ТРОЕ С ЛОПАТОЙ
Сегодня сразу после полудня в дверь кто-то позвонил. Услышав звонок, я очень разозлился, поскольку трудился над концовкой миниатюры "Тухлые яйца", и дело у меня совершенно не спорилось. В дверь звонили настойчиво. Нервы мои не выдержали, и я пошел открывать.
На пороге, источая непереносимое амбре, стояли три небритых мужика в серых фуфайках. В руках у одного была обычная совковая лопата. Я сдвинул брови и зло глянул на мужиков.
- Премного извиняйте, - виновато начал самый щуплый. - Вы будете Авве Добре - писатель?
- Ну, да, - процедил я, внимательно разглядывая гостей.
- Вот и хорошо, - обрадовался щуплый, а его спутники шмыгнули носами в поддержку товарища.- Тут понимаете, какое дело, нам ваша помощь нужна. Совсем народ достал - ходят следом, глупости спрашивают.
- Так-так, продолжайте, - заинтересовался я и отворил дверь шире.
Из рассказа щуплого стало ясно, что троица гостей имеет странную привычку курить и через неё все свои неприятности - Понимаете, привычка у нас такая, - раздосадовано жаловался щуплый, представившийся Федей, под тяжелые вздохи товарищей. - Вот курим мы втроем. Я, допустим, курю. Выкуриваю сигарету, кидаю на землю и притаптываю. Вася, - здесь Федор ткнул белобрысого напарника в грудь, - плюет на окурок, а Ваня (кивок на гостя с лопатой) закапывает его землей. Потом Ваня передает мне лопату, а Вася закуривает. Курит, топчет, Ваня плюет, я прикапываю, и передаю лопату Васе. После закуривает Иван, курит, топчет, я плюю, а Вася закапывает и передает лопату Ивану, и тогда я...
- Подождите-подождите... а что вы хотите от меня? - прервал я рассказ щуплого.
- Ну, дык, как же... Вы это... вы напишите о нас в своей газете. Объясните людям. Скажите, мол, привычка такая и пусть они за нами не ходят. А то только встанешь, прикуришь - сразу толпа вокруг собирается. И вот толком не покурив, приходится топтать, плевать, закапывать. Вы уж посодействуйте - убедите население. Мы люди обычные, к вниманию непривыкшие, стесняемся мы.
- Ну, хорошо, напишу, - согласился я, тронутый столь тонкой историей. У каждого из нас есть свои "фишки" и эти трое совсем не исключение. - Сегодня же напишу!
- Спасибо! Премного благодарны! Не смеем задерживать! - воодушевленно за всех поблагодарил Федор.
Пожав по очереди мне руку, гости спешно удалились.
Р.S. Вот такая просьба поступила ко мне сегодня сразу после полудня, и я с удовольствием выполняю её. Дорогие граждане! Пожалуйста, если на улице вы увидите троих с лопатой, не смейтесь над ними, не показывайте пальцем и не пытайтесь следить, дайте людям спокойно покурить. И помните кто, как и с кем курит не ваше собачье дело.
ТУХЛЫЕ ЯЙЦА
Однажды Семен Семенович Семимилев проснулся дома и подумал: "Какой запах странный в комнате. Может быть, жена готовит яичницу из протухших яиц и сама не замечает этого.
Семен Семенович приподнялся в кровати и крикнул жене, чтобы не готовила яичницу из протухших яиц. Жена ответила, что яйца в доме все до одного хорошие, а запах скорей всего идет от Селиверстовых.
Тогда Семен Семенович взял с полу тапочек и стал стучать в стену и кричать соседям Селиверстовым, чтобы они прекратили жарить тухлые яйца, а если других нет, то шли бы они к ним и взяли хороших.
Селиверстовы из-за стены хором ответили, что жарят исключительно хорошие яйца. В доме у них вообще нет протухших яиц, в чем они уверены безоговорочно, так как сами всю ночь их проверяли. "Скорей всего, это Самсоновы из квартиры внизу жарят тухлые яйца", - предположили в конце Селиверстовы.
Доводы Селиверстовых показались Семену Семеновичу убедительными, и он, спустив ноги с кровати, принялся молотить ими по холодному полу и кричать Самсоновым, чтобы они немедленно прекратили жарить тухлые яйца, потому как совершенно невозможно терпеть такой тяжкий смрад.
Однако и Самсоновы ответили, что в доме у них только хорошие яйца. "Наверное, Смирновы из квартиры сверху жарят тухлые яйца" - подсказали они.
- Так вот кто жарит тухлые яйца! - в бешенстве вскричал Семен Семенович.
Встав с кровати, он сунул ноги в тапочки, достал из шкафа ружье и отправился к Смирновым.
Застрелив из ружья Смирновых, Семен Семенович залез в холодильник и стал ощупывать яйца. Как назло ни одного протухшего он не нашел, и даже на сковороде жарились очень хорошие яйца.
"Странно", - подумал Семен Семенович. Больше подумать он ничего не успел, так как в квартиру вбежал Сашка, сын Самсоновых и, перепрыгнув на одной ножке, как в классиках, через тела хозяев, сказал: " Светлана Степановна (супруга Семенова) просила передать - дело совершенно не в яйцах. Просто, оказывается, она жарила на масле купленном вчера у торгаша Козлова, и масло оказалось прогорклым. Кстати, масло покупали вчера и Селиверстовы и Самсоновы, и Смирновы, и вот теперь сами того не ведая, навели запаху такой дикой невыносимости.
Семен Семенович мазнул пальцем по сковороде и попробовал. Масло действительно оказалось прогорклым. Сконфузившись, Семен Семенович сплюнул в раковину. "Что ж, - решил он. - Раз дело не в яйцах, значит, Смирновы не виноваты. Я получается, тоже ни в чем не виноват. И жена моя не виновата, и соседи не виноваты, а виноват во всем торгаш Козлов, продавший прогорклое масло".
Извинившись перед всеми соседями, Семен Семенович предложил проучить торгаша Козлова. Вечером того же дня на торговой площади семьи Семеновых, Селиверстовых, Самсоновых нещадно и не без удовольствия лупили провинившегося Козлова, а в мясной лавке, что располагалась напротив, жильцы из соседнего подъезда Тимофеев, Трофимов и Тополев, лупили её владельца торгаша Хренова.
ИВАН ИВАНОВИЧ
Однажды Иван Иванович пил на кухне водку и закусывал огурцом. Водка, надо сказать, так себе - спирт бодяжный. Да и огурец не первой свежести - плесневелый. Но делать Ивану Ивановичу было решительно нечего - выходной как-никак. Он пил бодяжную водку, закусывал её плесневелым огурцом и размышлял.
А размышлял Иван Иванович вот над чем: 'Вот, скажем, если во всем есть душа, - думал он. - То, стало быть, она есть в каждой травинке? А предположим, что некая овца ест траву и вместе с ней души травинок. Стало быть, душа овцы состоит из душ травинок. Значит, овца - суть травинки. Однако овца умнее травинок. Ну, а предположим овцу, съест волк. Выходит, травинки - овца, а овца - волк и наоборот. А волк, знамо дело, умнее овцы и травинок'.
'Что из этого следует? - спросил сам себя Иван Иванович, и тут же нашелся с ответом: - А получается, что если я буду есть волков, то вскоре стану довольно умным".
От столь неординарной и крайне экстравагантной мысли Ивану Ивановичу захотелось выпить. Наполнив стакан на четверть, он залпом его опорожнил. Крякнул от удовольствия. Обтер рукавом губы и презрительно глянул на огурец.
- От вас вся глупость, - сказал Иван Иванович и погрозил огурцу пальцем. - Мелкие душонки - не трансф-фрам-миров-ванные.
Двадцать дней кряду Иван Иванович пил водку, ел одно лишь мясо, хищно поглядывал на соседей по коммуналке и грозился в ближайшее время защитить докторскую диссертацию по философии.
К исходу двадцать первого дня Иван Иванович стал кидаться на людей, покусал Иринку, дворничиху, Игоря, слесаря ЖКХ, и верно, натворил бы еще немало бед, если бы не участковый, который враз усмирил хулигана - оглушив рукоятью пистолета. Ближе к полуночи того же дня Иван Ивановича отвезли в лечебницу.
КРУГИ НА ВОДЕ
Зинаида Андреевна Полушина умерла под утро в маленькой комнатке коммунальной квартиры, что по проспекту Ленина. Умерла во сне, легко и тихо, никому не причинив особого беспокойства.
Женщиной она была одинокой, и потому до обеда в коммуналке никто о ней не вспоминал. Только ближе к полудню Анфиса Викторовна, пенсионерка из угловой комнаты, решила навестить заспавшуюся подругу.
Обнаружив, что Зинаида Андреевна мертва, Анфиса принялась причитать и креститься. Она никак не могла взять в толк, как такая бойкая и жизнерадостная старушенция могла взять и умереть. В этом Анфисе чудилось некое кощунство.
Причитая над телом умершей приятельницы, Анфиса вдруг вспомнила о деньгах, которые Зинаида хранила на черный день. Подойдя к комоду, старушка выдвинула верхний ящик и откинула стопу пожелтевшего от времени постельного белья. Деньги лежали на месте. Взяв пачку, Анфиса отсчитала ровно пятьдесят рублей, именно столько подруга заняла у нее пару дней назад, сунула их в боковой карман халата, а остальные положила на место. После всех манипуляций, Анфиса еще раз перекрестила умершую и пошла к соседям, сообщать новость.
Первым Анфисе попался Иван Иванович - алкаш из комнаты напротив.
- Ой! Ванечка! Представляешь, Зина умерла, - навзрыд заголосила Анфиса.
- Как умерла? Еще вчера бегала! - изумился сосед.
- Так и умерла. Я к ней в комнату захожу, а она на кровати мертвая лежит.
- Свят-свят, что ж деется, - перекрестился Иван Иванович. - Да храни господь её душу.
- Пойду Ирине с Колей скажу, они верно на обед пришли уже.
- Беги, беги, родная. А я в ЖКО схожу - сообщу.
Дождавшись, когда Анфиса зайдет в комнату Ирины и Николая Титовых, Иван Иванович юркнул к Полушиной, поклонился к покойнице и осенил себя крестом. Затем подошел к буфету, распахнул створки и из-за пакета с мукой извлек бутылку водки. Про эту заначку сосед знал давно, поскольку часто сиживал у Зинаиды в гостях. И вот теперь, логично рассудив, что покойнице водка более не нужна, и что она, покойница, верно благодарна ему будет, если он опрокинет стопку-другую за помин души, Иван Иванович решил взять бутылку с предполагаемого одобрения и согласия умершей.
Ирина и Николай Титовы, узнав от Анфисы о смерти Зинаиды Андреевны, очень расстроились. Беременная Ирина даже всплакнула, вспомнив, что покойная относилась к ней как к дочке.
Анфиса попыталась успокоить будущую мамашу, но не выдержала и разрыдалась сама. Николай стоял посреди комнаты и не знал, как унять женщин. В конце концов, решив, что ничем не может им помочь, он вышел в коридор покурить, где и столкнулся со 'спешащим' в ЖКО Иваном Ивановичем.
Когда Анфиса ушла, Ирочка сказала мужу.
- Коленька, беги в ЖКО.
- Зачем, туда Иван Иванович пошел, - ответил Николай.
- Ты меня не понял. Ты сходи насчет освободившейся комнаты, поговори, пусть нам её отдадут.
Николай насупился, хотел возразить, но передумал, накинул ветровку и вышел. Между тем новость о смерти Зинаиды Андреевны, подгоняемая Анфисой, облетела весь дом. В тот первый четверг июня в доме только и говорили о том, какой хорошей женщиной была Полушина, и что жить бы ей еще и жить.
Неподалеку от дома, где жила Полушина, был небольшой пруд. На берегу пруда играли Эллочка и Костик Кузнецовы. Они кидали в пруд камни, смотрели на расходящиеся от них круги, и к счастью своему, не ведали о том, что баба Зина из соседнего подъезда умерла.
В ЧЕМ СМЫСЛ ЖИЗНИ?
Однажды к Авве Добре зашел знакомый журналист из районного "Вестника".
- Добрый день, Авве. Тут для вас есть интереснейший человек! - возбужденно произнес он, как только знаменитый писатель открыл дверь.
- Где? - удивленно спросил Авве Добре, оглядывая пустую площадку.
- Ну, в смысле не здесь, - смутился журналист. - Но если вы заинтересуетесь, то я его приведу. Понимаете, этот человек устроил в городе жуткий переполох, и я подумал, что только вы сможете помочь.
Заинтригованный Авве Добре впустил журналиста в дом и предложил чаю с вишневым вареньем. Пока закипал чайник, гость вкратце поведал знаменитому писателю историю о незнакомце.
Вольный пересказ истории, рассказанной журналистом районной газеты "Вестник" знаменитому писателю Авве Добре.
Два дня назад в городе появился Незнакомец. Он оказался таким занудой, что в какие-то два дня достал весь город. Появившись в городе - никто не знает, откуда он пришел - Незнакомец стал приставать к каждому встречному с одним и тем же вопросом.
"Милостивый господарь! - говорил он, подойдя к кому-нибудь на улице. - Вы не скажете мне, в чем смысл жизни?"
Многие жители, услышав вопрос незнакомца, впадали в ступор. И неудивительно! В городке, где жил знаменитый писатель Авве Добре, никто с роду не задавался подобными вопросами. Люди здесь жили исключительно работящие, а потому не имеющие время на отвлеченное философствование.
А тут незнакомец появился. Ходит. Спрашивает. Вот подойдет к человеку, спросит: "В чем смысл жизни?", человек от растерянности плечами пожмет или головой покачает - не знаю, мол. Тогда Незнакомец упадёт на колени, ухватится за одежды, лицо делается жалостливым, а в глазах слезы стоят. "Милостивый господарь! Ну, скажите! Ну что вам стоит! - начинает он кричать на всю округу жалобным голосом.- Я ведь по глазам вижу, что вы знаете! Ну, скажите! Мне это очень важно! Я, может быть, без этого жить не могу!"
После такого любой человек, хочешь не хочешь, а задумается над смыслом жизни. Тем более что в родном городе Авве Добре жили очень чувствительные и отзывчивые люди. Но, как известно: чем глупей вопрос, тем тяжелей на него дать ответ. Никто из жителей городка не смог ответить Незнакомцу и это его очень раздражало. Незнакомец становился нервным, вскакивал с колен, краснел лицом, грязно ругался, а в некоторых случаях плевался или, того хуже, отбежав на почтительное расстояние, начинал кидаться камнями.
Слухи о наглом Незнакомце очень быстро облетели город и к полудню все жители обсуждали странного типа, появившегося неизвестно откуда.
Прослышал о творящихся в городе беспорядках и главный Полицмейстер города. Он распорядился немедленно изловить негодяя и заточить в камеру. Приказание главного Полицмейстера было выполнено в тот же вечер.
- Вот так и обстоят дела, - посетовал журналист, соскребая со стен вазочки остатки вишневого варенья.
- Да, - озабоченно сказал Авве Добре положив из банки еще немного варенья. - И что? Никто не объяснил бедолаге в чем смысл жизни?
- Конечно, нет! - воскликнул журналист, зачерпнув варенье ложкой.
'Странно, - подумал Авве Добре и на всякий случай отодвинул банку с вишневым вареньем подальше от гостя. - Странно, журналист знает, в чем смысл жизни, но даже не догадывается об этом?'.
- Хорошо,- сказал он после минутной паузы. - Приведите его, и я постараюсь помочь.
- Правда? И как?
Знаменитый писатель загадочно улыбнулся и сказал:
- А это голубчик, большой секрет. Давайте лучше пить чай. Я, знаете ли, страсть как люблю чай с вареньем.
Вечером журналист доставил Незнакомца к АввеДобре. Он даже придумал несколько способов остаться в квартире писателя и подслушать о чем пойдет разговор. Но Авве Добре со свойственным ему хладнокровием выставил журналиста за двери и заткнул замочную скважину скомканной бумажкой.
- Итак, вы хотите узнать, в чем смысл жизни? - спросил писатель, глядя на невысокого сутулого человека в сером костюме, переминающегося у дверей с ноги на ногу.
- Да, - жалобно признался незнакомец.
- Хорошо. Я вам помогу. Проходите. Присаживайтесь, я вас чаем с вареньем угощать стану.
Разговор между АввеДобре и Незнакомцем продолжался больше часа.
- Спасибо! Спасибо большое вам за мудрые слова! - сердечно благодарил Незнакомец знаменитого писателя в конце разговора.- Я вас никогда не забуду!
- Надеюсь, - улыбаясь, ответил Авве Добре и подал гостю шляпу. - Но помните, вы обещали три вещи. Во-первых, никому и никогда не говорить, в чем смысл жизни просто так. Вы должны брать за ответ с каждого человека по три сантима. Причем один сантим тратить на образование. Второй на себя. Третий на благотворительность. Во-вторых, вы должны требовать, чтобы каждый узнавший о смысле жизни просил по тридцать сантимов, если его попросят рассказать об этом. И, в-третьих, вы должны извиниться за свое поведение перед жителями города.
- Я все помню, уважаемый АввеДобре, и все исполню, - сказал Незнакомец, прощаясь.
Незнакомец не обманул АввеДобре. Он извинился перед жителями на праздновании дня города, и брал с каждого, кому рассказывал о смысле жизни, по три сантима. Один он тратил на свое образование, второй на себя, а третий, как и просил знаменитый писатель, отдавал нищим. Вскоре Незнакомец смог купить дом и стал довольно популярен в городе.
Поговаривают, что в первый месяц почти все жители города побывали у Незнакомца, и каждый заплатил ему по три сантима. Также поговаривают, что, узнав в чем смысл жизни, некоторые плевались, другие смеялись, иные же находились в крайнем замешательстве. Но никто не потребовал назад денег. Так Незнакомец стал довольно состоятельным и образованным гражданином. До сих пор у входа в его дом висит табличка с надписью: 'Незнакомец. Помогу обрести смысл жизни всего за три сантима'. А чуть ниже новая: 'Незнакомец. Доктор исторических наук'.
СЛЕЖКА
Александр Анатольевич Абрамов раньше работал на большом металлургическом заводе слесарем. И работал бы до сих пор, но приключилась с ним беда. В сентябре месяце прошлого года Александру Анатольевичу стало казаться, что когда он идет с работы домой, за ним кто-то следит - наблюдает. И не просто наблюдает, а прямо в спину дышит.
Вот идет он в толпе, а спину словно сверлит кто-то или вилкой кривой ковыряет. Неприятно, просто жуть! А еще по ночам его кошмары стали мучить. Снилось, будто смерть за ним ходит.
Терпел, терпел всё это безобразие Александр Анатольевич, и однажды, семнадцатого числа сентября месяца, не вытерпел. Развернулся и засветил кулаком супостату прямо в глаз. С тех пор Александр Анатольевич безработный, потому как супостат оказался мастером цеха, где работал Абрамов, и ни за кем он не следил, а шел домой к жене и детям.
Сидит теперь Александр Анатольевич дома, не работает, и через то имеет великое облегчение, потому как теперь ему ничего не кажется. А если кто спросит про увольнение, то отвечает: ' С работы меня начальник выжил. Не сложились, так сказать, рабочие отношения. А тем, кто говорит, что за пьяную драку меня погнали - не верьте'.
В остальном он практически всем доволен, не считая соседки сверху, которая, когда вяжет, ужасно скрипит спицами.
ПОЛПАЛЬЦА
Никодим Николаевич ходил в светлый праздник Христова Воскресения на площадь. Настроение его было радостным, и таким оставалось бы до вечера, не повстречай он на площади одного подозрительного субчика.
Некто в темном плаще и шляпе, перейдя дорогу, напрочь лишил Никодима Николаевича радостного настроения. Незнакомец показался чем-то неуловимо знакомым и в тоже время вызвал очень нехорошие чувства. Никодим Николаевич совершенно растерялся, а потом страшно расстроился, не вспомнив Незнакомца. И до конца праздника ходил огорченным, словно в гороховый суп опущенным.
Дома, поужинав и приготовившись спать, Никодим Николаевич неожиданно вспомнил, чем приглянулся ему Незнакомец. Дело в том, что десять лет назад Никодим Николаевич потерял половину указательного пальца, работая на токарном станке. То ли по рассеянности, то ли по несчастному случаю расстался он с половиной пальца, история об этом умалчивает. Однако именно эти пол Никодимова пальца красовались сегодня на правой руке Незнакомца.
Всю ночь Никодим Николаевич ворочался, проклиная половину пальца, как ни в чем ни бывало прижившуюся к совершенно чужому телу и чувствовавшую себя на нем, судя по всему, прекрасно. Экая неслыханная наглость!
Утром чуть свет Никодим Николаевич вскочил с кровати, оделся и поспешил на площадь. К своему удивлению, на площади он никого не обнаружил. Опечаленный таким поворотом дел, он еще долго бродил по площади, что-то выглядывая среди праздничного мусора.
ТЕОРИЯ ПУПКА
Вечер, пришедший на смену знойному летнему дню, принес долгожданную прохладу. Туман, почти осязаемый внизу, а у макушек деревьев выдыхающийся в легкую незримую дымку, окутал лес, придав ему загадочный, почти сказочный вид. Уставший ветер чуть слышно шелестел кронами деревьев. От озера тянуло сыростью. Комары, прятавшиеся весь день от жары в укромных местах, напомнили о своем существовании неприятным писком.
Мы сидели у костра и ждали, когда подоспеет вечерняя уха. Что ни говори, а вечерняя уха отличается от любой другой, как плотва от окуня. Она и наваристей, и дольше, и под неё, да под холодную водочку, рассказываются самые интересные рыбацкие истории.
- Хороший день был, Игнат, - сказал мой друг и напарник по рыбной ловле Андрюха Котов.
- Отличный, - кивнул я, зачерпывая ложкой уху из котелка на пробу.
День и впрямь выдался великолепным. Пятнадцать щук с продольников, и одна из них тянула на десять с половиной килограмм. Не рекорд, конечно, для карельских озер, но хороший повод для гордости.
- Может, по стопочке для разогрева? - Андрюха кивнул в сторону берега, туда, где в прохладной воде охлаждалась водка.
- Можно и по стопочке, - согласился я, доставая из рюкзака стаканы.
Водка к вечерней ухе не пьянство, а ритуал. Андрей вернулся с бутылкой, разлил по стаканам, и мы с удовольствием выпили за удачный рыбацкий день.
- Слушай, Игнат, - пробубнил Андрей, закусывая бутербродом. - Я тут в Интернете на интересную загадку наткнулся.
- Это на какую, - оживился я. Надо сказать, что я с детства любил всевозможные тайны, начиная с Атлантиды и заканчивая НЛО.
- А очень простую. У всех людей есть пупки, а были ли пупки у Адама и Евы?
- Тоже мне загадка! - улыбнулся я, наливая по второй. - Нет, конечно, у них матери не было. Бог создал Адама из глины и вдохнул в него душу, а Еву из ребра изобразил. Хотя подожди, кажется, евреи считают, что первой женщиной была Лилит, которая потом превратилась в демонессу, но это мелочи. В общем, не было у них никаких пупков!
Андрей хотел возразить, но в этот момент позади послышались шаги и беседа прервалась. В том, что на огонек заглянул гость, ничего удивительного не было. Неподалеку от нашего лагеря стояли две деревни, Вилга и Черный порог. Дорогой ходить из деревни в деревню далеко, вот народ и ходил напрямик - лесной тропой вдоль озера. А поскольку всем известно, что у рыбаков водочка водится, то местные мужики, не стесняясь, наведывались к приезжим.
Естественно, что заслышав шаги, мы ожидали увидеть местного ходока. И сильно удивились, когда из ельника показался бородатый старик в длинной суконной рубахе, серых штанах и лаптях. Солдатская котомка через плечо, а в ухе горит слезинка стеклянной серьги.
"Волхв!" - не знаю почему, но именно это слово первым всплыло в голове при виде старика.
- Вечер добрый, - слегка поклонился старик. - Дозволено ли мне будет сделать привал?
- Нет проблем, располагайтесь, - встав, произнес я. - Меня зовут Игнат, а это Андрей.
- Петр, - представился старик. Скинув котомку, он присел к огню.
- Уху будете, Петр? - радушно предложил Андрей.
- Не откажусь.
Мы сидели у костра, выпивали и уплетали наваристую уху. Петр пил мало, все больше налегал на съестное и внимательно слушал нас. А, между тем, возобновившейся спор о пупках Адама и Евы достиг своего апогея.
- Вот ты представь, - доказывал раззадоренный Андрей, - если Господь всемогущ, что ему стоило продумать все нюансы деторождения и создать пупок.
- Ну и зачем? Чем Адам и Ева без пупков-то плохи? Просто ты подгоняешь все под привычные рамки. Адам и Ева могли прекрасно жить без пупков!
- Молодые люди, - вмешался в наш разговор старик, вытирая окладистую бороду от остатков ухи, - могу ли я попробовать рассудить ваш спор?
- Ха! Да, пожалуйста, - в горячке спора выкрикнул я. К тому времени у меня сложилось четкое ощущение, что наш гость старовер-отшельник.
Старик откашлялся, словно докладчик перед речью, хитро прищурил глубоко посаженные глаза и начал рассказ:
- Так вот, в бытность свою монахом я долгое время жил в Соловецком монастыре при архимандрите Никаноре и имел доступ к неправленым книгам.
- Ух ты, - не удержался я. - Неужели в них о пупках Адама и Евы было написано?
Старик неодобрительно сдвинул седые брови, кашлянул и продолжил:
- Я вижу, вы немного знакомы с библейскими легендами. Но должен сказать, что многое в современных источниках претерпело изменения, а многое и вовсе забыто. Так вот, в одной почтенной книге, имени коей вам и знать необязательно, говорилось о сотворении мира и человека. Книга сия гласит, что когда, в день шестой Бог создал из глины Адама и Лилит, первых людей, и вдохнул в них душу, то остались они неподвижно лежать на земле, ибо узрели Бога своего и прониклись таким трепетом, что боялись не то чтобы пошевелиться, а даже дышать. Господь же пришел в недоумение от неподвижности творений своих. Дабы привести их в чувства, он слегка пощекотал их перстом по животам. Так у Адама и Евы появились пупки. Прикосновение перста Господня передается из поколения в поколение и связывает нас через матерей наших и праматерей с Господом. Вот такая вот история молодые люди. А теперь позвольте поблагодарить вас за ужин и откланяться. Мне пора в путь.
Прежде чем мы сумели хоть что-то предпринять или сказать, Петр исчез в сгущающихся сумерках, словно и не было его, а несколькими секундами позже по лесу разлилось голубое сияние.
- Петр! Петр! Подождите! - Андрей вскочил и кинулся в лес за стариком. Вернулся он через несколько минут крайне озадаченным.
- Его нигде нет, - растерянно произнес Андрей, присаживаясь к костру. - Как сквозь землю провалился.
Его слова не удивили меня. Где-то в глубине души я понимал, что так все и должно быть.
- А ты чего у Петра спросить хотел? - поинтересовался я.
- Да, так, - отмахнулся Андрей.
- Давай, рассказывай!
- Я хотел узнать у Петра, а есть ли пупок у Бога, - несколько смутившись, признался Андрей.
- Вопрос, конечно, интересный, - согласился я, наливая водку в стаканы. - Но думается, на него я смогу тебе дать ответ.
-Неужели? - с сарказмом буркнул Андрей.
- Всё очень просто. У Бога пупка нет - он сам пупок, - ответил я и рассмеялся.
НЕ ТРОГАЙТЕ МОИ КАРАНДАШИ
(китайские мотивы)
Неподалеку от нашего дома жило чудовище. Оно пряталось в лесу, начинающемся сразу за нашим полем. Я никогда его не видел, но всегда знал, что оно там есть. Часто украдкой от родителей убегал я на край поля, туда, где лишь небольшая прозрачная речушка, совсем неглубокая, отделяла меня от темного леса. Чудовище отчего-то боялось маленького ручейка и никогда не переходило его - это я знал точно.
Прибежав к ручью, я вытаптывал небольшой пяточек травы и ложился слушать чудовище. Оно ходило поблизости, и мне были слышны хруст веток и подвывания. Как бы я ни старался, мне никогда не доводилось увидеть чудовище. Может быть, оно, как и я, приходило слушать - пряталось и ждало, а я лежал тихо, и оттого чудовище сердилось и жалобно выло.
Но я знал - пока лежу и слушаю - дома складывают мои карандаши, поэтому, послушав чудовище, бежал домой. В комнате я обычно никого не заставал, а карандаши лежали сложенные аккуратной горкой на краешке стола.
Мама спрашивала у меня:
- Разве плохо, когда все карандаши сложены в одном месте?
Я молчал и удивлялся ей. Когда она уходила, я начинал раскладывать карандаши: красный на подоконник, синий на верхнюю полку, зеленый к цветам, и так пока все они не оказывались на местах. А потом садился рисовать чудовище.
Однажды я так засиделся, что услышал, как ветер поет за стеной и колыбель луны восходит в небо. Испугавшись, что свет лампы может кого-нибудь разбудить, я выключил её и лег спать. И мама тоже уснула, подумав: 'Хорошо, что он успокоился. Его карандаши так ужасно скрипят'.
По утрам мама говорила, что в темном лесу нет никакого чудовища. Мои братья и сестры знают это, а я нет. Мама забирала из моей комнаты все рисунки и уносила к себе. Она не выкидывала их, а сидела по вечерам, когда её никто не видел, и разглядывала. Я знал и негодовал: 'Она знает про чудовище!'.
Однажды в комнате я застал младших сестер. Они перекладывали карандаши так, словно хотели разозлить меня, и я сказал им: 'Не трогайте мои карандаши'. И больно дернул одну за косичку. Узнав об этом происшествии, мама сильно разозлилась, отобрала карандаши и спрятала их в печку.
Ночью я прокрался на кухню и стал искать в печи карандаши, но не нашел. И в следующую ночь снова искал. На следующее утро мама сказала, что в печи карандашей нет, и не было, и не надо по ночам в печь за ними ползать, от меня потом все белье в саже. А карандаши лежат в её комнате на тумбочке.
Я побежал туда и забрал карандаши. Два дня я не рисовал чудовище - оно могло обидеться.
А потом приехал отец, и чудовище ушло. Мама все ему рассказала. Он хмурился и спрашивал про чудовище, а я смеялся ему в ответ, и говорил что чудовища нет.
- Оно испугалось тебя, Папа, и ушло! - говорил я, и отец смеялся вместе со мной.
- Правильно, - говорил он. - Чудовища нет.
А потом, спохватившись, спрашивал:
- А ты сложил карандаши?
- Ага.
- Как я тебе велел?
- Да, горочкой на краю стола.
- Молодец, теперь так всегда и поступай.
Я промолчал...
...Теперь, став взрослым, я по-прежнему раскладываю карандаши. Красный на подоконник, синий на верхнюю полку, зеленый к цветам, и так пока все они не оказываются на своих местах. А по вечерам я бегаю к лесу слушать чудовище. Когда же ко мне приходят гости, я им говорю:
- Не трогайте мои карандаши...
Я, ТВАРЬ И РОДЕН
Мне явилась Тварь - странное мифическое существо, уносящее меня в иные миры.
Стоя на крыльце, с жадностью глотаю свежий зимний воздух. Мороз, проникая под свитер, успокаивает разбушевавшуюся от работы кровь. Крыльцо возносит над окружающим миром. Я смотрю окрест. Снег - всюду снег. Лишь кое-где прорываются на поверхность жухлые пучки травы, да голые ветви кустов - останки летнего буйства природы. Небо серое и бесчувственное на западе, на востоке - там, где холодное северное солнце прячет изнеженное тело за однообразными корпусами домов - приобретает одухотворенный оттенок розового. Боже! Разве небо бывает таким чистым и девственным, нетронутым, непревзойденным и независимым? Чистое и безоблачное небо, что может быть красивей? Чувствую себя памятником. Столпом мира - олицетворяющим человечество. Я хочу быть вечным. В бронзу меня. В бронзу. В века!
- Как жаль, что мертв Роден, - думаю я. - Великий ремесленник скульптуры - он, и только он мог запечатлеть чувства в камне. Он смог бы подарить чувствам вечность.
Тело становится невесомым, незримым, и я слышу призывное хлопанье крыльев Твари. Она давно кружит над полем, ожидая меня. Куда отнесёт меня она на этот раз? Неужели к самому Огюсту Родену?
Оттолкнувшись от крыльца, взлетаю и усаживаюсь на её спину. Мы поднимаемся. Земля исчезает за тонкой пеленой перистых облаков. Воздух вокруг начинает дрожать и сворачиваться в тугую спираль. Мне становится трудно дышать. Почти захлёбываясь, кричу:
- Ну, давай же! Давай! Выноси!
Несколько мучительных мгновений, и мы вырываемся из плена небытия. Облегченно вздыхаю - прорвались, но я рано успокоился. Заложив крутой вираж, Тварь входит в штопор. Поток встречного ветра закладывает уши и заставляет зажмурить глаза. Изо всех сил хватаюсь за лохматую гриву. Тварь неисправима.
Десять секунд стремительного спуска, и вот мы парим над крышами большого города. Париж - безошибочно определяю я, разглядывая очертания Эйфелевой башни. Судя по всему, мы приближаемся к Площади Альма, расположенной неподалеку от набережной Сены.
Облетев вокруг Дворца электричества, сверкающего множеством огней, мы снижаемся напротив небольшого павильона, представляющего собой обычное белое здание с рядом античных колонн**.
Вдоль фасада неспешно прогуливается человек. Атлетический торс с покатыми плечами, массивная, коротко остриженная голова, и немного короткие, не пропорциональные телу ноги. Это Роден. Короткие ноги? Боже, что я говорю! У гения не может быть коротких ног.
Тварь бесшумно приземляется у ног мэтра и склоняет пред ним голову. Приехали. Я спускаюсь на землю. Прыгаю - разминаю затёкшие от напряжения ноги.
- А... это ты, - снисходительно говорит Роден, обращаясь к Твари. В его голосе чувствуется уверенность и сила. - Прилетела навестить старика?
Тварь часто кивает головой в знак согласия и жмется к ногам мэтра. Неказистое чудовище, доставившее мне столько мук и страданий, ведет себя перед Роденом, как кроткий ягнёнок. Я поражён. Что же за сила скрыта в человеке, подчинившем себе такого монстра? В голове всплывает фраза, прочитанная в одном из учебников: "Тиран и деспот в быту, гений в скульптуре...".
Поймав его жесткий целеустремленный взгляд, понимаю - это правда. Неужели он меня видит? Сделав несколько шагов в сторону, убеждаюсь, что ошибся. Взгляд мэтра скользит мимо, упираясь во Дворец Электричества - символ прогресса нового столетия.
- Будущее грядет, - печально говорит Роден, и Тварь вновь кивает, соглашаясь. Я с удивлением смотрю на залитое электрическим светом здание, стоящее по другую сторону площади. Неужели десяток электрических ламп может повергнуть человека в такое уныние?
- Раз уж ты прилетела, - говорит Роден. - То мы можем посмотреть на наши скульптуры, здесь собрано всё самое лучшее.
Роден и Тварь входят в павильон, и я спешу вслед. Вот они; маленькие и большие; божественно красивые и откровенно реалистичные; обнаженные - мэтр не приемлет одежд. Все они, детища Родена. Их здесь, наверное, не меньше двухсот***. Разные, не похожие друг на друга, они толпятся вокруг. Я чувствую смятение. Оглядываюсь в поисках помощи, но зал пуст. Тварь и Роден словно растворились в своих творениях.
Я пытаюсь упорядочить ощущения и подхожу к ближайшей скульптуре - фигуре обнаженного, атлетически сложенного молодой человека. В его правой руке зажат кусок материи, которую он прижимает к кровоточащей на голове ране. В лице застыли боль, и досада поражения. Но это не все, есть что-то еще, чего сразу не замечаешь. Делаю несколько шагов назад, в поисках нового ракурса, и улавливаю некую асимметрию, ускользавшую ранее. Чувствовать не значит понимать. Теряюсь в догадках, ищу причину своей неудовлетворенности.
Левая рука, как же я сразу не понял. Левая рука, согнутая в локте и приподнятая на уровень лица совершенно расслаблена. Она словно живет отдельной от тела жизнью. В ней чувствуется свобода и независимость, сила и стремление к жизни. В этот момент до меня доносится призывное хлопанье крыльев Твари****. Выбегаю на крыльцо павильона, надеясь, что ошибся, но надеждам не суждено оправдаться. Тварь кружит над крыльцом, ожидая. Сколько прошло времени с нашего прибытия? Час? Два? Мало! Однако с Тварью не поспоришь.
Я отталкиваюсь от крыльца, взлетаю и усаживаюсь на спину. Мы возвращаемся. Скоро начнется переход, с тягучим и непригодным для дыхания воздухом, но я не думаю об этом. Перед внутренним взором мелькает калейдоскоп лиц, запечатленных в камне, гипсе, мраморе, глине, бронзе. Детища Родена. Многих из них я вижу впервые, но всё равно безошибочно узнаю руку мастера. Скульптурный ряд сменяют лица живых. И мимо в безудержном ритме проносятся лики давно ушедших людей: Моне, Ренуар, Мопассан, Сезанн, Дега, Бальзак, Гюго, Мане, Золя - сколько их? Десятки? Сотни? Современники Родена, величайшие умы, гении искусства, цвет нации. Что заставило их явиться на свет в одно и то же время - в один век? Ответ на этот вопрос не знает никто, даже Тварь - странное мифическое существо, уносящее меня в иные миры.
Примечания:* Образ Твари-вдохновения позаимствован у Веры Юшмановой с её великодушного позволения, за что я ей очень благодарен;
** Речь идет о выставке 1900 г. Павильон был отстроен Роденом на собственные средства и получил название "Храм скульптуры".
*** Экспозиция выставки состояла из 171 скульптуры Родена;
**** Речь идет о скульптуре: Бронзовый век - одном из самых знаменитых произведений Огюста Родена. Исполненная в 1876-1877 гг., статуя называлась "Раненый воин" или "Побежденный".
НОГИ
Он сидел между двух палаточных ларьков - сухонький старичок шестидесяти лет. Потрепанный бушлат, серые брюки, почти непригодные для ношения кирзовые сапоги, зимняя шапка с давно свалявшимся мехом, да тряпичная сумка - вот и всё имущество.
Огромные деревья, прорастающие из синего бездонного неба, достигали земли, жадно впиваясь в неё корнями. Тысячи ног безуспешно пытались втоптать в асфальт весеннюю грязь. Он смотрел на всё это великолепие, радовался небу, рождающему деревья, и тому, что оно не принадлежит ногам. Ноги мира затоптали бы его, даже не заметив, какое оно голубое.
Слабые ноги слишком горделивы, чтобы замечать что-то, кроме себя. Иногда они наступают друг на друга, и тогда сверху слышится ни к чему не обязывающее, - "извините", "простите", "ой". Некоторые из них замедляют напротив него ход, что-то бормочут под нос их хозяева, а затем несколько монет падают в стоящую шапку. Он никогда не благодарит ноги за милостыню. Он знает: ноги кидают монетки только для того, чтобы почувствовать себя уверенней или пытаются замолить свои грехи - слабые ноги. Сильных ног мало. Таких, как у него. Еще несколько монет упало в шапку - черные лакированные туфли, совсем чистые - осторожные ноги.
Он кладет шапку на колени - начинает пересчитывать деньги. Десять, пятнадцать, тридцать пять, почти пятьдесят рублей - много. Значит, скоро их придется отдать. Скоро появится тот, кто нуждается в деньгах, тот, ради кого он пришел в этот мир.
- Парень, добавь на бутылку, - слышится сверху старческий голос, - по-жа-луйста.
Он смотрит на старые поношенные бурки, остановившиеся напротив красивых коричневых ботинок на высокой платформе.
- Для тебя у меня ничего нет, - отвечают ботинки.
- Я не алкоголичка.
- Нет.
- Не ал-ко-голичка! - последние слова звучат как мольба.- Я для внука!
Ботинки отворачиваются от бурок, делают шаг - их одолевает сомнение. Ноги в ботинках делают второй шаг, и сожалеют, что не дали денег. Третий - совесть ещё зовет повернуть назад. Четвертый - черта пройдена - они не вернутся. Всё, что они будут делать дальше, будет неправильно, ибо сделав однажды четвертый шаг, они обречены, повторять его вновь и вновь. Ноги будут помнить о встрече с бурками. Возможно, в следующий раз они подадут милостыню первому, кто о ней попросит, и это тоже будет неправильно. Они никогда не смогут забыть о бурках - слабые ноги.
Он поднимает голову. Встает. У него сильные ноги, поэтому он так редко ими пользуется.
- Вот возьмите, - говорит он, протягивая горсть монет.
- Нет, что вы! Я не могу!
- Возьмите, они вам нужны. Позже я приду к вам.
Он смотрит прямо в глаза, и она принимает его, берет деньги.
- Храни вас господь, - шепчет и уходит.
Он снова садится. Когда он попал в этот мир, он был удивлен: как много здесь слабых ног. Слабые ноги подают милостыню, считая её добром, называют это гуманностью - врут сами себе - утешая слабые ноги. В его мире никто никогда не подает милостыню. Сильные ноги всегда видят и чувствуют ближнего, они не дадут упасть, они помогут, когда тяжело, они не отвернутся, когда трудно. Сильные ноги не подают милостыню.
- Два стаканчика мороженного, - слышится сверху. Он поворачивается на голос. Не по сезону легкие туфли стоят перед палаткой, а рядом маленькие черные башмачки.
- Не хватает, - доносится из палатки голос.
- Тогда одно.
- Бабуля, здесь и на одно не хватает!
Туфли отходят от ларька. Он встает на сильные ноги. Они сейчас нужны туфлям и черным ботиночкам. Поднявшись, смотрит на палатку. Около неё стоит женщина - красивые ноги, но слабые. Она смотрит вслед туфлям. Её ноги хотят помочь, но слишком слабы
- Вот возьмите, - говорит он, протягивая горсть монет.
- Нет, что вы!
- Возьмите, они вам нужны...
КРАН И ПАЛЕЦ
Нет в мире ничего приятней теплой ванны с нежной душистой пеной после ночного дежурства. Говорю это не для красного словца. Пятый год я работаю слесарем на целлюлозно-бумажном комбинате, раз в четыре дня у меня ночное дежурство. Работа непыльная - ходи по цеху да гайки подкручивай. Но одно дело днем двадцать раз сбегать на другой конец цеха, влезть на эстакаду и отрегулировать ход вала, другое проделать, аналогичные действия ночью. Такие ночные прогулки изрядно выматывают. К утру чувствуешь себя совершенно разбитым. И лучший способ излечиться от такой хандры - принять теплую ванну.
- К чему он ведет? - спросит читатель. А вот к чему.
История в ванной со мной однажды приключилась прескверная. Как сейчас помню. Третье марта. Весна. Лежу в ванной, пивко попиваю, песенку под нос мурлычу - настроение наипрекраснейшее. А надо вам сказать, что в таком приподнятом настроении была у меня дурная привычка ковырять в кране пальцем правой ноги. Почему именно правой? Сам не знаю - привычка, и все тут.
В тот злополучный день палец правой ноги застрял в узком отверстии крана. Сначала я не придал этому обстоятельству особого значения. Однако, когда все попытки извлечь палец из крана ни к чему не привели, я не на шутку перепугался.
Слава богу, под рукой оказался телефон - еще одна привычка Я схватил трубку и стал номер службы спасения набирать, но в последний момент передумал. Приедут спасатели в красивых спецкостюмах, с баграми и в касках. Наверняка еще и парамедик с ними будет - грудастая блондинка в белом халатике, с красным крестом во весь лоб. А тут я лежу в ванне: голенький, с пивом и журнальчиком фривольного содержания. Нет уж, увольте! Но что тогда делать?
Схватив отброшенную в приступе безысходности трубку, я стал набирать телефон Сашки Балаева - приятеля из соседнего подъезда.
Ответили мне после десятого гудка.
-Але! - послышался сонный голос товарища.
- Саня, привет! Это Витя! - не поверите, но я готов был его расцеловать.
- Витя ты чё, бля, с тополя навернулся?! - зло спросил Саня. - В нормальных домах Лондона и Парижа звонить до полудня людям, находящимся в отпуске, не принято.
Я настолько был рад услышать голос живого человека, что пропустил грубость мимо ушей.
- Ты понимаешь, Саня, у меня тут такая история...- И я, перепрыгивая с пятого на десятое, кратко изложил суть проблемы. Заканчивал рассказ я под его неудержимый хохот.
- Ну ты, Витя, даешь, ты бы еще туда хрен запихал! - Веселью Балаева не было предела.
- Да пошел ты, - обиделся я.
- Ладно, не дуйся. Я мигом. У тебя дверь открыта?
И тут меня прорвало: громогласно, витиевато, с перчинкой.
- А форточка открытая есть? - деловито поинтересовался Саня, когда я закончил поминать всех чертовых матерей и их прабабушек.
- Есть! - обрадовался я. - В комнате, которая с торца дома.
- Отлично! Никуда не уходи - скоро буду! - сказал Балаев, гоготнул над своей неуместной шуткой и бросил трубку.
Минут через пять послышался страшный грохот и звон стекла. А еще через минуту в ванную вошел Саня. Улыбаясь во все лицо, он потирал рукой ушибленное при падении плечо.
- Черт возьми, чуть стекло не вышиб. Ну что тут у нас? - деловито, словно врач, осведомился он и присел на край ванны.
- Вот, - как можно невинней произнес я, выпучив глаза на застрявший в кране палец.
Палец к тому времени изрядно опух и начал синеть.
- Да-а! хреново дело! - заключил Балаев, ознакомившись со всех сторон с застрявшей конечностью.
- Еще как хреново, - уныло согласился я. - Что делать-то будем?
Саня почесал затылок.
- С мылом пробовал?
- Конечно, пробовал! Нихрена не помогло, - тоже мне блин помощник. - Ты смотри, как он опух-то! Теперь хоть с мылом, хоть с вазелином!
- А может, воду включим, и его напором выдавит!
- Каким к черту напором? Ты когда в наших трубопроводах напор видел?! Сплошные запоры! - я уже почти орал.
- Да ты не кипятись, - стал успокаивать меня Балаев. - Чего-нибудь да придумаем!
- Ты только думай побыстрей, - попросил я, немного успокоившись. - Палец пухнет, да и вода остывает.
Саня снова принялся усиленно массировать затылок. Две минуты мы сидели молча. Палец синел и ширился. И тут Санька осенило.
- Эврика! - закричал он.
Интересно, если бы у Архимеда палец в кране застрял, открыл бы он свой великий закон? Не думаю. Зато наверняка нашел бы способ быстрого извлечения пальцев из кранов (с таким-то умищем!). Жаль, что он не застрял в кране. Но я отвлекся...
- Эврика! - закричал Балаев и просиял. - Есть у меня сантехник один знакомый - золотые руки. Он твой палец в раз извлечет.
- Ура!!! - обрадовался я, хотя и с трудом представлял как слова "сантехник" и "золотые руки" могут характеризовать одного и того же человека.
- Давай зови его сюда! Пока я совсем не опух.
Тут Саня принялся чесать за правым ухом. Отчего за правым? Вы у него сами спросите. На меня словно ковш холодной воды вылили. Если Саня чешет череп за правым ухом, значит, не все так просто в этом мире, как кажется.
- Что Сашенька? - дрогнувшим голосом спросил я, чуя неминуемую беду.
- Понимаешь, Витя, он к тебе не пойдет, - сказал мой товарищ и шмыгнул носом.
- Как не пойдет? Ты ему ситуацию обрисуй и денег предложи!
- Тут проблема в другом, - смущенно признался Саня. - Он с утра вообще никуда не ходит.
Балаев многозначительно щелкнул пальцами у горла. Хоть одно утешение, - подумал я. - сантехник пьющий - значит мужик нормальный. Не спрашивайте, откуда такая логика, сам не пойму. Подозреваю причастность к этому таких понятий, как хреновая зарплата, грязная работа, и традиция. Короче, если сантехник не пьет он полный псих, а если пьет - значит, обычный мужик, с обычными нервами. И нечего тут особо рассуждать.
- Так он че, с утра неподъемный? - спросил я, все еще надеясь на чудо.
- Еще как подъемный. Но только до магазина и обратно. Пока жбан не засадит, за работу не принимается - трясучка. А жбан он только к обеду приговаривает. У него это дело строго по расписанию.
- Черт подери! - я вновь разволновался. - И что теперь делать! К обеду мне ногу по самое не балуй можно будет ампутировать.
- А ты еще разок попробуй, потяни его, - предложил Саня, кивая на палец. - Может и выйдет.
Верите или нет, но я послушался идиота и потянул. От боли у меня глаза чуть на лоб не вылезли. Матерился я на этот раз до хрипоты и заткнулся только тогда, когда Саня вдруг встал и вышел. Перепугался, скажу я вам, до смерти. Неужели Сашка обиделся и кинул меня одного? Вот гад! Я собрался крикнуть что-нибудь обидное вслед, но тут дверь опять отворилась. На пороге стоял Балаев, в руках ножовку по металлу, а на лице коварная улыбка.
- Ну что, будем резать, - ехидно спросил он. - По самое не балуй?
- Эй, ты чего, сдурел?- заорал я.
- Ладно, расслабься, кран пилить будем - успокоил Саня.
- Да ты мне полпальца отхреначишь! - по поводу слесарных способностей Балаева я не имел никаких иллюзий.
- Не бойся, я на пяток сантиметров повыше возьму.
- Ну и толку-то?
- Очень даже много. Ты сможешь вылезти из ванной и своими ножками потопаешь до Василия Петровича.
- До кого? - не понял я.
- До кого, до кого, до сантехника моего, Василия Петровича! Сено к лошади не ходит.
Процитировав народную мудрость, Сашка пристроился у крана и с видом профессионала-пальцеизвлекателя принялся орудовать ножовкой. Надо отдать ему должное - работал он старательно. Не прошло и десяти минут, а я уже стоял на кафельном полу, подрагивая от холода, и обтирался махровым полотенцем. Лишь небольшая металлическая загогулина, впившаяся в средний палец правой ноги, напоминала о моем недавнем заточении.
Пока я обтирался и собирался, Саня сбегал к себе домой и переоделся. Я как раз размышлял о том, что одеть на правую "пленную" ногу, когда он вернулся.
- Ну? Готов? - спросил он, вваливаясь в прихожую.
- Че с ногой-то делать?
- У тебя же сланцы есть. Накинь их, - посоветовал Саня. - Тут недалеко, метров триста.
Надев на левую ногу зимний ботинок, а на правую летний сланец я накинул толстовку, и мы вышли на улицу. Никогда не думал, что для того чтобы обрести свободу одного-единственного пальца, мне придется пройти через столько испытаний. Триста метров до дома Василия Петровича показались мне вечностью. Я краснел и кипел от ярости, когда мимо нас с гоготом пробегали подростки. Бледнел и смущенно шептал: "Здрасте!", встречая знакомых. А когда Саня забежал в магазин за водкой для Василия Петровича я чуть не сгорел от стыда, потому как одна сердобольная бабуля, причитая на всю округу, пыталась всучить мне десятку.
И все-таки я преодолел эти триста метров. Войдя в обычную панельную пятиэтажку, мы поднялись на второй этаж и остановились у обшарпанной деревянной двери.
- Так, слушай сюда, - сказал Саня, придерживая меня за рукав. - Петрович, он мужик непростой. Ты ему ногу свою сразу под нос не суй, может и послать. Он, понимаешь, пофилософствовать любит. Ты слушай и не перечь. Понял?
Я кивнул. После испытанных потрясений можно пережить и сантехника-философа.
- Тогда пошли?! - Саня весело подмигнул и толкнул дверь.
Однокомнатная квартира Василия Петровича произвела на меня удручающее впечатление. Желтые потолки, старые, затертые до дыр обои, древняя, почти разваливающаяся мебель и затхлый, скребущий горло запах.
Хозяина мы застали на кухне.
- Можно в гости?! - спросил Саня, обращаясь к здоровому детине, сидящему на табурете у окна. На столе перед ним стояла бутылка "Столичной" и наполненный на четверть граненый стакан. Василий Петрович медленно повернул голову и посмотрел на Сашку узкими щелочками глаз. Прошло несколько секунд, прежде чем он узнал гостя.
- А! Александер! - наконец-то произнес он, и покрытые густой щетиной щеки расплылись в дружественной улыбке. - Проходи! С кем ты?
- Это друг мой Витя.
Василий Петрович скользнул по мне взглядом, наткнулся на впившийся в палец кран, ухмыльнулся и сказал:
- Что же, проходите, садитесь.
Мы придвинули табуретки и уселись к столу. Сашка извлек из кармана бутылку "Столичной" и копченую селедку.
- Гуманист! - изрек Петрович, увидев рыбину. - Ценю.
Нарезав сельдь и налив нам с Саней по четверти стакана, Петрович произнес:
- Давайте за любовь, пацаны! Дай бог вам не обжечься, как мне!
Мы выпили. Я хотел сразу перейти к делу, но Саня меня опередил.
- Ну, как жизнь Петрович? Что нового? - спросил он, подцепляя с блюдца кусочек сельди.
- Да какая тут жизнь, Санек! Так, проживалки. Вчера какой-то ухарь приходил, весь на понтах. Морщился, корежился, чуть ли не блевал. Вы, - говорит. - Василий Петрович слесарных дел мастер будете? А сам нос воротит...
- Ну и? - осклабился Сашка, предчувствуя развязку.
- Вышвырнул я его! - гоготнул Петрович и вслед за Сашкой подцепил кусок сельди. - Взял за шкварник и вышвырнул. Воротит его, видите ли. Меня вот, может, при виде таких, как он, воротит - пидарасы манерные!
- Да уж, - согласился Саня, вновь заговорщицки мне подмигнул и наполнил стаканы на четверть
Новую дозу организм принял гораздо охотней предыдущей. В голове приятно зашумело, и я с удовольствием отметил, что мне стало гораздо легче.
- Я тут вот о чем подумал, - сказал Петрович, обтерев рукой рот и поставив стакан на стол. - Ведь состояние покоя может быть равносильно равноускоренному движению, не так ли.
- Это почему же? - впервые с момента прихода к Петровичу я вступил в разговор.
- Ну, судите сами. Если в абсолютной пустоте тело движется равноускоренно, и так же движется наблюдатель этого тела, то друг для друга они находятся в состоянии покоя. Других же тел для опровержения данного утверждения не существует - логично?
- Ну, да, - почти одновременно сказали мы с Сашкой.
Воцарилась пауза. Петрович, воспользовавшись нашим молчанием, налил в стаканы.
- Ну и чего из этого следует? - не вытерпел я. Думать после столь ударной дозы алкоголя мне не хотелось, но зато я достиг состояния, располагающего к общению.
- Все! - улыбнулся мне Петрович. - А в частности то, что покой может быть равноускоренным движением всех наблюдаемых тел. Или то, что нет в мире никакого состояния покоя. Нет его, ничто в мире не стоит на месте. А раз в мире нет состояния покоя, то нет в нем и движения. Ибо понятие движения рождалось из ложной предпосылки о существовании состояния покоя.
Надо признаться, я сильно удивился потоку информации, вывалившемуся на мою голову. Зато я, кажется, понял, откуда в этом человеке столь огромное безразличие к себе. Было в его философии нечто фатальное.
- И вообще! - громогласно добавил вдруг Петрович. - Запомните, пострелята. Нет никакого мира, или как её там - вселенной. Нет ничего. Есть обман умников, которым нужно, чтобы вы пахали на них. Поверьте старому сантехнику. Мир возникает в день вашего рождения и умирает вместе с вами, а до и после нет ничего. Но для вас это слишком жестоко. Вам лучше считать, что мир существует только из-за того, что рождаются и умирают в нем не одновременно.
Петрович взял бутылку и добавил в стаканы до половины.
- За мир!
-За мир! - переглянувшись, согласились мы.
Вот теперь совсем окосел, - подумал я, пытаясь подцепить кусок сельди. На голодный желудок, да после ночной - не мудрено. А вот Балаев от выпитого лишь раздобрел, и, похоже, напрочь забыл о том, зачем мы пришли. Положение спас Петрович.
- Вы, Саня, собственно чего пришли-то? По делу?
- А-а! - спохватился Балаев и кивнул на меня. - Вон у Витьки палец в кране застрял. Вытащить не может.
- Всего-то? - удивился Петрович. Он нагнулся к моей ноге, а в следующую секунду я держал в руках злополучный фланец.
Я и испугаться толком не успел, а самое главное, не почувствовал никакой боли.
- В нашем деле главное что? - улыбаясь, спросил Петрович.
Похоже, наши вытянутые от удивления лица доставляли ему истинное наслаждение.
- Что? - словно попугай переспросил я.
- В нашем деле главное наркоз! - гоготнул хозяин и дружески похлопал меня по плечу. А потом немного грустно добавил: - Жаль, не всем помогает.
КАПИТАН
'Вам, славным сынам благородной земли, героизм которых войдёт в историю, первым поспешившим на помощь тем, кому грозила верная смерть от ярости стихии...'
Надпись на полотнище, подаренном морякам "Авроры" от народа Италии. 1910
1
Случилась эта история ранней весной 1985-го года. Был я тогда невысоким, щуплым, совершенно белобрысым мальчуганом тринадцати лет от роду. Лето в нашем северном краю в тот год выдалось на редкость холодным и слякотным. До сих пор содрогаюсь, вспоминая промозглые июньские дни, проведенные в деревне Новинка, что всего в пятнадцати километрах от Петрозаводска.
Надо сказать, что восемьдесят пятый год был еще и годом одного очень важного откровения, возможно, самого главного для подростка. Это откровение пришло вместе со смертью родной бабушки по материнской линии. Именно тогда, узнав, что баба Лида умерла, я до конца осознал всю безысходность и предрешённость человеческого существования. В ту ночь, лежа в кровати, я настолько явственно представлял клубки червячной плоти вперемешку с гнилью моего тела, что лоб то и дело покрывался испариной. Плакал ли я? Конечно плакал.
"Потом... потом не будет ничего, - кричал распаленный истерикой разум. - Пустота! Нет, хуже, пустоту можно осязать, а там, там не будет ничего...".
Странная штука время, оно лечит. Сейчас, когда пишу эти строки, я её не боюсь. И меня не пронизывает страх, когда я произношу слово "ничего"...
"Ничего" - теперь это слово полно смысла. Я говорю "Ничего" и перед внутренним взором из пелены Средиземного моря вырисовываются контуры русской практической эскадры Балтфлота, зимовавшей в 1908 году неподалёку от побережья Апеннинского полуострова. Я говорю: "Ничего" и вспоминаю о катере, пришвартовавшемся к борту "Цесаревича".
- Помогите, чем можете, - кричал с катера командир порта Аугуста, обращаясь к стоящим на мостике русским офицерам. - На вас вся надежда!
И русские помогли...
"Ничего" - говорили наши матросы, помогая итальянцам освободиться из-под завалов.
"Ничего" - утешали они раненых.
"Ничего" - шептали они, валясь с ног от усталости, и шли к новым развалинам, из-под которых слышались призывы о помощи.
Ничего...
1908 г. собрал кровавую жатву. 14 декабря, случилось одно из самых страшных землетрясений в истории Италии. Оно полностью разрушило Мессину - портовый город на северном побережье Сицилии. Итальянский народ просил о помощи, и наши моряки оказались первыми, кто откликнулся на призыв.
За беспримерную храбрость моряки русской эскадры, и все мы, их потомки, получили самую великую награду - память. Там на жарком побережье далекой Италии, где царствует безжалостный сирокко, до сих пор помнят героизм и мужество наших матросов. Этот случай, произошедший почти столетие назад, и великолепно описанный Куприным в одной из миниатюр, какими-то незримыми нитями пронизывая время, переплетается с историей, которую я хочу рассказать.
Ночь переживаний сменил рассвет. В лучах восходящего солнца страхи быстро теряли власть и отступали в недра подсознания, пряча в его непроницаемой бездне хилые умозрительные тела.
В то утро после завтрака родители сообщили, что на днях отправят меня в деревню, погостить у бабушки Веры и дедушки Володи.
- В деревню так в деревню, - проворчал я и принялся за сборы.
- Говорят, там есть дурдом, - сказала мать, поцеловав меня на прощание, - Обещай, что ты и близко к нему не подойдешь.
- Обещаю!
- Ну, беги, автобус уже отправляется.
'Ха! Не подойду, как же!' - ликовал я, усаживаясь на своё место. -'Да я туда прямо с автобуса направлюсь, на психов смотреть'.
Во время поездки я все время думал о том, какой он, "дурдом". Не на шутку разыгравшееся воображение рисовало живописнейшую картину одинокого мрачного здания, с бледно-желтыми в подтеках стенами, черепичной крышей и высоким забором, окутанным километрами колючей проволоки. Последняя непременно должна быть подключена к источнику питания высокого напряжения. Не сильно покривлю душой, сказав, что в те минуты я практически видел перекошенные злобой безумные лица. Однако, как часто это бывает - реальность не имела ничего общего с фантазиями.
Автобус, вписавшись в последний поворот, выскочил на окраину деревни. От нетерпения я привстал с кресла, крутя головой во все стороны. Меня ожидало жестокое разочарование.
"Психушка" оказалась аккуратным бетонным зданием, с шиферной крышей, выкрашенным в кардинально зеленый цвет, и никакой железной решетки с колючей проволокой вокруг, а лишь невысокий забор из штакетника. Автобус проехал мимо центральных ворот, и я успел прочитать небольшую вывеску, висевшую на калитке - "Психоневрологический интернат". Надо ли говорить, что никаких озлобленных лиц по ту сторону ограды не было.
Несмотря на постигшее меня разочарование, я решил, что за время каникул обязательно придумаю леденящую кровь историю, которой по возвращению домой поделюсь с друзьями. Это будет обязательно страшная история - иначе не может и быть.
Справа из-за ивовой заросли появилась небольшая остановка, сложенная из грубоотесанных бревен. Автобус стал притормаживать, и я понял, что мне пора выходить. Подмигнув на прощанье весёлой рожице, выцарапанной гвоздем на спинке соседнего сиденья, я перекинул через плечо лямку рюкзака и поплелся к выходу.
Первая неделя пребывания в деревне промелькнула, как один день. За это время я сделал одно небольшое открытие. К великому моему удивлению, оказалось, что обитатели интерната имеют свободный выход в деревню.
Вы спросите, что делали в деревне эти душевно нездоровые личности? Ответ прост - всё. За бутылку водки они пахали и сеяли, за пачку сигарет - кололи дрова на зиму и латали крыши, за кружку сахара - кормили скот и пропалывали грядки. Фигурки этих неутомимых тружеников в серых одеждах можно было увидеть практически на каждом дворе. Эти простые и не особенно глубокомысленные люди могли без устали трудиться весь день, получая гроши, и при этом быть счастливыми и благодарными своим "работодателям".
Время от времени мой дед, как и все в деревне, пользовался услугами обитателей интерната. Для этого он приглашал Плюшку и Капитана. Первое время я побаивался их, стараясь держаться в тени. Особенно от Плюшки. Плюшка - здоровенный детина, имел совершенно безобразное лицо с огромными выпученными глазами и отвислой нижней губой. Один только вид его вызывал во мне волну протеста.
А вот Капитан мне нравился. Относительно молодой, лет около сорока, статный, подтянутый, всегда гладко выбрит, аккуратно причесан, кителёк на нем всегда чистенький, штаны приклёшенные отутюжены, в общем, и не скажешь про него, что интернатовский - с виду человек совершенно нормальный. В деревне не каждый мужик за собой так следил. Но в том-то и беда, что с виду. Бывало, работают они с Плюшкой на дворе по хозяйству, Капитан вдруг в сторону отойдет, за голову схватится и сидит - то ли рычит, то ли плачет, и после до конца дня мрачный ходит, словно тень. А спросишь что, молчит, как рыба, и только глазами зыркает - глянет, аж сердце обмирает, глаза, как у собаки избитой, печальные и мутные какие-то, с поволокой что ли? Хочешь-не хочешь, а от такого взгляда и у самого мурашки побегут и на душе тоскливо станет. Боль человеческая, она ведь, как и радость, от сердца к сердцу передается.
Со временем я подружился с Капитаном. Мы стали вместе ходить на реку удить рыбу. Капитан оказался удачливым рыболовом и хорошим знатоком леса. Как-то раз мы с ним возвращались с рыбалки, и когда до деревни осталось чуть больше километра, Капитан спросил у меня:
- Андрей, хочешь на мой Камень п-по-смотреть?
- Конечно, - не задумываясь ответил я.
Мы свернули с тропы и минут десять шли лесом, я уже стал немного беспокоиться и опасливо поглядывать на Капитана, когда мы вышли на небольшую опушку, посреди которой стоял Камень. Огромная яйцеобразная глыба пятиметровой высоты. Я сразу оценил находку Капитана.
- Класс! Откуда он здесь? - спросил я, оглядывая поляну в поисках других камней.
- Н-н-не знаю, - ответил Капитан.
Я как завороженный смотрел на Камень - было в нем что-то притягательное. Казалось, что эта обомшелая глыба, горделиво расположившаяся почти в центре поляны, самим своим существованием кидала вызов окружающим деревьям, как бы говоря: "Вот я - огромная и сильная. Стою на солнышке, бед не знаю, а вы так и проживёте всю жизнь в тени!"
На обратном пути Капитан попросил меня никому не рассказывать про Камень, и я пообещал.
2
| 