Бывая днями на экономических сборищах, а вечерами на поэтических, я довольно долго пытался осознать странную взаимосвязь этих двух не пересекающихся нигде, исключая, пожалуй, лишь коммерческое книгоиздательство, сфер человеческой деятельности. И лишь недавно понял, что русская поэзия сегодня образована по тому же самому принципу, что и наша недоразвитая экономика, разделённая недавно одним из консервативно мыслящих экспертных сообществ на три отдельных сектора - дореформенный, сырьевой и инновационный.
...Они до сих пор кое-как живы, наши старые советские, а порой даже дореволюционные предприятия, огромные, неповоротливые, от роду не умеющие поспевать за гибкой рыночной конъюнктурой, мастодонты планового хозяйства, рассчитанные на долголетний выпуск монументальных промышленных полотен, а не обиходных вещей.
Они глохнут и гибнут именно потому, что разорванная в одночасье структура хозяйственных связей сказала им окончательное "нет" ещё двадцать лет назад. Они живы, хотя уже тридцать лет назад сидели на дотациях, а сорок лет назад их пытался превратить в кластерные модули Косыгин. Пятьдесят лет назад, соответственно, о них с неудовольствием отзывался Хрущёв, посетивший Штаты и поразившийся компактности и функциональности тамошних совнархозов, а шестьдесят лет назад... они примерно и родились.
Приблизительно в то же время народ и партия родили удивительное дитя нашего тогдашнего строя и бытия - поэзию, безопасную для обоих, жанр безошибочный и светлый, - поэзию социалистического реализма. В её терзаемой ветрами беспокойной юности и дальних странствий безбрежности невозбранно тонули тысячи авторов, воспевавших наши моря, поля, горы и реки. Странноприимная сущность этой прикладной, по сути, поэзии сохранила эти самые тысячи народных жизней на своей груди с подлинно материнской любовью и нежностью, уберегая от опасных кренов в формализм и бестолковщину.
"Смысловикам" позволялся вольный выгул, когда ими овладевала тяга если не к сюрреализму, то хотя бы к импрессии. Стилистически социалистический реализм был абсолютной фантастикой, - хрустальными бликами на утреннем стекле, исключающими любую привязку к безотрадной рутине. Однако пригретые им считали себя реалистами в высшем, то есть не существующем, смысле, и ни на какие соблазны запечатлеть проживаемое не поддавались.
Военный быт и мирное строительство равно плакатизировались и сходили с конвейера умытыми, расчёсанными на косые и прямые проборы, словно картинки из учебника по строевой подготовке. В мире не было таких бесполых солдат, как те, что маршировали по бесконечному плацу, не отбрасывая ни малейшей тени...
От бессмертия социалистических реалистов избранная ими стилистика уберегла весьма тщательно. Они остались словно бы анонимными авторами безымянных рукописей, в которых "дышу" рифмовалось с "трепещу", а слово "люблю" могло вообще ни с чем не рифмоваться, потому что слишком часто встречалось.
Неистовые исповеди любви к бытию - Родине, партии, комсомолу - ценились и журналами, и газетами, и издательствами местных союзов писателей. Голубоглазых, с непокорными ржаными прядками авторов привечали столицы. Советская индустрия словно заранее, при жизни резервировала для них место в пантеоне, да обманула: не имела права, потому что сама не была вечной, не имела лицензии.
Дай мне любое дело,
Чтобы сердце пело!
Верь мне, как тебе верю я!
- раскатисто завывало по радио в "Рабочий полдень".
"Хлебá налево, хлебá направо, хлебá на счастье, хлебá на славу".
"Я сегодня до зари встану, по широкому пройдусь полю..." - не содержало в себе личностного позора, но как же быстро сделали из песни лозунг, зазвонили в трезвоны и... сбили молодёжь в движение "За себя и за того парня", то есть, опять давай-давай, двойную, тройную норму ради родимого колхоза.
Всё поначалу искреннее замораживалось в закромах до состояния канцелярщины, превращалось в идеологическую работу с населением, регулярно обманываемом любыми реформами начиная аж с времён очаковских.
И не помнить об этом нельзя,
И не думать об этом не вправе я,
Это наша с тобою земля,
Это наша с тобой биография.
Или география? В том-то и беда, что неважно.
Нам счастье досталось не с миру по нитке,
Оно - из Кузбасса, оно - из Магнитки.
Целинные земли и космос далёкий -
Всё это ведь нашей истории строки.
- заявлялось с присущей советскому человеку гордостью. И было совершенно неважно, что у пивных бочек бился с похмельем заросший по-деревенски кустистыми бáками несчастный сирота в расклешённых штанах и зауженной и расстёгнутой до пупа рубашке с цыганским узором "китайский огурец". Было абсолютно нормально, что мимо него проносились обкомовские чёрные "волги" с аккуратно вылезающими из салона на крышу антеннами правительственной связи. Не было в этом законченном и закруглённом бытии и намёка на возможность иного будущего, чем квартира от завода, пять загородных соток под картошку и урна с прахом, выдаваемая родственникам покойного по понедельникам, средам и пятницам с двух до шести.
Этот мир был обречён потому, что не знал и не хотел себя знать.
Помню, какой гомерический хохот вызвала в 1987-ом году документальная короткометражка про безобидного сочинителя специализированных песен о рабочих профессиях.
Он говорил примерно так: у меня сейчас около тысячи двухсот песен об узкопрофильных производствах, но мне всё время пишут письма, в которых постоянно просят новых песен. А как откажешь? Да и разве рабочий человек не достоин внимания со стороны авторов-песенников? Я замещаю ту недостачу, которую допустили наши, между прочим, столичные авторы-песенники, закрываю собой, так сказать, амбразуру.
Звучало это примерно так: "И встают к станку, и работают допоздна, не считаясь со временем скрутчики, фрезеровщики - они все своих дел мастера" (припев).
Это был обычный старый графоман, совершенно законно считавший свою работу важной и нужной людям, ничем не оскорбивший сегодняшнее "корпоративное стиховое творчество", в котором изощряются воспеватели волшебных свойств ГАЗПРОМа и Роснано.
Это был человек, которого так научили- под копирку. В шаблон, по лекалу. И он был честен и с шаблоном, и со своей невзыскательной публикой. Сначала он и сам не считал свои вирши поэзией, но постепенно увлёкся, прислушался к косноязычным похвалам и осознал себя творцом.
Он не знал, что на неделю, может быть, стал комическим пугалом разваливающейся страны, символом её исторического погребения - вроде той женщины, которую на познеровско-филдонахьюевском советско-американском телемосту не стали дослушивать. В СССР секса нет, а есть - любовь, сказала она, но шакалий, всепожирающий гогот заглушил конец фразы.
Бедный песенник умер бы от разрыва сердца, если бы увидел, как мы ржали над ним и его безыскусными творениями.
В дремучих СП с членским возрастом около шестидесяти уровень дискурса и сегодня таков: Лёша-то наш, Паша-то, в последней подборке - как это он с болью с такой, да о лесе, о пашне... с ума сойти.
То есть, делятся не языки, не страны и миры, а жалкие эпитеты. Так и торчат вселенские, любвеобильно патриотические авторы сусликами около своих нор - и хотелось бы ляпнуть чего-нибудь от сердца, да как бы в худшем - в русофобии - не обвинили. За русофобию можно схлопотать в морду на своей же совписовской лесенке от завидущего коллеги, с которым ещё пить и пить.
Таково наследство литературы "подцензурной", хотевшей печататься и печатающейся где ни попадя - в основном там, где о литературе никогда не было и речи. Формульное стихосложение.
Ему и было, и есть невдомёк, что поэзия может куда-то двигаться, что пережит ею и футуризм, и акмеизм, и модернизм в его бесчисленных проявлениях, что время движется.
У неё "душа поёт".
Не побрезгуйте. "Московский литератор".
С этим диким ордынским княжеством, конечно, ни единым волосом не связан экспортно ориентированный сырьевой сектор.
О нём мы знаем только то, что живёт он дай Боже. У него начиная с 90-х гг. какие-то свои, отдельные от страны дела. Чтобы попасть туда, нужно не просто закончить "керосинку" (РГГУ), но по окончании проявить особое тщание, чутьё, взгляд, поступь, суть. Далёкие наши нефтегазовые братья живут в завтрашнем дне уже сегодня, и не первый год.
У них корпоративы, кредитки и айфоны.
Они эффективные менеджеры, потому что "имеют дело с валютой", зарабатывают России авторитет сырьевого придатка. Даже не их квартальные бонусы - одни бриллиантовые запонки от их сорочек превышают стоимость наших жизней примерно в полтора миллиона раз.
По стальным трубам большого диаметра их продукция направляется прямиком за рубеж, на биеналле современных синтетических искусств.
Не узнаёте? Это же "прирастители смыслов", исправно изобретающие себе по самоопределению в полугодие. Год назад они были "новыми эпиками", два года назад - "актуальной поэзией", три года назад - уже запамятовал, кем. Лихорадочная самоидентификация - такой же рыночный элемент их бытия, как ребрендинг нефтегазовых магнатов, поделивших страну на секторы монопольного влияния. Сейчас, кстати, дело дошло до Перми.
Самое смешное, что и продукция их представляет собой точный аналог сырьевого потока, гонимого за бугор. Достаточно просмотреть "стихи" номинантов на премию им. Андрея Белого, чтобы в который раз не обнаружить в безразмерных верлибрах ни складу, ни ладу.
Типичное начало:
"мы ничего не знаем об этом":
повторяется постоянно
- не маяки, нет, и не люди
но какие-то тонкие поверхности точно (призраки места, духи?)
подобие стекла, отражающего землю
в анабиоз трансляций
(в неизбежно скорбящую зиму)
так всё ведут к окончанию
(не к завершению - дождь, расстояние, разлука)
медленно и вкруговую, боясь наступить
мимо тропы, проложенной ещё до нас (говорят)
как будто бы на границах её зелёный -
чёрный
тянущий пасть, судорожный цвет
светящийся внутрь себя, освежённый грунтом
(журнал "НЛО", Љ 99)
Кто-нибудь что-нибудь понял? Кто даст определение этому? Кто промолчит? Пожмёт плечами?
Тогда я скажу: своеобычный бред, скатывающийся то в нудную тягомотину, то в пионерский задор сельского философа-первопроходца, - и есть та самая сырая нефть, в которой, за неумением переработать её в высокооктановый бензин, содержится, наверно, нечто отличающее подобные штудии от бодрого и насквозь идеологического примитива, но отличить в этом "жанре" претенциозную графоманию от языковых новаций способен лишь подлинный любитель.
Любитель нефти и газа, но не профессионал.
"Прираститель смысла", убеждённый в том, что он и есть завтрашний день русской поэзии, ведёт себя агрессивно и надменно именно потому, что за ним незримо стоит международное лобби. Порой и зримо, конечно: нефґтегаз поэзии свободно переводим на любые языки вплоть до дикарских наречий без малейшего ущерба смыслу. Если смысл при переводе не теряется, он, видимо, приращивается. Собственно, перевод современным русскоязычным верлибрам и не требуется - они и так словно заранее написаны не по-русски, а на каком-нибудь эсперанто.
Но уж если "прирастителя" перевели, а он, в соответствии с контрактными обязательствами и "зовом страждущего сердца", перевёл какого-нибудь заграничного "прирастителя", ощущение избранности от этого прирастает и прирастает.
Типичная концовка (о, как долго искался именно этот идеальный образчик):
странно: где живёт ещё этот текст, кроме проёма
между не услышанной передачей волн света
рождаясь из света, а не на свет
может быть тёмным рождаясь, или сгущением краски
разбрызганной по мостовой
пока течёт некоторая река
(или не то чтобы прямо река)
Вот именно.
И ещё: это действительно конец стихотворения. Не середина, а именно конец.
...Основной упрёк реальным "сырьевикам" - отсутствие "модернизационных желаний": за двадцать пореформенных лет в стране не построено ни одного (!) нового нфтеперерабатывающего завода, ни одного научно-исследовательского центра. Зачахла и геологоразведка.
Ответ, почему они таковы, не в недрах, а на поверхности: им и так хорошо.
Лепя в божий свет как в копейку одну несуразность за другой, "прирастители" не нуждаются ни в каких формальных усовершенствованиях. Напротив, всё их существо направлено на сокрушение внешней формы русского стиха, что, в свою очередь, крушит всё остальное. Почвенник сказал бы: дух.
Никто в здравом уме не станет отрицать, что русская поэтическая речь практически не переводима на мировые языки вне значимых интонационных потерь. Нельзя утратить её корневые свойства безнаказанно, научившись говорить "как все". Литература, лишённая национальных черт, аксиоматически превращается в "кофейную", международную - не имеющая, где приклонить голову. Речь в международной литературе идёт о некоем внесоциальном герое, голом не только на голой земле, но голом сверхэкзистенциально - вплоть до утраты личностных черт, формирующих правдивый характер, образ. Герой хаоса говорит не на русском языке - его наречие есть воляпюк, полученный в результате поистине адского скрещения официозной канцелярщины и маркетинговых слоганов. Он, как и положено "человеку толпы", изъясняется так, чтобы его правильно поняли менялы, - помесью листовочных деклараций, социально-технократической шелухи и эротико-медицинского бреда, замешанного на бульварщине.
В результате бегство к человеку оказывается бегством от него: торжествует хаос, а не упорядоченность переживаний. Хаос не может выступать свидетелем в суде по делу о человеке - доказано отечественным постмодерном, бессмысленным и беспощадным.
Потребитель, приученный к хаотическому письму, потребляет его тем ненасытнее, чем больше видит соответствий его своему внутреннему неустройству.
Там порождается взаимная индукция - за разгадыванием зачастую бессмысленных, "автоматических" ребусов инерционного стихосложения из русской традиции уходит представительная группа маргиналов, предкам которых в какой-то момент смертельно надоело вышивать по советской канве. Сегодня их потомки объявляют себя правонаследниками литературы "неподцензурной", воздевают на щит обериутов и Всеволода, например, Некрасова или Геннадия, опять же, Айги, наследие которых кажется, мягко говоря, не поддерживающим русскую кодировку. То есть, пишут (писали) они на русском языке, но не по-русски. Доказательства?
А вы попробуйте показать этих возвышенных авторов неэксперту. Народу попробуйте их показать и спросите у него, у народа, чтó он видит. Стихи или, скажем так, слова в столбик с неясным смыслом и значением.
На фоне оголтелого, озверелого отрывания литературы от народа, её и его насильственной маргинализации можно выкрикнуть, что "народ" является фикцией и никак не может быть критерием оценки литературного таланта или его отдельных выделений.
Что ж, пока эта бредовая мысль будет исправно циркулировать по извилинам филфачных юношей, мы будем иметь в качестве литературы их заборное творчество, которому приличнее не покидать стен филфачного сортира, нежели красоваться в толстых журналах.
Маргиналам нельзя адресовать сырьевые упрёки: за двадцать лет они основательно отучили своего читателя от русской классической традиции, посеяв в нём стойкую, онтологическую неприязнь к любому порядку. Поклонник актуальной зауми начинает трястись мелкой дрожью сразу же, как только видит нормальную строфику. Она словно бы выступает отрицательным фетишем в его индивидуальном языковом восприятии.
Трагедия "прирастителей" в том, что радикальный отказ от официоза заставил их быть на письме не более ясными, чем язык мечтателей о коммунистическом ничто, а более мутными, и с течением лет выработанная муть обернулась стилем изложения.
Обэриуты стали оборотнями.
Не было бы ничего дурного в зауми, если бы вся эта отрасль махом не была коммерциализирована и поставлена на поток разворотистыми знатоками причин и следствий. Они быстро почуяли, чтó может принести доход: там, где о качестве текста не может судить ни один вменяемый критик, нужно зазывно покрикивать о блистающих горизонтах.
Если бы косноязычная заумь не провозглашалась единственным магистральным путём русского стихосложения при тотальном постулировании отказа от рифмики и ритмики, можно было бы поверить во что угодно, но стóит поставить "прирастителя" с его вяловатой матерщиной рядом с Тютчевым и Блоком, становится не по себе.
Разумеется, вся эта се(ы)рятина выдаётся за сугубое инноваторство, чтобы "минимизировать издержки", но на деле представляет собой не менее туполобое следование выработанным "неподцензурной" литературой калькам, образовавшимся в результате выворачивания советского канона наизнанку.
Наконец, третий и, не скрою, искомый сектор. Он так же не связан с предыдущими двумя, потому что занят собой не меньше их, но обходится без выкачивания языкового сырья и без выработанных шаблонов.
В экономике его называют сектором малых и средних инновационных компаний. Это, если угодно, вполне себе законнорожденные дети "экономической свободы", поверившие в то, что развитие возможно, что модернизация - не очередной бред реформаторов, а безусловная реальность, толкающая в спину тех, кто не хочет быть затопленным переводным импортом.
Инноваторы вынуждены мириться со всеми присущими им родимыми пятнами предыдущего рабства. Спрашивается, кто же тогда их подлинный родитель?
Я в который раз не смогу перечислить имена тех, кто составляет тончайший слой русских поэтических инноваций.
Их слишком мало, чтобы слой этот образовался как нечто отдельное, целостное и отличимое от других. Там строка, там стихотворение, а там и автор, ни в коем случае не весь. Частями.
Тонкость причисления к стиховым инноваторам заключается в том, что популярные веяния склоняют даже самые внятные и вменяемые голоса то в сторону шаблонизации, то в сторону бездумного раскурочивания как общедоступных, так и зашифрованных смыслов.
Чрезвычайно редки сегодня те, что остаются самими собой на любом фоне, находят свой неповторимый тон и следуют ему, оставляя по себе такую и только такую стихотворную реальность, в которой с определённой долей вероятности опознаётся проходящее время и продолжающийся в нём человек.
Чтобы быть инноватором, не нужно думать о том, как бы повыгоднее продать свои вечные двигатели, стоящие в сарае, - нужно просто делать эти вечные двигатели, чтобы кто-то, навестив сарай ПОСЛЕ тебя, рассеянно крутанул ручку уродливого агрегата и с изумлением обнаружил спустя пару часов, что колёса останавливаться не собираются, что ЭТО, непонятно как, но РАБОТАЕТ.
Хорошо бы наложить на время такие путы, из которых бы оно не вырвалось. Хорошо бы встать над секторами, взяв из них лучшее - у одного традицию, а у другого страсть к не виданным прежде формам письма.
Но это участь поэта общенационального, а такого поэта до сих пор не возникло.
Ни один голос не становится объединительным, заключающим в себе свойства всей нашей взбаламученной переменами речи.
Никто сегодня не реалист настолько, чтобы реальность склонилась перед ним.
На сегодняшний день диалог отраслей невозможен - они разорваны во времени и в пространстве, в понимании целей и задач поэзии настолько, что впору вспомнить уэллсово пророчество об элоях и морлоках.
Для Запада днём живут, передвигаются с бокалами по цветущему лугу изящные "прирастители", а для Востока по ночам воют из бездонных шахт на Луну корявые сурдинщики.
Нужен всего один стремительно проносящийся сквозь них путешественник в грядущее, чтобы его ужаснувшийся взгляд показал всё убожество и губительность настоящего положения дел.