На багровом горизонте забелел смутный призрак одинокой церквушки с низенькой колокольней, причем, чем ближе паровой автомобиль приближался к ней, тем все выше она поднималась в воздух, подталкиваемая высокой насыпью. Маленькие зданьица тянулись к церкви, плотно облепляя ее со всех сторон. Только массивный ясень не уступал по своему величию белому храму и с каким-то старческим отрешенным видом взирал вниз, будто потешаясь над ребяческими играми.
Выехали из Каширы путники с раннего утра и весь день провели в поездке, совершая только короткие остановки. Нужно признать, что Любима несмотря на все заслуги Тихона, нуждалась в некоторой доработке и не только по технической части. Еще в деревне Самсон отметил страшный шум во время работы автомобиля, но выбирать не приходилось. И теперь изнуренные пассажиры были рады любому пристанищу; первым видимым ночным приютом была обитель местного священника. Но все же единогласно одобрили предложение Вырина о том, что было бы вернее добраться до Серпухова, а не напрашиваться к церковнику. "Сколько же можно ютиться по всяким не подобающим светским людям местам". Лишь Марина промолчала, не придав его словам никакого значения. Вообще с каждым часом короткого знакомства с авантюрной компанией она все явственнее ощущала себя лишней, побочной частью уже слаженного механизма. Это было то ли преграждающей выдумкой, на которые так горазды женщины, то ли по каким-то личным причинам Марина Максимовна сама обрекала себя соблюдать почтительное расстояние в общении...
- Думаю, теперь до Серпухова рукой подать, - в привычном задорном тоне заметил Вырин, - ведь, насколько мне известно, чернецы, желающие уединения, на пустошах не возводят каменные церкви с колокольнями. Значит, народ сюда частенько заглядывает.
Самсон был прав, буквально попал в точку своим нечаянным предположением. Все это неказистое хозяйство принадлежало отцу Филофею, которой несколько лет назад поселился на этой забытой людьми пустоши со своей семьей. Но уйти от окружающего мира целиком не удалось - священнику приходилось выбираться в Серпухов да и окраинные горожане не оставляли его в покое - отцу Филофею пришлось стать местным церковником. Он этой участи и не противился. Да у него и не было никакого морального права отбирать церквушку у прихожан. Надо заметить, что появляться они стали только с переездом священника: до этого храм находился в скорбном запустении, и нельзя было без слез взглянуть на обветшалые стены, поблекший купол с покоробленным крестом. Когда отец Филофей увидел полуразрушенный Божий храм, то уразумел в том знак Господень, и не смог остаться безучастным, поэтому и возложил на себя ответственность по восстановлению.
Казимир Иеронимович задумчиво и глубокомысленно посмотрел на неравномерно освещенную церквушку, но в ту же секунду отвернул взгляд, ибо, надо признать, что его терзали тяжелые внутренние переживания, которые были не безосновательны. В последнее время он все чаще стал замечать пугающие изменения в своем характере. Сталкиваясь с жизненными трудностями, которые неотступно следуют с тобой по жизни, провоцируя на проявление эмоций, он мог без особого внимания отнестись к самой больной проблеме, которая его задела за живое и сильным эхом отозвалась в душе, находя в себе силы побороть несогласие, и промолчать, а когда возникала мелкая неурядица, вставала несущественная и незначимая преграда, то Тамбовцев к собственному удивлению приходил в полнейшее бешенство. Наверное, любого человека подобное привело бы в испуг, ведь себя всегда в последнюю очередь обвиняешь в недоступности к пониманию и пагубной непредсказуемости. Тем более если такого ранее не случалось. Но это была лишь одна значимая проблема. Другая - неподвластное управлению внутреннее пространство души. Тому, кто никогда не испытывал этих ощущений понятнее будет другое описание. Случается, что дверь собственного мира прикрывается или запирается напрочь, когда человек не испытывает потребности в общении и желает отдохнуть от окружающего пространства. Но в последнее время стало происходить так, что Тамбовцев закрывался в себе, и паникуя, начинал бить тревогу, когда не находил подходящего ключа, чтобы выйти из своего мира. Дверь не поддавалась, и жизнь воспринимаемая извне переставала иметь смысл, сосредотачиваясь лишь на собственных отвлеченных размышлениях, из-под власти которых было не так просто освободиться. Подобно этому, наверное, любой гениальный творец, одержимый идеями плода своего труда, будь то писатель, композитор, художник, уходит на время в созданный мир, нуждаясь в том, чтобы его не потревожили. Но Тамбовцев мало того, что не понимал происходящего, но и не стремился терять ключи от дверей души. Причину этих странных душевных катаклизмов Тамбовцев никак не выявлял, чем очень тяготился. А где причина болезни, там и средство для ее излечения. Находясь в таком внутреннем непостоянстве, молодой человек уж никак не собирался посвящать в личностные трудности товарищей. Тем более что по некоторым предположениям Казимира Иеронимовича, такое необъяснимое поведение могло быть вызвано множеством встреч, потрясений, событий, которые ему удалось испытать за последние несколько месяцев.
"Я так смертельно устал от людей, - проникало в мысли Тамбовцева. - Все время человек живет чужой жизнью других, пропускает чуждые эмоции, переживания. Для развлечения. От скуки. Модные романы, городские вечеринки, почетные аудиенции - все это часть совершенно иной жизни, которая только на незначительную толику перекрещивается со мной. А сейчас, когда дается возможность творить самому, я боюсь, я постыдно убегаю, не в силах справиться. И нет во мне больше силы. Я почти истратил себя полностью. Незаметно. Что же твориться со мной".
И сразу вспомнился разговор с отцом в семейном имении, абсолютно другой смысл приобрели те скудные слезы Иеронима Авксентьевича, которые он все пытался скрыть. Вероятно, то была вовсе не отцовская самолюбивая привязанность, а страх за сына, который сам готов броситься в неизвестность, вслед за мифом.
Серпухов, который прежде казался сплошной неясной полосой, постепенно стал прорисовываться в деталях и новых подробностях. Но все это представлялось всего лишь очередной остановкой на пути в ничто, к которому так стремились молодые люди. Они уже как-то сжились с этой мыслью, мыслью о том, что нужно стремиться к злосчастному, почти несуществующему золоту. Так, что теперь путешествие становилось обязательным маршрутом, который необходимо преодолеть и уже не особенно важно зачем.
Снова гостиница. Такая же как и сотни других, разве что особенная немыслимо пышными розами (нужно отдать должное садовнику), "разбежавшимися" по стенам. Снова недолгие минуты блаженства в благоустроенных номерах. Снова отвлеченные разговоры на бессмысленные темы. Беседы, которые по прошествии часа забудутся навсегда. Эти "перемолвки" сопровождали их на протяжении всего пути: чем же прикажете заняться в дороге? Странно. Почему люди себя не жалеют, не дорожат всякой возникшей в голове мыслью, каждым произнесенным звуком. Ведь кажется: как можно за всю свою жизнь больше половины истратить себя впустую, без особенной надобности. Потом, в последние минуты и не вспомнишь ни одного дельного помышление. Тамбовцев, как впрочем и другие из светского круга, жил в мире этих бессмысленных действий, бесцельно и, выдумав пустяковую причину, решил объяснить ею мотивацию собственного существования, по крайней мере на данный момент, не заметив, что стремление - ничтожно и мелко по сути. Одну бессмыслицу он подкрепил наверное еще большей бессмыслицей. Жаль, что никак не хотел заметить этого факта.
- Это страшно, когда твоим разумом овладевает бесплотное, безжизненное, - говорил Тамбовцев, уставившись взглядом в одну точку на полу гостиной. Происходил разговор, о котором никак невозможно будет забыть потом: он назревал с самой Каширы и теперь должен бы разрешиться. Именно "разрешиться", ибо Казимир Иеронимович по-прежнему не желал смириться с судьбой женщины, подарившей душу Богу, но теперь размышлял в сдержанных эмоциях и почти задумчивом состоянии. - Когда мертвое порождает очередную смерть, как вредоносная клеточка, создающая опухоль. Хотя можно ли назвать неживыми чувства, идеалы?
Марина Максимовна была в некотором смятении, хотя ее лицо не выдало это как недостаток, и она без смущения сказала:
- Я не совсем понимаю... не совсем понимаю ваши отдаленные намеки.
- А вы уже забыли? - с улыбкой спросил Тамбовцев, посмотрев на нее каким-то наивным, добродушным взглядом, в котором все-таки чувствовался определенный осадок. - Женщина перед часовней. Как вообще возможно довести себя до такого, пропасть так бездумно и нелепо? Получается, ее разум убил Бог?
- Да уж, - на губах Мариной изобразилась мгновенная еле заметная усмешка. - Мы всегда рады записать всякое людское недопущение и бесправие на счет Господа. Какое все же неблагодарное занятие создавать мир, подарить свой Закон слабой, порочной твари, такой как человек? Простите за подобные резкие неловкие формулировки. А между тем, Казимир Иеронимович, вселенное зло сосредоточено именно в людях, которых Бог по собственной неосторожности наделил разумом и душой, которые изнутри бессмысленно разрушают себя и других. И она лишилась здравомыслия по собственному упущению, доверившись ложным идеям, проникнувшись ими слишком глубоко, как нельзя.
Людей развращает вовсе не побочное, не окружающие бессмысленности, а другие люди. Мир рухнул бы без нас. Если хотя бы на минуту задуматься: все идет от человека, все связано с его естеством. Те же самые бредовые вероучения и философские толки - это сущности каких-то людей. Поэтому "каширскую королеву" убил не мертвый механизм идеи, а нечто совершенно плотское, греховное, людское.
- Так кого же вы хотите определить на место ответственных за ее жизненную катастрофу?
- Понимаете, она просто не сумела поставить преграду перед натиском неправды и лжеучения. И я совершенно уверена, что если заболевает душа, то никто не сумеет возвратить ее к свойственному, здоровому состоянию. Поверьте, путь к спасению у каждого свой и его знает только тот, кто поражен этой заразой. Вам нужно непременно назвать виновных? Извольте. Повинны мы, всякий из нас. Ведь неизвестно, какая бесконечная цепочка людских судеб, характеров, мировоззрений тянется за тем человеком, который распространил выдуманную им идею на ту несчастную женщину. Всякий из нас часть общего, целого, поэтому независимо от собственного желания, каждый напрямую лепится обществом, глобальной силой, может быть, даже и не осознавая этого. Когда я говорю о некой всеобъемлющей системе, то подразумеваю взаимное влияние людей между собой, именно меж ними бродят проявления в той или иной степени таких крайностей как добро и зло.
Марина Максимовна все говорила, но многие слова выпадали из сознания Тамбовцева, и сейчас он отчетливо понял, что мир в последние недели, кажется, стал сложней. Даже слова, которые они произносили, может, нечаянно и бездумно, звучали громоздкими, витиеватыми фразами. Возникало ощущение переизбытка, излишней насыщенности.
Был довольно поздний час. Диванная, окутанная полумраком, в невнятном свете свечей казалась еще более мрачной, отягощенной темнотой, которая плотно оседала на роскошной мебели. В углу, почти перед самым окном располагались два кресла, соединенных s-образно изогнутой перегородкой так, что собеседники, находясь в предельной близости, не могли видеть лиц друг друга. Удивительное совпадение.
- Зло бесконечно распространяется по земле, - продолжала Марина, уже почти переходя на шепот, - отдаваясь отзвуками от одного сердца к другому. Оно выглядит не всегда как мерзость, как пагубное явление, ведь есть другие ипостасии проявления зла, причем одной из них бывает и благое, идущее от добродетели. Любовь, к примеру. Да, любовь, - последние слова прозвучали еле слышно и относились будто не к Тамбовцеву. - Теперь я боюсь этого. Когда один человек с улыбкой на лице готов приковать себя собственноручно к другому - это конец. Не задумываясь, бросаешься в любовь, после того, как обожжешься холодом, и уже не веришь в спасение через другого человека. И вдруг, как молния, поражает сладкая необъяснимая сокрушительная любовь дьявола, темного ангела, предавшего себя. - Казимир Иеронимович не понимал всего смысла, произносимых ею слов, не понимал, как много они значат для Мариной, но его сознание отчего-то постепенно стала затуманивать сильнейшая тоска. Он не видел широких взволнованных глаз, не видел дрожащих губ, дрожащих пальцев, которые теребили складки платья, не догадывался, как бешено колотится ее сердце. - Он тянет за собой и, потеряв разум, как безумная, стремишься вслед. В какой-то момент понимаешь, что стала рабыней его демонизма, его бесконечного обожания, хотя и чувствуешь себя возвеличенной до царицы. Нет, здесь нет ни капли фальши, - произнесла она испуганно, словно боялась разувериться в правдивости сказанных слов. - Ну и что, что он любит жестоко. Потому что не умеет по-другому: слишком покалечен безверием, просто потерял способность к милосердным чувствам. - Вдруг у Марины Максимовны возникло смешанное ощущение омерзения и стыда: как она могла произнести подобное, как посмела осквернить их отношения словами. Через секунду Марина быстро поднялась с кресла и ринулась к двери.
Свечи погасли, и комната пропала в темноте.
Тамбовцеву стало понятно, что загадочность измученной женщины там, в Кашире не была кокетством. "Нет, она вовсе не из тех городских "пустых" барышень, для которых будничным занятием представляются томительные терзания по городским щеголям, недвусмысленные взгляды и сплетни о своих нынешних ухажерах. Нет, совершенно не та. Вовсе не такая женщина, которая привыкла размениваться по мелочам, желать обманываться, принимая всякое незначительное за серьезное".
Уже совсем поздней ночью Казимир Иеронимович сидел в гостиничном номере, который, несмотря на весь шик, был одиноким и холодным. Решил временно занять себя модным чтением - то самое, о чем твердила суровая дама, ставшая невольной компанией на дирижабле. Настроение было прескверное, поэтому хотел найти спасение хоть в чем-то. Тамбовцев пробегал по строчкам взглядом и неожиданно поймал себя на мысли, что делает это чисто машинально, абсолютно не вникая и не понимая содержания, причем заставить себя освободиться от натиска посторонних мыслей казалось невозможным. Они не отступали и начали доводить его чуть ли не до горячки. Тогда он, будто найдя непременно верный путь к "побегу" от собственных размышлений, яростно швырнул роман в сторону и, опустившись в кресло, схватился за голову.
И в ту же секунду время, как будто оступилось и разбилось, обдав волной тишины. До сего момента шум в голове, бурный поток эмоций, вызванный спором с самим собой, создавал впечатление присутствия кого-то постороннего, с которым Казимир Иерониович боролся, пытался заставить умолкнуть, и вот вроде бы получилось. Тишина. Казалось бы, то, чего он так хотел, чтобы отдохнуть от однотонных, банально-пошлых сюжетов жизни. Внезапно Тамбовцев замер в пространстве, медленно повернул голову в сторону двери, ведущей в спальную комнату, и нечто пробило его разум, заставив нагнетаться чувство тревоги в Казимире Иеронимовиче: дверной проем слабо выделялся бледным свечением, размытым дымкой. Как он не заметил этого раньше? Молодой человек плавно поднялся; словно завороженный, повернулся в сторону необъяснимого мерцания. Быть может, это безосновательно и нелепо, но тонкий трепет объял Тамбовцева, окруженного пропастью темноты, которую слегка разрывал свет свечей, придавая немногим предметам в комнате слабые очертания. Мистичный страх влекущий за собой. Ему казалось стоит только приоткрыть дверь, и взору откроется нечто невообразимое, шокирующее, но в то же время такое желанное, способное объяснить абсолютно все с самого начала, с момента пребывания в поместье Кас фон Даленов. Со стороны двери послышался легкий, мало различимый шипящий звук, походящий на резкое непонятное шептание. Казимир Иеронимович по-прежнему стремился к свечению, но двигался инстинктивно, полагаясь только на осязание, на внешние обостренные чувства. Как дикий зверь, идущий в тайную ловушку хищника, влекомый желанной приманкой. Постепенно обоняние начал пробивать насыщенный дымный запах. Наконец, Тамбовцев приблизился к двери на минимальное расстояние и уже собирался коснуться ручки, как вдруг ... она сама начала медленно поворачиваться. Молодой человек обмер. Несколько секунд он находится в смятении, но потом решительно взялся за ручку, сдерживая ее движение, и в тот же миг она замерла в его руке. Ощущение тишины в сознании Казимира Иеронимовича исчезло, перекрываемое необъяснимым шепотом, который теперь звучал в голове Тамбовцева почти оглушительно. Тогда он начал постепенно опускать ручку до упора, а потом резко толкнул дверь от себя. Из затуманенной дымом спальной комнаты, в которой бушевал пожар, в лицо ударило едкое непроницаемо-серое облако. Ослепленный Казимир Иеронимович отпрянул на несколько шагов назад и, пытаясь освободить легкие от горячей дымной гари, закашлялся. Через некоторое время, когда молодой человек смог оправиться, он неуверенными шагами снова направился к светящемуся проему, из которого в гостиную неслись струи дыма, вгляделся в поредевшую серость и ужаснулся. Его взору предстало нечто, что заставило потерять всякое здравомыслие и нормальное ощущение действительности.
В спальне царил совершенный погром, хаос вещей, к которому "примешивался" еще и огонь, поглощая, пожирая пространство. На задней стене проглядывалась вычерченная огромными жирными буквами надпись: "Alea jacta est", охваченная пламенем, который ручейками спускался вниз и разбегался по полу. Взгляд Тамбовцева метнулся в сторону, и перед глазами предстала полнейшая фантасмагория. Ухватившись за распахнутые створки шкафа, с опущенной головой, воспарив над полом, в пространстве застыл охваченный пламенем, расходящимся от подола черной рясы, Страж Тьмы! И сердце Казимира Иеронимовича на секунду остановилось, но потом резко начало отбивать безумный ритм. Мгновенно прояснилось в его сознании: напрасно он пытался постоянно утихомирить свое внутреннее Я, списывая всякое опасение, волнение, связанное со зловещим Стражем Тьмы, на подвижное воображение и неустойчивость психики. Однако ощущение нереальности по-прежнему оставалось в нем. Хотелось бы не видеть всего этого безумия, обратно закрыть дверь, а, вернувшись, увидеть обычный холодный гостиничный интерьер. Как тогда, в лесу он опять пытался искать спасение в бегстве от необъяснимых событий бытия. В голове опять забрезжили эти проклятые слова о покарании Вельзевулом, образы, воспринимаемые сейчас, стали перемешиваться с картинами первого явления чернеца, как перепутанные кадры в кинофильме. Вдруг Тамбовцеву показалось, что в непостоянной, дрожащей серости тот начал медленно двигаться.