Аннотация: Взгляд на вещи от лица Уильяма Моркрафта.
Драббл имеет прямое отношение к "Этот странный мир"
Уил парень не глупый, знает, что да почем. Дозор? Нет, увольте, кому нужно это подчинение, припудренное слоем пепла сгоревших деревень и городов? Белая форма, а на деле все одно грязь и кровь под громкой надписью. Не прикроешь, не спрячешь.
А все одно дорога легла именно в военные казармы, разбитые, с рассохшимися бревнами стен и протертыми досками кроватей.
А за стеной небо грязное-грязное, улицы битые-битые, горожане серые и неприветливые. И город, даром что цветок - закрылся на времена холодные, не дает нутра рассмотреть.
Первый день, а уже синяки на пол тела, все горит и болит, чешется. А старшие смотрят - ухмыляются, не замечают сквозь зубы проговариваемое раз за разом, будто ругательство - сынок дворянина, кровь голубая, гордая. Да и плевать, что гордая, отец все одно с презрением вслед глядел, просил вернуться, а после безмолвно проклинал - кровь от крови спину гнуть изволит перед теми, кто взгляда скупого недостоин.
А и ладно, пусть даже так. Лишь бы сам, лишь бы свой собственный выбор, родом не навеянный.
Стучало крупинками время в часах, отмеряя день за днем: притерся, привыкли - все одно спуску не давал, расшибая кулаки в кровь, до мозолей. И драк не мастер, да и вокруг не звери, так, люд бесхозный, кто за чем пришедший на службу воинскую. А потому и силу фрукта проклятого, на слабых, использовать не посмел - не по чести.
Не по уму и доблести. А как же иначе?
Адмирал заплыл однажды, да какой же ветер его корабль белый да чистый загнал в разваливающийся порт? Заплыл да замер, до гнусного, злого смеха, от живущих на острове. А после разозлился, мигом распугав шпану мелкую, да, неожиданно для Уильяма, даже больше ставшего на пацана уличного похожего, нежели на стража порядка, подарив стремление жить и бороться.
За столь чистое слово "Справедливость" окропленное кровью тех, кто не в силах был руку поднять, дабы защитить то, что дорого.
И город из грязи поднялся, и База, домом единым ставшая, перестала на ночлежку быть похожа. Небо цвет свой изменило, бесконечным ультрамарином раскидываясь во все стороны.
Появились улыбки.
А когда листва кружиться стала, рыжим да красным землю устилая, пришел зверь настоящий, клыки скалящий, да глазищи желтые щурящий - а ресницы черные-черные, пушистые, как хвост беличий, и совсем не вяжущиеся с волосом длиннющим, белым, как ни глянь серебро седое. И пусть мал еще зверек, и когти совсем не заточены под бой, да все одно кидался на всех, даже тех, кто не по зубам ему.
Не сдался и на сотый раз, угрюмо вслед старшинам зыркая, да смешки-шепотки среди состава порождая - а ну как, девка малая, ребенок почти, перед силой не сгибается, язвит да огрызается. И клеткой не сдержать, все одно путы сбрасывает, волком глядит, змеей шипит. Гордая ходит, к себе не подпускает.
А на деле, когда уже от дождя и рук не видно, лямки рюкзака сжимающих, смотришь за спину, да натыкаешься взглядом на лицо бледное, губу закусанную - тащит очередного бедолагу, вымотанного бегом долгим. А взгляды в ее сторону - щенячьи и преданные, что уж Анко и Хикару себе на уме, один гулена, а другой холод и лед, да клинок в ножнах, а нет-нет, да смотрят на нее с недоумением, после теплом сменяющимся. Зверь не злой, не дикий - недоверчивый.
А тут и другие начинают хвостами следом виться - аж душу зависть распирает: что ж вы лезете к зверю? Не видите - чуждо ему ваше внимание. А самому и подойти никак - так не подпустит, огрызнется, повод нужен.
Братья-забияки смеются, Акир и Акур, имена, будто издевка над теми, что и так не может отличить их, если о глазах не сведущ, кривляются: им к зверю идти и не нужно - сам пришел, когда в силки расставленные хулиганами, даром Дозора рекруты, угодил. Правда и не просто так явился - обиду он не простил, да только им и дела-то нет: черепушка на плечах у одного, а мозгов недостача на обоих. За двоих каждому и всыпали - всей казармой кости Акира собирали, пока Акур челюсть на место бегал вправлять. А нечего исчезать, когда к ответу требуют.
То-то смеху было, да Джей, карты составлять любитель, да перьев с чернилами хозяин, все жизни радовался, кости вместе скрепляя, да причитания гневные слушая.
А зверь гордый, все так же ходит, лишь братьев своих, день и ночь отражения, подпускает. Сильнее становится, лютей.
А и Уил, глядя на силу духа такую, кулаки только крепче сжимает, да меч - тупой как та палка, только железная, в который раз подымает - сила нужна, крепкость.
Решительность.
А там и бой первый, кровь да смерть рука об руку, в белом и красном идущие, порохом пахнущие да ветром соленым, холодным, осенним, уносимые. И огонь, сначала с рук рвущийся, а после зверя являющий - белого с серебром да в злате. Крылатого и дикого.
И не Анта больше - что-то новое. Разом мудрее ставшее, ближе подпустившее.
А Уил все сердится на себя, в глаза улыбается, а за спиной губы тонкие кусает - все еще слаб, все еще спину чужую перед собой видит, тонкую, девичью. И тоска душу берет, и отвращение к самому себе - ну, что же ты за непутевый мальчишка-то, зачем зависть испытываешь, когда тебя другом назвали, место в сердце дали, душу оголили.
Капитан Олаф явился неожиданно, за шкирку из бездны самобичевания вытянул и такую плюху залепил, что звездный калейдоскоп перед глазами мерцал еще долго, знаменуя о мозгах на место вправленных. Тогда-то и открылось дыхание второе, и звание высокое подоспело, позволяя стать лейтенантом зверя белого. Капитана с призрачной фамилией.
А после... После была первая в жизни встреча с бесчеловечностью. Кулаки, сжатые добела, морды пиратские, веселые и красные, выпивкой и развратом отмеченные, да предательство тех, кто защищать и оберегать должен.
Молчание вынужденное.
И впервые проскользнувшая ненависть на лице капитана, не побоявшегося лично в логово твари шагнуть. Ненависть, приправленная долей отвращения, желтизну мраком омрачающая.
А сердце в пятки ушло, когда душа и тело решили действовать, в небо подняв, а после на корабля палубе приземлив, в окружении пиратов. Йонко.
Иная сила, за гранью понимания находящаяся, иная мощь и иное понимание мира и жизни. Свобода в обнимку с порядком идущая. Честь и долг, Дозору, до боли в груди, неведомые.
Семья, одно упоминание о которой напрочь сломало покой внутренний. Семья, большая и любящая, то, о чем тихо грезил разум, то, чего не смог дать дом, но что сердце так отчаянно искало в Дозоре.
И что решило создать лично. А команда, из хулиганов и, в большинстве своем, сброда, созданная, как паззлы мозаики притершаяся друг к другу, была началом мечты сердечной.
Даже Дозор мог быть домом. Тем, куда хотелось возвращаться. Тем, которым можно было бы гордиться.
Время вновь закружилось хороводом песчинок. Долгое странствие по морю, редкие возвращения на Базу Лилия.
Весело поющая капитан, быстро вышагивающая из одного крыла в другое, несущая толстую папочку и за что-то попутно распекающая близнецов, корчащих виноватые моськи. Спешащая следом дива белобрысая, Сачи, важно просматривающая документы отчета, Адмиралу, приплывшему с проверкой, предназначенные. Добро вслед им улыбнувшись, через столовую поспешил, с Эммой и Баном пересекаясь, поварами-коками служащими на "Глории" - доме командном. А там и врачи, перекусить забежавшие: Грог, высокий, сильный, с огненно-красным волосом да желтыми, горящими глазами, не парень, но еще и не мужчина - боец опасный, непонятно до сих пор, зачем врачом стал; Эльза, будто отражение обратное, женское - тонкая и ломкая, лохматая да большеглазая.
А во дворе Хикару Юу, холодный и отточенный как клинок в его руках поющий, чему-то Синицу учить пытается. Парнишка сер, мал, тощ - у кухни самое место быть, а не дубовой палкой во дворе махать. А Анко смехом заливается, на ветке дерева сидя - ему за стараниями чужими весело наблюдать. Тот еще прохвост, однако.
За что и получил от занозы всеобщей - Маришки, строгой и ответственной, устав вечно декламирующей.
Навигатор Джей где-то в глубине здания пропадает - науку постигает, вихры рыжие на затылке взлохмачивая, как всегда делает это в минуты задумчивости, да кончик перышка грызя, вот уж точно. Мартин, друг верный, рядом с ним околачивается - ничего не понимает, но всегда помочь готов: книгу достать с полки верхней, карту большую подержать - сверить дать.
И вновь тихие дни уходят прочь, в огне цветном исчезая и в памяти теплом оседая.
И новая боль, теперь уже не только внутренняя - не в бою, в пучине морской, и так губящей, за силу дьявольскую, где чуть жизнь богу не отдал, а теперь не дает капитану своему домой вернуться, на дно тянет. Подругу свою подставляет, сестру свою заставляет волноваться.
Убил и ее и себя для мира всего, а после, как в насмешку, еще и в команде пиратской держит насильно, знает ведь - не бросит. Не уйдет, не сбежит. Будет до последнего рядом клубком сворачиваться, холод смертельный отгоняя. А сама-то кожа да кости, бледная и не чесанная, с синяками под глазами да глазами тухнущими - а ну как пиратам, пусть и Йонко проклятому, помогать на корабле?
Йонко, и так в душе хрупкой сеющего раздор и непонимание.
Враги же. А спасают, не губят.
И как быть-то? Как, когда голова болью раскалывается, а глаза видеть перестают. Мир построенный рушится.
А далеко-далеко, за морем, на острове-доме, команда без корабля и капитана стоит над двумя крестами дубовыми и слезы льет, не зная, что тут они, живы и почти здоровы, сидят-лежат, болят за них сердцем разрывающимся.
Домой рвущимся.
И ветер помочь не может, вырывает ветром сильным флаг уцелевший из рук ослабших, а вырвав, в небо уносит, к облакам бесконечно-белым. Не к символу невинности. К символу скорби.
Через неделю команду бывшую, а ныне, как тех ронинов без хозяина неприкаянных, приказом свыше по свету раскидало. Быстро, без вопросов. Не давая времени опомниться.
Тепло дней ушло в бесконечное прошлое, оставляя в сердце огонек малый, надежды неугасимой.