Видали вы когда-нибудь ходящую яблоню? В пору цветения они дожидаются, пока с московских окраин утекут последние зеваки, и начинают девическую беготню по странной своей, изрытой странническими посохами и зодческими скобами земле.
Юлия Качалкина вторгается в читателя подобно каучуковому мячику детства, были такие, вместо наших теннисных, прыгающих солидно и лениво, с легким акцентом братской соцстраны изготовления (польские? югославские?): кинешь - остановится, и вдруг - пошел, пошел, с нарастающей амплитудой, все выше, живой, живой, живая!
Бросайтесь в стихи зажмурившись и ожидая ледяного фонтана в лицо. Освежиться - пара пустяков, омоет и окатит, брызнет, высмеет, завертит и унесется как НЛО, за горизонт и мигом.
Разговорная речь в стихах поэта так быстра, что догадки, идущие по натянутым нитям интонации, путаются через слог. О чем она? Что это было? Поворачиваться надо быстрей! Прроехали, каркает пирратский попугай, и вы снова беретесь с первой строки. Ну такая, да, непоседа, бегунья. Яблоня.
Отчего именно это фруктовое дерево? От многоплодья. Усыпана ритмами, среди которых звенят на ветру страшных времен полуфразы, четвертьнамеки из давнего, чего и не читывали, и догадаться - нельзя.
Чем, вы думаете, вообще высокая литература отличается от массовой? Тем, что задает непомерно высокие загадки, популярная - чувствует планку, и бросается в свои балаганные авантюры ниже пояса, чтобы хоть чем-то привлечь. Но там, где ей требуется для догнания-перегнания целые миры, высокое искусство говорит слово-два. И на конце наклоненной ветки спряжения воцаряется золотистое чудо. Как смогла, как получилось?
Чувство, сердце - сколько раз вы их ни напрягали, так не получится. Ускользает от пародий, потому что не дотянуться. И вам, и (да...) мне, которые, может, и думают, и стремятся, но куда-то сюда, где
Станешь проще, толще. Потянутся люди.
Притащат вещи. Научат жить.
Сквозь прутья дивной клетки мы видим пернатое, оно заперто в зоопарке наших бедных представлений о том, как ему там одиноко, плохо, неуютно, почти как нам, и все же не так, потому что мы - проходим мимо без перьев и имея душу, а оно - передразнивает нас в перьях и... не имея души. Ему и так... Вольтер отказал.
Поэт не должен вконкречиваться в обстоятельства, он входит в воду рутины под другим углом. Я, пишущий стихи не первый, а десятый год, смеющий до недавнего надеяться, что понимаю хотя бы двести миллиграмм из комковатого пуда мирового наследия, останавливаюсь, и снова, как обалдевший дошколятник, втягиваю ароматную гарь совмещенных строк:
Я споткнусь о песок. Я собрать себя в горсть не сумею.
И святой простоты ахиллесову пятку скорей разотру
(не хочу синяков!). Здесь в Чертаново эту - комету Галлея -
очень видно, наверно, бывало два века назад поутру.
Я не выдержу ловких сугубых издёв постоянства:
имя, возраст, и лёгкого слизистый душный объём.
Речь, идентифицировать которую можно, но ни имплантируешь никому, не припишешь и не пропишешь, инкриминируя. Только ее, без подмеса. Сочинялось почти при мне. Горжусь.
Тяга к провиденциальности - русская, властная, пророческая. Тон устраивает, в нем немного от учителей, вольно избранных собеседниками и друзьями. И экспрессия нарастает: нет вериг.
Поэзия сполна исключает остальную литературу, та становится ненужной, натянутой, глупой в рассусоливаниях, почему да как. Никак! - довольно, из кухни меся тесто, кричит Ю.К., - никак, и дзен ваш оставьте себе, он мой младший племянник! Зайдет на следующей неделе - познакомлю.
Вид ее, чуть наклоненный вперед, вопросительный, вслушивающийся, есть трубочка, через которую коктейль запахов, видов и музык втягивается в глаза и более всего - в язык с интенсивностью прежде невозможной. Сколько требовалось Ахматовой, старой школе, чтобы "оформить впечатления" от увиденного? Полчаса. "Экспромтная" лирика Качалкиной не нуждается более чем в сорока секундах, и то - из вежливости к уважаемой рифме. Если еще убыстрить, то без нее, стиховая материя нисколько не проигрывает, но ощутимо набирает мотивированности. Разнонаправленная призма излучает примерно одинаково во все стороны. "Я же говорил вам, он одинаково владеет и левой, и правой, раздался в притихшей зале удовлетворенный голос Спайдера Хэгерти." (с) Д.Лондон. Мексиканец.
Итак, слои: обычно, как бывает у всех гуманусов родом их МГУ, Лита, РГГУ. Учеба ставит на столе антику, средневековье, крышевыми обложками кверху. Дальше - Москва как задача, приметы которой не угадываются через саму Москву из-за смещенности натуральных координат в романтическое самовидение. Взгляд Качалкиной бежит не от ужаса лет, но к вочеловечиванию привкусов. Ни для кого не тайна, что город потерял душу. В пестроте переделанных по-турецкодатски фасадов, за которыми черными выгребными ямами торчат сломанные, исковерканные сносом девятнадцатый и двадцатый, зияет. Содранные цветочковые обои разрушек, пластиково-бетонное ничто за ними и есть город 90-х тире двухтысячных. Наш несчастный город, из которого, как из лабиринта, ни выхода, ни исхода. Выход, собственно, задан: душу - вернуть. И Качалкина возвращает сторицей, вымаливая у книг и друзей все возможное, по крохе, по детальке, и вплетает петлю в петлю столь искуссно, что хочешь за этими стежками простоты, которая впечатывается намертво без наслоений - "Мы жили просто..." Так могла бы начать... опять Ахматова, что ж ты будешь делать. Цветаева начала бы не так. Но она тоже здесь, в чистопородной рванине подреберных вопросов, на которые не успеваешь ответить.
О добре и зле: потрясение, основывающее поэзию, разноманерно. Знайте, что следуя в художничестве Злу, вы едете на бензине А-96, жгущем немилосердно, и раньше запорете цилиндры и поршни вашего "харлампия давыдова", но стоит вам приступить к Добру, то словно после бензина А-76, перестук становится несравнимо более успокоенным, стартер удовлетворенно урчит, и дорога выстилается сплошным асфальтовым озером, не подбрасывая вдоль длинных загородок беззвестных ранчо.
Качалкина - бард Москвы, странствующий по закоулкам во имя авантюр духа.
Страшно что? Не поймут, не заметят, пережуют, сделают элементом студийно-клубного декора, по крайней мере, не вникнут вполне дружески.
Годы наши интеллигентные, круг общения не совсем дик и отнюдь не отпет, но разве не так еще распинали? Вы забыли... Считанные могут оседлать синонимические ряды и въехать в эти облачные грады с триумфом причастившихся. Что же молчат они?
От меня зависит, сколько прочитанности суждено поэту, ставшему другом в несколько весенних недель.
Мы встретились зимой, в никольском подвале, я уклонялся от очередной внутренней неправды, читали Кузнецова и Иванова, были Ваня, Даня, кто-то еще, привет, да, привет.
Юля подошла высоченной, настороженной от неотложной никуда зимы, было темно и сумрачно, мы писали записки и сели рядом.
Поверх расстояний путем потаенным,
не зная по чести, в какой стороне, -
я вижу тебя. И закатной короны
зубцы золотые мерещатся мне.
Что - память? Далекие прииски риска,
где каждый живет по своим временам.
...храмовники снова, до хруста в мениске,
ногой приросли к боевым стременам.
И в том вертограде, где я - соглядатай,
а ты - ружьеносец святых королев, -
ночами по крышам гуляют пираты
и пишет свои логарифмы Сен-Бев.
Что - память? Зонтом, коли сломан, не брезгуй.
Обманчивы наши портреты, старик.
За спицами скрыты резные эфесы.
Костры Монтсегюра. И истины миг.
Точный слепок, в котором понимаешь все, но объяснить посторонним не в силах. Может, не нужно? Пасую и перчитываю. Важно только мне? Быть не может.
Что еще? Концовки. Без нажима, но окончательным почерком. Непонятно? Фиксированные.
Тела стихов - засасывающие и при длинной строке. Восклицания, длинные прыжки с метафорой в зубах - ! Черты графического портрета. Свободный стих - лучшее определение, но как непохож он на тот самый "свободный стих", от которого (по учебникам) хочется выть, если не ругаться, так криво, грязно ложаться строки маститых... мимо души, мимо того органа, который отращивает душа, специального, для стихов! Коса словесных плетений - лучший образ. Ручей, перемешавший струи лексик: здесь поэзия меняет курс, становится сверхтекучей, и только ас сможет распознать в ней ту, прежнюю женщину, внезапно превратившуюся в коротко стриженую девчонку, которой попытались выпрямить кудри, да так и не получилось.
И пока все это уже написано, я всегда буду чувствовать над собой благодатную тень ветвей. Только слева или только справа. Плечи широки.
Но вот что еще... Блаженство поэзии - в обкатывании звуков на кончике языка. Шевелении и непроглатывании.