Мнение о необходимости скорейшей журнальной реформы
Повод
К написанию этой статьи меня подталкивает довольно кошмарное журнальное местничество, сложившееся так давно, что искать его исторические корни представляется занятием изначально бессмысленным.
Можно допустить, что оно "было всегда" (такая отговорка весьма популярна у тех, кто хочет "оставить всё на своих местах, чтобы не было хуже"), но разве такое толкование является оправданием тех тотальных процессов деградации отечественной словесности, которые видит и незаинтересованный, не причастный "литературному сообществу" наблюдатель?
Вдали от совершенства
Картина современной поэзии в журналах печальна: поэтические подборки попадают в печать по любым иным критериям, кроме совершенства представленного текста, а должны бы попадать туда согласно лишь вышеупомянутому критерию, и никакому больше.
Этой максиме я вынужден посвятить тонну текста, защищая, по сути, один из самых внятных тезисов: литература представляет собой самосовершенствующийся процесс, в котором предпочтение (журнальное, книжное, читательское) отдаётся наиболее высоким образцам, отбираемым в результате тщательного, многоступенчатого разбора.
Игнорирование данного свойства литературы совершенствоваться от десятилетия к десятилетию на практике приводит к процессам, упомянутым также выше: и приток молодых авторов, и демонстрация достижений авторов заслуженных превращается в чистую формальность там, где речи не идёт о чаемом совершенстве текста.
Наши дни
Говоря о совершенстве, я имею в виду довольно длинный список формальных требований, соблюдение которых если не понудит читать поэзию так называемого "массового читателя", которого, вероятно, у нее никогда и не было, то хотя бы даст литературоведам более ясное понятие о возможностях современного силлабо-тоническом стихосложения.
Они, смею отметить, расширены сегодня необычайно: самый приблизительный список приёмов может занять и страницу, и две, и лишь потому, что ассоциативные ряды постоянно удлиняются, прирастает и лексическая база как заимствований, так и самих интонаций, становится всё более утончённой, недосягаемой даже для достижений прошлого, XX века, рифма.
Поэзией в 1990-е пройден длительный искус центоном, и теперь высказывание обязано дистанцироваться от традиции куда более изящным, чем было принято, способом.
В третьей тысячелетии динамизм поэзии вынужден конкурировать с динамизмом средств массовой информации, не скатываясь в их стилистику, но выступая третейским судьей над первичной грубостью и газетного заголовка, и более тонко организованной рефлексии над ним - частной речью. Поэзия формируется на стыке между бытовой и классической интонацией, постоянно черпая из разных источников, неустанно молясь различным стилистикам, как домашним богам, образуя стилистику, совершенно отличную от всех иных.
Поэзия - завет личности всем остальным. Для того, чтобы он звучал достаточно весомо, автор личной судьбой добивается интонации, слыша которую, любой его адресат понимает, какие необычайные права стоят за каждым произнесённым словом. Обоснованность каждой фразы, метафоры, начал и концов является той первичностью, за которой стоит не шкодливое желание ляпнуть абы что, но тяжкое проворачивание внутри личности неких сопрягающих валов и шестерней, делающих речь "такой и только такой", какой она является миру.
Назначение поэзии остается прежним: побуждать мыслить и чувствовать так, как мыслило и чувствовало бы высшее, чем сам человек, существо, и задача эта в эпоху всеобщего образования делается почти невыполнимой, но тем самым более ценной для всего общества.
Читатель регулярный чувствует благо поэзии, ощущая живительные токи отзвуков звучащей речи, паря в восходящих потоках смыслов, перебирая вслед за поэтом тончайшие оттенки отношения к реальности. Читатель квалифицированный жаждет соприкосновения с Абсолютом, оттенки которого поистине бесчисленны.
Именно русская регулярная поэзия с ее напевом, приливом к читателю и наплывом на него, экспансионистскими и в то же время уступительными наклонностями в отношении его самости, до последних лет прекрасно справлялась с воспитательной задачей всего общества, заданной русской литературе при её основании.
Стихи, что называется, "были в ходу" ровно до того момента, пока интеллигенция, внезапно "раскрепостившись", не придумала оправдания своей немочи говорить с людьми на языке, к которому они привыкли. Более того, ренегатство дошло до пренебрежения задачей современной первостепенной важности - объяснить, чем сегодняшний язык превзошёл самое себя, приучить к нему, как к новому "стандарту высказывания", образцу рефлексии о себе и мире.
Это пренебрежение можно и должно рассматривать в качестве тяжкого филологического преступления.
Если в список современных социальных задач входит воспитание не подлого в натуре своей потребителя "товаров и услуг", но натуры глубокой и рефлектирующей, цветуще сложной, государству, на иждивении которого находится подавляющее большинство "толстых" литературных журналов, следует обратить особое внимание на эту сферу.
Речь не идет о вмешательстве бесцеремонном, о некоей "медвежьей услуге", которую вороватые чиновники оказывают любым отраслям, в которые вмешиваются со своей системой целевых показателей, абсурдной отчетностью, затрудняющей жизнь всем участникам, но об особом такте и понимании такого избранного гуманитарного направление, как поэзия.
Сюда нужно входить, как в храм, и долго разбираться если не в расстановках сил, то хотя бы в текстологии.
О верлибре как недостойном образце
Я специально не фиксирую внимание на маргинальном до сих пор верлибре: допуск его к печати сегодня уже не знаменует собой ничего вызывающего, однако возвеличивание верлибра как ЕДИНСТВЕННОГО образца и даже (!) идеала стихосложения (мол, рифмованная и ритмическая поэзия является вчерашним днем) может быть расценена, в прежней терминологии, как диверсия.
Представление верлибра вершиной стихосложения уводит от главной задачи - совершенствования поэтического мастерства - поскольку в нерифмованном и не ритмизированном верлибре можно не сообразовываться ни с какими формальностями, что часто делает речь пустопорожней, лишенной напряжения, а зачастую и смысла.
Высказывание верлибрическое перестало походить на поэзию, требуя от автора представления неких летучих черт, выхватываемых из действительности пусть прихотливым, но совершенно не структурированным взглядом.
По сути, верлибристы пробуют осуществить в поэзии подмену, оттаскивая читательский круг в сторону европейских опытов последнего полувека.
Допустима ли такая подмена? Что она даёт?
Ровным счётом, ничего, за исключением переводимости таких авторов.
Русская верлибристика наглядно показывает, как легко можно лишить речь всей стихотворной прелести - слог вялый, мутный представляет не развитую личность, но ее бесплотную тень, не способную к созиданию, возящуюся с осколками бытия, но не с его целостным восприятием или хотя бы с доведёнными до логической завершённости картинами бытия.
Подобие легитимности верлибр обрёл в 1990-е гг., когда рухнула советская систем а печати, поднялся со дна "сам- и тамиздат", при внимательном рассмотрении имеющий к русской поэтической традиции отношение весьма касательное.
Чаще всего "возвращённая литература", а также следующая в ее кильватере "новая социальная лирика", "актуальная поэзия" - не попадавшая в советскую печать речь стилистических и идеологических изгоев, недостаточно мастеровитых для того, чтобы пробить дорогу своей эстетике.
Сегодня, подкрепляемая псевдонаучными выкладками, верлибристика отвоевала для себя "зону молодости", в которой поощряется высказывание обсценное, грязное, незавершённое, а нередко - с нарушением грамматических, орфографических и иных нормативов.
Попытка представить этих людей мучениками эстетики или, того хуже, политики ("неподцензурная литература" и т.п.) имеют отчётливый привкус мифотворчества.
Адепты верлибра, напоминающие более всего сектантов со своей выморочной терминологией, утверждают, что живут сегодня во времена внешней государственной несвободы и внутренней раскрепощённости, но если спросить их, отчего в их печатных органах с таким трудом, так прихотливо выбранные печатаются силлабо-тоники, вряд ли сумеют объяснить свою позицию минимально связно. Главным аргументом, как правило, выступает "устаревание" силлабо-тоники, прилежание её тоталитарной "советскости" - ложь, которой чудовищными усилиями придаётся видимость правды.
Единственное, что подкрепляет верлибрическую идеологию, - низкое качество журнальной силлабо-тоники, её скучность и нелепость, за которой стоит проблема редакторского выбора.
Вместе с тем, сегодняшняя "неофициальная" и "неподцензурная" цензура свирепа по отношению к русской и советской традиции ничуть не меньше, чем допотопная советская: Главлит попросту "переехал" в либеральное сообщество, заставляя его насторожённо принюхиваться к любой эстетически совершенной стилистике при почти истерической боязни вступать с ней в открытую конкуренцию.
Редакторский выбор
Главное, от чего избавляет журналы сегодняшнее состояние дел, это от ответственности за "качество продукции". Ни один беспородный генерал КГБ Ильин не вызовет их к себе на ковёр и не вопросит, отчего в такой-то подборке содержатся некие неконтролируемые контексты.
Увлекательная игра "твардовского" "Нового мира" в бодание со Старой площадью прекратилась сама собой вместе с гибелью советской власти. Казалось бы, вот благодатный момент, когда все редакторские силы должны автоматически переключиться на собственно поэтическую работу, но ничего подобного не произошло.
Качество журнальных подборок год от года падает вместе с журнальными тиражами, будто бы русская поэзия не живёт в совершенно не присущем ей в прошлом веке пространстве, не осознает себя совершенно иначе, чем 25 лет назад, не совершенствует образного инструментария.
В журналах возникла чудовищная "пробка" из авторов, которым, при всём их возрасте, не хватило читательского внимания в 1970-е гг., когда они были молоды.
"Открытия" же молодых авторов, качественный разговор о них происходят настолько редко, что каждый такой разговор, не подхватываемый, бросается на полпути. То есть, журнальная работа оказалась разрушенной в самих своих принципах. О совершенстве того или иного текста или автора не говорит никто, будто бы его и вовсе нет. На вопрос, почему откровенная графомания не просто просачивается на страницы журналов, а льёт с них щедрым потоком, ни один редактор аргументировано ответить не хочет, потому что не может, руководствуясь подаренной ему вольностью делать, что заблагорассудится.
"Выбор редактора", таким образом, является безальтернативным не писаным законом. Несмотря на то, что стиховедческий аппарат, методика стихотворного анализа развита русской прикладной наукой, по её же уверению, до крайности (см. неделимую, как "Пушкин-Лермонтов", пару "Лотман-Гаспаров", на поверку оказывающуюся вольными записками гуманитариев на излюбленную тему), журнальный выбор оказывается почти каждый раз чем-то скудным и отчасти подлым.
Рядом с минимально достойными стихами непременно встретится нечто совершенно несообразное и не лезущее ни в какие ворота, что является законным следствием "слёживания" журнальных коллективов и примыкающих к ним вплотную авторских когорт до состояния нерастворимого конгломерата.
Что может смыслить в стихах такой деятель, как сестра никелевого олигарха, регулярно выбрасывающая на страницы подаренного ей с барского плеча "Нового литературного обозрения" тошнотворную пакость в качестве "новой социальной лирики"?
Человек, восхотевший получить представление о современной поэзии, за пару часов может составить себе не только не лестное, но прямо угнетающее впечатление о том, что сегодня "пишут". Но русская поэзия в этом будет не виновата: ее на журнальные страницы поставляет типично советская редакторская "номенклатура".
Попадание или непопадание нового автора в журнал диктуется зачастую политическими или какими-то иными скрытыми предпочтениями, что открывает невиданные возможности для бесконечного произвола. Дошло до того, что в журналах, как в каких-то позорных ночных клубах для безобразной россиянской "элиты", возникли свои "стоп-листы" ("чёрные списки") тех, кто не может попасть туда ни при каких условиях. Попасть в такой список можно за допущенные где-нибудь в социальных сетях, например, высказывания, или того хуже - доносным способом переданные редактуре изустно неудовлетворительные реплики по поводу каких-нибудь важных персоналий. Подозрительная репутация автора сегодня - такой же цензурный фетиш для либерального меньшинства, владеющего большинством "толстяков". Если некто близкий журналу пакостник, имеющий вес, сказал, что такой-то автор "графоман и фашист", печатать его уже никто не станет: боязно. И это бесцензурные времена?
Читательское профанство
"Я в поэзии вашей не разбираюсь" - повторяют, как мантру, те, кому нравится "гражданин-поэт". Толпы "любителей" и не подозревают, что дурно пахнущие публицизмы, овеществленные кукиши "кровавому режиму" поэзией не являются и близко.
Что срифмовано - то и стихи, думали раньше. Теперь, что не срифмовано, но подано как стихи, то и стихи, полагает спорадический слушатель или чтец, но он здесь страшно обманывается.
Советская застольная
Миф ли существование квалифицированного читателя в Советском Союзе, писались ли все напропалую "письма в редакцию" в самих редакциях, теперь доподлинно неизвестно.
Возможно, что часть писем, и, возможно, немалая, была законным приёмом, когда нужно было высказать отношение редакции к тексту неординарному, защитив тем самым самое себя, "подстраховываясь".
Часть писем, разумеется, носила характер совершенно профанский, идеологизированный или попросту безумный.
Параноический читатель советской поры, всечасно убеждаемый в том, что ему подвластны и степь, и горы, и небо, полагал, что его неотъемлемым правом является суждение. Многие начинали видеть идеологические диверсии там, где их и быть не могло.
Однако вместе с потоком "гнева трудящихся" до редакций доходили и письма с подлинно филигранными оценками, и далеко не все они были родом из социальной страты "земской интеллигенции". То есть, не обязательно письма писали школьные учителя и библиотекари - тон могли задавать внезапно увлекшиеся поэзией квалифицированные рабочие, "труженики села", годами выписывавшие и "Новый мир", и "Октябрь". Порой они видели то, что скрывалось от взгляда критиков.
Всматриваясь в редакционную почту далёких лет, видишь, как когда-то поэзия могла волновать. Наряду с паранойей, простые и незаносчивые люди несли поэтам тот самый отклик, которого они сегодня полностью лишены.
Нельзя, кажется, представить себе положения более унизительного, когда поэт ПРОСИТ отрецензировать свой сборник кого-нибудь из друзей, знакомых, а то и маститого стиховеда, соглашаясь с установленным им негласным тарифом.
Отсутствие критиков, кроме восхваляющих во имя продажи жалких тиражей, их откровенно коммерческие наклонности, нежелание устанавливать иерархические связи одного корпуса текстов с другим, открытое подсуживание "своим" создают в поэзии климат нестерпимый.
Так, с помпой заявившая о себе несколько лет назад трех фотогеничных "критикесс", любящих сниматься в глянцевых журналах и проводящих досуг преимущественно на заграничных книжных форумах за казённый счёт "фонда Филатова" - организатора "Липок", ничем, кроме копания в прозе своих ровесников, себя не показала. Термин "новый реализм" был повторен несколько десятков тысяч раз, однако к тому самому "массовому" читателю как обсуждаемое явление, эстетическая революция предсказуемо не вышел.
Сумасшедший корпоративизм, решающий, кого допускать, а кого "попридержать", стал в последние годы столь значимым тормозом развития словесности, что далее терпеть эту пытку не представляется разумным.
Поэзия несёт постоянный ущерб от невиданной по масштабам литературной коррупции, механизмы которой ничтожны, но действенны.
Нашествие "нашести"
Журнальный автор сегодня маркируется такими примитивными, будто бы вышедшими из какой-то доисторической пещеры, эпитетами, как "наш" и "не наш".
Кто же такой этот вожделенный для многих "наш"?
Как правило, это автор весьма и весьма безопасный: в стихах и бытовом поведении. В его полупрочитанных, то есть, принятых редактором к сведению, виршах содержится изложение уже изложенного им когда-то.
Один "видный" (тем, что стоит у руля всех заметных премий и лично решает, кому выдать отличие) главред полагает обязательным ношение поэтом "узнаваемой маски" в духе бахтинского карнавализма, другой - обязательство "писать как бы по-русски, но совсем в то же время не по-русски". Стихи последнего, возлюбленные критикой уже потому, что он главред, начинавший скромным архивариусом журнала, демонстрируют столь позорную несостоятельность что в рифме, что без оной, что такое credo вполне может быть рассмотрено как правдивое.
О третьем главреде я вообще мало что знаю: среди его, главреда, собственных публикаций в "Журнальном зале" - 9 бесед на окололитературные темы, и всё. Всё! Чей же это ставленник, по какому праву главредствует он в журнале, слава которого в оны годы простиралась так далеко и так звучно?
Главред "первого поэтического журнала страны" - конченый графоман, не умеющий и потому "не хотящий" рифмовать, главреды некоторых других - вполне ничтожные политиканы, не умеющие вообще ничего.
"Сытые коты" беспрестанно председательствуют в собраниях, ведут личные блоги, испытывая беспрестанную удовлетворённость от лояльных к ним ровесников и наиболее лизоблюдской молодой поросли.
Их подручные - редактора отделов поэзии - несбывшиеся поэты третьего, если не четвёртого ряда. Каких авторов они могут собрать вокруг себя? По чьим рекомендациям?
Кто им - "наш"?
"Наш" предпочтительно всегда звучит так же, как тридцать или сорок лет назад, и отрекаться от "нашести" значит будить в редакторе болезненное недоумение, кончающееся необъяснимым, с первого взгляда, отказом в публикации.
В результате автор, вынужденный, во имя печати, быть тем же, каким его некогда узнали, не способен ни на что, кроме сначала потаённой, а потом всё более явной деградации стиля и слога.
Это можно ярче всего видеть на примере поэта Т.К., некогда обласканного всеми, а потом скатившегося на примитивные рифмы и примитивные же смыслы, за которыми маячит то ли Альцгеймер, то ли иной физиологический маразм.
"Наш", ergo, это автор, приятный редакции тем, что не лезет, куда не просят, верен избранному редакцией курсу, лёгок в общении, угодлив в любых своих проявлениях по отношению к редакции, присутствует на сборищах редакции, исправно пишет, употребляя фигуры последнего обсуждаемого дискурса. Чаще всего заглянувший в редакцию на чай с заботливо принесённым с собой коньяком "наш" - вполне себе лакейского склада паршивец, угодливый балагур и пошляк.
Редактору гораздо приятнее такой типаж, нежели грозный брутал, от которого за особо подлое поведение можно получить если не по лицу, то в письменной отповеди.
...В чиновничьей этике сервильность называется "соответствием", но как можно применять "служебные критерии" к природному бунтарю и одиночке?
Если бы меня спросили, как осуществляется в русской литературе отрицательный отбор, я бы указал исключительно на свойство господ редакторов формировать вокруг себя легионы одобренных коллегиально молчалиных.
Кто же таков поэт "не наш"? Тот, что ведёт себя непредсказуемо, интенсивно меняется, не желает носить ни масок, ни личин. Либерально-фашиствующая идеология не признает за поэтом права любить Отчизну - в её глазах это большой "колорадно-ватнический" грех. Можно одно - издеваться над всем русским, то доходя до проклятий громких, то съезжая на зудливый шёпот.
Поэт либеральный - подлец сверхъестественный, ненавидящий не только страну, вырастившую его, но и наперечёт всех, кто не разделяет его ненависти к ней. Такова Е.Ф., рвущая и мечущая на "Радио Свобода" битый год подряд, хотящая - официально! - то развала, то погибели ненавистной ей Родины либо радикальной ее переделки, что во власти, что в самом русском генотипе.
Зато поэт-либерал - товар экспортный. Это его можно представить на Западе, и "хорошо", за "приличный" грант - государства или частника, неважно -
Перевести куда-нибудь на голландский или польский.
Поэт иного склада, разумеется, не котируется. Его не поведёшь в посольство, не приобнимешь в вестибюле или на крыльце после обильных фуршетных возлияний, не позовешь с собой за казённый счёт кататься по миру, представляя "русскую литературу" где-нибудь во Франкфурте-на-Майне или Детройте.
Поэт удобный, стремящийся к благам, в меру попивающий, остро чувствующий изменения внутриполитического климата, дабы "не ляпнуть чего лишнего", но только дозволенное, - вот идеал.
Под эту кальку подстраиваются и вирши - им надобно быть особо бесцветными. Например, можно шестьдесят лет кряду дудеть про красоты Венеции, кропать аккуратно кастрированные строфы о сущности музыки и живописи, а можно бесконечно привставать на цыпочки в саду одиночества "на том конце замедленного жеста" - лишь бы живая боль или страсть на высоком или обезьянье сплюснутом генетической природой челе никак не отображалась.
"Фестивально-премиальные"
Значимая черта "своих" авторов - их мобильность, бескрайняя возможность заезжать в редакцию по первому зову, но не только.
Жизнь редакций - это не столько редакторские посиделки, но и обширный спектр присутствия на фестивалях и премиальных процедурах, в то числе за границей.
Таким образом, "наш" ("их") автор - человек преимущественно свободной профессии, позволяющей быть там, где ему хочется и когда хочется (призывает необходимость). В Африку, Индию, Европу? Легко. Питер, Киев, Калининград, Казань, Крым? Еще легче. В любую минуту, чемодан уже собран.
Вечно свободные от обязательств, с открытой шенгенской визой, столичные и околостоличные бездельники готовы составить "делегацию" на любом публичном мероприятии. Так поощряется богемное тунеядство. Из круга бесконечно скачущих по вручениям и представлениям господ сформирована авторская прослойка, составляющая журнальную клаку. Под них держатся места в очереди на публикацию, они - "суть".
Национальный вопрос
Реальность такова: абсолютное большинство "признанных" литераторов (редакторов и авторов) гордятся своими еврейскими корнями. Спору нет, советская литература родилась отчасти как феномен ашкеназийско-сефардского возрождения, однако в начале XXI века, когда уже третье и четвёртое поколение граждан "черты оседлости" владеет отечественной словесностью, такое абсолютное преобладание "людей Книги" выглядит по меньшей мере странно, будто бы без еврейских корней и печататься-то неприлично.
Национальный вопрос доходит не просто до диктатуры одного национального меньшинства в одной избранной сфере. Русские авторы допускаются в русские журналы лишь в той минимальной степени, в которой они либо разделяют еврейскую точку зрения на историю страны и представление о ее наилучшем будущем, - таком, каким бы оно это меньшинство устроило, либо пролетают над гнездами печати, как фон Эрнен над Парижем.
Зеркально то же самое касается "патриотической" литературной прессы - поляризация такова, что инородцы допускаются туда лишь при разделении довольно ограниченных идеологических установок из круга "родных берёзок и балалаек".
И только коммерсанты не брезгуют никем - лишь бы платили.
К портрету редактора
Печально, что приходится задевать эту фигуру, но...
Современный редактор - это тоже, как правило, поэт, правда, с проблемами, которые не разрешаются годами. В лицо ему могут говорить, что он небесталанен, и легче, чем "уличных", печатать. За спиной же сообщества редакторов обзывают извинительно несчастными графоманами.
Редактор попадает в редакторы в счастливый момент, когда оно освобождается предыдущим. Ему не нужно сдавать экзамен на место - просто освободилась ставка.
Движимый жаждой совершенствовать себя, приносить пользу, как словесности, так и себе самому, редактор поначалу бескорыстен - он готов отставить себя на второе место, заранее признавая, что русская поэзия "велика и обильна", а он, верный её солдат, жизнь положит на то, чтобы величественное звучание её длилось.
Он приступает к должности, растворяясь в чужих стихах, но вот проходят годы, а его собственные стихи, к которым относятся то свысока, то вообще никак, не обретают и грана того величия, о котором мыслилось в молодости. Несмотря на редкие похвалы со стороны "сбывшихся" авторов, редактор прекрасно отдаёт себе отчёт в том, что потратил лучшие годы на возвеличивание откровенных ничтожеств, раздавил в себе ростки, которые могли бы взойти.
Неслышно копится разочарование: отчего я, тонкий, чувствующий, "так" не могу? К авторам-счастливчикам, которых он таковыми и сделал, нарастает чувство тщательно скрываемой ревности и досады, а то и затаённой ненависти. Тем более подозрительно начинает всматриваться такой редактор в молодых претендентов, невольно выбирая из них самых бесцветных, не могущих затенить его так и не родившееся слово.
Редакторский комплекс - один из самых психологически сложных. Редактор горд теми, кого "выпустил в свет", преодолев свое самолюбие, но сколько может продолжаться такая игра в прятки с самим собой?
Если поэты в совокупности напоминают пёстрый рой актрис, которым вечно нечего надеть (послать в журнал, почитать со сцены), редактора рано или поздно превращается в юркого антрепренера, или, наоборот, вальяжного политикана.
Авторы капризны, ничтожны, но с ними приходится работать, извлекать из них звуки, словно бы умелый органист переключает регистры... Могучий хор голосов, в приступе мании величия полагает редактор, - его заслуга.
Отчасти это так, но при этом процесс взаимодействия с редактором выстраивается по самым странным линиям напряжения: выбор автора зависит, по сути, от личных связей, крепить которые умеет далеко не всякий поэт. Авторы скрытны, изуродованы личными травмами, и потому редактор в первую очередь бережет сложившийся вокруг журнала авторский круг, не спеша находить новых авторов, поддерживать с ними связи.
Работа редактора с текстом так и не установилась в той гармонической области, когда тебя, с одной стороны, не учат писать стихи, а с другой, не предаваясь "печатному автоматизму".
Российскому редактору следует заново учиться быть другом и отчасти ментором поэта, следящим за его внутренним ростом. В идеале же редактор или в принципе не может иметь поэтической амбиции, будучи "чистым" критиком. Или же быть "чистым" поэтом, превосходя авторов во всём, в том числе в уровне поэтического мастерства.
Редактор, при всем радикализме несовместимых требований, слишком важен для чистоты отбора, и потому уже сам обязан выпадать из ряда; он не может быть второсортной серостью, особенно во времена, когда критики и прочая литературная челядь избалованы грантово-премиальным процессом до состояния полной невменяемости.
Если же это не так, редактору можно иметь перед глазами наглядный функционал, исправно выполняя который он не будет рисковать так непоправимо, как сегодня.
Проектирование будущего
Я буду вынужден говорить вещи в меру радикальные и вряд ли приятные слуху и глазу удовлетворенных сложившимся положением вещей.
Государственные средства не могут тратиться на тот вариант журнальной словесности, каким мы знаем его в постсоветской России. Журнальное дело - преимущественно государственное, и цели и задачи российского государства вступают в явное противоречие с тем, каким образом реализуются цели и задачи поддерживаемых государством журналов. По факту, государство за свои деньги воспитывает серую фронду, ненавидящую его, и происходит это потому, что серо и неряшливо само государство.
В качестве превентивной меры государство должно отдавать себе отчёт в том, что печатается на страницах, выкупленных им у журнального руководства. Вне цензурной модели говорить о воспитательной функции и тем более совершенствовании поэтических стилистик, увы, не приходится. Если журналы не способны следить за качеством текстов, пусть за ним следят общественные редакционные советы, в обязанности которых будет входить обсуждение содержания.
Каким же следует быть журнальному редактору завтрашней будущности?
Беспощадно нацеленным на качество текста, служащим лишь одной великой поэзии и не видящим ничего, кроме её чаемого совершенствования.
Аскеза, сравнимая с инквизиторством, идеальный вкус - только это и спасёт падающий год от года уровень версификации.
Как следует относиться к поэтическим рукописям?
Если рукопись содержит ничтожные рифмы, редактор не может допустить её к печати.
Если автор постоянно сбивает размер, не умея добиться чёткого ритма, редактор должен потребовать от автора исправить замеченное недоразумение.
Если ничтожно само содержание рукописи, если в ней преобладает невнятица образов, "дикие напевы", не выражающие ничего, кроме явных признаков распавшегося сознания, редактор обязан вернуть рукопись автору, невзирая на то, кем он является в иерархии.
Дурное оформление слога, орфоэпическая, грамматическая, пунктуационная небрежность должны вести рукопись не в печать, но или автору, или в корзину.
Только вырывающееся вон из потока содержание может служить оправданием тексту, не сообразовывающемуся с языковыми нормативами, но весомость такого содержания нужно доказывать редакторской врезкой.
Глупейшие метафоры, ординарность конструкций, примитивные рифмы, изобилующие заимствования, откровенная скука текста - всё это должно создавать частокол препятствий на пути текста в печать.
Исходить при приеме рукописи следует из того, что каждое стихотворение либо содержит некое послание, либо терпит фиаско. Если это скрытое послание, редактор вправе добиваться того, чтобы оно было проявлено.
Если же рукопись представляет собой верлибр, только очень веские эстетические основания могут позволить такой подборке появиться в печати, и спор об этом должен представлять собой дискуссию с привлечением критиков, независимость и не заинтересованность которых обеспечивается соответствующими механизмами. Редактор должен уметь объяснить свой выбор, иначе он не редактор.
Именно в силу вышеизложенного я бы ратовал за полный разгон сегодняшних редакций толстых журналов, безоговорочную люстрацию всех лиц, имевших хоть какое-то отношение к падению интереса к толстым журналам вообще и поэзии в частности, лишение их мест и полномочий.
Эти люди не просто "не справились с управлением литературным процессом", но допустили ряд фатальных преступлений.
В редакции толстых журналов должны избираться широким голосованием профессионалов люди, доказавшие предыдущим трудом свою безусловную пригодность к редакционной работе.
Позиция таких профессионалов должна быть безупречно ясна для всего литературного сообщества - никакого политиканства, никаких предпочтений, кроме глубины и технической безупречности поэтического высказывания, они иметь не могут по определению. Тем самым поляризация либералов и почвенников сойдет "на нет": в одних и тех же государственных журналах должны печататься авторы из полярных лагерей, при условии, что их стилистики достаточно высоки. Коммерческие журналы вольны делать, что им угодно: разница будет видна и невооружённым глазом.
Отказ авторам в государственных журналах обязан быть мотивированным, и для этого в редакциях должны работать специально обученный штат прикладных, "технических" критиков, занятых разбором подборок.
Только в случае соблюдения этих простых правил качество журнальной продукции имеет шанс повыситься хотя бы до того уровня, при котором их станет можно читать без одолевающей зевоты, а среди авторов видеть подлинные открытия, а не любовниц, любовников или закадычных друзей редактуры.
Путь автора вычерчивается достаточно чётко: начинающим выделяется место в молодёжных изданиях (хватило бы и одного-двух на всю страну, подобных "Юности"), зрелые, соответственно, переходят в зрелые журналы, но лишь по достижении определенной эстетической планки: автор стагнирующий, опирающийся на достижения прежних лет, не может рассчитывать на публикацию устаревших текстов. В противном случае утрачивается момент сопутствия литературного журнала проходящему (а не ушедшему) времени.
Премиальным комитетам в это время лучше бы опираться не на поколенческий выбор, а на количество публикаций и цитат из них, попавших в критические обозрения. И те же самые преобразования должны коснуться сферы гуманитарных грантов, сегодня совершенно не прозрачной.
Вне чётко выстроенной на началах справедливости, отсчитываемой от качества, системы литературного отбора уже через несколько лет от русской поэзии останутся лишь будоражащие воспоминания ветеранов движения.