После Макса Вебера о бюрократии принято говорить как об инстанции, воплощающей планомерную и разумную деятельность. Провозгласивший эпоху расколдования мира, Вебер создал миф о главной расколдовывающей силе, которая избирает рациональность вопреки любым проявлениям иррационального. Будучи социальным и социологическим воплощением целесообразности, бюрократия, интерпретированная "по Веберу", цепным Цербером стоит на страже мира, лишенного страстей и чар.
Загнанные в резервацию, помещенные в гетто вожди-харизматики уступили место функционерам1, со счетным механизмом в руках отмеряющим, что положено, а что не положено делать. Каждый из них - зримое олицетворение политэкономического подхода к аккумулированию общественных энергий. Уже самим своим существованием функционер доказывает не только возможность, но и необходимость минимизации издержек и увеличения прибылей в таких делах, как социальная мобилизация, поддержание идеологической чистоты и организация политического участия. В этом он абсолютно противоположен гипотетическому носителю патримониальной власти (который в реальности оказывается представителем аристократии).
Распоряжение и эдикты харизматических героев часто оказываются в противоречии друг с другом, иерархия их приближенных нередко запутанна и непонятна, вокруг харизматиков отсутствует четкая система званий и функций. При этом политические решения принимаются в логике суверенного самовыражения и чреваты недопустимыми импровизациями.
Все это и многое другое составляет "иррациональный" фон власти, основанной на личном героическом даре. В логике Вебера, иррационалистическая героика, обрамляющая собой практику аристократического господства, возникает из духа систематического злоупотребления властью. Соответственно, систематическое злоупотребление властью есть не что иное, как возведенный в систему иррационализм, который можно преодолеть лишь при помощи другой системы. Такой системой, с веберовских позиций, может быть только система рационализации принятия решений, а соответственно, и всей совокупности властных взаимоотношений.
Эта рационализация (совершенно в духе просветительского гуманизма!) воспринимается последователями Вебера как условие преображения власти из повода для злоупотреблений (и способа их осуществления) в источник добродетели и основу для благих начинаний. Результат подобной трансформации довольно прост: благой властью является правильно организованная власть, а правильно организованной властью невозможно злоупотребить.
1.
Важное значение для организации чиновничьей власти имеет распределение и перераспределение прибылей от административной деятельности. Аристократическая модель господства заключала в себе постоянную опасность аккумулирования управленческих возможностей и экономического капитала в соответствии с династическим принципом. Чем древнее и могущественнее династия, тем больше у нее шансов на влияние и обогащение. Чтобы снизить эти шансы и отстоять пространство харизматического правления, необходимо постоянно ограничивать притязания древних родов и рекрутировать приближенных "из низов" (которым может отводиться миссия "серых кардиналов" или публичных фаворитов).
Современная модель господства предполагает принципиально иную постановку вопроса: по наследству может передаваться только экономический капитал, на передачу политического капитала налагается формальный запрет (что тем не менее не исключает его передачу de facto). Призвание "низовых" кадров при этом становится едва ли не основной функцией находящейся под патронажем государства образовательной системы. Однако призываются они не столько в "личном качестве", сколько как носители специфических компетенций, приобретенных в процессе обучения и работы. Именно это возрастание роли образования и науки становится основой видоизменения принципов воспроизводства власти, которое принимается М.Вебером (а до него фактически и Карлом Марксом) за условие и предпосылку планирования социальных процессов.
Новоевропейские общества потому и именуются обществами модерна, что они осознают себя как общества, создающие себя сами и существующие в форме беспрестанно осуществляемого проекта. Роль бюрократии в этом процессе сложно переоценить, ибо именно на ее долю выпадает соединение проектной деятельности с управленческой. В то же время современная бюрократия представляет собой эпифеномен единства управления и проектирования.
Это единство становится предметом мифологизации, благодаря которой бюрократия получает возможность действовать по доверенности модернизирующегося общества. Если архаические мифы предполагают обращение к прошлому ("давным-давно", "в незапамятные времена" и т.д.), то миф о бюрократии соотносит ее с будущим, которое настолько недоступно, насколько и неотвратимо. Само присутствие бюрократических уполномоченных становится свидетельством и своеобразной гарантией модернизации. Бюрократия при этом приобретает возможность действовать как агент истории, придающий динамику существующим социальным институтам.
В действительности бюрократия занимается совершенно иным делом: она сохраняет и поддерживает многочисленные формы рутинных действий. Именно так "среднему человеку" отводится особое пространство, располагающееся в зоне между трудом и досугом, а главное - по ту сторону политики. Чем больше сближаются труд и досуг, тем больше рутинизируется существование, сводящееся в итоге к осуществлению однообразных потребительских практик в рамках цикла: "Заработал - потратил".
Разумеется, и сама бюрократия не чужда потреблению, однако поскольку в ее власти находится политическое производство, то и предмет потребления у нее совершенно особый: политическое участие. Говоря иначе, что бы ни потреблялось бы представителями бюрократического корпуса, - а в этом вопросе они поистине всеяны, - в конечном счете потребляют они нашу с вами причастность к политике (и соответственно, саму политику как таковую).
Роль бюрократии в этом вопросе напоминает нам о роли жрецов, основывавших свою власть на священнодействии, предполагающем создание чего-то из ничего. В случае с современным бюрократическим корпусом речь идет о создании повседневного порядка существования: привычек и устоев, позволяющих бюрократии держать монополию на социальные инновации. Эта монополия совсем не простая вещь. Сохраняя ее чиновничество, во-первых, контролирует неопределенность (в чем, по М.Крозье, собственно, и состоит власть), а во-вторых, обосновывает свои действия посредством апелляции к лучшему будущему.
Противопоставляя будущее настоящему, бюрократия de facto проводит границу между обратимым и необратимым временем. Эта граница в точности совпадает с границей между возвышенным и повседневным, рациональным и иррациональным, порядком и хаосом. Подобная миссия также заставляет вспомнить о жреческой власти, которая делала нечто существующим при помощи определения, то есть в буквальном смысле посредством проведения границ. Однако в отличие от древних жрецов представители современной бюрократии вовсе не склоняются к сакрализации чего бы то ни было, включая политику и приватизируемое политическое участие. В их деятельности не содержится ничего, что напоминало бы о придании сакрального статуса рациональности или порядку.
Бесчисленные реорганизации и оптимизации, осуществляемые бюрократическим корпусом, связаны со священнодействием только с одной точки зрения. Они сакрализуют рутинную жизнедеятельность. Если современное чиновничество и является наследником жреческой касты, то только потому, что наделяет сакральностью рутину. В качестве коллективного жреца обыденности управленческий корпус не только лимитирует политическое участие, но и делает рутинной саму политику. Контролировать неопределенность можно только одним способом: делая обратимыми последствия рисков. Однако в этом случае обратимым становится и само время. Оно делается слишком политическим, поскольку подчиняется воле к власти, и недостаточно политическим, поскольку оказывается невластным над самим собой.
Воспроизводя нечто, наделяя существование устойчивостью, придавая явлениям стабильные формы, бюрократия ставит заслон времени. При этом она наделяет неограниченным временным бюджетом рутинную жизнедеятельность, которая оказывается обмирщенным эквивалентом вечной жизни и избранности к спасению. Таким образом, бюрократия является не столько "политическим классом", сколько хронополитической кастой. Функционируя как социальная машина времени, она управляет темпоральными ресурсами, а значит, обладает властью над самыми разными возможностями.
Мифологизация бюрократии служит непосредственной легитимации ее миссии. Однако, нуждаясь в подобной легитимации, эта миссия заведомо далека от идеала. Применение метафор, благодаря которым мифологизируется некий объект, уместно лишь в том случае, если метафорическим является само существование этого объекта. Метафора - это движение, перенос2. Куда и как движется бюрократия? В чем заключается принцип ее движения? Иными словами, если это механизм, то какой именно? Как он устроен? Как организовано его действие?
2.
Самым уместным является здесь сравнение с часами. Бюрократия как часовой механизм. Именно на этой метафоре основан веберовский миф о бюрократии: ее присутствие нейтрально, действия - отличаются четкостью и отлаженностью, решения - всегда подчинены строгому алгоритму.
Но аналогия с часами оказывается в данном случае чем-то большим, нежели метафора. Она основывается на представлении о том, что функциональное единство находит выражение в формализации структуры, а формализованную структуру как нельзя лучше символизируют разнообразные "шестеренки" и "винтики". Последние не только не должны, но и не могут повернуться иначе, нежели это предписано им их собственной конфигурацией.
Против отождествления бюрократических и технических аппаратов есть немало тонких и точных аргументов. Часть из них высказана Мишелем Фуко, не без основания считавшим, что в самом упорядоченном бюрократическом аппарате есть место для импровизации, что отношения в нем все равно предполагают игру, а взаимодействия основаны на заведомо неустойчивом балансе сил. Все это в совокупности служит характеристикой власти, расплывшейся, подобно нефтяному пятну, далеко за пределы локализующих ее государственных институций3.
Это так. Тем не менее в своем "предпочтении" власти аппаратам Фуко занимает ошибочную позицию. Баланс, игра и импровизация возникают при наличии рамочных условий для того, чтобы они возникли. И запечатлевают в себе эти рамочные условия - назови их хоть правилами, хоть принципами, хоть структурами.
Аппарат не результат или воплощение "усредненности". Не проявление "автоматической", то есть заведомо гарантированной, слаженности. Это социальный конструкт, имеющий отношения к сообществам, нуждающимся в максимальной "притертости" своих представителей. Иначе говоря, аппарат - это способ превращения действующих лиц в простые элементы, акторов - в составные части, индивидуальностей - в штатные единицы.
Условием подобной трансформации вступает максимальная интериоризация рамочных условий, к которым относится систематическое упорядочение деятельности и контроль за исполнением решений. Необходимость более или менее строгой субординации превращается в добродетель, связанную с превознесением порядка в умах и сердцах. Потребность в управляемости в самом широком смысле выдвигает на передний план прерогативы четкости, отлаженности и эффективности.
Оказаться частью механизма можно, только будучи максимально под него подогнанным (или, как любят сейчас говорить, "заточенным"). В то же время подобная "подогнанность" служит одновременно и гарантией невозможности из него выпасть, равно как и порвать с нарочитой "механистичностью" собственных поступков и проявлений.
Культ бюрократической власти основан на формализации процедуры принятия решений, которая и в таком качестве воспроизводит архаический ритуал. В деятельности функционеров все несет функциональную нагрузку, однако подобная функциональность носит сугубо ритуальный характер.
Примечания:
1 Для того чтобы конкретизировать значение этого несколько затертого слова, приведем рассуждение немецкого социолога Юргена Хабермаса о понятии функциональности. Хабермас, в частности, пишет: "Функциональными" мы называем средства, предназначенные для достижения некой цели. Но функциональными мы называем и решения, стабилизирующие какую-либо взаимосвязь в последовательностях действий без того, чтобы кто-либо из причастных к определенной системе хотел ее сохранить и даже обращал на нее внимание" [Хабермас Ю.; Архитектура модерна и постмодерна // Политические работы. М., 2005; с. 48-49]. Таким образом, функциональность находит выражение в рутинных действиях и одновременно выступает как их основание или причина. Во втором качестве функциональность ответственна за техницистскую легитимацию привычек: "Делаю так, ибо это удобно. Это удобно, потому что я так делаю".
2 Уместно вспомнить также, что, как указывает нам М. де Серто, метафорами в современной Греции называют средства передвижения, единицы общественного транспорта: автобусы, трамваи, троллейбусы [см. Серто, М. де; Рассказанное пространством; 2004; с. 77-78].
3 Приведем только одну цитату, подтверждающую позицию французского философа: "Мы выхолащиваем вопрос о власти, - утверждает Фуко, - когда ставим его единственно на языке законодательства либо Конституции или же исключительно по отношению к государству либо государственному аппарату. Власть же - это нечто гораздо более сложное, гораздо более плотное и рассеянное, чем какая-либо совокупность законов или какой-то государственный аппарат. Ты не сможешь ни добиться развития свойственных капитализму производительных сил, ни представить себе их технологическое развитие, если в то же самое время в твоем распоряжении нет властных устройств [Фуко; Око власти; 2002; с.237].