие Пинсона пришлось вовремя и во многом помогло. И свидетели наперебой заявляли, что если бы не он, флотилию снарядить не удалось бы. Мартин Алонсо и его брат Висенте Яньес Пинсон, также мореход примерной доблести и сно­ровки, впоследствии ставший знаменитым, владели судами и держали на службе моряков. Они к тому же были породнены со многими видными семействами Палоса и Могера и пользовались немалым влиянием в тех местах. Как предполагают, именно они снабдили Колумба средствами для покрытия, согласно соглашению с государями, восьмой части расходов на экспедицию. Они же предоставили по крайней мере один из кораблей, а также решили набрать экипажи и сами отправиться в плавание. Их пример оказался чудодей­ствен и побудил многих из их родственников и друзей к участию в приготовлениях. Таким образом, благодаря их энергичным стараниям, суда были готовы в один месяц.
   Памятуя о том, что трудности снаряжения экспедиции поставили в тупик не одно правительство, невольно изумляешься, до чего скромная требовалась флотилия. Колумб, очевидно, ограничился самым необходимым для совершения похода, лишь бы затраты на него не стали помехою. Он просил всего только три небольших судна. Два из них представляли собой легкие барки, называ­емые каравеллами; они были не крупнее судов для речного и каботажного плавания позднейших времен. Изображения их мы находим на старых гравюрах и картинах. Они не имели палубы в средней части, но были снабжены высокими надстройками на носу и корме с кубриками для команды. Как писал Петер Мартир, ученый современник Колумба, лишь на одном из трех его кораблей была палуба. Малые размеры судов Колумб считал удобными для первопроходцев, так как они позволяли двигаться вблизи берегов и входить мелководные реки и бухты. Во время третьего своего путешествия, когда он плыл вдоль берега залива Пария, он сетовал на громоздкость корабля водоизмещением едва ли в сто тонн. Но все же мы ныне можем лишь поражаться тому, что столь долгие и рискованные походы в неизведанных морях осуществлялись на беспалубных суденышках и что те выдерживали столь частые в Атлантике неистовые бури.
   В ходе экипировки кораблей возникали все новые трудности и неурядицы. По крайней мере одно из судов, под названием "Пинта", вместе со своим владельцем и командой были взяты для службы принудительно, в соответствии с новыми королевскими предписаниями; произошел небывалый для тех времен случай прямого насилия властей над торговлей: полноправные поддан­ные должны были против своей воли участвовать в предприятии, представлявшемся им опасным и неразум­ным. Хозяева "Пинты", Гомес Раскон и Кристобаль Кинтеро, противились вовлечению в экспедицию и разжигали негативное отношение к ней среди сограждан. На два другие судна моряков также заставляли поступать насильно; все эти люди и их друзья всячески старались помешать походу или сорвать его. Конопат­чики на кораблях выполняли работу небрежно и дурно, а в ответ на требование переделать бросали ее вовсе, некоторые из добровольно завербовавшихся матросов, зачастую делавших это под влиянием родственников, теперь сожалели о своей беспечности и норовили уклониться от службы, иные из них скрывались и более не появлялись. На каждом шагу приходилось употреб­лять жесткость и произвол и действовать вопреки предрассудкам и сопротивлению населения города.
   Наконец, в начале августа все трудности были преодолены, и суда стояли, готовые к выходу в море, Самое большое, специально подготовленное для экспе­диции и покрытое палубой, называлось "Санта-Мария"; на ее борту Колумб поднял свой флаг. Второе, "Пинта", было поставлено под команду Мартина Алонсо Пинсона, а кормчим был его брат Франсиско Пинсон. Третье же, под названием "Нинья", несло латинские паруса, и командовал им третий из братьев, Висенте Яньес Пинсон. Было еще трое кормчих: Санчо Руис, Педро Алонсо Ниньо и Бартоломео Рольдан. Родриго Санчес из Сеговии исполнял должность генерального инспекто­ра флотилии. Находился в экспедиции и Родриго де Эскобар -- королевский нотариус, каковая должность всегда предусматривалась в королевских флотилиях для ведения всех официальных дел. Входили в экипажи также врач и хирург, несколько человек прислуги, просто искатели приключений и девяносто матросов -- всего участников насчитывалось сто двадцать.
   Прежде чем пуститься в плаванье, Колумб привез своего сына Диего из монастыря Рабида и поручил заботам Хуана Родригеса, жителя города Могера, а также священника Мартина Санчеса, вероятно, чтобы сообщить ему начатки знаний о мире перед отъездом ко двору.
   Когда корабли были приготовлены к выходу в море, Колумб, преисполненный значительности своей миссии, исповедался Хуану Пересу и принял причастие. Его примеру последовали все офицеры и матросы; с трепетом приступали они к исполнению своего дела, совершив самые благочестивые и проникновенные об­ряды и поручив себя руководству и покровительству небес. Глубокое уныние дарило во всем Палосе -- почти у каждого был на борту уходящих кораблей родственник или товарищ. Моряка, и без того удрученные собствен­ными страхами, совсем пали духом при виде горя тех, кого оставляли на берегу, кто прощался с ними в слезах и стенаниях и с самыми мрачными предчувствиями.
  
   Книга третья
  
   Глава 1
   Отплытие Колумба в первое путешествие
   (1492)
  
   В пятницу, 3 августа 1492 года, ранним утром Колумб отправился в свое первое прославленное путешествие. Он отчалил от косы Сальтес, маленького островка, образованного рукавами реки Одьель и находящегося против городка Уэльва, и взял курс на юго-запад, к Канарским островам, откуда намеревался следовать точно на запад. В плаванье он вел дневник, предназначенный для чтения государями. Открывался дневник величавым прологом, в котором Колумб повествовал о побуждениях, водивших устроителями экспедиции, и обстоятельствах этого события.
   "Во имя Господа нашего Иисуса Христа! Христианней­шие, высочайшие, сиятельнейшие и могущественнейшие государи, король и королева Испании и островов на море, наши владыки! В нынешний 1492 год, по окончании Вашими Высочествами войны с властвовавшими дотоле в Европе маврами и завершении боевых действий в знаменитом городе Гранаде, где второго января нынешнего года зрел я королевские знамена Ваших Высочеств, водруженные силою оружия, над башнями Альгамбры, цитадели этого города, и видел как мавританский король выезжал из ворот города и целовал руки Ваших Высочеств и господина моего принца, незамедлительно, в тот же месяц, учитывая те сведения, которые я представил Вашим Высочествам касательно земель Индии и государя, называемого Великим Ханом, что на нашем языке означает царь царей, и о том, сколь многократно сей государь и его предшественники обращались в Рим, прося прислать учителей нашей святой веры, дабы быть наставленными в ней, и что Святой Отец отнюдь не удовлетворил той просьбы, и что столь многие люди погибли, оставшись идолопоклонниками и приверженцами пагубных учений, -- порешили Ваши Высочества, будучи истинными христианами и католическими государями и радетелями о святой христианской вере, а также против­никами суеверия Магомета и всяческого идолопоклонства и ересей, послать меня, Христофора Колумба, в выше­указанные области Индии, дабы мог я увидеть тамошних владык, и народы, и страны, и исследовал их природу и расположение, и нашел средства, потребные для обраще­ния их в нашу святую веру, и повелели мне идти не сушею на восток, как то делается обычно, но морем на запад, каковым путем, сколько нам известно, никто еще не ходил. Итак, Ваши Высочества, изгнав всех евреев из Ваших королевств и земель, повелели мне в тот же месяц январь отправиться с надлежащей флотилией и даровали мне при этом великие милости, пожаловав меня титулом, и я могу отныне величаться доном, назначив меня высоким Адмиралом океана-моря и пожизненным вице-королем и правителем всех островов и континентов, которые я открою и приобрету и которые могут быть открыты и приобретены в океане-море, причем указанные звания унаследуют старший сын мой и все мои потомки из поколения в поколение, на вечные времена. Посему отбыл я из Гранады в субботу, 12 числа мая того же 1492 года, в портовый город Палос, где снарядил три судна, вполне пригодных для такой службы, и отправился из сего порта со всеми потребными припасами и большим числом моряков в пятницу 3 августа того же года, отчалив за полчаса до восхода солнца, и взял курс на Ваших Высочеств Канарские острова, от них же идти мне путем на запад и плыть до самых Индий, дабы доставить Ваших Высочеств посольство к тем государям и исполнить Ваше повеление. С этой целью намерен я в продолжение всего плаванья прилежно записывать изо дня в день все, что ни придется мне делать, видеть и испытать. К тому же, мои державные государи, ведя ночами записи происшед­шего за день и днем описывая ход плаванья за ночь, намерен я также составлять карту всех вод и земель океана-моря, показывая истинное их расположение, а далее составить письменные изъяснения с изображением всего совокупно по широтам от равноденственной линии и долготам от запада. Но прежде следует мне позабыть о сне и неустанно все усилия свои посвящать руководству плаваньем, дабы исполнить все эти дела, а для того потребуется немалый труд".
   Таково церемонное и пространное изложение целей беспримерного плаванья, данное самим Колумбом. Для навигационных нужд он составил карту, усовершенствованную по сравнению с тою, что некогда прислал ему Паоло Тосканелли. Ни та, ни другая не сохранились, но до нас дошел глобус, работу над которым Мартин Бехайм закончил как раз в год первого плаванья Колумба, и по нему мы можем судить о том, что представляла собою Колумбова карта. На глобусе показаны берега Европы и Африки от южной части Ирландии и до края Гвинеи, а напротив них, по другую сторону Атлантического океана, видна оконечность Азии, или, как ее называли, Индии. Между ними помещен остров Сипанго (или Япония), который, согласно Марко Поло, отстоит от берега Азии на тысячу пятьсот миль. В своих расчетах Колумб переместил этот остров приблизительно на тысячу лиг к востоку, туда, где находится Флорида, и предполагал подойти прежде всего к этому острову. Ликование Адмирала по поводу начала осуществления своего вели­чественного замысла после стольких безнадежных лет сдерживалось отсутствием уверенности в решимости и стойкости своих людей. Покуда они находились в пределах досягаемости Европы, нельзя было поручиться, что в минуту слабости и смятения они не откажутся от продолжения похода и не потребуют вернуться. Опасения вскоре стали оправдываться. На третий день "Пинта" подала сигнал бедствия: на ней сломался и был снят руль. Колумб сообразил, что причиною были происки владельцев каравеллы, Гомеса Раскона и Кристобаля Кинтеро, надеявшихся повреждением судна принудить Адмирала отослать судно обратно.
   Происшествие это сильно обеспокоило Колумба. Он понял, что и в дальнейшем могут возникать осложнения со стороны команды, частью набранной по принуждению и охваченной сомнениями и дурными предчувствиями. Малейшие неполадки были чреваты паникой и мятежом на кораблях и могли обречь экспедицию на неудачу.
   В то время дул сильный ветер, и Колумб не мог оказать помощь, не подвергая опасности собственное судно. К счастью, "Пинтой" командовал Мартин Алонсо Пинсон, который, будучи находчивым и умелым моряком, сумел приладить руль с помощью веревок, так что судном можно было управлять. Однако средство это оказалось ненадеж­ным: на следующий же день узлы ослабли, и остальным кораблям пришлось сбавить ход до починки руля.
   Поломка на "Пинте", а также и течь в ней вынуждали Адмирала пристать к Канарским островам и искать этому судну замены. Он полагал, что находится на небольшом расстоянии от них, хотя кормчие флотилии были иного мнения. Этот случай доказал превосходство его в умении вести наблюдения и определять местонахождение, ибо каравеллы оказались в виду этих островов утром шестого числа.
   На Канарских островах они задержались с лишком на три недели, тщетно пытаясь подыскать другое судно. Поэтому им пришлось изготовить для "Пинты" новый руль и дать ей посильную починку для продолжения пути. Латинские паруса "Пинты" также были заменены прямыми для увеличения остойчивости и надежности хода, чтобы она не отставала от других судов.
   Плывя среди этого архипелага, они проходили в виду острова Тенерифе; высокая гора на нем изрыгала пламя и дым. Матросов извержение повергло в ужас, ибо любое необычное явление вызывало у них тревогу, и они истолковывали его как дурное предзнаменование. Колумбу стоило огромных усилий рассеять их опасения; он разъяснял естественные причины вулканической деятельности, стараясь подкреплять свои разъяснения примерами Этны и других широко известных европей­цам вулканов.
   Во время погрузки на корабли Колумба дров, воды и провианта у острова Гомеры туда прибыло судно с острова Ферро, поблизости от которого, как сообщили прибывшие, поджидали Колумба португальцы на трех каравеллах, имея целью захватить его. Адмирал заподозрил, что португальский король вознамерился отомстить ему за переход на испанскую службу; потому он без промедления вышел в море, стремясь отдалиться от этих островов и от обычных путей мореплавания, ибо страшился любого происшествия, могущего расстроить экспедицию, которая началась при столь неблагоприятных обстоятельствах.
  
   Глава 2
   Продолжение плавания. Отклонение стрелки компаса
   (1492)
  
   Рано поутру 6 сентября Колумб отчалил от острова Гомеры и, образно говоря, впервые вышел на просторы новых открытий, ибо оставил позади пограничные острова Старого Света и направился на запад, в неведомые еще пределы Атлантического океана. В течение трех дней, впрочем, глубокий штиль удерживал корабли с обвисшими парусами на небольшом расстоянии от островов. Колумб пребывал в мучительном ожидании, ему не терпелось поскорее углубиться в пространства океана, где не видно уже ни земли, ни паруса. В воскресенье, 8 сентября, на рассвете, он увидел Ферро, последний из Канарских островов, на расстоянии около девяти лиг. Вблизи него и были замечены упомянутые португальские каравеллы; Колумб оказался, стало быть, в непосредственной близости от угрозы. К счастью, с восходом солнца поднялся ветерок, он наполнил паруса, и в продолжение дня остров с его горами постепенно исчез с горизонта.
   Когда эта последняя земля скрылась из виду, моряки совсем приуныли. Им казалось, что они прощаются с миром. Все дорогое сердцу человека осталось позади: родина, семья, друзья, самая жизнь; впереди ждали хаос, тайна и опасности. В охватившем их смятении они отчаивались увидеть когда-нибудь свой дом. Многие суровые мореходы проливали слезы, иные же горестно причитали. Адмирал старался всеми силами успокоить их, передать им свои собственные лучезарные упования. Он описывал цветущие страны, в которые он их поведет: острова индийских морей, изобилующие золотом и драгоценными каменьями, страны Манджи и Катай, их города с несравненным изобилием и пышностью. Он обещал им земли и богатство и все, что могло пробудить в них алчность либо разжечь их воображение, этими обещаниями Колумб их не обманывал, -- он, безусловно, верил, что они выполнимы.
   Он отдал распоряжение командирам других судов, в случае если какие-либо обстоятельства разлучат их, продолжать идти курсом на запад, однако, проплыв семьсот лиг, они должны ложиться в дрейф с полуночи до рассвета, так как на таком именно расстоянии он с уверенностью ожидал встретить землю. В то же время, допуская что земля не будет обнаружена и там, и предвидя, что возникшая у моряков глухая тревога будет усиливаться по мере удаления от родных краев, он пустился на некую хитрость и не отказывался от нее до конца путешествия. Он стал вести двойное счисление пути, причем лишь одно было правильным. В нем указыва­лась подлинная величина пройденного расстояния, и пред­назначалось оно для собственного его употребления. Во втором, общедоступном, он укорачивал покрытое за день расстояние на несколько лиг, так что команды оставались в неведенье относительно истинного пройденного пути.
   Одиннадцатого сентября, находясь примерно в ста пятидесяти лигах к западу от Ферро, они нашли в море обломок мачты, судя по размерам, принадлежавшей кораб­лю около ста двадцати тонн водоизмещением и давно, очевидно, пребывавшей в воде. Матросы, болезненно чувствительные ко всему, вселявшему в них надежды или страхи, печально взирали на это зловещее свидетельство постигнувшей безвестного путешественника катастрофы, повстречавшееся им в преддверии неведомых морей.
   Вечером 15 сентября, в двух сотнях лиг от острова Ферро, Колумб впервые обратил внимание на отклонение стрелки компаса, которого ранее никогда не наблюдалось. Уже в сумерках он приметил, что стрелка не указывает на Полярную звезду, а повернута к северо-западу на полчет­верти румба, или на пять с лишним градусов, наутро же отклонение было еще больше. Пораженный этим обстоя­тельством, он в течение трех дней внимательно следил за компасом и обнаружил, что отклонение стрелки увеличивается по мере продвижения вперед. Сперва он умолчал об этом явлении, зная, как легко можно встревожить моряков, но вскоре оно было замечено кормчими и повергло их в ужас. Самые законы природы, казалось, были нарушены. Эти люди словно вступали в иной мир, подверженный неведомым влияниям. Компас терял свои таинственные свойства, а что станет с ними без него в бескрайнем, неизведанном океане? Колумб употребил все свои знания и изобретательность, изыскивая доводы, могущие рассеять их страхи. Он говорил, что стрелка компаса указывает не на Полярную звезду, а на неподвижную и невидимую точку. Следовательно, откло­нение ее связано не с негодностью компаса, а с движением самой звезды, которая, подобно другим небесным телам, подвержена переменам и вращению и ежедневно описы­вает круг у полюса. Репутация высокоученого астронома в глазах кормчих придала весомость его объяснению, и их беспокойство улеглось. Солнечная система Коперника была еще неизвестна; поэтому объяснение, найденное Адмиралом, было изобретательно и говорит о живости его ума. Предположение это, первоначально призванное убедить других, впоследствии, по-видимому, стало убеди­тельным и для самого Колумба. Новое тогда явление стало ныне привычным для нас, но мы по-прежнему остаемся в неведенье относительно его причин. Оно относится к числу тех загадок природы, которые, будучи в любой день доступны наблюдению и проверке, пред­ставляясь простыми в силу своей обыденности, напоми­нают взыскующему человеческому разуму о его ограни­ченности, оставаясь непроницаемыми для эмпириков и смиряя самомнение науки* (* Речь идет о магнитном склонении -- отклонении магнитной стрелки от географического меридиана вследствие несовпадения магнитного и географического полюсов.).
  
   Глава 3
   Продолжение плавания. Тревога среди моряков
   (1492)
  
   Четырнадцатого сентября путешественники с радостью увидели, как они полагали, предвестников суши. Над кораблями парили цапля и тропическая птица, называе­мая трясогузкой, которые далеко в море не залетают. На следующий вечер моряков привело в трепет зрелище метеора, или, как записал Колумб в дневнике, пылающего пламени, которое словно бы падало с неба в море лигах в четырех или пяти от них. Эти метеоры, обычные в жарких странах, в особенности в тропиках, наблюдаются всегда в ясном небе этих широт и никогда -- если небо в тучах. В прозрачном воздухе восхитительной ночи, когда каждая звезда сверкает ярчайшим светом, они иногда оставляют за собою светящийся след, который сохраняется двенадцать -- пятнадцать секунд и вполне может напоми­нать пламя.
   До тех пор дули попутные ветры, изредка приносившие облака и короткие ливни. Каждый день корабли проходили немалый путь, хотя Колумбу удавалось сокращать предназ­наченное для команды счисление на несколько лиг.
   Они вошли теперь в полосу пассатных ветров, что постоянно дуют в направлении движения солнца -- с востока на запад; эта полоса в несколько градусов шириною простирается между тропиками. Благоприятные ветры быстро, но спокойно влекли корабли по тихому морю, так что в течение многих дней моряки к парусам и не притрагивались. Колумб постоянно упоминает в своих записях о безмятежно мягкой погоде: в этой части океана воздух свеж, но не бывает холоден. С присущей ему безыскусственностью и выразительностью он сравнивает ясные, благоуханные ранние часы в море с апрельскими утрами в Андалузии и замечает, что для полноты сходства не хватает только пения соловья. "У него были причины для таких слоз, -- пишет почтенный Лас Касас, -- ибо на половине пути к этим Индиям мы ощущаем изумитель­ную благость, и чем более корабли приближаются к земле, тем более заметны мягкость воздуха, чистота неба, и чувствуются приятность и ароматы, источаемые рощами и лесами на суше, -- много сильнее, нежели в Андалузии в апреле".
   Стали попадаться большие скопления травы и водорослей, которые плыли по поверхности воды, всегда с запада, и их становилось все больше. Среди водорослей были такие, какие растут на приморских скалах, и такие, какие водятся в реках; некоторые были желтые и увядшие, иные же -- зеленые, явно совсем недавно унесенные морем. Раз среди водорослей нашли живого краба, и Колумб бережно сохранил его. Видели путешественники белую тропическую птицу, из тех, что в море не спят. Тунцы устраивали игры вокруг кораблей, и один был убит матросами "Ниньи". Колумбу пришли на память рассказы Аристотеля о кораблях из Кадиса* (* В древности Кадис назывался Гадесом (прим. авт.).), которые во время прибрежного плаванья за Гибралтарским проливом были унесены поры­вистым восточным ветром и оказались в таком месте океана, где вода была покрыта целыми полями водорослей, напоминавшими затопленные острова, и между ними было видно много тунцов. Он предполагал, что вошел в "травяное", по старинному выражению, море; древние моряки в страхе повернули оттуда обратно, но он с надеждою полагал его преддверием суши. Он не думал еще, впрочем, достигнуть вскорости предмета своих поисков, так как, по его расчетам, удалился от Канарских островов не более, чем на триста шестьдесят лиг, а материк Индии он помещал гораздо дальше.
   На восемнадцатый день сентября стояла та же погода: устойчивый мягкий бриз с востока наполнял все паруса, а море, пользуясь выражением Колумба, было спокойно, точно Гвадалквивир у Севильи. Ему казалось, что морская вода становится все более пресной.
   Моряки исполнились бодрости, каждое судно стремилось вырваться вперед, ибо все хотели первыми заметить землю. Алонсо Пинсон сообщил с "Пинты" Адмиралу, что судя но перелету большого количества птиц и по некоторым другим признакам, в северной стороне находится суша. Поскольку его судно было самым быстроходным, он поднял все паруса и устремился вперед.
   На севере появились тучи, какие часто бывают над сушей, и в час заката они так сгустились и приняли такие очертания, что многим стало казаться, будто они видят острова. Поэтому все желали повернуть в ту сторону; Колумб, однако, был убежден, что они обманываются! Всякий, кому доводилось путешествовать морем, бывал, должно быть, введен в соблазн видом облаков над горизонтом, в особенности на восходе или закате солнца; человеческий глаз в союзе с воображением легко превращает их в желанную землю.
   На следующий день моросил дождь и усилился ветер, что Колумб счел обнадеживающими признаками. К тому же на корабли присели два пеликана, а эти птицы как он замечал, редко залетают далее двадцати лиг от суши. Поэтому он спустил за борт лот длиною в двести морских саженей,** (** Морская сажень составляет 6 футов или 1.82 м (прим. перев.).) но дна не достал. Он мог предположить, что корабли проходят между островами, из которых один лежит к северу, а другой -- к югу, но не хотел терять попутный ветер, пускаясь на их поиски. Кроме того, он ведь всегда утверждал, что земля будет обнаружена при плавании строго на запад, вся его экспедиция основывалась на этом предположении, и он рисковал бы доверием и авторитетом в глазах своих людей, прояви он сомнения и колебания и начни рыскать слепо и наугад из стороны в сторону. И Колумб решил держаться раз избранного курса на запад, пока не достигнет берега Индии, а уж потом, на пути обратно, если то будет целесообразно, заняться поисками этих островов.
   Несмотря на предосторожности, принятые Колумбом для сокрытия истинной величины пройденного расстояния, его спутники были уже крайне встревожены продолжительно­стью плаванья. Ни один мореход прежде не заходил так далеко на запад, и хотя никто не мог подать им здесь руку помощи, они день за днем оставляли за кормой все новые морские пространства, упорно углубляясь в эту явно беспредельную бездну вод. Правда, то тут, то там они встречали разные признаки земли, но те лишь дразнили их напрасными надеждами; подарив их мимолетной отрадой, все они, один за другим, исчезали, и перед путешествен­никами по-прежнему простиралось все то же нескончаемое море и небо. Даже и попутный ветер, словно бы Провидением посланный, чтобы привести их своим береж­ным дуновением в Новый Свет, превратился в источник тревоги: им представлялось теперь, что ветры в этих морях всегда дуют с востока, и уже потому им никогда не вернуться в Испанию.
   Колумб старался всеми средствами рассеивать возраста­ющие страхи -- то рассуждением и увещанием, то возбуждая новые надежды и указывая на новые признаки земли. Двадцатого сентября ветер сменился: потянули легкие бризы с юго-запада. Хотя они дули в лоб, но моряки приободрились -- стало ясно, что здесь бывают не только восточные ветры. Прилетело несколько птиц, совсем маленьких, какие живут в рощицах и садах; они со щебетанием появились поутру, а вечером их не стало. Их пение оживило угрюмых моряков, ибо для них это был милый голос земли. Большие птицы, попадавшиеся им на глаза, могли залететь в море на большое расстояние, но малым пташкам это было не под силу, и песенки их показывали, что перелет не утомил их.
   На следующий день стояло полное затишье, перемежав­шееся легким юго-западным ветром; море, сколько хватал глаз, покрывали водоросли, что нередко бывает в этой части океана, который при этом приобретает вид бескрайнего затопленного водой луга. Как полагают теперь, дело в том, что подводные растения, в огромных количествах растущие на дне, созрев, отделяются под напором течений и волн и всплывают к поверхности. Эти поля водорослей сперва доставляли морякам отраду, но позднее они местами оказывались столь плотны и тесно переплетены, что положительно препятствовали движению судов. Моряки, всегда склонные к самым нелепым тревогам, припомнили тут какие-то россказни о заросшем океане, в котором без движения замирали корабли. И они пытались, насколько возможно, избегать этих плавучих скоплений, боясь, что и с ними может случиться такое же бедствие. Иные же считали водоросли признаком мелкой воды и толковали о подводных камнях и гибельных плывунах, об опасности посадки на мель, да притом в самой середине океана, где корабль сгниет и распадется на части, не дождавшись помощи вдали от берега, где можно было бы найти спасение. Они, должно быть, слышали отголоски рассказов об Атлантиде и боялись, что вступают в ту часть океана, где плаванье затрудняется остатками затонувшей земли.
   Еще, три дня продолжали дуть легкие летние ветры с юга и запада, и море было гладким, словно зеркало. В отдалении был замечен большой кит, и Колумб сразу же отметил этот благоприятный знак, утверждая, что эти животные обыкновенно держатся вблизи суши. Моряков, однако, беспокоило и самое спокойствие моря. Они толковали о том, что противный ветер здесь непостоянен и так слаб, что не волнует водной глади, недвижной, словно в стоячем пруду. Все в этих чудных местах не так, твердили они, как в привычном им мире. Устойчивы и сильны здесь лишь восточные ветры, да и они не могут поколебать оцепенелые воды океана; потому не миновать опасности погибнуть среди моря без течений и берегов, либо же оказаться в невозможности вернуться в родные края из-за противодействия ветров.
   Колумб продолжал с достойным восхищения терпением бороться доводами разума с этими нелепыми страхами. Он снова и снова повторял, что спокойствие вод несомненно говорит о близости суши в том направлении, откуда дуют ветры, которые не успевают на малом пространстве поднять большую волну. Ничто, однако, не делает людей столь глухими к увещаниям, как голос страха, он тысячекратно усиливает и умножает воображаемую опасность. Чем более старался Колумб вразумить команду, тем более нарастал ее ропот, как вдруг 25 сентября, в воскресенье, без ветра поднялась большая волна. Явление это часто возникает в открытом океане, и оно представляет собою либо утихающее волнение после шторма, либо же колебания, сообщаемые морю каким-нибудь ветром в отдалении; однако оно привело моряков в изумление и рассеяло надуманные страхи, возбужденные спокойствием моря.
   Колумб, убежденный, что находится под надзором неусыпного ока Господнего и руководим им в своем величавом свершении, замечает в дневнике, что волнение моря было ниспослано Провидением для умиротворения моряков, и сравнивает его с чудом, которое спасло Моисея, когда он выводил сынов Израиля из плена египетского.
  
   Глава 4
   Продолжение плавания. Обнаружение суши
   (1492)
  
   Положение Колумба день ото дня становилось все более угрожающим. По мере приближения к тем местам, где он ожидал найти сушу, нетерпение команды росло все быстрее. Те отрадные приметы, которые поднимали доверие к нему, теперь осмеивались как обманчивые, и возрастала опасность, что матросы взбунтуются и прину­дят его повернуть обратно перед самым достижением цели всех его трудов. Моряки видели, что все дальше уходят по беспредельной водной пустыне, окружающей обитае­мые земли. Что станется с ними, если закончатся припасы? Их суденышки малы и слабосильны даже для того долгого перехода, который они уже сделали. Но если они будут продолжать продвижение, с каждым часом увеличивая огромное пространство, отделяющее их от земли, то как они смогут возвратиться, да тем более без порта, где можно пополнить припасы и починить суда?
   Так они раздували друг в друге недовольство, собираясь по укромным углам корабля, сперва по двое -- трое, затем все более крупными и грозными ватагами. Они вслух называли Адмирала честолюбивым безумцем, ре­шившимся ради славы на отчаянную затею. Что ему их страдания к опасности, если он готов и свою жизнь положить ради славы. Плыть с ним далее -- значит содействовать своей погибели. Где те условия, которые обязывают их повиноваться, и когда можно считать условия соглашения выполненными? Они давно уже оставили позади те рубежи, которых дерзали достигать люди прежде, они плывут по морям, где не бывало кораблей. Сколь далеко еще плыть им в поисках мнимой земли? Должны ли они идти вперед, пока не погибнут, либо пока не станет невозможным возвращение? Да и кто осудит их, если озабоченные опасностью, они возвратятся, пока не поздно? Не заслужили ли они одобрения уже за то, что совершили такой поход и достигли столь дальних краев? Что же до претензий, которые Адмирал мог предъявить по поводу возвращения против своей воли, то к ним не станут прислушиваться -- он чужестранец, человек без друзей и влияния. Выдумки его были отвергнуты учеными людьми как досужие и пустые, люди всех званий отвернулись от них. Сторонников, стало быть, у него нет, однако немало есть таких, кому по душе придется его провал.
   Такими речами раззадоривали себя те, кто готовился открыто выступить против продолжения плаванья, и если учесть природную горячность испанцев, их необузданный нрав, да еще то, что команды состояли в значительной части из путешественников поневоле, мы легко предста­вим себе постоянную опасность самого настоящего бунта. Некоторые из смутьянов не гнушались подстрекательством к преступлению. Дабы не опасаться впредь жалоб Адмирала короне, они предлагали, если он откажется повернуть обратно, бросить его в море, а по возвращении в Испанию доложить, что он упал за борт ночью, наблюдая светила или изучая небесные знаки с помощью астрономических приборов, ибо ни желания, ни средств опровергнуть такой доклад ни у кого не будет.
   Колумб не оставался в неведении о зреющем заговоре, но сохранял спокойствие и непоколебимость, одних успокаивая смягчающими речами, у других возбуждая гордыню или жадность и откровенно угрожая самым строптивым примерным наказанием, если они станут чинить помехи плаванью.
   Двадцать пятого сентября снова установился попутный ветер и можно было лечь на прежний западный курс. Под легким бризом, по спокойному морю корабли шли рядом друг с другом, и Колумб подолгу совещался с Мартином Алонсо Пинсоном о морской карте, которую тремя днями ранее передал на борт "Пинты". Пинсон полагал, что судя по карте, они должны находиться уже недалеко от острова Сипанго и прочих островов, нане­сенных Адмиралом на карту. Колумб отчасти склонялся к той же мысли, но не исключал того, что корабли оказались снесены с курса течениями, либо же экспедиция не проделала в действительности того расстояния, которое выходило по расчетам кормчих. Он попросил возвратить карту, и Пинсон, привязав ее к концу веревки, перебросил ее к нему на корабль. Колумб, его кормчий и несколько опытных моряков склонились над картой, как вдруг на "Пинте" раздался крик; взглянув туда, они увидели Мартина Алонсо Пинсона -- поднявшись на корму своего судна, он громко провозглашал: "Земля! Земля! Сеньор, награда за мною!", и указывал на юго-запад, где и в самом деле виднелось подобие земли на удалении лиг в двадцать пять. Тогда Колумб опустился на колени и вознес к Богу благодарственную молитву, а Мартин Алонсо Пинсон запел "Gloria in exсelsis"* (* Слава в вышних (лат.).), причем к нему присоединилась его собственная команда и команда Адмирала.
   Моряки взбирались на верхушки мачт, карабкались по корабельным снастям, напряженно вглядываясь в гори­зонт, и все утверждали, что видят на юго-западе землю. Убежденность эта была столь глубока, а всеобщая радость столь безудержна, что Колумб почел необходимым отклониться от постоянного направления и всю ночь идти юго-западным курсом. Свет утра рассеял, однако, все их надежды, точно сон. Давешняя земля оказалась не чем иным, как вечерним облаком, которое за ночь исчезло. Обескураженные, они снова повернули корабли на запад.
   Следующие несколько дней опять дули те же благопри­ятные ветры, море было безмятежно и стояла мягкая, ласковая погода. Вода была так спокойна, что моряки развлекались купанием. Появились во множестве дельфины; летучие рыбы, взлетая в воздух, падали на палубы. Все новые предвестья суши занимали внимание команды, на время позабывшей свои тревоги.
   К первому октября, согласно расчетам кормчего "Санта-Марии", они удалились от Канарских островов на пятьсот восемьдесят лиг. Цифра, которую Колумб довел до сведения спутников, составила пятьсот восемьдесят четыре лиги, однако в тайных его записях значилось семьсот семь. На следующий день водоросли плыли с востока на запад, а еще днем позже не стало видно птиц.
   Моряки теперь опасались, что проплыли между ос­тровами, с одного из которых на другой и летали птицы. У Колумба также возникали сомнения такого рода, но он отказывался свернуть с западного курса. Среди матросов опять послышались ропот и угрозы, но на следующий день появилось такое множество птиц и такое обилие признаков суши, что уныние сразу сменилось живейшим ожиданием.
   Тому, кто первым увидит землю, была от испанского правительства обещана пенсия в тридцать крон. Поэтому моряки то и дело подавали голос, едва появлялось хоть малейшее подобие земли. Чтобы положить конец этим ложным сигналам, порождавшим постоянные разоча­рования, Колумб заявил, что если после первого же сигнала земля не будет найдена в течение трех дней, он станет лишать претендентов права на награду.
   Под вечер 6 октября Мартин Алонсо Пинсон высказал сомнения в правильности курса и предложил свернуть несколько к югу. Колумб не согласился и по-прежнему держал курс на запад. Видя, однако, перемену во мнении столь важного участника плаванья и опасаясь случайного или причиненного умыслом разделения флотилии, он распорядился, чтобы любая из каравелл, потеряв флагмана из виду, следовала на запад и старалась как можно скорее воссоединиться с остальными судами, а также чтобы оба других судна держались рядом с ним на восходе и закате солнца, так как в это время состояние атмосферы особенно благоприятствует обнаружению удаленной земли.
   Утром 7 октября, на рассвете, нескольким морякам на "Санта-Марии" показалось, будто они различают на западе землю, но так неясно, что ни один не посмел заявить об этом, боясь в случае ошибки утратить право на награду; однако быстроходная "Нинья" отправилась вперед. Вскорости на ее топ-мачте взвился флаг и раздался выстрел из пушки -- то были условленные сигналы обнаружения земли. И снова маленькую эскадру охватило ликование, все взгляды обратились на запад. Но и эта призрачная надежда истаяла, как облако, еще до наступления вечера.
   Моряки впали было в уныние, равное недавнему воодушевлению, когда произошло событие, вселившее в них новые надежды. Наблюдая большие стаи птиц, тянувшиеся на юго-запад, Колумб заключил, что они направляются к расположенной неподалеку земле, где находят пищу и приют для отдыха. Он знал, какое значение придают португальские мореплаватели полету птиц -- наблюдая его, они открыли большинство своих островов. Он прошел уже семьсот пятьдесят лиг; по его расчетам, пора было показаться острову Сипанго. Ника­ких признаков его пока не было, но, возможно, они миновали его из-за ошибки в определении широты. И Адмирал решил вечером 7 октября сменить курс на западно-юго-западный, по преимущественному направ­лению птичьих перелетов, и следовать ему не менее двух дней. В конце концов, не столь уж велико было это отклонение от основного курса, но однако оно удовлет­ворило бы пожелания Пинсонов, да и все его спутники будут вдохновлены новыми надеждами.
   Три дня держали они этот курс и, чем дальше, тем больше было поводов для ожидания близкого берега. Стаи мелких птиц различной расцветки, среди которых были и такие, какие оглашают пением поля, приближались к кораблям и потом улетали на юго-запад; ночью было слышно, как пролетают и другие стаи. В спокойном море резвились тунцы; цапля, и пеликан, и утка летели по небу тем же путем. Плававшая вокруг судов трава была Свежа и зелена, словно недавно только росла на земле, а воздух, замечает Колумб, был сладок и благоуханен, как апрельские ветерки в Севилье.
   Однако моряки смотрели на эти явления как на обманчивые соблазны, увлекавшие их к гибели. Вечером третьего дня они увидели, как солнце опускается за безбрежный горизонт, и тогда негодование их выплесну­лось наружу. Они шумно требовали прекратить испыты­вать судьбу и повернуть к дому, отказавшись от безнадежного плаванья по морю, ибо ему нет конца. Колумб пытался умиротворить их ласковыми речами и богатыми посулами, но убедившись, что этим лишь разжигает возмущение, перешел на решительный тон. Он заявил, что ропот их бесполезен, что экспедиция предпринята по решению государей для отыскания Индий и что бы ни случилось, он исполнен решимости продолжать поиски, пока, с благословения Божьего, задание не будет выполнено.
   Колумб оказался теперь в открытом противоборстве с командою, и положение его было отчаянным. К счастью, однако, на следующий день доказательства близости земли уже не оставляли почвы для сомнений. Кроме речных водорослей, была замечена зеленая рыбка той породы, иго обычно водится у скал, проплыла недавно отломлен­ная ветка колючего растения с ягодами; наконец, они выловили тростниковый стебель, небольшую доску и, что важнее всего, украшенное резьбою древко. Злоба и смута сменились радостным ожиданием, и на протяжении дня каждый без устали озирал горизонт в надежде первым увидеть долгожданную землю.
   Вечером, когда по обычаю, установившемуся на флаг­мане, моряки пропели "Salve, Regina"* (* Радуйся, царице (лат.).), Адмирал произнес прочувствованную речь. Он говорил о том, что Всемило­стивейший Господь, ниспослав им спокойное море и мягкие попутные ветры, вел их к земле обетованной, все время поддерживая в них надежду новыми и новыми знаменьями, умножавшимися, когда они падали духом. Он напомнил им о своем приказе, отданном, едва они покинули Канарские острова, чтобы, пройдя на запад семьсот лиг, корабли на ночь ложились в дрейф. Нынешние события оправдали эту предосторожность. Он полагает вероятным, что еще до рассвета они увидят впереди берег. Посему он приказывает вести с полубака тщательное наблюдение и обещает от себя вознаградить заметившего землю бархатным камзолом сверх пенсии, пожалованной государями.
   Весь тот день дул свежий ветер, волнение было сильнее обычного, и корабли покрыли немалое расстояние. На закате они опять двигались курсом на запад, ходко рассекая волны, и впереди шла "Пинта". Величайшее оживление царило на кораблях, никто в ту ночь не смыкал глаз. Когда стемнело, Колумб занял пост на баке, т.е. на высокой корме с рубкою. Как ни бодро и уверенно держался он днем, теперь настало для него время самого жгучего беспокойства; скрытый покровом тьмы, он беспрестанно и напряженно обводил глазами горизонт, ища хоть малейших признаков земли. Внезапно около десяти часов он как будто приметил вдали мерцающий огонек. Не будучи уверен, не обманывает ли жгучая надежда его зрение, он кликнул Педро Гутьерреса, королевского постельничьего, и спросил, видит ли он в том направлении свет; тот ответил положительно.
   Все же сомневаясь, Колумб позвал Родриго Санчеса и задал ему тот же вопрос. Пока Родриго поднимался в кормовую рубку, свет пропал. Еще раз или два видели они неожиданные и слабые его вспышки, будто это был факел на рыбачьем челноке, попеременно поднимавшемся и опускавшемся на волнах, или в руке человека на берегу, который, переходя от дома к дому, то скрывался, то показывался. Столь коротки и неявственны были эти сполохи, что им мало кто придал значение. Колумбу, однако, они представлялись верным признаком земли, и, более того, земли обитаемой.
   Корабли продолжали идти своим курсом до двух пополу­ночи, когда пушка на "Пинте" подала радостный сигнал. Землю увидел матрос по имени Родриго де Триана, хотя награда позднее и была присуждена Адмиралу, еще ранее приметившему свет. Теперь земля ясно виднелась на расстоянии двух лиг. Паруса были спущены и корабли легли в дрейф до утра, которого все ждали с величайшим нетерпением.
   Немало, должно быть, чувств изведал Колумб в небольшой отрезок времени, остававшийся до рассвета. Наконец-то, наперекор всем тяготам и опасностям, осуществил он свой замысел. Раскрыта великая тайна океана, его теория -- посмешище ученых мужей -- блестяще подтвердилась, и он стяжал славу, которая не поблекнет, доколе стоит этот мир.
   Трудно и представить себе, какие чувства обуревали такого человека, когда он ступил на самый порог величественного своего открытия. Какие фантазии о той земле, что лежала перед ним за завесой тьмы, роились в его голове! Земля эта была плодородна -- это показывали растения, приносимые водой от ее берегов. Он, казалось, обонял в сладком воздухе ароматы благовонных рощ. Виденный им движущийся огонь доказывал, что перед ним обиталище человека. Но каковы же обитатели? Похожи ли они на жителей других стран? Или же тут жило племя невиданного, чудовищного обличья, каким воображение наделяло в те времена население дальних, неведомых краев? Оказался ли он у одного из дикарских островов Индийского моря, или же это та самая про­славленная страна Сипанго, к которой он стремился в золотых мечтах? Тысячи таких мыслей наполняли, должно быть, его голову, пока он, вместе со всеми возбужденными моряками, дожидался исхода ночи, гадая, увидит ли в свете утра дикую пустыню или заросли пряностей и сверкающие храмы, утопающие в золоте города и все великолепие восточной цивилизации.
  
   Книга четвертая
  
   Глава 1
   Первая высадка Колумба в Новом Свете
   (1492)
  
   Новый Свет впервые явился взору Колумба поутру в пятницу, 12 октября 1492 года. Когда рассвело, он увидел перед собою ровный живописный остров в несколько лиг протяженностью, обильно поросший сочной зеленью и напоминавший необозримый сад. При первозданной пышности нетронутой при­роды остров явно имел немалое население: повсюду из леса показывались островитяне, они сбегались к берегу и во все глаза разглядывали каравеллы. Все были совершенно наги и своими жестами и позами выказывали крайнее изумление. Колумб подал знак бросить якоря и снарядить шлюпки. Он сошел в свою шлюпку в роскошном багряном одеянии и с королевским штандартом в руке; Мартин Алонсо Пинсон и брат его Висенте Яньес отчалили каждый в своей шлюпке под знаменами экспедиции с изображением зеленого креста и инициалов государей Кастилии, увенчанных коронами.
   С отрадой взирали они, приближаясь к берегу, на буйные леса, необыкновенно пышные в южных широтах. На склонявшихся к морским волнам деревьях они видели неведомые им, но заманчивые плоды. Благовонный воздух, кристально прозрачные воды, омывающие эти острова, придавали им необычайное очарование и не могли не затронуть душу чувствительного Колумба. Едва сошел он на берег, как сразу же бросился на колени, поцеловал землю и со счастливыми слезами принес благодарения Богу. Его примеру последовали и его спутники, сердца которых преисполняла та же искренняя признательность. Поднявшись затем на ноги, Колумб извлек из ножен меч, развернул королевский стяг и, призвав к себе капитанов, а также нотариуса флотилии Родриго де Эскобадо, Родриго Санчеса и всех остальных, совершил церемонию торжественного вступления во вла­дение от имени государей Кастилии новооткрытым островом, дав ему название Сан-Сальвадор. Выполнив все, что положено, он призвал всех присутствующих присягнуть на повиновение ему как Адмиралу и вице-королю, выступающему в качестве представителя госу­дарей.
   Чувства свои моряки проявляли самыми порази­тельными способами. Еще недавно они считали себя людьми, обреченными на скорую гибель, теперь они мнили себя баловнями судьбы и предались самой без­удержной радости. Они толпились вокруг Адмирала, выражая переполнявший их восторг, кто-то обнимал его, кто-то целовал ему руки. Те, кто больше всех противился ему во время плаванья, больше всех теперь выказывали преданность и признательность. Иные заискивали о милостях, словно перед лицом владетельным и вельможным. Малодушные, из тех, что дерзостью своей оскорбляли его, ползали в ногах, моля о прощении за все причиненный тягости и обещая впредь беспрекословное повиновение.
   Жители острова, завидев у своего берега на рассвете корабли с поднятыми парусами, приняли их за чудовищ, поднявшихся ночью из пучины морской. Они столпились на берегу и в великом волнении наблюдали за их движениями. Маневры кораблей, производимые без види­мого усилия, а также свертывание парусов, напоминавших огромные крылья, привели островитян в изумление. Когда же они увидели приближающиеся к земле шлюпки и диковинных существ в одеждах разнообразных цветов, выходящих из них на берег, то в страхе попрятались в лесу. Поскольку, однако, их не пытались преследовать и не причиняли им зла, они мало-помалу оправились от испуга и стали с трепетом приближаться к испанцам, припадая к земле и прочими знаками изъявляя пре­клонение. Во время церемонии вступления Колумба во владение островами они с радостью и восторгом раз­глядывали лица пришельцев, их бороды, сверкающие доспехи и великолепные одежды. Адмирал в особенности привлекал их своим высоким ростом, властными повад­ками, багряным одеянием и почтением к нему его спутников -- тем, что придавало ему вид предводителя. Когда туземцы осмелели еще больше, они начали подходить к испанцам, касались их бород, рассматривали их руки и лица, восхищаясь их белизною. Колумб, тронутый их простодушием, кротостью и доверчивостью к пришельцам, которые, должно быть, возбуждали в них недоумение и страх, с величайшим терпением позволял им удовлетворять любопытство. Дикари были покорены этой добротою; теперь они думали, что корабли явились из хрустальной тверди, обнимающей их горизонт, или на своих огромных крыльях спустились с неба, а их землю посетили небожители.
   Островитяне вызывали у испанцев не меньшее любо­пытство, ибо не походили ни на один из известных им народов. Вид их не обещал ни богатства, ни цивилизо­ванности: они ходили вовсе нагими и разрисовывали себя красками разных цветов. У одних раскраска была только на части лица -- на носу или вокруг глаз, -- другие покрывали ею все тело, приобретая самый невообразимый вид. Лица их имели цвет дубленой кожи или меди и были напрочь лишены бороды. Волосы были не курчавы, как у племен недавно открытых африканских побережий, живших на такой же широте, но прямы и жестки; они обрезали их над ушами, но несколько прядей свободно ниспадало на плечи.
   Черты лица, хотя и измененные раскраскою, были приятны; лоб высокий, а глаза необычайно красивые. Они были среднего роста и хорошо сложены; казалось, большинству из них около тридцати лет. Между ними находилась лишь одна девушка, очень молодая, как и все -- совершенно нагая и прекрасного сложения.
   Полагая, что высадился на остров у оконечности Индии, Колумб стал называть туземцев индейцами; это наиме­нование вошло во всеобщий обиход еще до установления истинного характера его открытия и позднее рас­пространилось на всех аборигенов Нового Света.
   Испанцы вскоре увидели дружелюбие и мягкий нрав островитян, простодушных и бесхитростных. Вооружены они были только дротиками, заостренные концы которых для твердости обжигали на огне, либо прилаживали к ним кремни, рыбьи зубы и кости. Железа у туземцев не было совсем, и свойств его они не знали -- когда им давали осмотреть обнаженный меч, они брались за его клинок голой рукой.
   Колумб раздавал им цветные колпаки, стеклянные бусы, колокольчики и другие безделицы, как то делали португальцы, научившиеся торговать с туземцами Золо­того берега в Африке. Дикари принимали их как бесценные дары, вешали бусы себе на шею, восторгаясь и украшениями, и звоном колокольчиков. Весь день провели испанцы, отдыхая после треволнений похода, в роскошных рощах на берегу и вернулись на корабли только поздно вечером, довольные всем тем, что видели.
   Следующим утром, на рассвете, на берегу собралось множество островитян. Позабыв всякий страх перед теми, кто сперва казался им чудовищами морских глубин, они пускались вплавь к кораблям, иные же плыли в легких челноках, которые они называли каноэ и которые выдалбливаются из целого древесного ствола и способны нести как сорок -- пятьдесят человек, так в одного-единственного гребца. С этими лодками туземцы ловко управлялись посредством весел, и если каноэ опро­кидывалось, они вновь без труда переворачивали его и нагружали сосудами-калебасами.
   Они выказывали большую охоту до безделушек белых людей, но, очевидно, не из-за их ценности, а потому, что любую вещь, получаемую от небесных пришельцев, наделяли сверхъестественным значением. Она брали даже осколки стекла и глиняной посуды. Предложить в обмен туземцы почти ничего не могли, исключая разве прирученных попугаев да мотки хлопковой пряжи. Большой моток такой пряжи весом в двадцать пить фунтов они с готовностью отдавали за самую незначи­тельную вещицу. Они привозили также лепешки хлеба, называемого маниокой и составлявшего главную их пищу. Впоследствии этот хлеб стал важной частью провианта испанцев. Его выделывали из корней рас­тения юкки, которое выращивалось на полях. Корни измельчались на кусочки, затем их растирали и клали под гнет. Получались широкие тонкие лепешки; в высушенном виде они хранились очень долго и перед употреблением в пищу размачивались в воде. Они были безвкусны, но питательны, хотя отходившая от них при изготовлении жидкость представляла собою сильный яд. Был и другой сорт юкки, не ядовитый -- его корни варили или пекли.
   Жадность возгорелась в первооткрывателях, когда они заметили маленькие украшения из золота, которые кое-кто из туземцев носил в носу. Владельцы с радостью обменивали их на стеклянные бусы и колокольчики, причем обе стороны оставались весьма довольны сделкою, несомненно, тешась про себя простодушием партнера. Однако поскольку золото подпадало под королевскую монополию во всех заморских разведках, Колумб запретил любую торговлю им без своей санкции. Такой же запрет наложил он на сделки с хлопком, оставляя всю торговлю им за короною.
   Он расспрашивал островитян, где добывается золото. Отвечая ему жестами, они указывали на юг; сколько Адмирал мог понять, в той стороне обретался правитель, владевший такими богатствами, что ел на золотой посуде. Он также понял, что и к югу, и к юго-западу, и к северо-западу простирается земля и что ее жители часто путешествуют на юго-запад в поисках золота и драгоценных каменьев, нередко совершая набеги на острова и уводя с собою пленников. Несколько остро­витян показали ему шрамы от ран, полученных, по их словам, в схватках с нападавшими. Очевидно, что эти сведения вольно или невольно приукрашивались Колум­бом: ведь он был убежден, что добрался до тех островов, которые, согласно Марко Поло, лежат у берегов Катая в Китайском море, и все видел таким, каким оно рисуется в рассказах об этих странах. Так, врагов, приходивших, по словам островитян, с северо-запада, Колумб считал обитателями материка Азии, подданны­ми Великого Хана Тартарии, о которых венецианский путешественник сообщал, что они имеют обыкновение воевать с островами и обращать в рабство их жителей. Лежавшая к югу богатая золотом страна не могла быть не чем иным как островом Сипанго, а король, едавший на золоте, был, конечно, тем самым, чьи великолепный город и пышный дворец, облицованный золотыми пласти­нами, восторженно превозносил Марко Поло.
   Остров, где Колумб впервые ступил на землю Нового Света, его обитатели называли Гуанахани. Он до сих пор носит данное ему Адмиралом имя Сан-Сальвадор. Свет, который он видел вечером накануне обнаружения суши, возможно, дошел до него с острова Уотлинг, лежащего в нескольких лигах к востоку. Сан-Сальвадор -- один из островов группы Гукайос, или Багамских, что про­стираются с северо-запада на юго-восток между берегом Флориды и Эспаньолой, огибая с севера Кубу.
   Утром 14 октября, на рассвете, Адмирал отправился на шлюпках на северо-восток, чтобы обследовать остров. Берег был окаймлен скальным рифом, в пределах которого вода была глубока и пространства хватало, чтобы вместить все корабли. Проход в рифе был очень узок, между ним и берегом виднелось несколько песчаных отмелей, но вода стояла тихая, как в пруду.
   Оказалось, что остров весь покрыт лесами, по нему текут ручьи, а в центре находится большое озеро. По пути шлюпки миновали два или три селения; обитатели -- мужчины и женщины -- выбегали на берег и падали ниц, простирая руки к небесам, то ли вознося благо­дарения, то ли поклоняясь испанцам как высшим существам. Они бежали параллельно ходу лодок, окли­кали испанцев и знаками приглашали их сойти на берег, предлагая какие-то плоды и сосуды с водой. Видя, однако, что шлюпки идут своей дорогой, многие индейцы бросались в море, либо садились в каноэ и плыли вслед за ними. Адмирал отвечал им добротой и ласкою, раздавая стеклянные бусы и иные безделки, которые те принимали с восторгом.
   Так продолжалась эта поездка, пока путешественники не добрались до небольшого полуострова, который в два -- три дня можно было бы отделить от основной суши, окружив полностью водой; Колумб определил, что это место отлично подходит для крепости. На этом клочке земли в окружении рощ и садов, прекрасных, словно в Кастилии, стояло шесть индейских хижин. Поскольку матросы утомились грести, а остров, по мнению Ад­мирала, не стоил колонизации, то он вернулся к своей флотилии, захватив с собою семь островитян, дабы они научились испанскому языку и могли служить толмачами.
   Возобновив запасы дров и воды, корабли оставили остров Сан-Сальвадор в тот же вечер, так как Адмиралу не терпелось продолжить удачно начавшиеся открытия и более всего -- найти путь в богатую страну на юге, которую он упорно считал островом Сипанго.
  
   Глава 2
   Плаванье между Багамскими островами
   (1492)
  
   Покинув Сан-Сальвадор, Колумб не знал, каким путем направиться. Он видел множество прелестных островов, зеленых, ровных и изобильных, и они звали его в разные стороны. Индейцы, взятые на "Санта-Марию", сообщали жестами, что острова эти неисчислимы, многолюдны и воюют друг с другом. Оаи произнесли больше ста названий. Колумбу вспомнились описанные у Марко Поло скопления островов числом в семь тысяч четыреста пятьдесят восемь, простирающиеся вдоль побережья Азии и богатые пряностями и благовонными деревьями.
   Уверившись, что это те самые острова, он решил теперь плыть к самому большому из островов, лежавших перед ним; до него было около пяти лиг я тамошние жители, насколько он понял своих индейцев, были богаче туземцев Сан-Сальвадора, носили браслеты на руках и ногах и другие украшения из золота.
   В сгущавшейся тьме Колумб велел кораблям лечь в дрейф, так как двигаться между неизвестными островами было трудно, и он опасался высаживаться вслепую на неизвестном берегу. Наутро корабли тронулись в путь, но встретили противные течения и отдали якоря у острова лишь на закате. Следующим утром (16 числа) Колумб переправился на берег, где торжественно вступил во владение и этим островом, который назвал Санта-Мария-де-ла-Консепсьон. И здесь туземцы показали себя так же, как на Сан-Сальвадоре: те же изумление и трепет, те же кротость и простодушие, и те же нагота и бедность. Напрасно искал глазами Адмирал золотых браслетов или иных ценных предметов -- их породили либо выдумки индейских проводников, либо собственная его непонятли­вость.
   Не найдя на этом острове повода для задержки, он вернулся на корабль и приготовился отплыть к еще более крупному острову, теперь показавшемуся на западе. В это время один из индейцев Сан-Сальвадора, находив­шийся на борту "Ниньи", увидев, что пришельцы увозят его все дальше от родного берега, бросился в море и поплыл к большому каноэ, полному туземцев. В погоню с каравеллы была послана шлюпка, но легкий челн индейцев скользил по воде с такой скоростью, что настичь его не удалось. Дикари, высадившись на берег, раз­бежались по лесу, как дикие лани. Моряки, захватив каноэ в качестве трофея, возвратились восвояси. Вскоре затем к одному из кораблей подошло маленькое каноэ из другой части острова; сидевший в нем индеец хотел обменять моток хлопчатой пряжи на колокольчики. Перед судном он замешкался, робея подняться на палубу; тогда несколько матросов прыгнули в воду и взяли туземца в плен.
   Колумб очень хотел рассеять недоверие, какое могло посеять среди островитян преследование беглецов или рассказы бежавшего индейца-проводника, считая крайне важным снискать расположение туземцев рада пользы грядущих мореплавателей. Все происшедшее он видел с высокого юта своего корабля и велел привести пленника к нему. Бедный индеец дрожал от страха и смиренно предложил в дар свой моток пряжи.
   Адмирал отнесся к нему как только мог милостиво: отклонив его дар, он надел ему на голову цветной колпак, а на руки -- нитки зеленых бус, преподнес колокольчики, а затем приказал отпустить его, пораженного и чрез­вычайно обрадованного, вместе с привезенным клубком пряжи на каноэ. Он также велел возвратить владельцам и другое захваченное каноэ, пришвартованное к борту "Ниньи". Он видел, как индеец вышел на берег и как вокруг него столпились соплеменники, с восхищением разглядывая его добычу и слушая его рассказ.
   Дальновидный Колумб постоянно был озабочен созда­нием у туземцев благоприятного мнения о белых людях. Еще один случай такого рода произошел, когда он покинул остров Консепсьон и двигался курсом к острову еще больших размеров, находившемуся в нескольких лигах к западу. Посреди пролива, разделявшего эти острова, испанские корабли догнали каноэ с одиноким индейцем. У него были с собою лишь кусок маниокового хлеба да сосуд с водой, а также немного краски, красной, словно драконова кровь. Была на нем и нитка стеклянных бус, таких, какие они давали жителям Сан-Сальвадора, из чего было видно, что он плывет оттуда и, возможно, оповещает другие острова о появлении пришельцев. Адмирала восхитила смелость мореплавателя, дерзнувшего предпринять нелегкое путешествие на столь утлом чел­ноке. Поскольку до острова оставалось изрядное рас­стояние, он велел взять на борт индейца с его лодкой и обращался с ним самым милостивым образом, снабдив его хлебом, медом и вином. Из-за затишья они достигли острова уже в темноте и не решились бросить якорь из опасения, что тросы будут разорваны скалами. Вода у этих островов была столь прозрачна, что днем было видно дно и можно было выбирать место для якоря, но вместе с тем столь глубока, что на расстоянии двух пушечных выстрелов было не найти такого места. Поэтому они с радостью спустили на воду каноэ индейца, чтобы он мог уведомить туземцев об их появлении, а покамест суда легли в дрейф до утра.
   Ласковое обхождение с индейцем возымело желаемое действие: еще ночью туземцы приплыли на каноэ, горя желанием увидеть удивительных и добрых пришельцев. Они окружили корабли, предлагая все, чем была богата их земля -- плоды, коренья и чистую родниковую воду. Всех их Колумб одарил разными мелочами, а тех, кто поднялся на борт -- сахаром и медом.
   Высадившись на остров следующим утром, Адмирал назвал его в честь короля -- Фернандина; ныне он носит имя Эксума.
   Жители этого острова во всем были схожи с населением уже открытых островов, разве что оказались более смышлеными и умелыми. Некоторые женщины носили подобие хлопчатых передников или иные покровы, но по большей части ходили совсем нагими. Жилища их были очень просты: из древесных ветвей, тростника и пальмо­вых листьев они строили высокие круглые шалаши. Содержались эти хижины в отменной чистоте и опрят­ности и устраивались под сенью чудных, раскидистых деревьев. Ложами им служили хлопчатые сети, рас­тянутые за противоположные концы; эти сети они называли гамаками, и позднее это слово вошло в широкое употребление среди моряков.
   Пльюя вокруг острова, Колумб обнаружил в двух лигах от северо-западного мыса прекрасную гавань, которая вместила бы и сотню судов; вход в нее был разделен надвое лежавшим посередине островком. Пока матросы бродили с бочонками по острову в поисках воды, Адмирал отдыхал под сенью рощ, которые, по его словам, были чудеснее всех, им виденных; остров был зелен и свеж, как Андалузия в месяц май, но деревья, плоды, травы, цветы, и самые камни разнились от тех, что в Испании, как ночь и день. Как и другие островитяне, обитатели этого острова определенно впервые видели цивилизован­ного человека. С трепетом и восхищением взирали они на испанцев, поднося им все, что только имели в своей нищете или, вернее, в своем простом и естественном быту: плоды своих полей и лесов, мотки хлопчатой пряжи, которые у них ценились выше всего, и ручных попугаев. Они показали морякам самые прохладные ключи, самые свежие ручьи, наполнили их бочонки, прикатили их к лодкам и старались всячески ублажать небесных при­шельцев.
   Как ни восхитила бы поэта первозданная их бедность, она стала причиною постоянного разочарования испанцев, алчность которых была возбуждена немногими у/ке виденными золотыми вещицами и сведениями о золотых островах, полученными от индейцев.
   Покинув Фернандину 19 октября, испанцы направились на юго-восток; они искали остров Саомето, где, как понял по жестам своих проводников Колумб, находились золотые копи и жил в большом городе король, властитель всех окружающих островов, обладавший несметными сокро­вищами, богатыми одеяниями и золотыми украшениями. Остров они нашли -- но ни короля, ни копей там не оказалось; либо Колумб неверно понял своих проводников, либо они, оценивая все с точки зрения своей нищеты, преувеличили скромное достояние какого-то туземного вождя. Впрочем, Колумб не скупился на похвалы красоте острова, которому дал имя своей покровительницы, королевы Изабеллы. Прелестный, как и все прочие, которые довелось посетить в этом плавании, этот, по утверждению Адмирала, превосходил их все. Подобно другим островам, он был покрыт пышными тропическими деревьями, кустарниками и травами неведомых видов. Климат умерен, воздух напоен ароматами и негою; на острове высился прекрасный зеленый холм, а покрытый мелким песком берег омывали прозрачные воды. Колумба очаровал этот остров. "Не знаю даже, -- говорит он, -- куда прежде всего пойти, и глаза мои не пресыщаются зрелищем чудной растительности". В юго-западной части острова он нашел озера с пресной водой, в которые гляделись рощи и которые обступали травы. Здесь он велел наполнить все бочки с кораблей. "Есть тут большие озера, -- пишет он в дневнике, -- и леса вокруг них изумительны; и тут, и по всему острову везде зелено, а травы такие, как в апреле в Андалузии. От пения здешних птиц, кажется, никто не захочет уехать; стаи попугаев иной раз заслоняют солнце, и есть другие птицы, большие и малые, стольких видов и столь отличные от наших, что диву даешься, и кроме того, здесь тысяча разновидностей деревьев, и каждая приносит свой плод, со своим сладостным ароматом, и я пребываю в величайшем замешательстве, ибо не знаю их, между тем как уверен, что каждый обладает большой ценностью. Я привезу с собою образчики некоторых из них, а также некоторые травы". Колумб жаждал найти восточные снадобья и пряности, и приближаясь к острову, уже ощущал, как казалось ему, доносимое ветром пряное благоухание, какое бывает у островов Индийских морей. "Когда подошел я к этому мысу, -- записывает он, -- от него повеяло столь приятным и нежным ароматом цветов и дерев, что приятнее не может быть ничего на свете. Полагаю, многие из здешних трав и деревьев были бы в большой цене в Испании для настоек, лекарств и специй, но, к великой моей досаде, ничего не знаю о них".
   Рыбы, обильные в здешних водах, были так же в новинку для испанцев, как и очень многое в этом новом мире. Тропическим великолепием окраски они сопер­ничали с птицами, а чешуя некоторых из них отражала лучи света подобно драгоценным камням; резвясь в прозрачных волнах у бортов кораблей, они то и дело вспыхивали золотыми и серебряными бликами. Дельфины, извлеченные из родной стихии, радовали глаз переменою цвета, которую молва приписывает хамелеону.
   Животных не было видно никаких, за исключением ящериц, собак, разновидности кроликов, которую туземцы называли "утиа", и игуан. К последним испанцы поначалу отнеслись с отвращением и страхом, сочтя свирепыми и ядовитыми, но они оказались совершенно безобидными созданиями.
   В ответ на расспросы испанцев об источниках получе­ния золота туземцы неизменно указывали на юг. Теперь Колумб стал собирать все, что можно было узнать об острове, лежавшем в этом направлении и называвшемся Кубой, но все его сведения окрашены, позолочены и раздуты его воображением. Как он понял, то был немалый остров, изобиловавший золотом, жемчугом и пряностями, там велась широкая торговля этими драгоценными предметами и оттуда приходили большие торговые суда. Сопоставив эти не отвечающие действительности сведения с картой побережья Азии, составленной по описаниям Марко Поло, он заключил, что речь идет об острове Сипанго, а торговые суда посылает Великий Хан, поддерживающий обширную торговлю в этих морях. И потому он решил немедленно плыть туда, чтобы самому ознакомиться с портами, городами и промыслами этой страны с целью установления с нею торговли. Затем он собирался искать другой большой остров, Бохио, о котором индейцы говорили с таким же восторгом. Его пребывание на этих островах зависело от того, сколько там окажется золота, пряностей, драгоценных камней и прочих предметов восточной торговли. Далее он на­меревался направиться к материку Индии, до которого должно было быть не более десяти дней пути, дабы найти город Кинсай, одну из великолепнейших столиц мира, как писал Марко Поло, и там лично вручить послание кастильских государей Великому Хану, после чего, получив его ответ, возвратиться с этим документом в Испанию.
  
   Глава 3
   Открытие Кубы и плаванье вдоль ее побережья
   (1492)
  
   В течение нескольких дней Колумба задерживали на острове неблагоприятные ветры и штили, сопровож­давшиеся ливнями, участившимися со времени прибытия экспедиции на острова. Стоял сезон осенних дождей, который сменяет в тех знойных странах испепеляющую жару и начинается на ущербе августовской луны и продолжается до ноября.
   Наконец, 24 октября в полночь он поднял было паруса, но из-за штиля не мог тронуться с места до полудня, когда наконец подул легкий, как пишет Колумб, очень нежный ветерок. Тогда на всех парусах он устремился на запад-юго-запад, туда, где, как ему говорили, находилась Куба. После трехдневного плаванья, в ходе которого он посетил группу из семи -- восьми небольших островков, названную им Ислас-де-Арена, и пересек Багамскую банку и канал* (* Вероятно, Старый Багамский пропив или канал Сантарен (прим. перев.).), утром 28 октября он находился уже в виду острова Куба. Как считается, тогда он открыл ту часть его побережья, что к западу от Нуэвитас-дель-Принсипе.
   Приближаясь к этому острову, он был поражен его величиною и великолепием его облика: высокими и горделивыми горами, напомнившими ему горы Сицилии, тучными долинами и широкими равнинами, орошаемыми водами рек, его просторными лесами и далеко в море простирающимися мысами. Он отдал якорь в устье прекрасной реки с прозрачной водой, без камней и мелей, протекавшей между лесистыми берегами. Совершив вы­садку и выполнив процедуру вступления во владение, он нарек остров Хуаной, в честь принца Хуана, а реку -- Сан-Сальвадором.
   Навстречу кораблям от берега отчалило два каноэ, но когда для исследования реки лотом с кораблей была выслана шлюпка, они опасливо ретировались. Адмирал осмотрел две брошенные испуганными обитателями хи­жины. Находки были скромны: несколько сетей из волокон пальмы, крючки и гарпуны из кости и кое-какие другие снасти для рыбной ловли, а также собаки породы, которую он уже видел на малых островах -- той, что не лает. Он велел ничего не брать с собой и не портить, довольствуясь наблюдениями над нравами и образом жизни туземцев.
   Вернувшись на шлюпку, он поднялся немного по реке, все более проникаясь очарованием этой страны. Таково великолепие живности и растительности тропических стран, где жаркое солнце как бы передает свой блеск каждому предмету и сообщает природе щедрую плодови­тость. Пение птиц, впрочем, не отличается мелодично­стью, поскольку замечено -- у пернатых приятность голоса редко совмещается с яркостью внешнего убранства. Однако, замечает Колумб, здесь в лесу было немало сладкоголосых пернатых, и он нередко обманывался, полагая, будто слышит соловья, неведомого в этих странах. Колумб на все смотрел восторженными, оча­рованными глазами. Душа его была переполнена чувствами, ибо он видел исполнение своих надежд и принимал выстраданную и славную награду за все свои труды и перенесенные опасности.
   Постоянные замечания Колумба о красоте страны и то удовольствие, которое доставляли ему ее звуки и виды, обнаруживают перед нами натуру, чрезвычайно восприимчивую к благости и чудесам природы. Он выказы­вает эти чувства с воодушевлением и вместе с тем с детской безыскусственностью и простодушием. Об одном из мест этого благословенного острова он пишет: "...там хочется поселиться навсегда". Куба представилась ему Элизиумом. "Это наипрекраснейший остров, -- говорит он, -- какой видели глаза человека, там есть отличные гавани и глубокие реки". Климат был здесь более умерен, чем на других островах, ночи -- ни жарки, ни холодны, а птицы и кузнечики распевали всю ночь напролет. Особая красота заключалась в тропической ночи, в глубине темно-синего неба, в ярких чистых звездах и ясном сиянии луны, распространяющей над пышною страной великолепие, превосходящее блеск дня.
   В благоуханиях лесов и аромате цветов Колумбу чудились запахи восточных пряностей, по берегам он находил раковины жемчужной породы устриц. По тому, что трава росла у самой кромки воды, он судил о спокойном характере омывающего эти острова океана, никогда не заливающего берег яростной волной. Во все время по открытии этих островов стояла мягкая бла­гоприятная погода, и он решил, что в этих счастливых морях вечно царит спокойствие. Он и не помышлял о тех приступах неистовства, которым подвержены они. Удивительно, однако, что ураганы, почти ежегодно опустошающие Багамские и другие острова в непосред­ственной близости от Кубы, весьма редко достигают этой благословенной земли. Как будто сами стихии умеряются в ее преддверии.
   В ходе своего плаванья Колумб не раз высаживался на остров, бывал и в поселениях туземцев, в частности на берегах реки, которой дал название Рио-де-лос-Марес. Дома там были искусно сложены из пальмовых ветвей, они не составляли правильных улиц, а были разбросаны между рощами и под сенью раскидистых деревьев, наподобие шатров военного лагеря; так до сих пор делают во многих испанских поселениях внутренних районов Кубы. Местные жители бежали в горы или прятались в лесу. Колумб прилежно описывал строение и убранство их жилищ. Хижины были выстроены более тщательно, нежели виденные им ранее, и содержались в отменной чистоте. Он видел в них грубые изваяния и деревянные маски, вырезанные с большим искусством. Они несли на себе печать более высокой культуры, чем на мелких островах, и Колумб предполагал ее возрастание по мере приближения к материку. Найдя во всех хижинах снасти для рыбной ловли, он решил, что эти берега населены преимущественно рыболовами, переправляющими про­дукты своего промысла в глубь страны. Он также замечал здесь подобия коровьих черепов, что говорило о наличии скотоводства; впрочем, то, по-видимому, были черепа ламантинов или тюленей, подобранные на берегу.
   Пройдя какое-то расстояние на северо-запад, Колумб оказался в виду большого выступа суши, которому из-за покрывавших его лесов дал название Пальмового мыса. Здесь трое индейцев с острова Гуанахани, находившиеся на борту "Пинты", сообщили командиру, Мартину Алонсо Пинсону, что за этим мысом находится река, откуда не более четырех дней пути до Кубанакана, богатой золотом местности в глубине Кубы; слово "накан" на их наречии означало "середина". Однако Пинсон внимательно изучал карту Тосканелли и усвоил от Колумба его представления о побережье Азии. И он решил, что индейцы говорят о Кублай-хане, государе Тартарии, и каких-то частях его владений, о которых сказано у Марко Поло. Ему казалось, будто Куба, исходя из их объяснений, есть не остров, а материк, простирающийся на большое расстояние в северном направлении, и властитель этой области воюет с Великим Ханом.
   Этой смесью заблуждений в недоразумений он немед­ленно поделился с Колумбом. Этим был положен конец одному из самообольщений Адмирала -- будто они двигаются вдоль берега острова Сипанго, и положено начало другому. Он считал теперь, что достиг материка Азии, или, как он называл ее, Индии, а если так, то должен находиться на небольшом расстоянии от Манджи и Катая, куда, в конечном счете, и направлялся. Властитель, о котором шла речь, был, очевидно, могучим восточным монархом, и потому Адмирал решил искать реку за Пальмовым мысом и передать ему дар кастильских государей вместе с их посланием; после посещения же его владений он проследует в столицу Катая.
   Однако все попытки найти эту реку оказались тщетны. За каждым мысом следовал новый мыс; хорошей якорной стоянки не находилось, нарастал встречный ветер, а небеса обещали непогоду. И Адмирал возвратился к той реке, где стоял одним-двумя днями ранее и которую назвал Рио-де-лос-Марес.
   На восходе солнца первого ноября он выслал шлюпки в селение на берегу, но его обитатели бежали в лес. Колумб решил, что индейцы испугались, приняв экспе­дицию за набег из владений Великого Хана для захвата рабов. В тот же день он снова послал шлюпку к берегу, но на сей раз с индейцем-переводчиком на борту, который должен был убедить туземцев в мирных и добрых намерениях испанцев, не имеющих отношения к Вели­кому Хану. Туземцы хорошо приняли его, и ему настолько удалось успокоить их страхи, что к вечеру вокруг кораблей собралось по крайней мере шестнадцать каноэ, в которых индейцы привезли хлопковую пряжу и прочие нехитрые предметы для торговли. Колумб запретил обмен на что-либо, кроме золота, дабы туземцы были принуждены обнаружить подлинные богатства своей стра­ны. У них же не было ничего, никаких изделий из драгоценных металлов, за исключением того, что один из них носил в носу серебряное украшение. Насколько понял его Колумб, правитель жил на расстоянии четырех дней пути в глубине страны, к нему послали гонцов с известиями о появлении пришельцев, и менее чем через три дня можно ожидать прибытия гонцов от него, а также и множества купцов для торговли с кораблями. Любо­пытно видеть, сколь изобретательно воображение Ад­мирала на каждом шагу обманывало его, и как ложные заключения сплетались в единую паутину. Размышляя над картою Тосканелли, возвращаясь к своему счислению пути и ломая голову над неверно истолкованными словами островитян, он полагал, что находится на границе Катая, приблизительно в сотне лиг от столицы Великого Хана. Желая добраться туда, не теряя времени во владениях мелкого правителя, он решил не дожидаться прибытия гонцов и торговцев, но отправить двух посланцев к этому правителю.
   Для этой миссии он избрал Родриго де Хереса и Луиса де Торреса, из которых последний был крещеный еврей, знавший древнееврейский и халдейский языки и даже немного арабский, а как полагал Колумб, хоть один из них должен быть известен этому восточному монарху. С ними были отряжены двое индейцев: один -- уроженец Гуанахани, а другой -- житель деревушки на берегу реки. Послы имели с собою бусы и иные безделушки на дорожные расходы. Им были даны указания сообщить правителю, что Колумб послан кастильскими госу­дарями для установления дружественных сношений между этими двумя державами, с посланиями и дарами, которые он должен вручить лично. Послам было также поручено тщательно ознакомиться с расположением областей, портов и рек, названия которых он извлек из имевшегося у него описания побережья Азии. Они взяли также образчики пряностей и снадобий с целью установления того, богата ли страна этими дра­гоценными веществами. Послы отбыли, причем на все путешествие, включая возвращение, им было отпущено шесть дней. Многие ныне усмехнутся такому посольству к голому вождю дикого народца в глубине Кубы, благодаря заблуждению принятому за азиатского вла­стителя; но таково уж было то необыкновенное путе­шествие -- нескончаемая череда золотых грез, навеян­ных книгою Марко Поло.
  
   Глава 4
   Продолжение исследования Кубы
  
   В ожидании возвращения своих послов Адмирал велел вытащить на сушу и отремонтировать суда. Он зани­мался также сбором сведений о стране. На следующий день после отъезда своих людей он поднялся по реке на две лиги туда, где вода была совершенно пресной. Высадившись на берег, он взобрался на гору, чтобы оглядеть местность. Обзору, однако, мешал густой лес, совершенно дикий, но необыкновенно пышный. Многие из деревьев источали благоухание, и он не сомневался в их ценных ароматических свойствах. Все участники экспедиции жаждали отыскать плоды, произрастающие в благословенных странах Востока. Эта надежда постоянно обманывала их.
   Колумб показал туземцам образцы пряностей и снадобий, привезенные им из Испании, и из их ответов понял, что такие предметы в изобилии находятся в юго-восточной стороне. Он показал им также золото и жемчуг, после чего несколько старых индейцев сообщили ему, что в некоей стране местные жители носят такие украшения на шее, руках и лодыжках. Они твердили слово "бохио", и Колумб счел его названием этой страны, богатой области или целого острова.
   Шестого ноября вернулись послы, и. все собрались, чтобы услышать известия о внутренней части страны и о том государе, в столицу которого они были направлены. Пройдя двенадцать лиг, они оказались в селении из пятидесяти домов, выстроенных так же, как на побережье, но большего размера. Привяли посланников с великой торжественностью: их проводили к лучшему из домов и усадили на своего рода троны, вытесанные из единого куска дерева в виде четвероногого животного. Затем им предложили местные плоды, овощи и другую пищу. Когда они освоились с обычаями дикарского гостеприимства и учтивости, хозяева уселись вокруг пришельцев на землю и приготовились слушать, что те собираются сообщить.
   Луис де Торрес, крещеный еврей, убедился в беспо­лезности древнееврейского, халдейского и арабского язы­ков, и говорить пришлось индейцу-толмачу. Он произнес речь в местной манере, превознося могущество, богатство и необыкновенную щедрость белых людей. Когда он закончил, индейцы со всех сторон окружили удивитель­ных пришельцев, которых, как и в других местах, считали существами неземными. Некоторые прикасались к ним, рассматривали светлую кожу и одежду, иные целовали им руки и ноги в знак преклонения или восхищения. Потом мужчины отошли в сторону, и те же церемонии повторили женщины. На некоторых из этих последних были легкие одежды из плетеной хлопковой ткани, но в большинстве своем туземцы обоего пола были совершенно наги. Между ними, сколь можно было заметить, сущест­вовали общественные различия; был у них и вождь, пользовавшийся авторитетом, тогда как жители всех других островов жили, по-видимому, в полном равенстве.
   Таковы оказались тот восточный город и тот власти­тель, которых они искали. Ни золота, ни иных драго­ценностей обнаружить не удалось, а когда они показали корицу, перец и другие пряности, туземцы отвечали, что все это есть не в их местности, а далеко на юго-западе.
   Послы поэтому решила возвратиться к кораблям. Туземцы охотно задержали бы их на несколько дней; увидев же их твердое намеренье уйти, многие хотели последовать за ними, полагая, что белые люди воз­вращаются на небо. Однако послы позволили идти с ними только одному из приближенных вождя и его сыну в сопровождении слуги.
   На обратном пути испанцы впервые увидели, как употребляют растение, впоследствии ставшее по челове­ческой прихоти и разуму вопреки, источником удовольствия во всем мире. Туземцы брали свернутые высушен­ные листья этого растения, тлеющей головнею поджигали их с одного конца, взявши второй в рот, а потом вдыхали и выпускали дым. Такие скрутки из листьев они называли "табак" -- словом, которое позднее стало обозначать само растение. Испанцев донельзя поразило это занятие, хотя они и были готовы увидеть самые невообразимые вещи.
   Страна, по рассказам послов, была красива и изобиль­на. Им встретилось немало многолюдных селений в четыре -- пять хижин, скрытых в тени деревьев, и деревья эти гнулись под тяжестью плодов соблазнительной окраски и восхитительного аромата. Вокруг них про­стирались поля, засаженные аги, или сладким перцем, картофелем, кукурузой, или индейским хлебом, а также разновидностью люпина или бобов. На некоторых полях возделывалось растение, из корневищ которого приго­товлялся маниоковый хлеб. Эти корневища, наряду с лесными плодами, составляли основную пищу туземцев, крайне неприхотливых в питании. Повсюду было видно много хлопка, где только что посеянного, а где -- уже полностью созревшего; из него делали пряжу или же сети для гамаков. Последних было в хижинах огромное количество, частью готовых, а частью еще не оконченных. Испанцы видели и множество птиц редкостного оперения, но неизвестных им пород. Было там много уток, мелких куропаток, и подобно Колумбу, они слышали пение птиц, которых ошибкою принимали за соловьев. Все, однако же, говорило о первобытности общества, ибо при всей своей живописности, страна эта была дика и неразвита. Рассказы послов разрушили многие блестящие надежды, которые возлагал Колумб на туземного правителя и его столицу. Он, однако, пребывал в зачарованной стране, где его воображению принадлежала волшебная власть. Едва только развенчивалась одна мечта, как на ее место являлась другая: пока отсутствовали его посланцы, индейцы сообщили ему знаками о том, что в одной местности к востоку золото собирают при свете факелов на речных берегах, а потом перерабатывают в бруски. Говоря об этой местности, они употребляли слова "бабеке" и "бохио", которые Адмирал, как обычно, счел названиями островов или стран. Истинное же значение этих слов толкуется по-разному. Предполагают, что индейцы обозначали этими словами берег terra firma, который также именовали Каритабой. Высказывается мнение, что "бохио" значит "дом", и индейцы часто произносили это слово, имея в виду многолюдность какого-то острова. Поэтому его часто применяли к Эспаньоле, так же как и более распространенное название -- Гаити, означающее возвышенность, или редкое Кискейя (т.е. громадина), ввиду обширности острова.
   Недоразумение относительно этих и иных слов посто­янно приводило Колумба к ошибкам. Иногда он смешивал Бабеке и Бохио как название одного острова, иногда же они были у него разными островами и располагались в разных странах света; Кискейя, по его догадкам, было то же, что Кисай, или Кинсай (т.е. небесный город), представление о великолепии которого он вынес из чтения книги венецианского путешественника.
   Наступал новый сезон: прохладные ночи говорили о приближении зимы. Поэтому Колумб решил не про­двигаться на север и не задерживаться более в этих нецивилизованных странах, которые пока не было воз­можности колонизовать. Считая, что находится на вос­точном побережье Азии, он вознамерился повернуть на восток-юго-восток и разыскать Бабеке, который, по его предположениям, мог оказаться богатым и цивилизован­ным островом.
  
   Глава 5
   Поиски острова Бабеке. Бегство "Пинты"
   (1492)
  
   Двенадцатого ноября Колумб взял курс на восток-юго-восток, чтобы исследовать побережье Кубы в обратном направлении. Наступил, можно сказать, второй перелом в путешествии, который имел большое значение для последующих открытий. Он продвинулся на большое расстояние по так называемому Старому каналу между Кубою и Багамами. Двумя или тремя днями позднее он обнаружил бы ошибочность убеждения, что Куба есть часть terra firma, убеждения, от которого не отказался до самого смертного дня. Он мог бы по каким-нибудь признакам предположить близость материка и отправиться к берегам Флориды или мог быть занесен туда Гольф­стримом, или же, продолжая поход вдоль кубинского берега, загибающегося к юго-западу, оказаться у Юкатана и тогда осуществить самые свои лучезарные мечты, став первооткрывателем Мексики. Впрочем, он открыл Новый Свет -- довольно и этого. Его богатейшим странам было предначертано составить триумф последующих перво­проходцев.
   Теперь Колумб два или три дня плыл вдоль берега, не останавливаясь для осмотра его. Крупных селений или городов вблизи моря видно не было. Дойдя до большого мыса, который он назвал мысом Куба, он свернул на восток, в открытое море, на поиски Бабеке, но из-за встречного ветра и бурного моря был вынужден отступить. Бросив якорь в глубокой и спокойной бухте, Адмирал дал ей имя Пуэрто-дель-Принсипе и провел там несколько дней, обследуя на лодках несколько находившихся неподалеку островков, небольших, но красивых и изве­стных ныне под названием Эль-Хардин-дель-Рей, то есть Сады Короля. Залив, в котором рассеяны эти острова, он наименовал морем Св. Девы; в позднейшие времена оно стало прибежищем пиратов, нашедших надежное укрытие в уединенных бухтах и проливах архипелага. Эти острова были покрыты величавой растительностью, среди которой испанцы, по их мнению, обнаружили мастиковые деревья и алоэ. Колумб считал, что это часть неисчислимых островов, окаймляющих азиатское по­бережье и известных изобилием пряностей. Находясь в Пуэрто-дель-Принсипе, Адмирал воздвиг на возвышенном и заметном месте близ бухты крест, обычный свой знак вступления во владение.
   Девятнадцатого числа он вышел в море почти в штиль, но из-за поднявшегося восточного ветра был вынужден повернуть на северо-северо-восток и на закате находился в семи лигах от Пуэрто-дель-Принсипе. Теперь точно на востоке различалась земля, лигах в двадцати от кораблей, и эту землю Колумб, по жестам своих индейцев, принял за желанный Бабеке. Он шел в направлении на северо-восток всю ночь. На следующий день встречный ветер не стихал, он дул прямо оттуда, куда требовалось плыть. Некоторое время корабли находились в виду острова Изабеллы, но Адмирал воздержался от захода туда, боясь, как бы индейцы-толмачи, взятые на острове Гуанахани, который отделяли от Изабеллы только восемь лиг, не попытались бежать -- бедные дикари с тоскою поглядывали в направлении родины. Из-за устойчивого противного ветра и волнения моря Колумб решил в конце концов повернуть флотилию к Кубе и дал своим спутникам сигнал следовать его примеру. Однако "Пинта", которой командовал Мартин Алонсо Пинсон, значительно опередила других. Поскольку при ветре в корму он мог без труда догнать "Санта-Марию" и "Нинью", Колумб велел повторить сигнал, но Пинсон словно и не видел его. С приближением ночи Адмирал убавил паруса и вывесил сигнальные огни на клотиках, надеясь, что Пинсон может еще присоединиться к нему, но когда рассвело, "Пинты" уже не было видно.
   А случилось то, что один из индейцев, находившихся на борту, сообщил Пинсону о некоей необычайно богатой золотом земле и предложил показать путь к ней. В Пинсоне вдруг разгорелась алчность; у него было лучшее судно, оно отлично лавировало против ветра, другим же такая гонка была не под силу. Он мог, таким образом, первым открыть золотую страну и обогатиться. Он долго терпел главенство Адмирала, втайне считая себя ровней ему уже потому, что затратил на экспедицию значительные средства. Он был заслуженный мореход, к слову которого почтительно прислушивался весь Палос, и привык, по состоятельно­сти своей и положению, диктовать волю своим сото­варищам-морякам. Он был вынужден крепиться, нахо­дясь в подчиненном положении на собственном своем судне, и с Адмиралом они несколько раз вступали в пререкания. Неожиданный соблазн, соединившись с постоянным недовольством, пересилил в нем чувство долга. Пинсон забыл свои обязанности перед Адмиралом как командующим, пренебрег его сигналами и продол­жал идти прежним курсом на восток, пользуясь своими преимуществами в ходовых качествах. Постепенно он отдалился от двух других кораблей.
   Колумб был крайне возмущен этим бегством. Кроме проявленного командиром "Пинты" вопиющего непови­новения, его можно было подозревать в злом умысле. Пинсон либо присваивал прерогативы Адмирала и претендовал на особые выгоды, либо спешно воз­вращался в Испанию, чтобы пожать лавры первоот­крывателя. Однако тяжелый ход судна Колумба обрекал его на бездействие. Оставалось вернуться на Кубу и закончить исследование ее берегов.
   Двадцать четвертого ноября он добрался до мыса Куба и бросил якорь в красивой бухте, образованной устьем реки, которой было дано имя св. Екатерины. Она была окружена великолепными лугами, ближние горы утопали в лесах, где попадались сосны такой вышины, что годились на мачты для лучших кораблей, и бла­городнейшие дубы. На дне же реки они обнаружили камни с прожилками золота.
   В продолжение нескольких дней Колумб проводил исследование побережья, превознося в восторженных выражениях великолепие и прелесть этого зеленого края, чистоту здешних рек, многочисленные и просторные бухты. Сделанное им описание одного места, которое он назвал Пуэрто-Санто, обнаруживает живое и безыскуственное чувство красоты природы. "Прелесть этой реки, прозрачность ее вод, сквозь которые виден песок на дне, обилие пальм разнообразных пород, самых высоких и красивых из всех, какие я видел, также как бесконечное множество иных величавых и зеленых дерев, птиц с богатейшим оперением и пышность полей сообщают этой стране, светлейшие государи, столь изумительно пре­красный облик, что она притягательнее и благодатнее всех прочих, подобно тому, как день блеском превосходит ночь. И потому я часто говорю своим людям, что-де, как я ни стараюсь полнее представить это все Вашим Величествам, язык мой не в силах сказать истинную правду, а перо -- записать ее, и я столь поражен зримыми мною бесчисленными красотами, что не знаю, как передать их".
   Прозрачность воды, которую Колумб объясняет чис­тотой рек, есть свойство океана в тех широтах. Столь прозрачно море вблизи некоторых островов, что в тихую погоду видно дно, как в кристальном источнике. И туземцы ныряют на глубину в четыре -- пять саженей, доставая раковины или других моллюсков, которые видны с поверхности. Легкие ветры и чистая вода моря придают этим островам редкостное очарование.
   В доказательство исполинских размеров растений на берегах Колумб упоминает об огромных каноэ, сделанных из одного древесного ствола. Одна такая лодка могла вместить сто пятьдесят человек. Среди прочих предметов в индейских жилищах нашли круг воска. Колумб захватил его с собой, чтобы показать кастильским государям, "ибо, где есть воск, -- заметил он, -- там есть и тысяча других добрых вещей". Предполагается, что этот воск был привезен с Юкатана, поскольку жители Кубы не имели обычая собирать его. Пятого декабря Колумб достиг восточной оконечности Кубы, которую считал восточным краем Азии, или, как он всегда называл ее, Индии. Потому он дал ей название Альфа-и-Омега -- начало и конец. Он был крайне озабочен тем, куда дальше направиться. Ему хотелось проследовать вдоль берега, уходившего на юго-запад, туда, где могли находиться более цивилизо­ванные и богатые области Индии. С другой стороны, избери он этот путь, он утратит надежду отыскать остров Бабеке, который лежал, по словам индейцев, на северо-востоке, и о котором они неизменно отзывались с восхищением. Для таких колебаний не раз возникали поводы во время необыкновенного этого путешествия, когда путешественника со всех сторон обступал новый и неведомый мир, маня его чудесами и красотами, но какое бы направление он не избрал, всегда сохранялась возможность, что мир, сулящий наибольшие выгоды и славу, остается за спиной.
  
   Глава 6
   Открытие Эспаньолы
   (1492)
  
   Пятого декабря, уже находясь в открытом море к востоку от Кубы и по-прежнему колеблясь относительно дальней­шего курса, Колумб заметил на юго-востоке землю, которая по мере приближения к ней увеличивалась в размерах; над ясным горизонтом поднимались высокие горы, и видно стало, что это -- большой остров. Увидев его, индейцы восклицали "бохио" -- слово, которым, как полагал Колумб, они называли страну, изобилующую золотом. Когда они поняли, что именно туда он и держит путь, то стали выражать сильный испуг, умоляя не идти к этому острову и уверяя его знаками, что тамошние жители свирепы и жестоки, что у них один глаз и что они людоеды. Из-за неблагоприятных ветров и долгих ночей, когда плыть по незнакомому морю было опасно, переход к острову потребовал почти двух дней.
   В прозрачном воздухе тропиков видно на далекое расстояние, а чистота атмосферы и безмятежное глубокое синее небо придают ландшафту поистине волшебный вид. В таких условиях и предстал глазам путешественников прекрасный остров Гаити. Горы здесь были более высоки и более скалисты, нежели на других островах, но скалы вздымались над буйными лесными зарослями. Горы переходили в пышные равнины, в зеленые саванны; возделанные поля, многочисленные огни ночью и столбы дыма, поднимавшиеся то тут, то там днем, говорили об обильном населении острова. Он открылся пришельцам во всем великолепии тропической растительности -- этот один из прекраснейших островов в мире, которому суждено было стать одним из несчастнейших.
   Вечером 6 декабря Колумб вошел в бухту на западной стороне острова, которой он дал имя св. Николая, каковое она носит по сей день. Бухта была просторна и глубока, к ней везде подступали высокие деревья, отягощенные плодами. Далее простиралась живописная равнина, оро­шаемая чудесной рекой. По многочисленным челнокам, усеивавшим водную гладь, можно было предполагать поблизости большие селения, но туземцы, завидя корабли, в страхе разбежались.
   Покинув бухту Св. Николая 7 числа, экспедиция отправилась вдоль северного берега острова. Возвышен­ности и горы перемежались зелеными саваннами и просторными равнинами. В одном месте между двумя горами возникла приветливая долина, она уходила в глубь страны и была старательно возделана.
   На несколько дней они задержались в бухте, которую наименовали бухтою Консепсьон; в нее впадал немно­говодный поток, извивавшийся по восхитительной мес­тности. Здесь в изобилии водилась рыба; случалось, она даже выпрыгивала из воды в шлюпки. Слышно было пение той птицы, которую испанцы путали с соловьем, а также и других, знакомых им. Последние живо напоминали им о рощах Андалузии; им казалось, страна своим видом напоминает прелестнейшие области Испании. И видя в них эти чувства, Адмирал нарек остров Эспаньолой.
   Повсюду в окрестностях бухты встречались признаки грубой обработки земли, но туземцы покинули побережье при виде кораблей. Однако Колумб тешил себя мыслью, что в глубине острова должны быть большие города, где укрылось здешнее население; виденные им огни, полагал он, зажигались ради предупреждения, как то делалось в старину, во времена мавританских войн, в Европе, когда при внезапных набегах на прибрежные земли их жителей оповещали об опасности, дабы они могли спастись.
   Двенадцатого декабря Колумб с великой торжест­венностью воздвиг на высоком месте у входа в бухту крест, знак вступления во владение этим местом. Однажды три моряка, бродившие вокруг бухты, заме­тили нескольких туземцев, которые тотчас обратились в бегство. Моряки, однако, пустились в погоню и сумели с немалым трудом поймать молодую и красивую индианку, которую и доставили с триумфом на корабль. Она была совершенно обнажена, что говорило о дикости страны, но украшение из золота у нее в носу вселяло надежду на то, что на острове есть этот металл. Адмирал быстро успокоил ее страх ласковым обра­щением. Он дал ей одежду, подарил бусы, латунные кольца, соколиные колокольчики и разные другие безделушки и отправил на берег в сопровождении нескольких человек из команды и трех толмачей-ин­дейцев. Простодушная дикарка так была довольна своими новыми украшениями и так покорена милости­вым обхождением, что охотно осталась бы с находив­шимися на корабле индианками.
   Сопровождавшие пленницу люди возвратились уже ночью -- селение туземцев было расположено слишком далеко, и они не рискнули уходить в глубь острова. Уверенный в благоприятном действии рассказов тузем­ки, Адмирал наутро велел девяти морякам отправиться с хорошим вооружением на розыски селения, взяв с собою толмачом кубинского туземца. Они нашли селение в пяти с половиной лигах к юго-востоку, в чудесной долине, на берегу реки. В нем насчитывалось с тысячу домов, но все они были покинуты своими обитателями при появлении моряков. Вдогонку за ними послали толмача, который, приложив много стараний, успокоил их, заверив в доброте спустившихся с неба пришельцев, которые ходят по земле с драгоценными и прекрасными дарами. Послушав его, туземцы -- числом около двух тысяч -- решились вернуться. Они приближались к испанцам медленными шагами, трепе­ща и то и дело останавливаясь и прикладывая руку к голове в знак глубокого почтения и повиновения. Это были хорошо сложенные люди, более статные и красивые, чем население предыдущего острова. Пока испанцы через толмача беседовали с ними, показалась еще одна толпа. Ею предводительствовал муж той индианки, которая накануне побывала в гостях на корабле. Женщину торжественно несли на плечах, а ее муж всячески выражал признательность за мило­стивое с нею обхождение и великолепные дары, преподнесенные ей.
   Индейцы, освоившись теперь отчасти с испанцами и оправившись в какой-то мере от крайнего своего испуга, проводили их к своим домам и стали угощать маниоковым хлебом, рыбой, кореньями и разнообразными плодами. Дознавшись от толмача, что испанцам нра­вятся попугаи, они принесли великое множество этих прирученных птиц и вообще запросто предлагали все, что имели. Такое искреннее гостеприимство царило и по всему острову, где неведома еще была страсть к обогащению. Широкая река, струившаяся по долине, была окаймлена лесами, состоявшими из пальм, бананов и многих других деревьев, в цвету или под грузом плодов. Воздух был благоуханен, как в апреле, целыми днями пели птицы, а некоторые были слышны и ночью. Испанцы, еще не свыкшиеся с тем, что на проти­воположной стороне земли времена года не те, что на родине, удивлялись голосу мнимого соловья в середине декабря и предполагали, будто в этом благословенном краю не бывает зимы. Они возвращались на корабли, восхищенные красотою страны, превосходившей, говоря их словами, даже роскошную равнину Кордовы. Они лишь жаловались на полнейшее отсутствие драго­ценностей у туземцев. И здесь просто необходимо привести описание нравов, царивших на этом острове до появления белых людей. Согласно первооткры­вателям, жители Гаити пребывали в состоянии перво­бытной простоты и дикости, которое многие философы напрасно рисуют нам как наиболее завидное в истории, когда люди жили в окружении только естественных благ, не ведая еще об искусственных потребностях. Тучная земля сама родила почти все пропитание даже без возделывания, в реках и в море в изобилии водилась рыба, индейцы ловили утий, игуан и различных птиц. При их умеренных нуждах они всего этого имели в избытке, и всем тем, что им щедро давала природа, они охотно делились со всем миром. Гостеприимство, как сообщают современники, было у них неукоснительно соблюдавшимся законом; чтобы им пользоваться, не нужно было знакомства -- каждый дом был открыт для гостя, как его собственный. Колумб в своем письме Луису де Сантанхелю пишет: "Когда они чувствовали доверие к нам и переставали бояться нас, они становились столь щедры, что невозможно и поверить тем, кто этого не видел. Если у них что-нибудь просили, они никогда не отказывали, но с готовностью отдавали, выражая при этом столько радушия, как если бы дарили собственное сердце, и был ли тот предмет ценен или не имел ценности, они всегда оставались довольны тем, что им давали взамен... На всех этих островах, сколько я мог заметить, мужчины довольствуются одной женой, но вождю, или королю, позволяют иметь двадцать. Женщины работают, кажется, больше мужчин. И мне не удалось установить, есть ли у них собственность; я полагаю, что все достояние каждого разделяют с ним все другие, особенно это касается пищи".
   Одно из наиболее привлекательных описаний обитате­лей этих островов дает Петер Мартир, и оно извлечено, как он утверждает, из бесед с самим Адмиралом. "Земля у этих людей, -- пишет он, -- столь же обща, как и солнце или вода; "мое" и "твое" -- эти семена всех зол -- не имеют у них значения. Им достаточно столь немногого, что в большой их стране у них царит скорее избыток, нежели скудость. Поэтому они как бы живут в золотом веке, не зная трудов, в сплошном саду, где нет межей и изгородей; они в своих делах между собою не знают ни законов, ни книг, ни судей. Того они считают злым и скверным человеком, кто рад чинить вред другому, и хоть у них нет вкуса к излишнему, но они всячески заботятся о приращении того, что доставляет им их хлеб, ограничиваясь тем немногим, что позволяет сберегать здоровье и избегать заболеваний".
   Многое в этой картине, должно быть, преувеличено воображением, но в основном она подтверждается ис­ториками тех времен. Все они изображают жизнь островитян близкою к поэтическому блаженству в усло­виях абсолютного, но патриархального и необреме­нительного правления касиков, без гордыни и спеси, при малых потребностях, в стране изобилия и благословенного климата и с естественной склонностью к беспечности и праздности.
  
   Глава 7
   Плаванье вдоль берегов Эспаньолы
   (1492)
  
   Воспользовавшись благоприятной погодой, Колумб предпринял 14 декабря новую попытку разыскать остров Бабеке, но ему снова помешали противные ветры. При этом он побывал на острове, лежащем против бухты Консепсьон, который по причине обилия там черепах он окрестил Тортугой* (* "Тортуга" и значит по-испански "черепаха" (прим. авт.).). Местные жители укрылись среди скал и в лесах, а на холмах пылали тревожные огни, из чего он заключил, что остров чаще подвергается вторжениям, нежели прочие. Остров был так прекрасен, что одну из долин Адмирал нарек Райскою, а красивую речку -- Гвадалквивиром, по имени знаменитой реки, протекающей по самым благословенным провинциям Испании. Подняв паруса в полночь 16 декабря, Колумб повернул обратно к Эспаньоле. На середине пролива, разделяющего остро­ва, он заметил каноэ с одним-единственным индейцем и снова подивился смелости человека, пустившегося в хрупком этом челноке в столь далекое плавание, и тому искусству, с каким он держал свое суденышко на плаву при весьма свежем ветре и поднявшейся волне. Он повелел взять его на борт вместе с лодкой и, став на якорь у селения на берегу Эспаньолы, ныне именуемого Пуэрто-де-Пас, отпустил его, отменно угостив и одарив различными предметами.
   Задержавшись в этой бухте из-за неблагоприятных ветров, Колумб принял у себя молодого и, очевидно, знатного касика. Тот прибыл на своего рода носилках, которые несли четыре человека, и за ним следовало две сотни его людей. В тот час Адмирал обедал, и молодой вождь, велев своим спутникам остаться сна­ружи, вошел к нему и сел подле него, не дав ему подняться или соблюсти этикет. С ним вошли только два старика, по-видимому, его советники, они сели у его ног. Все, что предлагалось ему из еды или питья, он лишь отведывал или пригубливал, а затем передавал своим спутникам, во всем сохраняя достоинство и торжественность. Говорил он мало, причем его советники следили за каждым его словом, поясняя от себя его речи. После обеда он преподнес Адмиралу причуд­ливо изукрашенный пояс и два золотых изделия. Колумб одарил его одеждой, несколькими нитками янтарных бус, яркими башмаками и бутылью душистой апельсиновой воды. Он показал ему испанскую монету с изоб­ражениями короля и королевы и попытался внушить представление о величии и могуществе этих государей; он также развернул королевские знамена и штандарт с крестом, но напрасно -- касика эти символы не убедили ни в чем, он так и не мог понять, что небывалые эти люди и чудные вещи происходят из какой-то области земли -- он остался, как и другие, убежден, что испанцы суть не от мира земного и что та страна и те владыки, о которых они говорят, находятся на небесах.
   В этих местах испанцы добыли немного золота, хотя все свои украшения туземцы отдавали с готовностью. Обещавшие поживу места были еще впереди, и один из старых советников касика сообщил Колумбу, что скоро он попадет на острова, богатые драгоценной рудой. Теперь же посередине индейского селения Адмирал воздвиг большой крест, и из того рвения, с каким местные жители помогали в этом, а также видя, как они подражают испанцам в их благочестии, он сделал вывод, что обратить их в христианство не составит труда.
   Девятнадцатого декабря корабли вышли в море еще до рассвета, но ветер был неблагоприятным, и к вечеру двадцатого они стали на якорь в красивой бухте, которой Колумб дал имя св. Фомы -- нынешней бухте Акюль, как считают историки. Вокруг простиралась живописная и густонаселенная местность. Местные жители выходили к кораблям частью на каноэ, иные же плыли без них, и предлагали неизвестные ароматные плоды. Они отдавали их безвозмездно, так же, как и все, что у них было, в частности и золотые украшения, которые так нравились пришельцам. Колумб, однако, был не расположен позво­лить своим людям пользоваться этим радушием, а велел всегда давать что-нибудь в обмен. На кораблях побывало несколько вождей близлежащих областей, они прибывали с дарами и приглашали испанцев в свои селения, где те встречали самый гостеприимный прием.
   Двадцать второго декабря появилось полное индейцев каноэ, посланное от великого касика по имени Гуаканагари, главного во всей этой части острова. Прибывший на нем представитель вручил Адмиралу от имени вождя широкий пояс, богато изукрашенный бусами и костью, и деревянную маску с золотыми глазами, носом и языком. Он передал также от имени вождя приглашение флотилии стать на стоянку против его жилища, несколько далее к востоку по берегу моря. Ветры не позволяли последовать приглашению немедленно, и поэтому Адмирал выслал туда нотариуса флотилии вместе с несколькими членами команды. Касик принял их на площади, специально для такого случая выме­тенной и приготовленной, и оказал им большие почести, одарив каждого хлопчатым одеянием. Вокруг них толпились жители деревни, они приносили угощения и различное питье. Как знатных гостей принимали индейцы моряков у себя в домах.
   Касик хотел задержать их у себя до следующего дня, но приказ обязывал их вернуться. Прощаясь с ними, вождь передал им для Адмирала в подарок несколько попугаев и золотые предметы; гостей провожала к лодкам целая толпа туземцев, несших дары и наперебой стремившихся оказать им услуги.
   За время их отсутствия Адмирала посетило множество туземцев в лодках, в том числе несколько мелких вождей. Все уверяли его в том, что остров очень богат; в особенности они упоминали внутреннюю область, которую называли Сибао, у касика которой, сколько можно было их понять, имелись золотые знамена. Колумб, по своему обыкновению обманываясь, решил, что Сибао -- это искаженное произношение названия Сипанго и что вождь с золотыми знаменами -- это не кто иной, как блестящий правитель этого острова, о котором писал Марко Поло.
  
   Глава 8
   Гибель "Санта-Марии"
   (1492)
  
   Поутру 24 декабря, еще до рассвета, Колумб вышел из бухты Консепсьон и двинулся на восток, намереваясь пристать в бухте касика Гуаканагари. В одиннадцать часов ночи, в сочельник, корабли были уже не более, чем в одной или полутора лигах от столицы касика, и Адмирал, видя спокойное море вокруг почти неподвижного корабля, решил немного отдохнуть, поскольку пред­шествующую ночь не спал. Во время прибрежных плаваний он всегда бывал предельно бдителен, проводя ночи напролет на палубе невзирая на погоду. Теперь же он был совершенно спокоен, не только из-за штиля, но и потому, что накануне его люди, посетившие касика, разведали берег и сообщили, что ни скал, ни мелких мест на пути кораблей нет.
   Никогда прежде не сказывалась столь очевидно необходимость надзора со стороны командующего. Не успел Адмирал отойти ко сну, как кормчий препоручил управление рулем юнге, а сам также отправился спать. Это было прямым нарушением одного из непременных указаний Адмирала -- ни при каких обстоятельствах не доверять руль юнгам. Другие моряки в свою очередь воспользовались отсутствием Колумба, и в скором времени вся команда погрузилась в дрему. Тем време­нем, пока командою владела беспечность, быстрые течения, опоясывавшие берега острова, влекли корабль быстро и неостановимо к песчаной отмели. Юнга не приметил ревущих бурунов, хотя их шум разносился на добрую лигу вокруг. Лишь почувствовав резкий удар руля о дно и услышав грохот прибоя, стал он звать на помощь. Колумб, которому неотступные думы не давали заснуть крепко, первым поднял тревогу. Уже следом за ним появились на палубе штурман, обязанный в тот час стоять на вахте, а также и прочие из состава команды -- все полусонные и ничего не соображающие. Адмирал велел им сесть в шлюпку и завезти за корму якорь. Штурман и матросы, однако, попрыгав в лодку, не знали, как поступить, и впали в панику. Не слушая приказаний Колумба, они принялись грести ко второй каравелле, которая находилась в полулиге от них по ветру, тогда как он, думая, что они отвозят якорь, надеялся быстро вывести корабль на глубокую воду.
   Убедившись, что шлюпка покинула его, а корабль развернулся поперек течения и вода все больше заливает его, он распорядился спилить мачту в надежде облегчить судно и удержать его на плаву. Все усилия оказались напрасны. Киль глубоко врезался в песок, от сотрясения начали расходиться швы корпуса, и под ударами волн "Санта-Мария" все больше заваливалась набок. К счастью, погода по-прежнему стояла тихая -- иначе корабль распался бы на куски, и вся команда его погибла бы в бурных водах.
   Адмирал и экипаж флагмана спаслись на борту единственной оставшейся каравеллы. Немедленно на берег к касику Гуаканагари были посланы Диего де Арана, главный судья экспедиции, и Педро Гутьеррес, королевский постельничий, дабы уведомить его о визите Адмирала и бедствии. Тем временем, поскольку с берега потянуло ветерком и Колумб не знал точно, где и какие здесь находятся камни и мели, он велел до ночи лечь в дрейф.
   Касик жил в полутора лигах от места крушения. Узнав о несчастье своего гостя, Гуаканагари высказал крайнее огорчение и даже пролил слезы. Он немедленно выслал всех своих воинов и все лодки, большие и малые, и вскоре терпящее бедствие судно было раз­гружено. Сам вождь, вместе со своими братьями и сородичами, оказывал при этом всю посильную помощь и на море и на земле, неустанно заботясь о том, чтобы все делалось надлежащим образом и спасенное имуще­ство было полностью сохранено. Время от времени к Адмиралу являлся кто-нибудь из семейства или окру­жения вождя, дабы выразить ему соболезнование и утешить в беде, заверяя, что все достояние Гуаканагари находится в полном распоряжении гостя.
   И в цивилизованной стране никогда не соблюдались столь безупречно законы гостеприимства, как то дела­лось этим дикарем. Все выгружаемое с кораблей складывалось у его жилища, причем на всю ночь выставлялась вооруженная стража, до тех пор, пока не было приготовлено особое хранилище. Но и сами островитяне не проявляли ни малейшей склонности воспользоваться несчастьем пришельцев. Напротив, и лицами своими, и действиями выражали они живейшее сочувствие, видя которое, можно было подумать, что беда постигла их самих.
   "Столь дружелюбны, столь мягки, столь миролюбивы эти люди, -- пишет Колумб в своем дневнике, -- что я клянусь Вашим Величествам, нет на свете лучшего народа и лучшей страны. Своих соседей любят они больше себя, и речи их всегда любезны и приятны, всегда сопровождаются улыбкою, и хотя они и впрямь ходят нагими, но держатся всегда совершенно пристойно и достохвально".
  
   Глава 9
   Строительство крепости Ла-Навидад
   (1492)
  
   Видя у многих своих людей большую охоту остаться на острове, чтобы избавить себя от трудов и опасностей перехода через океан, а также мирный и дружелюбный нрав туземцев, Колумб решил заложить здесь основу будущей колонии. Остатки погибшей каравеллы могли послужить материалом при строительстве крепости, корабельные пушки, наряду с прочим военным снаря­жением, могли быть использованы для ее защиты, небольшому ее гарнизону можно было оставить припа­сов на год. Предполагалось, что остающиеся на острове участники экспедиции исследуют его, ознакомятся с рудниками и прочими источниками богатства, что они добудут торговлею у индейцев немало золота, изучат их язык и освоятся с их обычаями и нравами, что весьма пригодилось бы в последующих сношениях с ними. Тем временем Адмирал должен был вернуться в Испанию, сообщить об успехах экспедиции и привезти пополнение.
   Едва только у Колумба возникла эта идея, как он принялся осуществлять ее. То, что осталось от "Санта-Марии", было разобрано и по частям перенесено на берег, где на выбранном месте начались приготовления к строительству башни. Когда Гуаканагари стало известно о намерении Адмирала оставить часть своих людей для защиты острова от свирепых карибов на то время, пока он привезет из своей страны других воинов, радости вождя не было предела. Его соплемен­ники не меньше него были в восторге от того, что с ними остаются эти удивительные люди, и от того, что Адмирал, возвратившись к ним, доставит на кораблях соколиные колокольчики и другие ценимые ими вещи. Они охотно помогали в строительстве крепости, и не помышляя о том, что созидают оплот тяжкого своего рабства.
   Но едва начались приготовления к строительству крепости, как индейцы сообщили, что в устье реки на восточном краю острова бросила якорь каравелла "Пинта". Колумб просил Гуаканагари отправить туда каноэ со своими людьми; на той же лодке выехал испанец, которому было дано письмо для вручения Пинсону. В письме не было упреков -- оно лишь призывало Пинсона к немедленному воссоединению.
   Три дня спустя каноэ возвратилось, проплыв вдоль берега двадцать лиг. Ни слуху ни духу о "Пинте" не было, и хотя Адмирал получал и впоследствии новые известия о том, что она находится к востоку от него, он больше не верил им.
   Уход этого судна поверг Колумба в величайшее беспокойство и изменил все его планы. Если Пинсон вернется в Испанию прежде него, он, несомненно, станет оправдывать свои действия с помощью наветов на Адмирала, губительных для будущих экспедиций. Он может даже упредить его, приписав себе славу великого открытия. Если же "Пинта" погибнет, поло­жение Колумба станет еще более опасным. В этом случае из трех судов останется одно, да притом не лучшее. От того, сможет ли это суденышко преодолеть огромное пространство океана, зависел в конечном счете успех всего предприятия. Если оно потонет, с ним будет утрачено все, что свидетельствует об успехе Колумбова дела, мрачная участь Адмирала отпугнет будущих мореплавателей, и Новый Свет останется, как дотоле, неизвестным. И он не решился поэтому продолжать разведку в новых морях тех земель, что манили его со всех сторон своим великолепием. Он принял решение не теряя времени возвращаться в Испанию.
   В продолжение строительства крепости Адмирал каждый день получал все новые доказательства рас­положения и услужливости Гуаканагари. Когда бы он ни выходил на берег для руководства работами, он неизменно встречал изъявления гостеприимства вождя. Самый большой из домов в том месте стоял всегда готовый принять его, устланный внутри, как ковром, пальмовыми листьями и обставленный низкими табуретами из черного блестящего дерева. Встречая Адмирала, касик всегда проявлял благородную ще­дрость, преподнося ему шейное украшение из золота или иной, равный по ценности подарок.
   Касик старался также изо всех сил, чтобы снабдить Колумба перед отъездом как можно большим количеством золота. Из того, что Колумб получил, из жестов и часто неверно понятых слов он вынес представление о необычайном богатстве внутренней части острова. Имена вождей, названия гор и областей перемешались у него в памяти, и он считал их все наименованиями мест, где находятся огромные сокровища. Чаще других произносилось слово Сибао -- оно означало местность среди гор, где островитяне добывали значительную часть руды, из которой выделывали свои украшения. Обилие на острове красного душистого перца "пимента" Колумб счел признаком близости мест произрастания восточных пряностей; попадался ему как будто и ревень.
   Перейдя с обычной своей бодростью духа от сомнений и тревог к самому светлому настроению, он теперь видел в гибели корабля чудесное событие, таинственно предопределенное небесами для умножения успехов всего его предприятия. Не случись этого бедствия, он не задержался бы на острове и не доведался бы о его богатствах, а лишь побывал бы кое-где на его берегах и затем покинул их. В доказательство провиденциальности крушения "Санта-Марии" он ссылался на то, что оно произошло в полный штиль, без ветра или волнения, и на то, что кормчий и матросы не подчинились ему, когда он велел бросить якорь за кормой, поскольку, если бы они выполнили его приказ, судно было бы благополучно отведено в сторону, плаванье продолжалось бы и сокровища острова оста­лись бы неизвестны. Теперь же он преисполнился ожидания счастливых плодов того, что казалось бедой, ибо надеялся, как он писал, что к его возвращению из Испании те, кого он оставлял здесь, добудут торговлею тонну золота и обнаружат копи и пряности в таких количествах, что государи -- не пройдет и трех лет -- смогут снарядить крестовый поход для освобождения Гроба Господня. "Ведь я утверждал, -- добавляет он, -- что весь доход от моего предприятия должно употребить на завоевание Иерусалима, а Ваши Высочества усмехались на то и отвечали, что вас привлекает эта мысль и что вы и без оных доходов готовы приняться за это дело".
   Этот простодушный, но искренний порыв возник у Колумба в тот момент, когда он почувствовал себя накануне обретения огромных богатств. То, что у людей иного склада лишь возбудило бы отвратительную страсть к стяжательству, ему внушило благочестивые намерения. Сколь, однако, тщетны наши попытки толковать скрытую волю Провидения! Кораблекру­шение, представлявшееся Колумбу знаком Божьего благоволения, впоследствии стало причиной сужения, ограничения его поисков. Судьба его на все оставшиеся ему лета оказалась связана с этим островом, который стал для Адмирала источником забот и тревог, и тысяч жестоких коллизий, и омрачивших его преклонные годы унижений и разочарований.
  
   Глава 10
   Устроение крепости Ла-Навидад. Отъезд Колумба в Испанию
  
   Испанцы не жалели трудов при строительстве своей крепости, немало помогали им и туземцы, и в десять дней она была вполне готова. Сооружено было подземелье, над которым была возведена прочная деревянная башня, а вокруг нее вырыт широкий ров. В башню перенесли все припасы, сохранившиеся после крушения "Санта-Марии", а также все, без чего можно было обойтись на каравелле. После установки пушек она приобрела внушительный вид, способный вселить страх в здешний бедный и мирный народ. Колумб считал на самом деле, что весь остров можно держать в повиновении самыми незначительными силами. Кре­пость и ограничение ее гарнизона в действиях, по его мысли, более требовались для того, чтобы среди испанцев поддерживался порядок, чтобы они не могли рыскать по округе и не творили бесчинств среди туземцев.
   По завершении строительства крепости Колумб дал ей, а также близлежащему селению и бухте имя Ла-Навидад, что значит Рождество, в память спасения при кораблекрушении в день Рождества Христова. Нашлось немало охотников остаться на острове, из них он отобрал тридцать девять самых умелых и известных примерным поведением. Начальником над ними был поставлен Диего де Арана, уроженец Кордовы, нотариус и альгвазил флотилии, ко­торому Адмирал передал все полномочия, какими его облекли католические государи. На случай его гибели преемником его назначался Педро Гутьеррес, а следующим за ним -- Родриго де Эскобедо. Среди остававшихся в крепости Навидад находились также врач, корабельный плотник, конопатчик, бондарь, портной и канонир, причем все были искусны в нескольких ремеслах. Им оставили лодку с погибшего корабля для рыбной ловли, разные семена для посева и множество предметов для торговли с индейцами, чтобы выменяли они к возвращению Адмирала как можно больше золота.
   Когда подошло время отъезда, Колумб собрал всех тех, кому предстояло поселиться на острове, и обратился к ним с серьезной и взволнованной речью. Он приказал им именем государей повиноваться своему начальнику, со всем возможным уважением и почтением относиться к касику Гуаканагари и другим вождям. Он напомнил, сколь много они обязаны были его великодушию и насколько зависит их благополу­чие от доброго его расположения; в отношениях с туземцами потребна осмотрительность, обходитель­ность и справедливость, ни в каких спорах не следует допускать насилия; особенно же необходимо бла­горазумие в обращении с туземными женщинами, часто становившимися причиною бед и раздоров в отношениях с дикими народами. Более всего убеждал он их не расходиться по острову, держаться вместе, ибо безопасность их зависит от их единства, в особенности не следовало покидать пределы дружест­венных земель Гуаканагари. Аране и прочим коман­дирам он поручил всячески проведывать о промыслах и рудниках острова, добывать золото и пряности и исследовать побережье, дабы найти более удачное место для поселения, так как эта бухта неудобна и опасна своими скалами и отмелями.
   Второго января 1493 года Колумб сошел на берег, чтобы попрощаться с радушным касиком и его вождями, предполагая отправиться в дорогу на следующий день. Он устроил для них прощальный обед в том самом доме, который был отведен для его пользования, и поручил их заботам оставляемых им здесь спутников, особенно Диего де Арану, Педро Гутьерреса и Родриго де Эскобедо, своих заместителей, заверив касика, что привезет из Кастилии множество ценных вещей, каких он и его люди еще и не видывали. Достойный Гуаканагари был весьма озабочен отъездом Адмирала, он пообещал обеспечивать тех, кто остается, всем необходимым и помогать им всячески, насколько это будет в его силах.
   Чтобы дать индейцам еще один урок военного искусства белых людей, Колумб устроил показательные схватки и сражения между своими командами. В ход было пущено всевозможное оружие и разные орудия войны, как то: мечи, щиты, пики, арбалеты, аркебузы и пушки. Индейцы поражались и остроте мечей, и смертоносной силе арбалетов в аркебуз, но когда в крепости стали разряжать тяжелые бомбарды и ее заволокло облаками дыма, леса содрогнулись от пушеч­ного грохота, а деревья затрещали под ударами каменных ядер, которые тогда употреблялись в ар­тиллерии, их охватил ужас, смешанный с восторгом. Полагая, что вся эта огромная мощь будет служить их защите, они, несмотря на трепет, радовались тому, что карибы не отважатся теперь нарушать покой их острова и уводить его жителей в плен.
   Когда торжество закончилось, Колумб обнялся с касиком и его вождями и распрощался с ними. Гуаканагари был глубоко тронут и пролил слезы, поскольку хотя и испытывал благоговейный трепет перед величавыми повадками Адмирала и мнимым его сверхчеловеческим естеством, но был совершенно по­корен его добросердечием. Расставание было грустно для обеих сторон. Появление кораблей вызвало у островитян изумление и потрясение, но покамест они видели лишь добро от пришельцев, которые наделяли их небесными дарами. Морякам же льстило выражаемое туземцами безоговорочное почтение, их покоряли дру­желюбие и мягкость индейцев.
   Печальнее всего было прощание отплывавших испан­цев и колонистов Ла-Навидад, ибо ничто не привя­зывает людей друг к другу столь сердечно, как совместно пережитые приключения и опасности. Ма­ленький гарнизон, однако, проявлял твердость духа и решительность. Эти люди с радостной надеждой смотрели в будущее, ожидая возвращения Адмирала из Испании с большим пополнением, и обещали ему добыть полные сведения обо всем, что есть на острове. Из-за отсутствия одного индейца, которого предпо­лагалось привезти в Испанию, отправление каравеллы задержалось на день. Наконец сигнальная пушка выпа­лила, прозвучали прощальные приветствия с палубы корабля и на них отозвались возгласами те, кто оставшись среди пустыни неведомого мира, провожал с берега тоскующими глазами своих товарищей, и кому не суждено было дождаться их возвращения.
  
   Книга пятая
  
   Глава 1
   Корабль держит курс на восточную оконечность Эспаньолы. Встреча с Пинсоном. Столкновение с туземцами в Саманском заливе
   (1493)
  
   Колумб отплыл в Испанию из Ла-Навидад четвертого января. Ветер был легкий, поэтому корабль пришлось вывести из гавани на буксире и отпустить рифы. Затем испанцы стали восточнее острова Эспаньола, неподалеку от гористого мыса, на котором деревьев не было, а произрастала только трава; мыс имел форму большого шатра и казался издали скалистым островом, с Эспаньолой его соединял низкий перешеек. Колумб дал мысу имя Монте-Кристи, и название это сохранилось и по сей день. У берега остров был плоским, дальше начинались высокие горы, густо поросшие лесом, а меж ними простирались широкие плодородные долины с полноводными реками. Дул встречный ветер, и испанцам пришлось на два дня задержаться в большом заливе западнее Монте-Кристи. Шестого января они, подгоняе­мые бризом, пустились в путь и, обойдя мыс с наветренной стороны, прошли десять лиг, но затем ветер вновь переменился на восточный. В это время моряк, поднявшийся на верхушку мачты, чтобы посмотреть на скалы, закричал, что видит вдалеке "Пинту". Эта весть очень обрадовала Адмирала и вызвала оживление на корабле, ведь моряки с удовольствием повстречались бы со своими товарищами, да и приятно иметь сопро­вождающее судно, плавая в таких пустынных морях.
   "Пинта" направилась к ним прямо по ветру. Адмиралу не терпелось поговорить с Мартином Алонсо Пинсоном, но ветер упорно мешал, а безопасного места для якорной стоянки поблизости не оказалось, поэтому Колумб вер­нулся в небольшую бухту чуть западнее Монте-Кристи. "Пинта" последовала за ним. Встретившись с Адмиралом, Пинсон тут же начал оправдываться, объясняя свое дезертирство тем, что из-за непогоды отбился от "Санта-Марии"; но с тех пор, -- уверял Пинсон, -- он постоянно искал Адмирала, мечтая присоединиться к нему. Колумб слушал его лепет спокойно, но недоверчиво, а вскоре подозрения Адмирала подтвердились, поскольку ему рассказали следующую историю. Якобы Пинсон пришел в неописуемое волнение, узнав от одного из индейцев, попавших на корабль, что восточнее лежат земли, богатые золотом. Он решил воспользоваться тем, что его судно шло первым, и ринулся прямо по ветру, надеясь прежде всех остальных открыть золотоносный край и вкусить его богатств; другие же корабли вынуждены были вернуться в гавань. Покинув товарищей, Пинсон несколько дней плутал меж небольших островков (по-видимому, острова Кайкос), но потом наконец ин­дейцы вывели его к Эспаньоле. Там он пробыл три недели и, торгуя с туземцами на реке, о которой я уже упоминал, умудрился собрать довольно много золота; половину его он, на правах капитана, оставил себе, а остальное разделил среди своих людей, дабы они были ему верны и хранили случившееся в тайне. Вот какие подробности по секрету сообщили Колумбу, но он подавил свое возмущение столь вопиющим нарушением долга, ибо ему не хотелось портить остаток плавания дрязгами с Пинсоном, у которого было среди команды много родственников и земляков. Однако доверие Адмирала к сотоварищам настолько упало, что он решил незамедли­тельно вернуться в Испанию, хотя в других обстоятель­ствах непременно поддался бы искушению обследовать побережье и погрузить на корабли побольше сокровищ.
   Испанцы отвели корабли на большую реку неподалеку, чтобы запасти воду и дрова для плавания. Эта река, -- туземцы зовут ее Яки, -- течет с гор в глубь суши и затем впадает в залив, вбирая в себя по пути несколько более мелких притоков. В песке ее устья спутники Колумба нашли множество золотинок, да и на обручи, которыми стягивали бочки с питьевой водой, тоже налипло довольно много золотого песка. Вот почему Колумб окрестил эту реку Рио-дель-Оро, или Золотой рекой; теперь же ее название -- Сантьяго.
   В тех краях водились огромные черепахи. В своем дневнике Колумб упоминает еще трех сирен, выплывших из глубин моря, и замечает, что видел подобных существ и раньше, у берегов Африки. Сирены, -- добавляет Адмирал, -- вовсе не такие прекрасные, как их обычно живописуют, хотя чем-то похожи на людей. Бытует мнение, что то были ламантины или тюлени; вероятно, Колумб увидел их издалека, и в его воображении, склонном приписывать волшебные свойства любому ново­му предмету или явлению, грузные животные отождест­вились с сиренами из древних преданий.
   Вечером девятого января испанцы снова двинулись в путь и на следующий день приплыли к реке, где, как уже говорилось, успел поторговать Пинсон. Колумб окрестил ее Рио-де-Грасиа, однако все продолжали называть эту реку по имени ее первооткрывателя, и она еще долгое время звалась Мартин Алонсо. Туземцы пожаловались Адмиралу, что Пинсон в свой предыдущий приезд забрал с собой четверых мужчин и двух девушек. Адмирал выяснил, что пленников до сих пор держат на борту "Пинты", намереваясь отвезти в Испанию и продать в рабство, и распорядился немедленно отпустить их домой, щедро одарив и приодев, дабы возместить нанесенный ущерб. Пинсон подчинился, но очень неохотно, и Колумбу пришлось выслушать от него немало горьких слов.
   Пользуясь благоприятным ветром, -- а в тех краях пассат осенью и зимой часто сменяется северо-западным ветром, -- путешественники поплыли дальше вдоль острова и добрались до очень красивого гористого мыса, который назвали Капо-де-Энаморадо, или мыс Влюблен­ных; сейчас он известен как мыс Каброн. Спустившись чуть ниже, они встали на якорь в бухте или заливе шириною в три лиги; он так далеко вдавался в глубь острова, что Колумб поначалу принял его за морской пролив, отделяющий Эспаньолу от какой-то другой земли. Высадившись на берег, мореплаватели увидели туземцев, резко отличавшихся от добродушных, мирных людей, с которыми им уже доводилось встречаться на Эспаньоле. Новые знакомцы имели свирепый вид и страшно раз­малеванные тела и лица. Они отращивали длинные волосы, собирали их сзади и украшали перьями попугаев и прочих пестрых птиц. Кое-кто был вооружен палицами, другие -- луками примерно такого же размера, как у английских лучников. Стрелы туземцы делали из тонкого тростника, насаживая на него прочный наконечник, либо прикрепляя кость или рыбий зуб. Мечи они изготавливали из пальмовой древесины, твердой, словно железо; лезвия были не острыми, но широкими, примерно в два пальца, и индеец мог одним ударом разрубить шлем и рассечь череп до самого мозга. Хотя туземцы приготовились к бою, они не проявили никакой агрессивности по отноше­нию к испанцам, а наоборот, продали им два лука и несколько стрел, а один даже согласился взойти на борт адмиральского судна.
   Свирепый вид, смелость и безрассудство воина-дикаря натолкнули Колумба на мысль о том, что индеец и его собратья принадлежат к племени карибов, которые наводят такой ужас на обитателей здешних краев, и что залив, в котором он бросил якорь, судя по всему, не залив, а пролив, отделяющий этот остров от Эспаньолы. Однако индеец, отвечая на его расспросы о Карибских островах, упорно показывал пальцем на восток. А еще он поведал испанцам об острове Мантинио, который якобы (так, по крайней мере, почудилось Колумбу) населен только женщинами; и вроде бы те женщины раз в году допускают к себе мужчин-карибов с целью продолжения рода. Мальчиков, рождающихся от таких встреч, матери отдают отцам, а себе оставляют лишь девочек.
   Остров Амазонок неоднократно упоминается в рассказах Колумба, это очередная фантазия Адмирала, а ввел его в заблуждение Марко Поло. Венецианский путешествен­ник описал два острова близ азиатского побережья: на одном жили только женщины, на другом -- мужчины, между ними существовали подобные отношения, и Ко­лумб, считавший, что плавает где-то неподалеку, легко соотнес жесты индейцев с описаниями венецианца. Славно угостив воина и поднеся ему подарки, Адмирал отпустил его, надеясь с помощью туземца выторговать золото у индейцев. Когда лодка подплывала к берегу, испанцы заметили полсотни прячущихся за деревьями дикарей, вооруженных луками, стрелами, палицами и дротиками. По приказу сидевшего в лодке индейца они сложили оружие и вышли на берег, встречая испанцев. Последние, выполняя указания Адмирала, хотели было купить кое-что из индейского оружия, дабы отвезти в качестве диковинок в Испанию. Индейцы расстались с двумя луками, но потом вдруг в их души закралось подозрение, или они просто решили взять в плен горстку чужаков... Во всяком случае, они ринулись туда, где оставили оружие, схватили его, взяли также веревки и воз­вратились с явным намерением связать испанцев. Послед­ние немедленно их атаковали, двоих ранили, а остальных обратили в бегство и преследовали бы их и дальше, но кормчий, правивший лодкой, удержал товарищей. То было первое столкновение испанцев с индейцами, именно тогда белые люди впервые пролили в Новом Свете кровь местных жителей. Колумб весьма опечалился, увидев, что его попытки поддерживать с индейцами добрые отношения закончились провалом, однако утешал себя мыслью о том, что если его моряки повстречали карибов или какое-то иное воинственное племя, обитавшее на оконеч­ности острова, то сила и оружие белых людей, должно быть, произвели на них устрашающее впечатление, а значит, они поостерегутся нападать на немногочисленный гарнизон крепости Ла-Навидад. В действительности же моряки столкнулись со смелым и дерзким народом, жившим в гористом районе Сигуай; этот край простирался вдоль берега на двадцать пять лиг, а в глубь острова -- всего на несколько лиг. Языком, внешним обликом и манерой поведения эти индейцы сильно отличались от других туземцев того острова и обладали грубым, но независимым и сильным характером горцев.
   Их искренность и отвага проявились на следующий день после стычки: индейцы гурьбой высыпали на пляж, а Адмирал послал к берегу шлюпку с большим отрядом хорошо вооруженных солдат. Туземцы шли спокойно и доверчиво, словно накануне ничего не случилось, и в их повадках не чувствовалось страха или враждебности. Касик, правивший в соседних краях, тоже явился на берег. Он послал солдатам, сидевшим в шлюпке, нитку бус из мелких камней, а точнее, из обломков раковин, испанцы догадались, что он прислал бусы в знак дружбы, однако исчерпывающий смысл этого символа был им еще недоступен. Они не знали, что ожерелье выражало мольбу о мире и почиталось священным среди индейцев. Вскоре подоспел и сам вождь, он сел в шлюпку всего с тремя сопровождающими, и его повезли на каравеллу.
   Колумб по достоинству оценил чистосердечие и до­верчивость касика, красноречиво свидетельствующие о мужественной и великодушной натуре; он тепло принял вождя, выставил лучшее угощенье, какое нашлось на корабле, в частности, сухари и мед, считавшиеся среди индейцев лакомством, показал всякие чудесные приспособления на судне, щедро одарил вождя и его подданных и весьма довольных отпустил восвояси. Касик жил так далеко, что не мог прийти еще раз в гости, но в знак величайшей признательности он прислал Адмиралу свою золотую корону. Рассказывая об этом случае, биографы Колумба не упоминают имени вождя, однако, бесспорно, несколько лет спустя он вошел в истерию под именем Майовабекса, касика сигуайцев, и даже в самых затруднительных ситуациях умудрялся проявлять муже­ство, искренность и величие души.
   Колумб провел в бухте еще пару дней, в течение которых индейцы очень дружелюбно обменивались то­варом с испанцами, принося им хлопок, фрукты и овощи; однако воинственность их нисколько не уменьшилась, и они не расставались с луками и стрелами. Четверо молодых индейцев так заманчиво описывали острова, расположенные к востоку от Эспаньолы, что Колумб решил заглянуть туда по пути в Испанию, и убедил их поехать с ним в качестве проводников. Пользуясь попутным ветром, еще до рассвета шестнадцатого января он покинул бухту, которую из-за стычки с индейцами прозвал Гольфо-де-лас-Флечас, или залив Стрел, который теперь, однако, известен как Саманский залив.
   Покинув его, Колумб сперва взял курс на северо-вос­ток, где, по уверениям молодых индейцев, находились остров карибов и остров Мантинио, обиталище амазонок; Адмирал надеялся взять с каждого по паре туземцев, чтобы показать испанским владыкам. Однако проплыв шестнадцать лиг, проводники вдруг передумали и стали указывать на юго-восток. Этот маршрут мог привести Адмирала в Пуэрто-Рико, который действительно звался среди индейцев островом карибов. Адмирал тут же изменил курс корабля и двинулся в том направлении. Но не прошел он и двух лиг, как подул ветер, наиболее благоприятный для возвращения в Испанию. Колумб видел, как лица моряков мрачнели по мере того, как корабль отклонялся от пути на родину. Поразмыслив о том, какую малую власть он имеет над чувствами и привязанностями команды, подумав о неоднократно про­являвшемся бунтарстве моряков, о недоверии, которое он испытывал к Пинсону и плачевном состоянии кораблей, Адмирал внезапно решил оставить свою затею. Чем дольше он будет затягивать возвращение, тем больше судьба его открытий будет зависеть от тысячи не­предвиденных обстоятельств, и в результате из-за како­го-нибудь несчастного случая он, его утлая каравелла и добыча, собранная за время путешествия, навеки канут в океан. Поэтому, подавив жгучее желание продолжать исследование новых земель и решив не подвергать риску уже сделанные открытия, Адмирал, к огромной радости команды, еще раз изменил курс корабля и направился в Испанию.
  
   Глава 2
   Обратный путь. Сильные штормы. Прибытие на Азорские острова
   (1493)
  
   Пассаты, столь благоприятствовавшие Колумбу по пути в Новый Свет, были неблагосклонны к нему на обратном пути. Ветер в корму быстро стих, и весь остаток января дули преимущественно легкие восточные ветры, которые не давали кораблям существенно продвинуться вперед. Часто Колумба задерживала "Пинта", фок-мачта которой так пострадала, что корабль полз, словно черепаха. Погода стояла по-прежнему тихая и приятная, на море царил штиль, и индейцы, которых Колумб вез в Испанию, частенько плескались в воде и плавали вокруг кораблей. Видели множество тунцов, а одного даже убили, приняв за большую акулу; это на какое-то время возместило нехватку провизии, которую моряки начали испытывать очень скоро, так что им пришлось сократить рацион до порции хлеба, нескольких глотков вина и красного перца: испанцы уже научились у индейцев считать его незаменимой составной частью всякой трапезы.
   В начале февраля, достигнув примерно тридцать восьмого градуса северной широты и вновь вернувшись на курс, с которого они сбились из-за пассатов, моряки смогли, пользуясь более благоприятным ветром, поплыть прямо в Испанию. Из-за того, что корабль так часто отклонялся от заданного маршрута, лоцманы запутались в расчетах, каждый утверждал свое, но все были далеки от истины. Однако Колумб не только аккуратно вел судовой журнал, но и внимательно подмечал любую перемену на море и в атмосфере; от его наблюдений зависела и его собственная судьба, и участь кораблей, бороздивших незнакомые моря; простые матросы вос­принимали виртуозное умение Колумба расшифровывать знаки стихий как нечто сверхъестественное. В этой ситуации Колумб обратил внимание на большое количе­ство плававших в воде водорослей, определил внешние границы зеленой полосы и, отталкиваясь от этого, пришел к любопытному умозаключению: корабли находились на той же долготе, что и в момент отплытия в обратный путь, а именно -- в двухстах шестидесяти лигах к западу от Ферро. Десятого февраля Висенте Яньес Пинсон и лоцманы Руне и Бартоломео Рольдан, плывшие на борту адмиральского корабля, изучили морские карты и сопо­ставили свои расчеты, чтобы прояснить ситуацию, но к общему согласию прийти не смогли. Все они полагали, что находятся на широте Мадейры, то есть минимум на сто пятьдесят лиг ближе к Испании, чем думал Колумб, знавший, что вскоре корабль достигнет Азорских островов. Однако он не развеял их заблуждение, а наоборот, запутал еще больше, чтобы помешать им составить ясное представление о маршруте путешествия и единолично владеть знанием о том, как добраться до новооткрытых земель.
   Двенадцатого февраля, когда моряки тешили себя надеждой в ближайшее время ступить на сушу, подул яростный ветер и море заштормило; корабли все еще старались держать курс на восток, но продвигались с большим трудом и риском. На следующий день после захода солнца ветер и волны усилились, небо на северо-северо-востоке троекратно озарилось вспышками молний, которые Колумб воспринял как признак надви­гающейся бури. И вскоре она с ужасающей свирепостью обрушилась на корабли: маленькие, утлые суденышки, совсем открытые, без палуб, были плохо приспособлены для диких штормов Атлантики; всю ночь им пришлось без парусов носиться по волнам. На рассвете че­тырнадцатого числа наступила краткая передышка, и корабли чуть продвинулись вперед, однако ветер с юга задул снова с удвоенной силой и бушевал целый день, а ночью разъярился еще пуще; рассерженное море страшно трепало корабли, гигантские валы грозили в любой момент поглотить их или разбить в щепки. Три дня суда лежали в дрейфе, стремясь лишь удержаться на плаву, но поскольку шторм становился все неистовей, корабли вновь понеслись, подгоняемые ветром. Вскоре "Пинта" скрылась во мраке ночи. Адмирал, по возмож­ности, старался держаться северо-восточного направления, чтобы достичь берегов Испании, и приказал подавать с топа сигналы "Пинте", призывая ее делать то же самое и не отбиваться от товарищей. Но слабая фок-мачта не позволяла "Пинте" справиться с ветром, и ей пришлось идти прямо на север. Какое-то время она отвечала на сигналы Адмирала, однако ее мерцающие огни постепенно удалялись, пока не погасли совсем и несчастная не исчезла из поля зрения.
   Колумб шел по ветру, всю ночь его обуревали дурные предчувствия, тревога за судьбу своего корабля и страх за судно Пинсона. Когда рассвело, море являло собой страшное зрелище: насколько хватало взгляда, про­стиралась пустыня, на которой бесновались, разъяряясь все сильней и сильней, волны; Колумб беспокойно озирался, ища "Пинту", но ее нигде не было видно. Тогда он немного проплыл вперед, стараясь держаться на гребнях волн и не дать им обрушиться на корабль. Солнце постепенно вставало, ветер и волны вздымались вместе с ним, так что весь тот кошмарный день беззащитное судно находилось во власти свирепой стихии.
   Убедившись в тщетности и бессмысленности всех попыток бороться со стихией, Колумб попытался умило­стивить небеса торжественными клятвами и покаянными обетами. По его приказанию в шапку положили бобы -- столько же, сколько человек было на борту корабля, на одном из бобов нацарапали крест. Каждый член экипажа принес клятву, что если он вытащит меченый боб, то совершит паломничество к раке Святой Девы Марии Гваделупской и поставит восковую свечу весом в пять фунтов. Адмирал первым протянул руку к фуражке, и жребий пал на него. С этой минуты он считал себя паломником, обязанным исполнить обет. Подобным же образом моряки тянули жребий, решая, кому идти к часовне Богоматери Лореттской; это выпало на долю моряка по имени Педро де Вилья, и Адмирал обязался понести все его расходы. Третий жребий был связан с паломничеством в Санта-Клара-де-Моге, чтобы отстоять торжественную мессу и провести ночь в церкви; он опять-таки достался Колумбу.
   Но буря все равно не унималась, и тогда Адмирал и моряки поклялись, что если останутся в живых, то где бы они ни высадились, устроить крестный ход и дойти босиком, в одних рубахах до какой-нибудь церкви, посвященной Пресвятой Деве Марии, и вознести в ней молитвы и хвалу Господу нашему. Моряки ублажали небеса не только все вместе, но и поодиночке: каждый дал свой обет, пообещав совершить паломничество, попоститься или каким-либо другим актом покаяния и благочестия порадовать Господа. Однако небеса оставались глухи к их обетам, шторм становился все неистовей, страшней, и испанцы решили, что им пришел конец. Опасность потонуть увеличивалась еще и из-за нехватки балласта: на корабле было так мало питьевой воды и провианта, что он стал легким, словно перышко, и волны швыряли его из стороны в сторону, как хотели. Стараясь исправить положение и придать судну большую устойчи­вость, Адмирал приказал заполнить морской водой все пустые бочки, и это немного помогло.
   Во время сей затяжной и страшной борьбы со стихиями Колумб не находил себе места от беспокойства. Он боялся, что "Пинта" пошла ко дну. В случае ее гибели судьба его открытий и тайн Нового Света зависела исключи­тельно от утлого адмиральского суденышка, и одна большая волна могла предать все забвению. Сумятица, царившая в мыслях Колумба, чувствуется в его письме августейшим особам.
   "Я бы выносил сие злосчастие более стойко, -- говорит он, -- если бы только моя жизнь подвергалась опасности, ибо я должник Высшего Творца и уже не раз находился на волосок от смерти. Но меня безмерно печалила и тревожила мысль о том, что я испытал озарение свыше, укрепившее во мне веру и намерение пуститься в это предприятие и победоносно достичь цели, но когда настало время доказать неправоту моих оппонентов и снискать Вашим Величествам огромную славу, существенно рас­ширив вдобавок Ваши владения, Божественной Силе угодно расстроить все, погубив меня. Однако это было бы еще полбеды, если бы меня не сопровождали те, кто некогда внял моим уговорам. Теперь они в тоске проклинают не только тот час, когда взошли на корабль, но и свою трусость, ибо убоявшись моих слов, они не повернули назад, как несколько раз намеревались по пути в Новый Свет. А еще моя печаль удваивалась, едва я помышлял о двух сыновьях, которых определил на учебу в Кордову и оставил без средств к существованию в чужих краях; я горевал, думая о том, что у них не будет доказательств преданной службы их отца Вашим Величествам, благодаря коим вы могли бы оказать сиротам покровительство. И в то же время меня поддерживала вера в то, что Господь не оставит незавершенным труд, питавшийся столь великой любовью к Его Церкви и выполнявшийся, несмотря ни на какие преграды и препоны. В довершение всего я вспоминал мои грехи и думал, что Господь в наказание может лишить меня славы, которая выпала мне в сем мире".
   И вот, терзаемый дурными предчувствиями, Адмирал вдруг изобретает способ, благодаря коему даже в случае гибели корабля и его собственной смерти слава открытия новых земель навечно будет связана с ним, а монархи получат-таки все выгоды, которые можно извлечь из экспедиции. Колумб пишет на пергаменте краткий отчет о своем плавании и открытиях, о том, что он завладел новыми землями от имени королей-католиков. Запечатав письмо, он адресует его королю с королевой и указывает сверху, что человек, который отнесет невскрытый пакет по указанному адресу, получит тысячу дукатов. Затем он заворачивает письмо в провощенную тряпку, кладет его внутрь большого куска воска и заключает все в бочонок, который бросает в море, делая вид перед своими людьми, что совершает какой-то религиозный обряд. А на случай, если его послание не достигнет земли, Адмирал снимает с него копию, точно так же упаковывает ее и ставит бочку на корму, рассчитывая, что если волны поглотят каравеллу, целая и невредимая бочка всплывет.
   Эти меры предосторожности в какой-то степени успо­коили Колумба, а когда после проливных дождей рассветное небо слегка расчистилось на западе, он вздохнул еще спокойней, так как у него забрезжила надежда, что ветер переменится. Надежда оправдалась, ветер стал попутным, но море вздымалось еще так высоко и волновалось столь сильно, что за ночь корабль смог продвинуться вперед лишь совсем немного.
   Утром пятнадцатого февраля, на рассвете, моряк Руис Гарсиа залез на грот-мачту и вдруг закричал: "Земля!". Моряки, которым довелось вновь вернуться в Старый Свет, пришли почти в такой же восторг, с которым они впервые увидели Новый. Земля лежала на востоке-се­веро-востоке, прямо по курсу каравеллы, и среди лоцманов опять вспыхнули споры. Один думал, что это остров Мадейра, другой -- скала Синтри близ Лиссабона, а большая часть моряков, введенных в заблуждение страстным желанием поскорее достичь берегов родины, решили, что они уже недалеко от Испании. Однако Колумб, основываясь на своих личных подсчетах и наблюдениях, сделал вывод, что перед ними один из Азорских островов. Подойдя поближе, они убедились, что перед ними действительно остров, он находился не более, чем в пяти лигах от корабля, и моряки уже поздравляли друг друга со скорым прибытием в порт, как вдруг ветер переменился и подул прямо с суши, а на западе показались высокие волны.
   Два дня корабль болтался у берега, тщетно пытаясь приблизиться или достичь еще одного острова, который маячил на туманном и затянутом тучами горизонте. Вечером семнадцатого числа испанцы так близко подошли к первому острову, что появилась возможность бросить якорь, но канат оборвался, и кораблю пришлось опять выйти в открытое море, где он лавировал до следующего утра, а затем все же причалил к северному берегу. Колумб еще несколько дней был так взвинчен и взбудоражен, что почти не спал и едва прикасался к пище. Страшно мучаясь подагрой, он все же не покидал своего наблюдательного поста, стоял под ледяным ветром и проливным дождем, мок под брызгами огромных бушующих волн. Только в ночь на семнадцатое он смог чуть-чуть поспать, да и то больше от усталости, чем обретя внутреннее спокойствие. Вот какие трудности и опасности подстерегали Колумба по пути из Нового Света. Если б хоть десятая часть их встретилась морякам по пути из Испании, то трусливая и недружная команда непременно восстала бы с оружием в руках против затеи Колумба, и он никогда бы не открыл Новый Свет.
  
   Глава 3
   Происшествие на острове Святой Марии
   (1493)
  
   Послав на берег лодку, Колумб убедился, что корабль подошел к острову Св. Марии, самому южному из Азорских островов, принадлежащему португальской короне. Увидев легкую каравеллу, швартующуюся к берегу, местные жители несказанно удивились, что судно смогло пережить бурю, бушевавшую пятнадцать дней подряд с беспримерной яростью, а когда они услышали от членов экипажа, что потрепанный бурей корабль везет известия о диковинных странах за океаном, их изумлению и любопытству не было границ. В ответ на вопрос о том, где безопаснее всего бросить якорь, они указали соседнюю бухту, но уговорили трех моряков остаться на берегу и рассказать им по­подробнее о выдающемся путешествии.
   Вечером трое островитян, выйдя на берег, стали подавать знаки кораблю, за ними послали лодку, и они привезла домашнюю птицу, хлеб и освежающие напитки, этот дар прислал испанцам Хуан де Кастанеда, правитель острова, который жаждал познакомиться с Колумбом, передавал ему поздравления и осыпал комплиментами. Правитель острова извинялся за то, что не явился сам, ссылаясь на поздний час и отдаленность своей резиденции, но пообещал посетить каравеллу на следующее утро, принести еще освежающих напитков и возвратить на корабль троих моряков, которых он пока удерживал у себя, расспрашивая о плавании, поскольку оно его чрезвычайно заинтересовало. Жилья на берегу не было, и посыльные провели ночь на корабле.
   Наутро Колумб напомнил своим людям об их обете устроить крестный ход в первом же месте, которого они достигнут. Неподалеку от моря виднелась часовенка, посвященная Деве Марии, и Колумб отдал распоряжения приготовиться к религиозной процессии. Трое посыльных, возвратившись в селение, прислали священника, чтобы он отслужил мессу; половина команды сразу отправилась босиком, в одних рубахах к часовне, а Адмирал ждал их возвращения, дабы потом проделать то же самое с остальными членами экипажа.
   Однако бедных, изнуренных бурей моряков, наконец-то вернувшихся в лоно цивилизации, ждал отнюдь не великодушный прием, а весьма и весьма далекий от дружелюбного, человечного отношения туземцев в Новом Свете. Не успели они прочесть молитвы и вознести хвалу Господу, как вдруг толпа местных жителей, пеших и всадников, предводительствуемых губернатором, окружила часовню и захватила всех в плен. С корабля часовню не было видно, так как ее загораживала коса, и Адмирал не знал о случившемся. Но когда пробило одиннадцать, а паломники не возвращались, он начал опасаться, что португальцы их не отпускают, или что лодка, в которой они поплыли, разбилась о рифы, окружавшие остров в полосе прибоя. Поэтому Колумб поднял якорь и двинулся туда, откуда виднелась часовня и примыкающее к ней помещение, где он заметил много вооруженных всадников; спешившись, они сели в лодку и поплыли к каравелле. В душе Адмирала тут же вспыхнули воспоминания о неприязни, которую португальцы питали к нему и его предприятию, и он приказал своим людям взять оружие, спрятаться и приготовиться защищать корабль или даже захватить лодку. Последняя, однако, имела весьма мирный вид, в ней ехал губернатор острова, который приветствовал Колумба в попросил гарантировать ему безопасность, если он взойдет на корабль. Адмирал охотно согласился, но португальцы по-прежнему держались на почтительном расстоянии. Тогда Колумб вспылил и обвинил губернатора в коварстве и в том, что он вредит не только испанским монархам, но и своему собственному повелителю, столь бесчестно попирав законы гостепри­имства. Колумб сообщил губернатору, в каком он чине и звании, показал грамоты с кастильской королевской печатью и пригрозил местью своего государя. Кастанеда отвечал презрительно и вызывающе, заявив, что посту­пает в соответствии с распоряжениями своего короля.
   После бесплодной перепалки португальцы вернулись на берег, сильно озадачив Колумба столь неожиданным проявлением враждебности; он даже боялся, что в его отсутствие между Испанией и Португалией началась война. На следующий день море так заштормило, что испанцам пришлось сняться с якоря и, выйдя в открытое море, переместиться к острову См. Михаила, Два дня корабль подвергался огромной опасности, половина ко­манды осталась на берегу, а большую часть оставшихся составляли люди сухопутных профессий в индейцы, и в сложном плавании проку от них не было. К счастью, несмотря на сильную качку. Бог миловал испанцев от таких страшных волн, как при недавнем шторме, иначе корабль, на котором не хватало стольких членов экипажа, вряд ли уцелел бы.
   Вечером двадцать второго февраля буря улеглась, и Колумб вновь причалил к острову Св. Марии. Вскоре после этого появилась лодка с двумя священниками и нотариусом на борту. После настороженных переговоров и получения гарантий безопасности, они взошли на корабль и попросили дозволения взглянуть на бумаги Колумба, ссылаясь на Кастанеду и уверяя, что губернатор готов всячески служить Колумбу, если тот действительно уполномочен испанским королем. Колумб решил, что Кастанеда пошел на попятный и хочет прикрыть таким образом свое отступление; поэтому он сдержал негодова­ние и, поблагодарив губернатора за дружеское располо­жение, показал верительные грамоты; священники и нотариус остались довольны. На следующее утро лодка и моряки были освобождены. Последние, находясь под арестом, узнали от местных жителей нечто такое, что проливало свет на поведение Кастанеды.
   Король Португалии, опасаясь, что экспедиция Колумба помешает его собственным открытиям, велел губернаторам островов и отдаленных портов схватить и не выпускать Колумба, если он вдруг окажется в их краях. Выполняя приказ, Кастанеда сперва надеялся застигнуть Колумба врасплох в часовне, а потом, когда это не удалось, придумал другую уловку, но и тут у него ничего не получилось, потому что Колумб был начеку. Вот какой первый прием ждал Адмирала по возвращении в Старый Свет, причем это была еще малая толика тех неприят­ностей и бед, которые обрушились на него за то, что он облагодетельствовал своих соотечественников, как никто другой.
  
   Глава 4
   Прибытие в Португалию. Посещение двора
   (1493)
  
   Колумб простоял еще два дня у берегов Св. Марии, надеясь пополнить запас дров и балласта, но ему помешал сильный прибой. Ветер теперь дул на юг, и кораблю лучше было не медлить у острова, а продолжать путь дальше в Испанию, куда Колумб и отправился двадцать четвертого февраля; до двадцать седьмого числа погода ему благоприятствовала, а затем, когда корабль находился в ста двадцати пяти лигах от мыса Св. Винсента, море опять разбушевалось и забурлило. Видя, что опасностей по мере его приближения к Испании становится все больше и долгожданное возвращение затягивается, Колумб дрогнул и пожаловался в дневнике, что его отгоняют "прямо от порога собственного дома". Он противо­поставляет штормы, свирепствующие у берегов Старого Света, и ласковый ветерок, спокойное море и мягкую погоду, характерные, по его мнению, для новооткрытых земель.
   "Что ж, -- замечает Колумб, -- религиозные философы и мудрецы вполне могут объявить, что рай земной расположен на самой дальней оконечности восточного побережья, ибо там наиболее благоприятный климат".
   После нескольких дней шторма и непогоды в субботу, второго марта, примерно в полночь на каравеллу обрушился ураганный ветер, который порвал все паруса, и корабль, не в силах с ним справиться, мчался, подгоняемый этим ветром, с голыми мачтами и в любой момент мог рассыпаться в щепки. В мрачные часы величайшей опасности команда опять воззвала к небесам. Моряки тянули жребий, решая, кому выпадет совершить босиком паломничество к гробнице святой Марии-де-ла-Куэва в Нуэльве, и опять-таки жребий пал на Колумба. История повторялась точь-в-точь, и в этом было нечто удивительное. Лас Касас благоговейно говорит, что Господь, выделяя Колумба, нарочно устраивал штормы, желая умерить гордыню Адмирала и предостеречь его, дабы он не приписал себе славу открытий, которые на самом деле совершались по велению Божию, а Колумб служил лишь орудием, выполнявшим Его волю.
   Появились признаки близости земли, которую моряки приняли за Португалию; однако буря свирепствовала все сильней, и моряки начали сомневаться, что хотя бы кому-то из них суждено достичь порта. Команда принесла обет: оставшись в живых, моряки должны будут всю ближайшую субботу просидеть на хлебе и воде. На следующую ночь стихия разбушевалась еще пуще. Море вздымалось дикой громадой. Легкую каравеллу то высоко подбрасывало в воздух, то ввергало в страшную раз­верстую пучину. Дождь лил потоками, сверкали молнии и отовсюду гремел гром.
   В первом часу этой жуткой ночи моряки приветственно закричали, завидев землю, но это лишь усугубило всеобщую тревогу. Они не знали, где оказались, не ведали, где искать гавань, боялись высаживаться на берег и страшились разбиться о скалы, так что земля, о которой они столь страстно мечтали, стала для них воплощением ужаса. Поэтому они убрали паруса и старались держаться как можно дальше от берега, с нетерпением дожидаясь утренней зари.
   На рассвете четвертого марта обнаружилось, что корабль находится у скалы Синтра в устье Тагуша. Колумб по-прежнему сильно сомневался в благорас­положении португальцев, но не унимавшаяся буря не оставляла ему выбора, нужно было переждать шторм в надежном укрытии; а посему примерно в три часа он причалил к берегу возле Растелло, к превеликой радости своей команды, которая благодарила Бога за избавление от стольких опасностей.
   Местное население сбежалось к воде и принялось поздравлять моряков со спасением, которое они вос­приняли как чудо. Дело в том, что жители побережья все утро с огромным волнением следили за кораблем и молились, чтобы он остался цел. Старший из тамошних моряков уверял Колумба в том, что у них никогда не было такой бурной зимы, множество кораблей месяцами из-за непогоды простаивали в порту, и очень часто происходили кораблекрушения.
   Сойдя на берег, Колумб немедленно отправил гонца с донесением о своих открытиях к королю и королеве Испании. Он также написал королю Португалии, нахо­дившемуся в Вальпараисо, и попросил разрешения при­плыть в Лиссабон; ведь уже разнесся слух о том, что его каравелла нагружена золотом, и Колумб, оставаясь в устье Тагуша, возле такого местечка, как Растелло, с малочисленным, бедным и склонным к авантюрам насе­лением, не мог чувствовать себя в безопасности. Стараясь избежать кривотолков относительно своего путешествия, он уверял короля, что не был на побережье Гвинеи или в каких-либо других португальских колониях, а плывет из Сипанго и прочих индийских провинций, которые он открыл, держа курс на запад.
   На следующий день дон Алонзо де Акунья, капитан большого португальского военного корабля, стоявшего в Растелло, призвал Колумба к себе и потребовал отчета о том, кто он и откуда плывет. Защищая свои права в адмиральское достоинство, Колумб заявил, что служит правителям Кастилии, и отказался покинуть корабль или отправить кого-нибудь вместо себя. Впрочем, едва капитан узнал о звании Колумба и его необычайном путешествии, он сам предложил Адмиралу свои услуги и явился на каравеллу под звуки барабана, флейт и рожков, что было для этого смелого, благородного воина знаком величайшей учтивости.
   Когда до Лиссабона дошли вести об удивительном судне, бросившем якорь в устье Тагуша, судне, на котором привезли из новых, только что открытых земель туземцев и местные диковинки, там начало твориться нечто неописуемое. Почти столетие славу Лиссабона составляли морские открытия, но все они меркли перед открытием Колумба. Будь на корабле диковинки с иных планет, лиссабонцы и то вряд ли пришли бы в большее волнение. Несколько дней подряд Тагуш являл собой радостное, оживленное зрелище, гавань буквально запо­лонили самые разнообразные барки и лодки, и все они роились возле каравеллы. С утра до ночи на корабле толпились посетители, в том числе весьма знатные господа и несколько офицеров королевской короны. Все восхи­щенно внимали рассказам Колумба и его моряков о перипетиях плавания и об открытии Нового Света и с ненасытным любопытством взирали на неведомые рас­тения, животных и особенно на индейцев, которые так отличались от известных им типов людей. Великодушные португальцы приходили в восторг при мысли о том, сколь великую пользу принесет открытие Колумба человечеству, другие, алчные натуры, воспламенялись при описании диких, неизвестных краев, изобилующих золотом, жем­чугом и пряностями; третьи же сетовали на недо­верчивость короля и его советников, из-за которых Португалия навеки лишилась столь великого приобретения.
   Восьмого марта знатный кавалер дон Мартин де Норонья явился с письмом от короля Жуана, в котором тот поздравлял Колумба с прибытием и приглашал его ко двору, пребывавшему тогда в Вальпараисо, примерно в девяти лигах от Лиссабона. При этом король, любивший величественные жесты, приказал бесплатно и в достатке снабдить Адмирала, его команду и корабль всем, чем он пожелает.
   Колумб с удовольствием отклонил бы приглашение короля, поскольку не доверял ему, но он понимал, что из-за непогоды оказался полностью во власти Жуана и благоразумнее будет не выказывать своих подозрений. Поэтому в тот же вечер он отправился в сопровождении лоцмана в Вальпараисо. Первую ночь Адмирал провел в Сакамбене, где местные жители приготовились встретить его с почетом. Погода стояла дождливая, и он добрался до Вальпараисо лишь под вечер. Когда Колумб подъезжал к королевской резиденции, знатнейшие мужи Португалии вышли ему навстречу и с великими почестями пре­проводили во дворец. Монарх принял его, как светлейшего князя. Он разрешил Колумбу сидеть в его присутствии (такая честь оказывалась только людям королевской крови) и, непрестанно поздравляя Колумба с успешным путешествием, уверял Адмирала, что тот может рас­поряжаться буквально всем в португальском королевстве.
   Затем между королем и Колумбом завязалась долгая беседа, Колумб рассказывал о путешествиях и о странах, которые он открыл. Король слушал вроде бы с удоволь­ствием, но на душе у него кошки скребли. Еще бы, ведь когда-то это потрясающее предприятие предлагалось ему, а он его отверг! Одно случайное замечание выдает его мысли. Король поинтересовался, не может ли открытие Колумба на самом деле стать принадлежностью пор­тугальской короны, и сослался на договор 1479 года, подписанный кастильскими правителями. Колумб ответил, что никогда его не видел и не имеет о нем понятия, ему лишь запретили заходить в Ла-Мину и приближаться к гвинейскому побережью, и он неукоснительно соблюдал эти предписания. Король милостиво кивнул и сказал, что доволен, Колумб поступил правильно, а такие вопросы правители должны решать сами, без посредников.
   На следующий день король подробно расспросил Адмирала обо всем, что касалось климата, растительного мира и племен, населявших новооткрытые земли; ин­тересовался он и маршрутами плавания; Колумб давал на все подробный ответ, стремясь как можно яснее показать, что речь идет о краях, не открытых и не покоренных до него никаким христианским правителем. Однако король по-прежнему опасался, как бы сие обширное и не имеющее четких границ открытие новых земель не затронуло его собственные новооткрытые территории. Он терзался сомнениями: а вдруг Колумб умудрился найти кратчайший путь именно к тем странам, куда он, король Португалии, снаряжал собственные экспедиции и которые подразумевались в папской булле, даровавшей португальской короне все неоткрытые земли от мыса Нон до Индий.
   Король поделился своими сомнениями с советниками, и они охотно их подтвердили. Ведь среди советников были те самые люди, которые когда-то осмеяли замысел Колумба и назвали его мечтателем. Его успех привел их в замешательство, а славное возвращение Адмирала они воспринимали как свое глубочайшее унижение. Эти люди были не в состоянии понять, какие великие, благородные помыслы владели теперь Колумбом, насколько далек он был сейчас от всяких мелочных соображений; завистники приписывали любому поступку Колумба самые мер­кантильные и неблагородные мотивы. Его ликование воспринималось как оскорбительное злорадство, и они обвиняли Адмирала в том, что он говорит с королем о своем открытии хвастливо и тщеславно, словно желая отыграться за былую обиду, когда монарх отверг его предложения.
   Именно поэтому они с готовностью подтвердили сомне­ния, обуревавшие короля. Те, кто видел туземцев, привезенных на каравелле, заявляли, что цвет их кожи, волосы и манера поведения полностью соответствуют описаниям людей, обитающих в той части Индий, которая считалась вотчиной Португалии и вошла в папскую буллу. Древние отмечали, что между островами Терсера и теми, которые открыл Колумб, разницы почти никакой, а значит, это все -- владения Португалии. Видя смятение короля, некоторые даже предлагали убить Колумба и тем самым помешать окончанию его предприятия; они заяв­ляли, что Адмирал заслуживает смерти за попытку обмануть и поссорить две нации своими выдуманными открытиями. Кто-то договорился до того, что избавиться от него можно без особых последствий: надо лишь сыграть на высокомерии Колумба, уязвить его гордость, спро­воцировать ссору, а затем как бы случайно убить в честном бою.
   Трудно поверить, что такие безнравственные, подлые советы давались столь честному монарху, как Жуан II, однако факт этот приводится целым рядом историков -- и португальских, и испанских, я это вполне согласуется с теми коварными планами, которые уже предлагались королю в отношении Колумба. Придворные частенько подличают, лицемерно демонстрируя верность повелите­лю, а монархи нередко по своей слабости прощают им самые ужасные поступки, если только в их основе лежит личная преданность.
   К счастью, король Португалии был человеком велико­душным и не согласился чинить беззаконие. Он по достоинству оценил огромные заслуги Колумба и чество­вал его как выдающегося благодетеля человечества; и кроме того, Жуан II, будучи благородным правителем, чувствовал себя обязанным оказывать покровительство всем чужестранцам, заброшенным волею злого рока в его морские порты. Были среди королевских советников и такие, что предлагали проводить более дерзкую и воинственную политику. Они говорили, что пусть Колумб вернется в Испанию, и пока он будет снаряжать вторую экспедицию, надо собрать два хорошо вооруженных отряда, поставить во главе двух португальских моряков, путешествовавших с Адмиралом, и быстро захватить новооткрытые земли; в конце концов, нет лучшего титула, чем "властелин", а при разрешении таких спорных вопросов самый веский аргумент -- это оружие.
   Сей совет, в коем сочетались мужество и лукавство, гораздо более пришелся по вкусу королю, и он решил потихоньку, но не откладывая, претворить его в жизнь и поручил дону Франсиско де Алмейда, одному из самых знаменитых капитанов той эпохи, возглавить новую экспедицию.
   Тем временем Колумба, находившегося в эти дни в центре внимания, дон Мартин де Воронья и целый кортеж придворных проводили на корабль, король подарил Колумбу и его лоцману по мулу, а последнему вдобавок двадцать эспадин или, иначе, золотых дукатов. По пути на корабль Колумб остановился в монастыре св. Антония в Вилла-Франке и посетил королеву, которая изъявила горячее желание повидать такого удивительного и пред­приимчивого человека, ведь все португальцы только и говорили, что о его великих достижениях. Колумб застал королеву в обществе ее любимых фрейлин, и ему был оказан чрезвычайно лестный прием. Ее величество попросила Адмирала вкратце рассказать ей о плавании и о землях, которые он открыл; причем королева и фрейлины с живым любопытством воспринимали его повествование. Ту ночь Колумб провел в Ландре, а утром, когда собрался в дорогу, прибыл посланец короля и предложил проводить Адмирала до границы, если он хочет вернуться в Испанию по суше. Посланец также выразил готовность дать ему лошадей, распорядиться о ночлеге и обо всем, что могло понадобиться Колумбу в пути, причем все это за счет короля. Однако буря улеглась, и Адмирал предпочел вернуться на каравеллу. Тринадцатого марта он вышел в открытое море и на заре пятнадцатого благополучно достиг отмели в Салтесе, а в полдень уже входил в гавань Палое, которую покинул третьего августа предыдущего года. А стало быть, важнейшая из всех морских экспедиций заняла меньше семи с половиной месяцев.
  
   Глава 5
   Прием, оказанный Колумбу в Палосе
   (1493)
  
   Триумфальное возвращение Колумба стало огромным событием в истории маленького порта Палое, где каждый был в той или иной степени заинтересован в удачном исходе экспедиции. Ведь в ней участвовали самые известные и состоятельные капитаны дальнего плавания, и почти у всех среди моряков были родственники или друзья. Уход кораблей в плавание, которое казалось вначале отчаянным и безнадежным предприятием, по­вергло местных жителей в уныние и тоску; а штормы, бушевавшие целую зиму, это уныние удваивали. Многие уже оплакивали друзей, воображая их таинственные, ужасные злоключения, думая, что они скитаются по суровым, пустынным и безбрежным морям, а может, уже погибли среди скал, в зыбучих песках и водоворотах ила стали жертвой чудовищ, наверняка населяющих далекие моря, куда редко заходят корабли. Такая таинственная судьба казалась жителям Палоса гораздо страшнее обычной смерти, ибо это было что-то совсем неведомое и неопределенное* (* На картах тех времен и даже гораздо более поздних можно увидеть множество грозных, отвратительных чудовищ, помещенных в отдаленные районы океана. С ними связывали все ужасы и опасности, которые только способен вообразить себе человек. То же можно сказать и об отдаленных, неведомых землях: в глухих районах Азии или Африки тоже якобы водились чудовища, причем их описание трудно соотнести с какими-либо реальными животными, известными науке (прим. авт.).).
   Поэтому когда местные жители заметили один из кораблей, вошедший в реку, они пришли в неописуемое волнение; а уж когда узнали, что каравелла вернулась с победой из своего странствия по миру, всех обуяла несказанная радость. Люди принялись звонить в колокола, закрывались магазины, откладывались дела; какое-то время в городе царила полная сумятица и кавардак. Одни рвались поскорее узнать о судьбе родственников, другие интересовались друзьями, и все без исключения мечтали услышать подробности столь удивительного путешествия. Когда Колумб высадился на берег, толпа ринулась приветствовать его, и немедленно образовалась громадная процессия, которая отправилась в главный собор города: жители мгновенно позабыли о тысяче препон, которые они воздвигали на пути Колумба, и жаждали вознести хвалу Господу за то, что он позволил их землякам сделать столь необыкновенное открытие. Везде, где проходил Колумб, его встречали восторженными криками в возгла­сами. Как это было непохоже на его отплытие всего несколько месяцев назад, когда вслед ему раздавался свистящий шепот и проклятия, и уж тем более, насколько отличался этот торжественный въезд в город от первого появления Колумба в Палосе, когда он, бедняк, пришед­ший пешком, клянчил воды в хлеба для своего ребенка у ворот монастыря!
   Узнав, что королевский двор пребывает в Барселоне, Колумб хотел отплыть туда немедленно, однако, пораз­мыслив об опасностях и несчастьях, с которыми ему уже пришлось столкнуться на море, он решил следовать дальше сушею. Колумб послал королевской чете письмо, в котором сообщал о своем прибытии, и вскоре отправился в Севилью ожидать их приказаний, прихватив с собой шестерых индейцев, привезенных из Нового Света. Еще один туземец умер во время путешествия по морю, а еще троих Колумб оставил в Палосе.
   Поистине удивительным совпадением (но, тем не менее, это как будто достоверный факт) является то, что вечером, когда Колумб прибыл в Палое и все колокольни огласили город ликующим звоном, "Пинта" под управ­лением Мартина Алонсо Пинсона вошла в то же самое устье. Отстав от адмиральского корабля во время шторма, она неслась, подгоняемая ветром, и приплыла в Бискай­ский залив, в порт Байонна. Сомневаясь, что Колумбу удалось выдержать такую бурю, Пинсон немедленно послал депешу королю, в которой приписал себе открытие новых земель и просил разрешения явиться ко двору, дабы лично поведать все как можно подробнее. Едва стихла непогода, он вновь пустился в путь, предвкушая торжественный прием, который ему окажут в родном порту Палос. Но когда, войдя в гавань, он заметил адмиральский корабль, стоящий на якоре, и увидел, с каким энтузиазмом встречают Колумба местные жители, у Пинсона оборвалось сердце. Говорят, он побоялся предстать перед Колумбом в сей торжественный час, поскольку Адмирал мог посадить его под арест за дезертирство у берегов Кубы; но с другой стороны, Пинсон отличался слишком большой решительностью, чтобы предаваться страху. Вероятнее, что он осознал свою вину и не захотел появляться на людях в тот момент, когда чествовали Колумба; а может, Пинсон болезненно пере­живал торжество человека, чье превосходство ему так не хотелось признавать. Поэтому он вернулся обратно на свой корабль, причалил в тихом месте и скрывался, пока не услышал об отъезде Адмирала. Потом Пинсон вернулся домой, здоровье его было подорвано, а дух сломлен, ибо, сравнивая почести и славословия, выпавшие на долю Колумба, и упреки, доставшиеся ему, Пинсон неизменно впадал в меланхолию. Вскоре пришел ответ их величеств на его письмо, довершив унижение Пинсона; от тоски и досады он заболел и через несколько дней скончался.
   Однако не следует строго судить покойного Пинсона! Его заслуги и труды достойны самой высокой похвалы, а к ошибкам надо отнестись снисходительно. Пинсон был одним из немногих людей в Испании, которые оказались способны оценить план Колумба, и поддерживал его морально и материально, когда тот, безвестный бедняк, жил в Палосе. Именно благодаря Пинсону Колумб смог раздобыть и оснастить корабли в ситуации, когда даже распоряжения правящей четы не выполнялись; и наконец, он вместе с братьями и друзьями принял участие в самой экспедиции, поставив на карту свою жизнь, состояние -- в общем, буквально все. Благодаря этому он мог бы навеки разделить славу бессмертных открытий, но, к несчастью, на какой-то миг Пинсон забыл о величии происходящего и о безоговорочном подчинении коман­диру, пошел на поводу у своего эгоизма и нарушил субординацию, чем запятнал свое имя. В его оправдание можно, однако, сказать, что Пинсон был хорошим капитаном, и это частично извиняет его вспыльчивый нрав; он сделал очень много полезного для экспедиции и для оснастки кораблей. Высокие профессиональные качества Пинсона признают все его современники, а о его благородстве и честных устремлениях свидетельствует то, как мучительно он переживал свой проступок и последовавшие за ним несчастья. Подлый человек не стал бы так себя казнить, будучи уличен в дурном деянии. Эта история служит доказательством того, как одно-един­ственное нарушение долга способно перевесить массу добрых и достойных дел, как минутная слабость портит впечатление от целой добродетельно прожитой жизни и, наконец, насколько человеку важно при любых обстоя­тельствах сохранять верность не только другим, но и самому себе* (* Через много лет потомки Пинсона принялись усиленно добиваться от короля признания заслуг своей семьи, стараясь, помимо всего прочего, доказать, что без поддержки и ободрения Мартина Алонсо и его братьев Колумбу никогда бы не удалось совершить свое открытие. Император Карл V принял во внимание услуги, которые братья действительно оказали короне во время первого путешествия, а также дальнейшие экспедиции и открытия, совершенные талантливым и бесстрашным мореплавателем Висенте Яньесом Пинсоном, и пожаловал их семейству звание и привилегии идальго (прим. авт.).).
  
   Глава 6
   Прием, оказанный Колумбу испанским двором в Барселоне
  
   Письмо Колумба испанским монархам произвело сен­сацию среди придворных. Событие, о котором он сообщал, было сочтено самым выдающимся за все время благодат­ного правления Фердинанда и Изабеллы, а то, что оно последовало сразу за победой в Гранаде, свидетельство­вало, по мнению двора, о благоволении свыше за то, что испанцы одержали победу благодаря своей твердой вере. Королевская чета какое-то время была и сама в некотором недоумении от столь неожиданного и безболезненного приобретения новой империи, причем совершенно необъ­ятных размеров и, очевидно, неслыханно богатой. Прежде всего они задумались над тем, как бы закрепить ее за собой. Вскоре после приезда в Севилью Колумб получил от них письмо, в котором король и королева выражали свой восторг и немедленно требовали его ко двору, чтобы обсудить планы второй, более обширной экспедиции. Поскольку приближалось лето, благоприятная пора для морских плаваний, они просили его договориться в Севилье или еще где-нибудь о том, чтобы ускорить отплытие и послать им с тем же курьером депешу с указанием, какая помощь требуется с их стороны. Письмо адресовалось "дону Христофору Колумбу, нашему Адми­ралу моря-океана, вице-королю и губернатору островов, обнаруженных в Индии", и содержало обещание допол­нительно наградить Колумба. Он, не теряя времени, ринулся выполнять указания правителей. Адмирал послал Изабелле и Фердинанду список необходимых кораблей, людей и снаряжения, по мере возможности договорился обо всем в Севилье и выехал в Барселону, прихватив с собой шестерых индейцев и разные диковинки, привезен­ные из Нового Света.
   Весть об открытии разнеслась в народе, а поскольку маршрут Колумба лежал через самые богатые и густона­селенные провинции Испании, его поездка напоминала путешествие короля по стране. Куда бы он ни направ­лялся, стекались толпы местных жителей, которые выстраивались вдоль дороги и заполняли все населенные пункты. На городских улицах, в окнах и на балконах домов было полно благодарных зрителей, которые огла­шали округу одобрительными приветственными возгласа­ми. Колумбу приходилось то и дело останавливаться, потому что толпа загораживала путь, норовя поглазеть на него и на индейцев, которых испанцы воспринимали с таким же изумлением, как, наверное, восприняли бы существ с другой планеты. Колумб был не в силах удовлетворить страстное любопытство людей, постоянно пристававших к нему с бесчисленными вопросами; как всегда, слухи были сильно преувеличены, и новооткрытые земли якобы кишели всяческими чудесами.
   Примерно в середине апреля Колумб прибыл в Барселону, где все уже было готово к торжественному, великолепному приему. Особое очарование памятной церемонии придавала прекрасная, безмятежная погода, характерная для лета, этого самого приятного времени года, и для благодатного климата тех мест. Когда Колумб подъезжал к городу, ему навстречу вышло много при­дворных, идальго и толпы простого люда, все жаждали его увидеть и поприветствовать. Его въезд в сей славный город был сравним лишь с триумфальными шествиями римлян, которые обычно устраивались в честь победите­лей. Сперва шли индейцы в боевой дикарской раскраске и золотом убранстве. Затем несли несколько видов живых попугаев, чучела незнакомых птиц и животных и редкие растения, которые, по предположению испанцев, обладали целебными свойствами; потом на всеобщее обозрение выставили индейские короны, браслеты и прочие золотые украшения, позволявшие составить представление о бо­гатстве новых земель. Затем следовал верхом Колумб, окруженный цветом испанского рыцарства. Проехать по запруженным улицам оказалось почти невозможно, в окнах и на балконах толпился народ, на крышах яблоку негде было упасть. Люди, похоже, не могли наглядеться на трофеи неведомого мира и на замечательного человека, отыскавшего эти диковинки. В происходящем было такое величие, что народ испытывал благоговейный трепет, смешанный с простой человеческой радостью. Приезд Колумба воспринимался как особая, неслыханная милость Провидения, посланная монархам в награду за их благочестие, а внушавший уважение, с достоинством державшийся первооткрыватель ничуть не напоминал жизнерадостных юнцов, с коими обычно связываются представления о дальних странствиях, и его облик полностью гармонировал с грандиозностью и значитель­ностью его подвига.
   Желая встретить Колумба с подобающей пышностью и почетом, правители Испании приказали поставить свой трон под раззолоченным парчовым балдахином в большой, роскошно убранной зале. Сидя там, король и королева с волнением ждали появления Колумба, за их спинами стоял принц Хуан, а придворные сановники и знатнейшие дворяне Кастилии, Валенсии, Каталонии и Арагона толпились вокруг, нетерпеливо предвкушая встречу с человеком, который оказал их стране столь неслыханное благодеяние. Вскоре Колумб вошел в зал в сопровождении блестящей свиты, из которой, по утверждению Лас Касаса, он выделялся своим величественным, внушитель­ным выражением лица; в сочетании с почтенными сединами это придавало ему вид римского сенатора; скромная улыбка играла на его губах, показывая, что ему по вкусу пышный и славный прием, и разумеется, ничто не могло так растрогать ум, воспламененный благородными устремлениями и сознающий свои заслуги, как подобные проявления восхищения и благодарности целого народа и даже целого мира. Когда Колумб приблизился к трону, их величества встали, словно приветствуя особу самого высокого звания. Преклонив колена, Колумб хотел поцеловать королевской чете руки, но правители Испании пришли в замешательства, не зная, стоит ли ему позволить таким образом выразить почтение. Любезным жестом предложив Колумбу встать, они разрешили ему сидеть в своем присутствии, а надо сказать, что гордые и щепетильные испанские монархи оказывали сию честь далеко не многим.
   По их просьбе Колумб рассказал о самых ярких событиях путешествия и описал открытые острова. Он продемонстрировал чучела неизвестных доселе птиц и животных, редкие лекарственные и ароматические расте­ния, показал индейское золото: песок, слитки и варвар­ские украшения, а главное, ввел в зал индейцев, на которых присутствующие взирали с пристальным и неистощимым любопытством. Однако Колумб заявил, что все это мелочи, главные открытия еще впереди, и они позволят присоединить к владениям их величеств бога­тейшие государства и обратить целые народы в истинную веру.
   Когда он закончил речь, правители Испании упали на колени и воздели руки к небу, глаза их наполнились слезами радости и благодарности, и они вознесли хвалу Господу за столь великую милость; все последовали их примеру, и глубокий, благоговейный восторг охватил блестящее собрание, не дав ему опуститься до банальных ликующих возгласов. Гимн "Те Deum Laudamus"* (* Тебя, Бога, хвалим (лат.).), кото­рый запел хор королевской капеллы под аккомпанемент оркестра, довершил впечатление Божественной гармонии, обратив чувства и мысли присутствующих к небесам, "...так что, -- говорит почтенный Лас Касас, -- казалось, в тот час они вкусили райского блаженства". Вот как торжественно и благочестиво отмечал блестящий испан­ский двор великое событие; он воздал должное молитвам и песнопениям и поблагодарил Бога за открытие Нового Света.
   Затем Колумб расстался с королевской четой; прово­жать его пошли все придворные и гомонящая толпа. Он еще долго, много дней подряд привлекал всеобщее внимание, и везде, где бы ни появлялся, его окружали почитатели.
   В голове Адмирала роились славные планы, но он не забывал и своего благочестивого намерения вернуть христианам Гроб Господень. Как мы уже рассказывали, он предложил это испанским монархам в первом же разговоре о своих прожектах, заявив, что это будет важнейшей целью, открытий. Упоенный мыслью об огромном богатстве, выпавшем на его долю, Колумб поклялся за семь лет снарядить армию из четырех тысяч всадников и пятидесяти тысяч пеших воинов, а за пять следующих лет -- еще такую же, и послать эту армию вызволять Гроб Господень. Эта клятва было запечатлена в одном из его посланий монархам, впоследствии он на свое письмо несколько раз ссылался, однако оно не сохранилось, и мы не знаем, принес ли он эту клятву после первого путешествия или позже, когда стало ясно в полной мере, насколько великое и выгодное открытие он совершил. Колумб частенько намекает в своих записях на намерение вернуть Гроб и отчетливо говорит об этом в письме Папе Александру VI, написанном в 1502 году, где Колумб оправдывается, объясняя, почему ему не удалось претворить в жизнь свой замысел. Нам совер­шенно необходимо помнить об этом фантастическом прожекте, если мы желаем лучше понять характер и мотивы поступков Колумба. Мы увидим, что сей замысел переплелся в сознании Адмирала с планами открытия новых земель, и священный крестовый поход казался Колумбу главной целью Господа, для достижения коей он, по его собственному разумению, был избран в качестве орудия. Это свидетельствует о возвышенном образе мыслей, о том, насколько чужды были Адмиралу эгоизм и расчетливость, как близко к сердцу принимал он благоговейные, героические планы, которые в эпоху крестовых походов воспламеняли и воодушевляли самых отважных воинов и знаменитых правителей.
  
   Глава 7
   Недолгое пребывание в Барселоне. Любезное отношение монархов и придворных
  
   Радость, вызванная великим открытием Колумба, не ограничилась только Испанией, слава о нем широко разнеслась по свету благодаря сообщениям послов, переписке ученых, торговым караванам и рассказам путешественников, так что весь просвещенный мир изумлялся и восторгался. Как было бы прекрасно, если бы в те времена пресса, как сейчас, ежедневно освещала все, что творится в мире! До чего же интересно узнать, какие мысли и чувства обуревали людей, когда они впервые узнали о столь необычайном, грандиозном событии! Даже самые краткие в случайные сообщения современных Колумбу писателей представляют для нас интерес, ибо они сделаны в то время и показывают, насколько случайно разносились по миру столь великие вести. Аллегретто Аллегретти в Сиенской летописи за 1493 год говорит, что об открытии Колумба стало известно из писем купцов, которые были в Испании, и от нескольких путешественников. В Геную эту новость привезли возвратившиеся послы Франческо Марчези и Джованни Антонио Гримальди, в открытие Нового Света занесли в анналы как одно из величайших событий года. Хотя Генуэзская республика и упустила возможность стать во главе великих открытий, она все равно снискала себе славу, так как была родиной первооткрывателя. Скоро слух дошел и до Англии, которая еще не приобрела своего морского могущества. Однако известие о путеше­ствии повергло в изумление Лондон и вызвало восхищение и пересуды ори дворе короля Генриха VII, где открытие Колумба провозгласили "скорее Божественным, нежели человеческим". В данном случае мы опираемся на авторитет самого Себастьяна Кабота, будущего первоот­крывателя Северной Америки, он находился в то время в Лондоне и его обуял благородный дух соревнования.
   Да, поистине каждый член цивилизованного общества отмечал это событие как нечто, в чем он был лично заинтересован в той или иной степени. Некоторым оно открывало новые бескрайние горизонты для исследования, другим -- для предпринимательства, все с огромным энтузиазмом ждали дальнейших известий о неведомом мире, все еще покрытом тайной, мире, мимолетные, случайные картины которого были исполнены стольких чудес. Мы располагаем кратким свидетельством того, какие чувства владели ученым той эпохи, поскольку у нас есть письмо, написанное Петером Мартиром его другу Помпонию Лэто.
   "Ты говоришь, любезный мой Помпоний, -- пишет Петер Мартир, -- что прыгал от радости, и восторг твой был смешан со слезами, когда ты читал мое послание, подтверждавшее наличие скрытого мира антиподов. Ты чувствовал и вел себя как ученый человек, ибо я считаю, что для развитого и изобретательного ума нет более сладостной пищи, нежели такие известия. Я ощущаю удивительную бодрость духа, беседуя с умными людьми, возвратившимися из тех краев. Примерно так же ощущает себя скряга при виде богатства. Наш разум, приземлен­ный, загруженный обыденными житейскими заботами и запятнанный пороками общества, воспаряет и совершен­ствуется, созерцая столь славные события".
   Все разделяли этот энтузиазм, однако никто не понимал истинного значения открытия. Никому не приходило в голову, что Новый Свет -- другое полушарие, отделенное от Старого Света океанами. Все согласились с Колумбом, что Куба находится на оконечности азиатского континен­та, а соседние с нею острова -- в Индийских морях. Это совпадало с уже приводившимся мнением древних о том, что если держать курс на запад, то через малый срок доберешься из Испании до дальней оконечности Индии. Попугаи напоминали современникам Колумба описания Плиния, который утверждал, что они в изобилии водятся в отдаленных районах Азии. Посему земли, где побывал Колумб, окрестили Западной Индией, а поскольку он вроде бы вторгся в огромные пространства неисследован­ных стран, жители коих не были затронуты цивилиза­цией, весь этот край получил обобщенное название "Новый Свет".
   Во время недолгого пребывания Колумба в Барселоне правители. Испании при всяком удобном случае демонст­рировали, как они его ценят и любят. Его постоянно допускали к королевским особам, и королева обожала беседовать с ним об экспедиции. Король тоже порой появлялся на верховых прогулках в сопровождении принца Хуана, ехавшего по одну руку, и Колумба, ехавшего по другую. Чтобы семья Колумба навеки сохранила славную память о его подвиге, Адмиралу пожаловали герб, в который наряду с королевскими атрибутами -- замком и львом, вошли также его собственные -- несколько островов, омываемых волнами. К гербу затем подобрали девиз: "Леону и Кастилии Колумб дал Новый Свет".
   Пенсия, которую правители Испании пообещали тому, кто в ходе первого путешествия обнаружит новую землю, была отдана Колумбу, поскольку он прежде всех осталь­ных заметил свет на берегу. Говорят, моряк, который раньше других закричал: "Земля! Земля!", впал в такую ярость, лишившись заслуженной (как ему казалось) награды, что отрекся от своей родины и веры, отправился в Африку и обратился в мусульманство; впрочем, эта история основывается исключительно на сообщении Овьедо, а он допускает множество неточностей в описании путешествия и часто приводит клеветнические измышле­ния врагов Адмирала.
   На первый взгляд может показаться сомнительным, что Колумб, известный своим великодушием, вдруг вздумал отобрать награду у бедного моряка, но надо учесть, что в данном случае было задето его честолюбие, а ему, безусловно, хотелось прославиться прежде всего как первооткрывателю новых земель и уж потом как зачинателю экспедиции.
   После короля и королевы Колумбу особенно благоволил Педро Гонсалес де Мендоса, великий кардинал Испании и первое лицо в королевстве после самих правителей; знаки внимания с его стороны были особенно лестны для Колумба, потому что кардинал имел возвышенный образ мыслей и славился набожностью, ученостью и доброде­тельностью. Он пригласил Колумба на прием, отвел ему самое почетное место за столом и принимал его так, как в те церемонные времена принимали лишь монархов. Говорят, именно на пиру у кардинала произошла широко известная история с яйцом. Один мелкий придворный чин, раздраженный почестями, выпавшими на долю Колумба, и невзлюбивший его как иностранца, внезапно спросил: считает ли Адмирал, что кроме него никто в Испании не мог бы открыть Западную Индию? Колумб ответил не сразу, а взял яйцо и предложил собравшимся поставить его торчком. Все попытались сделать это, но тщетно, тогда Колумб разбил яйцо с одного конца и поставил разбитой частью на стол, продемонстрировав таким незамысловатым образом, что после того, как он однажды проложил путь в Новый Свет, нет ничего проще, чем последовать его примеру* (* Этот анекдот передает итальянский историк Бензони. Его считают банальной выдумкой, но сила, заключенная в столь простом доказатель­стве, весьма характерна для высказываний Колумба, славившегося своей сообразительностью. А мировая известность анекдота -- свидетельство его достоверности (Прим. авт.).).
   Милость монаршей четы на время обеспечила Колумбу благосклонное отношение дворянства, ведь придворные всегда осыпают ласками того, "кого король почтил вниманьем". Колумб принимал эти ласки и почести с подобающей скромностью, хотя в душе наверняка радо­вался, что одержал победу над королевским двором благодаря мужеству и стойкости. Трудно было узнать теперь в этом человеке, общавшемся с царственными особами и ставшем предметом всеобщего восхищения и восторга, никому не известного чужестранца, по поводу которого совсем недавно те же самые придворные отпускали язвительные шуточки и колкие остроты, считая его авантюристом и даже сумасшедшим. Люди, оскорб­лявшие Колумба, когда он долго и усердно обивал пороги, теперь старались загладить свою вину, наперебой льстя ему. Все, кто когда-то обращался с ним очень холодно или ограничивался вежливыми улыбками, ныне приписы­вали себе роль покровителей экспедиции и кричали, что способствовали открытию Нового Света. Среди крупных придворных чинов едва ли нашелся такой, кого его личный историк или биограф не занес бы в число благодетелей Колумба, хотя в действительности если бы даже каждый десятый из хвастунов-покровителей помог первооткрывателю, Колумбу не пришлось бы целых семь лет хлопотать о снаряжении трех каравелл. Он прекрасно знал цену своим покровителям. Единственные друзья, о которых он с благодарностью упоминает в письмах как о людях, действительно усердно и эффективно помогав­ших экспедиции, -- это Диего де Деса, впоследствии епископ Валенсии и Севильи, и Хуан Перес, настоятель монастыря Рабида.
   Так что Колумбу удалось испить из сладостной чаши известности, когда его чествовали короли, ласкали сильные мира сего и боготворила толпа, но затем враги и клеветники добавили в бочку меда не одну ложку дегтя. Открытие Адмирала настолько потрясло мир, что даже не вызывало зависти, исторгая из груди людей лишь возгласы одобрения. Насколько достойнее выглядело бы человечество, если бы история, как романс, заканчивалась исполнением мечты героя, -- мы смогли бы тогда оставить Колумба в блеске величия и заслуженного процветания. Но удел истории представлять доказательства совсем иного свойства, а именно: непостоянства людской при­знательности даже в том случае, когда она завоевана выдающимися подвигами. Никто и никогда не оказывал человечеству столь бесспорных, истинных и грандиозных благодеяний, как Колумб, и однако же этот благодетель пал жертвой безудержной зависти и клеветы, ставших причиной совершенно незаслуженных страданий и бед Адмирала. Сказанное наглядно подтверждает, что луче­зарная слава героя возбуждает злобные чувства в подлых подхалимах, которые слишком часто приобретают большое влияние в мире и заслоняют героя своими темными силуэтами. Точно так же ослепительное солнце, взойдя в небесах, вызывает своими лучами образование мерзких, вредоносных испарений, которые на время затмевают его сияние.
  
   Глава 8
   Папская булла о разделе открытых земель. Подготовка ко второй экспедиции
   (1493)
  
   Веселясь и ликуя, испанские правители тем не менее не теряли времени и принимали необходимые меры, дабы закрепить за собой новые владения. Хотя они предпола­гали, что новооткрытые земли являются частью владений Великого Хана и других восточных владык, которых считали людьми довольно цивилизованными, их католи­ческие величества, похоже, нисколько не сомневались в своем праве владеть этими территориями. В эпоху крестовых походов среди христианских государей укоре­нилась доктрина, потворствовавшая их честолюбивым замыслам. В соответствии с ней, они имели право вторгаться, опустошать и захватывать земли неверных под предлогом борьбы с врагами Христа и установления власти Его церкви на всей земле. Следуя той же доктрине, римский Папа, олицетворявший верховную власть, коей подчиняется все на нашей бренной земле, мог отдавать христианским правителям любые земли, дабы ввести людей, погруженных во мрак, в лоно церкви и обратить их в истинную веру. Пользуясь своей властью, Папа Мартин V и его преемники даровали португальской короне все земли, которые будут открыты, от мыса Бохадор до Индий, а испанские правители, заключив в 1479 году договор с португальским монархом, обязались уважать территориальные права Португалии. Именно на этот договор намекал Жуан II в беседе с Колумбом, предлагая себя в суверены новооткрытых земель.
   Поэтому, получив первые известия об успехе предпри­ятия Адмирала, испанские государи постарались немед­ленно заручиться поддержкой Папы. Александр VI лишь недавно вступил на сей священный пост, кое-кто из историков клеймит его позором, обвиняя в пороках и преступлениях, которые бесчестят человека, однако в основном его представляют чрезвычайно способным и гибким деятелем. Поскольку он был из Валенсии, то есть рожден во владениях арагонского государя, то, вероятно хорошо относился к Фердинанду, но в ряде случаев Папа решал вопросы не в пользу католического монарха. Однако Фердинанд, прекрасно осведомленный о весьма низменном и вероломном характере Папы, надеялся найти к нему правильный подход. Поэтому он снарядил в Рим послов, объявил открытие новых земель выдающимся торжеством истинной веры и расписал, как будет выгодно и почетно для христианской церкви, если учение Христа распространится в необъятном крае, населенном дикарями. Поспешил он заявить и о том, что открытие Колумба никоим образом не затрагивает территорий, дарованных его святейшеством Португалии, ибо мореплаватели тщательно избегали чужих владений. При этом Фердинанд преуспевший в дипломатии по крайней мере не меньше чем в благочестии, намекнул Папе, что все равно, независимо от решения его святейшества, намерен удер­жать свои важные приобретения. Послам велели говорить, что по мнению многих ученых мужей, католическим правителям не требуется санкции Папы на владение новооткрытыми землями; однако они как благочестивые монархи, покорные папской воле, умоляют его святейше­ство издать буллу, уступая эти земли и те, которые будут открыты впоследствии, кастильской короне.
   Известие об открытии новых стран было воспринято в Риме с большим изумлением и с не меньшим восторгом. Войны с маврами, считавшиеся своеобразным крестовым походом за веру, сильно возвысили испанских монархов в глазах церкви, и хотя их старания и без того были щедро вознаграждены, поскольку Изабелла и Фердинанд приобрели Гранаду, считалось, что весь христианский мир обязан им благодарностью. Открытие Нового Света явилось еще большим достижением, испанским правите­лям удалось выполнить одно из самых заманчивых обещаний, данных церкви: с их помощью церковь получила "язычников в наследство и земли, что лежат на краю света, во владение". А посему она с легкостью выполнила весьма скромную в сопоставлении с оказан­ными услугами просьбу, хотя не исключено, что инси­нуации расчетливого монарха тоже повлияли на мнение римского Папы, далеко не равнодушного к мирским благам.
   Булла, изданная по сему случаю второго мая 1493 года, даровала испанским властителям права, привилегии и милости в новых краях, аналогичные тем, какие получили португальцы в африканских владениях; и условие ставилось то же самое: распространение католи­ческой веры. Однако, чтобы предотвратить споры двух держав в сфере открытия новых земель, Папа на следующий день издал другую буллу, в коей проводилась знаменитая демаркационная линия, четко, раз и навсегда определявшая, по замыслу его святейшества, границы спорных территорий. Это была некая идеальная линия, которая тянулась от северного полюса до южного, проходя в ста лигах к западу от Азорских островов и островов Зеленого Мыса.
   Открытые земли западнее демаркационной линии, которыми до последнего Рождества не успели завладеть прочие христианские монархи, будут принадлежать ис­панской короне, -- гласила булла, -- а территории по другую сторону от черты отходят к Португалии. Глава католической церкви, похоже, не подумал, что ринувшись в противоположных направлениях открывать новые земли, две державы когда-нибудь столкнутся нос к носу, и вопрос о территориальных правах в землях антиподов вновь встанет ребром.
   Тем временем правители Испании, не дожидаясь санкции Рима, прилагали все усилия для снаряжения второй экспедиции. Наладить регулярное и быстрое сообщение с Новым Светом поручили Хуану Родригесу де Фонсеке, архидиакону Севильи, которого сперва послали на побережье Бадахоса, потом -- Валенсии, Бургоса и в конце концов назначили главой Западной Индии. Он был знатным и влиятельным человеком, его братья Алонсо и Антонио правили в Коке и в Алаэхосе, а последний вдобавок имел должность главного ревизора Севильи. Лас Касас говорит о практичности Хуана Родригеса де Фонсеки, о том, что бренные, материальные интересы преобладали у него над духовными, и он был просто создан для суетной работы по снаряжению и оснастке армад. Имея столь высокий сан священнослужи­теля, Хуан Родригес де Фонсека вовсе не считал мирские занятия несовместимыми с религиозными. Пользуясь неизменной, хотя и незаслуженной благосклонностью монархов, он почти тридцать лет удерживал контроль над связями с Западной Индией. Хуан Родригес де Фонсека, без сомнения, обладал талантом предпринимателя, раз ему удавалось так долго держаться на плаву, но из-за своего злобного, мстительного нрава он не только причинил много бед и горя первооткрывателям, сводя с ними счеты, но и нередко мешал их деятель­ности, причиняя тем самым ущерб короне. Он обычно делал это исподтишка, пользуясь своим служебным положением. О его коварстве часто, хотя и сдержанно упоминают такие уважаемые, достойные доверия авто­ры, как падре Лос Паласиос и епископ Лас Касас, которые, однако, опасались открыто высказывать свои чувства. В дальнейшем испанские историки, всегда в той или иной степени зависимые от церковной цензуры, тоже слишком мягко отзывались об этом подлеце. Он должен послужить назидательным примером того, как из-за коварного человека, занимающего высокий пост и охотно вставляющего, пользуясь своим тайным могуществом, палки в колеса важных начинаний, нередко гибнут прекрасные замыслы и рушатся надежды целых народов.
   Фонсеке помогали казначей Франсиско Пинело и контадор Хуан де Сориа. Их контора, занимавшаяся всем, что имело отношение к Индиям, располагалась в Севилье, а филиал находился в порту Кадис, где для кораблей, следовавших по новому маршруту, основали особую таможню. Так выглядел в зародыше Королевский совет по делам Индий, впоследствии приобретший большую власть и значение. Монархи приказали устроить подобную контору и на Эспаньоле, поручив возглавить ее Адмиралу. Уполномоченные служащие, плававшие на кораблях, сообщали друг другу о грузах, оснащении судов и членах экипажа. Бухгалтеры подчинялись двум главным ревизо­рам, начальникам королевской службы, поскольку короли должны были, во-первых, нести бремя расходов, а во-вторых, получать выгоду от колоний.
   Служащим предписывалось вести подробнейший, стро­жайший учет всех издержек и доходов, а также тщательно отбирать людей для работы в новых землях. Никому: ни торговцам, ни людям, желающим основать в Индиях свое дело, не дозволялось отправляться туда без особого разрешения правителей Испании, Колумба или Фонсеки, причем под страхом суровой кары. В оправдание столь недальновидной и пристрастной политики можно сказать, что в те времена люди еще не ведали о необходимости расширения рынков сбыта. Можно также сослаться и на действия Португалии в своих африканских владениях, которые в той или иной степени повлияли на политику Испании в ее колониях.
   Другим примером деспотизма испанских правителей по отношению к торговле служит королевский указ о том, что капитаны, лоцманы и экипажи всех кораблей, стоящих в андалузских портах, должны быть готовы отправиться в экспедицию. Колумб и Фонсека были уполномочены зафрахтовать или купить любое судно, которое они сочтут пригодным для плавания; больше того, им разрешалось захватить его силой в случае отказа владельца, даже если судно уже было кем-то зафрахто­вано, и при этом устанавливать разумную, по их мнению, цену. Им дозволялось реквизировать провизию, оружие и амуницию на любом складе или корабле и платить владельцам "по справедливости"; они могли заставить не только простого матроса, но и офицера любого ранга и звания присоединиться к их флотилии, причем также за умеренное жалованье. Гражданские власти и влиятельных людей, занимавших высокие посты, призывали всемерно содействовать экспедиции и предупреждали, чтобы они не чинили препятствий, ибо за это они будут смещены с должности, а их имущество конфисковано.
   Пинело получил две трети церковных десятин на покрытие экспедиционных расходов; прочие же средства черпались из весьма позорного источника: в соответст­вии с фанатичным эдиктом, изданным за год до этого, предписывалось изымать у несчастных евреев украше­ния и прочие ценные вещи. Но средств все же не хватало, и Пинело пришлось сделать заем. Были составлены списки необходимого продовольствия и артиллерии, поданы заявки на порох, мушкеты, копья, латы и арбалеты. Последним, несмотря на существова­ние мушкетов, отдавалось явное предпочтение, арбалеты считались более грозным и разрушительным оружием; кроме того, мушкеты имели фитильный запал и были такими тяжелыми, что их приходилось опирать на железную подставку. Большую часть оружия взяли с военных складов, созданных во время войны с маврами Гранады. Почти все распоряжения были отданы двад­цать третьего мая, пока Колумб находился в Барселоне. Медлительные испанские чиновники редко выказывали такую поспешность.
   Поскольку главной целью открытий провозглашалось обращение язычников в истинную веру, в экспедицию отправлялись двенадцать ревностных, блистательных проповедников. Среди них находился и Бернардо Буйль, или Бойль, монах-бенедиктинец, славившийся своими талантами и благочестием; но при этом он был одним из тонких политиков в рясе, которые вникали во все мирские дела. Бернардо с успехом проявил себя в недавних переговорах с Францией по поводу возвращения Руссильона. Перед отплытием флотилии Папа назначил Бойля апостолическим викарием Нового Света и духовным главой всего католического братства. Благочестивую миссию снабдили всем необходимым для достойного выполнения своих обязанностей, королева преподнесла монахам уборы и одеяния из своей часовни, велев надевать их в торжественных случаях. Изабелла сразу же прониклась теплотой и сочувствием к индейцам. Ее покорили рассказы Колумба об их благородстве и простодушии, она решила, что заботиться о туземцах ей препоручили небеса, и весьма тревожилась, думая об их бедственном состоянии и невежестве. Королева распоря­дилась уделять особое внимание религиозному воспитанию индейцев и проявлять по отношению к ним величайшую доброту; Колумбу было поручено примерно наказывать испанцев, если они поступят с индейцами несправедливо или станут их оскорблять.
   Господу были предъявлены первые плоды урожая с языческих полей: шестерых индейцев, привезенных Ко­лумбом в Барселону, окрестили с большой помпой и пышностью; крестными выступали король с королевой и принц Хуан. Они возлагали серьезные надежды на то, что вернувшись на родину, индейцы будут способство­вать распространению христианства среди соплеменников. Один из туземцев по просьбе принца Хуана был оставлен во дворце, но вскоре умер; испанский историк заметил, что, очевидно, он первым из своих соотечественников попал в рай.
   Перед отъездом Колумба из Барселоны был подтверж­ден договор, заключенный в Санта-Фе, по которому он получал жалованье, прерогативы и звания Адмирала, вице-короля и губернатора всех земель, которые он открыл и откроет. Ему также доверялась королевская печать и право использовать имена их величеств при выдаче жалованных грамот и доверенностей, не выходя за рамки своих полномочий; если же Колумб куда-то уезжал, он мог назначить вместо себя заместителя, обладавшего теми же правами.
   В предварительном соглашении оговаривалось, что на вакантные должности правителей островов и материковых земель Колумб предлагает три кандидатуры, а оконча­тельный выбор остается за монархом, однако теперь, чтобы сэкономить время и оказать доверие Колумбу, Фердинанд и Изабелла дали ему возможность распреде­лять посты по своему усмотрению, и пока королевская чета была довольна этими правителями, они сохраняли свою власть. Колумб получил также звание генерал-ка­питана и главнокомандующего готовой к отплытию флотилии, неограниченную власть над экипажами кораб­лей, будущими поселениями в Новом Свете и над землями, которые еще только предстояло открыть.
   Для Колумба это был медовый месяц королевского фавора: Адмирал заслуженно пользовался абсолютным доверием сюзеренов, завистники еще не отваживались подвергать сомнению его честность. Осыпанный почестями толпы и благодеяниями повелителей, он оставил Ферди­нанда и Изабеллу двадцать восьмого мая. Вся королевская свита торжественно провожала его из дворца домой, а затем из Барселоны в Севилью.
  
   Глава 9
   Дипломатические переговоры между Испанией и Португалией. Проблема новых земель
   (1493)
  
   Испанских правителей, старавшихся как можно ско­рее отправить экспедицию, подхлестывало поведение Португалии. К несчастью, среди советников Жуана II были весьма близорукие политики -- из тех, что путают хитрость с мудростью. Поступив по их наущению, он потерял Новый Свет, когда ему предлагалась почетная миссия открывателя новых земель; теперь, уступая их советам, он попытался завладеть ими с помощью ловкого плана. Жуан II снарядил большой флот, якобы для экспедиции в Африку, а на самом деле для того, чтобы захватить недавно открытые территории. Во избежание подозрений к испанскому двору отправили дона Руя де Санде; он просил дозволения приобрести для африканского похода кое-какие товары, запрещенные к вывозу из Испании. Он также потребовал, чтобы испанские правители не дозволяли своим вассалам ловить рыбу за мысом Бохадор до тех пор, пока владения двух держав не будут четко разграничены. Открытие Колумба, то есть истинная цель приезда посла, упоминалось походя, как что-то малозначительное. Вскользь говорилось о приезде Адмирала в Португалию и приеме, оказанном ему там, король Жуан II поздравлял Колумба с благопо­лучным исходом плавания, выражал удовлетворение тем, что Адмиралу велели следовать западнее Канарских островов, и надеялся, что кастильские правители будут и впредь придерживаться такого маршрута, ибо земли южнее Канарских островов дарованы папской буллой португальской короне. В заключение посол выразил полную уверенность короля Жуана в том, что если какие-нибудь из новооткрытых земель должны будут по праву принадлежать Португалии, обе державы решат сей вопрос как всегда полюбовно.
   Однако Фердинанда, весьма искушенного политика, нелегко было обмануть. Его успели уведомить о подлинных намерениях короля, и он еще до прибытия посла отправил к португальскому двору дона Лопе де Эрреру, дав ему двойную инструкцию и снабдив двумя письмами прямо противоположного содержания. Пер­вое было выдержано в мягких тонах, король выражал свою признательность за гостеприимство и доброту, проявленные по отношению к Колумбу, сообщал о его открытиях и требовал, чтобы король Португалии запретил своим мореплавателям заходить в новоотк­рытые земли, точно так же, как испанские правители предостерегали своих вассалов от захода в африкан­ские владения соседней державы.
   Но если бы посол обнаружил, что король Жуан уже послал или собирается послать корабли в Новый Свет, он должен был придержать дружественное письмо и подать второе, суровое и властное, запрещавшее любые подобные путешествия. Два эти правителя вели хитроумнейшую дипломатическую игру, способную сбить с толку любого непосвященного человека. Резенде в биографии короля Жуана II сообщает, что португаль­ский монарх, задобрив богатыми дарами или попросту подкупив нескольких крупных кастильских сановников, переманил их на свою сторону, и они сообщали ему даже о совещаниях, державшихся в глубокой тайне. Дороги кишели курьерами, о малейшем намерении Фердинанда становилось известно его сопернику. В результате испанские правители как бы попали в заколдованный круг. Король Жуан предвосхищал любое ах движение, казалось, он читал их мысли. Стоило Фердинанду и Изабелле отправить послов с протестом по какому-нибудь поводу, как они встречались по дороге с гонцами из Португалии, мчавшимися, чтобы уладить возникшее недоразумение. Частенько, когда Фердинанд задавал посланникам Португалии при испанском дворе внезапный сложный вопрос, явно требовавший экстрен­ных указаний свыше, он с удивлением слышал скорый и точный ответ; тайные агенты Жуана предвидели большинство возможных вопросов, и ответы бывали уже готовы. Поскольку у правителей Испании, естественно, возникали подозрения об измене, закравшейся в кабинет министров, король Жуан награждал своих агентов втайне и пытался отвести от них подозрения, препод­нося дорогие драгоценности герцогу де Инфантадо и прочим испанским грандам, людям кристально честным и неподкупным.
   Такие ловкие дипломатические интриги многие часто принимают за тонкую политику и превозносят мудрость министров. Однако подкуп и криводушие недостойны просвещенных политических деятелей и великодушного государя. Взаимоотношения народов основаны на тех же главных принципах, что и отношения между отдельными людьми; даже в том случае, когда чест­ность, открытость и нерушимая вера могут повредить достижению цели, политика все равно должна строиться только на них, ибо они одни в конце концов служат залогом славы и успеха.
   Король Жуан, получавший, как уже говорилось, донесения тайных агентов, узнал о двойственных инструкциях, данных дону Лопе де Эррера, и принял его так, чтобы у испанского гранда не было повода представить категоричное письмо. Португальский пра­витель уже отправил к испанскому двору несколько человек; дабы ублажить Фердинанда и Изабеллу, он назначил послами доктора Перо Диаса и дона Руя де Пену, велев им уладить все вопросы, касающиеся последних географических открытий, и пообещал, что ни одно судно не пройдет по маршруту Колумба в течение шестидесяти дней после прибытия послов в Барселону.
   Послам было велено предложить действенный способ разрешения противоречий, а именно: провести линию от Канарских островов на запад, пусть, дескать, земли и моря северней этой линии принадлежат Кастилии, а южнее -- Португалии (разумеется, за исключением островов, уже находящихся во владении этих двух держав).
   Фердинанд получил преимущество над Жуаном, теперь ему нужно было втянуть короля в затяжные дипломатические переговоры и выиграть время, чтобы Колумб успел подготовиться к экспедиции и отплыть в Новый Свет. В ответ на предложение соседнего монарха он отправил дона Педро де Айялу и дона Гарсиа Лопеса де Карвахаля с дружественной миссией в Португалию; все выглядело очень помпезно и парадно, то и дело звучали уверения в дружбе, однако по существу испанцы предложили передать возникшие территориаль­ные споры в третейский суд или в Рим. Высокопостав­ленные послы ехали неспешно, как и полагалось им по чину, однако, дабы оповестить короля Португалии об их прибытии и заинтриговать, вперед выслали гонца.
   Король Жуан понял, в чем истинный замысел и цель посольства, и почувствовал, что Фердинанд пытается перехитрить его. Наконец послы прибыли и весьма церемонно представили верительные грамоты. Когда они удалились, Жуан презрительно бросил:
   -- Послам моего кузена неплохо бы обзавестись головой и ногами.
   Он намекал на определенные особенности послов: дон Гарсиа де Карвахаль отличался тщеславием и фриволь­ностью, а дон Педро де Айяла хромал на одну ногу.
   Говорят, в припадке раздражения король Жуан даже проявил некоторую враждебность: повел послов посмот­реть на его кавалерию и обронил в их присутствии несколько двусмысленных фраз, в которых можно было усмотреть угрозу. Послы вернулись в Кастилию, оставив его в замешательстве и гневе, но как бы Жуан ни досадовал, разум удержал его от открытого разрыва с Испанией. Он возлагал надежды на вмешательство Папы; жаловался ему на то, что испанцы свои открытия выдумали, а в действительности нарушают неприкосновенность территорий, дарованных Португалии папской буллой, и просил вернуть их назад. Но его святейшество в ответ лишь сослался на демаркационную линию от полюса до полюса, мудро начерченную им когда-то. Вот какую дипломатическую игру вели владыки мира, поста­вив на карту весь Новый Свет. Жуан II был человеком способным и умным, он подобрал себе искусных совет­ников, без коих не ступал ни шагу, но в тех случаях, когда требовалось вести тонкую, глубоко продуманную политику, победителем оказывался Фердинанд.
  
   Глава 10
   Дальнейшие приготовления ко второй экспедиции. Характер дона Алонсо де Охеды. Разногласия Колумба с Сориа и Фонсекой
   (1493)
  
   Испанские правители боялись, как бы Португалия не помешала им в открытии новых земель, и ведя переговоры с Жуаном II, слали письмо за письмом, торопя с отплытием. Однако Колумба не нужно было подгонять: в начале июня, сразу после приезда в Севилью, Адмирал принялся снаряжать флотилию и, пользуясь данной ему властью, реквизировал корабли со всеми членами экипажа. Вскоре к нему присоединились Фонсека и Сориа (последний какое-то время еще оставался в Барселоне), и объединен­ными усилиями они снарядили флотилию из семнадцати больших и малых кораблей. Для экспедиции отобрали лучших лоцманов, а команды матросов прошли испытания в присутствии Сориа, выступавшего в роли инспектора. Для освоения предполагаемых колоний наняли довольно много опытных управляющих, рудокопов, плотников и прочих мастеровых людей. На кораблях собирались везти лошадей (и для военных целей, и для исследования новых территорий), рогатый скот и всевозможных домашних животных. Зерно, семена разных растений, виноградные лозы, сахарный тростник, черенки и саженцы деревьев загрузили вместе с большим количеством товаров: безделу­шек, бисера, соколиных колокольчиков, зеркал и других броских, но дешевых предметов; их брали в расчете на торговлю с туземцами. Не забыли и огромный запас провианта, боеприпасов, а также лекарств и прочих средств, укрепляющих здоровье больных.
   Экспедиция готовилась в обстановке необычайного возбуждения. У людей возникали самые неожиданные, сумасбродные фантазии по поводу Нового Света; рассказы путешественников, уже побывавших там, отличались множеством преувеличений, на самом же деле они имели лишь смутные, сумбурные представле­ния о тех краях, похожие на воспоминания о чем-то, увиденном во сне; известно, что даже Колумб воспри­нимал все сквозь дымку иллюзий. Живые описания и оптимистичные предсказания этого пылкого человека приводили толпу в неистовый восторг, но при этом исподволь готовили почву для горьких разочарований. Алчные натуры воспламенялись при мысли о несметных богатствах земель, где реки текут по золотоносным пескам, а горы нашпигованы драгоценными камнями и металлами, они думали, что пряности и ароматические растения встречаются там в каждом лесу, а океанское побережье усыпано жемчугом. Фантазии других были более возвышенными. Дело происходило в романтиче­скую, бурную эпоху. И поскольку война с маврами окончилась, а с Францией еще не началась, отважных, беспокойных людей, которым надоела монотонная жизнь, обуревала жажда деятельности. В Новом Свете открывалось широкое поле для их необузданной энер­гии и необычайных приключений, столь близких по духу испанцам того времени, с их южным темпера­ментом и блеском фантазии. Многие знатные идальго, офицеры, состоявшие на королевской службе, андалуз­ские кавалеры, искусно владевшие оружием и бредив­шие после романтических боев под Гранадой новыми отчаянными подвигами, ринулись в экспедицию: кто в качестве королевского офицера, а кто просто за свой счет. Для них открытие Нового Света было началом очередной серии крестовых походов, превосходивших своим размахом и благородством деяния рыцарей в Земле Обетованной. Их воображение рисовало большие прекрасные острова в океане, которые предстоит захватить и покорить, разные диковины, что встретятся на этих островах, и крест, который будет водружен как символ новой веры на стенах предполагаемых городов. Они считали, что поплывут к берегам Индии или, точнее, Азии, проникнут в Анги и Китай, обратят в истинную веру или -- что одно и то же! -- покорят Великого Хана, начав тем самым славную историю завоевания чудесных стран и полуварварских народов Востока. Из сказанного следует, что ни один человек не имел четких представлений о целях и характере службы, которую ему придется нести в Новом Свете, равно как и о положении и особенностях тех краев, куда он направляется. Впрочем, если бы кто-нибудь попробовал отрезвить сих пылких мечтателей точными фактами и реальными оценками, они с презрением отмахнулись бы от него, ибо людей ничто так не раздражает, как развенчание их сладостных грез.
   Среди известных личностей, принявших участие в экспедиции, был молодой кавалер по имени дон Алонсо де Охеда, прославившийся необычайными дарованиями я отвагой; он выделялся среди первооткрывателей отча­янными подвигами и предпринятыми им удивительными путешествиями. Охеда происходил из хорошей семьи, доводился троюродным братом падре Алонсо де Охеде, великому инквизитору Испании. Мальчик воспитывался под покровительством герцога Мединасели и участвовал в войне с маврами. Роста он был небольшого, но крепок, сложен пропорционально, лицо имел смуглое, красивое и живое и отличался могучим здоровьем и ловкостью. Прекрасно владея любыми видами оружия, он преуспел в охоте и единоборствах, считался прекрасным наездни­ком и одним из лучших фехтовальщиков на алебардах, имел отважное сердце, был свободолюбив, щедр, в бою свиреп, в ссоре горяч, но незлопамятен и склонен забывать обиды. Он стал героем многих удивительных историй, и его долгое время боготворила взбалмошная молодежь авантюрного склада, принимавшая участие в освоении Нового Света. В своей книге Лас Касас рассказывает об одной из выходок Охеды, которая была бы недостойна упоминания, если бы в ней не проявился удивительный характер этого человека.
   Когда королева Изабелла посетила колокольню кафед­рального собора Севильи, больше известного под назва­нием Хиральда, Охеда, желая развлечь ее величество и продемонстрировать свою смелость в ловкость, влез на большую балку, выступавшую за стены колокольни на двадцать футов и находившуюся на такой высоте, что люди, стоявшие на земле, казались карликами, да и сам Охеда содрогнулся, поглядев вниз. Он быстро прошел по балке, причем так уверенно, словно по полу своей спальни. Дойдя до края, Охеда постоял на одной ноге, затем проворно повернулся и возвратился тем же путем на колокольню, не убоявшись головокружительной высоты, а ведь сделай он один неверный шаг -- и разбился бы вдребезги. После этого он ступил одной ногой на балку, уперся другой в стену и закинул апельсин на крышу колокольни, дабы, говорит Лас Касас, доказать свою необыкновенную силу. Таков был Алонсо де Охеда, ставший вскоре одним из самых выдающихся соратников Колумба. Если затевалось какое-нибудь авантюрное предприятие, он всегда оказывался в первых рядах; Охеда обожал рисковать просто из любви к опасности и сражался больше ради удовольствия, чем из желания отличиться.
   Число людей, которым дозволили участвовать в экспедиции, изначально ограничивалось тысячей человек, но собралось столько добровольцев, готовых отправиться в плавание, не требуя за это никакой платы, что цифру увеличили до двенадцати сотен. Очень многим отказали из-за нехватки места на кораблях, однако кое-кому удалось пробраться на суда тайком, и в конце концов на борту оказалось примерно полторы тысячи испанцев. Поскольку Колумб, проявивший похвальное усердие в подготовке экспедиции, старался предусмотреть все, что могло понадобиться в чрезвычайных случаях, расходы оказались выше предполагаемых. Это вызывало возраже­ния главного ревизора Хуана де Сориа, который подчас отказывался подписывать счета Адмирала и в пылу споров не всегда относился к нему с должным почтением. За это его не раз порицала королевская чета, горячо требовавшая, чтобы окружающие оказывали Колумбу величайшее уважение, помогали ему во всех начинаниях и ублажали. Аналогичные предписания содержались в королевских письмах Фонсеке, архидиакону Севильи; вероятно, он тоже грешил излишней придирчивостью. Фонсека отклонил несколько запросов Колумба, напри­мер, требование предоставить ему лакея и других личных слуг, дабы он имел дворовых людей и свиту, приличе­ствующую Адмиралу и вице-королю; прелат счел это требование излишним, так как все участники экспедиции находились у Колумба в подчинении. В ответном письме королевская чета велела выделить Колумбу десять лакеев и двадцать человек для прочих домашних нужд и напомнила Фонсеке, что в переговорах с Адмиралом он и по форме, и по существу должен стараться удовлет­ворять его просьбы. Поскольку, замечали правители Испании, Колумбу доверена целая флотилия, разумно будет прислушаться и к его желаниям, а не смущать человека мелочными придирками и препонами.
   Эти банальные разногласия достойны особого внима­ния, ибо они повлияли на умонастроение Фонсеки; очевидно, именно в них следует искать корни той удивительной враждебности, которую он вдруг стал питать к Колумбу, с каждым годом она все возрастала и проявлялась весьма зловредным образом: Фонсека исподтишка постоянно возводил на пути Адмирала преграды и чинил ему неприятности.
   Колумб еще мешкал с отправлением экспедиций, как вдруг пришла весть о том, что португальская каравелла отправилась из Мадейры на Запад. Колумб написал об этом сюзеренам и предложил послать часть кораблей в погоню. Его идею одобрили, но не осуществили. На официальный протест, заявленный в Лиссабоне, король Жуан ответил, что каравелла покинула порт без его разрешения и он выслал три корабля, повелев доставить ее назад. Это лишь усилило подозрения испанских монархов, они сочли случившееся хитроумным планом, по которому корабли должны были встретиться и вместе пойти дальше в Новый Свет. Правители Испании потребовали, чтобы Колумб отплыл без промедления, не мешкая ни часу, и наказали ему держаться подальше от мыса Св. Винсента, а также, во избежание неприят­ностей, не заходить в португальские земли и на острова. Встретив же какое-либо судно в открытых им морях, Колумб должен был захватить его и сурово наказать моряков. Фонсеке тоже предписывалось быть начеку, и в том случае, если Португалия отправит в Новый Свет еще одну экспедицию, послать вдогонку силы, вдвое превосходящие силы неприятеля. Однако эти меры предосторожности не понадобились. Так и неизвестно, отплывали ли в действительности эти корабли или нет, а может, португальцы послали их безо всякого злого умысла; во всяком случае, Колумб за время своего плавания ни разу их не видел и ничего про них не слышал.
   Ради разнообразия мы нарушим здесь привычный ход нашего повествования и расскажем о том, как же в конце концов был разрешен территориальный спор двух соперничавших правителей. Король Жуан все не мог успокоиться, думая о хитроумных затеях испанских монархов, он не знал, как далеко они могут зайти, и боялся, что испанцы опередят его, доберутся до Индий и перехватят все открытия, которые он уже заранее считал своими. Когда провалились попытки перехит­рить и обыграть осторожного, искусного врага, и стало ясно, что поддержки из Рима ждать нечего, Жуан прибегнул, наконец, к честным и дружественным переговорам и обнаружил, как обычно случается с теми, кто сворачивает на заманчивую, но извилистую тропку обмана, что если бы его государство вело искреннюю и открытую политику, все обстояло бы гораздо проще, и он скорее достиг бы цели. Жуан предложил испанским правителям спокойно продолжать исследование западных территорий и согласиться раз­делить мир по меридиану, однако настаивал на том, чтобы не относить демаркационную линию слишком далеко на запад, ибо тогда испанцам было бы где развернуться в океане, а его мореплавателям разреша­лось бы удаляться от владений португальской короны не более, чем на сотню лиг, и для экспедиции на юг попросту не оказалось бы возможности.
   После долгих препирательств и дискуссий сей важ­ный спор уладили представители обеих корон, собрав­шиеся на следующий год в Тордесильясе, что в Старой Кастилии. Седьмого июня 1494 года они подписали договор, по которому папская линия раздела мира была передвинута на триста семьдесят лиг к западу от островов Зеленого Мыса. Было решено, что через полгода равное число кораблей и моряков с испанской и португальской сторон встретятся на Большом Канар­ском острове, причем среди прибывших на встречу будут знатоки астрономии и навигационного дела. Оттуда им предстояло проследовать на острова Зеленого Мыса, а затем на триста семьдесят лиг к западу от островов и определить демаркационную линию, которая протянется от полюса к полюсу и разделит океан между двумя народами. Каждая из двух держав торжественно пообещала соблюдать намеченные границы и не зате­вать за их пределами никаких экспедиций; однако было решено, что испанские мореплаватели могут свободно пересекать восточную часть океана, следуя своими законными маршрутами. Ряд обстоятельств помешал определить демаркационную линию на месте, как намечалось, однако соглашение осталось в силе и предотвратило дальнейшие дискуссии.
   Таким образом, говорит Васконселос, разрешился великий вопрос, вызывавший самые серьезные разно­гласия между двумя державами, ибо речь шла о разделе новых земель. И разрешился этот спор полюбовно благодаря такту и осмотрительности самых дипломатичных монархов из когда-либо царствовавших в мире. Они к обоюдному удовольствию договорились, что каждый получает право на обширные территории. которые могли быть открыты в сфере его влияния; при этом интересы коренных жителей совершенно не при­нимались во внимание.
  
   Книга шестая
  
   Глава 1
   Отправление Колумба во вторую экспедицию. Открытие Карибских островов
   (1493)
  
   Отправление Колумба во вторую экспедицию резко отличалось от унылого отплытия из Палоса. На рассвете двадцать пятого сентября бухта Кадиса вся белела от парусов Колум­бовых кораблей. Три большегрузных судна и четырнадцать каравелл* (* Питер Мартир указывает, что то были карраки (большие торговые суда, использовавшиеся обычно в прибрежной торговле) водоизмещением в сто тони и две каравеллы -- существенно большего размера, благодаря этому они вмещали очень много груза (прим. авт.).) дрейфовали с обвис­шими парусами и ждали сигнала к отплытию.
   В порту раздавались хорошо известные звуки, обычно сопровождающие постановку парусов или поднятие якоря, пестрая толпа сновала по палубам, прощаясь с друзьями, люди желали морякам счастливого плавания и благополуч­ного возвращения. Там были отважные кабальеро, готовые к романтическим походам, стойкие мореплаватели, мечтав­шие снискать славу в неизведанных морях, бродяги-аван­тюристы, жаждавшие новизны и острых ощущений, энер­гичные, расчетливые дельцы, собиравшиеся нажиться на невежественных дикарях, и бледные монахи-миссионеры, одним из которых не терпелось расширить влияние церкви, другие же искренне желали насаждать истинную веру. Настроение у всех было приподнятое, надежды теснили грудь. Окружающие смотрели на путешественников не как на фанатиков, ввязавшихся в сомнительную, отчаянную авантюру, а с завистью, как на счастливейших из смертных, устремлявшихся в золотоносные края с прекрасным клима­том, где их ждет неслыханное богатство, всяческие чудеса и наслаждения. Колумба, выделявшегося в толпе высоким ростом и вельможным обликом, повсюду сопровождали два его сына, Диего и Фернандо, бывший в то время еще отроком; они пришли проводить отца и гордились его славой. Где бы они ни проходили, все взирали на Адмирала с восхищением, расточая ему похвалы и благословляя его. Солнце еще не взошло, а народ был уже на ногах; погода стояла хорошая, тихая, и пока толпа на пристани махала вслед удалявшимся кораблям, паруса которых сияли в лучах восходящего солнца, моряки уже предвкушали радостное возвращение домой с сокровищами Нового Света.
   Выполняя распоряжение монархов, Колумб не подходил к побережью Португалии и ее островам, расположенным к юго-западу от Канарских островов, куда он прибыл первого октября. Зайдя ненадолго на Большой Канарский остров, он пришвартовался пятого октября к берегу Гомеры, чтобы пополнить запасы воды и продовольствия. Там же испанцы закупили телят, коз и овец для перевозки на Эспаньолу, и восемь свиней, давших, по уверениям Лас Касаса, многочисленное потомство, так что свинины в испанских поселениях Нового Света стало хоть отбавляй. Еще было закуплено некоторое количество домашней птицы, впослед­ствии расплодившейся в краях обитания индейцев; то же можно сказать об апельсинах, лимонах, грушах, дынях и прочих фруктах, которые завезли на западные острова с Гесперид, или островов Удачи, что в Старом Свете.
   Седьмого октября, собираясь отплыть из гавани, Колумб пал капитану каждого корабля по запечатанному письму с инструкциями, там указывался маршрут до порта Ла-Навидад, где жил касик Гуаканагари. Вскрыть печать разрешалось только в случае, если судно случайно потеря­ется Дело в том, что Колумбу хотелось как можно дольше сохранить в тайне путь к новым землям, дабы искатели приключений из других стран и, в частности, Португалии не последовали за ним и не расстроили бы его замыслы.
   Отплыв из Гомеры, испанцы несколько дней дрейфовали возле Канарских островов, пока тринадцатого октября не подул слабый восточный ветер; вскоре остров Ферро скрылся из виду. Колумб плыл на юго-восток, стараясь держаться южнее, чем в первый раз: он надеялся выйти на Карибские острова, о которых индейцы рассказывали столь таинствен­ные и диковинные истории. Моряки попали в полосу пассатов, дул попутный, ровный ветер, на море царил штиль, погода была хорошая, и к двадцать четвертому октября испанцы прошли четыреста пятьдесят лиг на запад от Гомеры, причем ни разу не видели морской травы на поверхности воды, а ведь во время первого путешествия она то и дело попадалась им на пути. В ту эпоху придавали большое значение появлению водорослей, это считалось чуть ли не перстом судьбы, внушало стойкую надежду и побуждало продолжать рискованные путешествия. Но теперь испанцам не нужны были подобные знаки, они не сомневались в счастливом исходе предприятия, а уже предвкушали его, и когда над кораблем закружились ласточки и несколько раз прошел дождь, Колумб и его спутники обрадовались близости земли.
   В конце октября ночами лили сильные дожди, сопровож­давшиеся громовыми раскатами и полыханием зарниц, характерным для тропиков. Ливни продолжались часа по четыре, и моряки считали себя в великой опасности, пока не увидели, как зарницы, к которым они всегда относились с суеверным трепетом, пляшут на верхушках мачт и скользят по такелажу. У Фернандо Колумба имеется весьма характерное для той эпохи описание этого события: "В ту же субботу ночью на топе показался святой Эльм с семью зажженными свечами; шел сильный дождь, и оглушительно гремел гром; то есть, я имею в виду, что мы увидели свет, исходивший, как считали моряки, от святого Эльма, при виде которого они обычно начинают петь литании и читать молитвы, утверждая, что с тем, кому святой Эльм явится в бурю, не случится ничего дурного. Может быть, это и так, предоставляю судить им, однако, если верить Плинию, подобные зарницы порой замечали и римляне, попавшие на море в шторм, они говорили, что то -- Кастор и Поллукс, о коих упоминает и Сенека".
   Вечером в субботу, второго ноября, цвет морской воды, характер волн, переменчивый ветер и частые дожди подсказали Колумбу, что земля уже близко, поэтому он велел убрать паруса и всю ночь напролет вести неусыпное наблюдение. Проницательность, как обычно, не подвела Адмирала. Утром на западе замаячил гористый остров, при виде которого вся флотилия огласилась криками радости. Колумб назвал остров Доминикой, поскольку открыл его в воскресенье. Корабли не спеша плыли дальше, и вскоре показались другие, на сей раз лесистые острова, меж которыми сновали попугаи и прочие тропические птицы.
   Моряки, сгрудившиеся на палубах, благодарили Бога за благополучное плавание и счастливое обретение земли, они пели "Salve, Regina"* (* Славься, королева (лат.).) и прочие гимны. Колумб всегда праздновал так торжественно свои открытия; впрочем, подобные церемонии были характерны и для других испанских и португальских путешественников.
  
   Глава 2
   Торговля на острове Гваделупа
   (1493)
  
   Острова, которых достиг Колумб, были составной частью прекрасного архипелага, называемого Антильскими островами, он образует почти правильный полукруг, тянущийся от восточной оконечности Пуэрто-Рико до побережья Пария в Южной Америке, и словно барьером отграничивает Карибское море от океана.
   В первый день своего пребывания на архипелаге Колумб обнаружил лишь шесть разновеликих островов. Они были покрыты тропической растительностью, и ветры, гулявшие по островам, благоухали лесными ароматами.
   После тщетных попыток высадиться на Доминике, Колумб бросил якорь возле другого острова, который окрестил по имени своего корабля -- Маригаланте. Высадившись на землю, он водрузил на острове королевский стяг и вступил во владение архипелагом от имени своего властелина. Остров выглядел необитаемым и порос густым, роскошным лесом, некоторые деревья стояли в цвету, другие были усыпаны неведомыми плодами, а некоторые источали пряные запахи, в их числе даже попалось дерево с листьями, как у лавра, и ароматом гвоздики.
   Оттуда испанцы отправились на больший остров с приметной горой: она имела несколько вершин, одна из которых, впоследствии оказавшаяся кратером вулкана, возносилась высоко к облакам и с нее стекали бурные потоки. Находясь на расстоянии трех лиг от этой горы, испанцы увидели водопад, столь громадный, что он обрушивался как бы с небес. Падая, вода пенилась, и многие приняли поначалу эту пену за выступы белой скалы. Этот остров, который индейцы звали Турукейра, Адмирал нарек Гваделупа, поскольку пообещал монасты­рю Девы Марии Гваделупской в Эстремадуре назвать в честь их обители какой-нибудь из новых краев.
   Причалив к острову четвертого ноября, они направи­лись в селение, расположенное недалеко от побережья, но обитатели разбежались, а некоторые в страхе и смущении даже позабыли прихватить с собой детей. Испанцы ласково успокоили малышей, привязав к их ручонкам соколиные колокольчики и разные безделушки. Эта деревня, как и большинство селений на острове, состояла из двадцати -- тридцати домов, построенных вокруг места для публичных собраний или попросту площади. Дома были сложены из бревен, связанных тростником и лианами, и крыты пальмовыми листьями. Они отличались не круглой, как на остальных островах, а квадратной формой, и каждый имел портик или навес, защищавший обитателей от солнца. На одном из портиков красовалась змея, довольно искусно вырезанная из дерева. В качестве мебели туземцы использовали гамаки из хлопковой сетки, а посудой им служили тыквы и гончарные изделия, сравнимые с лучшими образцами посуды, обнаруженной на Эспаньоле. Испанцы нашли здесь много хлопка: и пряжу, и ткани вполне сносного качества, а также гору луков и стрел с костяными наконечниками. Еды было вдоволь. По деревне разгули­вали стаи домашних гусей, похожих на тех, что водятся в Европе, и летали попугаи размером с курицу; эти великолепные птицы отличались ярким голубым, зеле­ным, белым и ослепительно алым опереньем и звались гуакамайо. Здесь же испанцы впервые увидели ананасы, вкус и запах которых их поразил и привел в восхищение. В одном из домов они обнаружили то ли кастрюлю, то ли напоминавшую се металлическую посуду и были изумлены, так как ни разу не встречали металлических изделий в Новом Свете. Фернандо Колумб полагает, что либо кастрюлю выдолбили из тяжелого камня, попадаю­щегося на тех островах, а затем обожгли в печи, и она стала напоминать блестящий металл, либо индейцы завезли ее с Эспаньолы. Во всяком случае, достоверно известно, что в том краю своего железа не было.
   Возле другого дома испанцы нашли кормовую мачту. Как она достигла этих берегов, куда, судя по всему, не заходили корабли цивилизованных народов? Может, какое-нибудь судно из более культурных азиатских стран, располагав­шихся где-то южнее, потерпело крушение? Или же то был обломок каравеллы, которую Колумб потерял возле Эспань­олы во время первого путешествия? Впрочем, это могло оказаться и совершенно другое европейское судно, пересе­кавшее Атлантический океан... Последнее было вероятней всего. Неизменное течение, берущее начало у побережья Африки благодаря величавому могуществу пассатов, должно время от времени приносить из Старого Света в Новый обломки кораблей, и задолго до открытия Колумба островные дикари и туземцы, жившие на материке, очевидно, с изумлением взирали на обломки европейских кораблей, прибитые волнами к их берегам.
   Что привело испанцев в ужас, так это вид человеческих костей, которые они приняли за остатки противоестест­венной трапезы, и черепа, судя по всему, использовав­шиеся в качестве ваз и прочей домашней утвари. Эти мрачные предметы уверили испанцев, что они попали в обиталище карибов, чьи хищные набеги и жестокий нрав наводили ужас на здешние моря.
   Шлюпка вернулась на корабль, и Колумб, проплыв еще две лиги, поздно вечером бросил якорь в удобной гавани. Этот берег острова тянулся на двадцать пять лиг, высокие горы чередовались с обширными равнинами. Вдоль побе­режья располагались маленькие селения, обитатели которых в ужасе разбежались. Наутро испанцы высадились на берег и им удалось поймать и привезти на корабль одного мальчика и нескольких женщин. Сведения, полученные от них, утвердили Колумба в мысли о том, что он приплыл к одному из Карибских островов. Он узнал, что местные жители вступили в союз с двумя соседними островами, а со всеми остальными враждуют. В своих каноэ, выдолб­ленных из стволов деревьев, они совершали разбойные набеги даже на племена, жившие в ста пятидесяти лигах. Оружием им служили луки и стрелы с наконечниками из рыбьих костей или черепахового панциря, смазанные ядовитым соком какого-то растения. Дикари внезапно нападали на острова, опустошали селения, умыкали молодых и красивых женщин, которых делали своими рабынями или наложницами, и брали в плен мужчин, чтобы убить и съесть.
   Получив от островитян такие известия, Колумб неве­роятно встревожился, обнаружив вечером, что Диего Марке, капитан одной из каравелл, и восемь моряков пропали. Они без разрешения высадились на берег рано утром и заблудились в лесу; с тех пор никто о них ничего не слышал. Ночь прошла, а они не вернулись. На следующий день Колумб отправил отряды моряков в разные стороны на поиски пропавших; в каждом отряде шел трубач, чтобы подавать сигналы. На кораблях палили из пушек, на берегу -- из аркебуз, но все без толку, и моряки вернулись вечером, обессилев от бесплодных поисков. В нескольких селениях они обнаружили доказа­тельства каннибальских пристрастий туземцев. Части человеческих тел свисали с балок домов, словно заготов­ленная провизия; голова недавно убитого молодого человека еще кровоточила; некоторые его куски поджа­ривались над огнем, другие кипели вперемешку с мясом гусей и попугаев.
   Днем нескольких туземцев видели на берегу, они с удивлением созерцали корабли, но когда лодки прибли­зились к берегу, скрылись в лесу. Несколько женщин пришли к испанцам искать убежища, их захватили в плен на других островах. Колумб велел дать им в качестве украшений колокольчики, бусы, бисер и послал их на берег в надежде привлечь на судно мужчин. Вскоре женщины вернулись к лодкам уже без украшений и принялись умолять, чтобы их взяли на борт корабля. Адмирал узнал от них, что мужчин на острове почти не осталось, ибо местный вождь отправил незадолго до того десять каноэ и три тысячи воинов в военный поход. Пока мужчины не вернулись, женщины оставались защищать их земли от завоевателей. Они искусно стреляли из лука, обладали не меньшей воинственностью, чем их мужья, и почти равнялись с ними силой и бесстрашием.
   Продолжительное отсутствие заблудившихся моряков чрез­вычайно смущало Колумба. Ему не терпелось добраться до Эспанъолы, но он не хотел уплывать с острова, пока еще оставалась вероятность того, что его товарищи живы и могут вернуться. В этих обстоятельствах Алонсо де Охеда, юный кавалер, о выходке которого на колокольне Севильского собора мы рассказывали, вызвался обшарить остров, взяв с собой сорок человек. Они ушли, и пока их не было, экипажи запаслись дровами и водой, а некоторым матросам Колумб разрешил высадиться на берег, чтобы постирать одежду и немного развлечься.
   Охеда и его спутники зашли далеко в глубь острова, стреляя из аркебуз и трубя в рожки, спускались в долины, поднимались на горы и стояли у края пропастей, но им отвечало лишь эхо. Роскошные, густые тропические заросли были почти непроходимы, и вдобавок испанцам пришлось пересечь вброд множество речек или, может быть, многочисленных излучин одной и той же извилистой реки. Остров отличался неслыханным природным изоби­лием. В лесах росло огромное количество ароматических деревьев и кустов, Охеде даже показалось, что там пахло камедью и пряностями. В дуплах и расселинах скал испанцы обнаружили мед; фруктов тоже было вдоволь; если верить Петеру Мартиру, то карибы привозили с далеких островов, которые подвергались их опустошитель­ным набегам, всевозможные семена и клубни растений.
   Охеда возвратился с пустыми руками, ему ничего не удалось узнать о пропавших моряках. Они отсутствовали уже несколько дней. Испанцы решили, что их товарищи сгинули без следа, и флотилия уже намеревалась двинуться дальше, когда, ко всеобщей радости, пропавшие появились на берегу и принялись махать кораблям. Бедняг подняли на борт, и по их осунувшимся, изможденным лицам сразу стало понятно, сколько невзгод они претер­пели. Несколько дней пропавшие моряки плутали в непроходимой чаще, такой густой, что туда почти не проникал солнечный свет. Они карабкались на скалы, вброд переходили реки, продирались сквозь колючие кусты и заросли. Моряки поопытней залезали на деревья, пытаясь сориентироваться по звездам, но раскидистые ветви и густая листва полностью закрывали небо. Их обуял ужас, они боялись, что Адмирал, сочтя их погибшими, уплывет, а они останутся в глуши, навеки отрезанные от дома и от цивилизации. В конце концов, уже впадая в отчаяние, они выбрались на берег моря и спустя какое-то время возликовали, различив вдалеке флотилию, спокойно стоявшую на якоре. Моряки привели с собой несколько индейских женщин и детей; однако, блуждая по лесам, они не встретили ни одного мужчины, ибо как уже говорилось, большая часть воинов, к счастью, ушла в поход.
   Колумб обрадовался их возвращению, но несмотря на это и на то, что моряки и так уже изрядно натерпелись, он посадил капитана под арест и урезал всем провинившимся рацион за самовольную отлучку с корабля, ибо в чрезвычайных обстоятельствах считал необходимым нака­зывать за малейшее нарушение дисциплины.
  
   Глава 3
   Исследование Карибских островов
   (1493)
  
   Десятого ноября Колумб поднял якорь и направился вдоль прекрасного архипелага на северо-запад, давая имена островам, выраставшим на его пути; так получили название Монсеррат, Санта-Мария-ла-Редонда, Санта-Мария-ла-Антигуа и Сан-Мартин. На севере, юго-западе и юго-востоке виднелось еще несколько островов, гористых и изобиловавших лесами, но Колумб воздержался от их посещения. Поскольку море беспокоилось, Адмирал при­швартовался четырнадцатого ноября к острову, который индейцы именовали Айай, однако сам Колумб окрестил его Санта-Крус. Он выслал на берег шлюпку с довольно многочисленным отрядом солдат: за водой и на разведку. Мужчин в селении не оказалось, но испанцам удалось захватить несколько женщин и детей, в основном, пленников с других островов. Вскоре Колумб и его спутники смогли убедиться в храбрости и свирепости карибов. Осматривая деревню, они заметили каноэ, приплывшие с дальнего конца острова. Каноэ обогнули мыс и вдруг очутились неподалеку от испанских кораблей. Индейцы, сидевшие в каноэ, в том числе и две женщины, в немом изумлении воззрились на корабли и настолько отрешились от происходящего, что шлюпке удалось незаметно подойти к ним совсем близко. Индейцы схватились за весла, пытаясь удрать, но шлюпка пре­граждала им дорогу, отрезая от суши. Тогда они потянулись за луками и молниеносно обрушили на врагов град стрел. Испанцы прикрывались щитами, но двоих вскоре ранило. Женщины сражались не менее неистово, чем мужчины, и одна из них с такой силой натягивала тетиву, что ее стрела пробивала щит насквозь.
   Испанцы направили свою шлюпку прямо на каноэ и перевернули его; некоторые дикари залезли на скалы, торчавшие из воды, другие поплыли к берегу, стреляя при этом так проворно, как будто бы они стояли на суше. Захватить их в плен оказалось чрезвычайно трудно. Одного индейца пронзили копьем, и он умер вскорости после того, как его привезли на корабль. Одна из женщин, судя по почтительному к ней отношению, была королевой племени. Ее сопровождал сын, юноша крепкого телосло­жения, с насупленными бровями и свирепым лицом. В стычке его ранили. Дикари носили длинные распущенные волосы. Они обводили глаза краской, чтобы придать им устрашающий вид, а мускулистые части рук и ног обматывали сверху и снизу хлопчатобумажными лентами, так что мускулы непропорционально увеличивались; этот обычай встречается у целого ряда племен Нового Света. Даже закованные в цепи, будучи во власти врагов, пленники сохраняли грозное выражение лиц и держались вызывающе. Петер Мартир, частенько ходивший посмот­реть на них в Испании, говорит, ссылаясь на свои впечатления и мнение сопровождавших его людей, что вид дикарей внушал ужас, настолько он был воинствен и свидетельствовал об опасности. Чувство это, без сомнения, в значительной мере подкреплялось сознанием того, что привезенные индейцы -- каннибалы. По словам уже упомянутых авторов, индейцы использовали в стычке отравленные стрелы, и испанец, раненный индианкой, через несколько дней умер.
   Колумб двинулся дальше и скоро заметил большое скопление островов; зеленых и лесистых среди них оказалось мало. В основном высились голые, бесплодные скалы лазурного или ослепительно белого цвета. Адмирал, отличавшийся живостью воображения, решил, что они богаты драгоценными металлами и камнями. Острова располагались тесно; волны яростно бились в узких проливах меж ними, и большим кораблям туда соваться было опасно. Колумб послал на разведку маленькую каравеллу, и она вернулась с донесением, что впереди около пятидесяти, по всему судя, необитаемых островов. Самый крупный из них Колумб назвал Санта-Урсула, а другой окрестил Одиннадцать Тысяч Дев.
   Продолжая путь, корабли однажды вечером увидели большой остров с удобными бухтами, покрытый прекрас­ными лесами. Туземцы звали его Борикем. Адмирал назвал остров в честь св. Иоанна Крестителя, а теперь он зовется Пуэрто-Рико. То была родина большинства пленников, искавших на испанских кораблях убежища от карибов. Они рассказывали о том, что их земли плодородны, густо населены и управляются одним касиком. Жители путешествовать не любили, поэтому каноэ на острове было раз, два -- и обчелся. Островитяне часто подвергались набегам карибов, своих заклятых врагов. Поэтому, дабы защитить себя, они овладели искусством стрельбы из лука и отвечали каннибалам жестокостью на жестокость -- в отместку поедали пленников.
   Корабли целый день шли вдоль прекрасных берегов острова и, наконец, стали на якорь в западном заливе, изобиловавшем рыбой. Высадившись на сушу, испанцы обнаружили типичное индейское поселение; хижины стояли вокруг площади, напоминавшей рыночную, на которой красовался один большой и крепкий дом. К морю вела широкая дорога, с обеих сторон огороженная забором из плетеного камыша, за которым раскинулись плодонос­ные сады. В конце дороги индейцы соорудили из тростника террасу или бельведер, нависавший над водой. Все было сделано со скромным изяществом и выдумкой, совсем нехарактерными для поселений туземцев: видимо, тут жил какой-то очень могущественный вождь. В селении, однако, царила тишина, оно казалось заброшен­ным. За время своего пребывания там испанцы не обнаружили ни одного человека. Узнав о приближении отряда чужеземцев, все индейцы куда-то попрятались. Проведя на острове два дня, Колумб снялся с якоря и направился к Эспаньоле. Так закончилось путешествие Колумба к Карибским островам, населенным свирепыми дикарями, рассказы о которых вызвали живейшее любо­пытство в просвещенной Европе и помогли прояснить один из темных и запутанных вопросов, касающихся изъянов человеческой природы. Петер Мартир в письме к Помпонио Лето с ужасающей торжественностью заяв­ляет: "Истории лестригонов и Полифема, питавшихся человечьим мясом, более не кажутся сказками! Внима­тельно, но осторожно изучи сей вопрос, иначе волосы встанут дыбом от ужаса!"
   Весьма вероятно, что на рассказы о необычайном племени людоедов повлиял страх, который испытывали перед карибами другие индейцы, и предрассудки испан­цев. Первых карибы всегда терроризировали, а для вторых были отважными, упорными противниками. К утвержде­ниям об их каннибализме следует относиться очень осторожно, со скидкой на неточности и небрежности в описаниях мореплавателей и на предвзятые представления о дикарях, характерные для испанцев. Среди многих островитян и прочих жителей Нового Света существовал обычай хранить останки родственников и друзей, иногда и весь труп, иногда только голову или прочие части тела, высушенные над огнем; порой индейцы сохраняли лишь кости предков. Когда останки находили в жилищах индейцев Эспаньолы, которых не подозревали в дурных наклонностях, это безошибочно воспринималось как па­мять об усопших, дань любви или уважения, но части человеческих тел, обнаруженные в карибских поселениях, воспринимались с ужасом как прямые доказательства каннибализма.
   Воинственный и непокорный характер этих людей, столь отличный от нрава малодушных соседей, широкий размах их военных походов и странствий, роднивший карибов с кочевыми племенами Старого Света, привле­кали внимание. Карибов с пеленок обучали воевать. Едва дети начинали ходить, бесстрашные матери давали им лук и стрелы, чтобы их чада сызмальства принимали участие в дерзких вылазках отцов. Дальние плавание приучали карибов к наблюдательности и развивали их ум. Туземцы, обитавшие на других островах, умели лишь определить время дня или ночи, ориентируясь по солнцу или луне, а карибы знала уже кое-что о звездах, по которым определяли часы суток и времена года.
   Традиционные представления о происхождении карибов, разумеется, весьма расплывчаты, однако они в значитель­ной мере подтверждаются географическими данными и дают пищу для размышлений; то же можно сказать и о многих других вещах, связанных с Новым Светом. Вроде бы карибы пришли сюда из далеких долин в Аппалачских горах. По свидетельствам первых очевидцев, они не расставались с оружием и вели постоянные войны, прокладывая себе путь в незнакомые земли; карибы селились все дальше и дальше от своей бывшей родины, пока с течением времени не оказались на побережье Флориды. Затем, покинув Северную Америку, они перебрались на Лукайо, потом мало-помалу освоили острова, длинной зеленой цепью соединявшие Флориду с Парией в Южной Америке. Архипелаг, простиравшийся от Пуэрто-Рико до Тобаго, служил им оплотом, а остров Гваделупа -- своего рода цитаделью. Оттуда они отправ­лялись в походы, наводя ужас на окрестные племена. Они толпами высаживались на южноамериканском кон­тиненте и частично завоевали его. Следы карибов обнаружены очень далеко от побережья, в тех краях, где течет река Ориноко. Датчане наткнулись на карибские поселения на берегах Икоутеки, впадающей в Суринам, на Эскиби, Марони и прочих реках Гайаны, а также на извилистых речках, огибающих гору Кайенна; похоже, они добрались до берегов южного океана, ибо там, среди индейцев Бразилии, встречаются племена, называющие себя карибу и отличающиеся смелостью, хитростью и предприимчивостью.
   Если бы кто-нибудь взялся проследить за перемещением этого кочевого народа, пришедшего с Аппалачей в Северную Америку, затем переселившегося на многочис­ленные острова, разбросанные по Мексиканскому заливу и Карибскому морю до берегов Парии, а оттуда перебравшегося по просторам Гайаны и через дебри Амазонки на далекое бразильское побережье, это было бы одно из самых интересных исследований истории индейцев, которое пролило бы свет на многие таинствен­ные вопросы, касающиеся народов Америки.
  
   Глава 4
   Прибытие в бухту Ла-Навидад. Несчастье в крепости
   (1493)
  
   Двадцать второго ноября моряки увидели землю, в которой вскоре признали восточный берег Гаити или, как окрестил остров Адмирал, Эспаньолы. Величайшее вол­нение овладело экспедицией при мысли о скором конце пути. Те, кто уже побывал тут в прошлый раз, вспоминали приятные дни, проведенные в гаитанских рощах, а остальные радостно предвкушали восхититель­ные картины, навеянные фантазиями о Золотом веке.
   Пока корабли дрейфовали у зеленых берегов, Колумб послал шлюпку, чтобы похоронить моряка-бискайца, раненного стрелой в последней стычке с индейцами. Две легкие каравеллы покачивались на волнах у берега, охраняя экипаж шлюпки все время, пока на пляже под деревьями длилась траурная церемония. Несколько ту­земцев подплыло к кораблю с посланием Адмиралу от касика, жившего по соседству: тот приглашал испанцев к себе и обещал много золота. Однако Колумб, которому не терпелось поскорее добраться до Навидад, отправил касику ответные дары и продолжил путь. Приплыв в Залив Стрел или, как его теперь называют, Саманский залив (где в предыдущем путешествии ему пришлось сразиться с туземцами), он высадил на берег одного из местных индейцев, сопровождавшего его в Испанию и обращенного в христианство. Колумб нарядил его в красивую одежду, дал с собой множество безделушек, предвкушая благотворный эффект, который, по его мнению, должны были произвести на туземцев рассказы молодого человека об увиденных чудесах и добром обращении испанцев. Юноша-индеец наобещал Колумбу с три короба, но то ли забыл о своих обещаниях, вновь обретя свободу и вернувшись в родные горы, то ли пал жертвой соотечественников, позавидовавших его богатству и пышному одеянию. Никто его больше не видел и никаких известий о нем не поступало. Теперь на кораблях оставался лишь один индеец из тех, что побывали в Испании: юный лукаец с острова Гуанахани, принявший крещение в Барселоне и нареченный в честь брата Адмирала Диего. Он всегда оставался верен испанцам.
   Двадцать пятого числа Колумб бросил якорь в гавани Монте-Кристи, горя желанием поскорее подыскать место для поселка где-нибудь на берегу реки, которую он в свой первый приезд назвал Рио-де-Оро, или Золотая река. Бродя в окрестностях, моряки обнаружили на зеленых, заболоченных берегах одной речушки трупы мужчины и мальчика; у последнего вокруг шеи была намотана веревка, сплетенная из травы, растущей в Испании, а руки вытянуты в стороны и привязаны за запястья к столбу в форме креста. Тела находились в полуразло­жившемся состоянии, так что определить, индейцы это или европейцы, не представлялось возможным. Однако у спутников Колумба возникло нехорошее подозрение, и на следующий же день оно подтвердилось, ибо вторично обходя окрестности, они обнаружили в некотором отдалении от первых трупов два других, причем один из них с бородой, что определенно указывало на его принадлеж­ность к белой расе. Радостное ожидание встречи в Ла-Навидад заслонили мрачные предчувствия. Свирепость некоторых островных племен заставила Колумба усомниться в дружелюбии других индейцев, и он опасался, что Арану и его гарнизон постигло несчастье.
   Однако искренность и бесстрашие, с которыми множество индейцев подплывало к кораблям, то, что они нимало не смущались, в какой-то мере уняло тревогу Адмирала -- вряд ли туземцы рискнули бы вести себя так самонадеянно с белыми людьми, пролив недавно кровь их товарищей.
   Вечером двадцать седьмого ноября Колумб подошел к гавани Ла-Навидад и бросил якорь примерно в лиге от берега, из-за опасных рифов он не отважился в темноте входить в саму гавань. В столь поздний час разглядеть что-нибудь на суше было нельзя. Поэтому Колумб, которому не терпелось разрушить свои сомнения, приказал выстрелить из двух пушек. Эхо выстрелов разнеслось над водой, но из крепости ответа не последовало. Все устремили свои взоры на берег, стараясь уловить отблеск сигнальных огней, и обратились в слух, надеясь, что с берега донесутся радостные крики. Но ни огней, ни криков, ни каких-либо иных признаков жизни так и не дождались; на берегу царили темнота и мертвое безмолвие.
   Несколько часов прошло в гнетущей тревоге, каждый с нетерпением ждал рассвета, который положил бы конец неопределенности. Около полуночи к кораблям подплыло каноэ, оно остановилось на некотором расстоянии, и индейцы, окликнув моряков с соседнего судна, справились об Адмирале. Когда им указали адмиральский корабль, они приблизились к нему, но сказали, что на борт не взойдут, пока не увидят Колумба. Он вышел на палубу, освещаемый факелами, и его облик и властная манера держаться убедили индейцев. Они без колебаний поднялись на корабль. Один из них оказался двоюродным братом касика Гуаканагари и передал от него подарок -- две маски, украшенные золотом. Колумб принялся допытываться об испанцах, оставленных на острове. Туземцы отвечали сбивчиво, а может, они плохо понимали испанцев, ведь единственным переводчиком был юный крестник Адмирала, лукаец Диего Колумб, родной язык которого отличался от наречия гаитян. Он сказал, что несколько испанцев умерло от болезней, другие погибли, затеяв распрю между собою, а третьи перебрались в другой конец острова и взяли в жены индианок. Переводчик добавил, передавая слова индейца, что на Гуаканагари напал Каонабо, свирепый вождь золотоносных гор Сибао, он ранил касика в бою, сжег его селение, и Гуаканагари до сих пор не оправился от ран и лежит в соседней деревне. Если бы не его нездоровье, он бы поспешил собственной персоной приветствовать Адмирала.
   Эти известия, конечно, опечалили Колумба, но он обрадовался, что его худшие предположения не подтвер­дились. Какие бы несчастья ни обрушились на гарнизон, он хотя бы не стал жертвой коварных туземцев. Колумб считал местных жителей мягкими, добрыми людьми и оказался прав; их касик, восхищенный гостеприимством и щедростью Адмирала, не предал его! И Адмирал совершенно позабыл об осторожности, ибо обнаружить измену друзей, которым доверяешь, для благородного человека -- это острый нож в сердце. Вдобавок он думал, что раз гарнизон частично уцелел, то солдаты, хотя и разбросанные по острову, вскоре наверняка услышат о его прибытии и, поспешив присоединиться к нему, сообщат много ценных сведений о жизни острова.
   Команды кораблей, обрадованные дружелюбием тузем­цев, заметно воспрянули духом. С индейцами обошлись очень хорошо, наградили их подарками, и они уплыли ночью обратно, пообещав вернуться утром с касиком Гуаканагари. Теперь ободренные моряки ждали рассвета, надеясь на повторение выгодного товарообмена и прият­ных встреч с туземцами.
   Забрезжил рассвет, солнце взошло, поднялось в зенит, потом день стал клониться к закату, а обещанного визита касика так и не последовало. Испанцы начали опасаться, что посетившие их ночью индейцы утонули, поскольку выпили много вина и их маленькое каноэ легко могло перевернуться. Тихий, безлюдный берег выглядел крайне подозрительно. Когда испанцы приплыли сюда в прошлый раз, в гавани ни на минуту не стихало оживление, по прозрачной глади скользили каноэ, группы индейцев сидели на берегу или под деревьями, многие подплывали к каравелле. Теперь же -- ни каноэ, ни индейцев, которые махали бы морякам, стоя на берегу... даже дымка, курившегося над рощей и указывавшего на близость жилья -- и того не было.
   Прождав понапрасну, Колумб послал шлюпку осмотреть местность. Причалив, команда бегом кинулась к крепости. Та лежала в руинах, частокол был повален, все разграблено, сожжено и уничтожено. Тут и там валялись разломанные сундуки, испорченная провизия и обрывки европейской одежды. Индейцы испанцев избегали. Моряки заметили вдалеке нескольких туземцев: они прятались за деревьями, но поняв, что обнаружены, скрылись в лесу. Никто не смог растолковать испанцам смысл печальной картины, открывшейся их взору, и они вернулись с тяжелым сердцем на корабль, где рассказали Адмиралу об увиденном.
   Услышав такие вести, Колумб очень обеспокоился и наутро, когда флотилия ошвартовалась в гавани, сам отправился на берег. Осмотрев руины крепости, он убедился, что все обстоит именно так, как ему доносили, и пытался разыскать трупы, но тщетно. Людей видно не было, на траве валялась только разбитая утварь и порванная одежда. Испанцы терялись в догадках и предположениях. Если крепость была разграблена, -- думали они, -- часть гарнизона все же могла уцелеть, и солдаты либо спаслись бегством, либо захвачены в плен. Моряки принялись палить из пушек и аркебуз в надежде, что оставшиеся в живых испанцы, которые, весьма вероятно, прятались в горах или в лесных зарослях, услышат выстрелы и выйдут из убежищ; однако никто не появился. Траурное, безжизненное без­молвие царило окрест. Моряки опять начали подозревать Гуаканагари в измене, но Колумб не хотел допускать подобной мысли. В дальнейшем выяснилось, что и селение касика полностью разрушено и сожжено, а стало быть, оно разделило печальную участь крепости.
   Отплывая в Испанию, Колумб приказал Аране и прочим офицерам закапывать все приобретенные на острове сокровища, а в случае внезапной, непредвиденной опасности сбросить их в колодец на территории крепости. Поэтому теперь Адмирал велел произвести раскопки и вычистить колодец. Пока моряки искали сокровища, он, взяв несколько шлюпок, отправился осматривать мест­ность: отчасти в надежде узнать что-нибудь об уцелевших солдатах, а отчасти в поисках более подходящего места для форта. Пройдя около мили, Адмирал обнаружил селение; жители разбежались, прихватив с собой все, что смогли унести, а остальное попрятали в траве. В хижинах испанцы обнаружили вещи из Европы, которые явно не были получены путем торгового обмена, например, чулки, части одежды, якорь разбитого корабля, прекрасное мавританское одеяние, сложенное именно так, как его сложили, укладывая багаж в Европе.
   Колумб некоторое время созерцал эти разрозненные свидетельства обрушившегося на крепость несчастья, а затем возвратился на пепелище. Раскопки и чистка колодца ни к чему не привели: сокровищ испанцы не обнаружили. Однако неподалеку от форта они откопали трупы одиннадцати мужчин, похороненных в разных местах; по одежде в них признали европейцев. Тела пролежали в земле довольно долго, и на могилах успела вырасти трава. В течение дня не раз появлялись индейцы, они робко переминались на месте, стараясь держаться поодаль. Постепенно их страхи рассеялись, и они начали свободно общаться с испанцами. Оказалось, что кое-кто мог немного говорить по-испански и знал имена всех людей, оставшихся в крепости с Араной. Благодаря этому, а также с помощью толмача испанцы получили некоторое представление о том, что приключилось с гарнизоном.
   Любопытно поподробнее остановиться на истории крепо­сти, ибо то был первый след, оставленный европейской цивилизацией в Новом Свете. "За исключением командира, дона Диего Араны, и пары других испанцев, -- говорит Овьедо, -- охранявшие крепость солдаты были не намерены следовать наставлениям такого осмотрительного человека, как Колумб, и выполнять свои обязанности. В основном, в крепости собрались подонки общества или моряки, не привыкшие к воздержанной, трезвой жизни на суше". Как только Адмирал отчалил, из их памяти улетучились все его советы и приказания. Жалкая горстка людей, окружен­ных дикими племенами и зависевшая исключительно от собственного благоразумия, достойного поведения и благорасположения туземцев, вскоре начала предаваться насто­ящему буйству. Некоторых обуяла непомерная жадность, и они стремились всеми правдами и неправдами завладеть золотыми украшениями и прочими ценностями индейцев. Иные предались похоти и, не довольствуясь двумя или тремя женами, подаренными каждому касиком Гуаканагари, соблазняли чужих жен и дочерей.
   Среди испанцев возникали жестокие стычки из-за женщин и сокровищ, добытых нечестным путем, туземцы потрясенно взирали на то, как существа, коих они боготворили, словно сошедших с небес, увязают в земных пороках и хуже лютых зверей кидаются друг на друга. Но и это было бы еще не так опасно, если бы испанцы соблюдали наказ Колумба держаться вместе в крепости и зорко стеречь ее. Однако все меры предосторожности были вскоре позабыты. Тщетно пытался дон Диего де Арана применить свою власть, тщетно он взывал к чувствам, которые могли бы объединить земляков в чужих краях. Порядок, субординация, единоначалие -- все было вышвырнуто за борт. Многие покидали крепость и селились по соседству, живя беспечно, как Бог на душу положит; каждый думал только о себе или же объединялся с несколькими сторонниками, чтобы нападать на осталь­ных и обирать их. Возникли враждующие группы, и в конце концов сообщество, построенное на песке, разва­лилось из-за борьбы честолюбий. Педро Гутьеррес и Родриго де Эскобедо, которых Колумб оставил в помощь командиру, дабы они в случае чего подменили началь­ника, воспользовались раздорами и начали требовать себе такой же, если не высшей, власти. Последовали яростные стычки, в одной из которых был убит испанец по имени Хакомо. Так и не добившись своего, Гутьеррес и Эскобедо замыслили дальний поход и покинули крепость вместе с девятью своими приспешниками и принадлежавшими им женщинами. Они слышали завораживающие рассказы о рудниках Сибао, о золотоносных песках горных речек и отправились в те края, упоенные мыслью о несметных богатствах. Таким образом, они нарушили еще один наказ Колумба, не велевшего им покидать владения дружест­венного Гуаканагари. Они же направились в глубь острова, в провинцию Магуана, управлявшуюся знамени­тым. Каонабо, которого испанцы прозвали Владыкой Золотого Дворца. Этот вождь был карибом по происхож­дению и отличался свирепостью и предприимчивостью, присущими его племени. Он прибыл на Эспаньолу как простой искатель приключений и благодаря своей отваге, ловкости и воинственности стал здесь самым могущест­венным касиком. Жители трепетали перед ним, зная, что он кариб; Каонабо был героем Эспаньолы, когда у ее берегов вдруг появились корабли белых людей. Чудесные рассказы об их мощи и удали дошли до него через горные перевалы, и у касика хватило ума понять, что из-за грозных самозванцев его звезда может закатиться. Отъезд Колумба вселил в него надежду, что самозванцы явились ненадолго. Раздоры и свары между оставшимися испан­цами вызывали отвращение у касика, однако в то же время еще больше укрепляли его уверенность в себе. Как только Гутьеррес и Эскобедо с товарищами оказались во владениях Каонабо, он убил их. А затем объединился с касиком Мариены, западным соседом Гуаканагари, и договорился внезапно напасть на крепость. Тайно перевалив с отрядом воинов через горы и пробравшись сквозь необъятные леса, он незаметно подошел к селению. Испанцы, полагавшиеся на кроткий, мирный нрав индей­цев, позабыли о мерах предосторожности. Лишь десять человек оставались в крепости с Араной, да и они, похоже, не охраняли ее. Остальные разместились в домах по соседству. Глубокой ночью, когда все крепко спали, Каонабо с воинами напал на крепость, издавая ужасные вопли, и завладел ею, не дав испанцам опомниться, а затем окружил и поджег дома, в которых спали остальные европейцы. Восемь испанцев, преследуемых дикарями, бежали к морю и, бросившись в воду, утонули в волнах, остальных зверски умертвили. Гуаканагари и его вассалы преданно сражались на стороне своих гостей, но быстро потерпели поражение, так как в них не было воинствен­ного пыла; Каонабо ранил касика, а деревню Гуаканагари сжег и сравнял с землей.
   Такова история первого европейского поселения в Новом Свете. В ней, как в капле воды, отразились страшные человеческие пороки, разрушающие цивилиза­цию, и крупные политические промахи, которые порой подрывают могущество самых великих империй. Закон­ность и порядок были нарушены, общественное благо принесено в жертву интересам и страстям отдельных людей. В стане испанцев царили раздоры и интриги, а затем и вовсе произошел раскол из-за двух честолюбивых демагогов, домогавшихся власти над маленькой крепостью в дикой глуши и над тридцатью восемью солдатами гарнизона.
  
   Глава 5
   Непростые взаимоотношения с туземцами. Подозрительное поведение Гуаканагари
   (1493)
  
   Трагическая история крепости, рассказанная индейцами в гавани, подтвердилась и другими сообщениями. Один из капитанов, Мельхиор Мальдонадо, отправился на своей каравелле вдоль восточного побережья острова, подыски­вая более подходящее место для поселения, и к нему подплыло каноэ, в котором сидели двое индейцев. Один из них был братом Гуаканагари, от имени касика он пригласил капитана посетить раненого вождя. Мальдонадо немедленно сошел на берег с двумя или тремя моряками. Гуаканагари лежал, прикованный болезнью к гамаку, подле него находилось семь его жен. Касик глубоко сожалел, что не может сам навестить Адмирала. Он рассказал некоторые подробности трагедии, разыгравшейся в крепости, поведал о том, как он и его подданные обороняли ее и продемонстрировал перевязанную ногу. Приняв испанцев очень радушно, он подарил на прощанье каждому по золотому украшению.
   Наутро Колумб сам отправился к касику. Желая поразить Гуаканагари своим могуществом и важностью, Адмирал явился с большим эскортом, все офицеры были либо в богатых одеждах, либо в сверкающих доспехах. Гуаканагари лежал в хлопковом сетчатом гамаке. При виде Адмирала он изъявил огромную радость и сразу заговорил о гибели испанцев. Повествуя о печальной участи гарнизона, он пролил немало слез, но особенно ярко живописал свои действия по обороне крепости, указав на нескольких вассалов, получивших ранения в том бою. По шрамам было видно, что раны нанесены индейским оружием.
   Колумб легко поверил в искренность Гуаканагари. Вспоминая о чистосердечном, великодушном приеме, который ему оказал касик, когда каравелла Колумба потерпела кораблекрушение, Адмирал не мог заподозрить вождя в черном коварстве. Они обменялись подарками. Касик дал Колумбу восемьсот камешков, называемых "сиба" (индейцы считали их очень ценными), сто золотых бусин, золотую корону и три тыквы-горлянки, наполнен­ных золотым песком. Получив в ответ бисер, соколиные колокольчики, булавки, иглы, маленькие зеркала и медные украшения, которым касик, похоже, отдавал предпочтение перед золотыми, он решил, что его облагодетельствовали.
   Гуаканагари сильно ушибли камнем ногу. По просьбе Колумба, он позволил хирургу, присутствовавшему при встрече, осмотреть рану. Однако когда повязку сняли, никакой раны под ней не оказалось, хотя касик при малейшем прикосновении к ноге морщился от боли. Впрочем, с момента битвы прошло время, и кровоподтеки могли исчезнуть, а болезненные ощущения -- остаться. Но спутники Адмирала, не участвовавшие в первом походе и не бывшие свидетелями великодушия Гуаканагари, сочли его болезнь притворством, а рассказ о сражении -- выдумкой, направленной на то, чтобы скрыть свою измену. А падре Бойль, человек мстительный, -- тот вообще советовал Адмиралу немедленно покарать вождя. Колумб же придерживался другого мнения, сердце Адмирала отказывалось верить в виновность Гуаканагари. Колумб полагал, что Гуаканагари не виноват, но, опасаясь подозрений, которые могли возникнуть у белых людей, намеренно преувеличивает тяжесть своего ранения. Под­данные Гуаканагари действительно были ранены индей­ским оружием, а деревня уничтожена, и Колумб считал это неопровержимым доказательством правдивости касика. Однако чтобы успокоить своих наиболее подозрительных спутников и монаха, чьему мстительному нраву он не желал потворствовать, Колумб заявил, что дипломатичнее будет сохранять дружественность по отношению к Гуа­канагари, по крайней мере до тех пор, пока его вина полностью не подтвердится. Испанцы имели сильное войско, и им нечего было опасаться индейцев, но суровость, проявленная при первых же встречах с туземцами, могла посеять панику и осложнить пребыва­ние европейцев на острове. Большинство спутников поддержали Колумба, и испанцы решили, невзирая на то, что монах предлагал провести дознание, принять рассказ индейцев на веру и по-прежнему считать их друзьями.
   В тот же вечер касик принял приглашение Колумба и, превозмогая боль, отправился вместе с ним поглядеть на корабли. Он и в первый-то раз, когда белые люди приплыли к его берегам всего на двух маленьких каравеллах, восхищался их силой и могуществом; теперь же, когда он увидел целую флотилию, бросившую якорь в гавани, и поднялся на адмиральское судно, вмещавшее огромное количество груза, удивлению его не было конца. На борту ему показали пленных карибов. Робкие обитатели Гаити так боялись этого племени, что даже на закованных в цепи пленников взирали со страхом и трепетом. То, что Адмирал дерзнул напасть на сих чудовищных людоедов на их же собственном острове и захватил пленных, вероятно, нагляднее всего убедило индейцев; они окончательно уверились, что белые люди самые отважные в мире.
   Колумб провел касика по кораблю. Произведения искусства, привезенные из Старого Света, саженцы и плоды, домашняя птица, коровы, овцы, свиньи и прочие животные удивили вождя, но особенно поразили его лошади. Он в своей жизни видел лишь небольших четвероногих и был восхищен размерами лошадей, их силой, устрашающим обликом и неожиданно послушным, кротким нравом. Гуаканагари принял лошадей за еще одно чудо, сошедшее с небес, откуда, как он продолжал считать, явились белые люди.
   На борту находилось десять женщин, которых испан­цы вызволили из плена. В основном, они родились на острове Борикем, или Пуэрто-Рико. Женщины очень скоро привлекли внимание касика, отличавшегося люб­веобильностью. Он вступил с ними в разговор; хотя островитяне говорили на разных наречиях или, вернее, диалектах, они обычно хорошо понимали друг друга. Одна из женщин выделялась статностью и величествен­ностью; восхищенные испанцы уже успели ее окрестить Каталиной. Касик несколько раз обращался к ней очень ласково и нежно, в голосе его звучали восторг и жалость, поскольку, избавившись от карибского плена, она и ее подруги не обрели истинной свободы на испанском корабле.
   Вождю предложили перекусить, Колумб всячески ста­рался вернуть былую сердечность их дружбы. Он показывал, что полностью доверяет вождю, обещал погостить у него в новом доме и построить по соседству жилища для испанцев. Касик горячо одобрил мысль Адмирала, но заметил, что на острове неспокойно. Это была сущая правда. Однако несмотря на все проявления дружбы, касик явно чувствовал себя стесненно. Былого доверия к испанцам у него уже не осталось. Вне всякого сомнения, безграничная распущенность солдат гарнизона серьезно поколебала уважение, которое индейцы испыты­вали к божественным гостям. Даже символы христианской веры, в которую Колумб стремился обратить индейцев, были запятнаны распутством христиан. Касик обожал украшения, но Адмиралу стоило большого труда уговорить его повесить на шею образок Девы Марии: поняв, что это объект христианского поклонения, вождь упорно отказывался.
   Многие испанцы подозревали вождя в измене. В частности, падре Бойль смотрел на него враждебно и по секрету советовал Адмиралу арестовать его, раз уж он попал на корабль, но Колумб не внял советам хитрого монаха, сочтя, что они идут вразрез с честной политикой. Однако скрыть злонамеренность очень трудно. Касик, привыкший видеть во время предыдущих встреч с испанцами открытые, дружелюбные лица, не мог не заметить перемены, происшедшей с белыми людьми. И невзирая на искреннее радушие и гостеприимство Адми­рала, вскоре запросился домой.
   Наутро среди туземцев, высыпавших на берег, царило загадочное оживление. Посланник касика поинтересовался у Адмирала, как долго он намерен пробыть в гавани, и услышал в ответ, что корабли уйдут на следующий день. Вечером, под предлогом обмена золота на испанские товары, на борт поднялся брат Гуаканагари; кое-кто заметил, как он беседовал с индианками, в том числе с Каталиной, чья незаурядная внешность привлекла вни­мание касика. Через некоторое время брат вождя вернулся на берег. Последующие события показали, что касика тронуло положение индейской красавицы; а может быть, она просто очаровала его, и он решил вызволить ее из рабства.
   В полночь, когда моряки заснули, Каталина разбудила подруг. Корабль стоял в трех лигах от берега, на море вздымались волны, но женщины все равно храбро прыгнули за борт и поплыли к берегу. Хотя они соблюдали осторожность, часовые заметили их и забили тревогу. Матросы быстро сели в лодки и, держа курс на еле заметный огонек на берегу, явно служивший сигналом для беглянок, ринулись в погоню. Индейские наяды оказались столь сильными, что им удалось уцелеть в волнах и достичь берега; четырех женщин все же поймали, а героическая Каталина с остальными подругами скрылась в лесу.
   Когда рассвело, Колумб отправил к Гуаканагари послов с требованием выдать беглянок, а в том случае, если их нет во владениях касика, снарядить людей на поиски убежавших женщин. Однако дом касика оказался пуст и тих, ни одного индейца не было видно. То ли догадавшись о подозрениях и враждебности испанцев, то ли желая без помех насладиться драгоценной добычей, касик велел свите и домочадцам собрать имущество и укрылся вместе с красавицей-островитянкой где-то в глубине Эспаньолы. Столь внезапное и таинственное бегство вождя лишь усилило подозрения испанцев, и Гуаканагари заклей­мили как изменника, коварно уничтожившего гарнизон крепости.
  
   Глава 6
   Основание города Изабеллы. Болезни испанцев
   (1493)
  
   Злоключения испанцев на море и на суше привели их в мрачное расположение духа. Перед их глазами посто­янно стояли руины крепости и могилы убитых соотече­ственников, леса более не казались им прекрасными, ибо в сумраке деревьев испанцев могла подкарауливать измена. Тишина и печаль, воцарившиеся после бегства туземцев, только усугубляли зловещее впечатление. Суеверные моряки возомнили, что над этими местами тяготеет злой рок и звезды не благоприятствуют тем, кто здесь оказывается. Высказывалось много возражений против основания поселения в этом месте, но главные соображения были иного свойства. Земли там низменные, болотистые, климат нездоровый, камня для строительства нет, поэтому Колумб решил покинуть те края и основать поселение в более подходящем уголке острова. Времени терять было нельзя: животные, находившиеся на борту, томились в клетках, а многие люди, не привыкшие к морским плаваниям и вынужденные сидеть взаперти на кораблях, истосковались по суше. В поисках места для поселения более маневренные каравеллы прошли вдоль всего побережья, заходя в устья рек и бухты. Им также было поручено навести справки о Гуаканагари; несмотря на подозрительное поведение касика, Колумб сохранил о нем хорошее мнение. Осмотрев множество мест и не найдя ничего подходящего, экспедиция вернулась обратно. Они видели глубокие реки и надежные гавани, но местность везде была низинная, болотистая, бедная строительным камнем. Людей моряки, как правило, не встречали, а если и видели кого-либо, то туземцы мгновенно скрывались в лесу. Мельхиор Мальдонадо плыл на восток, пока не добрался до владений касика, который сперва грозно выступил против него с отрядом воинов, но затем легко пошел на мировую. От него Мальдонадо узнал, что Гуаканагари прячется в горах. Другой отряд испанцев обнаружил индейца, скрывавшегося в окрестно­стях деревни; сражаясь против Каонабо, он получил удар копьем и превратился в калеку. Его рассказ о разрушении крепости совпадал с утверждениями индейцев, беседовавших с Колумбом в гавани, а стало быть, тоже отводил от Гуаканагари обвинение в измене. Поэтому испанцы терялись в догадках, не зная, кто виновник этой таинственной, мрачной трагедии.
   Убедившись, что на острове негде основать поселение, седьмого декабря Колумб велел поднять якоря и следовать в порт Ла-Плата. Однако погода ему не благоприятствовала, и Адмиралу пришлось причалить к берегу в десяти лигах к востоку от Монте-Кристи; осмотрев местность, он был поражен тем, насколько она подходит для его целей.
   Гавань оказалась просторной, мыс с одной стороны был защищен грядой скал, представлявших собой как бы крепостной вал естественного происхождения, а с другой отгорожен непроходимой чащей; это место показалось Адмиралу чрезвычайно благоприятным для строительства крепости. Две реки, большая и маленькая, протекали по прекрасной зеленой равнине, и Адмирал подумал, что здесь хорошо будет соорудить мельницы. На расстоянии полета стрелы от моря, на берегах одной из рек, раскинулась индейская деревня. Земля, судя по всему, давала обильный урожай, в реках водилась вкусная рыба, климат был мягким и теплым, в середине декабря деревья зеленели, кусты цвели, а птицы распевали песни. Испанцы не переставали поражаться теплой погоде на чудесном острове, где местные жители не знали, что такое суровая зима, где не успевали созреть одни фрукты и распуститься цветы, как поспевали новые, да в овощи не переводились круглый год.
   Испанцев побудило основать здесь город еще и сообщение индейцев из ближайшего селения о том, что горы Сибао, где залегают золотоносные жилы, находятся неподалеку и тянутся почти параллельно гавани. А посему было решено, что более подходящего места не найти.
   Забурлила жизнь. Солдаты и люди разных сухопутных профессий, в том числе мастеровые и ремесленники, которым предстояло вести строительство, сошли на берег. Туда же перенесли провиант, товары, предназначавшиеся для торгового обмена, ружья и боеприпасы, всякую домашнюю утварь, а также перевели крупный рогатый скот и прочих животных, которые (в особенности лошади) застоялись на корабле и очень от этого страдали. Все радовались, что унылому заточению на корабле пришел конец и можно опять ступить на сушу, вдохнуть аромат лесов и полей. Испанцы разбили лагерь на краю долины, подле небольшого водоема, и вскоре все вокруг пришло в движение. Так возник первый христианский город в Новом Свете, который Колумб нарек Изабеллой, в честь своей высокой покровительницы.
   Был составлен план будущего города, намечено, где протянутся улицы, где раскинутся площади. С наиболь­шим усердием сооружались церковь, общественные амбары и резиденция Адмирала. Их сложили из камня, остальные же, частные дома строились из дерева, ракушечника, тростника или других материалов.
   Однако вскоре испанцев начали одолевать различные недуги. Здоровье многих, кто не привык к морю, было подорвано вынужденным сидением взаперти, морской болезнью, питанием соленой несвежей пищей и заплес­невевшими сухарями. Эти люди плохо переносили и жизнь под открытым небом, продолжавшуюся вплоть до завершения строительства; испарения, поднимавшиеся от нагретой влажной земли, новая, жирная почва, туманы над рекой, духота густых лесов -- все это подвергало серьезным испытаниям организмы, привыкшие к старым, цивилизованным странам. То, что испанцам пришлось спешно строить дома, расчищать поля, копать огороды и сажать сады, тоже не лучшим образом сказалось на их здоровье, ведь после столь долгого плавания им необхо­димо было расслабиться и отдохнуть.
   Телесным недугам сопутствовала неустойчивость рас­судка. Многие, как мы уже говорили, отправились в экспедицию, исполненные романтических ожиданий и фантазий. Некоторым грезились золотоносные районы Сипанго и Катая, где они обогатятся, даже пальцем не пошевелив; другие мечтали об азиатском великолепии, бесчисленных чудесах, третьих привлекала перспектива любовных приключений и рыцарских подвигов. Их постигло разочарование, когда они оказались прикованы к острову, окружены со всех сторон непроходимыми лесами и вынуждены были бороться с суровой девственной природой, с превеликим трудом поддерживая свое суще­ствование и добиваясь простейшего комфорта ценой неимоверных усилий. Что касается золота, то его действительно приносили испанцам, но в малых количе­ствах, а следовательно, оно добывалось лишь терпеливым, упорным трудом. Все это уязвляло путешественников в самое сердце; по мере того, как сладкие грезы рассеива­лись, они все больше падали духом, а уныние только помогало расцветать различным хворям.
   Колумбу тоже не удалось избежать болезней, одоле­вавших испанцев. Рискованность его замысла, чувство ответственности, которое он испытывал не только перед своими соратниками и покровителями, но и перед целым миром, поддерживали его ум в постоянном напряжении. Заботы о большом отряде, неусыпная бдительность, необходимость следить не только за врагами, притаив­шимися в незнакомых краях, но и за соотечественни­ками, обуреваемыми страстями и совершающими всякие безрассудные поступки, печаль, обуявшая Адмирала, когда он узнал об уничтожении гарнизона, обязанность постоянно быть начеку, ибо от окружавших его диких племен можно было ждать чего угодно -- из-за всего этого Колумб потерял покой. По окончании морского плавания на Адмирала навалились новые заботы и труды, и это, вкупе с пагубным воздействием непри­вычного климата, окончательно пошатнуло его здоровье. Однако даже прикованный на несколько недель к постели, тяжело больной, он продолжал руководить строительством города и вникать в нужды экспедиции, поскольку его энергичный ум оказался сильнее изму­ченного тела.
  
   Глава 7
   Экспедиция Алонсо де Охеды в глубь острова. Отплытие кораблей в Испанию
   (1493 -- 1494)
  
   После разгрузки корабли предстояло отправить об­ратно в Испанию. Это явилось новым источником волнений для Колумба. Он надеялся, что люди, которых он оставил на Эспаньоле во время первого путешествия, успеют собрать много золотых украшений и драгоцен­ностей или хотя бы раздобудут другие дорогие товары, и их можно будет быстро погрузить на суда. Гибель гарнизона разрушила все его надежды. Он знал о непомерно завышенных ожиданиях монархов и всего испанского народа. Как же они будут разочарованы, если, вернувшись, моряки смогут поведать лишь тра­гическую историю крепости! Ему нужно было что-то предпринять до отплытия кораблей, дабы поддержать престиж открытий и оправдать свои грандиозные посулы.
   До сих пор он понятия не имел о том, что же находится в глубине острова. Если это действительно Сипанго, тут должны быть многолюдные юрода, расположенные в более цивилизованном месте, возможно, за высоким горным хребтом, пересекающим остров. Говоря о стране, где добывается золото, все индейцы называли Сипанго (Сибао). Само имя касика Каонабо, означавшее "Хозяин Золотого Дворца", вроде бы указывало на богатство его владений. Поговаривали, что в трех -- четырех днях пути в глубь острова полным-полно золотоносных жил; поэтому Колумб решил послать экспедицию, дабы она успела обследовать те места до отплытия кораблей. Если эти надежды оправдаются, полагал Адмирал, он спокойно отправит корабли домой, чтобы они привезли известия об обнаружении золотоносных гор Сибао.
   Главой экспедиции он решил назначить Алонсо де Охеду, прославившегося дерзкой отвагой, огромной фи­зической силой и ловкостью. Охеда обожал рискованные и авантюрные предприятия, и особенно его привело в восторг то обстоятельство, что ему придется проникнуть во владения касика Каонабо, известного ужасным нравом. Он покинул Изабеллу в начале января 1494 года вместе с немногочисленным отрядом хорошо вооруженных и решительных мужчин, таких же молодых и отважных, как он. Охеда шел прямо на юг, в глубь острова. Первые два дневных перехода оказались очень тягостными и трудными; туземцы покидали те места, где появлялись испанцы, ибо испанцы нагоняли страх на все побережье. На второй вечер Охеда подошел к высоким горам, отряд поднялся по тропке, протоптанной индейцами и вившейся над узким, глубоким ущельем, и провел ночь на вершине. Наутро испанцы любовались ослепительным солнцем, всходившим над широкой долиной, покрытой благородны­ми лесами, усеянной деревушками и оживляемой сверка­ющими водами реки Яги.
   Спустившись в долину, Охеда и его товарищи храбро вступили в индейскую деревню. Жители держались вовсе не враждебно, а напротив, слишком радушно, их доброта даже мешала испанцам продолжить свой путь. Пересекая долину, испанцы перешли вброд множество рек и через пять или шесть дней достигли горной цепи, за которой располагался богатый золотом район Сибао. Они проникли туда, не встретив иных препятствий, кроме тех, что воздвигала на их пути суровая природа. Грозный Каонабо, известный своей свирепостью и зверством, очевидно, находился где-то далеко, ибо он ни разу не попытался воспрепятствовать продвижению экспедиции.
   Поскольку Охеде было поручено только обследовать местность, он повел свой маленький отряд обратно в бухту, горя желанием рассказать о россыпях золота, которые, очевидно, кроются в горах. Юный кабальеро по имени Горвалан, посланный одновременно с Охедой, но в другую сторону и с другим отрядом, вернулся с подобными же известиями. Эти утешительные новости на время приободрили сникших и приунывших колонизато­ров, и Колумб поверил, что стоит только разработать рудники Сибао -- и откроются источники несметных богатств. Он решил самолично отправиться в горы, едва лишь ему позволит здоровье, и подыскать место для поселения рудокопов.
   Погода благоприятствовала возвращению флотилии к берегам Испании, и Колумб, не теряя ни минуты, отправил в плавание двенадцать кораблей под командо­ванием Антонио де Торреса, а для нужд колонии оставил лишь пять.
   Пользуясь случаем, он послал домой образцы золота, обнаруженного в горах и реках Сибао, и все диковинные или, по его представлениям, редкие плоды и растения. Адмирал в самых радужных тонах описал походы Охеды и Горвалана (последний возвращался в Испанию на одном из двенадцати кораблей). Колумб по-прежнему уверенно утверждал, что вскоре ему удастся загрузить корабли золотом, ценными лекарственными растениями и пряно­стями, поиски коих задержались из-за болезни команды, его собственного недомогания и строительства нового города. Он рассказывал о красоте и плодородии острова, о грядах величественных гор, широких, изобильных долинах, по которым текут прекрасные реки, об отличных почвах, где произрастает густой и высокий сахарный тростник и чудесно приживаются злаки и овощи, привезенные из Европы.
   Однако поскольку поля и сады не сразу плодоносят и не сразу оказались способны прокормить колонию, насчитывающую тысячу душ, а к местной пище испанцы никак не могли привыкнуть, Колумб попросил временно снабжать их провизией из Испании. Запасов продоволь­ствия становилось все меньше. Много вина скисло -- бочки оказались ненадежными, и поселенцы, чье здоровье пошатнулось за время плавания, очень страдали, не имея возможности питаться так, как они привыкли. Экспедиции срочно требовались лекарства, одежда и оружие. Лошади были необходимы и для общественных работ, и для военных целей, ведь испанцы уже убедились, сколь огромное впечатление они производят на туземцев, испытывавших панический ужас перед этими животными. Колумб затребовал также дополнительных рабочих и механиков, умелых рудокопов и старателей. Он рекомен­довал монархам нескольких людей, в том числе Педро Маргарите, арагонского кабальеро, принадлежавшего к ордену Св. Иакова; Адмирал просил позаботиться о его жене и детях, а Педро за хорошую службу назначить главой упомянутого ордена. Подобным же образом Колумб пытался оказать покровительство и Хуану Агуадо, воз­вращавшемуся в Испанию: Колумб особо перечисляет его заслуги. Оба этих человека отплатили ему черной неблагодарностью.
   Адмирал отправил на кораблях и мужчин, женщин и детей, захваченных на Карибских островах, советуя обучить их испанскому языку и воспитать в христианском духе. Памятуя об авантюрном складе характера туземцев, об их любви к дальним странствиям и о том, что они говорят на нескольких островных наречиях, Колумб рассчитывал, что когда религиозные заповеди и культур­ное обхождение заставят их позабыть свои дикарские ухватки и людоедские наклонности, индейцы окажутся неоценимыми переводчиками и проводниками христиан­ских идей в Новом Свете.
   Наряду с множеством здравых и полезных предложений в письме можно обнаружить и довольно пагубную тенденцию, проистекающую из ошибочной теории есте­ственных прав, модной в то время, но причинившей миру немало зла и горя. Считая, что чем больше язычников-каннибалов будет перенесено в католическую землю Испании, тем больше душ будет спасено, Колумб предложил обращать индейцев в рабство и обменивать на продовольствие, которое привезут в колонию купцы. Он хотел, чтобы корабли с провиантом приходили именно в порт Изабелла, где их бы уже ждали пленные карибы. С каждого раба следовало, по замыслу Колумба, взимать налог в пользу королевской казны. Таким образом, поселенцы были бы бесплатно обеспечены продовольстви­ем, мирные островитяне избавлены от воинственных и бесчеловечных соседей, королевская казна существенно пополнилась бы, а множество душ спаслось и попало в рай. Вот при помощи какой странной софистики поря­дочные люди порой обманывают себя! Колумб боялся, что его повелители разочаруются, увидев результаты экспедиции, и жаждал хоть как-то уменьшить их расходы до тех пор, пока он не изыщет какой-нибудь богатый источник доходов. Необходимость обращения язычников в истинную веру, насильно или уговорами, была одним из распространенных догматов того времени, и советуя поработить карибов, Колумб считал, что поступает по совести, хотя в действительности им двигал корыстный интерес. Остается лишь добавить, что правители Испании не согласились с Адмиралом, а потребовали обращать карибов в истинную веру наравне с остальными остро­витянами; так решила милосердная Изабелла, она всегда выступала как добрая покровительница индейцев.
   Флотилия отчалила второго февраля 1494 года, и хотя никаких богатств она не привезла, ожидания не были обмануты благодаря оптимистическому посланию Колум­ба, образцам золота и письмам падре Бойля, доктора Чанки и прочих достойных людей, а также рассказам Горвалана. Убогую расчетливость мелочных натур все еще побеждал энтузиазм великодушных людей, увлеченных величием замысла Колумба. Было что-то необъяснимо грандиозное в идее разведения новых видов растений, пород животных, в строительстве городов и новых поселений, в попытке посеять семена цивилизации и культуры просвещенной империи в этом прекрасном, но диком мире. Эта идея завораживала ученых, людей с классическим образованием; ими овладевали приятные грезы; казалось, воплощаются в жизнь поэтические картины былых времен. "Колумб, -- говорит Петер Мартир, -- начал строить город, о чем он недавно объявил мне в письме; он сеет на индейской земле наши злаки и разводит наших животных! Кто теперь будет востор­гаться Сатурном, Церерой и Триптолемом, которые путешествовали по миру, даря людям новые открытия? Или финикийцами, построившими Тир и Сидон? Или этрусками, чья страсть к скитаниям влекла их в чужие пределы и побуждала строить новые города и основывать новые общины?"
   Так рассуждали ученые, благородные люди, которые с восторгом приветствовали открытие Нового Света не из-за того, что оно могло озолотить Европу, а потому что возникал простор для славных и добрых дел, суливших диким, варварским краям огромные выгоды и блага цивилизации.
  
   Глава 8
   Распри в Изабелле. Мятеж Берналя Диаса де Писы
   (1494)
  
   Зарождающийся город Изабелла быстро приобретал очертания. Его окружала каменная стена, построенная всухую, без раствора; она защищала Изабеллу от внезапных нападений индейцев. Впрочем, окрестные индейцы относились к испанцам дружелюбно и прино­сили в обмен на европейские побрякушки незатейливую местную пищу. В день св. Епифании, шестого февраля, было завершено строительство церкви, и падре Бойль вместе с двенадцатью другими священниками пышно и торжественно отпраздновал это событие. Жизнь посе­ленцев постепенно налаживалась, и Колумб, все еще прикованный болезнью к постели, начал приготовления к предстоящей экспедиции в горы Сибао, когда неожи­данные волнения в маленькой испанской общине на время отвлекли его от всех остальных дел. Отплытие кораблей в Испанию стало грустным событием для многих, кто по роду занятий принужден был оставаться на острове. Поняв, что немедленно разбогатеть не удастся, люди, недовольные порученной им работой и измученные различными недугами, с ужасом взирали на дикую природу, считая, что она грозит погибелью их надеждам и им самим. Когда отчалил последний корабль, они почувствовали, что окончательно разлу­чены с родиной, и нежные воспоминания о родных и близких, на время заслоненные новизной и суетой, неожиданно нахлынули вновь. Главной мыслью этих людей стало вернуться на родину, и то же самое неумение здраво рассуждать, из-за которого они ввяза­лись в авантюру, не разузнав предварительно, что их ждет, теперь побуждало их выпутываться из нее разными, нередко отчаянными способами.
   Когда среди людей вспыхивают разногласия, всегда найдется сорвиголова, который направит споры в опасное русло. Некий Берналь Диас де Писа, человек довольно влиятельный, служивший при дворе, отправился в экспедицию в качестве ревизора; похоже, он злоупот­реблял своей властью и скоро повздорил с Адмиралом. Недовольный работой в колонии, он быстро привлек к себе сторонников и предложил им, воспользовавшись болезнью Колумба, захватить один или несколько кораблей, стоявших в гавани, и возвратиться на них в Испанию. Мятежники надеялись легко оправдать свое возвращение, подав жалобу на Адмирала и обвинив его в том, что затея его провалилась, а он грубо лжет и преувеличивает достоинства новых стран. Вполне веро­ятно, что некоторые из этих людей действительно верили в виновность Колумба: их корыстолюбивые надежды потерпели крах, а истинной ценности островов, способных обогатить целые народы благодаря плодоро­дию почв, они не понимали. В их глазах любой край, где они не могли немедленно озолотиться, был бесплод­ной пустыней. И хотя образцы породы, которые приносили местные индейцы или доставили Охеда с Горваланом, говорили о том, что реки и горы в глубине острова изобилуют золотом, разочарованные люди счи­тали фальсификацией даже такие неопровержимые доказательства. Некий Фермин Седо, очень упрямый человек, чьей обязанностью было брать пробы и очищать металлы, вместе с Берналем Диасом восста­навливал испанцев против экспедиции. Он постоянно твердил, что золота на острове нет, а если и есть, то так мало, что даже его поиски не окупятся. Фермин Седо заявлял, что большие слитки, которые приносили индейцы, это переплавленное золото, дескать, оно накапливалось в индейских семьях долгие годы, пере­ходя из поколения в поколение (и, вероятно, во многих случаях дело обстояло именно так). Про другие крупные слитки он говорил, что они очень низкого качества, а туземцы портят его еще больше, перемешивая с медью. Слова этого человека перевешивали факты, и многие вслед за ним поверили, что золота на острове нет. Лишь спустя какое-то время окружающие раскусили Фермина Седо и догадались, что его невежество по меньшей мере равно его упрямству и самонадеянности, а такие качества нередко сочетаются со злонамеренно­стью и привычкой вмешиваться не в свое дело.
   Ободренные поддержкой столь важного союзника, бун­тари решили немедленно захватить корабли и отправиться в Европу. Благодаря влиянию, которое имел Берналь Диас де Писа при дворе, их должны были благосклонно выслушать, и они надеялись, что их единодушные заявления восстановят против Колумба массу, весьма непостоянную в своих привязанностях и готовую внезапно, повинуясь мимолетному капризу, свергнуть даже самых обожаемых, боготворимых кумиров.
   К счастью, заговор был раскрыт до того, как его привели в исполнение. Колумб велел немедленно аресто­вать зачинщиков. В ходе расследования на одном из кораблей в буе обнаружили клеветническое письмо, направленное против Адмирала, в котором искажалось множество фактов и событий. Оно было написано рукой Берналя Диаса. Адмирал проявил величайшую сдержан­ность. Из уважения к рангу и должности Диаса он запретил его наказывать, а запер Берналя на корабле, собираясь переправить в Испанию, дабы тот предстал перед судом, которому Колумб намеревался также пере­слать материалы дознания и подстрекательское письмо, обнаруженное в ходе следствия. Нескольких не столь важных заговорщиков также наказали по заслугам, но не столь сурово, как могли бы. Во избежание повторных мятежей Колумб приказал перенести все оружие и корабельные снасти с четырех кораблей на главное судно, вверенное заботам людей, которым он безгранично доверял.
   Колумб впервые за время своего правления воспользо­вался правом карать преступников, и это сразу вызвало резкий протест. Хотя меры, принятые Адмиралом, были совершенно необходимы для общего спокойствия и отли­чались чрезвычайной мягкостью, это восприняли как произвол и проявление мстительного нрава. Явственно сказалась и уязвимость командира-иностранца. Даже самые благородные, широко мыслящие люди подвержены национальным предрассудкам. У Адмирала не было друзей, которые могли бы сплотиться вокруг него, а заговорщики имели связи в Испании, приятелей в колонии и пользовались поддержкой людей, недовольных результатами экспедиции. Таким образом, Колумб нажил себе врагов, и вражда эта все усиливалась, проявившись в целом ряде заговоров и мятежей, впоследствии потря­савших остров.
  
   Глава 9
   Поход в горы Сибао
   (1494)
  
   Оправившись, наконец, от долгой болезни и подавив мятеж, Колумб приготовился немедленно выступить в Сибао. Управление городом и командование кораблями он препоручил в свое отсутствие родному брату, дону Диего, а советчиком и помощником его назначил толковых людей. Лас Касас, лично знакомый с доном Диего, говорит о его многочисленных достоинствах: благоразумии, мягком и миролюбивом нраве; он пишет, что простодушие преобладало в душе дона Диего над проницательностью. Одевался он строго, почти как духовное лицо, и Лас Касас подозревает, что дон Диего втайне стремился стать священником; на то же намекает и Колумб в своем завещании.
   Намереваясь построить в горах крепость и поселение для рудокопов, Адмирал взял с собой ремесленников, рабочих, шахтеров и необходимое снаряжение и инстру­менты. Поскольку он собирался проникнуть во владения грозного Каонабо, необходимо было создать сильный отряд, который бы не только защитил Колумба от воинственных врагов, но и нагнал бы ужас на окрестных жителей, показав им могущество белых людей, и вынудил бы их отказаться от проявлений насилия как по отношению к целым поселениям, так и по отношению к отдельным людям. А посему призвали всех здоровых мужчин, которые могли отлучиться из Изабеллы, собрали лошадей и приготовились доблестно сразиться с дикарями.
   Двенадцатого марта Колумб вышел во главе четырехсот хорошо экипированных солдат в сверкающих шлемах и латах. Они были вооружены аркебузами, копьями, шпагами и арбалетами; за отрядом шла толпа индейцев, живших по соседству. Испанцы покидали город, выстро­ившись в боевом порядке, с развевающимися знаменами, под звуки барабанов и труб, В течение первого дня они двигались по равнине, простиравшейся от побережья до горного хребта, пересекли вброд две реки и шли по восхитительной зеленой стране. Вечером они разбили лагерь в прекрасной долине у подножья диких, скалистых гор.
   Подъем в горы давался маленькой армии с превеликим трудом, ведь она была нагружена продовольствием и боеприпасами. Узкая тропка вилась меж скал по крутизне, через заросли. Несколько отважных юношей вызвались прокладывать дорогу. Вероятно, они научились этому на войне с маврами, там часто приходилось расчищать путь войскам и артиллерии в горах Гранады. Ринувшись вперед вместе с рабочими и другими поселенцами, которых они воодушевляли своим примером и обещаниями щедрых наград, юные кабальеро вскоре построили дорогу, первую в Новом Свете. В честь доблестных молодых людей ее назвали Эль-Пуэрто-де-лос-Идальгос, что значит Путь Идальго.
   На следующий день армия продолжила нелегкое восхождение и добралась до горного ущелья в глубине острова. Внезапно их взору открылась поистине обето­ванная земля. Именно этот ландшафт пленил Охеду и его соратников. Внизу расстилалась просторная, уютная долина, густо поросшая тропической растительностью. Роскошные леса имели такой прекрасный, величественный облик, как бывает только в жарких странах. Удивительно высокие пальмы, раскидистые красные деревья возвыша­лись над буйно разросшимися кустами и деревьями поменьше. Благодаря множеству рек, которые вились, поблескивая, по дну лесистого ущелья, в долине было свежо и зелено, кое-где среди деревьев виднелись деревушки, дымок, курившийся над лесной чащей, тоже указывал на жилье; создавалось впечатление, что долина густо населена. Повсюду, куда хватало глаза, открывались великолепные виды. Испанцы восторженно любовались страной, где все дышало негой и сладострастием, она казалась земным воплощением рая, и Колумб, поражен­ный ее красотой, назвал сей край Вега Реаль, или Королевская Долина.
   Спустившись по крутой тропке, отряд двинулся вперед в боевой готовности, оглашая окрестности воинственными звуками оркестра. Завидев солдат в блестящих стальных латах, вдруг выступивших из-за гор на гарцующих конях, с гордо реющими знаменами, и впервые в жизни услышав среди скал и лесов гулкую барабанную дробь и трубные звуки, индейцы, должно быть, приняли это за чудесное видение.
   Колумб всегда следующим образом строил свой отряд, приближаясь к большим селениям: впереди он ставил конницу, потому что лошади внушали туземцам ужас и одновременно вызывали восторг. По замечанию Лас Касаса, человек и лошадь для них составляли единое целое, и туземцы не могли оправиться от изумления, увидев спешивающегося всадника; это обстоятельство наводит на мысль, что, может быть, древний миф о кентаврах основан на вполне реальных вещах. При приближении отряда индейцы обычно в ужасе разбегались и прятались в домах. Простодушие их было так велико, что, поставив у входа легкую тростниковую загородку, они чувствовали себя в полной безопасности. В восторге от такой наивности, Колумб велел ни в коем случае не трогать непрочные заборы; пусть туземцы воображают, что они надежно защищены. Постепенно увещевания переводчика и розданные безделушки рассеяли их страх, после чего доброта и благодарность индейцев не знали границ, и гостеприимство жителей многочисленных селе­ний, через которые проходили испанцы, существенно замедляло их передвижение. Отношения между людьми были здесь настолько просты, что индейцы, сопровождав­шие отряд, бесцеремонно заглядывали в чужие дома, брали все необходимое, и это не вызывало удивления или гнева хозяев, напротив, последние предлагали делать то же самое испанцам, и, похоже, поражались, наталки­ваясь на отказ. Однако, вероятно, подобное поведение касалось только еды; насколько нам известно, индейцы имели представления о собственности, и воровство счи­талось одним из немногих преступлений, за которое полагалось суровое наказание. Но к еде все дикари обычно имеют свободный доступ, и она редко становится предметом обмена, если, конечно, европейцы не успели обучить туземцев своим правилам торговли. Дикари, не испытавшие еще влияния цивилизации, почти в любой части света презирают попытки извлечь выгоду из гостеприимства.
   Пройдя по равнине пять лиг, испанцы достигли берегов большой, многоводной реки, которая на тузем­ном наречии звалась Яги; Адмирал назвал ее Тростни­ковой рекой. Он не подозревал, что это та же самая река, которая, сливаясь с Вегой, впадает в море возле Монте-Кристи. На ее зеленых берегах заметно вооду­шевившиеся испанцы, которых привела в восторг красота здешних мест, разбили на ночь свой лагерь. Они купались и резвились в водах Яги, наслаждаясь видами и свежестью ветерка, дующего в это чудесное время года. "Ибо, хотя погода на этом острове и вообще в большей части Индий, -- замечает Лас Касас, -- мало отличается круглый год, все же период с сентября по май самый благоприятный, живешь, как в раю".
   Наутро испанцы переправились через реку на плотах, в каноэ и верхом на лошадях. Два дня они продолжали путь по этому богатому, лесистому краю, где протекали полноводные реки; в некоторых из тех, что берут начало в горах Сибао, по слухам, находили золотые крупинки. Одну реку, в чьих прозрачных водах видны были круглые, гладкие камни, устилавшие дно, Колумб окрестил Рио-Верде, или Зеленой рекой -- в память о ее зеленых, свежих берегах. На языке индейцев она звалась Никайагуа, название это сохранилось до сих пор. Испанцы часто проходили через селения, где их обычно ждал одинаковый прием. Жители при их приближении разбе­гались, загораживали вход в хижины легкими тростни­ковыми загородками, но затем испанцы быстро завоевы­вали их расположение, и туземцы, по мере своих скудных возможностей, оказывали гостеприимство чужестранцам.
   И вот, проникнув в глубь большого острова, где на каждом шагу их поражала девственная пышность перво­бытной природы, они подступили вечером второго дня к высоким крутым горам, преградившим им путь к Веге, Колумбу сказали, что высоко в этих горах и находится золотоносный район Сибао. Местность стала суровой и дикой, люди -- более воинственными. На ночь испанцы расположились в глубоком ущелье, откуда поднималась в горы узкая тропинка, и несколько первопроходцев принялись расчищать дорогу для отряда. Оттуда они послали мулов за хлебом и вином, поскольку их запасы порядком истощились, а они еще не привыкли к местной еде и лишь потом обнаружили, что легко усваиваемая пища, какую едят индейцы, очень подходит для здешнего климата.
   На следующее утро они двинулись, ведя лошадей под уздцы, по узкой, крутой тропе, вившейся между скал. Вскарабкавшись на вершину, испанцы наслаждались видом на прекрасную Вегу, еще более величественным, нежели вид других долин: она раскинулась далеко в обе стороны и напоминала огромное зеленое озеро. По словам Лас Касаса, эта замечательная долина простирается на восемь лиг в длину и на двадцать -- тридцать в ширину и отличается несравненной красотой.
   Наконец, они попали в Сибао, знаменитый золотой край; с виду же, однако, он казался весьма скудным по сравнению с таящимися в его недрах сокровищами: похоже, природа любит контрасты. Вместо ласкающего взор зеленого пейзажа Веги испанцы увидели цепь скалистых, бесплодных гор, на которых там и сям торчали редкие высокие сосны. Деревья в долинах были не пышными, как в других местах на том же острове, а тощими, маленькими; исключение составляли лишь те, что росли на берегах рек. Название этих мест говорило само за себя: на языке индейцев "сибао" означает "камень". Однако в горах встречались глубокие лощины и тенистые долины, омываемые чистыми ручьями; зеле­ные луга и полосы лесов ласкали глаз, особенно по сравнению с бесплодной пустыней по соседству. Но испанцы примирились с суровостью здешних мест, раз­глядев в поблескивавшем песке ручьев золотые крупинки; правда, их было немного, но Колумб и его спутники расценили их как залог будущего огромного богатства, таящегося внутри скал.
   Туземцы, которых уже посетил предыдущий отряд под предводительством Охеды, встретили их с превеликой готовностью, принесли еду, а главное, золотой песок и крупинки, собранные в ручьях и источниках. Оценив количество золота, найденного в каждой речушке, Колумб предположил, что в округе, вероятно, залегает несколько золотых жил. Еще ему попадались янтарь и бирюза, хотя и довольно редко. А в какой-то момент Адмирал подумал, что наткнулся на медь. Он находился всего в восемнад­цати лигах от индейского селения, но преодолеть даже такое расстояние по горам оказалось нелегко. Поэтому Колумб не стал, как задумывал первоначально, углуб­ляться дальше, а решил построить форт прямо там; он намеревался поселить в крепости побольше испанцев, чтобы их хватило и для работы в рудниках, и для обследования провинции. Адмирал выбрал приятное мес­течко на холме, вокруг которого, едва ли не опоясывая его, протекала небольшая речушка Янике, вода ее была столь прозрачна, что казалась дистиллированной, и журчала мелодично, лаская слух. На дне Колумб увидел странные разноцветные камешки, множество осколков прекрасного мрамора и куски чистой яшмы. У подножья начиналась зеленая равнина, называемая саванной, све­жая и плодородная благодаря множеству рек.
   На холме Колумб велел соорудить деревянную кре­пость, способную выдержать любую атаку туземцев, и приказал вырыть ров там, где крепость не была защищена рекой. Он окрестил ее в честь св. Фомы, выказав благочестие и попутно упрекнув недоверчивого Фермина Седо и его сторонников, которые упорно отказывались поверить, что на острове есть золото, пока не убедились воочию и не подержали его в руках.
   Услышав о прибытии испанцев, туземцы сбежались со всех сторон, мечтая заполучить какие-нибудь побрякуш­ки. Адмирал объяснил, что отдаст все в обмен на золото; узнав об этом, некоторые побежали к соседней реке, набрали песка, промыли его и вскоре принесли довольно много золота. Один старик притащил два самородка весом в унцию и решил, что его щедро вознаградили, когда получил за них колокольчик. Заметив, что Адмирал поражен размерами самородков, старик скорчил притвор­но-презрительную гримасу, словно речь шла о чем-то пустяковом, и дал понять знаками, что в его стране, до которой полдня пути, испанцы найдут золотые самородки величиной с апельсин. Другие индейцы принесли золотые зерна весом в десять и двенадцать драхм и заявили, что на их родине можно встретить самородки с голову ребенка. Однако, как всегда, эти золотые жилы залегали в одной из отдаленных долин или же в бурной реке, протекающей где-нибудь в уединенном месте; а самое богатое месторождение наверняка было почти недосягаемо -- ведь земля обетованная всегда за горами.
  
   Глава 10
   Поход в горы Хуана де Луксана. Характер и обычаи туземцев. Возвращение Колумба в Изабеллу
   (1494)
  
   Наблюдая в горах за строительством крепости, Адмирал отправил молодого кабальеро из Мадрида по имени Хуан де Луксан с небольшим отрядом вооруженных мужчин осмотреть местность, причем поручил ему обследовать весь тот край, который, если верить индейцам, равнялся по своей протяженности португальскому королевству. Луксан вернулся через несколько дней с самыми обнаде­живающими известиями. Он пересек большую часть гор Сибао и убедился, что они гораздо более подходят для земледелия, нежели ему показалось на первый взгляд. Местность была, в основном, гористой, а земля покрыта большими круглыми валунами голубоватого цвета, однако во многих долинах Луксан обнаружил прекрасные паст­бища. В горах часто лили дожди, поэтому трава росла удивительно быстро и пышно, лошади нередко утопали в ней по седло. Луксану показалось, что в лесах полным-полно пряностей (на самом деле его ввел в заблуждение запах ароматических деревьев и трав, которые на каждом шагу встречаются в тропических зарослях). Видел он и виноградные лозы, обвивавшие стволы до самой верхушки; спелые, сочные гроздья имели приятный вкус. В долинах и ущельях протекали реки, большие и малые -- в зависимости от высоты окрестных гор, и везде Луксан находил частички золота, в одних местах покрупнее, в других -- помельче. Очевидно, индейцы поведали ему немало тайн про горы, вероятно, ему показали и самые богатые месторождения и золото­носные реки. Однако он этих тайн не разглашал, а поделился ими только с Адмиралом.
   Когда крепость Св. Фомы была почти достроена, Колумб поручил командовать ею Педро Маргарите -- кабальеро, которого он когда-то рекомендовал своим сюзеренам. Адмирал оставил ему гарнизон из пятидесяти шести человек, а сам отправился обратно в Изабеллу. Достигнув берегов Рио-Верде (Никайагуа) в районе Реал Веги, он увидел, что к крепости направляются с побережья испанцы с запасами продовольствия. Поэтому он задержался там на несколько дней, подыскивая подходящее место для переправы: ему хотелось проложить более короткий путь из крепости в гавань. В эти дни он останавливался в индейских селениях, приучая своих солдат к местной пище, а туземцев -- к уважительному и доброжелательному отношению к белым людям.
   Из рассказов Луксана Колумб уже почерпнул кое-какие сведения о характере и обычаях туземцев, а еще больше узнал, наблюдая за индейцами во время своего пребыва­ния среди горных и равнинных племен. И здесь небезынтересно привести некоторые сообщения, касающи­еся характера и обычаев туземцев. Они почерпнуты не только из рассказов Адмирала, но и из донесений его офицеров. Впоследствии то же без прикрас описал монах по имени Роман, бедный отшельник (так он себя называл) из ордена иеронимитов, один из сподвижников падре Бойля, некоторое время миссионерствовавший в Веге.
   Колумб уже осознал, что во время первой экспедиции составил несколько неверное представление об острови­тянах. Они оказались не столь уж мирными и неиску­шенными в военном деле. Адмирала ввели в заблуждение собственные восторги и кротость Гуаканагари и его вассалов. Набеги карибов вынудили обитателей побережья научиться владеть оружием. Горцы, жившие неподалеку от моря, особенно на той стороне острова, что обращена к Карибским островам, обладали более суровым и воинственным характером, нежели жители равнин. Вождь Каонабо, кариб по происхождению, заразил своей воин­ственностью туземцев, обитавших в центре острова. Однако, в основном островитяне отличались покладисто­стью и добротой. Если между ними и вспыхивали войны, то продолжались они недолго и не сопровождались большим кровопролитием. Как правило же, островитяне вообще не воевали, а держались дружелюбно и гостепри­имно.
   Колумб вначале так же ошибочно решил, будто жители Гаити не имеют представления о религии, и льстил себя надеждой на то, что в таком случае окажется легче внедрить в их сознание христианскую доктрину. Ему не приходило в голову, что разжечь пламя веры в груди атеиста куда сложнее, чем направить уже воспламененный огонь на другой объект. Впрочем, редко какой человек лишен способности размышлять до такой степени, что его не впечатляет мысль о божестве, правящем миром, и нации атеистов никогда не существовало. Вскоре испанцы обнаружили, что у туземцев имеется своя, хотя и довольно смутная, примитивная вера. Они верили в высшее существо, живущее на небесах -- бессмертное, всемогущее и невидимое; считалось, что оно произошло само по себе, а не от отца и матери. Непосредственно этому божеству индейцы не поклонялись, а обращались к богам более низкого ранга, к так называемым земи, которых они мнили посланниками и посредниками верховного боже­ства. У каждого вождя был свой божественный покро­витель, к которому он взывал и обращался за советом в любом деле, касавшемся всех членов общины (они также поклонялись этому божеству). Вождь приказы­вал построить отдельный дом, служивший храмом, где находилось изображение его земи, сделанное из дерева, камня, глины или хлопковых нитей, обычно довольно уродливое и даже чудовищное. Каждая семья, да в каждый отдельный человек имели своих земи -- покро­вителей, защищавших их, как лары или пенаты защищали людей античного мира. Их фигурки держали в домах, порой вырезали на мебели, некоторые были совсем крошечными -- их прикрепляли к головной повязке, отправляясь на войну. Индейцы верили, что земи т их могущество способны переходить из рук в руки, и частенько воровали идолов друг у друга. Завидев испанцев, они прятали фигурки божеств, словно их могли отобрать. Индейцы думали, что земи управляют всем сущим на земле, причем у каждого божка -- своя вотчина, свои подопечные. Божества якобы влияли на времена года и стихии, благодаря им один год был неурожайным, а другой -- плодородным. Земи вызывали ураганы и смерчи, бури в грозы, ила же, наоборот, ласковый, теплый ветерок и благодатные дожди. Земи повелевали морями, лесами и реками, напоминая антич­ных нереид, дриад и сатиров. От них зависела удача на охоте или на рыбалке, они направляли воды, стекавшие с гор, в безопасное русло ручьев и мирных рек, бегущих по равнинам; рассердившись же, божества превращали эти воды в бурные потоки, так что реки выходили из берегов, затопляя и опустошая долины.
   У туземцев были свои бутио -- жрецы, якобы общавшиеся с земи. Они соблюдали строгий пост, совершали омовения, вдыхали специальные порошки или пили настои трав, вызывающие временную нарколепсию и бред. Бутио заявляли, что впадая в транс, видят богов, которые предрекают будущее и учат бороться с болезнями. Большинство жрецов прекрасно разбирались в лекарст­венных травах и хорошо знали целебные свойства деревьев и кустарников. Они лечили, пользуясь этими познаниями, но всегда сопровождали врачевание множе­ством таинственных ритуалов и церемоний, преподнося его как колдовство: жрецы пели, жгли огонь в жилище больного, делали вид, будто изгоняют болезнь из его тела и отправляют ее в море или в горы.
   Тела жрецов были разрисованы и испещрены татуи­ровками, на которых изображались земи; испанцы взи­рали на эти картины с ужасом, их устрашали эти лики дьявола, и они ненавидели бутио, считая их колдунами. Туземцы же благоговели перед жрецами как перед святыми. Бутио часто помогали касикам обманывать подданных и вещали от лица земи, используя полые трубки; они вдохновляли индейцев на битвы, предрекая победу, раздавали обещания или изрыгали угрозы -- в зависимости от того, чего желал вождь.
   Существует всего одно описание торжественной рели­гиозной церемонии этих индейцев. Касик объявил день, на который было назначено празднество в честь земи. Отовсюду собрались подданные, и началось торжественное шествие: женатые мужчины и замужние женщины надели свои самые дорогие украшения, юные девушки шли совсем нагими. Касик как главное действующее лицо праздника шествовал во главе и бил в барабан. Процессия приблизилась к освященному дому, или храму, где стояли идолы. Подойдя к порогу, касик сел у дверей и. продолжал бить в барабан, пока вереница людей входила в хижину; женщины несли корзины с лепешками, украшенные цветами, и пели. Бутио приняли подношения с громкими криками, а скорее даже с воем. Предложив земи лепешки, жрецы разломили их и раздали по кусочку отцу каждого семейства, и те тщательно хранили этот дар целый год в качестве оберега. Затем женщины по сигналу начали танцевать, петь песни в честь земи и восхвалять деяния прежних касиков. Закончилась церемония призывами к земи не оставлять племя своим вниманием и защищать его.
   Помимо земи, у каждого вождя было три идола, или талисмана; ими служили обычные камни, но касики и их подданные относились к ним с почтительным трепетом. Первый талисман мог обеспечить обильный урожай, второй помогал женщинам разрешиться от бремени без мук, а третий вызывал дождь или солнце. Три таких амулета Колумб послал домой своим повелителям.
   Представления туземцев о сотворении мира были смутными и неопределенными. Они считали свой остров Гаити пупом земли и верили, что солнце и луна вышли из пещеры на острове, дабы осветить весь мир. Пещера существует до сих пор, она находится в семи -- восьми лигах от мыса Франсуа (теперь мыс Гаитянский) и носит название Ла-Вут-а-Минге. Глубина ее сто пятьдесят футов, высота примерно такая же, а ширина совсем небольшая. Свет проникает внутрь только через вход и круглое отверстие наверху, что делает пещеру больше похожей на творение рук человеческих, нежели на создание природы. Еще в недавние времена на стенах ее виднелись вырезанные в камне изображения земи и сохранялись остатки ниши, очевидно, предназначенной для изваяний. Местные жители относились к пещере с чрезвычайным почтением. Она была разрисована и украшена зелеными ветвями и прочими доступными средствами. Внутри стояли два идола. Когда возникала нужда в дождях, туземцы торжественно отправлялись с песнями и танцами в пещеру и приносили в дар богам фрукты и цветы.
   Индейцы считали, что человечество произошло из другой пещеры. Будто бы высокие люди вышли из большого отверстия, а низкие -- через боковую щель. Долгое время мужчины жили без женщин, однако как-то, бродя у небольшого озерца, они заметили в ветвях деревьев маленьких животных, которые оказались жен­щинами. Мужчины попытались их поймать, но женщины выскальзывали из рук, точно угри, и удержать их было невозможно. В конце концов, мужчины привлекли к поимке женщин нескольких собратьев с шершавыми руками, болевших чем-то вроде проказы. Тем удалось поймать четырех женщин, которые впоследствии и наплодили других людей.
   Обитая в пещере, люди отваживались выходить из нее только по ночам, ибо солнце действовало на них губительно, обращая в деревья или камень. Касик Вагониана послал своего человека удить рыбу, тот увлекся, замешкался, и когда взошло солнце, превратился в птичку с мелодичным голоском, которую Колумб по ошибке принял за соловья. Индейцы добавляли также, что примерно в тот час, когда произошло это превраще­ние, эта птица заводит печальную песнь, скорбя о своем несчастье; поэтому-то и поет она только по ночам.
   Как и у большинства дикарей, среди островитян бытовала легенда о всемирном потопе, не менее фанта­стичная, чем все известные; интересно, что ум челове­ческий, пребывая в неразвитом первобытном состоянии, склонен объяснять великие события чем-то совсем три­виальным, обыкновенным. Индейцы рассказывали, что когда-то на острове жил могущественный касик, который убил своего сына за попытку мятежа. Затем он собрал кости убитого и положил в сосуд, сделанный из тыквы: так туземцы обычно поступали с останками друзей. На следующий день касик с женой откупорили сосуд, желая поглядеть на кости сына, а оттуда, к их удивлению, выскользнуло несколько больших и малых рыб. Касик опять закрыл тыкву и поставил ее на крышу дома, похваляясь, что держит в плену море и может удить рыбу, когда ему вздумается. Однако четверо братьев-близ­нецов, любивших совать свой нос в чужие дела, прослышали про тыкву и в отсутствие касика захотели заглянуть в нее. Из-за их небрежности тыква упала на землю, разбилась и -- о чудо! -- испуганные и удивленные братья увидели, что оттуда хлынула вода, а в ней плескались дельфины и акулы, кувыркались морские свиньи и пускали фонтаны огромные киты; а вода прибывала и прибывала, пока не залила всю землю, образовав океан; только верхушки гор остались на ее поверхности и превратились в острова.
   Индейцы своеобразно обращались с мертвыми и уми­рающими. Когда при смерти оказывался касик, его душили -- из уважения, дабы он не умер, как простой смертный. Обычных же людей клали в гамаки, ставили у их изголовья хлеб и воду, и люди умирали в одиночестве. А порой их относили к касику, и если вождь разрешал оказать им почесть, то несчастных удушали. После смерти тело касика вскрывалось, подсушивалось над огнем и сохранялось особым способом; от других людей на память оставляли лишь голову или, иногда, конечности. Порой покойника помещали в пещеру и клали рядом тыкву, наполненную водой, и ломоть хлеба, а в некоторых случаях мертвеца вместе с его хижиной предавали огню.
   О душе, отделявшейся от тела, индейцы рассуждали весьма сбивчиво и неуверенно. Они считали, что умершие могут являться одинокому путнику ночью или даже днем, но где-нибудь в глухом месте; подчас призраки присту­пают к человеку, словно собираясь его атаковать, однако если путник замахнется на них, то они исчезают, и удар приходится по дереву или скале. Иногда покойники бродят среди живых, и отличить их можно только по тому, что у них нет пупка. Индейцы боялись встретиться с призраком и не любили ходить поодиночке, тем более в темноте.
   Они верили в существование такого места, где души хороших людей получают воздаяние после смерти и воссоединяются с теми, кого особенно любили при жизни, и со своими предками. Души праведников беспрерывно и в полной мере наслаждаются радостями, которые когда-то составляли их счастье на земле. Их окружают прекрасные женщины, души живут в прохладных, увитых цветами беседках и едят вкусные фрукты. Рай, предназ­начавшийся для сих счастливчиков, располагался в разных местах, почти каждое племя называло какое-то место в своей провинции. Однако находилось и немало таких, кто утверждал, что вожделенный край лежит неподалеку от озера в западной части острова, в чудесной провинции Сарагуа. Она славилась восхитительными долинами, где росли плоды с изысканным вкусом (этот фрукт называется мамей, размером он с абрикос). Индейцы думали, что днем души усопших прячутся средь высоких, неприступ­ных гор, а ночью спускаются в блаженные долины полакомиться священными плодами. Поэтому живым мамей есть запрещалось, иначе души друзей будут страдать, не получив своего любимого яства.
   Танцы, которые пользовались безграничной любовью индейцев и которые испанцы сперва сочли праздным времяпрепровождением, нередко оказывались очень серь­езными церемониями мистического характера. Это весьма своеобразная и немаловажная особенность обрядов обита­телей Нового Света. Языком жестов, понятным лишь посвященным, а также с помощью иероглифических знаков индейцы рассказывали в танцах о своей истории, предстоящих походах, об охоте, засадах, боях; отчасти эти пляски напоминали древнегреческие военные танцы. Говоря о распространенности подобных танцев среди туземцев Гаити, Петер Мартир замечает, что они сопровождаются исполнением стихов или баллад, которые передаются из поколения в поколение и перечисляют подвиги предков. "Эти стихи или баллады, -- добавляет Петер Мартир, -- индейцы называют арейтос, и подобно тому, как наши менестрели имеют обыкновение петь под аккомпанемент арфы и лютни, так и туземцы поют и танцуют, дуя в раковины. Они называют эти инструменты магей. Кроме того, у них есть любовные песни и баллады, а также жалобные плачи и погребальные мелодии; некоторые песни вдохновляют их на войну; все они исполняются к случаю". Как уже отмечалось, именно для танцев туземцы так стремились раздобыть колокольчики, которые привязывали к телу, и колокольчики звенели в такт песне. Танцы, сопровождающиеся балладами, вполне сравнимы с летними плясками фламандских крестьян, с испанскими танцами, исполняющимися под аккомпане­мент кастаньет, и с дикими народными напевами, которые приписываются маврам; однако на самом деле они существовали еще до мавританских набегов у готов, живших на полуострове.
   Почти у всех народов древняя история сохраняется благодаря примитивным героическим поэмам и балладам менестрелей; аналогичную роль играли и индейские арейтос. "Когда касик умирал, -- говорит Овьедо, -- индейцы в погребальных песнях описывали его жизнь и деяния, припоминая все хорошее, что он успел совершить. Так они сочиняли баллады или арейтос, которые и составляли их историю". Некоторые баллады считались сакральными, в них излагались теологические представ­ления, характерные для того или иного племени, рассказывались сказки и поверья, выражавшие религиоз­ные воззрения туземцев. Такие арейтос дозволялось петь только сыновьям касиков, которых обучали этому искус­ству жрецы-бутио. Сакральные песнопения звучали на торжественных праздниках, подобных описанному ранее, и сопровождались боем барабана, сделанного из полого бревна.
   Таковы были некоторые особенности сих примитивных людей, исчезнувших с лица земли до того, как их обычаи и поверья были сочтены достойными исследования. В нашей книге мы не пытаемся подробно рассказать о странах и народах, открытых Колумбом; может быть, мы и без того вдались в ненужные подробности, однако они, на наш взгляд, помогут живее представить события, разыгравшиеся на острове потом.
   Как уже отмечалось, многие из этих сведений были собраны Адмиралом и его офицерами во время похода в горы и пребывания на равнине. Туземцы казались испанцам удивительно ленивыми и расточительными, равнодушными к тому, что волновало и заботило остальных людей. Они терпеть не могли трудиться, кое-как выращивали корни юкки, маис и картофель, которыми в основном и питались. Что же касается прочей пищи, то реки индейцев изобиловали рыбой, туземцы ловили зайцев-утиа, игуан и некоторых птиц и круглый год лакомились фруктами, произраставшими в их лесах. Хотя в горах порой бывало холодно, туземцы предпочи­тали временно пострадать, но не давали себе труда изготовить одежду из хлопка, тонкого, как паутина, который на каждом шагу встречался в их лесах. Они проводили жизнь в праздности, лежа в тени деревьев или забавляясь играми и танцами.
   Индейцы и вправду не понимали, для чего нужно упорно трудиться: им были неведомы желания, обрекаю­щие людей в цивилизованных странах или в менее благодатных краях на неустанный труд. Они не знали бесплодной зимы, к которой необходимо запастись про­визией; особенно это относится к туземцам, жившим в долинах и на равнинах. По словам Петера Мартира, "остров наслаждался вечной весной, там, к счастью для индейцев, всегда было тепло и земля родила круглый год. С деревьев никогда не облетали листья, а луга вечно зеленели". "Здесь нет такой провинции или края, -- отмечает Петер Мартир, -- которые не славились бы своими величественными горами, плодоносными долина­ми, мягкими холмами и восхитительными равнинами, по коим текут чистые, полноводные реки. Здесь не встреча­ется вредных животных или даже четвероногих хищников, нет ни львов, ни медведей, ни прожорливых волков, все твари тут полезны и благословенны".
   В Веге с ее мягким климатом в каждый сезон поспевали свои плоды: одни были уже совсем спелыми, другие еще наливались соками на ветках, а почки и бутоны предвещали новый обильный урожай. Так зачем же было людям, жившим в вечной житнице, запасаться впрок и беспокоиться о завтрашнем дне? И к чему им прясть или сидеть за ткацким станком, если в их краях круглый год тепло, и ни природа, ни обычаи не побуждают их носить одежду?
   Во время пребывания Колумба и его спутников в Веге индейцы постоянно оказывали испанцам гостеприимство, характерное для людей, которые ведут столь простую и легкую жизнь. Куда бы ни пошли испанцы, везде их встречали с радостью и весельем. Индейцы сбегались со всех сторон, приносили подарки, сокровища, добытые в лесах, реках и горах, и выкладывали их перед испанцами, которых все еще считали небесными пришельцами, явившимися, дабы осчастливить островитян.
   Выполнив то, ради чего он приехал в Вегу, Колумб через несколько дней покинул гостеприимных местных жителей и двинулся в гавань, перейдя со своим небольшим отрядом через высокие крутые горы, носящие название Путь Идальго. Проследуем мысленно за ним по скалистым кручам туда, где впервые взорам европейцев открылась Вега; а оказавшись там, оглянемся назад и бросим последний взгляд, полный восхищения и сожале­ния, на прекрасный, но обреченный край. Грезы о природной свободе, счастливом неведении и вечной праздности еще не рассеялись, но первые шаги к этому уже были сделаны: белый человек проник в Новый Свет, принеся с собой алчность, гордыню, честолюбие, томительные заботы, грязную поденную работу и убийствен­ную нищету. И беспечный индейский рай исчез навсегда.
  
   Глава 11
   Прибытие Колумба в порт Изабелла. Болезни, осаждавшие колонию
   (1494)
  
   Двадцать девятого марта Колумб, полностью удовлет­воренный результатами экспедиции в глубь острова, вернулся в порт Изабелла. Вид гавани и ее окрестностей еще больше укрепил надежды Адмирала на будущее процветание. Овощи и фрукты, которые он привез из Старого Света, чтобы разводить на острове, обещали богатый урожай. На огородах, в полях и садах произошли большие перемены. Семена многих плодов уже дали ростки, сахарный тростник вытянулся, испанцы аккуратно ухаживали за виноградными лозами, обнаруженными на острове, и на них висели гроздья довольно вкусных ягод, а виноград, привезенный из Испании, тоже начал плодоносить. Тридцатого марта один землепашец принес Колумбу колосья пшеницы, которую посадили в конце января. Скороспелые овощи созревали всего за шестнад­цать дней, а более крупные, такие как дыни, тыква и огурцы, можно было подавать к столу через месяц после того, как семена бросали в землю. Почва, увлажняемая ручьями, реками и частыми ливнями, обласканная жарким солнцем, обладала огромной, щедрой животворя­щей силой, которая поражала чужестранцев, привыкших к более умеренному климату.
   Не успел Адмирал вернуться в Изабеллу, как пришло донесение от Педро Маргарите, начальника гарнизона форта Св. Фомы; он сообщал, что местные индейцы проявляют недоброжелательность, покидают деревни и прекращают обмен товарами с белыми людьми; якобы Каонабо собрал своих воинов и готовится напасть на крепость. На самом же деле, после отъезда Адмирала испанцы, которых уже некому было держать в страхе, как всегда, пошли на поводу у страстей и рассердили туземцев тем, что отбирали у них золото и женщин. Каонабо, тоже раздосадованный вторжением ненавистных самозванцев, водрузивших свой флаг в самом центре его владений, понимал, что ничего хорошего ждать от них не следует.
   Однако донесения Маргарите не очень обеспокоили Колумба. Он не боялся индейцев, которых видел в центральной части острова. Колумб знал их слабости и то, какой трепет внушают им белые люди, а главное, Адмирал уповал на ужас, который туземцы испытывали перед лошадьми, считая, что эти свирепые животные послушны испанцам, однако готовы пожрать их врагов. Поэтому он удовольствовался тем, что послал Маргарите подкрепление из двадцати человек, провизию и боепри­пасы, а еще тридцать человек заставил прокладывать дорогу из крепости в порт.
   Гораздо сильнее обеспокоили Колумба болезни, недо­вольство и уныние, которыми заражались в поселении все новые и новые испанцы. Жара и влажность, благодаря которым здешняя земля родила столь щедро, оказывались губительными для людей. Испарения, поднимавшиеся с заболоченных низин, обширные леса, воздействие раска­ленного солнца на дымящиеся от жары поля вызывали перемежающуюся лихорадку и некоторые другие болезни, обычно досаждающие европейцам в диких тропических странах. Многие испанцы страдали также от неведомой болезни, которую они считали наказанием за свое распущенное поведение с индейскими женщинами; впро­чем, происхождение сего заболевания (американское или же европейское) до недавнего времени вызывало острые споры. Таким образом, большинство колонистов либо болело какой-нибудь болезнью, либо просто ощущало невыносимую слабость. Запас лекарств вскоре истощился; испанцы испытывали нехватку врачей, а внимательный лекарь для больного порой важнее всяких лекарств. Все, кто чувствовал себя хорошо, или участвовали в обще­ственных работах, или вынуждены были работать для обеспечения своих нужд, ибо, не имея слуг, делали очень многое сами, вплоть до приготовления пищи. Поэтому общественные работы велись вяло, испанцы не могли возделать столько земли, сколько требовалось для создания запасов продовольствия. Еда подходила к концу, значительная часть припасов, привезенных из Европы, портилась еще на корабле, либо протухла из-за небрежного обращения и жаркого, влажного климата на острове Испанцы считали, что никогда не смогут привыкнуть к индейским кушаньям, да и по слабости здоровья им были необходимы привычные продукты. Чтобы предотвратить голод, Колумбу пришлось урезать рацион колонистов, лишив их даже остатков испорченной и нездоровой пищи. Это немедленно вызвало громкие, часто лицемерные возгласы протеста, а те, кто должен был бы поддержать Адмирала в борьбе за общую безопасность, возглавили это недовольство; среди них оказался и священник Бойль, чей бунтарский дух сочетался с лисьей хитростью. Его раздосадовала беспри­страстность Колумба, который применял оздоровительные меры ко всем без разбору, не принимая во внимание ни чины, ни звания, и посадил монаха и его окружение на урезанный паек точно так же, как и остальных поселенцев.
   В разгар недовольства подошел к концу хлеб. Запасы муки истощились, и приходилось молоть зерно на ручной мельнице, что было и долго, и весьма утомительно. Поэтому возникла необходимость срочно построить муко­мольню, да и другие важные работы по благоустройству Изабеллы не терпели отлагательства. Но многие работ­ники болели, а кое-кто прикидывался гораздо более немощным, нежели был на самом деле: всем хотелось делать только то, что сулило немедленное обогащение. Доведенный до крайности, Колумб решил призвать всех трудоспособных испанцев, а поскольку кабальеро и знатные господа требовали не меньше пропитания, чем простолюдины, Адмирал велел и им принять участие в общественных работах. Многие молодые надменные идальго высокого происхождения сочли это жестоким оскорблени­ем и отказались. Но Колумб требовал неукоснительного соблюдения дисциплины и поэтому обошелся с непослуш­ными сурово и принудил их подчиниться. Это явилось еще одной причиной глубокого и длительного недовольства его поведением, вызвало возмущение знатных и высоко­поставленных поселенцев и навлекло на него гнев нескольких гордых семейств в самой Испании. Его яростно поносили, называя самонадеянным чужаком, выскочкой, который слишком занесся, дорвавшись до власти, и думает только о собственном обогащении и возвышении и попирает права и достоинства испанской знати, оскорбляя честь нации.
   Вероятно, Колумб действительно был слишком строг и беспристрастен. Есть случаи, когда даже правосудие становится деспотическим, подчас строгость законов дол­жна сочетаться со снисходительностью. То, что просто­людин считал всего лишь утомительной работой, испан­ский кабальеро воспринимал как унижение и позор. Многие из этих молодых людей приехали в Новый Свет не для того, чтобы разбогатеть, а из романтических побуждений, вызванных рассказами Колумба. Они вне всякого сомнения надеялись прославиться героическими подвигами и рыцарскими приключениями, продолжая в Индии военную карьеру, начатую в недавних войнах в Гранаде. Другие воспитывались в неге и роскоши, доступной богатым семьям, и были плохо приспособлены к опасным морским путешествиям, утомительным скита­ниям по чужим землям, тяготам жизни под открытым небом и лишениям, которые терпят люди, селящиеся в диких краях. Если они заболевали, то их болезнь быстро становилась неизлечимой. Телесные недуги усугублялись душевной болью. Они страдали от уязвленной гордости и впадали в меланхолию от того, что надежды их терпели крах; заболев, юноши не видели нежной заботы и ласки, к которым привыкли с малолетства, и угрюмые, отчаяв­шиеся, сходили в могилу, проклиная тот день, когда покинули родину.
   Почтенный Лас Касас, а за ним Эррера торжественно повествуют о распространенном на острове поверье. Оно восходит ко времени пребывания там Адмирала и связано с безвременной кончиной этих кабальеро.
   Спустя время, когда колонисты из-за нездорового климата перебрались из Изабеллы в другое место, город начал разрушаться и впал в запустение. Как любое заброшенное, пришедшее в упадок поселение, он вскоре стал вызывать у простых людей суеверный трепет, и никто не отваживался входить туда. Если же кто шел мимо или охотился на кабанов, которых в округе было великое множество, то потом уверял, будто из-за городских стен день и ночь раздаются страшные вопли. Поэтому землепашцы боялись работать на полях по соседству с Изабеллой. "Рассказывают, -- добавляет Лас Касас, -- что два испанца как-то бродили по разрушен­ному городу. Попав на одну из пустынных улиц, они заметили две шеренги мужчин (судя по их величавым манерам, высокородных идальго и королевских придвор­ных). Они были богато разодеты по старой кастильской моде, на боку у каждого болталась рапира, а на голове красовалась широкополая шляпа, какие в свое время носили путешественники. Испанцы очень удивились, увидев в безлюдном месте, о котором островитяне даже не знали, столь важных персон. Поздоровавшись с кабальеро, они спросили, когда и откуда прибыли те на остров. Господа мрачно промолчали, однако вежливо ответили на приветствие, поднеся руку к сомбреро или шляпам и сняв их вместе с головами. Затем видение исчезло. Испанцы так удивились и перепугались, что чуть не упали замертво и потом несколько дней не могли прийти в себя".
   Эта легенда интересна тем, что показывает, сколь суеверным был тот век и особенно люди, с которыми приходилось иметь дело Колумбу. Она также демонстри­рует, какое глубокое и мрачное впечатление произвела на простых людей смерть юных кабальеро, существенно снизившая популярность Колумба, ведь бытовало неверное мнение о том, что Адмирал сманил их из дому и принес жизни молодых людей в жертву собственным эгоистиче­ским интересам.
  
   Глава 12
   Размещение испанцев в центральной части острова. Приготовления к экспедиции на Кубу
   (1494)
  
   Растущее недовольство среди пестрого населения Иза­беллы и быстро истощавшиеся скудные запасы продоволь­ствия были для Колумба источником постоянной тревоги. Ему очень хотелось совершить еще какое-нибудь путе­шествие и открытие, но перед отплытием было необходимо обеспечить спокойствие в порту Изабелла. Поэтому он решил отослать всех, кого только можно, в глубь острова, приказав посетить владения различных касиков и хоро­шенько обследовать остров. Колумб надеялся таким образом приободрить и воодушевить своих соратников, приучить их к местному климату и пище туземцев, а также пресечь интриги Каонабо или какого-нибудь другого враждебно настроенного касика. По плану Колумба, всякого здорового человека, услуги которого не были необходимы городу или больным, поставили под ружье, и таким образом создалось небольшое войско, куда вошли сто пятьдесят арбалетчиков, сто десять аркебузиров, шестнадцать всадников и двадцать офицеров. Командовать всем войском Колумб поручил Педро Маргарите, которому очень доверял как каталонцу благородного происхождения и рыцарю ордена Св. Иакова. Алонсо де Охеде предстояло повести свой отряд к крепости Св. Фомы, где он должен был сменить Маргарите на посту главнокомандующего, а тому предписывалось двинуться с основными частями в военный поход, чтобы обследовать провинцию Сибао, а также другие места.
   Колумб написал длинное и серьезное письмо Маргарите, наставляя его, как нужно себя вести в походе, требующем большой осмотрительности. Превыше всего, заклинал он Маргарите, следует соблюдать справедливость и проявлять сдержанность по отношению к индейцам, защищая их от обид и оскорблений и стараясь сохранить их доверие и дружбу. В то же время Колумб велел испанцам научить индейцев уважать собственность белых людей и сурово наказывать туземцев за кражи. Если армии требовалось продовольствие, его следовало покупать, причем Адмирал специально для этого назначил закупщиков и предписал им совершать сделки в присутствии представителя реви­зора. Если же индейцы отказывались продавать продукты, Маргарите вменялось в обязанность вмешаться и прину­дить их к сделке, однако действовать по возможности мягко и добиваться своего лаской и уговорами. Товаро­обмен между отдельными испанцами и туземцами не дозволялся, поскольку это не нравилось их величествам и наносило ущерб всему предприятию; не следовало забывать, что повелителей Испании более заботило обращение туземцев в истинную веру, нежели изъятие у них сокровищ.
   Колумб велел соблюдать в армии строжайшую дисцип­лину, сурово наказывать за малейшее ее нарушение, солдатам приказывалось держаться вместе и не отбиваться от войска ни поодиночке, ни небольшими группами, иначе их отрежут от своих. "Туземцы малодушны, -- писал Колумб, -- но именно трусы более всего способны на коварство и жестокость".
   Эти весьма разумные предписания, позволявшие в случае их выполнения сохранять дружественные отноше­ния с индейцами, заслуживают внимания прежде всего потому, что Маргарите ими полностью пренебрег, и своим непослушанием навлек беды на колонию, позор на испанский народ, обрек индейцев на уничтожение, а Колумба -- на незаслуженное поругание.
   В дополнение к этим инструкциям Колумб дал Маргарите подробные указания как захватить врасплох и пленить Каонабо и его братьев. Воинственный характер вождя, его искусная политика, могущество и неумолимая враждебность делали его опасным противником. Замыслы Колумба нельзя назвать честными и рыцарственными, но он считал извинительным, борясь с коварным и крово­жадным врагом, тоже иметь хитроумный план.
   Девятого апреля Алонсо де Охеда вышел из Изабеллы во главе войска, насчитывавшего около четырехсот человек. Подойдя к Рио-дель-Оро в районе Реал Беги, он узнал, что пятеро индейцев, которых местный касик послал помочь испанцам пересечь реку, ограбили своих подопечных, а касик не только не наказал воров, но, напротив, поощрил их и взял себе часть награбленного добра. Охеда был человеком порывистым, скорым на расправу, в общем, солдатом, и его представления о законах вполне соответствовали его воинственному ха­рактеру. Поймав одного из воров, он велел публично отрезать ему уши на деревенской площади, а затем схватил касика, его сына и племянника и отправил их в кандалах к Адмиралу, а сам двинулся дальше к крепости.
   Пленники в глубоком унынии приплелись в Изабеллу. С ними пришел касик соседнего племени; памятуя о том, что несколько раз оказывал услуги испанцам, этот вождь надеялся вымолить прощение для своих друзей. Однако его заступничество не принесло желанных плодов. Колумб считал необходимым внушить туземцам благоговейный трепет перед собственностью белых людей. Поэтому он велел вывести пленных на площадь, завязав им руки за спиной, глашатаю приказал объявить во всеуслышание об их преступлении и назначенной за это каре, и отрубить виновным головы. Нельзя сказать, чтобы подобная кара не соответствовала местным представлениям о справедли­вости. Нам известно, что индейцы ненавидели воровство, и хотя законы их не отличались кровожадностью, за воровство они сажали человека на кол. Однако, вполне вероятно, что Колумб на самом деле вовсе и не намеревался приводить приговор в исполнение. Когда друг провинившегося касика дошел до лобного места, он стал молиться и громко стенать, обещая, что больше ничего подобного не повторится. Адмирал в конце концов внял его мольбам и освободил пленников. В этот момент в крепость вдруг прискакал всадник: проезжая мимо селе­ния плененного касика, он увидел, что индейцы захватили пятерых испанцев. При виде его лошади толпа бросилась врассыпную, хотя индейцев было более четырехсот человек. Испанец ринулся за ними вдогонку, ранил копьем нескольких туземцев и, торжествуя, доставил своих соотечественников к Колумбу.
   Убедившись таким образом, что бояться вражды этих робких людей нечего, если только следовать его указа­ниям, и положившись на правильно, по его мнению, распределенные силы, способные обеспечить спокойствие в колонии и на островах, Колумб вознамерился продол­жать открытия. Для управления островом в свое отсут­ствие он образовал хунту, во главе которой встал брат Колумба дон Диего; в хунту вошли падре Бойль, Педро Фернандес Коронель, Алонсо Санчес Карвахаль и Хуан де Луксан. Адмирал оставил в гавани два больших корабля, поскольку они показались ему слишком громоз­дкими и тяжелыми для обследования неведомых берегов и рек, а взял три каравеллы: "Нинью" или "Санта-Клару", "Сан-Хуана" и "Кордеру".
  
   Книга седьмая
  
   Глава 1
   Путешествие к восточной оконечности Кубы
   (1494)
  
   Поход Колумба, о котором мы сейчас поведем речь, может показаться в наши дни чем-то не очень существенным, поскольку Адмирал тогда не совершил никаких особых открытий, а просто проплыл вдоль островов, с которыми читатель уже успел достаточно близко позна­комиться. Кого-то могут раздражить обстоя­тельное изложение суждений и гипотез, которые давным-давно обнаружили свою несостоятельность, и докучные описания экспедиций, предпринятых по ошибке и, как известно, закончившихся разочарованием. Но если мы хотим по-настоящему проникнуться духом этих путеше­ствий, мы должны абстрагироваться от того, что знаем о странах, которые посетил Колумб; нам нужно перенестись в его время и попытаться отождествить себя с ним, бесстрашно ринувшимся в моря, где еще не плавали корабли культурных народов. Мы должны следовать за ним повсюду, сопровождая Адмирала в его смелых, но не безрассудных скитаниях по заливам и проливам в чужих краях, где неведомые опасности подстерегали его на берегу или на безграничных таинственных просторах, открывавшихся его взору. Мы должны (как и было на самом деле) всякий раз советоваться с ним, завидев тенистый берег и длинные горные цепи, которые еле различимы вдали и уходят к горизонту. Нам придется следить вместе с ним за каждым легким каноэ, несущимся по высоким волнам и, кое-как объяснившись с туземцами, догадываться по их внешнему виду и украшениям, куда мы попали: то ли опять к дикарям, на острова, еще не затронутые цивилизацией, то ли в добрую старую Азию, к дальним границам густо населенных, великолепных империй. Мы постараемся проникнуть в мысли и фантазии Адмирала, выяснить, что обусловило те или иные его суждения, почему он пришел к тем или иным выводам, и на мгновение увидеть эти края воочию, дав волю воображению, такому же буйному, как и у Адмирала. Тогда мы тоже испытаем восторг от исследования неизведанных пре­красных земель, где на каждом шагу происходят новые чудеса и открываются новые красоты; и в конце концов нам удастся непосредственно познакомиться и составить свое впечатление об этом необыкновенном человеке и о его экспедиции.
   В нынешние планы Колумба входило вновь посетить Кубу, причем высадиться в том же месте, откуда он уплыл в первый раз, и обследовать южное побережье. Как уже отмечалось, он думал, что Куба -- это часть материка, оконечность Азии, а следовательно, плывя в южном направлении вдоль ее берегов, можно доплыть до Китая и прочих богатых торговых, хотя и полуварварских стран, описанных Мандевилем и Марко Поло.
   Колумб вместе с небольшим отрядом покинул гавань Изабеллы двадцать четвертого апреля и двинулся на запад. Достигнув Монте-Кристи, он в тот же день бросил якорь в злополучной бухте Ла-Навидад. Посетил он сии печальные края, желая повидаться с Гуаканагари, который, как предполагал Колумб, вернулся в свой бывший дом. Адмирал все не мог поверить в вероломство касика, настолько поразила его былая доброта вождя; поэтому он считал, что чистосердечное объяснение способно рассеять мучительные сомнения, и между ними опять восстановятся дружественные отноше­ния, которые были бы весьма выгодны для испанцев, терпевших лишения и жестоко страдавших. Однако Гуаканагари по-прежнему вел себя двусмысленно: зави­дев корабли, он скрылся, и хотя подданные касика уверяли Колумба, что вождь скоро его посетит, Адмирал предпочел долее не задерживаться в столь неопре­деленной ситуации на острове.
   Колумб продолжил путь, но ему мешал встречный ветер, и только двадцать девятого апреля Адмирал достиг порта Сан-Николас, откуда видна была крайняя оконеч­ность Кубы, которой он в свое предыдущее путешествие дал имя Альфа-и-Омега, туземцы же звали это место Байатикири, а теперь оно известно как мыс Майей. Адмирал пересек пролив шириной примерно в восемнадцать лиг и, пройдя двадцать лиг вдоль южного кубинского побережья, бросил якорь в бухте, которую назвал из-за ее величины Пуэрто-Гранде (ныне же ее зовут Гуантана­мо). Вход в бухту был хотя и глубоким, но узким и извилистым, а сама гавань раскинулась, словно прекрасное озеро, вокруг которого возвышались дикие горы, поросшие лесом; некоторые деревья стояли в цвету, другие плодо­носили. Неподалеку от берега находились две тростниковые хижины; костры, полыхавшие в нескольких местах на берегу, говорили о том, что здесь есть люди. Поэтому Колумб высадился на берег, взяв с собой несколько хорошо вооруженных моряков и юного индейца-переводчика, своего крестника по имени Диего Колумб, уроженца острова Гуанахани. Подойдя к хижинам, Адмирал увидел, что они пусты, возле костров тоже никого не оказалось; в округе не было ни души. Все индейцы убежали в горы. Внезапное прибытие кораблей посеяло панику среди туземцев и, очевидно, прервало их приготовления к незатейливому, но обильному пиршеству. Испанцы увидели много рыбы, зайцев и игуан: некоторые были подвешены на деревьях, другие поджаривались на вертелах.
   Колумб и его спутники, сильно изголодавшиеся за последнее время, не долго думая, набросились на щедрое угощенье, неожиданно перепавшее им в такой глуши. Игуан они, впрочем, есть остерегались, все еще испытывая к ним отвращение, ведь испанцы считали их раз­новидностью змей, хотя среди индейцев игуаны считались настолько изысканным лакомством, что, по утверждению Петера Мартира, простые люди считались недостойными его, как испанские бедняки павлинов и фазанов.
   Подкрепившись, испанцы отправились бродить по окрестностям и заметили около семидесяти туземцев, которые собрались на вершине высокой скалы и в страшном трепете и изумлении глядели вниз на чу­жестранцев. Когда испанцы попытались к ним при­близиться, индейцы исчезли в лесу и в расщелинах гор. Но один, самый храбрый, или, может, самый любопыт­ный, замер на краю пропасти, с робким удивлением воззрившись на испанцев; его немного ободрили их дружеские жесты, но он был готов в любой момент кинуться наутек вслед за своими собратьями.
   По приказу Колумба юный переводчик-лукаец высту­пил и заговорил с ним. Изъявления дружбы, выраженные на родном наречии, вскоре рассеяли опасения индейца. Он приблизился к толмачу и, узнав о добрых намерениях испанцев, поспешил сообщить благую весть соплеменни­кам. Немного погодя они спустились со скал, вышли из леса и почтительно приблизились к незнакомцам. Через переводчика Колумб узнал о том, что их послал на берег касик, велев наловить рыбы для торжественного пира, который он намеревался дать в честь соседнего вождя; индейцы поджаривали рыбу на берегу, чтобы она по пути не испортилась. Колумбу показалось, что характер у туземцев такой же мягкий и мирный, как и у жителей Гаити. Их совсем не расстроило, что голодные испанцы основательно опустошили запасы провизии; индейцы сказали, что одна ночная рыбалка поможет восполнить все потери. Однако Колумб, не терпевший неспра­ведливости, приказал щедро вознаградить туземцев, и пожав друг другу руки, они расстались, очень довольные встречей.
   Покинув эту гавань первого мая, Адмирал опять двинулся на запад вдоль гористого побережья, которое очень красили восхитительные реки; оно все было изрезано удобными бухтами, которыми славится остров Куба. На пути его попадались все более плодородные и густо населенные земли. Туземцы толпились на берегу; мужчины, женщины и дети с изумлением глядели на корабли, покачивавшиеся на волнах совсем недалеко от берега. Держа в руках фрукты и другую еду, они приглашали испанцев высадиться на сушу; некоторые подплывали в своих каноэ, привозя лепешки из маниоки, рыбу и тыквы, наполненные водой, но не для того, чтобы продать, а преподнося их в дар незнаком­цам, которых они считали небожителями, сошедшими на землю. Колумб раздавал им обычные подарки, индейцы принимали их с радостью и благодарностью. Пройдя еще некоторое расстояние вдоль берега, Ад­мирал зашел в другой залив или глубокую бухту, в начале узкую, далее -- широкую и окруженную пышной, красивой растительностью. Над морем выси­лись горы, на берегу виднелось множество деревень, а земля была так прекрасно возделана, что напоминала сад или огород. В этой гавани (вероятно, в той самой, которая теперь называется Сантьяго-де-Куба) Колумб бросил якорь и провел ночь; индейцы же, как всегда, очень старались оказать ему радушный прием.
   Когда Колумб расспрашивал местных жителей про золото, они единодушно указывали на юг; насколько испанцы смогли понять, там находился какой-то крупный остров. В своем первом путешествии Адмирал уже слышал об острове, который кое-кто из его спутников принял за Бабеке, с которым связывалось немало тревожных поисков и призрачных надежд. Колумб испытывал большое искушение отклониться от намеченного курса и попы­таться найти волшебный остров; с каждым сообщением индейцев это желание усиливалось. А посему на следу­ющий день, третьего мая, увидев на западе высокий гористый мыс, Адмирал повернул корабль на юг и, временно покинув кубинское побережье, вышел в от­крытое море на поиски пресловутого острова.
  
   Глава 2
   Открытие Ямайки
   (1494)
  
   Не успел Колумб проплыть несколько лиг, как вдали, словно облака на горизонте, выросли голубые вершины громадного гористого острова. Однако прошло двое суток, прежде чем Колумб достиг его берегов, причем чем ближе он подплывал, тем больше восхищался красотою гор, великолепием лесов, плодородием долин и огромным числом деревьев, оживлявших пейзаж.
   Когда корабли находились недалеко от берега, им навстречу двинулись, отойдя от пляжа больше, чем на целую лигу, около семидесяти каноэ, битком набитых ярко разрисованными и украшенными перьями индейца­ми. Они держались воинственно, издавали громкие кличи, размахивали остроконечными деревянными копьями. Посредничество переводчика и скромные подарки пасса­жирам одного каноэ, которое подплыло ближе остальных, утихомирили разгневанную армаду, и испанцы спокойно двинулись дальше. Колумб пришвартовался в центральной части острова, такой прекрасной, что он назвал ее Санта-Глория.
   Наутро, на рассвете, он поднял якорь и поплыл дальше на запад, ища какую-нибудь тихую гавань, где можно было бы законопатить и починить корабль, который дал большую течь. Пройдя несколько лиг, Адмирал нашел подходящее место. Когда он выслал вперед лодку, чтобы она обследовала вход в гавань, к ней направилось два больших каноэ, сидевшие в них индейцы метали копья, но не попали в испанцев, поскольку находились слишком далеко. Желая избежать стычек, которые могли бы повредить дальнейшему общению с туземцами, Колумб велел лодке вернуться на корабль и, узнав, что гавань достаточно глубока, вошел в нее и встал на якорь. Пляж немедленно заполнили размалеванные разными красками (преимущественно черной) индейцы, тела некоторых были частично прикрыты пальмовыми листьями, у каждого на голове красовался плюмаж. Не в пример гостеприимным жителям Кубы или Гаити, эти островитяне больше напоминали воинственных карибов, они метали в корабли дротики и оглашали берег воплями и боевыми кличами.
   Адмирал решил, что дальнейшая сдержанность будет расценена как трусость. Он очень хотел привести в порядок корабли и запастись на берегу питьевой водой, но прежде нужно было нагнать страху на дикарей, дабы они более не докучали испанцам. Поскольку каравеллы не могли подойти к берегу, на котором толпились индейцы, Колумб послал туда лодки с большим числом хорошо вооруженных людей. Те подгребли поближе и обрушили на индейцев шквал стрел из арбалетов, несколько туземцев было ранено, остальные в смятении бежали. Испанцы выпрыгнули на берег и обратили всю толпу в бегство, дав по ней еще один залп из аркебуз, и выпустили собаку, которая кинулась за беглецами вдогонку. Именно тогда испанцы впервые натравили собаку на индейцев; впоследствии, воюя с туземцами, они нередко прибегали к этому жестокому средству. Затем Колумб высадился на сушу и официально вступил во владение островом, который назвал Сантьяго, однако в дальнейшем остров сохранил прежнее индейское название Ямайка. Удобную гавань Колумб нарек Пуэрто-Буэно; она имела форму подковы, неподалеку оттуда впадала в море река.
   Остаток дня в округе было тихо и безлюдно. Однако наутро, еще до восхода солнца, на берегу показалось шесть индейцев, которые знаками демонстрировали свое дружелюбие. Это были посланники нескольких касиков, они предлагали испанцам мир и дружбу. Адмирал сердечно отозвался на их предложение и послал вождям в подарок различные безделушки; и вскоре в гавани опять роились обнаженные и размалеванные туземцы, они принесли испанцам много еды, весьма сходной с той, что им предлагали на других островах, но лучшего качества.
   Все три дня пребывания кораблей в гавани испанцы очень дружественно общались с туземцами. Те оказались наивнее и воинственнее своих кубинских и гаитянских соседей. Каноэ их были крепче, нос и корма украшены резными деревянными орнаментами. Часто попадались громадные лодки, причем сделаны они были тоже из цельного ствола, зачастую красного дерева. Колумб измерил одно такое каноэ, оно достигало девяноста шести футов в длину и восьми в ширину, индейцы выдолбили его из лесного великана, возвышавшегося над пышными тропическими зарослями, как огромная зеленая башня. Каждый касик кичился тем, что у него есть громадное каноэ (очевидно, считая его парадным кораблем). Ин­тересно отметить, насколько разнились характером пле­мена островитян. Уроженцы Пуэрто-Рико, несмотря на близкое соседство и частые набеги карибов, отличались мирным нравом и имели всего несколько каноэ; на Ямайке же, хотя она и находилась далеко от Карибских островов, в мирных морских просторах, и ей не грозило вторжение, жило воинственное племя, которое превзошло остальных островитян в искусстве судостроения.
   Отремонтировав корабль и запасшись питьевой водой, Колумб двинулся дальше на запад вдоль побережья, держась так близко от суши, что небольшую эскадру постоянно окружали каноэ, выплывавшие из бухт и речек, из-за каждого мыса; индейцы уже не проявляли враждебности, им просто не терпелось обменять все, что у них было, на европейские побрякушки. Проплыв двадцать четыре лиги, испанцы достигли западной оконечности острова, далее береговая линия поворачивала к югу, но тут задул неблагоприятный ветер, и испанцы не смогли более следовать вдоль берега. Надежды найти на Ямайке золото не оправдались, а тут как раз поднялся попутный ветер, и Колумб решил вернуться на Кубу и не покидать ее до тех пор, пока хорошенько ее не исследует и не выяснит, что она собой представляет: материк или остров. Последнее место, которое он посетил на Ямайке, Колумб назвал заливом Буэнтьемпо (Хо­рошая Погода) в память о попутном ветре, позволявшем ему вернуться на Кубу. Прямо перед отплытием на корабль явился молодой индеец и попросил взять его с собой в страну белых людей. Родственники и друзья шли за ним и страстно молили отказаться от безрассудного замысла. Какое-то время юноша колебался, ему не хотелось огорчать семью, но он горел желанием увидеть родину удивительных чужестранцев. Наконец любопыт­ство и юношеская жажда дальних походов одержали верх, юноша вырвался из объятий друзей и не в силах более видеть слезы сестер, спрятался где-то на корабле. Колумб, тронутый этими проявлениями искренней привязанности и проникшийся симпатией к предприим­чивому и доверчивому юноше, велел обращаться с ним особенно дружелюбно.
   Интересно было бы узнать побольше о судьбе этого пытливого дикаря и о том, какое впечатление произвело на его живой ум знакомство с чудесами цивилизации, оправдала ли его надежды родина белых людей, или, как обычно случается с дикарями, он томился средь городского великолепия и тосковал по родным лесам. Небезынтересно также, удалось ли ему вернуться в лоно семьи. Старых испанских историков, похоже, совершенно не занимали чувства и судьбы индейцев, которые первыми посетили Старый Свет. Нигде мы не встретим более упоминания об этом юном искателе приключений.
  
   Глава 3
   Возвращение на Кубу. Плавание среди островов, получивших название Сады Королевы
   (1494)
  
   Выйдя из залива Буэнтьемпо, эскадра опять устре­милась к Кубе и восемнадцатого мая достигла большого мыса, который Колумб назвал Кабо-де-ла-Крус; это название сохранилось и по сей день. Сойдя на берег, Адмирал попал в крупное селение, где касик и его подданные, наслышанные о кораблях Колумба и о нем самом, оказали ему теплый прием. Из рассказов вождя Колумбу стало понятно, что многие индейцы, являв­шиеся к нему во время первой экспедиции вдоль северного побережья Кубы, разнесли по острову весть о чудесных пришельцах, спустившихся с неба, так что остров полнился слухами один другого удивительней. Адмирал постарался выяснить у касика в его при­ближенных, что представляет собой Куба: остров или материк. Они в один голос заявляли, что это остров, но очень большой, необъятный, ибо никто, по их уверениям, не видел, где он кончается. Поскольку ответы туземцев свидетельствовали об их полном незнании, что такое материк, вопрос остался нере­шенным, и сомнения не рассеялись. На индейском наречии та провинция называлась Макака.
   На следующий день Колумб вновь двинулся на запад и доплыл до того места, где берег неожиданно поворачивал к северо-востоку, а затем, через много лиг, опять закруглялся к западу, образуя огромную бухту или, скорее, залив. Здесь Адмирала застиг сильный шторм, сопровождавшийся страшным громом и разрядами молний, которые в этих широтах, похоже, прорывают небеса насквозь. К счастью, шторм оказался непродолжительным, в противном случае это было бы чрезвычайно опасно, ведь навигация здесь затруднялась большим количеством рифов и песчаных отмелей. По мере продвижения корабля их становилось все больше и, наконец, матрос, следивший с марса за морем, увидел, что оно везде, насколько хватает глаз, усеяно маленькими островками; одни были пологими, голыми, бесплодными, другие поросли травой, третьи -- высокими роскошными лесами. Величина их колебалась от одной до четырех лиг, и чем ближе были они расположены к Кубе, тем гористей и плодородней оказывались. Поняв, что островов становится все больше, и дать каждому имя невозможно, Адмирал назвал весь этот лабиринт Садами Королевы, поскольку они покрывали океан зелеными кущами. Поначалу Колумб думал оставить архипелаг по правую руку и идти дальше в море, но затем вновь вспомнил, что сэр Джон Мандевиль и Марко Поло утверждали, будто берега Азии окаймлены островами и число их достигает нескольких сотен. Он убедил себя, что попал именно туда и решил не терять из виду материк, надеясь, что если это действительно Азия, то, следуя вдоль берега, он вскоре попадет во владения Великого Хана.
   А посему, блуждая меж островов, Колумб немедленно столкнулся с чрезвычайными навигационными труд­ностями и опасностями, возникавшими из-за песчаных отмелей, встречных течений и подводных скал. Кораблям пришлось искать путь буквально наощупь, одни матросы постоянно несли вахту на марсе, другие промеряли глубину лотом. Порой приходилось в течение часа несколько раз менять курс корабля, иногда их заносило в узкий пролив, тогда они спускали паруса и вытаскивали корабли на канатах, иначе их выбросило бы на сушу. Морякам не всегда удавалось соблюсти все меры предосторожности, и корабли часто садились на мель, откуда их с трудом удавалось стащить. Переменчивая погода тоже усложняла навигацию, хотя через какое-то время испанцы заметили некоторые закономерности в ее капризах. Утром ветер поднимался вместе с солнцем с востока и, следуя за светилом, затихал на закате в западной стороне. К вечеру на небе сгущались тяжелые тучи, вспыхивали зарницы, вдалеке погромыхивало. Казалось, надвигается страшная гроза, однако когда всходила луна, тучи рассеивались: одни проливались тихим дождем, другие разгонял береговой бриз.
   Окрестный пейзаж лишний раз убеждал Колумба, что он достиг азиатского архипелага. Корабли скользили по зеркально гладкой воде проливов, разделявших эти зеленые острова, и пышная растительность, нежные ароматы цветов, пахучие кустарники и роскошное оперенье алых журавлей, или фламинго, которыми пестрели луга, а также другие тропические птицы, порхавшие в рощах, -- все это очень напоминало описания восточных стран. Острова были, в основном, необитаемы. Впрочем, на одном, самом крупном, куда испанцы пристали двадцать второго мая, они обнаружили большую деревню. Обитатели, жившие, по-видимому, главным образом за счет рыбной ловли, покинули свои дома. В их жилищах спутники Колумба обнаружили кучи рыбы, а на берегу валялось множество черепашьих панцирей. Видели испанцы и ручных попугаев, алых журавлей и собак, которые не умели лаять; впоследствии европейцы узнали, что их здесь откармливают и используют в пищу. Этот остров Адмирал назвал Санта-Мария.
   Путешествуя по островам, Колумб заметил каноэ с несколькими индейцами, которые рыбачили в тихом проливе, и был поражен необычным способом рыбной ловли. Они брали маленькую рыбешку с большим числом присосок на плоской голове, которыми она могла намертво прикрепиться к какому-либо предмету так, что ее проще было разорвать на части, нежели оторвать от него. Индейцы привязывали к хвосту рыбешки длинную леску и пускали в воду; обычно рыба-прилипала держалась у поверхности воды, а заметив добычу, молниеносно кидалась вниз и цеплялась при­сосками за брюхо жертвы или просовывала их под черепаший панцирь и не отпускала добычу до тех пор, пока рыбак не выуживал обеих из воды. Испанцы видели, как индеец ловил таким образом громадных черепах, а Фернандо Колумб уверяет, будто бы у берегов Верагуа поймали при помощи прилипал даже акулу. Это подтверждается рассказами многих мо­реплавателей; говорят, подобный способ рыбной ловли применялся на восточном побережье Африки, в Мозам­бике и на Мадагаскаре. "Так дикари, -- замечает Гумбольдт, -- судя по всему, никогда не имевшие контактов друг с другом, вырабатывают удивительно похожие способы установления господства над живо­тным миром". Рыбаки бесстрашно поднимались на борт испанских кораблей. Они снабжали белых людей рыбой и с радостью отдавали им все, что имели. На расспросы Адмирала об этих краях рыбаки отвечали, что в море не счесть островов, их много и с южной стороны, и с западной, а Куба тянется на запад до бесконечности.
   Покинув архипелаг, Колумб двинулся по направлению к гористой части Кубы, располагавшейся в четырнадцати лигах оттуда, и третьего июня пришвартовался к берегу, на котором находилось большое селение. Ему оказали теплый, радушный прием, характерный для обитателей этого острова, которых Колумб ценил превыше всех прочих островитян за их кроткий, мирный нрав. "Даже их животные, -- говорил Колумб, -- были более смирными, крупными и породистыми, нежели на других островах". Среди провизии, которую туземцы с радостью приносили европейцам, были необычайно большие, вкус­ные голуби-клинтухи. Вкус их показался Колумбу несколько необычным, он приказал тогда зарезать еще несколько птиц, и в их желудках обнаружили душистые пряности.
   Пока моряки добывали питьевую воду и продо­вольствие, Колумб беседовал с почтенным касиком и несколькими деревенскими старейшинами. Они расска­зали, что их край зовется Орнофай, а к западу от их земли море опять мелеет и начинается полоса бесчислен­ных островов; Куба же, насколько им известно, тянется на запад до бесконечности, сорока лун не хватит, чтобы пройти ее всю; по мнению индейцев, конца ей просто не было. Однако они уверяли, что Адмирал узнает гораздо больше от жителей Мангона -- соседней провинции, лежащей западнее Орнофая. Колумба, обладавшего очень живым умом, тут же поразило это название, ибо оно напоминало Манги, имя богатейшей провинции Великого Хана, омываемой океаном. Он принялся расспрашивать индейцев и узнал, что в Мангоне живут люди со звериными хвостами, которые они прячут под одеждой. Колумб вспомнил, что сэр Джон Мандевиль, повествуя об отдаленных уголках Востока, рассказывает об анало­гичном поверье, бытовавшем среди ряда азиатских племен, ходивших обнаженными: дикари смеялись над одеждой своих более цивилизованных соседей, им каза­лось, что она нужна только для сокрытия какого-то физического изъяна. Тут Адмирал еще больше уверился в том, что если плыть вдоль побережья на запад, то обязательно попадешь в цивилизованные азиатские цар­ства. Он льстил себя надеждой, что Мангок -- это и есть богатейшая провинция Манги, а хвостатые люди, носящие одежду, не кто иной, как закутанные до пят обитатели Тартарского ханства.
  
   Глава 4
   Обследование южного берега Кубы
   (1494)
  
   Воодушевленный приятными картинами, которые ри­совало его разгоряченное воображение, Колумб восполь­зовался попутным ветром и продолжил путь вдоль побережья предполагаемой Азии. На самом деле, он находился у южных берегов Кубы, к которым корабли не могли подойти ближе, чем на тридцать пять лиг из-за песчаных отмелей и островов. Слева простиралось от­крытое море, очень глубокое, если судить по темно-си­нему цвету воды; справа же располагалась богатая лесами провинция Орнофай, уходившая в глубь острова, туда, где высились горы; зеленый берег омывался множеством речек и был буквально усыпан индейскими деревушками. Появление кораблей вызывало на побережье изумление и радость. Туземцы громко приветствовали чудесных пришельцев, слава о которых уже разнеслась по острову; считалось, что они принесли сюда благословение небес. Индейцы подплывали к кораблям на каноэ, угощали испанцев фруктами и другими плодами своей земли и глядели на белых людей почти как на богов. После привычного вечернего дождика подул береговой бриз, он принес прохладу и звуки далеких туземных напевов, сопровождавшихся незатейливой музыкой: очевидно, ин­дейцы пели и танцевали, празднуя прибытие белых людей. Колумбу, душа которого была открыта ко всему хорошему, показались столь восхитительными радостные напевы и пряные ароматы, витавшие над островом, что эта ночь, по его словам, пронеслась для него в мгновение ока.
   Невозможно не отметить, сколь разительные перемены порой происходят в тех или иных местах с течением времени. Густонаселенные, оживленные края, чьи обита­тели так ликовали при виде первооткрывателей, -- это местность, тянущаяся к западу от города Тринидад вдоль залива Сагуа. Теперь там тихо и пустынно; цивилизация, построившая в других районах Кубы ослепительно пре­красные города, обрекла сей край на запустение. Индейцы давно стерты с лица земли, они зачахли и погибли под владычеством чужестранцев, которых когда-то с ликованием приветствовали у своих берегов. Передо мной лежит описание ночи, недавно проведенной в тех местах выдающимся путешественником, но как отличаются чув­ства Гумбольдта от переживаний Колумба! "Я провел большую часть ночи, -- говорит он, -- на палубе. Что за пустынные берега! Не видать даже огонька, намека­ющего хотя бы на рыбачью лодку. От Батабано до Тринидада на протяжении пятидесяти миль нет ни одной деревни. А ведь во времена Колумба люди жили тут повсюду у самой воды. Когда здесь роют ямы, или когда водные потоки размывают почву, то в земле часто находят каменные топоры и медные сосуды, оставшиеся от прежних обитателей острова".
   Почти двое суток корабли шли вдоль равнинной части побережья, пересекая залив Сагуа. Наконец они попали туда, где море вдруг стало белым, как молоко, и мутным, словно его перемешали с мукой. Это происходит, когда волны или подводные течения вздымают со дна на определенной глубине мелкий песок или известковые частички. Моряки заволновались, тем паче, что вскоре увидели вокруг отмели и рифы: корабли попали на мелководье. Чем дальше они продвигались, тем опаснее становилось их положение. Они оказались зажатыми в узком проливе, развернуться и поплыть обратно было нельзя, якорь бросить тоже, вдобавок дул сильный ветер, и они могли разбиться о скалы. В конце концов они добрались до маленького острова, где удалось укрыться. Ночь испанцы провели в большой тревоге, многие высказывались за то, чтобы отказаться от дальнейших исследований, почитая за счастье, если им удастся вернуться назад. Однако Колумб не уступил, ведь ему грезилось, что он на полпути к блестящему открытию. Наутро он отправил самую маленькую каравеллу на разведку в новый лабиринт островов, велев морякам высадиться на материк и поискать питьевую воду, нехватка которой уже сильно ощущалась на кораблях. Каравелла вернулась с донесением, что узких проливов и рифов тут не меньше, чем в Садах Королевы, а по берегу большого острова тянутся болота и топи, водоросли росли там на мелководье так густо, что образовали непроходимую чащу; дальше, в глубине, остров оказался плодороден и горист, а столбы дыма, поднимавшегося с разных сторон, говорили о его населенности. Колумбу, ведомому маленькой каравеллой, удалось проникнуть в этот небольшой архипелаг и осторожно, с трудом продвигаясь вперед, подвергаясь множеству опасностей, пройти узкими проливами, отделявшими остров от песчаных наносов. Нередко корабли садились на мель. Наконец они добрались до пологого кубинского мыса, который Адмирал нарек Серафимом; далее береговая линия изгибалась к востоку, образуя залив, такой глубокий, что дна не было видно. Вдали, в северной стороне, высились горы, а до их подножий простиралась равнина; острова виднелись группами на юге и западе, что вполне соответствует описанию большой бухты Батабано. Колумб взял курс на горы и благодаря тому, что дул попутный ветер, а глубина воды достигала трех морских саженей, на следующий день смог причалить к берегу, поросшему великолепными пальмами.
   Он послал людей за дровами и водой, и они нашли в роще два родника. Пока остальные собирали хворост и наполняли бочки, один из моряков взял лук и углубился в лес, надеясь подстрелить дичь, но вскоре примчался в неописуемом ужасе, громко взывая о помощи. Он рассказал, что не успел пройти и сотни шагов, как вдруг увидел на поляне человека в длинном белом одеянии, точь-в-точь как у монахов ордена св. Девы Марии Избавительницы, матрос даже принял его поначалу за Адмиральского капеллана. Два других человека в белых туниках стояли на коленях, а еще трое были белолицыми, словно европейцы. Сзади виднелась целая толпа, человек тридцать, вооруженных дубинками и копьями. Они сохраняли спокойствие и не выказывали враждебности, а человек в длинном белом одеянии двинулся было к нему навстречу, но матроса напугало, что туземцев так много, и он бросился к товарищам за подмогой. Однако они тоже струхнули, услыхав о толпе вооруженных индейцев, и не отважились искать их или подождать на берегу, а опрометью примчались на корабль.
   Колумб очень обрадовался, заключив, что его люди видели обитателей Мангона, носящих одежду, -- тех самых, о которых он недавно слышал. Он решил, что наконец-то достиг границ цивилизованных стран, а может, даже богатой провинции Манги. На следующий день он отправил отряд на поиски людей в белых одеждах и разрешил в случае необходимости углубиться от побережья на сорок лиг и идти, пока на пути не встретятся какие-нибудь туземцы. Адмирал считал, что самый населенный и культурный край находится далеко от моря, а за прибрежными лесами и горами лежат города и селения. Отряд пробрался сквозь густые леса, тянув­шиеся вдоль побережья, и попал в саванну, где росла буйная трава высотой со спелую пшеницу; ни дорог, ни даже тропинок в траве не было. Испанцы так запутались в переплетении трав и ползучих растений, что с превеликим трудом пройдя одну-единственную милю, отказались продолжить путь и, усталые и обессиленные, вернулись на корабли.
   На следующий день Колумб послал новый отряд, уже в другом направлении. Испанцы прошли совсем немно­го, как вдруг увидели следы крупного когтистого зверя, некоторые решили, что это лев, иные -- грифон, но всего вероятней, то были следы крокодилов, которых в тех краях великое множество. Придя в ужас, матросы кинулись к морю. Пробираясь по лесу, они видели на полянах и лужайках стаи журавлей, размерами вдвое превосходивших европейских. В лесу встречалось много душистых кустарников и деревьев, аромат которых постоянно вводил испанцев в заблуждение, ибо они льстили себя надеждой, что обнаружили восточные пряности. Часто попадались им и виноградные лозы, столь красящие природу Нового Света. Лозы нередко обвивали большие деревья до самых верхушек, засти­лали их своими листьями, переплетались с ветвями и манили тяжелыми гроздьями сочных ягод. Этот отряд, как и предыдущий, вернулся ни с чем и заявил, что повсюду дикие, непроходимые заросли, хотя земля исключительно плодородна. В доказательство ее щед­рости матросы принесли большие кисти дикого винограда, которые Колумб потом передал правителям Испании вместе с пробой воды из Белого моря, чьи просторы ему довелось пересечь.
   Поскольку на Кубе никто никогда не встречал индей­цев, носивших одежду, вероятно, охотник, якобы увидев­ший людей в белом, обознался: вполне может быть, что он все время думал о таинственных обитателях Мангона и, блуждая в одиночку по лесу, с перепугу принял за людей стаю журавлей, которыми изобиловал тот край. Эти птицы, как и фламинго, всегда кормятся стаями, выставляя одного поодаль в качестве часового. Когда они стоят на лесных прогалинах или в траве саванны, или в зеркальном озерце, то ростом и гордой осанкой слегка напоминают людей. Как бы то ни было, ошибся ли Охотник или намеренно солгал, но на Адмирала его рассказ произвел неизгладимое впечатление: Колумб вообще был склонен верить всему, что утверждало его в ошибочном мнении о близости цивилизованных стран.
   Обследовав глубокую бухту на востоке и убедившись, что это не морской залив, Колумб проследовал дальше на запад и, проплыв девять лиг, добрался до пустынного берега, где ему удалось повстречать нескольких туземцев. Они, как и все прочие, не носили одежды, но Адмирал объяснил это тем, что они простые рыбаки, живущие на диком побережье, а цивилизованные страны расположены в глубине материка. Переводчик-лукаец не понимал наречия или, вернее, диалекта, принятого в этой части Кубы, и пришлось объясняться с ними, прибегая к ненадежному языку жестов. Введенный в заблуждение своей гипотезой, Адмирал решил, что в горах, еле различимых вдали на востоке, есть могущественный царь, который правит многими густонаселенными провинциями. Царь тот носит белые одежды, волочащиеся по земле, его считают святым, он никогда не разговаривает, а отдает приказы знаками, и все его повеления безоговорочно выполняются. В каждом из этих утверждений виден полет фантазии Адмирала, который любые сведения истолковы­вал в соответствии со своим идеями. Лас Касас уверяет, что ни один касик на острове не носил одежды и не был похож на описанного царя. Вероятно, царь, считавшийся святым, -- это своеобразное преломление неотступно преследовавшего Колумба образа таинственного властели­на, он часто упоминается в рассказах всех людей, путешествовавших по Востоку; одни говорят, что он монарх, другие -- священник, о его дворе и империи всегда ходили самые сомнительные и разноречивые слухи, а недавно его личность опять стала привлекать интерес.
   О западном побережье туземцы высказывались очень неопределенно. Они утверждали, будто бы его можно пройти за двадцать дней, но где именно оно кончается, никто не знал. Похоже, индейцы почти не имели представления о том, что творится у них под боком. Взяв одного из туземцев в проводники, Колумб поплыл к далеким горам, где якобы обитал касик в белом одеянии; Адмирал надеялся попасть в более цивилизованную страну. Не успел он отплыть и нескольких лиг, как опять пришлось лавировать меж рифов и отмелей. Корабли часто вздымали со дна песок и грязь, а иной раз едва ли не застревали в узких проливах, где негде было развернуться, и тогда их вытаскивали с помощью кабестана, причиняя судам большой вред. Однажды вода оказалась почти сплошь усеяна черепахами, в другой раз стаи бакланов и диких голубей затмили солнце, а как-то в воздухе парили тучи цветастых бабочек, парили долго, пока, наконец, их не спугнул вечерний дождь.
   Доплыв до гор, испанцы увидели, что берега сильно заболочены, а леса очень густые, и проникнуть вглубь невозможно. Несколько дней они разыскивали питьевую воду, в которой испытывали огромную нужду. Наконец в пальмовой роще им удалось обнаружить родник, а подле него -- раковины жемчужницы, из чего Колумб заклю­чил, что в здешних водах обитают эти ценные моллюски. Цепь болот и полоса непроходимых лесов делали невозможным сообщение с центральной частью острова, а там, похоже, жило много людей. Часто виднелись струйки дыма, причем постепенно, по мере продвижения кораблей вперед, их становилось все больше и в конце концов они уже вздымались из-за каждой скалы и лесистого холма. Испанцам так и не удалось выяснить, что это: костры, которые жгли в деревнях и городах, или же сигнальные костры, предупреждавшие о появлении кораблей и подававшие знак тревоги, как было принято среди жителей европейского побережья, если они заме­чали поблизости неприятеля.
   Несколько дней Колумб исследовал этот странный, пустынный берег, куда даже сегодня редко заходят корабли; исключение составляют только контрабандисты, прячущиеся от полиции. И вот, продвигаясь вперед, Колумб обнаружил, что берег загибается к юго-западу. Это полностью совпадало с тем, как Марко Поло описывал отдаленные берега Азии. Теперь Колумб окончательно уверился в том, что попал на азиатский континент, в место, находящееся, по описанию Птолемея, прямо за Старым Светом. Он думал, что если продолжать плыть дальше, то непременно окажешься там, где некогда находился древний Золотой Херсонес (ныне Малакка).
   Колумб с его разгоряченным воображением не мог долго сидеть на месте, он всегда был готов затеять какое-нибудь удивительное путешествие. Сопоставив свои выводы с весьма несовершенными географическими сведениями того времени, он разработал маршрут триумфального воз­вращения первооткрывателей в Испанию. Колумб на­меревался обогнуть Золотой Херсонес и попасть в море, хорошо знакомое античным людям: на его берегах красовались роскошные восточные царства. Затем он хотел пересечь бухту Ганга, проплыть мимо Тапробаны и, пройдя через Баб-эль-Мандебский пролив, добраться до берегов Красного моря. Оттуда следовало двинуться в сторону Иерусалима, сесть на корабль в Яффе и, переплыв Средиземное море, оказаться в Испании. А если путь из Эфиопии в Иерусалим окажется слишком опасен из-за диких воинственных племен или же ему вдруг не захочется расставаться с кораблями, он может обогнуть Африку, победоносно проплыть мимо Пор­тугальской Гвинеи и, совершив кругосветное путешест­вие, закончить его проходом мимо Геркулесовых Стол­бов -- "крайнего предела" древнего мира! Так, судя по воспоминаниям одного из близких друзей, воспарял в мечтах Адмирал, и нет ничего удивительного в том, что он не имел представления об истинных размерах земного шара. Теперь мы все умеем измерить величину окружности по одному ее сегменту, а во времена Колумба это затруднялись сделать и самые именитые мудрецы.
  
   Глава 5
   Возвращение вдоль южных берегов Кубы
   (1494)
  
   Спутники Колумба, среди которых было достаточно умелых, опытных мореплавателей, тоже считали, что находятся в Азии и скоро достигнут пределов могущественной восточной цивилизации. Однако они отнюдь не разделяли восторгов Адмирала. Слава первоот­крывателя перепала бы все равно Колумбу, а на их долю оставались лишь тяготы и опасности. Корабли дали течь из-за того, что часто садились на мель. Якорные цепи и такелаж были изношены, еда конча­лась, большая часть сухарей размокла в морской воде, которая сочилась из бесчисленных щелей. Матросы были изнурены беспрерывной работой, пали духом, все время видя перед собой только море, где постоянно появлялись все новые дикие острова. Поэтому команда высказыва­лась против продолжения путешествия. Моряки плыли уже достаточно долго, чтобы увериться, что перед ними не остров, а материк; они не сомневались, что придерживаясь намеченного маршрута, можно достичь цивилизованных стран, но продовольствие у них кончалось, а корабли слишком поистрепались, и спутники Колумба боялись не добраться до вожделенных земель.
   Колумб, чью фантазию несколько остудили их ар­гументы, наконец осознал, в сколь плачевном состоянии находятся суда, но для него самого и для популярности всей его затеи очень важно было представить убедитель­ные доказательства того, что открытая им земля -- материк. Поэтому он еще четыре дня обследовал по­бережье, отклоняясь вместе с береговой линией к юго-западу, пока моряки все до единого не заявили, что у них не остается никаких сомнений на сей счет, ибо столь обширная территория просто не может быть островом. Однако Адмирал считал, что голословных утверждений недостаточно, ведь он слишком хорошо помнил, как противники делали все, чтобы опровергнуть его доказательства и умалить значение открытий. Он послал нотариуса Фернана Переса де Луну в со­провождении четырех свидетелей на корабли, где каждый член экипажа от капитана до юнги официально заявил, что земля, простирающаяся перед ними, безусловно, материк, где расположена Индия, и по нему можно сухим путем вернуться в Испанию. А если плыть дальше вдоль побережья, то обязательно достигнешь цивилизованных стран. Колумб призвал всех, у кого имелись хоть какие-то сомнения, высказать их вслух во избежание недомолвок. Как мы уже говорили, на кораблях было несколько опытных мореплавателей и людей, весьма сведущих по тем временам в географии. Они изучили карты и чертежи, посмотрели штурманские расчеты и журналы и, хорошо все обдумав, поклялись, что никаких сомнений у них нет. Их уверенность основывалась преимущественно на том, что корабли прошли уже триста тридцать пять лиг -- неслыханное расстояние для острова, а конца по­бережью не было видно, и вдобавок береговая линия сворачивала к югу, а это соответствовало описанию отдаленных провинций Индии.
   Нотариус предупредил, что если в дальнейшем моряки вдруг -- по злому умыслу или же повинуясь минутной прихоти -- вздумают отречься от своей торжественной клятвы, то офицеры заплатят штраф в десять тысяч мараведи, а юнга или любой другой человек низкого положения получит сто ударов кнутом и ему вырежут язык. Нотариус записал заявление моряков, текст клятвы и имена каждого члена экипажа; документ этот со­хранился и поныне. Это необыкновенное событие произошло в глубоководной бухте, которую одни называют Филип­пинской, а другие заливом Кортеса. Именно тогда, как уже указывалось, забравшийся на мачту юнга увидел на юге группу островов, а за ними -- открытое море. Еще пара дней пути -- и Колумб добрался бы до южной оконечности Кубы; это развенчало бы его фантазии и, вполне может статься, направило бы поиски новых земель в другое русло. Однако он так и умер, не подозревая о своей ошибке и до последнего вздоха веря, что Куба находится на краю азиатского континента.
   Отказавшись от дальнейшего исследования кубинского побережья, Колумб тринадцатого июня взял курс на юго-восток и вскоре оказался в виду большого острова; величественные горы высились над лабиринтом ко­ралловых рифов. Колумб назвал остров Евангелистом. Сейчас же он известен как остров Пинос и славится большими запасами превосходного красного дерева.
   Колумб встал на якорь и пополнил запас дров и воды. Затем он двинулся вдоль берегов острова на юг, в надежде, что если обогнуть его южный мыс, то откроется прямой путь на восток, в сторону Эспаньолы, а по дороге можно будет посетить Ямайку. Но не успел Адмирал отплыть, как очутился в юго-восточном проливе, отделя­ющем Евангелист от еще какого-то острова. Однако впоследствии Адмирал понял, что находится в глубокой бухте, это оказалась лагуна Сигуанка, которая вдается глубоко в остров.
   Заметив ужас на лицах моряков -- ведь они думали, что попали в ловушку, а провизия подходила к концу -- Колумб попытался ободрить их и решил вернуться обратно вдоль кубинского побережья. Поэтому, покинув лагуну, он возвратился на место последней стоянки и двадцать пятого июня двинулся через архипелаг, рас­положенный между Евангелистом и Кубой, после чего пересек Белое море, столь страшившее его людей. Там Адмирала подстерегало множество треволнений, опасно­стей и испытаний, подобных тем, что уже выпали на его долю во время исследования кубинского побережья. Моряков тревожили частые перемены окраски морской воды: то она была зеленой, то черной, а иногда белой, как молоко; однажды суда попали в кольцо скал, в другой раз -- на огромную отмель. Тридцатого июня корабль Адмирала с размаху налетел на мель и получил сильные повреждения. Всякие попытки вытащить его, заведя якоря с кормы, были безуспешными, и пришлось его сталкивать. В итоге, острова, прозванные Садами, остались позади, и Колумб вновь оказался у побережья Кубы. Он еще раз полюбовался прекрасной, плодородной провинцией Орнофай и насладился дурманящими ароматами, долетав­шими с земли. Адмиралу показалось, что среди множества запахов различима горечь дыма костров, полыхавших на берегу.
   Колумб принялся искать удобную гавань, чтобы запа­стись дровами и водой; кроме того, ему хотелось дать отдых матросам, поскольку силы их были на исходе из-за изнурительного труда и лишений. Почти два месяца они боролись с нескончаемыми трудностями и опасностями и постоянно недоедали. Плутая среди рифов и песчаных отмелей, они очень редко могли разжиться продо­вольствием у туземцев, да и эти скудные запасы скоро портились от жары и повышенной влажности. То же происходило и с рыбой, которую удавалось поймать испанцам, так что они были вынуждены рассчитывать лишь на дневной паек, сводившийся к фунту заплесне­велого хлеба и нескольким глоткам вина. Поэтому испанцы с радостью бросили якорь седьмого июля в устье чудесной реки, в радушном и богатом крае. Местный касик, чьи владения простирались на много лиг, принял Адмирала с почтением и ликованием, а его подданные принесли испанцам все, что водилось и росло в округе: зайцев, разнообразных птиц, в том числе больших голубей, хлеб из маниоки и вкусные, ароматные фрукты. Колумб имел обыкновение, побывав в каком-нибудь замечательном крае, ставить на видном месте крест, дабы ознаменовать таким образом открытие новой земли и ее покорение. Это и было сделано в субботу, очень торжественно, при большом скоплении народа. Колумб сошел по такому случаю с корабля, на берегу его встретил касик и его главный любимец, почтенный восьмидесятилетний индеец, который держался очень серьезно, с большим достоинством. Старик принес нитку бус, которым индейцы приписывали магические свойства, и тыкву -- в ней лежали изысканные фрукты. Он преподнес все это Адмиралу в знак дружбы. Затем касик и его друг взяли Адмирала под руки и отвели в рощу, где все было готово для торжественной мессы, за ними следовала толпа туземцев. Они с трепетом и почтением взирали на это действо, происходившее в природном храме, тон и жесты священника, зажженные свечи, воскурение фимиама и набожность испанцев подсказывали им, что происходящая церемония косит сакральный, мистический характер. Когда служба кончилась, восьмидесятилетний старик, с пристальным вниманием следивший за испанцами, подо­шел к Колумбу и обратился к нему с речью, как было принято у индейцев.
   -- Вы поступили очень хорошо, -- сказал он, -- потому что таким образом возблагодарили Бога. Мне сообщили, что вы прибыли в наши края с сильным войском и покорили множество стран, сея страх среди тамошних жителей, но не заноситесь. Знайте, что, по нашим поверьям, душа, которая покидает тело, попадает либо в мрачное, омерзительное, темное место, уготованное для тех, кто был несправедлив и жесток к своим товарищам, либо в прекрасный край, полный наслаждений; туда отправляются те, кто поддерживал на земле мир. Если вы не боги, а смертные и когда-нибудь ваша жизнь окончится, если вы верите, что каждому воздастся по заслугам, то остерегайтесь причинять зло невинным людям или тем, которые не сделали вам ничего дурного.
   Адмирал, которому перевел слова старика лукаец Диего Колумб, был глубоко тронут простой, но выразительной речью туземца и ответил, что ему очень радостно узнать о вере индейцев в загробную жизнь души; насколько ему известно, подобного поверья не существует среди других обитателей здешних краев. Еще Колумб сказал, что послан сюда своими повелителями, дабы обратить индей­цев в истинную веру, защитить их от зла и обид, а главное, наказать каннибалов, врагов и гонителей прочих племен. Поэтому все невинные, мирные люда должны с доверием относиться к испанцам как к своим друзьям и покровителям.
   Старик возликовал, но очень удивился, узнав, что Адмирал, которого он считал таким великим и могуще­ственным, всего лишь вассал. Изумление его стало еще больше, когда толмач рассказал ему о богатстве, вели­колепии и мощи испанских монархов и о чудесах, которые он видел во время поездки в Испанию. Заметив, что вся толпа слушает его с любопытством, толмач принялся повествовать о том, что его более всего поразило в краю белых людей. Великолепные города, огромные храмы, отряды всадников, разнообразные крупные животные, пышные дворцовые балы и турниры, солдаты в блестящих латах, а главное, бое быков! Индейцы внимали ему в немом восхищении, особенно воодушевился старик. Он обладал любознательным, пытливым умом, был некогда, по его уверениям, большим любителем путешествий и посетил Ямайку, Эспаньолу и отдаленные уголки Кубы. Им овладело внезапное искушение поглядеть на славную страну, о которой говорил толмач, и невзирая на старость, он вызвался плыть с Адмиралом. Однако его жена в дети так отчаянно взмолились и запротестовали, что ему пришлось отказаться от своего намерения, хотя и с превеликой неохотой. Старик неоднократно интересовался у Колумба, не на небесах ли та земля, о которой он говорит; туземцу казалось, что на земле столь чудесные существа, как испанцы, родиться не могут.
  
   Глава 6
   Путешествие вдоль южного берега Ямайки
   (1494)
  
   Несколько дней корабли простояли на якоре в реке, которую в честь мессы, устроенной на ее берегу, Колумб назвал Рио-де-ла-Миса. Наконец, шестнадцатого июля Адмирал покинул дружелюбного касика и старца-совет­ника, которые очень печалились, расставаясь с Колумбом. Адмирал взял с собой местного юношу, которого он потом отослал к правителям Испании. Оставив слева Сады Королевы, он взял курс на юг и вышел в открытое море как можно дальше от берега, пока не стало возможным повернуть на восток, в сторону Эспаньолы. Однако едва Колумб миновал полосу островов, как налетел сильный ветер, хлынул дождь; два дня он барабанил по несчастным судам и изводил изнуренную команду. Неподалеку от мыса Крус на корабли обрушился шквал и едва не разбил их. К счастью, им удалось благополучно пережить шторм, хотя и лишившись больших якорей. Адмиральское судно, однако, так пострадало в этих передрягах, что текло по всем швам, и команде даже ценой неимоверных усилий не удавалось избавиться от воды в трюме. В конце концов они достигли мыса Крус, вошли в гавань и восемнадцатого июля бросили там якорь; индейцы оказали им такое же гостеприимство и поддержку, что и в прошлый раз. Ветер по-прежнему не благоприятствовал возвращению на Эс­паньолу, а посему двадцать второго июля Колумб взял курс на Ямайку, решив обследовать остров со всех сторон. Почти месяц он пытался лавируя двигаться на восток вдоль южного побережья, где дул, как и на Кубе, переменчивый ветер, а к ночи лил дождь. Вечером Колумб вставал на якорь почти в том же месте, откуда снялся утром. Туземцы Ямайки больше не вели себя враждебно, а неотступно следовали за судами на каноэ и постоянно снабжали испанцев едой. Колумба так восхищала зелень, свежесть и изобилие этого замечательного острова, что если бы состояние его кораблей и команды позволило, он с удовольствием остался бы там на некоторое время и предпринял бы поход вглубь. Адмирал восхищался множеством превосходных гаваней, но особенно ему нравился большой залив, на берегах которого было множество селений, а в самом заливе -- семь островов* (* Судя по описанию, это большой залив к востоку от мыса Нортленд, за которым начинается Старая Гавань (прим. авт.).). Однажды, когда Колумб встал там на якорь, его посетил касик большой деревни, стоявшей на пригорке на самом красивом и плодородном острове. Он явился с огромной свитой, принес освежающие напитки и с превеликим любопытством расспрашивал испанцев, кто они и откуда. Адмирал, как обычно, принялся расписывать могущество и добрые намерения правителей Испании. Переводчик-лукаец опять повел речь об увиденных в Испании чудесах, о доблести испанцев, о странах, которые они посетили и покорили, а главное, о том, что они внезапно напали на Карибские острова, разгромили их страшных обитателей и захватили нескольких в плен. Касик и его свита очень внимательно слушали эти рассказы до глубокой ночи.
   Наутро корабли уже готовились к отплытию, поскольку дул попутный ветер, но вдруг заметили три каноэ, направлявшиеся к ним от одного из островов. Они приближались в строгом порядке; в центре шла самая большая лодка, украшенная красивой резьбой и росписью, а две другие явно ее сопровождали и охраняли.
   В большом каноэ находились касик в его семья, состоявшая из жены, двух дочерей, двух сыновей и пяти братьев. Дочери -- восемнадцатилетняя красавица с прекрасной фигурой и ее сестра чуть помладше -- были обнажены, однако держались весьма скромно. На носу каноэ стоял знаменосец вождя, он был в накидке из пестрых перьев, с ярким плюмажем на голове и держал развевающийся белый флаг. Два индейца в головных уборах одинакового цвета и формы и с одинаково размалеванными лицами били в маленькие барабаны, двое других в странных шляпах из зеленых перьев трубили в трубы, искусно вырезанные из красивого черного дерева; еще шестеро в больших шляпах из белых перьев явно были телохранителями касика.
   Доплыв до адмиральского судна, касик взошел на него со своей свитой. Он тоже явился при полном параде. На голове у него красовался венец из маленьких разноцветных, преимущественно зеленых, камней, они сим­метрично перемежались крупными белыми каменьями, а спереди соединялись большой золотой пряжкой. В уши были продеты кольца из крохотных зеленых камешков, на них висели золотые пластинки. К ожерелью из белых бусин, высоко ценившихся среди индейцев, была при­креплена большая подвеска в форме лилии, сделанная из золота более низкого качества, так называемого "гуани­на"; этот поистине королевский наряд дополнял пояс из разноцветных камней, точно таких же, как и в короне. Жена касика нарядилась таким же образом, надев вдобавок крохотный передник из легкой ткани, а руки и ноги обвязав лентами. Младшая дочь украшений не носила, на старшей же был лишь пояс из мелких камешков, с которого свисала плетеная хлопковая сетка величиной с лист плюща, на которой было нашито несколько разноцветных камней.
   Поднявшись на корабль, касик раздал офицерам и другим испанцам дары своей земли. Адмирал, между тем, находился в своей каюте и возносил утренние молитвы. Когда он появился на палубе, вождь радостно поспешил ему навстречу.
   -- Друг мой, -- сказал он, -- я решил оставить свою родину и сопровождать тебя. Я слышал от этих индейцев о великой власти твоих повелителей и о том, сколь много народов ты покорил от лица их. Любой, кто откажется тебе повиноваться, обречен на страдания. Ты уничтожил каноэ и жилища карибов, убил карибских воинов, взял в плен их жен и детей. Все острова трепещут в страхе перед тобой, никто не может тебе противостоять, ибо ты знаешь секреты этой земли и слабости народов, ее населяющих. Поэтому я не хочу дожидаться, пока ты отнимешь у меня владения, а лучше сяду со всеми домочадцами на корабль и отправлюсь к твоему королю с королевой, погляжу на их страну, о которой индейцы рассказывали столько чудесного.
   Когда речь вождя перевели Колумбу, он поглядел на жену, сыновей и дочерей касика м подумал о томе в какие передряги могут они попасть из-за своего невежества и простодушия, пожалел их и решил не разлучать бедняг с родиной. Он ответил касику, что берет его под свое покровительство как вассала своих сюзеренов, однако испанцам предстоит еще посетить множество стран до возвращения домой, а посему он выполнит желание касика в другой раз. Тогда касик, всячески изъявляя свое дружелюбие, сел в каноэ вместе с женой, дочерьми и прочими сопровождающим" лицами и с явной неохотой вернулся на остров, а корабли продолжили свой путь*
   (* До сих пор, повествуя о путешествии Колумба вдоль кубинского побережья, я руководствовался, в основном, трудом падре Паласиоса. В его рассказе меньше всею неясностей. Паласиос достаточно точен в том, что касается названий, дат и маршрутов кораблей, а также сообщает много красочных подробностей, которые отсутствуют в трудах других историков. Он имел самые достоверные источники информации. Колумб растил у него после возвращения в Испанию в 1496 году и оставил ему рукописи, судовые журналы и записки, Паласиос цитирует их вперемежку с письмами доктора Чанки и других известных лиц, сопровождавших Адмирала.
   Я изучил две копии записок падре Паласиоса, принадлежащие О. Ричу. Одна из них, написанная старинным письмом, датируется началом XVI столетия, но отличается от второй крайне незначительно (прим. авт.).).
  
   Глава 7
   Путешествие вдоль южного берега Эспаньолы и возвращение в Изабеллу
  
   Девятнадцатого августа восточная оконечность Ямайки, которую Колумб назвал мысом Фароль (а ныне он именуется Морант), скрылась из виду. Продвигаясь на восток, на следующий день он увидел продолговатый мыс, который ныне известен под названием Тибурон, Колумб же именовал его Сан-Мигель, Он не догадывался, что это часть острова Гаити, пока двадцать третьего августа, во время плавания у южных берегов острова, к Адмиралу не явился касик, который обратился к нему по имени и сказал несколько слов на кастильском наречии. Звучание их вызвало ликование на корабле, и изнуренные моряки с восторгом узнали, что находятся у южных берегов Эспаньолы. Однако им еще предстояли трудные дни. Море штормило, дул встречный, своеволь­ный ветер, и корабли отбились друг от друга. К концу августа Колумб бросил якорь у маленького острова, а вернее, голой скалы, которая одиноко торчит в море напротив длинного мыса, тянущегося к югу, который Колумб назвал Беата. Издалека скала, облюбованная Адмиралом, казалась большим кораблем с поднятыми парусами, поэтому он и окрестил ее Альто Вело. Колумб велел нескольким матросам взобраться на вершину скалы, откуда открывался прекрасный вид на океан, и по­смотреть, не покажутся ли вдалеке другие корабли. Но вокруг было пустынно. На обратном пути матросы подстрелили восемь тюленей, спавших на песке, и добыли большое количество голубей и прочих птиц: их били палками и ловили голыми руками, ибо на этом редко посещаемом острове животные не боялись и не сторони­лись людей.
   Когда, наконец, к адмиральскому судну вновь при­соединились две другие каравеллы, испанцы отправились дальше вдоль берегов восхитительной страны, оживляемой водами притоков Нейвы; на плодородной равнине, тянув­шейся в глубь острова, виднелось много селений и рощ. Проплыв сколько-то лиг к востоку, Адмирал узнал от туземцев, поднимавшихся на корабли, что в их провинции побывали несколько испанцев из крепости. Судя по тому, что Адмиралу удалось выяснить у этих людей, дела на острове шли хорошо. Ободренный тем, что здесь все спокойно, Колумб высадил на берег девять моряков, дабы они пересекли остров по суше и возвестили о его благополучном прибытии.
   Продолжая двигаться на восток, он отправил в большое селение, стоявшее на равнине, лодку за питьевой водой. Обитатели выступили с луками и стрелами, при­готовившись к бою, их товарищи несли веревки, чтобы вязать пленников. Это были уроженцы Игуэя, восточной провинции. Среди жителей острова они обладали самым воинственным нравом, частые набеги карибов приучили их держать оружие наготове. Говорят, они вдобавок использовали отравленные стрелы. Однако к Колумбу они относились враждебно только на первый взгляд. Когда экипажи кораблей высадились на берег, индейцы по­бросали оружие, принесли еды и допытывались, где Адмирал, ибо слава о нем прокатилась по всему острову и жители очень верили в его справедливость и великодушие. Когда испанцы отчалили, погода, которая уже давно им не благоприятствовала и постоянно менялась, совсем испортилась. Огромная рыбина, размером со среднего кита, вдруг выпрыгнула из воды; на панцире у нее, подобном черепашьему, красовались два больших плавника, напоминавших крылья, а хвост был как у тунца. Увидев надвигающиеся тучи, да еще заметив эту рыбу, Колумб понял, что приближается буря, и принялся искать надежную гавань. Он об­наружил пролив между Эспаньолой и небольшим островом, который индейцы звали Адаманей, а Адмирал -- Саона. Здесь он укрылся, бросив якорь возле рифа или крохотного островка посередине пролива. Ночью, когда он причаливал, случилось лунное затмение и, наблюдая за ним, Адмирал определил, что Саона и Кадис в Испании находятся в разных временных поясах, и вычислил разницу, составившую 5 часов 23 минуты, что соответствует 80 градусам 45 минутам. Это на 18 градусов больше, чем действительная долгота; вполне вероятно, ошибка закралась из-за неточностей в графике затмений.
   Восемь дней корабль Адмирала оставался из-за непо­годы в проливе. Колумб очень волновался за другие корабли, застигнутые бурей в открытом море. Однако им удалось уцелеть, и когда шторм стих, они присоединились к адмиральскому судну.
   Покинув Саонсккй пролив, корабли достигли двадцать четвертого сентября восточной оконечности Эспаньолы, которую Колумб назвал Сан-Рафаэль (ныне мыс Энганьо). Оттуда испанцы направились на юго-восток и по дороге посетили остров Мона (на индейском наречии -- Амона), расположенный между Пуэрто-Рико и Эспаньолой. Невзирая на плачевное состояние кораблей, Колумб на­меревался продолжить путь на восток и завершить обследование Карибских островов, но телесные недуги не дали воплотиться высоким устремлениям. Сказалась необычайная усталость, душевная и физическая, нако­пившаяся за время тревожного и напряженного путеше­ствия. Колумб делил с простыми матросами все тяготы и лишения дальних странствий. Он так же, как и они, сидел на скудном пайке и страдал от ветра и непогоды. Но кроме того, на его плечах лежало бремя забот и ответственности. Когда моряк, падая с ног от усталости, заканчивал вахту, он мог лечь и крепко уснуть в самый разгар бури, а обеспокоенный капитан все равно, как бы он ни был измучен, не покидал своего поста и проводил множество бессонных ночей под проливным дождем, когда волны обрушивались на палубу. От его бдительности зависела безопасность кораблей; но главное, он постоянно чувствовал, что жаждавшая первенства нация, да и весь остальной мир с нетерпением ждут, чем же закончится его предприятие. Во время второго путешествия Колумба воодушевляла преимущественно надежда на скорое при­бытие в неизведанные районы Индии, а он предвкушал свое триумфальное возвращение в Испанию через страны Востока после совершения кругосветного плавания. На­дежды не оправдались, но Колумбу все разно нужно было сохранять присутствие духа, чтобы бороться с бесчислен­ными трудностями и опасностями, с ветрами и непогодой. Когда же треволнения кончились, и Адмирал оказался в знакомом мирном море, нервный подъем вдруг исчез, и он почувствовал, что совершенно измучен душой и телом, ибо столько времени испытывал почти нечеловеческое напряжение. В день отплытия из Моны Адмирал внезапно заболел, лишившись памяти, зрения и прочих чувств. Он впал в глубокую летаргию, очень напоминавшую смерть. Команда, встревоженная ужасающим состоянием Колум­ба, боялась, что он вот-вот умрет. Поэтому они отказались от продолжения путешествия и, подгоняемые восточным ветром, преобладавшим в тех морях, доставили Колумба, пребывавшего в полном беспамятстве, в гавань Изабеллы.
  
   Книга восьмая
  
   Глава 1
   Прибытие Адмирала в Изабеллу. Характер Бартоломео Колумба
   (4 сентября 1494 г.)
  
   Люди, сохранившие верность Адмиралу, с ра­достью встретили его небольшую эскадру, наконец появившуюся в гавани Изабеллы. С того дня, как Колумб отправился в риско­ванное путешествие, прошло много времени, и поскольку никаких известий от него не поступало, у испанцев возникли серьезные опасения за его жизнь, они боялись, что неугомонный путешественник погиб где-то далеко в этих неведомых морях.
   По возвращении Адмирала ждал приятный сюрприз, искрение его обрадовавший: очнувшись, он увидел перед собою своего брата Бартоломео, товарища юности, наперсника и помощника, который был как бы его вторым "я". Колумб не видел Бартоломео несколько лет. Напом­ним, что уезжая из Португалии, он на всякий случай отправил Бартоломео в Англию, дабы тот попытался прельстить планами открытий короля Генриха VII. О ходатайстве Бартоломео перед английским королем толком ничего не известно. Фернандо Колумб утверждает, что дядю в пути настигли и ограбили пираты, причем обобрали до нитки, и он довольно долго влачил жалкое существование, зарабатывая на жизнь составлением мор­ских карт; поэтому прошло несколько лет, прежде чем он смог представить прошение английскому монарху. Лас Касас полагает, что брат Колумба не сразу поехал в Англию: святой отец обнаружил документ, написанный рукой Бартоломео. Из него следует, что в 1486 году он, состоя на службе у португальского короля, якобы отправился вместе с Бартоломео Диасом в путешествие вдоль африканского побережья и открыл мыс Доброй Надежды.
   Надо отдать должное Генриху VII: когда, наконец, предложение Колумба дошло до него, оно вызвало гораздо больший отклик, нежели у других правителей. Король договорился с Бартоломео о снаряжении экспедиции, и Бартоломео отправился в Испанию на поиски брата. Однако добравшись до Парижа, он получил радостное известие о том, что открытие уже совершено и брат с победой вернулся в Испанию, где теперь приближен ко двору, возвышен монархами, обласкан знатью и бого­творим народом. Слава Колумба уже начала согревать своими лучами и его близких, так что Бартоломео немедленно стал важной персоной. Его заметил фран­цузский король Карл VIII: узнав о тощем кошельке Бартоломео, он дал ему сто крон на поездку в Испанию. Бартоломео добрался до Севильи как раз тогда, когда его брат отбыл во второе путешествие. Он тут же явился ко двору, располагавшемуся тогда в Вальядолиде, и привел с собой двух племянников, Диего и Фернандо, ставших пажами принца Хуана. Монархи приняли его с большим почетом, а узнав о том, что он превосходный, талант­ливый мореплаватель, дали ему три корабля с грузом, предназначавшимся для колоний, и послали помогать брату, И опять он явился слишком поздно: когда Бартоломео добрался до Изабеллы, Адмирал уже от­правился обследовать берега Кубы.
   Колумб, удрученный заботами и окруженный чужими людьми, воспринял приезд брата как огромное облегчение. До сих пор главной опорой и источником душевного тепла для него был другой брат, дон Диего, но из-за своего кроткого, мирного нрава он не мог справиться с раздорами в колонии. Бартоломео же обладал совсем иным, гораздо более подходящим для этой цели характером. Он был исполнительным, активным, решительным, бесстрашным и моментально претворял в жизнь любой свой замысел, не задумываясь о его сложности или рискованности. Внешний облик Бартоломео вполне соответствовал его душевному складу: брат Колумба был высоким, муску­листым, сильным и властным. Он имел очень важный вид и отличался суровостью, причем она, не в пример Адмиралу, не сглаживалась ласковостью и добротой. Из-за некоторой резкости, сухости манер и отрывистой речи он нажил себе немало врагов, однако, несмотря на известные недостатки, Бартоломео можно назвать благородной на­турой, чуждой высокомерия и злонамеренности, а незло­памятность его сравнима лишь с его безудержной отвагой.
   Бартоломео в совершенстве овладел теорией и прак­тикой мореплавания, в значительной степени он постигал эту науку под руководством Адмирала и в итоге лишь немногим уступал ему в познаниях. А в искусстве владеть пером он даже превосходил Христофора, так, во всяком случае, утверждает Лас Касас, у которого хранились письма и рукописи обоих братьев. Бартоломео знал латынь, но не был высокообразованным человеком; подобно Колумбу, он получил свои знания на основе обширного опыта и внимательных наблюдений. Обладая таким же сильным, пытливым умом, как и Адмирал, но гораздо меньшими пылкостью воображения и просто­душием, Бартоломео куда ловчее управлялся с делами, требовавшими хитроумия и изворотливости, лучше умел отстаивать личные интересы и имел больше житейской мудрости, столь необходимой в повседневности. Он не тяготел к возвышенным размышлениям, которые способны привести к открытию нового мира, но практическая сметка позволила ему извлечь выгоду из этого открытия. Так описывает Бартоломео Колумба достопочтенный Лас Касас, наблюдавший его в жизни. И эта характеристика вполне согласуется с тем, как проявил себя брат Адмирала в дальнейшей истории открытия Америки, в которой он сыграл далеко не последнюю роль.
   Колумбу не терпелось сбросить с себя бремя обще­ственных забот, являвшееся для него непосильной ношей во время болезни, и он тут же назначил брата аделантадо, что равносильно нынешнему губернатору провинции. Колумб считал, что договор, заключенный нм с пра­вителями Испании, дает ему такое право, но король Фердинанд расценил это как превышение полномочий и очень оскорбился, ибо ревниво следил, как бы кто-нибудь не посягнул на королевские прерогативы. Однако Колумб назначил брата на сей пост отнюдь не потому, что желал возвысить своего родственника. Нет, ему необходима была поддержка, поскольку дела колонии находились в угро­жающем состоянии, но Колумб понимал, что поддержка будет эффективной только в том случае, если брат получит высокие официальные полномочия. И действи­тельно, всего за несколько месяцев отсутствия Адмирала остров превратился в очаг раздоров и насилия из-за пренебрежения или, вернее, вопиющего нарушения пра­вил, предписанных Адмиралом и необходимых для под­держания спокойствий. Здесь нам следует ненадолго вернуться назад и рассказать о событиях в колонии, без знания которых невозможно понять смятения, царившего там к моменту возвращения Колумба. И это послужит одним из многих примеров того, как Адмиралу прихо­дилось пожинать плоды зла, посеянного его противниками.
  
   Глава 2
   Недостойное поведение дона Педро Маргарите и его отъезд с острова
   (1494)
  
   Напомним, что перед отплытием Колумб передал командование армией дону Педро Маргарите и велел ему совершить военный поход по острову, дабы напугать индейцев мощью и силой, однако если они будут вести себя доброжелательно, Колумб приказал платить им той же монетой.
   В те времена остров был разделен на пять провинций, и в каждой правил свой касик, он обладал неограниченной властью, которая передавалась по наследству. Множество мелких вождей, считавшихся его вассалами, платили ему дань. Первая и самая главная провинция располагалась в срединной части Королевской Веги. Это была пре­красная, богатая земля, частично и довольно небрежно возделанная индейцами, а частично поросшая величественными лесами, усеянная индейскими поселениями и омываемая множеством рек; в песке тех из них, что текли у южных границ провинции с гор Сибао, нередко обнаруживали золото. Касика звали Гуарионекс, его предки давно правили этим краем.
   Во второй провинции, называвшейся Марией, цар­ствовал Гуаканагари, к которому потерпевший корабле­крушение Колумб попал во время первого путешествия. Это была обширная, благодатная страна, простиравшаяся вдоль северного берега от мыса Св. Николая, что на западной оконечности острова, до великой реки Яги, впоследствии окрещенной Монте-Кристи, в княжество Гуаканагари также входила северная часть Королевской Веги, которая тогда называлась равниной мыса Франсуа (ныне Гаитянского).
   Третья страна именовалась Магуаной. Она тянулась вдоль южного побережья от реки Озема до озер и занимала почти всю центральную часть острова возле южного склона гор Сибао, то есть это был район Гаити, богатый минералами. Сей страной владел касик-кариб Каонабо, самый свирепый и могущественный вождь дикарей, непримиримый враг белых людей.
   Название четвертого края -- Сарагуа -- восходило к названию большого озера, это княжество было самым обширным и густонаселенным. Территория его охваты­вала все западное побережье, включая длинный го­ристый мыс Тибурон, и простиралась довольно далеко на юг. Жители отличались хорошим телосложением, благородным видом, большей красноречивостью, а также более мягким и приятным обхождением, нежели тузем­цы из других провинций. Их повелителя звали Беечио, сестра его, Анакаона, славившаяся на весь остров своей красотой, была любимой женой соседнего касика Каонабо.
   Пятая страна, Игей, занимала все восточное по­бережье острова, ее северная граница проходила по берегу Саманского залива и реке Юна, а на западе -- по Оземе. Местные жители составляли наиболее актив­ную и воинственную часть населения, они научились искусству стрельбы из лука у карибов, совершавших частые набеги на их землю; говорят, они использовали даже отравленное оружие. Однако храбрость их оказалась весьма относительной, и они не смогли устоять перед силой европейского оружия. Правил ими касик Котибанама.
   Вот на какие пять провинций делился остров к моменту его открытия. Численность населения оконча­тельно установить так и не удалось, некоторые ут­верждают, будто бы оно насчитывало целый миллион душ, но это явное преувеличение. Однако, должно быть, на острове жило очень много людей, и озлобившись, они могли серьезно угрожать кучке европейцев. Колумб надеялся на мир и спокойствие отчасти потому, что оружие и лошади испанцев внушали туземцам благо­говейный трепет, да и сами белые люди считались среди них сверхъестественными существами. Но главное. Адмирал уповал на то, что своей добротой и щедростью он добился расположения индейцев.
   Маргарите отправился в поход, взяв с собой большую часть войск и препоручив командование крепостью Св. Фомы Алонсо де Охеде. Однако вместо того, чтобы как ему было приказано, обследовать суровые горы Сибао, Маргарите спустился в благодатный район Веги. Очу­тившись там, он принялся неторопливо обходить мно­голюдные и гостеприимные индейские поселения, со­вершенно позабыв о цели своего похода и о наказах Адмирала. Если командир сам нарушает долг, то он не в состоянии поддержать дисциплину и среди солдат. Маргарите потворствовал своим страстям, и это тут же переняли его спутники, так что вскоре вся армия превратилась в скопище разгульных мародеров. Какое-то время индейцы все-таки соблюдали законы гос­теприимства, снабжали испанцев провизией, но ев­ропейцы быстро истощили скудные запасы дикарей, людей щедрых, но отличавшихся умеренностью в еде; по их заявлениям, испанец съедал за день столь много пищи, что индейцу этого хватило бы на месяц. Если туземцы не давали испанцам продуктов или давали недостаточно, солдаты забирали их силой, причем безо всякого возмещения, нимало не заботясь о том, чтобы успокоить раздражение туземцев. Непомерная любовь к золоту тоже вела к множеству несправедливостей и притеснению индейцев, но более всего испанцы ос­корбили дикарей тем, что распутствовали с женщинами. Белые люди очень скоро перестала вести себя как гости и начали говорить властным тоном хозяев, превратившись из просвещенных благодетелей в подлых и разнузданных угнетателей.
   Известия о неумеренности испанцев и об отвращении и раздражении, которое они вызывали у туземцев, дошли до слуха дона Диего Колумба. Он созвал совет и написал Маргарите письмо, порицая его за дурное поведение и требуя, чтобы тот, в соответствии с приказаниями Адмирала, выступил в военный поход. Укоры дона Диего уязвили самолюбие Маргарите, который считал себя (или хотел считать) независимым от дона Диего. Он заявил, что не несет перед советом никакой ответственности за свои поступки. Отпрыск старинного семейства и фаворит короля, Маргарите презрительно смотрел сверху вниз на новоявленного дворянина Диего Колумба. Письмо, которое он прислал в ответ на приказание совета и его главы, дышало высокомерием и дерзостью и скорее напоминало вызов на поединок. Маргарите и его спутники по-прежнему оставались на Веге, чиня произвол и притесняя индейцев, что губительно сказалось на обстановке на острове.
   Вызывающе-высокомерное, властное поведение Мар­гарите поддержали благородные кабальеро и искатели приключений, чья горделивая щепетильность, столь ревностно культивировавшаяся среди испанцев, была глубоко оскорблена. Они не могли забыть и простить Адмиралу того, что в крайних обстоятельствах он проявил жесткость и беспристрастность, подвергнув их лишениям и заставив работать наравне с чернью. Еще менее могли они вынести власть дона Диего, не обладавшего высокими личными качествами Адмирала. Поэтому они образовали своего рода аристократическую фракцию, которая объявила Колумба и его род­ственников простыми наемниками и выскочками-ино­странцами, строившими свою карьеру за счет страданий и непосильного труда всей колонии и принижавшими испанских идальго и кабальеро.
   Помимо приверженцев-аристократов, у Маргарите был еще один мощный союзник: его земляк, падре Бойль, глава религиозного братства, один из членов совета и апостолический викарий Нового Света. Сейчас нелегко установить причину ненависти, которую святой отец питал к Адмиралу, вообще-то Колумб всегда высоко ценил духовенство. Однако между ними уже произошло несколько столкновений. Некоторые говорят, что монах пытался помешать Колумбу применить строгие меры, которые Адмирал считал необходимыми для по­ддержания безопасности колонии. Другие полагают, что ом обиделся, когда Адмирал урезал ему и его слугам рацион, сочтя это оскорблением. Во всяком случае, падре Бойль явно был очень разочарован и раздосадован той деятельностью, которая выпала на его долю в колонии, и с сожалением вспоминал Старый Свет. Его отнюдь нельзя причислить к ревностным подвижникам и упор­ным, самоотверженным испанским миссионерам, которые отважно переносили все тяготы и лишения в надежде обратить язычников Нового Света в истинную веру.
   Ободренный и воодушевленный тем, что у него такие мощные сторонники, Маргарите и впрямь возомнил себя независимым от временных правителей острова. Приезжая в Изабеллу, он игнорировал дона Диего Колумба, совершенно не считался с советом и вел себя, как человек, облеченный высшей властью. Он вовлек в заговор почти всех, кто выражал недовольство Колумбом и своей жизнью в колонии. Главным подстрекателем среди них оказался падре Бойль. Заговорщики решили завладеть кораблями, на которых прибыл дон Бартоломео Колумб, и вернуться на них в Испанию. И Маргарите, и Бойль пользовались благосклонностью короля и рассчитывали легко оправдать свое уклонение от выполнения военного и религиозного долга тем, что они якобы радели об общественном благе, а посему поспешили домой, дабы поведать о плачевном состоянии дел в новой стране, жестоко страдающей от тирании и притеснений ее правителей. Кое-кто объясняет внезапный отъезд Марга­рите страхом: якобы он боялся, что Адмирал, вернувшись, устроит серьезное расследование его преступлений; другие же думают, что предаваясь разнузданным страстям, Маргарите заразился новой в то время, неизвестной болезнью, которую приписывал местному климату, и уехал, надеясь вылечиться в Испании. Во всяком случае, что бы ни послужило причиной отъезда Маргарите, он сделал это очень поспешно, не спросив совета у властей и не задумавшись о последствиях своего поступка, Вместе с группой заговорщиков Маргарите и падре Бойль захватили несколько кораблей, стоявших в гавани, и отплыли в Испанию; тем самым первый генерал и первый наместник Папы Римского в Новом Свете подали всем остальным вопиюще дурной пример, самовольно оставив свои посты.
  
   Глава 3
   Стычки с индейцами. Каонабо осаждает Алонсо де Охеду
   (1494)
  
   Из-за отъезда Педро Маргарите армия осталась без главнокомандующего, и это окончательно подорвало расшатавшуюся дисциплину. Нет ничего ужасней разнузданной солдатни, которая предоставлена самой себе в беззащитной стране. Солдаты бродили по индейским деревням сбившись в кучу или поодиночке, как им взбредало в голову, и погрязали в самых разных пороках, вызванных алчностью или похотью. Туземцы, возмущенные тем, что им так платят за гостеприимство, отказывались снабжать испанцев едой. Вскоре те начали голодать и хватали любую провизию, которую только могли обнаружить, и вдобавок сопровождали свои действия безудержным насилием. В конце концов после множества вопиющих беззаконий ласковые, мирные туземцы разгневались и доверчивые, гостеприимные хозяева стали врагами испанцев и возжаждали отмще­ния. Предписания Колумба были позабыты, и его опасения сбылись. От природы робкие индейцы не осмеливались бороться с испанцами, пока те держались вместе и сохраняли дисциплину, но встречаясь с малыми отрядами или даже с отдельными европейцами, бродившими по лесам в поисках пропитании, туземцы учиняли над ними кровавую расправу. Вдохновленные этими мелкими победами и кажущейся безнаказанно­стью, они становились с каждым разом все агрессивней, и дело принимало угрожающий оборот. Гуатигуана, касик большого селения, расположенного на берегах Рио-Гранде во владениях Гуарионекса, сюзерена Веги, умертвил десятерых испанцев, рыскавших в округе и возмущавших местных жителей своей распущенностью. Следом за этим убийством он поджег дома сорока шести испанцев, поселившихся в принадлежавшей ему де­ревне. Затем, окрыленный успехом, касик вознамерился атаковать маленькую крепость Магдалена, недавно сооруженную в провинции Вега, и ее коменданту Луису де Арриаге с горсткой людей пришлось укрываться за ее стенами, пока не подоспело подкрепление из Изабеллы.
   Но самым грозным врагом испанцев по-прежнему оставался Каонабо, касик Магуаны, кариб по проис­хождению. Он обладал природным талантом полководца, превосходил умом всех прочих дикарей, был горд и дерзок и вдобавок опирался на поддержку трех своих братьев, доблестных воинов. Он командовал очень многочисленным племенем. Каонабо с самого начала принимал близко к сердцу вторжение на остров белых людей, но особенно раздосадовало его строительство крепости Св. Фомы, возведенной в самом центре его владений. Пока испанское войско находилось в пределах досягаемости в Веге, он опасался нападать на крепость, но когда после отъезда Маргарите испанская община распалась на отдельные группы и рассеялась по острову, он решил, что его час пробил. Крепость была брошена на произвол судьбы, в ней оставалось всего пятьдесят человек. Если скрытно, быстро подтянуть к ней силы, численно превосходящие силы противника, то можно будет учинить такой же кошмарный погром, как и в крепости Ла-Навидад, рассуждал касик.
   Однако коварный Каонабо на сей раз столкнулся с серьезным противником в лице коменданта крепости Св. Фомы. Алонсо де Охеда прошел хорошую школу на войне с маврами. Он отлично умел проделывать отвлекающие маневры, разрабатывать хитроумные планы, устраивать засады и водить солдат в яростные атаки. Кто, если не он, мог совладать с индейскими воинами?! Мужество Алонсо де Охеды не знало границ, отчасти из-за природной пылкости и неистового нрава, а отчасти из-за религиозного пыла. Он участвовал в войнах с маврами и индейцами, в больших сражениях и отдельных поедин­ках, в драках, междоусобицах и разных стычках -- везде, куда его влекли мятежный дух и жажда приключений, и ни разу не был ранен, ни один волос не упал с его головы. Он даже начал сомневаться, что на свете есть оружие, способное причинить ему вред, и считал, что его хранит Пресвятая Богородица. Охеда хранил в качестве талисмана образок Девы Марии, написанный фламандским мастером -- подарок Фонсеки, епископа Бадахоса, который ему покровительствовал. Он везде носил этот талисман с собой -- и в селениях, и в глуши полей, и постоянно обращался к Богоматери с молитвами. В крепости или в военном лагере образок висел у него на стене комнаты или палатки, а во время суровых походов по диким зарослям Охеда носил его в мешке; в минуты досуга он вынимал иконку, прикреплял ее к дереву и возносил молитвы своей покровительнице и ратном деле. Короче говоря, Охеда всегда клялся именем Девы Марии, взывал к ней в сражениях и драках к, заручившись ее благосклонностью, готов был участвовать, в любой отчаянной авантюре. Вот каков был Алонсо де Охеда, человек истово верующий, совершивший уйму безрассудств, бесстрашный, как и множество других испанских кабальеро его времени, а большой любитель дальних странствий. Ростом он не вышел, но отличался необычайным здоровьем и удалью; все авторы хроник, посвященных первым открытиям, рассказывают чудеса о его отваге и подвигах.
   Произведя разведку местности, Каонабо собрал десять тысяч воинов, вооруженных дубинками, луками, стрелами и копьями с закаленными в огне наконечниками и, тайно пробравшись сквозь леса, внезапно подошел к крепости, надеясь застать гарнизон врасплох. Однако солдаты Охеды не дремали и укрылись в башне, построенной на почти недосягаемой высоте; с трех сторон башню окаймляла река, а с четвертой ее ограждал глубокий ров, так что солдаты, спрятавшиеся в крепости, не боялись внезапного нападения обнаженных воинов.
   Увидев, что его планы расстроились, Каонабо решил взять защитников крепости измором. Он расставил своих воинов в окрестных лесах и устроил засады на всех тропках, чтобы перехватывать продовольствие, которое могли приносить испанцам индейцы, и не пропустить осажденных, если бы им вдруг вздумалось отправить из крепости отряд на поиски пропитания. Осада продолжалась тридцать дней и очень измотала гарнизон. Овьедо рассказывает ставший широко извест­ным случай, утверждая, что он произошел с Педро Маргарите, первым комендантом крепости, однако, скорее, это происшествие связано с именем Алонсо де Охеды и относится ко времени осады крепости. Когда гарнизон был уже сильно измучен голодом, в форт пробрался индеец, который принес двух диких голубей для коменданта. Тот вместе с несколькими офицерами находился тогда в башне. Заметив, что изголодавшиеся подчиненные впились тоскливыми взглядами в птиц, комендант сказал: "Очень жаль, что еды на всех не хватит. Я не могу пировать, пока все остальные умирают с голоду". И произнеся это, выбросил голубей за окно.
   Во время осады крепости Охеда проявлял кипучую энергию и величайшую находчивость. Он нарушал все хитроумные планы карибского вождя, придумывал, как облегчить положение гарнизона и уязвить врага. Незави­симо от численности противника, Охеда совершал военные вылазки, всякий раз идя во главе отряда и проявляя отчаянную храбрость, коей он всегда славился. Один он наносил врагу огромный урон и, как обычно, оставался цел и невредим под градом дротиков и стрел.
   На глазах Каонабо было убито много храбрейших воинов. Силы его таяли, потому что индейцы, не привыкшие к длительным военным операциям, устали от осады, и каждый день все больше этих горе-вояк разбегалось по домам. Поэтому Каонабо отказался от дальнейших попыток захватить крепость и отступил, восхищаясь удалью и подвигами Охеды.
   Однако неугомонный вождь не пал духом, потерпев поражение, а принялся вынашивать еще более отважные и обширные планы. Тайно подобравшись к Изабелле, он убедился, что позиции крепости существенно ослаблены. Многие солдаты страдали от разнообразных болезней, а большинство тех, кто был способен носить оружие, рассеялись по стране. Тогда Каонабо решил объединиться с остальными касиками и, неожиданно напав на поселе­ние, захватить его и перебить всех испанцев, которых только удастся отыскать. Он надеялся, что истребив кучку непрошенных гостей, индейцы навсегда избавятся от подобных вторжений; мечты эти оказались бесплодными, ибо там, где ступает нога цивилизованного человека, власти дикарей приходит конец.
   Весть о безобразиях испанцев разнеслась по острову и посеяла ненависть и вражду к ним даже среди тех племен, которые ни разу испанцев не видели и не страдали от их бесчинств. Каонабо убедился, что три главных касика согласны объединиться с ним, хотя и трепещут при мысли о сверхъестественной мощи европейцев, их ужасном оружии и лошадях. Однако создание союза касиков встретило неожиданное сопротивление со стороны пятого вождя, Гуаканагари, властителя провинции Мариен. Его поведение в минуту опасности полностью подтвердило, что испанцы были к нему несправедливы, подозревая в измене. Он отказался присоединиться к другим касикам и нарушить законы гостеприимства, по которым чувст­вовал себя обязанным защищать белых людей и помогать им с тех пор, как они потерпели кораблекрушение у его берегов. Гуаканагари спокойно оставался в своих владе­ниях, содержа за свой счет сто измученных солдат и с обычной щедростью удовлетворив все их нужды. Это возбудило ненависть остальных касиков, особенно рас­свирепели кариб Каонабо и его шурин Беечио. Они вторгались в страну Гуаканагари, оскорбляли и унижали касика. Беечио убил одну из его жен, а еще одну Каонабо полонил и увел с собой. Однако ничто не могло заставить Гуаканагари нарушить верность испанцам. Поскольку его владения непосредственно граничила с испанским посе­лением, а государства других касиков располагались очень далеко, спутники Колумба, надеясь склонить его к союзу, какое-то время воздерживались от бесчинств на тер­ритории этого вождя.
   Вот до какого крайнего состояния дошли дела в колонии во время отсутствие Колумба, когда испанцы возбудили жгучую ненависть островитян тем, что нарушили все его распоряжения. Маргарите и падре Бойль поспешили в Испанию, дабы представить лживые объяснений несча­стий, обрушившихся на остров. Если бы они как верные слуги короля оставались на своих постах и ревностно выполняли порученные им обязанности, положение легко можно было бы поправить, а вполне вероятно, и вообще избежать неприятностей.
  
   Глава 4
   Колумб пытается восстановить на острове спокойствие. Охеда выступает в поход против Каонабо
   (1494)
  
   Сразу по возвращении Колумба с Кубы, когда он еще был прикован болезнью к постели, его добровольно посетил Гуаканагари, который проявил величайшую озабоченность нездоровьем Адмирала, поскольку, веро­ятно, никогда не переставал питать к нему почтительной любви, Касик вновь заговорил со слезами на глазах об истреблении испанцев в крепости Навидад, подробно остановившись на своем участив в обороне крепости. Гуаканагари сообщил Колумбу о тайном сговоре касиков, о том, что он не пожелал принять участие в этом союзе и о гонениях, коим он подвергся вследствие своего отказа: об убийстве одной жены и пленении другой. Гуаканагари призвал Адмирала быть настороже и сказал, что может вывести своих воинов на поле брани, дабы сразиться на стороне испанцев, ибо к этому призывают его долг дружбы и желание отомстить за нанесенные ему обиды.
   Колумб всегда питал к Гуаканагари всякие теплые чувства и был очень рад, что сомнения по поводу лояльности касика наконец рассеялись. Их былая дружба возобновилась с той только разницей, что потерпевший кораблекрушение чужестранец, которого Гуаканагари однажды спас и поддержал, теперь решал судьбу касика и его народа.
   Колумба серьезно заботило, что распущенность ис­панцев вызвала бурю возмущения и ненависть населе­ния мирного острова. Его надежды на то, что колонии начнут немедленно приносить доход правительству Испании, окончательно рухнули. Восстановление спо­койствия на Гаити требовало большого искусства. Адмирал располагал весьма скудными силами, а благо­говейный трепет, с которым индейцы относились к белым людям, принимая их за божества, в значительной степени исчез. Адмирал чувствовал себя слишком плохо, чтобы самому принять участие в военном походе, его брат Диего был человеком невоенного склада, а Бартоломео считался еще чужаком среди испанцев, и поселенцы, обладавшие наибольшим влиянием в коло­нии, смотрели на него подозрительно. И все же Колумб не думал, что грозный союз касиков совершенно неуязвим, он полагал, что они недостаточно владеют военным искусством и не очень опытны в ратном деле, а посему надеялся быстрыми, глубоко продуманными действиями, наказав одних, примирившись с другими и собрав воедино силу, доброту и хитрость, отвести от испанцев надвигавшуюся бурю.
   Прежде всего Адмирал позаботился о том, чтобы послать отряд вооруженных солдат на подмогу форту Магдалена, которому угрожал Гуатигуана, касик Рио-Гранде, перебивший всех испанцев, поселившихся в его владениях. Оказав помощь осажденным, войска прошли по провинции Гуатигуаны, многих его воинов убили, а других забрали в плен, сам же вождь смог ускользнуть. Он платил дань Гуарионексу, главному касику Веги. Поскольку Гуарионекс правил обширной страной с большим населением, благосостояние колонии во многом зависело от его дружбы. А риск, что он станет врагом Испании, был чрезвычайно велик, так как расположившись в его владениях, испанцы предались безудержному распутству. Поэтому Колумб послал за Гуарионексом и объяснил, что испанцы совершали злоупотребления в нарушение его приказов, он же, наоборот, имеет самые добрые намерения по отношению к туземцам, которых стремится всячески ублажить и вознаградить. Адмирал также заявил, что поход против Гуатигуаны был предпринят единственно ради наказа­ния провинившегося касика, а вовсе не из вражды к Гуарионексу. Касик оказался человеком спокойным, незлопамятным и быстро сменил гнев на милость. Желая хоть как-то побудить его отстаивать интересы испанцев, Колумб уговорил Гуарионекса отдать свою дочь в жены индейскому переводчику Диего Колумбу. А чтобы основательнее обезопасить испанцев от воз­можной враждебности касика и обеспечить спокойствие в столь важном районе, каковым являлась Вега, Адмирал приказал построить во владениях Гуарионекса крепость, которую назвал форт Консепсьон. Поклади­стый касик без колебаний согласился с этим решением, в действительности чреватым потерей власти для него и рабством для его вассалов.
   Теперь оставалось избавиться от самого страшного врага -- Каонабо. Его владения находились в централь­ной гористой части острова, доступ туда был затруднен суровыми скалами, непроходимыми чащами и множест­вом рек. Борьба с коварным и свирепым вождем на его территории, в глухих лесах, средь неприступных гор, где испанцев на каждом шагу могла ждать засада, грозила стать затяжной, рискованной, да еще и с неясным исходом. Колумб ломал голову, думая, что же предпринять, и вдруг на помощь ему пришел Алонсо де Охеда: он предложил план, позволявший взять в плен карибского вождя и доставить его к Колумбу. Замысел отличался сумасбродством, рискованностью и романтичностью, весьма характерными для Охеды, который всегда стремился прославиться экстраваган­тными выходками и безрассудной храбростью.
   Выбрав десять отважных и дерзких солдат, хорошо вооруженных и имевших отличных лошадей, и воззвав к своей покровительнице Деве Марии, чей образок он всегда возил с собой, Охеда ринулся в леса и углубился более, чем на шестьдесят лиг в суровые владения Каонабо, который пребывал тогда в одном из своих самых больших селений, теперь оно называется Магуана и расположено возле города Сан-Хуан. Обра­тившись к вождю с величайшим почтением как к независимому властелину, Охеда заявил, что пришел с дружественной миссией от Адмирала, предводителя испанцев (на индейском наречии -- гуамикина), ко­торый хочет преподнести ему бесценный дар.
   Каонабо сталкивался с Охедой в сражениях, видел его яростную удаль и восхищался им как воин воином. Он принял Охеду по-рыцарски учтиво, если такое выражение применимо к гостеприимству свирепого, воинственного дикаря, жившего в лесах. Раскованное, бесстрашное поведение Охеды, его огромная физическая сила, удивительная ловкость и проворство, проявленное им в состязаниях, требовавших немало мужества, а также прекрасное владение всеми видами оружия, естественно, должны были восхитить дикаря, и вскоре Охеда стал большим любимцем Каонабо.
   Тогда Охеда употребил все свое влияние, чтобы склонить касика посетить Изабеллу, он убеждал Каонабо заключить договор с Колумбом и стать союзником и другом испанцев. Говорят, Охеда пред­ложил ему в качестве приманки церковный колокол, изумлявший весь остров. Когда индейцы услышали, как он звонит к мессе, и увидели, что испанцы торопливо бегут к церкви, они решили, что колокол умеет разговаривать и белые люди ему подчиняются. Воспринимая все, что окружало испанцев, с суеверным трепетом, они и на колокол смотрели, как на нечто сверхъестественное, и уверяли, будто он сошел с небес. Подкрадываясь к крепости, Каонабо слышал издалека звон колокола и очень хотел увидеть его воочию, так что когда ему предложили сей дар в залог примирения, он не смог устоять перед соблаз­ном. Вождь согласился отправиться в Изабеллу, но в последний момент Охеду ждал неприятный сюрприз, ибо он увидел могучее войско, готовое выступить в поход. Охеда поинтересовался, зачем касику такая армия, он ведь наносит дружественный визит, и касик гордо ответил, что такому великому правителю, как он, не пристало путешествовать с маленькой свитой. Охеду не очень удовлетворил его ответ; зная воинственный нрав Каонабо и его лисью хитрость, он боялся, как бы вождь не задумал чего-то дурного: например, неожиданно напасть на крепость или совершить поку­шение на Адмирала. Знал он также и то, что в планы Колумба входило либо помириться с касиком, либо захватить его в плен, не вступая в открытую войну. Поэтому Охеде пришлось претворить в жизнь замысел, который кажется романтической выдумкой. Однако все современные ему историки рассказывают об этом случае, причем с незначительными вариациями, а Лас Касас уверяет, что когда он спустя шесть лет после тех событий попал на остров, он еще был у всех на устах. К тому же, этот случай вполне соответствует авантюрному и экстравагантному характеру Алонсо де Охеды, испанцы часто позволяли себе подобные сумасбродные выходки, стремясь похвастаться на войне с индейцами своим бесстрашием.
   Остановившись на привал возле реки Яги, большого притока Нейвы, Охеда неожиданно вынул наручники из вороненой стали, столь блестящей, что она выглядела как серебро. Он принялся убеждать Каонабо, будто это королевские украшения, доставленные с небес Бискани, и якобы монархи Кастилии надевали их во время торжественных танцев и прочих празднеств, а теперь дарят эти драгоценности касику. Охеда предложил Каонабо пойти к реке, искупаться, а затем надеть украшения, сесть на лошадь и вернуться, изображая испанского монарха, дабы поразить своих вассалов. Касика ослепил блеск наручников, и вдобавок ему очень польстило предложение проехаться верхом на свирепом животном, столь ужасавшем его соотечественников. Он отправился на реку, искупался, а затем Охеда посадил его сзади себя на лошадь и надел ему оковы. После чего хитроумный испанец сделал несколько кругов верхом, всякий раз отъезжая все дальше. Его маленький отряд следовал за ним, а индейцы при виде гарцующих скакунов пятились назад. Наконец, Охеда углубился в лес, так что войско Каонабо уже не могло его разглядеть за деревьями. Тогда солдаты Охеды обсту­пили Каонабо тесным кольцом и, вытащив шпаги, пригрозили немедленной смертью, если он издаст хоть звук или окажет малейшее сопротивление. Они при­вязали касика веревкой к Охеде, чтобы Каонабо не упал и не попытался бежать, пришпорили лошадей, переплыли реку и помчались по лесам со своей добычей.
   Испанцам предстояло проехать пятьдесят или шес­тьдесят лиг по диким местам с разбросанными там и сям индейскими поселениями. Они увезли пленника уже достаточно далеко и могли не опасаться погони, но необходимо было зорко стеречь его во время долгого и утомительного пути и избегать столкновений с каемками, заключившими союз с Каонабо. Поэтому испанцы объезжали стороной густонаселенные районы, а приближаясь к индейским селениям, пускали лоша­дей вскачь. Испанцы страшно утомились, изголодались и очень устали от необходимости все время быть начеку; в пути им встречалось множество опасностей, они переходили вброд и переплывали бесчисленные равнинные реки, пробирались сквозь густые лесные заросли, карабкались на высокие, скалистые горы. Но им удалось добраться целыми и невредимыми. И Охеда торжественно въехал в Изабеллу, совершив свой самый отчаянный и выдающийся подвиг, а за спиной у него сидел связанный дикарь-индеец.
   Колумб не смог удержаться от ликования, когда опасный враг попал к нему в руки. Надменный кариб держался вызывающе и дерзко, отказываясь подчинить­ся и примириться с Адмиралом, и он не собирался раскаиваться в том, что пролил кровь белых людей. Плен не сломил его дух, напротив, оказавшись полно­стью во власти испанцев, Каонабо выказывал открытое неповиновение и непрерывно хвастал своими подвигами, что составляло, по мнению индейцев, неотъемлемые черты поведения героической личности; дикари всегда ведут себя так со своими мучителями, даже когда их сжигают на костре или сажают на кол. Каонабо кичился тем, что неожиданно напал и поджег крепость Навидад, а затем перебил ее гарнизон. Он также заявлял, что тайно обследовал местность вокруг Изабеллы, на­мереваясь и ее разорить подобным же образом.
   Хотя Колумб был потрясен героизмом вождя, он считал Каокабо опасным врагом, которого лучше ради сохранения мира на острове отправить в Испанию; Колумб велел обращаться с вождем милосердно и уважительно, поселил его в своем доме, однако держал закованным в цепи. Эта мера предосто­рожности была необходимой, слишком уж ненадежной темницей мог оказаться дом Адмирала; Лас Касас замечает, что Колумб жил в тесном строении с малым количеством комнат, и проходя по улице мимо раскрытых дверей, люди видели пленного вождя.
   Каонабо всегда держался с Колумбом высокомерно, к Охеде же он не питал никакой враждебности. Скорее, касик восхищался им как величайшим воином и очень уважал за то, что Охеда набросился на него, словно ястреб, и уволок прямо из-под носа у целой армии.
   Когда Колумб входил в комнату, где содержался Каонабо, присутствовавшие обычно вставали и почти­тельно приветствовали Адмирала, лишь один касик не двигался с места и не обращал на него внимания. Но если появлялся Охеда, то несмотря на его небольшой рост и отсутствие знаков отличия, Каонабо поднимался и с огромным уважением здоровался с вошедшим. Когда его спросили, почему он так поступает, ведь Колумб -- гуаникина, или главный вождь, которому подчиня­ются все, а Охеда -- лишь один из его вассалов, гордый кариб ответил, что Адмирал не отважился лично явиться к нему и схватить его, а удалось это только благодаря мужеству Охеды, значит и благоговеть он должен перед Охедой, а не перед Адмиралом.
   Вассалы Каонабо тяжело переживали его плене­ние, ибо индейцы этого острова, как правило, удивительно верны и сильно привязаны к своим касикам. Один из братьев Каонабо, отличавшийся незаурядным мужеством и ловкостью и пользовав­шийся большой любовью среди индейцев, собрал более семи тысяч человек и тайными тропами привел их к крепости Св. Фомы, где Охеда опять стал комендантом. Индеец надеялся захватить в плен нескольких испанцев и затем обменять их на своего брата. Охеда, как всегда, загодя узнал про этот замысел, но не собирался вновь укрываться в крепости. Аделантадо прислал ему подкрепление, и Охеда оставил значительную часть солдат охранять форт, а с остальными и с небольшим конным отрядом храбро двинулся навстречу дикарям. Зави­дев приближающихся испанцев, брат Каонабо про­явил некоторое военное искусство и разделил свое войско на пять батальонов. Однако стремительная атака горстки всадников под предводительством Охеды моментально вызвала панику среди индейцев. Под яростным натиском закованных в сталь испанцев, которые сидели верхом на свирепых, хищных (по мнению индейцев) зверях и держали в руках палки, изрыгающие пламя, туземцы побросали оружие и обратились в бегство; многих испанцы убили, а еще больше захватили в плен; среди пленников оказался и брат Каонабо, который отважно боролся за правое, но обреченное на провал дело.
  
   Глава 5
   Из Испании прибывает Антонио де Торрес с четырьмя кораблями. Его возвращение с рабами-индейцами
   (1494)
  
   Колония все еще жестоко страдала от нехватки продовольствия; европейские продукты почти кончились, а сами колонисты оказались столь нерасторопны и непредусмотрительны, столь заняты борьбой с индейцами или погоней за драгоценными металлами, что, похоже, совсем позабыли об истинном богатстве острова -- о необычайном плодородии ею почв. И в таком благодатном краю перед ними замаячила угроза голода.
   Наконец на помощь испанцам подоспел Антонио де Торрес с четырьмя кораблями, которые привезли большой запас провизии. На кораблях прибыли также врач и аптекарь, в которых больные колонисты крайне нужда­лись, а главное -- механики, мельники, рыбаки, садов­ники и землепашцы, без которых невозможно было наладить нормальную жизнь в колонии.
   Торрес привез благосклонные письма от короля и королевы, датированные шестнадцатым августа 1494 года, монархи выражали глубочайшее удовлетворение извести­ями, полученными от Адмирала, и признавали, что его предсказания насчет будущих открытий сбываются. Сюзерены проявляли величайший интерес к тому, что творится в колониях, и желали почаще получать доне­сения о положении в новых краях; с этой целью они предлагали ежемесячно отправлять из Изабеллы корабль в Испанию. Монархи сообщали Колумбу, что разногласия с Португалией улажены полюбовно, и излагали суть предложений о демаркационной линии, которая разделила бы новые владения обеих стран; правители Испании просили Колумба уважать эти принципы в ходе дальней­ших открытий. Поскольку для окончательного подписания договора с Португалией и проведения демаркационной линии требовался опытный советчик, они побуждали Адмирала явиться в Испанию и присутствовать при сей процедуре, а если он не сочтет это возможным, послать своего брата Бартоломео или какого-нибудь другого толкового человека, снабдив его картами, чертежами и расчетами, которые могут пригодиться на переговорах.
   Было и еще одно королевское письмо, адресованное всем обитателям колонии и будущим путешественникам; правители Испании велели им безоговорочно повиноваться Колумбу, как если бы он был их королем, и грозили в противном случае высочайшим гневом и штрафом в десять тысяч мараведи за каждый проступок.
   Вот какое вполне заслуженное доверие испытывали испанские монархи к Колумбу, однако вскоре он потерял его из-за наветов подлых клеветников. Колумб уже знал о жалобах и искаженном толковании событий в колонии, которые вознамерились представить королевской чете Маргарите и падре Бойль. Он понимал, что его положение в Испании весьма шатко, как обычно бывает с иностран­цами, у которых нет в чужой стране ни друзей, ни связей, а их заслуги вызывают только зависть и желание повергнуть выскочку в прах. Хотя именно безобразия, учиненные Маргарите, и буйство остальных испанцев расстроили планы Колумба начать поиски полезных ископаемых на острове и разработку рудников, он понимал, что враги будут сваливать всю вину на него и пытаться опорочить его открытия, ссылаясь на то, что они не принесли желаемой выгоды.
   Дабы помешать подобному искажению фактов, Колумб поспешил послать корабли обратно и хотел было отпра­виться сам -- не только для того, чтобы выполнить желание сюзеренов и присутствовать при проведении демаркационной линии, но и для того, чтобы отвести подозрения от себя и от открытий, опороченных врагами. Однако болезнь приковала его к постели и помешала отъезду, а Бартоломео тоже пришлось остаться в колонии, поскольку Адмиралу была необходима помощь практич­ного, здравомыслящего и решительного брата в наведении порядка на острове. Поэтому в Испанию послали дона Диего Колумба: и во исполнение желаний королевской четы, и для того, чтобы он защищал интересы Адмирала при дворе. В то же время Адмирал приложил все усилия, дабы отправить с кораблями достаточные доказательства важности своих открытий. Он переслал Фердинанду и Изабелле все золото, которое сумел собрать в Новом Свете, образцы других металлов, некоторые плоды и ценные растения, найденные либо на Эспаньоле, либо во время путешествий по островам. Желая извлечь для своих покровителей немедленную выгоду и возместить им убытки, которые понесла королевская казна, Адмирал посадил на корабли пятьсот пленных индейцев и пред­ложил продать их в рабство в Севилье.
   Очень больно, что столь прославленный человек, как Колумб, запятнал себя подобной низостью. Впрочем, в его оправдание можно сослаться на обычаи того времени. Навыки работорговли давным-давно приобрели и испанцы, и португальцы в своих африканских владениях, где она составляла один из важнейших источников дохода. И действительно, эта порочная практика была санкциони­рована самой церковью, и даже наиболее просвещенные богословы объявляли войну всем дикарям и неверным, которые оставались глухи к истинному христианскому учению; тем самым дикарей дозволялось грабить, захва­тывать в плен и обращать в рабство. Если бы Колумбу вздумалось поинтересоваться, как выглядит эта доктрина на практике, ему достаточно было бы посмотреть на поведение Фердинанда во время недавних войн с маврами Гранады, когда его постоянно окружала толпа духовных наставников, и все, что ни делал Фердинанд, объявлялось деяниями во славу истинной веры. Ведя эту "священную" (как ее окрестили) войну, испанцы имели обыкновение совершать набеги на мавританские территории и уводить не только стада овец и коров, но и людей, причем не вооруженных солдат, а мирных жителей, трудолюбивых крестьян, беззащитных женщин и детей. Их доставляли на рынок в Севилью или в другие большие города и продавали в рабство. Взятие Малаги вошло в историю тем, что в наказание за упорное, отважное сопротивление, которое должно было бы вызвать восхищение, а не жажду мести, одиннадцать тысяч людей обоего пола, разного возраста и звания, среди коих оказалось немало весьма культурных людей, получивших тонкое воспитание, вне­запно оторвали от дома, разлучили друг с другом и превратили в рабов, хотя за них уже была уплачена половина выкупа. Мы вспоминаем об этом не для того, чтобы обелить Колумба, а лишь желая частично смягчить его вину. Он действовал в соответствии с законами своего времени, и пример ему подавала королевская чета, которой он служил. Лас Касас, ревностный и пылкий защитник индейцев, пользующийся любой возможностью, чтобы изобличить рабство, весьма снисходительно отзы­вается об этом поступке Колумба. "Если уж набожные, просвещенные люди, которых монархи выбрали в свои наставники и духовные вожди, -- замечает Лас Касас, -- не понимали всей несправедливости работорговли, то что говорить о необразованном Адмирале, естественно, не подозревавшем, что такая практика дурна!"
  
   Глава 6
   Колумб выступает в поход против индейцев Веги. Сражение
   (1494)
  
   Несмотря на поражение, которое нанес индейцам Охеда, они все равно вынашивали враждебные замыслы против испанцев. Мысль о том, что их вождь захвачен в плен и закован в цепи, приводила туземцев Магуаны в неистовство, а всеобщая симпатия, которую испытывали к нему другие племена островитян, доказывает, сколь великое восхищение он у них вызывал. У Каонабо все еще оставались решительные и влиятельные родственни­ки, которые могли попытаться вызволить вождя из плена ила отомстить за него. Один из братьев Каонабо, Маникаотехс, храбрый и воинственный кариб, стал править его вассалами. Любимая жена вождя, Анакаона, столь знаменитая своими прелестями, имела огромное влияние на своего брата Беечио, касика густонаселенной провинции Сарагуа. Они смогли восстановить против испанцев весь остров, а пленение Каонабо укрепило грозный союз касиков, которых вождь тщетно пытался ранее сплотить. Лишь один Гуаканагари, касик провинции Мариен, оставался верен испанцам, он вовремя сообщил им о надвигающейся буре и вызвался сразиться на их стороне как верный союзник европейцев.
   Собственная затяжная болезнь, малые военные силы и плачевное состояние здоровья колонистов, серьезно по­дорванного разными хворями и недоеданием, заставили Колумба пытаться любыми способами умиротворить ин­дейцев и расстроить союз касиков. Наконец он оправился от болезни, его спутники тоже воспряли духом, когда корабли привезли запасы продовольствия. И вот Колумб получил донесение о том, что объединившиеся касики собирают множество войск в Веге, расположенной в двух днях пешего пути от Изабеллы, намереваясь напасть на испанское поселение и разгромить его, так как их силы значительно превосходят силы испанцев. Колумб решил немедленно начать действовать и перенести войну на вражескую территорию, не дожидаясь, пока беда постучит к нему в ворота.
   В том шатком состоянии, в котором находилась колония, Колумбу едва удалось набрать двести пеших и двадцать конных воинов. Они были вооружены арба­летами, шпагами, копьями и тяжелыми аркебузами, которые опирали тогда на подставку, а иногда на тележку с колесами. По тем временам это было очень грозное оружие, и горстка европейских воинов, закованных в сталь и прикрывавшихся щитами, могла совладать с несколькими тысячами обнаженных дикарей. Располагали они и резервом другого свойства: двадцатью собаками. Индейцы страшились их не меньше, чем лошадей, а последствия от встречи с этими животными были гораздо более печальными. Испанские собаки отличались бес­страшием и свирепостью, их ничто не могло запугать, а уж если они хватали свою добычу, то никакими силами их нельзя было заставить ее выпустить. Обнаженные индейцы оказывались совсем беззащитными перед этими зверюгами. Собаки бросались на них, валили на землю и разрывали на куски.
   Адмирал отправился в поход вместе со своим братом Бартоломео, в чьих советах и помощи он всегда очень нуждался, ибо тот обладал не только огромной физической силой и неукротимой отвагой, но и талантом полководца. Гуаканагари тоже выставил отряд воинов, однако ни он, ни его подданные не были воинственными людьми, так что большой пользы от них ждать не приходилось. Главное преимущество союза с Гуаканагари заключалась в том, что он таким образом шел на полный разрыв с остальными касиками и попадал в зависимость от испанцев. Пока колония находилась в зачаточном состоянии, залогом ее успеха являлись раздоры и разногласия между вождями туземцев.
   Двадцать седьмого марта 1494 года Колумб со своей маленькой армией вышел из Изабеллы и отправился на поиски врага, совершая ежедневные переходы в десять лиг. Адмирал опять перешел горный перевал Путь Идальго, откуда впервые взглянул на расстилавшуюся внизу долину Вега. Теперь он созерцал ее, испытывая совсем иные чувства. Низкие страсти белых людей уже превратили этот радостный, прелестный и некогда мирный и гостеприимный край в бушующее море гнева и ненависти. Любой дымок, возносившийся над кронами деревьев и говоривший о близости индейских селений, предвещал скопище разъяренных врагов, а густые, рос­кошные леса кишели притаившимися в засаде воинами. Воображение Колумба не так давно рисовало ему идилли­ческие картины, в которых он правил этими мирными, безобидными людьми как покровитель и благодетель, но теперь ему приходилось выступать в отвратительной роли завоевателя, конкистадора.
   Индейцы узнали от своих лазутчиков о приближении испанцев, но несмотря на уже имевшийся, пусть неболь­шой, но все-таки опыт войны с белыми людьми, понадеялись на свое численное превосходство, ибо их войско, как уже говорилось, превышало сто тысяч человек. Вероятно, это преувеличение, но поскольку индейцы никогда не сражались на открытой местности и не выходили на поле битвы, построившись в боевом порядке, а прятались за деревьями, трудно определить, сколько их было на самом деле, тем более, что их молниеносные перемещения, привычка выскакивать с одной стороны, прятаться с другой, да еще и издавать дикие крики и вопли, которые слышались отовсюду, могли создать неверное представление о численности туземного войска. Однако оно, очевидно, было большим, поскольку состояло из объединенных отрядов нескольких касиков, правивших этим густонаселенным островом. Возглавлял войско Маникаотекс, брат Каонабо. Индейцы плохо умели считать, их познания не простирались дальше первого десятка, и они выработали простой способ, как установить и описать численность противника: одно зернышко маиса, заменявшего индейцам пшеницу, обозначало одного вои­на. Так что когда лазутчики, наблюдавшие со скал и из лесных зарослей за продвижением врага, явились всего с пригоршней зерен, символизировавших количество испанских солдат, касики подняли на смех попытку европейцев сразиться столь малым числом с их необъят­ной армией.
   Колумб встретил врага в том месте, где с тех пор стоит город Сантьяго. Индейская армия под предво­дительством Маникаотекса располагалась на равнине, на которой кое-где виднелись островки рощ, теперь это место называется Матансас (Бойня). Убедившись, сколь велики силы противника, дон Бартоломео посоветовал Адмиралу разделить небольшую армию на несколько отрядов и атаковать индейцев одновременно с разных сторон; Колумб этот план одобрил. Пехота, разбитая на несколько подразделений, внезапно выступила из разных мест под оглушительный грохот барабанов и рев труб, а испанцы, спрятавшиеся за деревьями, обрушили на врагов шквал огня из аркебуз. Ряды туземцев совершенно смешались. Казалось, испанцы нападали отовсюду, а индейцы от грома и молний, доносившихся из леса, падали на землю, как подкошенные. Растерявшиеся туземцы сбились в кучу, и Алонсо де Охеда со всадниками вихрем налетели на основные индейские силы и принялись расчищать себе дорогу копьями и саблями. Лошади сбивали с ног перепуганных индейцев, а всадники разили бедняг копьями. Собаки тоже набросились на обнаженных дикарей, хватали их за горло, опрокидывали на землю и рвали внутренности. Индейцы, не встречавшиеся в своей жизни со столь большими и свирепыми четвероногими, леденели от ужаса, когда на них нападали эти твари. Лошади казались им не менее злыми людоедами. Так что сражение (если это можно назвать сражением) было непродолжительным.
   Индейцы с воплями и завыванием разбежались кто куда, некоторые взобрались на скалы и высокие кручи и жалобно молили оттуда о прощении, демонстрируя полную покорность; многих убили, многих забрали в плен, и союз касиков на время распался, прекратив свое существование.
   Гуаканагари выполнил обещание и пришел на поле битвы вместе с испанцами, но вел себя как зритель или, скорее, как побежденный. Он и его подданные совсем не обладали воинственностью и в ужасе пятились при виде столь необычного и грозного оружия, пусть даже и в руках своих союзников. Другие касики не простили ему того, что он выступил на стороне противника, и он вернулся домой, осыпаемый проклятиями и ненавидимый всеми островитянами.
  
   Глава 7
   Покорение туземцев. Обложение их данью
   (1494)
  
   После этой победы Колумб совершил несколько военных походов в разные части острова, усмиряя туземцев. Они несколько раз пытались оказать ему сопротивление, но он легко их одолел. Большую роль в этом сыграли всадники Охеды, они молниеносно перемещались с места на место, кавалеристы и их предводитель проявляли бесстрашие и решительность, да и туземцам лошади внушали непреодолимый ужас. Охеде ни одно задание не казалось слишком трудным или опасным. Если в какой-нибудь глуши возникала опасность, он про­бирался сквозь лесные чащи с небольшим отрядом всадников и обрушивался на врага, как ураган, разбивая все его планы и принуждая к безоговорочному подчи­нению.
   Вскоре королевская Вега была покорена. Поскольку эта провинция находилась на совершенно плоской равнине, всадники легко могли пересекать ее вдоль и поперек, и их вид заставлял трепетать даже самые большие поселения туземцев. Правивший там Гуарионекс был от природы мягким, уступчивым челове­ком, и хотя соседние вожди подбили его когда-то на вражду с испанцами, он затем охотно признал господ­ство белых людей. Маникаотексу, брату Каонабо, тоже пришлось пойти на мировую, а поскольку он задавал тон в союзе вождей, остальные последовали его примеру. Только Беечио, касик Сарагуа и шурин Каонабо, не желал покоряться. Его владения лежали далеко от Изабеллы, на западной оконечности острова, возле глубокой бухты, названной бухтой Леогана, и близ длинного полуострова, названного мысом Тибурон. Местность была труднодоступной, и белые люди еще туда не захаживали. Беечио удалился, прихватив с собой сестру, прекрасную Анакаону, жену Каонабо, которую он ободрял в беде и которая вскоре обрела такую же власть над его подданными, как и сам Беечио, и впоследствии играла довольно видную роль в событиях, развернувшихся на острове.
   Колумб, которого заговор касиков принудил вступить с ними в борьбу, мог теперь с полным правом вести себя как завоеватель и попытаться извлечь из своей победы максимальную выгоду. Он постоянно думал об обогащении Испании, ибо ему хотелось возместить монархам их огромные расходы, оправдать чрезмерно экзальтированные надежды толпы, а главное, заткнуть рот клеветникам, которые уплыли домой и будут всячески принижать его открытия. Поэтому он по­старался немедленно и щедро пополнить королевскую казну, обложив подвластные ему провинции огромной данью. В Веге, Сибао и прочих золотоносных районах всякий индеец старше четырнадцати лет должен был раз в три месяца наполнять золотым песком фламан­дский соколиный колокольчик. Касикам полагалось платить гораздо большую дань. Один Маникаотекс, брат Каонабо, принужден был каждые три месяца приносить полтыквы золота, что равнялось ста пятиде­сяти песо. В краях, расположенных далеко от золотоносных жил и не имевших собственных запасов металла, жителям велели раз в три месяца доставлять арробу (двадцать пять фунтов) хлопка. Индеец, уплативший дань, получал в доказательство этого медную бляшку, которую следовало носить на шее; те же, кто не имел подобного свидетельства, подвергались аресту и нака­занию.
   Подобные налоги и поборы очень угнетали туземцев, привыкших платить лишь небольшую дань своим касикам, а вожди -- те сочли требования Колумба просто невыносимыми. Гуарионекс, правитель Коро­левской Веги, жаловался Адмиралу, что ему очень трудно платить такую дань. На его богатейшей, плодородной равнине нет золота, и хотя в горах на границе встречаются золотоносные жилы, и в песке горных ручьев и рек попадаются золотые крупинки, подданные не умеют добывать их. Поэтому он пред­ложил взамен засеять пшеницей огромное поле, которое тянулось бы по острову от одного берега до другого и, по словам Лас Касаса, могло бы обеспечить Испанию хлебом на десять лет вперед.
   Предложение касика было отвергнуто. Колумб знал, что только золото способно удовлетворить алчные мечты испанцев и обеспечить успех и славу его открытиям. Однако увидев, насколько трудно индейцам раздобыть требуемое количество золота, он сократил налог до половины соколиного колокольчика.
   Чтобы гарантировать уплату дани и держать остров в узде, Колумб укрепил оборону уже построенных фортов и соорудил новые. Помимо крепостей Св. Фомы и Изабелла он воздвиг в Королевской Веге возле старого города Сантьяго на реке Халакуа в двух лигах от того места, где впоследствии был заложен новый город, крепость Магдалена, потом еще одну, неподалеку от Эстансиа Яки -- эту крепость он назвал Санта-Ката­лина; затем настал черед Эсперансы, она стояла на берегах реки Яки и глядела на горный перевал Путь Идальго (ныне Мариен). Но самой важной цитаделью был форт Консепсьон, находившийся в изобильнейшем, прекраснейшем районе Веги, примерно в пятнадцати лигах к востоку от Эсперансы, эта крепость позволяла надзирать за обширными и многолюдными владениями Гуарионекса.
   Так на остров было надето ярмо рабства, и оно тут же стало обременительным. Глубокое отчаяние овладело туземцами, когда им пришлось вновь и вновь, с краткими промежутками, платить огромную дань. От природы слабые и ленивые, не привыкшие работать, а приученные мягким климатом и лесным изобилием к почти постоянной праздности, они считали, что лучше умереть, чем жить в трудах и заботах. Навалившемуся на них злу не предвиделось конца, индейцы не могли избежать этого всеобъемлющего рабства и понимали, что у них нет никакой возможности вернуть былую независимость и бесконечную праздность, столь милую сердцам дикарей, обитающих в лесах. Сладкая жизнь на острове прекратилась, индейцы больше не могли полежать днем в тени, подремать знойным полднем у родника, ручья или под раскидистой пальмой, а затем собраться приятным вечером под звуки примитивного барабана и петь, танцевать и играть в различные игры. Теперь им приходилось день за днем гнуть спину и напрягать глаза, выискивая в реках золото, просеивать песок в надежде найти крупинки, которых с каждым разом становилось все меньше, или обрабатывать поля под палящим солнцем, дабы кормить своих над­смотрщиков, или выращивать овощи, которые испанцы отбирали в качестве дани. Ночью изнуренные индейцы впадали в забытье, твердо зная, что утром их труды и муки возобновятся. Если они порой и плясали свои туземные танцы, то стихи, которые они декламировали в такт, звучали жалобно и меланхолично. Индейцы повествовали в них о временах, когда белые люди еще не принесли в их края горе, рабство и утомительный труд; они повторяли лжепророчества, якобы передавав­шиеся из поколения в поколение и предсказывавшие вторжение испанцев: чужестранцы в одежде и с мечами, способными одним ударом рассечь человека, явятся на остров и поработят местных жителей. Они исполняли эти баллады, или арейтос, горестными голосами, оплакивая потерю свободы и скорбя о своей печальной рабской участи.
   Какое-то время они тешили себя мыслью, что пребывание чужаков не продлится вечно, и расправив широкие паруса, их корабли увезут белолицых обрат­но на небо. Простодушные дикари часто спрашивали, когда испанцы намерены возвратиться на небеса. Но потом они увидели, что чужеземцы укореняются на острове. Испанские суда стояли без движения и гнили в гавани, а моряки разбрелись кто куда и строили дома и крепости, и эти надежные сооружения, столь отлич­ные от легких индейских хижин, говорили о том, что чужеземцы поселились здесь навсегда.
   Осознав бесплодность попыток избавиться от при­шельцев военным путем, индейцы стали докучать испанцам другими способами, на которые идут отчаяв­шиеся, обреченные люди. Они заметили, что испанские поселения жестоко страдают от нехватки продовольствия и в значительной степени зависят от продуктов, которые им поставляют индейцы. То же происходит и в крепостях, расположенных в глубине острова, а испан­цы, живущие в индейских деревнях, существуют почти полностью за счет туземцев. Тогда индейцы договорились не выращивать фруктов, корнеплодов и маиса, которыми они, в основном, питались, и уничтожить уже взошедшие посевы; они надеялись, что голод прогонит чужестранцев с их острова. "Они и не ведали, -- замечает Лас Касас, -- что чем испанцы голодней, тем они несгибаемей, голод лишь закаляет их, позволяя более стойко переносить страдания, и в этом отличи­тельная черта испанской нации". Индейцы приступили к выполнению своего замысла: покидали деревни, бросали поля, рощи и уходили в горы, где было много съедобных корней, трав и зайцев.
   Эти меры не возымели должного действия, поскольку у испанцев были запасы продовольствия и они смогли вынести испытание голодом, экономно расходуя продукты, привезенные из метрополии. Больше всего пострадали от своей затеи сами туземцы. Когда испанцы окопавшиеся в крепостях, увидели, что индейцы не только не приносят дани, но и портят поля, а потом спасаются бегством, они осознали угрозу голода и пустились за туземцами в погоню, намереваясь вновь загрузить их работой. Индейцы укрывались в самых бесплодных и угрюмых горах, перебегая из одного убежища в другое, женщины несли детей на руках и на спине, все буквально падали с ног от усталости и голода, и тревожные, бесконечные думы осаждали бедных людей.
   В каждом лесном шорохе им чудились шаги пресле­дователей, индейцы прятались в сырых и мрачных пещерах, на скалистых берегах и обрывах, под которыми текли бурные реки, несчастные не отваживались охотить­ся и удить рыбу, они даже боялись отправиться на поиски съедобных кореньев и трав, так что им приходилось утолять лютый голод всякой неподобающей пищей. Они тысячами умирали в пути от истощения, переутомления и заразных болезней, вызываемых их бедственным положением. Наконец дух туземцев был окончательно сломлен. Оставшиеся в живых индейцы вернулись в свои поселения и смиренно покорились угнетателям. Столь велик был их трепет перед испанцами, что, говорят, те могли в одиночку, ничего не боясь, передвигаться по всему острову; более того, туземцы даже переносили их на своих плечах.
   Прежде чем перейти к другим событиям, мы считаем уместным сообщить о судьбе Гуаканагари, поскольку он более не появится на страницах нашей книги. Дружба с испанцами поссорила его с соотечественниками, однако не избавила от бед, обрушившихся на остров. Земли Гуаканагари, как и владения остальных касиков, обложили данью, которую его людям, испытывавшим, как и все туземцы, отвращение к труду, было очень тяжело платить. Колумб, ценивший Гуаканагари, мог бы защи­тить его, но он слишком долго отсутствовал: то отправ­лялся в экспедицию в центральные провинции острова, то личные неприятности задержали его в Европе. Между тем испанцы позабыли о гостеприимстве и услугах Гуаканагари и строго взыскивали с него поборы. В конце концов он уже не смог долее терпеть оскорбления соотечественников, а также протесты и жалобы вассалов. Чужестранцы, которых он выручил из беды и приютил у себя на родине, стали тиранами и угнетателями. Труды и заботы, нищета и насилие нависли над островом, словно проклятие, и у Гуаканагари сложилось впечатление, будто это он навлек несчастья на свой народ. Не в силах долее выкосить ненависть касиков, стенания вассалов и вымо­гательство неблагодарных союзников, он ушел в горы и умер в нищете и одиночестве.
   Овьедо попытался опорочить этого индейского вождя, однако испанцы зря стараются себя выгородить, запятнав имя этого человека. Он всегда вел себя по отношению к ним как настоящий друг, и его дружба была лучом ярчайшего света во тьме всеобщей вражды. Гуаканагари поступил бы гораздо благородней, если бы вместе со своими братьями-касиками оказал сопротивление само­званцам и выдворил бы их с родной земли, но чужестранцы, похоже, обворожили его, да и личная привязанность к Колумбу сыграла свою роковую роль. Щедрый, гостеприимный, добрый и сердечный Гуакана­гари вполне мог управлять кротким и невоинственным островным народом в счастливые времена, но душевная мягкость помешала ему справиться с суровыми испытаниями, последовавшими за появлением в Новом Свете белых людей.
  
   Глава 8
   Прибытие Агуадо в Изабеллу. Его заносчивое поведение. Шторм в гавани
   (1495)
  
   В конце августа Хуан Агуадо поднял паруса и на четырех каравеллах, нагруженных самыми разнообраз­ными товарами, отбыл из Испании. С этой эскадрой возвращался на Эспаньолу дон Диего Колумб, он прибыл в Изабеллу в октябре, когда Адмирал отсутст­вовал, так как был занят восстановлением порядка в глубине страны. Агуадо, как уже отмечалось, был обязан Колумбу, который отличил его, выделив из своего окружения и предоставив милости монархов. Однако Агуадо принадлежал к числу тех слабых людей, v кого от малейшего успеха голова идет кругом. Получив даже незначительную власть, он преисполнился чванством и забыл не только об уважении и благодарности к Колумбу, которому был всем обязан, но и о сути и границах своих полномочий. Вместо того чтобы действо­вать как доверенное лицо, призванное собирать ин­формацию, он вел себя так, будто вся административная власть была передана в его руки. Он вмешивался в общественные дела, отдавал многочисленные приказы об арестах, требовал отчета от офицеров, назначенных самим Адмиралом, он не оказывал должного уважения дону Бартоломео Колумбу, выполнявшему обязанности аделантадо во время отсутствия своего брата. Аделантадо, пораженный самомнением Агуадо, потребовал, чтобы тот предъявил ему свои полномочия, но Агуадо высо­комерно ответил, что предъявит их только Адмиралу. Однако, поразмыслив хорошенько, он решил не остав­лять никаких поводов сомневаться в его праве вмеши­ваться в дела колонии и с этой целью предложил торжественно, под звук трубы, зачитать верительную грамоту монархов. Это был краткий и ясный документ, гласивший: "Рыцарям, землевладельцам и всем лицам, находящимся под нашей властью, мы посылаем нашего камердинера Хуана Агуадо, который будет говорить с вами от нашего имени. Мы повелеваем вам оказывать ему доверие".
   Вскоре пошли слухи, что могуществу Колумба и его семьи приходит конец, что уже прибыл ревизор, облеченный властью выявлять и устранять нарушения. Эти слухи распускал сам Агуадо, грозивший всем строгим расследованием и суровыми наказаниями. Для нарушителей закона настало воистину золотое время. Каждый преступник получил возможность стать обви­нителем; те, кто ранее был наказан за небрежение своими обязанностями или преступления, теперь громче всех поднимали голос против притеснений со стороны Колумба. В жизни колонии было много недостатков: одни объяснялись общим положением дел, другие были следствием неблаговидных поступков самих колонистов, все они приписывались теперь плохому управлению Адмирала. На него взваливали ответственность как за чужие грехи, так и за меры, принятые им в борьбе с злоупотреблениями. Вновь вытащили на свет старые жалобы на него и его братьев, вновь заговорили о том что все Колумбы -- угнетатели, что они иностранцы, ищущие себе выгод и славы за счет страданий и унижений испанцев.
   Не желая разбираться в том, что в этих жалобах было правдой, а что ложью, одержимый стремлением во что бы то ни стало осудить Адмирала, Агуадо в каждом таком свидетельстве видел неопровержимые доказательства вины Колумба. Он намекал, а возможно и сам верил, что Колумб держался вдали от Изабеллы только потому, что боялся расследования. В своем высокомерии он зашел так далеко, что отправился с конным отрядом на поиски Адмирала. Тщеславный и пустой человек, заполучив власть, обычно и подчинен­ных подбирает под стать себе. Не удивительно поэтому, что люди Агуадо оказались заносчивыми хвастунами, они повсюду болтали о могуществе своего начальника и сеяли слухи об обвинениях, которые тот готовится выдвинуть против Колумба. И вот уже по всему острову пошли разговоры, что прибыл новый адмирал, который возьмет в свои руки управление колонией, прежнего же адмирала ожидает смертная казнь.
   Весть о прибытии Агуадо и его дерзком поведении застала Колумба в глубине острова; не мешкая, он поспешил в Изабеллу, чтобы встретиться там с реви­зором. Агуадо же, услышав о возвращении Алмирала, тоже повернул обратно в Изабеллу. Поскольку был хорошо известен гордый нрав Колумба и то, как глубоко он чтит свой служебный долг и с каким достоинством носит свой титул, все ждали, что предстоящая встреча окажется весьма бурной. Агуадо ожидал того же, но, уповая на королевское письмо, не испытывал ни малейшего сомнения по поводу благоприятного для него исхода встречи. Последующие события показали, как трудно посредственному уму предугадать поведение такого человека, как Колумб, в необычной ситуации. Тяжелая жизнь приучила его обуздывать свою при­родную горячность и порывистость, подчинять свои страсти рассудку, а чрезвычайно развитое чувство собственного достоинства не позволяло ему вступить в спор с ничтожным хвастуном, каким был Агуадо; но главное -- он глубоко уважал волю монархов, ибо в его возвышенной и восторженной, полной благородства душе сильнее верности монархам была только вера в Бога. Вот почему он принял Агуадо с церемонной вежливостью и с подчеркнутой торжественностью прика­зал вновь зачитать королевское письмо под звук трубы перед собранием народа. Он сам с почтением выслушал письмо и уверил Агуадо, что готов сделать все, что будет угодно их величествам.
   Эта неожиданная скромность, поразившая присутст­вующих, сбила с толку и разочаровала Агуадо. Он приготовился к препирательству и надеялся, что в пылу спора Колумб потеряет самообладание и скажет что-нибудь такое, что можно будет истолковать как неуважение к авторитету монархов. И действительно, несколько месяцев спустя он попытался получить у нотариусов порочащее Колумба свидетельство об этом разговоре; однако почтение, с которым Адмирал отнесся к письму монархов, было слишком явным и не подлежало сомнению, к тому же все очевидцы безого­ворочно высказались в пользу Адмирала.
   Агуадо между тем продолжал вмешиваться в управле­ние колонией; это обстоятельство, а также почет и уважение, которые ему неизменно оказывал Колумб, терпение и сдержанность, которые тот проявлял, успока­ивая недовольных, -- все это истолковывалось колони­стами как утрата Адмиралом былой силы духа. Все решили, что звезда его закатилась, и приветствовали новую восходящую звезду -- Агуадо. Трусливые негодяи, хранившие до сих пор молчание, и те, кто считал себя обиженным, кто имел действительный или воображаемый повод для жалоб, спешили высказать свои претензии: они поняли, что теперь нападать на Адмирала не только не опасно, но и выгодно, что очерняя Адмирала, они завоевывают расположение Агуадо.
   Бедные туземцы, изнемогавшие под гнетом колонистов, тоже радовались предстоящей смене правителей, лелея тщетную надежду на облегчение своей участи. Многие касики, покорившиеся после поражения у Веги власти Адмирала, собрались теперь у реки Яга в доме Маникаотекса, брата Каонабо и договорились принести официальную жалобу на Колумба, ибо считали его виновником всех зол, причиненных самовольством и бесчинствами белых людей.
   Приняв во внимание все эти обстоятельства, Агуадо пришел к выводу, что главная цель его миссии достигнута. Полагая, что собранной информации вполне достаточно, чтобы низвергнуть Колумба и его братьев, он стал готовиться к возвращению в Испанию. Но Колумб тоже решил вернуться. Он чувствовал, что настал момент, когда ему необходимо появиться при дворе и самому развеять густое облако клеветы, нависшее над его головой. Его враги не дремали: занимая видное положение и имея большое влияние, они использовали малейшую возмож­ность, чтобы бросить тень на него и его предприятие. Адмирал же, будучи при дворе чужим, да к тому же иностранцем, не имел влиятельных друзей, которые могли бы обезвредить придворные интриги. Он опасался, что у монархов в конце концов могут возникнуть сомнения, пагубные для всего его дела, и поэтому стремился как можно скорее вернуться и лично объяснить истинные причины, по которым его путешествия не принесли пока ожидаемых результатов. Вообще же, потратив столько лет, чтобы убедить людей в существовании Нового Света, который следует открыть, он вынужден был потратить столько же усилий, чтобы убедить их в пользе своего открытия; факт, сам по себе представляющий одну из наибольших странностей всей этой истории.
   Когда корабли уже были готовы к отплытию, на остров обрушилась страшная буря. Это был один из тех ужасных тропических штормов, которые индейцы име­нуют фириканами или уриканами -- название, с незначительными изменениями дошедшее и до наших дней. Ветер, налетевший в полдень с востока и гнавший перед собой пелену воды и облаков, над самым островом столкнулся со штормовым ветром с запада, между ними, казалось, завязалась яростная схватка. Молнии, точнее целые снопы молний, непрерывно разрывали тяжелые тучи, которые, то громоздясь друг на друга поднимались высоко в небо, то опускались до самой земли, окутывая ее густым мраком, более непроницаемым, чем полно­чная тьма. А там, где проносился смерч, обнажались целые леса, теряя листву и ветви. Ветер выворачивал с корнем и уносил далеко гигантские стволы деревьев. Целые рощи были снесены с горных склонов, огромные глыбы земли и камней с оглушительным грохотом низвергались в долины, перегораживая русла рек. Грохот в небесах и на земле, раскаты грома, вспышки молний, вой ветра, треск ломающихся деревьев, стук камней нагоняли страх и ужас, многие думали, что наступает конец света. Некоторые жители укрылись в пещерах, их дома были снесены бурей. В воздухе неслись стволы и сучья деревьев и даже обломки скал, разрушенных неистовыми порывами.
   Достигнув гавани, ураган закрутил стоявшие на якоре корабли, сорвал все снасти, потопил три каравеллы со всеми, кто был на борту, другие же швырнул друг на друга, разбил в щепы и выкинул обломки на землю далеко от края берега, потому что разбушевавшееся море затопило его на три, а местами на четыре мили. Три часа свирепствовала буря. А когда она наконец утихла и снова появилось солнце, индейцы долго не могли прийти в себя, в немом изумлении и страхе они смотрели друг на друга: никогда еще на их памяти, ни на памяти их предков остров не подвергался такой напасти. Одни из них считали, что это была кара, ниспосланная божеством на белых людей за их жесто­кости и злодейства, другие же были уверены, что белые люди сами вызвали это возмущение воздуха, воды и земли, чтобы нарушить мирную жизнь острова и опусто­шить его.
  
   Глава 9
   Открытие копей на Гайне
   (1496)
  
   Пронесшийся ураган уничтожил четыре каравеллы Агуадо и еще два судна, находившихся в гавани. Уцелел только один корабль -- "Нинья", но и он был в плачевном состоянии. Колумб приказал немедленно привести его в порядок, а из обломков других построить еще одну каравеллу. И пока он ожидал окончания работ, пришло радостное известие о том, что в глубине острова найдены богатые золотые копи. Их открытие связано с довольно романтической историей. Молодой арагонец по имени Мигель Диас, служивший у аделантадо, поссорился с другим испанцем и на дуэли тяжело ранил его. Опасаясь последствий, он бежал из поселения в сопровождении шести товарищей, замешанных в этом скандале или лично преданных ему. Скитаясь по острову, они забрели в индейскую деревню на южном побережье, неподалеку от устья реки Озема, примерно там, где теперь расположен город Санто-Доминго. Туземцы приняли их радушно, и испанцы некоторое время жили среди них. Деревней правила женщина-касик, которая вскоре почувствовала сильное влечение к молодому арагонцу. Диас тоже не остался безучастным к ее нежности, они соединились и счастливо зажили вместе.
   Однако со временем воспоминания о своей стране и друзьях стали тревожить сердце молодого испанца. Ему становилось грустно от мысли, что он навсегда останется за пределами цивилизованного общества, что ему не суждено больше встретиться с соотечественниками. Его охватило желание вернуться в колонию, но хорошо зная непреклонную справедливость аделантадо, он страшился ожидавшего его там наказания.
   Жена-индианка заметила, что он стал грустить и все чаще погружаться в задумчивость; любовь к супругу, обострившая женскую проницательность, позволила ей догадаться о причинах его тоски. Опасаясь, что он покинет ее и вернется к своим соотечественникам, она постаралась найти средство, которое сделало бы эту часть острова привлекательной для испанцев. Зная, что самым желанным для белых людей является золото, она рассказала Диасу, что недалеко от ее деревни есть богатые золотые рудники. Она подала ему мысль уговорить испанцев оставить сравнительно бедную и вредную для здоровья местность у порта Изабелла и переселиться на плодородные берега Оземы, обещая, что ее племя окажет им самый радушный прием.
   Диас был поражен ее словами. Он разузнал все, что мог, о рудниках и убедился, что они действительно богаты золотом. Он отметил также, что эта часть острова плодородна и красива, что река полноводна, а гавань у ее устья удобна и безопасна. Диас надеялся, что обладая такими сведениями, он может спокойно вернуться в Изабеллу и получить прощение аделантадо. Он нашел среди жителей деревни нескольких проводников и, простившись с молодой женой на время, направился сквозь непроходимые заросли и пустоши к поселению белых, находившемуся в пятидесяти лигах от деревни. Тайно войдя в поселок, он к неописуемой своей радости узнал, что раненный им человек выздоровел. Теперь он мог смело предстать перед аделантадо в надежде, что принесенное известие заслужит ему прощение. И не ошибся в своих ожиданиях. Новость оказалась как нельзя более кстати. Адмирал и сам уже подумывал о том, что столицу следовало бы перенести в более здоровое и безопасное место. Но главное -- он хотел привезти в Испанию бесспорное доказательство того, что остров богат, ведь это могло бы послужить наилучшей защитой от придирок и клеветы недоброжелателей. Адмирал понимал, что если сообщение Мигеля Диаса подтвердится, все эти задачи будут решены. Поэтому он принял все меры, чтобы как можно скорее удостовериться в истин­ности полученного известия.
   Аделантадо в сопровождении Мигеля Диаса, Франсиско де Гарая, индейских проводников и хорошо вооруженного отряда отправился к устью Оземы. Выйдя из Изабеллы, они дошли до Магдалены, пересекли Вегу и подошли к укрепленному поселку Консепсьон. Продвигаясь далее к югу, они достигли горной цепи, пересекли ее по узкому ущелью длиной в две лиги, и спустились в красивую долину Бонао. Пройдя по ней немного вперед, они вышли к большой реке Гайна, протекавшей через эту плодород­ную страну. Русло Гайны по всему ее течению оказалось золотоносным. Особенно много золота было на западном берегу реки в восьми лигах от устья, оно встречалось в крупинках, превосходивших размером все, что испанцы видели в других частях острова, не исключая даже провинции Сибао. Испанцы взяли пробы в разных местах на протяжении шести лиг и везде нашли золото. Казалось, вся земля была там нашпигована этим металлом, обычный рабочий без труда мог набрать три драхма* (* Драхм -- 1,77 г (торговый) или 3,89 г (аптекарский) (прим. пер.).) золота в день. Кое-где испанцы обнаружили глубокие ямы, похожие на брошенные шурфы, они наводили на мысль, что и раньше здесь добывали золото. Это породило у испанцев разные предположения, ведь индейцы не имели никакого понятия о копях и довольствовались крупинками золота, которые находили на поверхности земли или в руслах рек.
   Индейцы оказали радушный прием белым людям, объявившим, что'они пришли с дружескими намерениями, и таким образом оправдались все обещания Мигеля Диаса, который был не только прощен, но и вошел в доверие. Впоследствии он выполнял различные поручения на острове, проявляя при этом замечательную лояльность и усердие. Он остался верным своей жене-туземке и, по словам Овьедо, имел от нее двоих детей. Шарлевуа полагает, что они состояли в законном браке, ибо женщина-касик, по-видимому, была крещена, во всяком случае в дальнейшем она постоянно фигурирует под христианским именем Каталина.
   Когда аделантадо вернулся с известием, что сообщение Мигеля Диаса полностью подтвердилось, да к тому же принес с собой образцы драгоценного металла, с нетерпением ожидавшего их Адмирала охватило ликование. Он приказал немедленно возвести укрепленный поселок на берегу Гайны неподалеку от копей и начать работы. Предположение о том, что обнаруженные ямы были старыми золотыми копями, разбудило дремавшие в нем надежды. Он и раньше предполагал, что Эспаньола не что иное как древняя страна Офир. А теперь он уверовал, что нашел те самые копи, из которых царь Соломон брал золото для строительства Иерусалимского храма.
   Колумб, по-видимому, дал полную волю своему вооб­ражению: ведь даже предположение о том, что он нашел копи царя Соломона, бросало отблеск величия на все его предприятие и оживляло угасший было интерес к его открытию. Однако, если допустить, что он действительно находился в Азии, то его ошибка -- с учетом прибли­зительности географических знаний той эпохи -- оказы­вается не столь уж существенной, а все его выводы из исходного предположения выгладят вполне разумными. Хотя и существовало мнение, что древний Офир распо­ложен где-то на востоке, но его точное местоположение, по поводу которого велось столько споров и было высказано столько противоречивых догадок, оставалось неизвестным.
  
   Книга девятая
  
   Глава 1
   Возвращение Колумба и Агуадо в Испанию
   (1496)
  
   Как только была построена новая каравелла "Санта-Крус" и отремонтирована "Нинья", Ко­лумб отдал все необходимые распоряжения, чтобы ускорить отплытие: он спешил как можно скорее расстаться с высокомерным Агуадо и избавить колонию от целой толпы недовольных, вышедших из подчинения людей. Он передал управление островом своему брату дону Бартоломео, которого еще раньше удостоил титула аделантадо. В случае смерти дона Бартоломео его должность и титулы должен был унаследовать третий брат -- дон Диего.
   Десятого марта обе каравеллы подняли паруса и взяли курс на Испанию. На одной из них плыл Колумб, на другой -- Агуадо. В соответствии с установленным монархами порядком, все, кто оказался лишним на острове, а также те, кто хотел навестить своих жен или родственников в Испании, должны были вернуться с этими двумя каравеллами; таких набралось сто двадцать пять человек, включая больных, ленивых, распутников, ослушников. Никогда еще из этой благословенной земли не возвращался в Испанию такой сброд.
   На борту каравелл находились также тридцать индей­цев и среди них доблестный касик Каонабо с одним из своих братьев и племянником. По свидетельству викария Паласиоса, Колумб обещал касику и его братьям, что им будут возвращены их земли и власть после того, как они предстанут перед королевой Кастилии. Вероятно, он надеялся, что доброе отношение к ним, а также чудеса Испании, величие и мощь ее монархов развеют враждеб­ность индейцев и они помогут мирному установлению полного господства испанцев над островом. Однако Каонабо прнадлежал к тем гордым натурам, к тем диким, но сильным личностям, которые не поддаются прируче­нию. Он оставался замкнутым и угрюмым пленником. Он был слишком умен, чтобы не понять, что власть его бесповоротно подорвана, но оставался таким же непри­ступно высокомерным.
   Имея недостаточно опыта навигации в тех морях, Колумб, вместо того, чтобы повернуть сразу на север, где можно поймать западные ветры, стал огибать остров с юга. В результате на протяжении всего путешествия ему пришлось бороться с ветрами, устойчиво дующими к экватору, и со штилями, обычными в тропиках. Шестого апреля выяснилось, что они достигли только Карибских островов, но команда к этому времени была уже измотана, многие заболели, провизии оставалось совсем немного. Колумб решил пополнить запасы и направился к островам с северной, внутренней стороны.
   В субботу, 9 числа, он бросил якорь у острова Мари-Галант, а оттуда на следующий день направился к острову Гваделупа. Поднимать якорь и выходить из гавани в воскресный день было не в обычаях Колумба, но команда роптала, и Адмирал сказал, что он допускает это послабление, поскольку речь идет о хлебе насущном. Бросив якорь у Гваделупы, он отправил к берегу шлюпку с хорошо вооруженными матросами. Однако не успели те высадиться, как из леса появилось большое количество женщин с луками и стрелами в руках, в головных уборах из птичьих перьев; они явно собирались воспрепятствовать испанцам сойти на берег. Поскольку море было неспокойное и на берег накатывали большие волны, шлюпка держалась на расстоянии, а к берегу поплыли два индейца с Эспаньолы. Они объяснили этим амазонкам, что испанцы хотят только запастись прови­зией, за которую дадут им очень ценные вещи, женщины же стали отсылать их к своим мужьям, находившимся в это время в северной части острова. Шлюпка между тем подплыла ближе, женщины, заметив это, пришли в ярость, подняли страшный крик и стали стрелять из луков, но стрелы падали в воду, не долетая до шлюпки. Видя, что испанцы приблизились к самому берегу, женщины укрылись в ближайшем лесу и продолжали оттуда угрожать им. Залп из мушкетов обратил их в бегство, и испанцы больше не встречали сопротивления. Войдя в брошенную деревню, они, вопреки строжайшим приказам Адмирала, стали грабить и разрушать брошен­ные дома. В этих домах среди прочих вещей они нашли мед и воск, которые, по мнению Эрреры, были доставлены с материка. Фернандо Колумб упоминает также о железных топорах, якобы найденных в домах индейцев, но скорее всего это были топоры из особого, очень твердого и тяжелого камня, похожего на металл, о котором мы уже упоминали; а если они действительно были железными, то их, конечно, привезли из мест, уже посещавшихся испанцами, так как теперь доподлинно известно, что железо не использовалось туземцами вплоть до открытия Америки. Моряки сообщили также, что в одном из домов они обнаружили человеческую руку на вертеле над огнем; однако столь отвратительный факт не может быть принят на веру, необходимы более надежные, более авторитетные свидетельства; ведь матросы, подвер­гшие жилища индейцев бессмысленному разорению, могли быть заинтересованы в том, чтобы найти какое-нибудь оправдание своему бесчинству.
   Пока матросы заготавливали дрова, пресную воду и маниоковый хлеб, вооруженный отряд в сорок человек, посланный Колумбом на разведку, ушел в глубь острова. Они вернулись на следующий день, приведя с собой десять женщин и троих детей. Все женщины были высокие, хорошо сложенные, очень ловкие. Все ходили обнажен­ными, длинные волосы свободно падали на плечи, головы некоторых из них украшали разноцветные перья. Среди них была и жена касика, очень сильная и гордая женщина. Когда испанцы заметили ее, она легко убежала от них, и лишь один уроженец- Канарских островов, известный своей быстротой, смог догнать ее. Она могла бы убежать и от него, но, заметив, что он преследует ее в одиночку, оторвавшись от остальных, она вдруг бросилась ему навстречу, схватила со страшной силой и стала душить; она, безусловно, задушила бы его, но тут подоспели испанцы и опутали ее веревкой, поймав, как ястреба с добычей в когтях. Воинственный дух карибских женщин, а также то обстоятельство, что они одни, без мужчин, с оружием в руках защищали свое побережье -- все это в очередной раз привело Колумба к ошибочному заключению, что острова заселены исклю­чительно женщинами; этой ошибке, как уже отмечалось, способствовал и рассказ Марко Поло об острове амазонок у берегов Азии.
   Проведя несколько дней на острове и приняв на борт трехнедельный запас хлеба, Колумб приготовился поднять паруса. Поскольку Гваделупа -- важнейший из Карибских островов и своего рода ворота ко всем остальным, он хотел установить дружеские отношения с его обитатель­ницами. С этой целью он отпустил всех своих пленниц, щедро наградив их подарками, чтобы как-то компенси­ровать причиненный ущерб и нанесенные обиды. Однако жена касика отказалась вернуться на берег, она предпочла остаться на корабле в компании туземцев с Эспанъолы, в ней вспыхнула страсть к Каонабо, который, как известно, тоже был уроженцем Карибских островов. Его характер и история его жизни, рассказанная ей другими индейцами, привели в восхищение эту отважную женщи­ну.
   Двадцатого апреля, подняв якоря и взяв курс примерно по двадцать второму градусу северной широты, каравеллы снова отправились в путь, с трудом преодолевая дующие к экватору ветры, настолько сильные, что 20 мая, после месяца тяжелейшего плавания, им все еще оставалось пройти большую часть пути. К этому времени запасы провизии так истощились, что Колумб распорядился выдавать ежедневно не больше шести унций хлеба и полутора пинт воды; но и эта голодная норма в дальнейшем все сокращалась и сокращалась, положение усугублялось и воцарившимся на борту унынием, вызван­ным тем, что было совершенно неясно, где находятся корабли; на каравеллах было несколько лоцманов, но их навигационный опыт сложился в плаваниях по Среди­земному морю или вдоль атлантического побережья европейских стран, и теперь, на безбрежных просторах океана, они запутались в расчетах и потеряли ориенти­ровку. У каждого из них было свое собственное представление о том, куда надо плыть, и никто не принимал во внимание мнение Адмирала.
   В начале июня на кораблях воцарился настоящий голод. Когда страдания испанцев достигли предела и смерть уже смотрела им в глаза, кто-то предложил убить и съесть индейских пленников; другие же советовали выкинуть их за борт, чтобы избавиться от лишних ртов. И только непререкаемый авторитет Колумба не позволил привести этот замысел в исполнение. Он напомнил испанцам, что индейцы -- существа, подобные им самим, а многие из них к тому же христиане. Он призвал их проявить терпение и уверил, что скоро они достигнут земли, ибо, по его расчетам, они находятся вблизи мыса Сан-Висенте. Последнее заявление было поднято всеми на смех, поскольку все считали, что они далеко от своей родной гавани; некоторые утверждали, что они подплывают к Английскому каналу, другие говорили, что корабли приближаются к Галисии; когда же Колумб, уверенный в правильности своих расчетов, приказал убирать на ночь паруса, чтобы корабли в темноте не наскочили на берег, поднялся общий ропот; матросы кричали, что лучше разбиться о берег, чем умереть с голоду в открытом море. Однако на другое утро, к их величайшему изумлению, они увидели тот самый мыс, о котором накануне говорил Адмирал. С этого дня Колумб был признан моряками великим знатоком тайн океана и почти оракулом во всем, что касается мореплавания.
   Одиннадцатого июня, после тяжелого, почти трехме­сячного плавания, корабли бросили якоря в бухте Кадиса. Во время этого путешествия скончался несчастный Каонабо. И лишь из совершенно случайных упоминаний его современников мы знаем об этом событии, о котором не распространялись, очевидно, потому, что не считали его заслуживающим внимания. Каонабо до последнего мгновения сохранял свое высокомерие, и смерть его приписывают прежде всего болезненной меланхолии этого гордого, но надломленного человека. Он был необыкно­венной личностью в своем диком мире. Из простого карибского воина он, благодаря своей храбрости и предприимчивости, стал самым могущественным касиком густонаселенного острова Гаити. Пожалуй, это был единственный вождь, у которого достало прозорливости, чтобы увидеть фатальные последствия установления гос­подства испанцев, и военного таланта, чтобы сопротивляться их вторжению. Если бы его воины были так же бесстрашны, как он сам, начатая им война могла бы разгореться со страшной силой. Его судьба в какой-то степени преподносит урок величия человеческого духа. Когда испанцы впервые высадились на побережье Гаити, их воображение поразили слухи о великолепном суверене в глубине острова, хозяине Золотого Дома, владельце золотых копей в Сибао, правителе прекрасной горной страны; но вот прошло немного времени, и тот, кого они считали властителем Востока, лишенный ореола могуще­ства и славы, стоял нагой и угрюмый на палубе их каравеллы, и его несчастья вызвали сочувствие лишь у одной из его диких соплеменниц. Все его могущество исчезло вместе со свободой; имя его лишь изредка упоминается после пленения, и при всех врожденных качествах высокой и героической натуры он умер в безвестности, как какой-нибудь простолюдин.
  
   Глава 2
   Закат популярности Колумба. Прием Колумба монархами в Бургосе. Он предлагает третье путешествие
   (1496)
  
   Одной только зависти и злобы врагов было бы недостаточно, чтобы подорвать популярность Колумба. Восторженное состояние вообще не может сохраняться долго, даже если оно вызвано чудом. Люди поначалу бывают слишком импульсивными и щедрыми в своем обожании, но так же быстро охладевают, а затянувшийся энтузиазм вызывает подозрение, им начинает казаться, что их умышленно ввели в заблуждение и обманом подтолкнули к щедрой расточительности. И вот тогда становятся слышны голоса, ранее заглушаемые всеобщими аплодисментами, теперь звучат речи, порочащие заслуги недавнего любимца, мало-помалу превращающие его в сомнительную, неприятную, а то и вовсе отвратительную личность. Давно ли публика восхищалась новым, только что открытым миром, но вот прошло три года, и она уже была готова к любой инсинуации, бросающей тень на славу первооткрывателя и величие всего его дела.
   Обстоятельства, вынудившие Колумба вернуться, ока­зались недостаточно весомыми для того, чтобы приоста­новить растущее в толпе предубеждение. Когда в Кадисском порту моряки и искатели приключений сошли на долгожданную землю, то вместо радостно возбужден­ной команды, упоенной успехами и отягощенной дарами золотых Индий, взорам встречающих предстала ковыля­ющая вереница жалких оборванцев, истощенных колони­альными болезнями и тяготами долгого плавания, на желтых лицах которых, как описывает старый автор, как бы играл отблеск золота -- объекта их постоянных поисков. Им нечего было рассказать о Новом Свете, кроме историй о болезнях, нищете и разочарованиях.
   Колумб попытался, насколько это было возможно, сгладить неблагоприятное впечатление и оживить ослабе­вающий энтузиазм публики. Он подчеркнул важность своих последних открытий на побережье Кубы, где, как он полагал, удалось приблизиться к Золотому Херсонесу древних, граничившему с богатейшими провинциями Азии. Но особенно он гордился открытием богатых копей на юге Эспаньолы, которые, по его мнению, были копями древней страны Офир. Его речи выслушивались с недоверчивыми усмешками; иногда ему все же удавалось вызвать некоторый интерес, но он тут же угасал под влиянием мрачных картин неудач и провалов.
   В Кадисской гавани Колумб обнаружил три груженные припасами каравеллы, готовые к отплытию под командо­ванием Педро Алонсо Ниньо. Почти год прошел с тех пор, как колонии получили такую помощь; четыре каравеллы, отправленные за океан в прошлом январе, разбились во время урагана. Прочитав королевские письма и распоряжения, которые вез с собой Ниньо, и получив таким образом представление о пожеланиях монархов и о состоянии общественного мнения, Колумб воспользовал­ся оказией и написал письмо аделантадо, требуя, чтобы тот приложил все усилия к превращению острова в мирное и экономически рентабельное государство: успокоил недовольных, отправил в Испанию всех касиков и их подданных, замешанных в убийстве любого колониста. Он рекомендовал также безотлагательно обследовать недавно найденные золотые копи у реки Гайны и приступить к их интенсивной разработке, а также выбрать неподалеку место для устройства морского порта. Сем­надцатого июня три каравеллы Педро Алонсо подняли паруса и отправились в путь.
   Известие о прибытии Колумба достигло монархов, и вскоре он получил от них милостивое письмо из Альмасана, датированное 12 июля 1496 года, в котором они поздравляли его с благополучным возвращением и приглашали ко двору, как только он отдохнет от тяжелого путешествия. Теплый тон письма должен был ободрить Колумба, считавшего, что он утратил доверие монархов и впал в немилость после приезда на Эспаньолу Агуадо. Об угнетенном состоянии его духа говорила и скромная одежда, напоминавшая опоясанные веревкой одеяния францисканских монахов, и такая же, как у них, борода. Возможно, так он исполнял обет, данный в момент опасности или уныния, -- в те дни весьма распростра­ненный обычай, к которому, как нам известно, часто прибегал и Колумб. Так или иначе, это свидетельствовало о глубокой душевной депрессии и составляло разительный контраст с его предыдущими триумфальными возвраще­ниями. Вообще же говоря, ему было суждено вновь и вновь испытывать тяжкие удары, неизбежно выпадающие на долю тех, кто отчаливает от безопасных берегов безвестности и пускается в плавание по бурным волнам шумной славы.
   Надо сказать, что Колумб мог не придавать значения своему виду, однако он чрезвычайно ревностно следил за тем, чтобы ничто не ослабило интереса к его открытиям, его постоянно мучил страх, что равнодушие может послужить препятствием к осуществлению его дальнейших планов. Вот почему на всем пути в Бургос, где его ожидали монархи, он демонстрировал тщательно подго­товленную выставку диковинок и сокровищ, вывезенных из Нового Света. Здесь были золотые ожерелья, ручные и ножные браслеты, диадемы, подарки касиков, а также трофеи, которые, как считалось, были захвачены у варварских правителей богатых побережий Азии или островов Индийских морей. Это, кстати, свидетельствует о том, как низко в то время ценилось великое открытие Колумба: ведь для того, чтобы удовлетворить жадное любопытство толпы, достаточно было ослепить ее блеском золота.
   Он вез с собой нескольких индейцев, украшенных, согласно их примитивной моде, побрякушками; среди них находились брат и племянник Каонабо, первому было тогда около тринадцати лет, а племяннику -- десять. Колумб взял их с собой только для того, чтобы они увидели короля и королеву, что, по его мысли, должно было убедить их в величии и мощи испанской короны; после этого визита их обоих следовало в целости и сохранности вернуть на родину. Когда они проходили через какой-либо город покрупнее, Колумб неизменно возлагал массивную золотую цепь на брата Каонабо как на касика золотой страны Сибао. Викарий Паласиос, в доме которого в течение нескольких дней гостили первооткрыватель и его индейские пленники, говорит, что держал эту цепь в руках и что она весила никак не менее шестиста кастелльяио (276 г). Достопочтенный викарий упоминает также о многочисленных масках и фигурках из дерева и тканей, покрытых изображениями фантастических животных, по его мнению, это были образы дьявола, из чего он заключил, что островитяне поклонялись дьяволу.
   Монархи приняли Колумба совсем не так, как он ожидал; его встретили чрезвычайно милостиво, ни словом не обмолвившись ни о жалобах Маргарите и Бойля, ни о формальном расследовании, проведенном Агуадо. Жа­лобы и наветы, конечно, могли оказать на монархов какое-то влияние, однако они прекрасно сознавали огромность заслуг Колумба и те необыкновенные трудно­сти, с которыми он столкнулся, поэтому они не могли не быть терпимыми к отдельным его ошибкам.
   Ободренный доброжелательным приемом и неподдель­ным интересом монархов к его рассказу о последнем плавании вдоль берегов Кубы и об открытии золотых копей на Гайне, которые Колумб не упустил случая представить как древние копи Офира, он тут же предложил организовать еще одну экспедицию, обещая новые открытия и присоединение новых земель к короне. Для осуществления этого замысла он попросил восемь кораблей: два должны были отправиться с припасами на Эспаньолу, а шесть остальных под его командованием плыть на поиски новых земель. Монархи с готовностью дали согласие выполнить все его просьбы. Они были вполне искренни в своих намерениях, однако, когда дело дошло до выполнения обещаний, Колумб столкнулся с бесконечными проволочками, вызванными, с одной сто­роны, общим положением дел в государстве, а с другой интригами чиновников; эти два обстоятельства посто­янно искажали или сводили на нет планы государей.
   Ресурсы Испании в тот момент были полностью поставлены на службу амбициозным замыслам Фердинан­да, опустошавшего казну военными расходами и субсидиями. Ведя хитроумную политическую игру с Францией с целью заполучить неаполитанскую корону, он одновре­менно закладывал фундамент благополучия королевской семьи, устраивая браки своих подрастающих детей. Именно в это время сформировался тот династический союз, который впоследствии консолидировался в огромную империю Карла V, его наследника и внука.
   В то время одна испанская армия под командованием Гонсалво де Кордоба помогала неаполитанскому королю вернуть трон, отнятый у него французским королем Карлом VIII, другие армии охраняли границы Испании от возможного вторжения французов. Эскадры кораблей несли сторожевую службу у средиземноморских и атлантических побережий полуострова, и тогда же великолеп­ная армада, насчитывающая более ста кораблей с двенадцатью тысячами человек на борту, сопровождала принцессу Хуану во Фландрию, где должно было состояться ее бракосочетание с Филиппом, эрцгерцогом Австрийским, на обратном пути армаде предстояло доставить в Испанию его сестру Маргариту, невесту принца Хуана.
   Все эти масштабные мероприятия, а также другие политические и военные акции требовали участия армии и флота. Они истощали королевскую казну и поглощали внимание монархов, заставляя их бесконечно переезжать с места на место. Среди этих неотложных забот и волнений просьбу Колумба, имевшую столь личный характер, легко было забыть или, по крайней мере, отложить ее выполнение. К тому же до сих пор его экспедиции были источником трат, а не доходов, да и мудрые королевские советники при каждом удобном случае нашептывали, что и впредь от этих путешествий нечего ждать, кроме новых расходов. И действительно, чем было в глазах честолюбивого Фернандо присоединение к короне нескольких далеких диких островов, особенно в сравнении с установлением господства над блестящим Неаполем? И можно ли было ставить на одну доску общение с нагими варварами -- туземными правителями -- и союзнические переговоры с крупнейшими монархами христианского мира? И вот Колумб должен был смиренно наблюдать, как целые армии и морские эскадры ведут вялую борьбу за клочок европейской земли, а огромная армада в сто с лишним кораблей используется как церемониальный кортеж для королевской невесты, в то время как он сам никак не мог выпросить несколько каравелл для открытия новых земель.
   Наконец, уже осенью поступило распоряжение выде­лить Колумбу шесть миллионов мараведи для снаряжения обещанной эскадры. И как раз в тот момент, когда он должен был получить эту сумму, пришло письмо от Педро Алонсо Ниньо, вернувшегося с Эспаньолы в Кадис с тремя каравеллами. Вместо того, чтобы лично явиться ко двору или хотя бы передать послания аделантадо, Ниньо отправился навестить свою семью в Уэльву, захватив с собой все, что посылал аделантадо. Уже оттуда он написал восторженно-хвастливое письмо, сообщив, что привел корабли, буквально набитые золотом.
   Для Колумба эта новость была подобна звуку победной трубы, он тут же решил, что золото добыто в найденных копях и, стало быть, подтвердилась его догадка о сокровищах Офира. Это письмо сыграло с Колумбом злую шутку.
   Дело в том, что королю в этот момент срочно нужны были средства, чтобы восстановить крепость Сальса, разграбленную французами; шесть миллионов мараведи, которые уже собирались выдать Колумбу, были немед­ленно направлены на ремонт разрушенного замка, Ко­лумбу же было приказано возместить эти деньги соответствующим количеством золота, привезенного Ниньо. Только к концу января Ниньо прибыл ко двору и передал послание аделантадо, тут-то и выяснилось, что слова о набитых золотом каравеллах были просто риторической фигурой, на самом деле каравеллы были набиты плен­ными индейцами, продажа которых, как он полагал, должна была принести золото.
   Трудно описать эффект, который произвело выяснение недоразумения, возникшего из-за нелепого бахвальства Ниньо. Рухнули надежды Колумба на быстрое обогащение от найденных копей; немногие сторонники, до сих пор поддерживавшие его, стали охладевать к его начинаниям, утрачивая веру в его обещания; враги же с презрением и насмешками рассказывали о том, что привозили его каравеллы вместо сокровищ Нового Света. Отчет, представленный Ниньо, и рассказы его команды ясно обрисовали отчаянное положение колонии; аделантадо в своем письме просил срочно выслать продовольствие. Припом­нились все прежние отрицательные отзывы о колонии, вновь раздались причитания по поводу "огромных трат и ничтожных доходов", поднялся ропот политиканов, кото­рые во всяком большом деле видят лишь сиюминутные расходы и не могут узреть будущих выгод.
  
   Глава 3
   Подготовка третьей экспедиции. Разочарования и отсрочки
   (1497)
  
   Лишь весной 1497 года монархи стали уделять серьезное внимание Колумбу и Новому Свету. К этому времени флот уже вернулся из Фландрии с принцессой Маргаритой Австрийской. Бракосочетание и юриди­ческое оформление прав наследования с необыкновенной пышностью были отпразднованы в Бургосе, столице Старой Кастилии, где собрались гранды и прелаты, цвет испанского дворянства и посланники христианских государств. Бургос на несколько дней превратился в арену торжественных шествий и пиров, вся Испания радостно отмечала создание мощного союза, который призван был обеспечить дальнейшее благоденствие ее монархов.
   В разгар торжеств Изабелла, освободившись от забот, связанных с женитьбой своих детей, вновь обратилась к делам Нового Света с твердостью, свидетельствующей, что она решила придать им должный размах. Об этом говорило и то, что она подтвердила полномочия Колумба и наградила его за службу. Благодаря ее покровительству были оговорены все права Колумба, что имело большое значение, поскольку король теперь относился к нему довольно холодно, а королевские советники, имевшие наибольшее влияние на дела Индий, вообще стали его врагами. Многочисленные королевские ордонансы, дати­рованные этим временем, убедительно показывают щед­рость королевы и ее уважение к Колумбу. Вновь были подтверждены права, привилегии и титулы, дарованные Колумбу в Санта-Фе; ему был предложен участок земли на Эспаньоле в пятьдесят лиг длиной и пять лиг шириной и позволено выбрать титул маркиза или герцога. От последнего дара Колумб предусмотрительно уклонился, заметив, что это только обострит и без того сильную зависть к нему, а также послужит поводом к новым наветам, ибо начнут говорить, что он уделяет своему владению больше внимания, чем остальным частям острова.
   Так как расходы на экспедиции до последнего времени намного превосходили доходы, то выходило, что в соответствии с договором, по которому Колумб являлся участником предприятия, он терял больше, чем получал; чтобы помочь ему, его освободили от обязательства выплачивать восьмую часть издержек за предшествующие экспедиции, за исключением суммы, которую он уже внес при первом путешествии, но одновременно он должен был отказаться от своей доли доходов, полученных от колонии к настоящему времени. В последующие же три года ему полагалась восьмая часть общих доходов от каждого путешествия и, кроме того, десятая часть после покрытия всех издержек. По истечении этого трехлетнего срока вновь вступали в силу все первоначальные условия.
   Было принято также решение удовлетворить законное честолюбие Колумба -- увековечить заслуженную им славу и закрепить дарованные ему права, привилегии и имения за его семьей; с этой целью ему было позволено учредить майорат. На этом основании в начале 1498 года в Севилье Колумб составил завещание, в котором назначил своих преемников. Это были его прямые наследники мужского пола, в случае прекращения их рода, наследниками становились потомки его братьев по мужской линии; если эти линии оборвутся, наследство должно было перейти к женской ветви его потомства.
   Наследнику вместе с адмиральским гербом переходил и титул Адмирала, который тот обязан был употреблять, подписывая официальные бумаги, даже если ему монаршьей властью будут присвоены другие звания; титул Адмирала должен был напоминать о совершенных Колум­бом открытиях, поэтому, включая этот пункт в завеща­ние, он как бы увековечивал память о своих заслугах.
   Колумб не забыл упомянуть в завещании ни одного члена семьи, не забыл он и родной город -- Геную: каждому наследнику вменялось в обязанность неукосни­тельно радеть о ее чести и способствовать ее процветанию, Разумеется, не в ущерб церкви и испанской короне.
   Но особенно примечательна та часть завещания, где Колумб говорит о своей заветной мечте -- об освобождении Гроба Господня. Он оставляет наказ своему сыну Диего или тому, кто окажется наследником майората, помещать под проценты все свободные деньги в банк Св. Григория в Генуе, а образовавшийся таким образом капитал предоставить правительству, когда будет предпринято завоевание Иерусалима; в случае же, если монархи не начнут этой войны, Колумб предписывает наследнику самому на свой счет начать крестовый поход, уповая на их покровительство и поддержку, или, по крайней мере, на разрешение действовать от их имени.
   Помимо наказа об освобождении Гроба Господня, Колумб возложил на своих наследников и другие обязательства, направленные на сохранение и укрепление христианской церкви; в случае возможного раскола или возникновения какой-либо иной великой опасности, он предписал им встать на защиту церкви, отдав в распоряжение Папы жизнь и имущество. Он наказывал "...после Бога более всего почитать их католические величества и их преемников, преданно служить им и, если потребуется, пожертвовать ради них жизнью и имуществом".
   Желая обеспечить точное исполнение своих указаний, Колумб обязал своих наследников, приходя на исповедь, вручать духовнику текст завещания и просить прочитать его до того, как тот начнет задавать им вопросы; таким образом, отпуская грехи, священник мог знать, насколько точно наследники выполняют волю Адмирала.
   В апреле 1495 года короли разрешили всем своим подданным организовывать экспедиции для открытий в Новом Свете, но поскольку Колумб считал, что такое разрешение затрагивает его интересы и нарушает его привилегии, королевским указом от 2 июня 1497 года в нем были отменены все пункты, каким-либо образом ущемлявшие права и преимущества Адмирала.
   Монархи оказали милость не только самому Колумбу, но и членам его семьи: так, король, который из-за присущей ему подозрительности и ревности в свое время проявил неудовольствие тем, что Колумб возвел своего брата Бартоломео в звание аделантадо, теперь подтвердил этот титул специальным патентом; однако, поскольку он считал, что никто, кроме него, не вправе удостаивать столь высокого звания, он сделал вид, что титул аделантадо присваивается дону Бартоломео Колумбу впервые.
   Одновременно с устройством дел Колумба правитель­ство позаботилось и об улучшении положения в колониях.
   Было решено отныне содержать там на королевском жаловании не более трехсот тридцати человек: сорок оруженосцев или служилых людей, сто пехотинцев, тридцать матросов, тридцать юнг, пятьдесят землевла­дельцев, десять садовников, двадцать ремесленников и тридцать женщин. В дальнейшем Адмиралу разрешалось в случае необходимости увеличить это число до пятисот, при том непременном условии, что содержать их будет сама колония. Адмирал получил также право выделять участки земли каждому, кто пожелает заложить виног­радную, сахарную или какую-нибудь иную плантацию, при этом будущий владелец обязан будет оставаться на ней не менее четырех лет, если же на его участке обнаружат драгоценные металлы, они поступят в распо­ряжение правительства.
   Добросердечная Изабелла не забыла и о бедных индейцах. Хотя согласно софистике того времени, пора­бощение туземцев не противоречило ни гражданским, ни религиозным законам, королева лишь вынужденно, с величайшим отвращением согласилась на обращение в неволю даже тех из них, кто был схвачен с оружием в руках на поле боя и являлся, таким образом, формальным пленником; что же касается мирного населения острова, она неизменно покровительствовала ему, стараясь смяг­чить причиняемые индейцам бедствия и страдания. Она приказала обратить самое серьезное внимание на рели­гиозное обучение индейцев; потребовала проявлять тер­пимость при взимании с них податей и снисходительно обращаться с недоимщиками. Вообще, из королевских указов и распоряжений, регулирующих действия Адми­рала в отношении как туземцев, так и самих испанцев, ясно видно, что жалобы на чрезмерную строгость Колумба не были оставлены монархами без внимания. Главное требование в этих указах сводилось к тому, что к строгим мерам следует прибегать лишь в случае угрозы общественной безопасности, в остальных же случаях исполь­зовать более мягкие меры воздействия.
   По мере того как правительство все более широко развертывало подготовку новой экспедиции, появились новые препятствия, на этот раз со стороны общественности. Дело в том, что к этому времени полностью иссяк былой энтузиазм, увлекший стольких искателей приключений в экспедицию Колумба, все его предприятие утратило доверие публики, и Новый Свет из страны чудес и сказочных богатств превратился в ее глазах в злосчастную и нищую землю. Желая выйти из этого затруднения, правительство издало указ, полностью про­тиворечащий самим основам коммерческой политики. Согласно этому указу местным властям предписывалось задерживать любые пригодные для экспедиции корабли и передавать их в распоряжение Колумба, а вознаграждение хозяевам и лоцманам назначать по своему усмотрению. Недостаток же добровольцев Колумб предложил компен­сировать следующим жестоким способом, одобренным, впрочем, и правительством. Это показывает, до какой степени отчаяния довела его перемена общественного мнения: он предложил посылать для работы на рудниках Эспаньолы преступников, приговоренных к изгнанию или каторжным работам на галерах. Приговоренные к вечному изгнанию ссылались на Эспаньолу на десять лет, остальным преступникам ссылка устанавливалась на половину срока, на который они были осуждены. Кроме того, было объявлено помилование для всех, кто укры­вался от преследования закона, если они к известному времени согласятся принять участие в экспедиции; те из них, кто совершил преступления, заслуживающие смер­тной казни, должны будут проработать в колонии не меньше двух лет, а остальные -- не менее года. Амнистия не распространялась только на лиц, виновных в особо тяжких преступлениях, таких как ересь, государственная измена, изготовление фальшивых денег, убийство. Это решение подорвало устои рождающейся колонии, принесло моральные мучения Колумбу и неисчислимые бедствия острову. Впоследствии к такой мере прибегали и другие государства, хотя опыт Испании должен был бы предо­стеречь их от этой ошибки...
   Пока шли все эти приготовления, на королеву неожи­данно обрушился тяжелый удар судьбы -- умер ее единственный сын, чье бракосочетание с такой пышностью было отмечено в начале весны. Смерть сына оказалась лишь началом длинной череды домашних несчастий, разбивших доброе, чувствительное сердце Изабеллы и отравивших остаток ее жизни. Но и в горе она не забывала о Колумбе. В ответ на его настойчивые просьбы помочь колонии, находившейся в бедственном состоянии, она в начале 1498 года направила туда две каравеллы с провизией под командованием Педро Фернандеса Коронеля. Королева снарядила каравеллы за свой счет, использовав для этой цели средства, выделенные в приданое ее дочери Изабелле, невесте короля Португалии Эммануила. Другое проявление ее благосклонности к Колумбу состояло в том, что она взяла его сыновей Диего и Фернандо, бывших пажами покойного принца, к королевскому двору, сохранив за ними пажеские звания.
   Однако даже покровительство королевы ке смогло предотвратить новые затруднения, способные лишить душевного равновесия человека, менее закаленного в борьбе с препятствиями, чем Колумб. Главой Королев­ского совета по делам Индий стал в это время Бадахосский епископ Хуан Родригес де Фонсека, его тайный враг, старавшийся всеми правдами и неправдами сорвать экспедицию или, по крайней мере, затянуть ее отправку. Его мелкие чиновники и агенты, в обязанности которых входило оказывать содействие в снаряжении судов, знали, что они угодят своему епископу, если учинят какую-нибудь пакость Колумбу. Поскольку об­щество от него отвернулось, они считали, что могут безнаказанно оскорблять Адмирала, нагло и дерзко раз­говаривать с ним и чинить ему бесчисленные препятствия.
   Теперь нам даже трудно представить, что дело такой необыкновенной важности, получившее к тому же такую известность, могло подвергаться столь мелочным и недостойным придиркам.
   Колумб молча переносил все нападки. Ведь против него выступало общественное мнение, а сам он был чужест­ранцем, поэтому, покоряясь необходимости, он терпел все оскорбления ради того, чтобы осуществить свои великие намерения...
   Наконец, после бесчисленных задержек и проволочек, шесть каравелл были готовы к отплытию, хотя экипаж так и не удалось укомплектовать полностью вследствие всеобщего отвращения к этому путешествию. Кроме людей разных званий, с экспедицией отправлялись в колонию врач, хирург и аптекарь для помощи больным колонистам, а также несколько священников на место отца Бойла и других недовольных монахов. Адмирал взял с собой также и музыкантов для развлечения колонистов.
   Наглость чиновников Фонсеки преследовала Колумба до последнего дня его пребывания в Испании, и даже на борту корабля он не мог избавиться от них. Из всех негодяев, оскорблявших Колумба, самым несносным и дерзким был казначей Фонсеки некий Химено Бревиеска. "Этот человек не был христианином", -- писал о нем достопочтенный Лас Касас. Из этих слов можно понять, что Химено Бревиеска был, по-видимому, крещеный еврей или мавр. Наглые манеры соединялись с грубым и непристойным языком и, зная о нелюбви своего началь­ника к Адмиралу, он без зазрения совести вредил и досаждал Колумбу. И даже в самый последний день, когда эскадра должна была отправиться в плавание, он осыпал его оскорблениями -- сначала на берегу, потом в лодке и на самом корабле. И тут Колумбу изменило самообладание; долго сдерживаемое негодование выплес­нулось настоящим припадком бешенства, он схватил презренного фаворита Фонсеки, швырнул его на палубу и стал пинать ногами, отводя душу за все накопившиеся обиды и унижения.
   Приступ ярости, столь несвойственный Колумбу, сви­детельствовал о том, что козни всех этих негодяев довели его до последней степени отчаяния. Впоследствии он сам глубоко сожалел о случившемся. Едва остыв, он сразу направил покаянное письмо их величествам, желая сгладить неблагоприятное впечатление, которое мог про­извести на них его поступок. Его опасения не были лишены оснований, ибо, как полагает Лас Касас, некоторые унизительные ограничения, вскоре наложенные монархами на его права, явились следствием разразив­шегося скандала. Да и как могло быть иначе, если все это произошло в непосредственной близости от их резиденции, чуть ли не на их глазах; и вполне естественно, что это подействовало сильнее, чем жалобы, поступавшие издалека. Личное столкновение Колумба с государственным служащим было представлено не только как вопиющий образчик его злобной мстительности, но и как подтверждение справедливости полученных из колонии жалоб на его жестокость и притеснения. А так как Химено являлся креатурой завистливого Фонсеки, все это дело было подано монархам в самом одиозном освещении. Таким образом и благие намерения правите­лей, и безупречная ревностная служба, -- все может быть расстроено и опорочено происками хитрых, холодных людей. Неуемная враждебность Фонсеки к Колумбу и тайное противодействие одному из величайших в истории человечества предприятий увековечило его имя и навсегда обрекло его на презрение всех честных людей.
  
   Книга десятая
  
   Глава 1
   Колумб отправляется в третью экспедицию. Открытие острова Святой Троицы
   (1498)
  
   Тридцатого мая 1498 года Колумб отправился в третью экспедицию для открытия новых земель. С эскадрой из шести судов он вышел из порта Сан-Лукар-де-Баррамеда и взял курс на запад. Однако на этот раз он решил идти новым маршрутом: достигнув островов Зеленого Мыса, он намеревался плыть дальше строго на юго-запад, а дойдя до экватора, повернуть на запад и, поймав попутный пассат, держаться этого курса, пока не встретит новую землю или не выйдет на долготу Эспаньолы. Несколько причин заставили его принять такое решение. В предшествующие экспедиции, обходя Кубу с юга, он отметил, что берега этого острова, который он считал частью азиатского материка, уходили к югу. Сопоставив это наблюдение со сведениями, полученными от туземцев Карибских островов, он пришел к заключению, что основная часть материка лежит южнее открытых им земель. Между прочим, такого же взгляда придерживался и португальский король Жуан II. Во всяком случае, Эррера утверждает, что этот монарх предполагал суще­ствование материка в Южном океане.
   Рассчитывая встретить к югу от Кубы сушу, Колумб надеялся, что двигаясь вдоль ее побережья на юг, он, по мере приближения к экватору, будет открывать земли, которые изобилуют дарами природы, доведенными избыт­ком солнца до высшей степени совершенства. Мысль о влиянии солнца на природные богатства была подсказана ему письмом Феррера, знаменитого и искусного ювелира; торгуя драгоценными камнями и металлами, Феррер побывал в Леванте и странах Востока, встречался с купцами в глубинах Азии и Африки, разговаривал с жителями Индии, Аравии и Эфиопии, знал географию и природные условия тех стран, из которых привозил драгоценности. В своем письме, посланном Колумбу по просьбе королевы, он уверял, что его опыт позволяет сделать вывод, согласно которому все самые ценные предметы торговли, а именно золото, драгоценные камни, лекарственные растения и пряности находятся в эквато­риальных странах, где жители либо совершенно черные, либо очень смуглые, и пока Адмирал не достигнет земель с чернокожим населением, он не должен тешить себя надеждой найти в нужном количестве те богатства, которые ищет.
   Колумб ожидал встретить эти народы, двигаясь к югу. Он вспомнил рассказы туземцев Эспаньолы о чернокожих людях, приезжавших когда-то на их остров с юга и юго-запада. Наконечники копий у них, вспоминали туземцы, были сделаны из гуанина (золота низкой пробы). Туземцы даже принесли образцы этого металла, которые Адмирал взад с собой в Испанию. Когда металл разложили, оказалось, что в нем содержится восемнадцать частей чистого золота, шесть частей серебра и восемь частей меди; это доказывало, что в стране, откуда был привезен гуанин, имеются богатые залежи золота. По мнению Шарлевуа, черные люди приплывали на Эспаньолу с Канарских островов или с западного берега Африки, не исключено, что их лодки были прибиты к острову штормом. Но здесь кроется какая-то ошибка: либо туземцы неточно определили цвет кожи пришельцев, либо Колумб не совсем точно понял их, поскольку трудно предположить, чтобы жители Африки или Канарских островов могли на своих утлых челнах совершать столь далекие путешествия.
   Все эти соображения о богатстве экваториальных стран, населенных чернокожими народами, и заставили Колумба держаться в этом плавании значительно южнее, чем в предыдущие путешествия.
   Зная, что на широте мыса Сан-Висенте крейсирует французская эскадра, он, выйдя из гавани Сан-Лукара, взял курс на юго-запад; после недолгой стоянки у островов Порто-Санто-Мадейра, где испанцы пополнили запасы провизии, дров и воды, корабли направились к Канарским островам. Девятнадцатого июня эскадра подо­шла к Гомере, где на якоре стояло французское военное судно, а при нем два захваченных испанских корабля. Заметив подплывающую к порту эскадру Колумба, французский капер тут же вышел в открытое море, уводя с собой оба испанских корабля; они так спешили, что большая часть экипажа одного из захваченных кораблей осталась на берегу; а на борту оказались только четыре французских матроса и шесть пленных испанцев. Пона­чалу Адмирал принял эти корабли за купеческие суда, но когда понял, что происходит, немедленно отправил три каравеллы в погоню; однако французы успели уйти далеко, и догнать их было уже невозможно. Между тем пленные испанцы, увидев, что за ними плывут испанские каравеллы, напали на французских матросов, разоружили их и остановили судно в ожидании своих соотечествен­ников. Каравеллы торжественно привели судно в порт, Адмирал возвратил корабль капитану, а пленных фран­цузов оставил у губернатора острова, чтобы тот мог обменять их на других испанцев, увезенных французским фрегатом.
   Двадцать первого июня Колумб отплыл от Гомеры; дойдя до острова Ферро, он разделил эскадру на две части: с одной он продолжил намеченный маршрут, а Другую -- три корабля -- послал с припасами на Эспаньолу.
   Одним из посланных на Эспаньолу кораблей командо­вал Алонсо Санчес де Карвахаль, родом из Баэсы, опытный и смелый моряк; другим -- Педро де Арана из Кордовы, брат донны Беатрисы Энрикес, матери второго сына Колумба и двоюродный брат несчастного Араны, командовавшего крепостью Навидад, когда погиб весь ее гарнизон; капитаном третьего корабля был Хуан Антонио Колумб, или Коломбо, родственник Адмирала, тоже генуэзец, рассудительный и способный человек. Эти капитаны должны были по очереди руководить всем отрядом. Согласно полученным от Колумба предписаниям, им надлежало, дойдя до Эсааньолы, следовать далее вдоль ее южного берега к устью Оземы, где, по расчетам Адмирала, в соответствии с повелением их величеств, был уже заложен новый форт.
   С остальными судами Колумб отправился к островам Зеленого Мыса. По мере приближения к тропикам, климат менялся все заметнее: наступила невыносимая жара, у Адмирала начались жестокие приступы подагры, сопро­вождаемые лихорадкой; но несмотря на мучительные страдания, он полностью сохранил все свои способности, продолжал вести дневник и с обычной своей тщательно­стью производить наблюдения.
   Двадцать седьмого июня корабли подошли к островам Зеленого Мыса; однако вместо ожидаемой зелени и свежести, которые обещало их название, испанцам открылась печальная картина пустой и бесплодной земли. Адмирал не нашел там ни продовольствия для своих судов, ни скота для Эспаньолы. К тому же климат был таким тяжелым, что на кораблях не осталось ни одного человека, который не почувствовал бы его пагубного влияния: затянутое тучами небо, на котором не было видно ни солнца, ни звезд, высокая влажность, тяжелый воздух, который, казалось, давил на землю, и синеватые лица жителей ясно свидетельствовали, насколько вредо­носным был этот климат.
   Пятого июля, отплыв от острова Буэна-Виста, Колумб направился на юго-запад, этим курсом он намеревался следовать до самого экватора. Однако из-за сильного северного и северо-западного течения корабли двигались крайне медленно: целых два дня на горизонте был виден остров Фуэго. Остров получил свое название из-за вулкана. Из горы, венчающей остров, временами извер­гаются пламя и дым; эта гора похожа на большую церковь с высокой колокольней.
   Тридцать первого июля, когда на каждом корабле оставалось не более котелка воды, примерно в полдень, марсовой заметил на горизонте три горы и радостно закричал, что видит землю. Колумб заранее решил, что первую же открытую им землю он назовет Тринидад (Троица). Появление этих трех вершин поразило его как необычное совпадение; и он торжественно, с глубоким религиозным чувством дал открытому острову имя Тринидад, каковое он и носит по сей день.
  
   Глава 2
   Плавание в заливе Пария
  
   Колумб подошел к восточной оконечности острова Тринидад, которую за ее сходство с галерой он назвал Пунта-де-ла-Галера -- Галерный мыс. Далее ему пришлось пройти вдоль южного берега острова в западном направлении не менее пяти миль, прежде чем он встретил место, удобное для якорной стоянки. На следующий день, первого августа, он продолжил пла­вание в том же направлении, желая отыскать более удобную бухту, где можно было бы запастись водой и починить корабли. Колумба поразило, что весь остров был покрыт деревьями, усыпанными плодами, он ожидал, что по мере приближения к экватору будет встречать все более сухие и бесплодные земли, а между тем его взору открывались прекрасные пальмовые леса, спускающиеся к самой кромке воды, с многочисленными ручейками и родниками. Низкие берега казались необитаемыми, однако в глубине острова возвышались холмы с возделанными полями, среди которых были разбросаны деревни туземцев. Мягкий климат этого острова и красота его лесов и полей напомнили Колумбу Валенсию ранней весной.
   Наконец у одного мыса, названного Колумбом Пунта-де-ла-Плайя, они бросили якорь, и Адмирал послал шлюпку за водой. Матросы, к своей радости, сразу же нашли обильный родник и быстро наполнили бочки. Однако испанцы не долго задержались у этого мыса, потому что там не было удобной гавани для кораблей, а на берегу они не встретили ни одного жителя, хотя тут и там находили следы ног и брошенные в поспешном бегстве рыболовные снасти. Встречались также и следы животных, которые они приняли за козьи, но скорее всего это были следы ланей: впоследствии выяснилось, что они в изобилии водились на острове.
   Плывя вдоль берега, Колумб в тот же день, первого августа, увидел по левому борту землю, простирающуюся к югу более чем на двадцать миль. Это было устье реки Ориноко, изрезанное многочисленными рукавами и про­токами. Адмирал принял его за остров и дал ему имя Санта, не подозревая, что видит, наконец, тот материк, к которому давно и страстно стремился.
   Второго августа корабли испанцев подошли к юго-за­падной оконечности острова Тринидад, которую назвали мысом Ареналь, к нему близко подходил другой мыс, выдающийся из лежащей напротив острова суши. Посреди разделяющего их узкого пролива возвышалась скала, которую Адмирал назвал Эль Гальо -- Петух. Адмирал решил сделать очередную остановку. Когда они приближались к намеченному для стоянки месту, от берега отчалила лодка с двадцатью пятью индейцами. Подойдя к кораблям на расстояние полета стрелы, они остановились и стали окликать испанцев на языке, которого никто не понимал. Колумб хотел завлечь туземцев на корабль, чтобы получше рассмотреть и расспросить их; он пытался знаками объяснить им свои дружественные намерения, показывал зеркала, посуду из полированного металла, блестящие безделушки; но все было бесполезно. Более двух часов индейцы не трогались с места, разглядывая в безмолвном удивлении суда и не выпуская при этом весел из рук, готовые обратиться в бегство при малейшей попытке испанцев приблизиться к ним. Но так как расстояние было не очень велико, индейцев можно было рассмотреть доста­точно хорошо. Это были молодые, прекрасно сложенные мужчины, их кожа была гораздо светлее, чем у всех других дикарей, которых испанцы встречали в этих краях. На их головах красовались сеточки из хлопковой ткани, повязки из такой же ткани покрывали тело от пояса до колен. Они были вооружены луками и оперенными стрелами с костяными наконечниками, в руках держали щиты -- вооружение, которого испанцы еще не видели у обитателей Нового Света.
   Видя, что индейцы не откликаются ни на какие приглашения, Колумб решил заманить их на корабли музыкой: он знал, какую страсть питали туземцы к пляскам под удары своих примитивных барабанов и пение традиционных арейтос. Поэтому он приказал устроить что-то подобное на корабле. И вот один из испанцев запел под звуки тамбурина и нескольких других музыкальных инструментов, а юнги начали танце­вать подражая туземным пляскам. Но как только заиграла музыка и испанцы начали петь и танцевать, индейцы, поиняв очевидно, все это за выражение воинственных намерений, схватились за оружие и осыпали корабль тучей стрел. Испанцы в ответ дважды выстрелили из арбалета, обратив слушателей в бегство. Так закончился этот необычный бал.
   А через некоторое время лодка с индейцами снова направилась к кораблям; на этот раз далеко обойдя каравеллу Адмирала, она подошла к другому судну. Туземцы, не проявляя никакого страха, подплыли к самой корме и вступили в переговоры с лоцманом. Лоцман подарил шапочку и шлем индейцу, которого принял за старшего. Дикарь очень обрадовался подарку и стал приглашать лоцмана на берег, давая ему понять знаками, что тоже хочет сделать ему подарок. Лоцман согласился, и индейцы тут же поспешили к берегу и стали ожидать его прибытия. Лоцман сел в шлюпку и двинулся к каравелле Адмирала, чтобы испросить его разрешения; увидев, что он поднимается на "враждебный" корабль, туземцы решили, что их собираются обмануть, тотчас сели в свою лодку и быстро уплыли в море. И больше не показывались.
   Цвет кожи туземцев, черты их лиц и телосложение изумили Колумба и заставили глубоко задуматься. Адмирал считал, что его эскадра находится в этот момент в семи градусах от экватора -- в действительности же она находилась в десяти градусах -- и соответственно ожидал встретить здесь обитателей, похожих на живущих на этой широте африканцев, то есть безобразных дикарей с черной кожей и курчавыми волосами; но эти были светлокожими, стройными, с длинными прямыми волоса­ми; да и жара, вопреки ожиданиям, не только не усиливалась по мере приближения корабля к линии равноденствия, а наоборот, становилась все более уме­ренной.
   Днем, правда, стоял сильный зной, но ночи были такими холодными, что людям, как зимой, приходилось кутаться в одежды. Такое бывает во многих местах жаркого пояса, особенно при безветренной погоде: после сильной дневной жары природа освежается обильными ночными росами. Все эти странности приводили Колумба в недоумение. Оки противоречили его ожиданиям, осно­ванным на теории ювелира Феррера, но они же постепенно подтвердили его собственные предположения, которые уже начали складываться в его живом и неутомимом воображении.
   Поставив корабли на якорь у мыса Ареналь, Колумб разрешил экипажам сойти на берег и отдохнуть в густой тени деревьев и на зеленых лужайках острова. В этом месте не оказалось источников, но матросы, разрыв песок, обнаружили пресную воду, которой хватило, чтобы наполнить все привезенные на берег бочки.
   Некоторое время спустя Адмирал заметил, что выбранное им для стоянки место небезопасно. Через пролив проходило весьма сильное восточное течение. В самом узком месте пролива, между мысом Ареналь и противостоящим ему выступом суши, напор этого течения резко возрастал, вода яростно клокотала в этой теснине, пробиваясь меж подводных камней и перекатываясь через песчаные мели. Теснина эта выглядела очень грозно, и Колумб дал ей имя Бока-дель-Сьерпе -- Змеиная пасть.
   Таким образом, Колумб оказался как бы в западне: с востока ему отрезало дорогу сильное течение, не давая возможности выйти в море тем же путем, каким он вошел в этот пролив, а двигаться вперед ему не давали подводные камни в теснине, о которые могли разбиться каравеллы.
   В полночь Адмирал находился на палубе: сильные подагрические боли и беспокойство за судьбу кораблей не давали ему уснуть. Неожиданно он услышал страшный рев, доносящийся с юга. Адмирал посмотрел туда и увидел водяную гору в шапке пены, которая с ужасным шумом неслась к проливу. И в следующий миг его корабль взлетел на такую высоту, что Колумб понял: или судно сейчас пойдет ко дну, или разобьется о камни. Другую каравеллу сорвало с якоря, и она оказалась в еще более опасном положении. Матросы, оцепенев от ужаса, ожи­дали неминуемой смерти в волнах. Но вот грозная волна мало-помалу опала, не выдержав упорной борьбы с мощным течением теснины. По-видимому, этот внезапный натиск огромных волн был вызван резким повышением уровня воды в одном из рукавов Ориноко, впадающих в залив Пария, о существовании которого Колумбу еще не было известно.
   Не желая больше задерживаться в этом опасном месте, Колумб послал на следующее утро несколько шлюпок проверить глубину в Бока-дель-Сьерпе, чтобы определить, смогут ли здесь корабли пройти на север. К счастью, оказалось, что глубина в проливе достигает нескольких морских саженей и, главное, в проливе обнаружили два противоположных течения, пользуясь которыми можно было войти и выбраться из него. Ветер был благоприятным, и Колумб тотчас приказал под­нять паруса; пройдя опасной тесниной, он вышел в спокойное море и взял курс на север вдоль обращен­ного к материку берега острова Тринидад. Слева по курсу простирался обширный залив, получивший впос­ледствии название Пария. Колумб принял его вначале за открытое море, но, попробовав воду, очень удивил­ся: она была пресной.
   Далее он плыл в северо-западном направлении, держа курс на оконечность острова, где милях в четырнадцати от Ареналя возвышалась заметная издали гора. По пути он встретил два больших мыса, выступающих навстречу друг другу, один со стороны острова Тринидад, а другой -- с западной стороны, он был продолжением длинной песчаной косы, которая, выступая из материковой суши, ограничивала с севера залив Пария. Но Колумб посчитал эту косу островом и назвал ее Грасиа.
   Меж этих двух мысов образовалась новая теснина, еще более опасная, чем Бока-дель-Сьерпе. Она была окайм­лена утесами и скалами, сквозь которые с яростью прорывалось течение. Колумб назвал эту теснину Бока-дель-Драгон -- Пасть Дракона. Не желая испытывать судьбу в столь опасном месте, он в воскресенье, 5 августа, повернул на север и поплыл вдоль берега земли, которую принял за остров, чтобы обогнув ее, выйти в открытое море и взять курс на Эспаньолу.
   Берег, мимо которого они проплывали, был изрезан множеством заливов и бухточек, возделанные участки земли чередовались с густыми лесами и зарослями Фруктовых деревьев, тут и там можно было разглядеть родники и ручьи. Колумба очень удивило, что чем дальше они продвигались вперед, тем более пресной становилась морская вода. В это время года из-за дождей сильно поднимается уровень воды в реках, впадающих в залив, в результате чего происходит сильное опреснение воды в заливе. Еще более удивляло его спокойствие моря: оно было здесь тихим и безопасным, как в просторной гавани, испанцам не нужно было даже отыскивать бухту для якорной стоянки.
   В этой части Нового Света испанцы до сих пор не вступали в сношения с местными жителями. Берега, к которым они приставали, были пустынны и безмолвны, хотя в некоторых местах были видны следы хозяйственной деятельности человека; так что, кроме мимолетной встречи с толпой индейцев с мыса Ареналь, показавшихся на минуту из леса и тут же скрывшихся, испанцы не видели больше ни одного жителя. Желая встретить хоть одно живое существо, которое прервало бы окружающее молчание и в неторошшвом общении поведало бы об этих землях, Колумб 6 августа приказал бросить якорь напротив берега, на котором испанцы заметили возделан­ную землю, и направил туда несколько шлюпок. На берегу матросы обнаружили бесспорные доказательства обитания людей -- тлеющие костры, остатки печеной рыбы, человеческие следы и даже хижину без кровли, но самих туземцев им так и не удалось найти. На окрестных зеленых холмах было много обезьян.
   После этой неудачной попытки корабли продолжили плавание в прежнем направлении. Дойдя до устья реки, где местность была более низменной, эскадра снова остановилась. Едва суда бросили якоря, как к той каравелле, что оказалась ближе к берегу, подплыла лодка с тремя или четырьмя индейцами. Они стали приглашать испанцев выйти на берег; капитан каравеллы, сделав вид, что хочет плыть с ними, спрыгнул в их лодку, опрокинул ее и с помощью подоспевших матросов поймал дикарей, пытавшихся спастись вплавь, и отвез на шлюпке к Адмиралу. Колумб своим обычным мягким обращением быстро развеял их страхи; он подарил им колокольчики, бисерные ожерелья и сахар и отпустил их. Очень довольные, они отправились на берег, где уже собралась большая толпа их соотечественников. Ласковое обхожде­ние Адмирала, как всегда, произвело свое действие. Туземцы на лодках тотчас же поплыли к кораблям и настойчиво добивались, чтобы испанцы их приняли. Это были высокие, прекрасно сложенные люди со свободной походкой и красивой осанкой. Волосы у них были длинные и жесткие, почти никто их не стриг, как это было принято у обитателей Эспаньолы. Они были вооружены луками со стрелами и щитами. Мужчины носили на голове и вокруг бедер повязки из хлопковой ткани, такие яркие, что издалека они казались шелковыми; женщины ходили совершенно нагими. Туземцы принесли с собой маниоковый хлеб, мате и другие припасы, а также много напитков; некоторые из этих напитков были белыми, они приготовлялись из маиса и вкусом походили на пиво, другие, зеленые, были изготовлены из различных фруктов и имели вкус вина. По-видимому, они воспринимали окружающий мир в основном посредством обоняния, в то время как остальные люди воспринимают его посредством зрения и осязания. Подплывая на своих лодках к кораблям, они прежде всего их обнюхивали; поднявшись на палубу, они обнюхивали и матросов, и каждую новую вещь, которая попадалась им на глаза. Бусы почти не привлекали их внимания, зато от колокольчиков они приходили в восторг. Очень им нравилась и медь, они находили что-то приятное в запахе этого металла и называли его, как и другие туземцы, тьюри, что означало небесное происхождение.
   От туземцев Колумб узнал, что их страна называется Пария и что далее на запад она гораздо более населена, чем в этих местах. Взяв с собой несколько человек в качестве проводников и посредников, Колумб поплыл в прежнем направлении. Пройдя восемь миль, в три часа утра они достигли мыса, который назвали Агуха. Когда окончательно рассвело, взору Колумба открылся восхи­тительный вид. Красивые берега во многих местах были возделаны. Тут и там среди рощ и цветущих садов виднелись жилища индейцев. Деревья около них были увешаны плодами, меж стволов тянулись, переплетаясь, виноградные лозы, с ветки на ветку, блестя ярким опереньем, перелетали птицы. Воздух был напоен арома­том цветов и свежестью прозрачных ручьев и ключей. Удивительная красота этого места произвела на Колумба такое неизгладимое впечатление, что он назвал его Садами.
   Утром индейцы стали подплывать к кораблям на своих лодках. Эти лодки оказались более совершенны­ми, чем у других туземцев, очень большие, но маневренные, с каютой посредине, где помещалась семья хозяина. Индейцы передали Колумбу приглаше­ние местного касика сойти на берег. Многие носили на шее золотые ожерелья или подвески из золотых пластин. Золото было низкой пробы, индейцы говорили, что они получают его из горной страны, расположенной на западе, неподалеку отсюда, но дали понять, что ходить туда опасно, потому что жители той страны людоеды, к тому же там много ядовитых животных. Но испанцы, конечно, сгорали от любопытства, их нетерпение подогрел вид жемчужных ожерелий и брас­летов, которые носили многие индейцы. Эти дикари сказали Колумбу, что жемчуг они собирают на северном берегу Парии, которую Колумб по-прежнему считал островом, они показали ему раковины, в которых находят жемчужины. Желая получше разуз­нать о здешнем жемчуге и добыть некоторое количество его для отправки в Испанию, Колумб послал на берег матросов на нескольких шлюпках. Едва испанцы сту­пили на землю, их окружила толпа индейцев, среди которых были главный касик и его сын. Индейцы выразили свое почтение гостям и повели их в простор­ный дом касика, где скромно, но весьма радушно угостили; угощение состояло из маниокового хлеба, вкусных плодов и разнообразных напитков, о которых мы уже упоминали. Все время, пока испанцы находи­лись в этом доме, индейские мужчины и женщины держались отдельно друг от друга, мужчины в одной стороне, а женщины -- в другой. Потом испанцев повели к дому сына касика и опять угостили так же, как в первом. Жители Парии отличались необыкновен­ной кротостью, хотя имели более мужественный и воинственный вид, чем жители Эспаньолы и Кубы. "Они, -- пишет о них Колумб, -- белее всех индейцев, которых я до сих пор встречал, хотя живут весьма близко от экватора, где я думал увидеть людей такого же цвета, как эфиопы". Один из дикарей принес испанцам слиток низкопробного золота величиной с яблоко. Эти туземцы держали в своих домах ручных попугаев разных пород -- светло-зеленых с желтой шейкой и ярко-красной каймой на крыльях в других, размером с курицу, темно-красных с несколькими ярко-синими перьями на крыльях. Они радушно пред­лагали их испанцам, но тех более интересовал жемчуг. Испанцы выменяли большое количество его на несколь­ко кусочков меди, и Адмирал составил из самых крупных жемчужин набор для короля в королевы.
   Благородные манеры и воинственный вид индейцев Парии еще более оттеняли их доброту и приветливость. Они были вполне достойны своей прекрасной страны. Индейцам и испанцам было нелегко понимать друг друга, но они объяснялись знаками, а взаимная благосклонность облегчила им общение и сделала его приятным. Вечером того же дня испанцы возвратились на корабли, очень довольные оказанным им приемом.
  
   Глава 3
   Продолжение плавания в заливе Пария. Возвращение на Эспакьолу
   (1498)
  
   Прекрасный жемчуг, найденный в большом количестве у жителей Парии, укрепил надежды Колумба. В этой находке он видел прямое подтверждение теории ювелира феррера, писавшего ему, что по мере приближения к экватору будут встречаться все более редкие и все более ценные природные богатства. Его неутомимое и богатое воображение извлекало из памяти обстоятельства и факты, подтверждающие его надежды, комбинируя их между собой, он приходил к весьма ободряющим выводам. Он читал в свое время у Плиния, что жемчужины образуются из капель росы, попадающих в устричные раковины, а если это так, размышлял он, то можно ли найти более подходящее место для их образования, чем побережье Парии? Там часто выпадают обильные росы, а устриц так много, что они прикрепляются даже к корням и нависающим над морской водой ветвям мангровых деревьев. Ветка, пролежавшая некоторое время под водой, сплошь покрывается ими.
   Пребывая в убеждении, что Пария -- это остров, и желая как можно скорее обогнуть его и выйти к тому месту, где, по словам туземцев, особенно много жемчуга, он отплыл 10 августа от Садов и продолжал двигаться в прежнем направлении. В глубине залива суша разделялась протокой на две части, которые он тоже принял за острова и назвал их Изабата и Трамонтана. Он был уверен, что именно между ними находится выход в открытое море, однако, чем дальше он плыл, тем уже и мельче делался предполагаемый пролив, а вода в нем становилась все более пресной. Наконец Колумб понял, что далее плыть невозможно; его каравелла, пишет он, оказалась слишком велика для плавания по такому мелководью: она имела около ста тонн водоизмещения. Поэтому он приказал бросить якоря и послал самую легкую каравеллу "Коррео" разведать, можно ли выбраться этим путем в океан. Каравелла вернулась на другое утро. Капитан доложил, что впереди он обнаружил узкий проход длиной в две лиги, ведущий в другой круглый залив, и что из этого внутреннего залива есть еще четыре выхода, но скорее всего это устья рек, которые несут огромное количество пресной воды. Один из этих выходов и в самом деле был устьем большой реки, которую туземцы называли Купарипари, в наше время ее называют Пария. Второму, внутреннему заливу Колумб дал имя Жемчужный, поскольку считал, что там должно быть много жемчуга, однако, как выяснилось впоследствии, жемчуга там вообще не было. Хотя капитан и лоцманы утверждали, что впереди обширная суша, Колумб остался при своем мнении, что это острова, а выходы из круглого залива, через которые в него вливается пресная вода, -- это проходы в океан. Тем не менее, поскольку корабли не могли плыть дальше на запад, чтобы достичь этих проливов, оставалась единственная возможность выйти в океан: вернуться назад и постараться выбраться из залива Пария через пролив Бока-дель-Драгон. Колумбу хотелось задержаться в этой части залива еще на некоторое время, чтобы обследо­вать окрестности, ибо он считал, что находится в одной из самых богатых стран, однако припасы на кораблях уже подходили к концу, а те, что предназначались для колонии, начинали портиться, да и сам он испытывал жестокие страдания: к подагре, мучавшей его большую часть путешествия, прибавилась болезнь глаз, вызван­ная, по-видимому, постоянной бессонницей и пере­утомлением и временами почти полностью лишавшая его зрения. Даже плавание вдоль берегов Кубы, когда он почти не спал в течение тридцати трех дней, по его словам, не так сильно подорвало его здоровье и ослабило зрение.
   Все это заставило его отказаться от намерения исследовать земли вокруг залива Пария и поспешить с возвращением на Эспаньолу. Одиннадцатого августа эскадра подняла якоря и взяла направление на восток, к проливу Бока-дель-Драгон. Попутное течение понесло их с необыкновенной быстротой, правда, оно же помешало Колумбу сделать еще одну остановку у его любимых Садов. Тринадцатого августа, в воскресенье, каравеллы бросили якоря неподалеку от Бока в прекрасной бухте, которую Колумб нарек Пуэрто-де-Гатос по названию распространенных там обезьян породы гато-пауло. На берегу росли мангровые деревья, их корни омывались морской водой, а ветви были покрыты жемчужницами.
   На следующий день, 14 августа, корабли подошли к проливу Бока-дель-Драгон и приготовились войти в эту страшную теснину. Расстояние от мыса Бото на оконеч­ности Парии и до мыса Лапа на оконечности острова Тринидад не превышает пяти лиг, но на этом пути находятся два острова, названные Колумбом Караколь и Дофин. Масса пресной воды, изливающаяся из залива Пария, особенно значительная в сезон дождей -- в июле и августе -- стесняется этими островами, отчего вода там кружит, кипит и пенится, а ее несмолкающий грохот наводит на мысль о подводных скалах. Грозный сам по себе, пролив представляется особенно опасным для мореплавателей, решившихся преодолеть его без карт и лоцманов. Колумб опасался сначала, что их подстерегают подводные камни и песчаные мели, но присмотревшись внимательнее, пришел к выводу, что водовороты вызваны не рифами и мелями, а столкновением потока пресной воды, выталкиваемой из залива, с напором морского прилива, стремящегося хлынуть в залив.
   Как только корабли вошли в эту страшную теснину, ветер неожиданно упал и возникла опасность, что течением их бросит на скалы или на мель. Но в конце концов пресная вода залива пересилила морскую и корабли вынесло в открытое море. Адмирал поздравил себя с благополучным преодолением теснины, вполне заслуживающей своего названия -- Пасть Дракона.
   Взяв курс на запад, Колумб поплыл теперь вдоль северного берега Парии; он продолжал считать ее островом и надеялся найти у западной оконечности Жемчужный залив. Он хотел проверить, действительно ли пресная вода истекает из четырех речных устьев, как утверждал капитан посланной на разведку каравеллы.
   При выходе из Бока-дель-Драгон он заметил вдали на северо-западе два острова и назвал их Асунсьон и Консепсьон, в наше время они носят имена Тобаго и Гренада. Плывя на запад вдоль северного берега Парии, он открыл еще несколько небольших островов с удобными гаванями, всем им дал названия, но впоследствии они были забыты. Пятнадцатого августа он открыл острова Маргарита и Кубагуа, получившие вскоре широкую известность как превосходные места для добычи жемчуга. Остров Маргарита длиной в пятнадцать и шириной в весть лиг был плотно заселен. На острове Кубагуа, весьма значительных размеров, лежащем между Маргаритой и материком, в четырех лигах от последнего, не было ни леса, ни возделанной земли, ни источников пресной воды, но зато там была хорошая гавань. Подойдя к нему ближе, Адмирал увидел нескольких дикарей, занимавшихся ловлей жемчуга; при виде корабля все они бежали на берег. Адмирал послал к берегу шлюпку, и испанцы вступили с ними в переговоры. Один матрос увидел на туземке ожерелье из многих нитей жемчуга; у него была валенсийская тарелка, расписанная яркими цветами, похожая на фарфоровую, он разбил ее на куски и за несколько осколков выменял у этой туземки большую часть жемчужных нитей. Матрос отдал жемчужины Адмиралу, и тот тут же послал на берег несколько испанцев с валенсийскими тарелками и бубенчиками, и они за короткое время наменяли три фунта жемчуга. Некоторые жемчужины были необыкновенно крупными. Впоследствии Адмирал отправил их в качестве образцов католическим величествам.
   Колумб с трудом удержался от искушения сделать у этого острова остановку и посетить те места, где, по словам индейцев, особенно много жемчуга. Он еще не добрался до конца предполагаемого острова Пария, как у него начала зарождаться мысль, что Пария на самом деле не остров, а выступающая часть азиатского материка. Ему не терпелось проверить это предположение. Однако, к своему великому сожалению, он вынужден был отказаться и от этого намерения.
   К тому времени болезнь глаз настолько усилилась, что он не мог уже самостоятельно проводить наблюдения и вынужден был целиком полагаться на донесения лоцманов и капитанов. Поэтому он повернул корабли к Эспакьоле. Он решил отдохнуть там и восстановить силы, а в это время послать брата продолжить исследование этой страны. Через пять дней плавания в северо-западном направлении, 19 августа, эскадра подошла к Эспаньоле; однако она оказалась не у реки Оземы, куда вел ее Колумб, а на пятьдесят лиг западнее. На следующее утро корабли стали на якорь у небольшого острова Беата.
   Колумб был изумлен, что так ошибся в вычислениях и далеко отклонился от того места, к которому рас­считывал выйти, но верно определил причину своей ошибки -- сильное течение, которое сносило каравеллы к западу, когда они по ночам ложились в дрейф, чтобы не наткнуться на рифы и не сесть на мель. О скорости этого течения можно было судить по тому, что 15 августа при весьма слабом ветре эскадра прошла семьдесят пять лиг за двадцать четыре часа. Рассуждения Колумба привели его к выводу, что именно это течение промыло пролив Бока-дель-Драгон, прорвав узкий перешеек, ко­торый раньше соединял остров Тринидад с выступом Парии. Развивая эту идею, он решил, что течение отделило от материка ту часть, из которой образовалась гряда островов, протянувшаяся от Тринидада до Багам­ских островов. В качестве доказательства он указывал также и на форму этих островов, вытянутых с юга на север и расширяющихся с востока на запад -- точно по направлению течения.
   Остров Беата, у которого эскадра стала на якорь, расположен в тридцати милях на запад от устья реки Оземы, где Колумб надеялся найти новый форт, который перед отплытием в Испанию приказал построить; однако сильное течение и встречный восточный ветер грозили надолго задержать его у Беаты и затянуть последний переход. Поэтому Колумб послал к берегу шлюпку, чтобы найти туземца, который смог бы доставить его письмо аделантадо. Шлюпка вернулась с шестью индейцами, один из них был вооружен испанским арбалетом. Увидев арбалет в руках дикаря, Адмирал был чрезвычайно озадачен. Дело в том, что он никогда не торговал оружием, ни на что его не обменивал, и поэтому он решил, что арбалет мог попасть в руки местного жителя только вследствие гибели кого-то из испанцев. Его охватило беспокойство за участь колонии, он опасался, что за время его длительного отсутствия там могло произойти что-то ужасное, не исключал он и новых волнений индейцев.
   Колумб отправил гонца и снялся с якоря. Тридцатого августа корабли достигли устья Оземы. В пути их встретила каравелла, на которой плыл аделантадо, получивший посланное с индейцем письмо и поспешивший навстречу брату. Их свидание доставило обоим огромную радость и взаимное утешение. Братья очень любили друг друга, каждый из них во время разлуки испытал горести и страдания и каждый нашел в другом не только близкого человека, но опору и защитника. Дон Бартоломео всегда с величайшим уважением и почтением относился к гению Адмирала, а тот находил в его лице неутомимого, отважного и знающего помощника, на которого всегда можно было положиться.
   После этого плавания от Колумба осталась только тень. Во время путешествия он возложил на себя такое бремя забот и обязанностей, которое могло бы надломить и самое крепкое здоровье: ему приходилось проявлять постоянную бдительность днем и ночью, в любую погоду быть начеку. А между тем годы, болезни и пережитые превратности судьбы все более давали о себе знать, физические силы шли на убыль. И в это последнее путешествие, снедаемый лихорадкой, мучимый подагрой, не дававшей ему покоя, он ни на час не оставлял своего поста, сам командовал всеми маневрами судов и довел себя до крайнего истощения, исчерпав последние запасы душевных и физических сил. Когда Колумб ступил на берег Эспаньолы, он был бледен, изможден и почти слеп; но его здравый и могучий ум не подвергся разрушению, и хотя его тело грызли недуги, он с обычной страстью мечтал о новых открытиях, совершение которых он намеревался поручить своему достойному и мужественному брату.
  
   Глава 4
   Размышления Колумба о берегах Парии
   (1498)
  
   Природные явления, которые Колумб наблюдал во время этого путешествия, дали богатую пищу его воображению. Размышляя о мощных потоках пресной воды, вливающейся в залив Пария, он пришел к одному из тех замечательных и вместе с тем простых заключений, которые были ему так свойственны. Острова не могли породить такого количества воды; подобные потоки могли возникнуть только от впадения в океан большой реки, протекающей через огромное пространство и вбирающей в себя воды многочисленных притоков, а такая река может существовать только на материке. Из этого он заключал, что земли, которые он видел вокруг залива, не разрозненные острова, что они большей частью соприкасаются друг с другом, что берега Парии уходят на запад далеко от того места, где он повернул назад, и тянутся за гарный хребет, который он видел издалека, от острова Маргариты; земля же, лежащая напротив острова Тринидад, не остров, а материк, уходящий к югу, далеко за экватор, в еще неизвестное цивилизованному человеку полушарие. Эту землю он считал продолжением азиатского материка, то есть он полагал, что суша занимает большую часть земного шара. Этого мнения придерживались и другие знаменитейшие писатели как древнего, так и новейшего времени, в их числе Колумб упоминает Аристотеля, Сенеку, св. Августина и кардинала Педро де Альако, сочинения которых он очень ценил. Он ссылался и на апокрифическое сказание Ездры, в котором говорится, что из семи частей света только одна покрыта водой, а остальные -- земная твердь.
   Из всех этих умозаключений и соображений он делал далее вывод, что земля вокруг залива Пария -- берег почти бескрайнего материка, простирающегося на запад и на юг и включающего в себя богатейшие страны, расположенные в самых благословенных местах. Посколь­ку этот материк не был ранее никем открыт, каждая христианская страна могла открывать его и брать в свое владение. "Да продлит Господь дни Вашим Величествам и даст Вам доброго здоровья, -- пишет он католическим королям, -- дабы вы могли осуществить это благородное дело, которое принесет пользу вере, славу Испании и утешение всем христианам, ибо имя Спасителя нашего распространится в этих странах".
   Смелые рассуждения Колумба не содержат ничего, что могло бы нас удивить, но он развивает их дальше и доводит до того, что они в конце концов превращаются в абсурд. В том же письме, из которого мы процитировали отрывок, он напоминает монархам, что в предшест­вующую экспедицию, проплыв сто лиг к западу от Азорских островов, он вдруг заметил необыкновенную перемену в небе и звездах, в температуре воды и состоянии океана; казалось, с севера на юг пролегала черта, за которой все менялось: магнитная стрелка, указывавшая до этого на северо-восток, повернулась точно на северо-запад; море, бывшее до того чистым, оказалось теперь забитым такими густыми водорослями, что он опасался запутаться в них. Когда после перехода этой воображаемой линии он проводил ночные астрономические наблюдения, то оказалось, что Полярная звезда описывает в небе в течение суток круг в пять градусов в диаметре. Для нынешнего путешествия он избрал другой путь: он пошел на юг, в направлении островов Зеленого Мыса, желая достичь линии равноденствия; однако нестерпимая жара и поднявшийся восточный ветер не позволили ему завершить задуманное, он вынужден был повернуть на запад, когда находился на широте Сьерра-Леоне в Гвинее. Несколько дней они изнемогали от жары под знойным, хотя и затянутым тучами небом, но стоило им пересечь упомянутую мнимую черту, как вдруг к великой радости путешественников все чудесным образом изменилось. Они вошли в благодатную полосу, где небо было чистым и ясным, и климат, чем дальше они продвигались, стано­вился все мягче и приятнее, море спокойнее, а ветер тише и благоуханнее. Эти явления полностью совпадали с теми, которые он заметил в предшествующем плавании при пересечении той же черты, хотя это происходило значительно севернее; единственное исключение состояло в том, что теперь он наблюдал иное движение звезд: Полярная звезда, как ему казалось, описывала теперь суточный круг не в пять, а в десять градусов в диаметре, что его чрезвычайно удивило; тем не менее он был уверен, что не ошибся, так как многократно проверил себя новыми наблюдениями с помощью квадранта. В предшествующее путешествие при пересечении мнимой черты на широте Азорских островов самая большая высота Полярной звезды составляла десять градусов, а здесь -- пятнадцать.
   Все эти обстоятельства, а также некоторые другие соображения вызвали в нем сомнения в общепринятой теории о форме земли. Философы утверждали, что земля имеет сферическую форму, но им ничего не было известно о той части света, которую он открыл. Теперь он пришел к выводу, что известная доселе часть Старого Света действительно имеет шарообразную форму, в этом он не сомневался, однако земля в целом, включая ее ново­открытую часть, имеет форму не шара, а груши, при этом ее узкая часть сильно выступает и достает до неба. Эта высокая часть, как он определил, находится по­середине открытого им нового материка точно на экваторе. Все замеченные прежде явления, казалось, подтверждали его теорию. Перемены, которые имели место при пересечении воображаемой черты, идущей с севера на юг, объяснялись, как он полагал, тем, что корабли достигали возвышающейся части земли и, начиная постепенно подниматься к небу, попадали в более чистую, более небесную атмосферу* (* По воспоминаниям Петера Мартира, Адмирал говорил ему, что пройдя полосу нестерпимого зноя и вредоносного воздуха, его корабли начали взбираться на крутизну моря, которое в тех местах подобно высокой горе, упирающейся в небо (прим. авт.).). По этой же причине, думал он, изменялось и направление магнитной стрелки: на ее уклонение к северо-западу оказывали влияние подъем корабля на высоту и смягчение климата. Подобным образом высота стояния Полярной звезды и величина описываемого ею круга зависели от того, с какой точки он ее рассматривал: когда он смотрел на нее с возвышенности, то ее высота, естественно, казалась ему большей, так же как и круг, который она описывала. По мере приближения к экватору все замеченные явления должны проявляться еще отчетливей.
   Он также обратил внимание на различия в климате, растительности и облике обитателей этой части Нового Света и Африки. В африканских странах, расположенных на той же широте, стоит невыносимая жара, земля опалена солнцем и бесплодна, жители черны, курчавоволосы, плохо сложены, ленивы и грубы. Здесь же, напротив, хотя и солнце находится в созвездии Льва, климат вполне умеренный, утром и вечером свежо и даже прохладно, покрытая зеленью земля плодородна, много прекрасных лесов, люди более светлокожи, чем даже жители стран, открытых им к северу от этих мест, у всех длинные волосы, они хорошо сложены, отличаются красотой, живым умом и отвагой. А поскольку эти земли также находятся близко от экватора, все указанные особенности, отмечал он, могут объясняться только возвышением этой части земли, уходящей в небесные сферы. Плывя на север через залив Пария, он заметил, что круг, описываемый Полярной звездой, вновь умень­шился, а скорость морского течения увеличилась, под его постоянным воздействием, как уже упоминалось, от материка отделилась часть суши, так образовались прилегающие к материку острова. Это Колумб счел еще одним подтверждением его идеи, что, плывя к югу, он поднимался на высоту, а возвращаясь на север, опускался вниз.
   Аристотель полагал, что самая возвышенная, самая близкая к небу часть земли находится у антарктического полюса; другие мыслители придерживались мнения, что она расположена у арктического полюса; таким образом и те, и другие были согласны, что одна часть земли выше всех остальных и расположена ближе к небу. Они не знали, что эта возвышенная часть лежит у экватора, замечает Колумб, ибо у них не было никаких достоверных сведений об этом полушарии, и они могли судить о нем только теоретически и на основании догадок.
   Как обычно, он искал подтверждения своей теории в Священном Писании. "Когда Бог сотворил солнце, -- замечает он, -- то оно в первый раз поднялось на краю востока и там излило свой первый свет". Это место, согласно его представлениям, находилось именно здесь, в отдаленной части Востока, где океан сходится с оконеч­ностью Индии под линией равноденствия и где расположена самая возвышенная точка земли.
   Он предполагал, что хотя вершина мира и поднимается очень высоко, сам этот подъем неощутим, настолько он пологий и ровный. Прекрасные плодородные берега Парии лежат на отдаленных границах возвышенной части мира, и по этой причине изобилуют ценными дарами природы, свойственными землям с подобным благодатным клима­том. С продвижением во внутреннюю часть Парии, земля будет постепенно повышаться, становясь все более красивой и изобильной, пока, наконец, не увенчается вершиной точно на экваторе. Эту вершину он представлял себе как самое благородное и самое совершенное место, облагодетельствованное, благодаря своему положению, равными днями и ночами, а также неотличимыми временами года; погружаясь в спокойные небесные сферы, где всегда приятная умеренная температура, она возвы­шается над остальными странами, которые окутывают пары и тучи, сотрясают грозы и бури, терзают зной и стужа; словом, он считал, что это место -- обитель наших прародителей, невинная и блаженная колыбель человече­ства -- Эдемский сад или земной рай!
   Он представляет себе это место в соответствии с учением самых почитаемых отцов церкви восхитительным уголком, дарующим блаженство и наслаждение, но недоступным дла простых смертных, если на то не будет соизволения Господня. Именно здесь берет начало мощ­ный поток пресной воды, наполняющий залив Пария и разбавляющий соленую воду океана. Этот поток питается источником, упоминаемым в Книге Бытия: он зарождается у древа жизни в Эдемском саду.
   Таковы были необычайные размышления Колумба, которые он изложил в письме кастильским монархам, приведя в доказательство мнения многих авторитетов, в частности, св. Августина, св. Исидора, св. Амброзиуса и подкрепив свои мысли странными и незаурядными со­ображениями. Эти соображения показывают, насколько сильно повлияли его великолепные открытия на его воображение.
   Рассудительные люди, живущие спокойной размеренной жизнью, особенно современные ученые, основывающие свои заключения только на фактах, могут улыбнуться этим фантазиям, но фантазии Колумба опирались на труды самых ученых и образованных людей того времени; но даже если бы это было не так, разве должен нас удивлять подобный полет фантазии человека, оказавше­гося в положении Колумба? Перед его глазами открывался огромный мир, как бы впервые обретая свое существова­ние, его размеры и свойства были неясны и не­определенны и оставляли обширное поле для догадок. Каждый день приносил что-нибудь новое и открывал новые красоты: то острова с золотыми жилами в скалах, то изобилующие пряностями леса, то усеянные жемчугом берега, то убегающее в бесконечную даль побережье, к которому спускаются восхитительные долины, за ко­торыми поднимаются горные хребты, а за этими хребтами, говорили туземцы, в глубине страны лежат еще более прекрасные земли, в еще более богатых странах живут более счастливые народы. И огладывая необыкновенный и чудесный мир, мог ли он не испытывать упоения от сознания, что именно его гений вызвал этот мир к жизни? Мог ли он не смотреть на него с торжеством и гордостью первооткрывателя? Если бы Колумб не был способен к таким порывам энтузиазма и взлетам воображения, он, подобно другим ученым, сидел бы в уютном кабинете и спокойно и хладнокровно рассуждал о вероятности существования материка на западе; однако в этом случае он никогда бы не отправился сам на его поиски в неизведанные просторы океана.
   И даже в его самых фантастических рассуждениях и выводах мы легко обнаруживаем верную интуицию и удивительную проницательность, составлявшие основу его характера. Так, его заключение о том, что если устье Ориноко изливает в море большое количество пресной воды, значит река протекает по обширному материку, поражает глубиной и точностью. Весьма образованный испанский историк Муньос находит достаточно убедитель­ные оправдания и другим частям его теории. "Колумб подозревал, -- пишет историк, -- что земная поверхность в области экватора может подниматься; ученые впослед­ствии определили, что земля действительно имеет форму шара, слегка выпуклого по всей окружности экватора. Не имея возможности проникнуть в причину отклонений магнитной стрелки, он выдвинул предположение, что на нее влияют изменения температуры; в ходе многочислен­ных последующих путешествий и проведенных опытов такие отклонения были подтверждены, при этом были открыты и менее заметные колебания стрелки и доказано, что сильный холод вообще способен лишить ее чувстви­тельности; возможно, что новые наблюдения полностью подтвердят гипотезу Колумба. Сама его ошибка относи­тельно диаметра кругов, описываемых Полярной звездой, который, как он считал, увеличивается по мере приближения наблюдателя к экватору, характеризует его как ученого, опередившего свое время".
  
   Книга одиннадцатая
  
   Глава 1
   Правление губернатора. Экспедиция в провинцию Харагуа
   (1498)
  
   Колумб предвкушал отдых от своих трудов по прибытии на Эспаньолу, но новые тревоги и несчастия, обрушившиеся на него, воспре­пятствовали осуществлению его замыслов и наложили отпечаток на всю его дальнейшую судьбу. Чтобы объяснить это, необходимо рас­сказать о событиях, происшедших на острове за время его длительного пребывания в Испании.
   Когда он отплыл в Европу в марте 1496 года, его брат, дон Бартоломео, исполнявший обязанности аделантадо, принял все необходимые меры, чтобы выполнить указания Адмирала о начале работ в золотых копях, открытых Мигелем Диасом в южной части острова. Оставив дона Диего Колумба управлять Изабеллой, он отправился с большими силами в район приисков и, найдя самое богатое рудой место, построил укрепленный поселок, дав ему имя Сан-Кристсбаль. Однако рабочие, находившие крупинки золота в земле и камнях, использовавшихся для строительства, назвали его Золотой Башней.
   Аделантадо провел там три месяца, наблюдая за строительством поселка, расчисткой копей и подготовкой к промывке золота. Однако ходу работ серьезно препятствовал недостаток провизии, из-за чего часто при­ходилось посылать людей на ее поиски. Прежнему гостеприимству островитян пришел конец. Индейцы те­перь уже не отдавали продовольствие бесплатно, научив­шись у белых людей извлекать выгоду из нужд других и требовать плату за хлеб. Их собственные скромные ресурсы вскоре также истощились, так как из-за уме­ренности в еде, природной лени и беззаботности они обычно не запасались пищей в большом количестве. По этой причине аделантадо стало трудно держать там такие большие силы, пока они сами не смогут возделывать землю и разводить скот или не станут получать провизию из Испании. Оставив десять человек с собакой охранять поселок, он отправился с остальными людьми, их было около четырехсот, в Консепсьон, находившийся на изо­бильных землях Веги. Весь июнь он собирал подати, а Гварионекс и подчиненные ему касики снабжали его продовольствием. В следующем месяце (в июле 1496 г.) из Испании прибыли три каравеллы под командованием Ниньо, которые привезли людей и, что было особенно важно, продовольствие. Продовольствие тут же рас­пределили среди голодных колонистов, к сожалению, немалая его часть пострадала во время путешествия. Это было серьезным ударом для общины, где любая нехватка могла вызвать ропот и бунт.
   С этими кораблями аделантадо получил письма от брата, в которых тот приказывал ему заложить город и морской порт у устья Оземы, рядом с новыми приисками. Он требовал также высылать в Испанию пленников -- касиков и их подданных, которые были повинны в смерти колонистов; многие юристы и теологи Испании считали подобное преступление достаточным основанием, чтобы продавать их как рабов. При возвращении каравелл в Испанию аделантадо отправил с ними 300 индейских пленников и трех касиков. Эти люди и стали тем злосчастным грузом, которым как несметным сокровищем нелепо бахвалился Ниньо и который доставил столько неприятностей и разочарований Колумбу, задержав его в Испании.
   Получив свежий запас провизии, аделантадо вернулся в Сан-Кристобаль и оттуда направился к Оземе, чтобы выбрать место для будущего порта. После тщательного осмотра местности он остановился на восточном берегу естественной гавани в устье реки. Она была хорошо доступной, достаточно глубокой и удобной для якорной стоянки. Река протекала по прекрасным плодородным землям, воды ее были чисты, полезны для здоровья и изобиловали рыбой; по берегам росли деревья, покрытые вкусными плодами, плывя по реке их можно было достать рукой. На этой несравненной земле жила женщина-касик, которая полюбила молодого испанца Мигеля Диаса и уговорила его пригласить своих соотечественников посе­литься в этой части острова. Обещание жить в мире, данное ею во время дружеской встречи от имени всего племени, неуклонно соблюдалось.
   На высоком берегу бухты дон Бартоломео возвел укрепленный поселок, который поначалу назывался Иза­белла, а потом Санто-Доминго, он-то и положил начало городу, который до сих пор носит это имя. Аделантадо был человеком энергичным и неутомимым. Не успели еще закончить строительство, как он, оставив в поселке гарнизон из 20 человек, отправился с остальными людьми навестить владения Беечио, одного из главных вождей острова. Как уже упоминалось, это был касик провинции Харагуа, охватывавшей почти все побережье западной части острова, включая мыс Тибурон и южное побережье до мыса Агида и маленького островка Беата. Это был один из самых густонаселенных и плодородных районов с прекрасным климатом, обитатели его отличались мягким характером и имели более приятные манеры, чем остальные островитяне. Этот район находился далеко от укрепленных поселений испанцев и поэтому, в отличие от земель других касиков, не подвергался нашествиям белых людей.
   Вместе с Беечио здесь жила Анакаона, вдова покойного грозного Каонабо. Она была сестрой Беечио и укрылась у брата после того, как захватили ее мужа. Она была самой прекрасной женщиной острова; ее имя на индей­ском языке означало Золотой Цветок. К тому же она была более одаренной, чем другие представители ее народа, говорили, что она непревзойденный сочинитель маленьких баллад-легенд -- арейтос, которые туземцы напевали во время исполнения своих танцев. Все испанцы, которые писали о ней, единодушно отмечают, что она обладала врожденным чувством собственного достоинства и изысканностью манер, которых трудно было ожидать в ее диком окружении. Несмотря на то, что ее муж погиб из-за белых людей, она, по-видимому, не испытывала к ним враждебного чувства, зная, что он своим во­оруженным выступлением сам вызвал возмездие. Она относилась к испанцам с восхищением, почти как к каким-то сверхъестественным существам, ее гибкий ум осознал тщетность и неразумность любых попыток противостоять им. Имея большое влияние на своего брата Беечио, она посоветовала ему извлечь урок из горестной судьбы ее мужа и заручиться дружбой испанцев; очевид­но, дружеское расположение этой женщины и ее влияние на брата способствовали этому визиту аделантадо.
   Проходя через те части острова, которые еще не посещались европейцами, аделантадо прибегал к тем же впечатляющим приемам, что и Адмирал; он высылал вперед кавалерию и входил в индейские селения военным строем с развернутыми знаменами под звуки труб и барабанов.
   Пройдя около 30 лиг, он подошел к реке Нейва, которая, беря начало в горах Сибао, делит пополам южную часть острова. Переправившись через реку, он послал два отрада по десять человек вдоль морского побережья на поиски дерева цезальпинии. Они нашли много таких деревьев, срубили и оставили стволы в индейских хижинах на хранение до отправки морем.
   Повернув с главными силами направо, аделантадо недалеко от реки повстречал касика Беечио во главе большого войска индейцев, вооруженных стрелами, лука­ми и копьями. Возможно, что он намеревался про­тивостоять вторжению испанцев в свои лесные владения, однако был испуган их воинственным видом и дру­желюбно приветствовал аделантадо; при этом Беечио объяснил, что его воины вооружены потому, что он направлялся покорить несколько деревень вниз по реке, одновременно он спросил, что послужило причиной появления испанцев. Аделантадо заверил его, что пришел с миром и хотел бы провести дружеские беседы в Харагуа. Ему настолько удалось развеять сомнения касика, что тот распустил свою армию и послал скороходов, чтобы подготовиться к достойной встрече такого высокого гостя. Когда испанцы проходили по землям касика и землям подчиненных ему вождей, те подносили им хлеб из маниоки, коноплю, хлопок и другие дары земли. Наконец они приблизились к большому поселению -- резиденции Беечио, расположенному в очень красивом месте в глубине залива, который теперь называется Излучина Леоган.
   Испанцы уже раньше много слышали о Харагуа, прекрасном месте с мягким климатом, часть которого в соответствии с верованиями индейцев считалась местом упокоения душ усопших. Они были наслышаны также о красоте и гостеприимстве местных жителей; оказанный им прием полностью подтвердил их ожидания. Когда они подходили к дому касика, навстречу им вышли тридцать женщин, они пели традиционные баллады-арейтос, тан­цевали и размахивали пальмовыми ветвями. Замужние женщины были одеты в расшитые передники, не дохо­дившие до колен, а молодые -- совершенно нагие с одной лишь повязкой на лбу и распущенными по плечам волосами. Они были восхитительно сложены, их нежная и гладкая кожа приятно отливала бронзой. По словам Петера Мартира, когда испанцы увидели среди деревьев этих женщин, им показалось, что это сказочные дриады или нимфы и феи, воспетые древними поэтами. При­близившись к дону Бартоломео, они опустились на колени и грациозно протянули ему зеленые ветви. За ними следовала женщина-касик Анакаона, ее несли на легких носилках шестеро индейцев. Как и на других женщинах, на ней был только короткий передник из яркой ткани. Голова была украшена душистым венком из алых и белых цветов, такие же гирлянды обвивали ее шею и руки. Она приняла аделантадо и его спутников со свойственным ей благородством и изяществом, не проявив к ним ни малейшей неприязни из-за судьбы своего мужа.
   Аделантадо и его офицеров провели в дом Беечио, где им был устроен пир с изобилием морской и речной рыбы, прекрасными овощами и фруктами.
   Здесь испанцам впервые удалось преодолеть отвращение к игуане, излюбленному деликатесу индейцев, к которому испанцы до сих пор относились с брезгливостью, считая игуан разновидностью змей. Аделантадо, желая оказать уважение местным обычаям, первый уступил мягким, но настойчивым просьбам Анакаоны и отведал мяса игуаны. Его спутники последовали его примеру, они нашли это блюдо в высшей степени нежным и вкусным и с того времени игуана пользовалась большой популярностью у испанских гурманов.
   Когда пир был окончен, дон Бартоломео с шестью офицерами остался в доме Беечио, остальных испанцев разместили в домах младших касиков, где они спали в гамаках из необработанного хлопка -- обычных постелях местных жителей.
   Два дня они провели у гостеприимного Беечио, их развлекали индейскими играми, устраивали в их честь празднества, самым замечательным среди которых было потешное сражение. Два отряда обнаженных индейцев, вооруженных луками и стрелами, внезапно ворвались на площадь и устроили сражение, похожее на мавританскую борьбу с палками и тростниковыми дротиками. Постепен­но они входили во все больший азарт и сражались с такой страстью, что четверо были убиты и многие ранены, но, казалось, это лишь подогревало интерес зрителей. Состязание продолжалось бы и дольше и было бы еще более кровавым, если бы аделантадо и его офицеры не вмешались и не попросили остановить игру.
   Когда празднество закончилось и близкое общение укрепило взаимное доверие, аделантадо открыл касику и Анакаоне истинную цель своего визита. Он объяснил, что его брат, Адмирал, был послан на этот остров королями Кастилии, великими и могущественными властителями, подчинившими себе многие королевства; он объяснил далее, что Адмирал вернулся на родину, чтобы рассказать королям о племенах и касиках этого острова, а на время своего отсутствия он оставил его, своего брата Бартоломео управлять островом и поручил ему принять Беечио под покровительство могущественных испанских монархов и договориться о подати, которую тот должен будет платить таким образом, как ему будет угодно.
   Касик был сильно смущен этим требованием, он хорошо знал о страданиях, которые испанцы в погоне за золотом причинили жителям других мест. И он сказал, что понимает, с какой целью белые прибыли на остров и знает, что другие касики платят подать золотом, но его земля бедна этим металлом и его подданные едва ли знают, что это такое. Но аделантадо ответил, что монархи никогда бы не стали требовать от касика платить подать товарами, которых нет в его владениях, что он может платить маниоковым хлебом, коноплей, хлопком, ко­торыми изобилуют местные земли. При этих словах лицо вождя просияло, он с радостью согласился и тут же разослал приказы подчиненным касикам готовить хлопок для первой уплаты подати. Уладив все дела, аделантадо тепло простился с Беечио и его сестрой и отправился в Изабеллу.
   Так спокойным мудрым управлением была приведена в подчинение одна из самых больших провинций острова, и если бы не вмешательство в политику аделантадо недальновидных и безответственных людей, то большие подати могли бы быть собраны без всякого насилия. Индейцы проявили сговорчивость и были готовы до­бровольно поступиться своими правами в пользу белых людей, когда те обращались с ними мягко и человечно.
  
   Глава 2
   Установление цепочки военных постов. Восстание Гварионекса, вождя Веги
   (1496)
  
   По прибытии в Изабеллу дон Бартоломео увидел там обычную нищету и страдания. Многие умерли за время его отсутствия, многие были больны. Те, кто был здоров, жаловались на недостаток пищи, а те, кто больны, -- на нехватку лекарств. Продовольствие, привезенное не­сколько месяцев назад Педро Алонсо Ниньо, подошло к концу. Отчасти из-за болезней, отчасти из-за отвращения к труду испанцы не стали возделывать прилегающие земли, а индейцы, от которых они в основном зависели, возмущенные притеснениями, покинули окрестности и бежали в горы, предпочитая жить в убогих укрытиях и питаться кореньями и травами, чем оставаться на плодородных равнинах, терпя жестокость и неспра­ведливость белых. История этого острова -- это беско­нечная цепь несчастий, бедности и нищеты, вызванных алчной погоней за золотом. Золото заслонило от испанцев все другие менее эффектные, но более надежные источ­ники обогащения. Они считали бесполезным все, что не давало прямой и быстрой выгоды. Вместо того, чтобы возделывать прекрасные почвы, получая истинные со­кровища, они теряли время на поиски золотоносных руд и вод и голодали среди изобилия.
   Еще не подошли к концу запасы провизии, доставлен­ной Ниньо, как среди колонистов вновь начался обычный ропот. Они считали, что Колумб, наслаждаясь роскошью и развлечениями двора, забыл и думать о них. Они полагали, что правительство также забыло их, в гавани же не было ни одного судна и поэтому они не могли послать домой известие о своем бедственном положении и молить о помощи.
   Чтобы устранить последнюю причину недовольства и поднять дух поселенцев, аделантадо приказал построить две каравеллы для нужд острова. А чтобы избавить население ото всех недовольных и больных в этот тяжелый момент, он отправил их в глубину острова, где был лучший климат и где у индейцев можно было в изобилии найти пищу. В это же самое время он завершил начатое братом в прошлом году сооружение цепи военных постов и разместил в них гарнизоны; каждый из пяти постов представлял собой укрепленное здание и неболь­шой поселок около него. Первый пост находился в девяти лигах от Изабеллы и назывался Эсперанса. Шестью лигами дальше была Санта-Каталина. Еще через четыре с половиной лиги пост Магдалена, где впоследствии был основан город Сантьяго; и в пяти лигах от него форт Консепсьон, хорошо укрепленный, поскольку он находил­ся в обширной густонаселенной Веге в полутора лигах от дома касика Гварионекса. Избавив таким образом Изабеллу ото всех бесполезных обитателей и не оставив там никого, кроме тяжело больных, а также тех, кто был нужен для охраны поселения и строительства каравелл, аделантадо вернулся с большим отрядом в крепость Санто-Доминго.
   Военные посты некоторое время удерживали местных жителей в повиновении, но вскоре начались новые беспорядки, вызванные другими причинами. Среди мис­сионеров, сопровождавших отца Бойля на остров, двое отличались особым рвением. Когда Бойль вернулся в Испанию, они остались на острове и выполняли свои обязанности; одного из них звали Роман Пане, сам себя он называл бедным отшельником, он принадлежал к ордену св. Иеронима; другой, Хуан Боргоньон, был францисканцем. Некоторое время они жили среди индей­цев Вега, усердно трудясь над обращением их в веру, они окрестили одну семью из шестнадцати человек, глава которой взял при крещении имя Хуан Матео. Обратить в христианскую веру касика Гварионекса было, однако, их главной целью. Владения касика были обширными, поэтому его обращение имело значение для колонии, и усердные святые отцы считали, что крещение касика приведет в лоно церкви большое количество его подданных. Некоторое время вождь был благосклонен: он выучил "Отче Наш", "Аве Мария" и "Верую" и заставил свою семью ежедневно повторять эти молитвы. Однако другие касики Веги и провинции Сибао высмеивали его за преклонение перед законами и обычаями чужеземцев, отнявших у него власть и угнетавших его народ. Монахи жаловались, что вследствие этих нечестивых разговоров их новообращенный отрекся от веры; однако его отречение имело и другую, более серьезную причину. Один высокопоставленный испанец подверг насилию его жену, и касик отрекся от христианской религии, которая, как он предполагал, оправдывала подобную жестокость. По­теряв всякую надежду на осуществление своих замыслов, миссионеры перебрались на земли другого касика, взяв с собой новообращенного Хуана Матео. Перед отъездом они соорудили маленькую часовню с алтарем, распятием и иконами для остававшейся семьи Матео.
   Едва они отбыли, как несколько индейцев ворвались в часовню, вдребезги разбили иконы, растоптали их ногами и закопали на соседнем поле. Это, говорят, было сделано в знак презрения к религии, от которой Гварионекс отрекся, и по его приказу. Известие об этом происшествии дошло до аделантадо, который распорядился немедленно учредить суд и наказать всех виновных согласно закону. Это было время глубокого почитания религии, особенно среди испанцев. В Испании все религиозные ереси, малейшее отступление от веры, любые случаи ее попрания, даже евреями или маврами, карались сожже­нием на костре. Такая участь постигла и несчастных невежественных индейцев, осужденных за святотатство. Неизвестно точно, имел ли Гварионекс какое-либо отношение к содеянному, вполне вероятно, что вся история была сильно преувеличена. О том, насколько заслуживают доверия эти сведения, можно судить по воспоминаниям Романа Пане, "бедного отшельника". Поле, где были закопаны святые образа, рассказывает он, было засеяно не то репой, не то редисом, и когда появились всходы, они чудесным образом приняли форму креста.
   Жестокое наказание, постигшее индейцев, вместо того, чтобы запугать их соплеменников, вызвало у них негодование. Непривычные к таким жестоким законам и мстительному правосудию, не имея ясного представления о силе религиозного чувства, они не могли понять смысла и тяжести преступления. Даже Гварионекс, человек по природе спокойный и миролюбивый, пришел в ярость от жестокости белых людей, так бесчеловечно наказавших его подданных. Другие касики, почувствовав его негодо­вание, решили уговорить его объединить усилия, поднять восстание и одним внезапным ударом сбросить иго тиранов. Некоторое время Гварионекс колебался. Он знал мощь и военное искусство испанцев, преклонялся перед их кавалерией, и кроме того прекрасно помнил тра­гическую судьбу Каонабо; однако отчаяние придало ему смелости, а главное, он понимал, что господство этих чужеземцев приведет его народ к гибели. Старые писатели рассказывают о предании, существовавшем среди обита­телей острова. Считалось, что Гварионекс был пред­ставителем древнего рода потомственных касиков. Задолго до прибытия на их земли испанцев его отец во время ритуального пятидневного голодания обратился к своему земи, богу домашнего очага, с просьбой предсказать ему будущее, и получил ответ, что через несколько лет на остров придут люди, облаченные в одежды, нарушат обычную жизнь, уничтожат традиции, истребят детей или же обратят их в бессрочное рабство. Возможно, впрочем, что предание было вымышлено позднее, после того, как зверское обращение испанцев с туземцами вошло в обычай. Остается неясным, связано ли это предсказание с решением Гварионекса поднять мятеж. Некоторые говорят, что он был вынужден взяться за оружие, так как его подданные пригрозили, что в случае отказа они выберут другого вождя; другие утверждают, что главной причиной его решения было насилие, совершенное над его любимой женой. Скорее всего все это вместе взятое в конце концов заставило его вступить в заговор. Касики собрались на тайный совет и порешили, что в день уплаты подати, когда можно будет собираться большими толпами, не вызывая подозрений, они внезапно нападут на испанцев и истребят их.
   Каким-то образом гарнизон Консепсьона узнал о готовящемся заговоре. Понимая, что горстка людей не сможет противостоять окружающим их враждебным племенам, они отправили с индейцем письмо аделантадо в Санто-Доминго, прося о немедленной помощи. Чтобы письмо не было перехвачено, а это было вполне вероятно, так как местные жители знали ухе о чудодейственном свойстве писем передавать сообщения и думали даже, что письма могут говорить, испанцы вложили его в тростниковый стебель, который гонец использовал как трость. И действительно, гонца перехватили, но он, прикинувшись немым и хромым и показывая знаками, что возвращается домой, сумел получить позволение продолжить путь. Скрывшись из виду, он вновь ускорил шаг и в целости и сохранности доставил письмо в Санто-Доминго.
   Аделантадо с обычной для него быстротой и ре­шительностью немедленно отправился с отрядом к кре­пости; и хотя его люди были сильно ослаблены скудной едой, тяжелой службой и длительными переходами, он неумолимо торопил их. Помощь подоспела как нельзя более своевременно. Индейцы из окрестных деревень уже пришли к Консепсьону, они были вооружены и ждали только условленного часа, чтобы нанести удар. Посове­товавшись с командиром гарнизона и его офицерами, аделантадо выработал план действий. Зная, где рас­полагаются разные касики со своими воинами, он выделил против каждого из них отдельный отряд во главе с офицером и приказал ночью ворваться в деревню и, застав спящих индейцев врасплох, связать касиков и взять их в плен. Поскольку главной фигурой среди индейцев был Гварионекс и ожидалось, что его захват будет самым трудным и опасным, аделантадо сам встал во главе выступившего против него отряда в сто человек.
   Эта стратегия, основывавшаяся на привязанности ин­дейцев к своим касикам и рассчитанная на то, чтобы избежать большого кровопролития, оказалась на редкость удачной. В полночь испанцы тихо вошли в деревни, не окруженные ни стенами, ни какими-либо другими укре­плениями и, внезапно ворвавшись в дома, где рас­полагались касики, схватили и связали их, всего че­тырнадцать человек, и увели в крепость прежде, чем индейцы смогли прийти в себя и попытаться защитить или освободить своих вождей. Объятые ужасом, они не оказали ни малейшего сопротивления, не проявили никакой враждебности; вместо этого они окружили крепость несметными толпами и с плачем и жалобными возгласами умоляли освободить касиков.
   Завершая операцию, аделантадо проявил те же силу духа, мудрость и умеренность, с какими он начал ее. Он уточнил причины заговора и выявил зачинщиков. Два главных заговорщика, которые более всего повлияли на решение Гварионекса, были казнены. Что же касается самого злосчастного Гварионекса, аделантадо, принимая во внимание допущенную по отношению к нему не­справедливость, а также его колебания при вступлении в заговор, великодушно простил его; более того, согласно Лас Касасу, он строго наказал испанца, чье преступление так глубоко потрясло Гварионекса. Великодушие аделантадо распространилось также и на других касиков, участвовавших в заговоре; он обещал им благосклонность и вознаграждение, если их преданность будет непоколе­бима, но предупредил о жесточайших наказаниях, ко­торые ожидают их, если они снова поднимут мятеж.
   Сердце Гварионекса смягчилось от такого неожиданного милосердия. Он обратился к своему народу, восславляя несокрушимую мощь и благородство испанцев, их вели­кодушие к обидчикам и щедрость к тем, кто остался им верен; он призвал свой народ впредь поддерживать дружбу с испанцами. Индейцы слушали его с вниманием: ведь его хвала в адрес испанцев подтверждалась тем, как они обошлись с ним самим. Когда касик закончил речь, они подняли его на руки и с песнями и возгласами радости понесли в дом. На какое-то время мир и спокойствие в Веге были восстановлены.
  
   Глава 3
   Аделантадо отправляется в Харагуа собирать подать
   (1497)
  
   Несмотря на энергию и силу воли, аделантадо нелегко было управлять гордыми и непокорными колонистами. Они с трудом терпели власть чужестранца, который, когда они проявляли своеволие, брал их в ежовые рукавицы. Дон Бартоломео в их глазах не обладал такой же законной властью, как его брат. Адмирал был первооткрывателем страны и полномочным предста­вителем монархов; но даже ему они подчинялись с неохотой. Аделантадо же рассматривался многими из них просто как самозванец, который присвоил себе верховную власть без разрешения на то коронованных особ, воспользовавшись заслугами и авторитетом своего брата. С беспокойством и негодованием говорили они о затянувшемся отсутствии самого Адмирала, о его пренебрежении к их нуждам. Они не представляли, как он тревожился из-за них во время своей вынужденной задержки в Испании. Мудрое решение аделантадо о строительстве каравелл на время отвлекло их внимание. Они следили за строительством с надеждой, поскольку каравеллы открывали возможность получить помощь или, в случае необходимости, покинуть остров. Прекрасно понимая, что ропщущих и недовольных людей нельзя оставлять в праздности, дон Бартоломео постоянно находил для них какое-нибудь дело; кроме всего прочего, это хорошо согласовывалось с его собственным беспокой­ным характером.
   Примерно в это время к нему прибыли гонцы от Беечио, касика Харагуа. и сообщили, что большое количество хлопка и других видов подати уже готовы к отправке. Аделантадо немедля отправился с большим отрядом в эту благодатную землю. И вновь его приняли с песнями и танцами и другими знаками уважения и дружбы со стороны Беечио и его сестры Анакаоны. Анакаона пользовалась большой любовью среди туземцев и обладала не меньшей властью, чем ее брат. Ее природная грация, достоинство и благородство манер все больше восхищали испанцев.
   В доме Беечио аделантадо ожидали тридцать два мелких касика с почетными дарами. Хлопка, достав­ленного ими, хватило бы, чтобы заполнить любой из их домов. Кроме того, они любезно предложили аделантадо столько маниокового хлеба, сколько он пожелает. Предложение было как нельзя более свое­временным ввиду бедственного положения колонии; и дон Бартоломео послал в Изабеллу за одной из каравелл, которая была почти закончена, с приказом, чтобы она как можно скорее прибыла в Харагуа и забрала маниоковый хлеб и хлопок.
   Тем временем туземцы доставляли со всех концов своей земли большие запасы продовольствия и развлекали гостей нескончаемыми празднествами и пирами. Испан­ские писатели тех времен, чье воображение было подогрето рассказами путешественников, не могли пред­ставить себе простоты дикой жизни, особенно в только что открытых странах, которые, как тогда считалось, граничили с Азией. Поэтому они описывали жизнь и развлечения туземцев так, будто говорили о сказочном Востоке: они упоминали о дворцах касиков, о придворных кавалерах и дамах, будто речь шла об азиатских властителях. Однако описания Харагуа носят иной характер: они рисуют истинную картину дикой жизни, прекрасной своей праздностью и простыми удовольстви­ями. Заботы, выпадавшие на долю жителей других частей Гаити, обошли обитателей этого удивительного места. Они жили среди прекрасных цветущих рощ на берегу почти всегда спокойного моря, они ни в чем не знали нужды, все, чего они желали, им было доступно; им были неведомы тяготы каждодневного труда, их жизнь проходила как один нескончаемый праздник. Когда испанцы увидели богатство и красоту этой земли, кротость мужчин и совершенство женщин, они сочли ее истинным раем.
   Наконец прибыла каравелла, которую надлежало за­грузить податью. Она встала на якорь в шести милях от поселка Беечио, и Анакаона пригласила брата пойти вместе со всеми, чтобы посмотреть на то, что она называла большим каноэ белых людей. По пути на побережье аделантадо провел ночь в одной деревне в доме, где Анакаона хранила свои самые ценные вещи. Это были разнообразные искусно выделанные хлопковые ткани, глиняные сосуды различных форм, столы, стулья и другие предметы мебели из черного и других видов дерева, покрытые тонкой резьбой -- все это свидетель­ствовало о высоком мастерстве и изобретательности людей, не знавших железных инструментов. Таковы были простые сокровища этой индейской правительницы, ко­торыми она щедро одаривала своего гостя.
   Велико было изумление и восхищение этой умной женщины, когда она впервые увидела корабль. Ее брат, относившийся к ней с любовью, вниманием и уважением, достойными цивилизованного человека, приготовил два ярко расписанных и украшенных каноэ, одно для нее и ее приближенных, другое для себя и своих младших вождей. Анакаона однако предпочла сесть вместе с аделантадо и своими людьми в корабельную шлюпку. Когда они приблизились к каравелле, прогремел салют. При звуке пушечного выстрела и при виде дыма Анакаона от испуга упала прямо в объятия аделантадо, а ее приближенные чуть было не вывалились за борт, но смех и ободряющие слова дона Бартоломео быстро успокоили их. На корабле несколько музыкантов заиграли военный марш, вызвавший у них восхищение. Их восторг усилился, когда они поднялись на борт. Для них, привыкших только к своим незатейливым каноэ, все здесь казалось необычайно сложным и огромным. А когда матросы подняли якорь, поставили паруса и легкий ветер наполнил их, и они увидели, как это огромное сооружение движется, будто по собственной воле, легко покачиваясь из стороны в сторону, подобно огромному чудовищу, резвящемуся в пучине, они уставились друг на друга в немом изумлении. Наверное, ничто не могло бы привести душу дикаря в больший восторг, чем возвышенный и прекрасный триумф человеческого гения -- корабль под парусами.
   Загрузив и отправив каравеллу, аделантадо сделал множество подарков Беечио, его сестре и их при­ближенным, простился с ними и сушей отправился со своим отрядом в Изабеллу. Анакаона выразила глубокое сожаление при расставании и просила аделантадо пого­стить еще немного, точно опасаясь, что они с братом не смогли доставить ему должного удовольствия. Она даже предложила проводить его до поселения и не могла успокоиться до тех пор, пока он не пообещал снова вернуться в Харагуа.
   Нельзя не отметить искусство, проявленное аделан­тадо во время его краткого правления островом. Удивительно бодрый и деятельный, он совершил много длительных переходов из одной провинции в другую и в критические моменты неизменно оказывался в опас­ном месте. Благодаря своей находчивости он с горсткой людей предотвратил грозный мятеж, не пролив ни единой капли крови. Своей выдержкой он умиротворял самых заклятых врагов среди туземцев, примерными наказаниями гасил пустые раздоры. Он заручился крепкой дружбой самых влиятельных касиков, он брал с их земель посильную, добровольно выплачиваемую подать, он открыл новые источники продовольствия для колонистов и удовлетворил их самые неотложные нужды.
   Если бы мудрым методам правления аделантадо следовали его подчиненные, вся страна могла про­цветать и приносить немалый доход метрополии без ненужной жестокости по отношению к туземцам; но, как и в случае с его братом, Адмиралом, добрые намерения и разумные распоряжения постоянно натал­кивались на злобные страсти и недостойное поведение других. За время его отсутствия в Изабелле произошли новые несчастья, которым вскоре предстояло нарушить покой всего острова.
  
   Глава 4
   Заговор Рольдана
   (1497)
  
   Виновником этих несчастий был некто Франсиско Рольдан, человек всем обязанный Адмиралу. Извлеченный им из безвестности и нищеты, Рольдан сначала был занят на мелких работах, но проявив прирожденные таланты и прилежание, был назначен алькальдом, то есть мировым судьей. Оценив таланты Рольдана и поверив в его преданность, Колумб по отплытии в Испанию назначил его главным алькальдом -- верховным судьей острова. Правда, он был необразованным человеком, но так как в колонии применение закона было еще далеко от тонкостей, его деятельность требовала главным образом проницательности и здравомыслия, а также твердых принципов для их достойного осуществления.
   Рольдан оказался одной из тех низких душ, которые копят яд под солнцем благоденствия. Его благодетель вернулся в Испанию, очевидно впав в немилость; долгое время от него не было вестей; Рольдан решил, что с Адмиралом все кончено, и начал строить планы, как извлечь выгоду из его падения. Ему был доверен пост, выше которого был только аделантадо; братья Колумба не пользовались популярностью, и он вообразил, что их легко будет свергнуть при поддержке колонистов и правительства. Чтобы получить власть над колонией, он готов был прибегнуть к ловкому обману и нагнетать смятение. Сильный и суровый характер аделантадо какое-то время держал его в рамках приличий; но стоило ему выехать из поселения, как Рольдан беспрепятственно принялся за свои махинации. Дон Диего Колумб, командовавший в то время Изабеллой, был честный и достойный человек, но ему не хватало твердости и решительности. Рольдан считал себя во всем выше него, и его самолюбие страдало от того, что он занимал более низкое служебное положение. Вскоре он организовал партию среди самых отчаянных и нечестных колонистов и стал тайно подрывать основы порядка и управления, потакая недовольству простых людей и настраивая их против Колумба и его братьев. До этого он занимал должность надзирателя за различными работами, это сблизило его с матросами и мастеровыми. Его природная вульгарность помогла ему приспособиться к их уровню, стать своим, и в то же время его положение придавало ему весомость в их глазах. Суровое обращение, тяжелая работа и долгое отсутствие Адмирала вызывали недоволь­ство у колонистов, и Рольдан сделал вид, что сочувствует их заботам. Он намекал, что Адмирал вообще не вернется на остров, ибо он впал в немилость и отстранен от дел в результате отчетов, представленных Агуадо. Он выражал сочувствие колонистам в связи с притеснениями со стороны аделантадо и его брата дона Диего, которые, будучи чужестранцами, не заботятся об их благосостоя­нии, не относятся с должным уважением к гордым испанцам, а просто используют их в качестве рабов для строительства своих домов и укреплений, для умножения своих богатств и обеспечения своей безопасности во время походов по стране и сбора подати с касиков. Подобными разговорами он так накалил страсти, что колонисты даже решили лишить аделантадо жизни, чтобы избавиться от ненавистного тирана. Время и место для осуществления злодейства были уже условлены. Незадолго до этого аделантадо приговорил к смерти друга Рольдана по имени Бераон и еще нескольких заговорщиков. В чем тот был повинен, точно неизвестно, но одно место в книге Лас Касаса дает основание предположить, что это был тот самый испанец, который надругался над любимой женой Гварионекса, касика Веги. Аделантадо должен был присутствовать при казни. Заговорщики условились, что когда на площади соберется народ, они устроят в толпе беспорядок и в общей суматохе, улучив момент, пронзят дона Бартоломео кинжалами. К своему счастью, аделан­тадо помиловал преступника, публичная казнь не состо­ялась и план заговорщиков провалился.
   Пока дон Бартоломео собирал подать в Харагуа, Рольдан решил, что настал благоприятный момент для осуществления его плана. Он прощупал настроения колонистов и убедился, что уже сложилась большая партия, готовая к открытому бунту. Согласно этому плану, он должен был вызвать всеобщее волнение и, используя права алькальда, обвинить во всем случившем­ся дона Диего и его брата, а затем, взяв власть в свои руки, представить дело так, будто им руководили стремление к миру и процветанию острова и интересы коронованных особ.
   Вскоре появился удобный предлог для намеченного мятежа. Когда из Харагуа вернулась каравелла с индейскими податями, дон Диего распорядился после разгрузки вытащить ее на сушу, чтобы уберечь от неожиданностей, в том числе и от возможного нападения озлобленных колонистов. Рольдан тут же воспользовался этим обстоятельством. Он стал исподволь вести разговоры о том, что бессмысленно вытаскивать корабль на сушу, что лучше оставить его на плаву и использовать для нужд колонии или отправить его в Испанию, чтобы сообщить об их бедственном положении. Он намекал, что аделантадр и его брат опасаются, что до Испании дойдут вести об их неблаговидном поведении; они же хотят и впредь оставаться безраздельными хозяевами острова и распоряжаться испанцами, как своими подданными или даже как рабами. Эти намеки привели колонистов в ярость. Ведь они так долго ждали завершения постройки каравелл, в которых видели единственное средство своего спасения, и теперь они настаивали, чтобы судно было послано в Испанию за помощью. Дон Диего пытался убедить их в несостоятельности этих требований, так как судно не было оснащено и подготовлено для такого длительного плавания; но чем больше он уговаривал их, тем сильнее становились их сопротивление в недовольст­во. Рольдан же делался все смелее и откровеннее в своих происках. Он посоветовал колонистам спустить судно на воду и завладеть им; только так они могли добиться независимости, сбросить иго чужестранцев, которые в душе ненавидят испанцев, и зажить веселой и беззаботной жизнью, ведь они могли бы разделить поровну все, что давали им туземцы в виде подати, использовать индейцев в качестве рабов и наслаждаться неограниченной свободой в отношениях с их женщинами.
   Дон Диего был осведомлен о том, какие настроения возникли среди людей, и все же, учитывая неспокойное состояние колонии, не решался открыто выступить против Рольдана. Вместо этого он неожиданно отправил его с отрядом в сорок человек в Вегу, якобы для того, чтобы призвать к порядку туземцев, которые отказывались платить подать и склонялись к мятежу. Рольдан восполь­зовался этой возможностью, чтобы укрепить свои пози­ции. Он сумел установить дружеские отношения с недовольными касиками, тайно поддерживая их нежела­ние платить навязанную подать и обещая отменить ее. Он добился полной преданности от своих солдат, поощряя послушных и выгоняя тех, кто отказывался беспре­кословно выполнять его приказы; с маленькой сплоченной группой он вернулся в Изабеллу, где чувствовал себя в безопасности, пользуясь поддержкой большой части колонистов.
   К этому времени аделантадо уже вернулся из Харагуз; Рольдан, чувствуя себя во главе сильной партии и превышая свои полномочия, теперь уже открыто требовал спустить каравеллу на воду или хотя бы разрешить сделать это ему самому и его людям. Аделантадо решительно отказался выполнить это требование, заметив, что ни он, ни его люди не моряки, а каравелла не оснащена для выхода в море, поэтому плавание может привести к гибели людей и корабля.
   Рольдан почувствовал, что аделантадо начинает дога­дываться о его скрытых намерениях, к тому же он -- слишком серьезный противник и его будет трудно одолеть в самой Изабелле. Поэтому он решил привести свои планы в исполнение в какой-нибудь другой части острова, где сложатся более благоприятные условия для открытого выступления против власти дона Бартоломео. Под его командованием было семьдесят вооруженных преданных людей, и он был уверен, что его призыв поднимет недовольных на всем острове. С этим планом он отправился в Вегу, намереваясь внезапно захватить Консепсьон и прилегающие богатые земли, чтобы достойно противостоять аделантадо.
   По пути он останавливался в индейских деревнях, где были размещены испанцы и пытался привлечь их на свою сторону, не скупясь на обещания богатой добычи и вольной жизни. Он также пытался отговорить местных жителей от исполнения их обязанностей, обещая им свободу от всех податей. Касики, с которыми он уже наладил отношения во время предыдущего визита, при­няли его с распростертыми объятьями, особенно один из них, получивший христианское имя Диего Марке. В его деревне в двух лигах от Консепсьона Рольдан устроил свою ставку. Захватить крепость врасплох ему не удалось. Ее комендант Мигель Баллестер был старым опытным солдатом, решительным и проворным. При приближении Рольдана он сам бросился закрывать ворота крепости, арнизон крепости был невелик, но само ее расположение на склоне холма с протекающей у подножия рекой было надежной защитой от любого нападения. У Рольдана все теплилась надежда, что Баллестер, возможно, нело­ялен правительством и перейдет на его сторону или же гарнизон дезертирует, позавидовав вольготной жизни его сторонников. По соседству находился поселок, где жил Гварионекс. Здесь стояли тридцать солдат под командованием капитана Гарсия де Баррантеса. Рольдан со своим отрядом направился туда, надеясь заполучить в союзники Баррантеса и его гарнизон; но капитан заперся с людьми в укрепленном доме, запретив им какие-либо переговоры с Рольданом. Последний пригрозил поджечь дом; но поразмыслив немного, довольствовался тем, что захватил их запасы провизии и отправился в Консепсьон, находящийся в полулиге оттуда.
  
   Глава 5
   Аделантадо отправляется в Вегу на помощь форту Консепсьон. Его разговор с Рольданом
   (1497)
  
   Аделантадо получил известие о преступных действиях Рольдана, но тем не менее некоторое время не решался принять соответствующие меры. Он утратил доверие к окружающим его людям и не знал, насколько глубокие корни пустил заговор и на кого теперь он мог положиться. Все влиятельные люди -- Диего де Эскобар, алькальд крепости Магдалена, Адриан де Мохика и Педро де Вальдивьесо -- были заодно с Рольданом. Аделантадо опасался, что комендант Консепсьона тоже может при­мкнуть к заговорщикам, и тогда весь остров окажется в их руках. Однако его успокоила весть от Мигеля Баллестера. Этот преданный ветеран прислал ему письмо, срочно требуя подкрепления ввиду слабости гарнизона и все возрастающих сил мятежников.
   Дон Бартоломео с вооруженным отрядом поспешил ему на помощь. Будучи неосведомленным о силе мятежников и сомневаясь в преданности своих людей, аделантадо решил действовать осторожно. Зная, что Рольдан обосновался всего в полулиге отсюда, он отправил ему послание, в котором, указав на его вероломство, на непоправимый ущерб, который тот может нанести острову, на горькую участь, которая постигнет его самого, призвал его явиться в крепость, обещая ему личную безопасность. Получив послание, Рольдан отправился в Консепсьон, где аделантадо вел с ним переговоры через окно, требуя назвать причину его вооруженного выступления против лица, назначенного королем. Рольдан вызывающе отвечал, что он исполняет волю своих государей, защищая их подданных от гнета людей, желающих им гибели. Аделантадо приказал ему сложить обязанности главного алькальда и мирно по­кориться старшему по должности. Рольдан отказался оставить свой пост и сдаться дону Бартоломео, которого он обвинил в посягательстве на свою жизнь. Он также отказался предстать перед каким-либо судом, если на это не будет приказа короля. Однако, сделав вид, что он не против мирного разрешения конфликта с властью, он заявил, что готов уйти со своими людьми в любое место, которое укажет аделантадо. Дон Бартоломео тут же назвал деревню касика Диего Колумба, того самого лукайца, который был крещен в Испании и затем женился на дочери Гварионекса. Рольдан не согласился отпра­виться туда, утверждая, что в тех местах мало про­довольствия и ему будет трудно содержать там людей. Заявив, что найдет более подходящее место, он удалился восвояси.
   На этот раз он предложил своим людям занять отдаленную провинцию Харагуа. Испанцы, вернувшиеся оттуда, рассказывали заманчивые истории о жизни, которую они вели там, о плодородии почвы, мягкости климата, гостеприимстве и доброте туземцев, их празд­нествах, танцах и разнообразных развлечениях, а более всего о красоте женщин; их воображение пленяла прелесть нагих танцующих нимф Харагуа. В этом удивительном краю, уйдя из-под жестокой власти аде­лантадо, освободившись от изнурительного труда, они заживут веселой жизнью, полной наслаждений, и весь тот прекрасный мир будет принадлежать им. Словом, Рольдан нарисовал такую картину, перед которой, он знал, не устоят его люди, привыкшие к разврату и безделью.
   Солдаты с радостью восприняли его предложение. Однако понадобилось провести некоторые приготовления. Воспользовавшись отсутствием аделантадо, Рольдан вне­запно вернулся со своими людьми в Изабеллу и попытался спустить на воду каравеллу, чтобы плыть в Харагуа. Дон Диего Колумб, услышав шум, бросился туда с несколькими солдатами, но бунтовщиков было так много, а их поведение было таким угрожающим, что ему пришлось отступить в крепость. Рольдан несколько раз вступал с ним в переговоры и обещал подчиниться ему, если тот выступит против своего брата-аделантадо. Его пред­ложение вызвало только смех. Крепость могла выдержать любую атаку, и он побоялся спустить каравеллу на воду потому, что в любую минуту мог вернуться аделантадо и тогда он оказался бы между двух огней. Тогда он спешно начал запасаться необходимыми припасами для похода в Харагуа. Делая вид, что действует как официальное лицо, руководствующееся интересами госу­дарства, он, якобы для защиты и поддержки угнетенных подданных короны, взломал королевский склад и с криками "Да здравствует король!" раздал своим людям оружие, одежду и все, что они пожелали взять. После этого он проследовал в загон, где содержали привезенный из Европы скот, отобрал животных, которых собирался взять с собой в Харагуа, а оставшихся позволил своим людям убить для пополнения запасов. Совершив этот опустошительный налет, он с триумфом удалился из Изабеллы.
   Зная, однако, сильную и решительную натуру аделан­тадо, он понимал, что не может чувствовать себя в безопасности с таким сильным и энергичным противником за спиной: ведь аделантадо, закончив свои неотложные дела, непременно последует за ним в райский уголок Харагуа. Поэтому он принял решение снова вернуться в Вегу и попытаться либо захватить самого аделантадо, либо нанести такой удар, от которого тот не сможет оправиться и чинить ему в дальнейшем препятствия. Подойдя к форту Консепсьон, он стал посылать туда людей, стараясь склонить гарнизон к дезертирству или поднять там бунт.
   Аделантадо не решился дать Рольдану бой, так как не был уверен в преданности своих людей. Он знал, что они внимательно слушали посланцев Рольдана и срав­нивали свое скудное существование и строгую дисциплину гарнизона с веселой и беспорядочной жизнью бунтовщи­ков. Чтобы люди не поддались соблазну, он оставил свою прежнюю строгость и начал обращаться с ними более снисходительно, обещал щедрое вознаграждение. Таким образом ему удалось в какой-то мере сохранить пре­данность своих солдат; задача его облегчалась тем, что солдаты понимали преимущества службы в гарнизоне над службой у Рольдана: ведь в гарнизоне они оставались на стороне правительства и закона. Рольдан видел, что все попытки переманить гарнизон на свою сторону проваливаются, и опасаясь какого-нибудь неожиданного подвоха со стороны энергичного аделантадо, отступил от крепости и усилил свои коварные происки против законной власти. Он утверждал, что имеет право распоряжаться делами острова наравне с аделантадо, но действует самостоятельно из-за неуравновешенности, ал­чности и мстительности дона Бартоломео. Он отзывался о нем, как о тиране испанцев и угнетателе индейцев, себя же представлял, как борца за права обиженных. Он говорил, что испытывает патриотическое негодование из-за оскорблений, причиняемых испанцам семейством невежественных и надменных чужестранцев; он призывал освободить местных жителей от подати, которую эти алчные люди вырывали у них ради собственного обога­щения, искажая благие намерения испанских монархов. Он установил близкие отношения с касиком-карибом Маникаотексом, братом покойного Каонабо, сына и племянника которого держал в заложниках для обеспе­чения уплаты подати. Этого воинственного касика он умиротворил подарками и заискиванием, а кроме того, сыграл на его любви к брату. Несчастные индейцы, обманутые его речами и обрадованные тем, что теперь у них есть могущественный защитник, с легкостью пошли на тысячи уступок: они в изобилии снабжали его продовольствием и приносили все золото, которое могли собрать, они добровольно отдавали ему большую подать, чем та, от которой он их якобы освободил.
   Дела острова пришли в плачевное состояние. Индейцы, почувствовав разброд среди белых и воспрянув духом от поддержки Рольдана, перестали подчиняться правитель­ству. Отдаленные касики прекратили присылать подати, а ближних аделантадо сам освобождал от уплаты, надеясь поблажками заручиться их помощью на случай опасности. Партия Рольдана с каждым днем набирала силу; в то время, как его приверженцы разгуливали по всему острову, поддерживаемые обманутыми туземцами, испан­цы, оставшиеся на стороне правительства, опасались заговора среди индейцев и были вынуждены держаться в окрестностях крепости или же в укрепленных домах, построенных ими в деревнях. Офицерам приходилось сносить всякого рода выпады со стороны солдат и индейцев, так как любая строгость могла подтолкнуть их бунту. Одежда и снаряжение быстро изнашивались, а отсутствие пополнения и вестей из Испании приводило даже самых стойких духом в отчаянье. Аделантадо укрылся в крепости, ежедневно ожидая открытого вы­ступления со стороны Рольдака; он получал секретные сведения о том, что готовится покушение на него самого, как только он выйдет из крепости.
   Таково было бедственное положение, в котором оказа­лась колония в результате длительной задержки Колумба в Испании из-за препятствий, которые чинились его хлопотам о благосостоянии острова кабинетом и интри­гами Фонсеки и его приспешников. В этот переломный момент, когда заговорщики торжествовали победу, а колония была на грани распада, в Вегу дошли известия, что в порт Санто-Доминго прибыл Педро Фернандес Коронель с двумя кораблями, доставившими припасы и свежие войска.
  
   Глава 6
   Новое восстание Гварионекса и его бегство в горы Сигуай
   (1498)
  
   Прибытие Коронеля 3 февраля было спасением для колонии. Пополнение войсками и различными припасами укрепило позиции дона Бартоломео. Королевское подтверждение его титула и чина аделантадо рассеяло все сомнения в законности его власти; а вести о том, что Адмирал пользовался большой благосклонностью при дворе и скоро появится сам в сопровождении мощной эскадры, образумили тех, кто принял участие в мятеже, считая, что Адмирал впал в немилость.
   Аделантадо вышел из крепости и отправился в Санто-Доминго с частью своих войск, несмотря на то, что в находившейся неподалеку деревне касика Гва­рионекса сосредоточились превосходящие силы мятежни­ков. Рольдан последовал за ним со своими людьми, намереваясь проверить достоверность этих сведений, завести сторонников, если представится возможность, среди вновь прибывших, и в полной мере использовать любые обстоятельства, способные помочь его безумным и опасным планам. Аделантадо выставил сильную охрану на дорогах, чтобы не дать Рольдану приблизиться к Санто-Доминго, но тем не менее тот сумел обосноваться в нескольких лигах от городка.
   Теперь, когда аделантадо находился в Санто-Доминго в полной безопасности, когда он получил пополнение и ожидал прибытия свежих сил, великодушие взяло в нем верх над негодованием, и он попытался мирными средствами погасить бунт с тем, чтобы к приезду брата на острове вновь воцарилось спокойствие. Он принял во внимание то, что колонисты страдали из-за нехватки продовольствия, что их недовольство было усилено строгими мерами, которые он был вынужден к ним применить, и многих привели к бунту сомнения в том, что он представляет законную власть. Поэтому, об­народовав королевский указ, официально утверждавший его титул и полномочия, он обещал простить им прошлые проступки, если они немедленно подчинятся законной власти. Узнав, что Рольдан со своим отрядом находится в пяти лигах от Санто-Доминго, он послал Педро Фернандеса Коронеля, назначенного монархами главным альгвазилом острова, призвать его к повиновению, обещая забыть прошлое. Он надеялся, что такой безупречно честный человек, как Коронель, бывший к тому же свидетелем милости, оказанной Колумбу в Испании, убедит бунтовщиков в безнадежности их дела.
   Однако Рольдан, сознавая тяжесть своей вины и сомневаясь в великодушии дона Бартоломео, боялся подчиниться его власти; он решил не позволять своим людям общаться с Коронелем, чтобы тот не переубедил их обещанием помилования. Когда Коронель приблизился к лагерю мятежников, его подстерегал в узком проходе отряд арбалетчиков. "Стой, предатель! -- крикнул ему Рольдан. -- Если бы ты приехал восемью днями позже, все наши раздоры были бы закончены".
   Напрасно Коронель пытался убедить разумными дово­дами этого беспокойного и своенравного человека свернуть со своего преступного пути. Рольдан дерзко отвечал, что протестует лишь против тирании и злоупотребления властью аделантадо, но с готовностью сдастся Адмиралу, когда тот прибудет. Он и несколько его главных сообщников написали письма друзьям в Санто-Доминго, они просили изложить суть дела Адмиралу и заверить его в их преданности и покорности его власти.
   Когда Коронель вернулся с сообщением об отказе Рольдана, аделантадо объявил его и его сторонников предателями. Однако коварный бунтовщик не стал ни успокаивать своих людей обещанием помилования, ни пугать угрозами; он немедля отправился в свою обето­ванную землю Харагуа, надеясь заглушить голос совести в своих людях наслаждениями и бесчинствами праздной жизни.
   К этому времени его злостные интриги среди касиков стали приносить свои плоды. Не успел аделантадо покинуть Консепсьон, как среди индейцев уже созрел заговор с целью захватить крепость. Во главе заго­ворщиков стоял Гварионекс; к этому его подтолкнуло обещание Рольдана оказать содействие, а также вспых­нувшая вновь надежда, пользуясь раздорами среди испанцев, освободить свои законные владения от невы­носимого гнета чужестранцев-узурпаторов. Он тайно договорился с младшими касиками, что они восстанут в одно время с ним и уничтожат солдат, квартировавших небольшими группами в их деревнях; а он с отборными силами захватит Консепсьон. Восстание наметили на ночь полнолуния. Однако один из касиков ошибся в наблюде­ниях и выступил преждевременно, не дождавшись уста­новленной ночи, нападение было отбито солдатами, стоявшими в его деревне. Была поднята тревога, и все испанцы насторожились. Касик кинулся к Гварионексу за поддержкой; но вождь пришел в ярость от такого фатального промаха и казнил его на месте.
   Как только аделантадо услышал об этом новом заговоре, он с сильным отрядом поспешил в Вегу. Гварионекс не стал дожидаться его возвращения. Он понял, что любые попытки сбросить этих чужестранцев, которые, как чума, обрушились на его земли, обречены на провал. Даже их дружба была разрушительна и смертоносна, а возмездие -- неотвратимо. Поэтому, оставив свои законные владения, некогда благополучную Вегу, он бежал со своей семьей и несколькими пре­данными ему людьми на север в Сигуай -- высокую горную гряду, простиравшуюся между Вегой и морем. Обитатели гор были сильными и выносливыми и куда более воинственными, чем жители равнин. Именно это племя оказало вооруженное сопротивление испанцам в Саманском заливе во время первого посещения Колумба, их кровь была первой индейской кровью, пролитой европейцами в Новом Свете. Читатель, наверное, помнит, как открыто и доверчиво они вели себя на следующий день после боя, когда касте бесстрашно поднялся на борт каравеллы Адмирала и сдался испанцам в плен. Именно к этому касику по имени Майобанекс обратился теперь в поисках убежища беглый вождь Веги. Он пришел в его городок на мысе Каброн в сорока лигах к востоку от Изабеллы и просил пристанища для своей жены детей и горстки преданных друзей. Благородный Майобанекс принял его с распростертыми объятьями. Он не только предоставил убежище его семье, но и предложил ему поддержку, защиту и свое участие в справедливом деле. Цивилизованные люда руководствуются в своем великодушии заповедями, но их самые высокие поступки часто не идут в сравнение с поступками дикарей, совершаемыми по велению сердца.
  
   Глава 7
   Поход аделантадо в горы Сигуай
   (1498)
  
   Гварионекс, поддерживаемый своим горным союзником Майобанексом с отрядом воинственных сигуайцев, со­вершил ряд набегов на равнину, громя небольшие отряды испанцев, сравнивая с землей индейские деревни, про­должавшие сотрудничать с ними, и уничтожая плоды земли. Аделантадо быстро положил конец этим бес­порядкам. Однако он не остановился на этом и решил окончательно изгнать Гварионекса из этих мест. Несмотря на опасность и усталость и не перекладывая на плечи других того, что он мог сделать сам, он отправился весной с группой из девяноста солдат, несколькими кавалеристами и отрядом индейцев покорять горы Сигуай.
   Пройдя крутой перевал, почти недоступный для войск из-за острых скал и густых зарослей, он спустился в прелестную прибрежную долину, окаймленную цепью гор. За его продвижением внимательно наблюдали острые глаза индейских разведчиков, прятавшихся в скалах и кустарниках. Когда испанцы искали брод через реку, два индейских разведчика выскочили из кустов на берегу. Один из них бросился в воду и, переплыв через реку, бежал; другого поймали, и он рассказал, что шесть тысяч индейцев скрываются в засаде на противоположной стороне реки, поджидая момента, чтобы напасть на испанцев во время переправы.
   И действительно, когда испанцы, найдя брод, стали переходить реку, на них напали индейцы. Они были в боевой раскраске и больше походили на злых духов, чем на людей. Лес звенел от их кличей и улюлюканья. Они выпустили тучу стрел, и хотя испанцы прикрывались щитами, многие были ранены. Тем не менее аделантадо перевел свой отряд через реку, несколько индейцев были убиты, остальные обратились в бегство. Их быстрота, знание леса и ловкость, с которой они преодолевали самые непроходимые чащи, позволили большинству из них уйти от преследования испанцев, отягощенных оружием, щитами, арбалетами и копьями. Проводник-ин­деец повел испанцев в Каброн, в деревню Майобанекса с целью ее захвата. По пути произошло несколько стычек с туземцами, которые внезапно появлялись из зарослей, нападали с воинственными криками, выпускали стрелы и снова исчезали в лесах и скалах, недоступных для испанцев.
   Взяв несколько пленников, аделантадо послал одного из них в сопровождении индейца из дружественного племени гонцом к Майобанексу, требуя выдачи Гварионекса; он обещал ему дружбу и защиту в случае выполнения требования, а в случае отказа угрожал опустошить его земли огнем и мечом. Касик внимательно выслушал посланца. "Передай испанцам, -- сказал он в ответ, -- что они плохие люди, жестокие угнетатели; они захватили чужие земли и проливают невинную кровь. Мне не нужна дружба таких людей. Гварионекс -- хороший человек, он мой друг и он мой гость, он просил меня дать ему убежище, я обещал защитить его и я сдержу свое слово".
   Этот благородный ответ, прозвучавший как вызов, окончательно убедил аделантадо, что дружественными переговорами ничего не добьешься. Когда требовалась жестокость, он мог быть беспощадным. Он немедленно отдал приказ поджечь ту деревню, в которой они находились, а также несколько деревень по соседству. Затем он послал новых гонцов к Майобанексу, пре­дупреждая, что если тот не выдаст вождя, все его владения будут уничтожены подобным образом; и повсюду он будет видеть лишь пламя и дым горящих деревень. Напуганные этими угрозами сигуайцы окружили своего предводителя, и проклиная тот день, когда Гварионекс нашел у них убежище, требовали выдать его ради спасения страны. Великодушный касик был непоколебим. Он напомнил им о многочисленных достоинствах Гварионекса, его священном праве на их гостеприимство и заявил, что он скорее смирится с любыми бедствиями, чем допустит, чтобы кто-то сказал, что Майобанекс предал гостя.
   Люди ушли со скорбью в душе, а вождь, призвав Гварионекса к себе, снова поклялся защищать его, даже если это будет стоить ему потери владений. Он не послал ответа аделантадо, а чтобы не испытывать новыми переговорами верность своих подданных, устроил засаду, приказав убивать всех гонцов. Им не пришлось долго ждать: вскоре они увидели двух людей, шедших к ним через лес, один из них был плененный испанцами сигуаец, а другой -- индеец из племени, поддержи­вающего аделантадо. Они тотчас же были убиты. Аделантадо шел вслед за ними с десятью солдатами и четырьмя всадниками. Когда он увидел своих гонцов, лежащих на лесной тропе, пронзенных стрелами, его охватил гнев, и он решил действовать по отношению к этому упрямому племени со всей жестокостью. И он двинулся дальше в Каброн, где находился Майобанекс со своим войском. При его приближении младшие касики в ужасе перед испанцами бежали, бросив Майобанекса одного. Майобанекс скрылся с семьей в потайном месте в горах. Несколько сигуайцев, желая умилостивить испанцев, отправились на поиски Гварионекса, чтобы убить или захватить его живым, но тот бежал в горы и там скитался в одиночестве в самых диких местах.
   Из-за густых лесов и неприступных гор этот поход оказался мучительным и трудным и занял гораздо больше времени, чем рассчитывал аделантадо. Его люди страдали не только от усталости, но и от голода. Туземцы все ушли в горы, их деревни остались пустыми; всю пищу испанцев составляли маниоковый хлеб, а также коренья и травы, которые собирали сопровождавшие их индейцы-союзники. Иногда с помощью собак им удавалось добыть кое-какую дичь. Они почти всегда спали под открытым небом, под деревьями, на земле, мокрой от обильной росы, обычной в этом климате. Три месяца провели они в горах, пока вконец не обессилели от усталости и скудной пищи. У многих из них были участки земли в окрестностях Консепсьона, которые требовали присмотра, поэтому они просили разрешения вернуться в Вегу, тем более, что индейцы уже были напуганы и разбежались. Аделантадо отпустил многих из них и выдал им пайки из оставшихся хлебных запасов; оставив при себе тридцать человек, он решил продолжать обследовать каждую расщелину и пещеру в горах, пока не найдет обоих касиков. Однако выследить их среди такой дикой природы было трудно. Некому было подсказать, где находится их убежище, потому что вся земля вокруг была опустошена. Там можно было найти человеческие жилища, но не было видно людей, а если случайно им иногда удавалось поймать какого-нибудь жалкого запу­ганного индейца, спустившегося с гор на поиски пищи, то всегда оказывалось, что он не имеет ни малейшего представления, где скрываются касики.
   Но однажды во время охоты испанцы наткнулись на двух приближенных Майобанекса, направлявшихся в дальнюю деревню в поисках хлеба. Их доставили к аделантадо, который вынудил их указать место, где прячется их вождь, и отвести туда испанцев. Двенадцать испанцев вызвались идти за Майобанексом. Раздевшись донага, разрисовав тела, чтобы походить на индейцев, и прикрыв мечи пальмовыми листьями, воины в со­провождении проводников отправились к убежищу несча­стного Майобанекса. Незаметно подкравшись, они увидели его в обществе жены, детей и еще нескольких членов семьи, ничего не подозревающих об опасности. Выхватив мечи, испанцы набросились на них и взяли всех в плен. Когда их привели к аделантадо, он прекратил дальнейшие поиски Гварионекса и вернулся в Консепсьон.
   Среди пленных оказалась сестра Майобанекса. Она была женой другого касика, чьи земли в горах еще никогда не посещались испанцами. Она была одной из самых красивых женщин острова. Нежно любя брата, она оставила свой очаг, где была в безопасности, и всюду следовала за братом, деля опасности и трудности и скрашивая его жизнь участием и добротой. Когда ее муж услышал, что ее взяли в плен, он поспешил к аделантадо и предложил ему себя и все свои владения, лишь бы ему вернули жену. Аделантадо принял его изъявление покорности и освободил его жену и с нею нескольких подданных, также взятых в плен. Верный своему слову, касик сделался надежным и полезным союзником испан­цев, он владел обширными возделываемыми землями и снабжал их большим количеством хлеба и другой провизией.
   Доброта никогда не оставалась безответной среди жителей острова. Когда известие о милосердии аделантадо дошло до сигуайцев, они толпами стали стекаться к крепости, принося различные дары, обещая покорность и умоляя освободить Майобанекса и его семью. Их мольбы аделантадо частично удовлетворил, отпустив жену и домашних касика, но его самого оставил в заключении, чтобы обеспечить лояльность его подданных.
   В это время голод вынудил несчастного Гварионекса, прятавшегося в самых неприступных горах, периодически спускаться в долину в поисках пищи. Сигуайцы считали его главной причиной своих несчастий и надеялись, что пожертвовав им, они добьются освобождения собственного вождя. Поэтому они донесли аделантадо о вылазках Гварионекса. Аделантадо послал отряд, чтобы захватить его в плен. Испанцы устроили засаду у тропы, по которой он обычно поднимался в горы. И когда несчастный касик после очередной вылазки возвращался в свое убежище среди скал, они внезапно напали на него, заковали в цепи и отвели в Консепсьон. Видя, с каким ожесточением и упорством его преследовали испанцы после повторного мятежа, Гварионекс не ждал ничего, кроме смертной казни. Однако дон Бартоломео, будучи безжалостным в политике, в душе не был ни мстительным, ни жестоким. Он полагал, что уже обеспечил спокойствие Веги пленением касика и приказал держать его в качестве узника и заложника в крепости. Бунты индейцев в этой важной части острова были таким образом прекращены, и приняв необходимые меры во избежание их повторения, дон Бартоломео вернулся в Санто-Доминго, где вскоре имел счастье увидеть своего брата Адмирала после его более чем двухлетнего отсутствия.
   Таким было действенное, решительное, мудрое, но беспокойное и трагичное правление аделантадо, свиде­тельствующее о выдающихся способностях, духовной и физической силе этого человека, который, можно сказать, сам себя воспитал и обучил. В нем счастливо соединялись солдат, мореплаватель и правитель. Подобно своему брату Адмиралу, он всегда держался на высоте положения, не проявляя ни надменности, ни упрямства, и сочетал Удивительную силу с трезвостью и умеренностью чело­века, рожденного для того, чтобы править. Ему ставили в вину суровость правления, но нет ни одного доказа­тельства его бессмысленной жестокости или злоупо­требления властью. Он был суров с нечестивыми испан­цами, но справедлив. Несчастья его правления происходили не от его природной строгости, их порождали темные страсти окружавших его людей; ведь даже Адмиралу, при всей мягкости его манер и сердечности обращения, не удавалось утихомирить колонистов и добиться послушания. Заслуги дона Бартоломео, к сожа­лению, не были оценены по достоинству; его образ незаслуженно остался в тени, хотя давно уже следовало бы извлечь его на свет и уделить ему столько же внимания, сколько и знаменитому брату. Менее любезный и обаятельный и не столь великодушный, как Христофор, дон Бартоломео был, тем не менее, отважным и щедрым человеком, истинным героем, в характере которого сочетались доброта и железная твердость.
  
   Книга двенадцатая
  
   Глава 1
   Волнения на острове. Действия мятежников в Харагуа
   (30 августа 1498 г.)
  
   Колумб прибыл в Санто-Доминго, утомленный долгим и трудным плаваньем и изнуренный болезнями; и дух, и тело его отчаянно нуждались в отдыхе, но с той поры, как он начал служение обществу, ему уже никогда не суждено было насладиться покоем. Остров Эспаньола, его любимое детище, на которое он возлагал столько надежд, обрек его на постоянные волнения, положил конец его успехам, помешал дальней­шим открытиям и наполнил горечью остаток его жизни. В какую пучину нищеты и страданий вовлекли этот богатый и цветущий остров грубые страсти кучки негодяев! Вследствие войн с туземцами и мятежей среди колонистов разработка копей была прекращена, а все надежды на процветание утрачены. Ужасы голода смени­лись ужасами войны. Плантации были заброшены, многие провинции опустошены последними стычками, большая часть индейцев укрылась в горах, а те, кто остались, в отчаянии бросили работу, убедившись, что все плоды их тяжелого труда все равно достанутся безжалостным чужестранцам. И хотя в Веге опять царило спокойствие, это было спокойствие пустыни. Всего четыре года назад, когда испанцы открыли этот чудесный край, он был густонаселен и процветал, а заботы и несчастья осталь­ного мира казались несовместимыми с его прелестями и неисчислимыми дарами, щедро взращиваемыми природой на его плодородной груди. Теперь же глазам представала картина жалкая и унылая. Во многих индейских селениях, жители которых некогда принимали испанцев с подкупа­ющим гостеприимством и поклонялись им, как неким добрым божествам, ныне царили тишина и запустение. Некоторые из их прежних обитателей укрывались среди скал и пещер, других обратили в рабство, многие умерли от голода, а остальные пали в сражениях. Кажется почти невероятным, чтобы столько бед и за такое короткое время смогла натворить горстка пришельцев, управляе­мая, к тому же, людьми, преисполненными самых лучших побуждений. Но зло вершится по своим собственным законам, и законы эти обладают поистине фатальной действенностью. Лучшие из людей посредством крайнего напряжения сил могут принести окружающим совсем немного добра, однако неисчислимые бедствия могут свершиться по воле самого презренного негодяя.
   Белые люди, причинившие столько горя этому невин­ному народу, теперь страдали сами, поскольку их низменные страсти навлекли на них заслуженную кару, и нигде не было это возмездие более справедливым, чем в Изабелле, население которой было самым праздным, мятежным и беспутным на острове. Общественные работы остались незаконченными, сады и поля, которые начинали было возделывать колонисты, лежали заброшенные, вы­могательствами и жестокостью испанцы вытеснили из округи туземцев я обратили ее в дикую пустыню. Слишком ленивые, чтобы трудиться, и лишенные каких-либо развлечений, они убивали время, ссорясь между собой и поднимая мятежи против своих правителей, от бесчинств переходя к глубокой подавленности. Многие солдаты из рассеянных по острову отрядов страдали во время последних беспорядков от различных болезней, так как, вынужденные держать оборону в индейских деревнях, Они были лишены возможности двигаться и питались пищей, к которой не могли привыкнуть. Те же, кто активно участвовал в боевых действиях, были изнурены тяжелым трудом, длительными переходами и скудным питанием. У некоторых из них были увечья, а многих унесли болезни. Испанцами овладело желание покинуть остров, чтобы избежать несчастий, причиной которых были они сами. И все же это была благодатная и плодородная страна, к которой с любовью обращали свои взоры философы и поэты в Европе, поскольку она являлась для них живым воплощением Золотого века. Это лишний раз убеждает в том, что низменные человеческие страсти могут обратить самую прекрасную и светлую мечту в преддверие ада.
   Одним из первых шагов, предпринятых Колумбом по возвращении, было издание декларации, в которой он одобрял все меры аделантадо, а вину за беспорядки возлагал на Рольдана и его сообщников. Этот буйный человек занял провинцию Харагуа, жители которой оказали ему теплый прием. Он позволил своим приспеш­никам вести праздную и беспутную жизнь на фоне этих прекрасных пейзажей, и они подчинили своим порокам и страстям и всю окружающую местность, и ее обитате­лей. Незадолго до того, как они узнали о прибытии Колумба, произошло событие, обеспечившее их припасами и усилившее их мощь. Однажды, когда они слонялись без дела по берегу, они заметили в отдалении три каравеллы. Эту часть океана не часто посещали корабли, и при виде каравелл люди Рольдана были поражены и вместе с тем встревожены. Корабли приблизились к берегу и встали на якорь. Бунтовщики сперва опасались, что эти корабли были посланы на их поиски. Однако Рольдан, который отличался не только смелостью, но также в здравомыслием, высказал предположение, что это суда, сбившиеся с курса и отнесенные течениями к западу, и что на них не знают о недавних событиях на острове. Обязав своих сообщников хранить тайну, он поднялся на борт одной из каравелл. Там он рассказал, что они размещены в этой местности с тем, чтобы держать туземцев в повиновении, а также собирать с них дань. Его догадки насчет этих кораблей подтвердились. Как оказалось, это были те три каравеллы, которые отделились по приказу Колумба от его флотилии у Канарских островов, чтобы доставить припасы в колонию. Капитаны ничего не знали о силе течений в Карибском море и их суда отнесло намного дальше к западу, чем они могли предположить, прежде, чем они случайно причалили наконец к побережью Харагуа.
   Рольдан тщательно хранил свою тайну три дня. Поскольку в нем видели человека, облеченного властью и наделенного обширными полномочиями, капитаны, не колеблясь, удовлетворили все его просьбы о предоставле­нии ему припасов. Он получил мечи, копья, арбалеты и другую воинскую амуницию; в то же время его люди разбрелись по всем трем кораблям и тайно вербовали сторонников среди членов экипажа, расписывая им тяжелую жизнь колонистов в Санто-Доминго и ту свободу и разгул, которым они предавались в Харагуа. Многие из матросов были доставлены на корабли в соответствии с недальновидным предложением Адмирала заменять уголовные наказания ссылкой в колонию. Это были бродяги, отбросы испанских городов, а также преступники из испанских тюрем; то есть как раз те люди, которых легко было спровоцировать подобными рассказами, и они пообещали при первом же удобном случае дезертировать и присоединиться к мятежникам.
   Только на третий день Алонсо Санчес де Карвахаль, самый приницательный из трех капитанов, понял, какого рода гостей он так свободно допустил на борт своих кораблей. Но было слишком поздно; зло свершилось. Он и другие капитаны часто и подолгу беседовали с Рольданом, прилагая все усилия к тому, чтобы убедить его отказаться от опасного противостояния законной власти. Известие, что Колумб должен вскоре прибыть на остров с дополнительными силами и полномочиями, произвело на Рольдана сильное впечатление.
   Как уже говорилось, друзья последнего в Санто-До­минго были готовы к тому, чтобы выступить в его защиту перед Адмиралом, заверив его в том, что Рольдан выступал лишь против несправедливости и притеснений аделантадо, но немедленно подчинится самому Адмиралу, как только он прибудет. Карвахаль почувствовал, что решимость Рольдана и некоторых его приспешников поколебалась, и тешил себя мыслью о том, что его призывы к мятежникам вспомнить о своем долге могут увенчаться успехом, если он проведет среди них еще некоторое время. Направление ветра не позволяло кораблям покинуть бухту и направиться против течения в Санто-Доминго. Капитаны пришли, таким образом, к заключению, что, поскольку многие вновь прибывшие -- переселенцы (а среди них было немало ремесленников) и необходимы в колонии, то им следует отправиться в поселение по суше. Их должен был вести Хуан Антонио Коломбо, капитан одной из каравелл, родственник Адми­рала, безгранично преданный ему человек. Арана должен был, как только позволит ветер, направиться туда морем, а Карвахаль вызвался остаться на берегу и приложить усилия к тому, чтобы убедить бунтовщиков отказаться от дальнейшего сопротивления законной власти.
   На следующее утро Хуан Антонио Коломбо и с ним сорок человек, хорошо вооруженных арбалетами, мечами и копьями, высадились на берег. Однако все они, за исключением восьми человек, тут же покинули своего начальника и присоединились к мятежникам, которые с ликованием встретили этих близких им по духу людей, которые к тому же значительно пополнили их ряды. Потрясенный Хуан Антонио попытался убедить дезертиров вернуться к исполнению своего долга, однако все его увещевания и угрозы были тщетны. В своем большинстве это были закоренелые преступники, которые ненавидели и ни во что не ставили порядок и законность. Так же тщетно он взывал и к Рольдану, напоминая ему о его заверениях в преданности правительству. Последний отвечал, что не располагает средствами, позволяющими ему добиться повиновения, поскольку в его мужской монастырь волен вступать любой без всяких ограничений. Это было первым звеном в длинной цепи злоключений, последовавших за ошибочным решением прибегнуть для заселения колонии к ссылке туда преступников.
   Тем самым среди ее первоначального населения были посеяны зерна порока и злодейства. Опечаленный и смущенный вернулся Хуан Антонио с теми немногими, кто сохранил ему верность, на корабль. Опасаясь, как бы не дезертировали в другие, он и Арана немедленно вышли в море, оставив на берегу Карвахаля, который все еще надеялся переубедить мятежников. Путь в Санто-Доминго оказался долгим и трудным, корабль Карвахаля сел на мель и получил сильное повреждение. Когда переход, наконец, завершился, большая часть провизии, которой были загружены каравеллы, была либо уже съедена, либо испортилась. Вскоре прибыл по суше Алонсо Санчес де Карвахаль. Бунтовщики сопровождали его почти до самого поселения, чтобы защитить от нападения индейцев. Его попытки убедить отряд Рольдана немедленно сдаться не увенчались успехом; однако сам Рольдан пообещал, что как только он услышит о прибытии Колумба, он направится в окрестности Санто-Доминго, чтобы высказать Адмиралу свои обиды и объяснить свое поведение, а также вступить в переговоры для устранения разногласий. Карвахаль привез от него Адмиралу письмо, где все это излагалось, и высказал уверенность, которую в него вселило общение с бунтов­щиками, что гарантировав им амнистию, можно с легкостью добиться их сдачи.
  
   Глава 2
   Переговоры Адмирала с мятежниками. Отплытие кораблей в Испанию
   (1498)
  
   Несмотря на заверения Карвахаля, Колумб был сильно обеспокоен происшедшим в Харагуа. Он понимал, что пополнение рядов бунтовщиков таким большим количе­ством хорошо вооруженных и отчаянных сообщников неминуемо приведет к тому, что их дерзость и уверен­ность в своих силах возрастут. Его также тревожило намерение Рольдана расположиться в окрестностях Сан­то-Доминго. Он сомневался в искренности его заверений, понимая, какую огромную опасность представляет собой этот хитроумный, отчаянный и своевольный человек, стоящий во главе отряда столь безрассудных и преданных ему людей.
   Праздная и необузданная орда бродила по острову, проводя время в кутежах и бесчинствах, и это не могло не оказывать опасного влияния на вновь прибывших колонистов. Когда же лагерь мятежников окажется так близко, что все недовольные смогут найти там приста­нище, то в результате их тайных интриг благополучие целой колонии может быть ослаблено и подорвано.
   Необходимо было принять срочные меры, чтобы не подвергать верность колонистов таким испытаниям. Ад­миралу было известно о страстном желании многих из них вернуться в Испанию, как и об усердно распростра­няемых сторонниками мятежников слухах о том, что он и его братья лично заинтересованы в том, чтобы задержать их на острове. Чтобы опровергнуть эти слухи, 12 сентября он издал декларацию, в которой всем желающим вернуться в Испанию предлагался бесплатный проезд и провиант на время плавания. Пять предназна­ченных для этого кораблей уже были готовы к отплытию. Колумб надеялся, что все бездельники и недовольные уедут, отряд Рольдана уменьшится, а в Санто-Доминго останутся только честные и преданные ему колонисты.
   Одновременно он написал Мигелю Баллестеру, отваж­ному и испытанному офицеру, командовавшему фортом Консепсьон, и посоветовал ему держаться начеку, по­скольку мятежники были уже на подходе к окрестностям этой крепости. Он также уполномочил его встретиться с Рольданом и предложить ему прощение и предание прошлого забвению при условии его немедленной сдачи. Баллестеру было также поручено пригласить Рольдана проследовать в Санто-Доминго для встречи с Адмиралом, который торжественно заверял его в личной безопасности и готов был подтвердить это письменно. Намерения Колумба были искренни. Он от природы обладал харак­тером незлопамятным и великодушным и не испытывал никаких мстительных чувств даже по отношению к презреннейшим негодяям, причинявшим ему столько горя. Едва Баллестер получил это письмо, как мятежники начали прибывать в селение Бонао. Оно было расположено в живописной долине Вега примерно в десяти лигах от форта Консепсьон и в двадцати -- от Санто-Доминго, в богатой и густонаселенной местности. Здесь находились обширные владения Педро Рекелме, одного из главарей мятежа, и его дом стал штаб-квартирой бунтовщиков. Адриан де Мохика, человек с характером буйным и злобным, первым привел свою шайку распутных голово­резов к этому месту встречи. Рольдан и другие заговор­щики подтягивались туда другими путями.
   Как только Мигель Баллестер услышал о прибытии Рольдана, он отправился на встречу с ним. Убеленный сединами, но сохранивший солдатскую выправку Баллестер вызывал уважение у всех окружающих. Колумб избрал его в качестве посредника в переговорах с безрассудными и беспутными людьми Рольдана, учитывая преданность, искренность и добродетельность этого чело­века. Адмирал рассчитывал, что его почтенный возраст, рассудительность и неподкупная честность охладят стра­сти мятежников и позволят ему завоевать их доверие, а его безупречная добродетель внушит почтение даже этим дерзким распутникам.
   Баллестер застал Рольдана в компании с Педро Рекелме, Педро де Гамесом и Адрианом де Мохикой, тремя его главными сообщниками. Упоенный сознанием своей силы Рольдан презрительно отверг предложенное ему прощение, заявив, что он явился вовсе не для того, чтобы вести мирные переговоры, а чтобы потребовать освобождения несправедливо захваченных индейцев, ко­торых теперь должны были отправить в качестве рабов в Испанию, несмотря на то, что он как главный судья обещал им свое покровительство. Он провозгласил, что пока этих индейцев не отпустят, ни о каком соглашении не может быть и речи, а также позволил себе дерзкий намек, что судьба Адмирала находится у него в руках и он волен распорядиться ею по своему усмотрению. Индейцы, о которых шла речь, были подданными Гварионекса, который поверил в мнимую власть Рольдана, по его наущению воспротивился взысканию дани и принял участие в мятеже в Веге. Рольдан знал также, что королева неодобрительно относится к порабощению ин­дейцев. Об изобретательности этого человека свидетель­ствует то, что свое неповиновение Колумбу он оправдывал защитой прав страдающих островитян.
   Выдвинув ряд других в высшей степени дерзких требований, мятежники заявили, что во всех дальнейших переговорах они будут иметь дело только с Карвахалем, в справедливости и беспристрастности которого они убедились в ходе недавних переговоров с ним в Харагуа. Отвергнув с таким высокомерием предложение Адми­рала, к чему тот оказался совершенно не готов, заговорщики поставили его в затруднительное положение. Было похоже, что предательство и вероломство окружают его со всех сторон. Он знал, что даже среди тех, кто уверял его в своей преданности, были друзья и сторонники Рольдана, и не мог предположить, как далеко могут зайти последствия этого заговора. Вскоре одно обстоятельство подтвердило справедливость его опасений. Он приказал всем мужчинам Санто-Доминго явиться с оружием, чтобы выяснить, какими силами он располагает и может ли в случае необходимости начать боевые действия. Тут же был распущен слух, что Колумб намерен двинуться в Бонао, против мятежников. С оружием явилось не более семидесяти человек, из них можно было положиться менее, чем на сорок. Одни притворились хромыми, другие больными; у одних среди мятежников были родственники, у других -- друзья; одним словом, служить не хотел почти никто.
   Колумб увидел, что если он прибегнет к оружию, то это только обнаружит его собственную слабость и силу бунтовщиков, а его достоинство и авторитет будут окончательно подорваны. Следовательно, необходимо было выждать, каким бы унизительным ни могло показаться такое поведение. Он задержал корабли в порту на восемнадцать дней в надежде положить конец мятежу и послать монархам благоприятный отчет о событиях в колонии. Тем временем провиант на кораблях портился. Пленные индейцы, находившиеся на них, гибли, не выдерживая страданий; несколько человек выбросились за борт, другие задохнулись в жарких трюмах. Колумб также стремился выслать в Испанию как можно больше недовольных колонистов, прежде чем возникнут какие-либо беспорядки.
   Поэтому 18 октября корабли все же вышли в море* (* На одном из этих кораблей плыл отец почтенного Лас Касаса, который и поведал ему о многих фактах, ставших ныне достоянием истории (прим. авт.).). Колумб написал монархам о мятеже и об отказе бунтовщиков от предложенной им амнистии.
   Поскольку Рольдан пытался представить все в виде ссоры между ним и аделантадо, и Адмирал не мог быть беспристрастным судьей в этом деле, то он предлагал либо вызвать Рольдана в Испанию, где его судьями могли быть сами монархи, либо провести расследование на острове с участием Алонсо Санчеса де Карвахаля, дружески расположенного к Рольдану, и Мигеля Баллестера в качестве свидетеля со стороны аделантадо. Он объяснял волнение на острове в значительной мере своим долгим отсутствием, которое в свою очередь было вызвано всевозможными проволочками со стороны тех, кому было поручено помогать ему. Пока они задерживали отправку кораблей с припасами, в колонии стала ощущаться нехватка продуктов. Отсюда возникли недовольство и ропот, завершившиеся мятежом. Он самым настоятельным образом просил монархов уделить делам колонии при­стальное внимание, чтобы тем людям в Севилье, которые несут за них ответственность, было велено если не оказывать содействие, то хотя бы не чинить препятствий. Упоминая о столкновении с наглым приспешником Фонсеки Химено де Бревиеской, Колумб просил их высочества, чтобы несмотря ни на это, ни на другие обстоятельства, представленные им интриганами в ложном свете, они не лишали его своей милости. Он заверял их, что умелое управление в сочетании с естественными богатствами острова в состоянии удовлетворить все нужды колонистов; последние, однако, показали себя праздными и беспутными. Он предлагал возвращать домой на каждом корабле, как и в этот раз, недовольных и бесполезных переселенцев, а вместо них просил присылать людей трудолюбивых и рассудительных. Он также просил изыскать возможность прислать на остров священнослу­жителя для наставления и обращения в христианство индейцев, а также, что было в не меньшей степени необходимо, для перевоспитания распутных испанцев. На острове также требовался человек, сведущий в законах, для исполнения обязанностей главного судьи и несколько чиновников королевской финансовой службы. К несча­стью, нашлась одна деталь, которая омрачила это великолепное письмо, во всем остальном -- образец здравомыслия и благоразумия. Колумб просил, чтобы испанцам было позволено в течение еще двух лет использовать индейцев в качестве рабов; речь, впрочем, шла лишь о тех, кто будет захвачен в ходе войн или мятежей. Обычаи века служили оправданием предложению Колумба, но все же оно противоречило его обычному добросердечию и отеческому отношению к этим несчаст­ным людям.
   Одновременно он посылал другое письмо, в котором описывал свое последнее плаванье. К письму он прилагал карту, образцы золота и, что самое главное, жемчуг, найденный им в заливе Пария. На последний он просил обратить особое внимание, поскольку это были первые образцы жемчуга, найденные в Новом Свете. В этом письме Колумб описывал открытый им континент в самых восторженных выражениях, называя его самым благосло­венным уголком Востока, источником неистощимых со­кровищ, местом, где, возможно, находится земной рай, и обещал на трех оставшихся кораблях продолжить свои открытия в этом цветущем крае, как только позволят дела на острове.
   Рольдан и его друзья также посылали в Испанию письма, в которых они стремились оправдать свой мятеж, всячески очерняя Колумба и его братьев и обвиняя их в притеснениях и несправедливости. Можно было бы предположить, что утверждения подобных людей не будут иметь веса в сравнении с благородством и многочисленными заслугами Колумба, но у них в Испании оставалось много друзей и родственников, на их стороне было общественное мнение, предвзято относящееся к Колумбу, и интриганы, пользующиеся доверием монархов и готовые выступить в защиту бунтовщиков. О себе же Колумб сказал просто, но трогательно: "Я нахожусь вдалеке от Испании, чужой в ней, и окружен завистниками".
  
   Глава 3
   Переговоры и соглашения с бунтовщиками
   (1498)
  
   Отправив корабли, Колумб возобновил переговоры с бунтовщиками, решив любой ценой положить конец волнениям, которые раздирали остров и, к тому же, нарушили его планы, помешав дальнейшим открытиям. Три оставшихся корабля простаивали в бухте, а край, изобилующий, по всей видимости, несметными богатст­вами, оставался неисследованным. Он намеревался отпра­вить для открытия новых земель своего брата, но деятельный и неустрашимый аделантадо был ему необ­ходим на острове на случай если бунтовщики прибегнули бы к силе. Таковы были трудности, которые на каждом шагу приходилось преодолевать этому благородному и великодушному человеку в его отважных поисках. Сна­чала им препятствовали вероломные происки хитрых интриганов, а затем бесчинства и распутство горстки негодяев.
   Расспрашивая самых доверенных из окружающих его людей, Колумб выяснил, что массовое недовольство вызвано в значительной степени суровым правлением его брата, которого обвиняли в том, что он отправляет правосудие жесткой рукой. Тем не менее, Лас Касас, который ознакомился со всеми свидетельствами, собран­ными из различных источников в отношении аделантадо, опровергает все подобные обвинения и утверждает, что по отношению, в частности, к Рольдану им была проявлена огромная снисходительность. Как бы там ни было, но Колумб, выслушав своих советников, решил теперь проявить мягкость. 20 октября он написал Рольдану письмо, выдержанное в самых примирительных тонах, в котором он вспоминал о былой дружбе и выражал озабоченность враждой, возникшей между ним и аделантадо. Монархи высоко ценили Рольдана, и Колумб призвал его для общего блага и ради его собственной репутации не упорствовать в неповиновении и вновь заверил в том, что он и его товарищи могут явиться для переговоров в Санто-Доминго, положившись на данное Адмиралом слово, гарантировавшее их неприкосновен­ность.
   Трудности возникли, когда стали решать, кто должен доставить письмо Рольдану. Бунтовщики заявили, что посредником должен быть только Алонсо Санчес де Карвахаль. Однако у тех, кто окружал Колумба, честность этого офицера вызывала сильные сомнения. Они напом­нили Адмиралу о том, что он позволил Рольдану два дня находиться на борту своей каравеллы в Харагуа, предо­ставил ему оружие и припасы, не задержал его, когда узнал, что тот -- мятежник, не попытался вернуть дезертиров; что мятежники сопровождали его на пути в Санто-Доминго, а затем он посылал им в Бонао провиант. Более того, утверждали, будто Карвахаль объявил, что ему предоставлены те же полномочия, что и Колумбу, и что правительство поручило ему осуществлять контроль над его действиями. Его подозревали даже в том, что советуя мятежникам направиться в Санто-Доминго, он намеревался, в случае если Адмирал не прибудет, объединить свои мнимые полномочия с полномочиями Рольдана как главного судьи и захватить бразды прав­ления в свои руки. И, наконец, нежелание мятежников вести переговоры через кого-либо другого было истолко­вано как доказательство того, что Карвахаль должен был прибыть к ним, чтобы возглавить их и поднять знамя мятежа над Бонао.
   Некоторое время Колумба также смущали эти обстоя­тельства, но поразмыслив, он пришел к выводу, что до сих пор Карвахаль зарекомендовал себя как человек честный; многое из того, в чем его обвиняли, могло быть истолковано и в его пользу, а все остальное было всего лишь домыслами, а он уже на собственном опыте, к несчастью, убедился, как самые добрые дела в самые благородные люди могут быть опорочены слухами. Поэтому он отбросил все сомнения и решил полностью повериться Карвахалю; впоследствии он убедился в своей правоте.
   Не успел Адмирал отправить это письмо, как получил послание от главарей мятежников, написанное несколько пней назад. В нем они не только полностью снимали с себя вину за мятеж, но приписывали себе большие заслуги, утверждая, что уговорили своих приспешников отказаться от намерения убить аделантадо в отместку за его притеснения и убедили их, что по прибытии Адмирал сразу восстановит справедливость. Однако со времени его возвращения прошел месяц, но кроме гнева с его стороны они ничего не увидели. Соображения чести и безопасности обязывали их покинуть службу, и они требовали удовлет­ворить их прошение об увольнении.
   Это письмо было отправлено из Бонао 17 октября и подписано Франсиско Рольданом, Адрианом де Мохикой, Педро де Гамесом и Диего де Эскобаром.
   Тем временем Карвахаль в сопровождении Мигеля Баллестера прибыл в Бонао. Мятежники поначалу встре­тили их высокомерно и самоуверенно. Однако примири­тельное письмо Адмирала, подкрепленное искренними заверениями Карвахаля и увещеваниями старого Балле­стера, произвело благоприятное впечатление на тех из главарей мятежа, которые отличались большим умом, чем их грубые сообщники. Рольдан, Гамес, Эскобар и еще два или три человека даже сели на лошадей, чтобы тут же направиться к Адмиралу, но их задержало шумное недовольство сообщников, которые были настолько упоены своей праздной и беспутной жизнью, что отнюдь не жаждали возвращаться к труду и дисциплине. Они настаивали на том, что это дело касается их всех, а значит любое соглашение может быть заключено только в их присутствии и в письменной форме, чтобы они могли либо одобрить, либо отвергнуть его. День или два ушли на то, чтобы унять их недовольство. Затем Рольдан написал Адмиралу, что его сообщники возражают против того, чтобы он отправлялся к нему, не имея письменной гарантии, защищающей его самого и тех, кто будет его сопровождать. Мигель Баллестер также написал Адмира­лу. В своем письме он убеждал его принять любые условия мятежников. Он сообщил о том, что их силы постоянно растут, так как каждый день к ним присое­диняются солдаты его гарнизона. Он опасался, что если в ближайшее время стороны не придут к какому-либо соглашению и бунтовщики не будут отправлены в Испанию, то в опасности окажется не только авторитет Адмирала, но и он сам, потому что хотя те идальго, офицеры и чиновники, которые непосредственно его окружают, несомненно, готовы отдать за него жизнь, на простых людей положиться нельзя.
   Колумб понял, что дело не терпит отлагательства и отправил требуемый охранный лист. Рольдан прибыл в Санто-Доминго, но вел себя так, как будто его целью было не достижение примирения, а вербовка сторонников. Он несколько раз встречался с Адмиралом, а также обменялся с ним несколькими письмами. Он предъявил свои жалобы и выдвинул многочисленные требования. Колумб пошел на большие уступки, но некоторые притязания были недопустимо дерзкими. Ничего опреде­ленного достигнуть не удалось. Рольдан покинул Санто-Доминго под тем предлогом, что ему необходимо посо­вещаться со своими людьми и пообещал прислать свои условия в письменном виде. Адмирал послал в качестве своего представителя мажордома Диего де Саламанку.
   Шестого ноября он получил из Бонао письмо, содер­жащее условия Рольдана в просьбу прислать ответ в форт Консепсьон, поскольку недостаток продуктов питания вынуждал его покинуть Бонао. Он добавил, что будет ждать ответа до следующего понедельника, то есть до одиннадцатого числа.
   За наглой угрозой, содержавшейся в этом замечании, следовали в равной степени наглые требования, на удовлетворение которых Адмирал пойти не мог. Однако, чтобы продемонстрировать свою снисходительность и лишить мятежников возможности оправдать свои действия его безжалостностью, он велел на тридцать дней прикре­пить к воротам крепости декларацию, в которой обещал полное прощение Рольдану и его сторонникам, если они в течение месяца предстанут перед ним и откажутся от своих требований. Всем желающим вернуться в Испанию он обещал бесплатный проезд, но предостерегал, что примет жесткие меры против тех, кто не явится в течение указанного срока. Он направил к Рольдану Карвахаля с копией этого документа и письмом, в котором сообщал, что выдвинутые им условия неприемлемы, но обещал пойти на любое соглашение, если оно будет одобрено Карвахалем и Саламаякой.
   Когда Карвахаль прибыл в форт Консепсьон, то увидел, что он осажден мятежниками под тем предлогом, что там скрывается преступник, выдачи которого в качестве главного алькальда требовал Рольдан. Чтобы вынудить форт к сдаче, он отвел от него воду. Когда Карвахаль прикрепил декларацию Адмирала к воротам крепости, мятежники начали глумиться над предложенной им амнистией и заявили, что Адмиралу вскоре самому придется просить у их ног о том же. Однако серьезные переговоры с Карвахалем заставили их вожаков заду­маться, а вскоре при его посредничестве были сформу­лированы и условия сдачи. Согласно этому соглашению, Адмирал в течение пятидесяти дней должен был снарядить и снабдить продовольствием два корабля, на которых Рольдан и его сторонники могли отправиться из бухты Харагуа в Испанию. Далее, он должен был выдать каждому аттестат о хорошем поведении и жалованье вплоть до дня подписания договора. Они также требовали, чтобы учитывая их заслуги, им предоставили рабов, как и тем, кто покинул остров до них, а поскольку у некоторых из них были беременные или недавно родившие жены из числа индианок, то в случае, если они захотят поехать в Испанию, им было бы позволено взять их с собой вместо рабов. Следующим условием была выплата компенсации тем из них, у кого конфисковали имущество, а Франсиско Рольдану -- за принадлежавшее ему поголовье скота. Были включены и условия, обеспечивающие их безопасность, а также особо оговаривалось, что если в течение восьми дней Адмирал не утвердит данное соглашение, то оно потеряет силу.
   Этот договор был подписан Рольданом и его сообщ­никами в форте Консепсьон 16 ноября. Адмирал подписал его 21 ноября в Санто-Доминго. Одновременно он объявил о еще более широкой амнистии, которой разрешалось тем из мятежников, кто пожелает остаться на острове, либо явиться в Санто-Доминго и поступить на королевскую службу, либо получить земельный надел в любой части острова. Однако люди Рольдана пред­почли последовать за ним в провинцию Харагуа и там ожидать прибытия кораблей. Их сопровождал Мигель Баллестер, которому Адмирал поручил наблюдать за подготовкой к отплытию. Колумб был до глубины души опечален тем, что столь презренные препятствия не позволяли осуществить намеченную им экспедицию на континент, и что корабли, на которых его брат должен онл отплыть для исследования вновь открытых земель, вместо того повезут в Испанию этот буйный и ничтожный сброд. Он, однако, успокаивал себя мыслью, что таким образом остров очистится от зла, так долго таившегося на нем, и повсюду вновь воцарится порядок и спокойст­вие. Поэтому он распорядился приложить все усилия, чтобы как можно скорее подготовить корабли к отплытию в Харагуа.
   Однако недостаток припасов и трудности, возникшие при завершении приготовлений к такому плаванию и связанные с беспорядочным состоянием дел колонии, привели к тому, что корабли были отправлены намного позднее оговоренного срока. Понимая, что выдав Рольдану и его сообщникам аттестат о хорошем поведении, он вводит в некоторое заблуждение монархов, Колумб написал им письмо, в котором объяснял, что был вынужден выдать этот аттестат, чтобы спасти остров от беспорядков и окончательного разорения. Описывая ис­тинный характер этих людей, он поведал о том, как они подняли мятеж против законной власти, побуждали индейцев к неуплате дани, грабили остров, присвоили большие количества золота и соблазнили дочерей несколь­ких касиков. Поэтому он советовал задержать их и надлежащим образом расследовать их поведение, а до тех пор забрать у них и рабов, и богатства. На одном из кораблей должен был плыть доверенный человек Адми­рала, которому он и поручил доставить письмо.
   Поскольку мятежники покинули окрестности Санто-До­минго и теперь город был в безопасности, Колумб оставил вместо себя своего брата дона Диего, а сам на несколько месяцев отправился с аделантадо в путешествие по острову с тем, чтобы посетить все его отдаленные уголки и навести повсюду порядок.
   Две предназначенные для мятежников каравеллы от­плыли из Санто-Доминго в Харагуа в конце февраля, но сильный шторм задержал их в одной из бухт до конца марта. Один из кораблей получил сильное повреждение и вынужден был вернуться в Санто-Доминго. Вместо него был послан другой корабль, на котором плыл неутомимый Карвахаль, чтобы ускорить отправку мятежников. Его плавание длилось одиннадцать дней, и когда он достиг Харагуа, другой корабль уже был там.
   Сообщники Рольдана тем временем передумали и теперь отказывались грузиться на корабли. Как обычно, они во всем обвинили Колумба, утверждая, что он сперва преднамеренно задержал корабли, а затем прислал их в состоянии, непригодном для выхода в море, и с недостаточным запасом провизии. Они выдвинули и много других обвинений, ловко состряпанных с учетом обстоятельств, которые, как они знали, не могли зависеть от Колумба. Карвахаль заявил официальный протест в присутствии сопровождавшего его нотариуса и выяснив, что корабли были сильно источены червями, отправил их назад в Санто-Доминго, а сам отправился в обратный путь по суше. Рольдан вызвался проводить его. Он боялся возвращения в, Испанию, однако был достаточно умен, чтобы понимать всю ненадежность своего нынешнего положения главаря разнузданной шайки, не подчиняющейся законной власти. Как он мог быть уверенным в их верности после того, как они нарушили свой священный долг? Он некоторое время ехал в задумчивости, а затем остановился и попросил у Карвахаля позволения переговорить с ним наедине перед тем, как они расстанутся. Они спешились под деревом. Здесь Рольдан вновь принес заверения в искренности своих намерений, а затем заявил, что если Адмирал еще раз пришлет охранную грамоту для него и для тех, кто непосредственно его окружает, то он приедет для переговоров с ним, чтобы наконец прийти к соглашению, приемлемому для обеих сторон. Однако, добавил Рольдан, это предложение должно остаться в тайне от его сообщников.
   Карвахаль, обрадованный возможностью достижения окончательной договоренности, не теряя времени, сооб­щил о предложении Рольдана Адмиралу. Последний тут же отправил требуемую охранную грамоту, скреплен­ную королевской печатью, и письмо, составленное в самых дружеских выражениях, в котором он призывал его к покорности монаршей власти. Некоторые из верных Адмиралу людей, занимавших в колонии зна­чительные посты, также написали по его просьбе Рольдану письмо, в котором торжественно обещали ему и его сторонникам неприкосновенность во время пере­говоров при условии, что они не предпримут ничего враждебного по отношению к королевской власти или ее представителям.
   В то время как Колумб с неизменным рвением пытался восстановить на острове порядок и законность, он получил из Испании ответ на подробный отчет, сделанный им прошлой осенью, в котором он расска­зывал монархам о смятении в колонии и бесчинствах он включил в него условие, что все распоряжения монархов, его собственные или назначенных им судей должны неукоснительно выполняться.
  
   Глава 4
   Уступки, сделанные Рольдану и его сообщникам. Отъезд части мятежников в Испанию
   (1499)
  
   Когда Рольдан вновь обрел свой пост главного судьи, он продемонстрировал все то высокомерие, которого и следовало ожидать от человека, пробравшегося к власти бесчестными путями. В Санто-Доминго его постоянно окружали сообщники, он общался только с распутными и чем-либо недовольными людьми, самые отчаянные головорезы были в его полном распоряжении, и он полностью запугал порядочных и верных Колумбу колонистов. Рольдан бесстыдно оспаривал власть и самого Колумба, уволив со службы некоего Родриго Переса, лейтенанта Адмирала, заявив, что только люди, назначенные им самим, имеют право занимать на острове какие-либо посты. Колумбу было очень тяжело мириться с наглостью и бесстыдством этого человека и того сброда, который под его покровительством вернулся в поселение. Он безмолвно сносил многочисленные оскорбления, пытаясь своей терпимостью смягчить зависть и предубеждение, с которыми к нему относи­лись, а различными уступками привлечь мятежников к выполнению своих обязанностей.
   Тем из колонистов, кто предпочел остаться на острове, он предложил на выбор жалованье на королевской службе либо земельные участки, помогать возделывать которые должны были индейцы, частью свободные, а частью рабы. Мятежники предпочли последнее, и тогда Колумб приступил к распределению наделов, пытаясь, насколько это было возможно, соблюсти как выгоду колонистов, так и интересы колонии. Рольдан представил прошение, подписанное доброй сотней его недавних сообщников, в котором они требовали предоставления им участков в Харагуа. Адмирал опасался скопления такого количества мя­тежников в столь удаленной провинции и ухитрился расселить их в различных частях острова: одних в Бонао, где на месте их поселения возник город с тем же названием, других -- на берегу Рио-Верде, или Зеленой реки, в долине Вега, а остальных -- приблизительно в шести лигах оттуда, в Сантьяго. Он выделил обширные земельные участки и большое количество индейцев, захваченных во время войн, в качестве рабов. Он также обязал местных касиков вместо уплаты дани помогать колонистам обрабатывать землю, предоставляя им для этого своих подданных, свободных индейцев. Эта своего рода феодальная повинность положила начало практике репартимьенто -- распределения свободных индейцев среди колонистов, которая впоследствии получила широкое распростране­ние на территории всех испанских колоний и, вследст­вие многочисленных злоупотреблений, стала источником непереносимых страданий для несчастных туземцев, а впоследствии и причиной полного их истребления на острове Эспаньола. Колумб рассматривал остров как завоеванную им страну и от имени монархов, под знаменами которых сражался, присвоил себе все права завоевателя. Разумеется, все, кто принимал участие в этом предприятии, также имели право на часть благоприобретенных земель, на которых они и воцари­лись подобно феодальным лордам, низведя туземцев до положения своих вассалов. Действительность резко отличалась от первоначальных намерений Колумба поддерживать добрые и мирные отношения с индейцами, считая их подданными испанской короны. Но чинимые мятежниками беззакония разрушили его первоначаль­ные планы и вынудили его пойти на эти крайние меры. Вооруженный отряд во главе с назначенным Адмиралом капитаном, выполняя функции полиции, объезжал провинции, заставляя индейцев платить дань, и наблю­дал за поведением колонистов, чтобы не допустить ни малейших признаков мятежа.
   Потребовав и получив такие обширные владения для своих сторонников, Рольдан не забыл и о себе. Он предъявил права на принадлежавшие ему до мятежа земли в окрестностях Изабеллы, а также на располо­женную в Веге королевскую ферму, на которой разводили птицу и которая называлась Ла Эсперанса. Адмирал уступил ему эти земли вместе с разрешением использовать для их возделывания подданных касика, которому Алонсо де Охеда во время своей первой военной экспедиции в Вегу отрезал уши. Помимо этого Рольдан получил землю в Харагуа, а также различный рогатый скот из поголовья, принадлежавшего короне. Все это ему предоставлялось временно, до тех пор, пока не станет известна воля монархов, потому что Колумб все еще верил, что когда до их сведения дойдет, каким образом у него были исторгнуты эти уступки, главари мятежников не только будут лишены приобретенного нечестным образом имущества, но и понесут заслужен­ное наказание.
   Рольдан, обогатившись сверх всяких ожиданий, обра­тился к Колумбу за разрешением посетить свои владения. Как только его просьба, хотя и с большой неохотой, была удовлетворена, Рольдан тотчас отбыл в Вегу. Остановившись в Бонао, где ранее размещалась его штаб-квартира, он назначил Педро Рекелме, одного из своих главных сообщников, алькальдом, то есть судьей поселения, наделив его правом арестовывать всех нарушителей порядка и отправлять их в форт Консеп­сьон, где судить их должен был уже сам Рольдан. Это ничем не обоснованное присвоение полномочий, кото­рыми главный судья не обладал, глубоко оскорбило Колумба. Он предвидел новые беды со стороны бывших мятежников, а последующие события подтвердили спра­ведливость его опасений. Педро Рекелме под предлогом строительства фермы для своего скота начал возводить на холме мощное сооружение, которое можно было превратить в неприступную крепость. Поговаривали, что это делалось с ведома Рольдана с тем, чтобы в случае необходимости мятежники могли запереться в этой твердыне. Будучи расположенным в окрестностях Веги, где обосновалось так много бывших сообщников Рольдана и Рекелме, это место таило в себе опасность нового мятежа. Педро де Арана, уважаемый и преданный Адмиралу человек, заподозрил о преступных намерени­ях Рекелме и воспротивился их воплощению. Обе стороны обратились к Адмиралу, который запретил Рекелме продолжать возведение этого сооружения.
   Колумб собирался со своим братом, доном Бартоломео, возвратиться и Испанию, так как письма, в которых он описывал происшедшие на острове события, вследствие интриг недоброжелателей не оказали на монархов должного воздействия и он понял, что для того, чтобы истина восторжествовала, совершенно необхо­димо присутствие его самого. Тем временем остров все еде пребывал в лихорадочном состоянии. Адмирал не был уверен в верности недавних мятежников, за которую ему пришлось так дорого заплатить. Кроме того, ходили слухи о предстоящем вторжении в Вегу индейских племен из горной провинции Сигуай с целью освобождения касика Майобанекса, который все еще находился в плену в тюрьме форта Консепсьон. Примерно в то же время из западной части острова пришло известие, что к берегу подошли четыре корабля, вид которых внушает подозрения. Все эти обстоятель­ства вынудили Колумба отложить свой отъезд, посколь­ку дела этого любимого им, но оказавшегося роковым для него острова, требовали его вмешательства.
   В начале октября в Испанию отправились две каравеллы, на которых отплыли желавшие вернуться домой колонисты, и среди них несколько сообщников Рольдана. Некоторые из них везли с собой рабов, другие -- соблазненных ими дочерей индейских касиков, которых они убедили покинуть своих близких.
   Адмирал вынужден был смириться с этими проявле­ниями беззакония, как и со многими другими, которые огорчали его не меньше. В то же время он сознавал, что отправляет домой пополнение армии своих врагов и лжесвидетелей, которые будут всячески чернить и бесчестить его имя и поступки, но выбора у него не было. Чтобы противостоять, насколько это было воз­можно, их клевете, он на той же каравелле послал в Испанию честного и преданного ему старого Мигеля Баллестера и Гарсиа де Баррантеса, уполномоченного Адмиралом отстаивать его интересы при дворе, который также вез документы, содержащие сведения о поведении Рольдана и его сообщников.
   В своих письмах он умолял монархов разобраться в обстоятельствах, заставивших его пойти на соглашение с мятежниками. Он выражал мнение, что подписанная им капитуляция не имеет законной силы по многим причинам. Во-первых, его вынудили к этому силой и, к тому же, в море, где он не обладал полномочиями вице-короля; кроме того, в ходе двух судебных процес­сов над бунтовщиками они были признаны изменника­ми, и не во власти Адмирала было снимать с них вину за содеянное; далее, в капитуляции шла речь о статьях доходов монархов, которыми он не мог распоряжаться без вмешательства соответствующих чиновников; и наконец, Франсиско Рольдан и его сторонники перед тем, как покинуть Испанию, принесли присягу на верность монар­хам и Адмиралу как их представителю, которую они нарушили. По этим и другим сходным причинам, некоторые из которых были справедливыми, а некоторые -- довольно-таки софистскими, он убеждал монархов не скреплять своей подписью условия, на которые он вынужден был пойти, а расследовать преступления этих негодяев и поступить с ними, как они того заслуживают. Он повторил просьбу, с которой обращался и в предыдущем письме, -- прислать на остров для отправ­ления правосудия опытного судью, поскольку его самого постоянно обвиняли в чрезмерной жесткости, хотя он считает, что всегда проявлял сдержанность и снисходи­тельность. Он также просил направить на остров благо­разумных и рассудительных людей для образования совета колонии, а также нескольких финансовых чиновников, умоляя, однако, ограничить их полномочия таким обра­зом, чтобы они не затрагивали его достоинство и привилегии. Он особо оговаривал этот пункт, поскольку ранее его привилегии уже нарушались самым вопиющим образом. Он выразил мнение, что корона должна больше доверять своим наместникам, потому что лишенные поддержки монархов, они не обладают ни силой, ни влиянием, вследствие чего вверенные им колонии разоря­ются и терпят крах. Это здравое суждение вытекало из недавних событий, когда и трудности Адмирала, и торжество бунтовщиков были в значительной степени вызваны недоверием монархов и их невниманием к присылаемым им отчетам.
   Адмирал был немолод, а его здоровье было сильно подорвано последним путешествием, поэтому он начал подумывать о своем сыне Диего как о помощнике, который, будучи его наследником, мог бы набраться под его руководством опыта и позволить ему сложить с себя свои высокие полномочия. Хотя Диего все еще служил пажем при дворе, это был зрелый и способный противо­стоять жизненным трудностям мужчина. Слабое здоровье Колумба уже не позволяло ему вести такой же деятель­ный образ жизни, как и раньше, ему нужен был помощник, и поэтому он умолял прислать к нему сына.
  
   Глава 5
   Прибытие Охеды с эскадрой в западную часть острова. Рольдана посылают для встречи с ним
   (1499)
  
   Среди причин, побудивших Колумба отложить свой отъезд в Испанию, было упомянуто прибытие четырех кораблей к западной оконечности острова. Пятого сен­тября они бросили якорь в бухте недалеко от Хакемеля, судя по всему, чтобы нарубить красильных деревьев, которыми изобиловали леса в тех местах, и захватить рабов из числа туземцев. Из дальнейших сообщений стало известно, что командует ими Алонсо де Охеда, тот самый отважный и известный своей горячностью кавалер, который неоднократно отличался в предыдущих экспеди­циях, а особенно прославился захватом в плен касика Каонабо. Колумб был сильно встревожен тайным прибы­тием на остров чуть ли не пиратской экспедиции, которой командовал столь отчаянный и предприимчивый человек. Чтобы призвать его к ответу и заставить с уважением относиться к законам острова, нужен был человек умный и ловкий. Как раз таким человеком и был Рольдан. Он был так же отважен, как Охеда, но превосходил его хитростью. К тому же подобная экспедиция могла отвлечь его сторонников от вынашивания коварных замыслов.
   Рольдан с готовностью взялся за это поручение. Дальнейшее неповиновение не сулило ему никаких выгод, и он горел желанием закрепить за собой приобретенные нечестным путем владения, а исполнением общественного долга загладить свои прежние преступления. Он был тщеславен и предприимчив, и для него было вопросом чести хорошо зарекомендовать себя в этой экспедиции, требующей как смелости, так и сообразительности. Отбыв из Санто-Доминго с двумя каравеллами, он 29 сентября встал на якорь в двух лигах от бухты, где находились корабли Охеды. Здесь он высадился на берег с отрядом из двадцати пяти отчаянных, хорошо вооруженных и привычных к странствиям в лесах солдат. Пятерых он послал на разведку. Вернувшись, они сообщили, что Охеда находится в нескольких лигах от своих кораблей, что с ним только пятнадцать человек, и что все они заняты приготовлением маниокового хлеба в индейском селении. Рольдан намеревался застать испанцев врасплох, однако их предупредили о его приближении индейцы, в которых после оргий Рольдана в Харагуа одно его имя вселяло ужас. Охеда подумал, что Рольдана послали за ним. Но увидев, что путь к кораблям отрезан, понял, что находится в опасности. Со своим обычным бесстра­шием он предстал перед Рольданом в сопровождении всего шести человек. Хитрый Рольдая начал беседу на отвле­ченные темы. Затем перешел к расспросам о целях его появления на острове, особенно в этой удаленной его части, а также попросил его объяснить, почему он не доложил сперва о своем прибытии Адмиралу. Охеда ответил, что целью его экспедиции было открытие новых земель, но он был вынужден высадиться на остров, чтобы устранить повреждения на кораблях и запастись прови­антом. Тогда Рольдан от имени правительства потребовал предъявить ему официальное разрешение на это плаванье. Охеда, знающий решительный характер человека, с которым имел дело, сдержал свою прирожденную горяч­ность и ответил, что его бумаги находятся на борту. Он объявил также о своем намерении направиться в Санто-Доминго, чтобы засвидетельствовать свое почтение Адмиралу, поскольку он должен был сообщить ему много такого, что не предназначалось для посторонних ушей. Он намекнул Рольдану, что Адмирал в полной немилости при дворе, что поговаривают о его отстранении от командования, и что его покровительница, королева, безнадежно больна. Рольдан направил Адмиралу отчет о своих действиях, присовокупив, что Охеда сообщил ему нечто, о чем он не может написать в письме.
   Затем Рольдан направился к кораблям. Там он встретил несколько человек, с которыми был знаком, из числа тех, кто уже бывал на Эспаньоле. Они подтвердили сказанное Охедой и показали ему разрешение, подписан­ное епископом Фонсекой, который в качестве управ­ляющего делами Индий уполномочил Охеду совершить экспедицию для открытия новых земель.
   Из того, что поведали Охеда и его спутники, следовало, что присланные Колумбом пылкие отчеты о последних открытиях на побережье залива Пария, его пышные рассуждения о богатствах открытых им земель и образцы жемчуга, переданные им монархам, воспламенили алч­ность многих подданных испанской короны. Охеда в это время находился в Испании. Он был любимцем епископа Фонсеки, а посему получил доступ к письму, написанному Колумбом монархам, и к приложенным к письму картам, на которых был отмечен путь Колумба. Охеда знал, что волнения на Эспаньоле не позволяют Колумбу самому совершить это плаванье, а из бесед с Фонсекой и другими врагами Адмирала он узнал, что король относится к Колумбу с большой подозрительностью, и что его падение уже предрешено. Охеде пришло в голову воспользоваться этими обстоятельствами чтобы, предприняв эту экспеди­цию, первым собрать богатства нового континента. Он поделился этими планами со своим покровителем Фонсе­кой. Последний был согласен на все, что могло сорвать планы и затмить славу Колумба. К сказанному можно добавить, что он всегда был более расположен оказывать покровительство корыстолюбивым проходимцам, чем че­стным и благородным людям. Он оказал Охеде всяческое содействие, снабдив его копиями карт и бумаг Колумба, которыми он должен был руководствоваться в своей экспедиции, а также письмом, разрешающим ему со­вершить это плаванье. Письмо было подписано Фонсекой, но подписей монархов под ним не было. В письме оговаривалось, что Охеда не должен приближаться к землям, принадлежащим королю Португалии, а также к землям, открытым Колумбом до 1495 года. Это последнее условие обнаруживает все вероломство Фонсеки, оставив­шего Охеде свободным доступ к берегам Парии и Жемчужным островам, поскольку они были открыты Колумбом позднее указанного года. Корабли должны были быть снаряжены за счет самих мореплавателей, а определенную часть всего добытого во время путешествия они должны были передать короне.
   Получив это письмо, Охеда при помощи многих богатых и алчных торговцев снарядил в Севилье четыре корабля. Среди тех, кто помогал ему, был знаменитый Америго Веспуччи, флорентийский купец, хорошо знакомый с географией и навигацией. Главным лоцманом экспедиции стал Хуан де ла Коса, отличный мореплаватель, приобре­тший свой опыт под руководством Адмирала, которого он сопровождал в его первой экспедиции, а также во время плавания вдоль южного берега Кубы и вокруг острова Ямайка. Некоторые из моряков, и среди них испытанный лоцман Бартоломео Рольдан, участвовали в путешествии Колумба к берегам Парии. Такова была экспедиция, в Результате которой благодаря необыкновенному стечению обстоятельств весь Новый Свет получил имя флорентий­ского купца Америко Веспуччи.
   Экспедиция началась в мае 1499 года. Путешественники достигли южного континента в двухстах лигах к востоку от устья Ориноко и оттуда вдоль побережья направились в залив Пария. Руководствуясь картами Колумба, они прошли через этот залив и через Пасть Дракона и продолжили плавание на запад к мысу де ла Вела, высадившись по пути на острове Маргарита, а затем и на материке, и открыв залив Венесуэла* (* Венесуэла в переводе с испанского означает "маленькая Венеция". Охеда дал заливу такое название, обнаружив у его побережья индейские поселения на сваях (прим. перев.).). Далее они достигли Карибских островов, где им пришлось столк­нуться со свирепыми туземцами и где они захватили много пленных с целью их последующей продажи в рабство в Испании. Оттуда, ощутив нехватку припасов, они направились к Эспаньоле, таким образом это было самое длительное плавание из всех ранее совершенных вдоль берегов Нового Света.
   Собрав всю доступную ему информацию об этих путешественниках, их странствиях и намерениях и поверив заявлению Охеды, что он вскоре предстанет перед Адмиралом, Рольдан с отчетом о выполненной миссии вернулся в Санто-Доминго.
  
   Глава 6
   Маневры Рольдана и Охеды
   (1500)
  
   Когда Колумбу сообщили о характере экспедиции Охеды и о том, кто выдал ему разрешение на плаванье, он почувствовал себя глубоко оскорбленным, поскольку это было прямым нарушением его важнейших привилегий, одобренным к тому же властью, которая сама должна была следить за их неукоснительным соблюдением. Тем не менее, он терпеливо ожидал обещанного прибытия Алонсо де Охеды для получения более подробных разъяснений. Однако у этого странствующего рыцаря и в мыслях не было выполнять обещание. Он дал его лишь для того, чтобы усыпить бдительность Рольдана. Как только он снарядил свои корабли и нагрузил их провизией, он направился к побережью Харагуа, куда и приплыл в феврале. Живущие в этой провинции испанцы оказали ему самый радушный прием и снабдили его всем необходимым. Среди них было много бывших сообщников Рольдана, людей беспутных и непредсказуемых, тяготившихся наложенными на них ограничениями и кипящие злобой на Адмирала за то, что он вынудил их к добродетельному соблюдению законов. Зная безрассудный и бесстрашный характер Охеды и обнаружив, что между ним и Адмиралом существует соперничество, они провоз­гласили его своим новым предводителем, призванным восстановить попранную, как им казалось, справед­ливость. Они шумно выразили Охеде свое недовольство Адмиралом, которого обвинили в неуплате им жалованья. Охеда отличался горячностью и не чужд был тщеславия. Он тут же принялся за восстановление попранной справедливости. Говорят также, что он выдал себя за уполномоченного правительством советника Адмирала, утверждая, что должен был совместно с Карвахалем осуществлять за ним наблюдение и что в качестве одной из первых мер они вынудят его выплатить все задолжен­ности подданным испанской короны. Представляется, однако, сомнительным, чтобы Охеда заявлял что-либо подобное, поскольку в случае, если бы обман открылся, он мог утратить расположение правительства. Более вероятно, что его подтолкнуло к этому вмешательству сознание того, что дела Колумба при дворе шатки, а он сам надежно защищен покровительством Фонсеки. Он мог также утвердиться в мнении, всячески поощряемом теми, с кем он в основном общался в Испании, что этих людей вынудили пойти на крайние меры притеснения Адмирала и его братьев.
   Таким образом, его предложение загладить все их обиды и, возглавив их, сейчас же направиться в Санто-Доминго, чтобы заставить Колумба заплатить им жалование под угрозой изгнания с острова, могло быть вызвано желанием проявить благородство в сочетании с его обычной предприимчивостью.
   Предложение Охеды часть бунтовщиков встретила с бурным одобрением, но многие были против. Возникшая ссора вылилась в драху, в которой несколько человек было убито, а некоторые получили ранения. Верх одержали сторонники экспедиция в Санто-Доминго.
   К счастью для Адмирала в этот критический момент в Харагуа в сопровождении своих решительных молодцов прибыл Рольдан. Колумб, до которого дошли слухи о прибытии в Харагуа Охеды, направил его туда наблюдать за его действиями. Узнав в пути о разыгравшихся там страстях, Рольдан послал за своим старым сообщником Диего де Эскобаром, чтобы тот со всеми преданными ему людьми поспешил ему на помощь. Эскобар появился в Харагуа через день после прибытия туда Рольдана. Здесь произошло событие, доказывающее, как вероломны быва­ют люди порочные и бесчестные. Бывшие сторонники Рольдана, убедившись в серьезности его намерений служить правительству и в том, что его не удается склонить к новому мятежу, попытались устроить Рольдану засаду и убить его, однако им помешали это сделать бдительность и расторопность их бывшего вожака.
   Охеда, узнав о приближении Рольдана и Эскобара, удалился на борт своего корабля. Несмотря на все его бесстрашие, вступать сейчас в отчаянную схватку, не сулившую никаких выгод, и в которой он, к тому же, должен был выступить против правительства, не входило в его намерения. Рольдан заявил ему протест, подобный тем, что прежде направлялись ему самому, и столь же бесплодный. В письме к Охеде он упрекал его в провоцировании беспорядков на острове и приглашал на берег для выяснения всех недоразумений и полюбовного соглашения. Однако Охеда, зная о вспыльчивости Роль­дана и о его коварстве, невзирая на все его послания не отважился сойти на берег, где он оказался бы в его власти. Он даже задержал одного из посыльных Рольдана, Диего де Трухильо, и внезапно высадившись на берег, захватил другого его спутника по имени Торибьо де Ленарес. Он заковал обоих в цепи и держал их в качестве заложников за некоего Хуана Пинтора, дезертировавшего с корабля однорукого матроса, и угрожал повесить их, если ему не выдадут перебежчика.
   Затем оба этих достойных соперника, каждый из которых остерегался доблести и ловкости другого, пред­приняли различные маневры. Охеда отплыл из Харагуа и теперь находился в двенадцати лигах к северу в провинции Кахай, одной из красивейших и плодород­нейших частей острова, населенной добрыми и миролю­бивыми людьми. Здесь он высадился на берег и забрал у туземцев всю провизию, какую смог найти. Рольдан и Эскобар последовали за ним по берегу и вскоре настигли его. Эскобар по поручению Рольдана в легком и быстром каноэ, которым управляли индейцы, приблизился к кораблям и, остановившись в пределах слышимости, сообщил Охеде, что поскольку он не решается сойти на берег, то Рольдан согласен вести с ним переговоры на борту, если за ним пришлют лодку.
   Охеда, чувствуя себя в безопасности, немедленно отпразил лодку, которая должна была ожидать Рольдака в некотором удалении от берега. "Сколько я могу взять с собой людей?" -- спросил у гребцов Рольдан. "Только пять или шесть человек", -- последовал ответ. Услышав это, Диего де Эскобар в сопровождении четырех человек пробрался к лодке. Гребцы сказали, что на большее количество людей они не согласны. Тем временем Рольдан приказал одному человеку нести себя к баркасу, а другому идти рядом и помогать ему. Эта уловка позволила ему увеличить численность своего отряда до восьми человек. Оказавшись в лодке, он приказал грести к берегу. Гребцы отказались выполнить приказ, и тогда люди Рольдана, обнажив мечи, напали на них, и ранив нескольких человек, захватили их всех в плен, за исключением одного индейца, которому удалось прыгнуть в воду и спастись вплавь.
   Рольдан одержал очень важную победу. Охеда, горя желанием вернуть лодку, которая ему была необходима в плаванье, начал предпринимать шаги к примирению. Он приблизился к берегу в оставшейся у него небольшой лодке в сопровождении главного лоцмана, стрелка с аркебузой и четырех гребцов. Рольдан вошел в только что захваченную им лодку. С ним было пятнадцать готовых к сражению человек, не считая семерых гребцов, а еще пятнадцать человек ожидали на берегу, готовые в случае необходимости прийти на помощь в большом каноэ.
   Между этими доблестными соперниками, каждый из которых держался все время начеку, состоялась весьма характерная для них беседа, в ходе которой они старались не приближаться друг к другу. Охеда оправдывал свою враждебность тем, что Рольдан якобы явился с воору­женным отрядом, чтобы захватить его. Рольдан со своей коровы категорически опроверг это утверждение, пообещав Охеде, что если он направится в Санто-Доминго, то Адмирал окажет ему самый радушный прием. Наконец, в результате достигнутого соглашения, лодка была возвращена и состоялся обмен людьми, не было лишь однорукого дезертира Хуана Пинтора, который успел скрыться. А на следующий день Охеда в соответствии с договором поднял паруса с тем, чтобы покинуть остров, пригрозив, однако, когда-нибудь вернуться с большими силами.
   Рольдан решил выждать, сомневаясь в искренности его намерений. Через несколько дней ему сообщили, что Охеда высадился в отдаленной части острова. Он немедленно послал по суше разведчиков, а сам взял восемьдесят человек и на нескольких каноэ отправился в погоню. Прежде чем он туда приплыл, Охеда вновь снялся с якоря, и больше Рольдан о нем ничего не слышал. Лас Касас, впрочем, утверждает, что Охеда направился либо в отдаленную часть Эспаньолы, либо к острову Пуэрто-Рико, где захватил в плен множество несчастных туземцев, которых затем продал на неволь­ничьем рынке в Кадисе.
  
   Глава 7
   Заговор Гевары и Мохики
   (1500)
  
   Люди, у которых противозаконное поведение вошло в привычку, начинают восхвалять себя за малейшее прояв­ление порядочности. Сообщники Рольдана везде трубили о своей необычайной преданности правительству и о тех огромных услугах, которые они оказали ему, выдворив Охеду с острова. Как и все исправившиеся преступники, они ожидали, что их действия будут щедро воз­награждены. Восхищенные красотами провинции Кахай, и полагая, что их главарь обладает неограниченными полномочиями, они попросили его выделить им там земельные наделы. В бытность мятежником, Рольдан не колеблясь удовлетворил бы их просьбу, теперь же он стремился зарекомендовать себя законопослушным граж­данином. Поэтому он отказался выполнить их просьбу до тех пор, пока не получит разрешение Адмирала. Зная, однако, как опасно противоречить этим людям и что их своеволие и жадность, которым он сам так долго потакал, не потерпят проволочек, он разделил между ними часть своих собственных земель во владениях почтенного Беечио, касика Харагуа. Затем он написал Адмиралу, испрашивая его позволения вернуться в Санто-Доминго, и в ответ получил от него письмо, в котором Адмирал благодарил его за проявленные им усердие и ловкость, но просил задержаться пока в Харагуа на случай, если Охеда все еще находится недалеко от побережья этой провинции, намереваясь еще раз там высадиться.
   Несчастьям вновь суждено было обрушиться на этот остров, хотя на этот раз их причина была довольно романтична. В это же время в Харагуа прибыл молодой кавалер благородного происхождения по имени дон Эрнандо де Гевара. Это был приятный и располагающий к себе, однако беспринципный и необузданный в страстях человек. Он приходился двоюродным братом Адриану де Мохике, одному из самых деятельных главарей недавнего мятежа. Находясь в Санто-Доминго, Гевара проде­монстрировал такую распущенность, что Колумб решил изгнать его с острова и послал в Харагуа, чтобы он вернулся в Испанию на одном из кораблей Охеды, поскольку это была единственная возможность от него избавиться. Однако, когда Гевара прибыл в Харагуа, Охеда уже покинул остров. Поскольку Адриан де Мохика был старым товарищем Рольдана, последний тепло принял вновь прибывшего и позволил в ожидании дальнейших распоряжений Адмирала поселиться там, где он пожелает. Гевара избрал для проживания провинцию Кахай, мест­ность, где Рольдан захватил лодку Охеды. Это была восхитительная часть побережья, но на выбор Гевары повлияло не это, а непосредственная близость Харагуа. Находясь в этой провинции, он был радушно принят в доме Анакаоны, вдовы Каонабо и сестры касика Беечио. Эта замечательная женщина все еще доброжелательно относилась к испанцам, несмотря на отвратительные сцены, свидетельницей которых ей довелось быть, а ее прирожденное благородство вызывало уважение даже у наводнившего ее провинцию беспутного сброда. От покойного мужа, касика Каонабо, у нее была взрослая дочь по имени Игуэнамота, красота которой вызывала всеобщее восхищение. Гевара часто бывал в их доме, и между молодыми людьми возникла взаимная привя­занность. Именно для того, чтобы находиться недалеко от своей возлюбленной, он избрал для проживания Кахай, расположившись во владениях своего двоюродного брата Адриана де Мохики, где тот держал охотничьих собак и соколов. Когда обнаружилась причина, по которой Гевара откладывал свой отъезд, Рольдан потребовал, чтобы он отказался от своих притязаний и покинул провинцию. Лас Касас намекает, что Рольдан и сам был неравнодушен к юной индейской красавице и ревновал ее к сопернику. Анакаона же, мать девушки, очарованная галантностью и располагающими манерами молодого дворянина, поощряла его привязанность, тем более, что он хотел жениться на ее дочери. Невзирая на распо­ряжения Рольдана, Гевара остался в Харагуа, в доме Анакаоны и даже послал за священником с тем, чтобы он совершил обряд крещения над его суженой.
   Услышав об этом, Рольдан призвал Гевару и резко упрекнул его в том, что он все еще находится в Харагуа и пытается обмануть такую важную персону, как Анакаона, обольстив ее дочь. Гевара признался в своей страсти и, заявив о благородстве своих намерений, попросил позволения остаться. Но Рольдан был неумолим. Он сказал, что поведение Гевары может быть неверно истолковано Адмиралом, однако, вполне вероятно, что настоящей причиной было его желание отослать со­перника, который мешал осуществлению его собственных любовных замыслов. Гевара повиновался, но не пробыл в Кахае и трех дней, поскольку не мог вынести такой долгой разлуки со своей возлюбленной. 6 сопровождении четырех или пяти друзей он вернулся в Харагуа и укрылся в жилище Анакаоны. В это время у Рольдана, которому сообщили о появлении Гевары, сильно болели глаза. Тем не менее он послал ему приказ немедленно вернуться в Кахай. Молодой дворянин пренебрег этим приказом и предостерег Рольдана, чтобы тот не наживал себе врагов в то время, когда нуждается в друзьях, поскольку ему, Геваре, доподлинно известно, что Адмирал намеревается его казнить. В ответ Рольдан приказал ему покинуть провинцию и направиться в Санто-Доминго, чтобы предстать перед Адмиралом. Мысль о том, что ему придется навсегда расстаться со своей индейской краса­вицей, обуздала неистовство молодого человека. От высокомерия и неповиновения он был вынужден перейти к кротости и смирению, и Рольдан, умиротворенный этой переменой, позволил ему ненадолго задержаться.
   Рольдан посеял в душах своих недавних сообщников своенравие и ожесточенность, и теперь сам пожинал плоды. Гевара, взбешенный противодействием Рольдана его страсти, вынашивал замыслы отмщения. Он вскоре нашел сообщников из числа бывших приспешников Рольдана, которого они боготворили, покуда он был их главарем, но возненавидели, когда он стал судьей. Было решено внезапно напасть на него и либо убить его, либо выколоть ему глаза. Рольдан, которого известили о готовящемся заговоре, действовал, как всегда, без промед­ления. Гевару схватили в жилище Анакаоны в присут­ствии его невесты, семеро его сообщников были также арестованы. Рольдан немедленно послал Адмиралу отчет о случившемся, заявив, что до получения его распо­ряжений ничего не будет предпринимать, поскольку считает, что не может быть беспристрастным при рассмотрении этого дела. Колумб, который в то время находился в форте Консепсьон, в Веге, приказал доставить арестованного в Санто-Доминго.
   Решительные меры, принятые Рольданом в отношении своих старых товарищей, вызвали на острове волнения. Когда Адриан де Мохика услышал о том, что его двоюродный брат Гевара взят под стражу, да к тому же по приказу его бывшего сообщника, он пришел в ярость и решил отомстить. Поспешив в Бонао, старое пристанище мятежников, он заручился поддержкой Педро Рекелме, недавно назначенного алькальдом. Они объехали всех обосновавшихся в Веге товарищей по недавнему мятежу, умело раздувая тлеющие угли недовольства в вербуя сторонников. Казалось, эти люди обладают неискоренимой склонностью к бунту. Гевара был всеобщим любимцем, в чем, возможно, сыграли свою роль и прелести индейской красавицы, и поведение Рольдана было расценено, как тираническое вмешательство, имеющее своей целью воспрепятствовать всеми одобряемому и выгодному для колонии браку. Раскаявшийся мятежник, который, к тому же, стал следить за соблюдением законности, как никто другой вызывает ненависть у своих бывших сообщников. Мятеж вспыхнул с новой силой. Оружие, которое бунтовщики совсем недавно отложили в сторону, вновь оказалось у них в руках. Завершались последние поспешные приготовления к боевым действиям. Вскоре под командованием Мохики сформировался вооруженный отряд отважных и отчаянных молодцов.
   Упоенный безнаказанностью, которой сопровождались все их предыдущие преступления, он теперь угрожал еще большими зверствами, замышляя не только спасти своего двоюродного брата, но и убить Рольдана и Адмирала.
   Колумб с незначительными силами находился в форте Консепсьон, когда в такой близости от него созрел этот опасный заговор. Не подозревая о враждебности щедро облагодетельствованных им людей, он, несомненно, ока­зался бы у них в руках, если бы один из заговорщиков не дезертировал и не сообщил ему о новом мятеже. Адмирал сразу понял, что над ним нависла огромная опасность и на острове вот-вот разразится буря. Время мягких мер прошло; он намеревался нанести удар, который поразил бы самое сердце заговора.
   В сопровождении небольшой группы вооруженных и преданных ему людей Адмирал отправился ночью к резиденции главарей. Уповая на секретность заговора и на проявленную ранее Колумбом пассивность, они не выставили никакой охраны, и он застал их врасплох. Захватив Мохику и нескольких его главных сообщников, он доставил их в форт Консепсьон. Это был критический момент. Вега была на грани мятежа, но вдохновитель заговора был у него в руках. Теперь необходимо было принять такие меры, которые заставили бы бунтовщиков затрепетать. Он приказал повесить Мохику на крепостной стене. Предводитель мятежников попросил позволить ему исповедоваться перед казнью. Пригласили священника. Несчастный Мохика перед лицом смерти утратил все свое высокомерие и смелость. Он все оттягивал исповедь, начинал было, затем останавливался, опять начинал и опять колебался, как будто, затягивая и медля, надеялся на спасение.
   Вместо того, чтобы исповедоваться в своих собственных грехах, он обвинял в преступлениях людей, которые, как всем было известно, были невиновны, пока Колумб не потерял терпение и, взбешенный всей этой ложью и вероломством, преисполненный негодования и презрения, не приказал сбросить подлеца вниз со стены.
   За этой суровой мерой вскоре последовали и другие. Несколько сообщников Мохики были также приговорены к смерти и, закованные в кандалы, ожидали своей участи. Не успели заговорщики оправиться от изумления, как был арестован Педро Рекелме. Его и нескольких других участников мятежа взяли в их разбойничьем логове в Бонао и доставили в крепость Санто-Доминго, где уже находился в заключении настоящий вдохновитель этого второго мятежа, Эрнандо де Гевара, возлюбленный юной индейской принцессы.
   Эти неожиданно жесткие меры, предпринятые челове­ком, до той поры проявлявшим лишь мягкость и снисходительность, произвели желаемое впечатление. Боль­шая часть заговорщиков бежала в Харагуа, свое давнее и любимое пристанище. Однако им не довелось собраться вновь для обсуждения возможности новых мятежей. Аделантадо при поддержке Рольдана, проявив свойствен­ную ему энергию в решительность, последовал за ними. Утверждали, что он взял с собой священника с тем, чтобы арестовав преступников, тут же их исповедовать и повесить, хотя из более достоверных источников следует, что взяв их под стражу, он отправил их в Санто-Доминго. Сразу семнадцать заключенных ожидали суда в то время, как аделантадо неутомимо продолжал преследовать остальных.
   Мы сможем лучше понять Колумба, принявшего столь суровые и решительные меры, если вспомним, сколько он терпел этих людей, на какие уступки и жертвы вынужден был пойти, как все его великие начинания были прерваны, а благосостояние всей колонии разрушено их склоками и мятежами, как они злоупотребляли его снисходительностью, а его власть открыто игнорировали и в конце концов покусились на его жизнь. И вот теперь карающая десница правосудия опустилась на их головы.
   Мятеж был полностью подавлен, и теперь в жизни острова начали сказываться благотворные результаты различных мер, принятых Колумбом со времени его последнего прибытия. Индейцы, убедившись в бесполез­ности сопротивления, покорились воле завоевателей. Некоторые из них приобрели привычку одеваться и приняли христианство, приобщившись таким образом к цивилизации. Они помогали испанцам возделывать землю, те, в свою очередь, трудились с большим прилежанием, и повсюду видны были признаки порядка и процветания.
   Колумб приписывал эти счастливые перемены вмеша­тельству провидения. В своем письме к донне Хуане де ла Торрес, даме знатного происхождения, няне принца Хуана, он рассказывает об одном из своих видений, которые являлись ему, когда он бывал болен или чем-то встревожен.
   Прошлой зимой, накануне Рождества, когда над острогом нависла угроза мятежа и войны с индейцами, когда он разуверился в окружающих его людях и был полон дурных предчувствий по поводу отношения к нему нри дворе, он совсем было пал духом. В это черное для него время тоски и отчаяния он услышал ночью голос, обратившийся к нему со словами утешения: "О муж, утративший веру! Что тебя гнетет? Ничего не бойся, я позабочусь о тебе. Семь золотых лет еще не истекли. В этом, как в во всем остальном, положись на меня".
   Семь упомянутых золотых лет -- это тот срок, в течение которого Колумб дал обет снарядить из средств, которые принесут его открытия в Новом Свете, пятьдесят тысяч пеших воинов и пять тысяч всадников для освобождения Гроба Господня, и еще столько же в течение пяти последующих лет, о чем и уведомил монархов в одном из своих писем.
   Его ночное озарение в тот же день было подкреплено полученным им сообщением об открытии обширных месторождений зелота. Покой, воцарившийся на острове, Колумб также воспринял как осуществление божественной помощи, которая якобы была ему обещана таким таинственным образом. Он теперь предвкушал успешное осуществление своего любимого замысла -- так долго откладываемой экспедиции в зализ Парня для исследо­вания его побережья и организации промысла в Жем­чужном заливе. Как иллюзорны были его надежды! В это самое время назревали события, которым суждено было повергнуть его в отчаяние, лишить всех почестей и обречь на страдания до конца его дней.
  
   Книга тринадцатая
  
   Глава 1
   На Колумба поступают жалобы. Бобадилья уполномочен расследовать его поведение
  
   В то время, как Колумб на мятежном острове Эспаньола преодолевал все новые и новые трудности, его враги подрывали его репутацию при испанском дворе, в чем немало преуспели. Сообщение Охеды о грядущей опале Колумба было небеспочвенным; его падение было вопросом времени, а коварство недругов лишь уско­ряло его приближение. С каждым кораблем из Нового Света поступали жалобы, в которых Колумб и его братья изображались чужаками, опьяненными своим внезапным возвышением. Не имея опыта в делах управления, они высокомерно и оскорбительно держатся с людьми благо­родного происхождения, простых людей притесняют и жестоки по отношению к индейцам. Постоянно подчеркивалось, что будучи иностранцами, они не могут способствовать славе и процветанию испанской короны и ее подданных, и каким бы гнусным и необоснованным ни было это клеветническое утверждение, оно достигало своей цели. Колумба обвиняли даже в намерении порвать с Испанией и либо самому стать монархом на открытых им землях, либо уступить их другой стране. Это нелепое и лживое обвинение было рассчитано на то, чтобы встревожить и без того подозрительного Фердинанда.
   Следует сказать, что Колумб также с каждым кораблем посылал домой отчеты, написанные им со всей искренностью, в которых разъяснял истинные причины волнений на острове и умолял принять указанные им меры, которые могли бы оказаться действенными в случае правильного их применения. Но его письма приходили редко, а производимое ими на государей впечатление было мимолетным и неустойчивым, чему также способствовали каждодневные усилия клеветни­ков. Его недруги при дворе, имея постоянный доступ к монархам, всячески раздували выдвинутые против него обвинения, незаметно сводя на нет убедительность приводимых Адмиралом доказательств. У них был удобный повод, чтобы обвинять его в недобросовестности либо нечестности. Метрополия постоянно вкладывала в колонию много средств. Насколько это соответствовало рассказам Колумба о немыслимых сокровищах острова и его золотых горах, которые он считал источником всех богатств Соломона, Офиром античности? Отсюда делался вывод, что он либо преувеличивал с тем, чтобы ввести монархов в заблуждение, либо злоупотреблял их доверием, либо был совершенно неспособен управлять делами колонии. Фердинанд был жестоко разочарован тем, что его новые владения оказались источником расходов, а не доходов. Движимый честолюбивыми замыслами, он вел войны, которые, поглотив много средств, поставили его в затруднительное положение. Он надеялся, что Новый Свет предоставит ему неогра­ниченные возможности и позволит наконец добиться побед и его нетерпение и негодование росли по мере того, как оттуда поступали все новые просьбы, а все возвращающиеся в Испанию колонисты, недовольные Колумбом и подстрекаемые его недругами, требовали от него выплаты удержанного Адмиралом жалованья или возмещения понесенных на королевской службе убытков, что истощало и без того скудную казну. Особенно шумно требовали своего жалованья высланные Колумбом с острова мятежники. Добравшись до Гранады, где находился двор, эти негодяи дождались выезда короля, и, обступив его, наполнили воздух жалобами.
   Однажды около полусотни этих проходимцев пробра­лись во внутренний дворик Альгамбры и стали срывать грозди винограда, демонстрируя таким образом свою нищету и скудость питания. Они вслух поносили якобы обманувшего их Колумба и жестоко пренебрегшее ими правительство.
   Мимо случилось проходить сыновьям Колумба, которые были пажами королевы. Толпа бунтовщиков бросилась за ними с проклятиями и возгласами: "Вот идут сыновья Адмирала, отродье того самого человека, который открыл землю тщетных и призрачных надежд, ставшую могилой для испанских идальго".
   Самому беспристрастному человеку многократно по­вторенная клевета в конце концов может показаться правдой. Даже у Изабеллы появились сомнения относительно Колумба. Ведь не мог быть совершенно невиновен человек, на которого в один голос жаловались все бывшие у него в подчинении люди. Она считала Колумба и его братьев людьми честными, но в случае, если они действовали необдуманно, причиненный ими колонии вред мог объясняться не злым умыслом, а как это чаще всего и бывает в делах управления, рядом совершенных ими ошибок. Из писем, написанных самим Колумбом, вырисовывалась прискорбная картина беспо­рядков на острове. Не могли ли эти беспорядки быть следствием слабости и несостоятельности управлявших островом людей? Даже если допустить, что недовольство колонистов было вызвано неприязнью и предубеждени­ем, с которыми те относились к Колумбу и его братьям, поскольку они были иностранцами, было ли благора­зумно доверять столь важный пост в столь отдаленных владениях людям, не пользующимся любовью и уваже­нием своих подчиненных? Эти доводы казались доста­точно вескими даже известной своей беспристрастностью Изабелле, в глазах же осторожного и подозрительного Фердинанда они приобретали характер непреложной истины.
   Он никогда не питал теплых чувств по отношению к Колумбу и его братьям, а с тех пор как осознал всю важность сделанных им открытий, не переставал сожалеть о предоставленных Адмиралу обширных полномочиях. Жалобы на аделантадо и мятеж Рольдана в конце концов убедили короля в необходимости пойти на крайнюю меру -- послать в колонию для проведения расследования умного и влиятельного человека, который мог бы в случае необходимости взять в свои руки управление ее делами. Все необходимые инструкции и верительные грамоты были подписаны весной 1499 года, однако по различным причинам экспедиция с этой миссией была отложена до следующего года. Возможно на королевскую чету произвели впечатление заслуги Колумба в открытии полуострова Пария и Жемчужных островов.
   Кроме того, назрела необходимость союза с венециан­цами для войны против турок, враждебные шаги пред­принимал новый король Франции Людовик XII, произош­ло восстание мавров в горах Альпухарра в недавно завоеванном королевстве Гранада. Однако наиболее веро­ятной причиной, по которой откладывалась эта экспеди­ция, было нежелание Изабеллы проявлять суровость по отношению к человеку, которым она восхищалась и к которому испытывала горячую благодарность.
   Положение обострилось с прибытием кораблей с быв­шими сообщниками Рольдана. Хотя на этих кораблях находились также и Баллестер и Баррантес, которые должны были представить состояние дел на острове в надлежащем свете, в Испанию прибыло множество свидетелей в пользу Рольдана и письма, написанные им самим и его сторонниками, в которых они оправдывали свои действия тиранией со стороны Колумба и его братьев. К несчастью, свидетельства мятежников оказали на Фердинанда большое влияние, а одно обстоятельство заставило отвернуться от Колумба и Изабеллу, на дружбу которой он так рассчитывал.
   Королева проявляла материнскую заботу о благополу­чии туземцев, и ее оскорбляло упорство, с которым Колумб, несмотря на все ее возражения, обращал в рабство пленных индейцев. На тех же кораблях, которые доставили домой сообщников Рольдана, прибыло большое количество рабов. Некоторых Колумб был вынужден предоставить мятежникам по условиям их капитуляции, других они привезли с собой тайно. Среди них было несколько дочерей касиков, соблазненных и похищен­ных с родного острова этими негодяями. Некоторые из них были беременны, у других -- новорожденные младенцы. Действия Колумба, якобы подарившего им этих несчастных, были представлены Изабелле мерзавцами мятежниками в самых черных тонах. Душа ее исполни­лась сострадания, а достоинство королевы было задето. "Какое право имеет Адмирал раздавать моих подданных?" -- возмущенно воскликнула она. Королева велела немед­ленно отправить всех индейцев назад на остров, проде­монстрировав тем самым все то отвращение, которое у нее вызывала подобная бесчеловечность. Более того, ее распоряжение имело обратную силу. Она приказала разыскать и отослать обратно на Эспаньолу всех ранее присланных Адмиралом в Испанию индейцев.
   К несчастью для себя, Колумб в одном из своих писем как раз указывал на целесообразность использования индейцев в качестве рабов в течение еще некоторого времени, поскольку это было необходимо для благососто­яния колонии. Изабелла, вне себя от возмущения, решила не препятствовать более образованию комиссии, которая должна была отправиться на остров и провести рассле­дование, а в случае необходимости и отстранить Колумба от власти.
   Однако Фердинанд долго не решался назначить такую комиссию, поскольку ему были хорошо известны и характер Колумба, и его заслуги. Но полномочий Адмирала, которыми он сам же его и наделил, не давали Фердинанду покоя, и в конце концов ему удалось отыскать удобный предлог, позволявший лишить его этих полномочий. Адмирал просил прислать на остров честного и сведущего в законах человека для занятия должности главного судьи, а также назначить посредника для решения спора между ним и Рольданом; Фердинанд решил выполнить эти просьбы, но вместо двух человек назначить одного, пристрастность которого была обеспечена, поскольку он должен был решать вопросы, связанные с наивысшими привилегиями Ад­мирала и его братьев, и ему же предстояло занять их место на острове в случае, если он сочтет их виновными.
   Это важное и деликатное задание было поручено дону Франсиско де Бобадилье, королевскому офицеру, командору духовно-рыцарского ордена Калатравы. Овьедо утверждает, что это был чрезвычайно честный и рели­гиозный человек, но многие знавшие его люди харак­теризуют его как человека алчного, вспыльчивого и тщеславного, а его действия лишь подтверждают это описание, которое само по себе должно было послужить серьезным препятствием его назначению на должность судьи в деле, требующем терпения, честности и осторожности, ведь к тому же судья наследовал власть и богатство в случае признания одной из сторон виновной.
   Полномочия, которыми был наделен Бобадилья, со­держатся в дошедших до нас письмах испанских монархов. Об этих письмах стоит поговорить отдельно, поскольку из них становится ясно, как менялись намерения королевской четы в зависимости от времени и обстоятельств. Первое из них датировано 21 марта 1499 года и в нем упоминается сообщение Адмирала о мятеже, поднятом алькальдом. "Мы приказываем Вам, -- говорится в письме, -- убедиться в истинности вышеупомянутого сообщения, установить, кто и по какой причине оказал неповиновение Адмиралу выяс­нить все обстоятельства данного дела, когда же вы соберете все сведения, узнаете правду и установите виновных, арестуйте их и конфискуйте их имущество, а когда это будет выполнено, судите их как гражданским, так и уголовным судом и назначьте им такие штрафы и наказания, какие сочтете нужным". Бобадилья получил также указания в случае необходи­мости прибегнуть к помощи Адмирала и других высокопоставленных чиновников. Это письмо предписывало Бобадилье, в полном соответствии с жалобами Колумба, принимать меры, направленные исключитель­но против бунтовщиков. Однако в письме, написанном двумя месяцами позднее и датированном 21 мая, содержатся уже совершенно иные указания. Колумб в нем не упоминается, адресовано оно различным чинов­никам и землевладельцам Нового Света. Монархи оповещают их о назначении Бобадильи губернатором острова и о предоставлении ему полномочий главного судьи как в делах гражданских, так и уголовных. В этом письме есть и такие строки: "Наша воля такова, что если упомянутый командор, Франсиско де Боба­дилья, посчитает, что для соблюдения наших интересов и законности необходимо, чтобы некоторые из тех людей, которые находятся в настоящее время на островах или же прибудут туда, не должны жить на них, а должны покинуть их и предстать перед Нами, он может приказать им это от Нашего имени; тем же, кому он это прикажет, Мы повелеваем не испрашивать Нашего мнения и не дожидаться от Нас никаких писем ли дополнительных указаний, а поскольку его решения е подлежат ни пересмотру, ни обжалованию, повиноваться всем его распоряжениям и приказаниям, какие бы наказа­ния от Нашего имени он ни назначил", -- и т.д. и т.п.
   В другом письме, также написанном 21 мая, о Колумбе говорится всего лишь как об "Адмирале моря-океана", причем ему и его братьям предписывается сдать крепости, корабли, дома, оружие, боеприпасы, скот и всю другую королевскую собственность Бобадилье под страхом нака­зания, которого заслуживают те, кто отказывается выполнять распоряжения своих государей.
   Четвертое письмо было написано 26 мая и адресовано Колумбу, которого монархи называют просто Адмиралом. Этот королевский патент предписывал Колумбу оказать Бобадилье полное доверие и повиновение.
   Очевидно, что Бобадилья должен был предъявить второе и третье письма только в случае обнаружения со стороны Колумба и его братьев таких злоупотреблений, которые не позволяли бы им оставаться у власти.
   Становится ясно, что хотя монархи и откладывали нанесение этого удара в течение года, враги Колумба знали об их намерениях и с торжеством предвкушали падение Адмирала. Подтверждением тому служит сооб­щение Охеды, который отплыл из Испании как раз в то время, когда были подписаны эти письма, и который имел доверительные беседы с епископом Фонсекой, сыгравшим не последнюю роль в принятии этих мер. Похоже, что и само разрешение на экспедицию, предоставленное епископом Охеде и нарушавшее все привилегии Адмирала, было выдано именно в пред­вкушении его скорого падения, да и поведение Охеды в провинции Харагуа также можно объяснить подобны­ми соображениями.
   Наконец долго вынашиваемые замыслы получили свое воплощение. Бобадилья на двух каравеллах отплыл в Санто-Доминго в середине июля 1500 года; с ним плыло двадцать пять солдат, завербованных сроком на один год. Индейцы, возвращавшиеся на родину, были по­ручены заботам шестерых монахов. Помимо того, о чем говорилось в письмах, Бобадилье королевским указом было поручено выявить и устранить все случаи задол­женности лицам, находящимся на королевской службе, обязав Адмирала выплатить свою часть долга с тем, "чтобы эти люди получили то, что им причитается, и чтобы более не поступало никаких жалоб". В дополнение ко всем своим полномочиям, Бобадилья получил много чистых бланков, скрепленных королевскими подписями, которые он должен был сам заполнить в случае необходимости и в соответствии с возложенной на него миссией.
  
   Глава 2
   Прибытие Бобадильи в Санто-Доминго. Захват им власти
   (1500)
  
   Колумб все еще находился в форте Консепсьон, устраивая дела в Веге после провала мятежа Мохики, а его брат, аделантадо, в сопровождении Рольдана пре­следовал и арестовывал мятежников, бежавших в Харагуа, в то время как дон Диего Колумб временно исполнял обязанности наместника в Санто-Доминго. Заговор про­валился, мятежники погубили сами себя, и казалось, бесчинства и беззакония более не властвуют над островом. Таково было положение дел, когда утром 23 августа у входа в бухту Санто-Доминго, на расстоянии при­близительно одной лиги от берега, бросили якорь две каравеллы. Они ожидали утреннего бриза, который обычно поднимался около десяти часов, рассчитывая, что он поможет им войти в бухту. Дон Диего Колумб предположил, что эти корабли доставили из Испании припасы, и надеялся, что на борту находится его племянник Диего, которого Адмирал просил прислать себе в помощь. Приближенные Диего Колумба в каноэ приблизились к каравеллам, чтобы узнать, какие новости они привезли и находится ли на борту сын Адмирала Диего. На эти вопросы с борта флагмана им ответил сам Бобадилья. Он объявил, что послан монархами, чтобы расследовать события, связанные с мятежом. Затем хозяин каравеллы спросил о том, что произошло на острове за последнее время, и ему рассказали о заговоре и о том, что семеро мятежников были повешены на этой неделе, и что та же участь ожидает еще пятерых, в настоящее время заключенных в крепости Санто-Доминго. Среди них были Педро Рекелме и Фернандо де Гевара, молодой кавалер, чья страсть к дочери Анакаоны и была причиной мятежа. Из дальнейших расспросов Бобадилья узнал, что Адмирал и аделантадо отсутствуют, а в Санто-Доминго находится лишь дон Диего Колумб.
   Когда каноэ вернулось на берег, известие о том, что на остров прибыл королевский инспектор для выяснения обстоятельств мятежа, взбудоражило весь город. Люди шептались на каждом углу. Те, чья совесть была нечиста, были преисполнены ужаса, а те, кто считал, что им есть на что жаловаться, и в особенности те, кому не было выплачено жалованье, ходили с радостным видом.
   Когда корабли вошли в устье реки, Бобадилья увидел на ее берегах виселицы. Тела недавно казненных испанцев послужили для него убедительным доказатель­ством той жестокости, в которой обвиняли Колумба. К кораблю направилось много лодок, так как все горели желанием как можно раньше предстать перед судьей-ревизором. Бобадилья оставался на борту весь день, и за это время познакомился со многими из ходивших по острову слухов, а поскольку его расположения искали именно те, у кого были особенно веские причины опасаться порученного ему дознания, то нет ничего удивительного в том, что в основном это были небла­гоприятные для Колумба слухи. Таким образом, Боба­дилья был убежден в виновности Адмирала еще до того, как высадился на берег.
   На следующее утро он со своими людьми сошел на берег и направился к обедне в церковь, где встретил дона Диего Колумба, Родриго Переса, лейтенанта Адмирала, и других влиятельных в колонии людей. Когда служба закончилась, и все, кто находился в церкви, собрались у входа, Бобадилья приказал зачитать королевский патент, согласно которому он должен был расследовать обстоятельства мятежа, арестовать пре­ступников и конфисковать их имущество, а затем судить их по всей строгости закона; Адмирал же и другие управлявшие колонией лица обязаны были оказывать ему содействие. Когда письмо было зачитано, он потребовал от дона Диего и от алькальдов выдачи ему Фернандо Гевары, Педро Рекелме и других узников, а также всех, собранных по этому делу показаний и заявил, что те, кто вынес обвинительный приговор, равно как и те, кто отдал приказание об их аресте, должны предстать перед ним.
   Дон Диего ответил, что приказ о начале судебного разбирательства исходил от Адмирала и что в его отсутствие он не может подчиняться ничьим распоряже­ниям, поскольку Адмирал обладает верховными правами по отношению к любым полномочиям Бобадильи. В то же время он попросил копию королевского патента с тем, чтобы послать ее своему брату, в компетенцию которого входило это дело. Бобадилья заметил, что поскольку дон Диего не располагает никакими полномочиями, то нет смысла предоставлять ему эту копию. Он добавил, что раз уж предъявленные им полномочия не произвели должного впечатления, то придется ему предъявить свои права уже в качестве губернатора, чтобы показать им, что не только они, но и сам Адмирал находятся в его власти.
   Островитяне с тревогой ожидали дальнейших шагов Бобадильи. На следующее утро он явился к обедне, исполненный решимости заявить о тех своих полномочи­ях, на которые он мог получить право, лишь проведя подробное расследование и получив доказательства зло­употреблений Колумба. Когда служба закончилась и колонисты, сгорая от нетерпения, столпились у дверей, Бобадилья в присутствии дона Диего и Родриго Переса приказал зачитать другой королевский патент, назначав­ший его губернатором Нового Света.
   Когда грамота была зачитана, Бобадилья по традиции принял присягу, а затем потребовал от дона Диего, Родриго Переса и всех присутствующих повиновения королевскому указу, на основании которого он вновь приказал выдать ему заключенных. В ответ дон Диего и его сторонники выразили почтение к письму государей, но вновь подчеркнули, что мятежники содержатся в крепости по приказу Адмирала, а предоставленные ему монархами полномочия выше тех, которыми наделен Бобадилья.
   При виде такого неповиновения, которое, к тому же, произвело впечатление и на простой народ, начавший сомневаться в его власти, Бобадилья пришел в бешенство. Он предъявил третье письмо монархов, приказывающее Колумбу и его братьям сдать крепости, корабли и другую королевскую собственность. Чтобы окончательно располо­жить к себе колонистов, он зачитал также и дополни­тельный мандат, датированный 30 мая и предписывающий ему уплатить задолженности всем, находящимся на королевской службе и обязать Адмирала также уплатить свою долю долга.
   Этот последний документ толпа встретила восторженными криками, так как вследствие скудости казны многим из них уже давно не выплачивалось жалованье. Упоенный своей все возрастающей значимостью, Бобадилья вновь потребовал выдачи заключенных, пригрозив, что если потребуется, он возьмет их силой. Получив отказ, он направился в крепость для осуществления своих угроз.
   За охрану крепости отвечал Мигель Диас, тот самый арагонский дворянин, который когда-то нашел приют у индейцев на берегах Оземы, завоевал любовь женщины-касика Каталины, узнал от нее о расположенных неподалеку золотых копях и убедил своих соотечественников поселиться в тех краях.
   Когда Бобадилья приблизился к крепости, он увидел, что ворота заперты, а Мигель Диас стоит на крепостной стене. По его приказу вновь были зачитаны верительные грамоты, которые затем подняли вверх, чтобы начальник крепости мог рассмотреть подписи и печати, после чего Бобадилья вновь потребовал выдачи заключенных. Диас попросил копию королевского патента, но Бобадилья ответил ему отказом, сославшись на то, что заключенным вынесен смертный приговор и они могут быть казнены в любую минуту, а значит медлить нельзя. В то же время он заявил, что если ему не выдадут осужденных, он будет вынужден пойти на крайние меры, а вся ответственность за последствия ляжет на Диаса. Недоверчивый начальник крепости вновь попросил дать ему время для раздумий, а также копию письма, объяснив, что он подчиняется Адмиралу, который от имени короля отдал ему приказ охранять эту крепость и который открыл все эти земли, и что как только он прибудет, он выполнит любые его распоряжения.
   В душе у Бобадильи все вскипело. Он собрал прибывших с ним из Испании солдат и матросов, а также весь местный сброд и призвал их помочь ему захватить заключенных, предупредив их, однако, что никто не должен пострадать, если только не окажет сопротивления. Толпа криками выразила свое одобрение, так как Бобадилья уже успел сделаться ее кумиром. Ближе к вечеру он во главе своей разношерстной армии отправился штурмовать крепость, в которой не было гарнизона, а неприступным было лишь название, поскольку она была рассчитана на оказание сопротивления голым и плохо вооруженным индейцам. Рассказ об этом событии звучит в известной мере смехотворно. Бобадилья предпринял стремительный штурм ворот, которые распахнулись от первого же толчка, открыв свободный доступ в крепость. А тем временем его рьяные прислужники приставили к стенам лестницы, как будто они собирались брать крепость приступом, преодолевая отчаянное сопротив­ление ее защитников. Комендант крепости Мигель Диас и дон Диего де Альварадо в одиночестве стояли на стене, обнажив шпаги, но сопротивления не оказывая. Бобадилья беспрепятственно и триумфально вошел в крепость. Заключенных нашли в одной из камер закованными в кандалы. По приказу Бобадильи их привели к нему на крепостную стену, где он задал им несколько вопросов, а покончив с этой формальностью, поручил их заботам судебного исполнителя по имени Хуан де Эспиноса. Вот так дерзко и поспешно вступил в должность наместника Франсиско де Бобадилья. Он нарушил предписания монархов, объявив себя губерна­тором, но не расследовав деятельность Колумба. Он продолжал действовать в том же духе, как будто все было решено еще я Испании, а он был прислан лишь для того, чтобы отстранить Адмирала от управления делами острова, а не для того, чтобы выяснить, как он это управление осуществлял. Он поселился в доме Колумба, присвоил себе его оружие, золото, столовое серебро, драгоценности, лошадей, а также все его письма и рукописи, как общественного, так и личного, характера, включая и самые секретные бумаги. Он не стал составлять опись захваченной им собственности, вне всякого сомнения, считая ее конфискованной в: пользу короны, хотя и выплачивал из принадлежавших Адмиралу средств жалованье тем, кому последний задолжал. Чтобы еще больше расположить к себе людей, он на следующий день после того, как захватил власть, издал декларацию, разрешающую свободную добычу золота в течение двадцати лет с выплатой в пользу правительства только одной одиннадцатой части вместо одной третьей, как раньше. В то же время он в недопустимо пренебрежительном тоне отзывался о Колумбе, утверждая, что ему поручено прислать его домой в оковах, и что ни самому Адмиралу, ни кому-либо из представителей его рода никогда более не будет позволено управлять этим островом.
  
   Глава 3
   Колумбу приказано явиться к Бобадилье
   (1500)
  
   Когда до Колумба, находившегося в форте Консепсьон, дошли известия о самоуправстве Бобадильи, он посчи­тал, что все эти беззаконные и необдуманные действия совершаются каким-то излишне предприимчивым путе­шественником вроде Охеды. Поскольку правительство, очевидно, разрешило совершать частные экспедиции в Новый Свет, то теперь следовало ожидать, что на его пути постоянно будут появляться такие дерзкие нару­шители закона, претендующие на право вмешиваться в дела колонии. После отплытия Охеды на остров, вызвав кратковременный переполох на побережье, высажива­лась еще одна экспедиция. Как оказалось, ею коман­довал один из Пинсонов, а разрешение на совершение экспедиции с целью открытия новых земель было выдано правительством. Ходили слухи, что по острову блуждает еще один отряд, однако вскоре подтвердилась их беспочвенность.
   Узурпация власти Бобадильей напоминала беззакон­ные действия его предшественников. Он силой захватил крепость, а следовательно, и город. Он издавал нано­сящие ущерб правительству указы, рассчитанные лишь на то, чтобы добиться поддержки населения, а самого Колумба угрожал заковать в кандалы. Трудно было представить, что подобные излишества могли быть действительно санкционированы королевской четой. Со­знание своих заслуг, неоднократные заверения в полном уважении со стороны монархов, а также торжественно пожалованные ему пожизненные привилегии не позво­ляли Колумбу рассматривать все происходящее в Санто-Доминго иначе, как вопиющее беззаконие, со­вершаемое либо каким-то проходимцем, либо челове­ком, который сам не ведает, что творит.
   Чтобы оказаться ближе к Санто-Доминго и получить более достоверную информацию, он направился в Бонао, которое после того, как в нем поселились и начали возделывать близлежащие земли несколько испанцев, начало приобретать облик Поселения. Не успел он туда прибыть, как из Санто-Доминго явился алькальд. Он объявил о назначении Бобадильи губернатором и предъявил копии королевских патентов. Бобадилья не прислал Адмиралу никакого письма, обычные при передаче власти формальности также не были соблю­дены, и это глубоко задевало и оскорбляло Колумба.
   Он пребывал в замешательстве, не зная, что ему следует предпринять. Было очевидно, что Бобадилья наделен обширными полномочиями, однако он не мог поверить в такое непостоянство и в такую незаслужен­ную суровость монархов, столь неожиданно лишивших его всех прав. Он попытался убедить себя в том, что Бобадилья был прислан в колонию в качестве главного судьи, в соответствии с просьбой, направленной им монархам, и что ему было также поручено расследовать происшедшие на острове беспорядки. Ему хотелось верить, что все выходящее за рамки этих полномочий было, как и в случае с Агуадо, произволом. В любом случае, он решил действовать исходя из этого предпо­ложения и попытаться выиграть время. Если монархи действительно решили принять по отношению к нему суровые меры, то это могло быть вызвано только тем, что его оклеветали. Любая отсрочка могла предоставить им возможность убедиться в своей ошибке и исправить положение.
   Тщательно выбирая выражения, он написал Бобадилье радушное письмо, в котором также предостерегал его против необдуманных мер, особенно в вопросах, связанных с добычей золота, и сообщал, что собирается вскоре покинуть остров, передав ему все свои полно­мочия. Подобные же письма он написал и прибывшим с Бобадильей монахам, хотя и сам признавался в письме к донне Хуане де ла Торрес в том, что сделал это только с целью выиграть время. Ответов на свои письма он не получил. В то же время Бобадилья, храня оскорбительное молчание по отношению к Колумбу, заполнил несколько подписанных монархами бланков и направил письма Рольдану и другим недругам Адмира­ла, то есть тем самым людям, для отправления правосудия над которыми он был прислан. В этих письмах он в самых любезных выражениях обещал им свое покровительство.
   Чтобы предотвратить опасные последствия расточаемые Бобадильей привилегий, Колумб издал указ, в котором утверждал, что поскольку верховная власть была пожизненно дарована ему короной, то как и в случае с Агуадо, захват власти Бобадильей незаконен, а значит и все его распоряжения не могут быть действительными.
   В течение некоторого времени Колумб пребывал в тревоге и растерянности, не зная, какую линию поведения ему следует избрать в столь необычной и неожиданной ситуации. Вскоре его сомнения разреши­лись. В Бонао прибыли помощник казначея Франсиско Веласкес и монах-францисканец Хуан де Трасьерра. Они привезли с собой королевский патент, подписанный монархами 26 мая 1499 года, в котором Колумбу повелевалось оказать Бобадилье полное доверие и повиновение. Последний же предписывал Колумбу немедленно явиться к нему в Санто-Доминго.
   Краткое письмо монархов в одночасье лишило его всей власти, равно как и достоинства. Отбросив все колебания и сомнения, он подчинился безапелляцион­ному распоряжению Бобадильи и практически в полном одиночестве отправился в Санто-Доминго.
  
   Глава 4
   Колумб и его братья арестованы и в кандалах отправлены в Испанию
   (1500)
  
   Слух о том, что прибыл новый губернатор и Колумб теперь в немилости и его должны заковать в кандалы и отправить в Испанию, быстро разнесся по всей Веге, и отовсюду в надежде снискать расположение Бобадильи в Санто-Доминго поспешили колонисты. Вскоре выяснилось, что быстрее всего этого можно было добиться, очернив его предшественника. Бобадилья понимал, что поступил опрометчиво, захватив власть на острове, и что теперь его собственная безопасность зависит от того, будет ли Колумб признан виновным. Поэтому он жадно прислу­шивался как к публичным проявлениям недовольства, так и к тому, что ему нашептывали недоброжелатели Адмирала, и был рад любому, кто мог выдвинуть против него и его братьев хоть какое-нибудь, пусть и самое нелепое обвинение.
   Услышав, что Адмирал находится на пути в город, он занялся поспешными приготовлениями и вооружил войска с тем, чтобы убедить народ в справедливости слухов о том, что Колумб обратился к касикам Веги с просьбой помочь ему оказать сопротивление распоряже­ниям правительства. Это абсурдное и абсолютно бес­почвенное обвинение было, вероятно, придумано затем, чтобы грубые и оскорбительные действия по отношению к Адмиралу и его братьям выглядели как необходимая предосторожность. Брата Адмирала дона Диего схвати­ли, заковали в кандалы и без каких-либо объяснений заперли на борту одной из каравелл.
   Тем временем Колумб совершал свое одинокое путешествие в Санто-Доминго, с ним не было ни охраны, ни свиты. Большая часть его людей была с аделантадо, но он отказался и от сопровождения остававшихся с ним. До него дошли слухи о враждебных намерениях Бобадильи, и хотя он знал, что ему лично угрожает опасность, он хотел подобной скромностью продемонстрировать свое миролюбие и устранить все возможные подозрения.
   Как только Бобадилья услышал о его прибытии, он отдал распоряжение заковать его в кандалы и отвести в крепость. Такое вопиющее нарушение законности по отношению к этому благородному и почтенному чело­веку, выдающиеся заслуги которого были известны всем, казалось, шокировало даже его врагов. Когда принесли кандалы, среди присутствующих не нашлось человека, который согласился бы надеть их на него. Одни при виде подобных превратностей судьбы прониклись жало­стью и сочувствием к Адмиралу, других удерживало почтение, с которым они привыкли к нему относиться. В довершение всех выпавших на его долю несчастий черную неблагодарность проявил один из его собствен­ных слуг, "презренный и бесстыдный повар", как о нем говорит Лас Касас. "Этот неопрятный тип заклепал своему господину оковы с такой готовностью, как будто подавал ему изысканнейшие и аппетитнейшие блюда. Я был знаком с этим парнем, -- добавляет почтенный, историк, -- кажется, его звали Эспиноса".
   Но и в этом бедственном положении Колумб проявил все свойственное ему величие души. По-настоящему великие люди относятся к оскорблениям, наносимым им людьми ничтожными, с молчаливым и благородным презрением, которое укрепляет их душу и придает им сил. Колумб не мог опуститься до протеста против произвола такого слабого, заносчивого и ограниченного человека, как Бобадилья.
   Его мелочные притеснения и жестокость мало трогали Адмирала, обращавшего свой взор к монархам, на службе у которых он находился. Только их несправедливость или неблагодарность могли ранить его душу, но он был уверен, что они усовестятся, когда им станет известна правда, и поймут, как несправедливо с ним обошлись. Эта уверенность помогала ему в гордом молчании сносить все оскорбления и унижения.
   Тем временем Бобадилья, несмотря на то, что Адмирал и дон Диего были у него в руках, а продажную толпу он подкупом привлек на свою сторону, пребывал состоянии тревоги и неуверенности. Аделантадо во главе вооруженного отряда был все еще занят розыском бунтовщиков на отдаленном полуострове Харагуа. Зная о его бесстрашии и решительности, он опасался тех мер, которые тот мог принять, узнав о пленении своих братьев и постыдном обращении с ними. И он не сомневался, что любой его приказ может вызвать лишь негодование дона Бартоломео. Поэтому он потребовал у Колумба, чтобы тот написал своему брату и попросил его, проявив миролюбие, направиться в Санто-Доминго, а также запретил ему казнить захваченных им мятежников. Колумб с готовностью согласился сделать это. В своем письме он умолял брата безропотно покориться воле монархов и убеждал его, что как только они прибудут в Кастилию, все сразу же разъяснится и справедливость будет восстановлена.
   Получив это письмо, дон Бартоломео немедленно повиновался и, оставив свой отряд, поспешил в Санто-Доминго, где его постигла та же участь, что и братьев. Он был закован в кандалы и отправлен на борт одной из каравелл. Братьев содержали отдельно, всякое общение между ними исключалось. Бобадилья сам ни разу не посетил их и другим запретил всякие сношения с узниками. Таким образом они пребывали в полном неведении относительно причины своего заточения, выдвинутых против них обвинений и хода начавшегося судебного разбирательства.
   Право Бобадильи на арест Адмирала и его братьев и заключение их под стражу позже неоднократно по­двергалось сомнению, равно как и то, что в намерения монархов вообще входило подвергать их таким унижени­ям. Возможно, причиной, побудившей Бобадилыо к подобным действиям, были следующие строки из королевского письма от 21 марта 1499 года, в котором говорилось о мятеже Рольдана: "Мы наделяем его полномочиями арестовать виновных и конфисковать их собственность, а затем судить их по всей строгости гражданских и уголовных законов". Совершенно очевидно, что здесь имеются в виду Рольдан и его сообщники, которые подняли против Колумба вооруженный мятеж, и жалобы на которых Адмирал направил в Испанию. Произвольное толкование этих строк позволило Бобадилье присвоить себе право на арест самого Адмирала. Да и предписанный ему монархами порядок действий был нарушен им с самого начала. В первую очередь он должен был начать судебное преследование мятежников, однако он отложил это напоследок. А начал Бобаднлья с того, что отстранил от власти Колумба, хотя должен был сделать это только в случае наличия неоспоримых доказательств злоупотреблений с его стороны. Он с самого начала был убежден в виновности Колумба, и исходя из этого, был вынужден признать невиновность тех, кто ему противостоял. Чтобы оправдать свои действия, Бобадилье было необходимо изобличить Адмирала и его братьев, таким образом, бунтовщики, судить которых он был прислан, становились свидетелями, способными дать бесценные показания против тех, кто пытался подавить их мятеж.
   Не стоит, однако, пытаться оправдать монархов, обвиняя во всем исполнителя их воли, так скверно справившегося со своими обязанностями. Если бы они проявили должное уважение к правам и достоинству Колумба, Бобадилья никогда не был бы наделен столь неоправданно обширными и неопределенными полномочи­ями, которые он к тому же был волен использовать по своему усмотрению, да он и сам никогда не осмелился бы зайти так далеко и так грубо обойтись с Колумбом и его братьями, если бы опасался недовольства известного своей подозрительностью Фердинанда.
   Казалось, вернулись времена Агуадо, и старые обвинения вспыхнули с новой силой, к ним добавились другие, еще более нелепые. От самых первых и незабываемых оскорблений, нанесенных, гордости кастильских идальго, когда их в тяжелые для колонии времена вынудили к необходимому для ее спасения труду, вплоть до совсем недавних обвинений в раз­вязывании войны против правительства, не было на острове тягот, злоупотреблений или беспорядков, ко­торые не вменялись бы в вину Колумбу и его братьям. Помимо привычных обвинений в принуждении дворян к изнурительному труду и выполнению бессмысленных заданий, в притеснениях колонистов, ограничениях их в пище, налагаемых на них жестоких наказаниях и несправедливых войнах с туземцами, их теперь обви­няли в том, что они препятствуют обращению индейцев в христианство из-за того, что продажа их в рабство в Испании приносит их семейству немалые прибыли. Это последнее обвинение, выдвинутое против известного своей набожностью Адмирала, основывалось на том, что он возражал против крещения взрослых индейцев прежде, чем они ознакомятся с основными догматами христианского вероучения, поскольку он справедливо считал слепое отправление этого святого таинства оскорблением веры.
   Колумба также обвиняли в утаивании жемчуга и других ценностей, собранных им во время путешествия вдоль побережья Парии, а также во введении монархов в заблуждение относительно истинного характера сде­ланных им открытий с тем, чтобы добиться от них новых привилегий, хотя всем было известно, что он отослал домой как образцы жемчуга, так и карты, и отчеты о своем плавании, благодаря которым другие экспедиции смогли повторить его маршрут.
   Колумба объявили виновным даже в последних беспорядках, сами бунтовщики выступали теперь как свидетели обвинения и называла свой мятеж бла­городным сопротивлением тирании, которой подвер­гались как колонисты, так и туземцы. Заслуженное наказание, которое понесли некоторые из главарей, было использовано как доказательство жестокого и мстительного характера Колумба и таившейся в его душе ненависти к испанцам. Бобадилья верил или делал вид, что верит всем этим обвинениям. Он хотел погубить Колумба и сделал бунтовщиков в некотором роде своими сообщниками. Теперь это было их общей целью, а следовательно, он уже не мог выступать по отношению к ним как судья. Он снял обвинения с Гевары, Рекелме и других осужденных, не попытавшись изобразить хотя бы подобие суда.
   Поговаривали, что они, к тому же, пользовались его благосклонностью и покровительством. С Рольданом же с самого начала установились доверительные отношения, и Бобадилья даже почтил его перепиской. Всех осталь­ных, кого он должен был привлечь к судебной ответственности, он либо полностью оправдал, либо простил. Достаточно было малейшего недовольства Колумбом, чтобы быть полностью оправданным в глазах Бобадильи.
   К этому времени Бобадилья собрал большое количе­ство доказательств и свидетельских показаний, которых, как он считал, было достаточно, чтобы осудить заклю­ченных и сохранить свою власть на острове. Поэтому он решил отправить Адмирала и его братьев в Испанию закованными в кандалы и с теми же кораблями отослать монархам все собранные им доказательства, а также письма, где подтверждались выдвинутые против них обвинения и давался совет ни в коем случае не восстанавливать Колумба в правах, которыми он так бесстыдно злоупотреблял.
   Санто-Доминго кишел выпущенными из тюрьмы и избежавшими виселицы мерзавцами. Это было три­умфальное шествие подлости, злодейства и трусости. Подобострастие и благоговейный ужас, с которым эти подлые душонки относились к Колумбу и его братьям, обратились в мстительное торжество над поверженными. На улицах звучали оскорбления и клевета в адрес узников, а на каждом углу были расклеены лживые и подстрекательские пасквили. Ликующая толпа собралась у кораблей, на которых содержали несчастных братьев Колумба, и у темницы самого Адмирала; снаружи до них доносились издевательские звуки рожков. Слыша, как веселятся его враги, Колумб задумался над тем, как грубо и бездумно попрал все законы Бобадилья. Он опасался за свою жизнь, поскольку не знал, как далеко могут зайти безрассудство и самоуверенность этого человека.
   Корабли были уже готовы к отплытию, доставить узников в Испанию было поручено Алонсо де Вальехо, прибывшему на остров вместе с Бобадильей. Этого офицера воспитал дядя Фонсеки, и теперь он находился на службе у самого епископа. Бобадилья поручил ему по прибытии в Кадис передать заключен­ных либо Фонсеке, либо своему дяде, чтобы этот злобный прелат смог в полной мере торжествовать свою победу над Колумбом. Это обстоятельство породило слух, что жесткие меры, принятые Бобадильей, были спровоцированы Фонсекой, который пообещал оказать ему покровительство, а если потребуется, то и пустить в ход свое влияние при дворе.
   Вальехо выполнил возложенную на него задачу, однако проявил при этом больше великодушия, чем предполагал Бобадилья. Лас Касас говорит о том, что Алонсо де Вальехо был благородным идальго, а также его личным другом. Во всяком случае он не стал опускаться до низменного злорадства своих покро­вителей. Когда Вальехо в сопровождении стражника прибыл, в тюрьму, чтобы доставить Адмирала на корабль, то нашел его в состоянии безмолвного отчая­ния. По отношению к нему было проявлено столько жестокости и несправедливости, что он опасался, что его казнят, не предоставив возможности оправдаться, и его имя будет запятнано и обесчещено в глазах потомков. Когда Колумб увидел офицера, входящего в сопровождении стражника, он решил, что они пришли, чтобы отвести его на эшафот. "Вальехо, -- печально спросил он, -- куда вы меня ведете?" "На корабль, ваша милость! Мы отплываем в Испанию", -- последо­вал ответ. "На корабль! -- серьезно повторил Адмирал. -- Вальехо, вы говорите правду?" "Клянусь жизнью вашей милости, -- ответил честный офицер, -- это правда!"
   Этот краткий, но такой трогательный и вырази­тельный диалог, о котором со слов своего друга Вальехо нам поведал почтенный Лас Касас, успокоил Адмирала и, казалось, вернул его к жизни.
   Каравеллы отправились в плаванье в начале октября. На борту одной из них, закованный в кандалы, как опасный преступник, находился Колумб. Вслед ему с берега острова, совсем недавно подаренного им циви­лизованному миру, неслись оскорбления и проклятия торжествующей толпы мерзавцев, которым вид страда­ний этого, достойнейшего человека доставлял низменное удовольствие. К счастью, погода была благоприятной, и плаванье оказалось непродолжительным, а поведение окружавших Колумба людей -- достойным. Хотя Вальехо и находился на службе у Фонсеки, но его благородную душу глубоко оскорбляло подобное обра­щение с Колумбом. Огорчало оно и Андреса Мартинеса, капитана каравеллы. Оба этих человека проявили по отношению к Адмиралу глубочайшее уважение и обращались с ним подчеркнуто внимательно. Они хотели снять с него кандалы, однако им не позволил это сделать сам Колумб. "Нет, -- гордо сказал он, -- их величества приказали мне подчиняться всем распо­ряжениям Бобадильи. Эти кандалы надеты на меня от их имени и только они могут приказать снять их с меня, а когда это все же произойдет, я сохраню их в память о том, как были вознаграждены мои услуги". "Он так и поступил, -- добавляет его сын Фернандо. -- Я всегда видел эти кандалы в кабинете отца, и он просил, чтобы когда он умрет, их положили вместе с ним в могилу".
  
   Книга четырнадцатая
  
   Глава 1
   Прибытие Колумба в Испанию в кандалах и вызванное этим событием всеобщее возмущение. Адмирал является ко двору
   (1500)
  
   Прибытие закованного в кандалы Колумба в Кадис произвело почти такую же сенсацию, как и его триумфальное возвращение из первого путешествия. Столь явная и вопиющая несправедливость настолько потрясла народ, что никто не стал раздумывать о том, чем она была вызвана. Достаточно было одного сообщения о том, что Колумба в цепях привезли из открытого им Нового Света. Волна негодования, поднявшаяся в Кадисе и в могущественной и богатой Севилье, прокатилась по всей Испании. Если враги Колумба намеревались его погубить, то их планы были раз­рушены их собственной необузданностью. Когда пре­следования несчастной жертвы заходят слишком далеко, часто приходится наблюдать, что общественное мнение становится на ее сторону. Те самые люди, которые совсем недавно шумно выражали свое недовольство Колумбом, теперь столь же яростно протестовали против подобного обращения с ним, и правительство не могло не считаться со столь сильным проявлением сочувствия к поверженному Адмиралу.
   Слух о прибытии Колумба и о постыдном положении, в котором он оказался, достиг Гранады, где размещался двор, и вызвал ропот возмущения среди придворных. Колумб не решился прислать письмо самим монархам, поскольку не знал, что на них лежит значительная доля ответственности за те многочисленные оскорбле­ния, которые были ему нанесены. Однако во время плавания он написал длинное письмо донье Хуане де ла Торрес, придворной даме, пользующейся благосклон­ностью королевы Изабеллы. По прибытии в Кадис Андрес Мартинес, капитан каравеллы, позволил Колум­бу отослать это письмо частным порядком. Таким образом оно было получено при дворе раньше протокола следствия, составленного Бобадильей. Именно из этого письма монархи впервые узнали, как обошлись с Колумбом. В своей бесхитростной и энергичной манере Колумб описывал в этом письме нанесенные ему оскорбления и последние события на острове. Чтобы не повторяться, не будем пересказывать подробное со­держание послания Адмирала. Стоит, однако, привести некоторые выражения, вырвавшиеся у него из самого сердца. "Горе, причиненное мне клеветой бесчестных негодяев, -- говорит он, -- больше, чем выгоды и привилегии, полученные мной в награду за мои заслуги". Говоря о несправедливости, жертвой которой он пал, он пишет следующее: "Меня представили таким злобным чудовищем, что если бы я даже начал строить больницы и церкви, их бы назвали разбойничьими притонами". Колумб негодующе описывает поведение Бобадильи, собиравшего свидетельства относительно управления островом у мятежников и заковавшего его и его братьев в кандалы даже не сообщив им, в чем их, собственно, обвиняют. "Я был немало удручен тем фактом, -- пишет далее он, -- что мое поведение был прислан расследовать человек, которому было известно, что если он отошлет домой достаточно серьезные свидетельства, пост губернатора перейдет к нему". Он жалуется, что вынося суждения о том, как он управлял колонией, монархи не приняли во внима­ние необычайные трудности, с которыми он столкнулся, и дикие нравы страны, губернатором которой он являлся. "Обо мне судили, -- замечает он, -- как о губернаторе цивилизованного города, в котором дейст­вуют раз и навсегда установленные законы и исключена возможность беспорядков и разорения. Однако же меня следует рассматривать как капитана, посланного по­корять многочисленный и враждебный народ, обычаи и религия которого разительно отличаются от наших и который живет не в городах, а в лесах и горах. Следует учесть, что я сделал всех этих людей подданными испанской короны, которая, дотоле бедная, получив во владение другой мир, внезапно обогатилась. Если я и совершил какие-то ошибки, в том не было злого умысла, и я надеюсь, что Их Величества мне поверят. Я знаю, что они проявляют сострадание даже по отношению к тем, кто совершал беззаконие преднамеренно, и я убежден, что заслуживаю еще большего снисхождения, поскольку ошибался по неведению или же вынужденно, в чем они вскоре будут иметь возможность убедиться, и я верю, что они примут во внимание мои огромные заслуги, которые принесли немалые выгоды, что с каждым днем становится все более и более очевидно".
   Когда это письмо прочли известной своим великоду­шием Изабелле, и она узнала, сколь велика не­справедливость, в нарушение всех королевских рас­поряжений допущенная по отношению к Колумбу, ее душа преисполнилась сострадания и негодования. Эти известия были подкреплены письмом от алькальда, или же коррехидора Кадиса, на попечение которого были оставлены Колумб и его братья, покуда не станет известна воля их величеств, и другим письмом, от Алонсо де Вальехо, которое в полной мере соответствовало человечности и почтительности, проявленной им по отношению к своему прославленному узнику.
   Какие бы чувства ни испытывал в глубине души Фердинанд, их нельзя было противопоставлять народному возмущению. И он, и королева были едины в порицании, го обращения с Колумбом и поспешили заявить, что заточение Адмирала явилось следствием нарушения их указаний, поскольку таких полномочий они Бобадилье не предоставляли. Не дожидаясь прибытия документов, присланных Бобадильей, они распорядились немедленно освободить заключенных и обращаться с ними с подоба­ющим почтением. Они написали Колумбу письмо, заверив его в своей признательности и благосклонности и, выразив сожаление по поводу того, что ему пришлось перенести, пригласили его явиться ко двору. Они приказали также выдать ему две тысячи дукатов для возмещения нанесен­ного ущерба.
   Великодушное сердце Колумба возрадовалось, когда он получил послание своих монархов. К нему вернулась уверенность в своих силах, и он уже предвкушал немедленное восстановление во всех правах и при­вилегиях. 17 декабря он явился ко двору в Гранаде не как человек, честь и достоинство которого были рас­топтаны, но в богатой одежде и в сопровождении свиты почтительных придворных. Их величества приняли его с почестями и проявили по отношению к нему безмерную благосклонность. Когда этот почтенный человек при­близился к королеве, она была тронута до слез мыслью о том, чего он заслуживал и что ему пришлось вынести. Колумб стойко перенес выпавшие на его долю невзгоды, так как оскорбления и унижения, которым он подвергался со стороны людей ничтожных, рождали в его душе лишь презрение. Он, однако, обладал натурой чувствительной, и когда увидел слезы в глазах Изабеллы, так тепло принявшей его вместе со своим супругом, долго сдер­живаемые чувства вырвались наружу: он упал на колени и в течение некоторого времени не мог вымолвить ни одного слова из-за сотрясавших его рыданий.
   Фердинанд и Изабелла поспешили поднять его и утешить самыми ласковыми словами. Когда к нему вернулось самообладание, он дал волю своему крас­норечию и заверил монархов в своей преданности и в стремлении служить, как и ранее, славе и процветанию испанской короны. Если же он совершал ошибки, то оправданием тому служат его неопытность в делах управления и окружавшие его невероятные трудности.
   В этих оправданиях не было необходимости. Невоз­держанность его недругов лучше всего свидетельствовала в его пользу. Перед монархами стоял глубоко ос­корбленный человек, и им самим предстояло оправ­дываться перед всем миром в неблагодарности, проявленной по отношению к своему достойнейшему подданному. Они выразили возмущение действиями Бобадильи и заверили Колумба в том, что тот нарушил данные ему инструкции и будет немедленно отстранен от управления колонией.
   Известно, что обвинения, сформулированные Боба­дильей, и письма, написанные в их подкрепление, так и не были преданы гласности. При каждом удобном случае монархи демонстрировали Колумбу свои благосклонность и уважение, заверяя его, что справедливость будет восстановлена и ему вернут как имущество, так и все права и привилегии.
   Именно этот последний вопрос более всего беспокоил Колумба. Корыстные соображения ничего для него не значили. Он стремился только к славе и чувствовал, что до тех пор, пока он не вернется на свой пост, его имя будет запятнано молчаливым недоверием. Поэтому Ад­мирал ожидал, что как только монархи убедятся в его честности, они поспешат загладить нанесенные обиды, ему будет возвращен титул вице-короля и он с триумфом вернется в Санто-Доминго. Однако Колумбу суждено было испытать разочарование, которое бросило тень на всю его оставшуюся жизнь. Чтобы стали понятными причины этой вопиющей несправедливости и неблагодарности со стороны короны, целесообразно упомянуть о событиях, которые заставили Фердинанда из политических соображений ущемить интересы Колумба.
  
   Глава 2
   Открытия, сделанные современниками Колумба
  
   После того, как в 1495 году испанские монархи разрешили всем желающим совершать плавания, многие предприимчивые мореплаватели, в основном из числа тех, кто сопровождал Колумба в его первых путешествиях, принялись, теперь уже самостоятельно, снаряжать экспе­диции. Правительство, которое само было не в состоянии посылать в Новый Свет много кораблей, было довольно тем, что его владения расширялись совершенно бесплатно, а казна постоянно пополнялась, поскольку часть при­везенных из экспедиций богатств путешественники были обязаны отдавать короне. Эти экспедиции совершались в основном тогда, когда Колумб был в некоторой немилости при дворе. Его собственные карты и судовые журналы указывали путь мореплавателям, а восторженные описа­ния залива Пария и его побережья воспламенили их алчность.
   Одновременно с Охедой, которому, как уже упомина­лось, в ходе его экспедиции случилось высадиться в Харагуа, в плаванье отправился Педро Алонсо Ниньо, уроженец Могера, прекрасный моряк, который вместе с Колумбом ходил на Кубу и к побережью Парии. Получив разрешение, он сумел заинтересовать в своем предприятии богатого севильского купца, который снарядил каравеллу водоизмещением в пятьдесят тони с условием, что экспедицией будет командовать его брат Кристобаль. Весной 1499 года они отплыли из устья Сальтеса через несколько дней после того, как из Кадиса отплыл Охеда. Достигнув южной части побережья Парии, они на­правились в сторону пролива и, пройдя через него, шли еще сто тридцать лиг вдоль побережья нынешней республики Колумбия, высадившись по пути в той его части, которую впоследствии назвали Жемчужным берегом. Впрочем, они высаживались на материк нео­днократно, с большой выгодой обменяв все свои евро­пейские безделушки, и привезли в Испанию много золота и жемчуга, совершив на своем миниатюрном судне одно из самых на то время продолжительных и прибыльных путешествий.
   Примерно в то же время Пинсоны, мореплаватели в равной степени решительные и преуспевающие, снарядили в Палосе эскадру из четырех каравелл, экипаж которых состоял по большей части из их родственников и друзей. Опытные лоцманы уже бывали в Парии с Колумбом, а командовал экспедицией Висенте Пинсон, который был капитаном одной из каравелл во время первого путеше­ствия Адмирала.
   Пинсон был мореплаватель смелый и опытный, и он не следовал по пути Колумба так точно, как это делали до него другие. Отплыв в декабре 1499 года, он прошел мимо Канарских островов и островов Зеленого Мыса и следовал в юго-западном направлении, пока не потерял из виду Полярную звезду. Тут он попал в ужасный шторм и был немало сбит с толку необычным рас­положением небесных светил. О Южном полушарии еще ничего не было известно, как и о прекрасном созвездии Южный Крест, которое впоследствии заменило в этих широтах мореплавателям Полярную звезду. Путешественники ожидали увидеть и на юге соотвествующую путеводную звезду и были испуганы, когда её там не оказалось, и подумали, что должно быть некая выпуклость земли скрывает от них Южный полюс.
   Тем не менее, Пинсон отважно держался избранного ранее направления и 26 января 1500 года увидел на горизонте землю, которую назвал мысом Св. Марии Утешительницы (позднее он получил название мыса Св. Августина). Он высадился на берег и от имени католи­ческих величеств вступил во владение этой страной. Это была Бразилия. Пройдя немного к западу, он открыл реку Мараньон, которая теперь известна как Амазонка, пересек залив Пария, Карибское море и Мексиканский залив и достиг Багамских островов, где на скалах у острова Хумето разбились два его корабля. В Палое он вернулся в сентябре, добавив к своим заслугам мо­реплавателя славу первого европейца, пересекшего линию экватора в западном полушарии и открывшего знаменитое королевство Бразилия. В награду за свои достижения он получил право основать на открытых им землях, которые простирались от реки Мараньон к югу до мыса Св. Августина, колонию и стать ее губернатором.
   Маленький порт Палое, в котором с таким трудом снаряжалась первая экспедиция Колумба, теперь посто­янно бурлил жаждой все новых открытий. Вскоре после отплытия Пинсона в путешествие отправился местный житель Диего Лепе, набравший свой экипаж из числа горожан. Он выбрал то же направление, что и Пинсон, однако даже в течение последующих двенадцати лет никому не удавалось открыть более обширную часть южного континента, чем это сделал он. Обогнув мыс Св. Августина, Лепе убедился в том, что побережье уходит к юго-западу. Затем он сошел на берег, где состоялась обычная церемония присоединения этих земель ко вла­дениям испанских монархов. Свои имена мореплаватели вырезали на стволе великолепного дерева, которое было столь огромно, что семнадцать человек, взявшись за руки, смогли его обхватить. Заслуга Диего Лепе в со­вершении этого открытия представляется тем более значительной, что он никогда не плавал с Колумбом. Впрочем, среди членов его экипажа было несколько пытных лоцманов, ранее сопровождавших Колумба.
   Еще одна экспедиция на двух кораблях отплыла из Кадиса в октябре 1500 года. Командовал ею Родриго Бастидес из Севильи. Он исследовал побережье материка за мысом де ла Вела, западнее которого открытия всех предыдущих экспедиций на материк не простирались, и доплыл до порта, получившего название Убежище, на месте которого позднее был основан город Номбре де Дьос. Так как корабли были к тому времени источены изобилующими в тех морях червями, с большим трудом ему удалось достичь берегов Харагуа на Эспаньоле, где он потерял обе своих каравеллы и пешком вместе со всем экипажем направился в Санто-Доминго. Там его схватил и посадил в тюрьму Бобадилья под тем предлогом, что он выменивал золото у обитателей Харагуа.
   Эти экспедиции совершили испанские мореплаватели по следам открытий Колумба, но в море выходили также и корабли под флагами других стран. В 1497 году Себастьян Кабот, сын венецианского купца, живший в Бристоле и находящийся на службе у английского короля Генриха VII, достиг северных морей Нового Света. Ему показались убедительными идеи Колумба, и он поплыл на поиски берегов Катая в надежде открыть северо-за­падный путь в Индию. Во время своего путешествия Кабот открыл Ньюфаундленд, прошел вдоль берега Лабрадора до пятьдесят шестого градуса северной широты, а направившись на обратном пути на юго-запад, достиг побережья Флориды. Когда провиант начал иссякать, он вернулся в Англию. Сохранились лишь скудные и обрывочные сведения об этом путешествии, которое было очень важным, поскольку в ходе его впервые был открыт северный материк Нового Света.
   Однако из всех открытий, совершенных морепла­вателями других стран, испанскую корону более всего тревожили, возбуждая одновременно зависть, достижения Португалии. Васко да Гама, человек уважаемый, талан­тливый и решительный, наконец осуществил великий замысел португальского принца Генриха. В 1497 году он обогнул мыс Доброй Надежды и открыл так долго отыскиваемый путь в Индию.
   Вскоре после возвращения да Гамы Португалия сна­рядила флот из тринадцати кораблей для посещения тех великолепных стран, о которых он рассказывал. Эскадра под командованием Педро Альвареса де Кабраля вышла в море 9 марта 1500 года. Ее конечной целью был Каликут. Пройдя острова Зеленого Мыса, Кабраль в попытке избежать штилей, которыми славилось побережье Гвинеи, отклонился от своего курса далеко к западу. 25 апреля он внезапно увидел землю, о которой никому его экипажа ничего известно не было, так как они до сих пор не слышали об открытиях Пинсона и Лепе. Сперва он предположил, что это какой-то большой остров, но проплыв некоторое расстояние вдоль берега, убедился в том, что это часть материка. Миновав пятнадцатый градус южной широты, он вошел в бухту, которую назвал Порто Сегуро* (* Португальское слово "seguro" означает "надежный", "безопасный" (прим. авт.)) и, сойдя на берег, от имени португальской короны вступил во владение этой страной. В Лиссабон был немедленно послан корабль с важным известием. Таким образом, Бразилия досталась Португалии, посколь­ку она находилась к востоку от линии, которая по договору с Испанией разграничивала владения этих государств. Доктор Робертсон, описывая это путешествие Кабраля, пришел к заключению, которое сформулировал в своей обычной лаконичной и элегантной манере.
   "Открытие Колумбом Нового Света, -- замечает он, -- было следствием активных усилий его гения и основывалось на опыте и четко разработанном плане, воплощенном в жизнь с необычайной смелостью и настойчивостью. Но как следует из результатов экспеди­ции португальцев, этот великий замысел, осуществлением которого по праву гордится человечество, мог найти свое воплощение по воле случая. Если бы прозорливость Колумба не привела человечество в Америку, Кабраль, благодаря счастливой случайности, открыл бы этот огромный материк несколькими годами позже".
  
   Глава 3
   Назначение Николаса Овандо губернатором вместо Бобадильи
  
   Многочисленные открытия, кратко упомянутые в пре­дыдущей главе, произвели на Фердинанда огромное впечатление, воспламенив его тщеславие, алчность и зависть. Перед его подданными каждый день открывались бескрайние просторы новых владений, изобилующие всевозможными богатствами. Но другие нации, со­перничая с ним, также жаждали овладеть частью этого золотого мира, к монопольной власти над которым он так стремился. Экспедиции англичан и случайное открытие Бразилии португальцами доставили ему не­мало беспокойства. Чтобы закрепить за собой владение этим континентом, он решил основать в самых важных местах колонии, губернаторы которых должны были подчиняться правительству, находящемуся в Санто-До­минго, который отныне становился метрополией.
   Если принять все сказанное во внимание, становится ясно, что власть, пожалованная ранее Колумбу, значи­тельно возрастала, и чем более желанным представлялось Колумбу восстановление его в правах, тем более противно было это эгоистичному и завистливому монарху. Он уже давно сожалел, что такая власть и столь обширные привилегии оказались в руках его подданного, который к тому же был иностранцем. Когда он наделял ими Колумба, он и не представлял, сколь безграничны открытые им земли. Он считал себя чуть ли не обманутым Колумбом при заключении соглаше­ния, а каждое новое открытие, увеличивающее размеры вознаграждения Адмирала, вместо чувства благодар­ности наполняло его душу все возрастающим отчаянием. Но в конце концов случай с Бобадильей привел к временному снятию Колумба с его высокого поста, и монарх втайне решил, что никогда уже не вернет ему былого величия.
   Возможно, Фердинанд действительно не верил в невиновность Колумба, учитывая многочисленные обви­нения, выдвинутые против него. Он мог также сомневаться в том, сохранит ли Колумб, будучи иностранцем, ему верность, когда приобретет власть над огромными и богатыми колониями, находящимися так далеко от метрополии. Сам Колумб, упоминая в своих письмах распространяемые его врагами слухи о том, что он намеревается либо, захватив власть, отделиться от Испании, либо передать свои открытия в руки других претендентов, опасался, что эта клевета может про­извести на Фердинанда известное впечатление. Но было еще одно соображение, которое оказало на поступки короля не меньшее влияние, не позволив ему осуще­ствить акт величайшей справедливости. Он уже не нуждался в Колумбе. Великое открытие было сделано, путь в Новый Свет проложен, и теперь любой желающий мог по нему проследовать. Появилось много талантливых мореплавателей, приобретших опыт во время этих путешествий. Они денно и нощно осаждали трон с предложениями оснастить за свой счет экспедиции, а затем уступить короне часть своей добычи. Почему же он должен был жаловать царственные права и привилегии за то, что ему изо дня в день предлагалось совершенно бесплатно?
   Как следует из последующих действий Фердинанда, именно такие завистливые и эгоистические соображения удержали его от восстановления Колумба в правах и привилегиях, торжественно пожалованных ему по дого­вору, хотя и было известно, что Адмирал никогда не совершал действий, противоречащих этому соглашению.
   Несмотря на то, что утверждалось, что это от­странение временное, восстановление Колумба в долж­ности откладывалось под различными благовидными предлогами. Указывалось, что на острове все еще находятся участники недавних вооруженных мятежей, поднятых против Адмирала, и его немедленное воз­вращение может привести к новым возмущениям, вследствие чего возникнет угроза его личной безопас­ности, а остров опять охватят беспорядки. Хотя Бобадилью и следовало немедленно отстранить от управления колонией, считалось более разумным по­слать туда вместо него какого-нибудь способного и осторожного офицера, который мог бы беспристрастно расследовать происшедшие беспорядки, загладить причи­ненные обиды и выслать оттуда всех распущенных и мятежных колонистов. Он должен будет управлять островом в течение двух лет, а когда страсти улягутся и все мятежники уедут, Колумб сможет беспре­пятственно вернуться на остров к вящей выгоде короны. Колумбу ничего не оставалось, как довольствоваться этими доводами и сопутствующими им обещаниями. В искренности Изабеллы и ее намерении полностью вернуть ему права и привилегии по истечении этого очевидно необходимого срока сомневаться не при­ходится. Что же касается Фердинанда, то все его последующее поведение не предоставляет возможности вынести о нем столь благоприятного суждения.
   Вместо Бобадильи губернатором острова был назначен Николас де Овандо, командор ордена Алькантара. По описаниям, это был человек среднего роста, светлокожий и рыжебородый; держался он скромно, однако в нем чувствовалась властность. Он отличался красноречием и изящными манерами. Лас Касас говорит о нем как о человеке осмотрительном и способном управлять большим количеством белых людей, но не индейцами, на которых он навлек неисчислимые беды. Превыше всего он почитал законность, был врагом стяжательства, жил без излишеств и отличался невероятной скромностью, о чем говорит тот факт, что когда он стал великим командором ордена Алькантара, он никогда не позволял употреблять этот титул при обращении к нему. Так его рисуют историки, однако его действия во время многих значительных событий прямо противоречат этому описанию. За изящ­ными и непринужденными манерами скрывались хитрость и изворотливость, за скромностью -- властолюбие, в отношении же Колумба он выказал отнюдь не великоду­шие, а явную несправедливость.
   Отплытие Овандо несколько задерживалось, поскольку в соответствии с новым планом колониального управления необходимо было принять кое-какие меры. Тем временем с каждым кораблем с острова доходили сведения о катастрофическом положении, до которого его довели деяния Бобадильи. Его управление являло собой полную противоположность управлению Колумба. Вообразив, что жестокие меры были тем самым камнем, о который споткнулись его предшественники, он пытался умилостивить народ всяческими поблажками. Ослабив с самого начала правосудие и требования к нравственности, он полностью утратил контроль над колонией, а последовав­шие за этим беспорядки и праздность колонистов дошли до такой степени, что даже многие противники Колумба с сожалением вспоминали о решительном, но благотворном руководстве делами колонии им самим и его братом-аделантадо.
   Бобадилья был не столько плохим, сколько неос­мотрительным и слабым человеком. Он не предвидел опасных последствий своей политики. Проявив реши­тельность при захвате власти, он оказался робким и нерешительным, когда возникла необходимость ее упо­требить: он не видел дальше текущего момента. Потакая колонистам, он уже не мог остановиться и совершал ошибку за ошибкой, поскольку одно послабление неиз­бежно влекло за собой другое, являя яркий пример того, что власть в руках человека слабого не менее опасна, чем в руках негодяя.
   Он по низким ценам распродал фермы и поместья, принадлежащие короне, заявив, что монархи стремились не к личному обогащению, но к процветанию своих подданных. Он позволил всем желающим разрабатывать шахты, уплачивая правительству лишь одну одиннадцатую часть добытого золота. Чтобы доходы казны, однако, не уменьшались, возникла вполне естественная необхо­димость увеличить объем его добычи. Поэтому он обязал касиков предоставлять каждому испанцу индейцев как для работы в поле, так и в шахте. Чтобы добиться более строгого выполнения этого распоряжения, он сделал перепись всех туземцев, разбил их на классы, а затем по собственному усмотрению раздал их колонистам. Последним же он предложил объединиться в пары, став, таким образом, партнерами с тем, чтобы помогать друг другу как своими капиталами, так и индейцами; один из партнеров должен был наблюдать за работой в поле, в то время как другой -- руководить поисками золота. Единственной целью Бобадильи была добыча большого количества руды. Одна постоянно повторяемая им фраза показывает, сколь пагубны и недальновидны были прин­ципы, которыми он руководствовался. "Пользуйтесь, пока есть возможность, -- говаривал он, -- кто знает, сколько это еще продлится", -- имея в виду возможность своего скорого смещения. Колонисты следовали его совету и так заездили бедных туземцев, что одиннадцатая часть от добычи золота, передаваемая правительству, составила больший доход, чем когда-либо составляла третья часть в бытность Колумба губернатором. Тем временем несча­стные индейцы невероятно страдали от жестокости своих бесчеловечных надсмотрщиков. Непривычные к труду, хрупкого телосложения, они привыкли вести на своем прекрасном и богатом острове жизнь беспечную и свободную и теперь изнемогали под бременем непосиль­ного труда и жестокости, с которой их к нему принуждали. Лас Касас, негодуя, повествует о том, как взбалмошные и капризные испанцы, многие из которых были доставлены в колонию из кастильских тюрем, где они отбывали заключение, стали настоящими тиранами по отношению к коренным жителям острова. Эти негодяи, у себя на родине бывшие отбросами общества, здесь приобрели замашки знатных вельмож. Они настаивали на том, чтобы их повсюду сопровождала многочисленная свита. Силой захватив дочерей и родственниц касиков, они превратили их в своих служанок, или, скорее, в наложниц, при этом ничуть не ограничивая себя в их количестве. Когда они путешествовали, то вместо пре­доставленных им мулов и лошадей, использовали тузем­цев, которых заставляли нести себя на носилках или в гамаках, в то время как другие слуги держали над ними в качестве зонтов пальмовые листья, чтобы защитить своих господ от солнца, и обмахивали их веерами из перьев. По свидетельству Лас Касаса, спины у несчастных носильщиков были постоянно изранены и кровоточили. Когда эти наглые выскочки прибывали в какую-нибудь индейскую деревню, они захватывали и присваивали провиант ее обитателей и вообще все, что бы им ни вздумалось, а касиков и их подданных заставляли танцевать для своего увеселения. Даже их развлечениям неизменно сопутствовала жестокость. Они обращались к туземцам только в самых унизительных выражениях, а за малейшую провинность или просто из прихоти избивали и пороли этих несчастных, причем, случалось, что забивали их насмерть.
   Такова была лишь приблизительная картина несчастий, порожденных беспомощностью Бобадильи и с горестью описываемых Лас Касасом, который сам имел возможность их наблюдать, посетив остров на самом закате его карьеры губернатора. Бобадилья надеялся, что огромные количе­ства золота, добытого за счет страданий туземцев, покроют все его ошибки и обеспечат ему благосклонность монархов, однако он жестоко просчитался. Вскоре до королевской четы дошли известия о его злоупотреблениях, а самое главное, великодушная Изабелла узнала о несправедливости, допущенной по отношению к индейцам. Ее негодованию не было предела, и она ускорила отплытие Овандо, чтобы положить конец этим чудовищ­ным преступлениям.
   В соответствии с уже упоминавшимся планом, Овандо предстояло стать губернатором колоний как на островах, так и на континенте, Эспаньола же превращалась в метрополию. Он должен был вступить в свои права немедленно по прибытии, отослав назад свой флот с Бобадильей на борту. Ему было поручено надлежащим образом расследовать все злоупотребления и, безжалостно наказав виновных, выслать всех негодяев с острова. Он был обязан немедленно отменить разрешение Бобадильи на неограниченную добычу золота как выданное вопреки воле монархов и от имени короны потребовать сдачи одной третьей части уже добытого золота и половины того, что будет добываться в дальнейшем. В его обязанности также входило строительство городов, власти которых должны были обладать всеми правами испанских муниципалитетов, а рассеянных по острову испанцев, и в особенности солдат, он должен был заставить жить в этих городах. Среди многих мудрых мер, которые надлежало принять Овандо, были и другие, вредные и недальновидные, но характерные для той эпохи, когда мало кто понимал законы коммерции, хотя Испания продолжала упорствовать в своих ошибках еще долго после того, как весь остальной цивилизованный мир отказался от них, как от заблуждений непросвещенных времен. Корона монополизировала торговлю с колониями. Никто не имел права самостоятельно привезти туда свой товар. Была учреждена королевская фактория, которая должна была стать единственным посредником в обеспечении колоний европейскими продуктами. Корона остав­ляла за собой исключительное право владения не только золотодобывающими шахтами, но также и драгоценными камнями и другими предметами, представляющими значительную ценность, а также красильными деревьями. Иностранцам, а в особенности маврам и евреям, за­прещалось селиться на островах или же отправляться в экспедиции. Таковы были наложенные Испанией огра­ничения на торговлю с колониями, за которыми после­довали другие, в неменьшей степени недальновидные. Ее коммерческая политика сейчас выглядит посмешищем, но не станут ли современные ограничения на торговлю, вводимые самыми просвещенными правительствами, также предметом удивления и насмешек грядущих поколений.
   Изабелла особенно беспокоилась о добром обращении с индейцами. Овандо было приказано собрать касиков и объявить им, что монархи берут их и их народ под свое личное покровительство. Отныне они должны были, как и другие подданные короны, лишь платить дань, которую следовало собирать со всей возможной мягкостью. Двенадцать францисканских монахов во главе с прелатом по имени Антонио де Эспиналь, человеком почтенным и благочестивым, были посланы на остров, чтобы надлежащим образом позаботиться о религиозном просвещении туземцев. Это было первое официальное учреждение францисканского ордена в Новом Свете. Но вся забота монархов об индейцах была сведена на нет их собственной предусмотрительностью, проявившейся в том, что они ии использовать туземцев в шахтах и на других работах, ограничивая это, однако, лишь королевской службой. Их наемный труд должен был неукоснительно оплачиваться.
   Таким образом, монархи, беспокоясь об облегчении участи индейцев, со свойственной всем людям непосле­довательностью сами поощряли грубое нарушение прав и благополучия другой расы. Среди многих принятых по этому случаю указов мы встречаем и тот, что положил начало рабству негров в Новом Свете. В нем позволялось привозить в колонию чернокожих рабов, рожденных среди христиан, то есть в Севилье и других частях Испании, детей и потомков уроженцев атлантического побережья Африки В ходе истории нередко встречаются такие знаменательные события, которые поначалу представ­ляются лишь временными мерами. Стоит заметить, что Эспаньоле, на которой впервые в Новом Свете было допущено это огромное прегрешение против природы и Человечности, первой суждено было испытать и ужасное возмездие.
   Среди многих забот, занимавших внимание монархов, не были забыты и интересы Колумба. Овандо было приказано изучить все его счета, но не оплачивать их. Он должен был установить размеры ущерба, нанесенного Колумбу его заключением, отстранением от власти и конфискацией его имущества. Всю конфискованную Бобадильей собственность надлежало вернуть, а если она была продана, то выплатить компенсацию. Ущерб надле­жало возместить за счет казны, если указанная собст­венность была употреблена на королевской службе, и из средств самого Бобадильи, если он ее использовал в собственных интересах. Точно так же следовало позабо­титься и о братьях Адмирала, также понесших урон вследствие их несправедливого ареста.
   Колумб также должен был получить доходы от своей собственности, которые надлежало неукоснительно выпла­чивать и в будущем. Ему было позволено послать на остров доверенного человека, который должен был при­сутствовать при выплавке и маркировании золота, со­бирать причитающиеся налоги и вообще представлять интересы Адмирала на острове. Для этой должности он избрал Алонсо Санчеса де Карвахаля, и монархи рас­порядились, чтобы к представителю Адмирала относились с глубочайшим уважением.
   Флот, которому предстояло доставить Овандо в его новую вотчину, был самым большим из когда-либо отправлявшихся к берегам Нового Света. Он состоял из тридцати кораблей, пять из которых имели водоизмеще­ние от девяноста до ста пятидесяти тонн, еще двадцать четыре каравеллы -- от тридцати до девяноста, и лишь один барк имел водоизмещение в двадцать пять тонн. С этим флотом в колонию отправлялось около двух с половиной тысяч человек, среди них было много высокопоставленных граждан знатного происхождения со своими семьями.
   Чтобы Овандо мог достойно предстать перед своими новыми подчиненными, ему было позволено использо­вать в одежде шелка, парчу, драгоценные камни и другие атрибуты пышности и великолепия, которые в то время в Испании были запрещены вследствие борьбы с разорительным стремлением дворянства к роскоши. Ему разрешили взять с собой двадцать два молодых дворянина в качестве телохранителей, причем десятерых из них -- с лошадьми. С этой экспедицией на остров также отправлялся дон Алонсо Мальдонадо, назначен­ный главным альгвазилом, или верховным судьей, вместо Рольдана, которого отзывали в Испанию. На кораблях находились и различные мастеровые, а кроме того, в состав экспедиции были включены врач, хирург и фармацевт, а также двадцать три женатых мужчины с семьями. Все они были людьми уважаемыми, и их следовало поселить в четырех городах, предоставив им особые привилегии. Таким образом монархи надеялись заложить на острове основу законопослушного и тру­долюбивого населения. Они должны были заменить соответствующее количество праздных и распутных колонистов, которым надлежало вернуться в Испанию. На этой благоразумнейшей мере особенно настаивал Колумб. В колонию также отправлялся скот, пушки, ружья, различное воинское снаряжение, короче, все, что было необходимо переселенцам.
   Вот таким образом Овандо, любимец Фердинанда, знатный вельможа и к тому же уроженец Испании, должен был вступить в должность, отнятую у Колумба. Флот вышел в море тринадцатого февраля 1502 года. В самом начале путешествия он попал в ужасный шторм, одна каравелла, на борту которой находилось сто двадцать человек, затонула, пассажиры других были вынуждены выбросить за борт все, что находилось на палубе, кроме того, шторм сильно разбросал корабли. Побережье Испа­нии было усеяно различными предметами с кораблей, и прошел слух, что весь флот погиб. Когда он достиг двора, монархи, охваченные горем, в течение восьми дней отказывались принимать кого бы то ни было. Слух оказался ложным, но один корабль все же погиб. Остальные собрались у Канарских островов, у острова Гомера, и продолжили свой путь в Санто-Доминго, куда и прибыли 15 апреля.
  
   Глава 4
   Предложения Колумба по поводу освобождения Гроба Господня
   (1500 - 1501)
  
   Колумб прожил в Гранаде целых девять месяцев, пытаясь привести в порядок свои дела, запутанные недостойным поведением Бобадильи, и добиваясь возвращения своих должностей и привилегий. В течение этого времени монархи оказывали ему всяческое внимание и, улыбаясь, обещали полное восстановление в пожало­ванных правах. Впрочем, он уже давно понял, что между обещаниями, данными двором, и их исполнением может лежать огромная дистанция. Если бы Адмирал обладал болезненной психикой и был склонен роптать на судьбу, у него имелись бы все основания, чтобы впасть в мизантропию. Он наблюдал, как его оттесняла от дела его жизни, начатого столь блистательно, толпа про­ходимцев, пользующихся благосклонностью двора, как с небывалой пышностью снаряжался в плаванье человек, назначенный монархами на пост, от которого его так грубо и незаслуженно отстранили, в то время как его собственная карьера была прервана, и если возможность прямого служения обществу была показателем коро­левской благосклонности, то он все еще, очевидно, оставался в немилости.
   Но деятельный характер Колумба не позволял ему долго предаваться депрессии; если на его пути появля­лась преграда, он избирал для себя другое направление. Путеводной звездой ему служило воображение, которое в самые мрачные времена отвергало безрадостную действительность и наполняло его рассудок великолеп­ными образами и умозаключениями. В это горестное время ему с особенной силой припомнился данный обет в течение семи лет после сделанного им открытия послать для освобождения Гроба Господня пятьдесят тысяч пеших солдат и пять тысяч конников. Время шло, а обет оставался неисполненным, да и средств на это у него не было. Новый Свет, несмотря на все свои сокровища, принес покуда лишь расходы вместо дохо­дов, и Колумб был не в состоянии снарядить армию за свой счет.
   Лишенный средств для воплощения своих благочести­вых устремлений, он считал своим долгом вдохновить на это монархов. Ему придавало уверенности то, что он еще в самом начале сообщил им об этой великой цели, на достижение которой намеревался направить доходы от своих открытий. Со своим обычным рвением он приступил к работе, чтобы подготовить аргументы для подкрепления своих предложений. Он пытался проникнуть в смысл содержащихся в Священном Писа­нии пророчеств, изучал всевозможные теологические трактаты, выискивая в них тайные предзнаменования и откровения, которые можно было бы истолковать как имеющие отношение к открытию Нового Света, обра­щению язычников и освобождению Гроба Господня, то есть к трем великим событиям, которым, как он считал, было предопределено произойти именно в этой после­довательности. С помощью одного картезианского мо­наха он расположил обнаруженные отрывки по порядку и, подкрепив каждый поэтическими строками, составил из них рукописный том, который намеревался затем предъявить монархам. Одновременно он подготовил длинное письмо, написанное им со всей страстностью и искренностью. Именно в одном из этих своеобразных сочинений полностью раскрывается часть его натуры, склонная к видениям и мечтаниям. Из них также становится ясно, как мистическое и философское чтение придавало столь торжественный и возвышенный строй его мыслям.
   В своем письме Колумб убеждал их величества начать крестовый поход для освобождения Иерусалима от власти неверных. Он умолял их не отвергать этот его совет как нелепый и неосуществимый, не обращать внимания на недоверие, с которым могут отнестись к нему другие, и напоминал монархам о том, что к его великому плану открытий также вначале относились с пренебрежением. Он открыто заявлял о своем убежде­нии, что с самого раннего детства он был избран небом для достижения двух великих целей -- открытия Нового Света и освобождения Гроба Господня. Для этого, ведомый божественным Провидением, он избрал своим поприщем мореплавание, то есть тот образ жизни, который побуждает человека проникать в тайны природы, а будучи наделен пытливым умом, постоянно изучал всевозможные хроники и философские труды. Размышляя над прочитанным, он вдруг понял так ясно, будто это понимание было ему открыто самим Богом, что следует найти морской путь в Индию, и он загорелся страстным желанием осуществить это предприятие. "Вдохновляе­мый своим стремлением, -- добавляет он, -- я пришел к Вашим Величествам. Все, кто узнавал о моих замыслах, насмехались над ними, и все изученные мной науки ничем мне не помогли. Семь лет провел я при Вашем дворе, обсуждая мои планы с людьми весьма влиятельными и искушенными в науках, но в конце концов они решили, что все они тщетны. И только Ваши Величества неизменно в них верили. Кто может сомневаться в том, что свет, исходящий от Священ­ного Писания, также озарил Вас лучами необычайной яркости".
   Эти мысли, так торжественно и бесхитростно выска­зываемые известным своей пылкой набожностью Колум­бом, убеждают нас в том, что его открытие на самом деле было плодом напряженной работы его собственного ума, а не полученной от других информации. Он считал его божественным откровением, предначертанным на­шим Спасителем и пророками.
   И все же он рассматривал его как событие менее значительное и лишь предваряющее величайшее из предприятий -- освобождение Гроба Господня. Он объявил его чудом, ниспосланным небом, дабы вдохно­вить его и других на подлинно священное начинание и заверял их величества, что если они откликнутся на это его предложение, как и на сделанное им ранее, то они, несомненно, будут вознаграждены ожидающим его не менее триумфальным успехом. Он умолял их не обращать внимания на тех, кто отнесся бы к нему с презрением, считая его неграмотным и невежественным моряком, человеком, к тому же, сугубо мирским, и напоминал им, что Святой Дух может посетить как просвещенных, так и невежественных, более того, он предвещает грядущие события не только озарениями, нисходящими на разумные создания, но и чудесами, проявляющимися через животных, а также таинственными знаками в воздухе и на небесах.
   Задуманное Колумбом предприятие, каким бы бесполезным и сумасбродным оно ни выглядело в наши дни, было созвучно настроениям того времени и двора, которому оно и было предложено. Мистический характер аргументов Колумба также соответствовал обычаям века, когда соображения религиозного характера ока­зывали влияние на правительства как при решении дел гражданских, так и при ведении военных операций. Еще был жив дух крестовых походов. Любой дворянин был готов обнажить шпагу во имя церкви или по призыву святых отцов, и благочестивый религиозный энтузиазм объединялся с естественным волнением, испытываемым во время боя. Фердинанд был религиозным фанатиком, благочестие Изабеллы также при­ближалось к фанатизму, насколько позволяла ее щедрая и великодушная натура. Оба они находились под влиянием священнослужителей, постоянно стремивших­ся к тому, чтобы проводимая ими политика способст­вовала росту могущества и процветанию церкви. Не­давнее завоевание Гранады считалось европейским крестовым походом и принесло королевской чете титул Католических Величеств. Намерение продолжить свои священные победы и, подчинив неверных Испании, отомстить им за столь долгое владение христианской святыней, было естественным. Более того, герцог Мединасидония незадолго до этого совершил набег на Берберию и захватил город Мелила, и его поход был объявлен возобновлением священных войн против не­верных в Африке.
   Таким образом, в предложении Колумба не со­держалось ничего, что можно было бы рассматривать как противоречащее здравому смыслу, учитывая время и обстоятельства, при которых оно было сделано, хотя в нем в полной мере проявляются его собственный энтузиазм и мечтательность. Следует помнить, что его замысел вынашивался во внутренних двориках Аль­гамбры, среди роскошных остатков мавританского вели­чия, где несколькими годами ранее крест востор­жествовал над поверженными символами чуждой веры. Похоже, он возник, когда Колумб был охвачен бла­городным волнением, как это случалось всякий раз, когда он размышлял о своем великом долге, когда, как он считал, он находился под воздействием божественного наития, и, выполняя волю небес, осуществлял свое высокое предназначение.
  
   Глава 5
   Приготовления Колумба к четвертому путешествию
   (1501 - 1502)
  
   Размышления, связанные с освобождением Гроба Господня, недолго владели мыслями Колумба. Вскоре они с новым пылом вернулись в привычное русло. Его охватило нетерпение, вызванное вынужденным бездей­ствием, и он избрал себе цель для еще одного путешествия. Достижение Васко да Гамы, который, обогнув мыс Доброй Надежды, открыл давно отыскива­емый путь в Индию, стало одним из выдающихся событий того времени. Плавание Педро Альвареса Кабраля, совершенное по следам Васко да Гамы, было необычайно успешным. Его корабли вернулись на­груженными драгоценными восточными товарами. У всех на устах теперь была тема богатств Каликута: торговля бриллиантами и драгоценными камнями из шахт Индостана, а также жемчугом, золотом, серебром, янтарем, слоновой костью и фарфором, а помимо этого шелковыми тканями, ценными породами дерева, смола­ми и всевозможными пряностями и специями. Открытие диких пространств Нового Света принесло Испании лишь незначительный доход, этот же внезапно от­крытый путь в роскошные страны Востока сразу же стал источником богатства для Португалии.
   Все эти рассказы пробудили в Колумбе дух со­перничества. Теперь он вынашивал замысел путешест­вия, которое, как он со своим обычным энтузиазмом полагал, должно было превзойти не только открытие Васко да Гамы, но даже его собственные, сделанные им в предыдущих экспедициях. Согласно его личным наблюдениям, сделанным во время путешествия к берегам Парии, а также сообщениям других мо­реплавателей, в особенности Родериго Баслсдеса, про­плывшего намного дальше его в этом направлении, побережье материка простиралось далеко на запад. Южный берег Кубы, которую он считал частью Азиатского континента, также тянулся в ту сторону. Течения Карибского моря должны были проходить между двумя этими материками. Поэтому он был убежден, что где-то в тех местах должен существовать пролив, открывающий доступ в Индийское море. По его мнению, этот предполагаемый пролив должен был находиться где-то неподалеку от места, которое сейчас называется Дарьенским перешейком. Если бы ему удалось отыскать такой проход и тем самым связать открытый им Новый Свет с богатейшими районами Старого, то это стало бы великолепным завершением его трудов, поскольку он достиг бы великой цели.
   Когда Колумб сообщил о своем плане монархам, его выслушали с большим вниманием. Говорят, что кое-кто из королевского окружения пытался воспрепятствовать его осуществлению, указывая на нецелесообразность каких-либо новых экспедиций вследствие испытываемых Испанией различных нужд и скудости королевской казны. Они также намекали, что Колумба не следует использовать до тех пор, пока письма от Овандо не подтвердят его добропорядочного поведения на Эспаньоле. Но эти ограниченные суждения не достигли своей цели: Изабелла всецело доверяла Колумбу. Что касается расходов, то она чувствовала, что после того, как Оваидо получил для своего вступления в должность такой мощный флот и великолепную свиту, было бы неблагородно и неблагодарно отказать первооткры­вателю Нового Света в нескольких кораблях и не предоставить ему возможности продолжить свои вели­колепные предприятия. А что касается Фердинанда, то его алчность воспламенилась при мысли о возможности скорого открытия более короткого и надежного пути в страны, с которыми португальская корона вела столь прибыльную торговлю. Кроме того, осуществление этого проекта должно было надолго отвлечь Адмирала от всяких неудобных просьб и позволить наилучшим образом употребить его таланты во благо короны. Какие бы сомнения ни испытывал король относительно его способностей законодателя, он весьма высоко ценил опыт и суждения Колумба как мореплавателя. Если такой пролив действительно существовал, то открыть мог, конечно же, только Колумб. Поэтому его предложение было с готовностью принято, и ему было поручено немедленно снарядить флот. Осенью 1501 года он отбыл в Севилью, чтобы заняться необходимыми приготовлениями. Хотя это крупное предприятие и отвлекло его внимание от романтической идеи освобож­дения Гроба Господня, она все же продолжала занимать его мысли. Он оставил свой манускрипт, содержащий собранные им пророчества, благочестивому монаху по имени Гаспар Горрисио, который помог его завершить. В начале следующего года Колумб представил свой труд монархам, приложив к нему уже упоминавшееся полное энтузиазма письмо. В феврале он также написал письмо Папе Александру VII. В этом письме он приносит извинения за то, что вследствие своей безмерной занятости не смог приехать в Рим в соответствии со своими первоначальными намерениями, чтобы рассказать о своих великих открытиях. Кратко описав их, он добавляет, что его путешествия были предприняты с целью посвятить полученные от них доходы делу освобождения Гроба Господня. Он упоминает о данном им обете и жалуется, что происки дьявола не позволили ему осуществить свои благочестивые намерения, выска­зывая опасения, что без божественной помощи он ничего не сможет сделать, поскольку у него отняли пожалованное навечно губернаторство. Он сообщает его святейшеству, что вскоре должен отплыть в новое путешествие, и торжественно обещает по возвращении немедленно при­быть в Рим и лично рассказать обо всем, а также представить дневник, который он вел с самого первого путешествия и по нынешний день в духе "Записок" Цезаря.
   Примерно в это же время Адмирал и направил монархам свое письмо по поводу Гроба вместе с книгой пророчеств. Нам неизвестно, как воспринял это пред­ложение Фердинанд, который, несмотря на весь свой фанатизм, был трезвым политиком, и дела земные занимали его не меньше небесных. Вместо благородного крестового похода в Иерусалим он предпочел заключить мирное соглашение с великим султаном Египта, который угрожал разрушить святыню. Он послал к султану просвещенного Петера Мартира, искушенного в ис­торических писаниях, при посредничестве которого уда­лось устранить все издавна существовавшие между двумя сторонами разногласия и достичь соглашения о сохра­нении Гроба Господня и защите христиан, совершавших к нему паломничества.
   Тем временем Колумб продолжал приготовления к задуманному им путешествию, хотя они и продвигались медленно из-за козней и препятствий, чинимых Фонсекой его людьми. Он просил позволения зайти по пути на Эспаньолу для пополнения запасов, необходимых для столь длительной экспедиции. Но монархи ему это запретили. Они знали, что у него на острове много врагов и что колония и без того будет в возбужденном состоянии вследствие прибытия Овандо и смещения Бобадильи с поста губернатора. Однако они дали свое согласие на краткую остановку на острове на обратном пути, поскольку надеялись, что к этому времени там воцарится спокойствие. Колумбу разрешили взять в это путешествие своего брата-аделантадо и сына Фернандо, которому шел четырнадцатый год. Ему также позволили взять двух или трех человек, владеющих арабским языком в качестве переводчиков на тот случай, если он прибудет во владения Великого Хана или какого-либо другого восточного владыки, где, быть может, будут говорить на этом языке или понимать его. В ответ на письма Колумба относительно окончательного восста­новления его в правах и вопросов, касающихся его семьи, монархи написали ему ответ, датированный марта 1502 года и отправленный из Валенсии де Торрес. Они вновь торжественно заверяли его, что все сущест­вующие между ними соглашения будут соблюдены, и он вновь обретет пожалованные ему права, которые затем перейдут по наследству к его детям. Если же Колумб считает, что необходимо заверить эти договора, то они так и сделают и передадут их его сыну. Помимо этого они выражали свое намерение наделить новыми привилегиями и наградами его самого, его братьев и его детей. Поэтому они умоляли его спокойно отправ­ляться в путешествие, оставив свои заботы в Испании на попечение сына Диего.
   Это было последнее письмо, полученное Колумбом от монархов, и содержащиеся в нем заверения были такими обширными и окончательными, каких он только мог пожелать. Однако недавние события, видимо, сделали его недоверчивым. В предшествовавшее отплы­тию время, которое он провел в Севилье, Колумб принял меры для защиты своей славы и обеспечения прав своей семьи. Он снял копии со всех писем и грамот, полученных им от монархов и назначающих его Адмиралом, вице-королем и губернатором Индий, и заверил их в суде Севильи. Он подготовил два комплекта копий этих документов, а также копию письма к няне принца Хуана, в котором он обстоятельно и красноречиво излагал свои требования, и двух писем в банк Сан-Джордже в Генуе, которому он передавал десятую часть своих доходов на уменьшение налогов на торговлю кукурузой и другими продуктами питания -- действительно благородный и патриотический дар, имею­щий целью облегчить жизнь бедноты родного города. Эти два комплекта документов он с двумя разными посыль­ными отправил своему другу, доктору Николо Одериго, бывшему послу Генуи при испанском дворе, с просьбой сохранить их в надежном месте и сообщить об этом его сыну Диего. Возможно, его недовольство поведением испанского двора явилось причиной этих мер предо­сторожности, принятых им с тем, чтобы его потомки могли потребовать осуществления своих прав перед лицом грядущих поколений в случае, если он погибнет во время путешествия*.
   (* Об этих документах не было ничего известно до 1670 года, когда Лоренсо Одериго передал их правительству Генуи и их поместили в архивы. Во время беспорядков и революций последующих веков одну из этих копий перевезли в Париж, а другая исчезла. Но в 1816 году она была обнаружена в библиотеке покойного графа Мишеля Анжело Камбьясо, сенатора Генуи. Она досталась королю Сардинии, бывшему в то время правителем Генуи, а в 1821 году он вернул ее городу. Для сохранения этих документов в городе был возведен памятник. Это была мраморная колонна, на которой находилась урна, а на урне покоился бюст Колумба. Документы были помещены в урну. Бумаги были опубликованы вместе с биографией Колумба, написанной доктором Баттистой Споторно, профессором ораторского искусства в университете Генуи (прим. авт.).)
  
   Книга пятнадцатая
  
   Глава 1
   Начало четвертого путешествия Колумба. Отказ в просьбе допустить корабли экспедиции в Санто-Доминго. Буря на море
   (1502)
  
   Девятого мая 1502 года Колумб отплыл из Кадиса в четвертое свое путешествие. Фло­тилия состояла из четырех каравелл, из которых наибольшая была водоизмещением в семьдесят тонн, а наименьшая -- в пятьдесят; всего в экипажах насчитывалось го пятьдесят человек. С этой немногочис-яенной эскадрой, на небольших судах, он имел намерение искать проход, который позволил бы ему выйти в самые отдаленные моря и совершить плаваяье вокруг всей Земли. В эту дальнюю и опасную экспедицию Адмирал отправлялся, когда годы уже наложили на него свой отпечаток. Ему было около шестидесяти шести лет. Некогда могучее здоровье подточили невзгоды, климат разных стран, а также и перенесенные душевные страдания. Энергичный и статный прежде, Адмирал теперь старчески сник. Лишь сила мысли не покидала его, побуждая в ту пору жизни, когда большинство людей ищет покоя, пускаться с юношеской пылкостью в самое многотрудное и рискованное свое предприятие.
   Однако в этом плавании с ним были его брат дон Бартоломео, верный советник и решительный, энергичный помощник, а также младший его сын Фернандо, под­держивавший его живейшим сочувствием. Такую под­держку Колумб научился ценить в бытность свою чужаком в окружении ложных друзей и коварных недругов.
   Выйдя из Кадиса, эскадра направилась в Эрсилью, что на берегу Марокко, где стала на якорь 13 мая. Будучи осведомлены о том, что мавры держат в осаде португальский гарнизон этой крепости, который при этом подвергается большой опасности, кастильские государи приказали Колумбу высадиться там и оказать осажденным посильную помощь. Ко времени его прибы­тия осада была снята, но губернатор крепости лежал, прикованный к постели после ранения, полученного в одной из схваток. Колумб послал на берег своего брата-аделантадо, сына Фернандо, а также капитанов каравелл с визитом к губернатору, чтобы они засвиде­тельствовали ему почтение, а также предложили свои услуги. Их миссия была принята с удовлетворением, с ответным визитом к Адмиралу было послано несколько кавалеров, среди которых были и родственники покой­ной его жены, доньи Фелипы Монис. После этого обмена любезностями Адмирал в тот же день поднял паруса и продолжил плаванье. Двадцатого мая он достиг острова Гран-Канария и несколько дней провел там и на близлежащих островах, пополняя запасы дров и воды. Вечером 25 числа Колумб вышел в море, направляясь теперь в Новый Свет. Пассатные ветры были столь благоприятны, что свой путь маленькая флотилия проделала без помех и прибыла 15 июня к одному из островов Карибского архипелага, который местные жители называли Мантинино. Задержавшись здесь на три дня, чтобы запастись дровами и водой, а также гобы моряки могли постирать одежду, флотилия двинулась на запад и достигла Доминики. Далее Колумб направился вдоль восточной кромки Антильского архипелага до острова Санта-Крус, затем -- вдоль южного берега Пуэрто-Рико, держа курс на Санто-Доминго. Это противоречило первоначальным намерениям Адмирала -- он предполагал идти на Ямайку и оттуда направиться к берегам континента, дабы исследовать их и отыскать пролив. Это противоречило и наказам государей -- они запретили ему приставать на Эспаньоле. Оправданием ему служило то, что главное его судно шло донельзя плохо, не держало парусов и было постоянной обузою для остальных кораблей, замедляя продвижение всей эскадры. Поэтому он хотел заменить его другим -- из числа судов, с которыми прибыл к месту исполнения своей должности Овандо, или же купить в Санто-До­минго какой-нибудь иной корабль. Он убежден был, что его не обвинят в невыполнении королевской воли, поскольку важнейшее это дело касалось безопасности и успеха экспедиции.
   Необходимо обрисовать обстановку на острове в то время. Овандо прибыл в Санто-Доминго 15 апреля. На берегу его с подобающими почестями встретили Бобадилья и видные жители города и препроводили в крепость, где в присутствии всей администрации были официально оглашены его полномочия. С соблюдением положенного регламента была принесена присяга, и все приветствовали нового губернатора, изъявляя при этом величайшее удовлетворение и готовность повиноваться. Овандо приступил к исполнению обязанностей с хлад­нокровием и осмотрительностью. В обхождении с Бобадильей он был любезен, в отличие от того, как тот в свое время поступил с Колумбом. Бобадилья же явил яркий пример, сколь никчемна сама по себе официальная должность, если ей не сопутствует личное достоинство. Едва он лишился власти, как от всей его значительности не осталось и следа. Он оказался в одиночестве, все забыли о нем, покинули его даже те, му он больше всего благоволил; он сполна познал пустоту той популярности, что завоевывается потаканием дурным страстям толпы. Тем не менее, записей о каких-либо исках против него мы не находим; и Лас Касас, находившийся там в это время, утверждает, что не слышал от колонистов о нем ни одного худого слова.
   Однако действия Рольдана и его сообщников по­дверглись расследованию; многие были арестованы и высланы в Испанию для суда. Их, впрочем, это не испугало: они надеялись на заступничество влиятельных друзей или же полагались на всем известное бла­горасположение епископа Фонсеки ко всем, кто про­тивопоставлял себя Колумбу.
   Флотилия, доставившая на остров Овандо, была теперь готова выйти в море, ей предстояло увезти несколько правонарушителей, а также разных бездель­ников и распутников. Бобадилья должен был плыть на флагманском корабле и уже перенес на него огромное количество золота -- подати, собранные для короны во время его правления: он самоуверенно полагал искупить этой ценою все свои прегрешения. Оказался на этом корабле и громадный золотой самородок, который не был забыт старинными испанскими хрониками. Его нашла индейская женщина в ручье во владениях Франсиско де Гарая и Мигеля Диаса, и теперь Бобадилья решил отослать его государям, выплатив владельцам удовлетворившую их компенсацию. А весил самородок, как говорят, три тысячи шестьсот кастельяно.
   Приспешники Рольдана и прочие авантюристы также грузили на корабли немало золота -- сокровища, добытые ценой страданий бедных туземцев. Среди тех, кому предстояло совершить плаванье на флагмане, находился и злосчастный Гварионекс, некогда могуще­ственный касик Веги. После пленения во время войны в Игуэе он был заточен в форт Консепсьон и теперь его собирались отвезти в оковах в Испанию. С одним из судов агент Колумба Алонсо Санчес де Карвахаль переправлял Адмиралу четыре тысячи золотых пред­метов, составлявших собственность последнего и частью недавно найденных, а частью вызволенных из рук Бобадильи.
   Приготовления были завершены, и флотилия со­биралась выйти в море, когда 29 июня к устью реки подошли корабли Колумба. На берег с визитом к Овандо незамедлительно отправился Педро де Террерос, капи­тан одной из каравелл; ему было поручено объяснить губернатору, что эскадре необходимо войти в порт, чтобы получить новое судно в обмен на вышедшее из строя. Адмирал просил также о разрешении укрыть корабли в бухте, так как на основании некоторых признаков в скором времени ожидал бури. В этой просьбе Овандо отказал. Лас Касас полагает, что у него было распоряжение государей не допускать Ко­лумба в город и что сам он не хотел этого из осторожности: в Санто-Доминго было полно самых отъявленных врагов Колумба, из которых многие к тому же были крайне озлоблены принятыми против них мерами.
   Когда отказ Овандо был доведен до сведения Колумоа, и тот понял, что его корабли лишены перед бурей всякого укрытия, он попытался по крайней мере спасти от гибели готовую отплыть в Испанию флотилию. Он снова послал капитана к губернатору и умолял не выпускать несколько дней суда из гавани, заверяя его в наличии несомненных примет надвигающейся бури. Но и эта просьба оказалась тщетной, как и первая. На взгляд неопытного человека, погода стояла самая ясная и опасности не было и следа, а кормчим и морякам не терпелось выйти в плаванье. Они высмеяли пред­сказания Адмирала, самого его заклеймили лжепро­роком и убедили Овандо не задерживать флотилию по столь незначительному поводу.
   Для Колумба это было жестоким ударом: при бедственном состоянии своих судов он оказался лишен необходимой помощи, да к тому не мог найти прибежища в бухте, которую сам же и открыл. Исполненный горечи и негодования, он вывел корабли из устья реки. Команда громко роптала, получив от ворот поворот в порту своей собственной державы, куда при таких обстоятельствах были бы допущены и чужие. Слышались сетования на службу под началом коман­дира, встречающего такой прием, и наихудшие опасения относительно плаванья, в котором они подвержены всем опасностям моря, но лишены права на защиту твердой земли.
   Видя по разным природным явлениям, что буря близка и ждать ее следует с суши, Колумб держался со своей уязвимой флотилией поблизости от берега и искал для стоянки бухту или реку, где не было бы колонистов.
   Тем временем эскадра Бобадильи вышла из Санто-Доминго в море и уверенно легла на курс. И двух дней не минуло, как сбылись предсказания Колумба. Созрел, наконец, один из тех неистовых ураганов, что проносятся временами по тропическим странам. О его приближении говорили и помрачневшие небеса, и бурный океан, и нарастающий шум ветра. Направлявшиеся в Испанию корабли как раз миновали восточную оконеч­ность Эспаньолы, когда на них налетела яростная буря, обратившая их в обломки. Судно, на борту которого находились Бобадилья, Рольдан и кое-кто из злейших врагов Колумба, пошло ко дну со всею командой, а также со знаменитым самородком и основной частью сокровищ, неправедно приобретенных ценою страданий индейцев. Многие из кораблей флотилии погибли, другие воз­вратились в Санто-Доминго в плачевном состоянии, и лишь одно оказалось пригодно для перехода в Испанию. Им было, по сообщению Фернандо Колумба, самое малое судно флотилии, то самое, на котором находился груз золота, принадлежавшего Адмиралу.
   Когда разразился ураган, маленькая флотилия Колумба уже нашла сносный приют у берега острова. На следующий день ненастье разбушевалось сильнее, и перед наступлением ночи корабли разъединились, так как видимости не было никакой. Адмирал держался ближе к берегу, и флагман повреждений не получил. Остальные капитаны, убоявшись близости земли в непроглядную ночь, отвели свои корабли в открытое море, и те испытали на себе все неистовство стихии. В течение нескольких дней их носили ветры и волны, моряки каждую минуту ждали гибели и прощались с жизнью. Аделантадо, командовавший, как уже говорилось, тем судном, которое было мало приспособлено для морских перипетий, лишь благодаря своему превосходному искусству управления кораблем сумел спасти его, несмотря на отчаянное положение. В конце концов после множества злоключений вся флотилия благополучно собралась в Пуэрто-Эрмосо к западу от Санто-Доминго. Аделантадо лишился баркаса, да и все суда, за исключением флагмана, понесли в той или иной степени урон.
   Узнавши о катастрофе, постигшей его недругов едва ли не у него на глазах, Колумб был глубоко потрясен; собственное спасение представлялось ему почти чудом. И его сын Фернандо, и достопочтенный Лас Касас ус­матривали в этом событии божью кару, из тех, что временами насылаются на смертных в воздаяние за грехи. Они отмечают то обстоятельство, что из всей поглощенной разъяренным морем эскадры продолжало плаванье и достигло порта назначения то единственное маленькое судно, которое везло принадлежавший Колумбу груз. Беда, однако, как часто случается, вместе с виноватыми не пощадила и невинных: страшную судьбу Бобадильи и Рольдана разделил и находившийся с ними на одном корабле Гварионекс, плененный касик Веги.
  
   Глава 2
   Плаванье вдоль побережья Гондураса
   (1502)
  
   В течение нескольких дней оставался Колумб в Пуэрто-Эрмосо, пока велась починка судов, а моряки отдыхали и приходили в себя после недавней бури. Едва он покинул эту гавань, как новый шторм вынудил его искать укрытия в порту Жакмель, или, как его называли испанцы, Пуэрто-Брасиль. Отсюда он вышел 14 июля, намереваясь наконец достигнуть Terra Firma. Ветры совершенно улеглись, и он плыл, повинуясь морским течениям, пока не оказался вблизи каких-то островов у берегов Ямайки; родников на этих островах не нашлось, но моряки добыли воду, выкапывая ямы прямо в песке на берегу.
   По-прежнему стояло безветрие, и те же течения привели его к группе островков близ южного побережья Кубы, которую он еще в 1494 году окрестил Садами. Не успел он стать на якорь в этом архипелаге, как внезапно поднялся попутный ветер, и ему пришлось, пользуясь им, лечь на ранее намеченный курс. Путь он теперь держал на юго-запад и по прошествии нескольких дней, 30 июля, открыл небольшой, но гористый остров, многообразием произраставших на нем деревьев доставлявший отраду глазам. Там было множество могучих сосен, и поэтому Колумб нарек его Исла-де-Пинос* (* Т.е. "сосновый" (исп.)), впрочем, более известно его индейское имя -- Гуанага, которое распространилось и на несколько окружающих его мелких островков. Находят­ся они всего в нескольких лигах от берегов Гондураса, к востоку от большого залива с тем же названием.
   Аделантадо на двух лодках с большим числом людей высадился на главном острове, который оказался весьма плодородным, сплошь покрытым растительностью. Туземцы походили на жителей других островов, тааько лоб у них был поуже. Находясь на берегу, аделантадо увидел огромных размеров каноэ, приближавшееся к острову. Похоже, оно преодолело большое расстояние. Каноэ поражало своей величиной -- в нем было восемь футов в ширину, а длиною оно равнялось галере, хотя и было сделано из цельного древесного ствола. Посередине его размещался навес или шалаш из пальмовых листьев, похожий на те, что сооружают на гондолах в Венеции, достаточно плотный для защиты от солнца и дождя. Под этим укрытием восседал касик с женою и детьми. На веслах сидело двадцать пять человек, и в каноэ находилось все, что производят земля и люди в тамошних краях. Этот челн пришел, по-видимому, из страны Юкатан, откуда до этого острова было около сорока лиг. Индейцы в каноэ не выказали боязни перед испанцами и охотно поплыли борт о борт с каравеллой Адмирала. Колумб пришел в восторг, получив сразу, не прилагая усилий и не подвергаясь опасностям, образчики всего того, чем богата эта часть Нового Света. Груз каноэ он осмотрел с великим любопытством и вниманием. Среди утвари и оружия, подобных виденным уже в обиходе туземцев, он обнаружил и иные, более совершенные. Были там топорики для рубки деревьев -- не каменные, но медные, а также и деревянные мечи с канавками по обеим сторонам, в которые посредством шнуров из рыбьих кишок были накрепко заделаны острые кремни, сходные с теми, какими, как позднее стало известно, пользовались в Мексике. Были там медные колокольчики и иные предметы из того же металла, а также примитивные тигли для его плавления, разнообразные сосуды и утварь, искусно выполненные из глины, мрамора и твердого дерева, полотнища и накидки из окрашенной в различные цвета хлопковой ткани, большое количество какао и дотоле неизвестные испанцам плоды, которые, как они вскоре узнали, высоко ценились у туземцев, упо­треблявших их и в пищу, и в качестве денег. Был также напиток, получаемый из маиса и напоминающий пиво. Пища туземцев состояла из маисового хлеба и многочис­ленных корней, таких же, как у жителей Эспаньолы. Из всех этих предметов Колумб отобрал те, образчики которых счел нужным послать в Испанию, в обмен за них отдавая, к полному удовлетворению индейцев, европейские безделушки. Оказываясь на борту испанских кораблей, в окружении столь непохожих на них пришельцев. Туземцы не проявляли ни изумления, ни страха. Женщины носили накидки, в которые заворачивались так же как мавританки Гранады, а мужчины -- хлопковые набедренные повязки. И те, и другие явно придавали больше значения одежде и проявляли больше стыдливости, чем все виденные до тех пор Колумбом обитатели Нового Света.
   Эти обстоятельства, так же как и преимущества их орудий и прочих изделий, говорили, по мнению Адмирала, о том, что он вступает в окрестности более цивилизованных стран. Он попытался получить от индейцев более определенные сведения о местностях, находящихся побли­зости, но они говорили на языке, незнакомом его переводчикам, и он не мог вполне понять их. Из их сообщений как будто следовало, что они путешествуют из некоего богатейшего и процветающего края, рас­положенного на западе. Они старались внушить испанцам, что эта страна изобильна и великолепна, и настоятельно советовали отправиться в том направлении. Блажен был бы Колумб, последуй он этому совету! Через день-два он достиг бы Юкатана, за этим неизбежно последовало бы открытие Мексики и других цветущих стран Новой Испании, он вышел бы и к Южному океану; целая цепь величественных открытий придала бы новый блеск его славе, и в преклонные свои годы он не вкусил бы забвения и тяжких разочарований.
   Однако все помыслы Адмирала были сосредоточены на поисках пролива. Поскольку страны, описанные индейцами, лежали к западу, он решил, что сможет без труда найти их и позднее, двигаясь с пассатами вдоль побережья Кубы, которая должна была, по его убеждению, соединяться с этими странами. Теперь же он намеревался идти к материку, горы которого виднелись в южном направлении на небольшом рас­стоянии. Затем, следуя вдоль суши на восток, он надеялся рано или поздно добраться до того места, где она отделена от берега Парии искомым проливом; пройдя по нему, он полагал вскоре достичь Островов Пряностей и богатейших областей Индии.
   Еще тверже Адмирал вознамерился плыть на восток, когда дознался от индейцев о богатых золотом местно­стях, расположенных в этом направлении. Многие из сведений, собранных Колумбом при общении с индей­цами, получены были им от некоего старика, более сведущего, чем остальные. Этот человек обладал, по-видимому, мореходным опытом; Колумб решил исполь­зовать его в качестве проводника и удержал при себе, спутников же его со многими дарами отпустил.
   Покинув остров Гуанага, Колумб направился к югу, в сторону материка, и пройдя несколько лиг, подошел к мысу, которому дал имя Кахинас -- по туземному названию плода деревьев, во множестве росших на нем. В наше время он зовется мысом Гондурас. Здесь в воскресенье 14 августа аделантадо высадился на сушу вместе с капитанами каравелл и многими моряками, чтобы присутствовать на мессе, которую отслужили с большой торжественностью под деревьями, прямо на берегу, как то совершалось по благочестивому обычаю Адмирала всегда, когда позволяли обстоятельства. Сем­надцатого числа аделантадо снова высадился милях в пятнадцати оттуда, на этот раз в устье реки; на берегу он развернул знамена Кастилии и именем католических величеств вступил во владение этой страной. Река, благодаря этому событию, получила название Рио-Посесьон (река Владения).
   На этом месте собралось более сотни индейцев, они принесли хлебы и маис, рыбу и домашнюю птицу, овощи и разнообразные плоды. Все это они сложили как дары к ногам аделантадо и его спутников и, не произнеся ни слова, отошли на некоторое расстояние. Аделантадо распорядился раздать им безделушки, чему те были весьма рады и на следующий день снова появились на том же месте, в еще большем числе и с более обильными подношениями.
   У жителей этих земель лбы были выше, чем у островитян. Говорили они на различных наречиях и отличались друг от друга манерой украшать себя. Некоторые ходили совсем нагими, на тело они с помощью огня наносили изображения животных. Другие носили повязки на бедрах или короткие хлопковые куртки без рукавов; у некоторых на лицо свисали пучки волос. Вожди их щеголяли в белых и крашеных хлопковых шапочках. Наряжаясь к праздникам, они красили лицо в черный цвет, наносили на него разноцветные полоски или рисовали круги вокруг глаз. Старый индеец-проводник уверял Адмирала, что многие из них -- людоеды. В одном месте побережья туземцы проделывали в ушах отверстия, отчего те безобразно растягивались, поэтому испанцы называли эту область Коста-де-ла-Ореха, или "Берегом Уха".
   От Рио-Посесьон Колумб продвигался вдоль по­бережья, ныне именуемого Гондурасом, с трудом преодолевая противные ветры и борясь с течениями, гнавшими с востока воду, словно бурная река. Идя галсами, он нередко на одном из них терял расстояние, завоеванное напряженными усилиями на двух пре­дыдущих, и случалось, за день одолевал едва две лиги, а более пяти не прошел ни разу. На ночь он становился на якорь у берега, боясь плыть в темноте вдоль незнакомой земли, но напор прибрежных течений зачастую вынуждал его оставаться в открытом море. Все это время погода стояла такая же, как у побережья Эспаньолы, и продолжалось это больше шестидесяти дней. Почти беспрестанно, говорит сам Адмирал, небеса потрясали бури, шли проливные дожди, а гром и молнии, казалось, предвещали конец света. Те, кому хоть немного знакомы тропические ливни и неистовые грозы, не сочтет преувеличением Колумбово описание штормов, которые обрушились на его флотилию. Под напором стихии в бортах судов расходились швы, рвались паруса и снасти, а провизия портилась от дождевой и морской воды. Моряки обессилели от трудов и терзались тревогой. Они по многу раз исповедовались друг другу в грехах и готовились к смерти. "Много бурь повидал я на своем веку, но ни одна не была столь неистовой и не длилась так долго" -- пишет Колумб, припоминая все те следовавшие друг за другом бури, что довелось ему перенести за два с лишним месяца с тех пор, как ему отказали в укрытии в порту Санто-Доминго. Почти все это время он жестоко страдал подагрой, и эти страдания усугублялись тревогой и озабоченностью судьбой экспедиции. Болезнь не поме­шала ему исполнять свои обязанности; на корме для него соорудили небольшую каюту или хижину, откуда, даже будучи прикован к койке, он мог наблюдать за происходившим на корабле и управлять действиями флотилии. Не раз был он столь плох, что помышлял о близости конца. Особое беспокойство вызывали в измученной душе мысли о его брате-аделантадо, ко­торого вовлек он в экспедицию против воли и которому поручен был наихудший из кораблей. Он горевал и о том, что взял в поход своего сына Фернандо, подвергнув его в столь нежном возрасте таким тяготам и невзгодам, хотя юноша переносил их с мужеством и твердостью ветерана. Часто обращался он в мыслях и к своему сыну Диего, сокрушаясь над бедами и горем, могущими постигнуть того в случае его смерти.
   Наконец, преодолев в течение более чем сорокадневного многотрудного пути после мыса Гондурас около семиде­сяти лиг, добрались они до крутого поворота берега прямо на юг, и сразу ветер сделался для них благоприятным, а плаванье больше не встречало препятствий. Обогнув новый мыс, корабли устремились вперед с наполненными ветром парусами, и души путешественников воспрянули. Адмирал в ознаменование нежданного избавления от опасностей и тягот нарек этот мыс Грасьяс-а-Дьос, то есть Благодарение Богу.
  
   Глава 3
   Плаванье вдоль Москитного берега. Встречи с туземцами Кариари
   (1503)
  
   Оставив позади мыс Грасьяс-а-Дьос, Колумб направился прямо на юг, вдоль берега, называемого ныне Москитным. Суша здесь являла разнообразные виды, то суровые, со скалистыми мысами, далеко выступающими в море, то зеленые и пышные, богатые многоводными потоками. В реках произрастали огромные тростники, подчас толщи­ною с человеческое бедро, водились в изобилии рыба и черепахи, по берегам грелись на солнце аллигаторы. Повстречалась на пути Колумба и россыпь из двадцати островков, на берегах которых путешественники видели деревья с плодами, напоминавшими лимоны, отчего Адмирал наименовал эти острова Лимонарес.
   Пройдя вдоль этого побережья около шестидесяти двух лиг и испытывая большую нужду в дровах и воде, 16 сентября эскадра стала на стоянку поблизости от устья полноводной реки, и вверх по ней на поиски припасов было отряжено несколько шлюпок. При их возвращении обратно на море вдруг поднялось волнение; морская вода ворвалась в русло реки и, столкнувшись с пресным потоком, вызвала сильнейшее завихрение; одна из шлю­пок пошла ко дну, и все, кто в ней был, погибли. Прискорбное это событие повергло в мрачное настроение моряков, и без того удрученных и измученных пере­несенными невзгодами, и Колумб, разделяя их уныние, реку зловещим именем Рио-дель-Десастре, или рекою Злосчастья.
   Покинув это бедственное место, флотилия несколько пней плыла вдоль берега, пока Адмирал, видя, что корабли его неисправны, а люди обессилены борьбою со стихией, не бросил якорь 25 сентября между небольшим островом и материком, как оказалось, в весьма удобном и привлекательном месте. Островок весь порос кокосовыми пальмами и банановыми деревьями, а также деревьями, которые из-за их нежных, ароматных плодов Колумб принимал за произрастающие в Индии.
   И плоды, и цветы, и пахучие кустарники этого острова издавали сладчайшее благоухание, вследствие чего Ад­мирал наименовал его Уэрта, или Сад. У туземцев он назывался Кирибири. На материке, не более чем в одной лиге от острова, на берегу чудесной реки находилось индейское селение Кариари. Вся окрестная местность была покрыта сочной зеленью и живописно разнообразилась холмами и лесами, в которых росли деревья такой высоты, что, по словам Лас Касаса, казалось, будто они достигают верхушками небес.
   Туземцы, увидев корабли, вышли толпою на берег, вооруженные луками и стрелами, дубинками и дротиками, готовые защищать свои земли. Однако ни в тот день, ни в следующий испанцы не пытались высаживаться, они оставались на кораблях, занимаясь их починкой, про­сушивая и проветривая подпорченный провиант и отдыхая после утомительного перехода. Когда дикари увидели, что пришельцы, появившиеся у их берегов столь небывалым образом, не имеют враждебных намерений и не причи­няют им зла, от их ожесточенности не осталось и следа, ими овладело любопытство. Они подавали различные знаки дружелюбия -- махали, как знаменами, своими накидками, жестами приглашали испанцев сойти на берег. Осмелев еще более, они стали бросаться в воду и подплывать к кораблям, протягивая свои хлопковые накидки, туники и украшения из низкосортного золота, называемого гуанином, которые они носили на шее. Адмирал, однако, запретил торговлю с ними, а велел лишь делать подарки, ничего не беря взамен: он хотел создать у туземцев благоприятное представление о щедрости и бескорыстии белых людей. Гордость дикарей, однако, была ущемлена отказом принять подарки, они увидели в этом пренебрежение к их изделиям. И решили отплатить тою же монетой -- проявив безразличие к европейским товарам. Вернувшись на берег, они связала вместе все, что получили от испанцев, и оставили у самой воды, где те наутро и обнаружили свои подарки. Видя прежнее нежелание пришельцев сойти на берег, туземцы всячески старались завоевать их доверие и рассеять подозрительность, которую могла вызвать их воинственность. Когда однажды к берегу стала осторожно приближаться посланная за водой шлюпка, из гущи деревьев появился почтенный возрастом и внешностью индеец, он нес прикрепленный к концу древка флаг в знак мира, а за ним шли две девочки -- одна лет четырнадцати, другая лет восьми -- с украшениями из гуанина на шее. Он подвел их к лодке и передал испанцам, показывая жестами, что пришельцам предла­гается держать их у себя заложницами, пока они будут на берегу. После этого испанцы в полной безопасности совершили вылазку на сушу и наполнили свои бочонки, а индейцы держались в отдалении, стараясь ни словом, ни движением не вызвать недоверия. Когда моряки собирались отчалить, старый индеец стал убеждать их знаками взять девочек с собой на корабль и не хотел принимать отказа. Оказавшись на корабле, девочки не выказали огорчения или тревоги, хотя окружавшие их здесь люди должны были внушать им страх и недоумение. Колумб из щепетильности старался не обмануть оказанное ему доверие. Отменно угостив юных гостий, одарив их одеждой и различными украшениями, он велел отвезти их на берег. Однако уже наступила ночь, и берег был пуст. Пришлось вернуться на корабль, где девочки и остались до утра под надзором самого Адмирала. А наутро они были возвращены своим соплеменникам. Старый индеец встретил их с радостью и выразил живейшую благодарность за милостивое обращение с ними. Вечером, однако, когда шлюпки подошли к берегу, девочки появились снова в сопровождении множества других дикарей и возвратили все полученные подарки, ни за что не соглашаясь оставить у себя ни одного из них, хотя вещи эти, несомненно, обладали в их глазах огромной ценностью, -- столь глубоко было оскорблено достоинство туземцев отказом белых людей принять их дары.
   Когда аделантадо подплыл на следующий день к берегу, двое знатных людей племени вошли в воду, на руках подняли его из лодки и, вынеся на землю, усадили с великой торжественностью на травянистый пригорок. Дон Бартоломео собирался расспросить об их стране и велел нотариусу флотилии записывать ответы. Последний не­медленно приготовил перо, чернила и бумагу и приступил к своему делу; но индейцы, едва увидев его таинственные манипуляции и приняв их за магический обряд, в ужасе бросились бежать. Через некоторое время они возвра­тились, подбрасывая в воздух какой-то ароматный по­рошок и поджигая его так, чтобы дым ветром относило в сторону испанцев. Они стремились, очевидно, отвести пагубную ворожбу, причисляя пришельцев к существам потусторонним и сверхъестественным.
   Моряки взирали на волшбу индейцев с неменьшей подозрительностью: они сами опасались магии. Более того, Фернандо Колумб, присутствовавший при этом и оста­вивший записи, предполагает, что эти индейцы вовсю занимались колдовством и потому подозревали в нем других.
   Не скроем и того несчастного обстоятельства (которое говорит более о суевериях века, нежели о изъянах нашего героя), что Колумбу были в равной мере присущи такие представления, и он уверял государей в письме с Ямайки, будто обитатели Кариари и соседних областей суть настоящие колдуны, вскользь отмечая, что две побывав­шие на корабле индейские девочки тайно привозили с собой колдовской порошок. Он прибавлял, что все задержки и неурядицы, постигшие их на этом берегу, моряки приписывают действию злых чар туземных колдунов.
   Эскадра простояла у этого берега несколько дней, пока корабли подвергались осмотру и починке, а моряки отдыхали и развлекались на суще. Аделантадо в сопровождении вооруженных матросов высаживался на берег для сбора сведений. В этих местах не встречалось чистого золота, все украшения туземцев были из гуанина, но они уверяли аделантадо, что двигаясь вдоль побережья, белые люди вскоре доберутся до страны, где золото имеется в изобилии.
   Осматривая одно из селений, аделантадо обнаружил в большом доме несколько гробниц. В одной находилось набальзамированное человеческое тело, в другой -- два тела, завернутых в хлопчатую ткань, причем настолько хорошо сохранившиеся, что не издавали ни малейшего Дурного запаха. На мертвых были самые ценимые ими при жизни украшения, гробницы были покрыты грубой Резьбою или рисунками, изображавшими животных, а иногда, как можно было догадаться, лица покойных. У большинства диких племен, по-видимому, существовало большое почтение к умершим и стремление сохранить их останки.
   Перед самым отплытием Колумб захватил семь человек туземцев. Двоих, которые показались ему самыми смыш­леными, он решил использовать в качестве проводников, остальных же отпустил. Предыдущего проводника он с подарками отправил восвояси еще у мыса Грасьяс-а-Дьос. Обитатели Кариари проявили необычайное беспокойство, когда были захвачены их соплеменники. Большой толпою собрались они на берегу, а четверо посланцев отправились к испанцам с дарами, умоляя вернуть пленников.
   Адмирал заверил их, что их товарищам предстоит быть его проводниками при плавании вдоль ближайшего отрезка берега, а после этого они смогут вернуться домой. Он велел вручить послам различные подарки. Но ни обещания его, ни подарки не могли утешить и успокоить индейцев, видевших, как их людей увозят с собой пришельцы, внушавшие им столь глубокие опасения.
  
   Глава 4
   Плаванье вдоль побережья Коста-Рики. Рассуждения по поводу перешейка
  
   Пятого октября флотилия покинула Кариари и пусти­лась в путь вдоль берега, называемого ныне Коста-Рика, или Богатый Берег, так как позднее в горах здесь были обнаружены золотые и серебряные копи. Преодолев около двадцати двух лиг, корабли стали на якорь в обширном заливе, длиною около шести лиг и шириною в три; в нем было множество островов, и входами в залив служили три-четыре пролива между ними. Туземцы называли залив Карибаро, именно здесь, по заверениям индейцев Кариари, было много золота.
   Острова были изумительно зелены, их покрывали рощи, источавшие благоухание плодов и цветов. В глубоких проливах между ними не было камней, а корабли плыли, словно по каналам в каком-нибудь городе, а их реи и снасти задевали свисавшие ветви деревьев. Когда флоти­лия стала на стоянку, к островам отправились шлюпки, обнаружившие возле них пустые индейские каноэ. Сами туземцы прятались среди деревьев на берегу. Индейцы из Кариари, привезенные испанцами, обратились к ним успокоительными словами, и те стали выходить из укрытий. Здесь в первый раз на этом берегу испанцы увидели образчики чистого золота. Индейцы носили на шее подвешенные на хлопковых шнурках большие золо­тые пластины; были у них и украшения из гуанина в виде орлов. Один из них отдал золотую пластину, по стоимости равную десяти дукатам, в обмен на три колокольчика.
   На следующий день шлюпки подошли к берегу в самой глубине залива. Местность здесь была гориста и изоби­ловала долинами, а селения располагались в основном на возвышенностях. Испанцам встретился десяток индейских каноэ, носы их были украшены гирляндами цветов и имели навершия из звериных коггей и птичьих перьев; почти у всех туземцев на шее красовались золотые пластмны, но расставаться с ними владельцы отказыва­лись. У одного из них была пластина вз чистого золота в четырнадцать дукатов стоимостью, у другого -- изображение орла в двадцать два дуката. Видя, какое значение придают пришельцы этому металлу, туземцы заверили их, что на расстоянии двухдневного перехода от этих мест его можно найти в изобилии, а также называли различные места побережья, где он добывается, в том числе Верагуа, до которого было около двадцати пяти лаг пути.
   При виде золота, которого у индейцев оказалось великое множество, у испанцев разгорелась алчность. Они с радостью занялись бы меновой торговлей, но Адмирал пресекал все попытки такого рода. Он ограничивался сбором образцов и сведений о богатствах страны, ибо неуклонно стремился к главной своей цели -- вожделен­ному проливу.
   Выйдя вз этого залива 17 октября, он двинулся вперед вдоль побережья страны, таившей в себе предполагаемые богатства, -- нынешнего Берега Верагуа. Проплыв около двенадцати лиг, флотилия вышла к устью большой реки, которую сын Адмирала Фернандо называет Гуаиг. Здесь, после того, как к берегу были отправлены шлюпки, навстречу испанцам вышло сотни две индейцев, во­оруженных дубинками, дротиками и мечами из пальмового дерева. По лесу разносился грохот деревянных барабанов и трубные звуки, производимые морскими раковинами, которыми дикари обыкновенно подавали военные сигналы. Туземцы заходили в воду по пояс, размахивая оружием, и с вызовом брызгали водой ц сторону испанцев. Вскоре, однако, они были уми­ротворены успокаивающими жестами я вмешательством толмачей и с охотой стали торговать с пришельцами, отдав семнадцать золотых пластин ценою в сто пятьдесят дукатов за несколько безделушек.
   Когда на следующий день испанцы появились на том же месте для продолжения торговли, туземцев снова обуяла враждебность, снова зазвучали барабаны и раковины, а воины побежали к лодкам, угрожая оружием. Стрела, выпущенная из арбалета и ранившая одного из них в руку, поумерила ярость дикарей, а после выстрела из пушки они в ужасе бежали, решив, что на них обрушился гром небесный. На берег высадилось четверо испанцев, которые пустились вдогонку за индейцами, громко их окликая. Тогда те побросали оружие и стали возвращаться, преисполненные трепета и кроткие, как ягнята; они отдали три золотых пластины, смиренно и благодарно приняв то, что им дали взамен.
   Продолжая плаванье вдоль берега, Адмирал бросил якорь в устье еще одной реки, называвшейся Катиба. Здесь также появление кораблей вызвало тревогу: грохот барабанов и рев раковин давали знать о военных приготовлениях. Вскоре появилось каноэ с двумя индей­цами, которые интересовались, что за люди высадились на их берег и чего они хотят. Обменявшись несколькими словами с толмачами, они без малейшей боязни поднялись на корабль Адмирала и, удостоверившись в дружест­венных намерениях пришельцев, вернулись к своему касику с благоприятным известием. Шлюпки подошли к берегу, и вождь туземцев любезно принял испанцев. Как и его соплеменники, он был наг и ни в чем не отличался от них, за исключением того, что все относились к нему с большим почтением. У вождя была большая золотая пластина, которую он охотно уступил в обмен, причем своим людям позволил поступать так же. В этом месте было добыто девятнадцать пластин из частого золота.
   Адмирал вознамерился было входить и в другие реки на этом берегу, но надвигался период сильных ветров, и он решил упредить его; корабль прошел в виду пяти поселений, где, по заверениям толмачей, можно было добыть немало золота. Одно из них они называли Верагуа, и этим именем с тех пор стали называть всю область. Здесь, по их словам, находились богатейшие копи и выделывалась большая часть золотых пластин. На следующий день экспедиция подошла к селению Кубига, и Колумбу сказали, что достигнуты пределы страны золота. Он решил не останавливаться для ее исследования, поскольку, по его мнению, открытие ее уже совершилось, а копи завоеваны для короны; Адмирал спешил добраться до вожделенного пролива, питая надежду, что расстояние до него не может быть велико.
   На протяжении всего плаванья вдоль этого побережья Колумб, как часто с ним бывало, пребывал под влиянием некоего заблуждения. Приплывшие с Юкатана индейцы, которых он повстречал на острове Гуанага, сообщили ему, если он правильно их понял, о существовании в глубине суши цивилизованной страны. Это, казалось ему, подтверждали и индейцы разных племен, с которыми ему случалось встречаться позднее. В письме, впоследствии направленном государям, он сообщает, что местные индейцы наперебой превозносят великолепие страны Сигуаре, располагающейся в десяти днях пути по суше к западу. В этой стране люди ходят в золотых коронах и браслетах на руках и ногах и в шитых золотом одеждах. Золото широко используется у них в быту; им даже украшаются стулья и столы. Когда индейцам показали кораллы, они заявили, что женщины страны Сигуаре носят их как украшение на голове и шее. Много там было, по их словам, также перца и других пряностей. По их описанию, Сигуаре -- страна торговая, со множеством рынков и гаваней, посещаемых кораблями с пушками на борту. Люди в ней воинственные, в употреблении у них, как и у испанцев, мечи, круглые щиты, кирасы и арбалеты, и они ездят на лошадях. И, что самое главное, насколько мог понять Колумб, море простирается вплоть до пределов этой страны, а в десяти днях пути далее находится Ганг.
   Вероятно, Колумбу пересказывали блуждающие слухи о дальних государствах -- Мексике и Перу, подробностями же эти рассказы дополнило его собственное воображение. Однако же эти сведения произвели на него сильное впечатление. Адмирал полагал, что Сигуаре -- это область, принадлежащая Великому Хану или иному восточному властелину, а поскольку к ней подходит море, она расположена на противоположном берегу полуострова, занимая по отношению к стране Верагуа такое же положение, как Фонтарабия к Тортосе в Испании или Пиза к Венеции в Италии.
   Таким образом, продвигаясь далее на восток, он должен вскоре достичь пролива, такого же, как Гибралтарский, через который сможет выйти в другое море, посетить Сигуаре и, разумеется, берега Ганга. То обстоятельство, что эта река оказалась на таком близком расстоянии, он объяснял исходя из соображения, которого давно уже придерживался, а именно -- что географы ошибаются относительно размеров земной окружности, что она в действительности меньше, нежели представлялось, и что градус равноденственной ливни равняется не более чем пятидесяти шести милям с двумя третями.
   Поэтому Колумб решил неуклонно двигаться вперед, не останавливаясь для исследования богатой страны Верагуа. Ничто так не говорит о его благородном честолюбии, как то, что он спешил мимо берега, сулившего богатства на каждом шагу, единственно с целью отыскания пролива, который хотя и мог доставить неисчислимые выгоды человечеству, самому Адмиралу не мог дать почти ничего, кроме славы первооткрывателя.
  
   Глава 5
   Открытие Пуэрто-Бельо и Ретрете. Колумб оставляет поиски пролива
   (1502)
  
   Второго ноября флотилия стала на якорь в просторной и удобной бухте, где суда могли подходить к самому берегу, не подвергаясь опасности. Бухту окружала горис­тая, живописная местность. Густых лесов не было; среди возделанных полей на расстоянии полета стрелы друг от друга виднелись дома, окруженные плодовыми деревьями, пальмовыми рощами и посадками маиса, овощей и восхитительных ананасов, так что казалось, будто они стоят в сплошном саду. Колумб пришел в такой восторг от великолепия бухты и ее берегов, что окрестил ее Прекрасной -- Пуэрто-Бельо. Эта бухта -- в числе немногих мест, сохранивших название, данное прославленным первооткрывателем. Сожаления достойно то, что в большинстве своем эти названия вышла из употребления, -- ведь зачастую они свидетельствовали о чувствах, пережитых здесь Колумбом, или обстоятельст­вах открытия.
   На семь дней задержались здесь корабли из-за ненастной погоды и проливных дождей. Со всех сторон приплывали в своих каноэ туземцы, они привозили плоды и овощи, мотки хлопка, но золота здесь уже не предлагали. Касик и семь главных его вождей носили в носу маленькие золотые пластинки, но у остальных жителей этого берега, по-видимому совсем не было таких украшений. Они ходили в основном нагими и рас­крашивали тело красной краской, касик же пользовался черной.
   Отплыв 9 ноября, флотилия продвинулась на восемь лиг к востоку до места, известного под названием Номбре-де-Дьос. Однако ее отнесло несколько назад, и они вошли в бухту вблизи трех островков. На этих островках и на материке поблизости от них было множество хлебных полей, выращивались различные плоды и овощи; по этой причине Колумб назвал бухту Пуэрто-де-Бастиментос (Продовольственной). Здесь корабли задержались до 23 числа, поскольку открывшаяся в них течь требовала починки -- во многих местах дерево было источено корабельными червями, которые в огром­ном количестве водятся в тропических морях. Этот червь размером с человеческий палец прогрызает самые прочные доски и бревна и быстро приводит в негодность любое судно, если оно не обито медью.
   Покинув эту бухту, флотилия пристала к берегу в другой, по названию Гуига, где на берег вышло сотни три туземцев, предлагая для обмена и съестное, и золотые украшения. Однако Адмирал не стал задерживаться, спеша своим путем. И все же сильные встречные ветры вынудили его искать пристанища в небольшой бухте с узким, не более двадцати шагов шириной, входом и рифами по обе стороны от него, вершины которых выступали даже над водою. Внутри же бухты места едва хватило для пяти-шести судов, глубина же оказалась так велика, что якоря нельзя было бросить, пока корабля не подошли настолько близко к берегу, что иа него можно было перепрыгнуть.
   Из-за малости залива Колумб назвал его Ретрете, или Чулан. В это неудобное, опасное место Колумба завлекли ложные донесения моряков, посланных сюда на разведку; моряки всегда рады стоянке и возможности сойти на берег.
   Местность здесь оказалась плоская, хотя и покрытая зеленью, преимущественно травами, деревьев было мало. Бухта кишмя кишела аллигаторами, которые грелись на берегу в лучах солнца и наполняли воздух сильным мускусным духом. Эти животные были боязливы и при приближении людей обращались в бегство, но индейцы утверждали, что найдя на берету спящего человека, аллигаторы хватают его и утаскивают в воду. Колумб заявил, что они такие же, как и нильские крокодилы. Девять дней пережидала флотилия в бухте непогоду. Жители этих мест были высоки ростом, хорошо сложены и грациозны, в общении мягки и дружелюбны; все, что у них было, они отдавали в обмен на европейские безделушки. Покуда Адмирал мог следить за действиями своих людей, они оставались справедливы и добры к индейцам, и все шло вполне мирно. Однако близость кораблей к берегу давала морякам возможность сходить на сушу по ночам без разрешения. Туземцы принимали их в своих жилищах со свойственным им гостеприимством, но грубые моряки, обуреваемые жадностью и страстями, вскоре стали вести себя невоздержанно, что вызывало в радушных хозяевах жажду мщения. Каждую ночь случались на берегу ссоры и драки, с обеих сторон была пролита кровь. Число индейцев возрастало, так как из глубины страны приходили все новые. Они чувствовали себя все сильнее, озлобление придавало им дерзости, и видя, как близко к берегу стоят корабли, они огромными толпами подступали к ним, грозя нападением.
   Адмирал поначалу надеялся рассеять индейцев холостым выстрелом пушки, но его грохот их не испугал, они решили, что это безвредный шум. Они откликнулись на него воплями и криками, яростно ударяя дротиками и дубинками по деревьям и кустам. Расположенные у самого берега корабли были уязвимы для нападения, и враждебно настроенные туземцы представляли непосредственную угрозу. Поэтому Колумб велел дать по ним один или два боевых выстрела. Увидев страшные последствия пальбы, дикари в ужасе обратились в бегство.
   Постоянные штормовые ветры с востока и северо-востока в добавление к постоянному противодействию морских течений обескуражили сподвижников Колумба, и они стали высказываться против продолжения путешествия. Матросы подозревали действие враждебных чар, командиры больше не хотели спорить со стихиями на потрепанных, изъеденных червем кораблях, постоянно требующих починки. Мало кто из спутников Колумба разделял с ним страстное стре­мление к открытию как таковому. Ими руководили более корыстные побуждения, и они с сожалением вспоминали богатом береге, который оставили, чтобы устремиться на поиски воображаемого пролива.
   Вероятно, и сам Колумб начал сомневаться в сущест­вовании цели своего предприятия. Если ему были известны подробности недавнего похода Бастидеса, он должен был сознавать, что уже дошел с другой стороны почти до тех мест, где повернул обратно этот мореход, приплыв с востока; следовательно, наличие вожделенного пролива представлялось весьма сомнительным
   Как бы то ни было, он решил покамест отказаться от дальнейшего плавания на восток и возвратиться к побережью Верагуа, чтобы заняться поисками тех копей, о которых, так много слышал и существование которых подтверждалось столькими доказательствами. Если эти копи оправдают его ожидания, у него будут причины вернуться в Испанию со славой, заставив умолкнуть злоязычных недругов, пусть даже главная цель экспедиции останется не достигнутой.
   Такой конец постиг высокие устремления Колумба, возвысившие его надо всеми корыстными интересами, позволившие пренебрегать всеми тяготами и опасностями и придавшие героический ореол первой части этого путешествия. Правда, что оно было предпринято в погоне за мечтою, но то была мечта блестящего ума, явившего замечательную проницательность. Если его надеждам отыскать проход в перешейке Дарьей не суждено было сбыться, то лишь потому, что и сама природа познала разочарование прежде него, ибо она, очевидно, и в самом деле пыталась создать этот проход, но тщетно.
  
   Глава 6
   Возвращение в Верагуа. Аделантадо исследует страну
   (1502)
  
   Пятого декабря Колумб вышел из бухты Ретрете и решив прекратить плаванье на восток, направился обратным путем на запад, чтобы заняться поисками золотых копей страны Верагуа. Вечером того же дня он отдал якорь в Пуэрто-Бельо, покрыв расстояние в десять лиг. Когда на следующий день он двинулся дальше, ветер внезапно сменился на западный и стал дуть противно курсу. В течение трех месяцев Адмирал напрасно дожидался такого ветра, а теперь этот ветер явился и стал препятствовать ему. Возник соблазн вновь повернуть на восток, но нельзя было доверять устойчивости такого ветра, так как в тех местах, как оказалось, он редко дул в таком направлении. И Колумб решил держаться взятого курса, будучи уверен, что вскоре ветер переме­нится
   Через непродолжительное время ветер набрал устраша­ющую силу и направление его стало меняться так часто, что справиться с ним не могло помочь никакое мореходное искусство. Лишенные возможности добраться до Верагуа, корабли повернули обратно к Пуэрто-Бельо, но не успели они войти в бухту, как внезапный неистовый порыв ветра погнал их прочь от земли. В продолжение девяти дней, отданные го власть яростной бури в неизвестных водах, метались они из стороны в сторону, нередко рискуя налететь на подветренный берег. Удивления достойно то, что столь легкие суда, к тому же поизносившиеся и подгнившие, смогли выстоять против буйства стихий. Нигде не бывают так ужасны бури, как в тропиках. Море, по словам Колумба, кипело временами, словно в котле; иногда же оно вздымалось валами, подобными горам, покрытым пеною. По ночам беснующиеся волны напоминали исполинские языки пламени -- так как поверхность воды в этих морях и на всем протяжении Гольфстрима покрывают светящиеся частички. Однажды случилось, что целый день я целую ночь небеса были подобны раскаленному горну из-за непрекращавшихся молний, а удары грома перепуганные моряки зачастую принимали за сигналы бедствия, которые подавали пушечными выстрелами их гибнущие товарищи. День за днем, говорит Колумб, с неба лило -- не как во время дождя, а так, будто настал второй потоп. Моряков заливало водою в их открытых судах. Измученные усталостью и тревогой, иные из них уже считали себя погибшими -- эти исповедовались, как принято у католиков, друг другу в грехах и готовились к смерти; некоторые же, в полном отчаянии, призывали смерть как желанное избавление от непомерных испытаний.
   В самый разгар буйства стихии им явился новый повод для тревоги. В одном месте в океане возник странный водоворот. Кружащаяся вода вздымалась наподобие пира­миды или конуса, причем лилово-синяя туча над ним выпустила вниз, к вершине конуса, узкий жгут. Они слились и образовали широкий столб, который стал быстро приближаться к кораблям, вращаясь над зыбящимися хлябями и со свистом всасывая воду. В ужасе смотрели моряки, как приближается к ним водяной смерч, отвратитъ который было не в силах человеческих, в эти минуты они твердили строки из Евангелия от Иоанна. Смерч прошел вблизи судов, не причинив им вреда, и трепе­щущие моряки приписали свое спасение действию таин­ственной силы слов Писания.
   В ту же ночь была потеряна из виду одна из каравелл, и в течение трех сумрачных, бурных дней ее считали погибшей. Наконец, к огромному всеобщему облегчению она присоединилась к флотилии, потеряв шлюпку и проскитавшись все это время по воле волн. На два-три дня установилось затишье, и измученные бурею моряки получили возможность передохнуть. Но им казалось обманчивым это спокойствие, и в своем унынии они на все смотрели с сомнением и дурными предчувствиями. Вокруг кораблей сновали акулы, в тех широтах необы­чайно многочисленные и прожорливые. Это было истол­ковано как дурное предзнаменование, поскольку у суе­верных моряков считается, что эти кровожадные рыбы чуют мертвых на расстоянии, что они обладают способ­ностью чувствовать поживу заранее и держатся поблизо­сти от судов, на которых есть больные или которым грозит крушение. Несколько акул было поймано посред­ством прикрепленных к цепям больших крюков, нажив­ленных иной раз просто цветной тряпкой. У одной из них из утробы была извлечена живая черепаха, у другой -- акулья голова, недавно выброшенная с корабля. Такова прожорливость и всеядность сей грозы морей. Невзирая на свои суеверные страхи, моряки с радостью употребили акул в пищу, поскольку с провиантом было скудно. В продолжительном плавании припасы истощились; жара и влажность, а также и течь кораблей подпортили то, что оставалось, а в сухарях было столько червей, что, как ни велик был голод, моряки рисковали есть их лишь в темноте, боясь, что воспротивится желудок.
   Наконец 17 декабря удалось войти в бухту, напоминавшую большой канал, и там у путешественников выдались три дня передышки. Здешние туземцы строили хижины на деревьях, на шестах или жердях, перекинутых между ветвями. Испанцы объясняли это опасением нападений диких животных или же соседних племен, поскольку народы на этом берегу ожесточенно враждовали друг с другом. Возможно также, что это было мерой против наводнений с ближних гор. Выйдя из этого залива, корабли оказались во власти переменных буйных ветров и двигались то туда, то сюда до самого дна Рождества Христова, когда они нашли приют в другой бухте, где пребывали до 3 января 1503 года из-за починки одной из каравелл и для пополнения запасов дров, воды и хлеба. По завершении этих работ они снова вышли в море и в день Крещения, к великой радости моряков, отдали якорь в устье реки, которую туземцы назвали Ебра, в одной -- двух лигах от реки Верагуа, в стране, обещавшей им золотые сокровища. Этой реке, поскольку экспедиция вошла в нее в день Крещения, Колумб дал имя Белен, то есть Вифлеем.
   Почти месяц потребовался ему на переход в тридцать лиг от Пуэрто-Бельо до Верагуа, и на этом пути он столкнулся со столькими невзгодами и превратностями вследствие непостоянства ветров и течений и неистовых бурь, что нарек эту область побережья Коста-де-лос-Контрастес, то есть Берегом Борения.
   Колумб сразу же велел промерить лотом устья Белена и ближней реки Верагуа. Последняя оказалась слишком мелкой для судов, но Белен был несколько глубже, и в него, по-видимому, можно было войти без опаски. Увидев на берегу реки Белен селение, Адмирал выслал туда на разведку лодки. При их приближении обитатели деревни высыпали на берег с оружием в руках, дабы воспрепят­ствовать высадке пришельцев, но их легко удалось умиротворить. Они не проявили желания рассказывать о золотых копях, но все же после настойчивых расспросов сообщили, что таковые находятся в окрестностях реки Верагуа. На следующий же день туда были отряжены шлюпки. Их встретили так, как то часто случалось на тех берегах, где многие из племен были свирепы и воинственны, и поэтому многие относят их к карибам. Когда шлюпки вошли в устье реки, навстречу им двинулось множество каноэ с туземцами, немало их также собралось на берегу, выказывая ревностную готовность оборонить свои земли. Испанцы, однако, привезли с собой одного индейца с этого же берега, и он сумел успокоить своих соплеменников, заверив их, что пришельцы имеют целью лишь торговлю.
   То, что здесь видели и слышали от местных жителей испанцы, как будто подтверждало прежние известия о богатстве этих краев. В обмен на сущие безделицы удалось выручить двадцать золотых пластин, а также несколько удлиненных по форме самородков и кусков необработанной руды. По словам индейцев, копи нахо­дились среди далеких гор и, отправляясь в поход за золотом, необходимо было соблюдать строгий пост и воздержание. Такие благоприятные сведения, получен­ные Адмиралом, определили его решение задержаться в этих местах. Поскольку река Белен была глубже, две каравеллы вошли в нее 9 января, а две другие -- на следующий день в часы прилива, когда глубина у берега не превышает половины морской сажени. Туземцы встретили их весьма дружественно -- они вынесли им в огромном количестве рыбу, которою изобиловала река. Они также предлагали в обмен золотые украшения, но по-прежнему твердили, что руда добывается на реке Верагуа.
   Аделантадо, человек деятельный и предприимчивый, на третий же день собрался отправиться на лодках и с хорошим вооружением, чтобы подняться по Верагуа до жилища главного касика по имени Кибиан. Вождь, прослышав о его намерения, сам спустился по реке в сопровождении своих людей и с несколькими каноэ, и встретил испанские шлюпки в устье реки. Это был высокий, богатырского сложения и воинственного вида человек, однако встреча прошла вполне миролюбиво. Касик преподнес аделантадо золотые украшения, кото­рые носил сам, а в качестве щедрых даров получил несколько европейских безделушек. Отряды расстались в обоюдном удовлетворении. На следующий день Кибиан посетил испанские корабли, где его любезно принял Адмирал. Объясняться они могли только знаками, и поскольку вождь оказался нерасположен к беседе и осторожен, переговоры продолжались недолго. Колумб преподнес ему несколько подарков, спутники касика отдали изрядное количество золотых предметов в обмен на обычные безделушки, и Кибиан отбыл без особых церемоний восвояси.
   Моряки уже было поздравили себя с обретением надежного укрытия от невзгод, грозивших в открытом море, как тут же едва не потерпели крушения в идейном прибежище. 24 января река внезапно вздулась. Из глубины материка хлынули воды, они сорвали суда с якорей и завертели их, сшибая друг с другом. На флагманском корабле от толчка сломалась фок-мачта, и вся эскадра оказалась на краю гибели. Столк­нувшись с этой опасностью на реке, корабли, однако ж, не могли выйти и в море из-за разыгравшейся там бури и бурунов, вздувшихся на отмели в устье реки. Колумб объяснял этот подъем воды обильными дождями, обрушившимися на видневшиеся вдали горы, самый высокий пик которых вздымался над облаками. Адмирал нарек их горами Христофора.
   На протяжении нескольких дней непогода бушевала особенно яростно. Наконец 6 февраля, когда море несколько успокоилось, аделантадо в сопровождении шестидесяти восьми хорошо вооруженных матросов отправился в шлюпках на разведку реки Верагуа и поиски золотых копей. Когда он, поднявшись по реке, приблизился к селению касика Кибиана, расположен­ному на склоне холма, касте спустился на берег и встретил его с целою свитой соплеменников, без оружия и выражая знаками дружелюбие. Вождь ходил нагим, и тело его, согласно обычаю той страны, было разрисовано краской. Один из его людей вытащил из реки огромный камень, обмыл его и тщательно вытер, после чего вождь уселся на него, словно на трон. Он был весьма любезен с аделантадо: высокая крепкая фигура последнего, облаченная в железные доспехи, и его решительный и властный вид вызывали в индейском воине, как то и ожидалось, уважение и трепет. Касик, впрочем, вел себя осмотрительно и настороженно. Вторжение чужеземцев в его земли возбудило в нем беспокойство, но он видел, что открыто сопротивляться бесполезно. Поэтому он согласился на посещение пришельцами внутренних частей своих владений и дал им троих проводников, которые должны были показать им копи.
   Оставив часть людей для охраны лодок, аделантадо отправился с остальными далее пешком в сопровожде­нии проводников. Пройдя около четырех с половиною миль, отряд в первый раз заночевал на берегу реки, которая извивалась бесчисленными излучинами по всему краю и которую ему пришлось пересечь с лишком сорок раз. На следующий день он продвинулся дальше на полторы лиги и вступил в густой лее, где, по словам проводников, и находились копи. Но здесь и в самой почве оказалось множество золота. Испанцы собирали его прямо под корнями деревьев, необычайно высоких и пышных листвою. За два часа пребывания там каждый смог набрать малую толику золота прямо на поверх­ности земли. Отсюда проводники повели аделантадо к вершине высокого холма и там, указав ему на всю простиравшуюся окрест, сколько хватал глаз, местность, уверяли его, что вся она, на двадцать дней пути на запад, изобилует золотом, и при этом назвали несколько основных месторождений.
   Аделйнтадо вернулся со своим отрядом к расположению экспедиции в восторженном настроении и обрадо­вал Адмирала сообщением о результатах своего похода. Вскоре, однако же, выяснилось, что хитрый Кибиан обманул их. По его наущению, проводники показали испанцам дорогу к приискам, расположенным в землях соседнего касика, враждебного Кибиаиу: он надеялся этой уловкой направить опасных пришельцев на тер­риторию своего недруга, дабы избавить от них свои владений. Адмиралу стало известно, что подлинные золотые копи страны Верагуа гораздо богаче и находятся значительно ближе.
   Шестнадцатого февраля неутомимый аделантадо с отрядом в пятьдесят девать человек снова выступил походом и направился по берегу мора на запад, а по морю вровень с ними шла шлюпка, в которой находи­лось четырнадцать человек. В этом походе он исследовал пространный участок берега и посетил владения нескольках касиков, встречавших его дружелюбно и гостеприимно.
   На каждом шагу обнаруживались признаки обилия золота в этой местности -- у многих туземцев свисали с шеи на хлопковых шнурках большие золотые пласти­ны. Здесь были также маисовые поля, причем одно из них тянулось на целые шесть лиг; и в изобилии иронзрасталн разные роскошные плоды. До аделантадо вновь дошли известия о существовании в глубине страны некоего народа, достигшего высокого совершенства в искусствах и ремеслах; люди там ходили в одежде, и вооружение у них было такое же, как у испанцев. Либо то были смутные и преувеличенные сведення о государстве Перу, либо аделантадо непра­вильно понимал своих собеседников. После нескольких дней отсутствия он возвратился с немалым количеством золота и самыми обнадеживающими сообщениями о стране. Однако гавани, равной реке Белен, обнаружить не удалось, да и золота нигде не было так много, по его убеждению, как в области Верагуа.
  
   Глава 7
   Строительство поселения на реке Белен. Заговор индейцев. Поход аделантадо против Кибиана
   (1503)
  
   Со всех сторон приходившие к Колумбу сведения о богатстве страны, сообщения о златообильном крае, протяженностью в двадцать дней пути, который показали его брату с вершины горы, слухи о богатой и цивилизо­ванной стране, расположенной на небольшом удалении, -- все убеждало его, что он оказался в одной из наиболее благодатных частей Азиатского континента. И вновь разгорелось неуемное его воображение. Ему казалось, что он достиг уже самого первоисточника богатств, откуда черпал несметные сокровища царь Соломон. Иосиф Флавий в своем труде об иудейских древностях высказал мнение, что золото для строительства Иерусалимского храма добывалось в копях Золотого Херсонеса. Колумб полагал, что это и были копи страны Верагуа. Они лежат, замечает он, "на том же расстоянии от полюса и от экватора", и если он правильно понял индейцев и их сообщения заслуживают доверия, то он находится при­мерно на том же расстоянии от Ганга.
   И Адмирал почел целесообразным основать здесь колонию и устроить рынок, который сосредоточит в себе торговлю всем добываемым в этой обширной стране. В первые же два дня, сообщает Колумб государям, видел он в этой стране больше золота, чем за четыре года на Эспаньоле. Этот остров, предмет его гордости и надежд на протяжении нескольких лет, был у него отнят и стал ареною смуты; жемчужный берег Парии был разоряем авантюристами -- повсеместно предначертания Адмирала рушились. Но теперь появилась гораздо более благопри­ятная область, которая и должна была вознаградить его за все беды и утраты.
   Посоветовавшись с братом, он решил незамедлительно начать здесь строительство поселения для закрепления власти короны, для исследования и разработки залежей. Аделантадо согласился остаться здесь с большинством людей, пока Адмирал отправится в Испанию за попол­нением и припасами. Было отобрано восемьдесят человек, которые были разделены на десятки. Они сразу же занялись постройкой жилищ на небольшом возвышении у одного из рукавов реки Белен, в пределах расстояния полета стрелы от ее устья. Эти дома строились из древесных стволов и покрывались листьями пальм, росших на ближнем берегу. Одно из строений, большего размера, должно было служить складом боеприпасов, артиллерии в отчасти провианта. Для безопасности главная часть запасов была размещена на борту одной из каравелл, которую решено было оставить колонистам. Европейских припасов, правда, оставалось уже немного -- в основном сухари, сыр, бобы, вино, растительное масло и уксус, но и в этой стране земля родила великолепные плоды, в том числе бананы, ананасы и кокосы. В изобилии она также давала маис в различные корнеплоды, такие же как на Эспаньоле. В реках и море у берегов было полно рыбы, для добычи которой у колонистов имелись все необходимые снасти. Туземцы выделывали напитки раз­ного рода: один, из ананасного сока, имел винный аромат; другой, из маиса, напоминал пиво, а еще один приго­тавливался из плодов особого вида пальмы. Голода, таким образом, опасаться не приходилось. Колумб прилагал немалые старания, чтобы поддержать готовность индейцев снабжать колонию до его возвращения всем потребным, и сделал немало дарений вождю Кибиану, стремясь примирить его со вторжением в его земли.
   Необходимые приготовления для основания колонии были завершены, дома для колонистов покрыты кровлями и снабжены всем для жизни в них, и Адмирал собрался было выйти в море, когда возникли непредвиденные препятствия. Сильные дожди, столь досаждавшие путе­шественникам на протяжении всей экспедиции, прекра­тились. Иссякли бурные потоки с гор, и река, внезапный надъем которой поставил было экспедицию в угрожающее положение, так обмелела, что на отмели глубина не превышала полусажени. Суда Колумба, хоть и небольшие, невозможно было перетащить через песчаные косы, пересекавшие устье реки, -- обветшавшие каравеллы распались бы на части. И поэтому он вынужден был, призвав на помощь все свое терпение, молиться о возврате недавно проклинаемых дождей, чтобы с полою водою выбраться в море.
   Между тем Кибиан, касик Верагуа, с затаенной тревогой и негодованием наблюдал, как пришельцы сооружают для себя жилье, проведывая о тайнах его владений и проявляя намерение обосноваться в них. Вождь был смел и воинствен, под его властью находилось немало воинов; не зная ничего об огромных военных преимуществах европейцев, он возомнил, что с помощью хитрости без труда разгромит их и уничтожит. По всей округе он разослал гонцов с повелением всем воинам собраться у его дома на реке Верагуа под предлогом подготовки к войне с соседней областью.
   Индейские воины в немялом числе проходили, мимо залива, где стояли на якоре каравеллы, направляясь к ставке своего вождя. Ни Адмирал, ни его офицеры и не подозревали об истинных замыслах туземцев. Среда моряков был, однако, некий Диего Мендес, человек усердный, храбрый и глубоко преданный Адмиралу. Во флотилии он занимал должность главного нотариуса, и ему предстояло остаться в колонии на берегу королевским счетоводом. Приметливый и сообразительный, Мендес усмотрел в передвижениях индейцев нечто такое, что возбудило у него подозрение о замышляющемся веролом­стве. Он сообщил об этом Адмиралу и предложил совершить на лодке вылазку вдоль побережья моря до реки Верагуа для наблюдения за индейским лагерем. Смелое это предложение было принято. Мендес вышел из устья реки, но не прошел и лиги вдоль берега, как заметил большой отряд индейцев. Он без сопровождающих немедля сошел на берег и, велев держать шлюпку наготове, бесстрашно направился к. индейцам. Иж было около тысячи, в полном вооружении и с запасами провианта, словно перед военным походом. Мендес предложил им сопровождать его шлюпку с вооруженными моряками. Индейцы отклонили его предложение, выказав явное раздражение его вмешательством. Он возвратился на шлюпку и всю ночь не спускал с них глаз, пока они, видя его неусыпную бдительность, не ушли на реку Верагуа.
   Мендес поспешил обратно к Адмиралу, чтобы довести до его сведения все, что видел; по его мнению, индейцы намеревались врасплох напасть на испанцев. Адмирал не хотел верить в такое вероломство и потребовал более определенных доказательств, прежде чем прервать, каза­лось бы, вполне дружественные отношения с туземцами. Тогда горячий и неутомимый Мендес предложил про­браться с одним человеком в самую ставку индейцев, дабы разведать, что там происходит. Это было смертельно опасное предприятие, но такие предприятия доставляют удовлетворение тем, кто самой судьбою предназначается для них. Вместе с неким Родриго де Эскобаром Мендес отправился пешком по самому берегу моря, минуя густые леса, почти непроходимые для европейца, и добрался до устья реки Верагуа. Здесь они обнаружили два каноэ с индейцами, и Мендес завел с ними переговоры знаками. Из этих переговоров он вынес убеждение, что не обманулся в своих подозрениях. Войско, за которым он наблюдал, направлялось в бухту, где стояла испанская флотилия, чтобы совершить внезапное нападение, сжечь корабли и дома и учинить резню. Плавы эти были расстроены, когда испанцы обнаружили скопление воинов, и на время отложены, но не далее чем в течение двух дней должны были быть приведены в действие. Мендес иросил индейцев доставить его по реке к ставке Квбиава. Те отвечали, что он обрекает себя на верную гибель; однако с помощью подарков он убедил их выполнить эту просьбу, и они привезли его в самое селение кашка.
   Хижины деревни были разбросаны под деревьями по берегу реки. Жилище вождя оказалось просторным и стояло особняком, выше всех прочих -- на холме, возвышавшемся над рекою. Мендес застал деревню в суете и суматохе военных приготовлений. Появление двух испанцев оказалось неожиданным и вызвало замешательство. Когда они вознамерились подняться на холм к жилищу вождя, туземцы воспрепятствовали им. Мендес, прослышав, что Кибиан ранен в ногу стрелой, объявил себя лекарем, явившимся для врачевания раны, и раздав несколько подарков, добился разрешения посетить касика. Дом последнего располагался на самом гребне холма. Перед ним простиралось широкое, ровное, открытое пространство, а вокруг красовалось сотни три голов убитых в бою врагов. Не дрогнувши, вступил Мендес со своим спутником в столь мрачное преддверие жилища сурового воина; при их приближении женщины и дети, собравшиеся у дверей, с пронзительными воплями ужаса скрылись за стенами дома.
   Навстречу белым людям в ярости выбежал молодой и крепкий индеец, сын вождя, и нанес Мендесу такой удар, что тот попятился на несколько шагов. Испанец попы­тался утихомирить его любезными словами и, вынув склянку с притиранием, заверил его, что явился с единственным намерением -- вылечить ражу его отца. С великим трудом удалось ему хоть на время рассеять подозрения молодого индейца и умерить его неистовство, подарив ему гребень, ножницы и зеркальце и показав ему и другим индейцам, как пользоваться этими пред­метами при обрезании волос и устройстве прически, чему те уделяли большое внимание. Удивления достойно то, что с дикарем гораздо легче поладить, пользуясь его мелочными пристрастиями, а не иными слабостями. Убедившись в невозможности добиться встречи с касиком и поняв по многим признакам, что над испанцами в самом деле нависла опасность скорого нападения, Мендес немедля возвратился к месту стоянки флотилии.
   Известия, принесенные Мендесом, подтвердил индеец-толмач, рожденный в этих местах и привязавшийся к белым людям, -- он случайно прослышал о замыслах своих земляков и раскрыл их Адмиралу. Оказалось, что Кабиан намеревался глубокой ночью напасть с многочис­ленным отрядом воинов на корабли и дома европейцев и все их сжечь, не дав ни одному испанцу уйти. Немедленно для охраны эскадры и поселения были выставлены усиленные дозоры, но искушенный в военных делах аделантадо предложил дерзкий план. Он хотел двинуться прямо на селение Кибиана, неожиданно напасть на него, взять его с семейством, а также знатнейших воинов в плен, отослать их в Испанию, деревней же завладеть в пользу испанцев.
   Для решительного аделантадо высказать замысел зна­чило сразу же начать его осуществление, тем более, что надвигавшаяся опасность не допускала промедлений. Взяв с собою семьдесят четыре человека в полном вооружении, в том числе Диего Мендеса и индейца-толмача, раскрыв­шего вероломные намерения Кибиана, он отплыл на лодках 30 марта к устью реки Верагуа, поднялся по ней и, прежде чем индейцы успели заметить его передвиже­ния, высадился в деревне, под холмом, на котором располагалось жилище касика.
   Когда Кибиану донесли, что аделантадо с большим отрядом находится у самого холма, он выслал к нему человека с просьбою не подниматься к его дому -- и не потому, должно быть, что убоялся враждебных действий или догадался о раскрытии его замысла, но лишь из страха, что испанцы увидят его женщин: Фернандо Колумб вскользь упоминает о том, что тамошние индейцы чрезвычайно ревнивы. Да и испанцы, вероятно, подавали немало поводов к ревности.
   Аделантадо на просьбу не ответил. Он стал подниматься по склону, а чтобы касик не поднял тревоги и не обратился в бегство при виде большого войска, взял с собой лишь пять человек, в том числе Диего Мендеса; остальным же велел следовать за собой с большой осторожностью и скрытностью -- по двое и разойдясь на достаточное расстояние друг от друга. По выстрелу из аркебузы все должны были окружить дом касика и не позволить никому уйти.
   На пути к дому аделантадо был встречен еще одним посланцем вождя, умолявшим его не входить, ибо касик сам выйдет к нему, невзирая на рану. Вскоре после этого показался сам Кибиан, который, усевшись перед входом, потребовал, чтобы аделантадо приблизился без сопровож­дения. Тогда дон Бартоломео приказал Диего Мендесу н четырем его спутникам оставаться пока на небольшом расстоянии позади него и следить за его движениями; им надлежало, как только они увидят, что он взял вождя за руку, поспешить на подмогу. Затем он пошел вперед вместе с толмачом, причем последний дрожал от страха, испытывая привычный трепет перед могущесгвенным вождем и сомневаясь, смогут ли испанцы справиться с ним. Между аделантадо и Кибианом произошла короткая беседа через толмача. Потом аделантадо заговорил о ране касика и как бы для того, чтобы осмотреть ее, взял его руку. Увидя условленный сигнал, четверо испанцев бросились вперед, а пятый выпалил из аркебузы. Кибиан попытался освободиться, но аделантадо держал его железной хваткой. Оба обладали недюжинной силой, и между ними завязалась яростная схватка. Превосходство, впрочем, осталось за доном Бартоломео, и поскольку подоспели испанцы, Кибиана связали по рукам и ногам. Услышав выстрел, весь испанский отряд поспешил к дому, окружил его и схватил всех, кто там находился -- около пятидесяти человек всех возрастов. Среди них оказались жены и дети Кибиана, а также в некоторые его знатные соплеменника. Никто не был ранен, поскольку сопротив­ления оказано не было, а аделантадо не позволял бессмысленного кровопролития. Увидев, что повелитель их пленен, бедные дикари наполнили воздух горестным" причитаниями; они умоляли отпустить его, обещая в виде выкупа несметные сокровища, спрятанные в окружающих лесах.
   Аделантадо остался глух к их мольбам и посулам. Слишком опасным врагом был Кибиан, чтобы вернуть ему свободу, в плену же он становился заложником безопасности колонии. Опасаясь, что вся округа ополчится против него, и не желая выпустить добычу из рук, аделантадо решил доставить касика и прочих пленников на борт кораблей, сам же остался на берегу с частью своих людей, чтобы преследовать обратившихся в бегство иццей-цев. Сопровождать пленников вызвался Хуан Санчес, главный кормчий флотилии, человек чрезвычайно сильный и отважный. Поручив вождя его заботам, аделантадо велел ему быть начеку, чтобы не допустить побега или насильственного освобождения конвоируемых. Доблестный кормчий отвечал, что если касик ускользнет у него из рук, он этими же руками сам вырвет себе бороду, волос за волосом; с этими самоуверенными словами он и отбыл, а за ним несли связанного по рукам и ногам Кибиана. В шлюпке Санчес привязал того крепкой веревкой к скамье. Стояла темная ночь. Лодка плыла вниз по реке, и касик так жаловался на боль, причиняемую ему узами, что сумел тронуть сердце сурового кормчего. Когда они были уже недалеко от устья, он реяшлеа ослабить веревку, которой Кибиан был привязан к скамье, не выпуская ее конец из руки. Коварный индеец ждал лишь удобного момента, и Санчес по какой-то причине отвернулся, сразу же выпрыгнул за борт. Было похоже, будто в воду рухнул утес. Кибиан нырнул и исчез из виду, и столь стремительно было его погружение, что испанец вынужден был отпустить веревку, чтобы не упасть следом за ним. Ночная темнота и возникшая суматоха помешали побегу других пленников, и не давали возможности преследовать касика или хотя бы установить, что с ним сталось. Хуан Санчес поспешил к кораблям с оставшимися пленными, глубоко удрученный тем, что хитрый индеец так ловко провел его.
   Аделантадо же оставался на берегу всю ночь. На следующее утро, увидя окрест себя дикую, гористую, непроходимую местность, оценив разбросанность туземных жилищ, лепившихся к склонам на разной высоте, он оставил мысль преследовать индейцев среди множества скал и укреплений и вернулся на корабли, прихватив с собою в виде трофеев кое-что из добра, найденного в доме касика. То были браслеты для рук и ног и массивные пластины из золота, какие индейцы вошли на шее, а также две маленькие задетые короны. Вся добыча оценивалась в триста дукатов. Пятая часть ее, предназначенная для королей, тут же была отделена; остальное было распределено между участниками вылазки. Аделантадо, в награду за его подвиг, досталась одна из маленьких корон.
  
   Глава 8
   Бедствия испанской колонии
   (1503)
  
   Колумб надеялся, что смелая вылазка аделантадо посеет страх среди индейцев и они не посмеют больше злоумышлять против испанского поселения. Кибиан, должно быть, погиб, а если даже и спасся, то потеря семейства и многих приближенных несомненно поубавила ему смелости и он остережется нападать, опасаясь, что их постигнет возмездие. Поэтому, когда вследствие обильных ливней, частых в горах на этом перешейке, река снова поднялась, Колумб сделал все, что было необходимо для устройства колонии, и дав испанцам напоследок во множестве разные полезные наставления и тепло попрощавшись с братом, отбыл в далекий путь с тремя каравеллами, оставив четвертую колонистам. Вода на отмели была все же недостаточно глубока, и с кораблей потребовалось снять значительную часть груза. Выводили их шлюпками на буксире в тихую погоду. Тем не менее они не раз увязали в песке, и не будь он на удивление мелок и сыпуч, не преодолеть бы кораблям отмели без больших повреждений. Когда их удалось благополучно переправить на глубокую воду и грузы были снова подняты на борт, они стали на якорь на расстоянии не более лиги от берега в ожидании попутного ветра. По пути в Испанию Адмирал намеревался зайти на Эспаньолу и выслать оттуда для колонии припасы и пополнение, какие только удалось бы сыскать на острове. Дули по-прежнему неблагоприятные ветры, и поэтому 6 апреля он отправил на берег шлюпку под командой дона Диего Тристана, капитана одной из каравелл, которому поручил набрать воды и дров, а также передать кое-что адалантадо. Плаванье это оказалось роковым для команды шлюпки, но поселенцам оно было послано самой судьбой.
   Касик Кибиан не погиб, как предполагали. Хотя руки и ноги у него были связаны, в воде он чувствовал себя, так в родной стихии. Глубоко нырнув, он поплыл под водою, пока не отдалился настолько, чтобы в темноте его нельзя было увидеть, а там вынырнул и направился к берегу. Разорение дома, захват в плен его жен и детей повергли его в скорбь, но когда он увидел, что увозившие их корабли выходят из устья реки в море, как видно, уплывая в ту дальнюю страну, откуда явились пришель­цы, его охватила ярость, и он решил страшной местью отплатить тем белым, что остались на берегу. Собрав огромное число воинов, он скрытно подобрался с ними к испанскому поселению, как умеют неслышно и невидимо проходить индейцы сквозь самые густые заросли. Невы­сокий холм, где расположились дома испанцев, окружен был густым лесом, который позволил индейцам подкра­сться к ним незамеченными на расстояние в десять шагов. Испанцы, убежденные, что враг полностью разгромлен, совершенно потеряли бдительность. Некоторые из них разбрелись по берегу, откуда можно было бросить прощальный взгляд на удаляющиеся корабли, другие взошли на оставленную каравеллу, третьи слонялись между домами, и тут индейцы с воплями и разом внезапно ринулись на них из леса. Подбежав к домам, они метали дротики сквозь кровли из пальмовых листьев, наносили ими удары в окна или сквозь щели между бревнами, из которых были сложены стены. Домишки были невелики, и некоторые их обитатели получили ранения. Едва была поднята тревога, как аделантадо схватил пику и бросился навстречу нападающим вместе с семью -- восемью моряками, воодушевляя их и словом и примером на мужественный отпор. Диего Мендес также собрал своих соратников и поспешил на помощь предводителю. Они оттеснили врагов в лес, нескольких ранили и убили. Индейцы осыпали их из-за деревьев дротиками и стрелами, то здесь, то там набрасывались на них с палицами, но не могли устоять перед острыми испанскими мечами, а когда на них были спущены свирепые псы, они в панике обратились в бегство. Вопя от ужаса, они разбежались по лесу, оставив на поле боя нескольких убитых и успев сразить насмерть одного испанца и восемь других ранить. Среди последних оказался и аделантадо -- его грудь слегка задел дротик.
   Шлюпка, высланная Адмиралом на берег, прибыла как раз в разгар схватки. Капитан Диего Тристан предпочел остаться, однако, не более чем наблюдателем, опасаясь подойти к берегу, так как испанцы, в большом числе забравшись в лодку, могли потопить ее. Когда же нападение индейцев было отражено, он стал подниматься по реке в поисках пресной воды, не обращая внимания на предупреждения своих сотоварищей с берега, что неприятели могут отрезать ему путь назад, воспользовав­шись своими каноэ.
   Река была глубока и узка, ее тесно сжимали крутые берега, и с них низко склонялись деревья. Лес по обеим сторонам был густ, непроходим, а высадиться с лодки было негде, разве что там, где на берег выходили индейские тропы к местам рыбной ловли или стоянки каноэ.
   Шлюпка поднялась по реке примерно на лигу выше индейской деревни, здесь вода была уже пресная и река была погружена в тень от высившихся над нею берегов с раскидистыми деревьями. Внезапно со всех сторон раздались пронзительные вопли, боевые кличи и трубные звуки раковин. Из темных углублений берега, из зарослей тут и там вылетали легкие каноэ. Каждым ловко правил один человек, другие дикари стоя метали копья в испанцев. То же делали и воины, появившиеся на берегах и на ветвях деревьев. В шлюпке было шесть моряков и трое солдат. Израненные, растерянные и испуганные дикарскими криками и гудением раковин, а также все возраставшим числом врагов, они даже и не подумали взяться за весла или прибегнуть к огнестрельному оружию и лишь пытались заслониться небольшими щитами. Капитан Диего Тристан получил несколько ранений, однако, являя высокую отвагу, пытался подбодрить и воодушевить моряков, но посланный индейцем дротик угодил ему в правый глаз и поразил насмерть. Каноэ вплотную приблизились к шлюпке, и началось избиение. Однако одному испанцу по имени Хуан де Нойя, бондарю из Севильи, удалось спастись -- в разгар побоища он упал с лодки в воду, нырнул и под водой незамеченным добрался до берега. Потом он направился к испанскому поселению с известием о гибели капитана и других его спутников.
   Колонисты совсем пали духом перед лицом грозивших им со всех сторон опасностей. Их было очень немного, к тому же некоторые страдали от ран, и окружали их озлобленные дикие племена, гораздо более свирепые я воинственные, чем те туземные народы, с которыми они привыкли иметь дело. Адмирал находился в неведенье об их бедах, он так и уплывет за море, не подав им помощи, и они окажутся на этом негостеприимном берегу обре­ченными на гибель в борьбе с превосходящими их силою Дикарями, либо от голода. Панический страх овладел ими, они решили воспользоваться каравеллой, которую оставили в их распоряжении, в совсем покинуть это место. Напрасно пытался аделантадо успокоить их: они желали лишь одного -- немедленно выйти в море. Но здесь их ожидало новое жестокое разочарование. Полно­водные потоки с гор иссякли, река снова обмелела, и провести судно через отмель в устье оказалось невозмож­ным. Тогда колонисты взяли корабельную шлюпку, намереваясь известить Адмирала о своем бедственном положении и упросить его не покидать их. Однако дул сильнейший ветер, на море стояла высокая волна, а прибой, бушевавший в устье реки, не давал шлюпке выйти из нее. Видя, что покинуть это место невозможно и что они отрезаны от всякой помощи, испанцы пришли в полное отчаяние. Река принесла израненные тела Диего Тристана и его спутников, они плавали теперь в бухте, где на них накинулись вороны и другие питающиеся мертвечиной птицы. С содроганием смотрели несчастные колонисты, как парят над своей добычей мерзкие создания, как с криками набрасываются они на нее и дерутся между собой: им это казалось предзнаменованием их собственной судьбы.
   Тем временем индейцы, воодушевленные победой над экипажем шлюпки, возобновили военные действия вокруг бухты. По всей округе они перекликались громкими криками и уханьем урагана. Со всех сторон по лесам слышались зловещие звуки, извлекаемые из раковин, и грохот боевых барабанов, доказывая, как множатся ряды жаждущих крови дикарей. Они, казалось, заполняли все ближние леса, набрасывались на любой затерявшийся отряд испанцев и время от времени нападали на их поселение. Оставаться в нем далее представлялось опас­ным; окрестные заросли позволяли туземцам подкрады­ваться незаметно. Поэтому аделантадо выбрал открытое место на морском берегу в некотором удалении от леса и велел устроить там подобие укрепления из шлюпки, ящиков, бочонков и иных тому подобных предметов. В двух местах были оставлены проемы, в которых были установлены фальконеты -- легкие пушки. В этой крошечной крепости и укрылись испанцы; за палисадом можно было прятаться от индейских стрел и дротиков, но главным образом они надеялись на огнестрельное оружие, которое грохотом своим вселяло ужас в дикарей, в особенности когда они видели действие ядер, крушивших и валивших деревья вокруг них и несших смерть на большом расстоянии. Итак, пока что можно было не опасаться индейцев, которые не решались выходить из леса; однако испанцы, изнуряемые постоянной бдительностью и частыми тревогами, впали в уныние, предвидя к тому же неминуемую гибель, когда истощатся огневые припасы или голод заставит их покинуть укрытие в поисках пищи.
  
   Глава 9
   Заботы и волнения Адмирала. Ликвидация поселения на реке Белен
   (1503)
  
   Пока аделантадо и его сотоварищи переживали каждо­дневные опасности на берегу, на кораблях флотилия царила величайшая тревога. День проходил за днем, а лодка Диего Тристана с командой все не возвращалась, и возникло опасение, что с нею стряслась беда. Колумб готов был отрядить кого-нибудь на берег, но в его распоряжении оставалась всего одна шлюпка, и он не хотел рисковать ею при большом волнении моря в сильном прибое.
   Ужасное происшествие усугубило и без того мрачное настроение моряков. На борту одной из каравелл содержались в заточении семейство и домочадцы касика Кибиана, Их намеревались доставить в Испанию, посколь­ку Колумб надеялся, что доколе они остаются во власти испанцев, их соплеменники будут воздерживаться от враждебных действий. На ночь их оставляли в трюмовом отсеке, а люк запирали на цепь с висячим замком. Поскольку несколько матросов ложилось спать на крышке люка, а сама она находилась высоко, вне досягаемости пленников, моряки не всегда пользовались замком. Их небрежность была замечена индейцами, и они замыслили побег. Они нагромоздили камни из корабельного балласта в высокую кучу под люком. Несколько самых сильных воинов, взобравшись на нее и согнувшись под люком, одновременным усилием своих спин вытолкнули крышку, причем спавшие на ней матросы откатились в дальние концы палубы. В мгновение ока почти все индейцы выбрались из трюма, бросились в море и поплыли к берегу. Поднялась тревога, несколько из них были схвачены и водворены обратно; люк был тщательно заперт, и на весь остаток ночи выставлена стража. Поутру же, испанцы, спустившись в трюм, чтобы осмотреть пленников, нашли их мертвыми. Все индейцы удавились, причем одни из них повесились, подогнув колени над палубою, а другие натягивали веревки ногами. Во всем была видна непреклонная решимость умереть, во всем явлен был свирепый и непобедимый дух этих людей и их непримиримость к белым людям.
   Адмирала чрезвычайно обеспокоил побег пленников. Он опасался, что они побудят своих соплеменников совершить возмездие, и опасался за судьбу брата. Тревожная неизвестность словно пропитала самый воздух над бере­гом. Не вернулась лодка Диего Тристана, и ревущий прибой не давал установить сношения с доном Бартоломео. Моряки терзались мрачными предчувствиями по поводу судьбы своих товарищей. Наконец, к Адмиралу явился Педро Ледесма, кормчий из Севильи, человек лет сорока пяти от роду, сильный и смышленый. Он предложил, если шлюпка доставит его к краю прибоя, прыгнуть в воду, добраться до берега и возвратиться с известиями об оставшихся там. Самолюбие его было задето поступком индейцев, бросивших вызов волнам и прибою, когда корабли от берега отделяло расстояние в лигу. Разумеется, заявил он, уж если они проявили такую решимость в борьбе за свою личную свободу, подобает и мне принять хотя бы меньший риск, дабы спасти многих моих товарищей. Предложение его было с охотою принято Адмиралом и вскоре с доблестью осуществлено. Он был отвезен на шлюпке настолько близко к кромке прибоя, насколько то оказалось возможным по соображениям безопасности, и там же шлюпка должна была дожидаться его возвращения. Сняв одежду, он бросился в воду и после продолжительной борьбы с бурунами, то показы­ваясь на их гребнях, то погружаясь в круговерть с головою до песчаного дна, выбрался в конце концов на берег.
   Своих соотечественников он нашел в их жалкой крепости, обложенной дикарями, и там узнал о печальной участи Диего Тристана и его спутников. Многие из испанцев, впав в ужас и отчаяние, забыли напрочь о дисциплине. Они и думать не хотели оставаться в этой стране и помышляли лишь о бегстве. Увидев Ледесму, они окружили его со страстными просьбами умолить Адмирала взять их с собой, не обрекать на неизбежную гибель здесь. Они уже готовили каноэ, чтобы добраться до кораблей, когда успокоится погода, так как шлюпка с их каравеллы была слишком мала. Они клялись, что если Адмирал откажет им, они перейдут на оставленную им каравеллу, как только удастся вывести ее из реки, и отдадутся на милость моря, лишь бы только не оставаться на этом гибельном берегу.
   Мужественный Ледесма, выслушав все, что сообщили ему отчаявшиеся соотечественники, и посовещавшись с аделантадо и его офицерами, отбыл в опасный обратный путь. Он одолел прибой и буруны и добрался до ожидавшей его шлюпки, на которой вернулся на корабль. От тревожных известий с берега сердце Адмирала исполнилось печали и беспокойства. Оставить брата на этой земле означало бы подвергнуть его опасности мятежа его же подчиненных и жестокой расправы дикарей. Выделить какое-либо подкрепление из экипажа эскадры было невозможно: гибель капитана Тристана с командой слишком ослабила его. Чтобы предотвратить разгром колонии, он бы охотно присоединился к аделантадо со всеми своими людьми, но кто тогда доставил бы государям сведения об этих новооткрытых землях, и как бы он получил припасы из Испании? Поэтому не оставалось ничего другого, как принять на борт флотилии всех, кто остался на берегу, и покинуть покамест поселение, а впоследствии вернуться с войском, достаточным для завоевания страны. Но и это намерение было крайне трудно осуществить из-за погоды. Продолжал дуть силь­ный ветер, на море была высокая волна, и между флотилией и берегом невозможно было движение шлюпок. Корабли находились в крайне рискованном положении. Они были истрепаны сильными бурями и буквально готовы развалиться на куски из-за разрушений, причи­ненных морским червем, команды же малочисленны. Волнение и ветры не давали отойти от подветренного берега, где им угрожали частые здесь бури, и они рисковали налететь на опасные рифы при малейшей перемене погоды. С каждым часом возрастало беспокой­ство Колумба о судьбе брата и вверенных ему моряков, о кораблях, но возрастали и самые опасности. Несконча­емые дневные труды, тяжкие ночные мучения без сна не прошли бесследно для Адмирала, здоровье которого было подточено возрастом и тяготами жизни. В жестоких телесных муках и душевных терзаниях его, по-видимому, стали посещать горячечные видения. Порождения своего лихорадочного воображения он воспринимал как явления таинственные, сверхъестественные. В донесении государям он торжественно повествует о чем-то вроде галлюцинации, принесшей ему отраду в час уныния и метаний на ложе страданий.
   "Изнуренный и удрученный, -- пишет он, -- впал я в дремоту и услышал голос, обращавшийся ко мне: "О глупец, о маловер, неусердный в служении твоему Господу, Господу всех сущих! Свершил ли Он более для Моисея или слуги его Давида? С самого рождения твоего Он не оставляет тебя своими заботами. Ты достиг зрелости, и по воле Его имя твое чудесным образом стало известно по всей земле. Индии -- богатейшие края земли -- отдал Он всецело тебе и наделил тебя властью разделить их, как тебе заблагорассудится. Он вручил тебе ключи от врат океана, затворенных могучими цепями, тебе же покорились многие земли, и гы снискал громкую славу среди христиан. Больше ли сделал Он для народа Израиля, когда вывел его из Египта? Больше ли сделал Он и для Давида, которого из пастуха превратил в цара? Обратись к Нему и яви Ему свой трепет -- милость Его беспредельна. Годы твои не станут помехою великому свершению. Аврааму было более ста лет, когда зачал он Исаака, а была ли Сарра юной тогда? В неверии своем ты взываешь о помощи. Отвечай же, кто причинял тебе беды столько раз? Бог или мир? Всевышним не нарушал обетов и не отнял у тебя того, чем взыскал тебя. Он не говорил, когда ты отслуживал службу, что замысел Его был иным и что разуметь Его следовало иначе. Он верен букве Своих предначертаний, Он выполняет Свои обеты, и с лихвою. Таков Его обычай. Я показал тебе, что сделал для тебя Создатель и что Он делает для всех. В настоящем ты пожинаешь плоды трудов своих и всех превратностей, перенесенных тобою в служении другим". "Вот что услышал я, -- добавляет Колумб, -- пребывая на пороге смерти, не имея сил ответить на эти слова истины и лишь оплакивая свои заблуждения. И тот, кто обратился ко мне с этой речью, закончил так: "Отбрось страхи! И верь! Все твои невзгоды зшшсавы на мраморе, и есть тому причины".
   Тотчас же после этого ненастье, длившееся девять дней, прекратилось, волнение моря успокоилось и свошення с землею восстановились. Оставленную на реке каравеллу оказалось невозможно вывести в море, но были прило­жены все усилия, дабы до возвращения непогоды снять с берега всех моряков и имущество. Немалая заслуга в этих делах принадлежит Диего Мендесу. Приготовлени­ями он занимался несколько дней. Срезав паруса каравеллы, он соорудил из них большие мешки для сухарей. Он скрепил брусьями вместе два индейских каноэ, так что они не переворачивались на волнах и могли нести большой груз. Этот своеобразный плот многократно принимал на себя оружие, военное снаря­жение и прочие припасы, оставшиеся на берегу, и все предметы оснастки корабля, которая была совсем разо­брана. Эти соединенные вместе каноэ вела на буксире шлюпка. И такям способом, благодаря приложению напряженных усилий, без сна и отдыха за два дня на борт кораблей было переправлено все, имеющее ценность; а устье реки остался только корпус каравеллы, увязнув­ший в песке, загнивающий и разваливающийся. Диего Мендес руководил перевозкой с неотступным усердием. Он в пять его товарищей последними покинули берег, проведя всю ночь на своем опасном посту, и добрались до кораблей утром с последним груженым плотом.
   Ничто не могло сравниться с чувствами, переполняв­шими испанцев, когда они вновь оказывались на палубах своих кораблей и видели, что морское пространство отделяет теперь их от тех лесов, где совсем недавно полагали они неизбежным найти могилу. Товарищи их в радости не уступали им, и все окружавшие их нынче опасности и тяготы на время были забыты ради взаимных поздравлений. Отдавая должное усердным трудам Диего Мендеса в эти дни, полные опасностей и бедствий, Адмирал вверил ему командование той каравеллой, что осталась без начальника после гибели несчастного Диего Тристана.
  
   Глава 10
   Колумб покидает берег страны Верагуа и прибывает к берегам Ямайки. Флотилия на мели
   (1503)
  
   В конце апреля, когда наконец установился благопри­ятный ветер для плаванья, Колумб поднял паруса и покинул гибельный берег Верагуа. Отчаянное состояние судов, истощение людей в оскудение запасов вынуждали его идти кратчайшим путем к Эспаньоле, где можно было переоборудовать корабли и добыть все необходимое для перехода в Европу. Впрочем, к удивлению его кормчего и всех моряков, он снова направился на восток вдоль побережья, а не на север, как было бы, по их мнению, ближе до Эспаньолы. Они даже решили было, что Колумб вознамерился идти прямо в Испанию, и громко роптала на безумство столь протяженного путешествия без доста­точных припасов, на источенных червем кораблях. Однако Колумб и его брат были более искушены в делах навигации в тех морях. Они почитали целесообразным пройти сначала значительное расстояние на восток, прежде чем повернуть прямо к Эспаньоле, чтобы сильные течения западного направления не отклонили их в сторону. Но Адмиралу не хотелось поверять свои соображения кормчим, и как можно дольше сохранять их про себя, ибо в то время по морям Нового Света рыскало много разных проходимцев, готовых пойти по его стопам. Он даже отобрал у моряков карты и гордо заявлял в одном послании государям, что ни один из его кормчих не найдет пути ни в страну Верагуа, ни обратно и не сможет объяснить, где она находится.
   Таким образом, невзирая на ропот среди моряков, Колумб плыл вдоль берега на восток до самого Пуэрто-Бельо. Здесь он был принужден бросить одну из каравелл, столь изъеденную корабельным червем, что она не держалась на плаву. Четыре команды разместились на борту двух кораблей, но и эти представляли собою сущие развалины. Требовалось предельное напряжение сил, чтобы вода не затапливала трюмы; от непрестанной работы на насосах изнемогали моряки, и без того ослабевшие из-за скудного питания и удрученные много­численными тяготами. Корабли миновали бухту Ретрете я несколько островов, которые Адмирал окрестил Лас-Барбас (ныне называемые Мулатскими), несколько далее Пуэнто-Блас. Колумб полагал, что находится в пределах области Мангу в землях Великого Хана, которая, по Марко Поло, граничит с Китаем. Он проплыл далее десять лиг и приблизился к заливу Дарьен. Здесь он держал совет со своими капитанами и кормчими, которые возражали против продолжения изнурительной борьбы с противными ветрами и течениями, указывая на бедствен­ное состояние судов и положение экипажей.
   Распрощавшись, таким образом, с материком, Адмирал направился первого мая на север, на поиски Эспаньолы. О местоположении своем кормчие были осведомлены столь плохо, что полагали, будто находятся восточнее Кариб­ских островов, тогда как, по мнению Адмирала, несмотря на все его старания, флотилия все еще находилась западнее Эспаньолы. Убеждение его оказалось вполне обоснованным, ибо 10 числа того же месяца показались два малых низких острова к северо-западу от Эспаньолы, которым по причине множества черепах вблизи них он дал наименование Тортугас, ныне их называют Каймановыми. Обойдя их на большом расстоянии и продолжая двигаться на север, Колумб достиг 30 мая тех самых островов у южного побережья Кубы, которым он когда-то дал имя Садов Королевы, и следовательно, находился на восемь -- девять градусов западнее своей цели. Здесь он отдал якорь у одного из островков, лигах в десяти от Кубы. Моряки немилосердно страдали от усталости и голода, из запасов осталось лишь немного сухарей, растительного масла да уксуса, люди из последних сил работали на насосах, дабы не дать кораблям потонуть. Едва успели они стать на якорь, как нежданно-негаданно налетела около полуночи буря, причем столь неистовая, что, по меткому выражению Колумба, казалось, весь мир вот-вот растворится в воде. Почти сразу же были утрачены три якоря, и каравелла "Бермуда" с такой силою ударилась о корабль Адмирала, что и нос первой и корма последнего оказались полностью разбиты. В разбушевавшемся море, при штормовом ветре, суда нанесли друг другу ужасающие повреждения и разъеди­нить их стоило огромных трудов. На флагмане остался один-единственный якорь, который и спас его -- иначе судно снесло бы на камни; при свете же дня стало видно, что якорный канат почти разорван. Продлилась бы эта ночь на час больше, и едва ли адмиральское судно избежало бы крушения.
   На исходе шестого дня волны и ветры успокоились, и флотилия снова взяла курс на восток, к Эспаньоле. "Люди, -- пишет Адмирал, -- были истомлены и удручены, почти все якоря утрачены, а суда источены червем и дырявы, словно пчелиные соты". В тяжелой борьбе с противными ветрами и постоянными течениями с востока корабли достигли мыса Крус и остановились у какого-то селения в провинции Макака на южном берегу Кубы, где Колумб приставал еще в 1494 году. Здесь удалось добыть у туземцев маниокового хлеба и пришлось задержаться на несколько дней из-за неблагоприятных ветров. Подняв, наконец, паруса, Колумб снова попытался пробиться к Эспаньоле, но все усилия оставались безуспешны. Противные ветры и течения не ослабевали; вода из многочисленных течей постепенно наполняла суда, хотя непрерывно работали насосы, а моряки даже вычерпывали воду ведрами и котелками. В отчаянии Адмирал взял наконец курс на Ямайку, надеясь найти какую-нибудь спокойную гавань, ибо ежеминутно грозила опасность пойти ко дну. Накануне Иоаннова дня, 23 июня, корабли вошли в бухту Пуэрто-Буэно, ныне называемую Сухой бухтой, но там не оказалось ни единого туземца, и негде было добыть провизию; не было там поблизости и пресной воды. Гонимые голодом и жаждой, испанцы поспешили на восток и на следующий день обнаружили другую бухту, которая подучила от Адмирала наименование Пуэрто-Сан-Глория, но в наши дни называется бухтою Св. Христофора.
   Здесь наконец Колумб принужден был прекратить долгое и многотрудное боренне с неотступно преследовав­шими его жестокими стихиями. Обратившиеся в ойломкя корабли больше не выдерживали натиска бурных вод и готовы были пойти ко дну даже в тихой бухте. Поэтому он велел посадить их на мель на расстоянии полета стрелы от берега, связав их вместе, борт к борту. Вскоре они наполнились водою до самой палубы. На носу и корме их были устроены тростниковые хижины для размещения экипажей, и развалины кораблей были приведены по мере возможности в готовность к обороне. Создав такое укрепление среди морских волн, Колумб рассчитывал, что сможет отражать любые нападения туземцев и в то же время сдерживать своих людей, которые иначе стала бы по своему обычаю рыскать по округе и предаваться бесчинствам. Сходить на берег без особого разрешения было запрещено, и были приняты строжайшие меры против причинения вреда индейцам. Любые действия, могущие вызвать их озлобление, сулили испанцам в их нынешней беспомощности роковые послед­ствия. Один-единственный факел, брошенный в их деревянную крепость, превратил бы ее в сплошной костер, и они остались бы без всякой защиты среди тысяч врагов.
  
   Книга шестнадцатая
  
   Глава 1
   Колумб посылает в Санто-Доминго за подмогой
   (1503)
  
   Остров Ямайка был густонаселен и весьма плодороден, так что вскорости бухту букваль­но заполонили индейцы: они приносили про­визию для обмена на товары испанцев. Во избежание раздоров при покупке или дележе продовольствия Колумб назначил двух чело­век, дабы они следили за заключением сделок, и под вечер добытые за день продукты непременно распределялись среди моряков. Благодаря этому товарообмен между испанцами и туземцами проходил мирно. Но поскольку индейцев, поставлявших провизию, было не так много и они не отличались бережливостью, продуктов оказывалось меньше, чем нужно, да и поставки производились так нерегулярно, что испанцы часто испытывали острую нехватку продовольствия. Кроме того, они боялись истощить запасы индейцев, ибо тогда их ждал бы настоящий голод. Поэтому Диего Мендес, выделявшийся среди прочих особым усердием, вызвался обойти остров с тремя другими испанцами и раздобыть продовольствие. Адмирал с радостью принял его предложение, и Диего Мендес с хорошо вооруженными солдатами отправился в поход. Тузем­цы везде принимали его очень доброжелательно. Они приглашали испанцев в дома, угощали мясом и разными напитками -- словом, соблюдали все обычаи гостеприимства, принятые среди дикарей. Мендес договорился с касиком крупного племени о том, что его подданные будут охотиться, ловить рыбу, печь хлеб из маниоки и ежедневно доставлять определенную часть провизии в бухту. В обмен им посулили ножи, гребни для волос, бисер, рыболовные крючки и соколиные колокольчики, которые должен был раздавать специально назначенный испанец. Заключив сделку с этим касиком, Мендес послал одного из своих спутников известить Адмирала, а сам прошел еще три лиги и, договорившись с другим касиком, отправил к Колумбу второго солдата. Затем Мендес двинулся дальше и, отдалившись от испанских кораблей на тринадцать лиг, вступил во владения касика по имени Уарко, проявившего удивительную щедрость по отношению к испанцам. Он повелел вассалам доставить большой запас провизии, за которую Мендес немедленно расплатился. Вдобавок индейский вождь пообещал и впредь поставлять испанцам продовольствие в тех же количествах через определенные промежутки времени. Заручившись этим обещанием, Мендес отослал к Адмиралу своего тре­тьего товарища и, как обычно, попросил Колумба отрядить человека для получения провианта и рас­четов с индейцами.
   Мендес остался один, но его это не удручало, он всегда радовался возможности проявить личную до­блесть. Он попросил касика дать ему двух индейцев, дабы с их помощью добраться до оконечности острова: один нес бы продукты, а другой -- гамак, в котором Мендес спал. Когда просьба была исполнена, Мендес решительно двинулся вперед по побережью и шел, пока не достиг восточной оконечности Ямайки. Там он познакомился с могущественным касиком Амейро. Мендес был очень жизнерадостным, обходительным и умел подольститься к дикарям. Они с касиком сделались закадычными друзьями, побратались -- в знак чего каждый взял себе имя другого -- и Мендес условился с касиком, что тот будет поставлять продовольствие на корабли. Затем он купил у касика отличное каноэ, дав взамен прекрасную медную чашу, короткий плащ и одну из двух своих нательных рубах. Касик отрядил шестерых индейцев для управления лодкой, и побратимы расстались очень довольные друг другом. На обратном пути Диего Мендес заехал во все места, где недавно заключил сделки с туземными вождями. Испанцы уже прибыли туда, загрузили в каноэ провизию и довольные возвратились вместе с Мендесом в гавань, где Адмирал встретил его с распростертыми объятиями, а друзья приветствовали радостными криками. Продукты при­были как нельзя кстати, ибо испанцы волей-неволей соблюдали строжайший пост. С тех пор индейцы во исполнение договоров, заключенных Диего Мендесом, ежедневно привозили испанцам большое количество продовольствия. Удовлетворив непосредственные нужды своих людей, Колумб принялся размышлять о том, как же все-таки выбраться с острова. Починить корабли не представлялось возможным, надеяться на то, что какое-нибудь судно вдруг пристанет к сему дикому берегу, тоже было нельзя. Колумб счел, что лучше всего известить о случившемся несчастье Овандо, губернатора Санто-Доминго, и умолять его прислать на помощь корабль. Но как отправить ему весточку? Ямайку с Эспаньолой разделял пролив шириною в сорок лиг, где сталкивались проти­воборствующие течения. Гонец мог отправиться только в легком каноэ дикарей, а кто бы отважился на столь опасное путешествие в утлом суденышке? И тут Колумб вспомнил про Диего Мендеса и его каноэ, которое тот недавно приобрел. Адмирал прекрасно знал об усердии и бесстрашии Мендеса и о том, как он жаждет отличиться в любом рискованном пред­приятии. Вот почему Колумб отозвал Диего Мендеса сторону и попытался сыграть на его усердии и одновременно польстить самолюбию. Мендес оставил нам бесхитростное описание этой интересной беседы, в которой ярко проявился его характер.
   -- Диего, сын мой, -- сказал достопочтенный Адмирал, -- из попавших на остров только мы с тобой понимаем, в какой опасности оказались. Нас мало, а дикарей очень много, и к тому же они отличаются весьма переменчивым и раздражительным нравом. При малейшей нашей неосторожности они забросают нас с берега горящими головнями, и мы изжаримся заживо в каютах. Соглашение о поставке провизии, которое сейчас они выполняют с превеликой радостью, завтра может быть нарушено, и под влиянием минутной прихоти дикари откажутся приносить нам что бы то ни было, а мы не имеем возможности принудить их к подчинению. Наоборот, мы полностью в их власти. Я придумал, как нам спастись, однако сие зависит от тебя. Нужно, чтобы кто-нибудь добрался в каноэ, которое ты недавно купил, до Эспаньолы и раздобыл там корабль, дабы он вызволил нас из страшной опасности, в коей мы сейчас оказались. Что ты об этом думаешь?
   -- Я ответил на это, -- рассказывает Диего Мендес: -- "Сеньор, я прекрасно понимаю, что опасность, в которой мы все очутились, куда больше, чем кажется на первый взгляд. Добраться до Эспаньолы на кро­хотном каноэ не просто трудно, а, похоже, невозможно, ибо придется преодолеть пролив в сорок лиг, причем плыть предстоит по очень бурному морю, на котором почти никогда не бывает штиля. Я не знаю, кто бы отважился подвергнуть себя столь страшной опасности".
   Колумб промолчал, но его взгляд красноречиво сказал Мендесу, кого он имел в виду, заведя этот разговор.
   -- Тогда, -- продолжает Мендес, -- я добавил: "Сеньор, мне неоднократно доводилось подвергать свою жизнь смертельной опасности, спасая вас и всех остальных, и до сих пор Господь каким-то чудом хранил меня. Однако ходят слухи, будто вы, ваша милость, доверяете мне разные поручения, позволяющие снискать почет и славу, и пренебрегаете услугами других, хотя они тоже способны отличиться. Поэтому я прошу вас устроить всеобщий сход и изложить ваш замысел, дабы посмотреть, вызовется ли кто-нибудь из присутству­ющих его исполнить, в чем я лично сомневаюсь. Ежели никто не согласится, тогда я выступлю вперед и, как уже не раз бывало, рискну жизнью ради верной службы вашей милости".
   Адмирал с радостью удовлетворил желание достойного Мендеса, ибо никогда еще эгоизм в душе человека не сочетался со столь огромным великодушием и преданностью. На следующее утро Колумб собрал команду и обнародовал свое предложение. При одной мысли о нем все попятились, заявив, что это верх безрассудства. Тогда диего Мендес выдвинулся вперед.
   -- Сеньор, -- сказал он, -- у меня всего одна жизнь, но я готов подвергнуть ее опасности ради вас и всех присутствующих здесь. Надеюсь, Господь защитит меня, ведь я уже столько раз ощущал Его покровительство.
   Колумб обнял своего ревностного помощника, и тот немедленно начал готовиться к отплытию. Перенеся каноэ на берег, Мендес приделал к нему фальшкиль, прибил к носу и корме планширы, чтобы волны не захлестывали лодку, просмолил ее, оснастил мачтой и парусами и запас провизию для себя, своего товарища-испанца и шестерых индейцев.
   Колумб тем временем подготовил письмо Овандо, моля его без промедления отправить корабль, дабы перевезти всех потерпевших крушение моряков на Эспаньолу Написал он и испанским монархам, ибо, выполнив в Санто-Доминго возложенную на него миссию, Диего Мендес должен был отправиться в Испанию по делам Адмирала. В послании королю и королеве Колумб повествовал о своем бедственном положении и упра­шивал государей прислать на Эспаньолу судно, которое забрало бы его и команду моряков в Испанию. Адмирал обстоятельно рассказывал о своем путешествии и особенно подчеркивал важность открытия Верагуа. По его мнению, там находились прииски Золотого Херсонеса, благодаря которым царь Соломон смог соорудить свой великий храм. Колумб говорил, что в отличие от других открытых им областей, сей золотоносный берег нельзя отдавать на разграбление искателям приключе­ний или же поручать его охрану людям, совершенно в этом не заинтересованным.
   "Это не дитя, -- добавляет он, -- чтобы его можно было оставить на попечение мачехи. Я не могу без слез думать об участи Эспаньолы и Парии. Но если сие уже не поправить и ничего не поделаешь, то я все же надеюсь, что хотя бы этот край ждет другая судьба".
   Фантазия Колумба воспламеняется... Он восхваляет мнимые богатства Верагуа, утверждая, что совершил самое большое из всех своих открытий. А затем излагает свой любимый прожект, настаивая на необходимости перенести в эти края Гроб Тела Господня.
   "Иерусалим и гора Сион должны стать творением рук христианина Кому же суждено сие? Господь устами пророка в четырнадцатом псалме возвещает нам это. А аббат Хоаким* (* Хоаким, уроженец города Селико, что неподалеку от Сосенсы, совершил паломничество в Землю Обетованную. Возвратившись в Калабрию, он принял постриг в цистерцианском монастыре в Кораццо. Впоследствии Хоаким стал его настоятелем и аббатом, а затем достиг и более высоких степеней. Скончался он в 1202 году в возрасте семидесяти двух лет, оставив после себя множество рукописных трудов, среди которых наибольшую известность снискали комментарии к книгам пророков Исайи, Иеремии и Апокалипсису. Хоаким также прославился своими пророчествами, благодаря коим при жизни был почитаем глупцами и презираем людьми разумными. Последнее ныне преобладает Хоаким был либо слаб духом, либо весьма самонадеян, коли тешил себя мыслью о том, что владеет ключом к тайнам, знание коих Господь хранит для себя одного (прим. авт.).) прямо указывает, что искать избранника следует в Испании".
   Затем мысли Адмирала обращаются к истории Вели­кого Хана, просившего некогда прислать к нему мудрецов, дабы они обратили его в христианскую веру.
   Полагая, что побывал в непосредственной близости от Китая, Колумб восклицает с неожиданным пылом:
   "Кто вызовется выполнить сию просьбу? Ежели Господь позволит мне воротиться в Испанию, я, с Его помощью, готов доставить сих мудрецов на место в целости и сохранности".
   Ничто так не характеризует Колумба, как эти честные, безыскусные, подчас весьма велеречивые, порой крайне сумбурные письма. Сколько в них безудержного энтузиазма и неуемной энергии! А ведь предаваясь этим мечтам и предлагая новые романтические экспедиции, Адмирал, уже старый, немощный человек, одолеваемый болезнями, находился на далеком, диком острове и был прикован к постели! Особенно ярко свидетельствуют о его положении те строки письма, в которых, повинуясь прихотливому течению мыслей, восторженный порыв сменяется правдивым рассказом о реальном положении вещей.
   "До сих пор, -- говорит Адмирал, -- я оплакивал других, но теперь сжальтесь и надо мной, о небеса! Что касается бренных, мирских забот, то у меня нет ни гроша, и мне нечем расплатиться со своими людьми. Я потерпел кораблекрушение в Индиях и окружен жестокими, враждебными племенами. Я одинок, немо­щен, и каждый следующий день может стать моим последним днем. Что же до духовной жизни, так я не имею возможности приобщиться к Святым Таинствам церкви, и если моя душа отлетит от тела на этом острове, то она обречена на погибель! Возрыдайте обо мне все, кто алкает милосердия, истины и спра­ведливости! Я отправился в сей путь не ради почестей или богатства, ибо похоронил в душе подобные надежды Я верой и правдой ревностно служил Вашим Величе­ствам, утверждаю это как на духу. Ежели Богу будет угодно вызволить меня отсюда, я смиренно молю Ваши Величества позволить мне отправиться в Рим и совершить также другие паломничества".
   Когда и послания, и лодка были готовы, Диего Мендес пустился в путь, взяв с собой одного испанца и шестерых индейцев. Он плыл вдоль побережья на восток. Путешествие оказалось утомительным и опас­ным. Диего Мендесу и его спутникам пришлось бороться с сильным течением. Однажды их захватили в плен индейцы на каноэ, однако им удалось бежать и в конце концов достичь оконечности острова, отстоящей от гавани на тридцать четыре лиги. Путешественники собирались подождать здесь тихой погоды, что дало бы им возможность пересечь широкий пролив, но внезапно их окружил и взял в плен большой отряд воинственных индейцев, которые увели их на три лиги от мыса и намеревались убить. При разделе добычи, захваченной у испанцев, среди дикарей вспыхнули споры, и они вздумали разрешить их, кинув жребий. Пока они этим занимались, Диего Мендесу удалось скрыться, он добрался до каноэ, сел в него и один вернулся в гавань после пятнадцатидневного отсутствия. Что сталось с его товарищами, он не упоминает, ибо вообще редко когда говорит о ком-либо еще, кроме себя. Сведения эти почерпнуты из рассказа Мендеса, содержащегося в его завещании.
   Колумб хоть и был удручен провалом своего замысла, однако обрадовался избавлению верного Диего. Послед­ний же, нисколько не напуганный выпавшими на его Долю испытаниями и тяготами, вызвался незамедлитель­но совершить вторую попытку при условии, что его оудут сопровождать люди, которые помогут ему обо­роняться от туземцев. Это согласился сделать аделантадо с большим отрядом хорошо вооруженных солдат. Генуэзец Бартоломео Фиеско, капитан одной из кара­велл, был спутником Мендеса во время этой второй экспедиции. Он отличался массой достоинств, в том числе безграничной преданностью Адмиралу, который очень его ценил. Каждый отправился на своем каноэ, взяв с собой шестерых испанцев и десятерых индейцев. Последние служили гребцами. Лодки не должны были терять друг друга из виду. Добравшись до Эспаньолы, Фиеско предстояло без промедления вернуться на Ямайку, дабы сообщить Адмиралу и его команде благие вести о прибытии их посланника и тем самым унять тревогу испанцев. Тем временем Диего Мендесу предписывалось прибыть в Санто-Доминго, передать Овандо письмо Адмирала, а затем раздобыть корабль и отправиться на нем в Испанию с депешей для испанских монархов.
   Когда все приготовления были закончены, индейцы сложили в каноэ скудные запасы хлеба из маниоки; кроме того, каждый взял с собой тыкву, наполненную водой. Испанцы прихватили с собой вяленой зайчатины, а также не забыли оружие: щиты и мечи. Завершив сборы, они пустились в долгий, опасный путь, а вслед им неслись молитвы их соотечественников.
   Аделантадо с отрядом вооруженных солдат шел за ними по берегу. Туземцы их не трогали, и испанцы благопо­лучно добрались до оконечности острова. Там они оставались в течение трех дней, дожидаясь, пока море утихомирится и можно будет пуститься в плавание в утлых суденышках. Когда, наконец, воцарился штиль, испанцы попрощались со своими товарищами и вышли в открытое море. Аделантадо следил за лодками, пока они не превратились в маленькие точки на горизонте, а потом и вовсе исчезли в сумерках. На следующий день аделантадо двинулся обратно в гавань, а по пути останавливался в нескольких селениях, поскольку ему хотелось убедиться в добром расположении туземцев.
  
   Глава 2
   Мятеж Порраса
   (1503)
  
   Казалось, злой рок, так долго преследовавший Колумба, наконец натешился. Завистники, которые чахли от тоски при мысли о славе и процветании Адмирала, вряд ли могли желать ему более жалкой участи, чем та, что ждала его в новооткрытых землях. Став жертвой кораблекрушения, Адмирал попал на дикий остров, расположенный в уединенном месте, куда не заходили корабли; Колумб оказался во власти диких племен, которые в мгновение ока могли превратиться из нена­дежных друзей в лютых врагов. Вдобавок, Адмирала одолевали мучительные недуги, приковывавшие его к постели; все тяготы и тревоги вдруг разом навалились на этого уже немолодого человека. Но он еще не испил чашу горечи до дна. Колумб еще не столкнулся со злом пострашнее шторма, кораблекрушения, физической боли или свирепости диких племен -- с коварством людей, которым доверяешь.
   Не успели Мендес и Фиеско отплыть, как среди испанцев начались повальные болезни; отчасти они были вызваны тяготами и невзгодами недавнего плавания, отчасти же тем, что морякам приходилось жить в тесноте в жарком, влажном климате и влачить полуголодное существование, поскольку привыкнуть к вегетарианской пище индейцев испанцы никак не могли. Физические страдания усугублялись душевными муками, ибо тревоги подрывают силу духа, а неисполнение надежд разъедает сердце. Спутники Колумба вели раньше хлопотную, но разнообразную жизнь, а здесь оказалось совершенно нечего делать, кроме как слоняться по мрачному кораблю, глазеть на море, пытаясь высмотреть каноэ Фиеско, гадать, почему же оно все не появляется, и сомневаться в его возвращении. Прошло много времени, гораздо больше, чем требовалось для плавания на Эспаньолу, но о каноэ не было ни слуху ни духу. Испанцы боялись, что отважный гонец погиб. Но коли так, то сколько же им придется пробыть на острове, возлагая напрасные надежды на помощь, которая так никогда и не подоспеет? Кое-кто впал в глубокое уныние, иные страдали раздра­жительностью и нетерпеливостью. Роились слухи, причем, как всегда бывает, когда люди чем-то удручены, один другого нелепей. Вместо того, чтобы проникнуться сочув­ствием к пожилому и немощному предводителю, который попал в ту же беду, что и остальные, а страдал куда больше и, однако, беспрестанно пекся о благополучии подчиненных, моряки бранили его, видя в нем источник всех своих злоключений.
   Бунтарские умонастроения неразумной толпы сами по себе не особенно страшны: они выливаются лишь в пустопорожнюю болтовню. Однако несколько злонамеренных людей вполне способны направить эти про­тесты в нужное им русло, и тогда дело приобретает опасный поворот. Среди спутников Колумба было двое братьев, Франсиско и Диего де Поррас. Они при­ходились родственниками королевскому казначею Моралесу, который женился на их сестре и принял участие в судьбе Адмирала, поскольку мечтал пристроить Франсиско и Диего в экспедицию. Желая отблагодарить казначея, Колумб назначил Франсиско де Порраса капитаном одной из каравелл, а его брата Диего -- нотариусом и главным счетоводом экспедиции. Колумб утверждал, что относится к ним по-родственному, хотя оба Порраса не справлялись со своими обязанностями. Они были тщеславны и дерзки и, как многие другие, кого облагодетельствовал Колумб, отплатили за его доброту черной неблагодарностью.
   Увидев нетерпение и недовольство моряков, эти люди начали подбивать их к бунту, уверяя, что надежды на посредничество Мендеса нет никакой; дескать, Адмирал намеренно морочит им голову, дабы они не волновались и оставались его покорными орудиями. На самом же деле Колумб не имеет ни малейшего желания воз­вращаться в Испанию, поскольку его оттуда изгнали. Эспаньола для него тоже закрыта, доказательством служит тот факт, что его корабли выдворили из гавани даже в минуту опасности. Подстрекатели утверждали, что для Адмирала теперь везде едино, и он рад оставаться на Ямайке, пока друзья не похлопочут за него при дворе и не добьются его возвращения из изгнания. Что же касается Мендеса и Фиеско, то они отправились в Испанию ходатаями по личным делам Адмирала, а вовсе не за кораблем, который вызволил бы спутников Колумба из опасности. Если это неправда, то почему тогда корабли все не появляются, а Фиеско не возвращается, как обещал? Ну, а если каноэ действительно отправились за подмогой, то все равно от гонцов слишком долго нет известий, так что они скорее всего погибли в пути. А стало быть, единствен­ный выход -- это взять каноэ у индейцев и попытаться самим добраться до Эспаньолы. Однако Адмирала уговаривать бесполезно: он слишком стар, болен по­дагрой и не решится на такое трудное путешествие. Но коли так, то что же делать? Неужели нужно принести себя в жертву интересам Колумба и потворствовать его слабостям? Неужели моряки упустят свой единственный шанс на спасение и, промешкав, погибнут вместе с ддмиралом в этой отчаянной переделке? Кроме того ежели им удастся добраться до Эспаньолы, их встретят гораздо доброжелательней, узнав, что они оставили ддмирала на острове. Овандо втайне его ненавидит, боясь, что Колумб вновь захочет взять в свои руки бразды правления. Когда же моряки прибудут в Испанию, епископ Фонсека, враг Колумба, наверняка примет их сторону. Братья Поррасы говорили, что имеют влиятельных друзей и родственников при дворе и способны дать отпор проискам Адмирала; при этом они приводили в пример мятеж Рольдана, дабы продемонстрировать, что недоброжелательство толпы и влиятельных людей погубит Адмирала. И вдобавок они давали понять, что испанские монархи, которые в тот раз частично лишили Колумба званий и привилегий, с превеликим удовольствием лишат его и всего остального.
   Колумб знал, что моряки на него злы. Они нередко говорили с ним нетерпеливо и дерзко, упрекая в навалившихся на них несчастьях. Однако Колумб привык к тому, что люди, попавшие в беду, ведут себя неразумно, да и многочисленные испытания научили Адмирала владеть своими страстями, поэтому он ми­рился с капризами подчиненных, старался успокоить особо раздражительных и поднять дух моряков, вселив в них надежду на скорое спасение. Стоит чуть подождать, -- считал Колумб, -- и Фиеско прибудет с добрыми вестями, что положит конец всем дурным слухам. Но раздоры зашли гораздо дальше, нежели думал Колумб, и его противники подготовили настоя­щий мятеж.
   Второго января 1504 года Адмирал лежал в своей тесной каюте, расположенной на корме корабля. У него вновь разыгралась подагра, приведшая к хромоте. Колумб как раз размышлял о своей печальной судьбе, и тут вдруг в каюту вошел Франсиско де Поррас. Столь внезапное и взволнованное появление свидетельствовало о каком-то злом умысле. Поррас вел себя с наглостью человека, вознамерившегося совершить открытое пре­ступление. Рассыпавшись в горьких жалобах на то, что Адмирал неделями, месяцами держит моряков на иустынном острове, обрекая на медленную смерть, Франсиско де Поррас обвинил Колумба в нежелании возвращаться в Испанию. Колумб уже понял, что необычайная надменность Порраса не сулит ничего хорошего, но сохранил самообладание и, приподнявшись на постели, попытался вступить в переговоры. Он сказал, что пока гонцы, уплывшие на Эспаньолу, не пришлют корабли, с острова выбраться нельзя. Затем добавил, что ему еще более, чем остальным, хочется отсюда уехать, ибо он печется не только о собственной безопасности, но и о благополучии подчиненных, за которых несет ответственность перед Богом и их величествами. Колумб напомнил Поррасу, что отваживаясь на какой-либо шаг в целях всеобщего спасения, он всегда спрашивал совета у моряков и принимал решение, только заручившись их согласием. Однако если какие-то иные меры кажутся им теперь более предпочтительными, он бы предложил собраться всем вместе и, посовещавшись, найти наиболее справедливое решение.
   Но Поррас и его приспешники уже знали, какое решение им по сердцу; люди, вознамерившиеся затеять бунт, глухи к доводам разума. Поэтому Поррас грубо заявил, что советоваться не время.
   -- Либо немедленно отплываем, либо остаемся, уповая на Господа Бога. Иного выбора нет, -- сказал он и, повернувшись спиной к Адмиралу, крикнул так, чтобы его слышали на палубе. -- Я за то, чтобы плыть в Кастилию! Кто хочет, может ко мне присоединиться!
   И тут же со всех сторон раздались возгласы:
   -- Я поплыву с тобой! И я! И я!
   Некоторые матросы взобрались на видные места стояли, размахивая шпагами и изрыгая угрозы вперемешку с мятежными выкриками. Одни спрашивали Порраса, что теперь делать, другие вопили:
   -- В Кастилию! В Кастилию!
   А иные сорвиголовы грозились под шумок даже прикончить Адмирала.
   Услышав шум мятежа, Колумб встал с постели и больной, немощный, заковылял из каюты на палубу; ноги у него подкашивались, он чуть не падал, но все-таки шел, надеясь своим присутствием утихомирить бунтовщи­ков. Однако трое или четверо преданных сторонников Адмирала, опасаясь возможных безобразий, встали между ним и толпой, подхватили Колумба под руки и заставили вернуться в каюту.
   Аделантадо тоже выступил вперед, но был настроен совсем по-другому. Он встал с копьем наперевес и приготовился принять на себя основной удар. Морякам, сохранившим верность Колумбу, с величайшим трудом удалось смирить ярость аделантадо, пока, наконец, он не опустил копье и ушел в каюту брата. Преданные Колумбу моряки предложили Поррасу и его при­спешникам спокойно отплыть восвояси и пообещали, что никто не будет чинить им препятствий. "Силой вы все равно ничего не добьетесь, -- говорили они, -- а ежели Адмирал будет убит, то всех мятежников постигнет жесточайшая кара, правители Испании их не пощадят".
   Эти доводы несколько умерили пыл мятежников, и они приступили к исполнению своего первоначального замысла. Захватив десять каноэ, которые Адмирал выторговал у индейцев, бунтовщики уселись в них, ликуя, словно с минуты на минуту намеревались высадиться в Испании. Другие, хотя и не участвовали в мятеже, увидев, что многие уезжают, побоялись оставаться в малочисленном отряде и, быстро собрав пожитки, тоже спустились в каноэ. Таким образом Адмирала покинуло сорок восемь человек. Немало моряков остались только потому, что болели, а будь они здоровы, то большинство последовало бы за дезертирами. Те, кто сохранил верность Адмиралу, а также больные, выползшие из своих кают, со слезами и причитаниями глядели вслед отплывавшим мятежни­кам, считая себя совсем пропащими. Невзирая на болезнь, Колумб опять встал с постели и, подходя к своим верным сторонникам и тем, кто лишь по болезни не покинул корабль, старался приободрить их и успокоить. Он уговаривал моряков уповать на Господа Бога, который им обязательно поможет, и обещал по возвращении в Испанию припасть к стопам королевы, поведать о верности и твердости оставшихся с ним людей и добиться для них воздаяния за все их мытарства и муки.
   Тем временем Франсиско де Поррас и его при­спешники плыли на каноэ вдоль побережья на восток, следуя маршрутом Мендеса и Фиеско. Высаживаясь на берег, они всякий раз нападали на индейцев и отбирали у них еду и любые приглянувшиеся вещи. Мятежники стремились свалить свои преступления на Колумба, прикидываясь, будто действуют по его указке, и уверяя что он расплатится за все захваченные у индейцев припасы. В случае же если им будет в этом отказано, бунтовщики советовали индейцам убить Адмирала. Они изображали его непримиримым врагом индейцев, установившим тираническую власть над другими островами, человеком, повинным в страданиях и гибели множества туземцев; говорили также, что он жаждет захватить здесь власть, дабы навлечь на островитян такие же страшные беды.
   Достигнув восточной оконечности острова, бунтовщики подождали, пока на море воцарился штиль и можно было пересечь пролив. Они не умели управлять каноэ, а потому раздобыли себе индейских гребцов. Когда море успокоилось, испанцы двинулись в путь. Но едва они удалились от берега на четыре лиги, как подул встречный ветер, и на море началось волнение. Мятежники тут же повернули обратно. Легкие лодки без киля, имевшие почти круглое дно, переворачивались при малейшей качке, и, сидя в них, надлежало тщательнейшим образом сохранять равновесие. Испанцы, набившиеся в лодки, не привыкли управляться с ними, и когда море заштормило, не раз оказывались в воде. Перепугавшись, мятежники выкинули за борт все, что только можно, оставив лишь оружие и часть провизии. Поднявшийся ветер еще более усугубил опасность. Тогда испанцы принудили индейцев бро­ситься в море, оставив в лодках только тех, без кого каноэ совершенно потеряли бы управление. Если индейцы колебались, испанцы, угрожая шпагами, за­ставляли их прыгать в воду. Индейцы прекрасно плавали, но до берега было слишком далеко. Поэтому они старались держаться возле каноэ, время от времени хватаясь за борт, чтобы передохнуть и отдышаться. Но каноэ начинали раскачиваться и могли перевернуться, поэтому испанцы отсекли нескольким индейцам кисти рук, а некоторых и вовсе закололи. И получилось так, что одних туземцев испанцы убили сами, а другие выбились из сил и утонули в волнах. Восемнадцать индейцев постигла страшная участь, уцелеть удалось лишь тем, кого оставили управлять лодками.
   Когда испанцы вернулись на остров, между ними возникли разногласия из-за того, в какую сторону теперь плыть. Некоторые выступали за то, чтобы плыть на Кубу: дескать, ветер этому благоприятствует. Они полагали, что оттуда без труда доберутся до Эспаньолы. Другие советовали вернуться и помириться с Адмиралом или же забрать у него оставшееся оружие и съестные припасы, ведь в минуту опасности бунтовщики почти все выбросили за борт. Третьи же стояли за то, чтобы во второй раз попробовать доплыть до Эспаньолы, как только море успокоится.
   Решено было избрать последнее. Испанцы провели месяц в индейском селении неподалеку от восточной оконечности острова, они жили за счет индейцев и притом обращались с ними как сущие деспоты и самодуры. Когда, наконец, на море установился штиль, они предприняли вторую попытку, но опять вернулись из-за встречного ветра. В результате, потеряв терпение и убедившись в безнадежности своего предприятия, испанцы бросили каноэ и двинулись на запад. Эта беспутная, необузданная банда побрела от деревни к деревне, добывая пропитание то честными, то бесчест­ными средствами в зависимости от того, добрый или враждебный прием оказывали им индейцы. Продвижение их по острову было подобно чуме.
  
   Глава 3
   Нехватка продуктов. Колумб придумывает, как добыть у индейцев провизию
   (1504)
  
   В то время, как Поррас и его команда рыскали по острову, отчаянно и безрадостно своевольничая, как обычно бывает, когда люди сбиваются с пути истинного, поведение Колумба являло собой совершенно проти­воположную картину: это был человек, сохранивший верность себе и окружающим, человек, который даже в годину невзгод и опасностей не утратил высоты помыслов. Покинутый здоровыми и сильными соратниками, Колумб всячески утешал оставшихся моряков, ободрял ослабевших и павших духом. Позабыв о собственных мучительных недугах, он думал лишь о том, как облегчить страдания ближних. Те немногие, кто еще мог нести службу, либо охраняли корабль, либо ухаживали за больными, и добывать пропитание ока­залось некому. Вот тут-то и помогло то, что Колумб относился к туземцам дружелюбно, совестливо и щепетильно. Время от времени они приносили кое-какое продовольствие, которое Адмирал закупал по сходной цене. Самую вкусную и питательную еду, а также небольшой запас сухарей из Европы, уцелевший в трюме, он распорядился отдавать больным. Понимая, сколь велика зависимость телесного здоровья от состояния духа, Адмирал стремился приободрить впавших в уныние страдальцев и возродить угасшие было надежды. Он скрывал свое собственное беспокойство и держался уверенно и даже весело, вдохновляя матросов ласковы­ми словами и вселяя в них веру в скорое спасение. Благодаря такому дружелюбному и осторожному об­ращению Колумбу удалось отчасти поправить здоровье своих людей, укрепить их дух и восстановить спокой­ствие. Разумные предписания, которым он мягко, но неукоснительно заставлял их следовать, способствовали поддержанию порядка. Моряки убедились в целесо­образности дисциплины и поняли, что командир накла­дывает на них ограничения ради их собственного блага и, в конечном счете, это хорошо для них же самих.
   Но едва Колумбу удалось справиться со злом внутри своего отряда, как ему стали угрожать опасности извне. Индейцам, не привыкшим делать запасы провизии и не желавшим работать больше обыкновенного, станови­лось трудно доставлять испанцам столько еды, сколько ежедневно требовалось этим изголодавшимся людям. Столь вожделенные некогда европейские безделушки, став привычными, утратили в глазах туземцев свою ценность. Влияние Адмирала значительно уменьшилось из-за дезертирства стольких его спутников, да и злобные подстрекательства мятежников пробудили подозрения и ненависть в обитателях некоторых деревень, ранее снабжавших испанцев продовольствием.
   Поэтому съестные припасы постепенно истощились. Соглашение о ежедневных поставках провизии, некогда заключенное Диего Мендесом, соблюдалось неакку­ратно, и в конце концов поставки полностью пре­кратились. Индейцы более не приходили с продуктами в гавань, а нередко даже отказывали испанцам в их просьбах. Испанцы были вынуждены сами добывать себе пропитание в окрестностях, но это становилось с каждым днем все трудней, и вот, в довершение всех печалей, они начали терзаться ужасными предчувствиями надви­гающегося голода.
   Адмирал слышал их унылые пророчества и понимал, какое великое зло грядет, но не мог найти выхода. Прибегать к силе было очень опасно, да и эффект эта мера дала бы лишь кратковременный. Вдобавок всем, кто был способен носить оружие, пришлось бы высту­пить в поход, а Колумб и остальные тяжелобольные остались бы на корабле без всякой защиты, и индейцы легко могли бы им отомстить.
   Тем временем нехватка провизии становилась с каждым днем все острее. Индейцы прекрасно понимали нужды белых людей и уже научились торговаться. Теперь они просили вдесятеро больше европейских товаров и приносили провизию маленькими партиями, чтобы подогреть пыл голодных испанцев. Потом и это прекратилось, и испанцы совершенно отчаялись раз­добыть пропитание. Поррас и его приспешники еще больше настроили индейцев против Адмирала, и они придерживали провизию, надеясь либо уморить Колумба и прочих испанцев голодом, либо заставить их убраться с острова.
   И тут Колумбу пришла в голову счастливая мысль. Знание астрономии подсказало ему, что через три дня ночью произойдет полное лунное затмение. Поэтому он велел индейцу с Эспаньолы, служившему ему толмачом, созвать самых могущественных касиков острова на большой совет и возвестить им дату затмения. Когда все собрались, Колумб сказал им через толмача, что он и его спутники поклоняются божеству, обитающему в небесах, и оно благоволит к праведникам и наказы­вает грешников. Как индейцы уже могли заметить, это божество охраняло в пути Диего Мендеса и его товарищей, потому что они выполняли приказ коман­дира, а вот на Порраса и его приспешников накликало всяческие беды, карая их за мятеж. Это великое божество, добавил Колумб, рассердилось на индейцев, которые отказались снабжать его верных поклонников провизией, и намерено наслать на них голод и мор. На случай, если они не поверят предупреждению Адмирала, божество подаст им этой ночью особый знак. Они увидят, что луна изменит цвет и постепенно померкнет; это будет свидетельствовать о страшной каре, которая ожидает непокорных.
   Многих индейцев такое предсказание взволновало, другие отнеслись к нему с насмешкой, но все равно озабоченно ждали наступления ночи. Заметив темную тень, надвигавшуюся на луну, индейцы затрепетали; чем больше меркло светило, тем сильнее становились их страхи, а когда таинственная мгла полностью закрыла лунный лик, дикарей обуял безграничный ужас. Схватив первые попавшиеся под руку продукты, они поспешили к кораблям, кинулись в ноги Колумбу и умоляли его вступиться за них перед божеством и отвести нависшие беды. Туземцы уверяли, что отныне будут приносить все по малейшему требованию. Колумб заперся в своей каюте, делая вид, что беседует с божеством, и оставался там до середины затмения, слушая, как окрестные леса и берега оглашаются стенаниями и мольбами дикарей. Когда же затмение пошло на убыль, он появился перед туземцами и сообщил им, что божество их прощает, но они должны выполнять свои обещания, и в знак этого тьма отступится от луны.
   Когда индейцы увидели, что планета опять воссияла на небосклоне во всей своей красе, они принялись горячо благодарить Адмирала за посредничество, а потом разошлись по домам, радуясь, что избежали таких огромных несчастий. Взирая на Колумба с трепетом и почтением, как на человека, пользующегося особой милостью и доверием божества -- недаром же он, живя на земле, знал о том, что творится на небесах! -- они поспешили умилостивить его подношениями. С тех пор в гавань ежедневно доставляли еду, и больше нехватки продуктов испанцы не ощущали.
  
   Глава 4
   Приезд Диего де Эскобара к Адмиралу
   (1504)
  
   С отъезда Мендеса и Фиеско прошло уже восемь месяцев, а никаких известий о них не приходило. Долгое время испанцы тоскливо вглядывались в океан, теша себя надеждой на то, что любое индейское каноэ, скользящее вдали по волнам, может оказаться предвестником спасительного корабля. Однако теперь даже самые большие оптимисты впали в отчаяние. Ведь утлые суденышки подстерегало столько опасностей, а отряд Мендеса и Фиеско был так немногочисленен! Либо каноэ поглощены бурными волнами и встречными течениями, либо моряки погибли в высоких горах среди диких племен Эспаньолы... Отчаяние усугублялось еще и тем, что якобы недалеко от берегов Ямайки видели корабль, плававший вверх дном. Это могла быть каравелла, посланная на подмогу Колумбу, а коли так, то все надежды рушились! Говорят, эти слухи были выдуманы и распространялись по острову мятежниками, рассчитывавшими на то, что дурные вести повергнут в отчаяние тех, кто еще оставался верным Адмиралу. И без сомнения, это дало свои плоды. Потеряв надежду на помощь со стороны и считая себя брошенными и позабытыми, многие начали строить дикие, без­рассудные планы. Еще один заговор был составлен Бернардо, аптекарем из Валенсии, и двумя его сторонниками: Алонсо де Саморрой и Педро де Вильяторо. Они решили завладеть оставшимися каноэ и добраться до Эспаньолы.
   Мятеж готов был разразиться со дня на день, но однажды вечером, на закате, показался парусник, на­правлявшийся в гавань. Трудно описать восторг бедных испанцев. Корабль был небольшой, он не стал подходить к берегу, однако его капитан выслал шлюпку к каравеллам Колумба. Когда шлюпка подплыла поближе, они узнали сидевшего в ней Диего де Эскобара, одного из самых активных участников мятежа Рольдана, приговоренного во время правления Колумба к смертной казни, но впоследствии помилованного преемником Ад­мирала Бобадильей. Появление такого посланника не сулило ничего хорошего.
   Приблизившись к кораблям, Эскобар передал на борт письмо Овандо, губернатора Эспаньолы, а также бочонок вина и большой кусок бекона, которые Овандо прислал в дар Адмиралу. Затем Эскобар отплыл подальше и вел дальнейшую беседу на расстоянии. Он сообщил Колумбу, что послан, дабы выразить глубочайшую озабоченность губернатора бедами, обрушившимися на Колумба, и сожаление, что в порту нет большого корабля, который мог бы перевезти на Эспаньолу Адмирала и его людей. Однако губернатор постарается как можно скорее при­слать за ними спасательное судно. Эскобар заверил Колумба и в том, что все его поручения старательно выполнены, добавив, что если Колумб желает написать губернатору ответное письмо, то пусть подготовит его побыстрее, ибо он, Эскобар, хочет отбыть немедленно. В поведении Эскобара было что-то очень странное, но у Колумба не оставалось времени на размышления: Эскобар торопился обратно. Поэтому Адмирал поспешил написать Овандо ответ, обрисовав свое бедственное, ужасное положение, еще более усугубившееся после мятежа Порраса, однако заверил, что, полагаясь на обещание Овандо прислать спасательное судно, будет спокойно дожидаться его на борту своего разбитого корабля. Колумб просил губернатора милостиво принять Диего Мендеса и Бартоломео Фиеско, уверяя, что они посланы в Санто-Доминго не с какой-либо задней мыслью, а исключительно для того, чтобы поведать о несчастьях Адмирала и просить о помощи. Получив письмо, Эскобар тут же вернулся на свой корабль, который незамедлительно двинулся в обратный путь и вскоре исчез в сгущавшихся сумерках.
   Испанцы с восторгом приветствовали появление ко­рабля; теперь его внезапное отплытие и загадочное поведение Эскобара вызвали среди моряков не менее сильный испуг и ошеломление. Эскобар не пожелал вступать с ними в беседу, словно вовсе не пекся об их благополучии и не сочувствовал их бедам. Колумб заметил, как помрачнели лица людей и встревожился, опасаясь последствий. Поэтому он усердно старался рассеять подозрения команды, притворяясь, будто со­вершенно доволен известиями, полученными от Овандо, и уверяя моряков, что за ними очень скоро придут корабли. Дабы придать своим словам убедительность, Колумб заявил, что отказался уехать вместе с Эскобаром, поскольку его небольшое судно не могло вместить всех моряков, а он, Адмирал, предпочел остаться с командой и разделить ее участь. Вот почему он так поспешно отправил парусник обратно: ведь нельзя терять ни минуты, нужно снаряжать спасательные суда! Доводы Адмирала и сознание того, что об их злоключениях известно в Санто-Доминго, приобод­рили людей. В их сердцах опять зародилась надежда, и готовый было разразиться бунт сошел на нет.
   Однако втайне Колумб клокотал от ярости, возмуща­ясь поведением Овандо. Столько месяцев тот не выручал его из такого опасного положения, томил неизвестностью, оставил один на один с отчаянием, враждебно настро­енными туземцами и мятежными моряками! И вот, наконец, Овандо шлет письмецо, полное лживых обещаний, причем отправляет его с одним из злейших врагов Адмирала; а еды, которую тот передал в подарок, оказывается столько, что это, скорее, можно расценить как насмешку!
   Колумб считал, что Овандо намеренно им не инте­ресовался, надеясь, что он погибнет на диком острове. Ведь Овандо понимал, что вернувшись целым и невредимым, Адмирал вновь станет губернатором Эспаньолы. Поэтому визит Эскобара Колумб воспринял как появление вражеского лазутчика, отправленного разузнать живы ли они вообще. Лас Касас, находив­шийся в то время в Санто-Доминго, высказывает аналогичное подозрение. Он утверждает, что Овандо выбрал для своего замысла Эскобара, твердо зная, что старинный враг не проникнется сочувствием к Адмира­лу. Лас Касас также подчеркивает, что Эскобару было приказано не ступать на борт каравеллы, не сходить на берег, не разговаривать ни с кем из моряков и не принимать никакой почты, кроме писем Адмирала. Иными, словами, он действительно был послан как лазутчик, собирающий нужные сведения.
   Другие источники объясняют тот факт, что Овандо так долго не интересовался судьбой Адмирала, его невероятной осторожностью. Ходили слухи, что Колумб, раздосадованный немилостью, в которую он впал у испанского двора, лишившего его некоторых привиле­гий, намерен передать новооткрытые земли своей родине -- республике Генуя или какому-нибудь иному госу­дарству. Такие сплетни держались довольно долго, и Колумб говорил о них в письме испанским монархам, которое отправил с Диего Мендесом. Наиболее благо­видное объяснение поведения Овандо состоит в том, что он несколько месяцев отсутствовал: якобы он отправил­ся в глубь острова воевать с туземцами, а в Санто-Доминго не было больших кораблей, на которых Колумб и его моряки могли бы следовать в Испанию. Овандо вполне резонно опасался, что если Колумб пробудет хоть какое-то время на Эспаньоле, то он либо сам начнет вмешиваться в управление островом, либо попытается сплотить своих сторонников. Не исключено, что Овандо боялся повторения былых раздоров и беспорядков, ведь на острове до сих пор оставалось много старых врагов Колумба. На Ямайке же, по мнению Овандо, было не так уж и опасно, и Колумб мог спокойно дожидаться, пока за ним приплывут корабли из Испании. Колумб располагал достаточным числом солдат, имел немало оружия и полюбовно договорился с туземцами о поставках продовольствия, о чем Диего Мендес, некогда ведший эти переговоры, конечно же, сообщил Овандо. Таковы, очевидно, сооб­ражения, посредством которых Овандо, руководствуясь вместе с тем и эгоистическими интересами, решился заглушить укоры совести и пойти на шаг, вызвавший гневное осуждение современников и до сего дня заставляющий человечество сомневаться в порядочности этого человека.
  
   Глава 5
   Путешествие Диего Мендеса и Бартоломео Фиеско в каноэ на Эспаньолу
   (1504)
  
   Теперь нам следует кое-что рассказать о поездке Диего Мендеса и Бартоломео Фиеско и об обстоятель­ствах, воспрепятствовавших последнему вернуться на Ямайку. Расставшись с аделантадо у восточной оконеч­ности острова, они весь день плыли прямо по намечен­ному маршруту, ободряя индейцев, почти без передыш­ки работавших веслами. Погода стояла безветренная, на небе не было ни облачка. На море царил полный штиль. Зной был такой, что солнечные лучи, отражаясь от поверхности океана, казалось, обжигали глаза. Индейцы, изнуренные жарой и непосильным трудом, частенько окунались в чрохладную воду, чтобы осве­житься, и немного побарахтавшись, с новыми силами принимались за работу. На закате земля уже скрылась из виду. Ночью индейцы гребли по очереди: половина работала, половина спала. Испанцы разделились таким же образом: в то время, как одни отдыхали, другие дежурили с оружием наготове и могли в любой момент оказать отпор, если бы их спутникам-дикарям вздумалось совершить какое-нибудь злодеяние.
   Ночной дозор и гребля утомили путешественников, и к рассвету они совершенно выбились из сил. Вокруг, насколько хватало глаз, видны были только небо да море. Утлые суденышки с трудом выдерживали даже небольшое волнение. Что же с ними станется, если поднимется ветер и море забурлит? -- думали испанцы. Старшие в лодках всячески старались приободрить приунывших гребцов. Время от времени они разрешали им передохнуть, а бывало, даже сами брали в руки весла и делили с индейцами и эти тяготы. Однако вскоре тяжелый труд и усталость отступили на второй план, ибо возникли новые мучения. Накануне, знойным днем и не менее жаркой ночью, индейцы беспрестанно хотели пить и выпили всю воду. Теперь они начали испытывать муки жажды. С каждым часом жажда усиливалась, а затишье, позволявшее каноэ быстро продвигаться вперед, еще более усугубляло страдания несчастных. В воздухе не чувствовалось даже легкого ветерка, который бы подействовал освежающе и хоть немного умерил палящий тропический зной. Панорама, открывавшаяся со всех сторон взору гребцов, тоже угнетала, ибо вокруг была одна вода, а они умирали от жажды. К полудню силы индейцев истощились, и они не могли больше грести. К счастью, испанцы обнаружили (или притворились, что неожиданно обна­ружили) в каноэ два маленьких бочонка с водой. Вполне вероатно, что они их тайком приберегали для подобного случая. Изредка давая по глотку драгоценной влаги своим спутникам, особенно индейцам, сидевшим на веслах, испанцы добились, что туземцы вновь принялись грести. Они подбадривали гребцов, говоря, что скоро каноэ доплывут до небольшого острова Наваса, нахо­дящегося в восьми лигах от Эспаньолы, прямо по курсу лодок. Там можно будет раздобыть воды и отдохнуть. Остаток дня индейцы еле-еле шевелили веслами и беспокойно озирались, высматривая остров. День кон­чился, солнце село, но земля еще не показалась. Ни крошечного облачка не было видно на горизонте, так что у гребцов не мелькало даже ложной надежды. По расчетам выходило, что они уже должны достичь острова. Путешественники начали опасаться, что откло­нились от правильного курса. Но если так, то они не попадут на остров и умрут от жажды, не успев добраться до Эспаньолы!
   Настала ночь, а острова не было и в помине. Путешественники уже отчаялись до него добраться, они считали, что не разглядят его в темноте, даже проплывая совсем рядом, ведь островок был крошечный и плоский. Один из индейцев напился морской воды и умер. Тело его сбросили в море. Несколько индейцев лежало на дне каноэ, тяжело дыша открытыми ртами. Их обессилевшие, павшие духом товарищи с трудом продолжали грести. Время от времени они пробовали освежить пересохшее горло морской водой, но ее горько-соленый вкус только усугублял жажду. Порой индейцам позволялось -- правда, очень помалу -- пить из бочонков с водой, однако делалось это лишь в случае крайней нужды, и в основном, пили те, кто сидел на веслах. Стояла глубокая ночь, но даже та часть людей, которым в это время полагался отдых, не могли заснуть из-за терзавшей их жажды, а если бедняги и спали, то сны не приносили облегчения, ибо несчастным грезились прохладные фонтаны или журчащие ручьи, и проснувшись, терзаемые жаждой люди мучились вдвойне. Последняя капля воды была отдана гребцам, но это лишь раздразнило их и увеличило страдания. Они едва могли шевелить веслами, один за другим переставали грести, и складывалось впечатление, что лодкам не суждено достичь Эспаньолы.
   Начальникам каким-то чудом все же удавалось справляться с терзавшей их жаждой и отчаянием. Диего Мендес сидел, глядя на горизонт, который постепенно озарялся тусклым светом восходящей луны. И тут ему показалось, что луна поднимается из-за какого-то темного бугорка на поверхности океана. Не долго думая, он издал ободряющий крик:
   -- Земля! Земля!
   И крик этот вернул к жизни его полумертвых товарищей. На горизонте действительно виднелся остров Наваса, но он находился так далеко и был такой крошечный и плоский, что если бы не луна, путеше­ственники его никогда бы не заметили. А ошиблись они, определяя местоположение острова, потому, что неправильно исчислили скорость каноэ и не сделали достаточной поправки на усталость гребцов и противодействие течения.
   Команда налегла на весла с новыми силами. Гребцы работали с лихорадочным нетерпением, не щадя сил; к рассвету лодки достигли берега, и испанцы, высадившись на сушу, вознесли хвалу Господу за свое чудесное избавление. Остров представлял собой нагромождение скал и имел в окружности около половины лиги. На нем не оказалось ни деревьев, ни кустарника, ни даже травы, рек или ручьев путешественники тоже не обнаружили. Обшарив скалы, они, однако, увидели в расселинах большое количество дождевой воды. Усердно вычерпывая ее сосудами из тыквы, они принялись пить огромными глотками, надеясь быстро утолить жгучую жажду. Тщетно их более осмотрительные товарищи объясняли, сколь велика опасность подобного поведения. Испанцы еще могли до некоторой степени сдержаться, но бедные индейцы, которым от тяжелого физического труда хоте­лось пить сильнее, чем остальным, безрассудно потакали своей слабости. Несколько человек скончалось на месте, другие серьезно заболели.
   Утолив жажду, путешественники принялись разыс­кивать, что бы поесть. На пляже водились крабы; Диего Мендес велел собрать плававшие у берега сучья и ветки, высек огонь, сварил крабов и устроил роскошное пир­шество. Путешественники целый день отдыхали в тени скал, приходя в чувство после невыносимых страданий, и любовались на Эспаньолу, чьи горы возвышались над горизонтом в восьми лигах от Навасы.
   Под вечер, когда стало прохладней, они, отдохнув и набравшись сил, вновь сели в лодки и наутро благопо­лучно причалили к мысу Тибурон; шел четвертый день со времени их отплытия с Ямайки. Путешественники высадились на берегах красивой реки и были до­брожелательно встречены туземцами. Вот каковы соб­ранные из различных источников сведения о сем ин­тересном и рискованном предприятии, от успеха которого -- весьма поначалу сомнительного -- зависело спасение Колумба и его моряков. Два дня испанцы пробыли среди гостеприимных туземцев, восстанавливая силы на берегу реки. Выполняя обещание, данное Адмиралу, Фиеско должен был возвратиться на Ямайку, чтобы сообщить Колумбу и его спутникам о благополучном прибытии гонца, но испанцы и индейцы столько страдали во время плавания, что ни в какую не соглашались еще раз пуститься в опасный обратный путь.
   Расставшись с товарищем, Диего Мендес взял с собой шестерых островитян и решительно направился в своем каноэ в Санто-Доминго, до которого оттуда было сто тридцать лиг. С превеликим трудом, двигаясь почти все время против течения и подвергаясь опасности со стороны туземных племен, он проплыл восемьдесят лиг и узнал, что губернатор отбыл в провинцию Сарагуа, находившуюся еще на пятьдесят лиг дальше. Не отступая, однако, перед трудностями и не поддаваясь усталости, Диего Мендес покинул каноэ и двинулся в одиночку пешком через леса и горы, пока не добрался до Сарагуа, совершив один из самых опасных переходов, на которые когда-либо решался верный солдат во имя спасения своего командира.
   Овандо принял его очень милостиво и крайне опечалился, узнав о бедственном положении Колумба. Он дал тысячу обещаний немедленно послать к Адмиралу на выручку своих людей, но шли дни, недели и даже месяцы, а обещания не выполнялись. Овандо в тот момент был целиком поглощен войной с туземцами и уклонялся от помощи Колумбу, заявляя, что в Санто-Доминго нет судна, которое обладало бы доста­точной грузоподъемностью, чтобы перевезти Колумба и всю его команду на Эспаньолу. Однако если бы Овандо действительно пекся о безопасности такого человека, как Колумб, он без особого труда за восемь месяцев нашел бы выход и если бы даже не вызволил Адмирала из беды, то, по крайней мере, прислал бы достаточно провизии и солдат.
   Верный Мендес оставался в Сарагуа семь месяцев; Овандо удерживал его под различными предлогами, не давая уехать в Санто-Доминго. Как говорят, он делал это отчасти потому, что ему не нравилось тайное посредничество Мендеса в делах Адмирала, а отчасти из-за того, что ему хотелось воспрепятствовать спасе­нию Колумба. Однако Мендес каждый день докучал Овандо просьбами отпустить его и наконец добился разрешения отправиться в Санто-Доминго, где он намеревался подождать прибытия кораблей, надеясь послать один из них на помощь Адмиралу. Мендес немедленно двинулся в путь и прошел семьдесят лиг, причем частично эта изнурительная дорога проходила через леса и горы, кишевшие враждебно настроенными, рассерженными индейцами. А Овандо уже после его отъезда снарядил каравеллу под предводительством прощенного им мятежника Эскобара, чей странный, двусмыс­ленный визит показался Колумбу не чем иным, как шпионской вылазкой в стан врага.
  
   Глава 6
   Переговоры Колумба с мятежниками. Сражение аделантадо с Поррасом и его сторонниками
   (1503)
  
   Успокоив команду, разочарованную кратким и весьма малообещающим визитом Эскобара, а также его вне­запным отъездом, Колумб постарался получить преиму­щество в борьбе с мятежниками. Он знал, что они сникли, столкнувшись с невзгодами, которые неизбежно встречаются на пути у тех, кто ведет беспутную, беспорядочную жизнь; многие уже мечтали вернуться на безопасную мирную стезю и выполнять свой долг, а самые злонамеренные, видя, как Колумбу удалось договориться с индейцами, коих заговорщики подбивали устроить голод в стане Адмирала, начали опасаться его грядущей победы и мести, которая неизбежно за ней последует. Колумб решил, что ему представляется прекрасная возможность сыграть на всех этих чувствах и лаской вернуть былую преданность своих людей. А посему он послал двух испанцев, пользовавшихся особым доверием у повстанцев, и велел сообщить о том, что приплывал Эскобар с письмом от губернатора Эспаньолы, который пообещал скоро вызволить испан­цев с острова. Колумб предлагал мятежникам прощение и обещал обращаться с ними милостиво и даже взять с собой на долгожданные корабли, ежели бунтовщики немедленно согласятся ему повиноваться. А чтобы они поверили рассказу о кораблях, послал мятежникам кусок бекона, привезенного Эскобаром.
   Завидев послов, Франсиско де Поррас вышел им навстречу, его сопровождали только главные зачинщики заговора. Поррас догадался, что Адмирал намерен сделать какие-то предложения, и опасался, как бы их не услышали простые моряки, которые были разочарованы, раскаивались в содеянном и охотно дезертировали бы при малейшем намеке на прощение. Выслушав известия послов, Франсиско де Поррас и его доверенные лица какое-то время совещались. Сами коварные от природы, они сомневались в искренности Колумба, сознавая, сколько зла причинили ему, и не верили, что у Адмирала хватит великодушия простить их. А посему они решили не доверять предложению об амнистии и ответили, что не желают возвращаться на адмиральский корабль, а предпочитают остаться на острове. Однако они пообещали вести себя мирно и дружелюбно, если Колумб скажет, что в случае прибытия двух спасатель­ных каравелл он отдаст им одну, а если придет всего одна, то половину мест на ней выделит бунтовщикам; более того, они потребовали, чтобы Адмирал дал им часть съестных припасов и индейских товаров, хранив­шихся на кораблях, поскольку свое добро они потеряли в море. Их требования были сочтены непомерными и неприемлемыми; тогда мятежники заявили, что если они не будут выполнены по-хорошему, они заставят сделать это силой и, осыпая послов угрозами, отправили их обратно.
   Однако встречу не удалось сохранить в тайне. Остальные бунтовщики прослышали о миссии послов, и обещание Колумба вывезти заговорщиков с острова, даровав им прощение, вызвало большое волнение и сумятицу. Перепугавшись, что бунтовщики оставят его, Поррас принялся убеждать их в лживости адмиральских посулов: дескать, Колумб жесток и мстителен, он просто добивается, чтобы они оказались в его власти, а уж тогда натешится вволю. Поррас призывал мятежников не прекращать борьбу с тираном, он напомнил, что те, кто некогда с ним боролись на Эспаньоле, победили и отправили врага на родину в кандалах. Поррас уверял, что и они в состоянии сделать то же самое, и сулил им поддержку в Испании, похваляясь своими влиятель­ными родственниками. Однако самые дерзкие выпады Порраса касались приезда Эскобара. Это показывает, насколько невежествен был тот век и с каким суеверным трепетом простые люди относились к Колумбу и его знаниям. Поррас уверял моряков, что никакая каравелла не приплывала, а просто Адмирал, большой знаток черной магии, вызвал призрак. Доказательством Поррас считал то обстоятельство, что Эскобар прибыл на каравелле в сумерках, ни с кем, кроме Адмирала, не разговаривал, а затем внезапно скрылся в ночи. Если бы это был настоящий корабль, моряки наверняка захотели бы поболтать со своими соотечественниками, да и сам Колумб с сыном и братом с радостью взошли бы на его борт, и судно пробыло бы какое-то время в порту, а не исчезло бы так внезапно и таинственно.
   Прибегая к подобным уловкам, Поррасу удалось сыграть на чувствах своих простодушных соратников. Опасаясь, однако, что они, по зрелом размышлении, отвергнут его доводы, и боясь дальнейших предложений Адмирала, он решил вовлечь их в кровавое столкнове­ние, которое лишило бы их всяческих надежд на прощение. А посему Поррас направился со своим отрядом к индейскому селению Майма, находящемуся примерно в четверти лиги от кораблей, с намерением разграбить запасы продовольствия, остававшиеся на потерпевших крушение каравеллах; Адмирала же он хотел захватить в плен.
   Колумб узнал о планах мятежников и об их приближении. Прикованный недугом к постели, он послал на переговоры брата, дабы тот, обратившись к ним с ласковыми речами, убедил их отказаться от преступных замыслов и подчиниться власти; однако велел брату пойти не одному, а с большим отрядом, способным отразить любое нападение. Аделантадо, бывший человеком дела и не любивший лишних слов, взял с собой пятьдесят человек, настроенных весьма решительно и готовых сражаться невзирая ни на что. Они были хорошо вооружены и преисполнены отваги, хотя у многих на лицах и недоставало румянца, поскольку их изнурили недавние болезни и долгое заточение на кораблях. Дойдя до склона холма и остановившись на расстоянии полета стрелы от деревни, аделантадо обнаружил лагерь мятежников и послал к ним тех же двух послов, которые уже предлагали бунтовщикам прощение. Однако Поррас и другие главари не позволили им приблизиться. Они полагали, что, во-первых, на их стороне численный перевес, а во-вторых (и этому они придавали большое значение), что люди их, в основном отличавшиеся воинственно­стью, гораздо крепче и сильнее противников, поскольку они ведут кочевой образ жизни в лесах, на свежем воздухе. Поррас и его сторонники прекрасно знали, что многие спутники аделантадо были гораздо более изнеже­ны. Их бледность давала заговорщикам повод утверждать, что люди аделантадо -- плохие вояки, на которых совсем нельзя положиться, и они, конечно же, не устоят перед отрядом Порраса. Им не приходило в голову, что таким людям, как соратники аделантадо, гордость и возвышен­ный образ мыслей нередко заменяют физическую силу. Вдобавок Поррас с товарищами забывали, что на стороне их врагов неоспоримое преимущество: сознание своей правоты и законности их поступков.
   И вот, введенные в заблуждение речами Порраса, его сторонники в минутном приливе воодушевления забряца­ли оружием и отказались выслушать послов аделантадо. Шестеро самых могучих заговорщиков договорились совместными усилиями атаковать аделантадо, считая, что после его гибели разгромить остальных не составит труда. Остальные построились эскадроном, обнажили шпаги и принялись потрясать копьями. Они решили не дожидаться, пока их атакуют, а сами ринулись на врага, громко крича и изрыгая угрозы. Однако им оказали столь достойный отпор, что в первой же схватке четверо или пятеро мятежников были убиты (в основном, те, кто собирался напасть на аделантадо). Причем аделантадо собственно­ручно прикончил Хуана Санчеса (силача, который похитил касика Кибиана) и Хуана Барбера -- того, кто первым обнажил шпагу против Адмирала в этом восста­нии. Аделантадо, как всегда, проявил отвагу и рубил направо и налево, находясь в самой гуще схватки. Несколько человек уже было убито или ранено, когда на аделантадо вдруг напал сам Франсиско де Поррас. Мятежник проткнул шпагой щит дона Бартоломео и поранил ему руку. Но шпага застряла, и аделантадо, не дожидаясь, пока Поррас ее вытащит, бросился на него, схватил и, сломив яростное сопротивление мятежника (в чем ему помогало несколько других воинов), взял в плен.
   Бунтовщики увидели, что их главарь лишился свободы, моментально струсили и в смятении бежали. Аделантадо хотел было кинуться за ними вдогонку, но его убедили оставить их в покое, сказав, что он их уже достаточно проучил, а теперь следует соблюдать осторожность и опасаться нападения индейцев.
   Туземцы с оружием в руках стояли в боевом порядке и с удивлением взирали на битву белых людей, однако никому не оказывали поддержки. Когда схватка закончилась, они вступили на поле боя, с интересом разгля­дывая трупы тех, кого до сей поры считали бессмертными. Индейцам было любопытно поглазеть на раны, нанесен­ные оружием христиан. Среди раненых мятежников оказался Педро Ледесма, тот самый лоцман, что отважно переплыл реку Верагуа, пытаясь получить хоть какую-то весточку о поселенцах. Он отличался богатырской силой и говорил низким звучным голосом. Индейцы решили, что он мертв, и осматривали раны, буквально испещрив­шие все его тело. И тут он издал какое-то восклицание. При звуке его громоподобного голоса дикари в панике пустились наутек. Этот человек упал в расселину скалы, европейцы обнаружили его лишь на рассвете следующего дня, и за все это время он не выпил ни капли воды. Кажется невероятным, что человек смог выжить, получив столько серьезных ранений, однако об этом свидетельст­вуют Фернандо Колумб, который видел его раны собст­венными глазами, и Лас Касас, знавший о происшествии из рассказа самого Ледесмы. За неимением нужных снадобий раны обработали кое-как, но могучий организм Ледесмы выдержал, и солдат полностью поправился. Лас Касас беседовал с ним через несколько лет в Севилье, ему хотелось выяснить кое-какие подробности этого путешествия Колумба. А через несколько дней после разговора Лас Касасу стало известно, что Ледесма пал от ножа убийцы.
   Аделантадо с триумфом возвратился на корабли, где был ласково принят Адмиралом, который благодарил его, называя своим спасителем. Порраса и нескольких его приспешников привели в качестве пленников. Со стороны аделантадо было ранено всего двое: он сам -- в руку, и адиральский денщик, которого ударили копьем. Его рана была сравнительно легкой, примерно такой, как самое незначительное из ранений, полученных Ледесмой, однако из-за плохой врачебной помощи бедняга скончался.
   На следующий день, 20 мая, дезертиры прислали петицию, подписанную всеми без исключения: в ней, по словам Лас Касаса, бунтовщики винились в своих злодеяниях, жестокостях и дурных намерениях и умоляли Адмирала сжалиться над ними и простить за мятеж, поскольку Господь и так их уже покарал. Они обещали впредь повиноваться Колумбу и служить ему верой и правдой, в чем клялись на кресте и на требнике, причем гекст клятвы заслуживает особого внимания. Они заявляли, в частности, что ежели нарушат клятву, то ни один священник или простой христианин не будет их исповедовать, и раскаяние им уже не поможет, церковь лишит их святого причастия, на смертном одре они не получат отпущения грехов, и тела их будут брошены в чистом поле, как трупы еретиков и вероотступников, их лишат погребения и никто: ни Папа Римский, ни кардиналы, ни архиепископы с епископами, ни всякие прочие христианские священники не простят им прегре­шений.
   Такими ужасными подробностями обставляли эти люди свою клятву, желая придать ей больше веса! Что ж, экстраординарные способы, которыми человек старается подкрепить свои слова, всегда свидетельствуют о том, что слова эти стоят немногого.
   Ознакомившись с сей жалкой петицией, Адмирал понял, что дух моряков, сбившихся с пути истинного, полностью сломлен. Он проявил свое обычное великоду­шие, с радостью уступил их мольбам и простил мятежников, однако поставил условие, чтобы Франсиско де Поррас по-прежнему оставался под арестом.
   Поскольку держать так много людей на борту корабля было трудно, да и между моряками, которые совсем недавно враждовали, вполне могли вспыхнуть ссоры, Колумб назначил командиром над бывшими соратниками Порраса одного благородного и преданного человека, дал ему европейских товаров для обмена на еду у индейцев и отправил раскаявшихся мятежников добывать пропита­ние, пока не приплывут обещанные корабли.
   И вот после долгого ожидания, когда надежды пере­межались с отчаянием, сомнения испанцев, наконец, ко всеобщей радости, рассеялись; ибо моряки увидели два корабля, ставших на якорь в гавани. Один из них оказался судном, которое зафрахтовал и прекрасно оснастил на средства Адмирала верный и неутомимый Диего Мендес, а другой корабль прислал Овандо, назначивший капитаном Диего де Сальседо -- тот был в свое время доверенным лицом Колумба и от его имени собирал налоги в Санто-Доминго.
   Похоже, тот факт, что Овандо долго не оказывал помощи Колумбу, вызвал, наконец, всеобщее негодование, причем губернатора порицали даже с церковных кафедр. Так утверждает Лас Касас, находившийся в то время в Санто-Доминго. Если губернатор действительно надеялся, что Колумб, не дождавшись подмоги, погибнет на острове, то донесение Эскобара должно было его полностью разочаровать. Он понял, что нельзя терять минуты, коли он желает приписать себе честь спасения Адмирала или, по крайней мере, не хочет запятнать свою репутацию: ведь будут злословить, что он бросил Колумба в беде. Поэтому он сделал над собой усилие и в последнюю минуту снарядил каравеллу, причем отправил ее одновременно с кораблем Диего Мендеса. А Диего Мендес, верно исполнив свой долг и проводив корабли, проследовал по делам Адмирала дальше, в Испанию.

*

   Читателю, очевидно, небезынтересно будет узнать кое-что о дальнейшей судьбе Диего. Овьедо рассказы­вает, что когда король Фердинанд услышал о его верной службе, он наградил Мендеса и позволил в память о его преданности Адмиралу внести в фамильный герб изображение каноэ. Мендес сохранил верность Адмиралу и позже, он ревностно служил ему, когда Колумб вернулся в Испанию, в частности, во время его последней болезни. Колумб был ему очень благодарен и относился к Мендесу с огромной теплотой. Лежа на смертном одре, он обещал Диего в награду за верную службу назначить его главным альгвасилом Эспаньолы, а присутствовавший при сем сын Адмирала дон Диего с радостью взялся исполнить это обещание. Через несколько лет, когда последний занял пост своего отца, Мендес напомнил ему об обещании, но дон Диего ответил, что уже отдал должность альгвасила своему дяде дону Бартоломео, однако заверил Мендеса, что подыщет ему что-нибудь равноценное. Мендес резко ответил, что лучше бы подыскать что-нибудь равноцен­ное дону Бартоломео, а ему отдать то, что обещано. Однако обещание так и осталось невыполненным, и дон Диего Мендес не получил награды. Впоследствии он совершил несколько путешествий на своих собственных кораблях, но из-за превратностей судьбы, похоже, умер в бедности. В своем завещании, из которого, в основном, почерпнуты эти сведения (оно было составлено в Вальядолиде 19 июля 1536 года), Мендес сообщает, что он путешествовал с Адмиралом, находясь в самом расцвете сил. Мендес просил передать обещанную награду его детям, даровав старшему сыну пожизненное звание альгвасила города Санто-Доминго, а другого сына сделав адмиралом этого же города. Нам, однако, не известно, исполнили ли его просьбу потомки дона Диего.
   Еще в одном пункте завещания Мендес изъявляет желание, чтобы на его могилу положили большой камень, выгравировав на нем слова "Здесь покоится достославный кавалер Диего Мендес, сослуживший великую службу испанской королевской короне во время завоевания Индий сперва вместе с почтенным Адмира­лом, доном Христофором Колумбом, открывшим эти земли, а затем и самостоятельно, на своих собственных кораблях. Он почил в Бозе. Да хранят его Господь и Дева Мария!" Диего Мендес приказал высечь в середине могильной плиты индейскую лодку, избражение которой король в память о путешествии Диего с Ямайки на Эспаньолу разрешил ему включить в свой фамильный герб, а над ней начертать заглавными буквами "КАНОЭ". Он призывал наследников верно служить адмиралу (дону Диего Колумбу) и его супруге, и надавал им множество маловыполнимых советов впере­мешку с благословениями. Семейству своему он оставил несколько книг, сопровождавших его в скитаниях.
  
   Книга семнадцатая
  
   Глава 1
   О том, как Овандо правил островом Эспаньола. Угнетение туземцев
   (1503)
  
   Прежде, чем повести речь о возвращении Колумба на Эспаньолу, необходимо рассказать об ос­новных событиях, произошедших на острове за время правления Овандо. К нему валом повалили всякие авантюристы: прожженные дельцы, доверчивые мечтатели и обнищавшие идальго, лишенные наследства; все они наде­ялись моментально разбогатеть на острове, где земля и горные речки изобилуют золотом. Не успевали они приехать, говорит Лас Касас, как тут же спешили на прииски, располагавшиеся в восьми лигах от гавани. Дороги кишели проходимцами всех видов и мастей. У каждого имелась котомка, набитая сухарями или мукой, и инструменты, которые он нес на плече. Слуг у этих благородных идальго не было, им приходилось таскать тяжести самим, и те, кому удавалось раздобыть лошадь, считали, что им крупно повезло, так как они смогут увезти гораздо больше сокровищ, чем другие. Все они отправлялись в путь в приподнятом настроении, соревнуясь, кто раньше доберется до золотоносного края; им казалось, что стоит только достичь приисков, и можно грести богатства лопатой. "Они воображали, -- говорит Лас Касас, -- что золото добывать так же легко и просто, как срывать фрукты с деревьев. Однако прибыв на место, искатели приключений, к вящему своему разочарованию, узнавали, что необходимо копать глубокие ямы (а большинство идальго не привыкли к подобной работе), да и вообще добыча золота требует опыта и умения отыскивать золотоносные жилы. Они осознавали, что дело это весьма трудоемкое, что нужно запастись огромным терпением, причем успех весьма и весьма сомнителен. Какое-то время золотоискатели усердно рылись в земле, но драгоценного металла не было и следа. Проголодавшись, они отбрасывали в сторону инструменты, принимались за еду, а потом опять копали. Но все было напрасно. "Их работа, -- саркастически замечает Лас Касас, -- будила зверский аппетит и весьма способствовала пищеварению, но не приносила богатства". И вот, дней через восемь, съев все припасы и потеряв терпение, золотоискатели проклинали злую судьбу и мрачно плелись обратно по дороге, по которой недавно мчались с таким ликованием. Они являлись в Санто-Доминго без единой унции золота, умирая от голода, подавленные и отчаявши­еся. Таков удел многих, кто по своему невежеству ввязывается в поиски золота -- самое, казалось бы, блестящее и многообещающее, но в реальности весьма и весьма обманчивое предприятие.
   Вскоре эти люди, пошедшие по ложному пути, станови­лись нищими. Они растрачивали все свое небольшое состояние, привезенное из Испании. Многие страшно голодали и вынуждены были обменивать на хлеб даже свое платье. Кое-кому удавалось подружиться с первыми посе­ленцами, но большинство чувствовало себя совершенно потерянными, сбитыми с толку и внезапно пробудившимися от сладких грез. Удрученное состояние духа, как это всегда бывает, усугубляло физические страдания. Некоторые, не выдержав, умирали убитые горем, других уносила свирепствовавшая в тех краях лихорадка, и в результате очень скоро скончалось около тысячи человек.
   Овандо, слывший крайне благоразумным и хитрым человеком, принял меры для поддержания порядка на острове и облегчения участи колонистов. Он договорился о расселении женатых людей с семьями, прибывших на его кораблях, в четырех городах, расположенных в центральном районе острова, и пожаловал им важные привилегии. Овандо вновь разжег угасший было пыл золотоискателей тем, что уменьшил королевскую долю с половины до трети добытого количества драгоценного металла, а вскоре вообще снизил ее до одной пятой части. При этом он позволил испанцам самым бессовестным образом использовать труд несчастных туземцев. Одним из основных обвинений, обычно выдви­гавшихся против Колумба, было как раз суровое обращение с индейцами. Поэтому следует обратить особое внимание на то, как вел себя по отношению к ним его преемник, человек, назначенный на пост губернатора за свое благо­разумие и, якобы, способность управлять людьми.
   Здесь следует напомнить, что когда Колумба заставили в 1499 году отвести землю бунтовщикам, поддерживавшим Франсиско Рольдана, он договорился с окрестными касиками, что вместо уплаты дани они будут отряжать своих подданных в помощь испанцам для обработки полей. Это, как уже отмечалось, послужило началом ужасной системы "репартимьенто", то есть порабощения индейцев. Вступив в правление островом, Бобадилья принудил касиков при­сылать каждому испанцу по нескольку индейцев для работы на рудниках, где их использовали как вьючных животных. Он провел перепись местного населения, чтобы туземцы не уклонялись от работ, разбил их на группы и распределил между испанскими поселенцами. Жесточайшее угнетение вызвало возмущение Изабеллы, и когда в 1502 году на смену Бобадилье был послан Овандо, туземцев провозгла­сили свободными людьми, и они немедленно отказались от работы на рудниках.
   В 1503 году Овандо доложил правителям Испании, что полная свобода, дарованная индейцам, имела пагубные последствия для жизни колонистов. Он заявил, что дань теперь собирать невозможно, поскольку индейцы ленивы и незапасливы; дескать, удерживать их от греха и пороков можно было только работой, а теперь они чураются испанцев и не внемлют наставлениям христиан.
   Последний довод подействовал на Изабеллу, и в 1503 году Овандо получил письмо, в котором ему велели не щадить сил во имя привлечения туземцев на сторону испанцев и католической веры. Пусть он умеренно использует труд туземцев, если это совершенно необходимо для их блага, но воздействовать следует уговорами и лаской. Королева приказала честно и регулярно платить индейцам за работу и по определенным дням заниматься их религиозным просвещением.
   Овандо в полной мере воспользовался властью, данной ему в письме. Он по своему усмотрению разрешал кастильцам брать работников-индейцев, сколько именно -- зависело от того, кто выступал в качестве просителя и для чего ему требовалась рабочая сила. Каждому касику вменялось в обязанность поставлять определенное количе­ство индейцев; хозяину полагалось платить им и обучать основам католицизма. Плата была мизерной, почти симво­лической, а религиозное воспитание не шло дальше совершения обряда крещения. Работать же беднягам при­ходилось шесть, а потом и восемь месяцев в году. Ссылаясь на то, что индейцам необходимо трудиться для поддержания физического здоровья и ради спасения своей души, испанцы эксплуатировали их еще более нещадно и жестоко, нежели в самые худшие времена правления Бобадильи. Нередко бедняги жили в нескольких днях пути от жен и детей, выполняли невыносимо трудную работу и подвергались наказаниям кнутом. Кормили их хлебом из маниоки, а эта пища малопригодна для тех, кто вынужден заниматься физической работой, если порой и выдавалось немного свинины, то это были мизерные порции. Лас Касас говорит, что когда испанцы, заведовавшие приисками, обедали, изголодавшиеся индейцы дрались под столом, как собаки, за каждую брошенную кость. Они ее грызли, обсасывали, а затем перетирали в каменной ступке и подмешивали костную пыль в хлеб из маниоки, чтобы не потерять ни крошки драгоценного продукта. Что же до тех, кто трудился на полях, то они никогда не ели мяса или рыбы, а питались только маниокой и какими-то съедобными кореньями. Лишая туземцев пропитания, необходимого для того, чтобы они были здоровыми и сильными, испанцы загружали их работой, которая могла бы надломить и самого крепкого человека. Если индейцы убегали в горы, спасаясь от нескончаемого труда и варварского обращения, на них охотились, как на диких зверей, бесчеловечно наказывали и заковывали в цепи, чтобы бедняги не могли убежать во второй раз. Многие погибали, не дождавшись, пока истечет срок работ. Тем же, кто не погиб за эти шесть или восемь месяцев, разрешалось вернуться домой до начала следующего рабочего сезона. Однако их дом часто находился в сорока, шестидесяти или даже восьмидесяти лигах. Есть в дороге было нечего, кроме кореньев, красного перца или нескольких ломтей хлеба из маниоки. Изнуренные долгим трудом, ужасными тяготами, непо­сильными для слабого организма, многие не имели сил продолжать путь, падали и умирали: некоторые у ручья, иные в тени дерева, где они укрывались от солнца. "Я видел по дороге множество умирающих, -- говорит Лас Касас. -- Одни задыхались, лежа под деревьями, другие, уже при смерти, слабо восклицали: "Еды! Еды!" Те же, кто все-таки добирался до дому, как правило, обнаружи­вали, что он опустел. За восемь месяцев их отсутствия жены и дети либо погибали, либо уходили с насиженных мест. Поля, дававшие местным жителям пропитание, зарастали сорняками, и индейцам ничего не оставалось, кроме как рухнуть без сил, в полнейшем отчаянии, на пороге своей хижины и испустить дух.
   Невозможно долее пересказывать описания Лас Касаса, который знал о страданиях индейцев не понаслышке, а видел воочию. Все наше естество восстает против подобных подробностей. Достаточно сказать, что тяготы и муки, выпавшие на долю сего слабого и безобидного народа, были так велики, что он не выдержал и вскоре исчез с лица земли. Многие, отчаявшись, покончили жизнь самоубийством, и даже женщины, поборов могучий инстинкт материнства, убивали своих младенцев, не желая, чтобы те влачили жалкое существование. С момента открытия острова не прошло и пятнадцати лет, а сотни тысяч местных жителей уже погибли, став жертвой непомерной алчности белых людей.
  
   Глава 2
   Страшная бойня в Сарагуа. Судьба Анакаоны
   (1503)
  
   Мы вкратце поведали о страданиях туземцев во время правления Овандо, теперь осталось сказать несколько слов о военных успехах этого полководца, которого старинные историки так хвалят за благоразумие. Тем самым мы завершим обзор истории этого острова, столь богатой событиями связанной с судьбой Колумба; эта история завершилась полным порабощением и, как уже указыва­лось, уничтожением местного населения. Прежде всего следует описать несчастья, постигшие восхитительный край Сарагуа, гостеприимно встретивший и давший приют страждущим испанцам, а также поведать о судьбе Анакаоны, женщины-касика, некогда составлявшей гор­дость острова и как великодушный друг поддерживавшей испанцев.
   После гибели Беечио, прежнего касика провинции Сарагуа, бразды правления перешли к его сестре Анакаоне. Ее теплые чувства к испанцам изрядно охладели, так как кастильцы навлекли бедствия на ее народ, а сторонники Рольдана вдобавок страшно распутничали в непосредственной близости от владений Анакаоны. Не­счастная любовь ее прекрасной дочери Игуамоты и юного испанца Эрнандо де Гевары тоже весьма опечалила правительницу, а частые и длительные лишения, выпа­давшие на долю ее некогда счастливых подданных из-за мучительной системы принудительных работ, навязанной Бобадильей и Овандо, окончательно восстановили ее против испанцев.
   Отвращение Анакаоны питалось и усиливалось поведе­нием испанцев, которые жили по соседству на дарованной им земле; некогда они участвовали в мятеже и с тех пор непристойно безобразничали и открыто распутничали, разболтавшись под начальством Рольдана. Они навлекли на себя ненависть мелких касиков тем, что тиранили и изводили капризами их подданных, пользуясь пагубной системой "репартимьенто".
   Очевидцы единодушно заявляют, что индейцы, насе­лявшие провинцию Сарагуа, были умнее, любезнее и благороднее всех прочих жителей этого острова. Они острее других ощущали тяжелый гнет европейцев и яростнее остальных возмущались против него. Между касиками и угнетателями подчас вспыхивали ссоры. Таких вождей губернатору представляли как опасных мятежни­ков, и любое выступление против грабительских поборов преподносилось как сопротивление властям. Овандо по­стоянно осаждали жалобами и, наконец, какой-то паникер или, может, злонамеренный обманщик убедил его, что индейцы Сарагуа составили детально продуманный план восстания против испанцев.
   Овандо незамедлительно отправился в Сарагуа во главе трехсот пехотинцев, вооруженных шпагами, аркебузами и арбалетами, и семидесяти всадников в кирасах, со щитами и копьями. Он сделал вид, что идет к Анакаоне с дружественным визитом, намереваясь попутно догово­риться об уплате дани.
   Услышав о желании Овандо посетить ее, Анакаона призвала к себе подвластных ей касиков и придворных и заявила, что следует принять испанского военачальника с подобающими ему почестями и уважением. Когда Овандо, возглавлявший отряд, приблизился к ее владе­ниям, она вышла ему навстречу, как полагалось в ее народе, вместе с огромной свитой, в которую входили самые знатные мужчины и женщины, отличавшиеся особым изяществом и красотой. Они приветствовали испанцев, исполняя арейтос -- свои народные песни; девушки размахивали пальмовыми ветвями и танцевали те самые танцы, которые так пленили спутников аделантадо во время их первого визита в эту провинцию.
   Анакаона беседовала с губернатором, как всегда, любезно и с достоинством. Она отвела ему самый просторный дом, а его людей разместила по соседству. Несколько дней испанцы наслаждались всеми благами, которые только были доступны в этой провинции. Ублажая их, индейцы пели, танцевали, устраивали игры и всячески проявляли гостеприимство, которым Анакаона всегда славилась по отношению к белым людям.
   Однако невзирая на эти проявления доброты, чисто­сердечия и великодушия, Овандо был уверен, что Анакаона втайне лелеет замысел убить его и прочих испанцев. Историки умалчивают, на чем основывалось это убеждение. Вполне вероятно, Овандо сбили с толку бесстыжие авантюристы, которыми кишела провинция Сарагуа. Ему следовало бы не торопиться, а подумать прежде, чем начать действовать. Он быстро бы понял, что полуобнаженным индейцам и в голову прийти не могло выступить против огромного отряда солдат в стальных латах и с европейским оружием, да и великодушный характер Анакаоны, ее благородство никак не увязывались с подобными планами. И уж во всяком случае, пример поведения, который неоднократно подавал Колумб и его брат аделантадо, должен был бы убедить Овандо, что миролюбие служит надежной защитой против попыток туземцев захватить испанских полководцев в плен и держать их в качестве заложников. Однако Овандо вел себя более опрометчиво и кровожадно, малейшее подозрение у него тут же превращалось в уверенность.
   Он решил опередить противника и нанести удар, учинив кровавую расправу над беззащитным народом, не разби­рая, кто прав, кто виноват.
   Поскольку индейцы забавляли гостей своими народны­ми играми, Овандо пригласил их посмотреть на игры, принятые в его стране. Среди всего прочего он намеревался продемонстрировать сражение на копьях, сделанных из тростника: этой забаве испанцы научились у мавров Гранады. В те времена испанские всадники славились не только прекрасным искусством верховой езды, но и роскошным убранством своих лошадей. Один солдат из числа тех, кого Овандо привез с собой из Испании, выучил свою лошадь гарцевать и выделывать курбеты под звуки виолы. Турнир назначили на воскресенье, он должен был проходить в послеобеденное время на площади напротив дома, где разместился Овандо. Всад­ники и пехотинцы получили секретные указания. Послед­ним предписывалось появиться не с копьями из тростника, а с гораздо более смертоносным оружием. Пешие воины выступали в качестве зрителей, однако им приказали тоже вооружиться и дожидаться условного знака.
   В нужный час площадь заполонили индейцы, стремив­шиеся полюбоваться на рыцарский турнир. Касики собрались в доме Овандо, из которого была видна площадь. Никто не принес оружия: они относились к испанцам с безграничным доверием, что было абсолютно несовместимо с обвинениями в подлой измене, которые против них выдвигались. Желая отвести от себя подозре­ния и не заронить у индейцев мысли о злонамеренности испанцев, Овандо после обеда забавлялся со своими офицерами метанием колец в цель; когда же наконец на площади появились всадники, касики попросили губерна­тора поскорее начать турнир. При сем присутствовали Анакаона, ее красавица-дочь Игуамота и несколько служанок, все они тоже присоединились к просьбе вождей.
   Овандо прекратил игру и вышел на видное место. Убедившись, что его приказания выполнены и все готово, он подал роковой знак. Некоторые говорят, что Овандо дотронулся до золотого украшения, висевшего у него на шее, другие -- что он положил руку на крест ордена Алькантары, вышитый на его плаще. И тут же затрубила труба. Дом, в котором находились касики и Анакаона, окружили солдаты, ими командовали Диего Веласкес и Родриго Мехиатрильо. Убежать никому не удалось. Солдаты ворвались, схватили касиков и привязали их к столбам, поддерживавшим крышу здания. Анакаону взяли плен. Затем несчастных касиков подвергли жестоким пыткам и истязали до тех пор, пока один из них, обезумев от боли, не признался, что они со своей повелительницей действительно собирались устроить заговор, в коем их обвиняли. После того, как было завершено это издева­тельство, которое никак нельзя назвать судебным дозна­нием, дело не передали на дальнейшее доследование, а подожгли дом, и все касики погибли в огне страшной смертью.
   Одновременно с жестоким истязанием вождей испанцы устроили ужасную бойню среди простых людей. По сигналу Овандо всадники ринулись в гущу обнаженной, беззащитной толпы, многих потоптали лошадьми, других закололи шпагами и проткнули копьями. Убивали всех без разбору, не щадя ни детей, ни стариков, ни женщин; испанцы устроили дикую, безжалостную бойню. Не раз какой-нибудь всадник из жалости выхватывал из толпы ребенка, чтобы отнести его в безопасное место, но другие солдаты зверски протыкали малыша копьями. Человече­ское естество в ужасе восстает против подобного варвар­ства, и мы бы с радостью сочли это выдумкой, но обстоятельства трагедии подробно, во всех деталях припоминает достопочтенный епископ Лас Касас, нахо­дившийся в то время на острове и беседовавший с основными участниками событий. Разумеется, он мог сгустить краски, ибо его всегда возмущало зло, чинимое индейцам, но и другие свидетели рассказывают, что сцена избиения туземцев была кровавой и ужасающей. Даже Овьедо, историк, громко превозносящий справедливость, набожность, милосердие и кротость Овандо, ласково -- по его уверениям -- обращавшегося с индейцами, через несколько лет посетил провинцию Сарагуа и тоже упомянул некоторые подробности разыгравшейся трагедии. В частности, он говорит о том, что губернатор преспо­койно метал в цель кольца в самый разгар кошмарного побоища и убийства касиков, коих было, по словам Овьедо, больше сорока человек. Диего Мендес, который был тогда в Сарагуа и безусловно присутствовал при столь важном событии, между прочим упоминает в завещании, что испанцы сожгли и повесили сорок восемь касиков. Лас Касас же говорит, что вместе с Анакаоной в дом вошли восемьдесят человек. Резня, судя по всему, была ужасная, причем устроили ее против безоружных людей, не оказывавших никакого сопротивления. Кое-кто, кому удалось вырваться, уплыли в каноэ на остров Гуанабо, расположенный в восьми лигах. Испанцы кинулись за ними, догнали и обратили в рабство.
   Что же касается принцессы Анакаоны, то ее заковали в цепи и отвезли в Санто-Доминго. Там был устроен судебный фарс, во время которого ее признали виновной на основании признаний, вырванных под пыткой у ее подданных, и показаний их мучителей. После этого Анакаону подвергли позорной смерти через повешение в присутствии людей, которым она так долго оказывала огромную поддержку. Овьедо пытался опорочить имя сей несчастной принцессы, обвиняя ее в распутстве, но он вообще был склонен очернять индейских правителей, павших жертвой неблагодарности и несправедливости его соотечественников. Весьма уважаемые авторы того вре­мени единодушно заявляют, что Анакаона отличалась величайшей добродетельностью и чувством собственного достоинства. Вассалы ее боготворили, так что она повелевала ими, как королева, когда ее брат был еще жив. Говорят, она мастерски слагала арейтос -- леген­дарные баллады, коими славился ее народ, и обладала утонченностью, вообще присущей людям ее племени. Весь остров знал о красоте и изяществе Анакаоны, ею восхищались и дикари, и испанцы. Величие ее духа проявилось в дружелюбии по отношению к белым людям, хотя муж Анакаоны, отважный Каонабо, погиб в плену у европейцев. Не раз горстка беззащитных испанцев оказывалась в ее власти, но принцесса позволяла им спокойно жить в ее владениях. На протяжении нескольких лет ей не раз представлялся удобный случай безнаказанно отомстить испанцам, но она этим не воспользовалась и в результате пала жертвой нелепого обвинения в заговоре против вооруженного отрада, насчитывавшего около че­тырехсот человек, и в том числе семидесяти всадников, которых было вполне достаточно, чтобы разгромить громадную армию обнаженных индейцев.
   После кровавой бойни в Сарагуа уничтожение местных жителей продолжалось. На знаменитого племянника Анакаоны, касика Гуаору, скрывавшегося в горах, враги охотились, будто на дикого зверя, и не успокоились, пока не поймали его и не повесили. Шесть месяцев испанцы -- и пешие, и конные -- под предлогом подавления мятежей опустошали Сарагуа; стоило каким-нибудь пе­репуганным туземцам попытаться в отчаянии бежать и укрыться в мрачных пещерах или же далеко в горах, их тут же объявляли заговорщиками, которые собираются с оружием в руках выступить против властей. Выкурив бедняг из убежища, испанцы многих уничтожали, а оставшихся в живых обрекали на ужасающую нищету и рабское подчинение. После всего этого они сочли, что порядок в провинции восстановлен, и в память о своей великой победе Овандо основал на берегу озера город, который назвал Санта-Мария-де-ла-Вердадера-Пас.
   Такова трагическая история восхитительного края Сарагуа и его добродушного, гостеприимного народа. Европейцам, по их собственными рассказам, те места показались сущим раем, но идя на поводу у своих порочных страстей, они принесли туда ужас и горе.
  
   Глава 3
   Война с индейцами Игуэя
   (1504)
  
   О покорении четырех индейских племен Эспаньолы и страшной участи, постигшей их касиков, уже рас­сказывалось. Во время правления Овандо пал также и Игуэй, последний оплот независимости, плодородная провинция, расположенная на восточной оконечности острова.
   Население Игуэя было более воинственным по срав­нению с жителями других провинций, поскольку мужчи­нам племени часто приходилось брать в руки оружие для защиты от вторжения карибов. Ими управлял касик по имени Котабанама. Лас Касас, описывая этого вождя, которого он знал лично, рисует портрет подлинного народного героя. По его утверждению, этот касик был самым сильным человеком в своем племени, а красоте его телосложения мог позавидовать представитель любой нации. Он был выше всех своих соплеменников, ширина его плеч составляла целый ярд, да и все остальные части тела отличались необычайной пропорциональностью. Его лицо, хотя и некрасивое, было суровым и отважным. Его лук мог согнуть далеко не каждый, его стрелы имели зазубренные наконечники из рыбьих костей, да и все его оружие, казалось, было предназначено для великана. Одним словом, благородство его облика вызывало восхи­щение даже у испанцев.
   В то время, как Колумб совершал свое четвертое плавание, и вскоре после вступления в должность Овандо, этот касик поднял в своем племени восстание. На маленьком острове Саона, прилегающем к побережью Игуэя, индейцы захватили шлюп, на котором находилось восемь испанцев, и убили всех членов экипажа. Это была месть за смерть одного касика, которого разорвала на куски собака, натравленная на него испанцем. Индейцы пошли на это, убедившись в тщетности всех своих попыток добиться справедливости через суд.
   Овандо немедленно отправил для подавления мятежа и наказания участников убийства Хуана де Эскибеля, поставив этого смелого офицера во главе отряда из четырехсот человек. Котабанама собрал своих воинов и приготовился к отчаянному сопротивлению. Не доверяя испанцам, вождь отверг все мирные предложения, и война продолжилась с некоторым преимуществом туземцев. Индейцы к этому времени уже преодолели свой суеверный страх перед белыми людьми как существами сверхъестественными, и хотя превосходство европейского оружия было неоспоримо, они демонстрировали смелость и сообразительность, с которыми невозможно было не считаться. Лас Касас и другие историки повествуют о дерзкой и романтической встрече индейца с двумя верховыми испанцами по имени Вальтенебро и Портеведра, во время которой индеец, будучи пронзенным пиками и мечами обоих нападавших, продолжал свирепо сражать­ся, пока не упал замертво. Эта история об отваге туземца получила широкую известность.
   Индейцы вскоре потерпели поражение и вынуждены были укрыться в горах. Испанцы шли за ними по пятам, а обнаружив их жен и детей, жесточайшим образом их истязали и убивали, вождей же сжигали на костре. Пожилая и очень уважаемая женщина-касик по имени Игуанама была также захвачена и повешена.
   На остров Саона был послан отряд, чтобы отомстить за уничтожение шлюпа и его экипажа. Туземцы оказали упорное сопротивление, но затем были вынуждены отступить. Местность на острове была гористая и изобиловала пещерами, в которых тщетно пытались укрыться индейцы. Шестьсот или семьсот человек одно­временно были захвачены в плен, а затем заколоты шпагами или кинжалами. Те из туземцев, кого пощадили, были обращены в рабство и, таким образом, как нам об этом повествует Лас Касас, на острове не осталось ни одного живого человека.
   Доведенные до отчаяния индейцы Игуэя, увидев, что нет им спасения даже в недрах земных, запросили мира, который и был заключен при условии, что они будут возделывать обширный земельный надел и выплачивать испанцам дань большими количествами хлеба. После заключения мира Котабанама посетил лагерь испанцев, возбудив их любопытство и восхищение своим телосло­жением и воинственным видом. Эскибель принял его с большими почестями, и они обменялись именами, а значит, по индейскому обычаю, навечно стали братьями и друзьями. С этого времени туземцы называли своего касика не иначе, как Хуан де Эскибель, а предводителя испанцев -- Котабанама. Эскибель построил в индейском селении возле моря деревянную крепость и оставил в ней девять человек во главе с капитаном по имени Мартин де Вильяман. После этого отряд был распущен, и испанцы разошлись по домам вместе с захваченными во время этой экспедиции рабами.
   Но примирение оказалось недолгим. Примерно в то время, когда к Колумбу на Ямайку были посланы корабли, чтобы вызволить его оттуда, в Игуэе вспыхнуло новое восстание, вызванное притеснениями испанцев и нарушением договора, заключенного с Эскибелем. Мартин де Вильяман требовал, чтобы туземцы не только выра­щивали зерно, как это оговаривалось в соглашении, но и доставляли его в Санто-Доминго, получив же отказ, обошелся с ними очень жестоко. Он также попуститель­ствовал распутному обращению своих людей с индейскими женщинами, и испанцы часто похищали у туземцев их дочерей, сестер и даже жен. Наконец взбешенные индейцы восстали против своих тиранов, убили их и сожгли дотла деревянную крепость. Только одному испанцу удалось скрыться, и он принес весть о постигшем их бедствии в Санто-Доминго.
   Овандо немедленно распорядился огнем и мечом пройти по Игуэю. Испанские войска, расквартированные на границе этой провинции, были стянуты в одно место. Хуан де Эскибель возглавил их и взял с собой много индейских воинов в качестве союзников. Селения в Игуэе обычно строились среди гор. Эти скалистые горы высились на равнинах или террасах и простирались на десять -- пятнадцать лиг в длину и ширину, а в ущельях лежали узкие долины с необычайно плодородной красной почвой, где индейцы и выращивали свой маниоковый хлеб. Переходы от одной такой долины к другой были крутыми и обрывистыми. Вырубленные в скалах, они достигали пятидесяти футов и напоминали стены с высеченными на них ступенями. В каждой деревне было четыре широких улицы, расположенных крестом. На них и на площади в центре деревни были вырублены все деревья.
   Когда на окраины провинции прибыли испанские войска, туземцы разожгли в горах костры, а днем для предупреждения служили столбы дыма. Стариков, женщин и детей индейцы отправили в потайные места в лесах и пещерах, а воины приготовились к сражению. Кастильцы расположились в одной из долин, свободной от лесов, где они могли передвигаться верхом. Они захватили в плен нескольких туземцев и подвергли их пыткам, пытаясь выведать у них планы и силы противника. Но истязания не принесли желаемого результата, настолько преданы были эти люди своим касикам. Испанцы углубились в горы и обнаружили, что воины из нескольких селений собрались в одном. Они были вооружены луками и стрелами, но обнажены и не защищены никакими доспехами. Увидев испанцев, они испустили ужасающий вопль и выпустили по ним тучу стрел, которые, впрочем, упали, не долетев до противника. Испанцы ответили им выстрелами из арбалетов и двух -- трех аркебуз, потому что в это время у них было мало огнестрельного оружия. Когда индейцы увидели, что несколько их товарищей убиты, они обратились в бегство. Испанцы преследовали бегущих туземцев с обнаженными шпагами. Некоторые раненые, в чьи тела стрелы из арбалетов проникли до самого оперения, вытаскивали их руками, обламывали зубами и, в бессильной ярости швырнув их в испанцев, падали замертво.
   Все силы индейцев оказались рассеянными, каждая семья или группа соседей бежала в своем направлении и укрылась среди неприступных гор. Испанцы попытались было их преследовать, но погоня среди густых лесов и обрывистых скал оказалась тяжелой. Они взяли в качестве проводников нескольких пленных и применили к ним невообразимые пытки, чтобы заставить их предать своих соплеменников. Они гнали их впереди себя, обвязав вокруг их шей веревки, и некоторые индейцы, проходя по краю пропасти, вдруг бросались вниз, в надежде увлечь за собой и испанцев. Когда, наконец, преследователи нашли пещеру, в которой спряталась группа индейцев, они не сделали скидки ни на пол, ни на возраст. Под безжалостными ударами их мечей падали даже беременные женщины и матери с младенцами на руках. Хладнокровная жестокость, проявленная ими во время этой первой резни, не поддается описанию.
   Затем Эскибель направился на штурм селения, где расположился Котабанама, собравший большие силы для сопротивления испанцам. Он сначала шел вдоль берега моря и, наконец, достиг места, откуда в горы по направлению к селению вели две дороги. Одна из дорог была открытой и удобной, поскольку ветви деревьев индейцы обрезали, а кустарники расчистили. Здесь индейцы устроили засаду, чтобы напасть на испанцев сзади. Другая дорога была почти полностью завалена срубленными деревьями и кустарниками. Эскибель был очень осторожен и недоверчив; он разгадал замысел индейцев и выбрал заваленную дорогу. Селение нахо­дилось примерно в полутора лигах от моря. Первые пол-лиги испанцы прошли с большим трудом. Остальная часть пути была свободна от каких-либо препятствий, что подтверждало справедливость подозрений Эскибеля. Теперь они продвигались очень быстро и, почти достигнув селения, внезапно свернули на другую дорогу, застали врасплох отряд, находившийся в засаде, и произвели в его рядах огромное опустошение своими арбалетами.
   Тогда укрывшиеся в селении индейские воины устре­мились на испанцев, другие же, выскочив из домов на улицы, выпустили по ним множество стрел, но рас­стояние было слишком велико, и стрелы не причинили им никакого вреда. Тогда туземцы подошли ближе и, будучи незнакомы с пращой, начали руками бросать в своих врагов камни. Гибель товарищей вместо того, чтобы испугать их, только ожесточила, и теперь они испускали ужасающие вопли. Сражение, которое, веро­ятно, представляло собой яростную драку, длилось с двух часов дня до самой ночи. Лас Касас присутствовал при этом, и по его словам, индейцы демонстрировали необычайную отвагу, хотя слабость их оружия и отсутствие защитных доспехов сводили на нет все их усилия. По мере наступления темноты угасала и их воинственность, и постепенно они все исчезли во мраке окружавшего селение леса. Их боевые кличи и вопли сменила глубокая тишина, а испанцы на всю ночь завладели их селением.
  
   Глава 4
   Окончание войны с индейцами в Игуэе. Судьба Котабанамы
   (1504)
  
   На следующее утро нигде не было видно ни одного индейца. Обнаружив, что даже их великий вождь Котабанама не в силах противостоять доблести белых людей, они в отчаянии отказались от сопротивления и бежали в горы. Испанцы, разделившись на небольшие отряды, преследовали их, как диких животных; их целью было захватить касиков и, прежде всего, Котабанаму. Они прочесывали все ущелья и скрытые тропинки, которые вели в отдаленные глухие места, где укрылись беглецы. Отступая, индейцы были очень осторожны: они шли друг за другом так, что двадцать человек оставляли позади себя такой же след, как если бы прошел только один, и они ступали так легко, что почти не приминали траву и кусты. Однако испанцы были настолько искушены в охоте на индейцев, что могли их выследить даже по перевернутому засохшему листку и среди перепутанных следов тысяч животных.
   До них также доносился запах дыма от костров, которые индейцы разводили на стоянках, и поэтому они настигали их даже в самых секретных убежищах. Иногда они ловили отставшего от своих соплеменников индейца и пытками заставляли выдать эти убежища, затем связывали его и гнали впереди себя как проводника. Когда же они обнаруживали какое-либо из укрытий, в котором прятались старики и больные, слабые женщины и беспомощные дети, они их всех безжалостно уничто­жали. Они хотели привести в ужас всех жителей этих мест и тем самым вынудить целое племя к сдаче. Они отрезали кисти рук случайно наткнувшимся на них индейцам и отправляли несчастных отнести их, как они говорили, вместо писем своим друзьям, требуя, чтобы те сдались. Количество тех, кому таким образом ампу­тировали руки, было, по свидетельству Лас Касаса, огромно, и многие из них в дороге падали и умирали от мучений и потери крови.
   Завоеватели упивались своей изощренной жестокостью. Они сочетали в себе внушающее ужас веселье с кровожадностью. Они строили длинные и низкие виселицы так, что ноги страдальцев доставали до земли, и смерть была долгой и мучительной. Однажды они повесили сразу тринадцать человек в знак глубокого почитания Спаси­теля и двенадцати апостолов, как об этом с возмущением поведал Лас Касас. Когда же жертвы были подвешены, но еще не умерли, испанцы начали рубить их мечами, хвастаясь друг перед другом силой рук и остротой оружия. Затем они забросали их сухой соломой и подожгли, сделав их конец невыразимо мучительным.
   Эти подробности ужасны, но испанцы творили и еще более гнусные злодеяния. О них также рассказал почтенный Лас Касас, который был свидетелем описыва­емых событий. Он был тогда молод, но записал их уже в зрелые годы. "Все эти преступления, -- говорит он, -- а также другие, в равной мере отвратительные челове­ческой природе, я видел собственными глазами, и теперь мне страшно даже описывать их, и я с трудом верю в то, что мне все это не приснилось".
   Я бы не стал приводить здесь все эти подробности, позорящие человечество, из нежелания запятнать отваж­ную и благородную нацию. Но тогда бы я отступил от принципа исторической достоверности, так как лежащие передо мной документы молчаливо повествуют о чудо­вищных зверствах, свидетелями которых были люди, чья правдивость не подлежит сомнению. Эти события пока­зывают, как далеко может зайти человеческая жестокость, подхлестываемая алчностью, жаждой мести или даже извращенной набожностью. Доказательства этому можно найти в истории любой нации. Как и в настоящем случае, это, как правило, были преступления, совершенные отдельными людьми, а не нациями в целом. И все же правительствам долженствует неусыпно следить за теми, кого они наделили властью в отдаленных колониях. Настоятельный долг историка заключается в том, чтобы записать все подобные события, дабы служили они предостережением грядущим поколениям.
   Хуан де Эскибель понял, что всей его жестокости недостаточно, чтобы покорить племя игуэй, до тех пор, пока на свободе находится касик Котабанама. Этот вождь Удалился на небольшой остров Саона, примерно в двух лигах от побережья Игуэя, в центре которого в лабиринте скал и лесов он укрылся с женой и детьми в огромной пещере.
   Незадолго до этого из Санто-Доминго прибыла кара­велла с припасами для лагеря, и Эскибель решил использовать ее, чтобы изловить касика. Он знал, что Котабанама начеку и зорко следит за окружающей местностью, расставив на скалах острова часовых для наблюдения за перемещениями каравеллы. Поэтому Эскибель направился на остров ночью, взяв с собой пятьдесят человек. Держась в глубокой тени побережья, он, никем не замеченный, прибыл на Саону на рассвете. Скрытый утесами и лесами острова, он бросил якорь недалеко от берега и прежде, чем разведчик Котабанамы его заметили, высадил сорок человек. Двоих индейцев застали врасплох и привели к Эскибелю, который, узнав от них, что касик совсем рядом, заколол одного из дозорных кинжалом, а другого заставил отвести испанцев к пещере Котабанамы. Несколько испанцев побежали вперед, поскольку каждому хотелось отличиться, захватив касика. Они вышли к двум дорогам, и весь отряд свернул направо, за исключением одного человека -- Хуана Лопеса. Это был сильный и искушенный в войнах с индейцами мужчина. Он пошел по левой тропинке, петляющей между невысоких холмов, так густо поросших лесом, что невозможно было кого-либо увидеть уже на расстоянии нескольких шагов. Внезапно в узком проходе между скал и деревьев он встретил двенадцать индейских воинов, вооруженных луками и стрелами и идущих по своему обычаю цепочкой. Появление Лопеса сбило их с толку, они тут же вообразили, что за ним следует целый отряд солдат. Туземцы легко могли бы пронзить его своими стрелами, но полностью утратили присутствие духа. Лопес потребовал выдачи их вождя. Они ответили, что он позади, и расступились, так что Лопес увидел идущего за ними касика. Увидев испанца, Котаба­нама согнул свой гигантский лук и уже был готов выпустить одну из своих зазубренных стрел, как Лопес напал на него и ранил своей шпагой. Другие индейцы, охваченные паникой, бежали. Котабанама, пораженный шпагой, закри­чал, что он -- Хуан де Эскибель, требуя к себе уважения, как к человеку, обменявшемуся именем с командиром испанцев. Лопес схватил его за волосы и приготовился пронзить шпагой, но касик выбил это оружие из его рук и, обхватив своего соперника, бросил его спиной на камни. Так как они оба обладали огромной силой, схватка была долгой и ожесточенной. Шпага лежала на земле, но Котабанама схватил испанца мощной рукой за горло и попытался задушить его. Звуки борьбы привели на это место и других испанцев. Они обнаружили своего товарища корчащимся, задыхающимся и полумертвым в руках огромного индейца. Испанцы схватили касика, связали его и привели в заброшенную индейскую деревню, расположенную неподалеку. К этому времени они уже рашли дорогу в потайную пещеру, но бежавшие индейцы сообщили жене и детям Котабанамы о его пленении, и они успели укрыться в другой части острова. В пещере нашли цепь, которой были связаны ранее захваченные в плен индейцы. Им, однако, тогда удалось сбежать, убив троих охранявших их испанцев. Индейцы бежали на этот остров и в качестве трофеев принесли своему касику шпаги убитых ими испанцев, которые также валялись в пещере. Этой цепью теперь связали Котабанаму.
   Испанцы решили казнить индейского вождя здесь же, в центре покинутого селения. Для этой цели из бревен, сложенных решеткой, был возведен погребальный костер, на котором должен был медленно гореть Котабанама. Однако, посовещавшись, они решили несколько отложить удовольствие от созерцания этой страшной казни. Возможно, испанцы посчитали, что касик -- это слишком важная персона, чтобы казнить его в безвестности. Отсрочив, таким образом, исполнение смертного приговора, они отвели его на каравеллу и скованного тяжелыми цепями отправили в Санто-Доминго. Овандо видел, что теперь индейский вождь в его полной власти и бессилен причинить какой-либо вред, однако командор не обладал величием души, необходимым для помилования поверженного врага, единственное пре­ступление которого заключалось в том, что он защищал свою родную землю и законную территорию. Овандо распорядился, чтобы вождя публично повесили, как обыч­ного преступника. Вот таким постыдным образом был казнен касик Котабанама, последний из пяти верховных правителей Гаити. За его смертью последовало полное порабощение его народа, и последнее сопротивление туземцев угнетателям было подавлено. На острове почти не осталось его первоначальных обитателей, а среди тех немногих, кому удалось выжить, воцарились мрачная покорность и безмол­вное отчаяние.
   Такова была безжалостная система, насаждаемая в отсутствие Адмирала командором Овандо, человеком, ки­чившимся своей осторожностью и сдержанностью, которого послали восстановить на острове справедливость и загладить причиненные туземцам обиды. Система Колумба могла показаться тяжелой привыкшим к свободе индейцам, но она никогда не была ни жестокой, ни кровожадной. Он никогда не устраивал массовых убийств, мстя индейцам и наказывая их за неповиновение. Он хотел заботиться о них и цивилизовать их, сделав полезными короне подданными, а вовсе не угнетать, преследовать и уничтожать их. Когда он увидел обезлюдевший за время его отстранения от власти остров, он не смог удержаться и не выразить обуревавшие его чувства. В письме, написанном королю по возвращении в Испанию, он так излагает свою точку зрения: "Индейцы Эспаньолы были и остаются богатством острова, поскольку именно они возделывают землю и обеспечивают христиан хлебом и другой провизией, добы­вают в шахтах золото и выполняют все другие работы. Мне стало известно, что с тех пор, как я покинул остров, шестеро из каждых семи индейцев умерли вследствие дурного с ними обращения и проявленной по отношению к ним бесчеловечности. Одних закололи шпагами, другие умерли от побоев или голода. Большинство погибло в горах и ущельях, куда они бежали, будучи не в состоянии вынести тяжелый труд, к которому их принуждали". "Я, со своей стороны, -- добавляет Колумб, -- хотя и посылал многих индейцев в Испанию для продажи, всегда имел в виду их наставление в вопросах христианской веры и обучение их цивилизованным ремеслам для последующей отправки назад на остров с тем, чтобы они помогали приобщать к цивилизации своих соплеменников".
   Краткий обзор политики Овандо, занявшего должность осуждаемого ранее за жесткие меры Колумба, может помочь читателю правильнее судить о действиях Адмирала. Их не следует измерять представлениями о том, что правильно, а что -- нет, установившимися в настоящий, более просвещенный век. Мы должны рассматривать их с точки зрения времени, в которое жил Колумб. Сравнивая его деяния с деяниями его современников, превозносимых, к тому же, за их добродетели и способности, и помещенными в точности в те же обстоятельства именно для того, чтобы исправить ошибки Адмирала, мы сможем лучше понять, каким мудрым и добродетельным, учитывая все особенности сложившейся ситуации, можно считать Колумбово прав­ление Эспаньолой.
  
   Книга восемнадцатая
  
   Глава 1
   Отъезд Колумба из Санто-Доминго. Возвращение в Испанию
   (1504)
  
   Прибытие двух кораблей под командованием Сальседо положило конец мучительному ожиданию Колумба. Он поспешил покинуть раз­битые суда, к которым так долго был при­вязан, и поднял свой флаг на одной из пришедших каравелл. Адмирал испытывал такую радость, будто ему предстояло новое славное путешествие, новые великие открытия. Последние сторонники Порраса, услышав о прибытии кораблей, жалкие и понурые пришли в гавань, не зная, могут ли они довериться человеку, которого так глубоко оскорбили и который теперь имел возможность отомстить им. Но великодушное сердце не помнит зла в час, когда к нему возвращается удача, и готово даже с врагами разделить свою радость -- это приносит ему удовлетворение. И Колумб простил этим людям все, что ему пришлось от них претерпеть; теперь, когда они уже не могли причинить ему зла, он перестал считать их своими врагами. Он не только взял их на корабль, как обещал, но и содержал все плавание за свой счет вплоть до прибытия в Испанию, а впоследствии даже просил их величества о милости к этим людям. Только Франсиско де Поррас остался под стражей: в Испании его ждал трибунал.
   Овьедо уверяет, что индейцы плакали, узнав об отъезде испанцев, они все еще принимали их за пришельцев с неба. Действительно, со стороны Ад­мирала они не видели ничего, кроме самого ласкового обхождения и постоянной помощи; они были убеждены, что он связан с верховным божеством: они помнили, как он безошибочно предсказал лунное затмение и считали, что само присутствие такого человека способ­ствует благоденствию острова. Но трудно поверить, что их опечалил отъезд негодяев из шайки Порраса, в течение нескольких месяцев рыскавших по их деревням.
   28 июня корабли отплыли в Санто-Доминго. Встреч­ный ветер и неблагоприятные течения, постоянно препятствовавшие Колумбу во время этого так несча­стливо начавшегося путешествия, и теперь затрудняли путь. Наконец, после тяжелого плавания, длившегося несколько недель, он подошел к Эспаньоле там, где находится маленький остров Беата. Морское течение у побережья между Беатой и Санто-Доминго настолько быстрое, что корабли нередко задерживались здесь на месяцы в ожидании сильного попутного ветра. Отсюда Колумб отправил по суше письмо к Овандо, чтобы предупредить его о своем прибытии и развеять нелепые подозрения относительно своих намерений; об этих подозрениях, все еще мучивших губернатора, он узнал от приплывшего за ним на Ямайку Сальседо: губернатор опасался, что появление Адмирала вновь вызовет волнения и беспорядки. В этом письме Колумб с присущими ему восторженностью и простодушием со­общает о радости, которую он испытал, когда его освободил пришедший на помощь Сальседо, и о том, что с тех пор почти не может спать. Это письмо не намного обогнало автора: едва он отправил его, как установился попутный ветер, корабли подняли паруса и 13 августа вошли в гавань Санто-Доминго.
   Слишком большая удача способна возбудить зависть и недоброжелательство, но точно так же большое несчастье способно возбудить сочувствие к человеку, заставить забыть о его ошибках. Так и Санто-Доминго, бывший очагом возмущения против Колумба в пору его могущества, изгнавший его с позором в цепях под крики и улюлюканье торжествующей черни, выдворивший его с эскадрой из гавани, где он искал убежища от надвигавшегося шторма, теперь, когда Колумб вернулся после ужасного кораблекрушения, измученный несча­стьями и болезнями, этот самый Санто-Доминго полностью переменился к нему: старая вражда уступила место всеобщей восторженной любви. То, чего Колумб не мог добиться с помощью своих достоинств, ему доставили несчастья; казалось, сама зависть, уми­ротворенная свалившимися на него бедами, простила ему прежние триумфы.
   Губернатор в сопровождении почетных граждан вы­шел к нему навстречу. Колумба принимали с большими почестями; губернатор поселил его в своем доме и был чрезвычайно предупредителен и любезен с ним. Овандо вообще был весьма осторожным человеком, искушенным в политике придворным, однако взаимная подозри­тельность, имевшая достаточно оснований, исключала сердечные отношения между ними. Адмирал и его сын Фернандо впоследствии не раз отмечали, что обходи­тельность Овандо была вынужденной и лицемерной, что он лишь стремился как-то сгладить свое недавнее равнодушие к бедствиям Колумба на Ямайке и скрыть свою неприязнь к нему. И действительно: рассыпаясь перед Адмиралом в любезностях, заверяя его в дру­жеских чувствах, он в то же время приказывает освободить изменника Порраса из-под стражи; Поррас должен был отправиться с Колумбом в Испанию и там предстать перед судом; более того, Овандо считал необходимым наказать людей, поднявших оружие в защиту Адмирала во время беспорядков на Ямайке, когда те убили нескольких бунтовщиков. Колумб решительно опротестовал эти действия губернатора. Вообще же говоря, главная причина их разногласий состояла в нечетком разделении власти Адмирала и губернатора; каждый из них ревностно следил за тем, чтобы другой не ущемлял его права, и это постоянно порождало трения между ними. Овандо присвоил себе право проводить расследование событий на Ямайке, поскольку полагал, что его власть распространяется на сушу и все острова; Колумб, в свою очередь, считал, что обладает абсолютной полнотой власти и данным католическими королями правом вершить гражданский и уголовный суд над всеми, кто участвовал в его экспедициях, с момента отправления из Испании и вплоть до возвращения. В доказательство справед­ливости своих слов он предъявил губернатору письмо королей с соответствующими инструкциями. Гу­бернатор выслушал его с вежливой улыбкой, но заметил, что инструкция не дает Адмиралу никакой власти на территориях, подведомственных его уп­равлению. Тем не менее Овандо отказался от намерения расследовать поведение людей Колумба и отправил Порраса в Испанию, где его ожидал суд Совета по делам Индий.
   Пребывание в Санто-Доминго доставляло Колумбу мало удовольствия. Ему было тяжело видеть, какому опустошению подвергся остров в результате жестокого обращения с индейцами и страшной резни, устроенной губернатором и его приспешниками. Было время, когда он надеялся подарить короне просвещенных, обученных ремеслам, трудолюбивых подданных, которые благодаря разумно налаженной работе будут приносить прави­тельству хороший и устойчивый доход. Как же далеки были его надежды от действительности! Почти полно­стью исчезли пять больших племен, населявших долины и горы в эпоху открытия острова, и почти стерлись с лица земли следы деятельности, свидетельствовавшие об их высоком развитии -- большие селения, похожие на города, возделанные поля, напоминавшие цветущие сады и парки; насильственной и позорной смерти была предана большая часть некогда могущественных каси-ков. Колумб относился к делам острова совсем не так, как Овандо: он по-отечески заботился о благополучии жителей, понимая, что благоразумное управление ту­земцами выгодно. Не удивительно поэтому, что в своих письмах к католическим величествам он постоянно жалуется на беспорядки, царящие на острове: золото складывается в большие, кое-как построенные и едва прикрытые соломой амбары, хранится там без всякого надзора, как бы приглашая совершить кражу; Овандо в колонии не любят; в народе недовольство и разброд, спокойствие острова и достояние короны под угрозой: в любую минуту можно ожидать взрыва негодования и бунта колонистов. Сам Колумб не мог повлиять на сложившуюся обстановку -- губернатор не при­слушивался к его советам и предложениям, не давал ему возможности вмешиваться в дела колонии.
   Не лучше обстояли и собственные дела Адмирала. В его отсутствие никто не собирал причитавшиеся ему подати, а все, что было собрано, ушло, как ему объяснили, на снаряжение кораблей, которые должны были доставить Колумба с его людьми в Испанию. В последующих своих письмах к королям он обвиняет Овандо в том, что тот умышленно запустил и запутал его дела, пока он отсутствовал, во всяком случае, пишет Колумб, губернатор относился к ним с полным небреже­нием и к тому же притеснял служащих, которым было доверено управление поместьями и другим имуществом Адмирала. Из двух сохранившихся писем Изабеллы к Овандо, написанных в 1505 году, явствует, что эти обвинения не были голословными. В частности, в письме от 27 ноября, она уведомляла Овандо, что получила жалобу на него от Алонсо Санчеса де Карвахаля на чинимые ему препятствия в сборе адмиральских доходов и приказывала Овандо строго соблюдать заключенные с Адмиралом соглашения, не мешать его людям выполнять свои обязанности. Эти письма подтверждают справед­ливость жалоб Колумба и показывают, насколько небла­городно вел себя губернатор по отношению к своему знаменитому предшественнику; одновременно эти письма свидетельствуют, что Изабелла лично заботилась о делах Колумба в его отсутствие. В этих же письмах королева выговаривала губернатору за то, что тот не разрешил эскадре Адмирала укрыться в гавани Санто-Доминго во время бури и за то, что тот не внял совету Колумба задержать отплытие флотилии Бобадильи и тем самым предотвратить постигшее его несчастье. Но особое него­дование и даже отвращение вызвало у Изабеллы жестокое обращение Овандо с туземцами, особенно побоище у Харагуа и казнь несчастной Анакаоны. Королева узнала об этом уже на смертном одре; собрав последние силы, она просила Фердинанда немедленно отстранить Овандо от управления колонией и вернуть его в Испанию. Король обещал исполнить ее желание, но видимо сделал это с большой неохотой и слишком поздно -- лишь четыре года спустя и то под давлением совершенно других обстоятельств: судя по всему, он до последней возможности держался за Овандо, поскольку тот существенно увеличил доходы с острова.
   Хотя губернатор неизменно сохранял видимость дру­желюбия, постоянные противоречия побудили Колумба поторопиться с отъездом. Судно, на котором он приплыл с Ямайки, было уже отремонтировано, снаряжено и передано под командование аделантадо. Для самог Адмирала, его сына и его экипажа наняли другой корабль. Большая часть команды Колумба оставалась в Санто-До­минго. Все эти люди были очень бедны, и Колумб оказа им материальную помощь из своих средств, тех же, кп пожелал вернуться на родину, снабдил деньгами. Заметим кстати, что большинство этих несчастных, щедро одарен­ных Адмиралом, как раз и были самыми злостными бунтовщиками.
   12 сентября Колумб отплыл с Эспаньолы. Однако едва корабли вышли из гавани, как налетевший шквал сломал мачту на каравелле Адмирала. Колумб тотчас же перебрался вместе с сыном и другими близкими людьми на корабль аделантадо и продолжил путь; поврежденное судно вернулось в Санто-Доминго. На протяжении всего плавания их преследовали бури; во время одной из них надломилась в четырех местах грот-мачта. Колумб, страдавший подагрой, не вставал с постели, однако благодаря его советам и распорядительности аделантадо мачту удалось быстро исправить: ее укоротили, а надломленные места укрепили брусьями, взятыми из кают, которые в ту эпоху располагались в высоких надстройках носовой и кормовой части корабля. Не успели восстановить грот-мачту, как новая буря сломала фок-мачту и нанесла другие повреждения, а ведь судну предстояло пройти еще семьсот лиг по неспокойному океану. Несчастья преследовали Колумба до конца этого последнего и самого тяжелого путешествия: несколько недель подряд он страдал от беспрерывных штормов, к тому же его терзала болезнь. Наконец 7 ноября корабль бросил якорь в порту Сан-Лукара. Адмирал приказал отвезти его в Севилью, где надеялся обрести покой, столь необходимый для его души и тела, поправить здоровье, подорванное тревогами и огорчениями, долгим и из­нурительным напряжением физических и духовных сил.
  
   Глава 2
   Болезнь Колумба в Севилье. Его обращение к правительству с просьбой о восстановлении своих прав. Смерть Изабеллы
   (1504)
  
   Годы и болезни, волнения и трудности последней экспедиции окончательно расстроили здоровье Колумба, он смотрел на Севилью как на мирную пристань, где наконец сможет отдохнуть от бесконечных трудов и забот, успокоиться от душевных мук и тяжелых страданий. Но тревоги и волнения преследовали его до конца жизни, не давая ему покоя ни на суше, ни на море. Перемена мест обернулась для него только переменой невзгод: судьбой ему было уготовано страдать до последнего вздоха, и путь к могиле был усеян терниями.
   Приехав в Севилью, Колумб обнаружил полный беспорядок в своих делах. После того, как Бобадилья завладел его домом и имуществом, а его самого отправили в оковах из Санто-Доминго в Испанию, никто больше не занимался сбором причитающихся ему податей, а если и поступали какие-то доходы, их присваивал Овандо. "Сколько неприятностей причинил мне губернатор! -- пишет в это время Колумб своему сыну Диего. -- Все говорят мне, что с наших поместий на Эспаньоле собрано одиннадцать или двенадцать тысяч кастельяно, я же не получил и четвертой части этой суммы... Я точно знаю, что со времени моего отъезда должен был получить более пяти тысяч кастельяно". Колумб вынужден был обра­титься к королю и просить его, чтобы тот написал письмо Овандо и приказал выплатить недостающие суммы; без письменного распоряжения короля доверенные люди Колумба не осмеливались даже заговорить на эту тему с губернатором.
   Колумбу был чужд дух стяжательства, однако его звание и положение требовали значительных расходов. При дворе считали, что в его руках источники несметных богатств, однако источники, которыми он владел, изли­вали пока скудные, едва заметные струи. Последнее путешествие истощило его средства, и он оказался в весьма тяжелом положении.
   Все полученные на Эспаньоле доходы -- тысяча двести кастельяно -- были израсходованы на доставку в Испанию попавших в бедственное положение людей из его команды, и большую часть этой суммы правительство ему так и не возместило. Все попытки добиться от казны полной уплаты долга оказались безрезультатными, и он мало-помалу остался пра­ктически без средств к существованию. Его письма к сыну Диего полны просьб соблюдать самую строгую экономию: "Я не получаю ничего из того, что причитается мне на Эспаньоле, -- пишет он в одном письме, -- и живу взаймы". А в другом письме горько сетует: "Не много пользы принесла мне двадцатилетняя служба, исполненная опасностей и трудов! В Испании у меня нет даже своей крыши над головой, и когда я хочу есть и спать, мне некуда пойти, кроме постоялого двора, но часто мне нечем там расплатиться".
   Но и пребывая в крайней бедности, он заботился не столько о себе, сколько о своих людях: он буквально осаждал правительство просьбами выплатить экипажу положенное жалованье. Он много раз сам писал об этом католическим королям и одновременно умолял сына Диего, находившегося тогда при дворе, тоже похлопо­тать за них. "Они бедны, -- пишет он Диего. -- Прошло уже три года, как они оставили свои дома; за это время им довелось испытать много трудностей и опасностей, и это они принесли бесценные вести, за которые Их Величества вечно должны благодарить Бога". А ведь ходатайствуя за этих людей, Колумб знал, что многие из них были его врагами и даже пока он хлопотал за них пытались повредить ему. Но таков уж был характер у этого благородного и великодушного человека, всегда готового прощать своих врагов.
   Не менее сильным было в нем и чувство долга перед монархами: даже занимаясь своими, казалось бы, сугубо личными проблемами, он никогда не забывал о госу­дарственной пользе.
   Так, в том же письме, где он сообщает Фердинанду о беспорядках в сборе королевских податей на Эспань­оле, о том, что огромное количество золота сваливают как попало в наскоро сколоченные амбары, откуда его растаскивают все, кому не лень, он предлагает государю подыскать для наведения порядка на острове человека с сильным и твердым характером, лично заинте­ресованного в увеличении государственных доходов, прозрачно намекая, что таким человеком мог бы быть он сам.
   Что же касается его хлопот о самом себе, они заключались не в том, чтобы получить новое денежное вознаграждение или увеличить уже имеющееся, но в том, чтобы восстановить свои постоянно нарушаемые права и привилегии. Поскольку Колумб рассматривал их как признание своих заслуг, любое невыполнение данных монархами обещаний он воспринимал как ущерб его доброму имени. Гордость не позволяла ему смириться с несправедливостью: ведь если человек равнодушен к плодам своих побед, значит, у него нет благородного честолюбия, побуждающего к великим делам.
   Колумба очень беспокоили уклончивые ответы на его письма. Он понимал, что ему надо ехать ко двору и самому бороться с клеветой и интригами, но болезнь не позволяла ему покинуть Севилью. Однажды он совсем было собрался в путь, однако холодная зима и очередной приступ болезни заставили его отказаться от своего намерения. Ему оставалось лишь вновь и вновь писать правителям Испании, а также просить немногих остав­шихся верными друзей похлопотать при дворе о его делах. Он опасался, что его враги представят в ложном свете неудачи последнего путешествия: ведь ему не удалось выполнить главную задачу -- найти пролив, соединяющий Карибский бассейн с Южным морем. Не полностью выполнена была и вторая задача -- приобретение золота. Правда, он обнаружил золотые копи в Верагуа, но не привез в Испанию сокровищ, ибо, как он объяснял в одном из своих писем, он не хотел опустошать и грабить край. "Здравый смысл требует, -- добавлял он, -- сначала навести там порядок; после этого золото можно будет получать, не прибегая к насилию".
   Однако более всего он боялся, что зачинщики волнений на Ямайке во всем, что там произошло, обвинят его самого, как это уже случилось с мятежом Рольдана. Один из главных вдохновителей мятежа -- Поррас -- был доставлен в Испанию, где его ожидал суд в Совете по делам Индий, однако губернатор Эспаньолы не прислал никаких следственных материалов, проливающих свет на события. Будучи на Ямайке, Колумб приказал провести расследование по этому делу, но нотариус эскадры, занимавшийся следствием, со всеми своими бумагами остался на каравелле, которая потеряла в плаванье мачту и была отправлена обратно в Санто-Доминго. Совет по делам Индий, не имея необходимых документов, естест­венно, не мог провести судебное разбирательство, и таким образом Поррас оказался на свободе и получил полную возможность продолжать мстить Адмиралу.
   Будучи родственником королевского казначея Моралеса, он имел доступ к придворным вельможам и сумел настроить их в свою пользу. Колумб написал письмо Моралесу и приложил к нему копию прошения, получен­ного им от мятежников на Ямайке, в котором они признают свою вину и умоляют о помиловании; он советовал казначею не доверять наговорам своего род­ственника, пока не выслушает самого Колумба.
   В то время при дворе были верные друзья Колумба -- неутомимый Диего Мендес, Алонсо Санчес де Карвахаль и Херонимо. Они могли дать важные показания в его пользу, и Колумб написал своему сыну Диего, чтобы тот попросил их принять участие в его деле. "Я уверен, -- писал он, -- что правдивость и настойчивость Диего Мендеса пересилят лживые выдумки Порраса". Трудно найти что-нибудь более трогательное и простодушное, чем высказанное им в одном из писем чувство преданности государям: "Я так ревностно, так усердно служил Их Величествам, будто от этого зависело, попаду ли я в рай, и если что-то мне не удавалось, то лишь потому, что у меня не хватало знаний или сил, чтобы сделать это".
   Читая эти щемящие сердце письма, трудно поверить, что человек, так жалобно взывающий к справедливости и так тщетно умоляющий о соблюдении своих неоспоримых прав, есть не кто иной, как сам Христофор Колумб, открывший нам Новый Свет; трудно узнать в этом дряхлом, раздавленном несчастьями и обездоленном старике недавнего героя, любимца двора, всего несколько лет назад оказывавшего ему поистине королевские почести.
   Наконец каравелла, с которой были отправлены офи­циальные следственные материалы по делу братьев Поррасов, прибыла в португальский порт Альгарвес, и у Колумба появилась надежда, что его наконец-то поймут и он сможет уладить свои дела. С каждым днем росло желание явиться ко двору как можно скорее. Он нанял носилки, их доставили к его дверям, однако дурная погода и обострившееся недомогание вынудили его вновь отказаться от путешествия. В довершение всего он практически лишился возможности переписки: теперь он мог писать только по ночам, потому что дневной свет настолько усиливал болезнь, что он не мог свободно владеть руками. А между тем известия становились все более неблагоприятными. Флегматичный Фердинанд проявлял полное равнодушие ко всем его просьбам, великодушная Изабелла была опасно больна. А ведь именно на ее благородство и справедливость рас­считывал Колумб, все еще надеясь восстановить утра­ченные права. "Да будет милостива к ней Святая Троица, -- говорит он, -- да возвратит она здоровье нашей государыне; да приведет она в порядок все, что пришло сейчас в расстройство". Увы! Когда он писал это письмо, его великодушной покровительницы уже не было в живых.
   Здоровье Изабеллы давно уже было подорвано целой чередой семейных несчастий. Смерть ее единственного сына принца Хуана, смерть возлюбленной дочери и подруги принцессы Изабеллы и, наконец, смерть внука -- наследного принца Мигеля нанесли три неисцелимые раны ее нежному, чувствительному сердцу. Боль утрат усугублялась слабоумием старшей дочери Хуаны и ее неудачным браком с эрцгерцогом Филиппом.
   Горе, входящее во дворцы, не вызывает ни дружеской поддержки, ни сочувствия, которые в обычной жизни помогают людям переносить обрушившиеся на них несчастья. Изабелла, вознесенная на вершину человече­ского величия, окруженная почестями блестящего двора и трофеями счастливого и славного царствования, стра­дала в одиночестве. Угнетавшая ее тоска подрывала душевные силы и обостряла телесные недуги. После четырех тяжких приступов, 26 ноября 1504 года она скончалась в Медина-дель-Кампо в возрасте пятидесяти четырех лет; но задолго до того, как навсегда закрылись ее глаза, закрылось ее сердце для суеты и тщеты сего мира. "Пусть мое тело, -- распорядилась она в завещании, -- будет погребено в монастыре Сан-Франсиско, что находится в Альгамбре, в Гранаде, в обыкновенной гробнице, а вместо монумента пусть будет поставлен простой камень с высеченной на нем надписью. Но если король, мой господин, изберет для своего погребения какую-нибудь иную церковь, монастырь или любое другое место в наших королевствах, я желаю и приказываю перенести туда мое тело и похоронить рядом с телом Его Величества, и да будет наша совместная могила знаменовать союз, которым мы наслаждались при жизни и в котором, я надеюсь, наши души милостью Божьей сольются на небесах"* (* Последняя воля Изабеллы была исполнена. Автор этих строк видел усыпальницу в королевской часовне кафедрального собора в Гранаде, в которой покоятся ее останки рядом с останками Фердинанда. Их прекрасные скульптурные изображения, высеченные из белого мрамора, лежат бок о бок, напоминая об их союзе. Алтарь часовни украшен барельефами, изображающими сцены падения и возвращения Гранады.).
   Таков был один из пунктов завещания этой удиви­тельной женщины, в котором проявилось и возвышенное смирение ее сердца, и супружеская любовь, соединен­ная, как верно подметил один автор, с благочестием и нежной грустью. Это была самая чистая душа из всех, кому когда-либо доводилось править страной. Если бы судьба пощадила Изабеллу и даровала еще несколько лет жизни, ее неустанная заботливость и доброта смогли бы предотвратить множество ужасных эпизодов коло­низации Нового Света и облегчить участь туземцев. Но как бы то ни было, ее славное имя всегда будет сверкать подобно яркой звезде на горизонте ранней истории Нового Света.
   Известие о смерти Изабеллы застало Колумба за письмом к сыну Диего. Он упоминает об этом событии в краткой приписке, сделанной явно второпях, но тем не менее преисполненной глубокой скорби и тро­гательной заботы о ее памяти. "Вот тебе наказ, дорогой мой сын Диего, -- пишет он, -- о том, что тебе надлежит сделать сейчас же. Главное -- ты должен усердно и с глубоким чувством помолиться об успоко­ении души нашей государыни королевы. Вся ее жизнь была исполнена святости, она воистину была пра­ведницей, всегда готовой служить Богу, поэтому мы можем быть уверены, что она принята в царствие Его, где нет ни забот, ни печалей нашего бренного мира. Далее должен ты отныне все свои силы и способности направить на службу нашему государю королю и своим неутомимым трудом стараться облегчить его горе. Его Величество -- глава христианства. Вспомни, как говорит пословица от больной головы всему телу страданье. Вот почему ты, как каждый добрый христианин, должен молить Бога даровать государю здоровье и многие лета жизни, мы же, состоящие на государевой службе люди, должны печься о нем с большим усердием и рвением, чем кто-либо иной".
  
   Глава 3
   Появление Колумба при дворе. Безуспешные попытки добиться справедливости
   (1505)
  
   Смерть Изабеллы нанесла роковой удар по положе­нию Колумба. Пока королева была жива, он еще мог рассчитывать на ее справедливость и верность своему королевскому слову, на благодарность за его службу и благосклонность, которую она питала к нему. За время болезни королевы дела Колумба пришли в упадок, а после ее смерти целиком стали зависеть от щедрости и справедливости Фердинанда.
   Конец зимы и начало весны из-за тяжкой болезни Колумб провел в Севилье, тщетно пытаясь письмами добиться от правительства решения своих дел. Его брат аделантадо, любовь и преданность которого он ощущал при всех ударах судьбы, находился тогда при дворе и хлопотал в интересах Адмирала; вместе с ним был и младший сын Колумба Фернандо, которому исполнилось семнадцать лет. Любящий отец в своих письмах к старшему сыну Диего неоднократно говорит о нем, как о молодом годами, но зрелом умом и в поступках; человеке и просит опекать его, как в свое время он сам опекал младших братьев. Это письмо, возвышенное и простодушное, также дает нам почувствовать сердеч­ность Адмирала. "Обращайся с ним, как положено старшему брату с младшим, -- пишет он. -- У тебя ведь нет других братьев. А я молю Бога, чтобы он был для тебя именно таким, каким ты сам желаешь. Но даже если бы у тебя было десять братьев, то и этого было бы не много. У меня никогда не было лучших друзей, чем мои братья".
   Среди тех, кому Колумб поручал доставлять свои письма, был и Америго Веспуччи. Колумб пишет о нем, как о весьма достойном, но неудачливом человеке, все начинания которого не принесли ему никакой пользы. Веспуччи, замечает он, всегда готов оказать ему услугу. Адмирал рассчитывал, что он поможет ему доказать успешность последней экспедиции и подтвер­дит, что именно тогда были открыты самые прекрасные страны Нового Света. Впоследствии Америго Веспуччи вместе с Алонсо де Охедой совершил путешествие к тем же берегам.
   В это же время произошло событие, бросившее луч надежды на будущее Колумба. Ожидался приезд ко двору бывшего епископа Валенсии Диего де Десы, который в бытность свою монахом помогал Колумбу защищать его интересы перед собранием ученых мужей в Саламанке, а потом помогал и своим кошельком, когда Колумб делал свои предложения испанскому двору. Теперь Диего де Деса получил назначение на должность архиепископа Севильи, но еще не был посвящен в этот сан. Колумб поручил своему сыну Диего просить достопочтенного прелата, чтобы тот взял под свое попечение все его дела при дворе. "Обрати особое внимание на две вещи, -- пишет он сыну. -- Во-первых, узнай, не упомянула ли меня почившая в Бозе королева в своем завещании и, во-вторых, постарайся привлечь к нашим делам епископа Валенсийского, благодаря которому Их Величества получили в свое владение Индии, потому что именно он поддержал меня и убедил остаться в Кастилии, когда я был уже готов покинуть ее". В другом письме он говорит: "Если приехал епископ Валенсийский или когда он приедет, расскажи ему, как я обрадовался его возвышению, и передай, что когда я приеду в Мадрид, я остановлюсь у его светлости, даже если он не пригласит меня, ибо остаюсь верен нашей братской дружбе".
   Постоянные требования Колумба о восстановлении его прав и привилегий, которые он высказывал в письмах или через посредников, при дворе восприни­мали с холодным равнодушием. Ни одна из его жалоб не была удовлетворена, ни одно соображение, касаю­щееся его собственных дел, не было принято во внимание. Овандо были посланы новые инструкции, причем Адмиралу даже не сообщили об их содержании. Когда было принято решение отправить в Новый Свет трех епископов, он не мог добиться, чтобы выслушали его мнение на этот счет еще до их избрания. Он глубоко страдал от столь пренебрежительного отношения, и желание лично явиться ко двору с каждым днем становилось все сильнее. Чтобы облегчить себе это путешествие, он решил ехать верхом на муле; однако королевский указ запрещал использовать мулов длл верховой езды, поскольку в то время это получило всеобщее распространение и наносило ущерб коневод­ству, -- и Колумбу пришлось просить специальное разрешение. Из уважения к его возрасту и болезни, не позволявшей ему ехать на лошади, такое разрешение было дано. Но состояние его здоровья оставалось настолько тяжелым, что он долгое время не мог воспользоваться полученной привилегией.
   Все эти подробности, взятые из недавно найденных писем Колумба, показывают, каково было истинное состояние его дел, его душевные в физические страда­ния в ту зиму, когда он, вернувшись из последнего в самого неудачного своего путешествия, жил в Севилье. Обычно считалось, что в это время он отдыхает от трудов и забот. И на самом деле, не было человека, который так нуждался в отдыхе, так ждал его и имел так мало возможностей насладиться им.
   Только в мае Колумб смог наконец выехать из Севильи в сопровождении своего брата аделантадо. Они направились в Сеговию, где в это время находился двор.
   Всего несколько лет назад он с триумфом въезжал в Барселону, окруженный дворянами и рыцарями Испа­нии, под шумные крики восторженной толпы, и вот теперь, измученный долгой дорогой, он въезжал в Сеговию всеми забытый, удрученный годами и болез­нями. Когда он представился при дворе, ему не оказали того теплого приема, того сердечного сочувствия и доброжелательности, на которые ему давали право рассчитывать его беспримерные заслуги и перенесенные страдания.
   Себялюбивый Фердинанд забыл все, что сделал для короны Колумб, и испытывал лишь неудовольствие из-за его настойчивости. Он принял его со всеми приличествующими случаю знаками уважения, но с улыбкой, подобной лучу зимнего солнца, которое светит, но не греет; она освещала лицо, но не согревалась сердечным теплом.
   Адмирал представил королю подробный отчет о своем последнем путешествии, описал огромную протяжен­ность исследованной им части материка, богатства провинции Верагуа. Он рассказал также о своих злоклю­чениях на острове Ямайка, о бунте Порраса и его банды и о многих других бедствиях, с которыми ему пришлось столкнуться во время этой экспедиции. Король слушал его с вежливым вниманием, но при этом оставался совершенно безучастным; Изабеллы, которая ободрила бы его доброй улыбкой или слезой сострадания, уже не было в живых. "Я не знаю, -- говорит преподобный Лас Касас, -- что могло вызвать такую холодность или безразличие короля к человеку, оказавашему ему беспримерные услуги; возможно, причиной его предубеждения были наговоры и жалобы на Адмирала; я имел возможность узнать кое-что о них от людей, пользовавшихся милостью и доверием государя".
   Через несколько дней Колумб подал королю составленное по всей форме прошение, в котором перечислил все, что сделал для Испании, и напомнив о полученных обещаниях, скрепленных королевским словом и коро­левской печатью, умолял о возмещении убытков и компенсации, о чем уже не раз безуспешно просил и раньше; со своей стороны, он изъявлял готовность остаться до конца дней на королевской службе; при этом он утверждал, что накопленный опыт и знания помогут ему принести пользу, во сто крат превосходя­щую все, чего ему до сих пор удалось добиться. Король в своем ответе признавал величие того, что сделал Адмирал для короны, и давал высокую оценку его службе, но конкретное рассмотрение всех вопросов рекомендовал поручить какому-нибудь искушенному в таких делах посреднику. Колумб тут же предложил в качестве посредника своего друга архиепископа Севильского дона Диего де Десу, одного из самых знающих и честных людей при дворе. Король утвердил его выбор, однако чрезмерно расширил круг вопросов, подлежащих рассмотрению третейским судьей, включив в него и такие, которые Колумб вовсе не собирался обсуждать, а частности, о его правах на звание вице-короля Индий. Колумб в подобающих выражениях отверг такой подход. Эти права, столь ясно сформулированные и столь торжественно объявленные в свое время, он считал бесспорными. Обсуждению могли подлежать лишь суммы различных выплат и вознаграждений, величина удержаний и прибавок, размер чистого годового дохода и прочие подобные вещи. Однако, поскольку король настаивал на своем, арбитраж так и не мог состояться.
   Во всем этом деле главным для Колумба были его права и привилегии, все остальное не имело большого значения. В одной из бесед с королем он предложил, не прибегая к третейскому суду, отказаться от годового дохода и, более того, вернуть все дарованные ему грамоты на различные привилегии и договоры, устанав­ливающие его права, если взамен его величество по своему усмотрению определит ему размер денежного содержания. Единственное, о чем он просил, решить это дело как можно быстрее, чтобы он мог освободиться от унизительного ожидания, удалиться в какой-нибудь тихий уголок и обрести, наконец, покой и отдохновение от тяжких трудов и лишений. На это прямое обращение к великодушию и чувству справедливости Фердинанд отвечал цветистыми комплиментами и неопределенными обещаниями, которые ласкали слух, но не согревали сердце. "В сущности, -- отмечает Лас Касас, -- король не только ничего не делал для него, но и попросту чинил ему различные препятствия, не переставая при этом рассыпаться в любезностях".
   В течение многих месяцев Колумб безуспешно до­саждал двору своими просьбами. Король неизменно выказывал ему внимание, кардинал Хименес, архиепи­скоп Толедский, и все знатнейшие сановники также относились к нему с подчеркнутой почтительностью, однако горький опыт научил Колумба не доверять любезностям придворных. Его прошения и иски были переданы в "Суд совести по решению дел покойной королевы и короля". Это была особая судебная инстан­ция Испании, члены которой назначались королем и занимались наблюдением за точным выполнением завещания предшественника короля и уплатой его долгов. Она два раза рассматривала дело Колумба, но не пришла ни к какому решению. Намерения короля были вполне очевидны, и никто не посмел бы перечить ему. "Полагают, -- пишет Лас Касас, -- что если бы король не опасался запятнать свою совесть и бросить тень на свое имя, он безусловно отнял бы все или почти все привилегии, дарованные Адмиралу королевой и им самим, хотя Колумб полностью оправдал их своими заслугами".
   Колумб все еще не оставлял надежды, что король просто откладывает решение, желая посоветоваться со своей дочерью Хуаной, наследницей Изабеллы на кастильском престоле, которая в скором времени должна была приехать из Фландрии вместе со своим мужем Филиппом: ведь требования Колумба затрагивали инте­ресы короны. Это помогало ему терпеливо переносить все задержки, однако физические силы были на исходе, и даже поднимавшая дух мысль о будущей славе не поддерживала его больше. Завершалась сама жизнь.
   Острый приступ подагры, усугубленный разочарова­ниями и огорчениями, вновь уложил его в постель. С этого ложа страданий он еще раз обратился к королю за справедливостью. Он больше ничего не хотел для себя, он заботился только о своем сыне Диего. Даже не упомянув о денежном вознаграждении, он просил лишь об одном: навсегда оставить за его семьей все заслуженные им титулы и почетные знаки признания. Он умолял возвратить его сыну Диего место губерна­тора, которрго тот был несправедливо лишен. "Это касается моей чести, -- писал он в этом письме. -- Во всем прочем поступайте, как будет угодно Вашему Величеству; верните, что Вы находите нужным, или удержите, если это более соответствует Вашим интере­сам, во всех случаях я буду удовлетворен. Я думаю, что беспокойство, вызванное тем, что решение этого дела постоянно откладывается, является главной при­чиной моей болезни". Аналогичное прошение подал Фердинанду и сын Колумба Диего, предлагавший назначить ему советников, указаниями которых он будет руководствоваться.
   Оба прошения Фердинанд принял с самым любезным видом и, как обычно, стал тянуть время, уклоняясь от определенного ответа. "Чем чаще к нему обращались с просьбами, -- замечает Лас Касас, -- тем благосклоннее он относился к ним, но неизменно откладывал решение в надежде, что терпение просителей в конце концов истощится и они откажутся от своих прав и привилегий в Новом Свете в обмен на титулы и поместья в Кастилии". Колумб с негодованием отвергал все пред­ложения такого рода, считая, что они унижают заслуженнные им титулы. Вместе с тем он видел, что его надежды на получение компенсаций от Фердинан­да становятся все более призрачными. Накрепко прико­ванный к постели болезнью, он пишет верному другу Диего де Десе письмо, проникнутое отчаяньем. "Судя по всему, Его Величество не собирается выполнить обещания, данные мне им самим и блаженной памяти королевой, скрепленные их словом и печатью. Бороться с его волей для меня то же самое, что бороться с ветром. Я сделал все, что мог. Остальное я предостав­ляю Богу, всегда милостивому ко мне во всех моих бедствиях и нуждах".
   Расчетливый Фердинанд холодно наблюдал за муче­ниями этого выдающегося человека, изнемогавшего от телесных недугов и от крушения всех надежд. Еще несколько проволочек, еще несколько разочарований -- и перестанет биться это благородное и преданное сердце; и вот тогда-то он наконец избавится от требований этого уже бесполезного человека, докучли­вого просителя.
  
   Глава 4
   Смерть Колумба
  
   Жизнь уже угасала в теле Колумба, измученном болезнью и душевными страданиями, и больше нечего было ждать, как вдруг для него вновь блеснул луч надежды: он узнал, что из Фландрии для принятия кастильской короны прибыли король Филипп и королева Хуана. Колумб рассчитывал найти в дочери Изабеллы покровительницу и друга. Король Фердинанд в сопро­вождении всего двора отправился в Ларедо встречать чету молодых королей. Колумб хотел было поехать с ними, но очередной приступ подагры приковал его к постели. Состояние его было настолько тяжелым, что он не смог отпустить и своего сына Диего, который ухаживал за ним. Поэтому в Ларедо с приветствиями и поздравлениями был послан брат Адмирала, аделантадо, на которого он привык полагаться во всех трудных случаях. Колумб передал с ним письмо новому королю и королеве; выразив сожаление, что болезнь помешала ему лично засвидетельствовать свое почтение, он просил считать его вернейшим подданным их величеств, он надеется, что их величества вернут ему его титулы и привилегии; в заключение он уверял, что несмотря на тяжелую болезнь сможет еще оказать им услуги, намного превосходящие все, что ему удалось сделать до сих пор.
   Это был последний взлет его пламенного и не­укротимого духа; преодолевая тяжесть прожитых лет и болезней, не сломившись под всеми выпавшими на его долю невзгодами и несправедливостями, уже на смер­тном одре он с юношеским воодушевлением и верой говорит о новых, еще более грандиозных предприятиях, будто впереди у него целая жизнь. Аделантадо прос­тился с братом, которого ему не суждено было больше увидеть, и отправился с его письмом навстречу новым государям, которые оказали ему самый доброжела­тельный прием. Юные король и королева внимательно рассмотрели все просьбы Адмирала и просили аделантадо передать ему, что его дело в самое ближайшее время будет решено благоприятным для него образом.
   А в это время заботы и огорчения Колумба близились к концу. Внезапный свет надежды, ожививший его душу, теперь угасал под напором все более жестоких телесных страданий. Сразу же после отъезда аделантадо его болезнь обострилась. Недавнее путешествие нанесло последний удар его здоровью, и без того подорванному лишениями и трудностями, а постоянные тревоги и волнения, не оставлявшие его ни на день после возвращения в Испанию, лишали его покоя, столь необходимого в его возрасте. Холодная неблагодарность короля Фердинанда терзала его сердце. Продолжа­ющееся отстранение его от всех должностей, враж­дебность и клевета бросали, казалось ему, тень на его славу -- главный предмет его честолюбия. Разумеется, это была мимолетная тень, но как трудно было этому самому выдающемуся человеку своего времени про­никнуть взором сквозь нее и провидеть тот ореол, которым будет окружено его имя в глазах восхищенных потомков.
   Общий упадок сил и возрастающие страдания дали почувствовать Колумбу, что последний час уже близок, и он решил сделать все необходимые распоряжения, касающиеся его наследников.
   Говорят, что 4 мая он написал неформальное духовное завещание на чистой странице небольшого молитвенника, подаренного ему Папой Александром VI. Сам этот молитвенник он завещал Генуэзской республике, которую назначил наследницей всех своих привилегий и званий в случае, если оборвется мужская линия его наследников. Он приказал также построить в этом городе больницу на доходы от его итальянских поместий. По поводу подлинности этого документа возникли сомнения, он стал предметом спора среди комментаторов. Однако этот вопрос не имеет большого значения. Важно отметить, что подобное завещание вполне могло быть написано таким человеком, как Колумб, когда мучимый тяжелой болезнью, он почувствовал близость смерти и поторопился выразить свою любовь к родному городу. Это завещание комментаторы называют "походным", поскольку похожие документы или приписки к ранее составленным завеща­ниям без соблюдения обычных формальностей, требуемых гражданским правом, были в ходу у солдат, когда им грозила смертельная опасность. А две недели спустя, за день до смерти, Колумб по всем правилам составил окончательное завещание, которое и получило законную силу. В этом документе он с большей определенностью распоряжается своими званиями, привилегиями и всем принадлежащим ему имуществом.
   В ужасные последние минуты, когда душе уже не остается времени для сведения счетов с землей и небом, с человека спадает всякое притворство и раскрывается его истинная сущность. Последнее завещание Колумба, сделанное на краю могилы, несет отпечаток его страстей и добродетелей. В нем он повторяет и подтверждает многие статьи своего первого завещания, в которых главным наследником назначается его сын Диего. Наследуемая собственность -- майорат -- в случае смерти Диего, если после того не останется детей мужского пола, должна перейти к его брату, дону Фернандо, а от него, в аналогичном случае, к дяде Диего -- дону Бартоломео и так далее по нисходящей мужской линии; в случае, если прервется мужская линия, майорат должен наследоваться ближайшей род­ственницей Адмирала. Он запрещает наследникам май­ората дробить поместья и отдавать хотя бы часть в чужие руки; им надлежит прилагать все возможные средства к их расширению и процветанию. Он наказы­вает своим наследникам быть готовыми в любое время пожертвовать жизнью и имуществом ради его величе­ства и распространения христианской веры. А своему сыну дону Диего предписывает ежегодно десятую часть доходов с поместий, когда они станут процветающими, жертвовать в пользу бедных родственников и других лиц, оказавшихся в нужде; из остальных частей дохода он завещает выплачивать ежегодно определенные доли дру­гому своему сыну, дону Фернандо, и своим братьям дону Бартоломео и дону Диего, при этом доля Фернандо передавалась по наследству по всей его мужской линии. Оговорив таким образом доходы, которые обеспечат будущность его семьи, он приказывает своему сыну Диего, когда все поместья будут приведены в порядок, возвести часовню на дарованном ему Богом острове Эспаньола, в городе Консепсьон, в Веге и ежедневно служить в ней мессы за упокой души своего отца, матери, жены и всех почивших в вере. Другая статья завещания вверяет попечению дона Диего Беатрису Энрикес, мать его внебрачного сына Фернандо. Связь его с этой женщиной никогда не была освящена браком, в то ли по этой причине, то ли из-за того, что он не уделял ей ранее должного внимания, в последние минуты жизни Колумб проявляет глубокое раскаяние. Он наказывает сыну Диего обеспечить ее так, чтобы она могла вести приличный образ жизни, "и пусть все это будет исполнено, -- добавляет он, -- дабы я мог очистить совесть и снять тяжесть с души*" (* Диего, сын Адмирала, в своем завещании упоминает о воле отца и говорит, что тот поручил ему выплачивать Беатрисе Энрикес десять тысяч мараведи ежегодно и некоторое время он в точности выполнял этот наказ, однако за три -- четыре года до ее смерти эта сумма, насколько он помнит, ей не выплачивалась, поэтому он приказывает уточнить задолженность и передать деньги наследникам Беатрисы Энрикес (прим. авт.).). В конце завещания он собственной рукой вписывает несколько сумм, которые следует передать живущим в разных местах людям, не открывая имени пославшего эти деньги. По-видимому, это были платежи по небольшим долгам, сделанным им ё разное время, или плата за оказанные некогда услуги. Среди этих поручений -- полмарки серебром бедному еврею, жившему у ворот еврейского квартала в Лиссабоне. Эти мелкие выплаты как нельзя лучше свидетельствуют о его неукоснительном стре­млении к соблюдению справедливости во всех делах и к точности в выполнении самых незначительных обя­зательств. В том же духе он дает множество советов своему сыну Диего: он наставляет его как вести дела, наказывает каждый месяц лично подсчитывать домашние расходы и скреплять расчеты своей подписью, ибо недостаток аккуратности, замечает он, приводит к потере средств и слуг, причем последних превращает во врагов. Свою последнюю волю он высказал в присутствии нескольких верных друзей и слуг, среди них был и Бартоломео Фиеско, сопровождавший Диего Мендеса в его опасном путешествии на каноэ с Ямайки на Эспаньолу.
   Исполнив со скрупулезной щепетильностью все зем­ные обязанности, налагаемые любовью, верностью и справедливостью, Колумб обратил свои мысли к небу; причастившись и исполнив все обряды, подобающие доброму христианину, он с великим смирением испустил дух в день Вознесения 20 мая 1506 года на семидесятом году жизни. Его последние слова были: "IN MANUS TUAS, DOMINE, COMMENDO SPIRITUM MEUМ!" -- "В руки твои, Господи, передаю душу мою!"
   Тело его было выставлено для прощания в монастыре Св. Франциска, а затем с пышностью погребено в Вальядолиде, в приходской церкви Санта-Мария-де-ла-Антигуа. В 1513 году его останки были перевезены в Севилью, в картезианский монастырь Лас-Куэвас, и помещены там в часовне Санта-Анна или Санто-Кристо, где впоследствии был погребен и его сын Диего, умерший в деревне Монтальбан 23 февраля 1526 года. В 1536 году тела Колумба и его сына Диего были перевезены на Эспаньолу и похоронены в кафедральном соборе города Санто-Доминго. Но и там они недолго оставались в покое: вскоре их снова извлекли из могил и перевезли на остров Куба, в Гавану.
   Нам рассказывали, что Фердинанд после смерти Колумба постарался продемонстрировать признание за­слуг Адмирала: он приказал воздвигнуть в его память монумент и выбить на нем уже приводившиеся ранее слова: "ДЛЯ КАСТИЛИИ И ЛЕОНА НОВЫЙ СВЕТ ОТКРЫЛ КОЛУМБ".
   Однако как бы ни был величествен этот памятник, Адмирал заслуживал несравненно большей благодар­ности, которой ему так и не довелось при жизни получить от монарха. А что касается начертанных на памятнике слов, они никогда не изгладятся в памяти человечества.
   Некоторые верноподданные испанские писатели пы­тались было оправдать поведение Фердинанда в отно­шении Колумба. У них, безусловно, были благие намерения, но вся их затея кончилась провалом, о чем, конечно, не следует сожалеть. Скрывать от порицания людей вопиющую несправедливость, проявленную столь заметной фигурой, значит лишать историю одного из ее главнейших назначений.
   Пусть неблагодарность Фердинанда останется в па­мяти будущих поколений. Пусть тень, брошенная ею на образ этого блестящего монарха, послужит уроком другим правителям и напомнит им, как важно для своей собственной славы быть справедливыми с другими знаменитыми людьми.
  
   Глава 5
   О личности Колумба
  
   Работая над историей Колумба, автор стремился создать как можно более точный и полный портрет своего героя, поэтому он не оставлял без внимания ни одного обстоятельства, ни одной детали, если они позволяли оттенить какую-нибудь черту его характера, и не упускал ни одного события, ни одного косвенного свидетельства, если они могли пролить дополнительный свет на его взгляды и мотивы его поступков. Вот почему автор включил в свое повествование множество фактов, о которых другие историки либо хранят молчание, либо касаются их мимоходом, видимо, не желая повредить славе этого великого человека сообщением сведений, которые могут быть истолкованы как доказательства его грубых ошибок и неверных поступков; однако тот, кто изображая гениального человека, обращается только к его высоким достоинствам и героическим чертам, может создать прекрасную картину, но у него никогда не получится верный портрет. В великих людях лучшие черты соединяются со слабостями. И более того, само их величие часто есть не что иное, как результат внутренней борьбы с несовершенством своей натуры, а самые благородные поступки нередко порождены столк­новением их достоинств и недостатков.
   В личности Колумба удивительным образом сочета­лись практицизм и возвышенное, начало. Его ум, опираясь на изучение и наблюдение, обнимал все области знаний, имеющие какое-либо отношение к его теориям; бурный темперамент, как уже отмечалось, не позволял ему довольствоваться расхожими знаниями своего времени, поэтому он с присущим ему рвением обращался к отцам церкви, штудировал арабских, еврейских и других древних географов; и в то же время его мощный, но недисциплинированный гений позволял ему преодолевать ограниченность науки той эпохи и делать выводы, ведущие далеко за умственный горизонт современников. И хотя некоторые его умозаключения оказались ошибочными, это были невольные заблужде­ния, обусловленные общим состоянием тогдашнего научного знания, к тому же сами по себе это были блестящие гипотезы. Его открытия развеяли невежество его эпохи, превратили верные догадки в факты и опровергли многие ложные представления.
   В ходе своих экспедиций Колумб продемонстрировал поразительную глубину и удивительную точность в восприятии явлений внешнего мира. Так, например, вариации земного магнетизма, направления течений, классификация морских растений, установление круп­ных климатических зон океана, температурные изме­нения, определяемые не только отдаленностью от экватора, но и положением относительно меридианов -- эти и многие другие природные феномены, с которыми пришлось столкнуться, он схватывал и фиксировал с необычайной зоркостью и быстротой; Колумб внес существенный вклад в фундаментальные понятия о мире. Эта ясность мысли, эта быстрота обращения факта в закономерность, яркие вспышки воображения, отличавшие его величественный подвиг от первого до последнего шага и обеспечившие его блистательный успех, были замечательно точно охарак­теризованы Гумбольдтом как "победа ума".
   Говорят, что в договоре, заключенном Колумбом с испанским двором, легко усмотреть корыстные сообра­жения и честолюбивые замыслы. Это обвинение столь же несправедливо, сколь и безосновательно. Колумб стремился к почестям и богатству, преследуя ту же высокую цель, с какой он добивался известности; все это должно было стать частью и символом его достижений, осязаемым доказательством успеха всего его предприятия. Он не просил у монархов ничего, кроме назначения его вице-королем тех земель, которые он надеялся присоединить к их владениям, а также доли в доходах дла поддержания на должном уровне своего высокого звания. В случае, если бы ему не довелось открыть ни одной новой земли, его обусловленный договором титул вице-короля должен был стать недей­ствительным; а если бы открытые земли не дали никакого дохода, все его труды и пережитые опасности не принесли бы ему никакой выгоды. И коль скоро его вице-королевство действительно оказалось великолеп­ным, а доходы обильными, то это было следствием великолепия и богатства земель, которые он присоеди­нил к кастильской короне. Какой монарх не принял бы с восторгом таких выгодных для своего государства условий? Колумб же рисковал в этом предприятии не только затраченным трудом да честолюбивыми планами: когда возникли сомнения в чистоте его намерений, он добровольно принял на себя восьмую часть расходов по первой экспедиции и с помощью своих сподвижников выплатил ее.
   Поистине, как мы уже отмечали, он являл собой редкое сочетание практичного делового человека и мечтателя, что, впрочем, и позволило ему, преодолев все трудности, осуществить свое великое предприятие; но денежные расчеты и заботы, обеспечивавшие выпол­нение его замыслов, никогда не могли охладить жар надежд в его душе. Доходы, ожидаемые от открытий, он собирался потратить с той же самой широтой натуры и благочестием, с которыми он их добивался. Он намеревался обратить их на благотворительные и богоугодные дела: на облегчение положения бедняков в своем родном городе, на постройку церкви Поминовения Усопших Душ, на снаряжение войск для похода в Палестину с целью освобождения Гроба Господня. Таким образом, его честолюбие было возвышенным и благородным; это был человек высоких помыслов к великодушного сердца.
   Будучи вице-королем, он строго следил за тем, чтобы ему оказывали соответствующие почести и не допускал ни малейшего ущемления своих привилегий; но это объяснялось не просто любовью к титулам, а тем, что он ценил их как свидетельства своего подвига; он ревностно оберегал их, ибо считал лучшей наградой. В своих последних обращениях к королю он настаивает, в сущности, только на восстановлении своего достоинства -- титулов, чинов и званий. Что же касается денежных обязательств и вообще всех имущественных претензий, он предлагает передать их на рассмотрение третейского суда или предоставить их решение самому государю; другое дело -- его официальные титулы и звания: "Это, -- гордо заявляет он, -- касается моей чести". В завещании он наказывает своему сыну Диего и всем, кто будет после него наследовать состояние, невзирая на титулы, которые им может впоследствии даровать государь, всегда подписываться просто "Адмирал", уве­ковечивая тем самым истинный источник величия семьи.
   Во всех поступках Колумба отчетливо проявляется широта его взглядов и благородство души. В отличие от современных ему мореплавателей, снедаемых алчностью авантюристов, которые рыскали по свету с единственной целью быстрого обогащения в новооткры­тых землях, Колумб, где бы он ни был, стремился собрать полезные сведения о почве, ремеслах, реках и гаванях; в его намерения входило колонизовать откры­тые страны, развить в них земледелие, установить дружеские отношения с туземцами, просветить и обучить их, основать города, развивать ремесла и искусства, утвердить главенство закона, порядка и религии и создать, таким образом, благоустроенные процветающие государства. Выполнению этих замеча­тельных планов постоянно оказывал противодействие бесчестный сброд, которым он имел несчастье коман­довать; для этих негодяев любой закон был тиранией и любой порядок -- угнетением. Чинимые ими бесчин­ства расстраивали все его полезные начинания, вызывали волнения и вооруженное сопротивление мирных индейцев; когда же эти беспутные люди буйством навлекли на свою голову бедствия и войны и сокрушили самого Колумба, окончательно развалив воздвигаемое им здание, они его же и обвинили во всех неудачах.
   Величайшим благом было бы для Испании, если бы сподвижники и последователи Колумба придерживались его здравой политики и его либеральных взглядов. Новый Свет в этом случае был бы заселен мирными колонистами и цивилизован просвещенными законодателями, а не сделался бы легкой поживой для алчных завоевателей и авантюристов всех мастей.
   Колумб обладал повышенной чувствительностью, он легко возбуждался, быстро реагировал на события и глубоко их переживал; раздражительный и импульсив­ный по природе своей, он болезненно переносил оскорбления и несправедливости; однако излишняя живость его темперамента уравновешивалась сердечной добротой и великодушием. Эти качества -- мягкость сердца и величие души -- он проявлял при всех превратностях судьбы.
   Хотя Адмирала постоянно унижали в дарованных ему привилегиях и ущемляли в полномочиях вице-короля, хотя его планы рушились и сама его жизнь оказывалась в опасности во время беспорядков, чинимых презрен­ными бунтовщиками (причем, все это происходило в такое время, когда разум его иссушали заботы, а тело терзали болезни, способные вывести из себя самого терпеливого человека), -- он тем не менее находил в себе силы сдерживать свой от природы непокорный и пылкий характер, мог, опираясь на силу разума, заставить себя быть снисходительным и действовать убеждением или даже просьбами. Нельзя не отметить, что ему была совершенно не свойственна жажда мести: Колумб готов был простить любого человека и забыть его вину при малейших признаках раскаяния или желания примирения со стороны последнего. Ему воздавали должное за умение руководить людьми, но гораздо большей похвалы он заслуживает за умение управлять самим собой.
   Природная доброта открывала ему все радости окру­жающего мира. В своих письмах и дневниках вместо подробных и сухих технических записей обыкновенного мореплавателя, он с восторгом художника или поэта воспевает красоты природы. Плывя вдоль берегов Нового Света, Колумб заставляет читателя разделить наслаж­дение, которое испытывает сам, описывая своим несо­вершенным, но таким живописным испанским языком мягкость климата, чистоту и благоухание воздуха, "напоенного сладостной росой", зелень лесов, красоту дерев, величавость гор, свежесть и прозрачность речных струй. Каждый новый пейзаж доставляет ему новое наслаждение, каждая вновь открытая земля кажется красивей предыдущей, а все они вместе -- самыми прекрасными в мире; и так до тех пор, пока он серьезно и простодушно не сообщит своему монарху, что, посколь­ку уже говорил ранее, как прекрасны все открытые им острова, то опасается, что ему не поверят, если он скажет, что остров, который он описывает теперь, превосходит красотой все прежние.
   Так же пылко и безыскусно выражает Колумб свои чувства и по другим поводам, будь то радостные или печальные события, удовольствие или негодование. Будучи окружен закоренелыми негодяями, отравлявши­ми его существование своей наглостью, он часто удалялся в свою каюту и там в одиночестве давал выход своей тоске, облегчая сердце вздохами и стонами. Когда он вернулся в Испанию в оковах и предстал перед Изабеллой, ее нежность и сострадание заставили его забыть гордость, с которой он до тех пор переносил все оскорбления, и он разразился рыданиями.
   Адмирал был глубоко набожным человеком: религи­озное чувство окрашивает все его мысли и поступки, оно проявляется в самых интимных, не предназначен­ных для чужих глаз записях. Каждое значительное открытие он отмечал торжественным богослужением. Молебны звучали на его кораблях, когда они впервые достигли Нового Света, и первое, что Колумб сделал, сойдя на берег, -- распростерся на земле и вознес благодарственную молитву. Каждый вечер его команда пела священные гимны; торжественные звука мессы раздавались среди прелестных рощ, окаймлявших дикие берега языческих стран. Все его великие путешествия были предприняты во имя Святой Троицы, он никогда не отправлялся в путь, не причастившись. Он твердо верил в чудодейственную силу обетов, покаяния и паломничества. Религия, глубоко проникшая в его душу, накладывала на весь его облик печать высокого достоинства и мягкой снисходительности. Его язык был чист и сдержан, он никогда не употреблял ни бранных слов, ни клятв, ни просто непочтительных выражений.
   Нельзя, впрочем, отрицать, что его набожность не была полностью свободна от фанатизма его века. Колумб, по-видимому, придерживался мнения, что все народы, не принявшие христианства, находятся вне пределов действия естественного права, что для их обращения в веру могут быть использованы суровые средства, а к тем, кто упорствует в неверии, позволительно применять жесточайшие меры наказания. В соответствии с этими фанатическими представлениями он считал себя вправе захватывать индейцев и отправ­лять их в Испанию для обучения догматам христианской религии или продавать в рабство тех из них, кто оказывал сопротивление вторжению в их земли. В этих случаях Адмирал поступал вопреки природной доброте своего характера и тем чувствам, которые он первона­чально испытывал и проявлял по отношению к этим кротким и гостеприимным людям; помимо религиозного фанатизма на него, очевидно, влияли правительство, нетерпеливо ожидавшее материальных выгод, и насмеш­ки врагов над ничтожными результатами его путеше­ствий. Однако мы погрешили бы против истины, если бы не напомнили, что обращение в рабство индейцев, взятых в плен на поле боя, было официально одобрено правительством, и что когда вопрос о законности этой меры был вынесен по просьбе королевы на рассмотрение особого совета, то многие юристы и теологи санкцио­нировали ее применение; в конце концов благодаря человеколюбию Изабеллы вопрос был решен в пользу туземцев. Как замечает по этому поводу преподобный епископ Лас Касас, удивительно ли, что необразованный моряк допускает ошибку в том, в чем испытывали сомнение самые просвещенные люди того времени.
   Справедливость требует от нас обратить внимание на это обстоятельство, в какой-то степени оправдывающее поступки Колумба. Мы должны рассматривать его личность в тесной связи с эпохой, в которой он жил, иначе мы рискуем приписать ошибки и заблуждения эпохи лично ему. При этом автор не намерен оправ­дывать Колумба в таких делах, где ошибки непрости­тельны. Пусть останется это пятно на его славном имени, и пусть другие извлекут из этого урок.
   Мы уже упоминали об одной особенности его великой и разносторонней личности -- пылком и восторженном воображении, бросавшем яркий отблеск на все его мысли. Эррера полагает, что он был наделен поэтиче­ским даром, проявление этого дара можно найти в записях, сделанных им на полях "Книги пророчеств", которую он подарил правителям Испании. Впрочем, его поэтический гений дает себя знать во всех его писаниях и поступках. Этот гений как бы творил вокруг него какой-то необычный мир и расцвечивал все предметы яркими красками. Он вовлекал его в фантастические предприятия, вызывавшие насмешки более холодных и трезвых, но вместе с тем и более ограниченных людей. К числу фантастических спекуляций можно отнести, в частности, его размышления в заливе Пария о форме Земли, его соображения о местонахождении земного рая, гипотезы о копях земли Офир на острове Эспаньола, о Золотом Херсонесе и Верагуа, а также его героические проекты крестового похода для осво­бождения Гроба господне. И тот же поэтический настрой Колумбовой души, соединяясь с глубокой религиозностью, наводил его на высокие и торжест­венные размышления о таинственном смысле отдельных мест в Священном Писании и мрачных предсказаний в Пророчествах. Этот дар возвышал его предприятие в его собственных глазах, заставлял воспринимать самого себя как избранника, на которого возложено исполнение величественной миссии и которого направляет и вдох­новляет сам Бог; именно так он толковал услышанный им Голос, утешавший его во время волнений на Эспаньоле и в ночной тишине на берегу Верагуа.
   Он был воистину мечтатель, но мечтатель, особого рода, ибо его восторженная мечтательность приводила к успеху. Наиболее существенная черта его личности заключалась в необычной власти над своим буйным воображением и живым характером; силою своего рассудка он умерял их порывы, а острой проница­тельностью придавал им правильное направление. Уп­равляемое таким образом, его воображение не только не истощалось в пустом парении, оно, напротив, помогало ему мыслить и приходить к таким заключе­ниям, до которых ординарные люди не дошли бы своим умом и не смогли бы их понять, даже если бы эти заключения им изложили.
   Адмиралу была дарована способность постичь скрижа­ли времен и преданий, в лабиринте догадок и легенд разглядеть черты неведомого мира, подобно тому, как древние прорицатели делали предсказания по звездам и прозревали грядущее по своим видениям. "Душа Колумба, -- замечает некий испанский автор, -- была выше века, в котором он жил, поэтому именно ему было поручено совершить великий подвиг -- пересечь море, породившее столько россказней и небылиц, и разгадать загадку своего столетия".
   Но при всей мощи воображения Колумба его мечты далеко отстояли от реальности. Он умер, не ведая об истинном величии своего открытия. До самого последнего вздоха он был убежден, что просто нроложил новый путь для богатой торговли с отдаленными окраинами старого материка и при этом открыл несколько еще неизвестных земель Востока. Он полагал, что Эспаньола -- это древний Офир, где побывал царь Соломон, что Куба и лежащий за ней материк -- часть Азии. Какие блистательные видения славы явились бы ему, если бы он знал, что открыл совершенно новый материк, равный по величине всему Старому Свету и отделенный двумя обширными океанами от всего остального мира, известного тогда цивилизованному человечеству! И как был бы утешен его возвышенный дух, если бы среди страданий нищеты и старости, презираемый переменчивой толпой и неблагодарным королем, он мог предвидеть, что в прекрасном мире, который он открыл, возникнут могущественные госу­дарства, а населяющие их народы на разных языках и наречиях будут благословлять имя Колумба и с почетом передавать потомству.
  
  
  
   Ирвинг Вашингтон.
   И78 Жизнь и путешествия Христофора Колумба. -- X.: Око, 1992. -- 608 с.
   ISBN 5-7098-0026-0
   В связи с 500-летием открытия Америки читателю предлагается получившая мировую известность и всеобщее признание художественная биография великого генуэзца, вышедшая из-под пера выдающегося мастера этого жанра Вашингтона Ирвинга в 1828 году и немедленно ставшая бестселлером. Писателю удалось создать удивительный сплав строгой документальности и экзотичности, изящества слога и энергии повествования, вследствие чего эта книга по сей день остается самым знаменитым трудом из всех, написанных о гениальном мореплавателе.
  
   (Текст на задней обложке).
  
   12 октября 1992 года человечество будет отмечать 500-летний юбилей открытия Христофором Колумбом земли, названной впоследствии Америкой.
   Полтысячелетия назад три хрупких парусника -- "Санта-Мария", "Нинья" и "Пинта" унесли от берегов Испании 88 моряков, не ведавших, что они станут причастны к судьбам всего мира.
   Каким же он был, их капитан -- Колумб, Адмирал Моря-Океана, вице-король Индий, гениальный генуэзец, замысливший столь дерзкое предприятие? Каким чудом переплыл он Атлантический океан? Испытал ли он счастье от исполнения своей исступленной мечты? Понимал ли он значение собственного подвига?
   Вашингтону Ирвингу в его книге, переведенной едва ли не на все языки мира, удалось соединить строгую документальность и изощренность вымысла, изящество слога и драматическую напряженность сюжета. Недаром его труд и поныне является самым знаменитым из всего написанного о великом мореплавателе.
   В. Ирвинг воспел подвиг Колумба и рассказал о его борьбе с косностью, невежеством и завистью, окружавшими Адмирала и при дворе королей, и среди просторов Атлантики, и в испанских поселениях Нового света. Перед читателем предстанут трагические картины разграбления открытых Колумбом земель, кровавых столкновений между испанцами и индейцами.
   Великий мореплаватель был беднее бедного -- и богаче Креза. Его почтительно приветствовали короли, но свое третье путешествие он окончил в кандалах. Он был мечтателем, но искал золото. Он подарил миру новый материк, но до последнего был убежден в том, что плавал к Индии!
   Христофор Колумб не просто открыл новые земли. С этого плавания в мире начались необратимые процессы: люди получили полное представление о нашей планете, весь земной шар был опоясан морскими маршрутами, завершилась эпоха, когда народы жили обособленно. Земля стала единой, а История -- всемирной.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   324
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"