Президента бывшего СССР постоянно упрекали в двойственности, в том, что он, оказавшись на перепутье между "вашими" и "нашими", одинаково предавал как правых, так и левых. Это вечное лавирование неизменно воспринималось как проявление слабости, как компромисс ради компромисса, как, наконец, выражение элементарного безволия. В действительности на это лавирование мало повлиял "личный стиль", как вообще бывает в случае с любым опытным и обтесанным аппаратным политиком. "Личный стиль" для последнего не более чем способ соотнести себя с аппаратом, ставка в бюрократической игре. Горбачев здесь не исключение.
Невозможность занять центристскую позицию, уравновешивающую либеральные и консервативные политические силы, свидетельствовало только об одном: политическая поляризация была настолько сильна, что не допускала сколько-нибудь устойчивой центристской позиции. Нужно помнить при этом, что центризм - это не просто идеологическая платформа. Это условие политического главенства. Чтобы быть над всеми, нужно до какой-то степени быть вместе со всеми. Иными словами, центризм является идеологией того, кто оказывается во главе политической инстанции. Он ни при каких условиях не связан с позицией простого суммирования мнений. Напротив, центризм возникает из возможности различать и противопоставлять. Над схваткой оказывается только тот, кто выступает ее организатором и арбитром.
В силу самой практики политической топологии центризм, таким образом, не только необходим, но и неизбежен, когда ты находишься на вершине государственной власти (1). С одной стороны, он дает возможность не только производить, но и видеть различия, незаметные для всех остальных. С другой - центристская позиция открывает возможность делать мелкими и малосущественными имеющиеся противоречия. "Сглаживать их" там и тогда, где и когда это нужно. Однако делается это не во имя абстрактного "консенсуса", а ради того, чтобы избирательно гасить конфликты, которые мешают властвовать разделяя.
Сколько бы в свое время ни повторял Горбачев слово "консенсус", нужен он был ему исключительно для тех же самых целей: поддерживать в неприкосновенности собственную систему власти. Однако с выбором основания для этой системы первый и последний президент Советского Союза допустил фатальную ошибку. Он спроецировал расклад сил в политбюро на общество в целом. При этом то, что в политбюро носило характер противоборства политических группировок, в обществе приобрело характер столкновения ценностей. Советское общество оказалось в ситуации невиданного этического размежевания.
Это этическое размежевание облекалось в форму самых разнообразных конфликтов. На периферии доминировали национальные стычки, часто заканчивавшиеся локальными войнами. В центре фактически обострилось противостояние поколений. Перестройка бросала вызов главенству поколения победителей в войне, которое еще совсем недавно определяло политические предпочтения, моральные установки и эстетические предпочтения эпохи. Брежневский архаический культ старших-победителей сменился, как всегда и бывает в эпоху перемен, почитанием "молодых, ретивых да борзых". Этот шаг не остался без последствий: все, у кого и по сей день находится в руках политическая и экономическая власть, принадлежат к числу горбачевских "хунвейбинов".
Горби дважды невероятно переоценил свои силы. Первый раз, когда придумал съезды народных депутатов, второй - решившись стать президентом. Его желание стать генеральным секретарем "всея народа", элегантно избавившись от посредничества партии, обозначило недопустимую для аппаратного политика ставку на то, чтобы стать во главе стихии. Отделив в духе классического либерализма "государство" от "общества", он рассчитывал основать свою власть в точности на стыке между ними.
Однако, вопреки упованиям бывшего андроповского ставленника, никакой прочной платформы там не было и не могло быть. Партия играла в советском обществе роль политической нации. Вне партии и ее дочерних структур население было предельно атомизировано. Ослабление партийной власти привело лишь к политическому оформлению этой атомизации, которое совпало с появлением новых политических институтов на территории тогдашней РСФСР - от "Демократической партии России" до КПРФ. Персонифицированным воплощением этой воли к атомизации стал Ельцин.
При этом народ и партия не были настолько "едины", чтобы заменять друг друга в логике шахматной рокировки. Горбачев же, судя по всему, уповал на то, что, идя по шажочку на символическое урезание прерогатив партии, он сможет вновь и вновь увеличивать политическую поддержку со стороны народа. Все сложилось прямо противоположным образом: возможности партийной власти таяли, а население поддерживало инициатора перестройки все больше "чисто символически".
Уже очень скоро имя Горбачева стало идиомой, обозначившей сразу две формы гражданской войны: "холодную" войну - конфликт поколений и переходящий в "горячую" войну этнический конфликт. Общий фон обоих противоборств определялся волей к политическому самоопределению коренного населения тогдашней РСФСР, вступившей в резонанс с деятельностью западнических либеральных организаций (вроде "Межрегиональной депутатской группы"), призывавших к избавлению от наследства "проклятой советской империи".
Граница между "государством" и "обществом" являлась в действительности границей между определенностью и неопределенностью, равновесием и неустойчивостью, порядком и хаосом. Разумеется, никакая "центристская" позиция в данном случае совершенно невозможна. В этой области нет и не может быть "центра". Она заведомо "маргинальна". Эта позиция напоминает о трещине, расщелине, складке. Месте, в котором можно застрять или, хуже того, увязнуть. Воплощением разверзнувшейся пропасти, антропологической дистрибуцией разлома, зияния, разрыва или раны стал сам Горбачев.
Вместе с тем именно эта дистрибутивная роль была исполнена с подлинным блеском. Напомню, что для того, чтобы избавиться от подобного представительства, "правые" и "левые" депутаты в едином прорыве пошли на ратификацию Беловежских соглашений. Даже факт существования Советского Союза стал казаться в какой-то момент залогом горбачевской власти, выражающей собой ужасный лик раздора, попирающего любые границы.
Само советское пространство представало теперь огромным плавуном. Его очертания совпадали с системой эксцентричной власти, лишенной последней возможности координации и управления. Точнее, сохранившей эти функции только по отношению к порождаемой системой дезорганизации, машинам восстаний. Эта власть представала учреждением хаоса: маховиком, обеспечивающим целенаправленное рассеяние беспорядочных сил, конвейером, поставившим на поток ломку и утилизацию.
Собственно, все это вместе и может быть названо "перестройкой".
В самой своей сути перестроечный процесс представлял собой процесс истребления всех и всяческих центров: политических, культурных, экономических, национальных, гражданских и государственных. Она могла закончиться тем, чем заканчивается обычная смута. Последняя всего лишь проявление неуправляемого беспорядка, который возникает "сам по себе", как бы по воле "природной стихии". Перестройка, на чем стоит сделать особый акцент, была беспорядком "прирученным", более того - совершенно рукотворным.
Покончить с ним невозможно было методом банального формирования "новых центров силы". Для того чтобы перестройка достигла финала и цели, необходимо было маргинализовать до предела само понятие центра. Именно поэтому нет никакого парадокса в том, что настоящей кульминацией перестроечного процесса стал не путч, а отставка Горбачева. Подобное предпочли излечить подобным. Олицетворявшаяся Горбачевым эксцентричная власть стала восприниматься как банальное безвластие. Этой эксцентричной власти предпочли власть, делающую ставку на разрыв с главенствующими формами централизации.
Вместе с тем сепаратистская власть оказалась единственной инстанцией суверенности. Поставив на сепаратизм, власть - и бюрократическая власть в первую очередь - сохранила для себя возможность оставаться властью. Благодаря этой ставке на сепаратизм она вернула монопольное право на то, чтобы разделять и различать. Как ни парадоксально, но возвращение этих, казалось бы, традиционных прерогатив властного действия стало возможным только в ситуации, когда государственно-политическая бюрократия поставила на Ельцина. Ельцин же и стал той фигурой, которая взяла на себя миссию осуществления этой ставки.
А что же Горбачев?
Может ли что-либо объяснить его бесславный уход - в форме предновогоднего обращения? Было ли он "закономерным"? Или, напротив, "непоправимо случайным"? Или "ни то ни другое"?
Тогда, может быть, что-то прояснит анализ того, как Горби оказался призван во власть? Был ли он "случайной фигурой"? Лазутчиком, затесавшимся в сплоченные ряды кремлевских старцев? Предателем, камня на камне не оставившим от морально устаревшей, но еще устойчивой конструкции под названием "Советский Союз"?
Или же его появление "закономерно", а значит, отражает кризис, постигший советское общество, - кризис настолько же подспудный, насколько и неотвратимый?
И в этом случае вопросы заставляют производить выбор между "случайным" и "необходимым". Однако, как и в ситуации с установлением советской власти, крах Горбачева - а вместе с ним и всего СССР! - нельзя объяснить суммой самых весомых причин. Его уход стал необходим именно потому, что был до поры невероятным. Приход - тем более.
Впрочем, "случайность" его фигуры - вещь совершенно закономерная, если принимать во внимание простое обстоятельство. Аппарат не мог поставить на Горбачева, как ставят на "темную лошадку", когда не остается никаких других шансов. Стоит ли думать, что он при этом проиграл? Правление Горби завершилось не столько самороспуском Советского Союза, сколько "самороспуском" самого "Михаила Меченого". Однако аппарат при этом никто не распускал.
Напротив, ставка на "темную лошадку" обернулась легализацией некогда "теневой" стороны советской бюрократической власти. Теперь "по случаю" в руках аппарата оказалось основное средство утверждения собственных суверенных прав: контроль над сферой экономических детерминаций.
Примечания:
1. См. об этом: Бурдье. Политическое представление. Элементы теории политического поля. - М., 1994.