Внезапная смерть Сапармурата Ниязова аукнулась многочисленными комментариями "про нас, про вас, про газ". Одновременно она породила множество ламентаций на тему восточных деспотий и ничуть не меньше о бренности всего сущего.
В более наукообразном варианте сетования по поводу того, что "и даже пожизненные президенты отдают богу душу" обернулись рассуждениями о нестабильных регионах, марионеточных режимах и сферах влияния. Кто-то заявил о том, что Ниязов не слезал с героина, кто-то дополнил это предположением типа: "Свои же его и грохнули".
1.
Весь этот высокий политологический штиль оставим поднаторевшим профессионалам. Жизнь и смерть "отца всех Туркмен" интересует нас с совершенно иной точки зрения. Речь идет о взаимосвязи политики и эстетики.
Покойный Туркменбаши олицетворял политический стиль, основанный на тотальной эстетизации политики.
Любые политические разногласия в сущности своей разногласия эстетические. Это разногласия по поводу того, что считать или не считать прекрасным, совершенным, достойным или хотя бы достойным внимания. Эстетизированная политика претендует на то, чтобы найти универсальный способ разрешения разногласий.
2.
В современном мире нахождение этого способа связано с практикой мононациональных государств. С этой точки зрения политика Туркменбаши сводилась к простому тезису: туркмены были лишены государственности, теперь она должна быть восстановлена. Примечательно, однако, что это трактуется именно как эстетическая задача.
В порядке подтверждения своих слов приведем пример из текста "Рухнамы", "духовной конституции" туркмен (по официальной версии, ниспосланной С.Ниязову самим Аллахом): "В мире ничего не происходит случайно. Беда никогда не приходит без серьезных на то причин. В особенности если это касается государства. Почему же столь тяжелой оказалась судьба туркменского народа в последние три столетия? Тому есть свои причины, и нам еще предстоит в них разобраться. Но главная заключается в том, что целостное государство туркмен распалось. И последовала цепная реакция... Схватились между собой племена, народ стал утрачивать себя как нацию, отрекся от своей религии, исковеркал язык. Стали забываться традиции, вырождаться тысячелетние символы красоты и эстетики, созданные туркменами как венец совершенства".
3.
Итак, упадок государственности ведет к эстетическому упадку. При этом возрождение государственности также мыслится как эстетическая задача. Политика, обращенная к идеалу прекрасного, воплощает целостность, упорядоченность, справедливость. В конечном счете получается, что прекрасное как эстетический идеал совпадает с нацией как политической реальностью. Прекрасным становится то, что национально. Нация обращается в инструмент и одновременно знамение происходящего возрождения. В ее власти оказывается воссоздание всего и вся. Она выступает лекарством, залечивающим любые раны; магическим ресурсом, дающим возможность прекратить любые раздоры.
Ниязов пишет о национальном единстве как о некоем ладе, а о национальном самоощущении как о способности услышать особый мотив, доступный чуткому к музыкальной гармонии туркмену. Этот мотив делает души предшествующих, живущих и будущих поколений туркменской нации созвучными друг другу. Подобная созвучность открывает задним числом специфическую "богоизбранность" подданных Туркменбаши. Констатация последней содержит в себе заявку Ниязова на особый статус пророка во власти (причем с точки зрения своих функций не столько нового Мохаммеда, сколько нового Моисея).
"Все мы вместе и каждый туркмен в отдельности, - писал С.Ниязов, - в ответе за историческую судьбу нации, за свое национальное государство, общество, его цельность, сплоченность. Каждый туркмен должен настроить струны своей души на тот общенациональный лад, что милостью Аллаха и усилиями наших славных предков простерся во времени, не знающем границ. Каждый туркмен должен хорошо знать свою историю, уметь сопоставить ее настоящее, прошлое и будущее. У туркмен хороший слух. Они не могут остаться глухи к завещанию предков, не могут не слышать зов будущего. Ведь это один мотив, одна песня, божественным вдохновением вложенная в наши души".
4.
В итоге политика воспринимается как инстанция обретения гармонии, мыслимой по аналогии с музыкальным созвучием. В ней не должно оставаться места для противоречий и разногласий. Однако, преодолевая их, политика вынуждена преодолевать и самое себя. Сделать это можно только одним способом: расширяя свои пределы, выходя из собственных берегов. Для этого нужна суверенная власть, которая, собственно, и состоит в видоизменении прежних границ политики.
Эстетизация политического ведет к тому, что символика единства соотносится с носителем власти - сувереном. Не важно, какую должность он занимает, важно какие титулы им присвоены. Титулы (от лат. titulus - надпись; почетное звание), которыми облечен носитель суверенной власти, выражают возвещенную им новую политическую реальность.
Вспомним о титулах Ниязова: Акбар (Великий), Сердар (Вождь), Туркменбаши (Предводитель Всех Туркмен), сын лучшей из туркменских матерей Гурбансолтан-эдже. Наконец, в ознаменование шестидесятипятилетия пожизненного президента стали именовать Очеловеченный Символ Туркмении.
5.
Если первые из перечисленных титулов напоминают об известных и даже уже расхожих эпитетатах, то последние два вполне оригинальны. Они-то и соотносятся с характерной для Туркменбаши эстетизацией политики.
Потеряв мать после ашхабадского землетрясения 1948 года (тогда, по некоторым данным, из 200 тысяч жителей погибло около 180 тысяч), Ниязов остался круглым сиротой (отец погиб на войне). Впоследствии первые восемь лет жизни были названы Туркменбаши лучшими в его жизни. Это и послужило причиной того, что вместе с культом самого президента со второй половины 1990-х годов распространился и культ его матери. В ее честь было построено множество памятников и даже переименован хлеб, который стал называться "Гурбансолтан-эдже".
Традиционные верования связывают почитание материнского начала с землей ("мать сыра земля" и т.д.). В данном случае эта связь опосредуется: мать олицетворяет не столько почву и плодородие, сколько человеческий труд и умения, нашедшие зримое воплощение (правда, в продукте, который все равно ассоциируется прежде всего с землей).
Материнское начало оказывается, таким образом, на стороне цивилизации, а не природы; искусства, а не первозданности. Почитание погибшей в результате землетрясения Гурбансолтан-эдже не могло сделаться хтоническим культом. Культ матери Ниязова оказался сродни культу священной матери. Последняя в данном случае выступает ипостасью Семьи и Нации, которые также превращаются в объект поклонения. Названный сыном лучшей матери, Предводитель Всех Туркмен стал одновременно лучшим сыном всех поколений, а значит, и лучшим сыном Родины.
Все это не могло не сделать Ниязова "очеловеченным символом Туркмении" даже независимо от присвоенного титула (по аналогии с тем, как, например, император Византии являлся очеловеченным символом божественного присутствия на Земле, а В.И.Ленин - таким же символом пролетарской революции).
6.
Эстетизированная политика оказывается чем-то сродни произведению искусства. Однако в отличие от художественной практики в ее привычном понимании она требует не ограниченных во времени, а постоянно возобновляемых усилий. Точнее сказать, она предполагает не создание, а свершение (1).
При этом, разумеется, любая эстетизированная политика является политикой тотальности (2), а в конечном счете и тоталитарной политикой. И дело не в том, что согласно фразе, приписываемой Геббельсу, политика представляет собой "изобразительное искусство государства". Понятая как управление будущими возможностями, политика уже рассматривается в качестве искусства. Причем искусства не только единственного в своем роде, но фактически и единственно допустимого.
Что делает возможным столь дерзкое притязание со стороны политики? И чем оборачивается подобная дерзость для искусства?
7.
Начнем с последнего. Эстетизация политики - это в первую очередь эксперимент, причем политическим он становится, только начавшись как особое художественное действо. Политика превращается в пресловутое "наиважнейшее из искусств" в том случае, когда искусство полностью теряет (a) связь с предметом, на который прежде было направлено, и (b) с материалом, с помощью которого прежде осуществлялось.
Отныне искусство возможно только в том случае, если оно оказывается полностью беспредметным, если оно само создает свой предмет. Соответственно, ему не дано больше быть изобразительным или миметическим (подражательным) искусством. Ничего не изображая и ничему не подражая, оно теперь является чистым актом творчества. Таким чистым актом творчества выступает учреждение чего-либо; силой, которая оказывается способна его совершить, выступает учредительная власть.
Народ Туркменистана, "сообщество соотечественников", к которому постоянно апеллировал Ниязов, являлось тем абсолютно пластичным материалом и предметом, с которым покойный президент соотносил свою деятельность. Но верно и обратное. Вся деятельность Туркменбаши сводилась к тому, чтобы превратить народ в субстанцию, наделенную безграничной пластичностью: каким слепишь, таким и получится (3).
В итоге Туркменбаши просит принять Туркмению в состав коммунистического Китая, но, получив отказ, берет курс на построение национального государства по образу и подобию Арабских Эмиратов. Несколько позже он закрывает больницы и библиотеки, но делает бесплатными газ и воду; запрещает ввоз и распространение иностранных печатных изданий, но разворачивает строительство дворцов и мечетей; упраздняет созданные в советские времена заповедники, но приступает к строительству зоопарка в пустыне, где должны, по его мнению, разводится пингвины.
Cвернув все демократические институты, он, словно правитель из древней сказки, узнает мнение народа о себе, расхаживая по городу с приклеенной бородой и усами ("чтоб и собственный министр внутренних дел не узнал").
8.
Трудно сказать, чего в этих действиях было больше: политического самодурства или эстетической смелости. Ясно только то, что эстетизация политики ведет к мифологизации учредительной власти (4).
Как известно, первоначальными обладателями этой власти выступают боги, пророки и герои. Именно они провозглашают определенный политический порядок, проводят пространственные границы, издают законы, приобщают людей к великим дарам цивилизации, обрамляют существование человеческих сообществ ритуалами и символами.
В "Рухнаме" Ниязов фактически соотносит себя с пророком Нухом, даровавшим туркменскому народу девять заповедей: 1) уважать старших, 2) любить младших, 3) почитать родителей, 4) красиво и опрятно одеваться, 5) не брать чужого, 6) украшать жилище, 7) защищать дом и семью, 8) поддерживать силу духа, 9) наряжать девушек и невесток.
Однако именно мифологизация учредительной власти играет с политикой известно какую шутку. Демонстрируя потребность в мифологизации, политика обнаруживает неспособность к тому, чтобы стать чистым искусством, сотворящим нечто из ничего. Более того, очень скоро оказывается, что политика и не претендует на осуществление этого демиургического творчества. Все ее притязания заканчиваются на утверждении принципа "Все позволено", к которому сводится ее "божественная" миссия.
9.
Опыт так называемых тоталитарных обществ открывает нам то, что в других обществах просто не проявляется с такой отчетливостью. Какой эстетизации ни подвергалось политическое действие, эта эстетизация только подчеркивает, что и политика обречена нечто изображать, чему-то подражать. И главное - вынуждена соотносить свои устремления с материалом. С человеческим материалом, который не биомасса и не глина. И к тому же попросту смертен.
Как и те, кто пытается им манипулировать.
Примечания:
1. К нашему пониманию политики близко хайдеггеровское понимание искусства и его произведений. "Произведение искусства не является в первую очередь произведением, т.е. тем, что изготовлено, но тем, что осуществило бытие в сущем. Произвести означает здесь творить; и в этом творении господствует phusis, как то, что появляется, приходит к явленности, раскрывается как цветок. Только через художественное творение, рассматриваемое как сущее-бытие (Das Seiende-Sein), все другое, что нам является и представляется, является подтвержденным и доступным, значащим и понятным в качестве сущего или не сущего. <...> Именно потому, что искусство в узком и признанном смысле в творении приводит бытие к состоянию и к явленности как сущего, оно может приниматься просто за умение творить, т. е. techne. Творение есть раскрытие, которое совершает бытие в сущем. Это раскрытие и оставление открытым, вместе с содержащимся там превосходством и деловитостью, и есть знание. Страсть знания есть вопрошание. Искусство есть знание и, следовательно, techne" (цит. по Лаку-Лабарт; Поэтика и политика).
2. Эстетизация политики открывает возможность интерпретации эстетического в терминах творчества, обращенного к бытию. Творчество всегда до какой-то степени "тоталитарно", ибо признает за сотворенным право на существование по самому факту возникновения существующего. Тоталитарным при таком раскладе оказывается и само бытие, безапелляционно попирающее право в его правах на то, чтобы регламентировать то, что существует.
3. Подобная постановка вопроса не столь уж вызывающа, как может показаться на первый взгляд. Она соотносится с логикой восполнительности, применяемой по отношению к природе, которой всегда "чего-то недостает" и в которой с избытком присутствует только некоторая "неполноценность". С подобного отношения к природе начинается любая политика, в силу чего о ней и можно говорить не только как об искусстве, но и как практике насаждения искусственного. На эту интерпретацию природы фактически указывает нам Ф.Лаку-Лабарт, когда рассуждает об ариcтотелевском представлении о мимесисе и его функциях: "Делать из искусства - в борьбе (polemos) между землей и миром (или, по Софоклу, между dike и techne), которая есть та же борьба между einai и noein, с самого начала обозначившая западную мысль, - приложение и даже проявление, изначально дополнительное крайнее проявление, раскрывающееся по отношению к phusis (к бытию сущего); делать из искусства то, в чем phusis нуждается для своего проявления в качестве такового - это значит, при более глубоком рассмотрении, повторять то, что Аристотель говорил о мимесисе, когда утверждал, что мимесис "доводит до конца" работу, которую phusis не может "исполнить" самостоятельно" (Лаку-Лабарт; Поэтика и политика).
4. Эта установка чрезвычайно характерна для европейской метафизики начиная с Платона. В частности, она предопределяет хайдеггеровское понимание искусства: "Всегда, когда сущее в целом, сущее как таковое требует своего основания вовнутрь разверстости, искусство приходит к своей исторической сущности как искусство основополагающее. Впервые на Западе это свершилось в Греции. Все, что с тех пор именуется бытием, было положено тогда вовнутрь творения - как задающее меру. Именно это сущее в целом, раскрывшееся таким образом, было затем преобразовано в сущее в смысле сотворенности его богом. Это свершилось в Средние века. И вновь такое сущее было преобразовано на рубеже и в продолжение нового времени. Теперь сущее стало исчислимым и через исчисление овладеваемым и насквозь прозрачным предметом. Каждый раз устраивалась разверстость сущего способом упрочения истины вовнутрь устойчивого облика, вовнутрь самого сущего. Каждый раз совершалась несокрытость сущего. Такая несокрытость сущего полагает себя вовнутрь творения, и искусство исполняет такое полагание" (Хайдеггер; Исток художественного творения; 1993; с. 106).