Аспар : другие произведения.

До Колумба. Исследования и колонизация от Средиземноморья до Атлантики в 1229-1492 годах. Перевод книги Ф. Фернандес-Арместо

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Перевод книги Фелипе Фернандеcа-Арместо, посвященной раннему этапу колонизации в Средиземноморье и Атлантике в 1229-1492 гг. (Арагоно-каталонская империя, Кастилия, Португалия, Генуя). Фундаментальная монография, основанная на большом количестве источников

   Фелипе Фернандез-Арместо
  
   До Колумба
   Исследования и колонизация от Средиземноморья до Атлантики в 1229-1492 годах.
  
   (Перевод - Aspar, 2023. Выполнен по изданию: Fernandez-Armesto Felipe. Bebore Columbus. Explorations and Colonisation from the Mediterranean to Atlantic 1229-1492. Macmillan Education LTD, 1987)
  
   Содержание
  
   Предисловие
   Примечание об именах
   Список карт
  
   ВВЕДЕНИЕ
   Проблемы и подходы
  
   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ: ОТ СРЕДИЗЕМНОМОРЬЯ...
  
   1 ОСТРОВНЫЕ ЗАВОЕВАНИЯ БАРСЕЛОНСКОГО ДОМА
   Майорка, "Царство в море"
   Ибица и Форментера
   "Движение на Восток": Менорка и Сардиния
   Династическая "империя" Арагона
   2 ПЕРВАЯ "АТЛАНТИЧЕСКАЯ" ИМПЕРИЯ: АНДАЛУСИЯ И ЕЕ ОКРЕСТНОСТИ
   Завоевание Верхней Андалусии
   Завоевание Севильи
   Судьба мавров
   Характер колонизации
   3 СРЕДИЗЕМНОМОРСКАЯ СУХОПУТНАЯ ИМПЕРИЯ: ШАРК АЛЬ-АНДАЛУС
   Валенсия и Северная Мурсия: завоевание и разделение
   Колониальное общество в Валенсии
   Южная Мурсия
   Создание империи
   4 ГЕНУЭЗСКОЕ СРЕДИЗЕМНОМОРЬЕ
   "Отсутствие" государства
   Суверенные колонии
   "Двойственность": типичная генуэзская колонизация и торговля
   Передача генуэзского влияния
   5 КРАЙ АФРИКИ
   Состояние Магриба
   Арагонский протекторат
   Торговцы-колонисты
   Приманка торговли золотом
  
   ЧАСТЬ ВТОРАЯ: ... ДО АТЛАНТИКИ
  
   6 КАРТИРОВАНИЕ ВОСТОЧНОЙ АТЛАНТИКИ
   Ранние этапы атлантической навигации
   Исследование Канарских островов
   Нанесение на карту архипелагов
   "Неизвестные кормчие"
   7 АТЛАНТИЧЕСКИЙ ТИГЕЛЬ
   Начало четырнадцатого века
   Бетанкур, Ла Саль и Пераса
   Острова Инфантов
   Огибание африканского выступа
   Португальские колонии
   8 ОТ КАНАРСКИХ ОСТРОВОВ ДО НОВОГО СВЕТА
   Контекст Колумба
   Последние канарские завоевания
   Гранада, Канары и Америка
   "Возвышение" Португалии и Кастилии
   9 МЕНТАЛЬНЫЙ ГОРИЗОНТ
   "Открытие человека"
   Образ мира
  
   Ссылки
   Дальнейшее чтение
  
   Предисловие
  
   В настоящее время проводятся международные конференции по истории Средиземноморья, а в Оксфордском университете в последние годы ей посвящены семинары. На протяжении почти 40 лет "Атлантические исследования" все чаще порождали книги и статьи, а с 1955 года выходит посвященное им выдающееся испанское периодическое издание. Эта книга представляет собой попытку изучить некоторые из наиболее многообещающих возможных связей между этими двумя темами.
   В первой части рассказывается о театрах экспансии позднего средневековья в западном Средиземноморье. Во второй части рассказывается о начале исследования и колонизации Атлантического океана. На протяжении всего повествования основной целью является поиск элементов преемственности или разрыва между средиземноморским и атлантическим мирами, а также подходов к ответу на вопрос Горация:
  
   ... quid terras alio calentis
   sole mutamus?
   (Что нам искать земель, согреваемых иным солнцем? (лат.))
  
   - который я бы перефразировал: "Почему некоторых из нас влечет чужой климат?" Ценой некоторых перекрестных ссылок и кратких повторений я постарался сделать каждую главу независимой от других, поскольку многие читатели находят это удобным. Несколько страниц введения посвящены совокупности проблем, которые волнуют студентов и занимают историков. Выводы, призванные решить эти проблемы, приводятся глава за главой по мере изложения. Если я пытаюсь предлагать новые аргументы, где бы они мне ни приходили в голову, то это происходит не из-за чувства противоречия или "ревизионизма", а просто потому, что во взрослой жизни, в основном посвященной преподаванию, я стал ценить книги, которые стимулируют мышление, даже рискуя оказаться ошибочными. В любом случае, мне слишком нравится эта тема, чтобы видеть ее окаменевшей в скалах ортодоксальности.
   Большая часть материала, включая всю главу 9, была собрана с помощью исследовательской стипендии Леверхалма: я испытываю удовольствие и гордость, признавая доброту попечителей. Грант на поездку от попечителей Фонда исторических эссе Арнольда позволил мне провести небольшое исследование на Канарских островах.
   Глава 5 основана на лекциях, прочитанных на факультете современной истории Оксфордского университета в 1984 году, а глава 6 представляет собой лекцию, прочитанную на факультете внешних исследований Манчестерского университета в том же году. Я благодарен за эти возможности и источники стимулирования. Книга в ее нынешнем виде была написана во время каникул 1985 года, а также весны и начала лета 1986 года. Безошибочный взгляд мистера Кристофера Батчера спас меня от многих стилистических ошибок, а тщательный анализ доктора Мориса Кина - от ошибок в фактах и суждениях. Боюсь, что мудрым речам и научным примерам профессоров Эдмунда Фрайда и Питера Рассела книга обязана большим, чем они, возможно, захотят признать. За все оставшиеся недостатки ответственность лежит исключительно на мне. Также я нахожусь в долгу перед директором и членами Колледжа Св. Антония в Оксфорде, которые позволили мне заняться предметом, имеющим лишь косвенное отношение к коллективным интересам Колледжа, и которые вместе с другими сотрудниками делают его идеальным место для обучения и преподавательской деятельности.

Ф.Ф.-А.

Оксфорд, 7 июля 1986 г.

  
   Примечание об именах
  
   При написании личных имен, транслитерированных с арабского языка, я следовал стандартной практике, но географические названия соответствуют рекомендациям Совета по географическим названиям США: это приводит к некоторым несоответствиям, но позволяет читателям проверить названия мест в общедоступном и всеобъемлющем справочнике. В тех случаях, где в англоязычной литературе более часто употребляются другие формы, я привожу их в скобках при первом упоминании соответствующего места.
   Другие названия даются на английском языке везде, где существует устоявшаяся форма, но в остальном - на национальном языке. Я делаю исключение для инфанта дона Энрике Португальского по причинам, объясненным на стр.185. Имена монархов Барселонского Дома даются на арагонском (и здесь я предпочитаю форму "Хайме" более архаичному "Жайме"), если они были королями Арагона, или на каталонском, если только королями Майорки, или на итальянском, если только королями Сицилии. Это имеет то достоинство, например, что позволяет отличить Хайме II Арагонского от Жауме II Майоркского. Каталонские топонимы даются на кастильском языке, где существуют устоявшиеся эквиваленты (например, Лерида, Жерона) в отсутствие устоявшихся английских форм, потому что это практика большинства атласов, к которым читатели, вероятно, будут обращаться.
  
   Список карт
   Карта 1. Балеарские острова, Сардиния, Корсика, каталоно-провансальское побережье и северо-западное побережье Италии
   Карта 2. Майорка
   Карта 3. Андалусия
   Карта 4. Валенсия и Северная Мурсия
   Карта 5. Северо-Западная Африка и Канарские острова
   Карта 6. Западная Африка и Кабо-Верде
  
   Введение
   Проблемы и подходы
  
   Несколько лет назад рекламная кампания греческого национального туристического агентства заполонила страницы глянцевых журналов фотографиями юных туристов, резвящихся среди дорических руин под слоганом "Вы родились в Греции". Если воспринимать эти слова буквально, они могут вызвать недоумение. Однако ни у одного читателя не возникло затруднений истолковать их как намек на доктрину, согласно которой "западное общество" по непрерывной традиции происходит от греко-римских корней. Это теория может быть неверной; термины, в которых она обычно выражается, могут вводить в заблуждение. Однако ее влияние таково, что она составляет часть самовосприятия почти каждого образованного человека в Европе и Америке, а также в большей части остального мира сегодня. Исследования периодов кризиса в передаче предполагаемого наследия - в поздней античности или раннем средневековье, когда были восприняты конкурирующие культурные традиции, или в "эпоху экспансии", когда западное общество, как считается, вырвалось за пределы своей коренной территории, - сосредоточились, как Тесей в лабиринте, на следовании, как за спасательным кругом, за этой единственной, тонкой нитью.
   Одно из наиболее заметных различий между тем, что можно было бы назвать "западным обществом" или "западной цивилизацией", и его предполагаемым эллинским происхождением заключается в его географическом расположении. Средиземноморский "лягушачий пруд" Сократа сменился атлантическим "озером", через которое мы обмениваемся товарами и идеями и вокруг которого мы группируемся в поисках защиты. Подобно тому, как у римлян были колонии в Северной Европе, которые расширяли их мир за пределы Средиземноморского бассейна, так и у нас есть аванпосты в других местах: колонии в Тихом и Индийском океанах и всемирное распространение культурных влияний, которые, как иногда полагают, оправдывают разговоры о "глобальной цивилизации". Но наша основная ось -- это Атлантика, тогда как у римлян это было "Mare Nostrum" ("Наше море" (лат.) - название Средиземного моря у древних римлян. - Aspar). Поэтому возникают вопросы: когда, как и почему произошло (если оно вообще имело место) это замечательное перемещение из Средиземного моря в Атлантику, и как - и в какой степени - оно произошло без потери преемственности со средиземноморским оригиналом?
   Историки, мыслящие в этом направлении, склонны искать "истоки атлантической цивилизации" (эта фраза принадлежит великому бельгийскому ученому профессору Шарлю Верлиндену) в позднем средневековье и раннем Новом времени. Этот подход, очевидно, является ошибочным. После открытий пятнадцатого и шестнадцатого веков Новый Свет снова начал отдаляться от Старого, развивая внутренние экономические системы, "креольскую" идентичность и, наконец, создав независимые государства. Только с улучшением коммуникаций и массовыми миграциями в конце девятнадцатого века, возможно, только благодаря трансатлантическому партнерству во время мировых войн двадцатого века, у ученых появилась возможность сформулировать вопросы об атлантической цивилизации. С другой стороны, подлинным достижением позднего средневековья стало осознание атлантического "пространства", которое нужно было использовать по назначению, и в которое, как можно увидеть задним числом, были "втиснуты" особенности средиземноморской жизни.
   Эта книга не претендует на то, чтобы описать судьбу цивилизаций, но она пытается описать вклад, внесенный исследователями и колонистами в этот рост осведомленности. Выделив некоторые составляющие "цивилизации" -- население, образ жизни, институты, формы правления, экономические методы, образ мышления, убеждения и поведение -- и проследив их перемещение из Средиземноморья в Атлантики, возможно, удастся пролить некоторый свет на изменения, которые, каковы бы ни были их последствия для "хода истории", привлекают внимание, поскольку они затронули большое количество людей позднего средневековья.
   На другом уровне, отличном от уровня "цивилизаций" - и более рассчитанном на англоязычных читателей - проблему можно рассматривать как проблему "экономики". Естественно и исторически сложилось так, что Западная Европа имеет две экономики -- "средиземноморскую" и "северную", разделенные узким проливом, с сильно различающимися условиями плавания вдоль двух побережий и цепью волнорезов, определяющих течение рек и, следовательно, направления обмена. На протяжении большей части истории Европы связь между этими двумя зонами была непростой. Ограниченный доступ через Тулузский проход, Ронский коридор и альпийские перевалы поддерживал ограниченные формы торговли даже в те периоды, когда коммерческое судоходство от моря к морю было прекращено. Когда в позднем средневековье средиземноморские суда возобновили крупномасштабную морскую торговлю, они столкнулись с огромными проблемами адаптации и акклиматизации. Штормовое море угрожало кораблям, низко сидящим в воде; Финистерре был их "Кабо-де-Нао", за которым предстояло совершить длительный переход в открытом море вокруг или через Бискайский залив. Галеры, на которых осуществлялась большая часть торговли, зависели от огромных поставок продовольствия и воды с берега. В общем, плавание требовало большого хладнокровия и было, в своем роде, когда оно началось в конце XIII века, почти таким же смелым предприятием, как выход португальцев в южную Атлантику 200 лет спустя в поисках западных пассатов. Постепенная интеграция северной и южной экономик зависела от судоходства и исследования Атлантики и, начиная с пятнадцатого века, все больше увязывалась с развитием атлантической экономики, охватывающей обе зоны. В этом контексте кажется уместным обратиться к теме и периоду этой книги, чтобы помочь решить проблему того, как удалось преодолеть разрыв между двумя половинами современной европейской экономики и какой вклад в это был сделан в период позднего средневековья.
   Эти вопросы требуют более глубокого ответа. Опыт эпохи экспансии Европы уникален в мировой истории. Другие имперские общества расширялись, захватывая территории, прилегающие к их родине. Некоторые мигрировали на большие расстояния в поисках средств к существованию. Примеры обоих явлений имели место в Европе еще до начала нашего периода. Однако только в Европе (за исключением, возможно, подражавшей ей Японии) и только начиная с позднего средневековья имперские и коммерческие цели преследовались по всему миру без всяких ограничений. Идиосинкразия Европы кажется еще более острой по сравнению с опытом китайцев - народа, лучше подходившего на роль создателей мировой империи из-за плотности населения, единоначалия и превосходства в технологиях. Однако в середине пятнадцатого века, когда был исследован Индийский океан и заложены основы заморской империи на Яве, китайцы отступили, возможно, потому, что их элита, принимающая решения, не была настолько зависима от дальней торговли или привержена ей, как большая часть латинского христианского мира.
   Эта уникальность европейской истории и ее очевидное влияние на остальной мир вдохновили историков искать объяснения, часто путем изучения индивидуальных мотивов участников процесса экспансии - будь то набожность или алчность, крестоносные, рыцарские или коммерческие побуждения, проистекающие от синдрома самоуверенности или психологии бегства. Иногда исследование мотивов перерастало в поиски коллективного менталитета или же уступало, среди историков, которые рассматривают зарубежную экспансию как массовое движение, поиску разрушающих "структур" экономического детерминизма, таких как безжалостное демографическое давление, циклический дефицит товаров или социальные системы, порождающие отчаявшихся или амбициозных изгоев; другие подчеркивают экономические "конъюнктуры" - загадочно возникший спрос на золото или специи.
   Среди историков этой темы также существует тенденция отличать мотивы от средств, как в популярных детективах, и рассматривать и то, и другое как предпосылки европейской экспансии. Хотя мотивы были давними (действительно, трудно различить какие-либо "новые" мотивы в критический период), средства были изобретены в позднем средневековье и заключались в развитии методов кораблестроения, навигации и картографии. В этом анализе что-то есть. Атлантической торговле и исследованиям способствовали когги и каракки высокого средневековья и каравеллы пятнадцатого века. Дальняя навигация в северном полушарии не требовала новых инструментов или методов, но за экватором, вне видимости Полярной звезды, требования незнакомого неба были иными. Однако все технические достижения того периода были достигнуты в ходе и в результате навигационных экспериментов, которые и так проводились. Похоже, что поиск "причин" или "истоков" зарубежной экспансии Европы может быть вознагражден, только если принять очень долгосрочную точку зрения, признавая, что процесс исследований или построения империи, как и аппетит, "vient en mangeant" ("приходит во время еды" (фр.)), и что этот процесс нарастает, постепенно, но медленно, от скромного начала.
   Если, с некоторых точек зрения, латинско-христианский мир кажется маловероятным кандидатом на экспансию, то ведущая роль в нем невероятных сообществ - особенно уроженцев Португалии и Кастилии - является одним из наиболее привлекательных аспектов проблемы. В каком-то смысле следует ожидать, что бедные и периферийные народы будут поддерживать инициативы, обещающие богатство. Исследуя соседние моря, кастильцы и португальцы позднего Средневековья были похожи на некоторые современные "развивающиеся нации", отчаянно добывающие ресурсы на шельфе с помощью иностранного капитала и иностранных технических специалистов. В последние годы поиски объяснения судеб Иберийских государств сосредоточились на отчасти завуалированной роли иностранцев - особенно итальянцев и главным образом генуэзцев, которые использовали ресурсы более развитой экономики и опыт давних колониальных и коммерческих традиций, чтобы преодолеть трудности исследования и эксплуатации Атлантики. Вопрос о степени иностранного участия в Иберийских империях иногда считается связанным с вопросом о том, насколько "современная" колонизация перекликается со "средневековой", как если бы глубина итальянского участия была мерой глубины средневековых корней Иберийских империй. Частично это может быть результатом мифа о том, что иберийцы были "застенчивыми торговцами людьми" или что их собственный средневековый опыт не имел никакого отношения к созданию коммерчески ориентированных морских империй. Чтобы добиться прогресса в исследовании проблемы, будет полезно отказаться от подобных предположений и по-новому взглянуть на все три позднесредневековые "империи" -- Португальскую, Кастильскую и Генуэзскую -- чтобы выявить "корни" каждой из них и взаимосвязь между ними.
   Самой заметной неудачей среди народов, принимавших участие в заграничной экспансии в позднем средневековье, стала неудача каталонцев. "Потерянное племя" эпохи экспансии, практически игнорируемое в большинстве книг по этой теме, их склонны рассматривать либо, подобно венецианцам, как народ без атлантического призвания, либо же отмахиваться от них как охваченных необъяснимым "упадком". Тем не менее, среди первого поколения исследователей Атлантики наибольший вклад внесли носители каталонского языка, особенно с Майорки. Их традиционные торговые связи с Северной Африкой обеспечили им выгодное географическое расположение и готовность к прорыву в Атлантику; их колониальный опыт, почти такой же обширный, а в некоторых отношениях и более разнообразный, чем у генуэзцев, поскольку он включал создание суверенных островных колоний, кажется особенно актуальным для Атлантики. Никакое объяснение "возвышения" Португалии или Кастилии не может быть полным без тщательного ретроспективного анализа разочарований каталонцев. В том же контексте необходимо учитывать и неудачу Франции - во многих отношениях королевства, наиболее подходящего для доминирования в раннем атлантическом мире. В прошлом дебаты об относительном вкладе различных "национальных" или протонациональных групп в европейскую экспансию велись шовинистически и концентрировались на конкурирующих претензиях на приоритет в крупных открытиях. Эту задачу все еще стоит исследовать и сегодня, но по другим причинам: если бы мы могли сказать, почему французы и каталонцы проявили пассивность в сфере экспансии, мы бы лучше поняли, почему португальцы, генуэзцы и кастильцы выступили вперед, и таким образом смогли бы приблизиться к выявлению некоторых динамичных черт позднесредневекового латинского христианского мира.
   Во всех случаях экспансии отдельных народов, какова бы ни была их относительная значимость, непосредственные результаты заключали в себе общую черту: создание колониальных обществ - общин поселенцев в новых, а иногда и несвойственных им условиях, часто в непосредственной близости от культур коренных народов. При определении природы и описании поведения этих обществ представляется разумным принять во внимание некоторые основные вопросы. Во-первых, какое значение имело изменение окружающей среды? Какими бы стойкими ни были, например, традиции, которые ранние атлантические поселенцы принесли из Средиземноморья, атлантические острова отличались от средиземноморских, а атлантические архипелаги сильно отличались друг от друга. Были ли эти "пограничные" общества сформированы и изменены новыми вызовами и возможностями, или же они были "трансплантацией" общества метрополий, которому они решительно подражали или бессознательно отражали? Или, скорее, поскольку эти описания не являются взаимоисключающими, каков был баланс в каждом конкретном случае между творчеством и инновациями? Во-вторых, каково было жить в одном из этих обществ? Каким самовосприятием и каким восприятием сообщества, к которому они принадлежали, обладали поселенцы на разных уровнях общества и в разных профессиях? Источники дают лишь отрывочную информацию, но полезно попытаться извлечь из них максимальную пользу, чтобы проблемы, выдуманные историками, не отвлекали нас от того, что видели участники. Наконец, там, где существовало коренное общество (а иногда, как на Мадейре и Азорских островах, колонисты были единственными жителями), какой мысленный образ принимающей культуры формировался у колонистов? Редко можно что-либо сказать о том, что туземцы думали о своих "гостях", но только через рассмотрение проблемы того, что они думали друг о друге, можно подойти к проблеме того, как они вели себя по отношению друг к другу: колониальные общества, экономика и институты возникли из ментальных установок, которые были продуктом смешанных традиций и опыта.
   Вопрос о "культурных контактах" и особенно о ментальных образах, которые они породили, предполагает более общие проблемы интеллектуального воздействия открытий - как географических, так и антропологических - на общества метрополий, а также на колониальные общества. Последствия этих открытий для космографии и "подъема науки" много обсуждались в прошлом. Историки склонны рассматривать исследователей как эмпириков, а исследования -- почти как форму научного эксперимента, который подорвал репутацию письменных авторитетов. Удовольствие, которое испытал Колумб, опровергнув Птолемея, или Рамузио при обобщении результатов открытий, позволяет предположить, что этот анализ не совсем глуп, но огромное количество недавних исследований в области науки позднего средневековья и раннего Нового времени выявило так много других влияний, что исследователям остается мало места для их роли. Более многообещающая область исследований -- возможное влияние встреч с недавно обнаруженными обществами языческих "первобытных людей", о существовании которых ранее не подозревали, на развитие науки антропологии и на способы понимания природы человека. Споры, спровоцированные "открытием" американских индейцев в шестнадцатом веке, стали хорошо известны, и некоторые ученые начали работу над средневековым происхождением терминов этих дебатов. В период, охватываемый этой книгой, необходимо учитывать потенциальное значение двух крупных новых контактов. Чернокожие люди всегда были известны в латинско-христианском мире, но в конце первой половины пятнадцатого века европейцы начали вступать в контакт с чернокожими в их собственной "среде обитания" -- негритянских обществах, которые ранее были лишь предметом спекуляций. Еще раньше, в 1340-х годах, аборигены Канарских островов (неолитический и, вероятно, доберберский народ Северной Африки) начали ставить в тупик и интриговать ученых. Большая часть того, что говорилось об американских индейцах, как раз и была предвосхищена в литературе о канарцах.
   Отчасти цель этой книги состоит в том, чтобы предоставить материал, с помощью которого можно обдумать эти проблемы или подойти к ним вплотную, и даже встретиться с ними лицом к лицу. Однако сначала я должен сделать признание, которое может утешить одних читателей и раздосадовать других: мой интерес к большинству поставленных проблем постепенно угас, за исключением того, что они помогают мне писать вопросы для экзаменов. Я больше не разделяю общего стремления историков объяснить перемены и предпочитаю в целом просто их описывать. Вопрос, который я больше всего хочу задать себе о прошлом: "Каково было жить в нем?" Даже не "На что это было похоже?", потому что у нас так мало возможностей ответить или, по сути, изучить этот вопрос. Однако книга, адресованная широкому кругу читателей, не может быть написана без снисхождения к себе, и я постараюсь совместить попытки извлечь из первоисточников опыт людей, принимавших участие в исследованиях и колонизации, с обсуждением вопросов, которые читатели, вероятно, зададут или будут заданы им.
   Мой метод будет заключаться в том, чтобы поочередно рассмотреть "арены" колониальной жизни в западном Средиземноморье и Атлантике в изучаемый период, пытаясь выяснить, что представляла собой каждая из них, и условно классифицировать их с точки зрения сходств и различий, по мере изложения, прежде чем вернуться к ним в конце книги и рассмотреть некоторые последствия открытия атлантического "пространства" для латинского христианского мира. В первых пяти главах я рассматриваю великие театры экспансии в западном Средиземноморье: островные завоевания Барселонского Дома; "первую Атлантическую империю", созданную на юго-западе Пиренейского полуострова, преимущественно из Кастилии; "Средиземноморскую сухопутную империю", как я ее называю, в левантийской Испании, которую из-за ее различий в характере следует рассматривать отдельно; генуэзские колониальные аванпосты, которые охватывали все Средиземноморье с запада на восток, но которые, хотя и были разбросаны, составляли свой собственный особый "мир"; и североафриканское побережье с его атлантическим аспектом, где каталонцы, провансальцы и итальянцы боролись за коммерческое господство. Темами последних четырех глав книги будут ход и характеристики раннего проникновения европейцев в Атлантику.
   Следует подчеркнуть два ограничения: исследование завершается в 1492 году, исходя из предположения, что начало истории менее известно, чем середина и конец; еще одно предварительное замечание состоит в том, что западное Средиземноморье в эпоху позднего средневековья является подходящей областью исследования. Можно было бы возразить, что колонизация восточного Средиземноморья латинскими народами в конце XI века или средневековая торговля и мореплавание североевропейских народов являются одинаково хорошими темами для начала, если целью является понимание конечной природы и направления экспансии западного христианского мира. Единственный принцип, которым я мог бы попытаться оправдать свой подход, -- это принцип "перво-наперво". Если не считать относительно небольшого числа фламандцев, появившихся относительно поздно в этой истории, и одного "французского" эпизода, о котором речь пойдет ниже (стр. 175-84), только народы западного Средиземноморья - иберийцы и итальянцы, а из последних главным образом генуэзцы - исследовали и обосновались в Атлантике в изучаемый период.
   Я с удовольствием игнорирую одну проблему историографической традиции, даже если ее можно выявить в тексте, отдаленно лежащую в основе отношения историков ко всем остальным. Вопрос о полезности различения средневековья от Нового времени и о том, когда, если вообще когда-либо, можно будет обнаружить отличительные или существенные черты современного мира, - это седой старый историографический каштан, который я с радостью оставлю чернеть среди забытых углей, пока он, наконец, не взорвется с оглушительным хлопком.
  
   ЧАСТЬ I
   Из Средиземноморья...
  
   1. Островные завоевания Барселонского Дома
  
   Португальский поэт Жил Висенте (ок. 1470-1536) без всякого несоответствия смог уподобить прекрасную женщину кораблю и боевому коню. Сравнения были призваны польстить. Корабль должен быть изображен освещенным звездами, с наполненными ветром парусами, а лошадь - взнузданной и снаряженной для рыцарского боя.
  
   Digas tu, el marinero ...
   Si la nave o la vela o la estrella
   Es tan bella.
   Digas tu, el caballero ...
   Si el caballo o las armas o la guerra
   Es tan bella 1.
  
   Скажи, моряк,
   Может ли корабль или парус или звезда
   Быть столь же красивым.
   Скажи, всадник,
   Может ли лошадь или оружие или война
   Быть столь же красивым.
  
   Поэты могут находить образы красоты в самых неожиданных местах, и было бы легко отмахнуться от строк Жила Висенте как возмутительного самомнения. Однако в то время, когда они были написаны, они не звучали странно. Ассоциативная связь между мореплаванием и рыцарством, а также красота того и другого были настолько широко отмечены в Европе позднего Средневековья, особенно в западном Средиземноморье и вокруг него, что стали почти обычным явлением. Как будто романтику можно было ощутить среди крыс и суровой корабельной жизни или среди волн, качающих корабль, как норовливые ослицы. Нет никаких оснований сомневаться в том, что выраженные им чувства были искренними и могли быть по-настоящему вдохновляющими: их высказывают как люди действия -- мореплаватели и конкистадоры, так и литераторы. Они наполняют и оживляют историю заморской экспансии латинского христианского мира, особенно в тот период, который составляет тему этой книги. Жил Висенте писал в конце периода, о котором идет речь в этой книге, но одно из самых великолепных воспоминаний о морском рыцарстве относится к его началу.
   Король Хайме I Арагонский (годы правления 1213-1276) оставил нам эту редкую вещь -- автобиографию средневекового короля, достаточно достоверную, отражающую королевское вдохновение и, вероятно, в значительной степени, королевское мировоззрение. По крайней мере, оно отражает тот образ самого себя, который хотел создать король, и перекликается с рыцарством, которое было, по-видимому, единственным источником неизменных и дорогих сердцу ценностей Хайме. Когда он описывал свое завоевание Майорки, приводя аргументы, которые побудили его предпринять эту кампанию, и рассказывая об опыте пересечения моря для ее осуществления, король признавался, что он рассматривает морскую войну по преимуществу как рыцарское приключение. Было "больше чести" завоевать одно царство "посреди моря, где Богу было угодно поместить его", чем три на суше. Путешествие описывалось пространно и с любовью: количество кораблей, порядок плавания флота, расположение направляющих фонарей, ожидание ветра, крики вахтенных, которыми они обменивались при соприкосновении кораблей, изменения бриза, опускание парусов, волнение моря во время шторма, а также решимость и веру в Бога, которые оно вызвало. Ни один момент не мог сравниться с моментом отплытия. "И это представляло собой прекрасное зрелище для тех, кто остался на берегу, и для нас, ибо все море казалось белым от парусов, - таким огромным был этот флот".
   Увлечение Хайме мореплаванием уже разделяли многие его каталонские подданные. Теперь оно заразило воинов его королевства и помогло вдохновить на серию морских завоеваний. "Лучшее, что человек сделал за последние сто лет, -- писал король позже, -- Бог пожелал, чтобы я сделал, когда захватил Майорку". Хайме, наверное, подразумевал, что это был "лучший" по меркам рыцарства поступок самого смелого и прославленного. Это было достижение огромной важности и для политического будущего Барселонского Дома, который начал создавать сеть островных владений сначала в западном и центральном Средиземноморье, позднее - с меньшим успехом - в Атлантике. К концу тринадцатого века летописец Бернат Дескло мог с простительным преувеличением утверждать, что ни одна рыба не могла плавать без разрешения короля Арагона 2.
   Таким образом, колонизация Майорки является важным эпизодом, который требует тщательного изучения. Источники позволяют провести лишь ее фрагментарную реконструкцию, но, по крайней мере, вопросы, которые следует задавать и решать по очереди, ясны: кто принимал участие в завоевании и почему? Как была организована каталонская колонизация? Что стало с коренным населением? Какова была роль других некаталонских меньшинств, таких как генуэзцы, евреи и завезенные из-за границы рабы? Какая экономика и общество образовались в результате? Как управлялся остров и каковы были его отношения с арагонским миром? Покорение и колонизация Ибицы, близкие по времени, но разные по характеру, а также более поздние завоевания островов, расположенных дальше на востоке, могут быть отложены до тех пор, пока не будут затронуты эти проблемы.
  
   Майорка, "Царство в море"
  
   Несмотря на привлекательность моря для короля Хайме и, в большей степени, для представителей арагонской знати, сухопутные жители не могли совершать морские подвиги без посторонней помощи. Купцы и шкиперы Каталонии и Прованса были призваны обеспечить доставку и экспертные знания. Пере Мартелл, гражданин Барселоны, играл такую ??же роль в организации материальной поддержки завоевания Майорки, какую позднее сыграл Рамон Бонифас Бургосский в кастильском завоевании Севильи (см. с.53). Однако очевидно, что здесь были замешаны не только коммерческие мотивы. В окружении короля, где, по-видимому, зародилась идея экспедиции, сильнее были другие порывы -- рыцарские, династические и политические. Барселонский дом имел высоко развитое династийное чувство. Атавистические обращения к общему происхождению часто могли положить конец клановым конфликтам; если конкретная политика могла быть представлена ??в совете как наследственная, это всегда было полезным, а иногда и убедительным аргументом в пользу ее поддержки. Майорка долгое время была объектом алчности предшественников Хайме. Граф Рамон Беренгер III предпринял попытку ее завоевания в 1114-1115 годах в союзе с Пизой, в то время, когда каталонский коммерческий интерес к острову был еще недостаточно развит.
   Память о подвигах сохранилась благодаря "эпической" поэме на латинском и разговорном языках, "Liber Maiolichinus", точно так же, как память о завоевании Валенсии должна была поддерживаться и возрождаться посредством распространения и переложения в стихотворную форму истории Сида. Периодически на протяжении двенадцатого века предпринимались дальнейшие попытки организовать завоевание: сначала новые усилия Рамона Беренгера III и Рамона Беренгера IV в союзе с Генуей и Пизой, позднее Альфонсо II в союзе с Сицилией. В 1204 году папа санкционировал создание церковной кафедры на Майорке, когда ее завоевание будет завершено.
   Король Хайме, каким бы восприимчивым он ни был к ностальгии по "родословной", также имел более насущные политические причины увезти своих магнатов за границу. Несовершеннолетие, с которого началось его правление, вызвало соперничество за регентство и привело к узурпации власти аристократами. Только в 1227 году, после десяти лет почти непрерывной гражданской войны, Хайме подтвердил свои претензии на достижение совершеннолетия. Ему было девятнадцать лет, он был наследником истощенного государства, пережившим смутные времена. Способом, которым он мог бы легче всего объединить свое королевство, было завоевание Валенсии, мусульманской земли, примыкающей к Каталонии на юге. Но даже в случае успеха - а у Хайме, прощупавшего оборону Валенсии, были основания полагать, что оно потерпит неудачу, - такое предприятие могло лишь увеличить владения крупных феодалов, и без того достигавшие огромных размеров. Делу Хайме лучше служил мир с Валенсией, обеспеченный выплатой дани непосредственно ему самому. Он сохранил мир с Валенсией или, по крайней мере, отложил войну против нее, даже несмотря на риск нового восстания магнатов.
   Судя по версиям дебатов в совете, сохранившимся в хронике Хайме, Майорка оказалась приемлемой альтернативой отчасти из-за своей традиционной привлекательности, а отчасти потому, что король был щедр на обещания наград. Отношения короля с арагонской знатью никогда не были отношениями контроля. В лучшем случае они были основаны на компромиссе. Дебаты начались с последовательного возобновления клятвы феодальной верности бывшими мятежниками на строгих условиях. Весьма показательным было заявление Эн Нуньо Санчеса, сеньора Руссильона и Сердани, который внесет наибольший вклад в завоевание и потребует самой большой награды: он напомнил королю о равенстве их происхождения, которым они оба в равной степени были обязаны Богу; он признал, что является вассалом короля и владеет своими землями по дару отца короля, но подразумевал, что часть его наследия была получена в результате божественного избрания, а не королевской инвеституры. Граф Ампуриаса, выступавший после него на совете, недвусмысленно заявил об этом от своего имени и от имени своего родственника Гильема де Монкада: Бог "сотворил их", и они держали земли не только от короля, но и "в качестве собственного аллода"; действительно, все владения, объединенные под властью Барселонского Дома, были и будут ограничены размытой линией между суверенитетом и сюзеренитетом. Далее Нуньо Санчес подтвердил свой мир с королем и условия, на которых он держал свои владения; он уступил королю, по собственной воле, право взимать в своих владениях налог с пастбищ, боваж; он пообещал помочь завоеванию конницей, пехотой и кораблями, включая сотню своих рыцарей-вассалов. Дальше следовало явное условие: "И вы отдадите им часть земли и движимого имущества" перед утверждением: "И я буду служить вам на этой земле, если Бог позволит нам ее завоевать". Ответ Хайме был воплощен в хартии, изданной на представительном собрании или кортесах Барселоны в 1228 году, перед отплытием экспедиции, и адресованной всей знати: "Мы раздадим вам и вашим близким справедливые доли, в зависимости от количества рыцарей и латников, которых вы приведете с собой". Решение попытаться завоевать Майорку стало хорошим примером того, как функционирует королевская власть, основанная на договорных отношениях 3.
   Помимо участия контингентов из этого "феодального" мира аристократических взаимных уступок, завоевание было делом рук ополченцев, наемников и кораблей из "торгового" мира городов Каталонии и Прованса. Эти миры были более глубоко взаимосвязаны, чем обычно полагают. Торговля и земельные владения были разными источниками богатства, но значительная часть того и другого часто находилась в одних руках, и между ними не существовало никакого "классового антагонизма", а скорее были общие интересы. "Книга деяний" короля Хайме создает впечатление, что идея завоевания зародилась в коммерческих кругах. В ней описывается большой пир в Таррагоне в ноябре или декабре 1228 года, когда Пере Мартелл принимал короля "и большую часть дворян Каталонии"; вопрос о Майорке представляется возникшим случайно, но Мартелл был к нему хорошо подготовлен, объяснив магнатам местонахождение Балеарских островов с такими подробностями, словно перед ним была разложена ранняя карта.
   Собственно, решение к тому времени уже было принято. Подготовка флота для экспедиции против Майорки упоминается в "контракте о конкубинате" короля с графиней Аурембье Ургельской от октября 1228 года -- документе, жизненно важном для интересов короля, по которому он обеспечил возвращение короне крупнейшего территориального княжества в его владениях. Это не означает, что пир в Таррагоне был вымыслом или что завоевание Майорки не имело коммерческой привлекательности. Хайме регулярно любил обсуждать дела после ужина: это был типичный светский ритуал Каталонии того времени. Бухгалтерские книги города Майорки после его завоевания показывают, что пиршества в честь знаменательных событий или для стимулирования интереса к общественным мероприятиям были крупным источником расходов, как сегодня "бизнес-ланч". Характерно также, что такой специалист по мореплаванию и купец, как Пере Мартелл, мог принимать короля и встречаться с "высшей аристократией", не испытывая неловкости перед собравшимся обществом. Некоторые дворяне, такие как Нуньо Санчес, имели прибрежные юрисдикции и собственные корабли. Многие купцы, особенно из Барселоны, владели землей. В отличие от Венеции и Генуи, Барселона всегда поддерживала тесные связи со своими внутренними районами. Отказ города от республиканского государственного устройства помогает продемонстрировать это, но более яркие примеры можно найти в карьере отдельных торговцев. Истоки Барселоны как крупного торгового центра можно увидеть в записях о деятельности Рикара Гиллема, который в течение 50 лет в конце одиннадцатого и начале двенадцатого веков сколотил состояние не только на продаже вина, но и на фактическом его производстве в растущем собственном поместье, которое простиралось все дальше вглубь страны. Выступая одновременно как ростовщик, он закончил карьеру как кастелян, так и горожанин, вассал семей Монкада и Кабрера, приобретая замки и сеньориальные права, покупая их или держа в лен от их сеньоров. Во времена Пере Мартелла это еще было le style barcelonais (барселонским стилем (фр.)) 4.
   Барселона сама по себе или даже в сочетании с другим великим каталонским портом Таррагоной не могла бы спустить на воду достаточное количество кораблей, чтобы завоевать Майорку. Дефицит был восполнен аристократическими судовладельцами, а также портами и союзниками короля Арагона за Пиренеями, в Коллиуре, Перпиньяне, Нарбонне, Монпелье и Марселе. Вклад Марселя - хотя город и не был вассалом Арагонской короны - возможно, был равен вкладу Барселоны или превышал его. Поставка кораблей для экспедиции Хайме в некотором смысле была совместным усилием каталонского и провансальского миров. Заманчиво усмотреть, что города этого региона коллективно играют в завоевании Майорки ту же роль, что и венецианцы в Четвертом Крестовом походе, перевозя соответственно арагонских военачальников и "франкских паломников" за долю в добыче. Но ни один из них не был городом-государством в том же смысле, как Венеция, и для них на Балеарских островах не было создано никакой "империи". Территориальными наградами были скромные участки для отдельных участников, как и было обещано Хайме I жителям Барселоны и Таррагоны:
   "Пусть вам будут выделены земли, которые вы будете держать в лен от нас и наших преемников и соблюдая верность нам в соответствии с обычаями Барселоны [имеется в виду, возможно, без вмешательства промежуточного владения или же с гарантией наследования по женской линии]... и те земельные владения, которые у вас там будут, вы сможете продавать и отчуждать, сохраняя верность нам и наше господство" 5.
   Чисто коммерческие выгоды, которые, следовательно, оправдывали столь широкое участие в предприятии короля, должны были быть значительными. О торговле Майорки до завоевания ничего не известно, за исключением того, что остров был печально известным рассадником пиратства. Несмотря на то, что пиратство является довольно грубой формой обмена, в этот период, вероятно, не следует слишком резко отличать его от торговли. Большинство моряков и большинство кораблей занимались тем и другим ремеслом без какой-либо специализации. Король Хайме сделал грабежи корсаров поводом для войны, но разумно предположить, что купцы его флота стремились не только уничтожить пиратов, потому что они были пиратами, но и вытеснить их из их более законных сфер бизнеса. Хотя завоеватели, похоже, завезли на Майорку множество новых продуктов, роль острова как перевалочного пункта в западном Средиземноморье, похоже, была прочно укоренена на протяжении поколений, а возможно, и на протяжении столетий, еще до завоевания Хайме. Укоренившееся положение мавританских торговцев и их привилегированных партнеров из Генуи и Пизы в начале XIII века вполне объясняет ревнивое стремление каталонцев и провансальцев проникнуть в картель, с помощью силы в случае необходимости, на равных или преференциальных условиях.
   Крестоносная риторика оправдывала экспедицию, а папские индульгенции помогли ее начать. Можно ли выделить религиозные мотивы на фоне завоевания? Ярко выраженные духовные мотивы крестоносцев Святой Земли, вдохновленные искупительной добродетелью паломничества, явно не подтверждаются ни одним источником, относящимся к завоеванию Майорки. Остается возможным, что в более общем смысле завоевание рассматривалось как благочестивое деяние, поскольку оно было предопределено Богом и даже, возможно, освящено неверием врага. Благочестивые признания, выходящие за рамки обычных призывов к Провидению или заверений в благочестии намерений, редко встречаются в "Книге Деяний" короля Хайме. Обычно более глубокие или более красноречивые призывы к религии выражали королевские собеседники - по большей части епископы - призваны передать, которые могут быть работой клерикального интерполятора или секретаря. Однако завоевание Майорки вызвало в устах короля слова, высказанные с исключительным пылом. Когда неблагоприятные ветры заставили некоторых лиц из его свиты отказаться от путешествия, Хайме, по его собственным словам, ответил им: "Мы отправляемся в это путешествие из-за веры в Бога и против тех, кто не верит в Него, и мы идем против них с двумя целями: либо обратить их в свою веру, либо уничтожить, и чтобы они могли вернуть это королевство к вере в Господа Нашего, и поскольку мы идем во имя Его, мы доверяем Ему вести нас" 6. Вотивные излияния во время опасности -- давняя традиция средиземноморских моряков, и, возможно, этот отрывок хроники достоверно описывает момент нетипичного для Хайме духовного подъема. Морские бури, напоминающие о том, как Христос успокоил воды, и о кораблекрушении святого Павла, легко вызывают настроение экзальтации. Хайме представлял конфликт не просто справедливым, он был почти освящен обещанием пролить либо кровь мавров, либо воду крещения. Однако даже здесь акцент был сделан на легитимации, а не на освящении завоевания: Хайме продолжал оправдывать свою войну с точки зрения традиционной теории справедливой войны, поскольку она велась ради возвращения узурпированных земель. Это обычный контекст религиозных аллюзий в текстах западного Средиземноморья; сверхъестественный Восток, где ступали ноги Христа и где изобиловали реликвии, был более продуктивен для чисто духовных мотивов.
   Таким образом, завоевание было предопределено, а последующая колонизация определялась жаждой торговли и земли. Майорка была поистине горнилом колониального эксперимента, в ходе которого решались проблемы регулирования баланса коренного и пришлого населения, традиционных и новых элементов экономики. Первоначальные решения изменялись под воздействием опыта. Была создана ??модель, которая оставалась влиятельной на протяжении всей истории экспансии Арагонской короны, а в некоторых отношениях и на протяжении всей истории экспансии Западного Средиземноморья в целом. Проблемы не рассматривались заранее. Данное королем обязательство распределить земли Майорки между своими магнатами и горожанами привело к необходимости лишения собственности, а возможно, и изгнания или истребления мавров. До тех пор, пока не возникли практические проблемы, конкистадоры, вероятно, представляли себе Майорку, созданную с нуля, густо заселенную новыми поселенцами и засаженную их урожаями. Масштаб разделения города, дома за домом, и почвы -- участка за участком, о котором сохранились подробные записи, -- наводит на мысль о сознательной попытке всеобъемлющей колонизации, подлинном повторном заселении острова.
   Шестьдесят тысяч гектаров не учтены в сохранившихся источниках; это может соответствовать части, оставленной туземцам, или может объясняться неравномерным сохранением доказательств. Остальное было разделено, согласно обещаниям, данным королем барселонским кортесам, одним из самых эффективных и дотошных королевских чиновничьих аппаратов в христианском мире. Большинство крупных дарений известны лишь в общих чертах. Нуньо Санчесу и его последователям достались самые большие владения в этом регионе: Вальдемоса, Буньола, Манакор и 89 домов в городе. Кафедра Барселоны была вознаграждена половиной города и побережьем до Буньяльбуфара. Граф Ампурийский и епископ Жероны получили Муро с двумя третями Сольера и половиной Альбуферы. Оставшаяся часть Соллера и Кала Ротьи досталась виконту Беарна и архидьякону Барселоны.
   Разделение или отчуждение этих крупных феодальных владений обычно трудно проследить. Ситуация, наблюдаемая в случае с виконтом Беарнским, который распределял земельные наделы из своей доли среди своих вассалов, повторилась в некоторых случаях; в других поместья могли быть быстро переданы целиком, как это произошло с епископом Жероны, который продал большую часть своей доли Гильому де Тороэлье (способствуя превращению последнего в одного из крупнейших земельных собственников того периода путем завоевания и покупки на Балеарских островах и наследования на материке). Доли магнатов в городе, вероятно, претерпели такую же эволюцию, как и те, которые король раздал непосредственно отдельным горожанам. Доля Нуньо Санчеса, например, между 1232 и 1235 годами была заселена 27 каталонцами (из Ампуриаса, Барселоны, Камбрильса, Коллиура, Жероны, Лериды, Монкады, Монблана, Риполя, Сабаделя, Таррагоны, Тортосы, Виша и Вилафранка), 20 выходцами из южной Франции за пределами владений Барселонского Дома, 14 итальянцами, 7 арагонцами, 5 наваррцами и 20 евреями 7.
   Однако наиболее подробные свидетельства о распределении земель сохранились за пределами магнатских владений, в так называемой королевской "части", medietas regis. При первом всеобъемлющем разделе в 1232 году эта территория включала 57 000 гектаров (в Инке, Полленсе, Синеу, Петро, ??Арте, Монтуири, Альбуфере и горах), из которых почти половина была отдана в собственность, в общей сложности 300 отдельных владений (не считая тех, что находились в городах), тамплиерам, городам и разным дворянам, стоящим чуть ниже "большой тройки", получившим вместе с церковью часть этих земель. Гильем де Монкада, Рамон Алемани и Гильем де Кларамунт являются примерами тех, кто получил выгоду от такого распределения королевской земли. Это оставило королю прямой контроль над более чем вдвое большей землей, предоставленной крупнейшему магнату-владельцу (приблизительно 13 500 гектаров Нуньо Санчесу). С течением времени земельный фонд еще больше оскудеет, но это было огромным подспорьем для обедневшей короны: королевская половина города досталась в качестве награды солдатам его городских ополчений, морякам его флота и купцам, поддержавшим его вторжение: 307 домов Таррагоне, 298 Марселю, по 226 Барселоне и Уриде, 100 Монпелье и небольшие части Кладельсу, Сервере, Жероне, Уэске, Манресе, Монблану, Тарреге, Тортосе и Вилафранке 8.
   Этот раздел или partitio острова предполагает программу интенсивной колонизации на всех социальных уровнях. О том же намерении свидетельствуют и воззвания, распространяемые по западному Средиземноморью папой Григорием IX. Он поощрял всех потенциальных поселенцев (за исключением катаров-еретиков), "которые пожелают заселить земли, недавно завоеванные или которые будут завоеваны" обещанием индульгенций, эквивалентных тем, которые предоставляются паломникам в Святую Землю 9. На его призыв откликнулось достаточное количество колонистов, чтобы сделать остров каталаноязычным, с заметным влиянием диалектов Ампуриаса и Руссильона, и насытить топонимию низменных районов каталонскими формами. Но степень, в которой это колониальное население вытеснило мавров, а также проблема степени порабощения среди выживших мавров, являются предметом многочисленных дискуссий в истории Майорки. Миф о том, что все мавры были порабощены или изгнаны, по-видимому, возник из-за неправильного прочтения хроник, подкрепленного ложной аналогией с тем, что произошло позже на острове Менорка. Это правда, что в одной из основных хроник следующего столетия говорится, что остров был "полностью заселен каталонцами", но в контексте, где только что были упомянуты еврейские и "сарацинские" элементы, в то время как утверждение другой, что "он был полностью заселен каталонцами", судя по контексту, явно относится к городу Майорка, а не к острову в целом.
   Свидетельства выживания мавританского населения, как в свободном, так и в рабском статусе, ошеломляют. Во-первых, были мавры, чье сопротивление в горах не прекратилось и после завоевания. Самый крупный контингент, условно подчинившийся в июне 1232 года и специально освобожденный от порабощения, как можно косвенно вычислить на основе королевской хроники, насчитывал 16 000 человек, но такие оценки заведомо ненадежны. Кроме того, есть убедительные доказательства того, что в интересах поддержания густонаселенности острова король и другие собственники быстро начали ценить своих мавританских подданных и арендаторов, какова бы ни была их первоначальная враждебность. Вскоре тамплиеры привезли на остров свободных "сарацинов" со своих владений на полуострове, чтобы стимулировать возделывание земли; король поощрял мавританских иммигрантов, особенно с Менорки, и обещал им те же права, которые мавры уже получили в различных местах острова. Папа Григорий IX поддержал эту политику, надеясь, что она приведет к обращению приезжих мавров в христианство. Наконец, большое количество документов с острова, относящихся к тринадцатому и четырнадцатому векам, свидетельствуют о продолжающемся присутствии мавров в значительных масштабах, особенно в качестве ремесленников в городах - кузнецов, ювелиров и других мастеров по металлу, кожевников и текстильщиков, лавочников и даже художников.
   Многие из этих документов представляют собой записи о рабстве, но они не показывают, что население было порабощено в полном объеме. Напротив, очевидно, что многие мавры получили компенсацию за порабощение или изгнание во время завоевания, даже если они не имели права пользоваться конкретными льготами, предоставленными некоторым общинам королем. Среди тех, кто платил налог "pro stando in terra ista (за то, что остался на земле)", было обычным явлением то попадать в рабство из-за долгов, то выходить из него, к неудовольствию королевских чиновников, которые, как правило, настаивали на том, что во время периодов пребывания в рабстве подушный налог, которым они были обложены как свободные люди, должны продолжать платить их хозяева. Контракты, по которым рабы, получавшие землю для работы ради приобретения свободы, оставались крепостными или арендаторами, позволяют нам получить представление о средствах, с помощью которых многие сеньоры, должно быть, эксплуатировали свои земельные владения. Наконец, топонимические данные, вероятно, являются не менее хорошим показателем относительного распределения туземцев и поселенцев. Названия местностей в более бедных нагорьях и центральных горных регионах остались арабскими. Хотя мы, вероятно, никогда не узнаем масштабов выживания коренных жителей или проникновения поселенцев, кажется очевидным, что произошло и то, и другое. Полностью каталонский облик Майорки в следующем столетии стал результатом каталонского господства в основных населенных и торговых центрах 10.
   Наряду с преобладанием каталонцев, Майорка сохранила и развила в торговых портах космополитическую атмосферу из-за растущего числа постоянно проживающих иностранных купцов и оживленной торговли рабами различных национальностей. Генуэзцы были одной из самых важных иностранных общин, к которой терпимо относились - или, в период независимости Майорки, фактически поощряли - даже во времена войны между Генуей и Арагонской Короной. Во время военных действий следующего столетия генуэзцев и пизанцев обвиняли в том, что они поощряли мавританское сопротивление вторжению Хайме I, но завоевание не помешало генуэзцам пользоваться своими торговыми привилегиями. Напротив, Андреа Каффаро вел переговоры о подтверждении их статуса; в 1233 году король предоставил им торговую площадь на улице, ведущей к замку тамплиеров, и приказал местным властям защищать их. Их присутствие задокументировано в Capbrevacio части города, которая принадлежала Нуньо Санчесу в 1232 году. Упоминаются четырнадцать итальянцев, в том числе восемь генуэзцев, с Отгерио де Мазанелло в качестве их консула. Они представляли собой ценную собственность, и их выгоднее преследовать в финансовом отношении, чем путем эмбарго или изгнания. Например, между 1320 и 1344 годами они заплатили налог на импорт, в десять раз превышающий налог, взимаемый с пизанцев: высокий уровень был оправдан тем, что он обеспечивал компенсацию майоркинским товарам от генуэзского пиратства 11.
   Евреи были еще более многочисленны и, по крайней мере, столь же важны для экономической жизни острова. На момент завоевания процветающая еврейская община, уже обосновавшаяся на Майорке, по-видимому, действовала как магнит для бедных единоверцев со всего западного Средиземноморья. Королевский указ, изданный по просьбе евреев Майорки, запрещал капитанам кораблей брать на борт еврейских иммигрантов в кредит в надежде, что их невольные потенциальные хозяева оплатят счет. Бедные евреи - или, по крайней мере, те, кто ссылался на неспособность платить налоги - оставались проблемой для общины на протяжении всей ее истории. Такова была ее конституция - с определенной степенью самоуправления, осуществлявшегося советом из 30 человек, которому помогали и все чаще руководили 4 избранных "секретаря" - что она несла коллективно значительное бремя налогообложения и распределяла между своими членами в результате зачастую болезненного процесса взаимной договоренности, согласованного секретарями.
   Однако аргументы в пользу бедности оставляют нетронутым общее впечатление комфортного достатка. Евреев считали "сокровищницей... из которой ремесла и торговцы этого королевства в мирное время черпают большое изобилие [haurament]". Большую часть своих капиталов евреи накопили в сфере ремесел и профессий. Например, в четырнадцатом веке евреи работали ювелирами, торговцами шелком, ветеринарами, разносчиками, гонцами, оружейниками, сапожниками, портными, драпировщиками, красильщиками, кошерными мясниками, плотниками, врачами, художниками-миниатюристами, переплетчиками, мыловарами, картографами, кормилицами, виноторговцами и мельниками. Они оказались в невыгодном положении в сфере дальней торговли из-за высокого налогового бремени, дискриминационных условий, иногда налагаемых на них при оплате за определенные основные продукты питания, а также запрета на доступ в некоторые порты. Единственным путем, на котором они играли важную роль в четырнадцатом веке, был путь в Магриб (см. стр. 135), где они слишком глубоко укоренились, чтобы их можно было вытеснить.
   У них были особые отношения с короной, которые, как и во многих других странах христианского мира, обычно шли им на пользу. Они были "денежной казной короля", щедро наделенной Хайме I привилегиями, самой ценной из которых было то, что ни один еврей не мог быть осужден на основании показаний христианина или мавра. Хотя их светские лидеры выбирались путем сочетания старшинства и голосования, назначение на должность раввина было прерогативой короля или, по крайней мере, подлежало королевскому утверждению. Их привилегии постепенно менялись, и, особенно при короле Санчо (годы правления 1311-1324), финансовая эксплуатация евреев стала более жесткой; но почти на протяжении всего четырнадцатого века евреи сохраняли в некоторых отношениях привилегированный и защищенный статус. Несмотря на периодические символические запреты, начиная с 1285 года, они продолжали занимать государственные должности вплоть до уровня членов королевского совета.
   Растущее народное недовольство во второй половине четырнадцатого века погубило их. Их общественные правонарушения дают скудные сведения об их судьбе. Двумя характерными еврейскими преступлениями были фальшивомонетничество и - во время правления Жауме II, когда это считалось преступлением, - "проживание в сарацинских землях". Первое отражает их выдающуюся роль в торговле драгоценными металлами, второе -- их ведущее положение в берберийской торговле. Но что больше всего раздражало их христианских соседей, так это, во-первых, выполнение ими ненавистных функций ростовщиков и откупщиков налогов, а во-вторых, бросающиеся в глаза различия, которые отличали их общество от других. Они жили обособленно, в своих гетто или calls (поселениях), где их было достаточно много для этого, например, в Инке или в самом городе Майорка. За редким исключением, предоставленным, как в случае со знаменитым картографом Крескесом Абрахамом, за выдающиеся заслуги, они носили одежду, предписанную Латеранским собором, или ее измененную форму. Они вступали в повторный брак после развода с королевского разрешения, и, как показывает дело Моисея Обейта, чье заявление в 1258 году было подано на основании бездетности, по закону им было разрешено заключать двоеженские браки. Все их брачные контракты на иврите были действительны без регистрации у нотариуса. Они нарушали христианскую субботу и навлекали на себя неприязнь на рынке из-за их упреждающей привычки рано вставать. Как их юридические привилегии были больше, чем у христиан, так и их наказания были более суровыми. Еврея, виновного в серьезном правонарушении, подвешивали вверх ногами - "ртом вниз" - чтобы продлить смерть и усугубить агонию.
   Естественное недовольство их обособленным положением, возникшее из-за этих оскорбительных различий, усугублялось обвинениями в ростовщичестве. Исаак Адденден повел себя как театральный еврей, когда в марте 1338 года отказал в выкупе заложенной ему таверны Сальвадора Гисберта в Кастелликсе; королевский наместник поддержал права еврея в апелляции и назначил дату аукциона. Когда Исаак Соломон отправился собирать долги в Порререс в 1356 году, он обратился за защитой к batle. Это были показательные инциденты. В любом случае над евреями тяготел "грех" предков. Их налоги подлежали уплате на Пасху. Страстная неделя приносила ежегодный урожай жестоких бесчинств. Тяжелые времена или фанатичные проповедники могли с поразительной легкостью разжечь народную ненависть. В 1374 году королю пришлось отклонить требования об изгнании евреев во время голода, напомнив, что они оплатили фрахт королевских кораблей с грузом продовольствия. В 1370 году у странствующего монаха Фрая Бонанато была отозвана лицензия на проповедь из-за его антисемитских выпадов. Готовились погромы и насильственное обращение следующего поколения, которые привели к почти полному исчезновению еврейских поселений после кровопролития 1391 года 12.
   Большинство других пришельцев были рабами. Многочисленное подневольное население Майорки, по-видимому, появилось скорее в результате razzie (набегов), пиратства и торговли, чем в результате какого-либо предполагаемого массового порабощения коренных мавров. Его происхождение было самым разнообразным, что отражало масштабы средиземноморской работорговли. Так, во время сардинских войн Барселонского Дома среди рабов было много сардов. Многочисленны были и греки, чей статус раскольников делал их уязвимыми. Большинство рабов, работавших в каменеломнях у скульптора и архитектора Перо Матеса в середине четырнадцатого века, были греками. Майорка, да и Балеарские острова в целом, вероятно, была скорее торговым центром, чем рынком рабов сама по себе.
   Остров был центром реэкспорта этих и многих других товаров для всего араго-каталонского мира. Железо из Байонны и Кастилии (последнее обычно привозилось из Севильи), инжир из Мурсии и Алькудии, соль с Ибицы, севильское масло и "греческое вино" (возможно, скорее калабрийское, а не строго греческое) были вместе с рабами товарами, привозимыми в наибольших количествах на Майорку по пути в другие места. Среди пунктов назначения, указанных в сохранившихся морских контрактах, преобладают арагонские владения и Северная Африка. Например, в период с 1321 по 1340 год 48-59 процентов рейсов в порты за пределами королевства Майорка совершались в Каталонию, а 20-28 процентов - в Валенсию. Северная Африка заняла третье место с более чем 2800 лицензиями на совершение морских перевозок, сохранившимися с четырнадцатого века 13.
   Майорка зависела от торговли, но это не значит, что после завоевания она была неспособна развивать новые отрасли промышленности. Коммерция способствовала развитию судостроения, особенно после того, как Санчо I превратил одно из еврейских кладбищ в верфь; обращение к короне по поводу условий труда плотников, занятых строительством шести когг в 1340 году, показывает масштаб деятельности, достигнутой в отдельный момент. Некоторые материалы и навыки кораблестроителей, возможно, также были использованы в замечательной оружейной промышленности: например, примерно в 1380-х годах Пере де Вилалонга отправил буквально тысячи арбалетов во Фландрию и Англию. Самым большим промышленным успехом Майорки после завоевания был текстиль, самый важный продукт средневековой промышленной революции, который способствовал развитию торговли везде, где он производился. Майоркская ткань, вероятно, пользовалась спросом уже в конце тринадцатого века; ее производство зарегистрировано с 1303 года. Ее происхождение неясно. Предполагается, что это объясняется итальянским влиянием, и итальянцы, как правило, были техническими специалистами и финансистами новых колониальных предприятий на средиземноморских островах позднего средневековья; но первым свидетельством участия Италии в ткацкой промышленности Майорки является упоминание о флорентийских рабочих в конце четырнадцатого века. Эту отрасль производства вполне могли завезти с собой, в первую очередь, колонисты из Каталонии 14.
   Широкий спектр новых видов коммерческой и промышленной деятельности, потрясающий экономический рост в течение следующего века после завоевания сделали Майорку страной средневекового Wirtschaftswunder (экономического чуда (нем.)), сравнимой с Мадейрой следующего столетия с ее новыми продуктами и "узловой" торговлей. Хроника Хайме I красноречиво описывает потенциал Майорки: это была прекраснейшая земля с самым красивым городом в мире; это было любимое завоевание короля, "более ценное, чем королевство Леон". По мнению Рамона Мунтанера, писавшего примерно в 1325 году, доверие короля, казалось, оправдалось. Из всех каталонских хронистов Мунтанер был самым щедрым на похвалу и самым склонным к превосходным степеням; но его восхваление Майорки звучит правдоподобно. Это был "прекрасный и почитаемый остров". Король "раздал всем своим людям большие земельные наделы и оказал им великие милости. И он заселил названный город и остров посредством большего количества льгот и привилегий, чем в любом другом городе мира; поэтому он стал одним из лучших городов мира, благородным и более богатым, чем любой другой, и населенным каталонцами, людьми знатного происхождения и с хорошей репутацией, от коих произошли наследники, которые стали самыми деловыми и наиболее обеспеченными людьми (la pus convinent gent e mills nodrida) любого города в мире". Показательна концентрация внимания на "городе Майорка", в отличие от остальной части острова. Когда посторонние думали о Майорке, они думали только о ее торговом порте, точно так же, как сегодня они думают только о туристическом комплексе, расположенном на том же побережье, с центром в том же городе. Мунтанер также точно понял условия, которые позволили экономике Майорки процветать: экономическая свобода и низкое налогообложение, которые сопровождали постоянные усилия по привлечению поселенцев на остров 15. Эта модель стала обычной в последующей истории колонизации западного Средиземноморья и Атлантики. Эту историю часто представляют - и совершенно справедливо - как медленную и болезненную, полную "сдержек" и разворотов вспять; однако успехи в некотором смысле более удивительны, чем промахи, и их нельзя было бы добиться без щедрых уступок поселенцам.
   Спустя поколение после похвалы Мунтанера экономическое чудо Майорки, похоже, выдохлось. Например, между 1329 и 1343 годами население города Майорка резко сократилось - с 5256 очагов до 4124. Утрата феодальной "независимости" в 1343 году и возвращение острова под прямое управление короля Арагона, возможно, помогли завершить период новаторства, устранить источник стимулов и сделать Майорку менее привлекательным местом для жизни и деятельности. Тем не менее, если рост остановился, то процветание продолжалось, и если динамизм угасал, самодовольство все еще существовало. В "Manual de reebudes e de dades" - муниципальных отчетах за 1349 год - отражена эпическая удовлетворенность отцов города в самый год чумы. Их мир был миром статуса, связанного с потреблением, измеряемого дорогостоящими пирами и показной демонстрацией лояльности материковой династии. Для украшения городских залат для банкетов было нанято по меньшей мере 76 мастеров и декораторов -- некоторые из них были маврами, некоторые греками, некоторые рабами. Два "художника по алтарям и боевым знаменам" украсили портьеры в честь похорон королевы на материке. А крупные суммы, потраченные на защиту от притязаний вытесненной островной династии, включали оплату одиннадцати цирюльников-хирургов для обслуживания экипажей флота. Общество, столь изобилующее шарлатанами и ремесленниками, должно быть, погрязло в избыточном богатстве 16.
   Управление этим обществом представляло проблемы, которые арагонским королям было трудно решить, а историкам трудно классифицировать. Подобно материковым владениям Барселонского Дома, оно сочетало передачу власти на местах муниципальным общинам и сеньорам при посредничестве бюрократического слоя королевских или сеньориальных представителей, называемых batles, со сложными представительными институтами в центре, которые давали советы королю и регулировали налогообложение. При короле или, в периоды правления с полуострова, его наместнике jurats (судьи) выполняли функцию совета, а Consell (Совет) -- представительного учреждения. Поскольку большая часть крупной знати проживала на полуострове и была представлена ??на острове управляющими, получившими юридическое образование, оба учреждения имели обманчиво буржуазный вид. Юраты были королевскими выдвиженцами, Совет -- выборным органом, членов которого частично назначали юратами, частично избирали синдики на местах. Представители part forana (так называлась вся территории Майорки, не принадлежавшая городу Майорка. - Aspar), в отличие от представителей города, выбирались органами сельских синдиков, назначавшихся, в свою очередь, путем выборов и жребия; рост их численности - от 3 после завоевания до 10 во время правления Санчо I и 63 к концу века - отражает рост населения и значение внутренних районов. В каждом сельском городке должно было быть от четырех до восьми представителей; преобладали относительно крупные поселения - Инка, Полленса, Синеу, Сольер, Манакор, Льюкмайор.
   Совет собирался нечасто, для проведения ритуалов, утверждения налогов или кодификации привилегий. Повседневная деятельность правительства, как и во всех средневековых государствах, заключалась не в составлении и издании законов, а в отправлении правосудия. Оно было аккуратно поделено между часто отсутствовавшими королями и сеньорами. Еще в июле 1231 года король и основные бенефициары раздела земель договорились, что сеньориальная юрисдикция будет ограничена назначением batles на сеньориальных землях и рассмотрением гражданских и мелких уголовных дел, хотя уголовная юрисдикция на любом уровне могла быть, и часто передавалась в дар от короля. Судебные пошлины, судя по всему, распределялись по-разному, не в соответствии с какими-то фиксированными правилами, а, скорее, в зависимости от степени власти соответствующего барона. Например, в своих собственных землях Нуньо Санчес черпал деньги из общего фонда, хотя короне время от времени удавалось получать различные доли в других местах. Когда требовалось принятие законов, процесс отражал это эффективное разделение власти между отсутствующей элитой: решения принимали юраты, среди которых преобладали представители магнатов.
   Больший интерес для историков, чем детали институтов острова, представлял вопрос об отношениях королевства Майорка в целом с короной Арагона и другими владениями Барселонского Дома. Споры о том, можно ли по праву называть арагонские владения "империей" и размышления о природе моделей правления, унаследованных "современной" колонизацией от "средневекового" прошлого, увели исследование на некоторые бесплодные тропы. Конечно, Майорка была типичной для арагонских владений в той расплывчатости, с которой определялось ее место в монархии. Как и большинство других областей арагоно-каталонской заморской экспансии, ее часто отдавали местным правителям, которых сначала называли "сеньорами", а затем "королями" Майорки, чья лояльность, обеспеченная только клятвами вассалитета и участием в генеральных кортесах или представительном собрании короны Арагона, как правило, была ненадежной.
   Первым сеньором был выдающийся кондотьер-жиголо, инфант дон Педро из Португалии. Сосланный в Леон в 1211 году в возрасте 24 лет и неспособный с тех пор полностью успешно вмешиваться в дела Португалии, этот вольный принц сначала воевал вместе с Альфонсо IX Леонским против португальцев и мавров, затем служил в Марокко в качестве командующего иностранным легионом (см. стр.126). Судя по всему, он поступил на арагонскую службу в 1228 году, но не принимал участия в завоевании Майорки. Вместо этого король выдал за него замуж свою отвергнутую наложницу, графиню Аурембье из Уржеля. Графиня рассматривала принца как средство отомстить своему возлюбленному, передав ему графство Уржель в случае своей смерти, нарушив условия своего "контракта о конкубинате", который гарантировал возвращение этого желанного княжества короне. Но, по тайному соглашению, Педро согласился уважать права короля. Его наградой вместе с несколькими второстепенными владениями его жены стала сеньория Майорки. Примерно в то же время - возможно, в тот самый день - когда его жена умерла на Михайлов день в 1231 году, он был наделен титулом сеньора Майорки и Менорки; последний титул был номинальным, за исключением перспективы будущей дани, поскольку остров все еще находился в руках мавров. Он также получил право завоевания Ибицы, которое было разделено с Нуньо Санчесом. Ему были пожалованы во владение сильнейшие замки Майорки -- Альмудайна, Аларо и Полленса, -- а также пожизненное пользование относительно обширным доменом и право передать треть его своим наследникам.
   Земли Педро, похоже, предназначались как фонд покровительства, из которого он мог бы вознаграждать свое окружение, а не как фиск, за счет которого он оплачивал бы содержание чиновничьего аппарата. У него было 103 различных и разбросанных по разным частям острова владения, из которых 52, что составляло более половины домена, были переданы его вассалам, как правило, в виде пожалований от короля. Общая площадь, находившаяся в распоряжении Педро -- 6100 гектаров -- занимала примерно девятую часть королевского домена и была невелика по меркам магнатов-бенефициаров передела: у Нуньо Санчеса, например, было вдвое больше. Права Педро не были четко определены. Он раздавал земельные владения в пределах королевского домена, но то же самое делал и король. Он назначал и увольнял королевских советников и судей, в том числе городских. Он принимал оммаж от новых поселенцев; он заседал вместе с юратами, издавая законы и указы, как, например, при перераспределении воды для орошения в 1239 году после утраты записей о системе, которая существовала при маврах. От папы Римского он получил особое право или обязанность искоренять "порочные обычаи или незаконную практику (ritum illicitum)", возможно, потому, что Майорка была убежищем для еретиков-катаров. Но ни одна из этих функций не подразумевала какой-либо формы долгосрочной автономии Майорки. Действительно, большую часть времени Педро, вероятно, отсутствовал в своих владениях, как и большинство феодалов острова. В 1235 году он отправился завоевывать Ибицу, а в 1238 году -- Валенсию. В 1239 году он назначил наместника, который не был освобожден от должности. В течение первого периода правления его сеньорией его присутствие лишь кратковременно подтверждается документами в 1239 году и снова летом 1241 и 1242 годов. После этого он, вероятно, не возвращался до 1254 года, а тем временем он отказался от своей сеньории в обмен на значительное феодальное владение в недавно завоеванном королевстве Валенсия 17.
   Тем не менее, в 1254 году он вернул свою сеньорию и управлял ей в течение последних двух лет своей жизни. Таким образом, когда в 1260 году умер первенец Барселонского Дома и наследство было разделено между другими наследниками короля, возник недавний прецедент автономии Майорки, которая после смерти Хайме в 1276 году неустойчиво сохранялась, с ослаблениями и перерывами, до 1343 года. Майорка стала сокровищницей и житницей королевства анклавов и островов - Балеарских островов, Руссильона, Сердани и Монпелье - на окраинах Арагоно-каталонского мира. Временами ее короли, как и другие, более мелкие вассалы королей Арагона, могли нарушать свои клятвы верности и бросать вызов старшей линии; до 1279 года Жауме II Майоркский даже мог заявлять, что он не обязан хранить верность короне Арагона, поскольку завещание его отца не обязывало его конкретно приносить присягу. Но Майорка никогда не была по-настоящему жизнеспособной как полностью независимое государство. Ее жителями были каталонцы, сохранившие верность исторической династии; она зависела от торговли с полуостровом; ее магнаты по большей части проживали на полуострове. Жауме II был бессилен противостоять требованию Педро III о принесении оммажа в 1279 году или противостоять арагонскому вторжению в 1285 году. Его восстановление на троне в 1299 году было сделано в интересах династии в целом по решению Хайме II Арагонского. Когда двусмысленность отношений была наконец устранена окончательным арагонским завоеванием в 1343 году, операция заняла неделю. Захватчиков приветствовали почти повсюду, и более поздние попытки Жауме III добиться реванша практически не нашли поддержки на местном уровне: только деспотичное правление Педро IV в 1347 году дало изгнаннику надежду на успех, который закончился его смертью в результате неудачного вторжения два года спустя.
  
   Ибица и Форментера
  
   Ибица и Форментера представляли собой лучший пример островного княжества в пределах арагонских владений. Как и Майорка, они были завоеваны "крестоносцами", но, в отличие от Майорки, по инициативе частных лиц. Корона не играла в этом предприятии никакой роли, кроме как в качестве источника легитимации. Поскольку Педро Португальский и Нуньо Санчес не воспользовались своим правом завоевания, с их согласия в период с декабря 1234 года по апрель 1235 года оно было передано Гильему де Монгри, ризничему собора Жероны. Король сохранял за собой владение укрепленными местами, право объявлять войну или заключать мир и исключительное право на оммаж (за исключением тех лиц, кто являлся вассалами Церкви) от участников завоевания, но все расходы и риски несли сами потенциальные завоеватели.
   Завоевывая Ибицу, Монгри действовал от имени архиепископства Таррагоны, которое мало что получило от завоевания Майорки. Однако какое-то время ему предстояло править Ибицей как неоспоримому паладину. Дон Педро и Эн Нуньо должны были держать от него свои части главного порта и приносить ему оммаж. Город и замок должны были быть разделены поровну между ними троими, а остальная часть острова -- пропорционально количеству бойцов, с которым каждый из них участвовал в завоевании. Подобно завоеванию генуэзцами Хиоса в следующем веке или кастильским завоеваниям западных Канарских островов в пятнадцатом веке, это была частная спекуляция с целью получения прибыли. Несмотря на возвышенные слова, которыми папа призывал завоевателей "вырвать остров из нечестивых рук", заключенная завоевателями сделка была совершенно недвусмысленной: их инвестиции будут возмещены за счет добычи, доставшейся в результате завоевания.
   Когда в августе 1235 года замок и город были взяты штурмом, казалось, что партнеры получат полную свободу действий в использовании того, что они приобрели. Хайме I не отстаивал свои права на укрепленные места. Монгри, предоставивший самый многочисленный контингент, назначил себя губернатором главного замка и забрал себе половину земли за городом и половину добычи соли -- главного источника богатства острова. Дон Педро и Эн Нуньо разделили остальное поровну. Однако постепенно верховная власть короны и ее право на укрепленные места были восстановлены. Владения Педро перешли через инфанта Жауме к короне, а владения Нуньо - к Таррагоне. Таким образом, примерно через поколение остров превратился в королевско-церковный кондоминиум.
   Общество Ибицы после завоевания, похоже, напоминало Майорку в миниатюре, за исключением того, что субинфеодация была редкостью. Большим исключением был остров Форментера, подаренный Гильемом де Монгри в бессрочное пользование Беренгеру Ренару, за исключением только доли Педро и нескольких участков, предназначенных для приюта и обителей отшельников. Сеньор должен был получать четверть судебных пошлин и десятую часть пшеницы и мяса "по обычаю Ибицы" в дополнение к взносам, причитающимся церкви: в колонизированных районах сеньориальная экономика, очевидно, зависела от церковных сборов. Возможно, именно поэтому Нуньо Санчес уступил свои владения церкви. Ренар мог назначить batle, который, однако, был обязан присягнуть на верность сеньору, как и все новые поселенцы. Назначение на должность нотариуса должно было остаться прерогативой сеньора; то же самое касалось и юрисдикции в окружающем море. Права на рыбную ловлю принадлежали Ренару, а поселенцам - бесплатное пользование соляными залежами.
   Поначалу было трудно привлечь поселенцев на Ибицу. В 1237 году папа Григорий IX уполномочил Таррагонскую кафедру снять отлучение от церкви с поджигателей, осквернителей святынь и поставщиков запрещенного оружия сарацинам при условии, что они лично поселятся на Ибице или пришлют туда своих доверенных лиц. Как и Майорка, Ибица зависела от выживания или возвращения мавров. Те, кто сдался при завоевании, могли выкупить себя из плена за семь с половиной дукатов, но во многих случаях плата, вероятно, была отменена или заменена отработками. Многие из мавров были проданы на официальных рынках Менорки, Майорки и Барселоны, а другие незаконно проданы в Валенсии и Ориуэле. Тот факт, что они или другие люди вскоре вернулись на остров в качестве свободных людей, привел в ярость папу Римского, который считал, что "они должны жить рядом с христианами таким образом, чтобы, подчиняясь им, они признавали, что находятся под игом рабства". Педро Португальский, прежде чем отказаться от своей части острова, сыграл важную роль в его заселении маврами, несомненно, привезя некоторых из них из своих валенсийских владений.
   Ничто лучше не иллюстрирует трудности с привлечением поселенцев и узкую экономическую базу острова, чем неспособность сеньоров увеличить доходы от продажи соли, разделив их между потребностями общественных работ и потребностями собственного кармана. Их усилия продолжались восемь лет, прежде чем они уступили необходимости проявить либеральность, предоставив поселенцам право самим добывать и продавать соль. Помимо работорговли, это был единственный экономический ресурс острова и единственная "привилегия", привлекавшая поселенцев.
   И все же, несмотря на раннее преобладание мавров, хрупкую экономику и нерешительную колонизацию, Ибица добилась удивительного успеха - возможно, отражая сияние заднего фонаря "взлета" Майорки. К концу четырнадцатого века на острове существовал совет из 250 членов, разделенных на 5 групп по 50 человек, каждая из которых занимала свои должности по очереди. Это была большая элита для маленького острова. Из пяти юратов, введенных в 1299 году, один представлял "высшее сословие" (ma major) "лучших и богатейших людей", а другой -- "среднее сословие"; третий, выбиравшийся сеньорами, происходил из ma formia, внутренних районов за пределами порта, что отражало разделение, сравнимое с разделением на Майорке, которое выходило за рамки старой концепции поместий. Эти трое между собой выбирали еще двоих. Эти институты, похоже, принадлежали прочно устоявшемуся обществу с глубоко укоренившимися устоями. Однако примерно в тот же период -- в середине-конце четырнадцатого века -- небезопасность жизни на небольших островах в кишащих корсарами морях была наглядно продемонстрирована оттоком населения с Форментеры. К 1403 году там уже никого не осталось 18.
  
   "Движение на восток": Менорка и Сардиния
  
   Майорка и Ибица были первыми в ряду островов западного и центрального Средиземноморья, завоеванных Барселонским Домом с длительными интервалами в течение примерно ста лет. Следующий всплеск активности произошел в 1280-х и 1290-х годах, примерно через два поколения после первых завоеваний, когда были завоеваны Менорка и Сицилия, а также Мальта и Гоцо, и получены титулярные права на Сардинию и Корсику. Примерно в то же время зависимый статус Майорки был подтвержден с материка силой оружия. Никаких серьезных военных действий против Корсики предпринято не было; Мальта и Гоцо удерживались недолго; но в 1320-х годах агрессивная имперская политика привела Сардинию к ненадежному повиновению. Тем временем вассалы членов Барселонского Дома совершали завоевания еще дальше на восток, в Джарбе (Джерба, Герба), Карканне (Керкенна) и Греции (см. стр. 131-32). Впечатление растущей островной империи, простирающейся на восток -- возможно, к Святой Земле, возможно, к торговле пряностями, а возможно, и к тому и другому -- было усилено арагонской пропагандой. Король Хайме II в письме папе в 1311 году оправдывал расширение арагонских владений в выражениях, рассчитанных на то, чтобы апеллировать к крестоносному пылу Вьеннского собора. Арагонские завоевания, утверждал он, были предприняты для того, чтобы "христианская армия, продвигаясь на восток морем, всегда могла опираться на находившиеся под властью христиан острова: то есть Майорку, Сардинию и Сицилию, откуда всегда можно было бы получать продовольствие, снабжение и людей для пополнения указанной армии и заселения новых земель, а также, приобретя базу, с Божьей помощью достичь Святой Земли" 19.
   Возможно, эти объяснения были не так уж и неискренни: Барселонский Дом действительно время от времени затевал грандиозные крестовые походы, а каталонская торговля доходила до Александрии и Константинополя. Но как руководство к пониманию природы и мотивов араго-каталонской экспансии слова короля ненадежны. Восточные вассальные государства носили в лучшем случае лишь номинально "каталонский" характер и были слабо связаны юридически с другими владениями Барселонского Дома. Греческие владения, например, были завоеваны смесью наемников различного происхождения, общавшихся на каталанском языке, которые называли себя "университетом" или компанией каталонцев и включали в себя сильный, истинно каталонский контингент. Но в их рядах преобладали представители других национальностей, и преданность компании Барселонскому Дому была слабой. Признание ими сюзеренитета наследников сицилийского престола на протяжении большей части периода их существования было рассчитано на максимизацию их фактической независимости. После 1380 года основанные ими территориальные княжества, герцогства Афины и Неопатрия, напрямую зависели от господства короля материкового Арагона: но это был отчаянный шаг во времена непреодолимой турецкой мощи. Короли Испании сохранили живописные титулы "герцогов Афин и Неопатрии"; воспоминания о подвигах компании сохранились благодаря популярности хроники Рамона Мунтанера, который посвятил много страниц эпизоду, участником которого он был и который, по его мнению, иллюстрировал каталонскую доблесть. Последующие поколения каталонских историков-националистов охотно следовали примеру Мунтанера. Однако, в свете современных знаний, кажется, лучше всего исключить достижения Каталонской компании из каких-либо описаний средиземноморской карьеры арагонского королевского дома.
   То же самое относится, в меньшей степени, к княжеству Джерба и Карканна, которое было завоевано частным предприятием кондотьера и управлялось как феодальное владение то из Сицилии, то папой (см. стр. 131), и даже самим королевством Сицилия. За исключением королей и нескольких элитных семей, обосновавшихся в феодальных владениях, выкроенных из королевского домена или отнятых у предыдущих поколений иностранцев, Сицилия оставалась островом sui generis (самобытным (лат.)), на который не оказали влияния выходцы или учреждения из Испании. Даже вторгшиеся арагонские аристократы быстро стали "сицилианизированными" и породнились с местными семьями. Каталонские купцы пользовались благосклонностью на Сицилии с момента завоевания, но их постоянные поселения были сосредоточены в Сиракузах, Агосте и Катании; они тоже женились на местных женщинах, как известно из правил Мартина I и Фердинанда I для их общин. Если "империя" Барселонского Дома и существовала, то она по-прежнему ограничивалась западным Средиземноморьем и может быть объяснена, как мы увидим, средиземноморскими мотивами 20.
   Наиболее ярко арагонский империализм проявлялся на Менорке и Сардинии, и на обоих островах эта политика провалилась, хотя и по разным причинам. Во время завоевания Майорки и Сардинии Менорка оставалась нетронутой, за исключением номинального статуса клиента и символической дани, как мавританское вассальное государство: это было обычным явлением на Пиренейском полуострове для мавританских государств, которые не могли быть практически или с выгодой поглощены христианскими королевствами. Однако в 1280-х годах Менорка приобрела новое значение на пути к Сардинии и Сицилии. Это был остров, который привлекал потенциальных коммерческих соперников, пизанцев и генуэзцев, а также создавал затруднения для крестоносной пропаганды арагонских королей. Более того, это дало возможность молодому королю Альфонсо III продемонстрировать свой характер. Его завоевание в 1287 году было самым жестоким в истории Арагонской монархии. Отойдя от практики, сложившейся на Майорке и Валенсии, Альфонсо стремился к радикальному истреблению коренного населения и замене его поселенцами с материка. В то время он едва мог удержать разделенных на фракции дворян в коренных владениях короны от развязывания гражданской войны и, возможно, надеялся заручиться поддержкой со стороны магнатов и церковников, оказывая им щедрое покровительство за счет мусульман. Более 100 "сарацинам" Менорки было разрешено остаться "pro causa populandi" (ради населенности (лат.)), и, возможно, были и другие, о которых не сохранились записи. Но большая часть населения была схвачена и продана в рабство, временно заполонив рынки Ибицы, Валенсии и Барселоны. Менорка не была привлекательным островом для поселенцев: без минеральных ресурсов Ибицы она была слишком мала, чтобы поддерживать какую-либо жизнь, которая не была бы трудоемкой, нестабильной и бедной; рассредоточение местной рабочей силы и нарушение непрерывности сельскохозяйственной эксплуатации сделали перспективы еще более мрачными. Демографическую катастрофу невозможно было исправить. Спустя столетие после завоевания остались лишь обломки. В 1370 году дома, покинутые маврами и так и не заселенные вновь, находились в состоянии разрушения. Нехватка средств к существованию была хронической: каждое судно с зерном, останавливавшееся на Менорке, было обязано выставлять свой груз на продажу. Цивилизованность населения также оставляла желать лучшего. В 1358 году вице-губернатор острова был убит ударом подсвечника по голове во время драки у главного алтаря главной церкви острова. Таков был жизненный уклад этого образцового завоевания арагонского империализма 21.
   Альфонсо "Милостивый" повторил ошибки своего тезки на Сардинии в 1320-х годах. Арагонские короли издавна желали заполучить Сардинию, и, чтобы понять почему, нет необходимости ссылаться на их предполагаемую озабоченность коммуникационными линиями крестоносцев на востоке. Постоянным предметом озабоченности членов Барселонского Дома была их собственная убежденность в скудности своего наследия. Педро III жаловался, что ни он, ни кто-либо из его предков не обладает сокровищами. Каталонская бедность и алчность были высмеяны Данте и вошли в поговорку 22. От политических последствий бедности -- преобладающей агрессивности дворянских лиг или "уний" в Арагоне и Каталонии, настоящей угрозы олигархии -- короли стремились спастись, когда позволяла их сила, либо путем завоевания земель, с помощью которых можно увеличить свои ресурсы покровительства, либо путем стимулирования торговли с целью создания альтернативных источников богатства. Все их завоевания следует рассматривать на этом фоне, и особенно Сардинию, которая была исключительно большим островом -- самым большим в мире, по ошибочному мнению Геродота, -- и наделена своеобразными коммерческими достопримечательностями. Она не только производила в коммерческих масштабах два жизненно важных продукта -- серебро и соль, о которых арагонские официальные источники в период, предшествовавший завоеванию, как ни странно, умалчивают, -- но и лежала на важных торговых путях и была окружена общинами генуэзских и пизанских купцов, перевалочными пунктами на пути к Магрибу. Папа Климент VI считал, что генуэзская торговля не сможет выжить без доступа к Сардинии 23. Во второй половине тринадцатого века Арагонская корона все активнее вовлекалась в торговлю. Например, Педро III вместе с членами своего торгового окружения, по-видимому, стремился получить большую долю - возможно, даже контроль - в торговле зерном в западном Средиземноморье; его завоевание Сицилии в 1282 году было отчасти попыткой укрепить претензии Барселоны на роль своего рода "перевалочной базы" для зерна, то есть монопольного центра его распределения, путем захвата главного зернохранилища и центра производства; крупные торговцы зерном, приближенные короля, такие как Гильем де Перелада и купеческий дом Фивеллер, помогали финансировать экспедицию 24. После подчинения торгового центра Майорки и житницы Сицилии приобретение перевалочных пунктов на Сардинии можно было рассматривать почти как следующий логический шаг в развивающемся протомеркантилизме Арагонской короны. Западное Средиземноморье могло бы даже стать -- если бы эта политика увенчалась успехом -- Каталонским заливом, точно так же, как Адриатическое море стало "Венецианским заливом". Основные товары западного Средиземноморья могли стать предметом каталонского доминирования, если не контроля, как товары восточного Средиземноморья почти перешли под контроль Венеции. По крайней мере, было бы уместно видеть, как военная и военно-морская мощь королей Арагона подкрепляет претензии "эксклюзивных" торговых сообществ Тирренского моря, и особенно Барселоны, на проникновение в зону устоявшегося генуэзского и пизанского господства: следовательно, основные вклады в войско завоевателей вносили торговые города -- Барселона, Валенсия, Тортоса, Таррагона.
   Однако те планы, которые вынашивал Альфонсо IV в отношении Сардинии, включали в себя нечто большее, чем просто коммерческую эксплуатацию. Изгнание укрепившихся торговых кварталов Пизы и замещение их каталонцами вокруг побережья еще могло быть осуществимо в рамках ограниченных ресурсов монархии Альфонсо. Бросить вызов также генуэзцам, и тем самым склонить их к союзу с Пизой было безрассудством. Попытка полного захвата диких и труднодоступных внутренних районов Сардинии и превращение ее, как и Майорку, в заморское продолжение Каталонии была дикой фантазией, вызванной земельным голодом традиционно обедневшей династии. За пределами роскошных, буржуазных плацдармов иностранных купцов Сардиния была дикой страной. Во внутренних районах существовало только два источника власти: хищническое влияние нескольких знатных семей иностранного (как правило, генуэзского) происхождения или принадлежности, которые эксплуатировали большие участки земли и взимали дань или устанавливали юрисдикцию в деревнях на территории своих владений или вокруг них; и сильная местная солидарность общества, которое все еще было племенным по своей структуре. Действительно, арагонцы считали сардов полуживотными варварами, которых они без угрызений совести порабощали и чье христианство отказывались признавать. Единственными формальными институтами, которые охватывали весь остров, были четыре "юдиката" (судебных округа), разделенные между пизанцами и островной знатью. Именно перспектива изгнания пизанцев и монополизации власти заставила островную элиту, и особенно самую могущественную из них, династию Судей из Арбореи, поначалу сотрудничать с Арагоном. Но осознание того, что они обменяли нынешние неприятности на грядущее чужеземное иго, вскоре спровоцировало серию восстаний, не подавлявшихся в течение ста лет, которые истощили энергию арагонцев. Сардиния была "испанской язвой" Барселонского Дома или, что еще более уместно, арагонской Ирландией.
   Воинственная рука арагонского империализма обнаружилась рано. Сассари (Сассер), например, был одной из первых попыток Альфонсо IV создать полноценную арагонскую колонию. Коренные сарды были безапелляционно и неофициально лишены собственности каталонскими завоевателями в 1329 году. Король немедленно приступил к рационализации и формализации этого захвата посредством "отделения", по сути напоминающего "передел" земель Майорки или Валенсии. Между 1330 и 1333 годами было распределено, по крайней мере на бумаге, 166 фьефов, включающих право собственности на землю, права юрисдикции и обязанности рыцарской службы, и 1393 меньших участка, по которым было предоставлено только право пользования. Из бенефициаров, происхождение которых точно установлено, почти половина составляли каталонцы, почти треть валенсийцы, более десяти процентов - руссильонцы и почти пять процентов - жители Майорки. Хотя условия распределения с акцентом на рыцарские фьефы были феодальными, разбивка поселенцев по их специальности отражает коммерческие приоритеты завоевания. Из указанных лиц 163 были торговцами, и розданные им земельные владения в среднем стоили вдвое дороже. Большое количество ценных пожалований, полученных в 1330 году, досталось членам консорциума, предложившим основать серебряно-литейный завод. Единственными другими существенными категориями были ремесленники (155), крестьяне (34), представители свободных профессий (30) и государственные служащие, главным образом нотариусы (29) 25.
   Политика "каталонизации" проводилась и расширялась с необычайным упорством. В какой-то степени, как и норманнское завоевание Англии, она была задумана как своего рода революция землевладения, которая должна была быть осуществлена путем внедрения феодальных реалий в общество, которое в прошлом почти их не знало. Земельные наделы предоставлялись iuxta morem Italiae: получатель должен был проживать в своем феодальном владении (так что бенефициарами были младшие члены аристократических семейств, а не крупные материковые сеньоры), отдавать часть своей продукции королю во время войны, содержать укрепления и нести рыцарскую службу. Феодальные владения передавались по наследству по мужской линии, но не могли отчуждаться без королевского разрешения; юрисдикционные права сеньора обычно ограничивались гражданскими делами. Для королей Арагона, привыкших к удаленному господству над крупными феодальными владениями, которые фактически были территориальными княжествами, в которых королевские права были плохо определены и неохотно признавались, эта система должна была представлять - если бы она работала на практике - огромное усиление власти. К 1335 году для иберийской знати было создано 38 крупных феодальных владений, а местные вожди и судьи превратились в феодалов. Но с последними было нелегко справиться. Дориа на севере почти постоянно восставали. Арборея, возмущенная настойчивым империализмом преемника Альфонсо, раздражительного и воинственного Педро IV, взбунтовалась в начале 1350-х годов и так и не вернулась к искренней верности. При дворе Педро были составлены тщательно продуманные планы по лишению собственности местной аристократии и массовой депортации простых людей в рабство. Сардиния должна была стать феодальной утопией, окупавшей саму себя. Владения первой предполагаемой жертвы, семьи Доноратико, должны были приносить доход, достаточный для содержания 50 рыцарей; два года спустя можно было уничтожить пизанцев, затем Дорию и Арборею 26. Эти планы так и не были реализованы, но сардов тысячами отправляли в рабство, особенно примерно между 1370 годом и окончанием последнего восстания в 1442 году. Когда их стали массово доставлять на обезлюдевшую Менорку для восстановления численности ее населения, они сделали этот остров неуправляемым. Большую часть сардов пришлось вернуть обратно на родину в качестве платы за мир 27. Единственным прочным колониальным достижением, возникшим в результате этой лихорадочной королевской программы, было произведенное по инициативе Педро IV заселение порта Альгеро (по-каталонски "Альгер"), жители которого до сих пор продолжают вызывающе говорить по-каталонски. Даже этот успех был достигнут с трудом; многие бенефициары отказались от своих наделов, вместо того, чтобы воспользоваться ими; отсутствующих пришлось подвергать наказаниям; вдов и холостяков заставляли вступать в брак 28. Какое-то время, в позднем средневековье, Альгеро, Сассари и Кальяри (последний постепенно и с горечью вырвался из-под власти Пизы) были своего рода каталонским "Пэйлом", осажденными анклавами, окруженными часто враждебным и в значительной степени неукротимым миром.
   Специалисты расходятся во мнениях относительно того, хотели ли арагонские короли вообще изгнать иностранных купцов из Сардинии; в целом кажется более вероятным, что они удовлетворились бы ограничением или устранением конкурирующих торговых кварталов и обременением внешней торговли пагубными тарифами. Но у них так и не появилось такого шанса. Каждое восстание приводило к уступкам Пизе или Генуе. Арагонцы дорого заплатили за то, что по сути было коммерческим и политическим кондоминиумом 29.
   Большая часть непосильных издержек, по-видимому, легла на плечи барселонских купцов, которые ради коммерческих плацдармов на побережье были готовы финансировать продолжающуюся войну за внутреннюю империю, в которой они были мало заинтересованы. Их энтузиазм, поначалу безудержный, продолжался, по крайней мере, до середины века. После еще полувека войны разочарование Барселоны было полным, и на кортесах 1408-1409 годов купцы призывали к выходу из сардинской запутанной ситуации 30. По крайней мере, видоизмененная победа, прочный мир, завоеванный в следующем поколении, пришла слишком поздно. Сардинская авантюра способствовала истощению экспансионистских возможностей Каталонии-Арагона и уменьшению коммерческого значения Барселоны в пятнадцатом веке. В 1972 году, на фоне риторической каталонской ностальгии, Альгеро официально стал побратимом Таррагоны; ответную церемонию в материковой части Испании пришлось отложить до смерти генерала Франко, чтобы можно было свободно использовать каталонский язык и свободно потворствовать каталонскому национализму. Это был последний слабый отголосок великих имперских усилий средневековья.
  
   Династическая "империя" Арагона
  
   Независимо от того, хочется ли называть ее империей или нет, рыхлая династическая агломерация, составлявшая арагоно-каталонский мир тринадцатого и четырнадцатого веков, должна была функционировать сплоченно, как своего рода братский союз, хрупкая конфедерация, связанная больше атавистическими призывами к верности и силе клятв, чем общими институтами. То, что система потерпела неудачу, не лишает ее системных черт. Гражданские войны Цезарей и Августов не сделали Римскую империю менее могущественной. Современные историки ошибочно путают централизацию с силой, институциональную сложность с общей целью, а "деспотизм" с государственностью. Ни одно государство до самого недавнего времени не могло добиться повиновения, особенно в отдаленных землях, силой, без согласия. Институциональный минимализм, подобный минимализму Арагонской короны, мог бы быть столь же эффективным, как и более целенаправленное или более творческое государственное управление.
   Характер связей, объединявших арагонские владения, был определен в патентном письме Альфонсо III жителям Майорки, написанном в 1285 году с целью оправдать войну против короля Майорки. Он утверждал, что обе короны обязаны помогать друг другу против любого врага "своими замками, землями и людьми". Подданные и вассалы каждой из них всегда должны были оказывать помощь другим. Нелояльность правителя Майорки была "отвратительной вещью... злодеянием против Бога, людей, клятв и естественного долга". Альфонсо заклинал жителей Майорки сохранять "ту преданность, в которой вы были воспитаны от груди ваших матерей". В целом они откликнулись на его призыв. Подобно Римской империи, какими бы ни были ее институциональные и практические недостатки, родство владений Барселонского Дома, похоже, было чем-то, во что верили его подданные: по крайней мере, его арагонские и каталонские подданные, и никто в большей степени, чем Рамон Мунтанер, вся хроника которого была вдохновлена ??видением того, как его король прекращает братские разногласия, и чем-то вроде слияния, если не объединения, арагоно-каталонского мира:
   "Итак, сеньоры Арагона, Майорки и Сицилии, которые происходят от этого святого господина, короля Хайме, будьте добры сердцем, будьте едины в мыслях и воле; и не позволяйте злым языкам разъединять вас по какой бы то ни было причине, ибо расстаться было бы против того, что запечатлел Бог; и будьте вознаграждены тем, что Бог дал и даст вам"31.
   Ранняя европейская атлантическая экспансия, начавшаяся в пятнадцатом веке, "прыгала", как и экспансия Барселонского Дома, с одного острова на другой; как мы увидим, жители Майорки и Каталонии были в авангарде ранних исследований Атлантики. С другой стороны, подданные Арагонской короны были не единственными людьми, создавшими в позднем средневековье сеть морских форпостов в западном Средиземноморье; а внутри самого Пиренейского полуострова сформировались два различных типа "сухопутных империй", которые также заслуживают рассмотрения в качестве источников, оказавших влияние на последующую атлантическую экспансию. Вопрос о том, какой вклад в нее внесло строительство Арагоно-каталонской островной империи, следует отложить до тех пор, пока не будут изучены другие возможные влияния и другие сферы арагонской "имперской" деятельности.
  
   2. Первая "Атлантическая" империя: Андалусия и ее окрестности
  
   Своего рода Атлантическая империя существовала уже в тринадцатом веке. Среди тех частей Пиренейского полуострова, которые были отвоеваны у мавров в один из наиболее активных и продолжительных периодов так называемой "Реконкисты", между 1220-ми и 1260-ми годами, королевства Валенсия и Мурсия представляли существенный "Средиземноморский фронт", подчиненный в основном арагонскими и каталонскими войсками. Однако завоевания Кастилии и Португалии на юго-западе полуострова, в нижней и верхней Андалусии, Эстремадуре, Алентежу и Алгарве принадлежат другому, атлантическому миру. Их берега омывала Атлантика; в Атлантику впадали протекавшие по ним реки. По большей части они были или стали колониальными tierras vagas: землями, пустыми или лишенными коренного населения, или, по крайней мере, теми, где исконные жители были урезаны в правах или депортированы. Они были рассадником колонизаторов и, в некотором смысле, рассадником колониального опыта. Они напоминали будущие территории колонизации в Атлантике, но радикально отличались от территорий большей части Средиземноморья, где местная рабочая сила и местные экономические системы были необходимы для колониальной жизни. Разницу оценит любой кинозритель или поклонник исторических романов: завоевания в Средиземноморье были своего рода Раджем (т.е. Британской Индией, где колонизаторы составляли правящее меньшинство. - Aspar), в Атлантике -- своего рода Диким Западом. Политические границы, к сожалению, не смогли обозначить эти типологические различия, поскольку Мурсия, хотя и была завоевана и колонизирована главным образом подданными Арагонской короны, в силу соблюдения древних договоров перешла под власть Кастилии. К концу пятнадцатого века Кастилия приобрела еще одну аналогичную провинцию -- обращенную к Средиземноморью и населенную маврами -- в Гранаде, также завоеванную с иностранной помощью. До этого времени Гранада существовала независимо, находясь между двумя различными типами средневековых земельных империй. Мы рассмотрим их в порядке создания, обратившись сначала к атлантическому типу в этой главе и вернувшись к средиземноморскому в следующей.
  
   Завоевание Верхней Андалусии
  
   Поиски средневековых прецедентов современной европейской экспансии естественным образом приводят, через историю конкистадоров и мореплавателей, к португальскому и кастильскому атлантическому имперскому опыту тринадцатого века. Тем не менее, значение этой предыстории для последующей истории редко, если вообще когда-либо, правильно понималось. Традиционная иберийская историография представляет Реконкисту как непрерывный процесс, начавшийся почти в момент арабского вторжения в 711 году и продолжавшийся, конечно, с задержками и перерывами, но без существенных изменений ее "духа", вплоть до падения Гранады в 1492 году. Испания и Португалия представлены как нации, выкованные в горниле долгого крестового похода. На самом деле создание этих государств было прерывистым процессом, ход которого редко и ненадолго зависел от осознания конфессиональных различий. Было бы не более убедительно изображать Испанию результатом конфликта между христианами и маврами, чем, например, рассматривать Британию как результат борьбы между саксами и кельтами или Германию как результат борьбы между тевтонами и славянами. В этом отношении процессы, которые привели к возникновению Кастилии или Португалии, ничем не отличаются от процессов, которые привели к появлению других крупных европейских государств, границы каждого из которых неоднократно перекраивались, и все они в некотором смысле являются результатом явления экспансии.
   Отличительной особенностью иберийских государств является не их предполагаемое конфликтное или конфессиональное происхождение, а их колониальное происхождение. Создание Кастилии и Португалии было связано не столько с отвоеванием земель, населенных маврами, сколько с повторным заселением земель, которые мавры опустошили или покинули: повторное заселение со скудными ресурсами, которое требовало привлечения иностранного капитала и рабочих рук и щедрых поощрений иммигрантов и поселенцев. Из других европейских народов только немцы имели подобный средневековый опыт, поскольку, как и кастильцы, они продвигали крупные крестьянские поселения вглубь Остмарка, в то же время как, как каталонцы, основав целую сеть торговых кварталов далеко за пределами их границ. Однако немецкая экспансия началась из большого и густонаселенного центра страны, которым никогда не обладали испанские королевства.
   Поэтому неудивительно, что завоевания и колонизации были прерывистыми. Они были результатом чередующихся всплесков энтузиазма в десятом, одиннадцатом, тринадцатом и пятнадцатом веках. Завоевания тринадцатого века сыграли решающую роль в создании "Испании", потому что андалузские провинции, традиционная Испания в восприятии иностранцев, где пела Кармен и острил Фигаро, именно тогда были добавлены к владениям кастильской короны.
   Прежде чем мы рассмотрим, как и кем было начато завоевание, можно получить общее представление о состоянии королевства Кастилия в начале этого предприятия, взглянув на три его величайших сохранившихся памятника: соборы Бургоса, Леона и Толедо; вместе с войнами против мавров они были результатом больших коллективных усилий, крупнейших "проектов государственных расходов" того периода. Собор Бургоса напоминает о богатстве огромного, не имеющего выхода к морю "порта", связанного с морем ежедневными караванами мулов в сезон, расширившегося за пределы его стен и кипящего внутри них, строящего приходские церкви за пределами городских стен и воздвигающего роскошный собор, устремленный в небеса, и все это за счет прибыли от экспорта шерсти. История Леона свидетельствует о другом виде гражданской и епархиальной гордости. Там, где Бургос процветал, Леон приходил в упадок, и его гордость осталась в прошлом; бывшая "столица" и королевская усыпальница, он превратился в провинциальный город, когда утратил свой статус независимого придворного центра. В 1230 году последний этап технической независимости Леона завершился вследствие окончательного объединения кастильской и леонской корон. Эти обстоятельства, в случае с Бургосом и Леоном, объясняют как то, почему в тринадцатом веке следовало возводить новые соборы, так и то, почему из соображений престижа следовало копировать новейшую моду, предписанную французскими образцами.
   Собор Толедо, напротив, обязан своим происхождением, а может быть, и отличительными чертами своего стиля непосредственно ходу "Реконкисты". Во-первых, в отличие от своих собратьев в Бургосе и Леоне, он не "заменил" прежние соборы, а был заново построен на месте великой мечети. Каким бы необычным это ни казалось, хотя Толедо был первопрестольным городом и вторым по богатству в христианском мире - древним местом проведения церковных соборов и гордостью испанских христиан с момента его завоевания в 1085 году - тем не менее, несмотря на достаточное количество времени, которое имелось у его жителей, чтобы взяться за такое естественное благочестивое и престижное занятие, у него не было специально построенного кафедрального собора. Развернувшаяся в двенадцатом веке борьба за установление и поддержание своего превосходства вдохновила примасов лишь на то, чтобы задуматься о возведении достойной церкви; и та монашеская корпорация, к которой они принадлежали, продолжала вести довольно бедный и отшельнический образ жизни в заброшенном здании старой мечети. Как ни удивительно, но в течение полутора столетий после возвращения под власть христиан Толедо оставался столицей - или, скорее, гарнизоном - приграничной зоны. Отсюда, во время походов Святого Фердинанда на юг, его супруги-королевы и принцессы выезжали верхом навстречу ему или узнать новости о нем. Андалусия пока еще не была завоевана. Эстремадура и Ла-Манча были ничейными землями, сильно укрепленными, но малонаселенными. Преобразование мечети Толедо в собор было сознательно временным мероприятием, но, как и все подобные мероприятия, оно просуществовало в нестабильных условиях на удивление долго.
   Строительство нового собора и продвижение границы на юг произошли примерно в одно и то же время, под влиянием одного гения. Архитектурный стиль Толедского собора был плодом воображения его покровителя, так же, как и стиль собора Сен-Дени - аббата Сугерия. Подобно Бургосскому и Леонскому соборам, он испытал очевидное французское влияние и отражал период обучения, который архиепископ Родриго Хименес де Рада (умер в 1247 г.) провел в Париже. В то же время необычные верхние ярусы хоров и любопытный заостренный профиль подчеркивают его агрессивно-самобытный характер. Изощренный фантазер мог бы увидеть в нем воплощение идеи "Реконкисты", которую Родриго исповедовал и даже отстаивал. Конечно, без возобновления и успешной войны против мавров возведение Толедского собора было бы невозможно.
   Дон Родриго, ставший архиепископом в 1208 году, был образцом как епископских пороков, так и добродетелей. Он был государственным церковником, чье пастырское призвание проявлялось и осуществлялось главным образом в защите привилегий своего престола; "государственным служащим" с почти эрастианским пониманием королевских прав и обязанностей; великим покровителем архитектуры и великим архитектором политики. Он также был плодовитым историком, чьи труды помогли определить историческое самосознание кастильских королей 1. Отчасти вследствие этого приобретение Андалузской земельной империи фактически рассматривалось в Кастилии как "имперское" предприятие. Понятие "империя", похоже, понималось в средневековой Испании по-разному, возможно, путано, но оно всегда подразумевало власть над множеством земель, общин или корон. Так называемый император мог быть "королем королей" (то есть сюзереном других вассальных королей), или "королем двух религий" (правителем христианской и мусульманской общин), или претендентом на власть над всем полуостровом. Дон Родриго развил или возродил миф об имперском наследии кастильской короны, которое он прослеживал до вестготов-преемников римлян. Императорский титул, на который претендовали предыдущие испанские монархи, был восстановлен в течение двух поколений, и вскоре после смерти Родриго Альфонсо X сделал ставку на самый мистический призрак подлинно имперского прошлого, сам sacrum imperium, титул императора Священной Римской империи. Когда в своих сочинениях Родриго наделял Кастилию пурпуром, он имел в виду паллий (мантию высших церковных сановников. - Aspar) собственной кафедры. Толедо, столица римской и (большую часть времени) вестготской Испании, имел особые претензии на предполагаемое наследие. Возможно, не так уж и странно увидеть последние остатки знамени Родриго на уличных флагах и автомобильных наклейках, которые сегодня провозглашают Толедо "ciudad imperial" (имперским городом (исп.)). В его время имперская тема получила широкое распространение, а настроения экзальтации и восторга от экспансии были широко распространены. Например, для Винсенция Эспануса, воинственного канониста португальской королевской службы, Испания была "Благословенной Госпожой (domina)", чье владычество испанцы создавали или расширяли и чья "империя" была завоевана благодаря заслугам 2.
   Частично приверженность Родриго идее "Реконкисты" выросла из опыта, частично она была вызвана событиями. Альфонсо VIII Кастильский поручил ему организацию коалиции иберийских королевств против Альмохадов (см. стр. 124 ниже), и он принял активное участие в последующей кампании при Лас-Навас-де-Толоса в 1212 году. Традиционно это считается "поворотным моментом" в испанской истории; конечно, власть Альмохадов так и не восстановилась. Он самостоятельно вел безуспешную войну в мавританской Эстремадуре. А в 1217 году он осуществил жизненно важную задачу для Кастилии, перенаправив часть крестоносного рвения Латеранского собора со Святой Земли на войну против мавров. Когда в середине следующего десятилетия обстоятельства сложились благоприятно, он повлиял на начало и способствовал развитию королевской завоевательной кампании в Андалусии.
   Ведь, несмотря на напряженность и разногласия в других областях, партнером и протеже Родриго в этом предприятии был молодой король Фердинанд III, которому последующие поколения будут поклоняться и официально канонизируют в подражание Людовику Святому. На самом деле благочестие короля было ничем не примечательно, но он был традиционным монархом, понимавшим идеал королевской власти как служение, а объектом своих обязательств - Бога. Служение Богу и расширение его королевств были целями, которым он чаще всего следовал, и он не упускал возможности создать видимость их объединения (в то время как на практике он охотно вступал в союз с неверными, когда ему это было выгодно), ведя войну с маврами и подчеркивая идентичность своих политических и конфессиональных врагов. Еще до его смерти - а лишь в следующем поколении, после жизни и смерти Людовика Святого, чуткие носы начали улавливать запах святости в непосредственной близости от могилы Фердинанда - кастильские пропагандисты стали превозносить его как miles Christi, рыцаря Христа.
   Фердинанд взошел на престол в 1217 году, в возрасте шестнадцати лет, в результате переворота, устроенного его отважной матерью в то время, когда неоспоримое наследственное право еще не было установлено в качестве правила наследования. Это было "время тишины", то есть перемирия с маврами, нормальное время по средневековым испанским меркам. Путь Фердинанда к кресту неясен, но его положение было шатким, а личность впечатлительной: имперский курс, отстаиваемый архиепископом Родриго, должен был подавить волнения аристократии, задействовав сословие воинов для ведения внешних войн и увеличивая ресурсы, которыми могла располагать корона для поощрения своих вассалов; дипломатия дона Родриго в Латеране дала королю инструменты, позволяющие завершить начатое. Фердинанд, однако, даже не начинал действовать до 1224 года, когда очевидный распад государства Альмохадов, казалось, сделал перспективы несомненными 3.
   Его оппортунизм чуть не погубил его. Со стратегической точки зрения было бы разумнее всего сворачивать восточный ковер Андалусии с его углов: Эстремадуры на западе, где дон Родриго сосредоточил свои кампании, и Хаэна, "возвышенности", которая блокировала кастильскую экспансию на восток. Эти две провинции были, так сказать, восточными и западными воротами сердца и сокровищницы Андалусии, долины Гвадалквивира. Но Фердинанд обнаружил, что прогресс на этих фронтах был неравномерным и медленным. Он дважды осаждал Хаэн, в 1225 и 1230 годах, но безрезультатно. Его вторжение в соседние земли, сопровождавшееся кратким завоеванием Гранады, было неудачной эскападой, скорее грандиозным набегом, чем попыткой завоевания; из-за того, что его линии коммуникации оказались незащищенными, Фердинанд вскоре был вынужден отступить. Необходимость захватить леонское наследство, доставшееся ему в 1230 году, прервала его южные кампании, но в 1232 году он вернулся на Эстремадурский фронт, где большая часть завоеваний 1232-35 годах была совершена силами рыцарских орденов.
   Христианский мир медленно распространялся на юг, словно в результате дозированного просачивания, а не потопа. Однако в 1235 году у короля Фердинанда появился шанс, хотя и со значительным риском, шире открыть шлюзы. Кордова, расположенная в самом сердце долины Гвадалквивира, вероятно, не рассматривалась в качестве непосредственной цели; она находилась на главной осью коммуникаций между Верхней и Нижней Андалусией; она обладала утраченным престижем бывшей столицы и была полезной базой, с которой захватчик мог проводить "стратегию центральной позиции". Но она была слишком уязвимой для контратак со стороны мавританских опорных пунктов на своих флангах, чтобы стать главной целью. Пытаясь захватить Кордову, Фердинанд начал своего рода битву за выступ.
   Именно самоуспокоенность его врагов позволила ему захватить ее, а их разногласия позволили ему удержать город. Упадок центральной власти династии Альмохадов, которая в то время приближалась к краху, привел к расколу Андалусию между соперничавшими фракциями. Мелкие царьки правили или претендовали на господство в Ньебле, Хаэне и Архоне. Из Альмерии Ибн Худ задумал организовать реванш коренного населения Андалузии, целью которого было изгнание Альмохадов при сохранении единства. Брожение в Севилье вылилось в последовательные, открытые, своекорыстные восстания против каждого возможного претендента на верность Андалузии: династии Альмохадов, ее местных соперников и находившегося на безопасном расстоянии эмира Туниса. Оглядываясь назад, великому мусульманскому историку Ибн Халдуну (1332-1406) казалось, что "каждый каид и влиятельный человек, который мог командовать десятком последователей или обладал замком, куда можно было удалиться в случае необходимости, называл себя султаном и носил знаки царской власти"4.
   Эта атмосфера вражды, которая характеризовала весь мир Андалузии и Магриба, повторялась в миниатюре в большинстве андалузских крепостей и городов. Взаимное соперничество было интенсивным, преобладающее чувство незащищенности было настолько сильным, что одна фракция Кордовы отказалась впустить в свой укрепленный пригород Аджаркуфа врагов-мусульман, доверив его группе наемных христианских рыцарей. Фердинанд, похоже, сразу распознал эти симптомы междоусобного конфликта и бросился на место происшествия в сопровождении всего лишь сотни рыцарей. Он преувеличил свои возможности и недооценил риски. Ему потребовалось пять месяцев, чтобы взять город под свой контроль, да и то ценой эвакуации его жителей. Короля снова спасла разобщенность мусульман: поскольку Ибн Худ взял на себя задачу попытаться спасти Кордову в качестве потенциальной выгоды для собственной программы самовозвышения, Фердинанд смог заручиться поддержкой правителя Хаэна, чтобы сначала предотвратить захват города, а затем увековечить его оккупацию 5.
   За те почти четыре года, которые Фердинанд провел вдали от фронта, не было предпринято ни одной серьезной попытки контратаки, в то время как анархия возрастала, а среди его врагов множились разногласия. Тот факт, что Фердинанду не противостояла никакая всеобъемлющая мусульманская коалиция, кажется, показывает, что завоевание не было плодом религиозного конфликта. Именно потому, что сосуществование было нормой, потому что смена союзов была привычной, потому что две великие конфессиональные общины так долго жили бок о бок, несмотря на взаимную враждебность и -- большую часть времени и во многих случаях -- при недостаточном осознании их взаимной исключительности, идея непрекращающейся войны по религиозному признаку возникала редко и почти никогда не одобрялась ни христианами, ни маврами. Мусульманские поэты оплакивали потерю каждого "города моего сердца", каждого "сада ислама", но почти не осознавали, что жизнь в более широкой сфере не будет продолжаться в том же духе, что и прежде. Мавританские правители не имели в своем распоряжении "теории домино", которая могла бы объяснить их тяжелое положение: свержение единоверца могло означать как их будущую безопасность, так и их будущую опасность. Фердинанд, вероятно, не удержал бы Кордову без молчаливого согласия мавров и не смог бы захватить Севилью без помощи мавров. Сомнительно, разделял ли даже сам Фердинанд общее представление историков о Реконкисте. Политическое завещание, которое он оставил своему наследнику, показывает, что он считал свою работу на полуострове завершенной, несмотря на то, что огромные территории все еще находились под властью мавров и были населены ими. Он, по его словам, подчинил или заставил платить дань "все земли по эту сторону моря, которые мавры отняли у короля Родерика". Ему этого было достаточно. Если бы его сын сохранил такую ??же степень верховенства, он был бы таким же хорошим королем, как и он сам; если бы он расширил эту систему - под чем отец имел в виду Африку - он был бы лучшим правителем 6.
  
   Завоевание Севильи
  
   Когда Фердинанд наконец вернулся в Андалусию, то сделал это для того, чтобы вести завоевания на двух фронтах со своей базы в Кордове. Дружелюбие Хаэна изжило себя. Третья и последняя осада была подготовлена ??путем захвата в течение двух лет его отдаленных опорных пунктов и продолжалась, вплоть до окончательной победы, почти девять месяцев. Тем временем сын Фердинанда, Альфонсо, добился успеха в Мурсии, где было жизненно важно застолбить территорию, на которую претендовала Кастилия, перед лицом наступления арагонцев с северо-востока. В этом случае готовность арагонцев к сотрудничеству была почти равна готовности самих мавров, которые в Мурсии обычно быстро соглашались хотя бы на символические уступки. Только для захвата Картахены, Лорки и Мулы на этом этапе потребовалась сила оружия. Но, как позже узнал Альфонсо, народ, с готовностью подчинившийся его сюзеренитету, оказался опасно не поддающимся его контролю.
   К середине 1245 года в сфере влияния Кастилии не было места, которое не было бы клиентом или завоеванием Фердинанда, за исключением Нижней Андалусии. Однако в этом регионе находилась величайшая награда из всех: Севилья, самый большой и богатый город атлантической Испании. Физические размеры города для своего времени были огромны: его площадь занимала 187 гектаров, не считая расширения застроенной территории к югу от реки. Это позволяет предположить, что его население, должно быть, приближалось, а возможно, и превышало 70 000 человек 7 -- цифра настолько большая по меркам того времени (в два раза больше, чем в Барселоне), что в нее трудно поверить. Севилья также имела большое психологическое значение. Если Кордова была сильна памятью о тех днях, когда она была резиденцией двора халифов, то Севилья в описываемое время считалась настоящей столицей Андалусии. Она была независимым эмиратом под властью династии Бану Аббад, которая в свое время управляла большей частью Андалусии; и с тех пор это был обычный придворный и административный центр.
   Севилья, как и Кордова, пала жертвой зависти внутренних фракций; как и Кордова, для Фердинанда она была внезапным и "случайно подвернувшимся" завоеванием: если желание заполучить ее в качестве приза или клиента ощущалось постоянно, то фактический повод был непредвиденным. За двадцать лет после 1228 года севильцы много раз меняли своих номинальных правителей, но никогда не изменяли личным интересам. Все их перевороты были консервативными. Целью всегда было сохранение автономии городского правительства, иногда деспотического, иногда патрицианского, и власти, которую оно осуществляло в регионе нижнего Гвадалквивира. Во время упадка Альмохадов Севилья колебалась между Ибн Худом и Тунисом; после смерти Ибн Худа, между Тунисом и Альмохадами. Эти изменения лояльности были, конечно, результатом как расчета, так и конфликта: расчета того, где находится лучшая надежда Севильи на защиту и покровительство, конфликта между группировками внутри города. К 1245 году только два варианта оставались неиспробованными: внутренний суверенитет и власть Фердинанда Кастильского. Два переворота 1245 и 1246 годов, возможно, представляли собой попытки опробовать эти варианты. Первый путч был совершен амбициозным администратором, второй - недовольными военачальниками. Администратором был Ибн аль-Джадд, который сверг своего начальника и отправил его в цепях в Тунис. Не отрекаясь от своего тунисского хозяина, он перевел Севилью в лагерь Фердинанда и, возможно, преследовал цель явного клиентства. Но его планам не дали времени реализоваться, поскольку в следующем году он был убит и заменен хунтой пограничных военачальников, для которых сближение с Кастилией и политика мира были непрофессиональной и неприятной перспективой.
   Фердинанд был застигнут врасплох. У него не было флота, способного замкнуть кольцо осады вокруг Севильи. О том, что он не планировал такую ??кампанию заранее, свидетельствует тот факт, что он лишь импровизировал с необходимыми для нее средствами в первые месяцы 1247 года. Его инструментом был горожанин Бургоса Рамон Бонифас, созданный в равной степени как для завоеваний, так и для колонизации. Бонифас сам был колонистом или сыном колонистов, одним из francos, благодаря которым население средневековой Кастилии увеличилось по замыслу королей; купцом-олигархом, который, несмотря на свое проживание в торговом центре во внутренней части страны, очевидно, мог распоряжаться большим количеством кораблей; драчливым и талантливым мореплавателем, которому Фердинанд был обязан успехом своей севильской кампании. Купцы Бургоса вывозили свою шерсть, доставляемую караванами мулов, из кантабрийских портов, и, по-видимому, именно из этого состава судов Бонифас снарядил под своим собственным командованием эскадру из тринадцати кораблей в ответ на приказ короля "подготовить самый большой и лучший флот и поспешить с ним в Севилью". Этот союз короля и купца, капитализма и рыцарства напоминает завоевание Майорки и предполагает, что Андалусия или, по крайней мере, Севилья была объектом как коммерческой алчности, так и королевского рвения. Вклад Бонифаса был решающим в двух отношениях: он разрушил наплавной мост, с помощью которого севильцы поддерживали связь со своими союзниками на южном берегу реки; и он отразил удар с моря, нанесенный Альмохадами в попытке снять осаду. Однако даже имея в своем распоряжении десантные силы, Фердинанду так и не удалось взять Севилью штурмом. Только поражение присланного на помощь городу подкрепления и прекращение снабжения убедили жителей к лету 1248 года в необходимости подчиниться. Даже после этого осада затянулась из-за стремления защитников добиться выгодных условий капитуляции и обычного нежелания Фердинанда идти на уступки упорному врагу.
   Противостоять этим непримиримым позициям можно было только путем эвакуации города, которая была согласована 23 ноября 1248 года и в основном завершена к моменту торжественного вступления Фердинанда месяцем позже. И победитель, и побежденные признали падение Севильи кульминацией завоеваний Фердинанда и фактическим завершением истории аль-Андалуса. Лучший из арабских "плачей" Абу-ль-Бака ар-Рунди, хотя и хорошо известен, заслуживает подробного цитирования, поскольку его традиционные образы скорее передают настроение смирения, чем отчаяния:
  
   Это катастрофа, оставляющая людей безутешными.
   Из-за этого Ухуд рухнул, а Талан пал.
   Дурной глаз взглянул на ислам, который пришел в упадок, оставив целые страны опустошенными.
   Спросите Валенсию, что стало с Мурсией, и где ныне Хатива, и где Хаэн?
   Где Кордова, обитель всей учености, и все мудрецы, которых она сделала такими великими?
   Где Севилья, какой бы изысканной она ни была, с этой восхитительной рекой, полной до краев, как материнское молоко?
   Эти великие города были столпами страны. Без них она не может существовать.
  
   Оплакивая вытеснение верующих неверными, поэт продолжает:
  
   О вы, живущие спокойно, равнодушные к зову Судьбы,
   Хотя вы и спали, Судьба вас разбудила.
   Чем можно заняться на досуге на родине? Может ли кто-нибудь бездельничать на своей земле, когда Севилья потеряна?
   Этот удар судьбы стер из памяти все предыдущие катастрофы. И он никогда не будет забыт, пока существует время 8.
  
   С одной точки зрения, предсказание поэта было слишком мрачным: мавританское правление сохранялось на значительной части Аль-Андалуса в течение двух с половиной столетий; в средиземноморских провинциях значительное мавританское население и устойчивый образ жизни просуществовали еще более столетия. "Столпы" ислама не были такими хрупкими, как казалось. Они поддерживали шатер, который, в случае необходимости, всегда можно было свернуть и увезти. Однако это правда, что Андалусия полностью и окончательно преобразилась. Гегемония Кастилии, ограничение ислама были закреплены как никогда раньше. Фердинанд умер, мечтая о распространении своих завоеваний на Африку, в 1252 году, оставив своему сыну лишь сравнительно небольшие исправления границ. Относительная безопасность колонизации Севильи была достигнута за счет ликвидации анклава Ньебла, захвата цитадели Херес-де-ла-Фронтера и опустошения всего пограничного района между Хересом и Гибралтаром. Мурсию, которую раньше уговаривали, но еще не запугали, пришлось всерьез завоевывать силами, предоставленными королем Хайме Арагонским, который хотел подать пример своим мавританским подданным в соседней Валенсии. Все эти достижения, а также бесплодные попытки Альфонсо организовать африканский крестовый поход против Салии, пришлись на начало 1260-х годов, спровоцированные неповиновением мавританских клиентов и подданных и враждебностью мавританских соседей. После наиболее активного периода своей истории "Реконкиста" пошла на убыль.
  
   Судьба мавров
  
   Завершение завоевания Андалусии означало начало ее заселения. Ибо, как и пограничные зоны более ранних этапов кастильской экспансии, недавно приобретенные провинции Андалузии были малонаселены, усеяны пустынями, пустошами и городами-призраками. Завоевание и его последствия привели к потоку беженцев, особенно из стратегических центров. Среди руин и внутри заброшенных оболочек исламской Андалусии должно было быть построено новое колониальное общество. Внезапно (в масштабах истории), в течение двух поколений, земля перестала быть мавританской и стала "испанской". Необходимо выяснить, кем были мавры, где они поселились и что с ними стало после завоевания. Для понимания важности и неразрешимости этих проблем сначала необходим историографический экскурс.
   "Мавританство" Испании вообще сильно преувеличено, особенно иностранцами, которые думают, что Африка начинается в Пиренеях и что пороки восточного характера ответственны за беды Испании, тогда как достоинства восточного искусства приписывают ее красотам. Настойчивое подчеркивание важности этого предполагаемоего восточного наследия является частью более великого мифа: Испания, согласно старому лозунгу туристических офисов, "отличается" и обладает неевропейским характером, основанным на неевропейском опыте. Этот миф так же важен для испанских европеизаторов, которые оплакивают его, как и для испанизаторов, которые им гордятся. Как правило, современные испанские писатели придерживаются одной из двух позиций относительно вклада мавров в предполагаемую необычность Испании, следуя одному из двух одинаково великих и, в данном случае, одинаково заблуждающихся историков. Для сторонников Клаудио Санчеса-Альборноса мавр -- это то, чем он стал в популярном стереотипе: пришелец-враг, который, так сказать, участвовал в создании Испании только благодаря его изгнанию. Концентрируя враждебную энергию испанцев, объединяя их -- или большую часть из них -- в общем деле, внушая им якобы католическое самосознание, мавры вопреки самим себе сделали испанцев такими, какие они есть. С демографической точки зрения, согласно этой научной школе, вклад мавров был незначительным в "нацию" или даже "расу", закрепленную в том, что можно было бы назвать ее генетическим фондом, до вторжения 711 года. Противоположной школой является школа Америко Кастро, историка, чьи взгляды столь же либеральны, как и у Санчеса Альборноса, но чьи теории более щедры. Его последователи рассматривают испанскую культуру как продукт симбиоза христианской и мавританской, а также, кстати, еврейской культур. Испанцам, привыкшим поносить мавров как неизбежных врагов, напоминают о длительных периодах мирного сосуществования, сотрудничества и даже предполагаемого культурного взаимообогащения. Этим трем направлениям уделяется сопоставимое значение в структуре испанской истории; и вероятная малочисленность двух из трех общин не принимается во внимание, учитывая их богатое культурное наследие. Но мавр, по-своему, важен для антикастристов не менее, чем для кастристов. Как чужак или брат, он важен для обеих версий испанской истории 9.
   Обе теории имеют определенные достоинства. Мавр -- традиционная пугающая фигура коллективной психологии испанцев. Гойя иллюстрирует нам этот факт, изображая французских захватчиков мамлюками, с усами, в тюрбанах и панталонах; "мавр" и "неверный" -- ругательства, которыми обменивались стороны во время гражданской войны в Испании. В испанской пословице до сих пор говорится о "маврах на побережье". Однако враждебные отношения, подразумеваемые этими образами, ни в коем случае не были постоянными в средние века. Напротив, кастристы правы, подчеркивая необходимость нормального сосуществования. Мавр был возведен или низведен до статуса пугала только после того, как исчез из Испании. С другой стороны, его культурное наследие не было ни обширным, ни оригинальным. Санчес-Альборнос был прав, утверждая, что средневековая Кастилия была колониальным миром, в котором мавры практически отсутствовали, а если и присутствовали, то находились в отступлении. В Аль-Андалусе были свои великолепные центры, но большинство из них просуществовали недолго; Мадина аль-Захра и Мадина аль-Захира превратились в руины за два столетия до завоевания Святого Фердинанда; на пике своего развития, при позднем эмирате и халифате, мавританское искусство было одновременно и бенефициаром, и жертвой ценностей демонстративного потребления, которое привело к появлению роскошных предметов и случайных пережитков. До этого периода мавры были культурными паразитами; после этого их великолепие, как и сама Альгамбра, по сравнению с ним выглядело упадочным. Огромные пространства Аль-Андалуса оставались неиспользованными, за исключением возведения крепостей, безлюдными и невозделанными. За исключением богатого словарного запаса большинства языков Пиренейского полуострова, мавританское культурное влияние бросается в глаза своей скудостью.
   Проблемой, которую до сих пор не удалось решить ни одной попытке оценить значение мавров, является основная проблема количественной оценки. Никто не знает, сколько мавров проживало в Испании. Строго говоря, этот термин относится к арабам и берберам, но справедливо, хотя и обобщенно, применяется к относительно большему количеству "культурных" туземцев и завезенных славян, мавританских по внешнему виду или по образу жизни. В полдень и на закате испанского ислама число жителей Аль-Андалуса, не входивших в состав общины большинства, по-видимому, было ничтожно малым. Ни в одном источнике на землях, завоеванных Фердинандом III, не упоминается коренное христианское население. Но население Аль-Андалуса и мавританское население Испании также было распределено очень неравномерно. Масштабы и легкость арабских завоеваний в седьмом и восьмом веках заставили историков думать, что Аравия и Северная Африка были неисчерпаемыми питательными средами, а ислам был бесконечно эластичным, и его можно было остановить только христианским сопротивлением. Шутка Гиббона, что, если бы не битва при Пуатье, оксфордские богословы могли бы разъяснять с их кафедр "истину и святость" Корана, в одном отношении была воспринята всерьез. Уверенность, с которой исторические картографы проводят политические границы на картах средневековой Европы, заставляет неосторожных наблюдателей думать об Испании столь же густо усеянной маврами до Дуэро или даже Кантабрии, как ворс восточного ковра.
   Однако большая часть ковра была потертой, а ворс - неоднородным. Плотность мавританского населения определялась тремя ограничениями. Оно ограничивалось территориями, которые можно было эксплуатировать традиционными методами арабской и берберской экономики: то есть восточными и южными речными долинами и некоторыми пастбищными возвышенностями. Оно было ограничено общей недостаточностью численности населения: экономика Аль-Андалуса требовала интенсивного заселения в ключевых районах, где практиковалось огородничество или выращивался рис, и поглощала огромное население в похожих на губку городах, которые были одними из крупнейших в западном мире. И в общих чертах оно определялось проблемами сообщения на широком и гористом полуострове, за длинной и открытой границей, по дорогам, проложенным во времена Римской империи для совершенно иных стратегических целей. Большая концентрация мавританского населения находилась в долинах Эбро на севере и Гвадалквивира на юге и прибрежных районах между ними. Основная ось сообщения, старая римская дорога из Кордовы в Сарагосу, лежала далеко за пределами района поселения, хотя и проходила через важный форпост аль-Андалуса в Толедо. На защиту этого незащищенного фланга было направлено распространение мавританской политической власти на северное кастильское плато; была установлена глубокая граница от Тежу до Дуэро; и была разработана и поддерживалась политика совершения набегов даже за пределы этой границы, на заброшенный, нежеланный север. Подобно Римской империи, мавританский аль-Андалус был обречен из-за своей громоздкой границы, которую легко мог нарушить любой правитель севера, упорно стремившийся к завоеванию или искренне воодушевленный "духом крестового похода".
   Общую численность мавров определить невозможно. Первая всеобъемлющая перепись была проведена во время окончательного изгнания морисков в начале семнадцатого века. Но вычисление было поручено тем, кто отвечал за изгнание. Цифры были подсчитаны заинтересованными сторонами с подозрительной точностью. Даже если бы совокупная цифра, полученная на основе этих отчетов (около 275 000 человек), была достоверной, она не могла бы служить отправной точкой для обратного прогноза. Слишком много событий повлияло на численность мавританского населения. Тревожному росту числа морисков в конце шестнадцатого века предшествовал длительный период упадка, последовательных изгнаний и вынужденных миграций непрерывного, хотя и не впечатляющего потока изгнанников. Вполне вероятно, что ко времени завоеваний Святого Фердинанда упадок уже начался или начинался, поскольку вывоз маврских пленников на зарубежные невольничьи рынки возрос, беженцы во все большем количестве уезжали в Африку, завоевание отпугнуло новых прибывших, а культурный шок, сопровождающий поражение, принес свои обычные последствия.
   Тем не менее, завоевание Андалусии впервые привело кастильских захватчиков - если не считать Толедо - в самый центр мавританских поселений, где после того, как первоначальная конфигурация Аль-Андалуса была нарушена, мавров загнали в загон, как овец. Корона Арагона уже поглотила две крупные мавританские общины в долине Эбро, а недавно и королевство Валенсию. Но предыдущий кастильский опыт в значительной степени ограничивался освоенными пустошами и малонаселенными возвышенностями. Там был установлен образец кастильских колониальных обычаев - заселение новых территорий на всех социальных уровнях, включая крестьян, которые сами обрабатывали землю. Теперь впервые кастильская экспансия столкнулась с многочисленным коренным населением. Реакция кастильцев, столкнувшаяся с этой проблемой, в целом заключалась в том, чтобы отбросить ее в сторону. В стратегически важных местах, где туземцы сопротивлялись завоеванию, они были изгнаны по условиям капитуляции. Среди завоеваний во время правления Фердинанда Святого, например, города Баэса, Андухар, Мартос, Убеда, Изнатораф, Сан-Эстебан, Кесада, Кордова, Севилья и Картахена были сданы в опустевшем виде, а в Хаэне и Муле было разрешено остаться только избранным жителям. Альфонсо X усилил эту политику. В 1262-1263 годах он изгнал жителей Эсихи; распространяя свои завоевания на юго-восток Севильи, он изгнал мавров из Хереса, Аркоса, Лебрихи и Пуэрто-Санта-Мария, чтобы обеспечить безопасность своей границы. Альфонсо был любопытной "фаустовской" фигурой, жаждущей не только власти, но и знаний; но, как и Фридрих II, которым он восхищался, он был безжалостен под своей цивилизованной оболочкой. К счастью, его поэтический талант позволил ему выполнить обязательства совести, которые взял на себя король, сочинив восхитительные "песни" во славу Богоматери. Когда мавры ответили на его грубое обращение непокорством (во время восстания 1264 года), он принял еще более суровые меры. Долина Гвадалквивира начала освобождаться от мавров, изгнанных или вынужденных покинуть страну. Морерии начали уменьшаться, как и в Кармоне и Хересе, которые сокращаются в документах и последний раз упоминаются в 1294 году. В некоторых сохранившихся свидетельствах о праве собственности на дома в городах указаны имена бывших маврских жителей. Севильский адрес предка Ибн Халдуна можно найти в записях, когда он посетил эту страну в 1360-х годах. Хотя большинство зарегистрированных изгнаний происходило именно из городов, не следует предполагать, что сельская местность была пощажена. Описания разрушений в сельской местности в кастильских хрониках, как правило, стереотипны. "Все" уничтожено - "сады, виноградники и злаки". Но эти формулы отражают королевскую политику: Альфонсо X превратил границу от Хереса до Гибралтара в пустыню. Наиболее красноречивое свидетельство перемещения мавританского населения можно получить из географических названий. Не только современные диктаторы пытаются стереть прошлое путем изменения названий, и массовая замена мавританских названий христианскими обычно осуществлялась по королевскому приказу. Это не всегда было успешным: Альфонсо X, например, так и не смог добиться того, чтобы та же самая "Эстрелла" прижилась; люди называли ее "Медина Сидония". В других местах новое название пустило народные корни: Альканатиф, например, стал Санта-Мария-дель-Пуэрто (или Пуэрто-де-Санта-Мария) в результате всеобщего одобрения, которое Альфонсо приписывал чуду Богородицы 10. В значительной степени, особенно за пределами больших городов, новые названия утвердились к началу четырнадцатого века.
   Канонисты, похоже, были шокированы суровостью кастильской политики. Даже писатели, наиболее резко высказывавшиеся по вопросу о правах неверных и готовые отрицать истинный суверенитет мавров, возражали против экспроприации и грабежа как "открыто противоречащих принципам милосердия" 11. Для Олдрада де Понте, которому принадлежали эти слова, испанские короли, казалось, преследовали мавров по религиозным мотивам; изгнание представлялось, с точки зрения Рима, опасным способом добиться обращения в христианство силой. Но это означало неправильное понимание ментального мира испанских завоеваний, где, хотя и использовалась крестоносная риторика, конфликт не воспринимался в конфессиональных терминах. Подобно другим испанским королям, Альфонсо, лишь доводивший общую политику до новых крайностей, изгонял врагов из своих владений не потому, что они были неверными, а потому, что они были непокорными. Его действия были оправданы не законами, регулирующими управление конфессиональными меньшинствами, а законами войны.
  
   Характер колонизации
  
   Масштаб этого исхода населения поставил перед завоевателями задачу по переселению, которая истощила человеческие ресурсы до предела. Колонизировать пришлось не только Андалусию: благодаря ее плодородию юг было легче заселить заново, чем бывшие пограничные земли к югу от Тежу. Отсюда восхищение летописца Фердинандом Святым, "который заселил не только те земли, что он отвоевал у мавров и которые были заселены раньше, но и те, что раньше были необитаемы" 12. Однако, возможно, эта похвала была слишком щедрой. Переселение было примечательным, потому что в сложившихся обстоятельствах каждое достижение регистрировалось вопреки всему; но это был прерывистый, разочаровывающий и долго невыполненный труд. Никакого систематического материала для его изучения не существует, но представление о его характере можно почерпнуть из шести известных сохранившихся земельных книг -- libros de repartimiento, -- в которых представлены сборники о разделе и распределении собственности в отдельных городах и, в большинстве случаев, их окрестностях. Книга Хереса ограничена городом, книга Кадиса фрагментарна, а книги Севильи, Эсихи, Кармоны и Вехера более полны. Дарения, которые они регистрируют, делятся на два класса, обозначаемые разными названиями: donadios, крупные земельные владения, предоставляемые членам королевской семьи, аристократам и военным или религиозным орденам в целях покровительства или защиты границы; и heredamientos, небольшие наделы, предназначенные для непосредственной эксплуатации их владельцами и поощрения заселения. Размер сеньориальных земель является показателем ограниченного успеха колонизации. Если donadios вообще и заселялись, то лишь очень постепенно, поскольку стимулы, доступные сеньорам среднего уровня, были немногочисленны, а прибыльность аренды сомнительна. На сеньориальных землях преобладала пастушеская эксплуатация -- скотоводство, которое станет классической моделью пограничной экономики. Чаще всего это было разведение овец: травы Андалусии были более пышными, чем пастбища Новой Кастилии. Земли, находившиеся в руках сеньоров, имели тенденцию увеличиваться - постепенно за счет королевских пожалований, быстро за счет скупки земель разорившихся поселенцев. По скромным оценкам, к последнему десятилетию тринадцатого века, во время правления Санчо IV, около четверти Андалусии находилось в руках сеньоров; наибольшая доля досталась рыцарским орденам, особенно ордену Сантьяго, которому принадлежала, пожалуй, половина рассматриваемых земель, и архиепископству Толедо. На этом этапе распределение сеньориальных земель отражало очевидный элемент королевской политики. Donadios тянулись вдоль границы глубокой и почти непрерывной полосой, прерывавшейся лишь на двух коротких участках к югу от Хаэна и к юго-востоку от Севильи. Они были результатом двух неизбежных императивов: нехватки поселенцев и нехватки солдат. Церковное владение Кесады включало 37 укрепленных мест, некоторые из которых представляли собой солидные замки; их защита потребовала 400 человек.
   Ранние пожалования свидетельствуют о заинтересованности королей в колонизации. В первую очередь король одарил своей благосклонностью пехотинцев, сержантов и рыцарей, не имевших официального посвящения. Они получили большую часть первого раздела Севильи в 1249-53 годах 13. В Кармоне, завоеванной в 1247 году, насчитывалось, по самым приблизительным подсчетам, 244 поселенца, получивших наделы, записанные в земельной книге; 198 человек были пехотинцами, получившими скромные участки с домом и землей, достаточные для того, чтобы собрать 180 бушелей пшеницы. Их земля составляла шесть седьмых от общего объема распределенных земель. Более 80 процентов награжденных в первом разделе Хереса были пехотинцами, не считая выделенных в отдельную группу лучников. Наделы знати, которых в Кармоне насчитывалось 31, отличались скорее качеством, чем размером; в их число входили земли, обозначенные как "сады", хорошо орошаемые и пригодные для выращивания специализированных фруктов, орехов, овощей и приправ, которые были наиболее ценными продуктами Андалусии. Доля королевы в пятнадцать раз превышала долю пехотинца (а доля принца дона Фернандо -- в десять раз), тогда как пять рыцарских орденов в совокупности получили примерно вдвое больше, чем королева. Repartimiento Кармоны, таким образом, представляло собой аренду мелких владельцев -- можно сказать, почти "йоменскую" аренду. Попытка побудить женщин осесть в стране характеризует ее как колониальное начинание в самом полном смысле этого слова. Число женатых поселенцев неизвестно, но двадцать женщин получили собственные наделы, большинство из них были вдовами "с сыновьями", которые могли бы снабдить небольшую колонию готовым вторым поколением. В Хересе первых 1828 поселенцев сопровождали 1277 женщин 14.
   Однако в целом первые repartimientos оказались неудачными. Раздел Севильи был завершен только в 1253 году. Даже тогда, в городе, который был признан самым привлекательным для колонистов, население составляло немногим более четверти того, что было до изгнания мавров. К 1255 году король жаловался, что поселенцы действительно уезжают; пустота города заставила его колебаться в продолжении завоевания. Многие дарственные грамоты после этого времени перераспределяли земли, оставленные или заброшенные их первоначальными получателями. Новые раздачи заброшенных земель происходили в 1255-57 и 1263 годах. Когда Эсиха была разделена в 1263 году, "в то время, когда она была освобождена от мавров", как говорится в земельной книге, розданные земельные наделы были намного больше, чем раньше. Большинство из них представляло собой donadios; немногие из них были такими же маленькими, как доля пехотинца в Кармоне 15. И задача становилась все труднее по мере того, как завоевание продолжалось. Отчаяние короля наиболее очевидно, - и весьма репрезантативно, - в записях о колонизации Вехера. При первой попытке, предпринятой Санчо IV в 1288 году, почти 35 процентов поселенцев были пехотинцами и почти 30 процентов лучниками и сержантами; но многие из них не смогли воспользоваться своими пожалованиями или передали их товарищам или начальству. Из 176 человек, воспользовавшихся своими правами, 37 уехали к 1293 году, когда второй передел перераспределил их заброшенные участки и добавил к ним несколько крупных владений аристократических размеров. Отток поселенцев продолжался. Санчо предпринимал попытки дальнейшего распределения земель в 1294 и 1295 годах, но в 1304 году Фердинанду IV все еще пришлось издать приказ о разделе "заброшенных участков" между оставшимися поселенцами 16.
   Отчаянные усилия королей влить новую кровь в бездыханный труп Андалусии очевидны в земельных книгах. Но "официальные" записи, какими бы откровенными они ни были, могут, конечно, скрывать нечто большее. Repartimientos были весьма официальными актами, и тот факт, что их приходилось переделывать так часто, показывает, что они в лучшем случае несовершенно отражались в реальности. В только что завоеванных городах, лишенных жителей и полных распущенных и алчных солдат, естественный ход событий вряд ли мог быть приостановлен до тех пор, пока бюрократы, ответственные за раздел добычи, получали свои поручения от короля, совершали свой величественный вход, учреждали суд, проводили расследования и давали свои рекомендации в течение периода времени, редко составляющего, даже в небольших городах, менее двух лет. Repartimientos часто проводились в атмосфере ритуала, призванного удовлетворить две наиболее выраженные ментальные особенности немногочисленной интеллектуальной элиты Кастилии: законничество и ритуализм. В Эсихе, например, город был разделен на четыре квартала в память о кресте - ритуал, напоминающий обычай Хайме I после падения мавританского города обращаться лицом на восток и целовать землю, к нескрываемому удовлетворению как мусульман, так и христиан. Если только такие действия не были просто "пропагандистскими упражнениями", то было похоже на то, что повторное заселение бывших мавританских домов и вспашка бывших мавританских земель воспринимались разработчиками таких ритуалов, как повторное освящение бывшей мавританской мечети, как акты очищения и освящения после профанации и кровопролития. Поскольку присвоение имущества мавров имело сомнительную юридическую силу, элитам приходилось успокаивать чувствительную совесть. Возможно, что, хотя repartimiento имело сильную привлекательность для интеллектуалов и бюрократов, концепции узурпации и грабежа, которые оно стремилось скрыть или эвфемизировать, с большей готовностью воспринимались солдатами, нетерпеливыми к наградам и несведущими в законах и религии, которые были первыми поселенцами.
   На другом уровне repartimiento, возможно, подобно Книге Судного дня в Англии или энкомьенде в Новом Свете, было попыткой упорядочить менее формальный дележ добычи, которое в любом случае должно было произойти. Идея о том, что недвижимое имущество может распределяться теми, кто находится у власти под короной, время от времени фигурировала в более ранних иберийских завоеваниях. Но разделение Андалусии было новым по своему масштабу. Традиционно право на res nullius (ничейную землю (лат.)) устанавливалось просто путем ее оккупации, и даже во время раздела земель Андалусии этот принцип был воплощен в "Siete Partidas", королевской попытке кодифицировать законы Кастилии. В первые годы завоевания Андалусии, когда еще были безземельные ecorcheurs (живодеры (фр.)), рыскавшие по границе в поисках легкой добычи, многие кастильские солдаты, похоже, применяли эту заповедь на практике. Кордова, например, была до отказа заполнена нетерпеливыми охотниками за землей, захватившими мавританские фермы во внутренних районах и прогнавшими жителей. Только после мавританских волнений, поколение спустя, территория была официально выделена для христианских поселений, и позиция узурпаторов была подтверждена 17. Но, судя по трудностям, с которыми поселенцы были вынуждены идти дальше на юг, этот земельный голод был быстро утолен, а приток пограничников уменьшился.
   То же самое произошло и с Алгарве. Хотя характер этой территории заметно изменился к концу средневековья и отличался от образцов, сложившихся в Андалусии и Алентежу, португальские завоевания тринадцатого века в целом, похоже, напоминали завоевания Кастилии. Их порогом были пустоши Рибатежу и северного Алентежу, подобные Ла-Манче и Эстремадуре Кастилии. На юге лежали обширные территории малонаселенной и недостаточно эксплуатируемой сельской местности, усыпанной городами гораздо меньшего размера, чем в Андалусии, с населением обычно от одной до пяти тысяч человек. До разгрома Альмохадов постоянные завоевания португальцев у мавров были второстепенным явлением в крестовых походах; по пути в каждый из великих левантийских крестовых походов северяне останавливались, чтобы захватить город или замок. Лиссабон представлял собой даже больший пограничный гарнизон, чем Толедо; захваченный во время второго крестового похода, он с тех пор оставался анклавом, окруженным с суши только маврами. Такая зависимость от помощи крестоносцев продолжалась даже в 1217 году, когда Алькасер был захвачен с помощью паломников, направлявшихся в лагерь в Дамиетте. Санчо II (годы правления 1223-1248), однако, был королем, решившим воспользоваться разобщенностью Аль-Андалуса и беспорядками, вызванными кастильскими и арагонскими вторжениями дальше на восток, чтобы добиться территориальных завоеваний в сфере завоеваний Португалии. Он также был готов и мог пойти на огромные уступки в пользу рыцарских орденов, особенно Сантьяго, Калатравы и Госпиталя, чтобы собрать необходимые силы. Алентежу и восточный Алгарве, за исключением некоторых крепостей, были заняты между 1226 и 1238 годами; Силвеш, Фару и западный Алгарве Альфонсо III пришлось оставить для зачистки после падения Севильи. Было проделано мало работы и опубликовано мало документов о колонизации этих завоеваний, но появилось достаточно информации, чтобы некоторые черты, типичные для Андалусии, можно было увидеть и в южной Португалии: выдающееся положение рыцарских орденов, щедрые условия отчуждения, спорадические свидетельства попыток ввести поселенцев. Например, в 1235-1236 годах Санчо передал два отвоеванных замка ордену Сантьяго и еще три в мае и июне 1236 года. Эта щедрость спровоцировала беспорядки, которые, в свою очередь, вызвали осуждение со стороны папы и епископата. Орден не сразу осваивал земли, хотя некоторые из них возле одного из замков в Мертоле были отчуждены в 1269 году при обстоятельствах, которые могут свидетельствовать о попытке создать поселение 18.
   Откуда взялись поселенцы? Часто отмечалось, что самая большая отдельная категория в земельных книгах Андалузии происходит из Старой Кастилии. Но это неудивительно, поскольку именно здесь проживало большинство кастильцев -- более 42 процентов из них в шестнадцатом веке, когда появились надежные демографические источники, а следовательно, несомненно, более высокая доля в тринадцатом веке, до заселения такой большой территории в будущем. Что примечательно, так это количество колонистов из других мест. Во-первых, можно обнаружить большое количество тех, кто переселился из Андалусии, то есть мигрантов, которые двинулись на юг вместе с границей, основная группа населения с подлинно приграничным призванием, например, 25 процентов мигрантов определенного происхождения в Кармоне, 31 процентов от тех, что были в Вехере. В Хересе более 28 процентов поселенцев прибыли из бывших приграничных зон, в том числе из Новой Кастилии и Эстремадуры. Эта свободная рабочая сила была источником динамизма. Без него не было бы никакой Испанской империи ни в старом, ни в новом мире.
   Во-вторых, колонизация Андалусии, очевидно, зависела от некастильских поселенцев. В Кастилии было слишком много открытых пространств и слишком мало людей для политики "fara de se" или опоры на собственные силы. Даже в Новом Свете XVI века, доступ в который теоретически был исключительной привилегией кастильцев, неприятие иностранцев было скорее лозунгом, чем политикой, которую уважали в нарушение закона. В средневековой кастильской "империи" иностранное участие признавалось неоценимым. На первый взгляд, самой удивительной чужеродной общиной, которую приветствовали среди поселенцев, была группа самих мавров. Изгнание было далеко идущим и основательным, но последующее возвращение мавров ни в коем случае не было незначительным. Хотя мавританские кварталы исчезли из андалузских городов в конце тринадцатого и начале четырнадцатого веков, другие появились в других местах, хотя, конечно, в гораздо меньших масштабах. Кордова вернула себе альхаму в 1254 году, а Севилья - вскоре после этого. Но кварталы были крошечными, вмещавшими, возможно, двести или триста человек, и это были самые большие концентрации мавров в районах, из которых они были изгнаны 19.
   Почти столь же примечательное и, возможно, даже меньшее меньшинство составляли евреи. Позднее евреи Андалусии стали таким оскорблением для христианской общины, что стали первыми жертвами погромов 1391 года и в конечном итоге были изгнаны в 1480-х годах раньше евреев остальной Испании. Однако большинство из них изначально были привезены христианскими завоевателями. Чтобы прокормить скудное поселение, их радушно приветствовали и щедро наделяли привилегиями; действительно, в некоторых отношениях те самые привилегии, которые сопровождали их поселение, позже вызвали их непопулярность и, таким образом, привели к их резне или изгнанию. Но в конце тринадцатого и начале четырнадцатого веков, когда их выслали из-за нежелательности в большей части остальной части Западной Европы, в Испании их приветствовали, потому что они были необходимы. Наиболее ярким примером является Севилья. Хотя евреи процветали здесь в одиннадцатом веке, в период, непосредственно предшествовавший завоеванию, похоже, в городе не существовало никакой еврейской общины. Основанная Фердинандом Святым и Альфонсо X, она стала второй по величине в Испании, насчитывая около 450 глав семей к 1391 году, когда она достигла вершины своего роста. Ее создание было внезапным и осознанным шагом. Св. Фердинанд выделил евреям просторный квартал площадью в шестнадцать гектаров на территории, которая сейчас называется районом Санта-Крус, к северу от Алькасара, а в 1252 году его сын подарил им еще три синагоги. Это обирное пространство было очерчено слишком оптимистично: похоже, оно никогда не было заселено. Но некоторые евреи проживали за ее пределами, и о преобладании Севильи среди еврейских центров Андалусии свидетельствуют соответствующие налоговые взносы, уплаченные еврейскими общинами.
   В 1294 году евреи Севильи заплатили более 115 000 мараведи; только Кордова дала отдаленно сопоставимую цифру -- всего 38 333 мараведи. Из Хаэна, Убеды и Баэсы вместе взятых было собрано 25 000 мараведи, но ни один другой город не заплатил более 7 000. Большая часть этих налогов была результатом заселения после завоевания. Даже там, где еврейское население было задокументировано при Альмохадах, их число, похоже, увеличилось в после завоевания, как в Кордове, где в 1250 году они рассердили капитул собора, построив новую роскошную синагогу 20.
   До сих пор то, что мы сказали о заселении Андалусии, может показаться, не несет в себе никакого намека на будущее значение региона в колонизации Атлантики или, в частности, на роль Севильи с соседними портами как великого торгового центра Атлантическая торговля в XVI веке. Следует помнить, что до выдающегося положения региона в атлантическом судоходстве было еще далеко - оно возникло, как мы увидим (стр. 155), впервые почти через столетие после завоевания. С другой стороны, порты Андалусии с самого начала оказались привлекательными для поселенцев с устоявшимся морским призванием: одних из-за пределов королевства, других из прибрежных земель кастильской короны. Кадис, например, было чертовски трудно колонизировать: Альфонсо X приложил к этому все усилия, потому что мечтал сделать самое отдаленное из своих завоеваний мавзолеем; однако потребовалось одиннадцать лет, чтобы поселение пустило корни. В конце концов город был колонизирован, среди прочих, кантабрийцами и басками 21. Кадис был одним из этапов позднесредневекового проникновения басков в Средиземноморье. В различных андалузских портах небольшое, но значительное количество каталонцев получало участки земли в рамках repartimientos, несмотря на претензии на внимание их собственных средиземноморских и африканских колоний, а в Севилье каталонские купцы имели собственный квартал и склад с 1281 года. Но самой значительной морской общиной, появившейся после завоевания, были генуэзцы. По латинской привилегии Фердинанда Святого, известной в конфирмации Альфонсо X от мая 1251 года, им был предоставлен квартал в Севилье, выглядевший на весь мир похожим на африканский фундук (см. ниже, стр. 137) с его баней, пекарней и набережной, часовней и особыми юридическими и коммерческими привилегиями 22. Первоначально они проявляли интерес к оливковому маслу, но в пятнадцатом веке Севилья превратилась в главный перевалочный пункт африканской торговли Генуи. Появление небольших приморских поселений в завоеванной Андалусии стало трамплином для будущей дальней морской торговли региона - того, на что мавры, более боязливые торговцы, чем смуглые иберийцы, никогда не решались.
   Уклад жизни в этих первых атлантических "империях" на юго-западе Испании трудно уловить. Для арабских панегиристов высокого средневековья Андалусия была раем, садом земных наслаждений, потому что ее климат и плодородие соответствовали их образу жизни. Если, оставив в стороне известных поэтов, обратиться, например, к Ибн аль-Авваму, агроному двенадцатого века, мы, кажется, переносимся в мир эпического довольства, в котором он смешивает ароматические уксусы, готовит фуа-гра и с радостью разрабатывает рецепты компоста, чтобы угодить своему королю-сибариту 23. "Il faut cultiver notre jardin" ("Надо возделывать свой сад" (фр.) - цитата из философской повести Вольтера "Кандид, или Оптимизм". - Aspar) -- вот его послание. Хотя климат по-прежнему хвалят, христианская Андалусия никогда не говорит с нами таким сочным, богатым голосом. Ее материальные преимущества, ее плодородие, высокие показатели урожайности были хорошо известны и оценены; в противном случае даже модифицированный успех колонизации был бы невозможен. В некотором отношении Андалусия была страной возможностей, где большая часть городского населения пользовалась статусом прямых вассалов короля и где заработная плата была высокой, а цены на землю низкими - кажется, в среднем примерно две трети от цен в Старой Кастилии за несколько лет до Черной смерти. Но возможности было трудно использовать, а условия жизни были переменчивыми. Было трудно максимально использовать богатую почву Андалусии из-за опасностей границы, нехватки рабочей силы и неустанного расширения площади владений аристократии, навязывающего скотоводство большей части страны. Оливковое масло, жидкое золото мавританской Андалусии, хотя и ценилось генуэзскими купцами, мало ценилось кастильцами, у которых были скудные традиции выращивания оливок и которые в качестве источника пищевого жира обычно полагались на сало.
   Как и при маврах, она оставалась городским миром, с большими городами, окруженными, подобно оазисам, малонаселенными внутренними районами, что предъявляло к производительности сельской местности большие требования, которые приводили к частым перебоям в снабжении. Отдаленные общины стремились, с присущим городской культуре самосознанием, сохранить удобства цивилизованной жизни. Среди поселенцев Вехера было два священника, мельник, два садовника, плиточник, кузнец, сапожник, мясник и не менее трех хирургов-цирюльников - хотя, по-видимому, они, должно быть, занимались и каким-то другим ремеслом. Почти на расстоянии выстрела из лука от мавров можно было пойти, исповедавшись и обувшись, к парикмахеру. Однако судьба большинства мелких хозяйств после завоевания в течение следующих двух столетий заключалась в том, что они были поглощены растущими и экономически неэффективными латифундиями церкви, орденов и аристократов; преемники их владельцев станут наемными рабочими, кое-как зарабатывающими на жизнь сезонной работой; а вольные города, чей статус как прямых подчиненных короны, без вмешательства промежуточных сеньоров, так ревностно оберегали короли, перейдут под контроль наследственных советников, которые были родственниками или клиентами крупной территориальной знати. К концу пятнадцатого века завоевания тринадцатого века превратились в земли бедности и подневного труда, которые станут поставщиками "пушечного мяса" для более отдаленных завоеваний и новых океанских колоний.
  
   3. Средиземноморская сухопутная империя: Шарк аль-Андалис
  
   "Во всей Бискайе вы не найдете ни одного апельсина, -- писал епископ Палафокс, пытаясь объяснить себе разнообразие Испании, -- а во всей Валенсии -- ни одного каштана" 1. Никакой контраст так основательно не развенчивает миф о том, что Испания -- это одна страна, как между Средиземноморской и Атлантической Испанией. Различия, которые остаются очевидными и сегодня, конечно, были более заметными в средние века, до политического объединения и культурной ассимиляции этих двух неравных частей. Совершить паломничество из Барселоны в Рим было легче, чем в Компостелу. Хайме I, который с некоторым преувеличением утверждал, что "правит от Роны до Эбро", лишь выражал типичное для его соотечественников ощущение родства земель западного Средиземноморского бассейна. Традиционно считается, что территориальные амбиции Барселонского Дома на территории нынешней южной Франции были решительно пресечены битвой при Мюре в 1213 году. Однако даже в конце своего правления Хайме был готов отказаться от завоевания владений мавров в пользу транспиренейской авантюры 2. Каталонский и арагонский маршруты в Африку пролегали через острова западного Средиземноморья; в пределах Пиренейского полуострова завоевания Арагона и Кастилии на восточном побережье имели отчетливо "средиземноморский" привкус, который отличает их от областей, расположенных дальше к западу. Определенные общие чувства объединяли общины Испании, но практические экономические и географические реалии придавали им разные характеры и разные интересы. Мореплаватели из атлантической Испании проникли в средиземноморскую торговлю в позднем средневековье, а моряки из Средиземноморья исследовали Атлантику, но их преобладающие маршруты оставались различными. Короче говоря, Испания была Янусом. Голова, однако, не была жестко посажена на плечах, а могла поворачиваться и смотреть в разные стороны.
   Изменения тринадцатого века одновременно подтвердили и видоизменили этот характер. Впервые королевство Кастилия приобрело побережье Средиземного моря. Раздел полуострова, предусмотренный еще в Тудиленском договоре 1151 года и ратифицированный Альфонсо VIII Кастильским и Альфонсо II Арагонским в 1179 году, наконец был осуществлен. Тем не менее, Мурсия стала королевством короны Кастилии не благодаря давнему замыслу, а скорее благодаря компромиссу, достигнутому во избежание братоубийственной войны между Арагоном и Кастилией, в то время как Гранада была подтверждена политической географией, как ранее была передана по договору, за кастильским завоеванием. "Реальное присутствие" Кастилии на восточном побережье оставалось незначительным. Мурсия была завоевана в основном арагонским и каталонским оружием, фактически благодаря любезности Хайме I. Ее христианская община, заселенная после завоевания, преимущественно говорила на каталанском языке. Постоянное мусульманское население придало ей "средиземноморский" колорит. Она вела себя, так сказать, скорее как арагоно-каталонская, чем кастильская колония, следуя модели Валенсии с ее многочисленным коренным населением и общей экономической непрерывностью, а не оголенным пастбищам Андалусии.
  
   Валенсия и Северная Мурсия: завоевание и разделение
  
   Преимущественно мавританский характер завоеванной Валенсии относительно легко проиллюстрировать и объяснить. Это было результатом особенностей страны, обстоятельств завоевания и ограниченности людских ресурсов короны Арагона. Прославившаяся своим бесконечным разнообразием, Валенсия на относительно небольшом пространстве фактически состояла из двух стран: гористых, пастушеских окраин на севере и на южной границе, где овец и коз было больше, чем людей, а возможности для поселенцев были величайшими, поскольку требуемое количество было наименьшим; и плодородных низменностей с хорошо орошаемой равниной в центре, где с незапамятных времен жила и работала большая часть населения и где выращивание товарных культур, пережившее завоевание и предъявляющее трудоемкие требования, сделало туземцев незаменимыми. Изгнания были нечастыми по сравнению с кастильскими завоеваниями, возвращение коренного населения - обширным, а расселение новых колонистов - редким. К концу своего правления Хайме I жаловался, что в его новое королевство прибыло только 30 000 поселенцев, тогда как для обеспечения его безопасности требовалось 100 000 3. Король, как известно, был склонен к численным преувеличениям, но суть его претензий ясна. Спрос на недвижимую добычу королевства Валенсия заметно отставал от предложения.
   Это помогает объяснить ход завоевания, столь отличающийся в решающих отношениях от пути Андалусии. Везде христианские испанские завоеватели использовали разногласия среди мавров XIII века, но в Валенсии, более чем где-либо еще, завоевание носило характер мавританской гражданской войны, в которую Хайме I вмешался с выгодой для себя. Хотя христианские наблюдатели называли Валенсию "королевством", формально она была провинцией Альмохадов, правитель которой Абу Зайд получил от своих хозяев-Альмохадов неограниченную власть. Когда империя Альмохадов распалась, Абу Зайд сохранял видимость преемственности в Валенсии, где она просуществовала дольше, чем где-либо еще в Испании. Но его позиция была двусмысленной. Он оказался вынужден защищать легитимность Альмохадов своими собственными ресурсами и на свой страх и риск от множества группировок, подобных тем, что существовали в остальной части Аль-Андалуса. Он противостоял амбициозным кастелянам, таким как Бану-Иса в Хативе; харизматичным главарям бандитов, таким как грозный аль-Азрак, который окажется самым коварным и несговорчивым из врагов Хайме; сторонникам Хафсидов; друзьям Ибн Худа и, что самое грозное, узурпатору Зайан, который грозил стать Ибн Худом Валенсии. Хотя его настоящее происхождение было сомнительным, Зайан с видимым правдоподобием утверждал, что он происходит от правителей до Альмохадов. В то время как север оставался верным Абу Зайду, а кастеляны юга заигрывали с Ибн Худом, он смог создать государство, простирающееся до Хукара, включая город Валенсию, в стратегическом и экономическом центре страны. Султанату Зайяна нужны были два важнейших атрибута - голова и хвост. События доказали, что ему также недоставало смелости, поскольку большая часть сельской местности не оказала большого сопротивления арагонскому вторжению в следующем десятилетии. Но на карте оно выглядело достаточно грозным, и для Абу Зайда оно представляло собой угрозу, с которой невозможно справиться в одиночку.
   В этих обстоятельствах Абу Зайд прибегнул к традиционному приему андалузских политиков: союзу с неверными. Свой первый шаг в сторону лагеря Хайме он сделал в 1226 году, когда согласился платить дань Арагону. Предположительно, это произошло из-за замка Пейискола, который Хайме осадил в 1225 году в ходе пробного вторжения на территорию Валенсии, - юношеская кавалькада, преждевременное приключение. Но атака Хайме была плохо подготовлена, и Абу Зайду, вероятно, не было необходимости откупаться от него; это была не пайола хищнику, а гонорар потенциальному наемнику. Однако его непосредственным результатом стало то, что наемничество было недоступно, поскольку это спровоцировало восстание большей части арагонской знати, которая предпочла бы войну, которая могла бы их обогатить, компромиссу, выгодному королю. Только после победы в последующей борьбе за власть в своем королевстве и объединения своей капризной аристократии в успешной войне против Майорки Хайме смог прийти на помощь Абу Зайду. К тому времени его данник находился в отчаянном положении. В 1229 году Абу Зайд предложил кондоминиум на завоеванных землях и четверть доходов королевства, в 1232 году -- весь город Валенсию и юрисдикцию над ним. Поскольку большая часть провинции была запугана или контролируема Зайяном, старая про-Альмохадская элита могла выжить только в сотрудничестве с иностранным завоевателем. Тем не менее, атмосфера легитимности все еще сохранялась на стороне, на которой вмешался Хайме, по крайней мере, до тех пор, пока Абу Зайд не отдал себя душой и телом своему союзнику и не стал христианином. Таким образом, многие общины Валенсии подчинились завоевателя и встали на его сторону. Эта пятая колонна могла рассчитывать на привилегированное и безопасное место в обществе после завоевания.
   Даже за пределами относительно узкого круга сторонников Абу Зайда, большая часть королевства сдалась без боя. Война началась в 1232 году, и последняя устоявшая крепость в Биаре сдалась только в 1245 году. Бои продолжались или возобновлялись в течение поколения после этого. Из-за этой долгой борьбы Валенсия кажется образцом неукротимого сопротивления; однако, если бы это действительно было так, она, возможно, вообще никогда не было бы завоевана, поскольку по численности и ресурсам королевство не уступало владениям Хайме. Ожесточенное, но разрозненное сопротивление было делом рук Зайана и нескольких более или менее независимых вождей: неприступность их позиций и внутренние факторы, отвлекающие захватчика, привели к длительной войне. Несколько раз Хайме отказывался принять предложение о капитуляции, потому что ему нужна была победа; в других -- Бурриане и самой Валенсии -- предложения поступили слишком поздно, и Хайме счел целесообразным преподать суровый урок. В 1237 году бескровно пал ряд крепостей: Нулес, Кастро, Валь д'Укс6, все в один и тот же день. Во время великой осады Валенсии в 1238 году Хайме смог добиться сдачи большинства оставшихся замков центральной зоны. Силла проявила исключительный дух, продержавшись неделю 4. Во многих отношениях завоевание было королевским прогрессом, временами колеблющимся как из-за собственной нерешительности Хайме, так и из-за напряжения ожесточенного противостояния.
   Ибо Хайме вступил в войну неохотно и вел ее осторожно. Это никогда не было его личной целью, в отличие от его "любимого" завоевания Майорки. Напротив, это было излюбленное дело знати, сражавшейся с ним в гражданской войне 1226-1228 годов. Он отказался от вторжения в Валенсию в 1226 году, и его пришлось уговаривать решиться на него даже в 1232 году, когда его союз с Абу Зайдом дал ему идеальный предлог. Он заявил, что поражен энтузиазмом знати по поводу Валенсии. Война была спровоцирована лишь частной инициативой поддержавших ее дворян во главе с Эн Бласко д'Алагом, который был одним из самых ярых критиков Хайме, а после двух лет ссылки в Валенсии стал представителем совета по Валенсийской авантюре. Некоторые из них заняли Мореллу, одну из северных крепостей, где жил Абу Зайд. Следом последовали силы рыцарских орденов. Только после этого Хайме собрал несколько сотен человек и лично вступил в войну.
   Эта оппортунистическая реакция была типичной для этого человека и является ключом к объяснению его поведения при завоевании Валенсии. В своей автобиографии Хайме возвеличил этот процесс, ссылаясь на провидение и свои собственные, мнимые, давние амбиции, или заявив, что заранее набросал всю стратегию завоевания: "А теперь я расскажу вам, как мы захватим Валенсию и все остальные земли"5. В действительности, однако, завоевание было импровизированным на каждом шагу. Успех Эн Бласко при Морелле убедил короля в целесообразности вторжения. Согласие Абу Зайда сделало целесообразным приступить к покушению на саму Валенсию. И как только Валенсия пала, король, по его собственному прямому признанию, не смог устоять перед возможностью сделать Хативу зависимой и взимать дань с юга. До 1236 года он намеревался сохранить Абу Зайда в качестве короля-марионетки, но в том же году бесцеремонно присвоил себе титул короля Валенсии: возможно, это было реализацией долгосрочной стратегии, но больше напоминает очередную импровизацию. Единственным постоянным стремлением Хайме было стремление к рыцарской славе, "bon preu et tan gran nom", которые сулили великие завоевания. Причина, по которой он отдал предпочтение Майорке выше Валенсии, заключалась в том, что завоевание морем, будучи более трудным, приносило больше чести. Бароны, которые стремились заинтересовать его Валенсией, испробовали все аргументы: его предки желали этого; это было "лучшее и самое прекрасное" королевство в мире и "самое восхитительное"; "и если Бог пожелает, чтобы вы завоевали его - а Он так и сделает - вы завоюете все лучшее, что может быть в мире, удовольствия и крепкие замки"; по сравнению с Валенсией Майорка была ничем. Но, по словам Хайме, последний аргумент, кажется, был решающим: "Если вы примете его, вы можете сказать, что вы лучший король в мире и тот, кто совершил больше всего деяний"6.
   Как обычно, Хайме вдохновляла безудержная любовь к "деяниям", а не какое-то специфически христианское или "крестоносное" рвение, и уж точно не враждебное отношение к исламу. Позже он стал кандидатом на канонизацию от Каталонии, в подражание другим воителям против ислама, Святому Людовику и Святому Фердинанду 7. Заслуженно потерпев неудачу, он был наименее вероятным святым, даже в потенциале, из трех. Он был "hom de femnes", дамским угодником, не уважавшим ни целомудрия, ни обета безбрачия. Он жестоко обошелся с архиепископом Сарагосы и отрезал язык епископу Жироны. Его образцами были не Христос и апостолы, а Александр и Сид. Часто нетерпеливый по отношению к своим единоверцам, он мог быть снисходителен к маврам, особенно когда обнаруживал, что они говорят на том же рыцарском языке, что и он. По его словам, из всех его мавританских вассалов только аль-Азрак разочаровал его в вопросах чести. Например, представитель Джативы, пришедший обсудить с королем условия капитуляции, казался "самым мудрым из людей Джативы и одним из лучших тамошних людей", который "хорошо изложил свои аргументы". Аргумент мусульманского мудреца стоит процитировать:
   "Хорошо знаете ли вы, что это за замок Джатива и что лучшего нет во всем Аль-Андалии, и что если бы вы получили замок за такую ??небольшую цену, мавры и христиане сочли бы его плохим. И хотя правитель и мавры не соблюдают ваш образ жизни [буквально "закон"], они опозорили бы себя в ваших глазах, если бы сделали то, что вы требуете. И они просят вас не желать, чтобы они это сделали".
   Тон этого разговора типичен для отношений Хайме с маврами. Он "знал их обычаи" и показал это, предложив им свежее мясо, живые подарки и традиционные приветствия. Хайме, конечно, был способен выразить удовлетворение, обращаясь к священнослужителям, по поводу того, что "имя Христа и Его Святой Матери" теперь звучало там, где раньше можно было услышать только имя Мухаммеда. Но пока "враги Бога" были добрыми и верными подданными короля, он не хотел ни уничтожать, ни изгонять их, ни даже -- насколько позволяли его более широкие обязанности -- без необходимости беспокоить их.
   В знаменитом отрывке из "Книги деяний" он описал аудиенцию, которую он дал двум выдающимся гражданам Мурсии, которых Альфонсо X посвятил в рыцари, но которые жаловались на обращение, которому они подверглись со стороны христиан. Когда он услышал, что они приближаются, он велел задрапировать свой щатер на сарацинский манер и расставил сиденья. Он приказал принести живых кур, овец и коз, зарезать их на маврский манер и устроил пир с сановниками. После того как они преклонили колени и поцеловали его ноги, он отпустил всех, кроме своего еврейского переводчика, и обратился к ним конфиденциально:
   "И мы сказали им, что послали за ними по той причине, дабы они могли хорошо знать, что в наших землях проживает много сарацин и что с прошлых времен наша династия держала их в Арагоне и в Каталонии, а мы - в королевстве Майорка и Валенсия, и все ведут свой образ жизни, как если бы они находились в стране сарацин, и они предстали перед нашей милостью и подчинились нам. А тех, кто не подчинился, нам пришлось взять силой и заселить их землю христианами"8.
   Это было точное изложение королевской политики и полезный источник объяснения того, почему Валенсия под властью Хайме оставалась преимущественно мавританским королевством. Бескровная капитуляция большей части королевства, предпочтение королем критериев лояльности критериям веры в узком смысле этого слова и историческая память в совокупности гарантировала выживание мавров. Пример недавней истории Майорки, упомянутый Хайме и который он испытал на себе, очевидно, оказал влияние. На Майорке первоначальная попытка искоренить коренных мусульман, вдохновленная как алчностью, так и рвением крестоносцев, оказалась неосуществимой. Но столь же уместным был и более отдаленный пример: Валенсия Сида, продемонстрировавшая жизнеспособность преимущественно мавританской страны под христианским управлением и сосуществование - нормальное для средневековой Испании, но драматически продемонстрированное в Валенсии - христианских и мусульманских общин с их особыми привилегиями и законами.
   Были, конечно, и исключения: места в Валенсии, где появились поселенцы и где мавров, как минимум, лишали собственности, а в худшем случае изгоняли. Более двадцати земельных книг дают подробную картину распределения завоеванных территорий в Валенсии. Более высокая эффективность королевской бюрократии позволила вести более точный и полный отчет, чем это возможно в Андалусии. Валенсийские записи представляют собой "книги Страшного Суда", часто описывающие рационализацию распределения земли ex post facto на основе территориальных единиц, существовавших до завоевания; многие из них датируются 1270-ми годами, когда недовольство коренного населения несанкционированными экспроприациями помогло спровоцировать крупное восстание, частью королевской реакции на которое было распоряжение короля о проведении межевания распределенных земель. В других случаях, как в Валенсии, передел был зафиксирован в том виде, в котором он произошел. С точки зрения обращения с завоеванными землями и характера расселения можно выделить четыре региона, которые требуют отдельного рассмотрения: север до границ провинции Кастельон; зона от Сегорбе на юг до орты Валенсии с отдельной, но аналогичной территорией к югу от столицы до Хукара; собственно Валенсия, город и равнина; и юг, за Хукаром, с северной Мурсией, которую в нынешних целях можно рассматривать совместно с южной Валенсией. В каждом конкретном случае важно помнить о недостатках этого вида доказательств. Королевские пожелания, даже сформулированные эффективной бюрократией, не всегда воплощаются в жизнь; революция землевладения не обязательно подразумевает какие-либо серьезные изменения в населении на местах.
   На севере практически не предпринимались попытки заселения. Немногочисленные экономические ресурсы сделали эту местность бесперспективной. Ее пастбищное хозяйство обрекло ее на то, чтобы стать "Эстремадурой" Валенсии, землей обширных, малонаселенных поместий, находящихся главным образом в руках рыцарских орденов и часто заселенных, если они заселялись вообще, маврами, привезенными из других мест, как это в особенности практиковали госпитальеры. Были некоторые необычайно активные собственники, такие как монашеская община Поблета, которой удалось во второй половине века заселить свои земли в Бенифасаре, на крайнем севере. Бласко д'Алаго проводил энергичную политику заселения в феодальных владениях, которые он контролировал вокруг Мореллы до 1249 года: это было в традициях великих аристократических "заселений" "отвоеванных" земель Арагона и Каталонии в двенадцатом веке 9. Но такие отдельные феодальные владения в королевстве Валенсия представляли собой исключения. Король действительно оставил за короной некоторые земли, возможно, с намерением провести политику их заселения в какой-то момент в будущем: в Кастельоне, например, четырнадцать процентов территории, но большая часть этой территории была впоследствии отчуждена, не будучи колонизированной. За исключением, возможно, Мореллы и, конечно, Буррианы, с другой стороны, нет никаких свидетельств какой-либо потери маврского населения ни в результате изгнания, ни в результате добровольной эмиграции.
   Бурриана -- большое исключение. Это было, как поспешил сказать королю Эн Бласко, "удобное место", привлекательное для колонистов и пригодное для пахоты. Более того, здесь для поддержания боевого духа была важна полная победа - "вопреки дьяволу", как утверждал король Хайме, - а не обычная бескровная капитуляция. Изгнание из города было самым мягким условием, которое Хайме был готов позволить населению. Хайме подсчитал с подозрительной точностью, что город покинули 7032 мужчин, женщин и детей, в то время как в результате раздела в 1233 году в нем появилось около тысячи семей. Однако даже здесь неясно, насколько далеко были изгнаны мавры -- возможно, только, как в Валенсии, а затем и в Мурсии, в их собственный пригород. За пределами Буррианы в этом регионе можно предполагать сохранение мавров, даже если оно фактически не задокументировано, как в Шивере и Борриоле. Явно щедрые условия капитуляции Шивера, в которых мусульманам были гарантированы неприкосновенность собственности, свобода отправления культа и жизни по исламским законам, вероятно, являются типичными 10.
   К югу от Сегорбе, который первоначально был задуман как феодальное владение Абу Зайда, цербера, оставившего ворота королевства без охраны, и который на протяжении большей части оставшегося столетия практически не был охвачен христианской колонизацией, лежала зона, не затронутая системой передела. Единственной масштабной экспроприации подверглись земли мечетей, которые здесь, как и везде, отошли Церкви. Это была доля Церкви в добыче завоевателей. Большинство замков этого региона открыли свои ворота перед Хайме, оказав не более чем символическое сопротивление, и здесь права коренных жителей были закреплены щедрыми условиями капитуляции. Более того, это была область, в которой король, очевидно, хотел ограничить власть промежуточных звеньев, будь то рыцарские ордена, знать или Церковь. Сеньориальный "сектор" ограничивался небольшими индивидуальными земельными наделами, не намного превосходящими по размерам наделы простолюдинов. Там, где король на первых порах планировал создать феодальное владение, как, например, в Сегорбе или Сагунто, он вскоре передумал. За возвращением владений следовало подтверждение права собственности до завоевания, как в Сегорбе, или программа колонизации, как в Сагунто, где, в исключительных случаях, туземцы исчезли, а земли были переданы контингентам из Барселоны и Монблана. Было несколько мест, таких как крепости Монкада, Торрес-Торрес и Пуч (в наиболее уязвимом месте оборонительного кольца Валенсии), которые можно было по праву передать поселенцам в силу их сопротивления; действительно, в Монкаде Хайме с некоторой гордостью описывал резню населения - мужчин, женщин и детей - в тесных стенах крепости. Но даже в этих местах картина, сложившаяся после завоевания, показывает небольшие изменения. Торрес-Торрес оставался настолько мавританским, что его приходилось отвоевывать при каждом восстании следующих трех десятилетий.
   Территория, образующая южный фланг Валенсийской орты, между Турией и Хукаром, на практике рассматривалась аналогичным образом, хотя Хайме имел значительно большую свободу действий: условия капитуляции Зайяна отдавали всех жителей и земли вплоть до Хукара, за исключением Кульеры, в распоряжении Хайме. Произошло несколько актов лишения собственности и было создано несколько небольших сеньорий. Чива, например, была передана светскому сеньору, которому в порядке исключения были предоставлены земли мечети; тем не менее, население Чивы происходило от ее маврских жителей вплоть до изгнания морисков в начале семнадцатого века. Возможно, в Силле произошла некоторая потеря населения, поскольку госпитальеры переселили оттуда группу жителей на малоиспользуемые земли сразу за арагонской границей. Альсира, однако, была более представительной, оставаясь преимущественно мавританской и успешно добившись от Хайме I в 1245 году возвращения земель, захваченных без законного основания христианскими солдатами в пылу завоевания 11. Это контрастирует с кастильской политикой в ??campiЯa (большой участок равнинной или слабо всхолмленной земли, подходящей для возделывания (исп.)) Кордовы, где насильственные захваты земель в целом подтверждались.
   Однако в город и орту Валенсии приток колонистов был неизбежен. Здесь находилась самая востребованная недвижимость в королевстве, считавшаяся в исламе "обителью всей красоты", а в христианском мире -- "прекраснейшим местом в мире". Это был большой оазис несравненного плодородия, простиравшийся от Альбуферы до Пусоля и вглубь страны от побережья до Манисеса и Патерны. Здесь неумолимые детали передела, кажется, показывают, что каталонцы и арагонцы роились в пустующих мелких владениях, из которых состояла равнина, как пчелы в ячейках сот, хотя мавры также получили земли, не обязательно те, которые они занимали раньше, на окраине этого района. Здесь существовала своего рода преемственность - в способах разделения почвы, границах участков и методах эксплуатации этого интенсивно возделываемого, совместно орошаемого огорода - но не в собственности на землю. Насколько это было настоящим изгнанием и экспроприацией? Многочисленные свидетельства того, что мусульмане продолжали жить и работать в Орте в течение следующей четверти тысячелетия в качестве рабов, батраков, издольщиков, арендаторов и ремесленников, показывают, что передел представляет лишь часть всей картины.
   Случай с городом Валенсия представляет собой, пожалуй, лучший пример недостаточности свидетельств о разделе, даже если он подтверждается хрониками. Здесь доказательства изгнания коренного населения вряд ли могут быть более убедительными. Исход прямо и недвусмысленно предписан условиями капитуляции города. Он ярко описан во многих современных хрониках; в описании самого короля звучат стоны и причитания якобы 50 000 беженцев. Только 34 семьи мавров получили дома в городе. Однако на самом деле это было не более чем символическое выселение. Стены Валенсии вмещали достаточно места только для населения численностью около 15 000 человек. Это был город-метрополия, ??агломерация, стены которой были окружены темной полутенью пригородов, деревень и густонаселенной сельской местности. На практике изгнание маврских горожан означало их переселение в загородный пригород или альджаму. В Валенсии высылка не имела такого же значения, как в Андалусии. И важно помнить, что изгнания даже такого измененного характера явно имели место в Валенсийском королевстве, сразу после завоевания, только в двух городах: Валенсии и Бурриане. Во всех других задокументированных случаях, за исключением, возможно, Мореллы, эвакуация распространялась только на небольшие кварталы города, которые отныне представляли собой христианские общины в преимущественно маврских городах.
   Подобно тому, как Хайме I использовал пастбищные земли севера в качестве патронажного фонда для вознаграждения одного из наиболее значимых компонентов своей армии - военных орденов, - он эксплуатировал пахотные земли в центре для удовлетворения нужд городов, ополчения которых поставляли ему лучников и пехотинцев. Однако вместо предоставления феодальных владений муниципалитетам он выделил территории горожанам и участки людям из определенных городов. Таким образом, 900 жителей Теруэля и его окрестностей получили участок площадью около 5000 гектаров на всех, а также были доли орты, выделенные еще до падения города Валенсии для Хаки, Монпелье, Тортосы, Лериды, Сарагосы, Дароки, Тарасоны и Таррагоны. Наибольшее дарение досталось Барселоне: пятая часть домов внутри города и шестая часть земель орты, хотя последняя была позже объединена с десяти деревушками и землями в Сагунто. Кроме того, определенные группы людей, которые действительно участвовали в завоевании, могли получать награды независимо от тех сообществ, из которых они происходили. 73 моряка Тортосы поселились в Кастело, а 64 "каталонских моряка" получили квартал городских домов и земли в Рузафе. Участки в орте были небольшими не только из-за масштабов наград, которые король стремился предоставить, и социальной структуры, которую он стремился создать, но также и потому, что урожайность превосходной почвы была высокой. Даже случайный аристократический бенефициар обычно получал участок немногим больший, чем у йомена. Средний размер надела был примерно равен размеру пехотинца в андалузских repartimientos, но это подразумевало гораздо более высокую ценность и могло поддерживать более интенсивно оседлое население, часто включая рабов, арендаторов и издольщиков, которые в большинстве случаев, вероятно, были маврами.
   Перераспределение собственности внутри города на первый взгляд кажется всеобъемлющим: невозможно проследить судьбу каждого отдельного здания, но из примерно 2600 имеющихся домов, по крайней мере 2500, по-видимому, были розданы прибывшим колонистам, если можно принять во внимание утверждение, что доля Барселоны из 503 зданий составляла пятую часть: с другой стороны, при перераспределении квартала Барселоны упоминаются только 393 экспроприированных маврских дома. Раздел города хорошо выглядел на бумаге: формальный план, призванный сбалансировать интересы различных групп в армии завоевателя и среди потенциальных поселенцев. Как руководство к фактическому урегулированию, которое имело место, он мог иметь небольшую ценность или вообще не иметь никакой ценности. Из пятнадцати неравных округов, на которые традиционно делился город, семь были переданы каталонским и семь - арагонским городам, по-видимому, примерно пропорционально размеру их военного вклада, причем один большой квартал был отведен для жителей Монпелье. Внутри и вокруг этих округов пригороды, дворы, кварталы, улицы и переулки были отданы другим группам, представляющим интерес. Евреи и маврские союзники получили собственные помещения; если бы все дарения еврейским семьям были использованы, Валенсия должна была стать домом для одной из крупнейших еврейских общин в континентальных владениях короны Арагона, но что произошло на самом деле, неясно: "terminus Judaeorum" из 95 семей, упомянутый в разделе, вероятно, существовал до завоевания; среди получателей дарений есть еврейские имена - не менее 134 человек, как и среди лишенных собственности. В целом, завоевание, похоже, увеличило размер еврейской общины, которая продолжала расти при сменявших друг друга королях: среди получателей дарений Альфонсо III евреям города была вдова Иосифа Равайи (см. ниже, стр. 136) 12.
   Не было позором получить пригород вместе с такими христианскими союзниками, как наваррцы, беарнцы и даже руссильонцы, которые были подданными короны. Каталонские и арагонские города, чьи вклады были слишком велики, чтобы их можно было вознаградить территорией внутри стен, также получили пригороды: Вич, Уэска. Существовали особые профессии, которые требовали вознаграждения или поощрения, о чем свидетельствуют улицы, отведенные сапожникам и торговцам тканями, а рыцарские ордена получили кварталы на видных угловых позициях, как банки во время депрессии: квартал тамплиеров из 50 зданий внутри стен, возможно, был больше и более ценным, чем те, что были закреплены за большинством городов. К моменту завершения раздела в 1244 году 3191 семья поселенцев, не считая мавров и евреев, получила дарения. Христианские семьи в среднем были меньше мусульманских. Но это по-прежнему наводит на мысль о довольно густонаселенном городе, хотя и с большим количеством свободного пространства - пустырями между запутанной сетью улиц старой медины, - в котором маврские ремесленники и мелкие лавочники, судя по атмосфере нормальности, с которой они фигурируют в документах следующего поколения, могли приобретать помещения и, предположительно, жить 13.
   К югу от Хукара ситуация снова сложилась по-иному. Здесь было два типа магнита для колонизации. Во-первых, эта зона была усеяна привлекательными местами, особенно в Дении и Гандии, где у колонистов был стимул селиться. Однако на крайнем юге и в тех частях северной Мурсии, которые были присоединены к Арагонской короне между 1244 и 1304 годами, преобладали пограничные условия, что давало монархам веские основания нанимать надежных солдат: на протяжении всего позднего средневековья главной проблемой людских ресурсов королевства Валенсия было то, что его многочисленное маврское население не могло быть эффективно мобилизовано во время войны, отчасти потому, что привилегии мавров ограничивали их воинскую повинность, в большинстве случаев, близостью к их домам, отчасти потому, что их лояльность (хотя часто и надежная, когда ее действительно испытывали) была сомнительной.
   Несмотря на это, заселенность этих территорий была незначительной -- несколько точек на карте. Монтесе неоднократно угрожали выселением, но когда население действительно сократилось после восстания 1276-1277 годов, король смягчился и разрешил маврам вернуться. В Хативе, этой великой крепости, было сделано 500 дарений в ходе перераспределения, но сомнительно, сколько из них было использовано. Несмотря на бахвальство хронистов, легко увидеть, что Хайме I вообще никогда по-настоящему не завоевывал эту область: он просто извлек выгоду из одной из тех временных перемен в номинальной лояльности, к которым были склонны мавры аль-Андалуса тринадцатого века. Его сыну пришлось покорять ее заново и всерьез. На крайнем юге, где перераспределение было наиболее плотным, количество дарений всегда было небольшим. Только долина Гуадалест, где было роздано 125 наделов, представляла собой потенциально значительный анклав; остальные общины поселенцев, судя по жалованным грамотам, насчитывали от 15 до 40 семей. Здесь, даже в большей степени, чем в любой другой части королевства, они были поистине "христианскими островами в море мавров"14.
  
   Колониальное общество в Валенсии
  
   В известном отрывке из своей хроники откровенный головорез Рамон Мунтанер произнес впечатляющую хвалебную речь в адрес каталонцев, основной целью которой было подчеркнуть густонаселенность Каталонии:
   "И пусть никто не думает, что Каталония -- бедная провинция, но я бы предпочел, чтобы все люди знали, что в Каталонии живут более благородные люди, чем все, кого я знаю или видел в любой провинции, хотя по сравнению с большинством других народов мира они кажутся нищими. Следует заметить, что в Каталонии нет ни одного из тех огромных денежных сокровищ, которые ценятся некоторыми людьми, как в других странах; но простые люди лучше всех одарены из всех, кто населяет землю, и они живут лучше и в лучших условиях в своих жилищах со своими женами и детьми, чем любой другой народ в мире. И еще, позвольте мне сказать вам вещь, которая вас удивит, хотя, если вы присмотритесь к ней внимательно, вы обнаружите, что это правда: среди людей, говорящих на одном общем языке, нет народа столь многочисленного, как каталонцы".
   И далее он выгодно сравнивает их численность с численностью кастильцев, англичан, французов, немцев, итальянцев, греков и даже татар, заканчивая дальнейшими чрезмерными заверениями в правдивости своих утверждений 15. Этот отрывок представляет собой увлекательное исследование менталитета, вызывающе отрицающего и интерпретирующего факты. Конечно, не численность каталонцев объясняла их необычайную рассеянность по средиземноморскому миру позднего Средневековья, не говоря уже об их процветании, а именно уверенность и агрессивность, которые так хорошо выражает Мунтанер. На самом деле общая численность населения Арагона и Каталонии вместе взятых составляла, вероятно, около четверти населения Кастилии; ко времени колонизации Валенсии каталонцы уже были вовлечены в сложную программу заселения Майорки и длительный процесс интенсификации заселения на северном побережье. Огромная каталонская диаспора следующего столетия в Византийской империи, на Сицилии, Сардинии, в Северной Африке и на островах Атлантического океана станет результатом стратегического рассеяния целеустремленных людей и отчаянных банд, а не массовой миграции. Центры Арагонской Короны не обеспечили достаточной демографической базы для создания колониального пограничного мира в том же смысле, что и Кастилия, по крайней мере, после изнурительной экспансии в "Новую Каталонию", долину Эбро, Тортосу и Лериду в двенадцатом веке. За маврским характером королевства Валенсия, помимо королевской политики по сохранению мавританского населения, стояли неизбежные и ограничивающие демографические реалии.
   В конце тринадцатого и начале четырнадцатого веков существовала возможность для ощутимого, но не фундаментального изменения баланса населения Валенсии в пользу поселенческой общины за счет туземцев. Энергия колонистов возросла, репрессии против мавров ужесточились, в соответствии с ритмом восстаний. Восстание аль-Азрака 1247-48 годов не было тем уникальным событием, за которое его иногда принимали. Беспорядки носили повсеместный характер. Длительный период восстания, всегда тлеющего, часто разгоравшегося открытым пламенем, можно различить, по крайней мере, до безжалостного всеобщего умиротворения - "второго завоевания", как назвал его Мунтанер, - Педро III в 1270-х годах, но поражение аль-Азрака, похоже, действительно стало поворотным моментом для многих общин. Даже на севере, за пределами зоны действий аль-Азрака, мавры были изгнаны из Пейифсколы, хотя колонистов, которые могли бы их заменить, не было. В Сагунто новый передел, кажется, указывает на устранение последних мавров. Произошло изгнание из Хативы, Альсиры и, предположительно, Монтесы, хотя хронисты были склонны преувеличивать их масштабы. В целом, условия капитуляции становились все более жесткими с каждым восстанием, и это, возможно, стимулировало маврскую эмиграцию после 1248 года и снова после 1276 года. Начиная с 1264 года, были предприняты напряженные усилия по привлечению поселенцев к пока еще ненадежным арагонским завоеваниям в северной Мурсии, в Эльче, Аликанте и Ориуэле. Новые разделы Хайме и Педро III - около 5000 после 1264 года, еще один раздел в Эльче в 1272 году, 1000 в Ориуэле в начале следующего столетия - должно быть, возымели некоторый эффект. Попытка была болезненной, а результаты -- неблагодарными. В Альфандеке, например, община подверглась разграблению после ее участия в восстании 1248 года; Хайме распределил ее между 250 христианскими семьями, включая 40 лучников из Тортосы и 40 мужчин из Монпелье. Тем не менее, было мало признаков выполнения этого плана до тех пор, пока после окончания войны 1276 года в долине наконец была построена церковь. В 1297 году были подтверждены первоначальные привилегии мавров на капитуляцию. В Эслиде Хайме выдал нужду за добродетель и возобновил местные привилегии после восстания; в городе не было священника в течение целого поколения после завоеваний; единственным занятием христиан была продажа вина.
   С другой стороны, в тот же период наблюдалась в основном незарегистрированная маврская иммиграция, особенно с Балеарских островов, и, возможно, положительное сальдо торговли маврскими рабами. По иронии судьбы, например, чтобы привлечь мавров к поселению или переселению, Хайме I был щедр на финансовые уступки, особенно в третьей четверти века, возможно, отчасти в ответ на чрезмерное рвение, с которым осуществлялись высылки после восстания аль-Азрака 16. Не было значительного или внезапного роста доступности рабочей силы для колонизации: напротив, обязательства Арагонской Короны возросли в четырнадцатом веке с попыткой колонизации Сардинии, в то время как население сократилось. На протяжении всего этого периода королевство Валенсия оставалось владением, граничащим с метрополией, имперской провинцией, имеющей отношение к короне Арагона, сравнимое, возможно, по сочетанию смежности и культурной разобщенности с отношениями Боснии к Югославии или Туркмении к Советскому Союзу сегодня. Хайме I называл себя "королем Валенсии", но для большинства своих подданных он, вероятно, был "султаном"17.
   Общество этого колониального мира было совершенно беспрецедентным, за исключением Майорки: владения Франкской Сирии, которые больше всего напоминали его, приняли совершенно иные институты, где коренное население подчинялось феодальной знати, с данническими отношениями и формами владения, введенными завоевателями, тогда как в Валенсии сеньории были, по крайней мере в тринадцатом веке, относительно немногочисленны и невелики, а маврское большинство было пронизано тонкими венами колонистов. И все же валенсийское общество, хотя и самобытное, вероятно, не казалось странным тем, кто в нем жил. Взаимопроникновение конфессиональных и этнических групп и политическое подчинение одних другим было типичной формой средиземноморской жизни, хотя и не достигшей ранее такого масштаба, и ее обычные черты -- попытки физического разделения, жесткая эндогамия, сосуществование отдельных законов, религиозных учреждений, языков, пищи и одежды - преобладали в Валенсии и возглавлялись, как обычно, двойными местными иерархиями, лишь отдаленно связанными с колониальной административной элитой.
   Для мавров, как хвастался Хайме, во многом это было похоже на жизнь "в стране сарацин". Большинство городских профессий оставалось для них открытым: в Валенсии мы находим мелких лавочников и всевозможных ремесленников, даже художника, хотя торговля на дальние расстояния, похоже, не практиковалась мусульманами в сколько-нибудь значительных масштабах. Известно несколько случаев, например, случай, когда мавр купил корабль вместе с христианами и мусульманами из Туниса и Беджайи (Буджи) в 1270 году, но даже до завоевания дальняя торговля, по-видимому, была специализацией иностранцев. Мусульманские патриции, у которых был свободный капитал, похоже, предпочитали вкладывать его в землю 18. Для сельского большинства изменения в правах владения практически не имели значения. Здесь не было массового порабощения, как на Балеарских островах. Вторжение "христианского" понимания форм аллодиального землевладения, крепостного права и арендной платы, похоже, не изменило основную реальность, согласно которой большинство земледельцев после завоевания жили, как и раньше, засчет той или иной формы издольщины. Свобода вероисповедания и исламское право искренне соблюдались. Налоговое бремя было основано на бремени периода Альмохадов; а записи налоговых сборов, кажется, позволяют предположить, что маврская община сохранилась и процветала. Средняя продолжительность жизни была выше, чем у их христианских соседей.
   И все же атмосфера недовольства сохранялась; атмосфера бунта казалась неизбежной. Король Хайме признался, что был удивлен. Оправдывая свое желание отомстить перед лицом восстания аль-Азрака, он утверждал, что ожидал от них лучшего, "сохраняя их на своей земле и не выгоняя их из домов, чтобы они могли жить в изобилии вместе с нами и нашей династией"19. Парадокс, сбивший с толку короля, объяснил современный историк. Роберт И. Бернс видел, как оболочка преемственности пронизана культурными потрясениями; вторжение, пусть постепенное и медленное, чужеродных колонистов и христианских символов сделало мавров "гостями в их собственном доме... остатком в психологическом, а не демографическом плане"20. Чем выше социальный и образовательный уровень, тем менее утешительной является преемственность, и тем более травматичен колониальный опыт. В Мурсии все уговоры Альфонсо X не смогли удержать великих маврских мудрецов от эмиграции; и в Валенсии после нескольких поколений медленного вытеснения осталось мало места для старой элиты, выше уровня деревенского кади и имама. Аль-Азрак, раздраженный изгнанием, вернулся, чтобы умереть смертью героя во время последнего восстания. Два ведущих кастеляна, ставшие правителями феодальных владений под верховной властью короля в результате культурной алхимии, превратившей каида в барона, в конечном итоге были депортированы в Африку на наемном генуэзском корабле. После долгой войны нервов в своем феодальном владении к югу от Хукара Бану-'иса из Хативы наконец исчезли из списков главных вассалов короля, и их замок стал резиденцией рыцарского ордена. Поэты, каллиграфы и суфии Валенсии также отправились в добровольное изгнание и писали свои жалобы в Марокко, Тунисе и Гранаде. Случай с Абу Зайдом показывает альтернативу бегству: превратившись в новообращенного, Эн Висента, он получал в дальнейшем все меньшие феодальные владения и играл все более незаметную роль в обществе, приказав или позволив, чтобы на его могиле была написана ироническая эпитафия с названия городов, которые после восстания 1248 года "он захватил из рук неверных". Однако даже этот крестоносец-конверсо продолжал вписываться в преимущественно маврский культурный контекст, носил маврскую одежду, сидел по-маврски и во всеуслышание объявлял, наряду со своим исповеданием христианской веры, о своем происхождении от соратников халифа 21.
   Чувство незащищенности было сильнее, а разрыв непрерывности жизни у поселенческого меньшинства был более острым. В Валенсии, Бурриане и орте их, возможно, было достаточно много, чтобы избежать тревожных событий, подобных тем, которые произошли с горсткой христиан в Сегорбе, чьи налоги собирали маврские откупщики. Они подражали домашнему образу жизни. Тем, чем горох в бутылках был для англо-Индии, было сало для христианской Валенсии. Своего рода дезорганизация и изоляция, от которых страдали многие поселенцы, могла породить чувство самобытности, "лагерный менталитет" и форму агрессии против принимающей культуры 22. Насилие со стороны христиан против мавров и мятежи христиан, которых, должно быть, было значительно меньше, против маврских граждан и собственности в городах, получили широкое распространение в 1245 году и, по-видимому, в целом участились, несмотря на жесткое обращение со стороны королевского правосудия, в оставшуюся часть столетия. Подобный тип поведения распространен в политически доминирующих, численно осажденных культурах. Конвивенсия - легендарное сосуществование религиозных общин в средневековой Испании - была способна работать, но лучше всего она работала в условиях, когда смешение не было слишком тщательным. В Валенсии, которая на самом деле была "страной двух религий" (в отличие от большей части Испании), это привело не к плодотворному культурному взаимообогащению, а к угрюмому апартеиду, иногда ослабленному жестокой напряженностью, который продолжался, ослабевая по мере того, как относительный размер маврской общины сокращался, пока внезапное новое увеличение численности морисков не привело к их окончательному изгнанию спустя три с половиной столетия, в течение которых конвивенсия в той или иной форме так и не прижилась.
  
   Южная Мурсия
  
   Южная Мурсия, несмотря на свою особую политическую судьбу, принадлежала к той же культурному, а после завоевания и колониальному миру, что и Арагоно-каталонская Валенсия. Коренные мусульмане признали преемственность между этими двумя средиземноморскими королевствами, дав им общее название: "восточный" испанский ислам, Шарк аль-Андалус. Действительно, Мурсия стала кастильской лишь в измененном смысле. Хотя кастильские короли желали заполучить ее с середины XII века и стремились включить ее вместе с королевством Гранада в зону, закрепленную по соглашению с другими испанскими королями за Кастилией с правом завоевания, но никакой очевидный провиденциальный замысел не предназначал ее для Кастилии. В начале 1240-х годов казалось, что она скорее достанется Арагону: Хайме I находился на границе, тогда как Святой Фердинанд еще не подчинил Хаэна. Эн Рамон Фольх, один из самых беспокойных магнатов Арагона, компенсировал свое отсутствие во время завоевания Валенсии набегом на Аликанте. Это было призвано ускорить полномасштабное завоевание, подобно предыдущему вторжению Эн Бласко д'Алага в Валенсию. Хайме удержало не уважение арагонцев к древним договорным правам Кастилии; скорее, это был успешный маневр правителей Мурсии Бану-Худ. Чтобы предотвратить арагонское завоевание, они номинально присягнули на верность Кастилии. Хайме I, похоже, был готов принять это решение, хотя и следил за шансами на меньшие территориальные приобретения на границе с Мурсией, возможно, потому, что это обеспечивало определенную степень безопасности для его южного фланга, а отчасти потому, что он опасался чрезмерного истощения своих скудных ресурсов вследствие войны.
   Хайме обменял свое согласие на границу, установленную к югу от Биара в марте 1243 года. Кастильское "завоевание" или - что еще менее уместно - "отвоевание" Мурсии часто относят к 1243-1245 годам, но, хотя наследник святого Фердинанда, инфант Альфонсо действительно вошел в Мурсию 1 мая 1243 года, он сделал это как представитель сюзерена Бану-Худ, и целью его кампании следующих двух лет было подавление их соперников, главным образом в Лорке, Муле и Картахене, которые оспаривали законность подчинения Мурсии Кастилии. Он оставил в этих городах гарнизоны и формы кастильской муниципальной жизни. Он снова посетил Мурсию в течение первых шести месяцев 1257 года и, возможно, усилил кастильское присутствие, но Мурсия ни в каком смысле еще не была кастильской колонией, а скорее независимым вассальным государством или подчиненным королевством, как тогда была Гранада.
   Однако масштабное восстание против кастильского господства в 1264 году убедило Альфонсо в необходимости более активного вмешательства. Морская экспедиция вновь оккупировала Картахену, но к тому времени ресурсы Кастилии были полностью задействованы, и Альфонсо, возможно, был бы бессилен вернуть, не говоря уже о том, чтобы укрепить свои позиции, если бы Хайме I не пришел ему на помощь. Кажется любопытным, что Корона Арагона, которая еще недавно оспаривала этот приз у кастильцев, теперь должна завоевать Мурсию от имени Кастилии. Хайме назвал три причины своего решения: ради Бога, ради спасения Испании и ради рыцарской чести 23. Вторая из этих причин подразумевает политический интерес: Хайме должен был контролировать огромное и мятежное маврское подвластное население в Валенсии, для которого независимая маврская Мурсия была бы источником подстрекательством и помощи.
   Арагонские войска вторглись в Мурсию в 1265 году и продолжали оккупировать большую ее часть с перерывами до 1304 года. На самом деле это было арагоно-каталонское, а не кастильское завоевание. За исключением Лорки, Ориуэлы и Картахены, силы Хайме повсюду сыграли важную роль в обеспечении подчинения. Условия капитуляции были щедрыми, как и в большинстве случаев в Валенсии, обеспечивая права мавров и сохраняя маврское население. В городе Мурсия договор о капитуляции разделил город поровну между маврами и прибывшими поселенцами. Бану-Худ не удалился в изгнание, а остался феодалом первоначально большого территориального княжества, как Абу Зайд или Бану Иса в Валенсии, с титулом королей. Поскольку методы завоевания следовали валенсийскому образцу, то же самое произошло и со структурой общества после завоевания, с практически нетронутым мусульманским большинством. Миф о "кастилизации" Мурсии во многом основан на некоторых амбициозных и, вероятно, бесполезных планах Альфонсо X по внедрению христианских поселенцев посредством repartimientos (как их здесь называли), подобных тем, которые проводились в Андалусии с 1266 года - 2500 в Мурсии, 600 в Лорке, 80 лет в Муле и так далее. Но успех этого проекта был сильно ограничен, во-первых, из-за нехватки поселенцев, которая уже была столь заметна в Андалусии; во-вторых, потому что многие получатели грантов оставили мавров в качестве арендаторов на своих землях, как в Котильясе и Алькериасе; в-третьих, потому что многие получатели были иностранцами и даже маврами; и, наконец, потому, что во время кастильско-арагонской войны и арагонской оккупации 1298-1304 годов repartimientos Альфонсо были нарушены, а земли и поселенцы были брошены обратно в плавильный котел. После мавров следующей по величине общиной в образовавшемся melange (смеси (фр.)) была каталонская община. Как признала хроника Альфонсо X: "Поскольку он не мог найти людей со своей земли, сюда приехало поселиться много каталонцев из числа тех, кто приехал поселиться в королевстве Валенсия". В городе Мурсия 45 процентов зарегистрированных поселенцев были выходцами из Арагонской короны по сравнению с лишь 18 процентами из Кастилии. Тридцать девять процентов поселенцы Уэрты были арагонского или каталонского происхождения. В четырнадцатом веке христиане Мурсии говорили на каталанском языке, и каталанский язык по сей день остается влиятельным в местном диалекте 24.
   Там, где христианские поселения были наиболее плотными, в городах и уэртах Мурсии и Картахены, repartimientos были того же масштаба, что и в Валенсии. По иронии судьбы, похоже, что это произошло благодаря политике Альфонсо X, действовавшего вопреки советам Хайме I. "Никогда, -- советовал арагонский король, -- Мурсия ничего не будет стоить, пока не будет сделано то, что мы можем объяснить вам следующим образом: вы должны позаботиться о том, чтобы в городе осталась сотня достойных людей, которые знают, как оказать вам подобающий прием, когда вы туда поедете, и, более того, чтобы эта сотня жила там с обширными поместьями, потому что с сотней или двумя сотнями тахулла [средняя доля пехотинца в Андалусии была бы эквивалентна примерно 52 tahullas из Мурсии] вряд ли можно сказать, что достойный человек обладает поместьем. Остальное пусть достанется ремесленникам, и тогда у вас будет хороший город".
   Другими словами, Хайме рекомендовал разместить в городе большой аристократический гарнизон, который содержался бы за счет крупных владений: во многом это тот план, который, по-видимому, изначально задумал сам Альфонсо для Кадиса, и он соответствовал традициям кастильской колонизации, как они развивались на практике в Андалусии. Контраст с тем, как Хайме раздавал небольшие участки большому количеству горожан в Валенсии и ее окрестностях, едва ли мог быть более заметным.
   Однако Альфонсо опасался, что "несколько богатых людей могут приехать и скупить множество наследств, и что немногие поселенцы укоренятся в городе". Поэтому в своем repartimiento он предусмотрел решение, гораздо более близкое к валенсийским прецедентам, распределив почти в шесть раз больше земли в donadios, чем в heredamientos (или примерно в пять раз больше в стоимостном выражении), и предоставив наделы 285 всадникам и 1333 пехотинцам. Эта модель владения, похоже, пережила политические потрясения, вызванные арагонской оккупацией в 1296-1304 гг.25.
   За пределами изолированных поселений ни земля, ни доступные ресурсы не способствовали продвижению перемен, за исключением, возможно, медленной депопуляции сельской местности и неофициального разорения и эмиграции мавров из самого богатого района, который был им отведен, - Арришаки. Как и Хайме I в Валенсии, Альфонсо X использовал щедрые налоговые льготы, чтобы препятствовать эмиграции, но к концу века, похоже, начался отток населения из Арришаки. К 1264 году коммуна Мурсия сочла себя вправе отказаться от своего маврского кладбища 26. На большей части пустующих маврских земель христианских поселенцев просто не было. Когда Педро Гераль, например, купил Фортуну у ее маврских владельцев, он рисковал ее лишиться из-за того, что не сумел найти колонистов: земля была отобрана у него в 1307 году и передана Ордену Сантьяго. Поскольку это ничего не изменило, а также из-за активных протестов муниципальной корпорации Мурсии, поместье было возвращено Гералю, прежде чем, наконец, было полностью заброшено.
   Подобно святому Фердинанду в Эстремадуре и на границах Андалусии и Хайме I в северной Валенсии, Альфонсо отдал рыцарским орденам большие территории в окраинных и приграничных землях; но это оказалось препятствием для заселения. К началу четырнадцатого века казалось, что наиболее вероятными потенциальными колонистами были мавры, - особенно эмигранты, которых могли привлечь обратно щедрые привилегии. Фердинанд IV хотел вернуть их в сам город Мурсию и его окрестности. Он пообещал им освобождение почти от всех налогов, управление со стороны чиновников их собственной общины по их собственным законам, за соблюдением которых следили бы их собственные кади, гражданство Мурсии с членством в коммуне, иммунитет от ареста за долги, собственную тюрьму и - почти невероятное - привилегию рассмотрения дел, возбужденных против них христианами, в их собственных судах 27. Вряд ли это можно было назвать свидетельством успешной "кастилизации".
   Как и в Валенсии, здесь произошло постепенное вытеснение маврской элиты. Бани-Худ, "короли мавров Мурсии", увидели, что их наследие сократилось, так же, как это произошло с Абу Зайдом: оно сократилось вдвое в 1272 году, а затем бесцеремонно упразднилось. До завоевания их двор на короткое время был интеллектуальным и художественным маяком аль-Андалуса. Альфонсо X пытался сохранить услуги мудрецов, но их отъезд был неизбежен перед лицом заманчивых предложений из более близких по духу исламских придворных центров в Гранаде и Северной Африке. Это было симптомом оцепенения, в которое внезапно впало некогда выдающееся и густонаселенное королевство. Как показывают документы об изгнании морисков, она оставалась маврской землей, но, по сравнению с Валенсией, погруженной во мрак и все более бесплодной. Когда в шестнадцатом веке стали доступны подробные статистические данные, Мурсия стала явно самой малонаселенной провинцией Испании, несмотря на процветание - и даже рост - самого города Мурсия 28. Фердинанд IV явно преувеличивал, когда заявил в 1305 году: "Большая часть мавров мертва, а остальные бежали, в результате чего земля сильно обезлюдела и разорена". Но его отчаянный тон отражает серьезность положения покоренной Мурсии.
  
   Создание империи
  
   Не будет преувеличением назвать иберийские завоевания XIII века "сухопутными империями". Португальская корона увеличила свою территорию почти на 70 процентов, а Кастилии и Леона -- более чем на 50 процентов. В территориальном отношении королевство Валенсия представляло собой более скромное приобретение для Барселонского Дома, но с точки зрения богатства и населения -- это была самая большая находка из всех. Считалось, что его доходы превышают доходы Каталонии. Все завоевания эксплуатировались имперскими хозяевами: Валенсия из-за ее обильных доходов, кастильские и португальские завоевания из-за огромного фонда покровительства, появившегося у короля вследствие приобретения свободных земель.
   В политическом управлении этими империями арагонские методы, очевидно, заметно отличались от методов Португалии и Кастилии. Для Хайме I Валенсия действительно была королевством, отличным от других его владений; для кастильцев и португальцев звучные титулы, которыми они предваряли свои указы -- короли Мурсии, Севильи, Кордовы, Хаэна, "обоих Алгарви" и т. д. -- были показухой, льстившей королевскому тщеславию, но не предполагавшей сохранения институциональной идентичности покоренных королевств. Альфонсо X поддерживал миф о "королевстве мавров" в Мурсии, но это было только потому, что он воображал себя императором и любил иметь королей-вассалов, подражая некоторым своим предкам. В культурном отношении существовало более глубокое разделение между бывшими землями Шарк аль-Андалус - Валенсией и Мурсией - с одной стороны, и Андалусией, Эстремадурой, Алентежу и Алгарве - с другой.
   Однако, если рассматривать их в совокупности, Иберийские империи тринадцатого века представляли собой границу между Атлантикой и Средиземноморьем. Они представляли собой лабораторию колониального эксперимента "атлантического" типа на западе, "средиземноморского" типа на востоке, Раджа в Валенсии и Мурсии, "фронтира" в других странах. Завоевание Андалусии, в частности, облегчило судоходство между двумя морями и расширило возможности для средиземноморских общин - особенно генуэзцев и каталонцев - обосноваться в портах Атлантического океана; Севилья была бесценным перевалочным пунктом для растущего проникновения обоих этих народов в Атлантику в конце тринадцатого и четырнадцатого веков.
   Пиренейский полуостров часто воспринимают как своего рода трамплин, по которому купцы и моряки перепрыгнули из Средиземноморского бассейна (так сказать, мелководной части истории европейской экспансии) в глубокую часть, атлантическое "озеро". Нелишне вспомнить, что завоевания тринадцатого века стимулировали движение и в другом направлении и подтолкнули народы Атлантического побережья ко все более интенсивному проникновению в средиземноморское пиратство, судоходство и торговлю в позднем средневековье. Несмотря на скудную колонизацию внутренних районов Мурсии, приобретение Кастилией участка средиземноморского побережья в этом контексте представляло собой событие огромной важности. Кастилия стала коридором между двумя морями. Мурсийцы торговали на Майорке до 1300 года. Кантабрийцы, колонизировавшие Кадис, и международное торговое сообщество Севильи не сильно от них отставали. Несколько португальских имен встречаются в repartimiento Мурсии. Хотя у Португалии не было выхода к Средиземному морю, расширение границы на юг сделало португальцев несравненно ближе к Средиземному морю, чем когда-либо прежде; Лиссабон, бывший ранее осажденным анклавом, потенциально стал крупным торговым центром. Путь этих народов, прошедших, так сказать, из Атлантики в Средиземное море и обратно, по крайней мере, столь же важен, как и "односторонний" путь, скажем, майоркцев и генуэзцев. Но чтобы отдать должное колониальному образованию генуэзцев, которое возникло в виде разрозненных форпостов по всему Средиземноморью, мы должны выделить им отдельную главу и совершить экскурсию на восток, вплоть до Византии и Черного моря.
  
   4. Генуэзское Средиземноморье
  
   В своей "Космографии" середины шестнадцатого века Себастьян Мюнстер решил изобразить Геную в виде фигуры Януса, размахивающей большим ключом 1. Более популярная средневековая легенда производила название города от имени его предполагаемого основателя, троянца Яноса, но тщеславие Мюнстера лучше отражает характер Генуи, как ее стали определять в позднем средневековье: Янус, обращенный на восток и запад, к торговле с Левантом, Черным морем и Востоком, а также с западным Средиземноморьем, Магрибом и Пиренейским полуостровом. С конца тринадцатого века этот взгляд на запад распространялся все дальше, в Атлантику. Хотя Генуя шутливо считалась "дверью" (на латыни ianua) в Италию на дороге вдоль лигурийского побережья, она никогда не контролировала доступ по суше вокруг Альп или через них. Однако ее растущая морская мощь, ее разбросанная, но обширная "империя" торговых колоний вдоль Иберийского и Магрибского морских путей к Атлантике и ее чрезвычайно непропорциональное участие в средиземноморско-атлантической торговле обеспечило ей привилегированное положение в позднесредневековом открытии Атлантики. Ключ, который держит Янус на рисунке Мюнстера, следует рассматривать как открывающий "дверь" не к via Francigena, старой римской дороге из Галлии в Италию вдоль побережья, а к Геркулесовым столбам.
   Генуэзская сеть центров производства и обмена была "империей" только в самом слабом смысле этого слова: во-первых, потому, что ей не хватало центрального руководства со стороны государственных институтов; во-вторых, потому что в ней было мало суверенных колоний; в-третьих, из-за амбивалентности генуэзских торговцев, чей успех во многом был обязан их взаимной солидарности, но больше их способности приспосабливаться и дару различать и служить частным или семейным интересам, а не интересам своей нации. Более того, генуэзская политика носила характер "рака-отшельника", довольствуясь там, где это возможно, работой внутри или вместе с другими государствами, от Византии и Золотой Орды на востоке до Португалии и Кастилии на западе, и принимая защиту иностранных князей: результатом стала форма скрытого колониализма или суррогатного строительства империи, при которой, например, большая часть прибыли от кастильской зарубежной экспансии легким движением кошелька попадала в руках генуэзцев. Рассмотрение каждой из этих особенностей, в свою очередь, может помочь получить некоторое полезное представление о характере генуэзской экспансии.
  
   "Отсутствие" государства
  
   Генуя могла создать заморскую империю примерно в тот же период, что и Венеция или Барселона. Совершив проповеднический тур в рамках Пятого крестового похода в октябре 1216 года, Яков Витри не сомневался в пригодности города для такой роли:
   "Ибо там есть могущественные и богатые люди, искусные в обращении с оружием и воинственные, у которых есть множество лучших круглых кораблей (navium) и галер, и у них есть опытные моряки, которые знают все морские пути и часто проникали в земли сарацин в поисках выгоды".
   Яков считал их людьми, лучше всего подготовленными для помощи в будущих крестовых походах и поддержки христианских колоний Леванта - следовательно, лучше, чем венецианцы, которые приобрели свою заморскую империю, действуя в качестве грузоотправителей и союзников крестоносцев 2. Генуя была "обручена" с морем так же, как Венеция и больше, чем Барселона. Горы отрезали ее от любой перспективы жизнеспособной эксплуатации ее внутренних районов более эффективно, чем лагуны, изолировавшие Венецию: Генуя никогда не обладала своего рода "сухопутной империей" за пределами Лигурийского побережья, которую Венеция позже создала ниже по долине реки По. Не существовало и возможности для тесной взаимозависимости с сельской местностью, которая, как мы видели в главе I, отличала Барселону. Морское призвание было неизбежным. "Genuensis ergo mercator" уже в XIII веке вошло в поговорку, а неформальные генуэзские купеческие колонии были по крайней мере столь же обширны, как и венецианские и каталонские: консулы "per diversas mundi partes" (в различных частях мира (лат.)) получали письма от коммуны в 1220-х годах.
   Более того, история Генуи вплоть до того времени во многом напоминает имперскую предысторию Венеции. Генуя возникла позже, после долгого пиратского ученичества, проведенного в погоне за богатствами и торговлей западно-средиземноморского мусульманского мира десятого и одиннадцатого веков. Однако ко времени первого крестового похода, в 1095 году, положение Генуи как сообщества дальних торговцев и грузоотправителей, напоминающих венецианцев, укрепилось. Генуя получила такие же уступки, как Венеция и Пиза, в первых государствах крестоносцев. Географические условия были сопоставимы в Венеции и Генуе, пунктах приема и распределения в самых дальних уголках могучих заливов, где привезенные издалека товары могли быть выгружены для доставки в центры с высокой плотностью населения и обширным потреблением в Северной Италии или для перевозки грузов по традиционным сухопутным путям на север. Венеция находилась в таком же отношении к устью реки По, как Генуя к устью Роны. Таким образом, оба города были привержены агрессивной политике в отношении конкурирующих портов на берегах своих заливов. Генуя сражалась с Пизой на условиях приблизительного равенства и опередила Марсель, а Венеция сокрушила Зару и Феррару. Генуя тиранила свою "Ривьеру", в то время как Венеция боролась за контроль над Иллирией и Далмацией. Оба города стремились утвердиться в своих соответствующих сферах в качестве основных поставщиков ключевых продуктов или монополизировать перевозки, прибегая при необходимости к силе. Заглядывая за пределы этих "внутренних" баз в "домашних водах" Адриатики и Тирренского моря, венецианцы и генуэзцы в равной степени осознавали, как и все итальянские торговцы, что самые большие прибыли высокого средневековья можно было получить в левантийской и византийской торговле, которая представляла самые богатые рынки и приносила одни из самых ценных товаров. Никто не гнушался сражаться ради этих завоеваний.
   Таким образом, Генуя выглядела готовой к имперской судьбе. Действительно, к концу двенадцатого века казалось, что она могла опередить Венецию и Барселону и основать морскую империю. Вероятными жертвами стали Корсика и Сардиния. Бонифачо, первая и последняя из суверенных заморских колоний Генуи, расположенная на южной оконечности Корсики, господствующей над Сардинским проливом, была основана в 1195-1197 годах. Контекстом была борьба между Генуей и Пизой - или, скорее, между могущественными генуэзскими и пизанскими семьями - за контроль над производством и торговлей Корсики, которая своим производством продуктов питания, вина и шерсти могла бы восполнить отсутствие у Генуи внутренних районов. Еще более привлекательной была Сардиния, которая была крупным производителем серебра и соли. На обоих островах неспокойное состояние племенных территорий и ожесточенность войн на побережьях затрудняли эксплуатацию. Бонифачо был ключом к стратегии прямого контроля и исключения пизанцев, которая потенциально носила имперский характер. Поначалу поселение представляло собой всего лишь замок, построенный так, чтобы стать неприступным, за неизбежные огромные затраты, в масштабах, которые, должно быть, требовали коллективных действий, а не просто частного авантюризма. В окрестностях замка планировалось создать сельскохозяйственную колонию из 1200 генуэзских и лигурийских поселенцев с земельными наделами, которых они первоначально были обязаны обрабатывать самостоятельно, получая щедрые финансовые льготы во все возрастающих масштабах, зависящие от вступления в брак и продолжения рода. Правительство должно было строго контролироваться из Генуи в лице подесты, при назначении которого поселенцы не имели права голоса 3.
   Возможно, что изначально Бонифачо вообще никогда не был отправной точкой заморской империи. В каком-то смысле поселение было еще одним опорным пунктом Генуэзской Ривьеры, ответвлением "генуэзской магистрали". На практике, конечно, его военный и аграрный характер быстро ослабли. Вскоре он стал коммерческим форпостом, функционировавшим исключительно как перевалочный пункт; более того, он становился все более автономным, так что, оставаясь в теории суверенной колонией, он стал напоминать типичное генуэзское заморское купеческое сообщество, связанное с метрополией не более чем изменчивыми настроениями. Бонифачо называли "морским глазом" (oculus marinus) Генуи, но этот глаз был странным. Прямая эксплуатация почвы в узкой и неблагополучной прибрежной полосе вокруг Бонифачо быстро оказалась непрактичной и ненужной, поскольку корсиканцы были готовы увеличить производство. Привилегии поселенцев, дававшие им ограниченный иммунитет от налогов на торговлю, стимулировали участие в коммерции, возможность для которой давала им близость Сардинии. Контроль из Генуи, даже над столь близкой колонией, оказался невозможным для этого раздираемого войной и раздираемого фракциями города. На протяжении большей части Пизанских войн, которые продолжались с перерывами до 1288 года, жителям Бонифачо приходилось в значительной степени полагаться на собственные силы для защиты, и они вознаграждались все более щедрыми законами, которые к концу тринадцатого века предоставили фактическую административную и судебную независимость. Лишь в пятнадцатом веке Генуя обладала значительной юрисдикцией во внутренних районах. Практиковалась форма колониальной эксплуатации коренного населения, но по контракту и за плату. Закупалась сельскохозяйственная продукция, а домашняя работа выполнялась нанятыми сельскими служанками при относительно небольшой помощи со стороны завезенных рабов 4.
   История Бонифачо иллюстрирует своеобразный характер Генуэзской "империи", в которой государство "отсутствовало" или в которой оно "отмерло". Несмотря на сравнения с Венецией и Барселоной накануне их имперской карьеры, Генуя отличалась от них в решающем отношении. У нее не было ни короля, как в Барселоне, который мог бы проводить "политику" зарубежной экспансии и командовать ею и контролировать ее, ни, как в Венеции, сплоченной элиты с общим, трансцендентным чувством идентичности, которая могла бы оживлять имперские действия и превратить экспансию в государственный акт. Таким образом, Венецианская империя была создана практически мгновенно, после Четвертого крестового похода, когда Венеция получила часть расчлененной византийской территории. Дож Венеции стал "господином одной четвертой и одной восьмой империи Романии"; оммаж какому-либо сюзерену был явно исключен, и отныне большинство венецианских приобретений считались областями расширения венецианского суверенитета. Большинство завоеваний было совершено коллективными усилиями и управлялось проконсулами, присылаемыми из метрополии; если только местные династии, такие как Сануди на Наксосе, не узурпировали власть, венецианские колонии оставались частью единой и во многом единообразной административной системы. Даже венецианскому кварталу Константинополя не разрешалось более чем один раз избирать своего подеста. Генуэзцы не распространялись за границу ни с такой главной целью, ни с таким общепринятым методом. Процесс был разрозненным, хаотичным, пестрым. Он зависел от разногласий внутри Генуи. Многие колонии были основаны вынужденными покинуть родину военачальниками - Гримальди в Монако, где их потомки правят и по сей день, Дориа на Сардинии, Бокканегра на обоих концах Средиземноморья, на островах Эгейского моря и в кастильском порту. Другие были делом рук соперничающих купцов, конкурировавших со своими соотечественниками так же, как и с иностранцами, или спасавшихся от бурной борьбы генуэзских фракций, которая временами ограничивала кредит и тормозила торговлю. Третьи были владениями безродных кондотьеров, как Лесбос Франческо Гаттилузио, или, как Хиос, как мы увидим, продуктом гражданских войн в Генуе. Короче говоря, Генуя была амебой с почти безграничной способностью к самовозпроизводству. Ее колонии часто, как и потомки амеб, в точности воспроизводили образ своего родителя. Но они лишь изредка или слабо контролировались из метрополии. Генуя никогда не обладала последовательным "руководством сверху", как Венеция. Конституция слишком часто менялась. Генуэзцы без особого протеста подчинялись деспотам или иностранным властителям, которых венецианцы ненавидели с вероисповедной страстью; однако правление одной системы, а тем более одного человека, редко длилось долго.
  
   Суверенные колонии
  
   Все купеческие кварталы выходцев из других стран в средние века пользовались защищенным статусом, и многие имели некоторую степень самоуправления или даже привилегии экстерриториальности, но генуэзцы основали лишь немногие и поздние колонии полностью суверенного типа по венецианскому образцу. Исключением были: большая и эффективно самоуправляющаяся генуэзская колония Пера, примыкающая к Константинополю по ту сторону Золотого Рога; Каффа и ее владения на северном берегу Черного моря, в том, что генуэзцы называли "империей Газзарии" -- землей хазар; и Хиос, принадлежавший Генуе остров, который производил мастику, контролировал подходы к Черному морю и являлся морским эмпорием для торговли в Малой Азии. Четвертым имперским владением, просуществовавшим очень недолго, был Кипр, приобретенный в конце четырнадцатого века в приблизительном подражании Хиосу.
   Все эти колонии попали в руки генуэзцев в результате косвенного результата, а возможно, и сознательного подражания восточно-средиземноморской империи Венеции. Венецианская гегемония нанесла ущерб генуэзской торговле, но не разрушила ее. Когда в середине тринадцатого века эта гегемония ослабла и Латинская империя, с судьбой которой она была связана, сначала пошатнулась, а затем, в 1261 году, окончательно пала, очевидный интерес Генуи заключался в предотвращении любой возможности повторения такой участи. Средства достижения этой цели -- сильные, постоянные колонии, напрямую зависевшие от Генуи и неуязвимые для изменчивых прихотей и меняющихся идентичностей местных правителей -- применялись лишь постепенно и с некоторой неохотой. Генуя не "сменила" Венецию на Востоке и в некотором смысле не стремилась к этому. Но в меньших масштабах три основные генуэзские колонии действительно составляли "империю", которая, несмотря на все сказанное, в некотором смысле напоминала Венецианскую.
   Первый генуэзский квартал в Византии был основан в начале второй половины двенадцатого века, но только в 1202 году Генуэзская коммуна была удовлетворена его местоположением, целостностью и обороноспособностью. Катастрофа Четвертого крестового похода привела к тому, что генуэзцы были изгнаны в пользу венецианцев в течение двух лет. Впоследствии, хотя генуэзские торговцы продолжали торговать в Константинополе, генуэзского квартала, похоже, не существовало до тех пор, пока венецианцы и их союзники оккупировали город. Постоянная генуэзская колония, расположенная в Пере, возобновила свое существование только в конце 1260-х годов. Примерно тем же временем датируется основание Каффы. Конечно, контекст был тот же: византийский реванш, свержение Латинской империи, разрушение венецианской монополии, избирательное предпочтение Генуи и, в данном случае, допуск и поощрение генуэзцев в Черном море. Точно так же в 1267 году квасцовый центр Фокея в соответствии с даром Византийской империи стал феодальным владением семьи Заккария, которая в 1304 году распространила свое господство и на Хиос.
   Однако во всех этих случаях генуэзским колониям потребовалось много времени, чтобы вырваться из-под власти местных доминирующих держав -- Византии в случае Перы и Хиоса-Фокеи, монголов в случае Каффы. Пера и Каффа были коммерческими "завоеваниями". Став незаменимыми, генуэзцы добивались уступок или незаметно узурпировали автономию. Этот процесс мог быть болезненным. Например, к тому времени, когда в 1280-х годах начинается основная сохранившаяся серия нотариальных записей, Каффа, по-видимому, установила фактическую прямую зависимость от Генуи; но если ее статус был гарантирован, ее выживание было сомнительным. Нападения монголов вынудили покинуть город в 1307-1308 годах. Только в их отсутствие генуэзцы стали полностью цениться материковыми ханами. Генуэзцы получили возможность вернуться, их поощряли создать свои поселения в других портах Черного моря, на Азовском море, и совершать поездки по среднеазиатским торговым путям, и их настойчивость была вознаграждена. Отношения с монголами снова испортились из-за войны в 1340-х годах. После этого, пока существовала власть монголов, они ограничивали свою враждебность периодическим поощрением венецианских соперников Генуи.
   Тем временем в Пере произошла аналогичная, даже более впечатляющая стабилизация и рост. Ее коммуна с середины 1320-х годов вела себя как самостоятельный традиционный средиземноморский город-государство, слабо связанный с Генуей и почтительно относящийся к Византии, но сознательно отличающийся от обеих. К середине четырнадцатого века византийские императоры, похоже, отказались от эффективной власти в Пере. Тем временем с Хиоса в 1329 году были изгнаны Заккария, ставшие жертвами собственных распрей, ненависти хиосцев и византийского завоевания. Но годы правления Заккария вызвали у генуэзцев неизгладимый интерес к Хиосу. Несмотря на междоусобицы и войну с Арагоном, интриги в Генуе по возвращению Хиоса не прекращались, и были организованы по меньшей мере две неудачные экспедиции, пока в 1346 году, наконец, не было предпринято успешное завоевание. Характерно, что это была не государственная экспедиция, а частное предприятие компании независимых предпринимателей. Добровольцы для вылазки против Гримальди из Монако, обманутые в своих ожиданиях, были направлены на восток, за плату от государства, для защиты Каффы. Судя по всему, они случайно остановились на Хиосе как альтернативном выходе своей энергии, возможно, главным образом для того, чтобы не допустить его попадания в руки венецианцев. А может быть, монегасская экспедиция (или, по крайней мере, Каффинская) была уловкой, призванной скрыть истинные намерения завоевателей. После завоевания, продолжавшегося менее четырех месяцев, под командованием находчивого и дальновидного Симоне Виньозо, захватчики с трудом установили контроль: только в феврале 1347 года они договорились об эффективном разделении власти между собой и коммуной Генуи, суверенитет которой они признали; между 1347 и 1349 годами местные и византийские войска изгнали их из Фокеи; и какое-то время, в середине 1350-х годов, им приходилось платить дань Византии. Но через несколько лет Хиос был умиротворен и управлялся как заморская территория Генуи, подобная венецианскому Криту или Арагоно-каталонским Балеарским островам.
   В трех ключевых центрах Генуэзской империи существовали различные органы власти. В Пере ежегодно назначался подеста, а в Каффе -- консул, который представлял генуэзскую коммуну во главе правительства. Но в четырнадцатом веке реальная власть все чаще принадлежала местной знати, которая доминировала в общинных собраниях и составляла советы консулов ??или подест. На Хиосе сложная структура должностей была разделена, теоретически в равной степени, между генуэзским государством и частной компанией с передающимися акциями, известной как Маона ди Хио, которая осуществила завоевание и обладала всеми правами узуфрукта. Подеста назначался Генуей, его викарий -- Маоной и так далее. Однако на практике власть Маоны была преобладающей, поскольку Хиос представлял собой большую территорию по меркам генуэзских колоний, а Маона отвечала за местное управление и оборону 5.
   В некотором смысле, генуэзскими эти колонии сделала не столько их институциональная надстройка, сколько образ жизни. Этот тон был задан неинституциональными средствами: нежными воспоминаниями о Генуе, планами и названиями улиц, стилями зданий, семейными узами, которые привязывали поселенцев к дому, языком и перенесенными на местную почву социальными структурами - гильдиями, культами, братствами, коммерческими компаниями. Самый большой вклад - в некотором смысле, это была определяющая характеристика суверенных колоний Генуи - внесло верховенство генуэзского права, которое каждый последующий подеста или консул клялся соблюдать, вступая в должность. Его сила заключалась в гибкости. Оно подходило космополитическим торговым сообществам, которые процветали вместе с генуэзцами на генуэзских территориях; оно отвечало интересам как небольших западных меньшинств - итальянцев и каталонцев, так и крупных восточных этнических групп - греков, армян и евреев. Все они считались находившимися под "опекой" системы права, действовавшей на местном уровне, но сформулированной в метрополии Лигурийского моря; это во многом способствовало привлекательности Генуи и ее колоний для иностранных иммигрантов и, следовательно, ее успеху 6.
   На заселение колоний постоянными поселенцами потребовалось даже больше времени, чем на формирование их институтов. В Пере и Каффе тринадцатого века не было постоянных жителей из числа знатных генуэзских семей и было мало латинских женщин. Еще не заселенные общины, города представляли собой бестелесные fondaci, пункты торговли или транзита, а их "жители" были перелетными птицами. Мирные условия начала четырнадцатого века превратили Перу в самостоятельную коммуну, в которой, например, представители семей Эмбриако, Каттанео, Дориа и Леркари основали свои главные дома. Лишь во второй половине четырнадцатого века нечто подобное произошло в Каффе и на Хиосе. Последний в любом случае был особым случаем, потому что латинская аристократия острова была сформирована преемниками завоевателей, по наследству или путем покупки: они образовали Маону и взяли отличительное имя Джустиниани.
   Однако основа успешной колонизации во всех случаях была одной и той же: коммерческой и космополитической. Ни в одной из трех колоний не было больших пригодных для эксплуатации земель: Пера была пригородом Константинополя, генуэзская "Газзария" -- цепью городов, расположенных вдоль узкой полосы побережья; даже на Хиосе большая часть земли была оставлена по договору в руках ее греческих владельцев, хотя Симоне Виньозо передал некоторые конфискованные поместья с виноградниками и оливковыми рощами фермерам-колонистам. Нигде нельзя было повторить эксперимент Бонифачо, даже если бы этого хотелось.
   Более практичной моделью была сама Генуя, испытывающая нехватку земли. Из-за нехватки земли поселенцы обязательно были торговцами, ремесленниками и воинами. Сильный гарнизон повсюду был приоритетом: одним из первых требований Симоне Виньозо к грекам Хиоса было предоставление 200 домов для постояльцев. Когда колония начала расти, ремесленники и торговцы составляли большую часть генуэзского населения. На Хиосе, например, большинство из них изготавливали или торговали тканями, шкурами, красителями, специями и лекарствами; основная торговля мастикой принадлежала Маоне. Латинское население в подавляющем большинстве состояло из лигурийцев и генуэзцев: по самым авторитетным подсчетам, 84 или 85 процентов во всех трех колониях. Но в них проникли греки, армяне и евреи, занимавшиеся во многих случаях занятиями, аналогичными занятиям видных генуэзцев, и смешавшиеся (часто, в случае с греками, в результате смешанных браков) с генуэзцами на всех социальных уровнях. Что отличало генуэзцев от других членов международного купеческого корпуса, так это религия, язык и, прежде всего, наличие формальной политической власти. Как правящая элита, они были в чрезвычайной безопасности, учитывая их численность - ничтожную даже по сравнению с их собственными домашними рабами из Северной и Центральной Азии и с Балкан. Хотя они, как правило, занимали цитадели и торговые кварталы колоний, они были окружены пришельцами: в XV веке две трети свободного населения генуэзской Газзарии составляли армяне; генуэзцев и лигурийцев насчитывалось 2000 из общего числа около 70 000, и существовало 3 официальных языка 7.
   За исключением своей малочисленности и готовности принимать иностранцев, эти суверенные генуэзские колонии были нетипичными. Большинство генуэзцев в восточном Средиземноморье и на Ближнем Востоке, вероятно, действовали за пределами своих границ, индивидуально или в гораздо меньших общинах, принимая иностранное правление. Пришло время обратиться к типичным чертам генуэзской диаспоры и последовать за ней на запад, к Атлантике.
  
   "Двойственность": типичная генуэзская колонизация и торговля
  
   То, что превратило генуэзцев, расселившихся по Средиземноморью, в "сеть", если не в "империю", было не государством, а чувством - иногда приглушенным чувством - национальной солидарности, которое дополняли, а часто и превосходили семейные узы. В той или иной степени это было характерно для торговых сообществ Средиземноморья в целом. Ярким примером являются евреи, не имевшие собственного государства, но легко переходившие из порта в порт или с рынка на рынок среди своих единоверцев и делавшие свои инвестиции по рекомендациям братьев или двоюродных братьев (см. стр.136). Даже в Венеции, где коммерческое право к тринадцатому веку было очень развито и где люди, не связанные родством или даже незнакомые друг с другом, могли создавать совместные общества или совместно участвовать в совместном предприятии, большинство успешных торговых предприятий имели семейную основу.
   Генуэзская многогранность не исключала ностальгии по метрополии. Если торговцам удавалось успешно адаптироваться к любой экономической среде и любому политическому климату, обратной стороной их амбивалентности было стойкое чувство принадлежности к генуэзцам и устойчивая способность использовать генуэзские связи. Названия улиц Каффы четырнадцатого века напоминали названия улиц Генуи. Поэт, известный как Аноним из Генуи, связывал приспособляемость своих соотечественников ("destexi", как он их называл - буквально "ловкие", что я перевожу ниже как "уверенные в себе") с их способностью везде чувствовать себя как дома:
  
   Так много генуэзцев
   И таких уверенных в себе,
   Они идут в любое место, куда им заблагорассудится
   И воссоздают там свой город 8.
  
   Эта ностальгия, возможно, была основой чувства национального единства эмигрантов. Они были способны оказать радушный прием соотечественнику. Самым известным бенефициаром этого проекта был Колумб, которого сначала спасли генуэзцы в Лиссабоне после кораблекрушения в 1476 году, а затем "сделали" генуэзцы Севильи, которые использовали свое влияние при дворе от его имени и собирали деньги для его предприятий (см. стр.206). Но коммерческие соображения перевешивали обязательства общего происхождения: показательным примером является ожесточенная конкуренция Центурионе и Ломеллини, базировавшихся соответственно в Кастилии и Португалии, за долю в торговле золотом с 1440-х годов 9. Только узы кровного родства или привязанности были достаточно прочными, чтобы обеспечить надежную связь.
   Одни и те же фамилии неоднократно встречаются по всему генуэзскому миру, от Черного моря в тринадцатом веке до Карибского бассейна в шестнадцатом. Каттанео, которые были одними из первых великих семей, открывших филиал в Каффе, и первыми, кто начал вмешиваться в дела Митилини, были также первыми, кто открыл "филиал" в Санто-Доминго. Компании с передаваемыми акциями, такие как "Maona di Chio", при всей их важности, встречались реже, чем семейные фирмы, и даже "Маона" приняла для своих членов общую фамилию и некоторые формальные характеристики семьи. Каждый позднесредневековый генуэзский бизнес, который был детально изучен, оказался в некотором смысле семейным бизнесом 10.
   Даже для самых сплоченных семей работа - более того, выживание - в условиях конкурирующей лояльности в самых разных средах требовала приспособляемости, а приспособляемость подразумевала двойственность. Большинство ведущих членов клана Ривароло в конце пятнадцатого века были натурализованными кастильцами, но они никогда не отказывались от своего дома в Генуе. Их должник, Колумб, никогда не забывал что он генуэзец и в своем завещании поручил своим наследникам содержать дом в Генуе всегда. Тем не менее, он был возмущен, когда его лояльность Кастилии была поставлена ??под сомнение "как бедного иностранца" 11. В четырнадцатом веке Бенедетто Заккариа мог последовательно служить Кастилии, Франции и Византии, а Малочелло - Португалии и Франции.
   Такие двойственные таланты, пожалуй, никогда не пользовались большим спросом, чем в мусульманских странах. Два важных и доступных примера представляют Малага и Тунис. Малага была одним из самых прибыльных колониальных перевалочных пунктов Генуи в четырнадцатом и начале пятнадцатого веков. Из примерно 300 генуэзских торговых домов, имевших представительства в Иберии, по крайней мере 20 были представлены постоянными жителями Малаги в середине пятнадцатого века, когда торговля порта уже находилась в упадке. В прошлом столетии размер генуэзской общины Малаги, возможно, равнялся размерам Севильи и Кадиса и определенно превышал размеры генуэзской общины Лиссабона и Валенсии. Значение Малаги было тройным: это была непревзойденная гавань на морском пути из Средиземного моря в Атлантику; среди портов полуострова только Кадис мог соперничать с ней по размеру, глубине и безопасности захода. Но внутренние районы Кадиса были относительно непродуктивны, и в этом заключалось второе преимущество Малаги. Королевство Гранада, которое вместе со своим родственным портом Альмерией обслуживала Малага, было альтернативным источником пряностей или садом экзотических товаров для генуэзцев, чей доступ к восточной торговле пряностями был ограничен или стал дорогостоящим из-за венецианцев.
   Генузэских купцов в двенадцатом и тринадцатом веках привлекли на восток специи. Однако в течение четырнадцатого века они перенесли большую часть своих усилий (чрезвычайно большую часть в массовом выражении и, возможно, чуть более 50 процентов в стоимостном выражении) на местные продукты северо-восточного Средиземноморского бассейна, более громоздкие в перевозке, но надежные в поставках: прежде всего мастика Хиоса, квасцы Фокеи, зерно Кипра, а также бассейнов Дуная и Черного моря, дунайские и другие продукты северного леса и рабы Черного моря. Специи, если их правильно понимать, обычно поступали через Бейрут и Александрию, где господствовали венецианцы. Генуэзские галеры вышли из игры и были заменены -- почти полностью к концу четырнадцатого века -- грузовыми кораблями. Примерно в тот же период китайские шелка, которые были ценным товаром в структуре торговли Генуэзской Романии в начале четырнадцатого века, стали редкостью в результате прекращения фунцкионирования "Монгольского пути" (см. стр. 121).
   Словно для того, чтобы исправить эти недостатки, пока под эгидой Генуи Сицилия и Алгарве не начали производить превосходный сахар и шелк в коммерческих объемах, Генуя нашла землю для производства шелка и сахара недалеко от дома, на западной оконечности Средиземноморья, в Гранаде. Хотя сахар и был левантийской, а не полностью "восточной" пряностью, он вместе с перцем, корицей, мускатным орехом, мускатным цветом и гвоздикой классифицировался как экзотическая приправа. Другими гранадскими продуктами, относящимися почти к той же категории, были шафран, сухофрукты и консервированные фрукты. Сахарная промышленность Гранады имела собственный порт в Альмерии, где у большинства генуэзцев Малаги были агенты.
   Наконец, будучи, так сказать, перемещенной восточной страной, Малага пользовалась привилегированным доступом к исламскому Магрибу и, следовательно, к золоту Сахары - которое всегда, как мы увидим в следующей главе, было магнитом и двигателем европейского интереса к Африке и африканской Атлантике в позднем средневековье. В пятнадцатом веке Малага обычно занимала третье или четвертое место среди иберийских портов, через которые осуществлялись прямые поставки магрибского золота в Геную. Другими перевалочными пунктами были Севилья, Кадис и Валенсия. Но эта статистика может затемнить первостепенное значение Малаги. Торговля золотом, которая когда-то осуществлялась морским путем, шла сложными маршрутами. Генуэзцы, похоже, сочли удобным покупать золото в Кастилии и Валенсии, где цена на серебро была относительно низкой. И хотя большая часть этого золота, особенно в Валенсии, поступала в результате прямой торговли с Барбарией, одним из основных источников Кастилии была гранадская дань, которая, должно быть, проходила практически на глазах генуэзцев Малаги по пути в руки их братьев, кузенов, партнеров и глав компаний в Севилье 12.
   Хотя коммерческая деятельность генуэзцев Малаги хорошо известна, сведения об их внутренней жизни редки. Впечатляющее свидетельство незащищенности жизни представлено в "Liber Damnificatorum" 1452 года, в котором перечислены возмещенные Генуэзским государством убытки, понесенные, когда вся община пострадала и ее имущество было конфисковано в качестве возмездия за незаконное порабощение мусульман генуэзским капитаном в Сирии 13. Такого рода инциденты, по-видимому, были редкостью и могли произойти под тем или иным предлогом как в христианской, так и в мусульманской стране. Но возможностей для нанесения оскорблений в исламских странах было множество, и определенная дипломатическая деликатность, особенно со стороны консула общины, была необходима для выживания. Об этом свидетельствует ценная серия нотариальных записей из Туниса, охватывающая примерно первые шесть месяцев 1289 года. Коммерческая значение Туниса объясняется в следующей главе (см. стр. 141), но ценность 133 сохранившихся документов нотариуса Пьетро Батифольо заключается в том, что они представляют собой хронику, описывающую день за днем, а в некоторые дни - час за часом, жизнь генуэзской купеческой общины в одном из крупнейших мусульманских портов запада 14.
   Во-первых, они напоминают об огромных масштабах генуэзских операций в Тунисе. Даже в этом крохотном, фрагментарно сохранившемся документе содержатся намеки на работу восемнадцати генуэзских нотариусов, акты которых были составлены всего в течение семи лет. Судя по всему, в общине регулярно работало как минимум три нотариуса одновременно: это должно подразумевать колонию из нескольких сотен человек. Это была не только большая община, но и, по меркам христианских колоний в портах Магриба, оседлая. Сыновья постоянно проживающих или ранее проживавших отцов часто занимались там бизнесом. Некоторые купцы женились на соотечественницах и заводили собственные семьи. Соглашение Вальдо ди Буди было временным: его брак с бывшей рабыней был аннулирован на основании ее предыдущего брака на ее родине. Но другие были более постоянными; генуэзская женщина, жившая в квартале Марселя, - предположительно в результате замужества - претендовала на захоронение на генуэзском кладбище; Якобина де Савиньяно осталась одна после смерти мужа и снова вышла замуж.
   Это было общество с устоявшимися ритуалами и четко определенной элитой. Большая часть деловых операций велась на "старом складе (fondacus) генуэзцев", где в двенадцатом веке был основан первый торговый квартал, который к описываемому времени значительно разросся. Но особо торжественные действия могли происходить в генуэзской церкви, или крупные споры с местными властями - во дворце эмира. Иногда срочные дела, связанные с прибытием или отбытием корабля, могли решаться прямо под открытым небом на пристани. Более популярным местом стал винный склад, естественное место встречи латинских эмигрантов в мусульманском государстве. Все, что заслуживает отчета - будь то покупка в кредит, признание или погашение долга, учреждение компании, регистрация договора перевозки, покупка или продажа дома, составление завещания, развод или подтверждение отцовства, спор или требование, адресованное мусульманским властям, выдача доверенности, достижение совершеннолетия - все это происходило в присутствии нотариуса, чтобы он записал и засвидетельствовал данные действия с помощью пространных формул. Триада знатных людей -- консул, священник и ведущий купец -- часто находилась рядом с нотариусом. Теальдо, священник, был универсальным помощником, свидетелем или доверенным лицом почти в двадцати процентах зарегистрированных сделок, частым получателем доверенностей или комиссий в качестве агента по конкретным делам. Чибо да Чибо и его многочисленная семья были самыми важными - с точки зрения объема совершаемых деловых операций - из клиентов Пьетро Батифольо и, следовательно, предположительно, среди генуэзских купцов Туниса, с которыми соперничали только семьи Эмбриако, Санто-Амбросио, Сигенбальдо и Узодимаре: они участвовали не менее чем в 50 из 133 зарегистрированных сделок. Но признанным лидером общины был консул Балианно Эмбронио. Тот факт, что он был даже больше востребован в качестве свидетеля, чем священник, отражает его председательствующую роль "крестного отца". Его практическое значение заключалось в его обязанности представлять перед эмиром общие интересы общины.
   Это была нелегкая работа. За короткий период, охватываемый этими записями, Эмбронио пришлось дважды жаловаться на нарушения генуэзско-хафсидских договоров. Он сопротивлялся попыткам вмешаться в установленные процедуры покупки и продажи вина путем взимания налога или "арендной платы" за склад; он запер помещение и передал ключ Теальдо до тех пор, пока статус-кво не будет восстановлен. Он упрекал таможенников в превышении своих полномочий и был вынужден осудить отказ эмира давать ему аудиенцию два раза в месяц в соответствии с устоявшейся практикой. Напряженные отношения переросли во вспышку насилия 3 мая 1289 года. Двумя днями ранее консул отправился во дворец эмира, чтобы потребовать доходы, причитающиеся Генуе от продажи масла некоторыми генуэзскими купцами: часть налога должна была быть перечислена генуэзскому государству, и похоже, заинтересованные торговцы удержали его для этой цели. Власти Туниса отказались уступить право на указанную сумму кому-либо, кроме как лично подесте Генуи, и направили отряд, вооруженный камнями и дубинками, чтобы конфисковать нефть в обмен на полную уплату налога. По словам нотариуса, тунисцы угрожали действовать "силой и даже вопреки закону": надо полагать, он вкладывал эти слова им в уста, но тон шока вполне искренен. К часу вечерни осада была окончена. Благоразумный консул капитулировал, и купцы согласились оплатить большую часть счетов, направив консула "в суд Туниса или к покупателям масла" для взыскания спорной доли налога.
   Местные власти были не единственным источником угроз. Бесчинства пизанцев против Генуи могли иметь столь же разрушительные последствия для Туниса, как и для Константинополя. Спустя 7 лет все еще оставались невыполненными требования о компенсации за бунт 1282 года, в ходе которого генуэзское имущество на сумму более 20 000 дукатов, включая корабли и весь их груз, было уничтожено пожаром. Однако в целом в записях Батифольо отношения генуэзцев с другими христианскими купцами кажутся непринужденными. Нотариус иногда заменял каталонского коллегу или регистрировал дела с участием генуэзских партнеров в марсельских или сицилийских кварталах. Дружеские партнерские отношения с представителями этих и других общин -- пизанской, флорентийской, венецианской, майоркской -- были обычным явлением.
   Колонии Малаги и Туниса лежали на путях, ведущих к Атлантике: глубоководная гавань Малаги на пути на север; Тунис, конечный пункт берберийской торговли, на пути на юг. Но для будущего Генуи в атлантической торговле наиболее важными из ее торговых поселений были поселения в Кастилии и особенно в Андалусии. Технические и географические причины сделали Кадис и Севилью и их регионы наиболее важными базами генуэзских купцов в Испании. Технические причины были связаны с кораблями и грузами. Еще в 1216 году Яков Витри хвалил большие круглые корабли Генуи, которые могли плавать зимой и "сохранять пищу и воду свежими", то есть расходовать корабельные запасы медленнее, чем относительно перегруженные галеры. Таким образом, у генуэзцев были большие парусные суда, а также галеры, которые позволяли совершать плавания по Атлантике с первых дней их выхода в океан в конце тринадцатого века. Коммерческие галеры исчезли из Генуи в следующие сто лет 15. Вероятно, можно с уверенностью предположить, что атлантические маршруты, где условия наименее благоприятствовали использованию галер, были первыми переоборудованы на круглые корабли. Однако круглые суда использовались не только и даже не главным образом для удобства мореплавателей: венецианцы регулярно плавали в Англию и Фландрию на галерах; когда в пятнадцатом веке началась атлантическая торговля Флоренции, она осуществлялась исключительно на галерах, которые продемонстрировали свою пригодность для этой задачи и продолжали делать это до времен Армады. Генуэзцы предпочитали более экономичное судоходство в результате их зависимости от относительно недорогой оптовой торговли. Последствием этого стало то, что короткий рейс от устья Средиземного моря до Ла-Манша был возможен и в некоторой степени жизненно необходим, поскольку, используя мореходные свойства круглых судов для уменьшения числа заходов в порты по пути следования и сокращения продолжительности рейса, купцы могли получить более высокую прибыль. Не было особого смысла и в продаже небольшого количества товаров, которые везли генуэзцы; их лучше было оставить для больших рынков севера, где трюмы можно было пополнить шерстью и тканью. Наконец, генуэзским кораблям требовались просторные глубоководные порты, такие как Кадис и устье Гвадалквивира. Для генуэзских кораблей, идущих на север, стало обычным делом вообще обходить Португалию, Кантабрию и Атлантическую Францию.
   Таким образом, Андалусия была "пограничной" землей как Генуи, так и Кастилии. Колонизация, начавшаяся до кастильского завоевания, росла в геометрической прогрессии в четырнадцатом веке, когда была налажена ??северная торговля Генуи, и снова в пятнадцатом веке, когда возможности на востоке уменьшились. Представление о масштабах и характере колоний можно получить, взглянув на регион Кадиса и Хереса в пятнадцатом веке 16. Во-первых, очевидны растущие темпы генуэзского расселения и его меняющийся, все более коммерческий характер. Например, первыми генуэзцами, поселившимися в Хересе в тринадцатом веке, были Бенедетто Заккария, командующий флотом, и Гаспаро ди Спинола, посол в отставке. Заккария, кажется, лично оставил торговлю во время своего проживания в Кастилии, и ранние генуэзские колонисты, особенно в таких центрах, как Херес и Кордова, во внутренних районах крупных портов, обычно вступали в брак с местной аристократией и становились рантье, а не торговцами. В Севилье и Кадисе процесс носил обратный характер, и генуэзское влияние помогло привлечь аристократию к коммерции за более чем два столетия растущего проникновения и смешанных браков. Ко времени nouvelle vague (новой волны (фр.)) генуэзских иммигрантов в конце пятнадцатого века новое поселение было исключительно торговым и ремесленным. К шестнадцатому веку три четверти севильской знати носили генуэзские фамилии; и Якопо Адорно был там, чтобы отстаивать от их имени идею совместимости коммерции и дворянства. По мере роста темпов иммиграции увеличивалось и количество постоянных поселений. Большинство генуэзцев, прибывших в XV веке, как правило, становились "гражданами" (vecinos), а не "временными жильцами" (estantes): это предвещало относительную неподвижность генуэзской общины Кастилии в XVI веке, когда они принимали участие в строительстве кастильской империи опосредованно, из своих постоянных центров, посредством банковского дела и инвестиций, вместо того чтобы продолжать осваивать новые границы.
   В то же время эти все более оседлые общины были в пятнадцатом веке опорными пунктами для дальнейшей генуэзской колонизации на западе в Португалии, Африке и, прежде всего, на островах Атлантического океана. Семейные дома, построенные в Андалусии, были пунктами захода для родственников из Генуи, направлявшихся на запад или с запада. Например, поступив на службу в Португалию для исследования западного побережья Африки, Антонио ди Узодимаре в 1462 году получил приют у своего брата Франческо в Кадисе. Франчи ди Луццардо отправили сыновей на Тенерифе и Барбари, Асканио - на Гран-Канарию, Нигро или Негроне - в Португалию и на Мадейру. Ничто так хорошо не иллюстрирует эластичные свойства генуэзской семьи как инструмента колонизации, как эта способность одновременно "пускать корни" в местную почву и сохранять при этом мобильность.
   Наконец, генуэзцы Андалусии продемонстрировали типичную для Януса универсальность. Они смогли влиться в местное общество посредством смешанных браков, формальной натурализации, двуязычия, служения обществу и короне и даже изменения орфографии своих имен; и в то же время сохранить в крупных центрах, таких как Севилья и Кадис, "другую Геную", свою собственную. Помимо их экзогамных привычек, их послужной список на руководящих должностях является лучшим показателем их успеха в местных "мирах принятия". Франческо да Ривароло, например, и Франческо Пинелли были советниками Севильи и близкими доверенными лицами короны; Франческо Адорно заседал в городском совете Хереса, Джанбатиста ди Асканио и Христофоро Маруффо - в Кадисе. На более скромном уровне Агостино Асилио был казначеем своего прихода в Пуэрто-де-Санта-Мария. Тем не менее, эти позиции доверия в кастильском обществе, как правило, были завоеваны без ущерба для генуэзской идентичности, особенно в Севилье и Кадисе, где генуэзские колонии определялись своими древними привилегиями и соответствующими консульствами и пристанями. Было обычным делом иметь дом в Генуе - дом Ривароло приводился в качестве доказательства недействительности его натурализации - возможно, как убежище; даже легендарная генуэзская бережливость способствовала такой универсальности: нотариальные записи Кадиса показывают, что они весьма умеренно тратили деньги на внешнюю торговлю, экономили на драгоценностях, коврах и небольших предметах роскоши. К 1480-м годам в Кадисе существовало особое генуэзское братство с собственной часовней, посвященной святой Марии и святому Георгию, в соборе, и, возможно, подобные организации существовали и в других местах. Братство имени Иисуса, например, в Хересе было основано генуэзскими портными. В Севилье генуэзская "нация" продолжила свое существование. В шестнадцатом веке появился обычай коллективных обращений к короне. Эффекты амбивалентности наиболее ярко выразил Колумб: "Господа, -- писал он директорам генуэзского государственного банка Св.Георгия, -- хотя мое тело скитается здесь, мое сердце постоянно пребывает в Генуе". Возможно, они также усилили чувства, проявленные кастильскими стихами одного из ведущих поэтов Севильи пятнадцатого века, известного как Франсиско Империал, которого всегда называли "уроженцем Генуи, жителем очень благородного города Севильи". Он любил свой приемный город, "лучший в королевстве", восхвалял красоту его женщин и справедливость его королей, и увещевал его, в явно дантовском видении, очиститься от ереси и порока; но он никогда не забывал и родного города и помнил о кончине Януса из Трои 17.
   Их двойственное отношение защищало генуэзцев во времена напряженности, даже войны, между их республикой и государствами, в которых они поселились или с которыми торговали. Одним из последствий государственного строительства империи в Венеции было то, что большая часть империи была создана в результате войны. У этого метода были свои опасности. Неоднократно, от Феррарской войны в начале четырнадцатого века до войны Камбрейской лиги в начале шестнадцатого века, вся структура Венецианской империи находилась под угрозой из-за неопределенного исхода войн за экспансию. Генуэзцы, менее удачливые воины, в целом, чем венецианцы, не смогли бы этого сделать. Генуэзские войны никогда не велись - вероятно, будет справедливо сказать - ради господства, а только ради защиты или расширения генуэзской торговли. Генуэзские купцы обычно обладали даром терпеть власть и даже переносить агрессию других государств.
   Ни один случай не иллюстрирует это более ярко, чем картина генуэзской торговли с Арагонской короной в период, охватываемый этой книгой. Отношения двух государств характеризовались растущей - наконец вошедшей в поговорку - враждой и частыми войнами. Выживание, даже неустойчивый рост торговли было основано на благоприятном положении во владениях Барселонского дома, которого генуэзцы добились в двенадцатом и начале тринадцатого веков: как мы увидим, это привело к неразрывному взаимопроникновению генуэзской и каталонской торговли (см. стр. 139). Более того, разногласия между арагоно-каталонскими королевствами обычно оставляли генуэзцам свободу действовать где-либо в пределах каталонского мира. Наконец, быстрые переходы от войны к перемирию означали, что перерывы в непрерывности никогда не длились долго. Но в основе всех этих причин продолжения торговли лежала приспособляемость генуэзских торговцев, которых не могли удержать никакие трудности или дискриминация.
   Жесткие меры Альфонсо IV, например, похоже, не затронули их. С 1329 года с генуэзцев взимались непостоянные пошлины. В то время как провансальцы платили четыре процента за импорт и три процента за экспорт, генуэзцы платили соответственно восемь и четыре процента. С 1332 года им вообще периодически запрещали въезд в каталонские порты без каких-либо видимых последствий. Действительно, есть все признаки того, что торговля росла в воинственных условиях четырнадцатого века и что номинальные запреты обходились или не приводились в исполнение. Даже в разгар сардинских войн, когда суда каждого государства становились законной добычей корсаров другого, каталонским судам были рады в Бонифачо, а судам генуэзских купцов - в Сассари и Кальяри. Частота, с которой заключались перемирия, особенно с 1360 года, свидетельствуют о важности сохранения торговли для обеих общин. Самым большим элементом роста, вероятно, была торговля шерстью и красителями между Барселоной и Генуей, но изюм, рис, воск, соль, анчоусы и рыба в целом также были важными продуктами, которые каталонцы возили в Геную. По иронии судьбы, даже их превышали товары, которые во время войны были официально запрещены: жиры, используемые в качестве источников масла на судах, клей и смола. Единственным последствием запретительных правил, похоже, стало исчезновение торговли оружием из записей: но даже она могла продолжаться тайно. На протяжении большей части четырнадцатого века торговый баланс был в пользу каталонцев, а между 1376 и 1454 годами генуэзский дефицит почти постоянно рос; но это не обязательно было в ущерб Генуе. Каталонцы поставляли сырье, которое генуэзская промышленность превращала в прибыльную продукцию, продаваемую в других местах. Каждое сообщество нуждалось в другом 18. Такое же общее сотрудничество с каталонцами характерно для торговли Генуи с Майоркой и Барбарией (см. стр. 138-40).
  
   Передача генуэзского влияния
  
   Хотя наибольшая концентрация генуэзских купцов-поселенцев в восточном Средиземноморье находилась в трех суверенных колониях Газзария, Пера и Хиос, частные лица, агенты и "семейные предприятия" были широко разбросаны по Эгейскому морю, а также по левантийским и египетским портам, не говоря уже о низовьях Дуная (где генуэзцы были особенно активны), островных деспотатах, Османской империи, берегах Каспийского моря, Персии (особенно Тебризе) и, пока дорога в Китай оставалась открытой, в восточном направлении вдоль Великого Шелкового пути вплоть до Пекина. Поэтому было бы неосмотрительно предполагать, что колониальный опыт Генуи в восточном Средиземноморье существенно отличался от колониального опыта в Атлантике или обязательно не оказывал влияния на западе. Если мы сделаем исключение для суверенных колоний, которые были необычны даже на Востоке, то не будет никакого различия между генуэзскими колониями во всех сферах экспансии: везде это был несуверенный торговый квартал, интегрированный в местное общество и зависящий от иностранной защиты.
   Более того, существовала преемственность кадров: большинство крупных генуэзских торговых семей распространяли свой бизнес и рассылали своих агентов на огромные сегменты генуэзского мира, часто охватывая всю протяженность морских торговых путей от Черного моря до Брюгге. Например, Заккария были одним из первых генуэзских семейных фирм, развернувших крупномасштабную деятельность в Англии. Их привлекла торговля квасцами, в которой они уже доминировали на другом крупном рынке - в Византийской империи и особенно в Фокее. Тот факт, что квасцы были важным сырьевым товаром суконной промышленности, для которой Англия была основным поставщиком шерсти, иллюстрирует важность разнообразных источников поставок, которые часто могли отстоять далеко друг от друга, а имена Заккарии, Ломеллини, Вивальди, Пинелли, Леркари, Каттанео, Дориа, Узодимаре, Малочелло, Чибо -- если брать только самые знакомые в регионах, о которых рассказывается в этой книге, -- можно найти во всех из них.
   Все отрасли промышленности, обслуживаемые генуэзской торговлей, предполагали географическую специализацию, которая, в свою очередь, подразумевала торговлю на дальние расстояния. Текстильная промышленность зависела от концентрации шерсти и красителей в промышленных центрах; "пищевая обработка" -- от смешивания свежих продуктов с солью. Золотодобывающая промышленность самой Генуи, которая превращала необработанное золото в монеты, сусальное золото и нити, зависела от поставок африканского золота итальянским техническим специалистам; судостроение требовало аналогичного сочетания сырья с техническими знаниями, а также сочетания дерева, железа, парусины и смолы.
   Таким образом, отчасти стимулом для проникновения Генуи в Атлантику послужили коммерческие потребности и возможности, возникшие в результате присутствия Генуи в восточном Средиземноморье. А когда генуэзская колониальная деятельность всерьез началась на атлантических архипелагах, восточное Средиземноморье стало источником жизненно важных экономических моделей и новых товаров, которые изменили экологию островов и сформировали основу ранней атлантической экономики. Этими высокоприбыльными продуктами были сахар и виноград сорта мальвазия. Сахар с новой силой привлек внимание генуэзцев на Кипре в четырнадцатом веке (хотя Генуя эксплуатировала Кипр в основном ради зерна) 19 из-за обширных сахарных плантаций, принадлежавших венецианцам на юге острова. Единственную среди экзотических приправ, предпочитаемых гурманами в латинском христианском мире, сахар можно было выращивать в Средиземноморье. Купцы имели техническую возможность самостоятельно контролировать источники поставок вместо того, чтобы играть роль "посредника", к которой они привыкли в восточной торговле пряностями: это было основой венецианских экспериментов по производству сахара в Иерусалимском королевстве в двенадцатого века и обширного сахарного производства венецианской семьи Корнари на Кипре. Первые генуэзские сахарные плантации, имевшие коммерческое значение, по-видимому, находились на Сицилии, откуда в пятнадцатом веке урожай вывозился сначала в Алгарве, затем на Атлантические острова, где (на Мадейре, западных Канарах, островах Зеленого Мыса и Гвинейского залива) к концу столетия сахар стал основой экономики островов 20. Виноград мальвазия прошел аналогичный путь с островов Эгейского моря, где доминировали венецианцы и где он был эндемичным, через генуэзские поместья на Сицилии на Мадейру и Канарские острова. Здесь производились "специальные", роскошные вина, которые идеально подходили для торговли на дальние расстояния, поскольку, будучи сладкими и ликерными, они хорошо переносили дальнюю дорогу, продавались по более высоким ценам, чем более сухие и тонкие местные вина, и особенно пришлись по вкусу жителям северной Европы. Мальмси и мадера -- их "потомки". Мальвазию уже широко производили на Мадейре и Канарских островах к концу пятнадцатого века; в течение полувека она начала бросать вызов преобладанию сахара и вскоре вытеснила его. К тому времени, когда сахар пересек Атлантический океан, и началось его производство в Новом Свете (первый сахарный завод был построен в 1513 году в Эспаньоле), эффективной моделью, как обычно полагают, было уже не восточное Средиземноморье, а Канарские острова. Но стоит помнить, что Колумб, который первым посадил сахарный тростник в Новом Свете, носил в своем сознании некоторые средиземноморские образы. Например, он утверждал, очевидно ошибочно, что Эспаньола производила мастику: должно быть, он думал о ней как о другом потенциальном Хиосе, который он посетил в 1470-х годах.
   Однако основные рассадники атлантического опыта Генуи находились в западном Средиземноморье; в оспариваемых морях и на торговых путях, общих с каталонцами; и в кастильской "империи" Андалусия с ее торговыми центрами африканского золота и глубоководными гаванями для атлантического судоходства. Природа генуэзской колонизации Атлантики следовала торговой, мелкомасштабной, семейно-ориентированной, "амбивалентной" и "безгосударственной" традиции, которая характеризовала генуэзский опыт в целом и монополизировала опыт западного Средиземноморья. Подобно тому, как в четырнадцатом веке главный театр генуэзской торговли переместился из Египта и Леванта на север, в "Романию" и Черное море, подальше от сферы венецианского господства, так и в пятнадцатом веке постепенное перемещение на запад было вызвано возвышением османов, которые оказались алчными завоевателями и ненадежными партнерами в торговле. К концу века Хиос был единственным уцелевшим суверенным владением Генуи: Кипр, Пера и Газзария были заброшены или захвачены; а Хиос стал перевалочным пунктом для распределения сахара на востоке Атлантического океана. Некоторые предприимчивые личности среди генуэзцев на востоке поддались искушению отправиться за пределы досягаемости турок в Персидскую империю, Индию и даже Абиссинию. Но там они действовали без связи с родиной. Основной упор коллективных и сознательных действий генуэзцев был направлен на "родные" воды Генуи и близлежащие базы и, следовательно, на Атлантику: Генуя занимала такое же географическое положение по отношению к Атлантике, как Венеция по отношению к Востоку. Генуэзцы, казалось, проникли повсюду: на Азовском море и на Канарах были места, названные в честь генуэзских авантюристов. Но их собственной сферой деятельности была Атлантика.
   Однако когда появилась возможность использовать океан, Генуе не хватало ресурсов, особенно рабочей силы, чтобы в полной мере использовать его. Генуэзская экспансия, несмотря на свою необычайную спсобность к расширению, не была бесконечно эластичной. Отчасти из-за истощения колониальных предприятий или просто потому, что в печально известном своей перенаселенностью городе больше не было места для строительства, рост Генуи, похоже, приостановился. Основываясь на физических размерах города и подсчете количества зданий, Хирс подсчитал, что в середине пятнадцатого века население составляло более 100 000 человек; однако его оценки плотности населения, количества человек, приходившихся на один очаг, и очагов на дом, похоже, были преувеличенными. Данные переписи населения шестнадцатого века наводят на мысль, что в общей сложности оно составляло лишь около половины оценки Хирса, что, следовательно, сопоставимо с Валенсией или Барселоной, а не с Венецией или Севильей 21.
   Поучительно вспомнить период расцвета начала четырнадцатого века, ярко запечатленный Петраркой (1304-1374), который видел город семилетним ребенком и считал его "райским жилищем... поистине царственным городом". Вернувшись в Геную в середине столетия уже взрослым, он все еще находился под впечатлением: "Сам вид ее провозглашает ее владычицей морей"22. Эти суждения не были бы неуместными полтора столетия спустя, но впечатление от вида Генуи, не затронутой эпохой Возрождения, не расширившейся за счет экономического роста, относительно не украшенной богатством экспатриантов, кажется гораздо меньше. В атлантической торговле шестнадцатого века генуэзцы больше не выступали ни в качестве первопроходцев, ни даже в сколько-нибудь значительной степени в качестве участников. Они были ограничены второстепенной ролью, а кастильцы стали их главными заместителями. Колумб был практически последним пионером такого рода, а его генуэзские сторонники были представителями новой породы, предпочитавшей раздутый кошелек развевающемуся парусу. Эти преимущества и ограничения -- способность к опосредованной экспансии, сильно ограниченная внутренняя база, традиция коммерческих "завоеваний" и несуверенные поселения -- помогают объяснить, почему Генуя внесла жизненно важный вклад в исследование и колонизацию Атлантического океана без создания суверенной Атлантической империи.
   Арагоно-каталонские острова; Андалусия и ее окрестности; Шарк аль-Андалус; генуэзская диаспора: все театры экспансии, которые мы до сих пор рассматривали, похоже, внесли некоторый вклад в проникновение средиземноморской цивилизации в Атлантику. Но именно северо-западная оконечность Африки, последняя область колониальной деятельности западного Средиземноморья в позднем средневековье, в некотором смысле вела наиболее непосредственно к океану, отчасти потому, что Магриб имел свой собственный атлантический "фасад", а отчасти - и это более важно - потому, что исследование торговых путей требовало и вознаграждало атлантическое судоходство. Более того, как мы теперь увидим, это была арена соперничества между всеми европейскими народами, наиболее активно вовлеченными в процесс открытия и заселения Атлантики. Рассмотрение позднесредневекового Магриба завершит наш обзор колониального мира западного Средиземноморья и подготовит нас к исследованию Атлантики.
  
   5. Окраина Африки
  
   Состояние Магриба
  
   Петрарка был красноречивым свидетелем волнения, широко распространенного в его время: волнения географических открытий. Его "Сенилии" оживлены рекомендациями об удовольствиях воображаемых путешествий, которые можно было совершать сидя в кресле, по картам и книгам. Он даже хвастался, что мог бы "провести своих читателей по всем странам с помощью пера" 1. Он отражал распространенный вкус. Однако он мог сообщить лишь о выборочном прогрессе.
   Например, в его время европейские знания об отдаленном Востоке фактически подверглись сокращению. На протяжении более столетия, начиная с 1230-х годов, власть монголов делала доступ через степной "коридор" относительно легким. Даже во времена зрелости Петрарки, в конце 1330-х и начале 1340-х годов, итальянские купцы и миссионеры могли путешествовать в Пекин по дороге, "безопасной днем ??и ночью"2, отправляя домой письма, хотя и не пополняя запас географических и этнографических новостей, переданных путешественниками тринадцатого века. Но в следующем поколении, когда контакт был утерян и поток информации прекратился, к откровениям Марко Поло (записанным в 1289-1299 годах) стали относиться с недоверием; китайский шелк снова стал редкостью на западных рынках, и Петрарке пришлось "признаться, что я не знаю, как обстоят дела у китайцев и индийцев". Более поздние средневековые описания Востока, как правило, основывались на источниках тринадцатого века. Большинство из них было взято непосредственно у составителей энциклопедий высокой средневековой мудрости, особенно у Винсента из Бове. Из великого театра коммерческой и миссионерской деятельности в конце тринадцатого века Китай стал для Петрарки тем же, чем он был для его кумира Горация: экзотическим средством, именем, вызывающим ассоциации с любопытным и необычным 3.
   По мере того как перспектива продвижения на восток угасала, Петрарка, как и многие его современники, устремил свой взор на новые области экспансии поближе к дому. Зеницей его ока, центром внимания его времени была, возможно, его "pulcherrima Africa", которую он выбрал в качестве одноименного названия для своего неоконченного шедевра: эпоса о Сципионе, который, как он считал, укрепит его репутацию на все времена. Название "Африкa" обычно обозначало старую римскую провинцию, арабскую "Ифрикию" или, в более общем смысле, Магриб: часть континента, которая находилась ближе всего к динамичным державам западной средиземноморской Европы в позднем средневековье. Как мы увидим, это был экономически привлекательный район; и он был частью римского мира. Поэтому может показаться удивительным, что латинско-христианский мир так долго пренебрегал им. Почему только во времена Петрарки он стал главным театром "экспансии Европы"? Частично объяснение кроется в воздействии на энергию уроженцев Запада двух великих движений на восток высокого средневековья: монгольской миссии и крестового похода на Святую землю. Поскольку они заглохли или закончились провалом, Берберия приобрела новую относительную известность. Ярким примером может служить стратегия крестовых походов Людовика Святого, "отклонившаяся" в Тунис в 1269 году.
   Подобно отклонению Четвертого крестового похода из Иерусалима в Константинополь в 1204 году, изменение направления экспедиции Святого Людовика вызвало подозрения относительно мотивов крестоносцев. Некоторый обман, судя по всему, был применен к генуэзским участникам похода, которые оформили страховку на путешествие в Сирию, но, явившись в место сбора крестоносцев на Сардинии, обнаружили, что уже было принято решение отправиться вместо этого в Тунис. Вопрос в том, в какой степени сам Людовик Святой был автором обмана или в какой степени новое место назначения было предложено его братом Карлом Анжуйским, который, будучи королем Сицилии, был заинтересован в контроле над побережьем напротив своего королевства, остается предметом дискуссий. Карл имел долю в непогашенных долгах Туниса перед провансальскими торговцами. Он хотел получить прибыль от возврата тунисской дани, которая ранее выплачивалась Сицилии, но была приостановлена ??с 1266 года. Людовик, возможно, был обманут, полагая, что нападение на Тунис сулит легкую победу или что эмир может быть готов принять христианство. Возможно, он полагал, что североафриканский плацдарм облегчит будущие крестовые походы, или что Тунис находится недалеко от Иерусалима, или что его удар будет столь же удачно нанесен по недифференцированному исламскому миру. Даже в свое время Тунисский крестовый поход считался бледной заменой настоящего: биограф Людовика Жуанвиль отказался участвовать в нем и упоминать о нем, разве что возблагодарил Бога за то, что его там не было 4. Но это происходит в контексте постепенного смещения траектории крестовых походов на запад. Когда над крестовым походом на Святую Землю зашло солнце, крестоносцы последовали за ним на запад.
   Это не означает, что силы позднесредневековой европейской экспансии можно было остановить и выпустить, как если бы это была система клапанов: они больше напоминали содержимое гейзера Бетджемана, где "пар выходил тут и там", просачиваясь там, где только мог. Магриб в тринадцатом и четырнадцатом веках был страной возможностей для искателей приключений. Политически разделенный, уязвимый для вмешательства христиан, он был мягким подбрюшьем ислама. Впечатляющее, но недолговечное единство было навязано этому региону в одиннадцатом и двенадцатом веках двумя движениями бешеных хилиастических аскетов из пустыни, известных соответственно как Альморавиды (аль-Мурибитун, гарнизонные люди, название, обозначающее аскетическое уединение, а также священную войну) и Альмохады (аль-Мувахидун, последователи единобожия). Но милленаристские движения выдохлись; харизматические лидеры умерли; а воины пустыни развращаются изнеженной жизнью цивилизаций, которые они покорили. Вся политическая власть в западном исламе в прошлом, как правило, переходила из рук в руки одним из трех способов: завоеванием из пустыни, узурпацией со стороны окраинных правителей и путчем изнутри. После почти столетия господства в Северной Африке государство, управляемое халифами Альмохадов, в 1230-х и 1240-х годах пало под влиянием сочетания всех трех факторов. В восточном Магрибе власть захватили Хафсиды -- семья местного правителя; в центре -- Бани Абд аль-Валид, племя, которое халифы наняли для сохранения контроля; на западе -- хищническое племя с юга Бани-Марин. Краткий обзор образованных ими государств проиллюстрирует состояние Магриба.
   Бесценным свидетелем нестабильности Северной Африки в этот период является историк и высокопоставленный чиновник Ибн Халдун (1332-1346 гг.), который последовательно служил при дворах каждого из трех магрибских государств в Тунисе, Фесе и Тлемсене. Его теория истории как взаимодействия противоречий между оседлой цивилизацией и "бедуинской" дикостью за ее пределами отражала реальный политический опыт его жизни 5. В Хафсидском Тунисе, например, эмиры были практически бессильны внутри страны, за пределами двух "оазисов" городской жизни -- Константины и Кайруана. Претендентов и узурпаторов было много, именно потому, что они всегда могли заручиться краткосрочной помощью кочевников. И все же Тунис поначалу был самым грозным из государств-преемников, возникших после разгрома Альмохадов. Его правитель Яхья чувствовал ослабление авторитета своих хозяев в Испании и слабость их власти в целом. В 1229 году он фактически отверг их сюзеренитет в характерной мусульманской манере, прекратив упоминать о них в пятничных молитвах. В 1236 году он завершил утверждение независимости, приказав читать молитвы от своего имени. Его сын Мухаммед I (известный как аль-Мустансир) называл себя халифом с 1253 года и в начале 1260-х годов получил широкое признание как носитель мантии Махди. Эта узурпация возбудила зависть внутри его собственной династии и вражду извне; к тому же у него не было средств, чтобы добиться повсеместного послушания. После его смерти в 1277 году наследие аль-Мустансира стало жертвой раскола и внутренней войны между конкурирующими претендентами, усугубленной вмешательством Арагона и других государств Магриби. Только при Абу Бакре (1318-46) Тунис снова стал грозной державой, претендовавшей на гегемонию практически над всем берберийским побережьем. После этого восстановление какого-то единства пришлось ждать до правления Абу ль-Аббаса (1370-94).
   Маринидское Марокко было основано в результате агрессии кочевников. Бану-Марин, после поколений нетерпимости к притязаниям Альмохадов, когда за успешным сопротивлением следовала откровенная агрессия, в 1244 году перешло под власть гениального вождя: Абу Яхья-абу Бакр видел, что у его племени есть средства не просто сохранить свою независимость, а фактически захватить государство. Однако Маринидское Марокко так и не выполнило своего обещания. Сменявшие друг друга правители безуспешно мечтали о воссоздании империи, подобной империи Альмохадов и Альморавидов, которая охватывала бы Магриб и аль-Андалус; но, как и предыдущие завоеватели пустыни, они обнаружили, что оседлость ослабляет их. К моменту окончательного уничтожения последних оплотов Альмохадов в 1269 году они уже впитали культуру своих невольных хозяев: султан Абу Юсуф построил себе дворец удовольствий недалеко от Феса, чтобы отпраздновать свою победу, и увлекся коллекционированием предметов искусства и библиофилией. Султаны четырнадцатого века все чаще из-за привычек к уединению и несовершеннолетия вели жизнь в стенах дворца и сераля, оставляя управление своим наследственным визирам, Бану Ватта. Правление майордомов почти всегда заканчивается дворцовым переворотом: в случае Маринидов примечательно, что это завершение затянулось до 1420 года.
   На протяжении большей части четырнадцатого века, хотя Марокко было самым многообещающим из государств Магриба, Тунис был самым грозным. Ни одно из них не было способно объединить Магриб или долго сопротивляться латинскому влиянию. Третье государство, Абдалвадиды Тлемсена, поддерживало шаткое существование между ними, время от времени в зависимости от обстоятельств подчиняясь либо отказывая в повиновении тому или иному. Абдалвадиды никогда не контролировали ничего, кроме Тлемсена и его окрестностей; но это был настолько важный торговый центр, что его нейтралитет устраивал всех его соседей, а пошлины обогащали его правителей непропорционально широте их политического влияния. Таким образом, Абдалвадиды как династия добились поразительного долголетия, пережив всех пришельцев до тех пор, пока не были уничтожены турками в 1554 году. Между тем, самые ранние и продолжительные попытки использовать разобщенность Магриба извне предпринимались Испанией - частью христианского мира, которая внесла относительно небольшой вклад в левантийские крестовые походы, - и, первоначально и особенно долго, короной Арагона.
  
   Арагонский протекторат
  
   Каталонские и арагонские наемники, миссионеры, монархи и торговцы начали проявлять активный интерес к Магрибу примерно в одно и то же время, в начале тринадцатого века. Наемники из христианских королевств Пиренейского полуострова имели давнюю традицию службы в мусульманских иберийских государствах, подражая подвигам Фернандо Карриона, которому заплатили трупом святого Зоила, или самого Эль Сида, который после изгнания из Кастилии столько же времени сражался бок о бок с мусульманами, как и против них. Было естественно, что эта наемническая жизнь перекинулась через проливы в Северную Африку. Португальский контингент служил в Марракеше с 1220-х годов. Его глава последовал благочестивым прецедентам и получил в награду мощи францисканских мучеников Сеуты. У хафсидских правителей Туниса состояла на службе своя собственная каталонская компания с 1256 года. Постоянный наем каталонских солдат в Тунисе был закреплен договором 1279 года. В тот же период с перерывами действовали миссионеры. Их приезды и отъезды носили неистовый и часто фатальный характер. Возможности для обращения в свою веру были ограничены. Когда, например, в 1246 году Папа попросил марокканского правителя терпеть присутствие монахов в его владениях, он предположил, что их служение будет ограничено существующими христианскими жителями. Францисканцы и доминиканцы время от времени появлялись в Тунисе самое позднее с 1235 года, но только доминиканский studium, основанный в 1250 году для содействия изучению миссионерами арабского языка, давал их присутствию хоть какой-то шанс на постоянство. Наемники служили дольше и всегда находились на своих постах в главных придворных центрах Магриба. Но они жили в отведенных для них "кварталах", похожих на гетто, и редко создавали собственные семьи. Они и их нищенствующие собратья создали колониальные плацдармы, а не колонии.
   В течение тринадцатого века темпы и характер участия латинян в этом регионе начали меняться из-за обострения политических амбиций арагонских королей. В конце концов, Корона Арагона была государством-преемником империи Альмохадов и была заинтересована в поддержании торговли Валенсии и Майорки с Магрибом. Более того, Северная Африка, возможно, стала рассматриваться при дворе Хайме I как потенциальная сфера арагонской экспансии в результате опасений, вызванных французскими интересами к этому региону. В 1248 году, во время подготовки первого крестового похода Людовика Святого, Хайме приказал своему генуэзскому агенту Николоссо Сигале получить гарантии того, что крестоносцы не нападут на Тунис 6. В этом случае его опасения, похоже, оказались необоснованными. Но когда двадцать лет спустя Людовик предпринял еще одну попытку, Тунис, очевидно, оказался под неминуемой угрозой, и Хайме выступил в роли защитника эмира. С тех пор арагонские правители почти постоянно проводили политику расширения или защиты своего влияния в Магрибе. Тунис стал зависимым государством и данником Арагона; Хайме и его преемники стремились сделать эти отношения постоянными и распространить их дальше вдоль берберийского побережья или дополнить их более жесткими формами политического господства в других частях Магриба. Первоначальная, чрезмерно амбициозная стратегия Хайме, очевидно, заключалась в том, чтобы захватить Магриб с обоих концов. Утверждение, сделанное в его "Книге деяний" о том, что он совершал набеги на мавританское побережье еще в 1230-х годах, было подтверждено архивными находками 7. В то время как на востоке он сделал Тунис своим клиентом, каталонский флот атаковал Сеуту на западе. В 1274 году Хайме заключил договор с правителем Марокко, который предусматривал сотрудничество в вопросе Сеуты 8. Однако постепенно внимание арагонского королевства сосредоточилось на восточном Магрибе, между Тунисом и Тлемсеном.
   Потенциальный размах этих амбиций лучше всего иллюстрирует эпизод 1291 года, того самого года, когда Вивальди отплыли из Генуи в Африканскую Атлантику (см. стр. 152). В ноябре того же года в ходе одной из драматических личных встреч, которые средневековые испанские короли предпочитали использовать в качестве повода для дипломатии, подобно "саммитам" современных лидеров, Хайме II Арагонский и Санчо IV Кастильский согласились на раздел Африки, разграничив сферы влияния или зоны завоевания по реке Мулуя, которая течет немного западнее Тлемсена. Из этого призрачного преддверия Берлинского конгресса мало что вышло, возможно, потому, что ни одно христианское государство в средние века не обладало достаточной силой, чтобы совершать обширные завоевания или осуществлять нечто большее, чем хрупкий протекторат в любой части Магриба: внутренние противоречия, из-за которых территория была разделена, в равной степени противостояли общему контролю извне. А интерес Санчо к марокканскому завоеванию был эфемерным, связанным с краткосрочными политическими колебаниями на Пиренейском полуострове, хотя и подверженным периодическому возрождению, возможно, из-за силы традиции "Реконкисты". Тем не менее соглашение Хайме с Санчо было знаменательным. Заманчиво рассматривать его как прообраз Тордесильясского договора, по которому чуть более 200 лет спустя Португалия и Кастилия определили зоны завоевания в Атлантике, точно так же заманчиво рассматривать Вивальди как предшественников Колумба. По крайней мере, соглашение 1291 года свидетельствует о неизменной заинтересованности арагонской стороны в расширении политического влияния династии в Африке. Львы, расхаживавшие по арагонскому королевскому зверинцу, олицетворяли несбывшиеся надежды на господство над экзотическими землями, подобно жирафам при дворе династии Мин.
   Основу арагонских амбиций в Северной Африке составляла развивающаяся островная "империя" тринадцатого века. Майорка (завоеванная, как мы помним из главы I, в 1229 г.), Ибица (1235 г.), Сицилия (1282 г.), Менорка (1287 г.) и Сардиния (завоевание которой планировалось в 1290-е гг.) простирались, как ступеньки, через западное Средиземноморье. Были ли они ступеньками на пути к Африке или Леванту - вопрос спорный. Чтобы понять значение Арагоно-Каталонских островов для Африки, необходимо рассмотреть доказательства их связи с Левантом. Это влечет за собой краткий экскурс на восток, в направлении большей части арагонской пропаганды и некоторых предполагаемых арагонских завоеваний.
   Хайме I намеревался совершить экспедицию на Святую Землю, хотя ничего подобного не произошло. Он вырос в среде крестоносцев, а его дочь умерла во время паломничества в Иерусалим. Он обменивался послами с татарами и, посетив в 1274 году Лионский собор, единственный среди монархов христианского мира, по-видимому, претендовал на мантию Святого Людовика. Королевство Сицилия, которого он жаждал, имело давние связи с королевствами восточного Средиземноморья и с крестоносцами. И в первые годы следующего века наемники автономной Каталонской компании, завоевавшие Афины ради собственной выгоды в 1311 году, подтвердили свою преданность сицилийской ветви Арагонской династии, что придало некоторую степень реальности притязаниям арагонцев на востоке. На Вьенском соборе, как мы видели (стр. 34), арагонцы представляли свои завоевания как потенциальную линию снабжения крестового похода.
   Возможность того, что это было нечто большее, чем бахвальство, и что арагонские короли искренне стремились править в Иерусалиме, ярко подтверждается милленаристскими пророчествами Арнау де Вилановы (умер в 1311 году). Его "бредни"9 заслуживают серьезного отношения. Придворный врач Педро III Арагонского, по крайней мере с 1281 года, близкий советник сыновей короля, soi-disant (так называемый (фр.)) толкователь снов Хайме II Арагонского и Федерико II Сицилийского, Арнау имел все возможности отражать и, возможно, влиять на самовосприятие своих хозяев: он сохранял доверие Хайме примерно до 1308 года и Федерико до своей смерти 10. Он пробовал себя во всех заумных искусствах. От физики он перешел к алхимии, а от астрологии к гаданию по Священному Писанию. Это последнее искусство было доведено до совершенства на Сицилии, которая была завоевана первым августейшим господином Арнау в 1282 году. Возможно, именно там у Арнау возник интерес к выдающемуся пророку Иоахиму Фиорскому, который почти 100 лет назад попытался заранее описать последние потрясения человеческой истории: возвышение Последнего мирового императора, завоевание Иерусалима, пришествие Антихриста, понтификат Ангельского Папы, космическую борьбу, Эпоху Святого Духа. С 1289 года Арнау был профессором университета Монпелье (в то время феодального владения Арагонского королевства Майорка), оказавшись в среде, где изучались иоахимитские пророчества и где существовало множество францисканских "спиритуалов" -- то есть последователей св. Франциска, которые вызывали дух основателя, передаваемый через его завещание и традиции его друзей, и которые неукоснительно применяли доктрину апостольской бедности. Будучи мирянином, Арнау проникся францисканской духовной традицией. Поскольку многие спиритуалы считали свое движение воплощением или прообразом Эпохи Святого Духа, предсказанной Иоахимом, эти контакты, вероятно, усилили его иоахимизм 11.
   В 1292 году Арнау начал серию сочинений, отражающих это влияние. Его книга "De tempore Adventus Antichristi" 1297 года, задуманная как первая часть трилогии об Антихристе, была первой из его визионерских работ, в которой предсказывалась эсхатологическая роль арагонских королей. В "De Mysterio Cymbalorum", написанной не позднее 1301 года, это было переработано в программу. Она имела сицилийский привкус. Программа Арнау по сути была программой хилиастических пропагандистов сицилийского императора Фридриха II (умер в 1250 г.): восстановление церкви, завоевание Иерусалима, искоренение ислама, объединение с Византией, создание универсальной христианской империи на Сицилии. Это позволяет предположить, что арагонцы, возможно, "заразились" своим ученым милленаризмом на Сицилии и что завоевание Сицилии могло стать источником вдохновения - в такой же степени, как и результатом - иерусалимской ориентации Арагона 12.
   Однако стоит подчеркнуть, что программа Арнау де Вилановы включает в себя и характерно арагонский элемент: завоевание Африки. Ибо какими бы заманчивыми ни были островные завоевания Арагона, указывавшие путь к Иерусалиму, они также представляли собой своего рода систему внешних укреплений у побережья Магриба -- оборонительную линию, протянувшуюся через море, охраняя пути доступа в северо-западную Африку и угрожая охватить ее. Потенциальные базы для завоевания материка, они также были, что, возможно, более важно, стратегическими пунктами ведения экономической "войны": они лежали поперек африканских торговых путей других торговых государств. Майорка была постоянным перевалочным пунктом генуэзской торговли с Магрибом. Сардиния была естественной базой пизанских торговцев, и они были готовы упорно бороться за контроль над ней. Сицилия лежала на пути из Неаполя, Амальфи и Венеции в порты Берберии. Арагонцы, как мы увидим, не пытались систематически ограничить использование этих путей, но, возможно, стремились взять их под контроль. Нет необходимости предполагать, что схема завоеваний арагонских островов и материковых амбиций отражает единую последовательную стратегию. Но можно обнаружить таковую, не столько вдохновляющую на расширение арагонских завоеваний за пределы "реконкисты" начала XIII века, сколько вытекающую из нее.
   Природу и степень приверженности арагонских королей политическому вмешательству в дела Магриба определить нелегко. Некоторые историки не особенно воспринимали их проекты завоеваний всерьез. Например, самую впечатляющую армаду, отправленную Педро III против Колло (Алколла) в 1282 году, обычно считали уловкой с целью завоевания Сицилии. Педро, возможно, был оппортунистом, готовым поразить более чем одну цель, когда представился случай. Но сама интенсивность его пропаганды, хотя она и могла скрывать тонкости его политики, свидетельствует о силе отношения арагонцев к Магрибу. Хроника "Берната Дескло" была написана, вероятно, через несколько лет после этого события чиновником королевского двора, который помогал в подготовке экспедиции. Его рассказ можно рассматривать как представляющий "официальную" арагонскую версию: желание короля захватить Константину и подчинить всю Африку было искренним и осуществлялось во славу Бога и ради всего христианского мира; если бы Папа оказал ему помощь, он остался бы в Африке, а его бароны заявили, что готовы послать за своими женами и детьми. Следующая хроника каталонской традиции -- это хроника Рамона Мунтанера, "бесхитростного", страстного и рыцарственного писателя, сражавшегося во многих кампаниях, которые он вспоминает: с его помощью факты стали более искаженными, а пропаганда - более пронзительной. Присутствие Мунтанера на Сицилии не засвидетельствовано ранее 1300 года, и, похоже, он не играл никакой роли в завоевании. Он путает хронологию и смешивает достижения короля: Педро для него -- новый Александр, превосходящий Роланда, Оливера, Тристана, Ланселота и многих других романтических героев; сарацины скрываются и прячутся от него; все побережье покорено. Сила чувства Мунтанера более интенсивна, чем у хроники, автора которой непосредственно вдохновлял король. Утраченная слава потенциального завоевания Африки глубоко огорчает его. Его неприязнь к Папе более остра, чем у его предшественника. Какими бы нереалистичными ни были амбиции и какими бы малодушными ни были короли, завоевание Африки было мощным образом в сознании каталонских рыцарей конца тринадцатого и начала четырнадцатого веков 13.
   Независимо от того, была ли Северная Африка главной целью короля Педро, когда он высадился там в 1282 году, первые продолжительные завоевания арагонцев в этом регионе относятся к его правлению. В 1284-1236 годах к арагонским владениям были присоединены острова Джарба (Джерба, Герба) и Карканна (Керкенна), причем в свободной форме, поскольку с тех пор они управлялись как феодальные владения либо Сицилии, либо Папы Римского. Завоевателем стал Руджеро ди Лория, один из самых отважных военачальников Педро, который оккупировал Мальту и Гоцо в июне 1283 года и служил династии в качестве адмирала или пирата по всему Средиземноморью. Его южно-итальянское происхождение и норманнские корни скрыты за распространенным каталонским переводом его имени как "Роджер де Ллурия". Но он правил Джарбой, следуя традициям норманнского завоевания, терроризируя жителей, изгнав 2000 из них из их домов и в 1289 году построив огромный замок - аль-Кастиль, как его недвусмысленно называли, - чтобы господствовать над ними. Острова вполне подходили для того, чтобы считаться первыми африканскими колониальными владениями Европы. Хотя берберские мусульмане считались неукротимыми, в некоторых отношениях они были склонны к сотрудничеству с иностранными оккупантами. Будучи хариджитами, они являлись исламскими еретиками, испытывавшими неловкость в общении со своими бывшими правителями с материка. Разделенные между собой на два взаимно враждебных племени, они были неспособны сохранить единство перед лицом нападения. Их коммерческие отношения с латинско-христианским миром имели давнюю историю, и в мусульманском мире их порицали за готовность, с которой они продавали своих единоверцев в европейское рабство. На их островах выращивали виноградные лозы, финики, оливки, а также там были пастбища. Ткань и хлопок производились на экспорт. И они давали шанс создать заморский торговый центр для европейских участников магрибской торговли - роль, на которую острова будут периодически претендовать в течение следующих полутора столетий.
   Лория был покровителем Романа Мунтанера и, возможно, разделял рыцарский менталитет романтического конкистадора: личную страсть к завоеваниям, как бы широко она ни была распространена в рыцарском сословии, и дух, который вдохновлял отдельные завоевания, такие как дух Джарбы, следует отличать от королевской политики завоеваний. Тем не менее, арагонские монархи, похоже, довольно последовательно стремились к какой-то форме протектората, хотя и не формального мандата, в Магрибе. Историю этих устремлений можно проследить по серии договоров между арагонскими королями и правителями Северной Африки, особенно тунисскими, в следующее столетие после крестового похода в Тунис Людовика Святого. Сицилийские купцы находились под защитой конвенций в Аль-Махдии с конца XI века. Торговые договоры были обычным явлением с начала двенадцатого века между Альморавидами и их преемниками, с одной стороны, и торговыми городами-государствами западной Средиземноморской Европы, с другой. Первые такие соглашения, возможно, заключались только в устной форме, поскольку некоторые из самых ранних примеров известны только из записей хронистов: соглашение Альморавидов с Пизой 1133 года, договор, которого добивался Марсель с помощью генуэзцев в 1138 году, и договор Генуи с Альмохадами 1153-54 годов. Сохранились условия договора с Генуей от 1161 года, записанные в хронике, который обязывал генуэзских купцов платить сбор в размере восьми процентов на весь их импорт в Магриб, за исключением Беджая (Бужи), где они были обязаны платить пошлину в размере десяти процентов, в соответствии с существующим договором. С 1180-х годов такие соглашения обычно записывались в двух экземплярах для каждой из сторон, а с 1230-х годов их сохранилось множество 14. Возможно, что арагонские короли или их каталонские подданные заключали такие соглашения в начале-середине тринадцатого века. Конечно, к 1250-м годам у них были традиционные права на торговлю и проживание в различных портах Барбарии.
   Однако арагонские договоры 1271 года выходили за рамки этих традиционных торговых соглашений и продолжали резко отличаться от последующих соглашений, заключенных другими латинскими государствами в Северной Африке 15. Все они носили, по крайней мере частично, политический характер, и во многих случаях они предусматривали выплату дани (trahut) или, по крайней мере, некоего безответного платежа короне Арагона со стороны североафриканских сторон. Эта дань проходила под разными видами. Например, в договоре, заключенном между Хайме I и Тунисом в 1271 году, она фигурировала как плата за содержание наемного контингента. Аналогичная линия проводилась в договорах 1274, 1309 и 1323 годов с Марокко и 1309 года с Беджаей. В каждом случае выплаты производились за наем войск, галер или за то и другое вместе. Тунисский договор 1301 года представлял дань в качестве компенсации за разграбленный груз корабля, потерпевшего крушение. В некоторых случаях, после арагонского завоевания Сицилии, притязания на дань из Туниса выглядели как продолжение или возрождение сумм, которые требовали или вымогали сицилийские правители со времен Гогенштауфена: той самой дани, которую аль-Мустансир не выплачивал Карлу Анжуйскому, помогая спровоцировать крестовый поход Святого Людовика. Например, дань, установленная Педро III в 1285 году, называлась "lo trahut de Sicilia" и составляла 33 333 1/3 безантов: ее продолжали выплачивать Альфонсо III Арагонскому даже после разделения королевств, когда на Сицилии правил его брат 16. Во многих договорах дань воспринималась как доход от торговли подданных арагонского монарха. Например, в договоре с Беджаей от 1314 года была оговорена выплата королю Арагона 5000 дукатов в год с дохода от "robes e mercaderies que pagaren dret en la duana de Bugia" ("одежд и товаров, облагавшихся пошлиной на таможне Беджаи" (катал.)). По договорам 1314 и 1323 годов с Тунисом королю выделялось 4000 дукатов в год из пошлин, уплачиваемых его подданными. Во всех подобных случаях эмиры были обязаны по договорам платить полную дань, даже если стоимость торговых сделок подданных короны Арагона была недостаточной для ее покрытия 17.
   Прецеденты взимания арагонцами дани с Северной Африки можно искать в разных направлениях. Для средневековых испанских христианских государств было нормальным вымогать у маврских соседей деньги за защиту. Часто эти отношения данничества были прелюдией к завоеванию. Повсеместно считалось, что права законной "реконкисты" (reconquista), которые испанские христианские короли требовали от мавров, распространяются на Северную Африку. Арагонские наследники Сицилии специально ссылались на сицилийскую дань. И, возможно, существовали давние коммерческие прецеденты, когда государство-торговый партнер возвращало себе долю таможенных поступлений от портов Берберии: еще в 1161 году условия, согласованные между генуэзцами и Альмохадами, предусматривали возврат Генуе четверти сборов, уплаченных в Беджае. В любом случае арагонские договоры вряд ли можно рассматривать как простые коммерческие соглашения. Они представляют собой политические претензии, этап на пути к установлению арагонского протектората. Если этот протекторат так и не был преобразован в империю, если Корона Арагона казалась двусмысленной или колеблющейся в отношении степени контроля, который должен быть установлен в Магрибе, это не обязательно происходило из-за отсутствия воли к завоеванию. Сардиния - Ирландия Арагона - истощала энергию королей. Проведение активной политики в Африке было возможно лишь в редкие и короткие периоды сардинского конфликта. Например, во время временной передышки на Сардинии после 1324 года арагонские короли предприняли самые интенсивные усилия по обложению данью Абдалвадидов. Что ж, возможно, они сочувствовали Сифаксу Петрарки, который пожалел, что не оставил навсегда этот зловещий остров на произвол губительного ветра и моря 18.
  
   Торговые колонисты
  
   Хотя королевская политика могла иметь рыцарские, традиционные и имперские мотивы, которым соответствовали завоевания, главной причиной присутствия арагонцев в Африке была торговля, для которой было достаточно протектората. Как правило, политическое участие, похоже, преследовало коммерческие цели. Структура арагонских владений, насколько они существовали, была "феодальной": слабо связанные государства - главным образом Арагон, Валенсия, Каталония, Майорка и Сицилия - были покрыты тонко сплетенной паутиной власти и вассалитета. Но это не означало, что экономические приоритеты были исключены. Короли, возможно, имели "имперские" претензии, как предполагают пророчества Арнау из Вилановы, но импульс, создавший и соединивший цепь владений, был торговым.
   В одной из ранних рукописей хроники Хайме I на роскошной иллюстрации изображен банкет, устроенный в честь короля купцом Пере Мартеллом. Король и хозяин, купец и магнаты сидят вместе, как будто в рыцарском обществе, без всякой социальной дистанции (за исключением того, что у короля есть свой собственный стол), совместно планируя завоевание Майорки 19. Преимущество Арагонской короны в поддержании связей с Магрибом заключалось не в принуждении к повиновению, а в получении прибыли от торговли. Островные владения западного Средиземноморья были "платными мостами" на путях итало-магрибской торговли, а также "крепостями", охранявшими торговлю каталонцев с Берберией. Их договоры с правителями материка позволяли королям и дальше развивать ту же торговлю, взимая дань с североафриканских клиентов в виде фиксированных долей таможенных сборов.
   Торговые отношения, регулируемые этими договорами, уже прочно установились к середине тринадцатого века. В 1227 году Хайме I предоставил грузоотправителям из Барселоны право преимущественной покупки любого груза, направляющегося в Сеуту; в Таррагоне в 1243 году на вывоз в Берберию взималась специальная пошлина, хотя единственным упомянутым товаром были пленники-сарацины 20. К середине века каталонцы имели консулов ??в Тунисе и Беджае. Фундук - сообщество каталонских купцов - действовал в Тунисе на протяжении всего крестового похода Святого Людовика. Сохранился список отплытий с Майорки за период с 25 января по 18 марта 1284 года: отправления из Берберии, отправляющиеся в среднем раз в два дня, включая некоторые суда из Генуи или Барселоны, составляют две трети от общего числа, хотя в большинстве случаев тоннаж невелик по сравнению с тоннажем судов, совершающих более длительные рейсы 21. Опираясь на эти истоки XIII века, каталонские торговцы в XIV веке, чье положение укрепилось благодаря политической активности их монархов, развили свою торговлю и укрепили свои торговые колонии по всему Берберийскому побережью. К 1320-м годам по крайней мере 150 каталонских подданных совершали примерно ежегодные поездки в Берберию.
   Некоторые из них - и, вероятно, все те, кто проник вглубь страны - были евреями. У королей Арагона было относительно большое количество еврейских подданных, отчасти потому, что они привлекали и защищали их, когда их преследовали в других местах. С 1247 года Хайме I поощрял их въезжать в его владения "ради того, чтобы жить и оседать на наших землях". Их приветствовали в полуостровных владениях Арагона на протяжении большей части следующих полутора столетий. Они нашли там убежище от гонений в отдаленных частях арагонского мира, когда они были изгнаны из Руссильона и Монпелье, например, в 1307 году, или когда их притеснял Санчо I Майоркский, который требовал от их общины выкупа. Они играли заметную роль на королевской службе: до тех пор, пока подтверждение древних свобод не вынудило короля отстранить их от высокого поста в 1284 году, братья Жозеф и Моисей Равайя, например, были архитекторами финансового успеха Педро III, освободив его от зависимости от представительных учреждений и собрав деньги для завоевания Сицилии 22.
   Евреи дополняли свои юридические привилегии в Арагоне естественными преимуществами в берберийской торговле. Евреи могли избежать ограничений, которым подвергались христианские купцы в мусульманских городах. Они могли построить дом за пределами назначенного квартала. Они могли получить доступ к внутренним рынкам, где хотел торговать каждый европейский купец. Даже незначительное продвижение вглубь страны, подобное тому, которым пользовались генуэзцы при Константине, пользовалось большим спросом. Евреи, путешествуя между общинами своих единоверцев, снабженные, возможно, каким-нибудь руководством для еврейских путешественников, как, например, "Итинерарий" Вениамина из Туделы, могли беспрепятственно отправляться далеко, даже (если они не были обязаны носить отличительную одежду) оставаясь незамеченными. Примеры майорканских евреев Авраама и Соломона Малахи, которые в 1320-х и 1330-х годах имели жилища как на Майорке, так и в Тлемсене, наводят на мысль о возможных вариантах: братская основа еврейского "семейного бизнеса" сделала его сильным в центре; их членство в международном сообществе расширило круг его контактов; можно было бы содержать "филиалы" с постоянно проживающим "персоналом" на обоих концах торгового пути, во взаимно враждебных землях. Евреи были крайне уязвимы перед дискриминацией и преследованиями в христианских странах, но их так и не удалось изгнать из Берберии 23.
   Если не считать проникновения евреев вглубь страны в неизвестных, но, несомненно, скромных численных масштабах, торговые колонии были ограничены побережьем. Их кварталы в начале четырнадцатого века были тесными и уединенными, а дома скромными и "довольно маленькими", как заметил Ат-Тиджани во время своего путешествия по Тунису, где латинские торговцы жили относительно хорошо, в 1306-9 годах. Таковы были истоки великолепного современного европейского района Туниса, который Лев Африканский описал в начале XVI века. Четырнадцатый век стал решающим веком роста: к его концу фундуки и квартал наемников вместе занимали почти половину города 24.
   Даже в этот период экспансии жизнь в фундуках оставалась особенно стесненной. Число постоянных жителей было невелико; условия большинства договоров предполагали, что купцы будут приезжать и уезжать со своими грузами, а не постоянно останавливаться в мусульманских портах. Факторы крупных торговых домов допускались на длительные отрезки времени. Например, флорентийские Перуцци на протяжении четырнадцатого века содержали в Тунисе двух факторов; их соотечественники, Аччайоли, - с 1332 года. Таможенные чиновники фундуков обычно назначались из числа местных жителей - среди флорентийцев они были известны как "bancheri". В арагонско-тунисском договоре 1341 года упоминаются европейские чиновники, работающие в Тунисе. В большинстве общин были постоянные капелланы, которые находились в безопасности, пока их деятельность была благоразумно ограничена.
   Образ жизни на этих аванпостах латинского мира превосходно отражен в условиях некоторых сохранившихся договоров. Например, договор Пизы с Тунисом от 13 мая 1353 года предоставил ту же "защиту, честь и благосклонность", которыми пользовались другие латинские народы: особо упоминались генуэзцы. Были обеспечены самые скромные удобства цивилизованной жизни и христианской смерти: церковь, кладбище и пекарня "по давнему обычаю", а также еженедельный доступ в баню 25. Большинству колонистов-торговцев не позволили пустить корни в Африке не узкие рамки образа жизни, которые подразумевают эти условия, а нехватка женщин. Обычно они жили в вынужденном безбрачии. Как мы знаем из раннего марсельского постановления, запрещавшего эту практику, сексуальное утешение оказывали случайно завезенные проститутки 26, хотя, как мы видели (стр. 109), некоторые генуэзцы Туниса тринадцатого века имели жен или наложниц и оседлые хозяйства: такие исключения могли быть более многочисленными, скрытыми только из-за нехватки источников.
   В любом случае, латинский колониализм был поверхностным и слабым на материковой части Африки в четырнадцатом веке по сравнению с обширным и полнокровным заселением средиземноморских островных "империй". Только Корона Арагона систематически пыталась создать структуру политического влияния или контроля в Магрибе в этот период. За исключением Джербы и Карканны, которые очень напоминали островные сеньории, созданные в других частях Средиземноморья каталонцами, венецианцами и генуэзцами, колонии были исключительно торговыми; и даже в ограниченных торговых кварталах редко устанавливался устойчивый образ жизни.
   Однако эти кварталы были самоуправляющимися с привилегиями экстерриториальности. Арагонский договор с Тунисом, например, от 1 мая 1323 года, ясно дал понять, что консул каталонцев должен был вершить правосудие в колонии, а дальнейшее представление о жизни в типичном фундуке дают некоторые сохранившиеся пожалования такого рода должностей арагонскими королями в Тунисе. Например, в начале мая 1261 года Хайме I назначил капелланом и консулом своего тунисского фундука Рамона Арнау и Фелипа де Дения сроком на два года за 5500 безантов. За свои деньги они получали доход от магазинов, пекарни и таверны (условия несколько лучшие, чем те, что указаны в аналогичном пожаловании 1258 г.), но им нужно было предоставить подходящего человека для занятия должности нотариуса. Им возместят расходы, если мавры сделают их задачу невыполнимой. Но жизнь, похоже, оказалась менее опасной, чем они опасались; хотя обычный срок службы, предусмотренный в сохранившихся документах этого типа, составлял от одного года до пяти, пребывание могло быть продлено королевскими властями на неопределенный срок. Фелип де Дения, например, все еще находился на своем посту в 1280 году с перерывом не более двух лет, в течение которых он, возможно, продолжал базироваться в Тунисе. Продление стоило того, даже за повышенную плату. В 1272 году Рамон Рикар, который дважды был послом короля в Тунисе и хорошо знал отчеты о фундуке, счел целесообразным вступить с ним в партнерство. Доходы короля от фундука, должно быть, были значительными, чтобы покрыть расходы на его посольства: на свою миссию 1272 года он потратил более 23 000 солидов Барселоны на аренду корабля, лошадей и мулов. Должность консула Беджаи, похоже, также была желанной: Беренгер де Регер занимал ее большую часть 1260-х и 1270-х годов, сначала за 750 безантов в год, затем - 800. Конкуренция за эти консульства была острой. В Тунисе в 1250-х и 1260-х годах король поочередно назначал консулами соперников; в другом его "королевском" фундуке Беджая, конкуренты - один из Барселоны, другой с Майорки - судились друг с другом, в то время как король, подобно Соломону, отдавал предпочтение каждому по очереди 27.
   Одной из самых ярких особенностей латинских кварталов берберийских портов является, пожалуй, их интернациональный характер. Даже в портах Хафсидов, находившихся под неравномерным, но требовательным протекторатом арагонцев, процветали фундуки всех латинских торговых государств. Согласно "Pratica della mercatura" середины четырнадцатого века, основная торговля самого Туниса велась с Италией. Купцов из Генуи, Пизы, Флоренции и Венеции можно было встретить во всех крупных портах от Туниса до Сафи. Корона Арагона никогда не пыталась использовать свое политическое влияние, чтобы предоставить каталонцам монополию. Она также не использовала контроль над морскими коммуникациями для исключения иностранных судов. Островной занавес, который арагонцы контролировали по всему западному Средиземноморью от Майорки до Сицилии, так и не был полностью закрыт от конкурирующей торговли. Причину этого кажущегося парадокса найти нетрудно. Поскольку они взимали пошлины с торговли и дань с таможенных пошлин, арагонцы получали выгоду от объема торговли, кто бы ее ни вел. Поскольку они управляли островными перевалочными пунктами, национальность торговцев, которые их использовали, обычно не имела значения. Примечательно, например, что арагонские короли снисходительно относились к генуэзской торговле с Магрибом, даже во времена вражды или открытой войны, вероятно, потому, что миры каталонской и генуэзской торговли были полностью взаимопроникающими и взаимозависимыми, примерно как миры Португалии и Генуи в западном Средиземноморье в следующем столетии.
   Генуэзцы, лишь с редкими эмбарго и конфискациями, пользовались привилегированным положением на землях Арагонской короны, даже в то время, когда оба народа укрепляли свое взаимное восприятие как заклятых врагов. Генуэзцы, как и пизанцы, были явно исключены из многих общих мер, принятых против итальянской конкуренции. Их прежние права были признаны в некоторых арагонских переговорах с правителями Магриба. И отдельные генуэзцы никогда не переставали пользоваться королевским доверием, выполняя дипломатические, административные, военные и шпионские функции, несмотря на потенциальные конфликты лояльности 28. Это замечательное сотрудничество иллюстрирует общую особенность средневековых войн: прямая экономическая война была редкостью в мире, где война велась ради прибыли. Торговля часто скрывалась под покровом враждебности; и "национальная" ненависть должна была быть очень сильной, прежде чем она взяла верх над экономическими интересами.
   Нотариально заверенные записи о генуэзской торговле относительно редки в каталонских архивах. Из 241 сохранившегося контракта на коммерческое судоходство из Барселоны до 1464 года только в 13 упоминается Генуя 29. Но генуэзские записи показывают картину плодотворной торговли. Подробности Drictus Catalanorum, налога, уплачиваемого подданными Арагонской короны за товары, перевозимые через Геную, сохранились за два года четырнадцатого века. Они свидетельствуют о частых отплытиях - примерно трижды в неделю в течение сезона, - которые тайная торговля, должно быть, удвоила: в августе 1386 года (в конце периода войны между Генуей и Арагоном), когда в записях Drictus указано 12 плаваний, в переписке Датини упоминается 28 30. Записи Drictus также не дают должного представления о распространении каталонско-генуэзской торговли: Тунис упоминается только один раз. Хотя упоминаются Кипр, Александрия и "Романия", в более чем половине записей не упоминается более отдаленный порт, чем Пиза; почти все упоминания относятся к западному побережью Италии, главным портам короны Арагона, Балеарским островам и Сицилии между ними. Вероятно, это объясняется тем, что составители записей Drictus интересовались главным образом непосредственным происхождением или пунктом назначения кораблей, а не более отдаленными этапами их рейсов. К счастью, генуэзские нотариальные записи восполняют недостатки: генуэзско-каталонская торговля, то есть каталонская торговля через Геную, генуэзская торговля с Арагонской короной и торговля, в которой взаимодействовали торговцы и грузоотправители обоих народов, связывала Геную с Барселоной и Тунисом, а Валенсию - с Сицилией, Хиосом и Перой 31. Каталонцы ни в коем случае не вытеснили генуэзцев из западного Средиземноморья в четырнадцатом веке. Было бы более реалистично рассматривать этот район как фактический кондоминиум, из которого торговцы обеих стран проникали в восточное Средиземноморье, иногда совместно. И на западной окраине Средиземноморья, за пределами неофициального протектората Арагона, особенно в Сеуте, генуэзцы сохраняли гегемонию, отчасти благодаря своим традиционным связям, а отчасти благодаря своему растущему присутствию в южной Кастилии и Португалии.
   Среди товаров, перевозимых каталонско-генуэзской торговлей, преобладали шерсть и шерстяные ткани: в записях Drictus шерсть и тонкое руно упоминается 248 раз, а в составе шерстяных тканей - 240 грузов. В остальном же в более чем 30 грузах присутствуют только золото в различных видах (74 груза), железо (59), шафран (55), смола (33), холст (32) и кожа (31). Стоит отметить относительную важность в стоимостном выражении золота - большая его часть, несомненно, несмотря на нехватку явных упоминаний о Магрибе, африканского происхождения. Нехватка восточных специй неудивительна. Это была общая черта генуэзской средиземноморской торговли, которая концентрировалась на товарах с Балкан, Каспийского моря, Турции и Хиоса 32.
  
   Приманка торговли золотом
  
   Что влекло западных купцов в Берберию? Какое ремесло было настолько прибыльным, что ради него стоило терпеть тесные и некомфортные условия фундука? И какова, с каталонской точки зрения, была награда, за которую Пере Мартелл и его преемники были готовы финансировать создание островной империи для своих королей по ту сторону берберийских морских путей? В знаменитом эссе 1957 года великий каталонский историк Жауме Висенс Вивес поставил вопрос, был ли арагонский островной маршрут "дорогой золота" или "маршрутом специй". Тогда он был готов предварительно ответить: "Специй"33. Сегодня мы можем однозначно ответить: "Золота". Чтобы понять почему, необходимо ознакомиться с некоторыми другими нашими источниками: они дают удивительно полную картину товаров, которые каталонцы вывозили из Магриба.
   Например, замечательное представление о берберской торговле Каталонии в четырнадцатом веке дает руководство для купца (аналог "Pratica della mercatura" и других сохранившихся итальянских руководств), составленное на каталонском языке, вероятно, в Барселоне, в 1385 году. Предназначенное, как и его итальянские аналоги, для обучения "искусству" торговца, оно сознательно представляет собой дидактическое произведение, начинающееся с описания идеального торговца. Подчеркивается почти каждая благородная, даже царственная добродетель. Акцент на важности добросовестности настолько напоминает самовосприятие, представленное в "Книге деяний" короля Хайме I, который сохранял верность даже маврам и пользовался их доверием, что только рыцарский оттенок, кажется, может придать идеальному торговцу царственный вид. Его "искусство" не является эзотерическим. После дидактического раздела работа кратко и ясно передает практическую информацию. Это необычайно богатый источник: упоминается 207 видов товаров, из них описано 146 -- гораздо больше, чем в любом из итальянских справочников. Название книги "Llibre de conexenses de spicies e de drogues e de avissaments de pessoas, canes e massures de diverses terres" предвещает концентрацию на специях и торговле в Леванте. Действительно, им уделяется должное внимание. Но распределение материала недвусмысленно отражает африканские приоритеты каталонской торговли. Упоминаются как минимум семнадцать портов Магриба - больше, чем в Италии, Фландрии, Кастилии или Леванте. Концентрация берберийских топонимов выше, чем в любой другой области, за исключением Каталонии и Прованса 34.
   Но самым важным свидетельством документа для наших целей является содержащаяся в нем подробная характеристика таможенного тарифа Туниса и товаров, которыми велась торговля между Тунисом и Барселоной. Два предмета бросаются в глаза своим отсутствием. Сардинская соль была важным продуктом для каталонских перевозчиков, которые доставляли ее по всей Средиземноморской Европе; тем не менее (несмотря на важность соли из других источников в торговле сахарским золотом) она не поступала в Тунис. Помимо серебра, единственным сардинским товаром, востребованным в Магрибе, по-видимому, был сыр 35. Столь же удивительно и отсутствие берберийской шерсти: она была традиционным экспортным товаром региона и играла важную роль в торговле Майорки в период независимости Майорки между 1276 и 1343 годами. Единственное упоминание о берберийской шерсти в "Llibre" -- пренебрежительное: "aquestes so avols (она достойна презрения)", -- говорит составитель 36. Она не фигурирует ни в разбивке тунисских таможенных пошлин, ни в перечне тунисского экспорта.
   Зерно выделяется как наиболее важный из "товаров, которые вывозят из указанного места Туниса". Именно этого можно было бы ожидать из других источников: зерно и фураж освобождались от уплаты таможенных пошлин почти во всех договорах, навязанных арагонцами североафриканским правителям в четырнадцатом веке. На протяжении позднего средневековья Магриб оставался нетто-экспортером зерна, хотя в "Llibre" также показано, что каталонцы везли в Тунис крахмал в виде риса -- в основном, без сомнения, из Валенсии. Другими продуктами обмена были гастрономические деликатесы или редкие приправы и ароматы, многие из которых поступали в Тунис в основном для реэкспорта: все виды шафрана, лакрицы, лаванды, перца, изюма, винного камня, три вида орехов и вино. Особый резонанс вызывает в книге упоминание о торговле инжиром: инжир из Мурсии из Аликанте, белый инжир из Марокко или Майорки, инжир из Валенсии или Дении, импортированные в Тунис без упоминания о реэкспорте, рассматриваются как отдельные продукты и облагаются различными пошлинами; они были не просто деликатесом, а основным продуктом питания - почти основным продуктом питания, когда зерна было мало. В более скромных объемах Тунис импортировал сыр и экспортировал масла, жиры, манную крупу и продукты пчеловодства 37.
   Очевидно, что самым большим рынком сбыта каталонцев в Тунисе был готовый текстиль. Перечислено шестнадцать различных типов тканей, а также александрийский лен. В Тунисе приобретались кожа и хлопок. Торговля текстилем способствовала выгодному обмену красителями и другими продуктами, используемыми в текстильной промышленности: упоминаются по меньшей мере восемь источников красителей, а также "gleda", шероховатое вещество, используемое для чистки шерсти. Тунису также требовались лак, пеньковая веревка и бумага. Человеческие грузы не были незначительными: в "Llibre" упоминаются "testes", что, возможно, означает рабов, и перечисляются "христианские пленники" среди других товаров без ощущения несоответствия. Выкупленные мавры в обмене не упоминаются, хотя они фигурируют в каталонских таможенных списках тринадцатого века. Единственной другой крупной категорией были металлы: составитель "Llibre" ожидал, что его соотечественники повезут в Тунис серебро, олово, свинец и медь. В обмен они экспортировали самый прибыльный товар берберийской торговли: золото, отчеканенное в форме "мавританских дукатов". Тунис импортировал золото в виде нитей, но единственным другим готовым металлическим изделием, которое фигурировало в составе импорта, были колокольчики для ястребов: они были типичными предметами мелкой меновой торговли, которые могли быть проданы из Туниса по сахарскому золотому пути. Анализ товаров, упомянутых в арагонских договорах с Тунисом, дает аналогичную картину, хотя и менее полную, чем в "Llibre", с упором на зерно и золото 38.
   Дополнительное подтверждение можно получить из нотариально заверенных контрактов на коммерческое судоходство рейсов из Барселоны в Берберию: они сохранились с 1239 года. В первые годы торговли для совершения покупок в Берберию необходимо было везти золото: об этом говорит и тот факт, что Хайме I начал чеканить "арабские" золотые монеты для торговли в Леванте и Магрибе в 1230-х годах. Но впоследствии свидетельства этой практики исчезают из сохранившихся контрактов после 1270-х годов. В целом товары, указанные в свидетельствах тринадцатого века, напоминают товары из "Llibre": преимущественно ткани, вино, красители и инжир обмениваются на воск, кожу и золото 39. Были, конечно, и тайные виды торговли, не отраженные в этих записях: плоды контрабанды и пиратства и, прежде всего, незаконная продажа мусульманам оружия христианского производства. Разумно предположить, что торговля оружием способствовала притоку золота из Африки в Европу.
   Несмотря на колебания на рынке драгоценных металлов, золотом почти всегда можно было выгодно торговать в западном Средиземноморье на протяжении всего четырнадцатого века. История о майоркинском еврее, который одолжил в Тунисе 40 золотых динаров стоимостью 30 серебряных майоркинских солидов и продал их за 50 солидов по прибытии на Майорку, возможно, не соответствует действительности в буквальном смысле; но она иллюстрирует суть дела: соотношение стоимости серебра и золота в целом было выше на северном, чем на южном берегах Средиземноморья 40. В 1330 году широко используемая североафриканская расчетная единица, безант, равнялась 1,5 граммам золота или 15 граммам серебра. Это соотношение 1:10 можно считать нормальным. Сопоставимая норма в христианской Европе была не такой высокой, как можно предположить из истории о майоркинском еврее, но, например, на рынках Валенсии в среднем в XIV веке соотношение было 1:13. К 1350 году в Неаполе оно составляло 1:10,5, во Флоренции -- 1:11. В Португалии в 1383 году преобладало соотношение 1:11. Колебания спроса и предложения не обязательно были неблагоприятными для торговли золотом. В Арагоне цены на медь и серебро упали примерно на 30 процентов между 1280 и 1330 годами: это отражало успех купцов в получении большого количества берберийского золота, но могло их разорить. На самом деле, однако, в результате спрос на их товары стабилизировался за счет повсеместного распространения золотых монет во всей западно-средиземноморской Европе. На Сицилии Педро III ввёл "pierrale d'oro". Reial d'oro был отчеканен на Майорке. Даже Сардиния, традиционный поставщик серебра, получила золотое альфонсино, введенное Педро IV в 1339 году. Золотой флорин стал основой монетной чеканки собственно Арагона в 1346 году. Таким образом, арагонские короли, казалось, обладали даром Мидаса (легендарного царя Фригии, превращавшего своим прикосновением любой предмет в золото. - Aspar). Его источником было магрибское золото 41.
   Репутация Магриба как золотоносного региона прочно утвердилась к середине тринадцатого века, когда правдоподобная легенда о генуэзской экспедиции в Сафи в 1253 году предполагает поиск источника сахарской торговли золотом. Ранний генуэзский интерес подтверждается изображением Сиджилмассы - на транссахарском верблюжьем пути, по которому золото доставлялось в Тлемсен, - на карте Джованни ди Кариньяно начала XIV века. Одной из причин раннего латинского, особенно генуэзского, интереса к Сеуте, вероятно, было наличие там кораллов, которые высоко ценились как средство обмена на "золотом пути". Более того, Сеута находилась на пути в Сиджилмасу и была отправной точкой путешествия "посланца кардинала" в страну негров, о котором сообщал Рамон Луллий в 1283 году. К тому времени генуэзскому присутствию в Сеуте исполнилось как минимум 100 лет. В 1183 году Ибн Джубайр смог отправиться из Сеуты в Александрию на генуэзском корабле.
   Источник золота находился глубоко во внутренних районах Западной Африки, в среднем и верхнем течении Нигера и Вольты. Через ослепительно сверкавшие в лучах солнца пески Сахары, сквозь густую тьму джунглей лишь с трудом можно было разглядеть блеск золота в прибрежных фундуках Берберии. Местоположение источника золота и путь, по которому оно поступало на север, были тщательно охраняемыми секретами черных монополистов империи Мали, через земли которых, между Нигером и верхним Сенегалом, шла торговля, и сахарских купцов, которые имели дело с ними. Золото, полученное, согласно всем отчетам (возможно, написанным скорее на основе традиции, чем истинных фактов), в результате "немой торговли", в ходе которой драгоценный металл обменивали на товары, оставляя их на определенном месте, и не вступая в общение с теми, кто их забирал, породило причудливые теории о его происхождении: оно росло, как морковь; его выносили на поверхность земли муравьи в виде самородков; его добывали нагие мужчины, жившие в норах. Его реальным местом происхождения, вероятно, был район Буре, в верховьях Нигера и в верховьях рек Гамбия и Сенегал. Кроме того, некоторое количество золота могло поступать из долины Вольты. Посредникам в Мали никогда не удавалось контролировать добычу золота: всякий раз, когда их правители пытались осуществлять прямую политическую власть на землях, где находились месторождения, жители прибегали к форме "пассивного сопротивления" или "промышленного саботажа", прекращая добычу золота. Но Мали контролировало доступ с юга к торговым центрам Валата и Тимбукту, расположенным на окраине Сахары. Поэтому его сбыт, так сказать, находился в их руках, и они забирали самородки в качестве дани, оставляя золотой песок торговцам.
   Мали, самое отдаленное место на "золотом пути", до которого можно было надежно проследить путь золота, прославилось в средиземноморском мире в четырнадцатом веке. Его правитель, известный как манса, вошел в легенду в результате распространения знаний о мансе Мусе, который правил примерно с 1312 по 1337 год и предпринял в 1324 году впечатляющее паломничество в Мекку, благодаря которому его слава распространилась повсюду. Он был одним из трех манс, совершивших хадж: одно это указывает на состоятельность и стабильность государства Мали, поскольку паломничество длилось более года. Но поездка Мусы была предпринята с особой пышностью и заметным эффектом. Она на века запомнилась в Египте, где манса пробыл три месяца и раздавал золото с такой щедростью, что вызвал инфляцию: по разным оценкам, стоимость золота в Египте упала на 10-25 процентов. Он подарил султану 50 000 динаров и тысячи слитков необработанного золота святыням, которые его принимали, и чиновникам, которые его развлекали. Хотя он путешествовал с караваном из 80 или 100 верблюдов, каждый из которых нес 300 фунтов золота, ему пришлось занимать деньги на обратную дорогу. По слухам, по возвращении в Мали он погасил свои займы из расчета 700 динаров на каждые 300 взятых им взаймы.
   Ритуальное великолепие двора Мали, почти так же, как и его богатство, впечатляло зрителей. Подробные описания его церемониала сохранились в трудах Ибн-амира Хаджиба и Ибн-Баттуты, которые утверждали, что манса пользовался большей преданностью своих подданных, чем любой другой государь в мире. Негритянская политика не всегда вызывала уважение со стороны арабских или латинских авторов: от этого благоговейный трепет перед источниками в данном случае еще больше впечатляет. Все в мансе излучало величие: его величавая походка; сотни его слуг с позолоченными посохами; его косвенный метод обращения через посредника; акты унижения - простирание ниц и "посыпание пылью" головы, которым подчинялись его собеседники; гулкий звук натягиваемых тетив и одобрительный гул, которым его слова встречались собравшимися; причудливые табу, обрекавшие на смерть тех, кто представал перед ним в сандалиях или чихал у него на глазах. Этот экзотический театр власти имел достойную декорацию. Зал для аудиенций мансы представлял собой куполообразный павильон, в котором пел андалузский поэт; в его столице, расположенной в зарослях кустарника, была кирпичная мечеть.
   Представление о великолепии мансы достигло Европы. На картах Майорки 1320-х годов и особенно в Каталонском Атласе 1375 года правитель Мали изображен как латинский монарх, за исключением только его черного лица. Бородатый, с короной на голове и восседающий на троне, с державой и скипетром в руках, он воспринимается и представляется как утонченный человек, а не дикарь: государь, равный по положению любому христианскому принцу. Это блестящее впечатление длилось недолго. К середине пятнадцатого века, когда в результате проникновения Португалии в Гамбию на короткое время был установлен прямой контакт с аванпостами Мали, Мали находилась в упадке. Знакомство породило презрение, и наследников мансы стали воспринимать как сценических негров -- грубые расовые стереотипы, со свисающими обезьяньими половыми органами. Но на короткое время, в четырнадцатом веке, Мали создала захватывающий образ для европейских охотников за золотом. Именно золото особенно привлекало средиземноморскую "публику". "В его стране так много золота, -- говорилось в Каталонском атласе о правителе Мали, -- что этот сеньор -- самый богатый и благородный король во всем мире".
   Торговые центры Магриба были конечными пунктами торговли золотом или поставщиками товаров первой необходимости для сахарских караванов. Новые попытки совершить завоевания в Берберии, предпринятые латинско-христианским миром в середине и конце четырнадцатого века, возможно, были частично вдохновлены желанием прибрать к рукам большую часть торговли. Было выдвинуто множество объяснений, например, плана Луиса де ла Серды в 1344-1345 годах выкроить себе княжество, включающее Канарские острова и средиземноморский прибрежный остров Джалита (Галита, Голета). Его предприятие, как и многие африканские завоевания, спроектированные или совершенные в позднем средневековье, носит характер милости, почерпнутой из рыцарского романа: Луис был обездоленным отпрыском испанского королевского дома, который стремился к королевству, одновременно зарабатывая на жизнь солдатом удачи; Папа Климент VI наделил его титулом "Принц удачи" в отсылке к предполагаемому классическому названию Канарских островов - "Счастливые острова". Его проект мог означать попытку организовать двустороннюю атаку на ислам; он мог отражать крестоносную или церковную политику Папы. Но самая любопытная его особенность -- географическое распространение составных частей предполагаемого королевства Луиса -- лучше всего объясняется на примере торговли золотом. Джалита, как Джерба Руджеро ди Лориа, занимала стратегическую позицию у "золотого берега" Магриба. Это был перевалочный пункт между Тунисом и Барселоной. Считалось - как оказалось, ошибочно - что Канарские острова были расположены недалеко от источников торговли золотом, недалеко от легендарной "Золотой реки", которую искатели приключений продолжали искать на западноафриканском побережье вплоть до пятнадцатого века. Желание обеспечить базу на обоих концах, так сказать, золотого пути Сахары оставалось влиятельным; как мы увидим, оно могло повлиять на участников берберского крестового похода Людовика Бурбона в 1390 году и, возможно, было одним из первых руководящих принципов инфанта дома Энрике. Стремление к торговле золотом привело нас, как и исследователей позднего Средневековья, на край Атлантики. Хотя плавания средиземноморских моряков по Атлантическому океану начались раньше и по другим причинам, соблазн золота стал решающим стимулом для новых открытий четырнадцатого и пятнадцатого веков. Пришло время последовать за искателями золота в Атлантику.
  
   ЧАСТЬ II
   . . . В Атлантику
  
   6. Картирование Восточной Атлантики
  
   Ранние этапы атлантической навигации
  
   Любой, кто когда-либо видел позднесредневековый атлас или морскую карту, сможет оценить чувства сицилийского певца (запечатленные в обстановке мессы середины пятнадцатого века), который обратился к картам в поисках образов красоты 1. Лучший сохранившийся экземпляр, "Каталонский атлас" Национальной библиотеки в Париже, обычно приписываемый Аврааму Крескесу с Майорки, столь же богат и замысловат, как шкатулка с рассыпанными драгоценностями, сверкающая изображениями экзотических существ и несметного богатства 2. Карты еще большего великолепия, большего размера и более роскошно илюминированные, существовали, но не дошли до нас 3. Это были королевские подарки, предназначенные не только для использования, но и для выставления напоказ, однако даже самая скромная и практичная карта-портолан была бы нарисована с изяществом и украшена иллюстрациями или, по крайней мере, тонкой каллиграфией и тонкой паутиной румбических линий. Это был период, когда карты могли вдохновлять больше, чем музыка. Почти наверняка именно карта - возможно, даже сам Каталонский Атлас - побудила в 1402 году авантюриста из Пуатье Гадифера де ла Саля отправиться на поиски мифической "Золотой реки", что привело его к гибели. В конце четырнадцатого века анонимный автор "Libro del conoscimiento de todos los reynos" построил на основе картографических легенд фантастическое воображаемое путешествие, выходящее за пределы известного и даже доступного мира 4.
   В нынешнем столетии историки, по понятным причинам, неохотно поддавались заманчивому очарованию этих карт, которые, хотя и содержат в себе главное свидетельство масштабов исследования Атлантики в четырнадцатом веке, смешивают их почти неразличимо со спекуляциями, измышлениями и более поздними дополнениями. Поэтому к картографическим данным следует относиться с осторожностью. Карты дают нам истинную картину представлений людей о мире -- это не подлежит сомнению. Но без подтверждения другими документами было бы опрометчиво принимать их как доказательство реального роста знаний о мире, и об Атлантике в частности. Появление новых земель на картах не обязательно означает новые открытия. Нам следует помнить предостережение инфанта дома Педро Португальского, сделанное в 1443 году, о том, что на картах его времени неизвестные регионы "рисовались не иначе, как по желанию людей, их составивших"5.
   К счастью, постепенно было собрано достаточно подтверждающих доказательств, в основном благодаря исследованиям в испанских архивах в последние годы, чтобы оправдать положительную переоценку карт и создать убедительную картину плодотворной деятельности средиземноморских мореплавателей в Атлантике четырнадцатого века. Сейчас можно выделить две пересекающиеся фазы: во-первых, вторжение средиземноморских судов в воды Атлантики в конце тринадцатого и начале четырнадцатого веков; во-вторых, с начала четырнадцатого по начало пятнадцатого века создание зоны судоходства в ранее неизведанных водах, ограниченной Азорскими островами на севере, Канарами на юге и иберийским и африканским побережьями на востоке и связанной системой атлантических ветров. Франкоязычные историки придумали для обозначения этого региона выражение "Атлантическое Средиземноморье": этот термин оправдан не только потому, что этот район представлял собой "срединное море", окруженное материками и архипелагами, которые какое-то время составляли практические границы судоходства, но также и потому, что он был творением средиземноморских мореплавателей и по мере постепенной колонизации и эксплуатации стал частично представлять собой расширение или трансплантацию традиционной средиземноморской цивилизации в новой океанической среде.
   На первом из этих этапов некоторые моряки, достигнув Атлантики, повернули на север, как, например, семья Заккария из Генуи, которая пыталась монополизировать северный рынок квасцов, или Фрескобальди из Флоренции, которые заполучили в свои когти значительную долю английской шерсти. Они совершили своего рода экономический прорыв, но ничего не добавили к географическим познаниям или масштабам исследований. Другие, однако, повернули на юг, в воды, в которых, насколько нам известно, не плавали на протяжении веков, у западного побережья Африки. Сохранилось сообщение лишь об одном таком путешествии -- о путешествии братьев Вивальди, которые в 1291 году из Генуи отправились "в области Индии через Океан", по-видимому, предвосхищая задачу, которую Колумб поставил перед собой почти ровно 200 лет спустя. Вивальди, по-видимому, предполагали совершить плавание вокруг Африки, а не пересекать Атлантику, но снаряженные ими галеры вряд ли подходили для обеих целей: они были слишком низкими и мелкими для бурных атлантических вод и слишком зависели от прибрежного плавания для негостеприимного африканского побережья. О Вивальди больше никогда не слышали, но вполне вероятно, что были и другие путешествия в том же направлении, некоторые из них на галерах, хотя и с менее амбициозными целями. Вероятно, именно в ходе таких экспедиций были открыты Канарские острова. По словам Петрарки, писавшего в 1340-х годах, генуэзские вооруженные корабли приплыли на Канарские острова "на памяти моих родителей [patrum]". В 1337 году он утверждал, что осведомлен о Счастливых островах почти так же хорошо, как об Италии или Франции 6.
   Второй этап, в ходе которого были исследованы и нанесены на карту архипелаги восточной Атлантики, начался в 1330-х годах. В 1339 году некоторые из Канарских островов, хотя и несколько смещенные к северу, с тремя островами, расположение которых относительно друг друга напоминало архипелаг Мадейра, впервые появились на сохранившейся карте 7. Впоследствии, в течение нескольких поколений, было так много путешествий, накопивших столько знаний, что в латинско-христианском мире стала доступна почти полная картина островов восточно-центральной Атлантики. Трансформация этой картины ко времени карт, достоверно датированных 1380-ми годами, на которых, как мы увидим, Канары показаны почти полностью, с Дикими островами, архипелагом Мадейра и большей частью того, что я считаю Азорскими островами, была выдающимся достижением: опасным для судов, новым для технологий и не имеющим аналогов в опыте моряков того времени. Чтобы понять, почему и как за столь короткое время знания об Атлантике так основательно трансформировались, необходимо довольно подробно реконструировать этапы этого изменения. Поскольку ветры Атлантического Средиземноморья естественным образом представляют собой систему каналов, которые имеют тенденцию уводить корабли на юго-запад от Геркулесовых столбов и на протяжении большей части года вынуждают их широко отклоняться на север в море при возвращении, исследование Канарских островов было обязательным первым этапом.
  
   Исследование Канарских островов
  
   Подобно клочьям сумерек в Море Тьмы, Канарские острова в средние века не были совсем неизвестны, но долгое время не посещались, разве что в восприимчивом воображении. Ко времени их повторного открытия в конце тринадцатого или начале четырнадцатого века знания о них, дошедшие от эпохи античности, переплетались с баснями о святом Брендане и святой Урсуле, Мерлине и земном рае.
   Действительно, среди мифов трудно выделить точные представления об архипелаге, которыми располагали ранние исследователи в своих первых набегах. Из предполагаемых упоминаний Канарских островов в древней литературе убедительными являются только упоминания Плиния. Приводимые Плинием подробности, касающиеся, например, количества островов и их климатической неоднородности, по-видимому, соответствуют географическим реалиям Канарских островов. Его "Нивария" напоминает Тенерифе с его заснеженной вершиной, а его "Плувиалия" вполне может относиться к одному из относительно дождливых западных островов. Его описание, повторенное Солином и Исидором (этими великими посредниками при передаче классических знаний в поздней античности), было отождествлено с Канарскими островами в эпоху повторных открытий: его собирательное название "Счастливые острова" было присвоено архипелагу картографами. Остальная часть его номенклатуры была заимствована в гуманистических кругах. Термины "Канарские острова" или "Острова Канар", возникшие в 1340-х годах, также, кажется, обязаны названию Плиния "Канария", которым он обозначал один остров 8.
   Хотя этиологический энтузиазм некоторых историков заставляет их "обнаруживать" реальные места и события в основе любого мифа или легенды, никакие другие очевидные упоминания о Канарских островах не были унаследованы от древних писателей. Упоминания Плутарха и Горация об отдаленных островах слишком расплывчаты, чтобы внушать доверие, и могут относиться к любому или ко всей огромной массе островов, находящихся или считавшихся в древности и средневековье расположенными в западном океане. То же самое относится и к западным островам, Гесперидам и Елисейским полям, которые иногда воспринимались как намеки на Канары или даже Азорские острова, но которые в равной степени могли быть совершенно сказочными, без какой-либо основы на реальных островах. Однако весь этот материал помог в период повторных открытий окутать относительно точные сведения Плиния тайной, которая усугублялась путаницей с другими островными мифами поздней античности (Брендан и Урсула) или (в случае легенды о Мерлине) даже дохристианского происхождения 9. Трудно сказать, увеличило ли очарование, вплетенное в ткань этой басни, или уменьшило привлекательность Атлантики для исследователей позднего средневековья. Если арабских мореплавателей отпугивало Море Тьмы, то моряки латинского христианского мира, похоже, проявили более авантюрный дух. В то время как арабская география не зарегистрировала никаких успехов в этой области, в Западной Европе в четырнадцатом веке искаженные традиции постепенно изменились в свете наблюдений и опыта 10.
   Хронологию позднесредневекового исследования Канарских островов невозможно восстановить с какой-либо уверенностью. Первое подтвержденное посещение, произошедшее в неизвестную дату, вероятно, до 1339 года, в большинстве источников приписывается генуэзцу Лансаротто (или Ланселотто или Лансароте) Малочелло, открывшему остров, который до сих пор носит версию его имени. Датировка и подлинность многих самых ранних документов настолько спорны, что точные обстоятельства и мотивы путешествия Малочелло - будь то под покровительством Генуи или, возможно, Португалии, будь то разведка, завоевание или торговля - являются предметом догадок. Но его рыцарское имя, странническая карьера (в Сеуте, Португалии и, возможно, во Франции, а также в его родном городе) и достижение славы являются чертами традиции исследователей и первых конкистадоров, которая должна была утвердиться в следующем столетии или около этого.
   Возможно, именно распространение знаний о достижениях Малочелло среди генуэзских и майоркинских картографов стимулировало усилия по торговле, евангелизации, порабощению и завоеванию островов, причем с большой интенсивностью в 1340-х годах и со скромной регулярностью в дальнейшем. Кто бы ни поручил Малочелло совершить его плавание, несомненно, что первая экспедиция, подробное описание которой сохранилось (вероятно, скопированное Боккаччо и датированное 1341 годом), была, по крайней мере частично, португальским предприятием 11. Этот момент стоит подчеркнуть, поскольку он способствовал росту морской деятельности Лузитании в четырнадцатом веке 12. Более того, эта экспедиция демонстрирует сотрудничество между Португалией и итальянскими (в частности, в данном случае генуэзскими и флорентийскими) экспертами, что характеризует раннюю историю португальской заморской экспансии и на первый взгляд доказывает преемственность между "средневековым" колониальным опытом некоторых народов западного Средиземноморья в своих родных водах и "современной" историей строительства империи в Атлантике. Более того, хотя "экспедиция 1341 года" отправилась из португальского порта под итальянским командованием, на более низком уровне она включала кастильский персонал и моряков "из других частей Испании". Таким образом, почти в самом начале истории можно обнаружить скромное присутствие кастильцев, которое со временем переросло в преобладание. И именно через итальянских купцов в Севилье сохранившийся отчет был передан во Флоренцию и в руки Боккаччо. Таким образом, Севилья уже предстает в своей будущей роли, о которой мы уже говорили в главе 2, в качестве банка данных - наблюдателя и центра обмена информацией - атлантического судоходства.
   Из-за изменений в топонимике маршрут путешествия точно проследить не удается. Но узнать в описании Канарские острова несложно. В зависимости от того, как читать текст, можно показать, что экспедиция посетила как минимум тринадцать островов (а, возможно, и восемнадцать): если посчитать все островки и огромные скалы, можно сказать, что Канарский архипелаг состоит из тринадцати островов (Лансароте, Фуэртевентура, Гран-Канария, Тенерифе, Ла-Пальма, Гомера, Йерро, Грасиоза, Лобос, Алегранса, Санта-Клара, Роке-дель-Эсте, Роке-дель-Оэсте). Возможные ссылки на большее количество островов можно объяснить как результат дублирования или двусмысленности. Шесть из посещенных островов были обитаемы: это достаточно точно соответствует реальной ситуации на Канарах, поскольку в то время там было семь обитаемых островов, и исследователи, возможно, не имели возможности наблюдать признаки жизни на всех из них. Описание Тенерифе - с его загадочным сочетанием высоких гор и низких облаков, снега и свирепых защитников - безошибочно. Хотя описания других островов менее очевидны, они соответствуют реальной топографии Канарских островов. Для автора этого описания Канарские острова были "insulas nuncupatas Repertas" -- "островами, называемыми новооткрытыми" - или, возможно, следует поставить знаки препинания следующим образом: "insulas nuncupatas "repertas"". Волнение от нового открытия быстро передалось купцам, например, флорентийцам Севильи, которые сообщили об этом домой; составителям карт, таким как Анджелино Дульсерт, который (если не считать более поздних вставок) сделал упоминание об открытии Лансароте на своей карте 1339 года; и гуманистам, такие как Боккаччо, который, как мы увидим, особенно интересовался антропологическим значением новостей. В течение следующих нескольких лет потенциальные миссионеры и потенциальные завоеватели сформировали одинаково восприимчивую публику.
   Именно на Майорке новости с Канарских островов вызвали наибольшую реакцию. Это неудивительно, хотя роль жителей Майорки как первых лидеров позднесредневековой "космической гонки" в Атлантике слишком часто забывается или игнорируется. Майорка сама по себе была чем-то вроде "колониального общества" и "приграничной зоны": отвоеванная у мавров всего столетие назад, она на короткое время (1276-1343 гг.) была центром островного королевства, жившего за счет торговли и, следовательно, за счет моря. Она была также центром технических разработок в области судоходства и картографии, которые помогли сделать атлантическое судоходство возможным в больших масштабах. Майоркинские картографы, самые известные в Европе, усердно собирали географическую информацию, чему помогала большая еврейская община, из которой происходили многие из них. Исследование Канарских островов было в некотором смысле естественным продолжением существующих интересов Майорки к Африке и Атлантике: майоркинские суда вели торговлю Каталонии с Северной Европой в конце тринадцатого и начале четырнадцатого веков; а условия, которыми жители Майорки пользовались в торговле с неверными, особенно подходили им для участия в мореплавании вдоль африканского побережья. Более того, остров долгое время был генуэзским перевалочным пунктом для навигации на запад: действительно, туда заходили сами Вивальди. Наконец, это был дом школы миссионеров, в основном францисканцев, вдохновленных методами евангелизации Рамона Луллия (1232-1316) - мирным убеждением, подкрепленным благотворительностью и апостольским примером, выраженным на родных языках. Миссионеры - последователи Луллия были одними из самых частых первых путешественников на Канарские острова.
   В апреле 1342 года было совершено по крайней мере четыре плавания с Майорки на Канарские острова 13. Франсезе ??Девалерс, Пере Маргре и Бартоломеу Гигес -- о них мы почти ничего не знаем, кроме их имен, хотя Девалерс был родственником некоего Эн Валерса, о котором в документе 1379 года говорится, что он недавно вернулся из Татарии - были уполномочены совершить две экспедиции на коггах "Санта-Креу", "Санта-Магдалена" и "Сан-Хуан" на острова "vocatas perdudes vel de Canaria", называемые также "недавно найденными". Эта номенклатура, кажется, устанавливает связь в современных умах между этими островами, "insulae repertae" отчета "1341 года", плиниевой "Канарией" и островами, фигурирующими в мифе о Брендане, один из которых традиционно назывался "Пердита". О том, что по крайней мере одна из майоркинских лицензий принесла свои плоды в виде реального плавания, свидетельствует случайно сохранившееся требование моряка о выплате заработка. В том же месяце были выданы другие лицензии на рейсы Берната Девальсу и Гиллему Сафонту, "simile mandatum", и Гильему Пере, гражданину Майорки, "снарядить корабли и совершить путешествие к островам, недавно обнаруженным на западе", опять же явно на когге. Подробный отчет о, возможно, пятой экспедиции примерно того же времени сохранился в искаженной версии в печатной книге следующего столетия, в которой описывается случайная высадка на острова пиратов (вероятно, хотя и не явно, с Майорки), преследуемых галерой или флотом короля Арагона: хотя этот отчет датирован 1370 годом, на основе внутренних свидетельств можно показать, что он более правдоподобно относится к началу 1340-х годов. Эти пираты, похоже, считали себя первыми, кто открыл острова: это повышает вероятность случайного открытия Майорки независимо от путешествий Малочелло и португальцев, но может быть объяснено и как результат искажения в нашем тексте 14.
   Пробелы в архивах Майорки скрывают деятельность следующих нескольких лет, хотя маловероятно, что лихорадочный темп начала 1340-х годов мог поддерживаться в течение длительного времени. Требование Гийема Жоффра о выплате заработка указывает на коммерческий провал плавания, в котором он участвовал, и смерть одного из его руководителей, Пере Маргре. Возможно, это отпугнуло других потенциальных исследователей, но о продолжении деятельности в течение скудно документированных лет свидетельствует запись в Каталонском атласе о путешествии вдоль побережья Африки к "Золотой реке" (возможно, Вади-Драа, алхимически трансмутированный, или даже Сенегал) Жауме Феррера в 1346 году 15. Раньше считалось, что освоение Атлантики потерпело "остановку" в середине четырнадцатого века из-за последствий Черной смерти и технической недостаточности кораблей и навигационных средств 16. Конечно, когда архивные записи с 1351 года снова станут доступны, доказательств, подтверждающих это, будет мало. Однако возможно, что коммерческий импульс самого раннего путешествия отчасти сошел на нет, поскольку, судя по сохранившимся записям, большинство экспедиций следующего поколения были делом рук миссионеров.
   Плавание Жоана Дориа и Жауме Сегарры в 1351 году исключительно хорошо задокументировано. В мае они получили от Климента VI буллу для миссии на Канарские острова: их должны были сопровождать двенадцать умевших говорить по-каталонски туземцев с островов (здесь свидетельство влияния луллиевских методов евангелизации), которые были захвачены предыдущими экспедициями. В следующем месяце они получили королевскую лицензию на отплытие с Майорки. О завершении их путешествия убедительно свидетельствует тот факт, что в ноябре того же года Климент VI основал епархию Фортуны, или Счастливых островов, которая была основана в Тельде на Гран-Канарии и просуществовала до 1393 года 17. Сохранились записи о пяти дальнейших миссионерских экспедициях между 1352 и 1386 годами, и вполне разумно предположить, что были и другие, о которых до нас не дошло никаких сведений. Возможно, очевидное смещение акцентов в плаваниях с Майорки от торговли и завоеваний к обращению в христианство и пастырской заботе связано с повторным присоединением Майорки к Арагонской короне в 1343 году 18. После этого Майорка, конечно, не имела особого интереса к суверенным завоеваниям. С другой стороны, очевидно, что Арагонская корона унаследовала, по крайней мере на какое-то время, притязания Майорки в этом регионе, поскольку в драгоценном документе 1366 года сохранены королевские инструкции морскому капитану Хуану Мора патрулировать архипелаг и изгонять нарушителей из других государств. Это показывает, что в то время в этих широтах появлялись иностранные суда, хотя, к сожалению, их точное происхождение не указано 19.
  
   Нанесение на карту архипелагов
  
   Предыдущие попытки идентифицировать острова восточной Атлантики на ранних картах-портоланах и реконструировать процесс их картографирования основывались на ненадежной хронологии карт. В нижеследующей попытке я избегаю аргументов, которые основаны на присвоении дат недатированным картам или на предположении, что дата эквивалентна или примерно эквивалентна, если включен альманах, дате начала альманаха. Атлас Медичи Лаврентийской библиотеки, например, открывается альманахом, начинающимся с 1351 года 20; но атлас по всем признакам представляет собой собрание листов, написанных более чем одной рукой и в разное время. Пятый лист, на котором изображена Атлантика, больше всего напоминает версии Гильема Солера, одна из которых датирована 1385 годом, а также другие карты аналогичной даты или той же традиции. Каталонский атлас обычно датируют 1375 годом, поскольку именно этот год используется в качестве отправной точки для составления Золотого числа, но в сопроводительных к нему текстах упоминаются также 1376 и 1377 годы; это близко соответствует описанию такого атласа в каталоге французской королевской библиотеки, датированном 1380 годом, но, возможно, интерполированном или исправленном позже; и его дату следует также рассматривать в свете записи о предстоящей отправке Mappamundi Авраама Крескеса королю Франции инфантом Арагона в ноябре 1381 года 21. Принимая во внимание тот факт, что карта Гильема Солера 1385 года почти идентична по изображению Атлантики, за исключением того, что она несколько более подробна, Каталонский атлас можно с некоторой уверенностью отнести к концу 1370-х или началу 1380-х годов. Однако для большинства недатированных карт невозможно предложить столь узкий диапазон датировок.
   Две венецианские карты, "Пинелли-Валькенера" из Британской библиотеки и зависимый от нее атлас "Комбитис" из Библиотеки Марцианы, традиционно датируются 1384 годом и ок. 1400 годом соответственно, первая из-за отправной точки своего альманаха 22. Но обе имеют черты, которые предполагают гораздо более позднее происхождение: поверхностное обозначение группы островов в восточной Атлантике, очевидно, возникшее в результате ранних попыток изобразить Азорские острова, характерно для карт второй половины пятнадцатого века и не встречается ни на одной известной карте конца четырнадцатого или начала пятнадцатого века. Средиземноморская топонимия на обеих картах включает в себя элементы, не обнаруженные до пятнадцатого века 23. До тех пор, пока не будут установлены надежные даты, лучше всего не принимать во внимание эти карты при попытке установить хронологию картографирования Атлантики.
   Даже на основе нашего ограниченного запаса надежных источников можно заметить постепенное увеличение точности изображения настоящих архипелагов Атлантики во время довольно интенсивной деятельности мореплавателей в четырнадцатом веке. На картах открытия, кажется, обретают форму. В то время как в начале четырнадцатого века на Герефордской Mappamundi, что характерно, была изображена лишь предполагаемая масса атлантических островов, как будто бы отделившихся от неровных западных границ Африки, ко времени создания карты Дульсерта 1339 года были четко выделены по крайней мере три острова Канарского архипелага. Эти две карты служили разным целям: первая была религиозной и предназначалась для украшения алтаря как изображение совершенства Божьего творения (хотя посетитель Херефордского собора сегодня увидит, что ее перенесли в проход), а вторая была практической и предназначалась для нужд навигации; но различия между ними отражают и достижения Лансаротто Малочелло.
   На карте Дульсерта есть "insula capraria" и "Canaria" -- оба названия связаны с Канарскими островами -- на, вероятно спекулятивных позициях, примерно на широте северного Марокко, с легендой "Insulle s[an]c[t]i Brandani sive puellarum", прекрасно сочетающей мифы о Брендане и Урсуле. То, что могло бы быть "Плювиалией" (одно из названий Канарских островов у Плиния), находится неподалеку. Но возле места, где, возможно, находится Вади Драа, на карте обозначены "Insula de lanzarotus marocelus", "Vegimarin" (несомненно, нынешний остров Лобос) и "la forte ventura". Все они имеют узнаваемые символы, а первый украшен генуэзским крестом, предположительно в честь происхождения Малочелло. На несколько более поздней, ??но явно зависимой карте Британской библиотеки Add. РС. 25691, показана [Ка]прария чуть ниже широты самой восточной части Африки, с большим "Insula de columbis" (возможно, отсылка к мифу о Брендане), а затем, чуть юго-восточнее, "Канария", ниже которой находится легенда: "Insulle de sanbrandini". Но на юго-востоке снова, примерно в правильном положении, расположены узнаваемые Лансароте, Фуэртевентура и Лобос 24.
   Следующая соответствующая карта с достоверной датой -- это карта-портолан Пиццигано 1367 года в Парме 25. Здесь топонимы, связанные с Канарскими островами, начинают сливаться в узнаваемый единый архипелаг. Гомера и Йерро, кажется, изображены впервые: действительно, показано восемь отдельных островов. Каталонский атлас не оставляет места для сомнений относительно идентичности островов, изображенных на месте Канарских островов. Из одиннадцати крупнейших островов в список не включен только Ла-Пальма. С востока на запад по порядку обозначены "Graciosa, laregranza, rocho, Insula de lanzaroto maloxelo, Insula de li vegi marin, forteventura, Insula de Canaria, Insula del infernio, Insula de gomera, Insula de lo fero". Соответствующие современные названия -- Грасиоза, Алегранса, Роке, Лансароте, Лобос, Фуэртевентура, Гран-Канария, Тенерифе, Гомера, Йерро. Графически изображена гора Тейде, великая вершина Тенерифе. В "Libra del conoscimiento", составленной на основе легенд карт примерно в это же время, приведены названия одиннадцати Канарских островов и впервые содержатся названия "tenerefiz", а также "Infierno". Примерно современная работа Гильема Солера улучшает Каталонский атлас и превосходит некоторые более поздние карты, размещая архипелаг в его истинном положении относительно линии африканского побережья. Изображение Канарских островов также удивительно полно: добавлена ??Санта [Монтана] Клара, так что показаны одиннадцать из двенадцати крупнейших островов. Считалось, что Йерро опущен, но на самом деле он ясно виден на флорентийской версии карты 27. Ко времени работы Паскуалини и Виладестеса в начале нового века Йерро был уменьшен до своих надлежащих размеров, хотя его форма оставалась искаженной 28.
   Учитывая многочисленные свидетельства частых плаваний к островам в рассматриваемый период, нет никаких оснований сомневаться в существенной достоверности данных этих карт. Стоит подчеркнуть, что даже при отсутствии подтверждающих документов эволюция картографического изображения Канарских островов, от предположений Герефордской Mappamundi до информации, зафиксированной на картах-портоланах конца четырнадцатого века, вызывает убедительное предположение в пользу тщательного исследования этой островной группы в соответствующий период. Это в равной степени относится и к Мадейре, которая вместе с остальной частью ее архипелага и Дикими островами появляется на датированных картах второй половины четырнадцатого века с упорством, последовательностью и правдоподобием, которые бросают вызов недоверию.
   И все же, хотя открытие в четырнадцатом веке Канарских островов и группы Мадейры в настоящее время широко признано, к случаю Азорских островов историки относятся с гораздо большей осмотрительностью. В то время как ученые предыдущего поколения были склонны принимать свидетельства карт, учебники, используемые в настоящее время, особенно в англоязычном мире, склонны отвергать или игнорировать их 29. Отчасти, по-видимому, это происходит из уважения к традиции, согласно которой Азорские острова вместе с Мадейрой (к которой применимы многие из тех же аргументов) были открыты последователями инфанта дома Энрике Португальского: Энрике был первым, кто колонизировал и систематически эксплуатировал эти острова, но это не исключает более раннего открытия. Отчасти сомнение в отношении доказательств знания Азорских островов в четырнадцатом веке также проистекало из широко распространенного убеждения, что мореплаватели того времени были неспособны - из-за робости или технической недостаточности - заплывать так далеко в море: Азорские острова находятся более чем в 700 милях от ближайшего берега. Но при этом серьезно недооценивалось мастерство и смелость моряков.
   Работы, в которых четко зафиксирован прогресс открытия Канарских островов, также демонстрируют знание Азорских островов: карты Гильема Солера, Каталонский атлас, карты Паскуалини и карты Виладестеса имеют общие черты в изображении Азорских островов, которые также можно найти в других картах, современных им или производных от них, таких как пятый лист Атласа Медичи и каталонские карты-портоланы Парижа и Неаполя. Острова, хотя и смещены на восток и чрезмерно "растянуты", занимают относительное положение, которое сильно напоминает центральную и южную части Азорского архипелага. На всех перечисленных картах Азорские острова изображены более или менее на том же меридиане, что и западные Канарские острова, и на румбе на север и северо-запад от центра около Лансароте и Фуэртевентуры, через группу Мадейры: хотя на самом деле нужно было бы держать курс на северо-запад, чтобы добраться до Азорских островов от Канарских островов, магнитное склонение, переменные ветры, незнакомые течения и картографическая ошибка (при условии, что все эти карты принадлежат к единой традиции), могут объяснить это различие. "Растянутость" архипелага по гораздо большей площади океана, чем в действительности, и преувеличенные размеры отдельных островов являются типичными чертами того периода и характеризуют, например, раннюю картографию Канарских островов. На всех картах, за исключением Каталонского Атласа, показаны восемь островов, которые имеют более или менее общую последовательность названий: в Атласе Медичи некоторые названия опускаются или объединяются: центральная группа из трех островов, например, называется "Insule de ventura sive de columbis", в то время как на большинстве карт "Ventura" и "columbis" или "li columbi" указаны в качестве названий двух островов группы. В Каталонском Атласе два южных острова, иначе называемые "Капрария" и "Лово", вообще отсутствуют, возможно, по небрежности. В "Libro del Conoscimiento" перечислены восемь островов с узнаваемыми одинаковыми названиями в кастильской или арагонской форме, как показано на картах.
   Для идентификации изображенных островов или, скорее, решения проблемы о том, можно ли их идентифицировать, наиболее важным из этих общих признаков является то, как они сгруппированы в поддающиеся определению группы. Чтобы понять значение этого, важно рассмотреть, как выглядят Азорские острова, если приближаться к ним с юго-востока под парусом. Первой встречается Санта-Мария, лежащая значительно южнее главного архипелага с небольшими островками Формигас у побережья на северо-западе. Сан-Мигель выглядит как относительно большой остров, обращенный "широкой стороной" к северу. Опять же на северо-западе центральная группа архипелага образована двумя небольшими группами: Пику, Фаял и Сан-Жоржи составляют более южную группу, Грасиоза и Терсейра лежат немного северо-восточнее по отношению к ней. За центральной группой дальше, на северо-западе, лежат Флорес и Корво.
   Как описанная таким образом реальность Азорских островов соответствует группировкам на ранних картах? К северу и востоку от центральной группы выделяются два острова, хотя и на сильно преувеличенном расстоянии, как и в действительности Терсейра и Грасиоза. Центральная группа образована тремя островами, которые могут соответствовать Пику, Фаялу и Сан-Жоржи. Остальные острова расположены примерно по оси с северо-запада на юго-запад. Один из них занимает относительно центральной группы положение Сан-Мигеля; остальные, расположенные значительно южнее, похожи на относительное расположение и размеры Санта-Марии и Формигаса. Флориш и Корву, которые на самом деле находятся значительно западнее остальной части архипелага, не упоминаются ни в одном источнике до середины пятнадцатого века 30.
   Одно дело, конечно, сказать, что изображенные на картах острова действительно напоминают Азорские острова, и совсем другое -- утверждать, что это сходство проистекает из реальных знаний; одно дело -- утверждать, что моряки того времени были способны открыть острова, и совсем другое -- продемонстрировать, что они действительно это сделали. Самые веские причины сомневаться в правильности карт кроются в сложности проверки их данных. Хотя некоторые из них имеют достоверные даты, в них могли внести изменения более поздние картографы; изображение на них Азорских островов, в частности, можно обвинить в расплывчатости, и многие острова смещены со своих истинных позиций. Более того, топонимика картографов четырнадцатого века является классической и мифологической, и включает множество явно гипотетических островов. Однако ни одно из этих предостережений не делает карты недействительными. Действительно, в изображении Азорских островов картографами нет ничего недостоверного. То, что Азорские острова появляются только в результате интерполяции, возможно, но маловероятно: Каталонский Атлас и карты Солера, которые представляют собой существенное свидетельство, не содержат ни намека на вмешательство более поздних картографов, а создатели карт четырнадцатого века вряд ли стали бы тратить впустую пергамент, чтобы предоставить интерполяторам пространство для работы: постепенно стало нормой выделять больше места для Атлантики - и это само по себе является убедительным свидетельством живучести интереса позднего средневековья к исследованию океана - но среди сохранившихся карт только на морской карте 1424 года из коллекции Джеймса Форда Белла, штат Миннесота, по-видимому, сознательно включено это пространство, чтобы быть заполненным позже. Сохранившиеся карты представляют собой лишь небольшую выборку тех, которые должны были быть доступны в далеко отстоящих друг от друга центрах: интерполяция должна была быть широко распространенной и систематической, чтобы дать такие последовательные результаты. Неточности в расположении островов вполне следовало ожидать: если бы они были полностью точными, это было бы верным признаком того, что рассматриваемые карты являются подделками, поскольку в тот период не было средств точного определения своего положения в море. Навигаторы могли приблизительно определить широту, а на наших картах широта всегда примерно правильная или, по крайней мере, находится в пределах погрешности, ожидаемой от картографов, которые полагались на показания, полученные без инструментов путем непосредственного наблюдения небесных тел невооруженным глазом 31. Точность определения долготы была неизвестна до шестнадцатого века. Что касается классической и мифологической топонимии карт, то это опять-таки именно то, чего можно было ожидать от того периода. Современная номенклатура не была зафиксирована вплоть до пятнадцатого века: карта четырнадцатого века, которая, казалось, предвосхищала ее, была бы весьма подозрительной. Ученые-картографы, получавшие отчеты мореплавателей о вновь открытых островах, естественно, присваивали им названия, которые, если и не были чисто описательными (как это было в некоторых случаях), то были взяты из существующих традиций. Что касается включения гипотетических островов, то не только в четырнадцатом веке подобные предположения наносились на карты так, как если бы они были фактами. Условные острова продолжали появляться на картах Адмиралтейства девятнадцатого века. Подлинные открытия, в свою очередь, имеют тенденцию порождать спекуляции, а условия Атлантики способствуют ложным наблюдениям 32. Появление на картах предполагаемых островов можно с таким же успехом рассматривать как свидетельство знания моряками Атлантики, как и их невежества. Наконец, влиятельное возражение С. Э. Морисона о том, что острова располагаются на наших картах по оси север-юг, просто неверно. Как мы видели, если не принимать во внимание Флориш и Корву, остальные острова сгруппированы и располагаются на картах таким же образом, с учетом преувеличения размеров и расстояний, как и в реальности. Существуют карты, на которых изображены острова восточной Атлантики с названиями, традиционно связанными с Азорскими островами, вытянутые с севера на юг, но все это работы пятнадцатого века или, как Пинелли-Валькенера и Комбитиса, ошибочно отнесены к четырнадцатому веку. Их схематичные изображения островов восточной Атлантики, возможно, в конечном итоге возникли в результате ранних попыток изобразить Азорские острова, но в течение XV века, очевидно, стали традиционными и схематичными 33.
   Остается одно существенное возражение против картографических данных: почему, если Азорские острова действительно были исследованы в четырнадцатом веке, не существует никаких документов того времени, кроме карт, которые прямо упоминали бы их? Очевидно, что следует отбросить традиции более позднего изобретения, которые в позднем средневековье заполонили Северную Атлантику воображаемыми предшественниками Колумба. Но неудивительно, что наши письменные источники игнорируют необитаемые острова: понятно, что они мало интересовали работорговцев, конкистадоров и миссионеров, которые, например, совершали описанные выше плавания на Канарские острова. Возможно, стоит отметить, что лицензии на плавание на Майорке, в которых говорится об "островах на западе", не исключают конкретно Азорские острова, но здравый смысл подсказывает, что они относятся к Канарским островам.
   Однако можно утверждать, что открытие Азорских островов было побочным продуктом плавания на Канарские острова, и придавать подтверждающую ценность предполагаемым путешествиям на Азорские острова свидетельствам о плаваниях на Канарские острова; другими словами, документы, относящиеся к Канарским островам, могут косвенно рассматриваться как свидетельство знания Азорских островов. В пользу этого предположения можно привести два обстоятельства. Во-первых, это огромные масштабы судоходства на Канарские острова и обратно в четырнадцатом веке; во-вторых, влияние атлантической ветровой системы. С момента открытия огромного массива документов о деятельности миссионерского престола Тельде и документа об экспедиции Хуана де Мора в 1366 году путешествие на Канарские острова больше нельзя рассматривать как случайное или спорадическое увлечение того периода. Как только это признается, начинает вырисовываться контекст, в котором можно понять открытие Азорских островов. Следует помнить, что большинство первых лицензий на плавание на Канарские острова относились к коггам, которые, как правило, были непригодны для лавирования против ветра. Хотя название "когг" было относительно новым, оно, по-видимому, не обозначало тип судна, отличающийся от традиционного средиземноморского navis (каталонский nau). Нет никаких оснований предполагать, что это не был корабль с прямым парусом. Оснащенные так, чтобы ловить попутный ветер, такие суда могли возвращаться с Канарских островов только одним из двух способов: они могли ограничить навигацию домой самым благоприятным зимним сезоном, когда юго-западные ветра бывают достаточно часто, чтобы обеспечить безопасный переход. Действительно, судя по тому, что нам известно о времени некоторых ранних путешествий, это, по понятным причинам, был наиболее предпочтительный метод и маршрут. Но, учитывая частоту плаваний, продолжительность периода, в течение которого они осуществлялись, и ненадежный характер ветров, неразумно предполагать, что альтернативный маршрут, использующий характер преобладающих ветров, также не использовался. Это означало отправиться на север в поисках западных ветров, которые могли бы привести мореплавателя домой. Такой курс касался бы Мадейры или огибал ее, и, как правило, было бы целесообразно, если не всегда необходимо, достичь широты Азорских островов, прежде чем поворачивать на восток. Тот же обратный маршрут хорошо известен для некоторых плаваний в Гвинею в пятнадцатом веке. На фоне нынешних знаний о частых плаваниях на Канарские острова открытие Азорских островов примерно в то же время кажется естественным и даже неизбежным. Этот процесс можно сравнить с открытием португальцами Бразилии в 1500 году в ходе широкого захода в южную Атлантику в поисках западных ветров, которые могли бы пронести флот вокруг мыса Доброй Надежды. Это, в большем масштабе и в обратном порядке, было отражением путешествия, которое могли совершить майоркинские когги по возвращении с Канарских островов в Северной Атлантике в четырнадцатом веке, подобно отражению в зеркале для бритья.
  
   "Неизвестные кормчие"
  
   Если признать, что Атлантическое Средиземноморье было открытием четырнадцатого века, необходимо решить проблему того, как это было сделано. Часто предполагается, что такие подвиги океанского мореплавания были недоступны кораблям и людям того времени, но если на этих основаниях игнорировать свидетельства об этих плаваниях, то было бы также необходимо отвергнуть достижения Колумба, чьи методы навигации были столь же несовершенными. Настоящая проверка технологии заключается не в том, насколько она сложна, а в том, насколько она практична. Средневековые мореплаватели уже в четырнадцатом веке владели техникой, отличной, конечно, от техники их преемников, но никоим образом не соответствующей их целям. Их исследование Атлантики было плодом скромных чудес высоких средневековых технологий: когга, компаса, карты-портолана и примитивной навигации по звездам, не с помощью инструментов, а невооруженным глазом. Сохранившиеся картографические данные согласуются с наблюдениями мореплавателей, ориентировавшихся с помощью счисления, дополняющих свои расчеты такого рода оценками широты. Их достижения стали возможными благодаря итальянскому (главным образом генуэзскому) и майоркинскому мастерству, искусству "морских исследователей" (sabedores do mar), столь высоко ценимым португальской короной.
   Если рассматривать их вместе с ранними конкистадорами и колонизаторами, которые составляют тему других глав, то кажется, что они демонстрировали мотивы и источники вдохновения, аналогичные тем, о которых обычно говорят, что именно они вдохновили великую "эпоху экспансии" Западной Европы в шестнадцатом веке. Они часто приезжали из мест с недавней историей крестовых походов, таких как Майорка, или имели личный опыт крестовых походов, как Гадифер де ла Саль и Хуан Мора. Они иногда были бедными дворянами или даже младшими отпрысками королевских семейств, спасавшимися от общества ограниченных возможностей дома. Они искали "золотые пути", как Жауме Феррер, или "пути специй", как Вивальди, или рабов, как семья Лас Касас из Севильи. Они стремились воплотить рыцарскую басню, завоевать феодальные владения или создать королевства, как потенциальный завоеватель Канарских островов Луис де ла Серда, которого называли "принцем удачи", или партнер Ла Саля Жан де Бетанкур, который сам провозгласил себя "королем Канарских островов" на улицах Севильи. Или же они были миссионерами или мирянами, склонными к евангелизации, как Дориа и Сегарра. Они пришли из мира, пропитанного рыцарской романтикой и идеализацией приключений, и носили имена из рыцарских романов, такие как Гадифер и Ланселот. Они стремились к славе, но большинство из них были забыты. Внося свой вклад в картографирование Атлантического Средиземноморья, они открыли этот регион для некоторых из наиболее радикальных и влиятельных экспериментов по созданию колониального правительства и общества, когда-либо предпринимавшихся внутри латино-христианского мира. Пришло время более внимательно взглянуть на эти эксперименты и на тигель, в котором они проходили.
  
   7. Атлантический тигель
  
   Африканская Атлантика в четырнадцатом веке была продолжением западного Средиземноморья. Инициативы в освоении этого района исходили от наиболее активных морских держав западного Средиземноморья -- Генуи, Арагонской короны и, всё чаще, Португалии. Колонизация портов Магриба шла по традиционным торговым направлениям, предварительно измененным Арагонским протекторатом в восточном Магрибе. В пятнадцатом веке, однако, произошли радикальные новые изменения, которые, без преувеличения, можно сказать, привнесли в историю средневековой колонизации черты, присущие Атлантике.
   Это не значит, что преемственность колониального опыта от Средиземноморья до Атлантики была нарушена; скорее, традиция была динамичной и адаптируемой к новым условиям окружающей среды. Среда новых колониальных театров пятнадцатого века -- Канарских островов, архипелага Мадейра, Азорских островов и островов Зеленого Мыса -- была непохожа на среду Средиземноморья. Климатически они были совместимы с более ранним опытом; ранние циклы выращивания зерновых культур и сахара отражали как опыт производителей западного Средиземноморья, так и потребности рынков западного Средиземноморья. Однако с демографической точки зрения и с точки зрения доступной рабочей силы атлантические архипелаги представляли собой новые особенности. За исключением Канарских островов, они были необитаемы; а первые колонизированные Канарские острова -- Лансароте, Фуэртевентура и Йерро -- были редконаселенными. Таким образом, заселение этих островов неизбежно сформировало модель колонизации общинами поселенцев, которые ввели систему эксплуатации, беспрецедентную в предыдущей истории региона.
   Это можно справедливо противопоставить средневековому, средиземноморскому фону, где колониальные модели принимали другие формы: городскую и "аристократическую" колонизацию; "латинские кварталы" и фундуки; замки и анклавы крестоносцев или наемников правящих групп, таких как Каталонская компания или знать Латинской империи; или купцов-конкистадоров, таких как Джустиниани на Хиосе или венецианских властителей на Крите; короче говоря, элит, которые захватили или модифицировали существующие модели эксплуатации, организации рынка или порабощения существующей рабочей силы. В начале и середине пятнадцатого века колонизация Канарских островов, Мадейры или Азорских островов по своему характеру была ближе к заселению Пиренейского полуострова в ходе завоеваний мавров - то, что Санчес-Альборнос называл "гигантским и непрерывным процесс колонизации"1. В частности, как мы видели, у колонизации Атлантики был прообраз в тех частях Пиренейского полуострова, которые граничат с Атлантикой, или в долинах рек, впадающих в этот океан, тогда как в восточной Испании, где была сосредоточена существующая рабочая сила мавров, колонизация была менее интенсивной на низких социальных уровнях и более соответствовала "Средиземноморскому" образцу. Атлантическая модель, сложившаяся на архипелагах, заселенных в начале пятнадцатого века, была в определенных нами отношениях также типичной для некоторых частей Нового Света. Во второй половине пятнадцатого века эксплуатация другого нового архипелага, островов Зеленого Мыса, и островов Гвинейского залива с помощью "плантационных" методов и эксплуатации рабского труда предвещала еще одну особенность некоторых колониальных обществ Нового Света.
   Осознание особенностей колонизации Атлантики проясняет еще одну крупную проблему того периода: почему - учитывая важность итальянского, особенно генуэзского, и, в некоторой степени, майоркского капитала и опыта, - колонизация "Атлантического Средиземноморья" была в основном делом рук народов с небольшим колониальным опытом в Средиземноморье -- португальцев и кастильцев. Группы обоих этих народов в течение четырнадцатого века постепенно или с перерывами приближались к цели исследования и колонизации Атлантики, возможно, под влиянием силы традиции "Реконкисты", которая приучила их к колониальным подвигам и обеспечила концептуальную основу, в которой можно было бы оправдать и понять завоевания Африки и Атлантики. Не менее важное значение имело растущее взаимопроникновение португальской и кастильской экономик с торговым миром западного Средиземноморья и, в частности, растущее присутствие и влияние генуэзских купцов-поселенцев на Пиренейском полуострове. Первые пробные шаги Португалии и Кастилии в западном Магрибе и Африканской Атлантике в четырнадцатом веке понятны только на этом фоне.
  
   Начало четырнадцатого века
  
   В 1345 году король Португалии заявил, что "обратил взоры наших мыслей" на покорение Канарских островов и отправил с этой целью экспедицию 2. Возможно, это была та же самая экспедиция, которая описана в рукописи Боккаччо и отнесена, быть может, неточно, к 1341 году; однако внутренние свидетельства сохранившегося отчета, в котором упоминается военное снаряжение на борту кораблей, предполагают не что иное, как вооруженную разведку, возможно, по частной инициативе работорговцев и купцов 3. В любом случае примечательно, что португальский интерес к островам проявился уже на столь раннем этапе. Примерно в то же время проекты завоевания Канарских островов обсуждались в других частях западно-средиземноморской Европы. Португальский монарх был заинтересован в представлении своих планов как планов завоевания с целью предъявления первоочередных претензий на острова. Но в случае с одним из майорских плаваний в 1342 году намерение завоевать часть архипелага, по-видимому, прямо записано в королевской лицензии, выданной 16 апреля Франсесу Десвалеру и его спутникам, на посещение некоторых недавно открытых островов, "обычно называемых Счастливыми Островами". Лицензиаты обещали, что если они захватят какой-либо остров или часть острова, они признают короля Майорки сюзереном, от которого они будут держать завоеваннные земли в качестве ленов и которому будут приносить оммаж. Уголовная юрисдикция и право апелляции будут сохранены за короной 4. Появление на раннем этапе "феодальной" модели управления завоеваниями Атлантики создало тему, которая оставалась характерной для Канарских островов, по крайней мере, вплоть до пятнадцатого века, и в некоторой степени в других части Атлантики гораздо дольше. В остальном последствия экспедиции Десвалера были недолговечными. К октябрю 1342 года она вернулась на Майорку (таким образом, она продлилась всего один навигационный сезон), по крайней мере, один из ее предводителей был мертв, и никаких ощутимых успехов она не принесла.
   Следующей попыткой завоевания, о которой у нас есть конкретные сведения, была попытка Луиса де Ла Серда в 1344-1345 годах под эгидой Климента VI. Включение средиземноморского острова Халита в предполагаемое княжество, переданное кастильскому авантюристу, может указывать, как мы предположили, на попытку торговли золотом в Сахаре. С точки зрения Папы, это могло означать двусторонний крестовый поход в Северную Африку и возможность расширить наследие Святого Петра. Будущим участникам были дарованы индульгенции, эквивалентные тем, что получали участники крестового похода; и снова была принята феодальная модель владения: княжество "Фортунии" должно было принадлежать папе. Выбор де ла Серды, изгнанника, ставшего жертвой династической нестабильности в Кастилии, без сомнения, в чем-то обусловлен его собственной инициативой, в чем-то его королевской кровью ("de stirpe ac domibus processit regalibus", как выразился Папа Римский), и в чем-то, возможно, связан с его иберийским происхождением. Это помогло воплотить идею завоевания Канарских островов в орбиту Кастилии (родного королевства Луиса), а также, возможно, и Франции (места его ссылки). Отвечая в марте 1345 года на просьбу Папы Климента о помощи в проекте, Альфонсо XI Кастильский заявил о притязаниях кастильцев на завоевание. Действительно, распространяя письма и буллы по этому вопросу по всему западному Средиземноморью, Климент VI, должно быть, способствовал распространению знаний о Канарских островах в целом. Но, несмотря на восторженные предзнаменования, сопровождавшие этот проект - Петрарка описал грозу, которая разразилась во время инвеституры Луиса, а летописцы всего латинско-христианского мира сообщили об этом событии - фактический результат был разочаровывающим. Де ла Серда никогда не увидел атлантической части своих сеньорий. Традиционно считается, что от его имени на острова отправилось не более одной экспедиции, отплывшей из королевства Арагон, но современных свидетельств этому нет. После своей смерти "Людовик Испанский" завещал своему наследнику пустой титул на Канарские острова. Его вмешательство в историю завоеваний было в лучшем случае стимулом для других; в худшем случае, из-за его провала, оно стало препятствием 5.
   Насколько нам известно, в течение целого поколения после этого эпизода не было больше попыток силой отобрать острова у их жителей. Завоевание было отдано духовным завоевателям - по большей части майоркинским миссионерам, сосредоточившим свои усилия на Гран-Канарии. Работорговцы и, возможно, рыбаки предположительно часто посещали острова, но никаких сообщений о возобновлении попытки завоевания не сохранилось до 1370 года, когда, по-видимому, был достигнут первый частичный или временный успех, хотя исчезновение оригинальных документов, которые представляли собой доказательства, поставило под сомнение весь эпизод. Согласно предполагаемым копиям, подлинность которых вызывает много споров, 29 июня 1370 года король Португалии подарил два острова, которые он назвал Носса-Сеньора-а-Франкуа и Гумейра, Лансароте да Фрамкуа, который назван "адмиралом" и "нашим вассалом", и который якобы открыл и завоевал острова, о которых идет речь, для португальского короля ("trobou e nos gaanou"). Интерпретация, согласующаяся с другими известными фактами истории островов, заключается в том, что в ходе этого "завоевания" на Лансароте была возведена башня, приписываемая более поздними конкистадорами Лансароте Малочелло, который, возможно, был тем самым "Лансароте да Фрамкуа", которому было сделано дарение в 1370 году. Прозвище "да Фрамкуа" могло относиться к островной сеньории, часть которой адмирал, возможно, пожелал посвятить Богоматери под этим названием из соображений личной преданности или даже, возможно, в результате пребывания на французской службе, хотя нет убедительных доказательств связи Малочелло или любого другого "Ланселота", о котором здесь может идти речь, с Францией. Согласно этой интерпретации, остров "Носа Сеньора" - это Лансароте, как предполагается в примечании на полях к утерянному документу. Поскольку топонимия Канарских островов еще окончательно не утвердилась, нет необходимости предполагать, что "Гумейра" был островом, который мы теперь называем "Гомера", но баланс вероятностей, похоже, склоняется именно в эту сторону, поскольку картография того времени определила более или менее точное положение и присвоила более или менее стандартные названия всем остальным крупным островам архипелага. Другие копии документов, относящихся к этой сеньории, 1376 и 1385 годов, того же происхождения, что и копии 1370 года, претендуют на то, чтобы показать, что Лансароте да Фрамкуа продолжал удерживать или пытался удерживать по крайней мере часть своих островных владений и погиб, защищая их на Лансароте в 1385 году или незадолго до него. Это напоминает традицию, согласно которой Лансаротто Малочелло провел около двадцати лет на острове, который теперь носит его имя 6.
   К моменту своей смерти он в течение как минимум десяти лет оспаривал владения у кастильских захватчиков, а также у коренных канарцев, в том, что в документе 1376 года называлось "ficada guerra que ouve com os ditos gaanchos e Castellanos" ("длительная война, которую он вел против упомянутых канарцев и кастильцев"). Было естественно, что интерес кастильцев к островам возрос. В экспедицию, предположительно отправленную в 1341 году, входили кастильские моряки, и именно через Севилью новости о ней были переданы в Италию. В 1344 году Папа передал острова принцу кастильского происхождения в ленное владение. В ответ на это событие в следующем году кастильский король заявил о своих правах на завоевание архипелага на том ложном основании, что острова вместе с большей частью материковой части Африки принадлежали его отдаленным вестготским предшественникам и что "королевства Африки являются нашими завоеваниями"7. В третьей четверти века майоркинские и каталонские миссионеры, должно быть, часто проплывали через кастильские воды, чтобы добраться до островов. А португальская оккупация вполне могла сделать Канары театром войны между Португалией и Кастилией в 1370-х годах, когда по традиции на острова отправлялись экспедиции из Севильи.
   Подобные экспедиции, если они действительно имели место, могли быть не чем иным, как набегами за рабами, спонсируемыми севильскими купцами. Однако к 1390-м годам в Севилье начал объединяться консорциум сторон, заинтересованных в защите прав на архипелаге. В 1390 году Гонсало Перес де Мартель запросил королевского разрешения на попытку завоевания. Согласно традиции, записанной в шестнадцатом веке, Энрике III в том же году предоставил право на завоевание севильскому дворянину Фернану Пераса. Интересы семьи Пераса объединились в 1393 году с интересами Гусманов, графов Ньеблы, в экспедиции (без сомнения, типичной для других примерно того же периода), которая причинила большие разрушения и захватила много рабов. Согласно сообщению в "Хронике Энрике III", севильские и баскские моряки отправились в это путешествие, в результате которого на Лансароте были захвачены местный вождь и его супруга, и доложили королю, "как легко было бы завоевать эти острова, если бы такова была его милость, и при небольших затратах"8. Это было своего рода бойкое предсказание, которое соблазнило многих конкистадоров на ужасную судьбу в ходе кастильской заморской экспансии.
   С этого времени на Канарских островах не велось никакой деятельности без какого-либо кастильского или даже севильского участия. Однако, возможно, неудивительно, что первое завоевание, установившее на островах прочное европейское присутствие, произошло не со стороны Кастилии или какой-либо другой стороны, проявлявшей интерес к ним сразу после повторного открытия, но из Франции. До тех пор, пока вторжение Генриха V не нарушило развитие региона, Дьепп был одним из наиболее подходящих портов Европы для дальнего судоходства, а рыбаки и торговцы северной Франции были одними из самых путешествующих людей. В частности, дьепцы, возможно, уже были знакомы с широтами Канарских островов 9. В 1390 году герцог Бурбон подготовил экспедицию в Берберию, которую ее рыцарственные французские участники понимали как новый крестовый поход в духе Людовика Святого, но вероятно, ее генуэзские инициаторы предназначали для других целей. Аль-Махдия, цель нападения, заслужила репутацию гнезда корсаров, которых Генуя хотела искоренить. Кроме того, генуэзцы, возможно, хотели уравновесить преобладание каталонцев в королевстве Хафсидов демонстрацией собственной силы. Эта экспедиция обычно считается лишенной последствий. Мусульманские летописцы практически проигнорировали это. До XIX века Франция больше не предпринимала попыток возобновить политику Сент-Луиса в Магрибе. Но, очевидно, были французы, которые после этого опыта почувствовали вкус к магрибскому золоту.
  
   Бетанкур, Ла Саль и Пераса
  
   Среди людей, заключивших контракт на участие в экспедиции Бурбона против Аль-Махдии, были двое, которым предстояло сыграть решающую роль в создании Атлантического Средиземноморья: Жан де Бетанкур, сеньор Грейнвиля в Нормандии, и Гадифер де ла Саль, из младшего рода благородной пуатевенской фамилии, который служил при дворе Филиппа Смелого, а затем стал королевским камергером и сенешалем Бигорра. Луис де ла Серда уже объединил амбиции в Берберии и на Канарских островах, и, возможно, герцогская экспедиция в Берберию направила мысли Бетанкура и Ла Саля к одной и той же зоне. Возможно, часть вдохновения и, конечно же, часть средств на их предприятие исходила от Роберта (прозванного Робином) де Бракмона, камергера герцога Орлеанского, который хорошо знал Испанию благодаря своему участию в дипломатических миссиях. Он приходился Бетанкуру двоюродным братом по линии матери конкистадора, Марии де Бракмон. Другая нить родства связала его с Канарскими островами через женитьбу на Инес, сестре Диего Уртадо де Мендоса, адмирала Кастилии, две дочери которого от любовницы из рода Перасы вышли замуж за членов семьи Лас Касас, которая, в свою очередь, была связана брачными союзами с домами Гузманов и Пераса. Эти семьи были одними из главных героев севильской экспедиции 1393 года на острова и сохранили интерес к завоеванию. Женитьба Бракмона на Инес де Мендоса состоялась в 1393 году в Кастилии, где у него появилась возможность услышать об усилиях Севильи на архипелаге. Без кредита от Бракмона Бетанкур, возможно, никогда бы не предпринял попытку завоевания. По пути на острова он или Ла Саль с неизвестной целью посетили Севилью. Позже они завербовали там помощников. Первый епископ кафедры, основанной в результате их завоеваний в 1405 году, был членом клана Лас Касас. И именно от Хуана де Лас Касаса, племянника по браку Робина де Бракмона, был отправлен на острова корабль во время присутствия французской экспедиции. В совокупности эти факты позволяют нам увидеть предприятие Бетанкура в его кастильском и, в частности, севильском, а также французском контексте 10.
   Возможно, именно притяжение, которое обычно существует между противоположностями, заставило Бетанкура и Ла Саля связать свои судьбы в попытке завоевать Канарские острова. Гадифер, не имевший собственного наследия, по сути был авантюристом, который однажды уже сражался на границах христианского мира в качестве крестоносца в Пруссии. Безрассудный и непредусмотрительный, прямолинейный и доверчивый по натуре, он никогда не принимал никаких мер предосторожности для защиты своих интересов и никогда не приобретал никакого богатства. Он был пропитан традиционным мирским благочестием и рыцарским романтизмом, который звучит в самом его имени - предвоплощение Дон Кихота с "островными" амбициями Санчо Пансы. Бетанкур был более практичным партнером. Для него завоевание было, возможно, такой же финансовой авантюрой, как и рыцарской эскападой. Вполне возможно, что он был по уши в долгах, задолжал штрафы за нарушение святости убежища и правонарушения, совершенные примерно в 1399 году, и ему грозили судебные иски в связи с его имуществом и с актом пиратства, в котором он участвовал в отношении английского корабля, после официального прекращения военных действий между Францией и Англией. Действительно, в сложившихся обстоятельствах его отъезд на Канары чем-то напоминает бегство. Он перетасовывал свои финансы, как карточный шулер, смешивая частные займы, отчаянно реализуемые мелкие активы и сомнительно перепроданные крестоносные индульгенции, не обращая внимания на права своей жены и наследников. Этот дух "хватай и беги" был типичен для многих более поздних конкистадоров и жителей атлантического пограничья. И все же Бетанкур никогда не упускал из виду путь к возвращению на родину. Он успешно приспособился, когда англичане завоевали Нормандию, ловко лишил своих товарищей по оружию какой-либо доли в добыче на Канарских островах, защищал наследство, которое он оставил после себя в Грейнвилле, от всех желающих - англичан, кредиторов, двоюродных братьев - и осуществлял всю авантюру на Канарах как будто больше ради выгоды, чем ради славы 11.
   Хотя большинство аспектов их экспедиции окутано мраком, баланс вероятностей таков, что, если бы первоначальное намерение было выполнено, Бетанкур и Ла Саль завоевали бы и колонизировали Канарские острова как французское феодальное владение. "Канарец", хроника их деяний, отчасти носит характер апологии, потому что их усилия в конечном итоге принесли больше пользы Кастилии, чем Франции. Французские послы в Лейлингене сообщили англичанам об их путешествии, что показывает, что оно было совершено с ведома французского короля. По словам Энрике III Кастильского, именно по приказу короля Франции они сначала отправились на острова 12.
   Первоначальный французский характер завоевания вскоре был подорван насущными и практическими проблемами обеспечения материальной помощи и близкой опорной базы. Кастильская помощь и зависть, французская озабоченность и безразличие определили будущий курс подчинения островов. Авантюристы полагались на кастильскую помощь, и это было неизбежно. Мало того, что финансовая основа экспедиции была нестабильной; задержки в пути и разногласия между предводителями и их составом едва не сорвали предприятие еще до прибытия на острова: из 280 первоначальных рекрутов только 63 завершили путешествие. Группа покинула Ла-Рошель 1 мая 1402 года. Восемь дней были потрачены на споры между командой. В Кадисе они попали под подозрение в пиратстве. Гадифер де ла Саль был арестован в Пуэрто-де-Санта-Мария и освобожден только после допроса королевским советом и переговоров неустановленного характера в Севилье. Когда, после того как завоеватели обосновались на Лансароте, Бетанкур, будучи не в состоянии сражаться, вернулся в Кастилию, чтобы получить помощь, Энрике III заявил, что завоевание до сих пор осуществлялось под его собственной "коммендацией и защитой". Он разрешил снабдить Бетанкура припасами и запретил своим подданным наносить ущерб интересам нормандца. К ноябрю 1403 года Бетанкур, который надолго задержался в Испании, к большому огорчению изолированного и осажденного Гадифера, фигурирует в кастильских документах как "Сеньор Канарских островов, мой вассал". Хроники его сторонников признают, что в Кастилии он принес оммаж за семь обитаемых островов; и еще один акт вассалитета, совершенный им перед преемником Энрике в Вальядолиде в июне 1412 года, был записан в Кастилии 13.
   Оправдание Бетанкуром своего подчинения напомнило основания, на которых Португалия претендовала на право завоевать острова в предыдущем столетии: "Упомянутые острова находятся ближе к нам, чем к любому другому государю", - сказал португальский король Клименту VI. Это было совершенно неточно, но такими же были и предполагаемые слова Бетанкура, обращенные к Энрике III: "Вы король и господин всех окрестных земель и ближайший христианский король" 14. В целом кастильская юриспруденция не принимала подобные аргументы, основанные на территориальной близости: Алонсо де Картахена, один из самых выдающихся кастильских юристов того времени, отрицал их применимость к разногласиям Португалии с Кастилией по поводу прав на Канарские острова 15. Но для Бетанкура значение относительной близости Кастилии было, вероятно, скорее практическим, чем юридическим. Как объяснил "Канарец" в поздней редакции, подготовленной семьей Бетанкур:
   "Если бы упомянутый сеньор Бетанкур нашел какое-либо вспоможение во Французском королевстве, не должно быть сомнения, что тогда или вскоре после этого он пришел бы к взаимопониманию, особенно относительно упомянутых Канарских островов... И более того, по совету своего государя и суверена, короля Франции, его намерение было и остается продолжать дело дальше; но без посторонней помощи он не мог даже удержать свое положение"16.
   Гадифер де ла Саль поссорился с Бетанкуром и отказался от участия в авантюре после того, как последний завершил свою капитуляцию перед Кастилией, возможно, не столько из-за негодования по поводу связи с Кастилией, сколько потому, что Бетанкур принес оммаж только от своего имени, тем самым лишив Гадифера каких-либо прав на завоеванные земли и любую долю в плодах предприятия. Считалось, что Гадифера возмутил акт принесения оммажа иностранному королю: это не противоречило его характеру. Но версия "Канарца", благоприятная для Гадифера, обвиняет Бетанкура не только в том, что он подчинился Энрике III, но и в том, что "он называл себя повелителем указанных островов". По версии, благоприятствующей Бетанкуру, основанием жалобы его коллеги было то, что он желал "получить часть названных Канарских островов". В уста Гадифера ее автор вложил слова: "Есть одна вещь, которая мне не нравится. Ибо вы уже принесли оммаж королю Кастилии за Канарские острова и называете себя господином их всех". Таким образом, существует область совпадения, как бы ядро совместимости между двумя версиями, которое позволяет предположить, что возражение Гадифера, возможно, было не столько принципиальным, сколько временным: изолированный на Канарских островах, он упустил шанс принести оммаж Энрике совместно с Бетанкуром. Стоит также отметить, что версия хроники, поддерживающая Бетанкура, гораздо более красноречиво говорит о скрытом отказе экспедиции от верности Франции, чем версия, поддерживающая Гадифера. Спор между двумя завоевателями начался с фракционной борьбы между их последователями во время путешествия; но он стал резким, когда Бетанкур не смог обеспечить своего товарища продовольствием из Кастилии.
   Принятие Бетанкуром кастильского сюзеренитета было чревато последствиями для будущего. Отныне Кастилия должна была занять привилегированное положение в атлантической экспансии. В долгосрочной перспективе Канарские острова оказались наиболее важными из атлантических архипелагов в стратегическом плане, поскольку система ветров связывала их с Новым Светом. "Переключение" Бетанкура с французской на кастильскую лояльность предполагает проблемы, сравнимые с проблемами константинопольского и тунисского крестовых походов тринадцатого века: было ли это результатом сговора или специальной уловки? Независимо от того, обдумывал ли Бетанкур заранее кастильский "вариант", это был единственный доступный ему ресурс к моменту его прибытия на острова. Экспедиция была серьезно недофинансирована: Бетанкур едва сводил концы с концами, продавая недвижимость в Париже и взяв крупные займы у Робена де Бракмона. После дезертирства в пути он испытывал серьезную нехватку личного состава. Припасы и людей, а также королевское покровительство и денежные средства можно было получить только в Кастилии.
   Проблема с колонистами могла иметь решающее значение; ее следствием, по-видимому, было то, что Бетанкур основал отчетливо испанскую колонию в своей островной сеньории. В состав первоначальной экспедиции входили в основном нормандцы и гасконцы (кажется, действительно гасконцы, а не запиренейские баски, поскольку упомянутые имена французские), а также несколько анжуйцев и пуатевинцев. Также в ее составе были женщины, как мы знаем, благодаря утверждению хронистов о том, что некоторые испанцы пытались их изнасиловать 18. Но те, кто первоначально начал это предприятие, мало что внесли в процесс колонизации. Бетанкур действительно предпринял последующие попытки вербовки в Нормандии: последний остров, который он аннексировал, Йерро, был заселен 160 нормандцами, которых предоставил племянник и администратор Бетанкура Матье. У него также были агенты, торговавшие индульгенциями на землях, подвластных Бенедикту XIII между 1411 и 1414 годами: эта попытка, возможно, позволила привлечь больше рекрутов из более широкой области. Но уже во времена Бетанкура Кастилия и особенно Севилья, по-видимому, были наиболее продуктивным источником 19.
   Это влияние Севильи было подтверждено условиями соглашения от 15 ноября 1418 года, по которому Матье Бетанкур отказался от большей части своих прав (и, сверх того, от прав своего дяди) на острове в пользу графа Ньеблы. И Матье, и Жан описаны как "граждане Севильи"; утверждалось, что граф подходил на эту роль благодаря своей знатности, власти и королевской крови; его намерению завершить завоевание островов и исполнить желание Жана обратить жителей в христианство; целого ряда услуг, оказанных им Бетанкурам - здесь, без сомнения, намек на помощь семейств Гусман-Пераса-Лас Касас в завоевании; и его готовности продолжать службу в будущем. Неизвестно, привез ли Ньебла новых колонистов. Но члены семей Лас Касас и Пераса, получившие в следующем десятилетии права на владение островами как от Ньеблы, так и непосредственно от короля, активно способствовали заселению и пытались расширить завоевание. Ко времени появления первых сохранившихся документов с островов в середине пятнадцатого века язык был кастильским, а институты - полностью, безошибочно кастильскими. Единственным пережитком "нормандского" завоевания были кастильские версии нескольких французских личных имен 20.
   Однако Бетанкур оказал огромное влияние на общество и экономику завоеванных им островов. Маловероятно, что он задумывал завоевание прежде всего как колониальное предприятие. Не только "Канарец", но и документы папского происхождения (например, буллы об индульгенциях и материалы, относящиеся к основанию епархии Рубикона), а также соглашение с графом Ньебла, все подчеркивают религиозный мотив: "обратить туземцев", как просто выразился король Энрике 21. "Канарец", произведение духовного авторства, выражает тот же мотив с известной долей правдоподобия: Бетанкур и Ла Саль "предприняли это путешествие во славу Божью и для приумножения нашей святой веры" 22. Следует, однако, сказать, что эти претензии, хотя и не обязательно неискренние, имели для конкистадоров большое значение как оправдание сомнительного в других отношениях предприятия. Права язычников на неограниченный суверенитет были предметом многочисленных дискуссий. Но право христиан завоевывать их, за исключением случаев серьезной провокации, не было общепризнанным. Подчеркивая упорство их неверия, подразумевая, что из-за разнообразия их обычаев они находятся вне защиты естественного права, и провозглашая евангелизационные мотивы завоевателей, авторы "Канарца" явно стремились оправдать, возможно, несправедливую войну. Туземцы "злодеи, не признают своего создателя и живут отчасти как звери", -- заявили они в типичном отрывке 23. Ссылка на звериные привычки должна была быть легко понятна современному читателю как своего рода "кодекс" поведения - особенно сексуального, - нарушающий закон природы: последователи "звериного" инстинкта принадлежали к более низкой категории созданий, чем те, кто придерживался закона.
   Какова бы ни была заслуга их благочестивых притязаний, нет никаких оснований сомневаться в силе другого мотива, который "Канарец" приписывает Бетанкуру и Ла Салю: найти "Золотую реку". Знания авантюристов о регионе, куда они плыли, были получены из "Libro del conoscimiento de todos los reynos", источника, на который ссылается "Канарец" и который приукрашивает миф о "Золотой реке" множеством обстоятельных подробностей -- как вымышленных, так и заимствованных из других трудов -- о легкости, с которой можно было добыть изобилие золота 24. Подобно жителям магрибских фундуков и более поздним португальским мореплавателям, исследовавшим западноафриканское побережье, Бетанкур и Ла Саль были одержимы золотой лихорадкой позднего средневековья. В отличие от своих спонсоров из Севильи, они, похоже, не очень интересовались рабами.
   Хотя поначалу под их командованием находилась большая экспедиция, в состав которой входили женщины, колонизация не была основной целью Бетанкура и Ла Саля; и только с 1405 года, когда надежды на легкое завоевание или стремительный налет на источники золота угасли, колонизация началась всерьез, с интенсивной "рекламной акции" Бетанкура в Нормандии и западном Средиземноморье. Уже тогда он отдавал предпочтение для своей колонии таким мастерам, как плотники и каменщики - потенциальным создателям укрепленной базы вроде той, что приписывают Малочелло. Как и португальцы следующего поколения, он обратился к колонизации ради получения прибыли как к побочному направлению поисков золота, не упуская при этом из виду долгосрочную цель. Целесообразность истоков программы колонизации ярко иллюстрирует предложение, приписываемое Гадиферу де Ла Салю в "Канарце". Говорят, что чтобы избежать логистических проблем, связанных с завоеванием, он призвал своих товарищей "убить всех [туземных] мужчин, забрать их женщин... и жить как они"... "Стать аборигенами", предвещаемое здесь, оставалось вариантом на протяжении всей последующей истории европейской колонизации в районах, населенных "дикарями".
   Однако тип колонии, основанной Бетанкуром, не соответствовал этому отчаянному плану. Судя по всему, практически все туземцы вымерли или были увезены в рабство за границу, причем женщины вместе с мужчинами. Вместо них потребности нового общества в рабочей силе удовлетворяли крестьяне-поселенцы, а женщин привозили извне: например, среди первых поселенцев Йерро было 23 "молодые жены". На островах, завоеванных Бетанкуром, не было крупных собственников, хотя с 1480-х годов элита крупных землевладельцев появилась на других островах архипелага. Бетанкур распределил земли Лансароте, Фуэртевентуры и Йерро среди своих крестьян и ремесленников в рамках "un veritable repartimiento", то есть раздела недвижимой добычи, подобного тому, который был характерен для отвоевания большей части Пиренейского полуострова. По крайней мере, поздняя и пристрастная версия хроники под названием "Канарец" приписывает ему такое разделение: "И каждому он отдал часть земель, поместий и жилищ (logis), исходя из того, что было, по его мнению, наиболее разумно и на что каждый мог рассчитывать по своему положению". Хроника переходит от фактов к суждениям, когда добавляет: "И он так это сделал, что никто не остался недоволен" 25. Поселенцы привезли с собой зерновые культуры, скот и домашний образ жизни; они не только не стали "туземцами", но и подражали обществу метрополии.
   Это было то, что Бродель назвал колонизацией "avec des gros bagages" ("с большим багажом" (фр.)). Первая атлантическая колония принадлежала к основному направлению позднейшей колониальной истории, к миру ностальгии любителей заката. К концу пятнадцатого века в самой отдаленной колонии христианского мира, в Сан-Себастьян-де-ла-Гомера, самой западной глубоководной гавани известного мира, откуда Колумб отплыл в свое первое исследовательское плавание, была построена приходская церковь соборных пропорций, глядевшая на Атлантику готическими глазами. Ее первоначальный портал все еще можно посетить, он встроен в структуру более поздних построек, напоминая о столичных претензиях первобытного фронтира. На восточных островах, и особенно в двух главных колониях Бетанкура -- Лансароте и Фуэртевентуре (которые никогда не получали прямой выгоды от сахарного бума, обогатившего западные острова в последние годы пятнадцатого века), такие претензии поддерживались на фоне изнурительной бедности. Несмотря на романтические иллюзии, с которыми их связывали в рыцарских сказках, острова в позднем средневековье обычно позволяли вести только бедную и нестабильную жизнь, если только они не производили редкие товары, как Хиос, или минеральные богатства, как Сардиния, или специализированные культуры, как Сицилия и Кипр. Колонии, основанные Бетанкуром, не имели таких преимуществ. В самых ранних сохранившихся самохарактеристиках жители Лансароте называли себя "бедными, несчастными и нуждающимися людьми", жертвами скудных урожаев, редких дождей и экономической чрезмерной зависимости от коз 26. Они умоляли короля Кастилии предоставить им услуги нотариуса в их иске против их сеньоров, поскольку они не могли найти среди себя достаточно грамотных людей, чтобы понять документы по их делу. Реальность жизни на "Счастливых островах", под цивилизованным налетом и рыцарским изяществом первых колонизаторов, была тягостной, жестокой и полной нужды.
   Экономика островов была ориентирована на работорговлю, набеги на африканское побережье и снабжение кораблей продовольствием. Продуктами, которые Бетанкур привез со своими поселенцами, были свиньи, крупный рогатый скот и пшеница: они производили продукты длительного хранения - сало, бекон, сыр, корабельные сухари. Но схематическая новая агрономия Бетанкура не совсем преуспела в доместификации экономики его островов. Традиционные козы вытеснили новых животных. Потенциальный экспорт, указанный в "Канарце", демонстрирует баланс между новыми и традиционными продуктами: "несколько видов товаров, таких как кожа, жиры, орхид, который стоит больших денег и служит красителем, финики, драцена и некоторые другие вещи" 27. Орхид и драцена были природными ресурсами, первое из которых представляло собой вещество, похожее на мох, которое собирали среди скал, а второе - смолу, также используемую в качестве красителя, но в равной степени находившую применение в медицине: "она хороша для приготовления лекарств", как говорится в источнике шестнадцатого века, - "и для смазывания десен". Скотоводство и собирательство были особенностями традиционной экономики острова, которые просуществовали долгое время в колониальную эпоху, даже когда осталось мало туземцев, занимавшихся ими.
   Завоевание Бетанкура увенчалось лишь частичным успехом: его заявленными целями были большие, плодородные и густонаселенные острова Гран-Канария и Тенерифе, но ему достались только относительно непродуктивные и обезлюдевшие острова Лансароте, Фуэртевентура и Йерро. Даже эти скромные достижения были зафиксированы на фоне сокращения численности коренного населения, поредевшего за годы набегов работорговцев и потенциальных конкистадоров. На Лансароте Бетанкур и Ла Саль утвердились с помощью уловок: они выдавали себя за защитников туземцев, которых обещали считать "скорее друзьями, чем подданными", охраняя их "от всех, кто хотел бы причинить им вред"; это можно было понимать только как ссылку на тех же севильских работорговцев, которые все чаще становились поставщиками и близкими соратниками Бетанкура. Достигнутая таким образом добрая воля туземцев дала конкистадорам возможность построить форт в Рубиконе на юго-востоке острова: оттуда они могли господствовать над Лансароте и совершать нападения на другие острова. Перед их глазами стоял пример замка Малочелло; но в этом последнем из всех нормандских завоеваний следовали классическому образцу нормандского завоевания 29. Этот замок был первым из целого ряда, воздвигнутого ими на Лансароте и Фуэртевентуре. Ни хитростью, ни запугиванием они не смогли завоевать ни один из наиболее грозных островов. Их господство ограничивалось теми, где вторжения работорговцев истощили и ослабили защиту. Населенные острова - Тенерифе, Гран-Канария, Ла-Пальма, Гомера - успешно противостояли им.
   Между концом завоевания Бетанкура и последней четвертью пятнадцатого века Гомера была единственным островом Канарских островов, перешедшим в руки христиан. Семья Лас Касас-Пераса оспаривала право завоевания и владение другими островами у многочисленных претендентов - Матье Бетанкура, Энрике де Гусмана и португальцев - и только в конце 1440-х годов тогдашний глава этого дома Фернан Пераса чувствовал себя в достаточной безопасности, владея Лансароте, Фуэртевентурой и Йерро, чтобы уделить безраздельное внимание расширению завоевания. Его усилия, увенчавшиеся успехом только на Гомере, запомнились свидетелям судебного расследования примерно 30 лет спустя и воспеваются в популярных стихах, которые до сих пор поются на островах. Сообщается, что его нападения на Гомеру и Ла-Пальму стоили ему 10 000 дукатов и жизни его сына Гильена, который умер на Ла-Пальме:
  
   Плачьте, дамы, плачьте, если Бог даст вам благодать,
   По Гильену Перасе, оставшемуся на Пальме,
   Увядший цветок расцвел на его лице.
   Гильен Пераса, Гильен Пераса,
   Где твой щит и где твое копье?
   Роковая случайность положила конец всему.
  
   Язык традиционных стихов в высшей степени рыцарский: обращение к дамам, намек на Бога, образы щита и копья, задумчивое присутствие Несчастья или Невезения - la malandanza - в совокупности заставляют Ла Пальму казаться неким романтическим островом. В действительности войны Перасы были отвратительными действиями, ведшимися против дикарей эпохи неолита, которые вряд ли были достойными противниками для рыцаря. На Гомере методы эксплуатации Пераса в равной степени стоят вне рыцарства и вне истории развития атлантической колонизации. Они вернулись к средиземноморской модели, напоминающей Джербу Руджеро ди Лория. Ибо на Гомере коренное население было относительно многочисленным и оставалось таковым до 1480-х годов. Традиционная экономика, производящая сыры и шкуры, не была нарушена. Не было и колонизации на низком социальном уровне. Пераса заперлись в своей грубой и неуютной каменной крепости, которая стоит и по сей день, и поддерживали со своими "вассалами" отношения, основанные на взаимном страхе 30.
  
   Острова Инфантов
  
   Пропитанный рыцарством мир Гадифера де ла Саля и Гильена Перасы оставался миром конкистадора. Герцог Бурбонский, бывший глава Ла-Саля и Бетанкура, был образцом рыцарской добродетели и одним из героев Португальских инфантов: таким образом, он был связующим звеном между французскими и кастильскими завоеваниями на Канарских островах и португальской экспансией на других архипелагах восточной Атлантики. Связи уходят еще глубже. Традиционная историография португальских исследований "страдает от последовательного описания строительства империи и основания бесчисленных гаваней неукротимыми авантюристами"31. Основное внимание уделяется африканскому побережью и фигуре инфанта дома Энрике. Эта традиция, возможно, затемняет истинные цели португальских атлантических предприятий. Чтобы придать смысл этой истории, необходимо свести Энрике к человеческому масштабу и рассмотреть его приоритеты и приоритеты его соратников в более достоверном порядке. Канарские острова - такова ошеломляющая вероятность - были для Энрике на первом месте как по времени, так и по важности; колонизация других атлантических архипелагов была важным ответвлением. Исследование побережья африканского материка было, в некотором смысле, второстепенным мероприятием.
   Подобно многим принцам эпохи Возрождения, португальские инфанты были готовы вкладывать значительные средства в "славу", потому что они жили в эпоху, когда любили нравоучительную историографию и апелляции к тому, что в наши дни назвали бы "судом истории". Посмертная репутация была критерием хорошего обращения с политической властью, и их летописцы гордились португальской династией. Ни один принц не удостоился большей похвалы, чем дон Энрике. Англоязычным читателям он известен как "принц Генрих Мореплаватель", но это имя в его современном смысле вводит в заблуждение, поскольку он был покровителем мореплавателей, который сам совершил не более двух коротких морских плаваний; прозвище вошло в употребление только с девятнадцатого века и было придумано, по самым ранним подсчетам, в семнадцатом.
   Мир Энрике был миром убогой чванливости. Его pourboires (гонорары (фр.)) литераторам, хотя деньги были потрачены не зря, были выжаты из скудных ресурсов. Его раннее состояние, похоже, было основано на пиратстве, а его растущая компетентность - на монополии на производство мыла. Можно было бы привести забавный пример того, как он представлял свой интерес к исследованиям и колонизации как раннюю форму колониализма бакалейщика, предвещающую "империализм" растущей "капиталистической буржуазии"; его замок в Сагреше, который обычно ошибочно представляют как своего рода салон ученых, по духу, возможно, был ближе по духу к прообразу замка Дрого Юлиуса Древе или, возможно - из-за мыла - поместью Торнтон Уильяма Левера. В сравнениях такого рода что-то есть. Энрике, по-своему, руководствовался притязаниями, свойственными nouvel-arrive (новичку (фр.)). Это был сборник прописных истин младшего сына королевской семьи с амбициями, превосходящими его положение. Рожденный принцем, он хотел стать королем. Происходя из бедной и только-только утвердившейся на троне династии, он хотел такого богатства, которое обещал контроль над торговлей золотом. Чтобы восполнить недостаток "древних богатств", которые, как считалось, благодаря Аристотелю, составляли сущность благородства, он пропитался господствующим в то время аристократическим духом, "кодексом" рыцарства.
   Ибо на противоположном полюсе от образа Энрике-бакалейщика находится столь же ложный, но, по крайней мере, современный образ Энрике, beau-ideal (прекрасного идеала (фр.)) романтики; фигура Артура, окруженного космографами в духе Мерлина, рыцарями-авантюристами и оруженосцами, плывущего по волнам с миссиями рыцарской и христианской добродетели, сражающегося со смуглыми язычниками, открывающего экзотические острова, бросающего вызов сверхъестественным ужасам в морях тьмы и сражающегося за веру. Энрике, конечно, разделял это мнение. От его собственных сочинений мало что сохранилось, но две, вероятно, подлинных памятных записки, приписываемые его перу, в которых рекомендуются экспедиции против мавров в Танжере и Малаге соответственно, изобилуют рыцарскими образами. В центре внимания в них находятся не практические аспекты войны, а очарование великих деяний - "grandes fectos". Битва с неверными считается "более почетной", чем война против христиан 32. Точно так же переписка Энрике с папами (конечно, не исходящая непосредственно от него, но отражающая идеи, актуальные в его среде), хотя и затрагивает конкретные приоритеты целевой аудитории и подчеркивает евангелизационные возможности предполагаемых завоеваний Генриха, всегда сильно окрашена влиянием рыцарского духа. Языческие, примитивные противники инфанта либо возводятся в ранг "сарацинов" -- подходящих мишеней для удара меча крестоносца -- либо принижаются до уровня диких лесных людей, "homines silvestri", которые, как правило, в искусстве того времени фигурировали как символические противники рыцарей 33.
   Тем не менее, остается возможность подвергнуть эту рыцарскую модель поведения Энрике критическому анализу. В частности, существует опасность слишком серьезного отношения к крестоносной пропаганде. Если не считать пожертвований, сделанных в конце своей карьеры на изучение богословия в Лиссабоне и Коимбре, Энрике никогда не вкладывал никаких средств в распространение веры. Царство, расширение которого он предпочитал, по всей видимости, было от мира сего. Его рыцарский орден, Орден Христа, был религиозен скорее по призванию, чем по своей деятельности. Хотя его попытки или намерения завоевать африканское побережье были оправданы с точки зрения евангелизации, и папы часто поручали ему задачи по обращению жителей в христианство, нет никаких свидетельств того, что он когда-либо выполнял эти задания, разве что чисто символически. Примечательно, что единственными монахами, которые специально получили буллы для миссионерской деятельности на побережье "Гвинеи" - то есть в Африке южнее Марокко - при жизни Энрике или вскоре после него, были даже не португальские подданные, а францисканцы из провинции Кастилия, для которых португальцы были "пиратами, христианами лишь по имени"34.
   Помимо того, что Энрике был поборником -- по крайней мере, на словах -- рыцарских идеалов, он стал жертвой материальных трудностей. Последнему необходимо отвести важную роль в стимулировании интереса Энрике и других португальских принцев к эксплуатации Атлантики. Проблема "мотивов" Энрике осталась в тени благодаря преобладанию в исторической традиции работ, выполненных под его патронажем одним летописцем, Гомешем Эанишем де Зурара (умер ок. 1474), и особенно одной хроники, которую Зурара посвятил исследованию побережья Гвинеи. Сделав своего покровителя своим героем, Зурара косвенно принизил роль брата Энрике, дона Педру, который, оказав значительное влияние на мореплавателей и колонистов, должен был умереть как презираемый мятежник; его память была очернена из-за обстоятельств его кончины, и его полную роль уже невозможно восстановить по сохранившимся свидетельствам. Сосредоточившись на исследовании африканского побережья, Зурара создал неизгладимое впечатление, что основная сфера интересов Энрике заключалась в расширении знаний в этом направлении, в то время как другие документы, похоже, указывают на другое. А в знаменитом анализе "шести" мотивов Энрике Зурара подчеркнул два источника мотивации - отстраненное любопытство и пыл крестоносца, - которые были признаны влиятельными почти всеми историками, но которые не подкреплены никакими другими свидетельствами об Энрике. Похвалы гуманистов и космографов за научные возможности, открывшиеся в путешествиях, которым он покровительствовал, возможно, заставила Энрике осознать полезность привлечения к себе на службу образованных людей; но именно Педру был грамотным, эрудированным и много путешествовавшим инфантом, покровителем ученых. Тип чтения, который предпочитал Энрике, возможно, пробудил у него вкус к "мирабилиям" -- сенсационным рассказам о сказочном и экзотическом; возможно, он надеялся найти воплощение некоторых из них в ранее неизвестных странах. Но научное преклонение, которым он пользовался в свое время, было не более чем эквивалентом почетной степени, присуждаемой в наше время льстивыми донами "государственному деятелю" с репутацией головореза или успешному деловому "пирату".
   Единственный момент в его анализе мотивов Энрике, где Зурара, по-видимому, говорил подлинным голосом своего господина, по иронии судьбы, почти повсеместно игнорируется историками. "Причиной, из которой произошли все остальные", по мнению Зурары, была вера Энрике в свой собственный гороскоп. Это согласуется с тем, что мы знаем о глубоком интересе Энрике к астрологии: он написал книгу "Тайна тайн астрологии", в которой кратко, как показывает сохранившийся конспект, рассказывается о достоинствах планет, подробно об их влиянии на подлунный мир и, должным образом, об искусстве астрологических предсказаний. Хотя другие приоритеты Зурары - расширение научных знаний и крестоносная идеология - были основаны на традициях, имеющих отношение к жизненному пути Энрике, вполне вероятно, что гороскоп имел для принца центральное значение. Зурара опускает важную информацию: он не говорит нам ни о том, как сложился гороскоп, ни то, что он предвещал, но имеется немало свидетельств, позволяющих предположить, что Энрике руководствовался чувством "предназначения", "таланта" или "дара", "vocatio qua vocatus est" (призвания как такового (лат.)), как называли это послы короля Дуарте. Согласно заявлениям послов Папе Евгению IV, Энрике предпочитал "безусловно, позволить таланту, переданному ему по наследству, засиять перед Господом, чем зарыть его в землю". Использование библейского термина "талант" напоминает личный рыцарский девиз Энрике и "Talant de Bien Faire", который, как он чувствовал, был призван использовать. Что, по его мнению, представлял собой этот талант? Меморандум послов предлагает дальнейшие разъяснения: "упрочив христианское имя" -- эту фразу можно отбросить как попытку инфанта расположить к себе Папу -- "он мог бы более четко соответствовать образу и подобию короля Жуана, от которого ему, по наследственному праву, был завещан этот дар"35. Чувство сыновнего долга играло все большую роль в жизни Энрике. Его отец умер в 1433 году, а все его взрослые братья, кроме самого младшего, - между 1438 и 1449 годами. Смерть одного брата, инфанта Фернандо, в плену в Фесе в 1448 году лежала тяжелым бременем на его совести, поскольку он выступал против возможной сдачи Сеуты в обмен на его освобождение. Усыновление им одноименного племянника, возможно, было попыткой снять с себя чувство вины за смерть Фернандо: Энрике не только наследник, но и взял на себя квазиотцовскую роль. В 1449 году он стал старшим оставшимся в живых принцем своего дома, когда его старший брат Педру пал в результате восстания против короны.
   Наследник короля -- это потенциальный король, и чувство сыновнего долга Энрике подразумевало стремление к королевской власти. Как и Джон Гонт, он должен был представлять угрозу для короны или искать собственную корону в другом месте. Меморандум от апреля 1432 года, адресованный королю от графа Аррайолоса, который близко знал Энрике и сам играл выдающуюся роль в марокканском "крестовом походе" Португалии, ярко это продемонстрировал. Говоря о желании инфанта завоевать Гранаду или Марокко, граф заметил, что Энрике может "владеть королевством Гранада или большей частью Кастилии и держать дела этого королевства [Португалии] в своих руках, а также Канарские острова, которые вы желаете"36. То же самое предполагает квазикоролевский дом неуправляемых "оруженосцев" и "кавалеров", которых Энрике содержал с большими затратами и немалыми трудностями: удивительное количество сохранившихся документов, касающихся Энрике, представляют собой помилования, адресованные членам его свиты за совершенные ими насильственные преступления, особенно убийства и изнасилования. Это окружение было не только свидетелями притязаний Энрике: оно также побуждало его стремиться к их осуществлению, чтобы приобрести фонд покровительства, из которого он мог вознаграждать своих последователей.
   Ярким источником, обычно отвергаемым историками, поскольку он встречается только в поздней и искаженной версии, является рассказ Диогу Гоиша, оруженосца из дома Энрике, который лично принимал участие под эгидой принца в африканском "набеге". Рассказ Диогу о мотивах своего хозяина вполне правдоподобен: Энрике нужно было золото, чтобы вознаградить своих последователей; "море песка", лежащее поперек золотой дороги, было несудоходным для христиан; только "корабль пустыни" мог пересечь его. Поэтому он стал искать способ обойти его на кораблях другого типа 37. Попытки пересечь Сахару по суше были предприняты в пятнадцатом веке. Сообщается, что в 1413 году Ансельм д'Изальгие вернулся в Тулузу из Гао с гаремом негритянок и тремя черными евнухами, хотя никто не знает, как он проник так далеко в глубь Африки. В 1447 году генуэзец Антонио Мальфанте добрался до Туата, а затем повернул обратно, распространив слухи о торговле золотом. В 1470 году флорентинец Бенедетто Деи утверждал, что побывал в Тимбукту и наблюдал там оживленную торговлю европейским текстилем. А с 1450-х по 1480-е годы португальские купцы часто пытались пересечь страну из Аргуима через Ваддин, направляясь к тому же месту назначения: по крайней мере, им, кажется, иногда удавалось направить навстречу себе караваны с золотом; ко времени окончания их усилий сообщение с золотодобывающими районами было открыто по морю 38. Труднопроходимый характер сухопутного пути действительно требовал подхода с моря.
   Подразумевается, что Диогу Гоиш связал поиски золота с попыткой воспроизвести традиционную стратегию - ожидаемую, как мы видели, безуспешно в прошлом столетии - сочетания захвата порта в Магрибе как конечного пункта торговли золотом, с попыткой завоевания Канарских островов. Диогу датирует вылазки португальцев против островов 1415 годом -- годом захвата Сеуты -- и хотя нет никаких свидетельств устойчивого интереса к Канарским островам со стороны Энрике до 1430-х годов, беспокойство кастильцев по поводу португальских вторжений на Канарские острова задокументировано с 1416 года. Большая португальская экспедиция, предположительно из 2500 человек и 120 всадников, очевидно, вдохновленная доном Энрике, но оплаченная короной, была отправлена на завоевание Гран-Канарии в 1424 году. И если Луис де ла Серда мог представить себе княжество, включающее Канарские острова и Джалиту, то не было ничего изначально невозможного в амбициях, которые, возможно, охватывали Канарские острова и Сеуту. Нападение на Сеуту традиционно рассматривается как продолжение "Реконкисты" или, все чаще, как часть обширной португальской "пшеничной империи" пятнадцатого века (см. стр. 198). Это, по крайней мере, в такой же степени относится к истории попыток европейского вмешательства в торговлю золотом в Сахаре.
   Не полагаясь на свидетельства Диогу Гоиша, можно увидеть, что Канарские острова были главной целью Энрике с 1430-х годов и что торговля золотом была его главным мотивом. Зурара скрыл важность Канарских островов - возможно, намеренно, потому что неудача попыток Энрике завладеть ими лишила бы его историю ореола героизма, или, возможно, потому, что, как он говорит нам, эти события были освещены в другой хронике, ныне утраченной. Но переписка Энрике с папами показывает, что архипелаг находится в центре его внимания. В 1432 году, когда Аррайолос предупредил об интересе Энрике к Канарским островам, его притязания на право завоевания побудили папу запросить заключения у известных юристов по вопросу о правах языческих жителей непокоренных островов и легитимности войны против них. Имеется множество документальных свидетельств об экспедициях под эгидой Энрике на Гран-Канарию и Гомеру в 1434 году, и из протестов монахов становится очевидным, что деятельность Энрике как работорговца, которая будет продолжаться в следующем десятилетии на африканском побережье, началась именно тогда на Канарских островах. Энрике приостановил свою деятельность в ответ на папские запреты в 1436 году, но продолжал попытки закрепиться на островах мирными средствами - даже просил о доле в завоевании при кастильском дворе. Поскольку Канарские острова, очевидно, считались исключенными из серии общих "крестоносных" булл, изданных в пользу португальцев для Африки с сентября 1436 года, он не переставал осаждать Папу просьбами возобновить его права завоевания. Последовали новые нападения португальцев на острова в 1440 и 1442 годах и почти непрерывные попытки достичь мирного соглашения с туземцами Гомеры в 1440-х годах. В 1446 году Энрике попытался запретить португальским судам заходить на Канарские острова без его разрешения. В 1447 году он получил сомнительное право собственности на некоторые острова от Матье де Бетанкура, у которого больше не было никаких законных интересов, которыми он мог бы распоряжаться. Подкрепленный этими благовидными притязаниями, Энрике в период с 1448 по 1454 год неоднократно предпринимал попытки отобрать Лансароте у его поселенцев и Гран-Канарию у туземцев, ни в том, ни в другом случае не добившись прочного успеха. В середине 1450-х годов стремление португальцев захватить Канарские острова постепенно ослабело, возможно, потому, что проникновение в регион Сенегамбии позволило им создать альтернативную передовую базу для поиска золота. В 1455 году графы Атогуйя и Вила-Реал, которые принимали активное участие в службе у Энрике и оба служили в Сеуте, получили от короля Кастилии Энрике IV право завоевания непокоренных островов - возможно, недействительное, поскольку оно противоречило уступкам семьи Пераса. В момент смерти Энрике или после нее это право было передано протеже и племяннику принца, инфанту Фернандо, и были предприняты дальнейшие португальские завоевательные экспедиции, дата которых обсуждается, вероятно, в 1460-х и, конечно, в 1470-х годах. Алькасоваш-Толедский мирный договор 1479 года недвусмысленно закрепил Канарские острова за Кастилией. Но даже это не было окончательным, и претензии португальцев были снова выдвинуты в связи с переговорами о браке между португальскими и кастильскими династиями в 1482 году 39.
   Эти длительные усилия на Канарских островах не могли быть вызваны капризом. Сам дон Энрике всегда утверждал -- как и те, кто писал или говорил от его имени, -- что он руководствовался исключительно религиозными мотивами: "действительно, скорее ради спасения языческих жителей", утверждал его брат, "чем ради личной выгоды, которой не было". Но это утверждение было неискренним. Для Энрике, как и для Бетанкура и Ла Саля, чей пример был у него перед глазами, Канарские острова означали способ обойти традиционную транссахарскую золотую дорогу, морской перевалочный пункт возле легендарной "Золотой реки" - это название используется Зурарой и другими источниками, близкими к Энрике; он, возможно, также рассматривал их, как я утверждал, как часть своего рода двустороннего владения, частично Канарского и частично Магрибского, которое охватывало предполагаемый маршрут.
   Хваленый португальский "прорыв" в освоении Африки, с которым тесно связана популярная репутация Энрике, -- обход мыса Бохадор в 1434 году -- был результатом усилий по захвату Канарских островов. Прибрежная топонимика в этих широтах была очень запутанной, а картография - недостаточно надежной. Следует усомниться в том, были ли португальские мореплаватели последовательны в присвоении конкретных названий отдельным мысам. Но "мыс Бохадор", вероятно, обычно означал не что иное, как мыс Джуби. Его уже огибали раньше - вероятно, много раз. Португальцы считали, что Канарские острова находятся "за мысом Бохадор". Только в относительно неопытной школе мореплавания, такой как школа дона Энрике, это могло показаться значительным достижением. Если, когда Энрике умер в 1460 году, о мысе вообще вспомнили, память о нем вряд ли могла утешить его в его крупных неудачах: Канарские острова ускользнули от него; никакая корона не украшала его голову; и из золота Африки лишь несколько нитей попали ему в руки.
  
   Обход африканского выступа
  
   Большой список исследовательских путешествий, прославляемых Зурарой, всерьез начинается только в 1441 году. К тому времени, несомненно, стало очевидно, что на широтах Канарских островов, которые с тех пор стали важны главным образом как передовые базы, "для большего совершенства", как писал сам Зурара, деяний Энрике, золота практически не было. Необходимо было продолжить поиски дальше на юг и эксплуатировать главный ресурс региона: рабов. Значительные количества золота, добытого с помощью меновой торговли, начали поступать в Португалию из Западной Африки в середине 1440-х годов, но большие успехи, как в масштабах разведки, так и в обнаружении золота, произошли через поколение после смерти Энрике, когда португальские исследователи проложили себе путь вокруг выступа Африки.
   Ближе к концу жизни принца был нанят гениальный мореплаватель: генуэзец Антониотто Усодимаре, который плавал вверх по рекам Сенегала и Гамбии, вступая в контакт с форпостами империи Мали, в середине 1450-х годов. По крайней мере, в одном путешествии его сопровождал венецианец, обладающий замечательным талантом повествователя. Альвизе да Ка да Мосто был фигурой, напоминающей Веспуччи, склонной к преувеличенным заявлениям, но его знакомство с родиной черных волофов кажется неоспоримым, и его рассказ полон достоверных наблюдений. Возможно, было бы заманчиво рассматривать успех этих "наемников" в отличие от медленного прогресса придворных рыцарей Энрике как пример значения иностранного профессионализма и предприимчивости в создании Португальской империи. Но да Мосто, как ясно видно из его собственного отчета, лично интересовался исследованиями и географией и этнографией Африки - "очень желал увидеть мир", как сказал Диогу Гоиш, - тогда как у последователей инфанта были другие приоритеты, будь то крестовые походы или работорговля, создание заморских феодальных владений в островных княжествах или охота за золотом.
   Самый динамичный источник предпринимательства, появившийся среди португальцев в Западной Африке, исходил изнутри самой Португалии: "приватизация" права на исследование земли Фернану Гомешу, лиссабонскому купцу, организовавшему рейсы, которые добавили к этому региону 2000 миль береговой линии, прослеженной португальскими кораблями. Монополия Фернана продолжалась с 1469 по 1475 год: кажется, это поразительная скорость роста по сравнению с мучительными поисками в период жизни так называемого "Мореплавателя". Но теперь условия были более благоприятными. Португальцы преодолели самые неблагоприятные прибрежные условия плавания у Африканского выступа и основали колонии на Мадейре и Азорских островах, что облегчило путь домой. Прибыльность западноафриканского судоходства была обеспечена торговлей золотом, рабами, слоновой костью и "перцем" малагетта.
   Корона вернула себе монополию, предоставленную Фернану Гомешу, в 1475 году, возможно, для того, чтобы противостоять кастильским захватчикам. Навигация в Западной Африке перешла в ведение старшего принца королевской семьи, инфанта дона Жуана. Отныне у Португалии был наследник, а с момента его восшествия на престол в 1481 году - король, посвятивший себя дальнейшему исследованию и эксплуатации Африки. Дон Жуан, по-видимому, рассматривал Африканскую Атлантику как своего рода "португальскую магистраль", укрепленную большим количеством прибрежных торговых заведений вроде тех, которые были основаны доном Энрике в Аргуиме из-за враждебности туземцев и его пригодности в качестве центральной торговой станции, в 1440-х гг. С тех пор в регионе Сенегамбии было создано множество неофициальных и неукрепленных торговых постов, часто за свой счет выходцами из других стран, в той или иной степени "натурализовавшимися". Но у дона Жуана был воинственный и организаторский менталитет, сформировавшийся в его войне против кастильских захватчиков на побережье Гвинеи между 1475 и 1481 годами.
   Самая важная точка на нижней стороне выступа, как стратегически, так и экономически, находилась вокруг устья Вольты и к западу от рек Беня и Пра, где были местные источники золота, а больше золота можно было продать вверх по реке. Здесь самое впечатляющее сооружение -- форт Сан-Жоржи-да-Мина -- было возведено по приказу дона Жуана в 1482 году группой из 100 каменщиков, плотников и рабочих. Начало новой политики постоянных плацдармов, дисциплинированной торговли и королевских инициатив было очевидным для местного вождя, который отдавал предпочтение "оборванным и плохо одетым людям", торговавшим там раньше. Другими направлениями новой политики были централизация африканской торговли в Лиссабоне, в Каса-да-Мина под королевским дворцом, где должны были регистрироваться все плавания и складировались все грузы; и развитие дружеских отношений с могущественными прибрежными вождями, такими как вожди волофов в Сенегамбии, обой в Бенине и, в конечном итоге, "короли" Конго. В то же время дон Жуан старался повысить престиж всего африканского предприятия внутри страны. Он принял титул "сеньора Гвинеи". Он, несомненно, подчеркивал притязания португальцев, с опаской относившихся к кастильской зависти, и обязанность евангелизации, которая, как считалось, узаконивала их. Он руководил необычайной "сменой" крещений и повторных крещений быстро отступивших от вождей черных. В одной необычной политической пантомиме в 1488 году он устроил изгнанному правителю волофов настоящий королевский прием, для которого посетителя специально снабдили европейской одеждой и серебряной посудой 40.
   Ничто из этого не предполагало постоянной колонизации Африки. Самый длительный срок службы был у капелланов фортов. Только ренегаты, ушедшие в леса, преодолели проблемы акклиматизации и выживания, которые в полной мере тормозили развитие колониальных обществ. Колонизация была морской деятельностью, ограниченной архипелагами Африканской Атлантики.
  
   Португальские колонии
  
   Дом Энрике потерпел неудачу в двух своих самых заветных проектах -- поисках источника золота и желании приобрести Канарские острова. Но он заслуживает похвалы как покровитель колонизации Мадейры и Азорских островов; вместе с другими членами его семьи, особенно с доном Педру, его можно причислить, после Жана де Бетанкура, к числу первых создателей атлантических колониальных обществ и, следовательно, к создателям атлантической цивилизации. Опять же, традиция, восходящая к португальским писателям пятнадцатого и шестнадцатого веков, в некотором отношении преувеличивает. Как мы видели, члены свиты Энрике не открыли для него Мадейру или Азорские острова; и колонизация началась - если судить строго по имеющимся данным - совсем не так рано, как иногда предполагалось. В 1433 году заявление короля о том, что Энрике колонизировал Мадейру "от нашего имени", было преждевременным; в следующем году похвальба Энрике о том, что он построил на острове церкви и заселил его "людьми обоего пола", показывает, что к тому времени у него уже была колониальная стратегия; но это была скорее упреждающая ставка, чем фактический отчет: Энрике, похоже, мало что знал об острове, который, как он утверждал, он "освободил от ига сарацин". В 1436 году Мадейра считалась подходящим пустынным убежищем для валенсийских отшельников 41. Но начиная с лета 1439 года подробные свидетельства начала реальной колонизации резко контрастируют с расплывчатостью этих ранних, неправдоподобных утверждений.
   Танжерский крестовый поход Португалии закончился провалом; новости с Канарских островов были удручающими. Существовала как возможность, так и необходимость найти новые выходы для энергии инфантов и новые ресурсы для их покровительства. Семена, овцы и, возможно, поселенцы были отправлены на Мадейру и, по крайней мере, на один из Азорских островов в июне и июле 1439 года. В течение следующего десятилетия колонизация была "отдана на откуп" предприимчивым "сеньорам" средней руки, чьи права владения, как вассалов инфантов, были поставлены в зависимость от того, побудят ли они поселенцев заселить острова. Их вербовка дополнялась использованием островов в качестве мест ссылки преступников. Первым из "баронов" Мадейры был рыцарь из свиты Энрике, который стал известен как "Триштан да Илья". Он жил романтикой, подразумеваемой его артурианским именем, требуя клятв вассальной зависимости от головорезов, которые прибывали на его остров. Энрике считал его "первым, кто колонизировал остров от моего имени", вместе с другим членом своего окружения, Жуаном Гонсалвишем Зарку, которому в 1450 году была предоставлена часть острова, ранее не принадлежавшая Триштану 42.
   Непростые отношения этой пары паладинов документально подтверждены несколькими сохранившимися свидетельствами. Некоторые хартии Жуана Гонсалвиша своим подданным, передающие недостаточно эксплуатируемые земли, некоторые судебные решения Энрике или короля по поводу бурных отношений Триштана со своими вассалами, раскрывают болезненный процесс принуждения к компромиссу. Королевские переопределения границ соответствующих долей баронов наводят на мысль об опасных спорах, которые ставили под угрозу мир на Мадейре. Под началом Триштана и Жуана Гонсалвиша находилась бурная компания отчаянных людей и головорезов. Хотя большинство колонистов, вероятно, были крестьянами - "людьми низшего сорта", как говорится в письме короля Жуана, которые жили "за счет своего труда, рубки и строгания древесины и выращивания скота"43 - те, о которых мы знаем по отдельности, были почти все деклассированными фидалгу, большинство из которых были изгнаны из свиты Энрике за бесчестие или преступление на срок в два или три года. В результате на Мадейре середины пятнадцатого века действовало своего рода кулачное право. Никакой инцидент лучше не отражает тамошний уклад жизни, чем любопытное нарушение рыцарских обычаев в 1452 году. Диогу де Баррадос, рыцарь на службе у Энрике, был сослан на Мадейру, где служил Триштану да Илье в его доме как подобает рыцарскому вассалу, исполняя "обязанности чести и вассалитета". Со времен Артура и Ланселота сеньоры, как правило, сталкивались с сексуальными проблемами со своими дамами и служившими в их доме рыцарями. В данном случае Диогу злоупотребил своим статусом, соблазнив дочь Триштана. Сцена (лаконично изложенная в королевском помиловании), в которой Триштан отрубил преступнику половые органы и бросил его в темницу, переносит нас в странный мир, в котором смешались дикость и куртуазность, мало чем отличающийся от мира Перасы на Гомере примерно в то же время: общество куртуазных стремлений и грубой, отчаянной реальности 44.
   Репутация Азорских островов в то время была совершенно непривлекательной даже для самых отчаявшихся людей. В 1453 году приговоренный к пожизненному изгнанию из Сан-Мигеля был переведен в Сеуту, "поскольку упомянутые острова [sic] были такими, что люди не могли там жить". В следующем году один изгнанник пожаловался, что он не смог добиться ничего прибыльного или полезного на Азорских островах 45.
   И все же португальские атлантические острова пережили эти полные лишений и опасные годы и быстро создали стабильную, экономически успешную основу жизни. Прочного заселения можно было добиться только путем принуждения изгнанников. В соответствии с канарской моделью, которой, вероятно, следовали португальцы, это можно было гарантировать только предоставлением обширных привилегий: юрисдикционных для "сеньоров", которые способствовали колонизации, и финансовых для обычных поселенцев. Хартия короля Афонсу, выданная дону Педру на его азорский остров Сан-Мигел, освобождала поселенцев от пошлин на экспорт в Португалию, "чтобы остров мог стать хорошо заселенным". Все острова Энрике пользовались аналогичными привилегиями. Предоставление фьефа Жуану Гонсалвишу иллюстрирует условия, которые, вероятно, были типичными для концессий верхушки островного общества. Получатель дарения и его наследники на веки вечные должны были стать капитанами Мадейры, за пределами сеньории Триштана да Илья, с исключительными правами юрисдикции, за исключением случаев, караемых смертью или нанесением увечий, по которым Энрике оставлял за собой право на апелляцию. На некоторых островах - например, Санта-Мария и Сан-Мигел в Азорской группе - права юрисдикции были более ограничены, и все приговоры требовали подтверждения со стороны Португалии. "Капитан" мог предоставлять земли поселенцам, которые обещали остаться там минимум на пять лет. Он имел монополию на мельницы (традиционная сеньориальная привилегия), хлебопекарные печи и продажу соли, а также право на взимание пошлины с любых источников воды для орошения и с любых горнорудных работ "по разработке месторождений железа или других металлов"46. Последний пункт был частью стандартной формулы.
   Тот тип экономики, который предусматривался для португальских островов в грантах 1440-х годов, по-видимому, был основан на современном опыте Канарских островов. Особо упоминались овцы, крупный рогатый скот и пшеница. Импорт канарских рабов мог превратить Мадейру в эрзац-Канарский остров, хотя крестьяне-поселенцы из Португалии быстро стали составлять основную часть населения, и канарцы взяли на себя специализированные функции пастухов, а затем и персонала сахарных заводов. В какой-то степени Азорские острова оправдали первоначальные ожидания; они развивались медленно, приобретая все большее значение по мере того, как португальцы стремились к освоению материковой части Африки, облюбованной ветрами в качестве перевалочного пункта на обратном пути из африканского выступа. Они оставались производителями пшеницы: "empire du ble (империя пшеницы (фр.))" Португалии. Однако Мадейра быстро достигла процветания благодаря новому продукту, который произвел революцию в агрономии во второй половине пятнадцатого века: вместе с некоторыми западными Канарскими островами она стала почти конкурентом в производстве пряностей, поставляя сахар, единственный атлантический продукт, который мог конкурировать как ценная приправа со специями Востока. В пятнадцатом веке сахар заменил мед в западном мире в качестве подсластителя. Возможно, это был один из тех случаев, когда спрос следует за предложением, поскольку в последней четверти пятнадцатого века, когда производство сахара в Атлантике "взлетело" вместе с освоением новых сахаропроизводящих земель на Канарских островах, сахарные кондитерские изделия все еще оставались предметом роскоши, занимая видное место, например, в домашних отчетах Изабеллы Католички как рождественские подарки для королевских детей. Но, как и в случае с чаем и кофе в восемнадцатом веке или шоколадом в девятнадцатом, популярный вкус быстро отреагировал на увеличение предложения. К тому времени, когда Пьеро де Козимо написал "Открытие меда", пчеловодство в некотором смысле ушло в прошлое, превратившись в примитивистский образ, который можно было использовать для обозначения отдаленной эпохи.
   Расцвет Мадейры был впечатляющим. Жуан Гонсалвиш любил приписывать себе заслугу этого. В письме Павла II от 1469 года резюмируется его хвастовство: "Вашими стараниями и изобретательностью остров был заселен христианами... благодаря вашему усердию на нем вырос урожай фруктов, особенно сахара, пшеницы и других продуктов, а в наши дни он увеличился до такой степени, что обеспечивает величайшие удобства жителям Португалии и других королевств Испании". Несколько лет спустя, когда Жуан Гонсалвиш попросил Папу даровать индульгенции месту паломничества, которое он обустроил на острове, он подчеркнул "труды и опасности", среди которых он заселил Мадейру. Ожидалось, что к 1478 году Мадейра внесет 1 200 000 рейсов на нужды королевства из общей суммы субсидии в 70 000 000. Депутаты кортесов 1481-1482 годов хвалили богатство Мадейры, утверждая, что в одном 1480 году "двадцать полубаковых кораблей и сорок или пятьдесят других судов взяли здесь на борт грузы, в основном сахар, не считая других товаров и других кораблей, которые направлялись на указанные острова... из-за благородства и богатства товаров большой ценности, которые они имеют и собирают на указанных островах". Это процветание, хотя и преувеличенное завистливыми депутатами полуострова, было достаточно щедрым; и, конечно, несмотря на хвастовство Жуана Гонсалвиша, создано не им одним. Надо отдать должное дону Энрике. Фактически, его достижения в качестве колониста на Мадейре и Азорских островах более заметны, чем неуверенный прогресс его усилий в качестве покровителя исследователей, так широко восхваляемых в литературе. Мадейра, как признавал Павел II, "была сначала превращена упомянутым инфантом в пригодную для проживания территорию". И хотя братья и племянник Энрике также сыграли важную роль в развитии Азорских островов, семь островов выиграли от личного вмешательства Энрике с целью внедрения европейских продуктов или стимулирования заселения 47.
   Возможно, самое важным было то, что Энрике участвовал в самых ранних этапах сахарной промышленности Атлантики. На метко названной Мадейре древесина и изделия из нее были местным "эквивалентом" канарских красителей - товаров природного происхождения, то есть их не нужно было выращивать из европейских семян или запасов. В начале шестнадцатого века с острова продолжали экспортировать древесину и смолу, и легенда о быстром истреблении лесов пожарами, несомненно, сильно преувеличена. Однако это правда, что сахар "захватил" экономику острова за короткий промежуток времени - возможно, всего за десять лет - сразу после начала середины века. Для Альвизе да Мосто, посетившего Мадейру в 1454-1455 годах, она уже была "землей множества тростников". Дон Энрике был партнером в строительстве первого зарегистрированного сахарного завода в 1452 году. Но сахарная промышленность была капиталоемкой. Выращивание тростника, строительство мельниц, оплата труда специализированного персонала и топка печей, необходимых для превращения тростникового сырья в сахар-рафинад, требовали капиталовложений в масштабах, беспрецедентных в Португалии, за исключением генуэзских сахаропроизводителей, которые начали производство в Алгарве в первые годы пятнадцатого века. Активным фактором подъема экономики Мадейры было богатство и смекалка генуэзских финансистов 48.
   Между аристократическими разбойниками наверху общества и крестьянскими поселенцами внизу на всех трех архипелагах существовала иностранная промышленная или коммерческая элита - итальянская, преимущественно генуэзская, в группе Мадейры и на Канарских островах, фламандская на Азорских островах. На Мадейре большинство иностранных инвесторов были проживавшими на материке капиталистами; на Канарских и Азорских островах возникли крупные общины иностранцев. Принадлежавшие иберийским державам острова образовали своего рода "предпринимательскую зону" новой эксплуатации, taste-vin (лакомый кусочек (фр.)) для купцов двух наиболее развитых в коммерческом отношении регионов Европы: Италии и бургундских владений. Среди первых субфеодаций, совершенных доном Энрике на его островах, были дарения Порту-Санту (1446 г.) Бартоломео Перестрелло и Терсейры (1450 г.) Жаку де Брюгге. Когда Йос ван Утрехт был назначен генерал-капитаном Фаяла в 1460-х годах, это назначение было оправдано "добрым миром и согласием", которыми он, как соотечественник, наслаждался с жителями. Брюгге, откуда приезжали многие из них, был самым важным северным портом Иберии (в основном для средиземноморской торговли) в пятнадцатом веке, "где встречаются все народы мира", как сказал Перо Тафур. С 1411 года португальские купцы получили там привилегии от герцогов Бургундских. На такие привилегии отвечали взаимностью. Купцы из богатых и густонаселенных Нидерландов были уверены в наличии рынка сбыта для зерна Азорских островов и сахара Мадейры. К концу пятнадцатого века треть сахара Мадейры отправлялась в Нидерланды. Неудивительно, что нидерландцы имели значительную долю в скрытом колониализме, практиковавшемся иностранным капиталом в зарождающихся Иберийских империях 49.
   До освоения островов Зеленого Мыса с 1460-х годов и островов Гвинейского залива несколько позже все эти атлантические колонии полагались на рабочую силу европейских иммигрантов, большая часть которых, безусловно, была иберийского происхождения, при этом главную роль в качестве мелких фермеров и ремесленников играли португальцы, даже на кастильских Канарских островах. В сахарной промышленности, требовавшей вмешательства крупных земледельцев и сахарозаводчиков, практически единственный рабский труд использовался на заводах, а землю обрабатывали издольщики европейского происхождения. Однако на островах Зеленого Мыса в 1460-х годах была введена новая модель: рабовладельческое плантационное хозяйство, беспрецедентное в европейском опыте со времен античных латифундий. Кабо-Верде представляло собой негостеприимную среду, в которой европейских иммигрантов было трудно найти, и они плохо приспособлены к выживанию. Инфант дон Фернандо, наследник Энрике, попытался начать заселять их в 1462 году, но вскоре обнаружил, что "поскольку они находятся так далеко от [Португалии], люди не хотят переезжать туда жить без больших привилегий и льгот". На островах не было коренного населения, но они находились недалеко от источников черных рабов в Западной Африке. К 1480-м годам спрос на рабов на острове Сантьягу уже был настолько велик, что вызывал беспокойство титульных монополистов работорговли; в ответ на жалобы на вмешательство поселенцы Кабо-Верде могли только ответить, что рабы необходимы им для самого поддержания жизни. Плантационная экономика этого отдаленного пограничья отличалась от экономики метрополии, где рабы составляли, по сути, домашнюю рабочую силу, или от экономики более северных островных колоний, где они играли специализированную роль.
   О том, насколько скудной была жизнь на отдаленных плантациях, свидетельствует серия сохранившихся петиций от 1499 года с Сан-Томе в Гвинейском заливе, расположенного лишь немного севернее экватора. Остров был заселен со второй попытки в 1490-х годах с целью создания сахарных плантаций и использования возможностей торговли на материке для приобретения рабов, меди, слоновой кости и перца малагетта. В апреле 1499 года умер основатель колонии - генерал-капитан Алвару де Каминья; его завещание представляет собой размытую панораму экономики и общества острова. Он завещал медную посуду, рабов и контракты на поставку сахара, составлявшие его богатство, одновременно беспокоясь о социальных проблемах острова: необходимости заключения браков среди поселенцев, защите основных привилегий общины при дворе, поимке беглых рабов. В июне, после его смерти, группа поселенцев, прожившая на Сан-Томе шесть лет, в письме королю могла заявить, что они настолько довольны последствиями его правления, "что никто из нас не сожалеет о своем изгнании из ваших королевств". Однако это была бравада. Хотя самопровозглашенный преемник Каминьи, его племянник Педро Алвариш, мог похвастаться намерением построить город, "который после завершения строительства станет одним из самых великолепных сооружений, которые только можно найти", он был вынужден признать истинное, отчаянное состояние колония. Постоянных колонистов насчитывалось всего 50 человек, почти все они были ссыльными преступниками. Нехватка продовольствия и распространенность болезней были настолько острыми, что разместить на острове большее число людей было невозможно. Так называемый капитан умолял прислать корабль, чтобы отправить обратно в Лиссабон последних прибывших -- группу обращенных детей евреев, изгнанных из Португалии в 1497 году. Некоторые из них уже были отправлены на Принсипи, "чтобы иметь возможность питаться". Эта земля, как утверждал Педро Алвариш, была дурной; и хотя рабов, перца и слоновой кости на побережье было в изобилии по дешевке, на острове не было меновых товаров, на которые можно было бы их купить 50. Между тем, на самом архипелаге Кабо-Верде, Сантьягу был единственным островом, привлекавшим постоянных колонистов: он все еще был "Островом Зеленого мыса" в 1500 году. Предполагаемая колония на Боа-Вишта так и не прижилась: остался только одичавший домашний скот, на который охотились отряды стрелков с Сантьягу. Большинство островов были необитаемы, если не считать прокаженных, искавших кровь черепах, которая, по общему мнению, являлась профилактическим средством, или кастильских собирателей орселя, или торговцев, собирающих раковины, которые на африканском побережье считались эквивалентом денег. Помимо сахара, единственным источником богатства была контрабанда: на "реках Гвинеи" и у мандинго оружие охотно обменивали на рабов 51. Тем не менее, сахарная промышленность оказалась достаточно выгодной, а плантационная модель эксплуатации - достаточно прибыльной, чтобы обеспечить выживание и постепенный рост колоний Кабо-Верде и Сан-Томе, а также вдохновить на создание новой, аналогичной колонии на Принсипи в 1500 году.
   Архитектором заселения островов Зеленого Мыса - и, следовательно, в некотором смысле, этой новой экономической модели колониальной эксплуатации, которой суждено было стать столь влиятельной в Новом Свете, был генуэзец Антонио да Ноли, который начал и завершил свою карьеру на португальской службе, но оставался настоящим "фрилансером", готовым и способным в случае необходимости присягнуть на верность Кастилии, чтобы сохранить свое феодальное владение 52. На такой отдаленной границе он, должно быть, был монархом всего, что видел; его пример мог стать сдерживающим фактором для кастильской и португальской корон. В следующем поколении атлантические территории больше официально не передавались иностранцам (хотя их развитие продолжало зависеть от иностранного капитала). Следующему успешному кандидату, такому же генуэзцу, как и Ноли, Колумбу, было трудно получить королевский патент и невозможно добиться соблюдения его условий.
   Годы между отступничеством да Ноли (1475 г.) и предприятием Колумба (1492 г.) имели решающее значение для судьбы Кастилии в Атлантическом океане. Необходимо рассмотреть эти годы и описать контекст, в котором появился Колумб, прежде чем можно будет связать воедино нити экспансии Кастилии и Португалии и решить проблему их господства в Атлантике.
  
   8. От Канарских островов до Нового Света
  
   Контекст Колумба
  
   Большинство книг о Колумбе представляют собой биографии, которые, даже в лучших своих проявлениях, могут показаться отрывающими главного героя от его надлежащего контекста. Историческая традиция сконцентрировалась на репутации Колумба как европейского "открывателя" Америки, подчеркивая его героический индивидуализм или индивидуализм конкурирующих претендентов. Интерес к его своеобразным географическим теориям укрепил его исключительный имидж. Его широко считают великим примером неподвластной времени гениальности, демонстрирующим достижения перед лицом современных насмешек. Вашингтону Ирвингу, который популяризировал этот миф в прозе, и Коулу Портеру, который сделал это в виршах, придется за многое ответить. На самом деле, конечно, оркестры, состоящие из одного человека, редко берут новые ноты. Это правда, что космография Колумба была признана лишь небольшим числом экспертов, но эксперты редко выносят решения, и запуск предприятия Колумба зависел от политической и финансовой поддержки, а не от информированного согласия. Предпосылки, на которых такая поддержка дальнейшего освоения Атлантики стала возможной в Кастилии, сформировались между 1470-ми и 1490-ми годами. Этому способствовало множество событий: собственное выступление Колумба при дворе; известность и симпатии многих его соотечественников-генуэзцев; рост доверия к целеустремленному политическому руководству в лице Католических монархов и вокруг них; последствия португальско-кастильского соперничества и, в некоторых отношениях, войны за Гранаду. Контекстом, который связал все эти элементы воедино, был прогресс в завоевании Канарских островов.
   Кастильское вмешательство в африканскую торговлю вызывало жалобы португальцев в предыдущие три десятилетия, но война 1474-1479 годов, в которой Афонсу V бросил вызов Фердинанду и Изабелле за корону Кастилии, послужила катализатором активности кастильцев. Монархи щедро выдавали лицензии на пиратские рейсы или перевозку контрабанды; генуэзцы Севильи и Кадиса стремились инвестировать в эти предприятия, а андалузские моряки, в том числе многие из тех, кто впоследствии отправился на кораблях с Колумбом или совершал трансатлантические путешествия после него, прошли обучение атлантическому мореплаванию. Основные военные действия происходили на суше в северной Кастилии, но сопровождались "малой войной" на море на широте Канарских островов. Кастильские каперы получили от своих монархов лицензию на то, чтобы силой нарушить монополию Португалии на торговлю с Гвинеей; Антонио да Ноли перешел на сторону Кастилии; португальские корабли совершали многочисленные нападения на кастильских поселенцев на Лансароте. На первый план вышло значение непокоренных островов архипелага -- а именно самых крупных и богатых -- Гран-Канария, Ла-Пальма и Тенерифе -- и хрупкость кастильской власти на Гомере (см. стр. 184). Когда Фердинанд и Изабелла послали войска для возобновления завоевания в 1478 году, португальская экспедиция на семи каравеллах уже была в пути. Таким образом, вмешательство католических монархов носило характер превентивного удара по португальцам.
   На королевское решение повлияли и другие, более долгосрочные причины. Во-первых, у монархов были и другие соперники, помимо португальцев: владение островами Перасы фактически перешло в результате брака с Инес Пераса к Диего де Эррере, мелкому дворянину из Севильи, который воображал себя конкистадором. Однако его заявления о том, что он сделал своими вассалами девять "королей" или местных вождей на Тенерифе и двух на Гран-Канарии 1 были, мягко говоря, преувеличены. Он совершал набеги на эти острова в надежде получить дань путем устрашения и пытался, как предыдущие конкистадоры, подчинить их, возводя грозные каменные башни. Но такие большие, густонаселенные и неукротимые острова не могли быть завоеваны частным предприятием провинциального идальго; эффективное завоевание и систематическая эксплуатация требовали концентрации ресурсов и крупных инвестиций, которые можно было с большей готовностью организовать при дворе. И даже если бы Эррера был способен завершить завоевание, было бы неразумно позволять ему это сделать. Он был не чужд интриг с португальцами; он мог бы стать перебежчиком, как Антонио да Ноли на островах Зеленого Мыса. И он был типичным агрессивным паладином, чья власть в периферийном регионе задевала интересы короны. Почти с момента основания Канарской сеньории сеньоры и короли спорили о пределах королевской власти на островах. Воспользовавшись местным восстанием против сеньориальной власти в 1475-1476 годах -- одним из целого ряда таких восстаний -- монархи решили укрепить свой сюзеренитет и, в частности, самый важный его элемент -- право быть высшей апелляционной инстанцией во всех колониях архипелага. В ноябре того же года они начали расследование юридической основы владения Канарских островов; в соглашении между сеньором и сюзереном, заключенном в октябре 1477 года, было установлено, что права Эрреры безупречны, за исключением высшей власти короны, но что "по определенным справедливым и разумным причинам", которые так и не были указаны, право завоевания должно вернуться к короне 2.
   Помимо политических мотивов королевского вмешательства на Канарских островах, были и экономические. Как всегда в истории участия иберийских держав в африканской Атлантике, стимулом было золото. По словам весьма привилегированного наблюдателя, интерес короля Фердинанда к Канарским островам был вызван желанием открыть сообщение с "рудниками Эфиопии" (то есть Африки) 3. Завершение войны с Португалией фактически лишило его доступа к новым прибыльным месторождениям золота, разрабатывавшимся на южном побережье Африканского выступа, вокруг устья Вольты в 1480-х годах: это, должно быть, помогло стимулировать поиск альтернативных источников и может помочь объяснить, например, акцент на золоте в путевых дневниках Колумба. Тем временем, однако, завоевание Канарских островов стоило завершить ради самих островов, особенно ради их красителей и ради потенциальных земель, подходящих для выращивания сахара, на непокоренных островах. Оба этих товара имели быстро растущие рынки в Европе.
   Совершать завоевания под эгидой короля оказалось почти так же трудно, как и под эгидой Эрреры. Потребовалось шесть лет непрерывных кампаний, чтобы подчинить Гран-Канарию; завоевания Ла-Пальмы и Тенерифе считались завершенными только в 1492 и 1496 годах соответственно. Отчасти причиной этого было ожесточенное сопротивление местных жителей; но управлять финансами и рабочей силой оказалось почти одинаково трудно. Хотя королевское вмешательство началось как попытка забрать завоевание из частных рук и сделать его "общественным" достоянием, по мере того, как завоевание продолжалось, частные источники денег истощались, а частные средства вербовки все чаще вытесняли королевские. Вместо жалованья конкистадорам обещали участок завоеванной земли. Вместо доходов от продажи индульгенций или прямого использования королевской доли добычи для покрытия военных расходов, еще не собранная добыча передавалась в качестве вознаграждения завоевателям, которые могли собрать необходимые финансовые средства в другом месте. К концу процесса завоевания Ла-Пальмы и Тенерифе финансировались специальными компаниями, в которых финансисты и конкистадоры договорились о разделе доходов 4.
   В нервном центре военных усилий монархов, собирая воедино контингенты и группы финансовых спонсоров, находился Алонсо де Кинтанилья, чиновник казначейства, который был одним из самых влиятельных архитекторов политики в период правления Фердинанда и Изабеллы. Судя по всему, на него была возложена ответственность за организацию завоевания с 1480 года, когда сокращение доходов от продажи индульгенций вызвало финансовый кризис. Он разработал широкий спектр мер, включая закладывание королевской добычи и обращение к итальянским, главным образом генуэзским, капиталистам. При этом он наметил круг лиц, которые позже внесут свой вклад в финансирование плавания Колумба. Сам Кинтанилья сыграл важную роль в обеспечении поддержки "Индийского предприятия", как и Канарского. В обоих случаях его поддерживали ключевые фигуры -- генуэзские купцы из Севильи Франческо Пинелли и Франческо да Ривароло. Пинелли занимался канарскими финансами столько же, сколько и Кинтанилья, поскольку с марта 1480 года он распоряжался поступлениями от продажи индульгенций от имени монархов; первая личная субсидия Кинтанилье была предоставлена ??в апреле. Пинелли приобрел первый сахарный завод на Гран-Канарии и предоставил ссуды завоевателям Ла-Пальмы и Тенерифе. За его роль как покровителя Колумба, монархи сделали его одним из первых управляющих торговлей в Индии, когда в 1497 году она была объявлена королевской монополией. Франческо да Ривароло, возможно, добился еще большего успеха во всем этом деле. Нет никаких доказательств того, что он лично способствовал завоеванию Гран-Канарии, но его зять был одним из крупнейших инвесторов, а семья Ривароло представляла собой сплоченное деловое партнерство, тщательно управляемое патриархом Франческо. Он сам принимал участие в финансировании завоеваний Ла-Пальмы и Тенерифе и стал самым богатым купцом на архипелаге, интересы которого, по существу, но не исключительно, концентрировались на сахаре и красителях. Он был опорой Колумба, чье четвертое путешествие он финансировал и который позже жил в его доме. Некоторые негенуэзцы Севильи, имевшие косвенные связи с Колумбом, также приложили руку к финансированию завоевания Канарских островов: герцог Медина-Сидония, которого Колумб рассматривал в качестве возможного покровителя; Джанотто Беральди, флорентинец (согласно большинству источников), имевший долю в торговле с Новым Светом в первые годы ее существования. Но баланс явно склонялся на сторону генуэзцев. То же самое в целом справедливо и в отношении финансовых кругов, которые поддерживали Колумба или выделяли деньги на его путешествия. По-видимому, было достаточно точек совпадения, чтобы завоевание Канарских островов и открытие Америки можно было рассматривать, в некоторой степени, как дело рук одной и той же группы людей. Генуэзцы Севильи сыграли для Кастилии в Атлантике роль, аналогичную роли флорентийцев Лиссабона в стремлении Португалии выйти в Индийский океан несколько лет спустя 5.
   Канарские острова были жизненно важной частью контекста Колумба в другом смысле: они послужили ему отправной точкой. Порт Сан-Себастьян-де-ла-Гомера, из которого он отплыл, идеально подходил для его цели: ни одна глубоководная гавань не находилась дальше на запад, ни одна -- ближе к пути северо-восточных пассатов, которые перенесут его через Атлантику. Вероятно, не будет преувеличением сказать, что если бы не те события, которые сделали Канарские острова кастильскими, Новый Свет не мог бы стать преимущественно испанским. Попытки исследовать Атлантику с португальских Азорских островов, подобные попыткам Фердинанда ван Олмена в 1487 году, были обречены на то, чтобы господствующие ветры обратили их вспять. Гомера стала безопасной отправной точкой только в 1489 году, когда последнее восстание туземцев было подавлено силами конкистадоров с недавно завоеванной Гран-Канарии. В результате этого события остров оказался в руках бывшей любовницы короля и вдовы администратора Гомеры доньи Беатрис де Бобадилья, которая, вероятно, встречалась с Колумбом в Кордове в 1486 году 6.
  
   Последние канарские завоевания
  
   Завоевания Гран-Канарии, Ла-Пальмы и Тенерифе, а также подчинение последних местных повстанцев Гомеры, которые стали непосредственным фоном для создания кастильской империи в Новом Свете, принадлежат к традициям иберийской экспансии на полуострове, в Средиземноморье и в Африке -- задуманные или, по крайней мере, представленные таким же образом, как "крестовые походы" или продолжение "Реконкисты", оправданные в значительной степени теми же терминами, "описанные" хронистами на том же рыцарском языке. Но прежде чем можно будет объяснить эти элементы преемственности, необходимо подытожить ход завоеваний.
   Два наблюдения, сделанные одним из самых проницательных современных хронистов, помогают понять суть завоеваний. Хотя туземцы были "дикарями" эпохи неолита, буквально вооруженными палками и камнями, их хитрости и подходящая для обороны местность приносили им частые победы над технически превосходящими противниками. А завоевание потребовало "постоянных" затрат тех скудных ресурсов, которые твердо преданная своему делу монархия Фердинанда и Изабеллы могла выделить для этой задачи. Замечание хрониста, королевского секретаря Эрнана де Пульгара о Гран-Канарии можно было бы распространить и на туземцев других островов: они могли бы оказаться неодолимыми, если бы не внутреннее соперничество, которое использовали конкистадоры 7. Как и в Неаполе, Гранаде, Мексике и Перу, кастильские завоеватели получали выгоду от местных гражданских войн.
   Испытывая недостаток в людях и проблемы с регулярным снабжением продовольствием, в течение первых трех лет завоевания Гран-Канарии кастильцы довольствовались совершением "энтрадас", или набегов по суше на туземные деревни. Служа за жалование и, следовательно, не имея особого стимула к приобретению территорий, новобранцы из городских ополчений не трогали горные крепости, в которые канарцы обычно отступали для защиты. Скорее, они сосредоточились на местах на равнинах и холмах, где можно было найти еду, а не сражаться - на равнинах, где туземцы выращивали зерновые, на склонах холмов, вверх и вниз по которым они перегоняли своих коз. Это была стратегия простого выживания, а не победы. В перерывах между набегами захватчики оставались в своем укреплении в Лас-Пальмасе, где бездействие приводило к вспышкам бунтов. Прибытие Педро де Вера на пост военного губернатора в 1480 году положило начало более целенаправленной стратегии: он планировал десантные операции на труднодоступном западном побережье и возведение еще одного укрепления - "второго фронта" - в Гаэте. Но его первая крупная победа стала результатом просчета защитников, которые спустились на равнину Тамарасеит недалеко от Лас-Пальмаса, чтобы дать "обычное" сражение с катастрофическими результатами: если верить летописцу Диего де Валера, де Вера убил самого грозного вождя туземцев подозрительно рыцарским или гомеровским способом, собственноручно 8. К концу 1480 или началу 1481 года начавшееся у туземцев время сева принесло затишье в военных действиях, вероятно, оформленное массовым крещением, которому туземцы подчинились достаточно охотно, не понимая во многом его значения. Несомненно, группа вождей или знатных людей, которых испанцы захватили и в некотором смысле обратили в свою веру, прибыла ко двору Фердинанда и Изабеллы в мае 1481 года. Католические монархи хотели произвести впечатление на этих новых подданных своим милосердием, а также своей властью и, по настоянию церковных советников, желали ускорить обращение других канарцев своевременным проявлением христианского милосердия. Они издали привилегированную грамоту, заявив, что взяли жителей Гран-Канарии "под нашу защиту и королевское покровительство, как христиан, которыми они являются", и гарантировали им право передвигаться и торговать между кастильскими владениями наравне с подданными кастильского происхождения, а также обещали свободу от порабощения 9. До поры до времени эти положения оставались в силе, и получатели этой хартии, должно быть, были вполне удовлетворены своими собственными достижениями, а также ослеплены достижениями монархов. С этого времени движение "лоялизма" среди туземцев росло, так что в предстоящих кампаниях Педро де Вера смог стравить между собой соперничающие группировки, чтобы добиться окончательной победы. В частности, пленение и обращение в христианство одного из самых влиятельных вождей, известного в традиции как Тенесор Семидан, но более известного по его крестильному имени дон Фернандо Гуанартеме, в феврале 1482 года неизмеримо укрепило позиции де Веры, поскольку дон Фернандо смог убедить многих своих соотечественников, особенно вокруг его базы власти на севере острова, подчиниться.
   Тем не менее, победа все еще оставалась недостижимой, и, разочарованный недоступностью повстанцев юга, которые держались в центральных горах, за опасными козьими тропами и крутыми ущельями, Педро де Вера обратился к политике террора и выжженной земли. Ни в чем неповинных туземцев сжигали заживо в отместку за гибель испанских солдат. Припасы и домашний скот конфисковывали, чтобы лишить их врага. Постепенно, под давлением такой тактики или под влиянием красноречия дона Фернандо, туземцы сдались. Некоторые оставили надежду и закончили свою борьбу самоубийством, бросившись со страшных высот, леденяще описанных испанскими хрониками. Остатки продолжали сопротивление с оправданной уверенностью, поскольку даже зимой 1483 года, преследуемые в отдаленном ущелье корпусом баскских наемников, они смогли одержать замечательную победу, используя свою обычную практику - обрушить лавину на колонну противника. Де Вера безоговорочно признал, что не сможет одолеть их силой на выбранной ими территории: он отступил в Лас-Пальмас и предложил своим противникам заключить почетные условия. Если не считать повстанцев, которые продолжали бродить по горным вершинам в течение нескольких лет, не причиняя при этом никакого серьезного ущерба, к лету 1483 года считалось, что весь остров подчинился 10.
   Состояние Гомеры в 1480-х годах отличало ее от других островов. Уникальный среди островов, все еще занятых туземцами, тем, что на нем постоянно проживали кастильские сеньоры, он также был уникальным среди "завоеванных" островов, потому что коренное население оставалось предоставлено самому себе (за исключением взимания дани семьей Пераса), и не был заселен европейскими колонистами. Сама его необычность была причиной его гибели. Генуэзские финансисты завоевания Канарских островов вряд ли смирились бы с тем, что потенциальные сахаропроизводящие земли на неопределенный срок останутся в руках местных пастухов и собирателей; в то время как повторяющаяся напряженность между семьей Пераса и их сопротивляющимися "вассалами" делала статус-кво нестабильным и давала короне повод для вмешательства. Традиционные связи Гомеры с португальцами, которые, как мы видели, время от времени, начиная с 1430-х годов, стремились к взаимопониманию с туземцами, также могли вызывать опасения кастильцев. Туземцы восстали в 1478 году, воспользовавшись португальско-кастильской войной, чтобы "заручиться благосклонностью Португалии", как утверждали Пераса и верили Фердинанд и Изабелла. Об очередном восстании в 1484 году можно судить по предупреждению монархов о том, что они должны подчиняться своим сеньорам и платить им дань. К 1488 году жители Гомеры снова подняли восстание. В 1488 и 1489 годах королевские войска с Гран-Канарии совершили два жестоких вторжения, в промежутке между которыми туземцы казнили Эрнана Перасу, который правил островом от имени своей семьи. В отместку повстанцы были массово казнены или обращены в рабство под сомнительным юридическим обоснованием как "мятежники против своего естественного господина", а на острове постоянно размещался гарнизон из Гран-Канарии. Обращение с туземцами затронуло чувствительную совесть Кастилии; монархи назначили комиссию юристов и теологов для расследования обстоятельств этого дела; было рекомендовано освободить порабощенных гомерцев, и многие из них в конце концов вернулись на архипелаг, чтобы помочь в колонизации других завоеваний 11. Однако их родная земля теперь созрела для преобразования европейскими поселенцами. В следующем десятилетии Гомера стала еще одним колониальным сахарным островом.
   Завоевание Тенерифе и Ла-Пальмы было относительно быстрым, но отнюдь не легким. Ни в одном случае успех не был достигнут благодаря доблести (несмотря на рыцарские позы испанцев в источниках), но в одном случае благодаря хитрости, а в другом - удаче. Вторжению Алонсо де Луго на Ла-Пальму в 1492 году предшествовала миссионерская деятельность замечательной женщины: местной неофитки Франциски де Газмира. Тот факт, что епископская лицензия должна была быть вручена мирянке, местной женщине-миссионерке, предполагает выдающиеся харизматические способности, которые она, по-видимому, с успехом использовала среди своего народа 12. Возможно, именно благодаря этой подготовке Луго встретил небольшое сопротивление и получил некоторую помощь, когда высадился на западном побережье. Подкрепленный христианскими племенами запада, он двинулся вокруг побережья по часовой стрелке, побеждая разрозненные племена, которые не пытались объединиться для сопротивления. Внутренние районы были ареной более ожесточенной обороны, поскольку там сочетание вулканической активности и эрозии создало обширную природную крепость Ла Кальдера, которую занимало одно племя под предводительством вождя, которого традиция называет Танаусу. Если верить нашему единственному, но познему источнику, Танаусу мог бы сопротивляться бесконечно, если бы Луго обманом не заставил его явиться на мнимые переговоры, на которых он был побежден, а его последователи уничтожены 13. Здесь летописная традиция, похоже, отходит от героической версии событий. Сохранившийся текст датируется 1590-ми годами, когда такие смелые ревизионисты, как доминиканец Фрай Алонсо де Эспиноза, бросали вызов общепринятому образу завоевания Канарских островов, восхваляя естественные добродетели туземцев и защищая их права. Без сомнения, эта версия так же искажена, как и версия современных хроник, отражающих восприятие, насыщенное рыцарской литературой. Но жестокость и безжалостная удаль в полной мере присущи всему, что доподлинно известно об Алонсо де Луго.
   Частично, возможно, из-за его ранней репутации алчного человека, дальнейшие операции Луго были затруднены нехваткой финансов и юридическими сложностями с его генуэзскими (и, в одном случае, майоркинскими) покровителями. Он чудом избежал катастрофы в обеих кампаниях, предпринятых им для завоевания Тенерифе. В первой, состоявшейся летом 1494 года, он едва избежал почти полного уничтожения своих войск, сохранив свою жизнь после того, как его заманили в ловушку в Асентеху недалеко от устья долины Оротава. Вероятно, он направлялся в землю Таоро -- самого богатого из девяти территориальных и племенных владений вождей, на которые, по-видимому, был разделен остров.
   Он вернулся с более крупными силами, вероятно, в конце 1495 года, разочаровавшись в своих первых легкомысленных ожиданиях, что завоевание займет десять месяцев. Однако теперь настала очередь вождя Таоро поддаться чрезмерной самоуверенности. Этот самонадеянный туземный принц заставил четыре племени заключить союз с Луго; остальные образовали враждебную конфедерацию, которая атаковала лагерь Луго возле Ла-Лагуна на равнинной местности, подходившей для кавалерии испанцев и дававшей островитянам слабую защиту от арбалетных выстрелов. Даже после неизбежной победы Луго остался на зимних квартирах. Когда он осторожно совершил вылазку, в начале 1496 года, то обнаружил, что туземцы истощены и ослаблены неизвестной эпидемией -- первой из серии загадочных болезней, предположительно занесенных европейцами, вызвавших на Тенерифе демографическую катастрофу, сравнимую, в меньших масштабах островов, с теми, которые позже опустошили Новый Свет. Луго возобновил марш на Таоро. На этот раз, когда он достиг Асентехо, он был подготовлен и отомстил за прежнюю резню, одержав окончательную победу. Последний вождь Таоро оказался в безвыходном положении и совершил ритуальное самоубийство, как это сделали некоторые защитники Гран-Канарии. Удивительно, но ни один хронист не упоминает об этом событии, но место, где вождь закончил свою жизнь, стало знаменитой достопримечательностью и упоминается во многих ранних документах о предоставлении земли колонистам. После этого оставшиеся с оружием в руках племена быстро подчинились, и к июню 1496 года Алонсо де Луго смог представить их вождей перед своими монархами на глазах у венецианского посла в Альмазане 14.
  
   Гранада, Канарские острова и Америка
  
   Завершение завоевания Канарских островов очень близко по времени к первым завоеваниям в Новом Свете и последним на Пиренейском полуострове. Действительно, совпадение поразительно, поскольку завоевания больших Канарских островов с 1478 по 1496 годы пришлись на годы Гранадской войны и первых двух плаваний Колумба. Ключевой вопрос заключается в том, существовала ли какая-либо концептуальная преемственность, потому что, если бы люди думали обо всех трех завоеваниях одинаково, тогда могла бы существовать основа для преемственности в других отношениях - институциональном, экономическом, социальном.
   Одержимость кастильских монархов и их советников юридическими вопросами, навязчивое желание оправдать в теории -- возможно, даже больше, чем на практике -- все их действия, и особенно все их войны, означают, что их концепции часто становились явными. Есть неопровержимые доказательства того, что завоевание Канарских островов было задумано и оправдано не только монархами и их советниками, но также на более скромных социальных и интеллектуальных уровнях, как продолжение "Реконкисты", мало чем отличающейся от покорения Гранады. Миф о Реконкисте глубоко укоренился в позднесредневековой Испании. Он подпитывался влиянием "Готского возрождения" того периода - всепроникающим интересом к истории вестготской Испании и, в частности, притязаниями монархов на то, что они являются наследниками готских королей. В первом кастильском упоминании об островах, содержащемся в письме середины XIV века, король Альфонсо XI сообщил папе римскому - ошибочно, но без явной неискренности, - что его предшественники сражались с "королями Африки" за эти земли и что "права на завоевание королевства Африка, как всем хорошо известно, принадлежит только нам, и никому другому". Те же или подобные аргументы не были забыты и в следующем столетии, как видно из заявлений одного из самых выдающихся кастильских юристов того времени, Алонсо де Картахены, который утверждал, что Канарские острова были частью владений вестготских королей или, по крайней мере, подпадали под их права завоевания: права, которые передавались вместе с их королевским достоинством по линии монархов Кастилии. Тот же ход мыслей был распространен еще во времена правления Фердинанда и Изабеллы: свидетели в ходе расследования статуса канарской сеньории в 1476-77 годах считали, что острова принадлежали дону Родриго, последнему готскому королю. Аргументы, напоминающие аргументы Алонсо де Картахены, были изложены кардиналом Карвахалем в ходе его посольской миссии в Риме в 1494 году 15.
   Хотя ее противниками оказались неверные, концепция "Реконкисты" была отчасти светской, потому что в теории справедливой войны, заимствованной у святого Августина, возвращение узурпированных земель было уважительным предлогом, кем бы ни был враг. Несмотря на некоторые фантастические попытки - вроде предположения Овьедо о том, что Новый Свет, возможно, был частью владений короля Тубала - завоевание Америки не могло быть убедительно представлено в этих терминах и оправдано исключительно на основе традиции гражданского права. Примечательно, что в мире, где никогда не слышали о Христе и Мухаммеде, отголоски религиозных коннотаций, связанных с "Реконкистой", пересекли Атлантику. Хотя формально не удостоенные выдаваемых крестоносцам индульгенций, американские войны Кастилии были оправданы евангельским рвением и освящены явлениями святого Иакова. В этом отношении Канарские острова действительно выглядят как концептуальный "дом на полпути" между Испанией и Америкой. Завоевания, вплоть до завоевания Гран-Канарии, были крестовыми походами в техническом смысле, за которые римские папы даровали индульгенции, эквивалентные индульгенциям за паломничество на Святую землю. И не только канарские войны считались по своей сути продолжением "Реконкисты": их жителей, кажется, на самом деле перепутали с маврами. Для венецианского посла дон Фернандо Гуанартеме был "сарацинским королем". Конкистадоры и королевская канцелярия, заключая договоры с канарцами, приняли формулы, разработанные во время войн против мавров и использованные в то время в "капитуляциях" или условиях сдачи городов Гранады. Было обычным делом ритуально "призывать" мавров подчиниться перед конфликтом (действительно, возможно, это была мавританская практика, заимствованная рыцарским миром), и такая же возможность была предоставлена, если верить хронистам, канарцам перед крупными столкновениями. Условия, предоставленные канарцам, побежденным в 1481 году, которые мы описали, во многом повторяли условия капитуляции мавров 16.
   Однако с практической и юридической точек зрения канарцы были непохожи на мавров, но в то же время удивительно похожи на некоторые народы, с которыми кастильцам предстояло столкнуться по другую сторону океана. Их очевидный примитивизм, как мы увидим в следующей главе, выделял их среди других; и если мавры были упрямыми неверными, то они были невежественными язычниками, которые открыто не отвергали Евангелие. По мере того как завоевание продолжалось, условия, предложенные островитянам, казалось, отходили от модели, предложенной маврам, и предвосхищали концептуальную основу ранних завоеваний американских индейцев; акт подчинения был представлен как добровольное принятие христианства и признание того, что туземцы, далекие от обладания внутренним суверенитетом, были по природе или божественной воле подданными кастильской короны. Эти условия были записаны в хартии 1480 года: "Приведенные и обращенные в нашу святую католическую веру, они послали к нам, чтобы выразить свое повиновение и верность, и признали нас своими королем и королевой и прирожденными сеньорами". Хроники фиксируют многочисленные предложения подобных условий 17. Однако следует помнить, что отношение испанцев было переменчивым и несистематичным. Примерно в течение первых полувека испанского завоевания Нового Света представления кастильцев о своих правах и статусе индейцев формировались на основе папских дарений, чего никогда не признавали на Канарских островах. И даже в 1492 году конкистадоры могли воспринимать уроженцев Тенерифе как суверенное сообщество. В одном из самых любопытных документов в истории Испанской империи записано, что летом того же года один из завоевателей Гран-Канарии Лопе де Салазар отправился на Тенерифе, чтобы заключить договор ("а concertar pazes") с одним из племен; его условия неизвестны, но это был уникальный случай, когда к туземцам относились на равных условиях, а не как к занимавшим низшее юридическое положение. Представители короны на Гран-Канарии соблюдали заключенный Лопе договор, пожалуй, с излишним рвением: в 1493 году, когда этот "миротворец" захватил трех местных рабов, губернатор сделал вид, что согласен на их продажу, но послал своего сына с отрядом стражников, чтобы конфисковать пленников и арестовать Лопе де Салазара как "нарушителя договора"18.
   Каковы были последствия этих элементов концептуальной преемственности для колониального развития? Хотя период формирования колониального общества в Гранаде, Новом Свете и на крупных Канарских островах выходит за рамки этой книги, необходимо остановиться на существенных моментах. Эти три области представляли собой совершенно разные условия, которые диктовали противоположные модели расселения и различные государственные институты. Гранада имела устоявшуюся сельскую экономику и международную торговлю, тогда как экономику Канарских островов нужно было строить ab initio (с нуля (лат.)), а экономику Нового Света трансформировать в соответствии с европейскими вкусами и потребностями. Гранада была завидной землей, завоеванной лично монархами с помощью своего рода смеси "феодального" войска и городских ополчений, что было традиционно в Испании; здесь также проживало большое количество коренного населения, и сначала нужно было учесть все три элемента: Гранада превратилась в смесь крупных феодальных поместий и крестьянских владений, примерно поровну 19. В Новом Свете крупная кастильская аристократия не искала и не получала никакой доли в капитале, в то время как огромная местная рабочая сила не позволяла селиться на низких социальных уровнях, пока не последовали демографические катастрофы. На Канарах не было такой рабочей силы; а на основных островах архипелага сахар быстро стал доминировать в экономике. Таким образом, преобладающей моделью были крупные купцы-собственники, которых обслуживали издольщики европейского и главным образом португальского происхождения. Единственные случаи, которые, кажется, выходят за рамки этой схемы, - это деятельность герцога Медина-Сидония (единственного магната, который способствовал завоеванию и который на Канарских островах был через своих агентов активным торговцем, а не рантье) и церкви, которая владела единственным феодальным владением, которому монархи предоставили права юрисдикции на завоеванных островах в их царствование 20.
   Это поднимает вопрос о том, как управлялись кастильские завоевания и насколько они были "феодальными" - то есть, в этом контексте, в какой степени юрисдикция была закреплена за короной и находилась в руках бюрократии, или в какой степени она была передана местным землевладельцам. В Гранаде Фердинанд и Изабелла были щедры на юрисдикционные феодальные владения, но на Канарских островах и в Новом Свете они и их преемники предоставляли такие дарения скупо или -- на большинстве территорий -- вообще не предоставляли их и упорно боролись с сеньориальными притязаниями некоторых конкистадоров: привилегии Перасы были сильно урезаны; Алонсо де Луго навязали череду бюрократических "помощников"; Колумбу так и не разрешалось осуществлять юрисдикцию, опрометчиво предоставленную ему на бумаге; Кортес получил компенсацию в виде, по общему признанию, значительного феодального владения за потерю того, что угрожало стать территориальным княжеством; права конкистадоров на трудовую повинность или дань от индейцев в Новом Свете были строго ограничены при передаче по наследству, и в королевской концепции, хотя и не всегда на практике, считались несовместимыми с осуществлением юрисдикции или концепцией вассальной зависимости; королевская власть подавила стремление завоевателей Перу к реальной независимости, а сеть королевских трибуналов и странствующих судей постепенно распространилась по всему Новому Свету, чтобы сделать королевское правосудие все более доступным и незамедлительным. В Кастилии в течение шестнадцатого века сеньориальная юрисдикция добилась успехов за счет королевской власти. Однако в своих заморских владениях монархи словно с облегчением схватились за tabula rasa, которую намеревались исписать собственным пером 21.
   Тем не менее, в трех очень важных отношениях полезно говорить о феодальных моделях заморской экспансии Кастилии. Во-первых, как утверждал Чарльз Верлинден, отправные точки -- владения Бетанкура и Перасы, юрисдикционное "адмиралтейство" Колумба -- предполагали отчуждение юрисдикции от короны и были выражены на языке сеньории и вассалитета 22. В этом отношении кастильская экспансия походила на все остальные случаи, которые мы отметили. Во-вторых, soi-disant идальго, которые господствовали над небольшими колониями на островах или называли туземцев своими "вассалами" в Новом Свете, не видели ситуацию с королевской точки зрения: если не феодализм, то империя была миром феодальных претензий. Наконец, верно то, что предоставление земли и трудовых повинностей были важнейшим элементом королевской политики по всей империи - по крайней мере, на протяжении большей части первой половины XVI в. Они были средством, с помощью которого была организована эксплуатация и слабо обеспечена лояльность. Распоряжение значительными наградами за завоевания в рамках покровительства образует связь между завоеваниями на полуострове, Канарских островах и в Новом Свете и отличает их в совокупности от унаследованного монархами наследия, которое по всеобщему согласию, хотя и не на неизменной практике, было неотчуждаемым.
  
   "Возвышение" Португалии и Кастилии
  
   Традиционно проблема становления Португалии как долгосрочной торговой и имперской державы выглядела более сложной, чем она есть на самом деле. Неуместный акцент на начале пятнадцатого века - при игнорировании длительного периода ученичества в четырнадцатом веке и умалении стремительного рывка в конце пятнадцатого века - придал этому явлению драматический характер, в то время как искаженное представление об инфанте доне Энрике сделало его героическим. Рассматриваемое в надлежащем контексте возникновение португальского империализма представляется более понятным. То же самое можно сказать и о пути Кастилии к империи в Андалусии и на Канарских островах. Тем не менее, Кастилия и Португалия все еще кажутся недостаточно подходящими для своих ролей, в то время как исключение или преимущественное право других, на первый взгляд более вероятных кандидатов, требует объяснения.
   Возможно, будет полезно вспомнить, что португальский феномен не был уникальным. Двести лет спустя голландцы совершили нечто очень похожее, с аналогичной отправной точки. Оба народа были маргинальными "бедными родственниками" христианского мира, малочисленными, сосредоточенными в прибрежных поселениях, где они совмещали крестьянские и рыбацкие занятия. Оба пережили недавние или текущие гражданские войны. Оба имели морские традиции, основанные на рыболовстве, коммерческое и промышленное происхождение которого было связано с засолкой и сбытом рыбы: трески в случае Португалии и сельди в случае Голландии. Оба долгое время занимались мореплаванием и пиратством в соседних морях, прежде чем приступить к своему императорскому призванию. Оба смотрели на Атлантический океан, но прошли средиземноморское обучение: португальцы -- корсарами и перевозчиками в конце четырнадцатого и пятнадцатого веков, голландцы -- пиратами и грузоотправителями зерна в конце шестнадцатого. У обеих стран были богатые промышленные и городские соседи, которые привносили капитал и опыт: флорентийцы и генуэзцы -- в Лиссабон, фламандцы -- в Амстердам. Если рассматривать оба случая вместе, они начинают казаться менее удивительными. То, что казалось плохими позициями на старте, начинает напоминать синдром успеха.
   Ничто из этого, однако, не помогает объяснить, почему Португалию, а тем более Кастилию, в Атлантике не опередили французы, каталонцы или генуэзцы. Франция была самым богатым и густонаселенным королевством христианского мира. Она владела побережьями Средиземного моря и Атлантического океана. Ее земли были родиной крестоносцев, а также средиземноморских, левантийских и иберийских колонистов на протяжении всего Средневековья. Берберийские крестовые походы показывают, что накануне европейской экспансии в Атлантику эта традиция не умерла. На севере Франции, как и в Португалии, существовали сообщества рыбаков, занимавшихся рыбной ловлей, далеко выходя в просторы Атлантики. То, что мы видели из истории экспедиций Бетанкура и Ла Саля, показывает, как Атлантика едва не стала французской; но это также показывает, почему иберийские державы имели решающее географическое преимущество. По меркам того времени, восточная Атлантика все еще оставалась опасным морем, а атлантические архипелаги -- далекими и опасными местами. Бетанкур перешел на сторону Кастилии ради короткого пути доставки припасов и удобной базы. Апелляции к внутренним разногласиям во Франции ничего не объясняют: достижения генуэзцев, каталонцев и голландцев, а также, в меньшей степени, португальцев и кастильцев, были совершены с баз, раздираемых разногласиями. Также было бы неубедительно останавливаться на предполагаемой "континентальной судьбе" Франции - ее приверженности стратегии европейской гегемонии, обусловленной ее длинной и уязвимой сухопутной границей: страной Западной Европы с самой протяженной сухопутной границей, относительно ее размера, является Португалия. Возможно, более важным было положение Франции за пределами основных морских путей, которые связывали экономики Средиземноморья и Севера в позднем средневековье. Ранние торговые пути из Генуи и Майорки проходили через Ла-Рошель или Нант, но с самого начала Бискайский залив был для них неудобен: даже галеры предпочитали обходить его стороной; и все чаще они направлялись прямо к Ла-Маншу из Байоны или другого галисийского, а иногда и кантабрийского порта. Даже галера могла совершить путешествие за неделю или, в исключительных случаях, всего за три дня. Большие генуэзские круглые корабли, каракки и когги, отправлялись напрямую из Севильи или Кадиса 23.
   Неудачу каталонцев понять труднее. Ее следует рассматривать в контексте длительного периода кульминации с конца четырнадцатого по конец пятнадцатого веков, когда Арагонская корона постепенно и урывками уступала свое видное место в делах латинского христианского мира, и в течение которого коммерческая мощь Каталония уменьшилась по сравнению с другими торговыми народами. Этот "упадок Каталонии" -- одна из величайших неразгаданных загадок истории позднего средневековья. Подобно внешне похожей проблеме "упадка Испании" в семнадцатом веке, она может в некоторой степени быть вопросом искаженного восприятия, а не реального упадка, и относительного, а не абсолютного упадка. Великая эпоха каталонских достижений в тринадцатом и четырнадцатом веках, как и эпоха Кастилии в шестнадцатом, породила ложные ожидания. За впечатляющими победами скрывалась бедность и уязвимость внутренней базы. Ресурсы были истощены, а энергия потрачена впустую - особенно в случае Каталонии, как мы видели, в войнах на Сардинии. В пятнадцатом веке Каталония все еще была сильной во многих отношениях; были использованы некоторые новые возможности, и объем каталонской торговли с Левантом через Родос, по-видимому, возрос. Если Барселона находилась в упадке, то Валенсия - в стадии роста 24. Но так же, как в семнадцатом веке могущество Франции и впечатляющий подъем северных европейских держав сломили испанскую гегемонию и низвели Испанию к более ограниченным амбициям, так и в пятнадцатом веке Каталонию затмило перераспределение сил, что привело к созданию новых великих держав на обоих концах Средиземноморья -- турок на востоке, Кастилии на западе. Почему конкретно каталонцы ушли из Атлантики? С материка и Майорки они возглавили атлантическую "космическую гонку" на ее ранней стадии; их "имперский" опыт был, пожалуй, самым важным из всех потенциально заинтересованных народов. Их коммерческая мотивация должно быть, была по крайней мере такой же сильной, как и у их конкурентов. Заманчиво представить, что они были отрезаны от маршрута к атлантическим архипелагам из-за португальского контроля над Сеутой; но уход каталонцев, похоже, произошел еще до этого события. Последнее известное явное свидетельство попыток арагонцев сохранить господство на морях вокруг Канарских островов датируется 1366 годом (см. стр. 158). Отказ от Атлантики, возможно, был своего рода рациональной экономией в то время, когда каталонцы были сильно вовлечены в дела Средиземноморья. Арагонский протекторат в Магрибе предоставил каталонским торговцам налаженный "золотой путь"; дальнейшее исследование Атлантики было отчаянным решением, в котором больше всего нуждались португальцы, кастильцы и генуэзцы. Каталонские торговцы действительно вернулись на атлантические архипелаги в шестнадцатом веке, но только вслед за кастильскими военными флотами 25.
   Последний из потенциальных соперников Португалии и Кастилии был во многом самым грозным из всех. Иберийские империи зависели от генуэзского капитала и опыта. Почему же тогда генуэзская Атлантическая империя сама по себе так и не сформировалась? Если не считать эмблемы генуэзского суверенитета, нарисованной над одним из Канарских островов на карте Дульсерта, нет никаких свидетельств того, что генуэзцы желали выйти за рамки косвенного получения прибылей от эксплуатации Атлантики. Частично объяснение этому кроется в природе самих Иберийских империй, частично -- в генуэзской традиции. Привилегированное положение генуэзских купцов в Португалии и Кастилии обеспечивало удобные базы для операций в Атлантике; в большинстве случаев они могли бы поддерживать контроль над ресурсами и получение прибыли от займов и без политического контроля. Их скрытый колониализм процветал в условиях, когда кастильцы и португальцы предоставляли рабочую силу и военную мощь, а генуэзцы - капитал и технические навыки. Время от времени в Португалии и Кастилии высказывались сомнения по поводу распределения выгод от этой неформальной сделки. В конце пятнадцатого века предпринимались попытки изгнать генуэзцев с островов Атлантического океана или использовать их ради собственной выгоды 26. В шестнадцатом веке кастильские монархи попытались исключить Геную из Нового Света и на какое-то время заменить генуэзцев в качестве кредиторов монархии 27. Но даже в долгосрочной перспективе участие Генуи в экономике Португалии и Кастилии кажется оправданным; генуэзская стратегия косвенного контроля увенчалась успехом.
   Конечно, это не была сознательно разработанная стратегия. Генуя, даже в период расцвета средиземноморской экспансии, так и не создала "государственную" империю по венецианскому образцу. Коллективные действия были невозможны в суматохе генуэзской политики. Создание империи было делом рук предпринимателей-изгоев, аристократов-авантюристов, фракций флибустьеров, исключенных из гражданской жизни, или автономных компаний купцов-завоевателей, таких как Маона Хиоса. Генуе редко удавалось сохранять некую разновидность полного суверенитета над значительными колониями. Сеть генуэзских торговых кварталов была самой строго коммерческой из средневековых средиземноморских "империй". Крупнейшие генуэзские торговцы в Португалии, Ломеллини, были креольскими эмигрантами, которые вели себя так, как будто они не подчинялись государственным интересам Генуи; они вели торговлю по собственным маршрутам между Лиссабоном и Брюгге, а также кастильскими, французскими и даже ирландскими портами, которыми купцы собственно Генуи пренебрегали. Семья Ломеллини представляла собой крайний случай, но они показывают, как соревновательный характер коммерческой жизни Генуи привел к распаду генуэзской "империи". Роль генуэзцев в империях Португалии и Кастилии полностью соответствовала той роли, которую они играли в империях Византии и Барселонского Дома.
   Помимо генуэзского суррогатного материнства, именно Канарские острова являются ключом ко всему самому впечатляющему в истории возвышения Кастилии. Аллегретто Аллегретти считал Америку "еще одним Канарским островом". Возможно, именно на такого рода путанице Кастилия основывала свои притязания на Новый Свет до папского дарения, поскольку ее договорные права с Португалией закрепляли за ней все "Канарские острова, которые еще предстоит открыть"28. От Гомеры до Санто-Доминго было едва ли более чем в два раза дальше, чем от Кадиса до Гомеры в пересчете на дни плавания.
   И все же, если острова были физически близки к Новому Свету и предвосхитили некоторые черты колониальных обществ, формировавшихся в отдаленной Атлантике, мы неоднократно видели, насколько они были близки по "тону", заданному колонистами, к миру метрополий, средством бегства и долгожданым избавлением от которого они были. В колониях, как канарских, так и американских, институты и экономика страны неизбежно подвергались изменениям. Но стойкий дух, стойкое самовосприятие пережили эти изменения. Что это был за "дух"? Одной из самых популярных новых книг времен правления Фердинанда и Изабеллы была та, которую в "Дон Кихоте" назвали "лучшей в мире", -- "Тирант Белый" Жуанота Мартуреля, экстравагантный рыцарский роман, одним из персонажей в котором является "король Канарских островов", который начинает вторжение в Европу (что, по-видимому, является сознательной иронией со стороны автора). Создание островного королевства -- обычная развязка в произведениях этого жанра: в "Дон Кихоте" эта традиция высмеивается через стремление Санчо Пансы править островом. Когда католические монархи добавили титул "Король и королева Канарских островов" к списку титулов, которыми они начинали свои письма, они вышли за рамки вымысла и превратили романтику в реальность 29. Тот же дух проявляли Пераса и хронисты завоевания Канарских островов. Если бы мы хотели продолжить историю строительства кастильской империи в Новом Свете, мы бы увидели его и там, в подавляющем большинстве сохранившихся литературных аллюзий конкистадоров 30. Мир кастильской морской войны -- это мир графа Перо Ниньо, чья хроника, написанная его знаменосцем во второй четверти пятнадцатого века, представляет собой рыцарский трактат, а также отчет о кампаниях: "El vitorial" прославляет рыцаря, никогда не побежденного ни в рыцарском поединке, ни на войне, ни в любви, чьи величайшие сражения происходили на море; а "выиграть битву - это величайшее благо и величайшая слава в жизни". Когда автор рассуждает о непостоянстве жизни, его собеседники - это Фортуна и Ветер, чьей "матерью" является море, "и в котором находится мое главное местопребывание"31. Возвышение кастильской заморской империи, не в меньшей степени, как мы видели, чем Португальской или Барселонского Дома, во многом было обязано силе рыцарских ценностей и влиянию рыцарской романтики.
  
   9. Ментальный горизонт
  
   "Открытие человека"
  
   Не в каждом дивном новом мире есть люди. Большинство островов восточной Атлантики были необитаемыми до прихода первых европейских поселенцев. Да и коренные жители приграничных регионов не всегда могли бы вызвать удивление Миранды. Большинство аборигенов средиземноморских земель, о которых идет речь в первой части этой книги, были явно родственны колонистам, даже когда они были неверными, схизматиками или сардами. Возможно, они не были похожи ни на Калибана, ни на Фердинанда, а были чем-то средним.
   Однако к новым народам, встретившимся в ходе атлантической экспансии, нельзя было относиться ни с такой же фамильярностью, ни с таким же презрением. Из всех новых особенностей атлантической среды, которые отличали колониальный опыт в Атлантике от предшествующего, присутствие "примитивных" туземцев было самым сложным. В своей знаменитой фразе Мишле охарактеризовал эпоху Возрождения как период "открытия мира... и человека" 1. Он имел в виду индивидуальность человека и вновь осознаваемую природу превосходства человека над остальным творением, концепцию "меры всех вещей" и смутный коллективный нарциссизм "Что за чудо природы, человек!" (Цитата из монолога Гамлета в одноименной трагедии Шекспира, акт 2, сцена 2. - Aspar.) Он соединял географические открытия с тем, что на самом деле было не более чем размышлениями (или спекуляциями) моральной философии. Но "открытие человека" произошло и в другом смысле. Географические открытия повлекли за собой антропологические открытия. Расширение круга обсуждения природы человека, возможно, способствовало корректировке самосознания философски настроенных людей. Истоки научной этнографии и мифа о "благородном дикаре" -- если взять два противоположных примера, оба из которых богаты последствиями для развития традиций об отношении человека к тварному и метафизическому мирам -- обычно возводят к открытию американских индейцев и дебатам, которые они породили. Как и большинство предполагаемых особенностей эпохи Возрождения, "открытие человека" в этом смысле можно найти гораздо глубже в Средних веках. У дебатов об американских индейцах имелся прообраз в литературных и народных традициях, а также во встречах с чернокожими и, в большей степени, в частности, с аборигенами Канарских островов, которые произошли в ходе ранних исследований Атлантики. Изучение этих встреч является неотъемлемой частью темы этой книги по трем причинам: оно представляет собой превосходный пример проблемы преемственности между средиземноморской и атлантической экспансией, поскольку антропологические или протоантропологические категории или "понятия" были проверены беспрецедентным опытом; поэтому мы можем задаться вопросом, насколько хорошо средиземноморские или другие ранние средневековые традиции справлялись с условиями Атлантики. Во-вторых, некоторые конфигурации колониального общества возникли там, где существовало коренное население, в результате взаимодействия прибывающих общин поселенцев с туземцами; колониальные институты были созданы частично для регулирования отношений между ними. Таким образом, ни одна картина происхождения или природы колониального общества и правительства не может упустить из виду проблемы того, как колонисты формировали свои мысленные представления о туземцах, насколько они были обязаны традициям и насколько опыту, и бросали ли такие представления вызов старым институтам или предполагали новые. Наконец, может быть интересно задаться вопросом, что "началось" с открытием Нового Света и на каком раннем этапе развития традиции (если традиция существовала) были зафиксированы основные термины, с помощью которых представитель Запада сформулировал и обсуждал свои представления о "примитивных" язычниках.
   Некоторые из понятий и категорий, с помощью которых уроженцы латинского христианского мира подходили к новым встречам позднего средневековья, заимствованы из классической античности, некоторые из фольклора, некоторые из канонического права, а некоторые - из примеров относительно недавнего опыта народов, которые, хотя и почти не напоминали атлантических "примитивных дикарей", по крайней мере, отличались от преобладающего представления о себе западного человека. По мнению Гобино, которого с одобрением цитирует Леви Страусс, монстры средневековых легенд возникли не из-за богатства человеческого воображения, а из-за его неспособности воспринимать чужаков в тех же категориях, что и себя. У большинства носителей бесписьменных языков нет другого слова для обозначения "человека", кроме того, которым они называют членов своего собственного племени 2. Большинству тех, кто сообщал о язычниках и первобытных людях позднего средневековья, не составило труда признать родство с ними, а лишь установить его степень. Доступные парадигмы были ограничены. Из классической античности произошли понятия "варвара", которое для схоластического ума требовало более четкого определения, и "золотого века", который был литературным общим местом, мало подходящим для понимания язычников и примитивных народов, за исключением гуманистов. Из народной традиции, большая часть которой стала респектабельной благодаря античному происхождению, произошли образы similitudines hominis, антропоморфных монстров, любимых Гобино, и дикого лесного человека, понимаемого как человекоподобное и совершенствуемое, но нерациональное, страстное и инстинктивное существо. Каноническая традиция о язычниках и первобытных людях не давала полезных категорий до тринадцатого века, хотя интерес к классификации обществ с точки зрения их религий и законов проявляется и в более ранних текстах. Под рукой были две готовые, но плохо адаптированные системы классификации: классическая и библейская панорама человечества; и иерархия творения или "цепь бытия", в которой можно было добавить градации к категории человека и пространству, находящемуся между человеком и зверями.
   Этнографические сочинения становились все более многочисленными и конкретными в двенадцатом и тринадцатом веках. Сначала произошло "открытие", в смысле явного осознания и детального изучения, тех людей, которых можно было бы назвать "внутренними" дикарями Европы: периферийных, пастушеских, болотных или горных народов, таких как баски, валлийцы, ирландцы, славяне и скандинавы-язычники, чьи культуры внушали смешанный трепет и презрение 3. Затем кровавые вторжения монголов стали как интеллектуальным, так и физическим шоком: "об этой варварской расе, -- как сказал один Рейнландский летописец, -- мы слышим много вещей, которые невероятны и совершенно бесчеловечны". Даже такому непосредственному наблюдателю, как Вильям Рубрук, казалось, что они обитают в "своего рода другом мире" 4. Теоретическая основа усвоения такого нового опыта была расширена или, по крайней мере, систематизирована энциклопедистами тринадцатого века. Альберт Великий задумал разработать схему классификации не только человечества, но и всего творения, основанную на диапазоне умственных способностей, которыми предположительно обладают различные расы и существа, их физических характеристиках и предполагаемой взаимосвязи между телосложением, физиогномикой, разумом и поведением. Его ученик Фома Аквинский предложил критерии распознавания варвара 5. Оба были влиятельными, потому что их неправильно понимали. В последующих описаниях язычников и первобытных людей "контрольный список" составляющих цивилизованности -- в языке, письменности, одежде, питании, законах, институтах и ??городской жизни -- обнаружил, что большинству народов недостает: из категорий, обсуждавшихся Альбертом Великим, выведено своего рода емкое антропологические "мусорное ведро", в которое их можно было отправить как "зверолюдей", homunculi или варваров.
   Даже для умов, привыкших к столь гибким и полезным категориям, открытие жителей Канарских островов стало внезапным и поразительным явлением. Коренные островитяне вымерли, и свидетельства их происхождения противоречивы, но они, вероятно, были доберберским народом Северной Африки, возможно, похожим на имрагуэнов западного побережья Сахары. Первые путешественники из христианского мира прибыли на острова, ничего не зная об их жителях, за исключением совершенно сказочного долголетия, приписываемого им в "Vita Merlini"6. Поэтому было естественно, что предположения относительно них должны были охватывать всю гамму возможного и невозможного без различия. На одном полюсе стоит Герефордская карта мира (Mappamundi), на которой отражены представления об Африканской Атлантике, находящиеся всего в нескольких шагах от первых средневековых исследований этого региона. Никаких фигур на изображениях островов на этой карте фактически не показано, но соответствующие широты в изобилии населены чудесами: напротив легенды "Канарские острова полны больших собак" нарисованы обнаженные мужчины, в круглых шляпах, с заплетенными волосами и глазами на затылке. А в одной рукописи "Libro del conoscimiento" изображены Канарские острова, населенные сциаподами, каждый из которых полулежит в тени своей огромной ступни 7. На противоположном полюсе спекуляций первые потенциальные завоеватели ожидали встретить островитян, живущих в городах. Экспедиция, описанная Боккаччо, взяла осадное оборудование для "городов и замков", а майоркинские захватчики 1342 года надеялись захватить "деревни, поселки, укрепления и замки". Папа Климент VI признал недостаток информации, когда пытался определить, были ли канарцы богохульниками 8.
   Тем не менее, примерно в это же время по Европе начали распространяться первые сообщения и даже образцы канарских аборигенов. Первая зарегистрированная португальская экспедиция привезла назад четырех местных пленников, майоркская - двенадцать. С тех пор набеги рабов сделали канарцев не таким уж необычным зрелищем на средиземноморских рынках 9. Таким образом, произошел внезапный и быстрый рост знаний о явлении, о котором совершенно не подозревали или которое ожидали встретить только в фантастической форме.
   Возможно, именно поэтому канарцы вызвали гораздо больший интерес, чем чернокожие, которые были гораздо более многочисленными и экономически важными. Чернокожие, поскольку они явно больше отличались от европейцев, могли бы стать более радикальным вызовом общепринятым представлениям о природе человека. Но как личности они были привычным зрелищем и не оказали большого влияния, даже когда с их обществами впервые столкнулись непосредственно в 1440-х годах. Они могли вызвать удивление: как сказал об эфиопах автор "Libro del conoscimiento": "Хотя эти люди -- чернокожие, тем не менее, они -- люди большой сообразительности и здравого смысла, обладающие ученостью и наукой". В 1488 году красноречие вождя волофов напомнило португальскому хронисту аттическое ораторское искусство 10. Но сюрпризы чаще оборачивались разочарованиями. Мы видели, как Мали рассматривалось в Европе как королевство, сравнимое с теми, которые известны дома, и как знакомство с этим печально пришедшим в упадок государством породило только презрение (см. стр. 147). В целом, во второй половине пятнадцатого века мореплаватели и колонисты, знавшие чернокожие общества не понаслышке, не разделяли тщательно продуманные формы вежливости и предположения о равенстве, которые были типичными для отношений португальских королей со своими черными "кузенами". Вождь волофов, которого с царскими почестями принимали в Лиссабоне в 1488 году, был бесцеремонно убит своей португальской гвардией на родине. Первый конголезский правитель, принявший христианство, впал в отступничество, проникшись отвращением к поведению своих португальских "помощников". Его преемник в длинном обличении иронически обвинил португальцев в нехристианском поведении и заявил, что один из назначенных ему советников отказался жить в его дворце, чтобы "не обитать в одном доме с черным". На своей родине чернокожие стали объектом презрения; в Португалии, высмеянные на сцене за их забавную речь и фарсовую походку, - предметом забавы 11.
   Негров не только легко узнавали: их также легко отнесли к категории, недалеко отстоявшей от категории обезьян, как людей, деградировавших из-за греха. Частично это произошло из-за традиции, согласно которой сыновья Хама были прокляты чернотой, а также приговорены к рабству; отчасти из-за ментальных ассоциаций, вызываемых "дьявольским" цветом, обычно предпочитаемым для изображения демонов и обозначения греха. Зурара обнаружил, что первые рабы, доставленные напрямую из Африки, "настолько безобразны как лицами, так и телами, что едва ли не казались выходцами из преисподней"12. Обезьяньи черты не помогли: иконографически обезьяны обозначали грех и особенно похоть с ее оттенками противоестественного порока. В средневековых преданиях об обезьянах, представлявших собой своеобразную инверсию теории эволюции, их обычно считали выродившимися потомками человека 13. Такие харктеристики не были непоправимым препятствием: свободные чернокожие могли занимать почетные должности как в португальском, так и в кастильском обществе в пятнадцатом веке. Но вместе с силой традиции и знанием обычаев они действительно помогают объяснить, почему легитимность работорговли не подвергалась серьезному сомнению до второй половины шестнадцатого века. Пример американских индейцев предложил эмансипацию негров.
   Тем временем образ чернокожего застыл. Альвизе да Мосто, писавший в начале второй половины пятнадцатого века, был почти исключительно чувствителен к достоинствам черной цивилизации, в том виде, в котором он наблюдал ее среди волофов региона Сенегамбия. В частности, он относился к их политике с большим уважением. Хотя их города и деревни представляли собой всего лишь скопища соломенных хижин, по ним можно было узнать, что они горожане. И вожди были настоящими "сеньорами", поскольку "такие люди не являются сеньорами из-за каких-либо сокровищ или денег, но могут действительно называться таковыми из-за церемониала и сопровождающих их людей". Да Мосто подчеркнул впечатляющий придворный ритуал вождя, которого он называл Будомелем, о дружбе которого он говорил с гордостью. Будомель ездил верхом на лошади, повсюду ходил в сопровождении свиты из 200 человек, вселял страх в своих подданных своим надменным видом и деспотической властью, и перед ним заискивали униженные просители, которые постоянно посыпали пылью головы, обращаясь к нему. С другой стороны, да Мосто, похоже, не питал сомнений в общей неполноценности черных. Он высмеивал их скудную одежду, презирал их звериные манеры за столом -- "они едят на земле, как животные", -- называл их обманщиками и лжецами по отношению к человеку и считал неисправимо похотливыми. Будомель, впечатленный тайными знаниями белого человека, умолял да Мосто рассказать ему, как удовлетворить больше женщин. Такие отклонения от разума и приличия подразумевали коллективное унижение черного общества. И все же отчет да Мосто отличается относительной щедростью 14. После его прихода картина, которую он оставил, почти столетие почти не улучшалась; между тем развитие представлений о первобытном почти целиком ограничивалось литературой о канарцах.
   Гуманисты, миссионеры и юристы были авторами, которые больше всего интересовались недавно открытыми народами, и их соответствующие описания можно рассматривать как основу для классификации материала. Я буду анализировать их именно в таком порядке. Светские летописцы и завоеватели или потенциальные завоеватели, которые иногда писали отчеты или приводили описания своих предполагаемых жертв, обычно в прошениях, адресованных папам, в целом разделяли точку зрения юристов: их интерес заключался в том, чтобы обосновать, что их жертвы были справедливой добычей для порабощения или войны, лишены истинного суверенитета и относятся к низшим юридическим категориям; поэтому эти источники будут рассматриваться наряду с источниками информации юристов.
   Легко понять, почему миссионеры и юристы интересовались дикарями, но как насчет гуманистов? Изучение канарцев, чернокожих или американских индейцев вряд ли могло привести к появлению новых конструкций или толкований классических текстов. Однако в других отношениях гуманисты находили примитивность привлекательной: казалось, что золотой век воплотился в недавно открытых мирах лесной невинности; и гуманистическая моральная философия, следуя общему классическому прецеденту, искала примеры добрых варваров для обличения цивилизованных искушенных людей. Ни одна традиция никогда не была забыта. Миф о золотом веке был передан во многих известных латинских источниках; в отличие от дидактических моделей варварского мира, он использовался такими разными писателями, как Адам Бременский, который хвалил пренебрежение пруссами золота "как навоза, к нашему большому дискредитированию", а также Роджера Бэкона и Рамона Луллия, которые оба размахивали примером "невинных татар"; кажется, что даже в монголах Марко Поло есть сентенциозные отголоски 15. Наконец, гуманисты иногда проявляли интерес к примитивным языкам, поскольку они могли пролить свет на историю языка. Новые возможности, предоставленные открытием жителей Канарских островов, были достаточно значительными, чтобы привлечь внимание ведущих гуманистов того времени Петрарки и Боккаччо. Отчет, скопированный Боккаччо, хотя, очевидно, является работой мореплавателя, который действительно наблюдал Канарские острова в ходе одной из первых зарегистрированных экспедиций (см. стр. 155), отражает интерес гуманиста и, возможно, смешивает наблюдения мореплавателя с комментариями гуманиста 16.
   Подобно тому, как Колумб столкнулся с таино 150 лет спустя, первое, что этот наблюдатель заметил в туземцах, была их нагота. Очевидно, Боккаччо воспринимал это скорее как признак невинности, чем дикости: им показали золотые и серебряные монеты, но они не обратили на это внимания. Они также не имели представления об оружии. Они уважали естественное право. Они как будто не знали понятия индивидуальной собственности, но делили всё поровну. Все это, за исключением наготы островитян, похоже, не имело большого значения для описания примитивного канарского общества, но сочетало в себе элементы дидактических традиций и традиций золотого века, одновременно явно подразумевая ответный удар тем, кто мог бы попытаться охарактеризовать канарцев с помощью общепринятых критериев варварства. Текст, кажется, еще дальше отходит от реальности, приписывая туземцам цивилизованные достижения и определенные пункты сходства с латинскими народами: утверждается, что они говорят на "вежливом" языке, как итальянцы, мелодично поют и танцуют "почти как французы". Их дома построены "из тесаного камня с удивительным искусством" (тогда как они в действительности они жили в пещерах). Их "храм или ораторий" украшала подозрительно классически выглядящая статуя, высеченное в камне изображение человека с копьем в руке. Наконец, как будто этих заверений было недостаточно, не остается места для сомнений в человеческом статусе и рациональности туземцев. Физически они "нормальны" -- "действительно, они не превышают нашего роста": это было важно, поскольку Альберт Великий отрицал, что разум может существовать в чудовищном теле. И они были "весьма разумны". Некоторые противоречия в тексте позволяют предположить, что его первоначальный автор, возможно, не видел на островах гуманистической утопии, задуманной его редактором, но не может быть никаких сомнений в предназначении дошедшей до нас версии. Боккаччо превратил первое сообщение о Канарских островах в описание золотого века и наставление для своего времени, как позже сделал Петр Мартир с сообщениями Колумба об араваках Антильских островов.
   Версия Петрарки -- хотя его интересы, по-видимому, были тесно связаны с интересами его друга -- имеет иной оттенок. Он не придает островитянам цивилизованного вида, и в его рассказах нет воспоминаний о Золотом веке. Напротив, туземцы "немногим лучше зверей" и кажутся ближе к традициям диких людей, чем к классическому прославлению примитивизма: одинокие, субрациональные, инстинктивные, но все же человеческие существа. Это усиливает впечатление их морального превосходства над цивилизованным человеком, что является основной мыслью Петрарки 17. Действительно, в гуманистической традиции эта функция канарцев, по-видимому, имела большее значение, чем просто их пригодность в качестве иллюстраций Золотого века, хотя во время завоевания Бетанкура автор Венского кодекса "Романа о Розе", по-видимому, выбрал Канарские острова местом действия его версии того блаженного времени, когда одетые в шкуры аборигены мирно жили среди деревьев и гор 18.
   Покровитель Петрарки, Климент VI, автор одного из наиболее показательных ранних отчетов о Канарских островах, очевидно, находился под влиянием гуманистов, которые были в его окружении. Его главным авторитетом по географии и номенклатуре островов был Плиний; и его сведения о канарской религии, возможно, были получены из тех же источников, что и Петрарка и Боккаччо: например, как и Боккаччо, он утверждает, что канарцы поклоняются "делам рук человеческих" и, как Петрарка, небесным телам. Но суть его работы не поддерживает тех историков, которые хотят видеть Климента "папой-гуманистом". Он смотрит на канарцев глазами канониста. Его интересует великий юридический вопрос, поставленный их открытием: легитимация попыток завоевать их с точки зрения установленных канонов справедливой и несправедливой войны или осуществления суверенитета язычниками и, в меньшей степени, уместности насильственного обащения. Действительно, его collatio (разновидность ораторской речи (лат.)) по поводу титулования Луиса де ла Серды "Принцем удачи", произнесенное 15 ноября 1344 года, является первой попыткой - и одной из наиболее полных - собрать воедино все известные аргументы в пользу законной войны против первобытных язычников 19.
   Взгляды Климента на тему справедливой войны вообще известны из других текстов. Он опирался на традиционный анализ Августина: война должна была быть провозглашена законным источником власти и вестись ради возвращения узурпированных владений или для защиты; в деле должны быть "справедливость и истина", а во враге - "зло и злоба". Он специально уполномочил государя вести войну с мятежными подданными. Все это было безукоризненным обычным явлением того периода. В письме к Эдуарду III (конечно, не обязательно написанном самим Папой в том же смысле, что и проповеди, но в соответствии с направлением его мысли) он добавляет критерии, более очевидно относящиеся к случаю неверных: война оправдана против тех, кто богохульствуют, или "презирают славу христианства", или проливают кровь верующих, или стремятся к их замешательству или истреблению 20. Эта подразумеваемая критика ислама, возможно, распространялась, по мнению Папы, на канарцев, которых он называл "врагами христианской веры" и, несколько льстиво, представлял как угрозу "соседним христианским народам".
   Но для убедительного довода против канарцев Папе пришлось расширить круг своих взглядов на проблему справедливой войны. Его попытка использовать аргумент о возвращении узурпированных владений основывались на фантастическом предположении, что остров Капрария, куда Августин отправил письмо аббату Евдоксию, был одним из Канарских. Он выразил подозрение, что островитяне "помогали гонителям имени Христа", чтобы поддержать предположение о том, что предлагаемая им война была оборонительной. Он утверждал, что "не может быть господства без добродетели" и что язычники не могут обладать более чем "подобием" добродетели: из любых других уст такие положения могли быть осуждены как еретические. Он выдвинул утверждение, что "язычники должны лишиться суверенитета в силу своего язычества", однако не привел никаких доказательств: немногие другие канонисты, если вообще таковые вообще были, допустили бы такое грубое обобщение. Во многом его речь отражала папский империализм того времени: "распространение нашей веры и нашего послушания" было постоянной темой; власть над всем миром, принадлежавшая Христу, принадлежала и Его наместнику: "нам и по праву нашему". То, что он сказал о правах островитян, было выражено в основном с точки зрения высших прав Папы. Действительно, многие из приведенных им положений вообще не содержали упоминаний о туземцах, как, например, пресловутая доктрина о том, что благодаря дарению Константина "все западные острова" оказались отданы в дар папе. Он высказал одну важную мысль ("unum dubium satis magnum"): язычники должны добровольно принять веру, а не быть принужденными к этому войной. Но его ответ, в целом, подразумевал, что этот вопрос относится к вопросу о правах Папы. Климент, похоже, чувствовал, что если он продемонстрирует свое суверенное право распоряжаться островами, то за ним неявно последует право вести войну с жителями и тем самым принуждать их принять веру.
   Однако главный аргумент Климента предвосхитил всю последующую юридическую литературу о язычниках и первобытных людях. Он возник в результате дебатов среди декреталистов тринадцатого века и основывался на предположении, что прегрешения против естественного права лишают общество законной силы или лишают государство суверенитета. Хостиенсис был виднейшим сторонником этого аргумента, но даже такие люди, как Иннокентий IV, который подчеркивал незыблемость языческих прав в целом, были готовы сделать исключение для грехов contra naturam. Чаще всего упоминались сексуальные извращения (любопытно, что Климент не утверждает этого в случае с канарцами, за исключением того, что, по его признанию, является спекуляцией), но богохульство и идолопоклонство также обычно считались противоестественными: это, конечно, ставило язычников в невыгодное положение. Климент основывал свою точку зрения на идолопоклонстве канарцев; относительно их предполагаемого богохульства, он признавал, что "у меня нет уверенности".
   Большая часть этой аргументации была переработана в двух профессиональных заключениях о законности претензий Португалии на права завоевания Канарских островов в 1430-х годах. Авторами выступили Антонио де Роселлис и Антонио Минуччи да Пратовеккьо, профессора канонического и римского права Болонского университета соответственно. Оба оправдывали завоевания, без упоминания конкретно Канарских островов, на том основании, что язычники, согрешившие против естественного закона, лишались его защиты. Однако их основания для сомнений в том, что жители Канарских островов соблюдали естественное право, отличались от оснований Климента VI и отражали возросшую важность обращения в христианство как предполагаемого предлога для войны. Похоже, они предполагали, что канарцы отказались принимать миссионеров на своих землях и что такой отказ был противоестественным. В канонической традиции имелись основания утверждать, что негостеприимная реакция на мирную миссию сама по себе была предлогом для войны: такую ??войну можно представить как оборонительную по своему характеру. Болонские юристы, однако, были недвусмысленны в том, что основной упор в своей дискуссии сделали на сферу естественного права. Поскольку их аргументы особенно благоприятствовали Португалии, они стали предметом ответа одного из самых блестящих кастильских юристов и текстологов позднего средневековья Алонсо де Картахены. Он не стал тратить время на обсуждение прав канарцев -- ни один народ, по его словам, не был более диким или зверским, -- но ограничился тем, что оспаривал права короля Португалии и превозносил права короля Кастилии 21. Таким образом, кастильский юрист отличался от болонского не какими-либо принципиальными воззрениями, а только личностью своего казначея.
   За пределами рядов профессиональных юристов аргументы естественного права можно было найти в светских и популярных источниках в смутной и производной форме, типичной для oeuvres de vulgarisation. Например, в 1352 году, выдавая миссионерам лицензию на плавание, Педро IV Арагонский описал канарцев в выражениях, взятых, предположительно, из более ранних лицензий, выданных потенциальным завоевателям, как "совершенно грубых и звероподобных" и "живущих, собственно говоря, без каких-либо законов". Когда "Канарец" назвал островитян нарушителями "различных законов", авторы, возможно, имели в виду лишь намек на их политическую или конфессиональную разобщенность; но поскольку это замечание сделано в контексте оправдания завоевания, кажется более вероятным, что оно подразумевает неуважение со стороны канарцев к какому-либо универсальному закону. Имея в виду то же самое оправдание, инфант дон Энрике осудил островитян как "не связанных никакими узами закона" в поисках папской поддержки для планируемого завоевания. Афонсу V Португальский назвал их "людьми без закона" с той же целью. По мнению кастильского летописца Бернальдеса, они были "идолопоклонниками без закона" 22. В работе, написанной в 1468 году в назидание будущей королеве Изабелле Католической, используется тот же довод, но с любопытной дополнительной аргументацией в виде доктрины естественного рабства, берущей начало, возможно, отдалённо у Аристотеля:
   "Варвары -- это те, кто живет без закона; латиняне - те, у кого есть закон: ибо закон народов гласит, что люди, живущие и управляемые законом, должны быть господами тех, у кого нет закона, потому что они по природе являются рабами мудрых, управляемых законом" 23.
   Чернокожие стали жертвами аналогичного аргумента. В раннем отчете Рамона Луллия (1283 г.) негры страны золота были идолопоклонниками, поклонявшимися зверям и не соблюдавшими никаких законов. Когда непосредственный опыт подтвердил это сообщение, они, по словам Зурары, "жили как звери, без закона разумных существ... и без познания добра, а только выживая в животной лени". Он не ставил под сомнение их человечность (Зурара прямо говорит об этом), но оправдывал их порабощение и, как следствие, их неспособность к законному самоуправлению 24.
   От позднего средневековья не сохранилось ни одного написанного на основе непосредственных наблюдений миссионерского отчета ни о чернокожих, ни о канарцах, но в случае с канарцами этот недостаток в некоторой степени может быть восполнен из двух источников: папских или королевских документов, которые в изобилии дошли до нас, особенно в отношении канарцев, от понтификата Евгения IV и правления Фердинанда и Изабеллы - отражающие представления миссионеров от имени туземцев; и раздела "De Nobilitate ac Rusticitate" Феликса Хеммерлина (1389-1457/64), который, хотя и не был миссионером, но сообщает о миссионерских взглядах 25. Вероятно, он был осведомлен о споре между Роселли, Пратовеккьо и Картахеной, так как он бывал в Болонье и Базеле в соответствующие времена. Хотя он был каноником Цюриха, он хорошо знал круги францисканцев-обсервантов. В своем "De Nobilitate" он представляет то, что якобы является отчетом о случайном открытии пиратами "в западных регионах" в 1370 году обитаемых островов: либо дата ошибочна, либо Хеммерлин был дезинформирован о приоритете этого "открытия". Как и более ранний текст Боккаччо, он выглядит как рассказ из первых рук, измененный его редактором. То, что сохранилось от оригинального текста, носит критический или, скорее, презрительный характер по отношению к островитянам; только глоссы Хеммерлина возвышают их до бесспорно человеческого статуса, приписывают им способность руководствоваться естественным правом и смягчают их варварство до правдоподобной невинности. Например, первое впечатление пиратов о туземцах было то, что они носили одежду из невыделанных шкур, выли, как собаки, имели плоские лица, как у обезьян, и ели сырую пищу. Другие обычаи, наблюдаемые пиратами, выводят туземцев за рамки естественного права. "Их зверские обычаи, особенно в употреблении пищи" быстро игнорируются в пользу косвенного описания более отвратительных привычек -- публичных половых сношений, совместного владения женщинами и принятия во время родов позы, "подобной позе других животных". Даже Хеммерлин чувствует себя обязанным открыто не одобрять это, цитируя Овидия о Скифии, "где люди живут зверским и жестоким образом, глубоко отличающимся от образа жизни всех людей".
   Однако обычно, когда Хеммерлин повышает свой редакторский голос, он высказывает точку зрения, отличную от мнения своих информаторов-пиратов, и, очевидно, отражает свои францисканские источники. Разделение женщин, по его мнению, довело до крайности хороший в своей основе принцип: "Они не владели вещами в каком-либо индивидуальном смысле, но все было общим, как в состоянии невинности... Действительно, они жили согласно естественному закону... и согласно божественному закону". После недавнего введения миссионерами моногамии, "в этом и других вещах они живут так, как люди привыкли поступать со времен грехопадения". Он также кажется двусмысленным в вопросе о суверенитете туземцев: "Мы не читаем, чтобы эти острова или их жители когда-либо признавали суверенитет кого-либо с начала мира... И те, кто исповедовал чье-либо господство ни среди них, ни среди кого-либо другого, теперь признают короля Арагона своим государем и господином". Однако о работе монахов он отзывается с сочувствием: они имели преимущество в виде доброжелательного расположения жителей всех, кроме одного "дикого" острова; они взяли с собой фермеров и ремесленников "и так мудро работали, по милости Божией, что в настоящее время [туземцы] были низведены до кротости цивилизованных людей, человеческого образа жизни и католической веры, а их молодые люди научились читать и писать".
   Умение писать, как и использование одежды и строительство городов, было общепринятым критерием цивилизованности. Хотя Хеммерлин ввел свое отступление о канарцах в дискуссию о происхождении разнообразия речи, он, очевидно, осознавал последствия для островитян дебатов, которых он затронул. Один из собеседников в его диалоге говорит, что его интересует проблема язычества туземцев, "потому что он солдат". Упор на успешное обращение, как и францисканская политика середины пятнадцатого века, по-видимому, был сделан в рамках кампании, ведущейся в Базеле и при папском дворе, с целью освободить канарцев от порабощения, в то время как упор, сделанный на повиновении туземцев естественному закону, по-видимому, призван защитить их от португальского или кастильского завоевания.
   Контекст работы Хеммерлина следует искать не только в дебатах Розеллиса-Пратовеккьо-Картахены, хотя кажется вероятным, что Хеммерлин косвенно отвечает на аргументы юристов, но и в более общем плане в истории францисканской миссии на Канарских островах. С момента своего зарождения под эгидой Майорки в четырнадцатом веке миссионерская деятельность на островах находилась под сильным влиянием луллианства, подчеркивавшего апостольскую жизнь, мирные методы и владение туземными языками как предпосылки успеха или гарантии легитимности. Вероятность того, что эти францисканцы были вдохновлены Луллием, подтверждается также майоркинским происхождением первых миссионеров, а также тем фактом, что произведения доктора-мистика, как известно, переписывались на островах 26. Традиция была прервана в 1390-х годах пиратскими набегами и последующим насилием, в результате которого францисканская миссия на Гран-Канарии была уничтожена, и за которым последовало завоевание Бетанкура. Но деятельность монахов-обсервантов возобновилась к 1430-м годам, когда монахи и их канарские неофиты, воспитанные своими евангелистами в атмосфере полной приверженности мирному обращению, начали лично воздействовать над предрасположенностями Евгения IV.
   Он был одним из самых внушаемых пап - без сомнения, потому, что соборные проблемы, характеризовавшие его понтификат, заставляли его неохотно отказывать в услуге любому потенциальному другу - и он так же отзывчиво относился к требованиям Португалии о предоставлении ей полномочий для ведения войны на Канарских островах, как и к мольбам канарцев о мире. В 1434 году просителями при его дворе были коренные островитяне. Евгений выдал охранную грамоту вождю с острова Гомера по имени Петрус Чимбойя, похвалив его за важную роль в просвещении своего племени. Случай с "Дуксом Петрусом", должно быть, привлек внимание к успехам островитян в христианском обучении и к тяжелому положению, на которое их обрекли жестокие набеги охотников за рабами и попытки завоеваний. Еще более важным был визит в Рим неофита-францисканца, уроженца Канарских островов, фрая Хуана Альфонсо де Идубарена, прибывшего в сопровождении викария с миссией призвать к действиям против работорговцев. Соответственно, 25 октября 1434 года Евгений обратился к нему с буллой "Regimini Gregis Dominici", в которой запрещал порабощение канарцев-христиан, хотя порабощение неофитов, похоже, было в то время общепринятой практикой. С точки зрения буллы - также как и из того факта, что францисканцы были готовы принять канарцев в свой орден, - можно вывести элементы францисканского образа островитян: вполне человечные, вполне разумные существа, по существу мирные и наделенные природной склонностью к добру, "находящиеся на пути к обращению", подвергаясь опасности тела и души из-за деятельности мирских работорговцев и конкистадоров. Действительно, примерно в это время Евгений фактически приказал приостановить попытки завоеваний, чтобы обеспечить мирную обстановку для миссионерской работы 27.
   В некотором смысле такие взгляды повлияли на завоевание, когда оно было возобновлено при Фердинанде и Изабелле. По поводу рабства взгляды монархов были еще более резкими, чем взгляды папы. Освобождение ими в 1477 году "некоторых канарцев, являющихся христианами, и других людей, находящихся на пути к обращению" на том основании, что "это было бы плохим примером и никому не дало бы повода желать обращения" можно сравнить со словами "Regimini Gregis Dominici": "чтобы те, кто уже обратился, могли пользоваться должной безопасностью, а других не удерживал от обращения страх перед таким пленением". Однако для Евгения это оставалось благочестивым предписанием: ранее он не распространял защиту от порабощения на необращенных туземцев. Мало того, что монархи превзошли его в этом; они следовали за ним в поощрении мирного обращения, при условии, что миссионеры также учили туземцев послушанию короне Кастилии наряду с более обычными христианскими обязанностями. Миссия, которую монархи отправили на Тенерифе в 1486 году, включала в себя как обращение местных жителей, так и подчинение их королевской власти. Миссия Франсиски де Газмира в Ла-Пальму (см. стр. 210) привела к появлению местных жителей, которые считались христианами и приветствовали Алонсо де Луго 28.
   В то же время монархи не желали отказываться от насильственных методов расширения своего влияния на архипелаге. Хотя они провозглашали обращение туземцев своей главной целью, политические соображения имели не меньшее значение. Их сопротивление порабощению туземцев, возможно, проистекало из их нежелания видеть королевских вассалов превращенными в личное движимое имущество, и это можно объяснить ссылкой на их общее отвращение ко всем формам промежуточного господства, которое отчуждало подданных от юрисдикции короны. Фердинанд был готов сделать исключение для восставших "против своего естественного господина". Настойчивость монархов в справедливости их войн против канарцев становится ясной из их ответа на "Буллу о снисходительности" Сикста IV об обращении островитян от 1478 года. Папа посвятил полученные ими средства специально для обращения туземцев и возведения религиозных домов на островах. Однако, коварно злоупотребляя языком, монархи описали буллу как "предназначенную для упомянутого обращения и завоевания". Это вызвало настолько глубокий раскол между монархами и некоторыми представителями их духовенства, и особенно наблюдательными францисканцами, ответственными за канарскую миссию, что нунций Франсиско Ортис и другие противники использования насилия пыталось конфисковать средства 29.
   Тем временем усилия францисканцев на островах имели переменный успех. С 1460-х годов на непокоренных крупных островах был достигнут небольшой прогресс. Говоря о Фуэртевентуре, Лансароте, Гомере и Йерро, Пий II заявил в 1462 году, что "четыре острова теперь присоединились к христианской религии" -- фраза, которую Сикст IV мог просто повторить еще в августе 1476 года. Во времена Пия Канарские острова рассматривались как база для обращения в христианство материковой части Африки. Фрай Алонсо де Боланос, недавно назначенный канарским викарием миноритов, получил привилегии, соответствующие этой задаче, но его усилия, похоже, были признаны неудовлетворительными, по крайней мере, в некоторых кругах. В начале 1464 года его права были приостановлены. В сентябре следующего года Боланос был заменен, а уступки монахов были ограничены. Кажется вероятным, что неудача Боланоса была вызвана скорее избытком рвения, чем его отсутствием; и что оппозиция ему исходила от заинтересованных конкурентов-мирян. В попытках мирного обращения он столкнулся с пиратами и конкистадорами. В 1476 году он получил от Сикста IV буллу, запрещающую деятельность работорговцев 30. Возможно, если так можно истолковать включение Гвинеи в зону, обозначенную его привилегиями, он стремился защитить чернокожих, как и канарцев, от враждебных грабежей: если бы это было так, то это было бы замечательным, почти уникальным примером того, как чернокожие были непосредственно вовлечены в средневековые дебаты о правах первобытных людей. Возможно, это послужило причиной жалоб, поданных против него папской курии благочестивым налетчиком Диего де Эррерой, властителем малых Канарских островов, в 1465 году.
   Несмотря на козни своих противников, миссионеры прилагали решительные усилия, предвидя появление христианских солдат на непокоренных островах, как это было перед вторжением Эрреры на Гран-Канарию в 1460 году. Но распространение их деятельности на побережье Гвинеи и прекращение апостольства Боланоса привели к задержке в их работе на крупных островах, пока Сикст IV в начале 1470-х годов не решил возобновить попытку нести Евангелие на Гран-Канарию, Тенерифе и Ла-Пальму. В 1472 году привилегии Боланоса были восстановлены. К сентябрю 1475 года викарий получил титул апостольского нунция; и в течение года после этого папа мог произнести следующую хвалебную речь, которая показывает, насколько активно Боланос лично занимался обращением в христианство, и как его методы были направлены на то, чтобы познакомить туземцев не только с религией европейцев, но и с их обычаями и материальной культурой:
   "Ибо те, кто до сих пор не познал Бога, теперь желают принять католическую веру... особенно на острове, который называется Тенерифе, куда, как мы понимаем, Альфонсо отправился лично, побуждаемый Божьим рвением, чтобы руководить обращением язычников в том месте, и где примером своего призвания привлек очень многих к вере Христовой... так, чтобы среди верных христиан, живущих в полном соблюдении веры, и занимающихся ремеслами и другими средствами жизни, они могли бы более полно и легко обучаться и набираться опыта в практике человеческого труда, чего совершенно не хватет упомянутым язычникам и новообращенным".
   Сикст по-прежнему сдерживал свою похвалу осторожностью, поскольку он приказал своему легату в Испании Родриго Борха (будущему Александру VI) изучить привилегии нунция и внести те коррективы, которые он сочтет нужными 31.
   Ведущая роль францисканцев среди канарцев продлилась недолго. Их экспансия как на полуостров, так и на острова привела их к конфликту со светским духовенством, конкистадорами и юристами при королевском дворе, которые разделяли взгляды на туземцев, сильно отличавшиеся от взглядов францисканцев. Помимо различных монастырей, основанных на островах Боланосом и его преемниками, канарское викариатство имело растущее число зависимых обителей в Андалусии и Стране Басков. Имеются случаи нарушения дисциплины с начала 1470-х годов, и ряд лиц были помещены под дисциплинарную ответственность Генерального капитула Ордена. Наконец, примерно в то время, когда в 1480 году Боланос был избран епископом, викариям были предъявлены обвинения в том, что они укрывали беглых клерков в своих домах. Более того, папские ограничения на количество домов, которые должны были занимать обсерванты, по-видимому, были превышены, и были получены жалобы - по неясной причине - от герцога Медины-Сидонии, который, конечно же, был инвестором завоевания. В результате Сикст отменил все полномочия, предоставленные Боланосу, назначил нового нунция и передал многие дома Генеральному капитулу. В то время как Пий II приказал принимать монахов в миссионерских домах Канарских островов, даже без разрешения их начальства, в 1477 году викарию Канарских островов было приказано отправлять таких новобранцев домой 32.
   С потерей руководящего гения Боланоса, быстрым развитием завоеваний и вторжением белого духовенства миссионерская деятельность монахов пошла на убыль. В 1487 году их андалузские обители были включены в состав Кустодии Севильи; количество принадлежащих к африканской миссии значительно сократилось. Их миссионерский пыл не угас: некоторым из них вскоре предстояло стать евангелистами для Нового Света. Но на данный момент их противники - и альтернативный взгляд на природу и статус канарцев-язычников - одержали победу.
   Очевидно, существовала пропасть между представлениями монахов об островитянах и представлениями конкистадоров и потенциальных колонистов-мирян. Первые имели влияние, непропорциональное их численности, но вторые преобладали в колониальном обществе. Из экспертов, оставшихся дома в креслах, гуманисты были ближе по своему образу первобытных людей к миссионерам, разделяющим благодарный взгляд и акцент на природных добродетелях туземцев; юристы, стремившиеся оправдать завоевание, предоставили конкистадорам исходный материал, как мы видели, тщательно исследуя местное общество в свете естественного права. Однако кажется невероятным, чтобы малообразованные миряне, какими были большинство завоевателей и колонистов, черпали свои преобладающие образы из ученых традиций. Стереотипы similitudines hominis и знакомая фигура лесного дикаря, похоже, больше способствовали распространенному восприятию. Сравнения с животными охотно приходили на ум. Для немецкого врача Иеронима Мюнцера, который видел их в 1497 году, они были "зверями в человеческом обличии"; для Зурары в предыдущем поколении они выглядели "выходцами из животного мира"33. Пираты, о которых сообщает Хеммерлин, сравнивали их, как мы видели, с собаками и обезьянами и обвиняли в лающей или воющей речи, отвратительных манерах за столом и поедании сырой пищи: эти черты звериной жизни уже низвели валлийцев, ирландцев, басков, славян и монгол до нижних звеньев цепи бытия. И эти широкие, плоские лица, наблюдаемые пиратами, которые могли бы навести современного антрополога на кроманьонское происхождение, были богаты ассоциациями с обезьянами и наводили средневекового наблюдателя на мысль о похоти и вырождении. Эту же черту отмечали большинство писателей о монголах. Сырая еда была таким же обычным явлением, напоминая волосатую расу островитян Мандевиля, которые "eten Bothe Flessch and Fissch alle Raugh" (питаются сырым мясом и сырой рыбой (ст.-англ.)). Даже нагота, которая могла бы намекать на золотой век гуманисту или первобытную невинность монаху, для большинства зрителей означала звероподобие. Псевдопутешественник "Иордан Каталан" считал наготу чудовищной: он включил людей без одежды в свой каталог чудес 34. Даже на научном уровне значение одежды преувеличивалось как признак цивилизации. Беатрис де Бобадилья отрицала христианство туземцев Гомеры на том основании, что "они ходят нагишом". Первым наблюдением информатора Боккаччо было: "Мужчины и женщины были нагими и по своему образу жизни и обычаям похожими на дикарей"35. Подобные размышления привели к созданию образа дикого человека, настолько заметного в искусстве позднего Средневековья, что он легко пришел бы в голову даже неграмотному или полуграмотному человеку. Традиционные геральдические дикие люди на гербе одного завоевателя Канарских островов стали ассоциироваться с примитивными канарцами. Сама фраза "лесные люди" или ее близкие переводы стали стандартным термином для туземцев. Это были "homines naturales", "silvestres fere homines" и даже "indomiti silvestres"36. Однако романтический взгляд на "Дикого человека" как симпатичное, неиспорченное существо никогда не применялся к канарцам, за исключением, пожалуй, косвенного выражения Петрарки.
   Таким образом, раннее атлантическое колониальное общество было неблагоприятной средой для туземцев. На Канарских островах после завоевания выживших было немного, их насчитывали сотни, а не тысячи, даже там, где их было больше всего, на Тенерифе и Гран-Канарии, и они были практически истреблены на Лансароте и Фуэртевентуре. Те, кого пощадили грабежи работорговцев и нападения завоевателей, стали жертвой занесенных на острова болезней. Испанцы позднего средневековья были более чувствительны к классовым различиям, чем к расовым, и представители местной аристократии нашли легкое признание и культурную ассимиляцию. Дон Фернандо Гуанартеме смог выдать своих дочерей замуж за испанских идальго; к сыновьям вождей Тенерифе относились как к знати, и им был присвоен титул "Дон". Но на более низком социальном уровне туземцы, пережившие завоевание, сделали это в основном в качестве домашних рабов или повстанцев на холмах, или занимались такими одиночными занятиями, как пастухи и собиратели, или в анклавах отдельно от колониального общества, подобных тем, которые были предоставлены членам племени Дона Фернандо Гуанартеме не на их родном Тенерифе, а на Гран-Канарии. Но даже их было немного. Политика завоевателей и монархов заключалась в создании нового общества поселенцев. Туземцев массово депортировали на полуостров и запрещали возвращаться, даже если они не были обращены в рабство. А те немногие избранные, которые оставались относительно желанными гостями в колониальном обществе, похоже, стали жертвами жестокой дискриминации при распределении земельных наделов: они получили мало орошаемых земель; им часто запрещали выращивать сахар; и многие получили земельные участки за пределами своих родных островов 37.
   Какое же тогда отношение имеет открытие атлантического человека к истории "культурных контактов" и "расовых отношений" до и после этого? Средиземноморский прецедент в строгом понимании не имел большого значения. Подвластное население средиземноморских "империй" можно было бы считать варварским, как, например, сардов или даже мавров Майорки, "barbaras nationes" по каталонским меркам; или сомнительными христианами, как схизматиков греков и армян; или неверными, как евреев и мавров. Но никто из них не принадлежал к той же категории, что канарцы или чернокожие. Никто из них не был столь диковинным внешне и столь своеобразным в поведении; никто не ходил голым или почти обнаженным -- действительно, в некотором смысле это было большой новинкой, атлантическим человеком. Никто из них не был в строгом смысле слова язычником, поскольку евреи и мавры принадлежали к отдельным и четко определенным классам язычества. Часто велись дебаты о законности порабощения, особенно в отношении раскольнических, но строго ортодоксальных христиан, таких как греки: например, в Арагонской короне ограничения на порабощение греков начались во втором десятилетии четырнадцатого века, и хотя торговля возросла, благодаря венецианцам, игнорировавшим многочисленные папские запреты, и Каталонской компании, стимулировавшей снабжение, ожесточенная проповедническая кампания епископа Барселоны с 1396 года возобновила натиск; греческое рабство исчезло в пятнадцатом веке 38. Но дебаты о канарцах были более широкими: степень, в которой они были христианами, была не единственным критерием, а, скорее, степенью, в которой они были полностью разумны и наделены естественными правами - в частности, внутренним суверенитетом.
   Хотя эти проблемы не возникали конкретно в ходе средиземноморского колониального опыта, уже имелись прецеденты в случае с монголами и литовцами, которые оба были предметом споров - сильно разделенных во времени - о том, кем их лучше считать, союзниками или врагами. Иоанн де Плано Карпини, отправленный лично исследовать монголов в 1245 году, обнаружил, что их варварство исключало их из круга цивилизованных народов. Паулюс Владимири, польский юрист, отвечая на критику тевтонских рыцарей, продемонстрировал на Констанцском соборе противоположный подход к литовцам. В частности, в силу своей практики естественного права они принадлежали к "человеческому обществу": права той части человеческого общества, которая находилась вне церкви, подчеркивались, по крайней мере, с конца тринадцатого века, юристами, стремившимися привлечь внимание к ограничениям власти Папы 39.
   В этих случаях - и в случае с чернокожими, как португальцы, похоже, поняли к тому времени, когда они достигли широт Конго - дискуссии о том, были ли отдельные народы подходящими союзниками или жертвами в войне, также поднимали вопросы о пределах папской власти и о статусе языческих обществ. На каком-то уровне решающий вопрос можно было бы сформулировать так: "Обладает ли Папа юрисдикцией над неверными?" Другой способ формулировки этого вопроса заключался в следующем: "Принадлежали ли язычники к тому же обществу - в самом широком смысле - что и народы латинского христианского мира?" Это было важно, потому что и Кастилия, и Португалия обращались к Папе как высшему авторитету для того, чтобы освятить или узаконить свои завоевания в Атлантике. Таким образом, эти завоевания стимулировали развитие и принятие юридических категорий, которые охватывали или были способны охватить все человечество. Таким образом, выводы, аналогичные выводам Паулюса Владимири о литовцах, с несколько иной целью выдвигал, например, Розеллис о канарцах. Действительно, по его мнению, они принадлежали к человеческой расе, несмотря на признанные нарушения естественного права. Мы приближаемся к миру без варваров, в понимании Фомы Аквинского, в котором ни один человек не будет исключен из общего юридического и научного класса, включающего всех людей, в котором, согласно знаменитой тавтологии Лас Касаса, "все народы человечество есть люди"40. Это была истина, которая ранее не считалась само собой разумеющейся.
   Поставили ли американские индейцы какие-либо новые проблемы или предложили какую-либо новую концепцию, которая еще не встречалась на восточной стороне Атлантики? В спорах о них, по крайней мере в первой половине XVI века, трудно обнаружить какие-либо существенные элементы, которые бы уже не высказывались в дискуссиях о жителях Канарских островов. Самый большой вклад народы Нового Света внесли, вероятно, в развитие научной этнологии, которую едва ли можно обнаружить, разве что в самой смутной форме, в работах средневековых этнографов 41. Но прежде чем принижать значение открытия американских индейцев, следует напомнить об огромной разнице в масштабах между открытиями в Восточной и Западной Атлантике. Чернокожих было много, но, как мы видели, их влияние на представления о человеке в позднем Средневековье было незначительным; канарцев насчитывалось несколько тысяч, и к моменту завершения завоевания они вымирали и маргинализировались даже на своих собственных островах. На короткий момент, когда они были впервые обнаружены, они привлекли внимание некоторых из самых влиятельных интеллектуалов латинского христианского мира: Боккаччо, Петрарки, Климента VI; в дальнейшем интерес к ним носил спорадический характер и никогда не занимал заметного места. Индейцы Нового Света захватили и удержали внимание несравненно большего числа наблюдателей и комментаторов представляющих все дисциплины и занимающих все влиятельные посты; их влияние распространялось с помощью печатного станка и поддерживалось продолжительностью и яркостью процесса их открытия.
   Пока бушевали дебаты об американских индейцах, значимость канарцев была почти забыта. Лас Касас проявил к ним интерес в своей "Истории Индий", но эта работа осталась в рукописи и была малоизвестна. К концу шестнадцатого века, когда островитяне уже почти вымерли, любители антиквариата собрали некоторую этнографическую информацию, возможно, в подражание великим сборникам миссионеров Нового Света, которые стали известны в Европе. Возникла только одна новая полемика. Так сказать, Лас Касас с Канарских островов -- доминиканец Фрай Алонсо де Эспиноза -- выступил великим защитником и апологетом канарцев в сочинении о Деве-покровительнице островов, призванном в основном продемонстрировать природное благочестие туземцы до завоевания. Писавший в 1590-е гг., он все еще был очарован традиционными дебатами о естественном праве. "Хотя и не имевшие закона, -- утверждал он, -- они не жили совсем вне закона, поскольку в некоторых вопросах их действия согласовывались с разумом". Эспиноза не смог полностью избавиться от гнета традиции, которая осуждала их в этом отношении, но он дал им шанс на спасение от вечной погибели в виде доступа к разуму, который был существенной предпосылкой признания естественного права. В другой литературе, порожденной сообщениями или воспоминаниями о канарцах, их образ совершенно абстрагировался от реальности и уподоблялся общим местам другого популярного жанра того времени: пастоарльной литературы. В пьесе Лопе де Вега, в поэмах Кайраско и Виана, канарцы вели не реальную жизнь, а жизнь буколической идиллии, в идеализированной простоте, оживленную застенчивыми любовными приключениями, риторически разработанными 42. "Естественный человек" уступил место другому, еще менее подходящему литературному стереотипу.
  
   Образ мира
  
   Профессия моряка, по словам Колумба, "склоняет всех, кто ей следует, к желанию познать тайны мира"43. Исследование Атлантики в позднем Средневековье подпитывало географические спекуляции, хотя и расширяло географические знания. Результаты этого можно наблюдать в трех областях: картографии, космографии и попытках практической навигации.
   В позднем средневековье изменился не только масштаб карт, но и сам их характер. До тринадцатого века, судя по сохранившимся примерам, европейские карты мира были предметами поклонения, призванными отразить гармоничный замысел Бога в схематичной форме, подходящей, например, для алтаря; карты местности были попытками проиллюстрировать маршрут или инструкции по плаванию в схематической форме. В пятнадцатом веке картографы стали проявлять такой же интерес к географическому реализму, как художники эпохи Возрождения -- к натурализму. Этот ренессанс картографии начался с повышения точности морских карт или портуланов в тринадцатом и четырнадцатом веках; специалисты, которые создавали их в Венеции, Генуе и на Майорке, поняли, что их практическая полезность в качестве навигационных пособий повышается за счет точности и широты охвата. Как мы видели в главе 6, портулан, судя по всему, в четырнадцатом веке был обычным средством для фиксации новых открытий. Все чаще это становилось явной ролью карты. Генуэзский создатель неопубликованной карты 1403 года (ныне хранящейся в библиотеке Йельского университета) записал, как он сверял детали своей работы с "эффективным опытом" и информацией моряков. Знаменитая карта, составленная в Лондоне Андреа Бьянко в 1448 году, специально посвящена последним открытиям португальских мореплавателей в Атлантике 44. Точные карты имели ценность не только в контексте навигации: они имели и свое стратегическое применение. Пере Мартелл, по-видимому, развернул или набросал карту западного Средиземноморья перед своими собеседниками на банкете в Таррагоне в 1229 году (см. стр. 15), тогда как Людовик Святой не был уверен в расстоянии от Туниса до Иерусалима еще в 1270 году, несмотря на наличие морской карты на борту. В течение следующих двух поколений этот пробел был восполнен: крестоносная пропаганда Марино Санудо была проиллюстрирована картами исключительной точности, нарисованными Пьетро Весконте.
   Портуланы и стратегические карты по своей природе были практическими инструментами и, следовательно, восприимчивыми к изменениям и реагированию на новую информацию. Карта мира была обременена более живучими традициями, восходящими к религиозным истокам жанра. Традиция изображения мира в виде orbis terrarum, единого массива суши, окруженного островами и омываемого океаном, была принята некоторыми из самых современных картографов: например, Генрихом Мартеллом, который включил последние "описания португальцев" в карту, составленную, вероятно, во Флоренции в 1489 году. До конца XV века было принято изображать земной рай на крайнем востоке, а Иерусалим -- по крайней мере приблизительно -- посередине. Однако уступки реализму начались в XIII веке и накапливались в дальнейшем. Каталонский Атлас 1375 года, например, намеренно энциклопедичен, представляя собой совокупность географических знаний и предположений. Он также имеет элементы грубого спектроскопа, передающие впечатление округлости Земли. Техника изготовления глобуса содержалась в "De Sphaera" Николая де Оресмы (1320/5-82), и хотя ни один средневековый глобус мира не сохранился до глобуса Мартина Бехайма 1492 года, который сейчас находится в Национальном музее Нюрнберга, сферические изображения, вероятно, были более многочисленными. Глобус Бехайма напоминает о другом новшестве: использовании карт для иллюстрации географических теорий. Бехайм представлял Нюрнбергский кружок, к которому принадлежали он и Иероним Мюнцер; однако наиболее распространенным источником вдохновения был Птолемей. Его "География", текст которой был переведен на латынь в начале пятнадцатого века, содержала иллюстрации, восполняющие недостаток оригинальных карт и делающие трудный язык понятным.
   Даже на картах мира, которые давали их составителям желанную возможность поразмышлять о Востоке и Индийском океане, наибольший вклад новшеств пятнадцатого века внес Атлантический океан. Степень интереса к Атлантике, как на картах мира, так и на морских картах, является наиболее примечательной особенностью: она показывает, что стимулом для воображения было исследование Атлантики и то, как за столетие до путешествий Колумба росло осознание захватывающего и пригодного для использования атлантического "пространства". К мифическим островам, обычно обозначавшимся на воображаемых местах на картах четырнадцатого века -- островам Брендана, Святой Урсулы и Бразил -- на венецианской карте 1424 года добавлены большие и привлекательные острова, в том числе "Антилия". Последний отождествляется с островом "Семи городов", на который, согласно легенде, мало чем отличающейся от легенды о Святой Урсуле, в VIII веке прибыли португальские беженцы, спасавшиеся от мавров. Эти острова стали обычным явлением в последующей картографической традиции и вдохновили отправку экспедиций на их поиски 45. Еще в 1514 году в португальских официальных навигационных руководствах указывались маршруты к островам, "еще не открытым", и одной из самых забавных подделок XVI века является подложная испанская "хроника" завоевания острова Святого Брендана. Предпринимались попытки связать эти спекуляции с возможными реальными открытиями, обычно в связи с теориями доколумбовых открытий Америки; единственным по-настоящему новым открытием начала XV века, которое могло лежать в основе этого явления, могло быть Саргассово море. Но если оценить подлинный ажиотаж, вызванный в XV веке неограниченными возможностями Атлантики, то плодовитость спекуляций кажется вполне объяснимой. Непосредственным стимулом послужили новые открытия: картографы Майорки, которые впервые разместили Азорские острова в их примерно правильном положении на картах 1430-х годов, также ввели в традицию новые гипотетические острова. Андреа Бьянко интересовался последними поддающимися проверке открытиями, как показывает его морская карта 1448 года, но на своей карте мира он разбросал горстку воображаемых островов по всему Океану, и даже на карте 1448 года он изобразил несколько традиционных островов, заверив, что "подлинный остров" расположен в 1500 милях от экваториальной Атлантики.
   Бьянко, похоже, считал, что древние географические представления следует отбросить. То же самое косвенно высказал несколько лет спустя признанный мастер венецианской картографической школы Фра Мауро, который признался в заметке на своей карте мира - самой полной на тот момент - что его очертания должны быть несовершенными, поскольку протяженность мира неизвестна. Космографы XIV и XV веков напоминают военнопленных из одного из рассказов Марселя Эна, которые, не имея возможности видеть стены своей камеры при свете сальной свечи, могли вообразить себя свободными. Позднесредневековое невежество порождало такое же ощущение безграничности.
   Свободу предположений можно ощутить в развитии двух революционных теорий об Атлантике: теории существования антиподов и теории узкой Атлантики. Ни то, ни другое не было допустимо в традиционной космографии. Размер земного шара постоянно недооценивался со времен античности, хотя лучшие доступные вычисления, расчеты Эратосфена, имели точность с погрешностью всего до пяти процентов; даже эти распространенные недооценки подразумевали наличие огромной неизвестной части мира, pars inferior, подобной темной стороне Луны. Поскольку образ orbis terrarum -- единого непрерывного массива суши, охватывающего весь известный мир, -- прочно запечатлелся в сознании каждого образованного человека, общепризнанной мудростью было то, что неизведанная часть занята неизведанным океаном. Смелая мысль о том, что посреди океана может быть вторая суша "напротив" известной суши, апеллировала к ренессансному вкусу к симметрии и, в более общем плане, к средневековому предпочтению упорядоченного и "согласованного" творения; но она нарушала два самых почитаемых догмата: о том, что все люди произошли от Адама, и что апостолы проповедовали "по всему миру".
   Тем не менее, возможность существования антиподов обсуждалась все более широко. Пьер д'Айи, кардинал-реформатор Турени, упомянул об этом в своем "Imago Mundi" начала XV века, одном из самых влиятельных космографических трудов того периода, а также в двух трактатах, написанных несколькими годами позже под влиянием Птолемея. В своей "Historia Rerum" середины XV века Эней Сильвий Пикколомини (будущий папа Пий II) рассматривал эту теорию со скрытым одобрением, но затем благочестиво отверг ее, напомнив, что христианин "должен предпочитать" традиционную точку зрения. Очевидно, что такого рода оговорки не следовало воспринимать всерьез, и ко времени Колумба теория о существовании антиподов широко обсуждалась, а в некоторых кругах, особенно в Италии и среди гуманистов, всерьез ожидалось их открытие. Спекуляции об антиподах, возможно, были вызваны появлением в Западной Европе труда Страбона. Первый текст прибыл в Италию в 1423 году, и некоторые идеи Страбона широко распространились со времен Флорентийского собора 1439 года -- прекрасного повода для обмена космографическими новостями, а также экклезиологических дебатов; полный перевод "Географии" Страбона, сделанный Гуарино Веронским, был доступен с 1458 года и напечатан в 1469 году. Его особая важность заключалась в том, что этот текст помещал предполагаемый неизвестный континент примерно там, где Колумб или один из других атлантических мореплавателей XV века могли бы ожидать, что найдут его: "Вполне возможно, что в этой же умеренной зоне на самом деле существуют два обитаемых мира или даже больше, и в частности в непосредственной близости от параллели, проходящей через Афины и пересекающей Атлантическое море". Этот отрывок был особенно поразительным в контексте общей защиты Страбоном гомеровской картины мира и опровержения космографии Эратосфена: в частности, Страбон задумал его как вызов мнению Эратосфена о том, что "если бы необъятность Атлантического моря не помешала этому, мы могли бы доплыть из Иберии в Индию вдоль той же параллели".
   То, что сам Колумб рассматривал землю антиподов как возможный пункт назначения в своих собственных исследованиях Атлантики, подтверждается ответом одного из комитетов, изучавших его планы: "duda San Agustin". Это может быть лишь намеком на "сомнения" святого Августина в существовании антиподов. Когда Колумб вернулся из своего первого путешествия, несмотря на его энергичные заявления в том, что он побывал в Азии, большинство итальянских комментаторов, по-видимому, предположили, что он на самом деле открыл антиподов: готовность принять эту теорию во многих источниках показывает, что она, должно быть, была распространена до отплытия Колумба. Ее привлекательность для гуманистов была, очевидно, особенно сильной, возможно, потому, что она, по-видимому, пользовалась поддержкой со стороны авторитетов, широко уважаемых за свое место в классической традиции, таких как "De Nuptiis Philologiae et Mercurii" Марциана Капеллы или комментариев Макробия к Цицерону, чья картина мира, по-видимому, была основана в основном на Эратосфене и, следовательно, принадлежала к школе, совершенно отличной от Страбона. Макробий, хотя и более уклончиво, чем Страбон, также предположил, что "антиподические" массивы суши могут существовать как в северном, так и в южном полушарии 46.
   Вторая великая теория, которая умозрительно "заполнила" атлантическое пространство, значительно расширяла мировую сушу, оставляя значительно меньшую часть поверхности земного шара для промежуточного океана. Птолемей пренебрежительно упомянул о расчетах своего коллеги-космографа Марина Тирского, который стремился расширить границы Азии на восток за пределы, приемлемые для Птолемея. Следуя этому намеку, Пьер д'Айи предположил, что земля антиподов может быть не отдельным континентом, а прилегающим к известному массиву суши. Д'Айи привел ряд авторитетных источников, собранных Роджером Бэконом (1214-1292), возможно, с некоторым искажением первоначальных намерений авторов, чтобы предположить, что большую часть поверхности земного шара занимает суша: узкая Атлантика была необходимым выводом, к которому пришли многие читатели д'Айи. Приписывая Аристотелю точку зрения, что "море между западной оконечностью Испании и восточной частью Индии невелико", д'Айи был более верен Бэкону, чем Аристотелю, чей текст по этому вопросу двусмыслен и неясен. Но такой авторитет, однажды присвоивший или самонадеянно отстаивающий определенную точку зрения, имел огромный вес. Теория узкой Атлантики развивалась в кругу флорентийского космографа Паоло Тосканелли, взгляды которого выражены в письме от июня 1474 года, адресованном португальскому королю, и последующем кратком изложении, адресованном Колумбу. Тосканелли оценивал расстояние от Канарских островов до Катая примерно в 5000 морских миль -- по меркам того времени оно было не совсем доступно для навигации, но путешествие могло прерваться у "Антилии" и Японии. Эту картину Атлантики вскоре стали разделять нюрнбергские космографы: с небольшими изменениями она изображена на глобусе Бехайма; и Мюнцер стал ее представителем, когда он написал королю Португалии, призывая к исследованию западного пути в Азию, в 1493 году 47. К тому времени Мюнцер, по-видимому, не знал, что попытка уже была предпринята.
   Экспедиция Колумба была не единственной практической попыткой использовать заманчивую неопределенность Атлантики. В 1480 и 1487 годах, а возможно, и в 1490-е годы, экспедиции регулярно отправлялись из Бристоля в поисках новых островов: значительно увеличившийся импорт товаров из северной Атлантики в Бристоль в 1480-х годах свидетельствует об увеличении торговли с Исландией, которое было вызвано такими путешествиями, но это были осознанные исследовательские путешествия, направленные на то, чтобы "искать и найти"48. Бристольцы называли свою цель "Бразил". Для португальцев и фламандцев с Азорских островов "Антилия" была сопоставимым универсальным названием для потенциальных новых открытий. По крайней мере восемь португальских патентов на открытие новых островов Атлантического океана сохранились с 1462 по 1487 годы. Некоторые конкретно ссылаются на данные морских карт. Самыми общими условиями являются условия дара Фернану Телешу (1474 г.) "Семи городов или любых островов, которые он найдет"49. Несмотря на минимальные результаты, путешествия из Бристоля и с Азорских островов невозмутимо продолжались. Атлантика становилась непреодолимым препятствием, вакуумом, вызывающим непреодолимое отвращение.
   Первое открытие Колумба - то есть еще до открытия Америки - проложило жизнеспособный маршрут для дальнейшего исследования Атлантики. Отправной пункт на Азорских островах был непрактичен в большинстве сезонов из-за преобладающих западных ветров; Канарские острова, где дул попутный ветер, идеально подходили для этой цели. Неизвестно, остановился ли Колумб на Канарах по счастливой случайности или по расчету, но баланс вероятностей склоняется в пользу последнего предположения. Он хорошо знал воды Атлантического океана и мог определить, где дуют наиболее попутные ветра; информация, которую он получил от Тосканелли, по-видимому, благоприятствовала -- даже предполагала -- отплытие с Канарских островов; и он приберег свою самую упорную кампанию в поисках покровительства для короны Кастилии, которая контролировала Канарские острова.
   Ирония успеха Колумба гораздо глубже. С одной стороны, его предприятие было просто очередным исследованием Атлантики, подобным исследованиям его азорских и бристольских предшественников. Его поручение от Фердинанда и Изабеллы заключалось в открытии "островов и материков" в Океане-Море; по словам его первого биографа, он надеялся найти хотя бы какой-нибудь новый остров, даже если больше ничего не найдет. Как мы видели, он также рассматривал, по крайней мере одно время, возможность высадки на земле антиподов. Но к тому времени, когда он совершил свое первое путешествие, он фактически поставил на кон свои претензии и свою репутацию, пообещав открыть короткий путь в Азию. Его вера в узкую Атлантику была похожа на теории, предложенные или поддерживаемые такими учеными космографами, как д'Айи и Тосканелли, и частично вытекала из них. Колумб, однако, основывал свои надежды не только на их чрезмерных оценках протяженности Азии на восток, но и на дальнейших, менее правдоподобных выводах, сделанных им самим на основе сведений Марина Тирского и Марко Поло, которые превзошли даже ожидания Тосканелли. Кроме того, Колумб абсурдно недооценил размеры земного шара, приняв за римские мили оценку в арабских милях, данную д'Айи, для измерения градуса окружности Земли. Как и большинство своих ошибок, он придерживался этого гротескного просчета с упрямым упорством на протяжении всей своей карьеры.
   Главная ирония заключалась в том, что, отправившись с убеждением в узости Атлантики и действительно продемонстрировав, что океан ни в коем случае не был таким огромным, как предполагали наиболее пессимистичные космографы того времени, он, тем не менее, подтвердил его потенциал и усилил его загадочность. В его первом путешествии переход через океан занял 32 дня. В каком-то смысле это представляло собой уменьшение образа Атлантики до судоходных размеров; в другом - подтверждение существования огромного и пригодного для эксплуатации пространства. На картах пятнадцатого века, создатели которых оставляли на западе все больше и больше пустых мест для обозначения новых земель, такое развитие событий было предвосхищено. Всего лишь через два поколения после Колумба границы Атлантики были достаточно хорошо изучены, чтобы океан можно было обозначить на картах с достаточной точностью; действительно, в северных широтах эти границы не были полностью определены до девятнадцатого века. Тем не менее, путешествие Колумба действительно знаменует собой решающий момент в росте осознания атлантического "пространства" и, следовательно, в изменении традиционного образа мира у людей. Связи, какими бы они ни были, между Средиземноморьем и Атлантикой были установлены в горниле Восточной Атлантики в течение пятнадцатого века. Теперь появилась возможность распространить эти связи на противоположный берег океана, следуя по многолюдному следу Колумба.
  
   Ссылки
  
   I. ОСТРОВНЫЕ ЗАВОЕВАНИЯ БАРСЕЛОНСКОГО ДОМА
  
   1. Gil Vicente, Obras completas, ed. A.J. da Costa Pimpao (Barcelos, 1956), p.55 (Auto dа Sibila Cassandra).
   2. Llibre dels feits del rry en Jaume, chs 47, 57; Llibre del rei en Pere, ch. 166, F. Soldevila (ed.), Les quatre grans croniques (Barcelona, 1971), pp.28, 33-4, 577.
   3. Llibre dels feits, chs 48--55; Soldevila, Quatre grans croniques, pp.28-32; P. Bofarull y Moscarо, Coleccion de documentos iniditos del Archivo de la Corona de Aragon, XI (Barcelona, 1856), 4.
   4. P. Bonassie, 'Une famille de la campagne barcelonaise et les activites economiques aux alentours de l'an mil', Annales du midi, LXXVI (1964), pp.261-97; J. E. Ruiz Domenec, 'El origen del capital comercial en Barcelona', Miscellanea Barcinonensia, xn (no. 31, 1972), pp.55-88.
   5. J. Salva, 'Instituciones politicas y sociales', Historia de Mallorca, ed. J. Mascaro Pasarius, XII (Palma, 1970), pp.387-8.
   6. Llibre dels fеits, chs 48, 56-7; Soldevila, op. cit., pp.28, 32-4.
   7. E. de K. Aguila, 'Actes de venta o de moficaci6 de domini otorgado per primers grans porcioners', Boletin de la Sociedad Arqueologica Luliana, xv (1914), 53-62; J. Dameto, V. Mut and G. Alemany, Historia general del reino de Mallorca, eds M. Moragues Pro and J. M. Bover (3 vols, Palma, 1841), II, 761-3, 826; P. Negre y Pastell, 'Documentos relacionados con Mallorca otorgados por personalidades de tierras gerundenses', Anales del lnstituto de Estudios gerundenses, XVIII (1967), 165-260.
   8. J. M. Quadrado, Historia de la conquista de Mallorca (Palma, 1850), pp.432-535, дополненнная J. Busquets Mulet в Homenaje a Millas Vallicrosa, I (Barcelona, 1954), pp.243-300.
   9. L. Perez, 'Documentos conservados en los Registros Vaticanos', Boletin de la Sociedad Arqueologica Luliana, XXXII (1961-2), 51, 53; E. Lourie, 'Free Moslems in the Balearics under Christian Rule in the XIIIth Century' Speculum, XLV (1970), 628-9.
   10. Ibid., pp.630-40.
   11. Aguila, loc. cit.; F. Sevillano Colom, 'Mercideres y navegantes mallorquines', Historia de Mallorca, IV (1971), 513; B. Desclot, Llibre del rei en Pere, ch. 14. Soldevila, op. cit., p.421.
   12. A. Pons, 'Los judios del reino de Mallorca durante los siglos XIII y XIV,' Hispania, XVI (1956), 185, 205ff, 237, 400-1, 338-40, 349; B. Guasp y Gelabert, 'Para servir a la historia de Castellitx', Boletin de la Sociedаd Arqueologica Luliana, XXXIII (1970-1), 371-4.
   13. C. Verlinden, L'Esclavage dans l'Europe medievale, (2 vols, Bruges, 1955), I, 253; E. Putzulu, 'Schiavi sardi a Maiorca nell seconda meta del secolo xiv', Studi storici in onere di F. Loddo Canepa (2 vols, Florence, 1959), I, 213-51; G. Llompart, 'Pere Mates', Boletin de la Sociedаd Arqueologica Luliana, XXXIV ( 1973), 93; Sevillano Colom, op. cit., pp.458, 467-70.
   14. Ibid., pp.450-l; F. Sevillano Colom, 'Artesania textil de Ia lana mallorquina', Boletin de la Sociedаd Arqueologica Luliana, XXXIII (1970-1), 157-78.
   15. Llibre dels feits, ch. 106; R. Muntaner, Cronica, ch. 8, Soldevila, op. cit. 27, pp.56, 673-4.
   16. A. Santamaria Arandez, 'Mallorca en el siglo xiv', Anuario de estudios medievales, vn (1970), 165-238; B. Font Obrador, 'Mallorca en 1349', Boletin de la Sociedad Arqueologica Luliana, XXXIII (1964), 245--60.
   17. F. So1devila, Vida de Jaime I (Barcelona, 1958), pp.98-109; A. Santamaria Arandez, 'Alba del Reino de Mallorca', Historia de Mallorca, III (1970), 1-84, esp. 28-43; Perez, op. cit., p.52.
   18. I. Macabich, Eivissa: los seves institucions historiques (Barcelona, 1964); 'Formentera', Hispania, XII (1952), 572-6; Lourie, loc. cit. p.631; Perez, loc. cit., pp.55-7, 59.
   19. V. Salavert y Roca, Cerdena y la expansion mediterranea de la Corona de Aragon (2 vols, Madrid, 1956), 1, 126-7.
   20. V. D'Alessandro, Politica e societa nella Sicilia aragonese (Palermo, 1963), esp. pp.255-80.
   21. J. Martinez Ferrando, Tres siglos de disposiciones reales sobre Menorca (Ciudadela, 1958), pp.3, 10, 28; Verlinden, op. cit., pp.254-8.
   22. Dante, Paradiso, VIII, 77.
   23. V. Salavert, 'Los motivos econоmicos en la conquista de Cerdena', VI Congreso de historia de la corona de Aragon (Madrid, 1959), pp.433-45, esp. p.436.
   24. J. P. Cuvillier, 'Barcelone, Genes et le ble de Sicile', Atti del I Congresso Storico Liguria-Catalogna (Bordighera, 1974), pp.165-70; F. Soldevila, 'Alguns aspects de la politica econ6mica de Pere el Gran', VI Congreso de historia de la Corona de Aragon, 187-95.
   25. A. M. Arag6 Cabanas, 'La repoblacion de Sasser bajo Alfonso el benigno, 1330-1336', Ibid., pp.539-49.
   26. A. Boscolo, 'La feudalita in Sicilia, in Sardegna e nel Napoletano nel basso medioevo', Saggi di storia mediterranea tra il xiv e il xvi secolo (Rome, 1981), pp.121, 126; Documenti sull'economia e sulla societa in Sardegna all'epoca di Alfonso il benigno (Padua, 1973), p.2; B. R. Motzo, 'Un progetto catalano per la conquesta definitiva della Sardegna', Studie in onore di Loddo Canepa, 1, 165-80.
   27. Verlinden, op. cit., 1, 320-34; J. E. Martinez Ferrando, 'El exceso de poblaci6n sarda en Menorca a fines del siglo XIV', VI Congreso de historia de la Corona de Aragon, pp.319-31.
   28. P. Scanu, Vincles entre Tarragona i l'Alguer (Barcelona, 1979); J. E. Martinez Ferrando, 'Algunas noticias sobre la situacion en el cabo de Logudoro con posterioridad a Ia victoria catalan del Alguer', Studi storici e giuridici in onore di Antonio Era (Padua, 1963), pp.225-30.
   29. C. Manca, Aspetti dell'espansione economica catalano-aragonese nel Mediterraneo occidentale: il commercio internazionale del sale (Milan, 1965), p.27.
   30. M. Mitja, 'Barcelona y el problema sardo en el siglo XIV', VI Congreso de historia de la Corona de Aragon, pp.447-59.
   31. I. Carini, Gli archivi e le biblioteche di Spagna in rapporto alla storia d'Italia (2 vols, Palermo, 1884-97), II, 177-8; Muntaner, op. cit., ch. 6. Soldevila, Les quatre grans croniques, p. 672.
  
   2. ПЕРВАЯ "АТЛАНТИЧЕСКАЯ" ИМПЕРИЯ: АНДАЛУЗИЯ И ЕЕ ОКРЕСТНОСТИ
  
   1. См. D. Lomax, 'Rodrigo Jimenez de Rada como historiador', Actas del V Congreso internacional de hispanistas (2 vols, Bordeaux, 1977), II, 587-92.
   2. C. Sanchez-Albornoz, 'Un ceremonial inedito de coronacion de los reyes de Castilla', Estudios sobre las instituciones medievales expanolas (Mexico, 1965), pp.739-63; R. Ximenez de Rada, Opera, (Madrid, 1793), pp.153-4; G. Post, Studies in Medieval Legal Thought (Princeton, 1964), pp.482-93.
   3. J. Gonzalez, Reinado y diplomas de Fernando III (2 vols, Cordova, 1980-1), 1, 278-87; M. Ballesteros Gaibrois, 'La conquista dejaen por Fernando III', Cuadernos de historia de Espana, xx (1953), 65-83.
   4. The Muqaddimah, trans. F. Rosenthal (3 vols, London, 1958), II, 116-17.
   5. J. Gonzalez, 'Las conquistas de Fernando III en Andalucia', Hispania, VI (1946), 584-8.
   6. Primera cronica general, ed. R. Menendez Pidal (2 vols, Madrid, 1955), col. 1131.
   7. L. Torres Ba1bas, 'Extension y demografia de las ciudades hispanomusulmanas', Studia Islamica, III (1955), 35-9; Ciudades hispanomusulmanas, I (Madrid, n.d.), 94-106.
   8. J. T. Monroe, Hispano-Arabic Poetry (Berkeley, 1974), p.334.
   9. C. Sanchez-Albornoz, Espana: un enigma histоrico (2 vols, Buenos Aires, 1956); A. Castro, La realidad histоrica de Espana (Mexico, 1954). См. P. E. Russell, 'The Nessus-Shirt of Spanish History', Bulletin of Hispanic Studies, xxxv1, (1959), 21-25 and H. Lapeyre (p.269 ниже).
   10. Cantiga 328 (Afonso X, o Sabio, Cantigas de Santa Maria, ed. W. Mettmann [4 vols, Coimbra, 1959-72], III, 191-3).
   11. J. Muldoon, Popes, Lawyers and Infidels (Liverpool, 1979), pp.111-19; Oldradus de Ponte, Consilia (Venice, 1571), folios 126-7.
   12. Gonzalez, Fernando III, p.395.
   13. J. Gonzalez, El repartimiento de Sevilla (2 vols, Madrid, 1949), 1, 236, 238, 285-302, 11, 13-185.
   14. M. Gonzalez Jimenez, 'Repartimiento de Carmona', Historia, instituciones, documentos, VIII (1981), 66-7; M. Gonzalez Jimenez and A. Gonzalez Gomez, El libro del repartimiento de Jerez (Cadiz, 1980), pp.xliv-lxxxiii.
   15. M. J. Sanz Fuentes, 'Repartimiento de Ecija', Historia, instituciones, documentos, IV (1977), 199-316.
   16. M. A. Ladero Quesada and M. Gonzalez Jimenez, 'La poblacion en la frontera de Gibraltar y el repartimiento de Vejer', Historia, instituciones, documentos, IV (1977), 199-316.
   17. Gonzalez, Repartimiento de Sevilla, 1, 20-1, 47-51; M. Munoz Vazquez, 'Notas sobre el repartimiento de tierras que hizo el rey Don Fernando III en Cordoba y su termino', Boletin de la Real Academia de Cordoba (1954), 251-70.
   18. A. J. Mur, 'Documentos para el estudio de la Orden de Santiago en Portugal en la edad media', Actas do Congresso Historico de Portugal Medievo, II, (Braga, 1964), 412-15, 417-18.
   19. A. Collantes de Teran, 'La aljama mudejar de Sevilla', Al-andalus, 1 (1978), 143-62; K. Wagner, Regesto de documentos del Archivo de Protocolos de Sevilla riferentes ajudiosy moros (Seville, 1978) приводит количество постоянных жителей альджамы XV века.
   20. A. Collantes de Teran, Sevilla en la baja edad media (Seville, 1977), pp.87-94, 207; M. Gaibrois de Ballesteros, Sancho IV de Castila, III (Madrid, 1928), pp.cccxcvi-vii.
   21. H. Sancho de Sopranis, 'La repoblacion y repartimiento de Cadiz por Alfonso X', Hispania, XV (1955), 483-539.
   22. Gonzalez, Repartimiento de Sevilla, p.377; A. de Capmany y de Monpalau, Memorias histоricas sobre la marina, comercio y artes de la antigua ciudad de Barcelona (2 vols in 3, Barcelona, 1961-3), n, 53-6.
   23. Libro de agricultura, ed. J. A. Banqueri (Madrid, 1802).
  
   3. СРЕДИЗЕМНОМОРСКАЯ СУХОПУТНАЯ ИМПЕРИЯ: ШАРК АЛЬ-АНДАЛУС
  
   1. 'Juicio interior y secreto de la monarquia' in J. M.Jover Zamora, 'Monarquia y nacion en Ia Espana del XVII', Cuadernos de historia de Espana, XIII (1950), p.l46.
   2. R. I. Burns, Muslims, Christians and jews in the Crusader Kingdom of Valencia (Cambridge, 1984), pp.268-80.
   3. A. de Capmany y Monpalau, Memorias histоricas sobre la marina, comercio y artes de la antigua ciudad de Barcelona (2 vols in 3, Barcelona, 1961-3), II, 40; R. I. Bums, The Crusader Kingdom of Valencia (2 vols, Cambridge, Mass., 1967), I, 80-1.
   4. R. I. Bums, Islam under the Crusaders (Princeton, 1973), pp.126-8.
   5. Llibre dels feits del rei en Jaume, ch. 130, F. Soldevila, ed. Les quatre grans croniques (Barcelona, 1971), p.63.
   6. Llibre dels feits, chs 127-9, Les quatre grans croniques, pp.62-3.
   7. C. de Tourtoulon, Jacme I, le conquirant (2 vols, Montpellier, 1873), II, 543.
   8. Llibre dels feits, chs 336, 363, 436-7, Les quatre grans croniques, pp.128, 135, 157.
   9. J. M. Font Rius, 'La comarca de Tortosa a raiz de la reconquista cristiana', Cuadernos de historia de Espana, (1953), 104-28.
   10. Burns, Islam under the Crusaders, pp.126-7.
   11. Ibid., pp.266-7.
   12. R. Gallofre Guinovart, Documentos del reinado de Alfonso III de Aragon (Valencia, 1968), pp.21, 25, 51.
   13. P. Bofarull y Mascaro, Coleccion de documentos iniditios del Archivo General de Ia Corona de Aragon, XI (Barcelona, 1856), 143-65, проанализировано C. de la Veronne, 'Recherches sur le chiffre de la population musulmane de Valence en 1238 d'apres le Repartimieto', Bulletin hispanique, II (1949), 423-6, S. Sobreques Vidal in J. Vicens Vives, ed., Historia de Espanay America, II (Barcelona, 1971), 34-6, and Burns, Islam under the Crusaders, pp.82-8.
   14. Sobreques, op. cit., p.38; аналогичные фразы часто использует Бёрнс.
   15. Cronica de Ramon Muntaner, ch. 29, Les quatre grans croniques, pp.691-2.
   16. Burns, Muslims, Christians and Jews, pp.61, 73; Medieval Colonialism (Princeton, 1975), pp.82, 340.
   17. Burns, Islam under the Crusaders, pp.357-8.
   18. Burns, Medieval Colonialism, pp.35-40; Islam under the Crusaders, pp.90-8; C. E. Dufourcq, La vie quotidienne dans les ports mеditerrannies au moyen age (Paris, 1975), pp.50-1.
   19. Llibre dels feits, ch. 364, Les quatre grans croniques, p.l36.
   20. Burns, Medieval Colonialism, p.11.
   21. Burns, Islam under the Crusaders, pp.330-3, 337-51, 301-4, 406-8, 413-20.
   22. Ibid., pp.273-86; Burns, 'Los mudejares de Valencia: temas y metodologia', I Simposio internacional del mudejarismo (Madrid, 1981), 453-97; 'Social Riots on the Christian-Moslem Frontier', American Historical Review, LXVI (1961), 378-400, esp. 383-92; Callofre, op. cit., p.97.
   23. Llibre dels fеits, chs 392, 408; Les quatre grans croniques, pp.145, 149-50.
   24. J. Gonzalez, Reinado y diplomas de Fernando III (2 vols, Cordova, 1980-1), I, 460; M. Gual Camarena, 'La corona de Aragon en la repoblacion murciana', VII Congreso de historia de la Corona de Aragon, II (Barcelona, 1962), pp.304-10.
   25. J. Torres Fontes, 'Jaime I y Alfonso X: dos criterios de repoblacion', ibid., II, 329, 333, 338.
   26. J. Torres Fontes, Los mudejares murcianos en el siglo XIII (Murcia, 1961), p.9.
   27. Ibid., pp.27-8.
   28. H. Lapeyre, La geographie de l'Espagne morisque (Paris, 1959), pp.156-7, 191-8; P. Chaunu, L'Espagne de Charles Quint (2 vols, Paris, 1973), I, pp.81-98.
  
   4. ГЕНУЭЗСКОЕ СРЕДИЗЕМНОМОРЬЕ
  
   1. Cosmographia (Basle, 1554), pp.139, 178 (1572), pp.178, 248.
   2. Lettres, ed. R. C. Huygens (Leyden, 1960), pp.76-8.
   3. G. Petti-Balbi, Bonifacio au XIVe siecle (Bastia, 1980), pp.1-8.
   4. G. Petti-Balbi, 'Genova e Corsica nel trecento', Studi storici del Istituto Storico Italiano per il Medioevo, XCVIII (1976), pp.77-122.
   5. M. Balard, La Romanie genoise (2 vols, Genoa, 1978), I, 105-25, 355-453; P. Argenti, The Occupation of Chios by the Genoese (3 vols, Cambridge, 1958), I, 86-105, 371-415.
   6. G. Airaldi, Studi e documenti su Genoa e l'Oltremare (Genoa, 1974), p.12.
   7. Ibid., pp.12-17; Balard, op. cit., pp.253-337; Argenti, op. cit., I, 569-614, 638-48.
   8. Poesie, ed. L. Cocito (Rome, 1970), p.566.
   9. J. Heers, 'Portugais et Genois au XVe siecle: la rivalite Atlantique Mediterrannee', Actas do III Coloquio Internacional de Estudos Luso-Brasileiros (Lisbon, 1960), II, 141-7.
   10. J. Heers, Genes au XVe siecle (Paris, 1961), pp.200-4, 544-9; Le clan familial au moyen age (Paris, 1974), pp.234-6; Balard, op. cit. II, 522-31.
   11. Cristоbal Colon: textos y documentos completos, ed. C. Varela (Madrid, 1984), p.329.
   12. A. Boscolo, 'Gli lnsediamenti genovesi nel sud della Spagna all'epoca di Cristofor Colombo', Saggi di storia mediterranea tra il XIV e XVI secoli (Rome, 1981), pp.174-7; F. Melis, 'Malaga nel sistema economico del XIV e XV secoli', Economia e storia, III ( 1956), 19-59, 139-63; J. Heers, 'Le royaume de Grenade et la politique marchande de Genes en Occident', Le moyen age, LXIII (1957), 87-121.
   13. G. Airaldi, Genova e Spagna nel secolo XV: il 'Liber damnificatorum in regno Granatae' (Genoa, 1966).
   14. G. Jehel, 'Catalogue analytique et chronologique des actes du notaire Petrus Batifolius', Cahiers de Tunisie, XXV (1977), 69-135.
   15. Heers, Genes au XVe siecle, pp.271-9.
   16. H. Sancho de Sopranis, Los genoveses en Cadiz antes de 1600 (Larache, 1939); 'Los genoveses en la region gaditano-xericense de 1460 a 1800 [так вместо 1500]', Hispania, VIII (1948), 355-402.
   17. Cristobal Colon: textos y documentos completos, p.314, Cancionero de Juan Alfonso de Baena, ed. J. M. de Azaceta (3 vols, Madrid, 1956), 11, 497-514, III, 1105.
   18. Boscolo, op. cit., p.111; C. Manca, Aspetti dell'espansione economica catalanoaragonese nell Mediteraneo occidentale: il commercio internazionale del sale (Milan, 1965), p.27; Petti-Balbi, Bonifacio, p.9; A. M. Aragо, 'Fletes de generos prohibidos desde el puerto de Barcelona a la Liguria (1358-1409)' Atti dell Congresso Liguria-Catalogna (Bordighera, 1974), 214-19; M. del Treppo, 'Tra Genova e Catalogna', Ibid., pp.625-6, 654; G. Calamari, 'Materie prime tra Genova e Catalogna nel quattrocento', Ibid., pp.528-49.
   19. J. Heers, 'Les italiens et l'Orient mediterraneen a la fin du moyen-age', VI Congreso de historia de la Corona de Aragon (Madrid, 1959) p.166.
   20. C. Verlinden, Les origines de la civilisation atlantique (Paris, 1966), pp.167-70.
   21. Heers, Gines au XVe siecle, pp.35-46.
   22. Le familiari, ed. V. Rossi (4 vols, Florence, 1933), III, 123 [Book XIV, 5]; 'Itinerarium Siriacum', Opera (Basle, 1554), f.618.
  
   5. КРАЙ АФРИКИ
  
   1. Prose, ed. G. Martelotti et al. (Milan, Naples, 1955), p.1117.
   2. F. Balducci Pegolotti, La pratica della mercatura, ed. A. Evans (Cambridge, Mass., 1936), p.22.
   3. Petrarch, op. cit., pp. 702, 1116: Horace, Odes, I, XII, 56.
   4. Vie de St Louis, ch. СXLV.
   5. The Muqaddimah, Book I, ch. 2; C. Julien, History of North Africa (London, 1970), pp.l38-209.
   6. H. W. Hazard, 'Moslem North Africa, 1049-1394', K. M. Setton, R. L. Wolff and H. W. Hazard (eds), A History of the Crusades, II (Madison, 1969), p.472.
   7. C. E. Dufourcq, 'Vers la mediterrannee orientale et l'Afrique', X Congreso de historia de la Corona de Aragоn (1979), pp.19-20.
   8. L. Mas Latrie, Traitеs de paix et de commerce et documents divers concernant les relations des chretiens avec les arabes de l'Afrique septentrionale au mоyen аge (3 vols, Paris, 1868-72), I, 285.
   9. J. N. Hillgarth, The Spanish Kingdoms (2 vols, Oxford, 1976-81), 1, 263.
   10. A. Rubio i Lluch, Documents per l'historia de cultura catalana mig-eval, Barcelona, 1 (1908), 52-4; M. Menendez y Pelayo, Historia de los heterodoxos espanoles, VII (1948), 232ff; J. Carreras Artau, Relaciones de Arnau de Vilanova con los rryes de la casa de Aragon (Barcelona, 1955), pp.43-50.
   11. P. Marti de Barcelona, 'Regesta de documents arnaldians coneguts', Estudis Franciscans, XLVII (1935), e.g. docs 28, 39, 58.
   12. E. Canovas and F. Pinero, Arnau de Vilanova: escritos condenados por la Inquisicion (Madrid, 1976), pp.21-5; M. Batllori, 'Orientaciones bibliograficas para el estudio de Arnau de Vilanova', Pensamientos, Х (1954), 311-25; Dufourq, 'Vers Ia Mediterrannee', pp.19-24.
   13. F. Soldevila, ed., Les quatre grans croniques (Barcelona, 1971), pp.466-77, 704-15.
   14. Mas Latrie, op. cit., I, 40; II, 108, 367.
   15. Ibid., I, 280-325.
   16. M. A. Alarcon y Santon and R. Garda de Linares, Los documentos arabes diplomtiticos del Archivo de la Corona de Aragon (Madrid, 1940), p.397.
   17. Mas Latrie, op. cit., 304-20; Alarcon and Garda, op. cit., pp.289, 318.
   18. Petrarch, Africa, VI, 31-4.
   19. Проиллюстрировано, например, в J. Lalinde Abadia, La Corona de Aragon en el mediterraneo medieval (Zaragoza, 1979), pp.96-7, из Poblet Codex Llibre dels feits в библиотеке Университа Барселоны.
   20. A. Huici Miranda and M.D. Cabanes Pecourt, Docmentos de Jaime I (Valencia, 1976 - в печати), I, 187; M. Gual Camarena, Vocabulario del comercio medieval (Tarragona, 1968), p.67.
   21. C. E. Dufourcq, L'Espagne catalane et le Maghrib aux XIIIe et XIVe siecles (Paris, 1966), pp.68-9, 102.
   22. J. L. Shneidman, The Rise of the Aragonese-Catalan Empire (2 vols, New York, 1970), 11, 444; A. Pons, Los judios del reino de Mallorca durante los siglos XIII y XIV (Madrid, 1958), pp.203-6, 238; D. Romano, Los funcionarios judios de Pedro el Grande de Aragon (Barcelona, 1970), pp.13-18, 26-30, 34, 39-41.
   23. Pons, l.Asjudios, pp.225, 288; Dufourcq, L'Espagne catalane, p.l42.
   24. A. E. Sayous, Le commerce des europiens a Tunis depuis le XIIe siecle jusqu'a la fin du XVIe (Paris, 1929), p.7; R. Brunschvig, Lo Berbirie orientale sous les Hafsides des origines a la fin du XVe siecle (2 vols, Paris, 1940-7), I, 339, 430-49.
   25. Sayous, op. cit., pp.78, 158; Mas Latrie, op. cit., 1, 89-90.
   26. Brunschvig, op. cit., 1, 433; Mas Latrie, op. cit., 1, 90.
   27. Huici and Cabanes, Documentos de Jaime I, IV (1982), 115-18, 306; C. E. Dufourcq, 'Les consulats Catalans de Tunis et de Bougie au temps de Jacques le Conquerant', Anuario de estudios medievales, III (1966), 469-79.
   28. Huici and Cabanes, op. cit., IV (1982), 84-6, 126; G. G. Musso, Navigazione e commercio genovese con il Levante nei documenti dell'Archivio di Stato di Genova (Rome, 1975), 101-2; Mas Latrie, op. cit., 1, 302.
   29. J. M. Madurell Marimon and A. Garda Sanz, Comandas comerciales barcelonesas de la baja edad media (Barcelona, 1973), pp.33-4.
   30. F. Melis in R. C. Cecchetti, G. Luschi and S. M. Zunino, Genova e Spagna nel XIV secolo (Genoa, 1970), pp. xvi-xvii.
   31. Musso, Navigazione, pp.102.
   32. Cecchetti, Luschi and Zunino, op. cit., pp.421-7; J. Heers, 'Les italiens et l'Orient mediterraneen a la fin du moyen age', VI Congreso de historia de la Corona de Aragon, (Madrid, 1959) pp.168-72.
   33. J. Vicens Vives, L. Suarez Fernandez and C. Carrere, 'La economia de los paises de Ia Corona de Aragon en la baja edad media,' VI Congreso de Historia de la Corona de Aragon, pp.103-35.
   34. M. Gual Camarena, El primer manual hispanico de mercaderia (Barcelona, 1981), pp.4, 14, 21, 57.
   35. C. Manca, Aspetti dell'espansione economica catalano-aragonese nel mediterraneo occidentale: il commercia internationale del sale (Milan, 1966), p.249.
   36. Gual Camarena, op. cit., p.105.
   37. Ibid., pp.39-42, 172-3, 191-202.
   38. Mas Latrie, op. cit., II, 195-223; Alarcon and Garcia de Linares, op. cit., p.252.
   39. Madurell and Garcia Sanz, op. cit., pp.152-208; J. Botet y Siso, 'Notas sobre Ia encunyacio de monedes arabigues pel rey Don Jaume', Congres d'historia de la Corona d'Arago, II (1913), 944-63.
   40. Dufourcq, L'Espagne catalane, p.531.
   41. Ibid.; F. Udina Martorell, 'Un aspecto de la evolucion de la economia sarda en el siglo XIV: la acunacion de moneda', VI Congreso de historia de la Corona de Aragon, pp.647-61; V. Magalhaes Godinho, Os descubrimentos e a economia mundial (4 vols, Lisbon, 1981-4), 1, 104.
  
   6. КАРТИРОВАНИЕ ВОСТОЧНОЙ АТЛАНТИКИ
  
   1. R. L. Gerber (ed.), Johannes Cornago, Complete Works: Recent Researches in the Music of the Middle Ages, XV (Madison, 1984), pp.viii-ix. Эта глава основана на выдержках из F. Femandez-Armesto, 'Atlantic Exploration before Columbus: the evidence of maps', Renaissance and Modem Studies (1986), pp.1-23.
   2. Лучшая репродукция - это G. Grosjean (ed.), Mappamundi: the Catalan Atlas of the Year 1375 (Zurich, 1978); при упоминании карты здесь и далее приводится ссылка на лист III настоящего издания.
   3. R. A. Skelton, 'A Contract of World Maps at Barcelona, 1399-1400', Imago Mundi, XXII (1968), 108-9.
   4. P. E. Russell, El Infante Dom Henrique e as Ilhas Canarias (Lisbon, 1979), p.19; Fontes Rerum Canariarum, XI, 106; M. Jimenez de Ia Espada (ed.), Libro del conoscimiento de todos los rrynos, tierras y senorios que hay en el mundo (Madrid, 1877). Профессор Рассел в своей готовящейся к изданию работе доказывает, что этот текст датируется концом четырнадцатого или началом пятнадцатого века.
   5. J. Martins da Silva Marques, Descobrimentos portugueses (3 vols, Lisbon, 1940-70), I, 435; Monumenta henricina (15 vols, Lisbon, 1960-74), VIII, 107.
   6. De Vita Solitaria, II, vi, 3, ed. A. Altamura (Naples, 1943), p.125; Le familiari, ed. V. Rossi (4 vols, Florence, 1933), I, 106; R. Caddeo, La navigazioni atlantiche di Alvise da Ca da Mosto, Antoniotto Usodimare e Niccoloso da Recco (Milan, 1928), p.51.
   7. Y. Kamal, Monumenta Cartographica Africae et фgypti (5 vols in 16, Cairo, 1926-51), IV (fasc. 2), no. 1222; K. Kretschmer, Die Italianische Portolane (Berlin, 1909), p.118.
   8. Naturalis Historia, VI, 37; J. Alvarez Delgado, 'Las Islas Afortunadas en Plinio', Revista de historia (La Laguna), XI (1945), 26-51.
   9. Plutarch, Vita Sertorii, VII and IX; Horace, Epod., XVI, 42; A. O. Lovejoy and G. Boas, Primitivism and Related Ideas in Antiquiry (Baltimore, 1935), pp.280-303; G. Boas, Essays on Primitivism and Related Ideas in the Middle Ages (Baltimore, 1948), pp.168-9; E. Faral, La legende arthurienne (3 vols, Paris, 1929-34), III, 334; E. Benito Ruano, 'Nuevas singladuras por las Canarias fabulosas', Homenaje a E. Serra Rafols (3 vols, La Laguna, 1970), 1, 203-21.
   10. La geographie d'Aboulfida, ed. J. T. Reinaud (2 vols, Paris, 1848), II, 263-4; Descriptio de l'Afrique net de l'Espagne par Edrisi, eds R. Dozy and M. J. de Goeje (Paris, 1866), p.197; R. Mauny, Les navigations medievales sur les cotes sahariennes (Lisbon, 1960), pp.81-8.
   11. Monumenta henricina, I, 201-6, заменяет предыдущие издания.
   12. C. Verlinden, 'Les genois dans la marine portugaise avant 1386', Aсtas do Congresso de Portugal Medievo (3 vols, Braga, 1966), III, 388-407.
   13. F. Sevillano Colom, 'Los viajes medievales des de Mallorca a Canarias', Anuario de estudios atlanticos, XXIII (1978), 27-57; A. Rumeu de Armas, 'Mallorquines en el Athintico', Homenaje a E. Serra Rafols, III, 265-76.
   14. A. Lutolf, 'Zur Entdeckung und Christianisung der Westafrikanischen Inseln', Theologische Quartalschrift, XLVII (1877), 319-32; Rumeu de Armas, El obispado de Telde (Madrid, 1960), p.31.
   15. Mapamundi, ed. Grosjean, sheet III; Mauny, op. cit., pp.96-7.
   16. P. Chaunu, L'Expansion europeenne du XIIe au XVe siecle (Paris, 1969), pp.95-8.
   17. Rumeu, 'Mallorquines', pp.264-73.
   18. M. Mitja, 'Abando des Illes Canaries per Joan d'Arago', Anuario de estudios atltinticos, VIII ( 1962), 329.
   19. Rumeu de Armas, 'La expedici6n mallorquina de 1366 a las Islas Canarias', Ibid., XXVII (1981), 15-23.
   20. Kamal, Monumenta Cartographica, IV (fasc. 2), no. 1246; G. H. T. Kimble, 'The Laurentian World Map with Special Reference to its portrayal of Africa', Imago Mundi, I (1935), 29-33.
   21. Kamal, op. cit., IV (fasc. 3), no. 1307.
   22. Ibid., IV (fasc. 3), nos 1316-19, 1333; A. Cortesao, Historia da cartografia portuguesa (2 vols, Coimbra, 1969-70), II, 49-50.
   23. Информация м-ра Тони Кэмпбелла (Tony Campbell).
   24. Kamal, op. cit., IV (fasc. 2), no. 1222.
   25. Ibid., IV (fasc. 1), no. 1289.
   26. ed. Jimenez de la Espada, p.50.
   27. Kamal, op. cit., IV (fasc. 3), nos 1320-2.
   28. Ibid., IV (fasc. 3) 1337, 1350.
   29. IXe Colloque International d'Histoire Maritime (Seville, 1969), pp.276-9; G. Winius and B. W. Diffie, Foundations of the Portuguese Empire (Minneapolis, 1977), pp.25, 61; G. V. Scammell, The World Encompassed (London, 1981), p.245; S. E. Morison, The European Discovery of America: the Northern Voyages (New York, 1971), p.95.
   30. Fernandez-Armesto, 'Atlantic Exploration', pp.15-17.
   31. P. Adam, 'Navigation primitive et navigation astronomique', VIe Colloque International d'Histoire Maritime (Paris, 1966), pp.91-110; C. Verlinden, 'La decouverte des archipels de la "Mediterrannee Atlantique" (Canaries, Maderes, Azores) et la navigation astronomique primitive', Revista portuguesa de historia, XVI ( 1978), 129-30.
   32. Morison, op. cit., p.82; H. Stommel, Lost Islands: the Story of Islands that have Vanished from Nautical Charts (Vancouver, 1984).
   33. S. E. Morison, The Portuguese Voyages to America before 1500 (Harvard, 1940), p.12.
  
   7. АТЛАНТИЧЕСКИЙ ТИГЕЛЬ
  
   1. C. Sanchez-Albomoz, Espana: un enigma histоrico, II (Buenos Aires, 1957), 156.
   2. Climent VI: Lettres se rapportant a la France, eds J. Glenisson, E. Deprez and G. Mollat (Paris, 1958), no. 1314.
   3. S. Ciampi (ed.), Monumenti di un MS di Boccaccio (Milan, 1830); Monumenta henricina, 1 (1960), 201-6.
   4. F. Sevillano Colom, 'Los viajes medievales desde Mallorca a Canarias', Anuario de estudios atlanticos, XXIII (1978), 27-57.
   5. E. Serra Rаfols and M.G. Martinez, 'Sermon de Clemente VI Papa acerca de Ia otorgacion del Reina de Canarias a Luis de Espana, 1344', Revista de historia canaria, XXIX (1963--4), 100; L. Lopetegui, 'Las Islas Canarias y la Galeta', Missionalia hispanica, 111 (1946), 579; G. Daumet, 'Luis de Ia Cerda ou d'Espagne', Bulletin hispanique, xv (1913), 38-67; Petrarch, De Vita Solitaria, II, VI, 3.
   6. C. Verlinden, 'Lanzarotto Malocello et la decouverte portugaise des Canaries', Revue belge de philologie et d'histoire, XXXVI (1958), 1173-1209; см. его дискуссию с E. Serra Rafols в Aсtas do Congresso de Portugal Medievo III (Braga, 1966), 388-407, и Revista de historia canaria, XXVII (1961).
   7. Climent VI: Lettres se rapportant ala France, no 1317.
   8. Crоnica de Enrique III, ch. 20 (Crоnicas de los Reyes de Castilla, ed. C. Rosell [3 vols, Madrid, 1875-8], 11, 274); Anuario de estudios atlаnticos, VIII (1962), 346-7.
   9. M. Mollat, La commerce maritime normande a la fin du Moyen Аge (Paris, 1952), pp.l3, 245; cf. R. Mauny, Les navigations medievales sur les cotes sahariennes (Lisbon, 1960), pp.ll6-18.
   10. P. Margry, La conquete et les conquirants des lies Canaries (Paris, 1886), pp.84, 109, 113; J. Peraza de Ayala, 'La sucesion del senorio de Canarias a partir de Juan de Bethencourt hasta su limitacion a las islas menores', Historia general de las Islas Canarias de Agustin Millares Torres, eds A. Millares Cantero and R. Santana Godoy (5 vols, Santa Cruz, 1974-80), 11, 138; Fontes rerum canariarum, VIII, 37, 82, 137-47, 409-11,480.
   11. A. Cioranescu in Fontes rerum canariarum, VIII, I 08-220.
   12. A. Cioranescu, 'Dos documentos de Juan de Bethencourt', Homenaje a E. Serra Rafols, 11, 75-80.
   13. G. Chil y Naranjo, Estudios historicos ... de las Islas Canarias (3 vols, Las Palmas, 1876-91 [1899]), 11, 411; Fontes rerum canariarum, VIII, 414, 440.
   14. Climent VI: Lettres se rapportant a la France, no. 1314; Fontes rerum canariarum, IX, 101 (эти слова появляются только в поздней, про-Бетанкуровской версии хроники).
   15. Monumenta henricina, VI, 139-99.
   16. Fontes rerum canariarum, IX, 193.
   17. Margry, op. cit., p.253; Fontes rerum canariarum, IX, 31, 33; IX, 107, 215.
   18. Ibid., XI, 46.
   19. Fontes rerum canariarum, VIII, 459, 465, 494; IX, 298, 319-23; C. M. de Witte, 'Un faux en indulgences pour la conquete des Canaries', Homenaje a E. Serra Rafols (La Laguna, 1970), III, 445.
   20. Cioranescu, 'Dos documentos', p.77; Peraza de Ayala, op. cit. (n. 10), pp.133-46; L. de Ia Rosa Olivera, Evolucion del regimen administrativo en las Islas Canarias (Madrid, 1946), 1-40.
   21. Cioranescu, 'Dos documentos', p.79.
   22. Fontes rerum canariarum, XI, 15, 33.
   23. Ibid., p.85.
   24. Ibid., pp.106-9.
   25. Fontes rerum canariarum, IX, 321; M. Mollat, 'La place de la conquete normande des lies Canaries dans l'histoire coloniale francaise', Anuario de estudios atlanticos, IV (1958), 548.
   26. Chil, Estudios historicos, II, 623-6.
   27. Cioranescu, 'Dos documentos', p.80; Fontes rerum canariarum, IX, 135; A. Garcia de Santa Maria, El capitulo de Canarias en la 'Cronica de Juan II', ed. J. de M. Carriazo (La Laguna, 1946), p.11.
   28. A. de Espinosa, Origen y milagros de Nuestra Senora de la Candelaria, bk I, ch. 2.
   29. Fontes rerum canariarum, XI, 25, 66, 119; E. Serra Rafols, 'Los castillos de Juan de Bethencourt en Lanzarote y Fuerteventura', Homenaje a Cayetano Mergelina (Murcia, 1962), pp. 793-6; 'Noticias historico-arqueologicas a cerca de Fuerteventura', El Museo Canario, xx (1960), pt. 11, pp.368--71; J. Alvarez Delgado, 'El Rubicon de Lanzarote', Anuario de estudios atlanticos, III (1957), pp.21-2.
   30. J. Alvarez Delgado, 'Primera conquista y colonizacion de la Gomera', Anuario de estudios atlanticos, VI (1960), 456-89; M. Menendez y Pelayo, Antologia de liricos castellanos, X (Madrid, 1900), 229; J. Perez Vidal, Endechas populares (La Laguna, 1952), p.38.
   31. A. J. R. Russell-Wood, The Black Man in Slavery and Freedom in Colonial Brazil (London, 1982), p.20; cf. P. E. Russell, Prince Henry 'the Navigator': The Rise and Fall of a Culture-Hero (Oxford, 1984).
   32. Monumenta henricina, XIII, 118--21.
   33. C. M. de Witte, 'Les bulles pontificales et l'expansion portugaise', Revue d'histoire ecclisiastique, XLVIII (1953), 715.
   34. Monumenta henricina, v, 91.
   35. Cronica da Guini, ed. T. de Sousa Soares (Lisbon, 1978), p.45; G. Beaujouan, 'Fernand Colomb et le traite d'astrologie d'Henri le Navigateur', Romania, LXXXII (1961), 96-105; Monumenta henricina, V, 256.
   36. Ibid., III, 101-3.
   37. Ibid., II, 235-7.
   38. C. de La Ronciere, La Decouverte de l'Afrique au moyen-age (3 vols, Cairo, 1924-7), II, 162-3, III, 1-11; J. Heers, Gines au XVe siecle (Paris, 1961), p.480.
   39. P. E. Russell, O Infante Dom Henrique e as Ilhas Canarias (Lisbon, 1979), pp.38-52; J. M. Cordeiro Sousa, 'La boda de Isabel de Castilla', Revista de archivos, bibliotecas y museos, LX (1954), 35.
   40. C. R. Boxer, The Portuguese Seaborne Empire (London, 1969), p.32; A. Iria, 'Da fundacao e governo do castela o fortaleza de Sao Jorge da Mina', Studia, 1 (1958), 24-69; J. Vogt, Portuguese Rule on the Guinea Coast, 1469-1682 (Athens, Ga., 1979), pp.5-92; ниже, p.265 n. 10.
   41. Monumenta henricina, III, 354-5.
   42. C. Verlinden, 'Formes feodales et domaniales de la colonisation portugaise dans Ia zone atlantique aux XIVe et XVe siecles et specialement sous Henri le Navigateur', Revista portuguesa de historia, IX (1960), 1-44.
   43. Monumenta henricina, III, 150.
   44. Ibid., IX, 55, 129; XI, 110, 142.
   45. Ibid., XI, 249-51, 351-3.
   46. Ibid., IX, 235, X, 105, 312; XI, 236; XIII, 93, 113, 278, 336.
   47. Ibid., XV, 4, 73, 83, 88, 92.
   48. Ibid., X, 28; T. Gasparrini Leporace (ed.), Le navigazioni atlantiche del veneziano Alvise da Mosto (Rome, 1966), pp.16-17; V. Rau and J. de Macedo, O acucar da Ilha de Madeira nos fins do siculo XV (Funchal, 1962); V. Magalhaes Godinho, Os descobrimentos e a economia mundial (4 vols, Lisbon, 1979-83), IV, 73-93.
   49. Ibid., IV, 84; Monumenta henricina, X, 192--4; C. Verlinden, 'Un precurseur de Colomb: le flamand Ferdinand van Olmen', Revista portuguesa de historia, X (1962), 453-9; J. Martins da Silva Marques, Descobrimentos portugueses (3 vols, Lisbon, 1940-71), III, 76; см. также A. H. da Oliveira Marques, 'Notas para a historia da feitoria portuguesa na Flandres no seculo XV', Studi in onore di A. Fanfani (6 vols, Milan, 1962), II, 439.
   50. Silva Marques, Descobrimentos, 111, 500-11, 541, 546-8.
   51. Ibid., III, 56, 69, 243-4, 615, 654-5.
   52. C. Verlinden, 'Antonio da Noli et la colonisation des iles du Cap Vert', Miscellanea storica ligure, III (1963), 129-44.
  
   8. ОТ КАНАРСКИХ ОСТРОВОВ ДО НОВОГО СВЕТА
  
   1. J. Abreu de Galindo, Historia de la conquista de las Siete Islas Canarias, book 2, ch. 7, ed. A. Cioranescu (Santa Cruz, 1977), pp.170-4.
   2. G. Chil y Naranjo, Estudios historicos de las Islas Canarias (3 vols, Las Palmas, 1876-91), 11, 632-4: A. Rumeu de Armas, 'La reivindicacion por la corona de Castilla del derecho de conquista sobre las Canarias mayores', Hidalguia, no. 32 (1959), p.11.
   3. J. Lopez de Toro, 'La conquista de Gran Canaria en la Cuarta Decada de Alonso de Palencia', Anuario de estudios atlanticos, XVI (1970), 332.
   4. F. Fermindez-Armesto, 'La financiacion de la conquista de las Islas Canarias durante el reinado de los Reyes Catolicos', Anuario de estudios atlanticos, XXVIII, 343-78.
   5. Ibid., p.376; R. Pike, Enterprise and Adventure (New York, 1966), pp.3, 99.
   6. A. Rumeu de Armas, 'Cristobal Colon y Dona Beatriz de Bobadilla', El Museo Canario, xx (1960), pt II, 263-7.
   7. F. del Pulgar [H. de Pulgar], Cronica de los Reyes Catolicos, ed. J. de Mata Carriazo (2 vols, Madrid, 1943), II, 60.
   8. D. de Valera, Cronica de los Reyes Catolicos, ed. J. de Mata Carriazo (Madrid, 1927), p.l08.
   9. D. J. Wolfel, 'La curia romana y la corona de Espana en defensa a los aborigenes de Canarias', Anthropos, xxv (1930), 1077-9.
   10. E. Hardisson y Pizarroso, 'Sabre Ia rendicion de Ia Gran Canaria', Revista de historia canaria, xv (1949).
   11. Archivo General de Simancas, Registro del Sellas, 1478/5/26 f. 100; 1484/8/31 f. 13; 1489/3/4 ff. 76, 300; Wolfel, op. cit., p.1060; Chil y Naranjo, op. cit., III, 289, 332.
   12. D. J. Wolfel, 'Un episodio desconocido de la conquista de La Palma', Investigacion y Progreso, v (1931), 101-3.
   13. J. de Abreu Galindo, op. cit., pp.280-7.
   14. A. Rumeu de Armas, Alonso de Lugo en la corte de los Reyes Catolicos (Madrid, n.d.), p.51; La conquista de Tenerife (Santa Cruz, 1975), pp.289-309.
   15. E. Deprez, J. Glenisson and G. Mollat, eds, Clement VI: Lettres se rapportant a la France (Paris, 1958), no. 1317; R. Torres Campos, Caracter de la conquista y colonizacion de Canarias (Madrid, 1901), pp.127, 130, 132; J. de Zurita, Historia del rey Don Hernando, book I, ch. 48.
   16. M. Sanuto, I diarii (58 vols, Venice, 1879-1903), I, cols 628, 656; Wolfel, 'Curia y corona', pp.1077-9.
   17. A. Perez Voituriez, Los problemas juridicos internacionales de la conquista de Canarias (La Laguna, 1959), p.246; A. de Bernaldez, Memorias del reinado de los Reyes Catolicos (Madrid, 1962), p.340.
   18. F. Fernandez-Armesto, The Canary Islands after the Conquest (Oxford, 1982), p.127.
   19. M.A. Ladera Quesada, 'La repoblacion de Granada antes de 1500', Hispania, XXCIII (1968), 490.
   20. Fernandez-Armesto, The Canary Islands, pp.9-12, 84-5, 202; E. Aznar Vallejo, La integracion de las Islas Canarias en la corona de Castilla (Seville-La Laguna, 1984), pp.194-5, 249.
   21. Fernandez-Armesto, The Canary Islands, pp.136-40.
   22. C. Verlinden, Les origines de la civilisation atlantique (Paris, 1966), pp.164-5.
   23. Y. Renouard, 'Les voies de communication entre pays de Ia Mediterrannee et pays de l'Atlantique au moyen age', Melanges d'histoire du moyen age dedies a la memoire de Louis Halphen (Paris, 1951), pp.587-94; R. Diehaerd, Les relations commerciales entre Gines, la Belgique et l'Outremont (3 vols, Brussels-Rome, 1941), 1, 224; F. Braudel, 'La double faillite coloniale de Ia France', Annales, IV (1949), 451-6; M. Mollat, Le commerce maritime normande a la fin du moyen age (Paris, 1952), pp.13, 245.
   24. P. Vilar, La Catalogne dans l'Espagne moderne (2 vols, Paris, 1962), 1, 476-98; C. Carrere, Barcelone, centre economique a l'epoque des difficultes (Paris, 1967), pp.640-3; A. Luttrell, 'Actividades economicas de los hospitalarios de Rodas en el mediterraneo occidental durante el siglo XIV', VI Congreso de historia de la Corona de Aragon (Madrid, 1959), pp.181-3; дискуссия между Муссо и Дель Треппо в Atti del I Congresso Storico Liguria-Catalogna (Bordighera, 1974), p.33; A. Santamaria Arandez, Aportacion al estudio de la economia de Valencia durante el siglo XV (Valencia, 1966).
   25. Fernandez-Armesto, The Canary Islands, pp.35-6, 156-8, 175n.
   26. Ibid., pp.23-30; D. Giofre, 'Le relazioni fra Genova e Madera nel I decennia del secolo XVI', Studi colombiani, III (Genoa, 1952), 443.
   27. R. Carande, Carlos V y sus banqueros (3 vols, Madrid, 1965-7), III, 123-499.
   28. Raccoltа colombiana (14 vols, Rome-Genoa, 1892-6), III, part II, 3; M. Gimenez Fernandez, 'America, "Y sla de Canaria por ganar" ', Anuario de estudios atlаnticos, 1 (1955), 309-36.
   29. J. Martorell and M. J. de Galba, Tirant lo blanc, ch. 5, ed. M. de Riquer (Barcelona, 1970), p.124; Don Quixote, II, Iii; M. S. Martin Postigo, La Cancilleria real de los Reyes Catolicos (Valladolid, 1959), p.23.
   30. I. Leonard, The Books of the Brave (Cambridge, Mass., 1949), pp.13-35.
   31. G. Diez de Games, El victorial, ed. J. de Mata Carriazo (Madrid, 1940), pp.40-7, 86-96, 201, 256-61, 300.
  
   9. МЕНТАЛЬНЫЙ ГОРИЗОНТ
  
   1. J. Michelet, Histoire de France (17 vo1s, Paris, 1852-67), VII, pp.ii-iii; cf. J. H. Elliott, 'The Discovery of America and the Discovery of Man', Proceedings of the British Academy, LVIII (1972), 101-25.
   2. C. Levi-Strauss, The Elementary Structures of Kinship (London, 1969) p.46.
   3. R. Bartlett, Gerald of Wales (Oxford, 1981), pp.157-210.
   4. Monumenta Germaniae Historica: Scriptores, XXII (1872), 535-6; A. van den Wyngaert (ed.), Sinica Franciscana, I (Florence, 1929), 171; G. A. Bezzola, Die Mongolen in abendlаndischer Sicht (Berne, 1974), pp.130-44.
   5. J. A. Weischeipl (ed.), Albertus Magnus and the Sciences (Toronto, 1980), pp.263-320, 501-35; H. W. Janson, Apes and Ape Lore in the Middle Ages and Renaissance (London, 1952), pp.83-93.
   6. E. Faral, La legende arthurienne, III (Paris, 1929), 334.
   7. A. L. Moir, The World Map in Hereford Cathedral (Hereford, 1971), p.22; Libro del conoscimiento de todos los reynos, ed. M. Jimenez de la Espada (Madrid, 1877), p.50 n.2.
   8. Monumenta henricina, I, 201; F. Sevillano Colom, 'Los viajes medievales des de Mallorca a Canarias', Anuario de estudios atlanticos, XXIII (1978), 33.
   9. C. Verlinden, L'Esclavage dans l'Europe medievale, I (Bruges, 1955), 615.
   10. Libro del conoscimiento, ed. Jimenez de la Espada, p.63; Rui de Pina, Cronica de El-Rei Dom Joao II, ed. A. Martins de Carvalho (Coimbra, 1950), p.92.
   11. A. Brasio (ed.), Monumenta missionaria africana (Lisbon, 1952), p.319; A. C. de C. M. Saunders, A Social History of Black Slaves and Freedmen in Portugal, 1441-1555 (Cambridge, 1982), pp.168-71.
   12. G. Eannes de Zurara, Cronica de Guini, chs 25-6, ed. T. de Sousa Soares (2 vols, Lisbon, 1978), I, 107-12.
   13. Janson, op. cit., pp.94-9; cf. M. Hodgen, Early Anthropology in the Sixteenth and Seventeenth Centuries (Philadelphia, 1964), pp.264, 378-82.
   14. T. Gasparrini Leporace (ed.), Le navigazioni atlantiche del veneziano Alvise da Mosto (Rome, 1966), pp.S0-4.
   15. R. Bacon, Moralis Philosophia (Turin, 1963), p.192; R. Sagranyes de Franch, Raymond Lulle: docteur des missions (Schonek-Beckenried, 1954), pp.62, 137.
   16. Monumenta henricina, 1, 201-6.
   17. Petrarch, De Vita Solitaria, VI, 3, ed. A. Altamura (Naples, 1943), pp.125-6.
   18. E. Armstrong, Ronsard and the Age of Gold (Cambridge, 1968), plate II.
   19. E. Serra Rafols and M.G. Martinez, 'Sermon de Clemente VI Papa acerca de Ia otorgaci6n del Reino de Canarias a Luis de Espana, 1344', Revista de historia canaria, XXIX (1963-4), 88-111.
   20. D. Wood, 'Clement VI and the Hundred Years' War', Studies in Church History, xx (1983), 182-4; E. Deprez, J. Glenisson and G. Mollat (eds), Clement VI: lettres se rapportant a la France (Paris, 1958), no. 1582.
   21. Monumenta henricina, V, 287-343; VI, 139-99.
   22. A. Rumeu de Armas, 'Mallorquines en el Atlantica', Homenaje a E. Serra Rafols (La Laguna, 1970), m, 272-4; Fontes Rerum Canariarum, IX (1960), 12; XI (1965), 15, 65; C. M. de Witte, 'Les Bulles pontificates et l'expansion portugaise', Revue d'histoire ecclesiastique, XLVIII (1953), 718; Monumenta henricina, XIV, 323; A. de Bernaldez, Memorias del reinado de los Reyes Catolicos, ed. J. de Mata Carriazo (Madrid, 1962) p.137.
   23. M. de Cordoba, Jardin de nobles doncellas, ed. H. Goldberg (Chapel Hill, 1974), pp.138-9.
   24. Zurara, op. cit., 1, 141-7; Saunders, op. cit., p.39; Llull, Libre de Evast e Blanquerna, ch. 84, ed. S. Galmes (4 vols, Barcelona, 1935--54), II, 191.
   25. A. Lutolf, 'Zur Entdeckung und Christianisung der westafricanischen Inseln', Theologische Quartalschrift (1877), pp.322-32.
   26. J. Vincke, 'Die Evangelisation der Kanarischen Inseln', Estudios lulianos, IV (1960), 307-14; E. M. Pareja Fernandez, El MS luliano Torcaz I (La Laguna, 1949).
   27. Monumenta henricina, v, nos. 37, 38, 52; Verlinden, L'Esclavage, I, 457; de Witte, op. cit., p.718; Bullarium Franciscanum, n.s., III, 945.
   28. E. Aznar Vallejo, Documentos canarios del Registro del Sello (La Laguna, 1981), p.3; D. J. Wolfel, 'Un episodio desconocido de la conquista de La Palma', Investigacion y progreso, v (1931), 101-3.
   29. A. Rumeu de Armas, La politica indigenista de Isabel la Catolica (Valladolid, 1969), pp.40-4.
   30. Bullarium Franciscanum, n.s., II, 510, 619-22; III, 436.
   31. Ibid., III, 117, 437; J. Fernandez Alonso, Legajos y nunciaturas en Espana, I (Madrid, 1963), 77.
   32. Bullarium Franciscanum, n.s., III, 230, 677, 690-1, 931; Analecta Franciscana, II, 455.
   33. 'Itinerarium hispanicum', ed. L. Pfandl, Revue hispanique, XLVIII (1920), 23; Cronica de Guini, chs 79-82, ed. T. de Sousa Soares (2 vols, Lisbon, 1978-81), I, 295-310.
   34. F. Fernandez-Armesto, 'Medieval Ethnography', Journal of the Anthropological Society of Oxford, XIII (1982), 272-6, 282-4; H. Yule (ed.), Mirabilia Descripta: the Wonders of the World by Friar Jordanus (London, 1863), p.31.
   35. A. Rumeu de Armas, 'Cristobal Colon y Dona Beatriz de Bobadilla', El Museo Canario, XXI (1960), part II, 265; Monumenta henricina, I, 202.
   36. Fontes Rerum Canariarum, vm, 120; IX, 15; Monumenta henricina, v, no. 129; de Witte, op. cit., p. 715; B. Bonnet, 'Un manuscrito del siglo XV', Revista de historia (La Laguna), VII (1940-1), 98.
   37. F. Fernandez-Armesto, The Canary Islands after the Conquest (Oxford, 1982), pp.9-12, 38-40, 66, 124-30.
   38. Verlinden, L'Esclavage, I, 321-3, 460, 464.
   39. A. van den Wyngaert, Sinica Franciscana (Florence, 1929), I, 310-43; E.Weise, Die Staatschriften des Deutschen Ordens (Gottingen, 1970), pp.118-62. M. Wilks, The Problem of Sovereignty in the Later Middle Ages (Cambridge, 1964), pp.104-7, 413-16; W. Ullmann, Principles of Papal Government and Politics in the Middle Ages (London, 1966), pp.258-9; Medieval Papalism (London, 1949), pp.115-36; J. Muldoon, Popes, Lawyers and Infidels (Liverpool, 1979), pp.5-16.
   40. Apologetica historia sumaria, ed. E. O'Gorman (2 vols, Mexico, 1967), I, 257-8.
   41. Fermindez-Armesto, 'Medieval Ethnography', pp.275-6, 284-6.
   42. A. de Espinosa, Del origen y milagros de Nuestra Senora de la Candelaria, I, ch. 5. ed. A. Cioranescu (Santa Cruz, 1980), p.35; M. R. Alonso, El poema de Viana (Madrid, 1952), pp.311-13, 339-42; Lope de Vega, 'Los guanches de Tenerife', Obras (15 vols, Madrid, 1890-1913), XI, 30lff.
   43. P. Revelli, Cristoforo Colombo e la scuola cartografica genovese (Genoa, 1937), p.96; C. Varela (ed.), Cristobal Colоn: textos y documentos completos (Madrid, 1984), p.277.
   44. A. de Cortesao, Historia de cartografia portuguesa (2 vols, Coimbra, 1969-71), 11, 150-2; H. Kraus, Catalogue no. 55 (New York, 1955), pp.62-6; Y. Kamal, Monumenta Cartographica Africae et l`Egypti (5 vols in 16, Cairo, 1924-51), v, no. 1492.
   45. A. de Cortesao, 'The North Atlantic Nautical Chart of 1424', Imago Mundi, x (1953), 1-13; J. de Lisboa, Livro da Marinharia, ed. B. Rebelo (Lisbon, 1903), pp.121-2.
   46. The Geography of Strabo, ed. H. L. Jones, 1, 243 (1, iv, 6); A. Diller, The Textual Tradition of Strabo's Geography (Amsterdam, 1975), pp.97-134; Macrobius, Commentaria in Somnium Scipionis, ed. F. Eyssenhardt (Leipzig, 1893), pp.614-6 (II,8); J. K. Wright, The Geographical Lore of the Time of the Crusades (New York, 1925), pp.11, 159-61.
   47. Ymago Mundi, ed. E. Buron (3 vols, Paris, 1930), 1, 207-15; Aristotle, De Caelo, ed. W. K. Guthrie (London, 1939), p.253; see G. Uzielli, La vita ed i tempi di Paolo del Pozzo Toscanelli (Raccolta colombiana, v part 1) (Rome, 1894).
   48. J. A. Williamson, The Cabot Vоyages (Cambridge, 1962), pp.197-203.
   49. S. E. Morison, The Portuguese Vоyages to America (Cambridge, Mass., 1940), p.32. J. Martins da Silva Marques, Descobrimentos portugueses (3 vols, Coimbra, 1940-71), III, 124, 130, 278, 317, 320-32, 552.
  
   Дальнейшее чтение
  
   Цель нижеследующего текста -- рекомендовать дальнейшее чтение и дополнить примечания упоминанием важных, но ранее не цитируемых работ, а также работ или переводов на английский язык, если таковые имеются. Ссылки, приведенные в примечаниях, дублируются только в случае исключительной важности.
  
   ВВЕДЕНИЕ
  
   Настоящая книга не могла бы быть написана -- да и рассматриваемые проблемы, вероятно, не были бы сформулированы -- без работ двух великих историков судеб средиземноморской цивилизации -- Ж. Пиренна, Mohammed and Charlemagne (Лондон, 1939) и Чарльза Верлиндена, Les Origines de la Civilization atlantique (Париж, 1966), обоих из Бельгии, страны, которая, - возможно, потому, что здесь проживает самая северная в мире община говорящих на романском языке, - кажется, особенно заинтересована в этой теме. Я еретик-ученик Верлиндена. Другие взгляды на происхождение атлантической цивилизации можно найти у M. Kraus, The Atlantic Civilization: Eighteenthcentury Origins (Итака, Нью-Йорк, 1966) и R. Davis, The Rise of the Atlantic Economies (Лондон, 1973). Помимо книг Верлиндена, книги, которые пересекаются с настоящей книгой, включают P. Chaunu, European Overseas Expansion in the Later Middle Ages (Амстердам, 1979) и G. V. Scammell, The World Encompassed (Лондон, 1981).
   J. H. Parry, The Age of Reconnaissance (Лондон, 1965) и The Discovery of the Sea (Лондон, 1975) носят вводный и дополняющий характер соответственно. В. Магальяйнш Годиньо, "Os descubrimentos e a economia mundial" (4 тома, Лиссабон, 1979-1982 гг.) имеет больший масштаб, чем другие общие обзоры, и существенно корректирует его "L'Economie de l'empire portugais" (Париж, 1969 г.). Некоторые из эссе Верлиндена были собраны и переведены в книге "Начало современной колонизации" (Итака, Нью-Йорк, 1970). Почтенные работы Ч. Р. Бизли The Dawn of Modern Geography (3 тома, Оксфорд, Лондон, 1897-1906) и К. де Ла Ронсьера La decouverte de la Terre (Париж, 1934) до сих пор служат замечательным введением. О китайских исследованиях см. Ma Huan, Ying:Yai sheng-lan: 'The Overall Survey of the Ocean's Shores', ed. J. V. G. Mills (Кембридж, 1970) и P. Pelliot, 'Les grands voyages maritimes chinois au debut du XVe siecle', T'oung Pao, xxx (1933), 237-452.
  
   ГЛАВА I
  
   Основные нарративные источники опубликованы у Ф. Солдевила, Les quatre grans croniques (Барселона, 1971) и Ж. М. Куадрадо, Historia de la conquista de Mallorca (Пальма, 1850). Существуют английские версии "Хроник Иакова I, короля Арагона", пер. Дж. Форстер (2 тома, Лондон, 1883 г.), "Хроники правления короля Арагона Педро III", пер. Ф. Л. Кричлоу (2 тома, Принстон, 1928-34), "Хроники Мунтанера", пер. леди Гуденаф (2 тома, Лондон, 1920-1) и "Хроники Педро III Каталонского", пер. М. Хиллгарт (2 тома, Торонто, 1980).
   Основные сборники документов: A. Huici Miranda и M. B. Cabanes Pecourt, Documentos de Jaime I de Aragon (Валенсия, 1976 г. - в печати), H. Finke, Acta Aragonensia... 1291-1327 (3 тома, Берлин, 1908-22) и Coleccion de documentos ineditos del Archivo de la Corona de Aragon (45 томов, Барселона, 1849-1970), ко всем томам, кроме последнего, имеется indict cronologico, составленный Х. Э. Мартинес Феррандо (Барселона, 1958).
   О Барселоне, A. Duran i Sanpere, Barcelona i la seva historia (3 тома, Барселона, 1972-5) - это воспоминание, основанное на истории строительства города, которым можно пользоваться в то время, пока A. Duran i Sanpere and J. Sobreques i Callicо (eds), Historia de Barcelona (Барселона, 1975) еще находится в процессе публикации. Новое издание книги A. de Capmany y de Monpalau, Memorias historicas sobre la marina, comercio y artes de la antigua ciudad de Barcelona (2 тома в 3, Барселона, 1961-1963) имеет неоценимое значение для Барселоны и морской и коммерческой истории Каталонии в целом.
   О Хайме I основополагающим трудом является J. Miret i Sans, Itinerari de Jaume I 'el conqueridor' (Барселона, 1981); Ф. Солдевила написал различные биографические статьи, в первую очередь Vida de Jaume I el conqueridor (Барселона, 1958) и Els primes temps de Jaume I (Барселона, 1968); F. D. Swift, The Life and Times of James I the Conqueror (Оксфорд, 1894) - единственная биография на английском языке. C. de Tourtoulon, Jacme I le Conquirant (2 тома, Монпелье, 1863-1867 гг.) остается незаменимой в качестве общего обзора. О "Книге деяний" см. J. Riera i Sans, 'La personitat ecclesiastica del redactor del "Libre dels feyts"', X Congreso de historia de la corona de Aragon (2 тома, Сарагоса, 1980-2), II, 575-87 и R. I. Burns, 'The Spiritual Life of Jaume the Conqueror', Ibid., pp.322-57. Темой X Конгресса был Хайме и его время, и многие доклады представляют большой интерес. Отчетливо светский рыцарский дух (который, как я утверждаю, вдохновил ценности Хайме и многих конкистадоров в этой книге) лучше всего описан М. Кином, Рыцарство (Нью-Хейвен-Лондон, 1984); см. также стр. 274 ниже. Аргументы редактора в пользу авторства Хайме книги El Llibre de doctrina del Rei Jaume d'Arago, ed. J. M. Sola-Sole (Барселона, 1977 г.) неубедительны и, даже если они верны, не могли бы серьёзно изменить мою точку зрения.
   Источники о завоевании Майорки рассматриваются в книге А. Альковера, 'Las fuentes histоricas de la reconquista de Mallorca', Boletin de la Real Acedemia de la Historia, xcv (1929), 449ff. Лучшим общим отчетом как о завоевании, так и о перераспределении остается Quadrado, Historia de la conquista, дополненная Дж. Маскаро Пасариусом (ред.), Historia de Mallorca, III (Palma, 1970) и материалами, опубликованными в J. Dameto, V. Mut and G. Alemany, Historia general del reino de Mallorca, eds M. Moragues Pro and J. M. Bover (3 тома, Пальма, 1841), II, 761-866, и P. Bofarull Mascaro в Coleccion de documentos ineditos del Archivo de la Corona de Aragon, XI (1856), 7-141 и J. Busquets Mulet в Homenaje a Millas Vallicrosa, I (Барселона, 1954), 243-300. Liber Maiolichinus издана К. Калисс (Рим, 1904). Дополнительные источники можно найти в J. Vich and J. Muntaner, Documenta Regni Maioricarum (Пальма, 1945).
   Об Ибице см. I. Macabich, Historia de Ibiza (4 тома, Пальма, 1966-7) (могут быть и другие тома, которых я не видел), а о Менорке - C. Parpal y Marques, La conquesta de Menorca (Барселона, 1964).
   Об источниках по Сардинии см. C. Manca, Fonti e orientamenti per la storia Economica della Sardegna Aragonese (Падуя, 1967); I. Carini, Gli archive e la biblioteche di Spagna in rapporto alta storia d'Italia (2 тома, Палермо, 1884) и J. Mateu Ibars, "Fondos archiveisticos sardos para el estudio de la gobernacion del reino en el siglo xiv" в Martinez Ferrando archivero (Барселона, 1968), pр.323-50. Важные коллекции документов включают J. Trenchs and R. Sainz de Ia Masa, Documentos pontificios sobre Cerdena de la epoca de Alfonso el benigno (Барселона, 1974), F. Casula, Carte reate e diplomatiche di Alfonso III, il benigno, re d'Aragona, riguardanti l'Italia (Падуя, 1971) и L. d'Arienzo, Carte reali diplomatiche di Pietro IV, it cerimonioso, riguardanti l'Italia (Падуя, 1970). По Сицилии можно обратиться к J. Carini and G. La Mantia, Codice diplomatico dei re aragonesi di Sicilia (2 тома, Палермо, 1917-1956). Работы В. Салаверта и А. Босколо, цитируемые в примечаниях, и А. Arribas Palau, La conquista de Cerdena por Jaime II de Aragon (Барселона, 1952) освещают завоевания и колонизацию. У меня не было возможности ознакомиться с F. C. Casula, Profilo storico della Sardegna catalano-aragonese (Кальяри, 1983) или O. Schena, Le leggi palatine di Pietro IV d'Aragona (Кальяри, 1983) или А. Castellacio, Aspetti di storia italo-catalana (Кальяри, 1983). Дополнительные источники по проблеме араго-каталонского империализма есть у F. Soldevila, Pere el Gran (2 т., Барселона, 1950-62), J. Martinez Ferrando, Jaime II de Aragon (2 т., Барселона, 1948) и Documentos del Archivo de Ia Corona de Aragоn, XXIX-XXXI (1886). Я крайне не согласен с научной и проницательной трактовкой J. N. Hillgarth, The Spanish Kingdoms, 1250-1516, I (Оксфорд, 1976) и The Problem of a Catalan Mediterranean Empire, 1229-1327 (Лондон, 1975). См. также J. Lalinde Abadia, La Corona de Arag6n en el meditemineo medieval (Сарагоса, 1979) and F. Giunta, Aragonesi e Catalani net mediterraneo (2 тома, Палермо, 1959).
   О Греции см. A. Rubio i Lluch, Diplomatari de l'orient catalа (Барселона, 1947); K. Setton, The Catalan Domination of Athens (Кембридж, Массачусетс, 1948), A. E. Laiou, of Constantinople and the Latins: the Foreign Polity Andronicus II (Кембридж, Массачусетс, 1972) и А. Luttrell, 'La Corona de Aragon y la Grecia Catalana', Anuario de estudios medievales, VI (1979), 219-52.
   О евреях: яркое описание природы еврейской средиземноморской общины у S. D. Goitein, A Mediterranean Society: the Jewish Communities of the Arab World in the Documents of the Cairo Geniza (Беркли и др., 1973 - в печати), особенно тт. I ("Экономические основы") и III ("Семья"), из-за их огромной сравнительной ценности и богатства идей. Еврейская мобильность прекрасно проиллюстрирована в книге B. Adler, Jewish Travellers (Лондон, 1930). См. также работы о евреях в Испании в целом, включенные в главу 2 ниже, и ссылки в примечаниях.
  
   ГЛАВА 2
  
   Бесценным введением в колонизацию завоеванных у мавров земель является книга A. de Ia Torre, J. M. Lacarra et al., La reconquista espanola y la repoblacion del pais (Мадрид, 1951). Более подробную информацию см. в J. Vicens Vives (редактор), Historia de Espana y America (5 томов, Барселона, 1971), I и II и A. McKay, Spain in the Middle Ages: From Frontier to Empire (Лондон, 1977). Далее о "Реконкисте" см. E. Lourie, 'A Society Organised for War: Medieval Spain', Past and Present, no. 35 (1966), pp.54-76; J. Goiti Gaztambide, Historia de la bula de Crusada en Espana (Витория, 1958) and D. W. Lomax, La orden de Santiago, 1170-1275 (Мадрид, 1965).
   Позицию К. Санчеса-Альборноса, возможно, лучше всего представляет его тщательная монография Despoblacion y repoblacion del valle del Duero (Буэнос-Айрес, 1966). Английскую версию его великого произведения Espana: un enigma histоrico (2 тома, Буэнос-Айрес, 1956) нельзя добросовестно рекомендовать, но справедливое изложение взглядов автора содержится в C. Sanchez-Albomoz, 'The Frontier and Castilian Liberties', в A. R. Lewis and T. F. McGann (eds), The New World Looks at its History (Остин, Техас, 1963), рр. 25-46, и, с точки беспристрастного и великодушного наблюдателя, в H. Lapeyre, 'Deux interpretations de l'histoire d'Espagne: Americo Castro et Claudio Sanchez-Albomoz', Annales, XX (1965), 1015-37.
   Однако А. Castro, La Realidad Histоrico de Espana (Мексика, 1954) нашел способных переводчиков (а также преданных сторонников) среди англоговорящих: The Structure of Spanish History (Принстон, 1954) широко предпочтительнее исправленной версии The Spaniards (Беркли, 1971). Его переводные эссе см. в An Idea of History, eds and trans S. Gilman and E. L. King (Колумбус, Огайо, 1977). Подробнее об этом противоречии см. J. L. Gomez-Martinez, Americo Castro y el origen de los espanoles (Мадрид, 1975).
   О заселении Андалусии, а также о работах, цитируемых в примечаниях, С. Собрекес Видаль представляет ценное исследование в Historia de Espana y America, II, 8-20, и C. J. Bishko, 'The Castilian as Plainsman' в The New World Looks at its History, pp.47-69, добавляет важное измерение. См. также статью того же автора 'The peninsular background of Latin American Cattle Ranching', Hispanic American Historical Review, XXXII (1952), 491-515.
   Бесценными справочными работами о евреях являются Y. Baer, A History of the jews in Christian Spain (2 тома, Филадельфия, 1966); тот же автор, пишущий как Ф. Баер, приводит обширный исходный материал в Die juden in Christlichen Spanien: Urkunden und Regesten (2 тома, Берлин, 1922-36). О маврах, I. de Ia Cacigas, Minorias itnicoreligiosas de la edad media espanola: los mudejares (2 тома, Мадрид, 1948-1949 гг.) -- единственная попытка общего описания предыстории, но этот недостаток могут частично восполнить документы, представленные на I Simposio internacional de mudejarismo (Мадрид, 1981).
  
   ГЛАВА 3
  
   Работа R. I. Burns, Diplomatarium regni Valenciae, regnante Jacobo Primo, I (Принстон, 1985 г.) появилась слишком поздно, чтобы помочь в написании настоящей книги. Более широкий охват, но более избирательный и менее надежный, обеспечивает J. Martinez Ferrando, Archivo de la Corona de Aragon: catаlogo de la documentacion relativa al antiguo reino de Valencia (3 тома, Мадрид, 1934 г.) и R. Gallofre Guinavart, Documentos del royaldo de Alfonso III de Aragon relativos al reino de Valencia (Валенсия, 1968 г.). Полные тексты несовершенной точности периода правления Хайме I можно найти у А. Huici Miranda и М. Cabanes Pecourt (выше, стр. 267).
   Основные хроники те же, что и в главе I выше.
   В этой главе я во многом опираюсь на цитированные в примечаниях работы Р. И. Бёрнса. Кроме того, некоторые важные выдержки из его трудов собраны в книге Moors and Crusaders in Medieval Spain (Лондон, 1978).
   Для Мурсии основополагающими являются работы J. Torres Fontes: Repartimiento de Murcia (Мадрид, 1960); Coleccion de documentos para la historia del reino de Murcia (5 томов, Мурсия, 1963-80); Repartimiento de la huerta y Campo de Murcia en el siglo XIII (Мурсия, 1971) и работы, цитируемые в примечаниях. См. также о "Каталонской" Мурсии J. M. Font Rius, 'El repartimiento de Orihuela', Homenaje a J. Vicens Vives (3 vols, Барселона, 1965), 1, 417-30, и J. M. del Estal, Conquista y anexiоn de las tierras de Alicante, Elche, Orihuelay Guardamar al Reino de Valencia (Аликанте, 1982), с которыми у меня не было возможности ознакомиться до завершения настоящей работы.
  
   ГЛАВА 4
  
   Важным общим собранием источников является C. Imperiale, Diplomatio della Republica di Genova (3 тома, Рим, 1936-1942 гг.), но большинство важных источников по вопросам, затронутым в этой главе, находятся в нотариальных записях, приложенных к работам, цитируемым в примечания или упомянуты в соответствующих пунктах ниже. Ценные вводные работы включают V. Vitale, Breviario di storia de Genova (2 тома, Генуя, 1955); E. Bach, La Cite de Gines au XIIe siecle (Копенгаген, 1955), E. H. Byrne, Genoese Shipping in the XIIth and XIIIth centuries (Кембридж, Массачусетс, 1930) и общий повествовательный обзор Р. С. Лопеса, Storia delle Colonie genovese nel Mediterraneo (Болонья, 1938). На протяжении всей главы я в значительной степени опирался на работы Баларда, Ардженти и Хирса, приведенные в примечаниях 5 и 10. G. Garo, Genova e la supremacia sui Meditmaneo (1257-1311) (2 тома, Atti della Societa Ligure di Storia Patria, n.s. XIV-XV, 1974-5) представляет собой перевод немецкой работы конца девятнадцатого века, имеющей фундаментальное значение для охватываемого периода.
   О Бонифачо, помимо работ, цитируемых в примечаниях, см. V. Vitale, 'Documenti sui castello di Bonifacio nel secolo XIII', Atti della Regia Deputazione di Storia Patria per Ia Liguria, LXV (1936) и LXVIII (1940) и G. Petti-Balbi, 'Genova e Corsica nel trecento', Studi storici del Istituto Storico Italiano per il Medioevo, fasc. XCVIII (1976), 77-122, and J. Cancellieri, 'Formes rurales de la colonisation genois du Corse au XIIIe siecle', Melanges de l'ecole francaise de Rome, I (1981), 8-146. Отправной точкой для дальнейшего чтения о Пере и Каффе являются G. I. Brataniu, Recherches sur le commerce genois dans la Mer Noire au XIII siecle (Париж, 1929) и источники, собранные М. Баларом, Genes et l'Outre-Mer (2 тома, Париж, 1973-80). Кроме того, о Каффе и Пере см. G. I. Brataniu, Actes des notaires genois de Pera et de Caffa de la fin du XIIIe siecle (Бухарест, 1927) и М. Lombard, "Kaffa et la fin du Route mongole", Annales, v (1950), 100-3, замечательная небольшая рецензия на книгу, в которой Каффа рассматривается в контексте "монгольского" торгового пути. Источники Ардженти по Хиосу дополнены А. Rovere, Documenti della Maona di Chio (Генуя, 1979).
   Об общей истории эмирата Гранада см. R. Arie, L'Espagne musulmane au temps des Nasrides (Париж, 1973) и M.A. Ladera Quesada, Granada: historia de un pais islamico (Мадрид, 1969). О ситуации в Северной Африке см. примечания и дополнительную информацию к главе 5.
   О генуэзцах в Кастилии, а также о работах Санчо де Сопраниса и Босколо, упомянутых в примечании, см. L. de Ia Rosa Olivera, 'Francisco de Riberol y la colonia genovesa en Canarias', Anuario de estudios atlanticos, XVIII (1972), 61-198, и R. Pike, Enterprise and Adventure (Итака, Нью-Йорк, 1966). Фундаментальные очертания вопроса, однако, следует искать в работах C. Verlinden, 'The Rise of Spanish Trade in the Middle Ages', Economic History Review, Х (1960), 44-59 и 'Italian Influences in Iberian Colonization', Hispanic American Historical Review, XXXIII (1953), 199-211, которые также жизненно важны для моего раздела, посвященного передаче генуэзского влияния.
   Политические предпосылки выживания генуэзско-каталонской торговли подробно описаны в книге G. Meloni, Genova e Aragona all'epoca di Pietro il Cerimonioso (2 тома, Падуя, 1971).
  
   ГЛАВА 5
  
   Относительно мало что можно добавить по его главе к тому, что цитируется в примечаниях. Работы Дюфурка (примечание 22), Жюльена (примечание 5) и Бруншвига (примечание 25) являются фундаментальными во всем. О предыстории африканских крестовых походов см. также A. S. Atiya, The Crusade in the Later Middle Ages (Лондон, 1938) и K. M. Setton, R. L. Wolff and H. W. Hazard (eds), A History of the Crusades: II: the Later Crusades (Мэдисон-Лондон, 1969). C. de La Ronciere, "La dicouverte de l'Afrique au moyen age" (3 тома, Каир, 1924-1927) освещает историю с точки зрения картографии, исследований и -- в некоторой степени -- торговли и включает превосходные репродукции многих картографических данных. О Мали см. E. W. Bovill, The Golden Trade of the Moors (Лондон, 1968) и N. Levtzion, Ancient Ghana and Mali (Лондон, 1973).
   Для арагоно-каталонского фона, а также для работ, данных для главы I, лучшим введением является Ф. Солдевила, Historia de Catalunya (3 тома, Барселона, 1934-5).
   Об истории пророчеств Вилановы см. M. Reeves, The Influence of Prophecy in the Later Middle Ages (Оксфорд, 1969). О сицилийской вечерне M. Amari, La guerra del vespro siciliano (3 тома, Милан, 1886 г.) остается стандартным произведением; S. Runciman, The Sicilian Vespers (Кембридж, 1958) в некоторой степени учитывает более поздние работы.
   О мире средневековых купцов в целом см.: Y. Renouard, Les hommes d'affaires itatiens du moyen age (Париж, 1968) и А. Sapori, Le Marchand Italien au Moyen Age (Париж, 1952), где есть большая библиография.
   О торговле золотом, помимо работ, упомянутых в примечаниях, хорошее введение можно получить из ряда статей в "Анналах" и его предшественниках: M. Bloch, 'Le probleme de l'or au moyen age', Annales d'histoire economique et sociale, v (1933), 1-34; F. Braudel, 'Monnaies et civilisations: de l'or du Soudan a l'argent d'Amerique', Annales, II (1947), 9-22, и H.R. Miskimin, "Le problee de!'argent au moyen age", Ibid., XVII (1962), 1125-30, и из A. M. Watson, 'Back to Gold and Silver', Economic History Review, xx (1967), 1-34. E. Ashtor, Les metaux pricieux et la balance des paiements du proche-orient a la basse epoque (Париж, 1971) и Magalhaes Godinho, Os descubrimentos, I представляют собой полезные исследования. О происхождении золота см. R. Mauny, Tableau geographique de l'ouest africain au moyen age (Дакар, 1961).
   О Луисе де Ла Серда см. G. Daumet, 'Luis de la Cerda ou de l'Espagne', Bulletin hispanique, XV (1913), 38-67.
   О раннем средиземноморском судоходстве в Атлантике см. Р R. S. Lopez, 'Majorcans and Genoese on the North Sea Route in the XIIIth century', Revue belge de philology et d'histoire, XXIX (1951), 1163-1179; R. Doehaerd, Les relations commerciales entre Genes, la Belgique et l'Outremont (3 тома, Брюссель, 1941), Y. Renouard (цит. гл. 8, прим. 23); E. B. Fryde, 'Italian Maritime Trade with Medieval England', Xe Colloque Internationale d'Histoire Maritime (Брюссель, 1974), pp. 291-333; A. A. Ruddock, Italian Merchants and Shipping in Southampton, 1270-1600 (Саутгемптон, 1951). Полезная краткая сводка источников о путешествии Вивальди представлена в G. Moore, "La spedizione dei fratelli Vivaldi e nuovi documenti d'archivio", Atti della Societa Ligure di Storia Patria, n.s., XII (1972), 387-400.
   R. Mauny, Les navigations medievals sur les cotes sahariennes (Лиссабон, 1960) дает предысторию.
   Libro del conoscimiento переведена К. Маркхэмом как "Книга знаний обо всех королевствах, землях и владениях мира" (Лондон, 1912 г.).
  
   ГЛАВА 6
  
   Самым полным трудом по картографии позднего средневековья, несмотря на его название, является A. Cortesao, Historia da cartografia portuguesa (2 тома, Коимбра, 1969-71).
   Другими работами, ценными в плане текстов и иллюстраций, являются Л. Багроу и Р. Скелтон, "История картографии" (Лондон, 1964) и Г. Р. Кроун, "Карты и их создатели" (Folkestone, 1978). А. Э. Норденшельд, "Перипл" (Стокгольм, 1897) предлагает более доступные репродукции некоторых карт, упомянутых в главе, чем более полная и подробная работа Камаля, цитируемая в примечаниях.
   Лучшим введением в средневековое мореплавание является E. G. R. Taylor, The Haven Finding Art (Лондон, 1956), который должен быть дополнен G. Beaujouan, 'Science livresque et art nautique au XVe siecle', V Colloque International d'histoire maritime, pp. 61-89 и P. Adam, 'Navigation primitive et navigation astronomique', Ibid, стр. 91-111 (оба с обсуждением) и C. Verlinden, 'La decouverte des archipels de la "Mediterranee Atlantique" (Canaries, Maderes, Azores) et la navigation astronomique primitive', Revista portuguesa de historia, XVI (1978), 105-31.
  
   ГЛАВА 7
  
   Наиболее важным собранием источников является Monumenta henricina (15 томов, Коимбра, 1960-75). С майоркcкими источниками можно ознакомиться только в отдельных публикациях, упомянутых в примечаниях. Канарские материалы собраны в серии Fontes Rerum Canariarum (La Laguna, 1933 - в процессе издания).
   Искаженная версия хроники Бетанкура переведена Р. Г. Мэйджером под названием "Канарец (The Canarian)" (Лондон, 1872 г.). Стандартное описание принадлежит А. Чоранеску в Fontes Rerum Canariarum и т. д.
   О принце Энрике написано много, но мало что представляет ценность. Безоговорочно можно рекомендовать только разрозненные лекции П. Э. Рассела, особенно "Принц Генрих Мореплаватель" (Лондон, 1960) и "Принц Генрих Мореплаватель: взлет и падение культурного героя" (Оксфорд, 1984), а также частично A. J. Dias Dinis, Estudos henriquinos (Коимбра, 1960). Комментарии и примечания к "Monumenta henricina" в настоящее время должны служить вместо общего отчета. О доне Педру см. J. Gonsalves, O Infante Dom Pedro (Лиссабон, 1955) и F. M. Rodgers, The Travels of the Infante Dom Pedro of Portugal (Кембридж, Массачусетс, 1961), которые оба поднимают вопрос о его роли в исследованиях.
   Не так уж и много хороших общих отчетов о португальской экспансии в позднем средневековье, хотя D. Peres, Historia dos descobrimentos portugueses (Oporto, 1943) и E. Prestage, The Portugal Pioneers (London, 1933) содержат теперь довольно устаревшие введения, а B.W. Diffie и G.D. Winius, Foundations of the Portuguese Empire (Сент-Пол, Миннесота, 1977) может оказать некоторую помощь. C.R. Boxer, The Portuguese Seaborne Empire (Лондон, 1969) пользуется заслуженной славой, но о периоде до 1500 г. мало что известно. C. M. de Witte, 'Les Bulles pontificales et l'expansion portugaise au XVe siecle', Revue de l'histoire ecclesiastique, XLVIII (1953), 683-718; XLIX (1954), 438-61; L (1956), 413-53, 809-36; LIII (1958), 5-46, 443-71 во многом помогает заполнить этот пробел.
   "Хроника Зурары" теперь вышла в авторитетном издании: Cronica dos feitos notaveis que se passaram na conquista da Guine, ed. T. de Sousa Soares (Лиссабон, 1978), хотя французский перевод Chronique de Guinee (Дакар, 1960) под редакцией Р. Мони и др. остается полезным благодаря своим примечаниям. Английская версия Ч. Р. Бизли и Э. Престейджа - "Хроники открытия и завоевания Гвинеи" (Лондон, 1876 г.). На заднем плане см. A. J. Dias Dinis, Vida e obras de Gomes Eannes de Zurara (Лиссабон, 1949).
   Для Ка да Мосто лучшим изданием является издание Т. Гаспаррини Лепораче (цит. примечание 48). Существует английское издание Г. Р. Кроуна, The Voyages of Cadamosto (Лондон, 1937), в котором, наряду с другими документами, также печатается английская версия "Диого Гоиша".
   О португальских островных колониях см. V. Magalhaes Godinho, A Economia dos descubrimentos herrinquinos (Лиссабон, 1962) и V. Rau and J. de Macedo, O acucar da Ilha de Madeira nos fins do seculo XV (Фуншал, 1962).
   Дополнительные источники, относящиеся к периоду после смерти дона Энрике, собраны в книге J. W. Blake, Europeans in West Africa (Лондон, 1942), А. Brasio, Monumenta misionaria africana (Коимбра, 1952) и J. Martins da Silva Marques, Descobrimentos portugueses, III (Лиссабон, 1971). Большую ценность представляют очерки R. Ricard, Etudes sur l'histoire des portugais au Maroc (Коимбра, 1955). О Жуане II J. V. Serrao, Itinerarios de el-rei Dom Joao II (Лиссабон, 1975 г. - в печати) обещает стать фундаментальным трудом. Английская биография -- E. Sanceau, The Perfect Prince (Лондон, 1959).
  
   ГЛАВА 8
  
   Лучшим произведением, с которого можно начать исследование исторической традиции, является, вероятно, M. Fernandez de Navarrete, Coleccion de los viajes y descubrimientos que hicieron por mar los espanoles (5 томов, Мадрид, 1825-1839). О Колумбе стандартная работа S. E. Morison, Admiral of the Ocean Sea (2 тома, Кембридж, Массачусетс, 1942 г.) исправлена ??в книге того же автора European Discovery of America: the Southern Voyages (Оксфорд, 1974). Из более поздних открытий и аргументов фундаментальное значение имеют только те, что приведены A. Milhou, Colon y su mentalidad mesianica (Вальядолид, 1984). Основные источники собраны в Raccoalta di documenti e studi pubblicata dalla Reale Commissione Colombiana (14 томов, Рим-Генуя, 1892-1896 гг.), но что касается собственных сочинений Колумба, Cristobal Colon textos y documentos completos, ed. C. Varela (Мадрид, 1984) намного превосходит любой другой сборник. Перевод выборки из нее сделан С. Э. Морисоном, Journals and Other Documents of Columbus (Нью-Йорк, 1963). Большое количество отрывков из переведенных источников можно найти в книге D. B. Quinn (ed.), New American World, I (Лондон, 1979).
   О морской войне 1475-1479 годов см. Blake, Europeans in West Africa (уже цитировался), П. Э. Рассел, 'Fontes documentais castelhanas para a historia da expansao portuguesa na Guine nos ultimos anos de D. Afonso V', Do tempo e da Historia, IV (1971), 5-33, и A. Rumeu de Armas, Espana en el Africa atlantica (2 тома, Мадрид, 1955), который шире по объему и более надежен, чем F. Perez Embid, Los descubrimientos en el Atlantico hasta el Tratado de Tordesillas (Севилья, 1948). Некоторые интересные подробности приводит V. Cortes Alonso, 'Algunos viajes de las gentes de Huelva al Atlantico (1470-88) ', IX International d'Histoire Maritime (Севилья, 1969), стр. 603-11. A. де ла Торре и Л. Суарес Фернандес добавляют некоторые материалы в Documentos relacionados con Portugal durante el reinado de los Reyes Catоlicos (3 тома, Вальядолид, 1958-63), I.
   О генуэзском окружении Колумба см. дополнительно C. Verlinden and F. Perez Embid, Colon y el descubrimienti de Amеrica (Madrid, 1967), L. de Ia Rosa (цит. выше, стр. 271) и A. Boscolo, 'Gli insediamenti genovesi nel sud della Spagna all'epoca di Christoforo Colombo", Saggi di storia mediterranea tra il XIV e il XVI secoli (Рим, 1981), с уточнением J. Heers, 'Le role des capitaux internationaux dans les voyages de decouvertes aux xve et xvie siecles', Travaux du V Colloque International d'Histoire Maritime (Париж, 1968), 273-93. P. Revelli, Cristoforo Colombo e la scuola cartografica genovese (Генуя, 1937) -- тяжеловесное, но полезное краткое издание.
   О покорении Канарских островов A. Rumeu de Armas, La conquista de Tenerife (Санта-Крус, 1975) -- теперь самая полезная работа. Институциональную перспективу см. также E. Aznar Vallejo, La incorporaciоn de las Islas Canarias en la corona de Castilla (Севилья, 1983). Общий отчет можно получить у Ж. де Виера-и-Клавихо, Historia General de las Islas Canarias, труда 1770-х годов, в изданиях Э. Серры Рафолса и других (3 тома, Санта-Крус, 1950-2) или А. Чоранеску (2 тома, Санта-Крус, 1981). Historia General de las Islas Canarias de Agustin Millares Carlo, под редакцией А. Милларес Кантеро и Дж. Р. Сантана Годой (5 томов, Санта-Крус, 1974-80) содержит несколько замечательных материалов.
   Стандартный отчет о завоевании Гранады теперь представлен Х. де Мата Карриасо в книге Р. Менендеса Пидаля (ред.), Historia de Espana, XVII, часть II (Мадрид, 1969), 387-914, с M. A. Ladero Quesada, Castilla e la conquista del reino de Granada (Вальядолис, 1967). О концептуальной преемственности см. J. Manzano Manzano, 'La adquisicion de las Indias', Anuario de historia del derecho espanol, XXI (1952), 17-45.
   Об упадке Каталонии, наряду с работами Вилара и Каррере, указанными в примечании 23, см. Р. Менендес Пидаль (ред.), Historia de Espana, XIV (Мадрид, 1966), особенно статьи R. d'Abdal i de Vinyals, рр. ix-xliv и J. Regia Campistol, рр. 439-605. J. N. Hillgarth, The Spanish Kingdoms, II (Оксфорд, 1978) и J. P. Cuvillier, 'La population catalane du xive siecle', Melanges de la Casa de Velazquez, V (1969), 159-85, очень поучительны.
   О генуэзцах в Португалии P. Peragallo, 'Cenni intorno aliacolonia italiana in Portogallo' (Генуя, 1907) - фундаментальный труд, дополненный C. Verlinden, 'La colonie italienne de Lisbonne et le developpement de l'economie metropolitaine et coloniale portugaises sous Henri le Navigateur', Le moyen age, LXIV (1958), 467-97, и 'Marchands et colons Italiens au service de la decouverte et de la colonization portugaises sous Henri Je Navigateur', Le moyen age, LXIV (1958), стр. 467-97, и дополнено работой Дж. Хирса (гл. IV, примечания 9 и 10). Я не имел возможности ознакомиться с G. G. Musso, Genovesi e Portugallo nell'eta delle scoperte (Генуя, 1976).
   Об испанском рыцарстве см. M. de Riquer, Caballeros andantes espanoles (Мадрид, 1967), E. Prestage (ed.), Chivalry (Лондон, 1928) и L.A. de Cuenca, Floresta espanola de varia caballeria (Мадрид, 1976). Tirant lo blanc переведен Д. Х. Розенталем (Лондон, 1984), а El vitorial - Дж. Эвансом (Лондон, 1928). Связь рыцарства и морских приключений -- одна из главных тем A. Navarro Gonzalez, El mar en la literatura medieval Castellana (Ла Лагуна, 1962). Для сравнения, столь же примечательное совпадение имперской и рыцарской тем в викторианской и эдвардианской Англии обсуждается M. Girouard, The Return to Camelot (Нью-Хейвен, 1981).
  
   ГЛАВА 9
  
   M. Hodgen, Early Anthropology in the Sixteenth and Seventeenth Centuries (Филадельфия, 1964), A. Rumeu de Armas, La politica indigenista de Isabel la Catolica (Вальядолид, 1969), A. R. Pagden, The Fall of Natural Man (Кембридж, 1982) и H. W. Janson, Apes and Ape Lore in the Middle Ages and Renaissance (Лондон, 1952 г.) имеют важное значение для этой главы.
   О юридической основе см.: J. Muldoon, Popes, Lawyers and Infidels (Ливерпуль, 1979) и F. H. Russell, The Just War in the Middle Ages (Кембридж, 1975). M. J. Wilks, The Problem of Sovereignry in the Middle Ages (Кембридж, 1963) и P. E. Russell, 'El descubrimiento de Canarias y el debate medieval acerca de los derechos de los principes y pueblos paganos', Revista de historia canaria, XXXVI (1978), 9-32, также важны. J. Friede, 'Las Casas and lndigenism in the Sixteenth Century', в книге J. Friede and B. Keen (eds), Bartolome de Las Casas in History (De Kalb, 1971), рр. 127-234, имеет по крайней мере заслугу обсуждения проблем в контексте завоевания Канарских островов.
   О диких людях, R. Bernheimer, Wild Men in the Middle Ages (Кембридж, Массачусетс, 1952) и T. Husband, The Wild Man: Medieval Myth and Symbolism (Нью-Йорк, 1980) - каталог выставки в Метрополитен-музее, представляют большой интерес для иконографии. Частичный перевод работы Эспинозы предоставлен C. Markham, The Guanches of Tenerifе (Лондон, 1907).
   О картах см. работы, приведенные для главы 5 выше. G. H. T. Kimble, Geography in the Middle Ages (Лондон, 1938) остается наиболее надежным описанием преобладающего ментального образа мира. К классическим источникам можно обратиться через E. H. Bunbury, A History of Ancient Geography (2 тома, Нью-Йорк, 1959) и J. О. Thomson, History of Ancient Geography (Кембридж, 1948). Полезная краткая обобщающая работа о Птолемее, C. Sanz, La geographia de Ptolomeo (Мадрид, 1959). А. Cortesаo, 'A carta nautica de 1424', Esparsos (3 тома, Коимбра, 1974-5), III, рр.ix-211, вносит некоторые исправления в более раннее исследование того же предмета, цитируемое в примечаниях.
   О Колумбе работы, предложенные для главы 8 выше, могут быть дополнены G. E. Nunn, Geographical Conception of Columbus (Нью-Йорк, 1924); E. Jos, El plan y la genesis del descubrimiento colombino и E. O'Gorman, The Invention of America (Блумингтон, 1961), которое следует читать совместно с M. Battaillon, 'The Idea of the Discovery of America among Spaniards in the Sixteenth Century', переведено в книге J. R. L. Highfield (ed.), Spain in the Fifteenth Century (Лондон, 1972), рр. 426-63.
   О предыстории бристольских исследований см. D. B. Quinn, North American Discovery (Нью-Йорк, 1971) и England and the Discovery of America (Лондон, 1974), а также, более подробно, E. M. Carus-Wilson, Medieval Merchant-Venturers (Лондон, 1967), особенно pр. 98-142 и S. E. Morison, The European Discovery of America: the Northern Voyages (Оксфорд, 1971). Существует тщательное рассмотрение всех доказательств в P. McGrath, 'Bristol and America, 1480-1631', в книге K. R. Andrews, N. P. Canning and P. E. H. Hair, The Westward Enterprise (Ливерпуль, 1978), рр. 81-7.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"