Лаббек Уильям : другие произведения.

У Ворот Ленинграда История солдата группы армий "Север"

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  
  
  
  
  У ВОРОТ ЛЕНИНГРАДА
  История солдата группы армий "Север"
  автор: бывший офицер вермахта
  Уильям Лаббек
  с Дэвидом Б. Хертом
  
  
  ПРЕДИСЛОВИЕ
  
  
  РАССКАЗЫВАЯ СВОЮ ИСТОРИЮ, я не хочу производить на кого-либо впечатление или представлять себя героем. Как и миллионы других военнослужащих на линии фронта Второй мировой войны, я был просто солдатом, который подчинялся приказам и выполнял свои обязанности. Героями были те товарищи, которые так и не вернулись домой и часто оставались непогребенными в далеких полях.
  
  У Бога были другие планы на мой счет, и он сохранил мне жизнь. Это свидетельство моего опыта является памятником служению и самопожертвованию тех солдат, которые не вернулись.
  
  Эта книга также посвящена Аннелизе, которая в последние два года войны работала медсестрой Красного Креста в немецких полевых госпиталях, ухаживая за ранеными солдатами. На более личном уровне словами невозможно выразить мою вечную благодарность за надежду, которую ее любовь подарила мне в течение долгих боевых лет, и за многие счастливые десятилетия брака, которыми мы наслаждались после войны.
  
  Во время поездки в Германию летом 2003 года моя дочь обнаружила мою переписку военного времени с Аннелизой. Чтение этих писем вызвало горько-сладкие эмоции, но помогло мне в некотором роде успокоиться. Я также испытываю чувство облегчения оттого, что могу поделиться своим опытом войны со своей семьей и более широкой аудиторией.
  
  Я надеюсь, что этот рассказ поможет улучшить общественное понимание Второй мировой войны, особенно жестокого характера боевых действий на Восточном фронте. В частности, американцы часто неправильно понимают мотивы немецких солдат, сражавшихся во Второй мировой войне. Большинство простых солдат не были сторонниками Гитлера и нацистского режима, а просто патриотичными немцами, которые стремились служить своей стране.
  
  Я в глубоком долгу перед народом Соединенных Штатов за то, что он принял мою семью и меня как своих сограждан и позволил нам осуществить американскую мечту. Я надеюсь, что эта история поможет гражданам моей приемной страны более полно оценить разнообразный опыт американских иммигрантов.
  
  УИЛЬЯМ ЛАББЕК
  
  Июль 2006
  
  
  Введение
  
  
  ЧТЕНИЕ рассказа из ПЕРВЫХ РУК о солдате, вошедшем в Россию с армией Наполеона в 1812 году, придало мне тот далекий конфликт такой характер, какого не смогла бы придать всеобщая история. К концу мемуаров Якоба Вальтера "Дневник пехотинца наполеоновской эпохи" я пришел к убеждению, что более недавний ветеран войны в России Уильям Лаббек должен рассказать о своем собственном замечательном опыте немецкого солдата во время Второй мировой войны.
  
  В то время как с сегодняшней точки зрения мы часто воспринимаем прошлое как неизбежный путь к настоящему, Лаббек пережил разворачивающуюся историю той борьбы, неуверенный в своей собственной судьбе или в более широком исходе. Из-за его скромности было трудно убедить его поделиться своей исключительной историей, но в конечном итоге он пришел к выводу, что свидетельство выжившего немецкого солдата послужит почтению памяти его павших товарищей. Кроме того, мемуары могли бы помочь современной аудитории шире взглянуть на войну, которая становится все более отдаленной.
  
  Процесс написания включал в себя бесчисленные часы записанных интервью, а также еще более длительные периоды расшифровки пленок. Воспоминания не располагаются в хронологическом порядке, поэтому по мере того, как история постепенно раскрывалась, было необходимо уточнять все больше деталей и заполнять пробелы. При выполнении этой задачи недавно обнаруженная переписка Лаббека военного времени со своей покойной женой Аннелизе оказалась неоценимой, помогая ему вспомнить события, а также восстановить свои личные чувства на разных этапах войны. История дивизии, написанная Куртом фон Зайдовицем, Die Geschichte de 58.Пехотная дивизия 1939-1945 (Podzan, 1952) также оказала неоценимую помощь, напомнив Лаббеку о более широкой хронологии.
  
  После многих лет жизни в Соединенных Штатах Лаббек обычно описывал измерения в неметрических терминах. Для согласованности мы повсюду придерживались американского использования ярдов, миль, Фаренгейта и др., иногда вычисляя их по метрическим показателям. Он также часто использовал американский синтаксис в других наблюдениях, используя такие термины, как “фанатизм” и “учебный лагерь”. Используя воинские звания, он делал различия на немецком языке, которые приведены здесь в скобках.
  
  Хотя Лаббек, естественно, получил более полное представление о войне сегодня, чем во время службы в ней, мы приняли сознательное решение ограничить эту работу его личным опытом в то время, а не обзорами, критикой или “что, если”. Его действия, наблюдения и эмоции в те бурные годы были в центре нашего внимания.
  
  Хотя он никогда подробно не говорил о войне с момента своего приезда в Северную Америку — на самом деле, он неохотно делал это, — обилие информации, которая выливалась по ходу наших бесед, произвело на меня большое впечатление. Десятилетия ушли в прошлое, когда он вспомнил свою предыдущую жизнь гражданина и солдата Германии, оставив энергичного молодого человека на фотографиях, едва скрытого за эрудированным американским инженером в отставке.
  
  В период до и во время Второй мировой войны восприятие событий немецким народом резко контрастировало с американским мировоззрением. Позволить себе взглянуть на эти события с другой точки зрения не подрывает высшей морали дела, за которое боролись Соединенные Штаты и западные союзники, а скорее помогает нам лучше понять, почему образованные, цивилизованные немцы были готовы сражаться и умереть при таком режиме.
  
  Отчет Уильяма Лаббека об этих годах объясняет, как ранний успех нацистского режима в возрождении мощи и престижа Германии помог ему завоевать более широкую общественную поддержку. Тем не менее, он также утверждает, что многие немцы, тем не менее, не доверяли нацистам и признавали темную сторону гитлеровской диктатуры. Это противоречие поднимает важнейший вопрос о том, почему многие немцы были готовы вести войну, даже если у них часто были глубокие и растущие сомнения в отношении своего правительства.
  
  Нацистская пропаганда сыграла важную роль в формировании общественного мнения Германии, манипулируя глубоко укоренившимися народными убеждениями о мире. В конце концов, большинство немцев признали, что война была необходима, чтобы отменить несправедливость, причиненную их нации Версальским договором, и устранить угрозу европейской цивилизации, исходящую от сталинского коммунизма.
  
  Хотя Люббек одобрял восстановление экономической и военной мощи Германии и верил в справедливость дела своей страны, он выступал против репрессивного характера нацистского режима и радикального экстремизма. И все же, несмотря на его недоверие к Гитлеру и отсутствие веры в нацистскую идеологию, он, тем не менее, был готов выстоять в течение шести лет войны. Как и большинство немецких солдат, его борьба была вдохновлена патриотической любовью к своей стране, глубоким чувством приверженности долгу и основным желанием пронести себя и своих товарищей через войну.
  
  Родившийся в 1920 году Вильгельм Лüббекке (так его назвали при рождении) вырос на ферме своей семьи в деревне Пüгген. В 1930-е годы он со смешанными чувствами наблюдал за подъемом нацистов и их консолидацией власти в Германии. Однако, как и большинство других немцев, он был в первую очередь сосредоточен на карьере и наслаждении жизнью, а не на политике.
  
  В начале 1938 года Лаббек покинул Пинеген и переехал в город Лонебург, Лаббек начал работать учеником электрика, что было обязательным требованием для студентов, планирующих поступить на электротехническую программу колледжа. Встретив Аннелизу Берндт год спустя, он завязал отношения, которые дали ему надежду в последовавшие за этим мрачные годы войны.
  
  Призванный в армию в начале войны в 1939 году, Лаббек поступил в роту тяжелого вооружения 58-й пехотной дивизии. Впервые увидев сражение во время немецкого блицкрига во Франции, он был направлен на оккупационную службу в Бельгию. Весной 1941 года его дивизия была переведена в группу армий "Север" для подготовки вторжения в Россию.
  
  После начала операции "Барбароса" тем летом Лаббек был назначен передовым наблюдателем за гаубицами своей роты. После проникновения в пригороды Ленинграда его подразделение вскоре было оттянуто на окраины города. Там оно присоединилось к другим немецким силам, начавшим осаду Ленинграда по приказу Гитлера в начале жестокой зимы.
  
  По мере того, как в течение следующих двух лет советские войска неуклонно наращивали свою мощь и возможности, Люббек участвовал в серии все более отчаянных сражений на реке Волхов, вдоль коридора к Демянскому котлу, под Новгородом и вблизи Ладожского озера.
  
  Вскоре после получения Железного креста первого класса, в конце 1943 года Люббек поступил на программу подготовки офицеров в Германии. После возвращения на фронт поздней весной 1944 года он принял командование своей старой ротой, которая сражалась во время изнурительного годичного отступления через Прибалтику в Восточную Пруссию.
  
  После освобождения из лагеря для военнопленных после войны Люббек боролся за выживание в катастрофических послевоенных экономических условиях Германии. Имея мало еды, он и его новая жена в конечном счете были вынуждены рискнуть пересечь Железный занавес, чтобы добраться до фермы его семьи в советской зоне. После шести трудных лет они, наконец, приняли решение покинуть Германию.
  
  Эмигрировав со своей родины почти ни с чем, он и его семья провели следующие десятилетия, строя новую жизнь, сначала в Канаде, а затем в Соединенных Штатах. Его победа над невзгодами и интеграция в новое общество в качестве американского иммигранта - сама по себе необычная история, которая дает ему уникальную возможность рассказать о своем опыте немецкого солдата.
  
  Было приложено все усилия, чтобы точно изложить события в этих мемуарах в надежде, что они смогут внести свой вклад в историческую летопись. Рассказ Уильяма Лаббека не только добавляет новые важные сведения об опыте немецких солдат на фронтах Второй мировой войны, но и показывает, как характер мужчины, глубокое чувство дисциплины и любовь к женщине и своей семье повлияли на ход его жизни и позволили ему выжить и преуспеть перед лицом больших невзгод во время и после войны.
  
  Для меня большая честь поделиться его захватывающей историей с более широкой аудиторией.
  
  ДЭВИД ХЕРТ
  
  Июль 2006
  
  
  ПРОЛОГ
  Апрель–май 1945
  
  
  
  
  ВОСТОЧНАЯ И ЗАПАДНАЯ ПРУССИЯ В начале апреля 1945 года
  Жирными линиями обозначен фронт, охватывающий оставшуюся под контролем немцев территорию между Замландом и полуостровом Хела.
  
  ПОСЛЕДНИЕ ПРИКАЗЫ: 16-18 апреля 1945 г.
  
  
  Это был конец.
  
  Это был конец для моей компании.
  
  Это был конец для 58-й пехотной дивизии.
  
  Возможно, это был конец для Германии и для меня.
  
  За четыре года, прошедшие с момента вторжения в Россию, 16 апреля 1945 года было для меня худшим днем войны. За последние часы рота тяжелого вооружения под моим командованием просто перестала существовать.
  
  Катастрофа на ключевом перекрестке дорог в Фишхаузене была не сражением, а скорее катастрофической кульминацией безжалостного советского заградительного огня, который преследовал наше отступление на запад в течение предыдущих недель. Наконец, оказавшись в ловушке среди скопления других немецких частей, пытавшихся продвинуться по единственной главной дороге через этот восточно-прусский город, двигаться вперед больше не было никакой возможности.
  
  Сосредоточившись на этом узком месте, артиллерия четырех советских армий в сочетании с несколькими сотнями самолетов нанесла сокрушительный удар. Все, кому не удалось скрыться в одном из переулков, были уничтожены в результате катаклизма русских ракет, снарядов и бомб. В результате налета советского истребителя на западную окраину Фишхаузена мое лицо было изрешечено мелкими осколками пуль, а глаза почти ослепли от грязи и крови, но я понял, что мне просто повезло пережить этот обстрел.
  
  Было ясно, что из примерно 100 оставшихся солдат моей роты, которые вошли в Фишхаузен, большинство было убито во время атаки. Гибель стольких моих людей была эмоционально мучительной, даже если потери солдат стали трагически обыденными в ходе войны.
  
  Что было для меня самым шокирующим, так это продолжающийся развал военного порядка, который начался еще до того, как мы достигли Фишхаузена. До этого момента, даже когда военные обстоятельства становились все более катастрофическими, вермахт (вооруженные силы Германии) успешно поддерживал свою дисциплину и сплоченность подразделений. Теперь все было в полном беспорядке.
  
  В нашем катастрофическом состоянии казалось невозможным, что всего три с половиной года назад те же самые русские, казалось, были на грани краха, когда мы стояли у ворот Ленинграда. И все же в последующие годы я видел, как ход войны неуклонно менялся по мере того, как Советы восстанавливались и объединялись с западными союзниками, чтобы вынудить Германию перейти к стратегической обороне.
  
  Когда я вернулся на Восточный фронт с офицерских курсов в мае 1944 года, вермахт уже отступил с большей части завоеванной советской территории. Группа армий "Север", одна из трех крупных немецких групп армий на Востоке, отступила из Ленинграда в Эстонию. Несколько недель спустя группа армий "Центр" к югу от нас была почти уничтожена гигантской советской атакой. В последующие месяцы мы отступали все дальше на запад, обратно на территорию Германского рейха.
  
  С конца января 1945 года я возглавлял неуклонно редеющие ряды моей роты тяжелого вооружения в непрерывном бою против неумолимого потока советских войск, вторгающихся в Восточную Пруссию. Сокрушенные огромным преимуществом Красной Армии в людях и технике, было ясно, что наше положение ухудшается с каждым днем. Тем не менее, мы продолжали сражаться. Какой у нас был выбор? Столкнувшись с вражескими войсками на нашем фронте и Балтийским морем в нашем тылу, было мало надежды когда-либо вернуться в центральную Германию. Подобно загнанным в угол животным, мы просто сражались за свои жизни.
  
  В конце марта меня повысили с первого лейтенанта (оберлейтенанта) до капитана (гауптмана), и я изо всех сил старался поддерживать дисциплину и моральный дух в войсках, находившихся под моим командованием. Мужчины из моей компании пытались сохранить свой обычный уверенный настрой, но не было секретом, что нас ждало в будущем. В этих обстоятельствах пасть от русской пули на поле боя казалось намного лучше, чем в адских условиях, в которых находились немецкие военнопленные в Советском Союзе.
  
  Как офицер, я испытывал особый страх перед пленением Красной Армией. Если меня не убьют в бою, я ожидал, что буду поставлен перед выбором между капитуляцией и самоубийством. Я планировал приберечь для себя последнюю пулю, хотя было неясно, смогу ли я набраться смелости и пустить ее в ход. Всего за два месяца до моего двадцать пятого дня рождения я не хотел умирать. До сих пор мне удавалось избегать смерти и избегать этой ужасной дилеммы.
  
  Теперь, когда Фишхаузен превратился в дымящиеся развалины, а Красная Армия находилась всего в паре миль от нас, я побрел на запад от города вместе с другими выжившими немецкими войсками, направляясь по главной дороге в сосновый лес.
  
  На пределе физической усталости и психологического стресса мое тело двигалось вперед почти как робот. Мой разум был оцепенел, но я все еще чувствовал глубокую ответственность перед своими людьми. Теперь моей целью было найти всех остальных, кто мог избежать бойни и укрыться в одном из заброшенных домов или во множестве пустых бункеров для боеприпасов, разбросанных по лесу.
  
  Песок и кровь от предыдущего нападения все еще затуманивали мое зрение, я спотыкался вдоль дороги, едва способный видеть, куда я иду и что вокруг меня. Примерно через каждые двадцать ярдов свист очередного артиллерийского снаряда заставлял меня бросаться на землю. Поднявшись на ноги, я снова заковылял вперед, постоянно пытаясь прояснить зрение, чтобы иметь возможность определить следующую позицию, где я мог бы искать укрытие.
  
  Примерно в миле от Фишхаузена группа из десяти солдат моей роты появилась на северной стороне дороги, сгрудившись у входа в один из огромных замаскированных под землю бункеров размером 60 на 100 футов. Среди них был старший сержант (гауптфельдфебель) Йüштер, начальник тыловой части); пара других сержантов (фельдфебелей); два младших капрала (обергруппенфюрер); и несколько рядовых (Ш üцен).
  
  “Где остальные?” Спросил я мрачным голосом. Один из мужчин тихо ответил: “На нас напали с бомбами, ракетами и артиллерийским огнем. Мы потеряли наших лошадей. Мы потеряли наше оборудование. Мы потеряли все. Все разрушено. Мы единственные, кто остался ”. Все остальные, кто, возможно, пережил штурм, исчезли в последовавшей неразберихе или просто бежали на запад.
  
  Дальнейших разговоров было немного. События предыдущих часов и недель оставили нас травмированными и измученными. С приближением конца бункер наполнился мрачным настроением. Люди хотели только основной информации и указаний. Они надеялись, что я обеспечу это, но я знал не больше, чем они. Впервые за время войны я был предоставлен сам себе, без приказов, куда идти, и без понятия, чего ожидать.
  
  Срочно нуждаясь в новых приказах, я сказал своим людям, что попытаюсь найти командира нашего 154-го пехотного полка, подполковника (оберстлейтенанта) Эбелинга, как только у меня прояснится зрение. К тому времени, когда час спустя один из мужчин закончил протирать мне глаза и удалять осколки пуль с моего лица, я мог видеть достаточно хорошо, чтобы начать обыск.
  
  Приказав своим людям оставаться в бункере, я отправился в лес на узкой полоске земли дальше на запад. Снаряды продолжали периодически падать, но мало что мешало моей разведке местности. Пятнадцать минут спустя я наткнулся на небольшой замаскированный бункер примерно в 25 ярдах к югу от главной дороги. Когда я вошел внутрь, я не ожидал ничего, кроме еще одной пустой камеры.
  
  К моему удивлению, вместо этого в бункере находилось полдюжины высокопоставленных немецких генералов, которых легко было узнать по красным полоскам, тянувшимся сбоку от их штанов. На мгновение потеряв дар речи, я рефлекторно вытянулся по стойке смирно и отдал честь. Собравшиеся вокруг стола, изучавшие карты, они не выказали никакого удивления моему внезапному появлению и просто ответили на мое приветствие.
  
  Как раз в тот момент, когда я собирался запросить новые приказы, внезапный гул самолетов снаружи положил конец неловкому моменту. Когда генералы забрались под стол внутри, я нырнул обратно ко входу. С юга группа примерно из дюжины бомбардировщиков американского производства В-25, отмеченных советскими красными звездами, уже начала пикировать в сторону нашего района. Все еще на высоте 3000 футов непрерывный поток маленьких черных предметов начал вылетать из-под самолета. У меня были считанные секунды, чтобы укрыться, прежде чем их бомбы начали усеивать землю там, где я стоял.
  
  Пробежав двадцать футов от бункера, я прыгнул в длинную траншею глубиной шесть футов. Если вы ищете укрытия в бункере, который получил удар и рухнул, вы обречены. Однако, если вы можете укрыться в окопе или траншее, снаряд или бомба должны упасть почти прямо на вашу позицию, чтобы привести к смерти или серьезному ранению. Вы можете получить сотрясение мозга, если поблизости разорвется снаряд или бомба, но вы будете жить.
  
  Скорчившись в траншее, я держал голову чуть ниже поверхности, чтобы избежать риска быть погребенным. Небрежно прикрыв уши ладонями, я открыл рот. Это позволило давлению воздуха в моей голове сравняться с атмосферным давлением. Если бы поблизости произошел взрыв, это предотвратило бы разрыв моих барабанных перепонок. Бой учит солдата многим приемам выживания, если ты живешь достаточно долго, чтобы усвоить уроки.
  
  В тот самый момент, когда я нашел укрытие, русские бомбы начали взрываться вокруг моей позиции в быстрой последовательности, почти как залп гигантских ракет. Череда оглушительных взрывов потрясла землю и сотрясла воздух с неописуемой яростью. В тот момент я подумал, что, может быть, удача наконец покинула меня и для меня это может быть концом. Возможно, странно, но я не испытывал чувства ужаса. Обстрелы, ракетные обстрелы и бомбежки стали такой рутинной частью моего существования в предыдущие годы, что я почти привык к ним.
  
  Когда бомбы стерли в порошок все, что меня окружало, мне ничего не оставалось, кроме как переждать. Мой разум превратился в оцепенелую пустоту, когда животный инстинкт выживания взял верх. Даже когда я открыл рот, чтобы выровнять давление, взрыв, раздавшийся примерно в шести футах от меня, вызвал сотрясение такой силы, что у меня чуть не разорвало барабанную перепонку.
  
  Когда минутный дождь бомб наконец прекратился, я понял, что мне повезло, что я снова остался в живых. Со звоном в ушах и помутнением рассудка я, пошатываясь, выбрался из траншеи. Несмотря на незначительные ранения, недостаток сна и недостаточное питание в предыдущие недели боев, я все еще был в хорошей физической форме. Мое психологическое состояние было более потрепанным, но я должен был стараться сохранять ясную голову. Моим долгом как офицера было руководить своими людьми и заботиться о них.
  
  Хотя бункер генералов все еще был цел, я решил, что у них есть заботы поважнее, чем отдавать приказы командиру роты. Возобновив поиски командира моего полка, я направился обратно в северном направлении и вновь пересек главную дорогу.
  
  Примерно через десять минут я неожиданно обнаружил подполковника Эбелинг пытался установить новую линию обороны в четверти мили от нас. Испытав облегчение, я смог теперь наконец выяснить, что происходит, и получить новые приказы.
  
  В короткой беседе он сообщил мне, что верховное командование отправляет нас обратно в Германию. Все выжившие офицеры нашей 58-й пехотной дивизии должны были вернуться туда, чтобы служить ядром для новой дивизии, которую армия планировала создать в Гамбурге. Тем временем несколько оставшихся рядовых в нашей дивизии должны были быть переведены во все еще нетронутую 32-ю пехотную дивизию, которая оставалась бы позади в качестве арьергарда, чтобы замедлить продвижение Красной армии.
  
  Объяснив директиву, Эбелинг записал приказ в мою маленькую солдатскую книжку и подписал ее. Поскольку офицеры нашей дивизии будут путешествовать самостоятельно, чтобы увеличить вероятность того, что некоторые из них доберутся до Германии, эти письменные приказы помешают СС (Schutzstaffeln) наказать меня как дезертира, если меня остановят. Росчерк пера открыл мне дверь, чтобы избежать смерти или пленения русскими.
  
  Благодарный за шанс избежать нарастающего хаоса, тем не менее, было очевидно, что совершить такое путешествие будет практически невозможно. Красная Армия уже отрезала сухопутный путь обратно в Германию дальше на запад за Фришским перешейком, длинной, узкой полосой песка, протянувшейся вдоль побережья Балтийского моря. В то же время корабли, пытавшиеся добраться до Германии через Балтику, сталкивались с большим риском советского нападения.
  
  Когда я добрался до своих оставшихся солдат, ожидавших в бункере, я отозвал в сторону старшего сержанта Дж. üштера и объяснил, что мне было приказано вернуться в Германию с одним солдатом из моей роты. Джей üштер, как мой заместитель по командованию, был естественным выбором, чтобы помочь мне в создании нового подразделения, но я чувствовал, что важно позволить ему принять собственное решение, а не отдавать приказ. “Ты пойдешь со мной?” Спросил я. Простым “Джавол” он согласился.
  
  В то время как наши собственные перспективы добраться до центральной Германии казались сомнительными, Джüштеру и мне, по крайней мере, дали бы шанс попытаться. Понимая, что такая информация только усугубит их чувство безнадежности, я не стал разглашать свои собственные приказы, когда сообщил другим солдатам об их скором переводе в 32-ю дивизию.
  
  Когда почти вся моя рота была потеряна, мне было больно оставлять этих нескольких человек позади. В течение двух дней, оставшихся в бункере с боеприпасами, я пытался проследить за успешным переводом этих выживших солдат из моей роты в их новое подразделение. Тем временем Джüштер попытался использовать свои связи с тыловым эшелоном нашего полка, чтобы получить медали, которые некоторым из них причитались.
  
  Через два дня после катастрофы в Фишхаузене я смог вручить Железный крест первого класса и несколько Железных крестов второго класса, но в царящем хаосе для меня просто оказалось невозможным проследить за их присвоением. В конце концов, мне пришлось оставить своих людей, чтобы они сами отправились в 32-ю дивизию, как заблудшие овцы в бурю.
  
  Если они не были убиты в последние дни войны, они почти наверняка стали советскими военнопленными. Если бы они были сильными и удачливыми, они, возможно, пережили бы последующие три или четыре года плена в России, чтобы вернуться домой в Германию. Даже сейчас, шестьдесят лет спустя, мысль об их страданиях и неопределенности их судьбы глубоко мучает меня.
  
  
  ОТЧАЯННОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ: 18 апреля–8 мая 1945 года
  
  
  Под спорадическим огнем советской артиллерии поздно днем 18 апреля Джüштер и я покинули бункер и отправились по главной дороге в сторону города Пиллау, расположенного примерно в шести милях от нас. Если бы нам удалось добраться до тамошней гавани, мы надеялись пересечь короткий промежуток воды, отделяющий Пиллау от самой северной оконечности Фришского перешейка.
  
  Подъезжая к городу с наступлением сумерек, примерно три часа спустя, нас встретила ужасная сцена. Вдоль дороги с ветвей высоких деревьев свисало около дюжины тел немецких солдат. Джüштер и я хранили молчание, но было очевидно, что это было ужасное дело рук СС. Были ли эти люди дезертирами или просто солдатами, оторванными от своих частей или получившими контузию, для них не имело бы значения.
  
  Большинство немецких войск, с которыми я сражался, воспринимали ваффен СС (военные формирования Шуцштаффельна) как, по сути, часть вермахта, но презирали регулярные войска СС, которые рассматривались как бандитское нацистское политическое ополчение. Когда нацистскому режиму пришел конец, неудивительно, что СС вздернули любого из тех, кого они считали предателями, в назидание другим. Будучи свидетелем их грубого “правосудия”, я возненавидел их.
  
  Пока мы пробирались через Пиллау в сгущающихся сумерках, интенсивность обстрела усилилась, поскольку русские сосредоточили свой огонь на единственной оставшейся главной цели сектора. Всякий раз, когда наступало кратковременное затишье, Джей üштер и я покидали наше укрытие и мчались к следующему разрушенному зданию, всегда оставаясь начеку в ожидании следующих очередей, чтобы не быть застигнутыми на открытом месте.
  
  Когда несколько часов спустя мы прибыли к входу в западной части города, на пристани уже собралась растущая толпа из сотен военнослужащих и гражданских беженцев. Несмотря на хаос, один или два парома продолжали перевозить пассажиров и несколько транспортных средств через 200 ярдов воды, отделявших Пиллау от начала Фришского перешейка. Нам ничего не оставалось, как ждать своей очереди под непрерывным артиллерийским огнем.
  
  Полчаса спустя было темно, когда Джüштер и я втиснулись на паром, на котором находилось около 100 солдат, беженцев и множество грузовиков и другой военной техники. Как только лодка причалила к дальнему берегу десять минут спустя, мы присоединились к паре десятков других солдат, втиснувшихся в один из грузовиков, только что переправленных через ла-Манш.
  
  Поскольку снаряды все еще время от времени падали вокруг нас, наш грузовик присоединился к импровизированной колонне, отправляющейся на запад по Фришскому перешейку. Колонна медленно продвигалась в темноте, двигаясь без фар, чтобы не привлекать внимания любого российского самолета, который мог скрываться в вышине.
  
  Через несколько часов поездки мы миновали группу горящих зданий. Поскольку в этом районе не было артиллерийского огня или бомбежек, это показалось мне очень странным. Повернувшись к солдату, сидевшему рядом со мной в грузовике, я спросил, что там было. “О, они, вероятно, сжигают КЗ”, - ответил он.
  
  Мое незнание этого слова заставило его объяснить, что “КЗ” - это концентрационный лагерь для врагов нацистского режима. Каким бы невероятным это ни казалось, только в этот момент в конце войны я узнал о существовании и функционировании концентрационных лагерей.
  
  Это открытие повергло меня в замешательство, хотя я все еще не связывал подобные лагеря с нацистской политикой геноцида. Мое незнание системы концентрационных лагерей во время войны соответствовало незнанию большинства других немцев. Настоящие фотографии лагерей не были видны ни одной общественности, немецкой или союзнической, до окончания войны.
  
  В своих увлекательных мемуарах "Европа, Europa" (John Wiley & Sons, 1997) Соломон Перель, мальчик, который скрывал свою еврейскую принадлежность на протяжении всех лет учебы в школе гитлерюгенда в Германии, рассказал о подобном удивлении, когда он впервые узнал о нацистских лагерях смерти после окончания военных действий.
  
  Способность гитлеровского режима держать это массовое злодеяние в секрете от населения демонстрирует их эффективность в контроле за информацией, которая поставила бы под угрозу их поддержку. Как и большинство немцев, я почувствовал себя горько преданным, когда в конце концов узнал, что нацистские лидеры руководили казнью миллионов евреев, цыган и других заключенных в этих лагерях. Это было не то дело, за которое я сражался и за которое так много моих товарищей пожертвовали своими жизнями.
  
  Незадолго до рассвета наша специальная колонна достигла Штуттгофа, пункта сбора войск, которые проделали 35-мильный путь из Пиллау. Остаток дня мы провели в укрытии, прежде чем возобновить наше путешествие на северо-запад морем. В ту ночь, сев на паром, мы с Джоном Хтером пересекли Данцигский залив и направились в Хела, порт, расположенный на конце длинного полуострова примерно в 20 милях от Штуттгофа.
  
  Высадившись в Хеле, мы нашли убежище в квартале трехэтажных кирпичных жилых домов, покинутых их владельцами. Измученные месяцами боев и долгим переходом, мы погрузились в глубокий сон.
  
  Хотя в то время мы не знали об этом, катастрофа в Фишхаузене произошла в тот же день, когда Красная Армия начала свой последний штурм Берлина далеко к западу от нас. Это наступление сделало все балтийское побережье относительным захолустьем в более масштабной войне, хотя географическая изоляция Хелы, вероятно, также послужила сдерживанию русских от попыток ее оккупации. В любом случае, они, казалось, довольствовались тем, что продолжали обстреливать нас артиллерийским огнем из района Гдингена, города и гавани примерно в десяти милях от нас на оккупированной советским союзом материковой части.
  
  Наконец-то выйдя из боя, я почти постоянно думал о своей невесте Аннелизе, с которой познакомился шесть лет назад, за несколько месяцев до призыва в армию. Хотя прошло несколько месяцев с тех пор, как мы в последний раз переписывались, моя любовь к ней оставалась моим единственным источником надежды в темном и неопределенном будущем, которое ожидало меня впереди. В глубине души я был уверен, что мы будем вместе до конца наших дней, если мне удастся каким-то образом ускользнуть от русских и добраться до Германии.
  
  В последующие дни мы делали немногим больше, чем отдыхали и пытались раздобыть что-нибудь поесть. Однажды днем я увидел лейтенанта. Полковник Эбелинг и группа штабных офицеров 154-го полка стояли в отдалении, но он не разговаривал с ними. Хотя мы все пытались найти дорогу обратно в Германию по приказу, было ясно, что вермахт находился в процессе распада. Теперь каждый был в основном предоставлен сам себе.
  
  В этот период мы получили известие о двух самых страшных морских катастрофах в истории. В последовательных трагедиях января и февраля 1945 года немецкие лайнеры "Вильгельм Густлофф" и "Генерал фон Штойбен" были торпедированы и потоплены русскими во время эвакуации тысяч гражданских беженцев и раненых из Восточной Пруссии обратно в центральную Германию. Несмотря на все, что мы пережили на фронте, эта новость еще больше усилила охватившее нас всепоглощающее чувство горя и отчаяния.
  
  Даже если бы удалось найти место на одном из немногих судов, отправляющихся с Hela, угроза советского морского нападения сделала перспективу достижения Германии более отдаленной, чем когда-либо. В то же время большинство офицеров на полуострове Хела даже не предпринимали серьезных попыток уехать, несмотря на их приказ возвращаться в Германию. Сохраняющееся чувство чести и узы солидарности между нами создали своего рода инерцию. Несмотря на общее нарушение боевого порядка, никто из нас не хотел создавать видимость того, что мы покидаем наших товарищей, уходя раньше, чем они уйдут, даже если нам не было смысла оставаться там, где мы были.
  
  Примерно через две с половиной недели после нашего прибытия на Хелу Джей üштер однажды днем находился снаружи жилого дома, когда по району внезапно начался обстрел российской артиллерии. Оказавшись на открытом месте, он был ранен в бедро осколком шрапнели. Уведомленный медиком о его ранении, я попросил, чтобы наш полковой врач приехал осмотреть его.
  
  Наблюдая за врачом, когда он перевязывал рану Джüштера, я спросил, должен ли он наложить жгут на ногу сержанта в качестве меры предосторожности, чтобы гарантировать, что он больше не потеряет крови. Врач заверил меня, что в этой мере нет необходимости и что его травма не опасна для жизни.
  
  Как только перевязка была закончена, доктор велел мне отвезти Джüхтера в полевой госпиталь, который был устроен в подземном бетонном бункере. Вместе с медиками я помогал переносить Джейüчтера через 75 ярдов к объекту.
  
  Внутри вдоль стен бункера, как дрова, лежали раненые. Найдя дежурного врача, я сообщил ему, что у меня тяжело раненный солдат, которому требуется срочная медицинская помощь. Он ответил: “Да, но взгляните. Мы должны действовать в порядке очередности. Положите его там, и мы позаботимся о нем ”. Наклонившись к Джону, я заверил его: “Я вернусь завтра, чтобы посмотреть, как у тебя дела”.
  
  Когда я вернулся в больничный бункер на следующее утро, мне сказали, что Джüштер скончался ночью. Понимая, что он, вероятно, умер от шока и потери крови, было трудно не испытывать злости и горечи из-за решения полкового врача не накладывать жгут, который мог бы спасти ему жизнь. Даже после того, как я пережил потерю стольких товарищей, смерть Джüштера показалась мне особенно ненужной жертвой.
  
  Теперь один и у меня не было ничего, кроме моей формы и пары пистолетов, я обдумывал свое положение. В моих приказах ничего не изменилось, но я, наконец, почувствовал новую мотивацию найти способ покинуть Хелу.
  
  Рано вечером следующего дня я прошел 500 ярдов от жилого дома до района гавани, чтобы выяснить, что происходит. Неожиданно я случайно столкнулся с ситуацией, которая изменила ход моей жизни.
  
  Наблюдая за примерно 400 полностью экипированными солдатами, стоящими возле причала, было очевидно, что подразделение готовится покинуть Хелу. В одно мгновение я принял решение следовать за ними, куда бы им ни было предназначено. Разговаривая с солдатами, я узнал их силезский акцент и узнал, что их пехотный полк получил приказ отправляться в Германию.
  
  Как ни странно, никто никогда не ставил под сомнение мое присутствие и не запрашивал моих распоряжений ни в Хеле, ни во время моего путешествия туда с фронта. Возможно, это было связано с уважением, оказанным офицеру, хотя я по-прежнему носил только низшее звание первого лейтенанта, несмотря на то, что в марте меня повысили в звании до капитана. С другой стороны, эта неспособность бросить мне вызов, возможно, была просто еще одним отражением нарастающего хаоса за линией фронта.
  
  Когда сразу после наступления темноты поступил приказ отходить, я поднялся на палубу одной из небольших барж с парой сотен солдат. Полчаса спустя, примерно в миле от гавани, перед нами возникла гигантская тень. Совершенно новый эсминец Кригсмарине (военно-морской флот Германии) готовился к отплытию в Германию.
  
  После того, как мы взобрались по сетке, свисавшей с борта корабля, команда тепло приветствовала нас и указала, куда идти. Пока рядовой состав укладывался спать в прохладном ночном воздухе на палубе, меня сопроводили в одну из кают внизу.
  
  Несмотря на недавнее торпедирование других немецких кораблей, плывущих на запад, я, наконец, почувствовал проблеск оптимизма относительно своих шансов на выживание, лежа на своей койке. Что теперь будет?
  
  Рано на следующее утро матрос подошел к моей койке и разбудил меня. Мрачным голосом он объявил: “Герр оберлейтенант, der Krieg ist vorbei”. (“Лейтенант, война закончена”).
  
  Это было 9 мая 1945 года.
  
  Оглядываясь назад, мой счастливый побег из Hela той ночью, вероятно, спас меня от выбора между тем, чтобы отправиться в плен в Россию или покончить с собой. И все же в тот момент, когда я узнал о капитуляции, мое настроение не было ни радостным, ни печальным. Вместо этого я чувствовал только оцепенелую дезориентацию из-за потери всего, что я знал, и глубокую неуверенность в том, что ждет меня впереди и Германию.
  
  
  
  Глава 1
  ДЕРЕВЕНСКОЕ ВОСПИТАНИЕ
  
  
  
  
  ГЕРМАНИЯ В 1937 году
  
  ВСЕГО через ПЯТЬ ЛЕТ ПОСЛЕ того, как Вторая мировая война закончилась для меня на этом эсминце, зловещий призрак новой войны с Россией преследовал мои мысли и сны.
  
  Я знал, что такое война. Безжалостная жара и пыль летом. Леденящий до костей холод зимой. Бездонная грязь осенью и весной. Ненасытные комары и непрекращающиеся вши. Недосыпание и физическое истощение. Пули свистят в воздухе. Снаряды и бомбы сотрясают землю. Вонь от разлагающихся трупов. Постоянный страх захвата или смерти. Агония потери товарищей. Ошеломляющая жестокость. Болезненная разлука с моими любимыми.
  
  Поскольку напряженность в отношениях между Советским Союзом и Западом возросла в конце 1940-х годов, война снова омрачила горизонт. Я едва пережил годы боев в России, и возвращение к солдатской службе на поле боя тяжело давило на меня. Будучи все еще молодым ветераном, служившим младшим офицером в вермахте, я был почти уверен, что западногерманский бундесвер призовет меня обратно на службу, если разразится еще одна война, но я не хотел в этом участвовать.
  
  Столкнувшись с перспективой нового военного конфликта в Европе и все еще тяжелыми экономическими условиями в послевоенной Германии, мы с женой обсуждали, стоит ли оставлять наши семьи и Отечество в поисках лучшего и более безопасного будущего за границей. Решение эмигрировать из Германии было одним из самых трудных и важных выборов в моей жизни. Оглядываясь назад, можно сказать, что это был поворотный момент, когда я оставил Германию и войну позади, чтобы начать новую жизнь, сначала в Канаде, а в конечном итоге в Соединенных Штатах.
  
  И все же, по мере того как я становлюсь старше, прошлое все больше тянет меня назад. Говорят, что чем старше становишься, тем больше вспоминаешь о том, что произошло давным-давно. Возможно, это правда. Даже по прошествии более чем полувека воспоминания о моем детстве в Германии, годах солдатской службы во время Второй мировой войны, борьбе за выживание в послевоенной Германии и моих первых годах в качестве иммигранта остаются живыми и неизгладимыми в моей памяти.
  
  Мое поколение воспитывалось иначе, чем сегодняшняя молодежь Германии. Семья была в центре немецкого общества и работала вместе со школами, церквями и правительством над укреплением общественного порядка и консервативных ценностей. В Германии семьи и школы научили мое поколение уважению к нашим ближним и к авторитету, которого сегодня нет.
  
  Это уважение к другим, пожалуй, лучше всего проявилось в элементарной вежливости, которой нас учили. Если мужчина ехал в переполненном автобусе или поезде и в него садилась женщина или пожилой человек, он уступал свое место. Если мужчина входил в дом, церковь или школу в шляпе или кепи, он снимал их. Когда джентльмен встречал леди, он снимал шляпу с головы и слегка кланялся ей. Он всегда сопровождал даму под правую руку и открывал дверь, пропуская ее первой. Сегодня такая практика может показаться странной, но в то время она была отражением более глубоких ценностей общества в Германии.
  
  Общество в целом принимало и уважало власть, потому что мы выросли с ней, особенно в более консервативных сельских районах вдали от больших городов. Существовали строгие правила социального поведения и официальные разрешения на все - от вступления в брак до смены места жительства. Общественные протесты были редкостью и, как правило, незначительными событиями по сравнению с частотой и масштабом нынешних.
  
  Когда демонстрации действительно происходили в 1930-х годах, они были ограничены крупными городами и организованы политической партией, такой как нацисты или коммунисты. Большинству граждан Германии никогда бы не пришло в голову выйти на улицы, чтобы маршировать и скандировать по какому-либо поводу. Количество протестов и демонстраций в современной Германии было бы невообразимым для моего поколения.
  
  Задолго до прихода нацистов к власти немецкие военные усвоили культуру уважения к порядку и авторитету, которая укоренилась в каждом социальном институте: семье, школах, церквях, законе и всем остальном. Во время подготовки к армии наши инструкторы привили нам дисциплину и послушание. Мы беспрекословно подчинялись командам наших офицеров, невзирая на возможные потери.
  
  Немецкий народ у себя дома, в свою очередь, долгое время проявлял уважение и патриотическую поддержку военным, очень похожую на уважение, которое американцы сегодня испытывают к вооруженным силам США. Во время войны речи и митинги, пропагандистские плакаты и фильмы, акции по сбору драгоценных металлов для изготовления оружия и боеприпасов, трудности и даже бомбардировки союзников усилили чувство единства между немецким населением дома и немецкими войсками, сражающимися за границей. Это была социальная структура, которая сделала Германию такой сильной во время Второй мировой войны.
  
  
  СЕМЕЙНОЕ НАСЛЕДИЕ
  
  
  Я вырос в фермерской семье.
  
  Хотя мой дед по материнской линии, Готлиб Маттис, изначально получил образование школьного учителя и преподавал в школе с одной комнатой, его жизнь изменилась, когда он встретил мою бабушку Луизу Шульц. Родители Луизы владели фермой площадью от 200 до 250 акров, которая принадлежала ее семье с 1700-х годов. Когда мои дедушка и бабушка поженились в 1889 году, он перестал преподавать управление фермой, потому что отец Луизы был готов уйти на пенсию, а в ее семье не было наследника мужского пола, который мог бы унаследовать имущество.
  
  Моя мать, Маргарет Маттис, родилась у них в 1896 году. Она вместе со своим старшим братом и младшей сестрой выросла на этой ферме в маленькой деревне Пüгген, типичной для маленьких городов и деревень, которыми усеян пейзаж Европы. Деревня, расположенная среди холмистой местности сельскохозяйственного региона Альтмарк, на полпути между Ганновером и Берлином на севере центральной Германии, насчитывала около 200 жителей, которые жили между сосновым лесом на севере и лугами на юге.
  
  Как и в других немецких фермерских поселках, дома и другие постройки в Пеггене были сгруппированы в центре, окруженном сельскохозяйственными угодьями. Ближайшая железнодорожная остановка, магазины и полицейский находились в более крупных соседних деревнях, ближайшая из которых находилась в паре миль отсюда.
  
  Мой отец родился в 1892 году и рос вторым сыном в семье Лüббекке, у которого были один старший брат и семь сестер. Они жили на большой ферме площадью около тысячи акров, построенной в 1700-х годах. Она располагалась в деревне Хаген, которая сейчас является частью города Небург. Поскольку закон о первородстве в то время предписывал, что старший сын получал все имущество семьи после смерти отца, мой отец в конце концов покинул Хаген, чтобы пройти обучение на управляющего на нескольких различных крупных фермах в северной Германии.
  
  Во время Великой войны 1914-1918 годов, позже названной Первой мировой войной, моего отца призвали в кавалерийское подразделение, как это было принято для представителей мелкопоместной знати. Он вступил во 2-й Ганноверский драконерский полк № 16, базирующийся в ЛüНебурге. Тем временем, в рамках общенациональных усилий по поддержке армии на фронте, моя мама помогала готовить рождественские посылки для отправки в войска. Получив посылку, приготовленную моей матерью, мой отец написал ответное письмо, положив начало переписке, которая в конечном итоге привела к их браку.
  
  В конце 1917 года мой отец получил ранение ноги, которое привело к его увольнению из армии. Хотя травма вынудила его до конца жизни носить специальную обувь, вскоре он достаточно оправился, чтобы вернуться к работе, заняв должность управляющего крупной фермой площадью в пару тысяч акров в Дромфельде, расположенном недалеко от Герттингена в центральной Германии. Мой отец также порекомендовал своему работодателю нанять мою мать вести домашнее хозяйство, что, конечно, дало ему возможность узнать ее лучше.
  
  Хотя ситуация моих родителей была в некотором роде уникальной, в то время для молодых немецких женщин, выросших на небольших фермах, было обычной практикой уезжать из дома на пару лет поработать на более крупной ферме. Помимо совершенствования навыков, необходимых для ведения собственного домашнего хозяйства, это также дало молодым женщинам шанс познакомиться с подходящими мужчинами за пределами их общины.
  
  Приехав работать на ферму в Дромфельде, моя мать впервые лично встретилась с моим отцом. Хотя их отношения были естественным партнерством, они также полюбили друг друга. Примерно через шесть месяцев они обручились.
  
  После их свадьбы в октябре 1919 года они переехали жить на ферму Шульца/Маттиса в Пеггене. Поскольку старший брат моей матери умер от болезни во время службы солдатом в России во время Великой войны, она стояла в очереди на наследование фермы как самая старшая из живущих наследниц. Благодаря опыту моего отца в качестве профессионального управляющего фермой, мой дед сразу же позволил ему начать управлять фермой.
  
  Поскольку мой отец вырос на большой ферме, а затем управлял еще более крупными хозяйствами, ему было несколько трудно приспособиться к управлению гораздо меньшей фермой в Пüггене. Хотя для владельцев небольших ферм в Германии было обычным делом выполнять ручной труд наряду с наемной помощью, он не привык выполнять этот вид ручной работы, несмотря на то, что был физически крупным мужчиной.
  
  Адаптация к этой новой роли была для него непростой задачей, но он был хорошим организатором и имел свободу вести хозяйство так, как считал нужным, без помех. Обычно они с моим дедушкой соглашались в решениях, касающихся фермы, и поддерживали хорошие отношения. В своих отношениях с соседями мой отец стремился помочь, когда мог, хотя с ним было трудно ладить, и он предпочитал действовать независимо, когда это было возможно.
  
  Поскольку я родился 17 июня 1920 года всего через восемь с половиной месяцев после свадьбы моих родителей, семья моего отца беззаботно подшучивала над моим ранним приездом. Как их первенец, я получил то же имя, что и мой отец, Вильгельм Лüббекке. После моего рождения у моих родителей родились сын Иоахим и дочь Элизабет, но они оба умерли в молодом возрасте от болезней.
  
  Мои братья-близнецы Отто и Ганс родились через пять лет после меня, за ними последовал мой брат Герман в 1928 году. Моя сестра Марлен родилась в 1930 году, почти ровно через десять лет после меня. С рождением моей сестры Кристы в 1934 году мои родители больше не планировали заводить детей.
  
  Поэтому для меня было неожиданностью, когда в 1937 году моя мать забеременела моей младшей сестрой Маргаритой. Я чувствовал себя смущенным и сердитым. Мне было семнадцать лет, и я уже ходил на свидания. Даже после того, как мои родители назначили меня ее крестным отцом, мне было трудно смириться с тем, что у моей матери все еще могут быть дети.
  
  В нашей семье мои шестеро братьев и сестер и я были ближе к нашей матери, которая была очень любящей и нежной со всеми нами. В отличие от моего отца, она обладала глубокой верой в Бога и ежедневно выделяла время для чтения Библии и молитвы. Ее общительный характер сделал ее другом всех в деревне, где мы выросли. В каждом задании, которое она выполняла, моя мать была решительной и прилежной, чтобы убедиться, что оно было выполнено должным образом. В каждом задании, которое она выполняла, она была скромной и не жаловалась на свой труд. Хотя она была заботливым родителем и сыграла важнейшую роль в формировании наших ценностей, оба наших родителя научили нас стоять на собственных ногах и заботиться о себе.
  
  
  РАБОТАЮ НА ФЕРМЕ
  
  
  Теплые воспоминания о жизни моей семьи в П üггене наполняют мой разум, но жизнь на ферме была нелегкой. Домашние дела часто занимали мое время после школы. Во время напряженных периодов на ферме мои выходные в школе часто были посвящены работе, прерываемой чередованием приемов пищи с шести утра до восьми вечера.
  
  Не имея грузовиков, тракторов или вообще какой-либо автомобильной техники, мы все делали с помощью рабочей силы и наших восьми лошадей. Во время обычной работы у нас было два или три наемных работника, которые помогали нам в полях и ухаживали за нашим скотом. Осенью мой отец нанимал дополнительную прислугу или получал помощь от наших соседей, чтобы предоставить от пяти до десяти дополнительных рабочих, необходимых для уборки нашего урожая пшеницы, ячменя, ржи, картофеля и сахарной свеклы.
  
  В то время как нам приходилось вручную выкапывать сахарную свеклу из земли и размахивать косами, чтобы собрать ячмень, рожь и пшеницу по краям наших полей, мы использовали предшественника комбайна, чтобы собрать большую часть урожая. Комбайн, запряженный лошадьми, срезал зерно и выплевывал связки. Следуя за ним, мы сложили около 15 или 20 связок в вертикальные штабеля примерно через каждые 20 футов.
  
  Накормить примерно пятнадцать голодных людей, собравшихся за обеденным столом в нашей столовой во время сбора урожая, также означало много работы на кухне. Все, что мы готовили, доставлялось прямо с наших полей или огородов. Примерно два раза в месяц дом наполнялся запахом хлеба, выпекаемого в нашей глиняно-кирпичной печи. Разогрев большую дровяную печь примерно на полдня, моя мать засовывала в нее дюжину больших комков теста, обычно ржаного. Несмотря на то, что каждый из этих батонов весил от шести до восьми фунтов, их никогда не хватало надолго при таком количестве голодных работников на ферме.
  
  Хотя большая часть нашего скота была выращена для продажи, часть была оставлена для нашего собственного использования. С этой целью моя семья раз в год забивала часть нашего крупного рогатого скота и несколько из наших 100-200 свиней три или четыре раза в год. Из-за отсутствия холодильника нам пришлось сохранить большую часть мяса, превратив его в колбасу и бекон или запекая.
  
  На лугах, окружающих нашу деревню, мы пасли наших 15-20 коров. На некоторых наших пастбищах для коров были ограждения, но на других, не огороженных, за скотом требовался контроль, чтобы он не забрел на территорию соседей. Когда мне исполнилось десять лет, мой отец начал поручать мне скучную, но простую работу - присматривать за ними. Хотя мне не доставляло удовольствия наблюдать за коровами, это было лучше, чем ежемесячная уборка навоза из их хлевов.
  
  Однажды, сразу после уборки урожая на одном из таких неогороженных пастбищ, мы выпустили коров пастись, и я занял свой пост на краю поля. Лежа на подушке из травы высотой в два фута под прохладным ветерком, мне было легко проводить время, глядя на плывущие облака. Это продолжалось до пяти часов, когда в небе появился трехмоторный пассажирский самолет Junkers, совершавший регулярный рейс, что означало конец моего рабочего дня.
  
  В этот конкретный день мои грезы на траве превратились в дремоту. Пока я дремал, оставленные без присмотра коровы перешли на пастбище нашего соседа, что является серьезным нарушением в фермерском сообществе. Когда мой отец узнал о моей небрежности, он строго отругал меня: “Как ты мог допустить, чтобы это случилось? Теперь я должен пойти поговорить с соседом”. То, что мне было десять лет, не было оправданием.
  
  В дополнение к нашим садам, полям и луговинам, у моей семьи также была пара больших яблоневых садов. После школы или во время школьных каникул я забирался на деревья, чтобы собирать яблоки. Когда я жевал фрукты и пел песни во время работы, жизнь казалась мне довольно хорошей. Только позже я понял, какому постоянному стрессу подвергались мои родители, пытаясь превратить нашу ферму в успешный бизнес.
  
  
  ЦЕРКОВЬ И ШКОЛА
  
  
  В то время как многие немцы были католиками, наша семья жила в лютеранском регионе страны. Однако в юности религия была для меня скорее обязательством, чем источником духовной самореализации. Хотя моя вера и участие в церкви были далеко не такими значимыми в юности, какими стали позже, они все равно сыграли в моей жизни более важную роль, чем в жизни большинства немцев.
  
  Семья моего отца была не очень религиозной, но моя мать и ее родители принадлежали к лютеранской церкви и обладали сильной христианской верой, которая сформировала наше духовное воспитание. Несмотря на то, что в детстве мы нечасто читали или изучали Библию, мы с братьями и сестрами получили религиозное образование дома и на занятиях по конфирмации в церкви. Мы научились следовать библейским учениям, говорить правду и усердно трудиться. Нас учили всегда учитывать потребности окружающих нас людей и помнить, что у нас есть обязательства перед ними.
  
  Поскольку местный лютеранский пастор служил одновременно в нескольких других деревнях, он проводил службы только в Пüггене каждое второе воскресенье. В это воскресное утро моя семья переоделась в нашу лучшую одежду и отправилась в маленькую церковь из полевого камня в Пüггене. Сидя на скамье нашей семьи, мы присоединились к тридцати или сорока другим людям из шести или семи местных семей в общине на часовом богослужении. По особым воскресеньям мы иногда посещали церковь в соседней деревне Рорберг.
  
  После церковной службы наша семья садилась за обеденный стол на официальный семейный обед, наш самый большой прием пищи за неделю. Мы воздерживались от еды до тех пор, пока моя мать не садилась и не читала молитву: “Благодарите Господа, ибо Он благ и Его милость пребывает вовеки”. Точно так же мы ждали, прежде чем встать из-за стола, пока она не прочитает еще одну молитву или иным образом не отпустит нас.
  
  За едой мы говорили о фермерских сплетнях в Püggen или политике, но не было много подшучиваний, если только они не были социально приемлемого характера. Когда трапеза заканчивалась, мой отец иногда запрягал пару лошадей в нашу семейную коляску под открытым небом. Затем наша семья садилась в нее и отправлялась кататься по полям или близлежащему сосновому лесу. Воскресенья были расслабляющими и приятными для меня, но я никогда не ждал с нетерпением следующих пяти дней недели, как только начал учиться.
  
  В возрасте шести лет я начал свое образование в однокомнатной школе Пüгена, расположенной на втором этаже двухэтажного здания прямо напротив нашей фермы в центре деревни. Наш учитель, герр (мистер) К üнне, жил в комнатах рядом с классной комнатой и над ней со своей семьей и обучал, возможно, 30-40 местных детей.
  
  Когда герр К üнне входил в класс, мы все немедленно становились по стойке смирно за нашими партами, пока он не говорил: “Доброе утро, мальчики и девочки. Пожалуйста, садитесь”. Поскольку ученики в большом классе были от первого до восьмого классов, ему пришлось бы проводить отдельные уроки для каждого класса, хотя все, конечно, слышали бы все это.
  
  Руководя своим классом, герр К üнне поддерживал строгую дисциплину, и никто из нас никогда не осмеливался каким-либо образом бросить ему вызов. Хотя он всегда был требовательным, его диктовки оказывались особенно трудными. В зависимости от количества ошибок, допущенных учеником при переписывании своего диктанта, он или она могут получить порку розгой на глазах у всего класса или остаться после уроков для выполнения дополнительных заданий.
  
  Хотя у меня были только средние оценки по всем предметам, мне, как правило, удавалось избежать наказаний герра К üнне. Когда заканчивались занятия в школе, я возвращался к нам домой, чтобы сделать домашнее задание. После этого я проводил время на ферме по хозяйству или играл с другими детьми в деревне.
  
  Рано я подружился с несколькими мальчиками моего возраста из Püggen: Отто Вернеке, Фрицем Дампке и Отто Тепельманом. Среди моих сверстников я был более сдержанным и закрытым человеком, как мой отец. Для меня дружба была не столько духом товарищества, сколько проявлением лидерства и сотрудничеством с другими для достижения какой-то цели.
  
  Окончив четвертый класс в 1930 году, я покинул сельскую школу в Пеггене и провел следующие восемь лет, посещая более крупную и качественную школу в городе Бецендорф, расположенном примерно в шести милях от нашей деревни. Как и во многих школах высшего уровня в то время, в этой школе требовалась небольшая плата за обучение, которая помогала содержать преданный делу и профессиональный персонал.
  
  Каждое утро около 7:30 я отправлялся на велосипеде в 30-минутную поездку в школу, даже если шел дождь или снег. Это путешествие часто было невыносимым из-за зимнего холода и снега, поскольку я был одет в короткие штаны, которые большинство из нас носило круглый год. Пара чулок до колен немного согревала мои икры, но к тому времени, как я добирался до школы, мои колени часто были красными и онемевшими.
  
  В то время как мы оставались вместе с одной и той же группой учеников мужского и женского пола в течение всего дня, наши учителя ходили по классам школы, чтобы примерно час преподавать нам историю, немецкую литературу, естественные науки, математику, английский и французский языки.
  
  Школа предлагала более увлекательные дискуссии "давай-бери" между преподавателями и учениками, но мои академические трудности сохранялись. Пару раз моим родителям приходилось зачитывать мне "Акт о беспорядках", когда я получал записку из школы, в которой сообщалось, что я плохо успеваю на уроках. Такие письма глубоко беспокоили меня из-за разочарования моих родителей, но моя успеваемость никогда сильно не улучшалась.
  
  Дети из Пингвина редко посещали школу в Битцендорфе. Дети должны были посещать школу только до восьмого класса, и большинство из них либо становились подмастерьями, чтобы освоить какое-либо ремесло, либо начинали работать полный рабочий день на ферме или на какой-либо другой работе после этого. Будучи частью большой семьи, в которую входили учителя, врачи и юристы, мои родители, возможно, придавали образованию большее значение, чем большинство других семей в нашем фермерском сообществе. Эта приверженность была также продемонстрирована готовностью моего отца оплатить мое обучение в разгар Депрессии.
  
  Выходя из здания школы во время каникул или после уроков, мальчики надевали кепки с цветными лентами, обозначающими год выпуска. В то время как внутри здания школы строго соблюдалась дисциплина, прямо за ней время от времени происходили полномасштабные драки. Как правило, эти драки были результатом споров между мальчиками разных лет обучения или из разных деревень вокруг Битцендорфа. Однажды, когда другой студент начал обзывать меня, я ввязался в один из таких кулачных боев, но обычно я старался избегать такого грубого поведения.
  
  В большинстве случаев я ехал на велосипеде прямо домой, где выполнял домашние задания и помогал по хозяйству. Несмотря на много часов, потраченных на выполнение моих обязанностей по хозяйству и школьных заданий, я в целом наслаждался беззаботной юностью и часто находил время для других интересов и занятий.
  
  
  ВЗРОСЛЕНИЕ
  
  
  Вероятно, более любознательный и предприимчивый, чем большинство других детей, я всегда хотел исследовать свое окружение и узнать, что происходит вокруг меня. В то же время мои отец и мать были особенно строгими родителями и строго наказывали меня, если я плохо себя вел. Принимая мой независимый дух, они также учили меня ответственности и уважению к авторитетам.
  
  Однажды летним днем, когда мне было около десяти лет, я играл в футбол с другими местными ребятишками на спортивной площадке сразу за нашей фермой. Чувствуя настоятельный зов природы, я решил не тратить время на то, чтобы сбегать обратно в пристройку нашей семьи, а вместо этого направился на близлежащее поле ржи высотой около пяти футов.
  
  К сожалению, сосед увидел меня и сообщил моему отцу, что его сын вытоптал поле другого фермера, что было почти кощунственным поступком. Когда я вернулся домой в тот вечер, мой отец прочитал мне убедительную лекцию об уважении к урожаю соседа. Хотя я пытался объяснить срочность момента, мой отец отклонил мои просьбы и подкрепил свою точку зрения жестокой поркой деревянным хлыстом.
  
  Примерно в это же время я присоединился к группе других мальчиков из Пüггена, которые хотели подшутить над пожилым мужчиной лет семидесяти, который регулярно прогуливался по песчаной дороге, пролегавшей между нашей фермой и пастбищами на юге. Были некоторые споры о том, что нам следует делать, но в конце концов все согласились с моим планом нарядиться призраком, чтобы напугать его.
  
  Пока мальчики оставались в лесу наблюдать, я вышел на дорогу, прикрытый белой простыней, когда наша жертва приблизилась. Хотя я едва мог что-либо разглядеть в темноте сквозь простыню, я знал, что он приближается ко мне, поэтому я начал издавать то, что мне показалось жуткими звуками.
  
  К моему большому удивлению, мое сверхъестественное появление не вызвало желаемой тревоги. Вместо того, чтобы съежиться от страха, старик начал несколько раз бить меня тростью по голове. Когда мой план пошел наперекосяк, я попытался сбежать, но смог лишь вслепую отступить. Увы, личности виновников этого фиаско были очевидны в такой маленькой деревушке, как Пüгген. В тот вечер, когда я вернулся домой, мой отец заставил меня нанести визит джентльмену и извиниться.
  
  Будучи спортивным, я с удовольствием занимался несколькими видами спорта, когда рос, особенно футболом. Зимой мы играли в хоккей на замерзшем пруду, расположенном примерно в полумиле от школы в Битцендорфе, в рамках школьного урока физкультуры. Часто из-за нехватки игроков для игры к нам иногда присоединялся один из учителей. Чтобы выразить нашу благодарность, мы использовали любую возможность, чтобы вывести его на лед. Эти игры предоставили редкую возможность игнорировать обычные социальные правила, которые требовали уважения к тем, кто у власти.
  
  Конный спорт не был моим хобби, но я часто катался верхом и превратился в компетентного наездника. Большую часть ночей я отводил лошадей на наше пастбище на южной стороне наших владений, а затем по утрам отводил их на ферму, где мы заставляли их работать. Кроме того, мой отец поручил мне отвозить наших кобыл на близлежащий конезавод примерно четыре или пять раз в год.
  
  Когда мне было около 15 лет, я начал участвовать в ежегодных соревнованиях по конному спорту в нашем регионе. Верхом на наших лошадях без седел мы маневрировали длинным копьем, пытаясь зацепить кольцо шестидюймового диаметра, подвешенное примерно в 15 футах над землей. Я так и не выиграл соревнования, но навыки верховой езды, которые я развил позже, оказались очень полезными в армии.
  
  Будучи независимым человеком, я был доволен тем, что все делал сам, и провел много часов, читая историю, особенно о недавних сражениях Великой войны. Будучи очарованным историями о боях в таких местах, как Верден и Дарданеллы, а также операциями подводных лодок и морскими сражениями, я никогда не ожидал увидеть войну сам.
  
  Заинтригованный всевозможными техническими устройствами, я провел большую часть своих подростковых лет, экспериментируя с лампами, электрическими двигателями и радиоприемниками. Я был поглощен бесконечными часами, определяя, как работают различные механизмы, и проводя собственные практические эксперименты в сарае нашей семьи.
  
  Когда моей семье понадобился свет, чтобы осветить центральную зону среди сараев, чтобы мы могли разгружать наши фургоны ночью, я вызвался добровольцем для участия в проекте. Протянув провод от дома, я установил свет в сарае и разместил выключатель рядом с кроватью моего отца. В дополнение к тому, что это позволяло нам работать на улице после наступления темноты, это позволяло моему отцу освещать территорию щелчком выключателя, если он слышал какие-либо подозрительные звуки ночью. Поскольку сам он не был технически подкован, он высоко оценил мое достижение.
  
  В то время моей семье приходилось вручную измельчать собранный нами рапс, чтобы получить каноловое масло для приготовления пищи, и я преисполнился решимости изобрести что-нибудь получше. Найдя электродвигатель, я прикрепил его к колесу пресса. Он работал как по волшебству. Моя мать была особенно благодарна за то, что у нее было такое трудосберегающее устройство, и пользовалась им годами.
  
  Несмотря на мои успехи, некоторые из моих проектов получались не так хорошо. Довольно много раз я был сбит с ног, когда прикасался не к тому проводу. Постепенно, методом проб и ошибок, я узнал, что делать, а чего нет.
  
  Мои самые теплые воспоминания о нашей семейной жизни связаны с рождественскими вечерами, которые мы проводили вместе. Одетый в большую меховую шубу, мой отец сажал всю семью в наш большой черный Ландауэр (карету), запряженный лошадьми, и отвозил нас в Рорберг на специальную вечернюю церковную службу и пение гимнов.
  
  Как только мы возвращались домой, мои отец и мать запирали двери в гостиную. Пока мои братья и сестры и я нетерпеливо ждали снаружи в коридоре и стучали в дверь, они украсили восковыми свечами свежесрубленную ель и разложили вокруг нее наши развернутые подарки, как это было принято в Германии. Закончив приготовления, они позволили нам войти в зал гуськом, от мала до велика. После волнений Сочельника мы отпраздновали Рождество на следующий день большим ужином из гуся, картофеля и других фирменных блюд.
  
  Незадолго до пасхальных праздников жители небольших сельских общин в Германии часто разводили большие костры высотой 20-30 футов из бревен и других легковоспламеняющихся материалов на холме недалеко от своей деревни. В субботнюю ночь перед Пасхой были зажжены костры. Пока мы смотрели, горизонт освещался ярким светом от 10 или 15 костров, горевших в соседних деревнях. Это было незабываемое зрелище.
  
  На следующее утро мы с братьями и сестрами проснулись с пасхальными корзинками, наполненными угощениями и вареными яйцами, перед тем как отправиться на специальное богослужение в нашей церкви. Позже в тот же день мои родители устроили для нас в саду пасхальную охоту за яйцами. После этого мой отец выходил во двор с вареным яйцом, спрятанным под курткой.
  
  Присев на корточки, он расстегивал куртку и ронял яйцо на землю под собой. Мои младшие сестры визжали от восторга при виде настоящего Пасхального кролика. Хотя мой отец в целом был серьезным человеком, он также обладал чувством юмора и любил добродушно подшучивать над нами, особенно над моими сестрами.
  
  Свадьбы всегда были главными торжествами в Пüггене. Все жители города ехали верхом на украшенных цветами лошадях или в украшенных экипажах в составе большой процессии на ферму семьи невесты, чтобы забрать ее для поездки в нашу маленькую церковь. После церемонии бракосочетания жених и невеста по обычаю совместно распиливали бревно на половинки, которые должны были послужить ножками для детской колыбели. По традиции, это обеспечило паре многодетную семью.
  
  Хотя такие счастливые события в наших семьях и обществе не переставали происходить, жизнь стала бы намного сложнее во время Великой депрессии.
  
  
  
  Глава 2
  При НАЦИСТСКОЙ ДИКТАТУРЕ
  1928–1936
  
  
  ВЕЛИКАЯ ДЕПРЕССИЯ: 1928-1932
  
  
  В 1929 году мировую экономику постигла финансовая катастрофа, которая привела к резкому снижению международных инвестиций и торговли. В Германии, где бизнес уже впал в рецессию в 1928 году, международный коллапс ускорил стремительный экономический спад, который привел к неуклонно растущему уровню безработицы.
  
  В годы Великой депрессии моя семья жила лучше, чем многие другие немцы, но начало 1930-х годов все еще было для нас трудными годами. Будучи ребенком, я никогда не осознавал серьезности проблемы, и жизнь, казалось, текла для меня почти нормально. У меня все еще было достаточно еды, я спал с крышей над головой и посещал школу. Экономические трудности были более заметны в городах, чем в фермерских общинах, хотя мои родители испытывали ежедневный стресс, изо всех сил стараясь оплачивать наши счета и поддерживать ферму на хорошей финансовой основе.
  
  Когда моя семья не могла вовремя расплатиться с кредиторами, к нам домой приходили сотрудники местного суда. Эти визиты были унизительным опытом, особенно для моего отца. Мне и моим братьям и сестрам не разрешили войти в комнату, поскольку офицеры наклеили Kuckucks (государственные наклейки об изъятии имущества) на два или три предмета нашей лучшей мебели, такие как шкафы и столы.
  
  В конце концов, моему отцу удавалось продать достаточно скота или сельскохозяйственной продукции, чтобы позволить нам погасить наш долг в размере от 300 до 1000 марок и покончить с Кукуком. Однако любое улучшение было временным. Прекрасный дубовый письменный стол моего отца два или три раза получал взбучку, когда мы влезали в долги.
  
  Даже в этих трудных условиях шести фермам в Пüггене удалось продолжать функционировать и обеспечивать работой местных чернорабочих. В то время как многим фермерам по всей Германии пришлось продать часть или всю свою землю, потому что они не могли оплачивать счета или выплачивать ипотечные кредиты, моя семья, к счастью, избежала необходимости прибегать к таким отчаянным мерам.
  
  И все же моему отцу иногда приходилось затягивать с оплатой удобрений, нового сельскохозяйственного оборудования и ремонтом изношенной сельскохозяйственной техники, и ему приходилось компенсировать наш наемный труд продукцией с нашей фермы, а не наличными. Наша ферма обеспечивала нас достаточным питанием, но свободных денег было мало даже на предметы первой необходимости, такие как новая одежда или замена подошв на нашей обуви.
  
  Тетя Хедвиг, дальняя родственница, которая жила с нами, вшивала этикетки от различных производителей одежды в одежду, которую она шила для меня и моих братьев и сестер. Это была очень продуманная попытка обмануть нас, заставив думать, что одежда была куплена в магазине, даже если мы раскусили обман. Вероятно, нам хотелось бы иметь больше и новее одежды, чем та, которую мы носили обычно, но мы поняли, что наша семья не может позволить себе такие вещи.
  
  Хотя было трудно найти деньги на такие предметы первой необходимости, мой отец все же иногда позволял себе небольшую роскошь, такую как кружка пива или сигары, которые он любил. Однажды он послал меня купить для него кружку пива в пабе Püggen's, расположенном чуть дальше по улице от нашего дома. Пользуясь возможностью впервые попробовать пиво, я начал потягивать из его кружки на пятиминутной прогулке домой. К тому времени, когда оно попало в руки моего отца, от верха почему-то не хватало полдюйма или больше. Начиная сердиться на меня, он рявкнул: “Ты снова это пролил, Вильгельм!”Даже дети никогда полностью не избавляются от стресса, когда для семьи наступают тяжелые времена.
  
  Годы депрессии, пришедшиеся на Германию, когда до экономических трудностей во время и после Великой войны оставалось менее десяти лет, имели тенденцию укреплять консервативные социальные ценности страны и усиливать недовольство населения послевоенным положением дел. Разговоры о самой недавней войне были частыми и вызывали сильные эмоции.
  
  Как и большинство других граждан, я верил, что Великая война возникла из-за отказа существующих держав — Великобритании, Франции и России — приспособиться к растущей экономической и военной мощи Германии и признать законное место нашей нации в качестве ведущего государства в мире. Несмотря на потерю многих сыновей и отцов в ходе конфликта, присутствовало чувство гордости за то, что Германия победила Россию и успешно противостояла объединенным вооруженным силам большей части остального мира в течение более чем четырех лет войны.
  
  Хотя Германия согласилась на перемирие в конце 1918 года, большинство немцев не смирились с тем, что нация действительно потерпела поражение, поскольку немецкая армия все еще существовала как слаженная военная сила и оккупировала часть Франции, а также обширные территории на Востоке. Вместо этого многие, если не большинство, немцы считали, что именно революционные действия левых коммунистов и социалистов в тылу подорвали моральный дух армии и в конечном итоге вынудили нацию искать урегулирования путем переговоров.
  
  Дискуссии о Великой войне неизбежно привели к резким осуждениям неожиданно жесткого Версальского договора, который союзники впоследствии навязали Германии в 1919 году. Несправедливо возлагая вину за развязывание войны на Германию, Договор предусматривал суровые финансовые репарации, требовал сдачи немецкой территории и колониальных владений и налагал ограничение на численность немецких вооруженных сил численностью в 100 000 человек. Неудивительно, что многие немцы испытывали затяжное чувство обиды на Францию и Великобританию за тяжелые условия в стране.
  
  С моим интересом к военной истории я часто проводил время, беседуя с местными ветеранами в Пüггене и соседних деревнях. Они пригласили меня на собрания Stahlhelm (Стальной шлем), крупной правой военизированной организации, состоящей из бывших солдат, служивших в Великой войне. Одетые в свою старую форму и с боевыми винтовками, эти ветераны пару раз в год собирались вместе на большие мероприятия под открытым небом в различных местах по всей Германии.
  
  Помимо воспоминаний о войне, произнесения патриотических речей, поедания сосисок, питья пива и исполнения традиционных немецких песен, группа также устроила зрителям выставку оружия. Что еще более важно для меня, они также дали мальчикам моего возраста шанс пострелять из винтовок Маузера на стрельбище. Это было очень весело, даже если отдача винтовки оставляла у меня несколько дней боль в плече.
  
  Хотя в том возрасте я обладал ограниченными познаниями в политических вопросах, я согласился с тем, что я понимал в патриотическом национализме ветеранов "Стальхельма". Их враждебность по отношению к ограничениям, наложенным на мощь рейхсвера (довоенных вооруженных сил Германии) и другим несправедливым аспектам Версальского договора, казалась оправданной. Хотя многие местные члены Stahlhelm были враждебны крайнему шовинизму и расовому национализму национал-социалистической немецкой рабочей (нацистской) партии, национальная организация Stahlhelm иногда сотрудничала с другими националистическими группами, включая нацистов.
  
  Хотя нацисты разделяли общую оппозицию послевоенному политическому строю Германии и определенным националистическим взглядам с такими группами, как "Стальной шлем", они не потерпели бы никаких конкурирующих групп. После прихода к власти они должны были включить "Стальной шлем" в состав нацистской СА, или Штурмовой группы, их военизированной организации в коричневой униформе.
  
  
  ГИТЛЕР У ВЛАСТИ: 1933-1935
  
  
  Среди владельцев ферм в нашей общине была сильная поддержка ультраконсервативной Немецкой национальной народной партии. Мои родители поддерживали ее, и мой дедушка иногда посещал местные партийные собрания. В отличие от них, они рассматривали нацистскую партию как маргинальную группу, наполненную грубыми и опасными экстремистами, которые были лишь ненамного лучше коммунистических радикалов. В то же время мои родители не считали национальную политику очень важной для своей жизни и были в основном озабочены местными проблемами.
  
  Несмотря на широко распространенное недовольство политическими и экономическими условиями начала 1930-х годов, я полагаю, что большинство немцев уважали существующее правительство во главе с президентом Паулем фон Гинденбургом, героем Великой войны. Они не стремились ликвидировать послевоенную республику, созданную в Веймаре в 1919 году.
  
  Даже если возвращение к довоенной политической системе, возможно, и не получило широкой поддержки, многие немцы испытывали определенную ностальгию по лучшим временам, которыми нация наслаждалась при старом кайзере (императоре). Много раз мы пели популярную застольную мелодию “Wir wollen unsern Kaiser Wilhelm wieder-haben!” (“Мы хотим, чтобы наш император Вильгельм вернулся!”). Тем не менее, чем больше углублялся экономический кризис, тем больше основные политические партии проигрывали экстремистским организациям, таким как нацистская и коммунистическая партии.
  
  Различные политические партии посещали даже такие небольшие общины, как наша, чтобы раздавать листовки и расклеивать свои предвыборные плакаты, но СА нацистской партии была, безусловно, самой заметной. Нацисты также наиболее эффективно использовали партийную пропаганду и средства массовой информации для распространения своих националистических и демагогических идей. Разжигая народное негодование по поводу Версальского договора, Великой депрессии и неэффективности существующих политических институтов Германии, их лидер Адольф Гитлер пообещал восстановить величие Германии и противостоять всем ее врагам внутри страны и за рубежом. Его обещания вывести страну из кризиса были особенно успешны в завоевании его поддержки среди менее образованных представителей рабочего класса.
  
  И все же, несмотря на то, что многие образованные немцы относились к нацистам с беспокойством, их коллеги левого толка, коммунисты, казались еще хуже. Многие рассматривали нацистскую партию как самую сильную альтернативу коммунистической партии, опасаясь, что коммунисты могут навязать ту же репрессивную политическую и экономическую систему, которая существовала в Советском Союзе. Несмотря на то, что моя семья сильно не любила нацистов как партию, мы поддерживали их оппозицию коммунизму и Версалю, а также их призывы к восстановлению экономической и военной мощи Германии.
  
  На выборах в ноябре 1932 года нацисты фактически потеряли места в рейхстаге (немецком парламенте), но они получили больше голосов, чем любая другая партия. В результате, после политических маневров, президент Гинденбург назначил Гитлера новым канцлером. Мало кто из немцев хотя бы отдаленно представлял будущие последствия назначения Гитлера и нацистов во главе Германии.
  
  Получив контроль над правительством, Гитлер вскоре начал мобилизовывать шесть миллионов безработных на такие проекты, как строительство системы автобанов (highway). С точки зрения безработного человека, не имеющего средств для содержания своей семьи, было естественно поддерживать правительство, которое обеспечивало работу и хорошую зарплату.
  
  Кроме того, нацисты внедрили другие программы, направленные на завоевание народной поддержки партии и ее политики. Например, режим предлагал рабочим, вступившим в официальный профсоюз правительства, возможность совершать поездки на отдых за границу со скидкой, в то же время вознаграждая высокоэффективных работников полностью бесплатными круизами. Благодаря успеху программы правительственный профсоюз оплатил строительство специально построенных круизных лайнеров, таких как Wilhelm Gustloff, чтобы удовлетворить спрос. Нацистская программа по предоставлению семьям, живущим в больших городах, возможности отправлять своих детей в специально построенные лагеря в сельской местности также была очень популярна.
  
  16 марта 1935 года Гитлер в одностороннем порядке разорвал Версальский мирный договор и отдал приказ о перевооружении Германии. В дополнение к созданию люфтваффе (немецких военно-воздушных сил) нацистское правительство также приступило к восстановлению вермахта, численность которого ранее по Версальскому договору была ограничена 100 000 военнослужащих. Рост экономики и обновление военной мощи Германии помогли завоевать народную поддержку нацистов и придать немцам растущее чувство национальной уверенности.
  
  Моя семья поддержала эти меры и извлекла выгоду из значительно улучшившегося делового климата, который позволил нам продавать больше нашей сельскохозяйственной продукции по более выгодной цене. И все же, какое бы согласие у нас ни было с конкретной политикой, мы по-прежнему оставались противниками нацистской партии. Возможно, что больше всего повлияло на нашу жизнь, так это постепенное, но постоянное усиление диктаторского характера правительства, поскольку оно неумолимо превращало Германию в тоталитарное государство.
  
  Когда в пожаре в рейхстаге в феврале 1933 года обвинили коммунистов, мы поддержали репрессии против них. Как и большинство немцев, мы были довольны тем, что правительство, казалось, восстанавливало чувство социальной дисциплины и политического порядка в обществе. Однако Гитлер воспользовался этим инцидентом, чтобы потребовать чрезвычайных полномочий и устранить всю открытую политическую оппозицию. В течение короткого периода времени нацисты начали отдавать все больше и больше приказов о том, что мы должны делать, и налагать все больше и больше ограничений на то, что нам было разрешено делать.
  
  Хотя мои родители и мой дедушка не были склонны к политике, они, возможно, обладали более независимым мышлением и более вопрошающим отношением, чем многие другие немцы. Они решительно выступали против огромного расширения правительственного контроля над нашей жизнью и испытывали глубокое чувство недоверия к режиму, а также беспокойство за будущее.
  
  Хотя нацисты пришли к власти, когда мне было всего двенадцать лет, в то время я начал очень внимательно следить за политикой и вырабатывать собственные взгляды. Мне казалось, что общая ситуация в Германии при нацистах улучшалась, но у меня также были смешанные чувства к Гитлеру и сомнения по поводу того, куда он вел страну.
  
  В 1934 году приглашенный лютеранский пастор посетил нашу церковь в Пüггене. Сидя на нашей скамье, мы были потрясены, когда он начал проповедовать нацистскую идеологию с кафедры, его громкий голос гремел по нашей маленькой часовне. Стуча по кафедре, в своей проповеди он провозгласил, что Бог благословил Германию, приведя Гитлера и нацистов к нам. Утверждая, что все, что делали нацисты, было хорошо для Германии, он сказал нам, что мы должны следовать за ними. Моя семья покачала головами, ошеломленная неверием в кощунственное злоупотребление религией правительством в попытке оправдать свою собственную власть.
  
  
  НАЦИСТСКОЕ ПРАВЛЕНИЕ
  
  
  Ощущение политических репрессий, возможно, было более выраженным в крупных городах, но было бы преувеличением сказать, что в нашей сельской общине царила атмосфера страха. Хотя нацисты все больше ограничивали свободу публичного выражения особых взглядов, мы по-прежнему открыто обсуждали политику в наших семьях и среди близких друзей. Тем не менее, я становился все более осторожным в том, чтобы делиться своим мнением, если не был уверен в чьих-то политических взглядах, даже если я знал их достаточно хорошо.
  
  Было понятно, что мы рисковали донести в полицию или партию, если выражали антинацистские взгляды не тем людям. Как только власти определят, что вы придерживаетесь антинацистских настроений, вам будет трудно сохранить свою работу или вести свой бизнес. Они изолируют вас в вашем сообществе. Если бы вы открыто выступали против режима и сопротивлялись этому меньшему давлению, вам почти наверняка грозил бы арест и тюремное заключение. При диктатуре запугивания и страха достаточно, чтобы заставить большинство людей держать рот на замке.
  
  Лишь небольшая группа высших нацистских лидеров доминировала в формировании государственной политики, но нацистская партия начала вербовать в свои ряды гораздо больше людей по мере того, как режим усиливал свой контроль над немецким обществом. Вероятно, половина новых членов вступила по прагматическим причинам, таким как сохранение своей работы или продвижение по службе, в то время как другая половина вступила по идеологическим убеждениям. Конечно, многие люди стремились вступить в нацистскую партию по целому ряду причин.
  
  В нашей большой семье один из моих дядей из соседней деревни Хоэндольслебен стал чиновником нацистской партии. Он хотел улучшить свое положение фермера, но также верил в нацистскую идеологию. Мои родители очень старались избегать любых обсуждений политики, когда наши семьи проводили время вместе, но были категорически не согласны с его взглядами. Их сын позже вступил добровольцем в СС и был убит в возрасте 18 лет в первую неделю боев во Франции.
  
  Хотя в высших эшелонах партии было много образованных людей, которые верили в нацистскую идеологию, нацисты полагались главным образом на сторонников среди менее образованного рабочего класса, чтобы пополнить свои ряды. Моей семье и большинству других владельцев ферм в Пеггене было очень трудно принять власть такого рода людей, когда они стали нацистскими чиновниками.
  
  Надев нацистскую форму, бывший наемный рабочий, который когда-то был милым парнем, спокойно выполняющим свою работу, внезапно начинал вести себя как мелкий тиран. Проявляя большую осторожность в выражении наших политических взглядов в присутствии таких людей, мы часто ворчали по поводу этого явления между собой. “Этот сукин сын разгребал навоз, но теперь он ведет себя как большая шишка. Ты должен остерегаться его ”.
  
  Если фермер или бизнесмен обращался к местному правительству за каким-либо требуемым разрешением, его запрос сначала должен был получить письменное одобрение местной организации нацистской партии, прежде чем правительство его рассмотрит. Если фермер, о котором идет речь, не был членом партии или, по крайней мере, дружественен к ней, нацистские чиновники часто затрудняли получение необходимого документа. Прямое обращение к партии могло бы решить проблему, но оставило бы гражданина в долгу и унижении.
  
  Моя семья никогда публично не выражала своего неодобрения режима, но наше неблагоприятное отношение было признано местными властями. В ответ они иногда нагружали нашу семью определенными нежелательными заданиями. Когда один из новоиспеченных местных чиновников нацистской партии потребовал, чтобы мой дедушка выполнил какой-то необоснованный приказ, он просто отказался подчиниться. Полагая, что он сможет запугать этого пожилого человека, чтобы тот подчинился его власти, партийный чиновник приехал на нашу ферму пару дней спустя и столкнулся лицом к лицу с моим дедушкой перед Алтентейлем (домом моих бабушки и дедушки).
  
  Вместо того, чтобы уступить, мой дедушка разозлился. Схватив лопату, он пригрозил отрубить мужчине голову, если тот не уберется с территории и не прекратит его преследовать. Если бы этот нацист не отступил, я уверен, что мой дед попытался бы убить его. Нацисты редко терпели такое сопротивление, но, возможно, из-за своего возраста мой дед не понес наказания за свой смелый акт неповиновения.
  
  Несколько лет спустя, на свой восьмидесятилетний юбилей, мой дедушка получил подарок от местной компании, которая закупала зерно для нашей семьи. Ожидая, что в деревянном ящике окажется несколько бутылок вина, он отреагировал с отвращением, когда вместо этого в нем оказалась фотография Гитлера в рамке. Из всей моей семьи его мнение о нацистах было, пожалуй, самым безжалостно негативным.
  
  До прихода Гитлера к власти я меньше всего понимал глубину враждебности нацистов к еврейскому населению Германии. Поскольку я рассматривал еврея просто как немца другой религии и никогда не испытывал с ним проблем, враждебность нацистов казалась мне иррациональной, как, вероятно, и большинству немцев.
  
  Хотя в Пеггене не проживало еврейских семей, моя семья долгое время поддерживала дружеские коммерческие отношения с еврейским бизнесменом из Берлина. До середины 1930-х годов он регулярно приезжал на нашу ферму на грузовике, чтобы купить яблоки из наших садов. Единственным другим евреем, о котором я знал в юности, был немецкий ветеран Великой войны, который был ранен в бою и остался с металлической пластиной в голове.
  
  Начиная с 1933 года нацистский министр пропаганды Йозеф Геббельс развязал длительную и интенсивную кампанию в средствах массовой информации, которая пыталась дегуманизировать и очернить еврейское население. Будучи более образованным человеком, чем его лидер, Геббельс обладал ораторским искусством, равным Гитлеровскому, и весьма эффективным.
  
  Различными способами он и нацисты пытались обвинить евреев в эксплуатации немцев, столкнувшихся с финансовыми трудностями во время Великой депрессии. В более общем плане они также утверждали, что евреи так или иначе вступили в сговор, чтобы вызвать большинство проблем Германии и всего мира. Поскольку большинство людей склонны верить тому, что они читают и слышат, монополия нацистской диктатуры на средства массовой информации дала ей мощную возможность манипулировать немецким мнением.
  
  Безжалостные обвинения постепенно убедили большое количество немцев видеть в евреях угрозу обществу. Хотя лично у меня не возникло антисемитских чувств, я, вероятно, стал более равнодушным к тому, что случилось с еврейским народом. В результате нацистской пропаганды многие немцы, подобные мне, с апатией отнеслись бы ко все более безжалостным мерам, принимаемым против еврейского населения в последующие годы.
  
  
  
  Глава 3
  ПРЕЛЮДИЯ К ВОЙНЕ 1936-1939
  
  
  7 марта 1936 года МЫ УЗНАЛИ по радио, что Гитлер приказывает армии выступить в Рейнскую область Германии, территорию рядом с Францией, демилитаризованную Версальским договором. Комментатор рассказал нам, что говорил Гитлер, и описал развертывание немецких войск в регионе. Хотя эта акция представляла собой лишь подтверждение полного суверенного контроля над немецкой территорией, немцы испытывали чувство гордости за то, что было воспринято как исправление зла, причиненного нашей стране. Не встретив никакого иностранного сопротивления, операция усилила общественную поддержку Гитлера.
  
  Когда мы ходили в кино в середине 1930-х годов, мы часто смотрели крупные митинги нацистской партии и парады на кадрах кинохроники, которые показывали перед началом художественного фильма. Мои родители даже воочию столкнулись с демонстрацией нацистских зрелищ, когда посетили Олимпийские игры 1936 года в Берлине. Моя семья и многие другие считали эти зрелища просто еще одной формой пропаганды. Тем не менее, мы, возможно, наивно полагали, что отношения с нашими зарубежными соседями улучшатся, если они станут свидетелями возобновления национальной мощи Германии.
  
  Большинство людей продолжали испытывать чувство горечи по отношению к Франции и Великобритании за унижение Германии в Версале и ее изоляцию от наиболее цивилизованной и развитой группы стран, частью которых Германия, естественно, была. Мы также чувствовали угрозу со стороны того, что мы считали варварским и отсталым коммунистическим режимом в России. В то время как безопасность Германии оправдывала увеличение численности ее вооруженных сил сверх ограничительных уровней, разрешенных Версальским договором, Гитлер пошел бы дальше и в конечном итоге сделал Германию угрожающей для своих соседей, а не уважаемой ими.
  
  По мере того, как вермахт увеличивался в размерах и ускорял темпы своей подготовки, мы стали наблюдать все большую военную активность. 21 сентября 1936 года немецкая армия провела крупнейшие военные маневры со времен Великой войны, в которых участвовал мой двоюродный брат Генрих. В ходе этой операции грузовики использовались для переброски целой дивизии с реки Рейн на западе на реку Одер в восточной Германии за одну ночь. Позже Хайнрих рассказал мне, что нехватка транспортных средств в дивизии вынудила ее конфисковать все гражданские грузовики, которые она смогла найти, чтобы свернуть миссию.
  
  Будучи 16-летним подростком, я, естественно, был взволнован впечатляющей военной демонстрацией. Стоя в одиночестве перед нашей фермой, я часами наблюдал, как длинная колонна машин, перевозящих пехоту и артиллерию, с грохотом проезжала через нашу деревню по главному шоссе. Несмотря на то, что мое желание испытать солдатскую службу из первых рук росло, нацистский режим неумолимо вел Германию к новой войне.
  
  К этому времени женщины тоже начали доминировать в моих мыслях. Годом ранее я совершил свою первую поездку на поезде в одиночку, чтобы навестить родственников в Нордхаузене, где я встретил свою троюродную сестру Рут. Два года спустя она нанесла ответный визит нашей семье в Пüгген. Наши отношения переросли в мой первый роман, хотя мы никогда не делали ничего большего, чем обменялись несколькими невинными поцелуями. В знак моей привязанности к ней я оставлял на ночь шоколадную конфету на ее подушке в комнате для гостей.
  
  Когда мне исполнилось шестнадцать, я попросила своих родителей оплатить еженедельные уроки танцев с группой других студентов в Битцендорфе. Поскольку у нас почти не было возможности пообщаться в школе, эти танцевальные классы были одним из немногих мест, где мальчики моего возраста могли познакомиться с девочками за пределами нашего ближайшего окружения. Действительно, было лучше встречаться с девушками, которые жили в другом месте, чтобы облегчить тайну, которая окружала отношения в то время.
  
  Когда я учился танцевать вальс, польку и другие популярные па, я познакомился с хорошенькой девушкой по имени Хильде, которая жила в соседней деревне Аудорф. Поскольку свидания были социально недопустимы, нам приходилось скрывать наши отношения от ее родителей. Хотя мои родители знали, что я встречался, они верили, что я буду вести себя соответствующим образом, и никогда не спрашивали меня, с кем я встречаюсь.
  
  Мы с Хильде организовывали каждую из наших трех или четырех встреч как тайную операцию. Около шести или семи вечера я проезжал на велосипеде восемь миль от Пеггена до Аудорфа и тайно встречался с ней на ферме ее семьи. Надеясь, что ее родители нас не обнаружат, мы разговаривали и флиртовали друг с другом примерно до полуночи в их сарае. Несмотря на современные социальные условности, запрещающие целоваться, мы все равно это делали. Однажды она даже пригласила меня в свою комнату в доме, но я отклонил предложение, опасаясь, что в ее семье могут возникнуть настоящие проблемы.
  
  Даже когда мы оставались настороже в ожидании ее отца в течение нескольких часов в сарае, мне также приходилось присматривать за своим велосипедом. Мальчики из Аудорфа, которые соперничали за ее внимание, могли попытаться украсть его в наказание за “переманивание” самки на их территорию. К счастью, мне удалось избежать и той, и другой участи.
  
  Примерно в это же время моя семья приняла двух 17-летних девушек из восточной Германии, которые должны были помогать моей матери и потратить год на обучение ведению фермерского хозяйства. Вместо того, чтобы свободно выбирать такое обучение, как в прошлом, эти девушки были вынуждены проходить это обучение. Они были лишь последними ученицами, которые остались с моей семьей в том, что теперь стало постоянным циклом принудительного женского ученичества, навязанного нацистским режимом.
  
  Поскольку в Püggen было всего три или четыре девочки их возраста, наши стажерки, естественно, вызвали интерес четырех или пяти мальчиков в нашем сообществе. Мои родители предоставили этим девочкам комнаты на втором этаже южной части нашего дома, но местные мальчики ошибочно подумали, что они остановились на северной стороне.
  
  Несколько ночей мальчики стояли под этими окнами и свистели, пытаясь привлечь внимание девочек, которые, как они думали, были наверху. К их большому несчастью, комната тети Хедвиг находилась недалеко от этой стороны, и шум снаружи раздражал ее. Когда ей наконец надоело, она открыла окно и вылила свой ночной горшок на ничего не подозревающих мальчиков внизу. Они так и не вернулись.
  
  Хотя между мной и нашими стажерками не было романтического интереса, мы иногда вместе шутили и подшучивали друг над другом. К тому времени, еще больше развив свои технические познания в области электрооборудования, я разработал довольно хитрую схему.
  
  Однажды вечером, когда мы ужинали и слушали музыку по радио, я извинился и вышел из-за стола как раз перед началом запланированной программы новостей. В другой комнате я соорудил микрофон, сделанный из запасного радиоприемника, и подключил его к динамикам радиоприемника моей семьи. Отключив обычную передачу, я включил микрофон. Подражая обычному диктору, я произнесла нараспев: “Правительство решило, что все молодые женщины, назначенные для работы на фермах, должны будут отсидеть еще шесть месяцев”.
  
  Услышав то, что они сочли официальной трансляцией, излагающей политику правительства, обе девушки немедленно расплакались. Вернувшись в столовую, я сообщил всем, что это была всего лишь шутка, но никто не поверил, что это я выступал по радио. Когда я, наконец, убедил их, члены моей семьи подумали, что это было забавно, но ни одна из девочек не нашла мой обман забавным.
  
  Консолидируя власть, нацисты взяли под контроль существующие немецкие социальные, культурные и образовательные группы и основали новые организации, такие как Гитлерюгенд (Гитлерюгенд молодежи). Никого не заставляли участвовать в таких группах, но режим создал среду, которая всячески поощряла людей вступать в те или иные нацистские организации, предполагая при этом негласные последствия для тех, кто отказался. Несмотря на мое желание не иметь ничего общего с нацистами, я подумал, что было бы неразумно рисковать, полностью избегая какого-либо участия в партии.
  
  В середине 1937 года некоторые мои друзья предложили мне вступить в NSKK или Nationalsozialistische Kraftfahrkorps (Национал-социалистический автотранспортный корпус). НСКК была отделена от Гитлерюгенд, но действовала под контролем нацистской партии. Мне казалось, что если я не смогу добровольно вступить в НСКК, нацисты могут оказать на меня давление, чтобы я вступил в Гитлерюгенд. По сравнению с последним, НСКК, казалось, предлагал относительно минимальную связь с партией. Помимо ощущения политической целесообразности вступления, мне также понравилась идея работать на мотоциклах и ездить на них.
  
  Одетые в форму NSKK, от шести до пятнадцати человек из нас собирались на пару часов ночью каждые две недели в домах разных членов в наших деревнях. За те полгода или около того, что я был членом клуба, было всего два случая, когда мы катались на мотоциклах, к моему большому разочарованию.
  
  Тем не менее, раз в месяц мне выпадала возможность час или около того говорить по текущим вопросам, о чем большинство этих фермерских парней знали мало. Используя газеты и радио для получения информации, я вел дискуссии о национальной и международной политике с другими членами нашей группы. Несмотря на то, что я не мог свободно говорить или обсуждать политически чувствительные темы, я, тем не менее, наслаждался возможностью развивать свои лидерские качества.
  
  
  ОБУЧЕНИЕ РЕМЕСЛУ: январь–август 1938
  
  
  Приближаясь к завершению моего восьмилетнего школьного обучения в Бецендорфе летом 1937 года, я был готов взять свою жизнь в свои руки и определить свою собственную судьбу. Я вырос, наблюдая, как мои родители подолгу трудятся на нашей ферме, но с трудом оплачивают наши счета. Этот опыт и мое собственное отсутствие интереса к сельскохозяйственным работам привели меня к решению, что я хочу выбрать другую профессию, даже несмотря на то, что это означало, что один из моих младших братьев и сестер унаследует ферму вместо меня.
  
  Обладая природной способностью разбирать вещи на части и разбираться, как они работают, я сообщил родителям о своем решении уйти с фермы и продолжить карьеру инженера-электрика. Хотя мое заявление, вероятно, было для них некоторой неожиданностью, они оба поддержали мое желание продолжить карьеру вне фермерства. Поскольку у них было семеро детей, они, вероятно, также испытывали облегчение оттого, что им приходилось кормить на один рот меньше.
  
  Вскоре после того, как я рассказал им о своих намерениях, мы с отцом проехали 10 миль до Зальцведеля, крупнейшего города в округе, где встретились с экспертом по образованию, чтобы оценить мой потенциал инженера. Хотя в школе я был всего лишь средним учеником, результаты моего теста на инженерные способности были отличными.
  
  Инженерные колледжи, однако, требовали двухлетнего “практического” опыта в качестве предварительного условия для всех студентов, намеревающихся продолжить трехлетнюю академическую курсовую работу по программе Diplom Engineer-Fach — программе получения степени инженера с более практической, а не теоретической ориентацией. Сев на поезд до города Л üнебург недалеко от деревни, где вырос мой отец, мой отец помог мне найти крупную мастерскую электриков, где я мог выполнить свое двухлетнее требование, работая “добровольным” — что означало неоплачиваемый — учеником электрика.
  
  Когда я прибыл в Небург, чтобы начать свое ученичество в компании Johann Brockelt в январе 1938 года, начальник цеха дал мне некоторые базовые инструкции и сразу же приступил к работе. Обученный разборке, ремонту и повторной сборке электродвигателей, а также монтажу электропроводки, я вскоре выполнял все основные задачи по профессии электрика.
  
  Приезжая в 7:30 утра, я работал до 4:30 каждого дня. В мое расписание входило полдня по субботам, чтобы компенсировать один день в неделю, когда я посещал занятия по электротехнике в специальной школе в городе. Теперь, занимаясь карьерой по собственному выбору, моя успеваемость значительно улучшилась.
  
  Большая часть моей работы в качестве подмастерья заключалась в монтаже электропроводки во вновь построенных военных казармах, я не подозревал, что вскоре меня будут размещать в подобных сооружениях. Одним особенно холодным зимним днем я поднимался по лестнице, устанавливая светильники на потолке большой комнаты без окон внутри казармы. Чтобы согреться, я закрыл дверь и зажег подо мной на полу бочку, наполненную углем.
  
  Внезапно меня поразила сильная головная боль и ощущение головокружения. Едва оставаясь в сознании, я, пошатываясь, спустился по лестнице и, спотыкаясь, вышел из здания. Только позже я узнал, что виновником был угарный газ, выделяющийся при горении угля. Он мог легко убить меня, если бы мне не удалось выйти из комнаты и подышать свежим воздухом, когда я это сделал. Какими бы ни были эти профессиональные опасности, моя работа в качестве ученика электрика оказалась интересной и полезной для моей карьеры.
  
  Несмотря на то, что я наслаждался свободой быть одному, Небург не произвел на меня особого впечатления. Расположенный на реке Ильменау, он был речным портом и железнодорожным узлом с населением около 40 000 человек. Пехотный полк, кавалерийский полк, два артиллерийских батальона и две эскадрильи люфтваффе создавали ощущение военного городка.
  
  Несмотря на ежедневные пятимильные поездки в город на велосипеде, я предпочитал жить в сельской местности, на ферме моего дяди Генриха. Я жил в деревне Хаген, недалеко от города, и занимал комнату в том же доме, где вырос мой отец.
  
  До моего приезда мой отец позаботился о моем питании и ночлеге во время моего ученичества. Он также давал мне карманные деньги и оплачивал мои обеды по будням в пансионе пожилой женщины в ЛüНебурге, в то время как дядя Генрих разрешал мне жить в их большом фермерском доме, а также бесплатно ужинать в их семье и по выходным. Это соглашение послужило своего рода компенсацией за то, что мой отец ничего не унаследовал, тогда как мой дядя получил семейную ферму как первенец.
  
  Моей единственной жалобой на мое новое жилье была неудобная кровать, из-за которой по утрам у меня болела спина. Осматривая матрас, я обнаружил, что через него проходит одна из спиральных пружин. Подойдя к делу как инженер, я открутил неисправную пружину, довольный тем, что так легко разрешил проблему.
  
  Когда я сообщил дяде о своем успехе в починке кровати, он был вне себя: “Ты испортил матрас!” Придя домой после работы на следующий день, я обнаружил, что матрас заменен на мешок с соломой, который будет служить мне постелью на протяжении всего моего пребывания в Небурге.
  
  Несмотря на довольно формальные отношения с моим дядей Генрихом и тетей Дорой, мое пребывание в Хагене было в целом приятным и быстро сблизило меня с людьми моего возраста, которые там жили. Помимо моих двоюродных братьев Хартвига и Ирмы, там проживали две или три девочки, которые учились вести домашнее хозяйство под руководством моей тети. В нашу группу также входил Бодо Восс, дальний родственник, который учился фермерству у дяди Генриха.
  
  По вечерам, после того как моя тетя выпроваживала нас из-за обеденного стола, шестеро или семеро из нас, составлявших нашу группу, любили вместе пошалить в обширном декоративном саду за домом. Однажды я подумал, что мог бы бесцеремонно поцеловать в шею одну из этих стажерок. Не успел я опомниться, как ее рука взметнулась в воздух, впечатав все пять пальцев в мою щеку. По сей день мои двоюродные братья все еще дразнят меня за ту пощечину.
  
  Наша группа иногда ходила в Небург посмотреть фильм, съесть мороженое или отпраздновать какое-нибудь особое событие. Пять или шесть раз я ездил в город только с Хартвигом или Бодо, чтобы потанцевать и познакомиться с местными девушками. Незадолго до того, как мне исполнилось 18, мы с Бодо совершили короткую поездку на поезде из Л üНебурга в крупный портовый город Гамбург.
  
  После нашего прибытия мы направились на Репербан (Речная улица) в районе красных фонарей недалеко от гавани. Когда мы отважились войти в дверь бара по соседству, мои руки нервно шарили по карманам, поскольку я не был уверен, чего ожидать.
  
  Владелец заведения сразу же поприветствовал меня сообщением по громкоговорителю: “Прекрати играть с соплом своего пожарного шланга!”
  
  Покраснев от смущения, я быстро выдернул руки из карманов, и мы с Бодо нашли свободный столик. Достав деньги, которые мы спрятали в носках, мы заказали пару напитков.
  
  Через пару минут две “дамы” сели рядом с нами, преградив нам путь к нашей кабинке. Хотя наши гостьи были без приглашения, мы сочли своим долгом угостить их напитками.
  
  Два фермерских парня легко отделались от пары профессиональных барменш. Прежде чем я понял, что происходит, рука той, что сидела рядом со мной, скользнула в мой карман. Отсутствие у меня опыта общения с такой агрессивной женщиной совершенно ошеломило меня.
  
  В моей голове быстро сформировался план побега, и я сказал своему новому партнеру, что мне нужно зайти в мужской туалет. Подозревая о моих намерениях, она отказывалась позволить мне выйти из-за стола, пока компаньонка Бодо не убедила ее, что моя потребность была подлинной. Хотя, наконец, разрешив мне встать, женщина неотступно следовала за мной до туалета.
  
  Войдя в свое убежище, я сразу же запер за собой дверь. Присев на корточки, я выглянул в замочную скважину. Словно часовой, женщина оставалась на посту прямо снаружи. Прошло пять минут, прежде чем она, наконец, ушла. Воспользовавшись случаем, я быстро вышел за дверь бара и пересек улицу, где остановился, чтобы дождаться Бодо.
  
  Десять минут спустя он догнал меня. Выражение его лица было разъяренным. Он отругал меня: “Как ты мог оставить меня там с этими шлюхами!”
  
  В других случаях я выходил в Лüнебурге отдельно от группы в Хагене. Возвращаясь на ферму поздно ночью в одиночестве, я иногда обнаруживал, что входная дверь была заперта. За неимением ключа я свистел своей двоюродной сестре Ирме наверху, и она спускалась, чтобы впустить меня внутрь.
  
  Возвращаясь однажды поздно ночью в середине ноября 1938 года, я не услышал ответа на свой свисток. Выбрав альтернативный маршрут через примыкающий коровник, я вошел в дом через чердак. Добравшись до комнаты Ирмы, я постучал в ее дверь, чтобы узнать, почему она не спустилась вниз. Не получив ответа, я открыл дверь и обнаружил, что она неподвижно лежит в своей постели.
  
  Когда я заговорил с ней, она ничего не ответила и не пошевелилась. В этот момент я увидел пистолет, лежащий рядом с ее рукой, и кровь на ее подушке. В состоянии шока я разбудил ее старшего брата Генриха, который был дома в увольнительной из армии, и сказал ему, что с Ирмой что-то серьезно не так.
  
  Всего за пару недель до того, как я нашел ее тело, она как бы невзначай поинтересовалась нашим мнением относительно наилучшего способа для кого-то совершить самоубийство. Никогда не мечтая, что такая красивая девушка может покончить с собой, я бесцеремонно предложил пистолет. Хотя никто никогда не предлагал мне никакого объяснения ее самоубийству, я могу только предполагать, что она была изнасилована или забеременела. Я полагаю, что она просто не смогла вынести позора и засунула пистолет себе в рот.
  
  Ее трагическая смерть была тем, что я никогда не забывал, даже несмотря на все смерти и горе, последовавшие за ней в последующие годы.
  
  
  РОМАНТИКА В ПОСЛЕДНИЕ МЕСЯЦЫ МИРА
  Сентябрь 1938–август 1939
  
  
  В сентябре 1938 года я внимательно следил за новостями о встречах Гитлера с премьер-министром Великобритании Чемберленом и премьером Франции Даладье в Мюнхене, на которых лидеры договорились о передаче Германии немецкоязычной территории Чехословакии Судеты. Я подумал, что это разумное развитие событий. Как и аншлюс (политическое объединение) с Австрией в марте прошлого года, этот дипломатический триумф получил широкую народную поддержку и укрепил национальную гордость, хотя одобрение было уравновешено опасением, что Гитлер в конечном итоге может зайти слишком далеко в соседних странах.
  
  Несмотря на то, что я осознал возможность того, что меня могут призвать на военную службу, мирное разрешение Мюнхенского кризиса, которое по-дружески устранило раскол нашего народа после Версаля, привело меня и большинство немцев к убеждению, что война менее вероятна.
  
  В ночь на среду, 9 ноября, нацистские необразованные головорезы из СА в коричневых рубашках атаковали еврейские предприятия и насиловали евреев на улицах по всей Германии. События так называемой Хрустальной ночи (Ночь разбитого стекла) доминировали в новостях, а контролируемые государством СМИ оправдывали беспорядки как народное возмездие за предполагаемые “еврейские преступления”.
  
  По пути в Небург в тот четверг утром несколько человек из СА и небольшая толпа собрались перед магазином на центральной улице. Разбитое стекло большой витрины, разбросанное по тротуару, указывало на то, что магазин принадлежал евреям, о чем я даже не подозревал до этого момента. К тому времени пропаганда помогла вызвать у населения недостаток сочувствия к страданиям евреев, но большинство немцев чувствовали, что этот тип общественного насилия зашел слишком далеко, и испытывали чувство опасения по поводу того, что нацисты могут сделать дальше.
  
  Встревоженный этой радикальной эскалацией, я начал задавать себе вопросы. Что заставило нацистов действовать так жестоко? Что происходило с Германией? Несмотря на беспокойство, я боялся высказаться вслух и надеялся, что ситуация каким-то образом улучшится. Хотя нацистские меры против евреев действительно стали гораздо менее заметными для немецкой общественности в последующие годы, втайне они стали невообразимо хуже.
  
  Вспоминая то время, можно сказать, что была широко распространена неприязнь к грубым чиновникам и экстремистским тенденциям нацистской партии. Большинство немцев испытывали беспокойство по поводу будущего и не были довольны жизнью при диктатуре, которая уничтожала их свободы. Даже многие граждане, которые ранее поддерживали нацистов, вероятно, признали, что режим становится слишком радикальным как во внутренней, так и во внешней политике. Но какой бы ни была степень их оппозиции, отдельные люди по-прежнему боялись последствий, если они открыто выразят свое несогласие.
  
  В то же время многие политические меры нацистского правительства пользовались широкой поддержкой. Немцы приписывали Гитлеру установление определенного социального порядка и восстановление экономики, позволившее достичь почти полной занятости. Возможно, что более важно, они испытывали огромное чувство патриотической гордости за отмену несправедливостей Версальского договора и возрождение национальной мощи Германии. Возможно, именно эти противоречивые чувства позволили нацистскому режиму сохранить свой контроль.
  
  Атмосфера в Хагене, тем временем, стала более напряженной и безрадостной после смерти Ирмы. Несмотря на то, что я продолжал получать удовольствие от времени, проведенного со своими двоюродными братьями и сестрами и стажерами, мои отношения с дядей и тетей становились все более отдаленными. Проводя меньше времени в Хагене, я начал прилагать больше усилий, чтобы выбраться и познакомиться с девушками.
  
  Весной 1939 года, когда погода потеплела, Бодо и я решили съездить на велосипедах в город из Хагена, чтобы посетить регулярные субботние вечерние танцы в отеле в центре Небурга. Как было принято на подобных мероприятиях, мужчины в пиджаках и галстуках собрались на одной стороне большого, украшенного люстрами бального зала, в то время как девушки в вечерних платьях сидели на скамейках, стоявших вдоль противоположной стены.
  
  Группа уже играла, когда мы с Бодо заняли свои места. Примерно через полчаса мой взгляд привлекла красивая девушка, сидевшая напротив нас. Поспешив в другой конец зала, я быстро добрался до столика, за которым она сидела с подругой. Склонив перед ней голову, я попросил об одолжении потанцевать.
  
  Мы хорошо потанцевали вместе и насладились еще тремя или четырьмя вальсами и фокстротами, прежде чем вечер закончился. Когда все закончилось, она согласилась позволить мне проводить ее несколько кварталов до ее дома, расположенного над цветочным магазином, где она работала. Войдя в затемненный магазин, мы сели на скамейку. В течение следующего часа или около того мы постепенно придвинулись ближе друг к другу и примешали к разговору немного поцелуев.
  
  Аннелиза Берндт была на год младше меня, ростом 5 футов6 дюймов, красавицей с каштановыми волосами и карими глазами. Ее внешности соответствовали природная грация и невинная простота, которые были очень соблазнительными. Будучи дружелюбной и общительной на публике, она оказалась более тихой и серьезной в интимные моменты. Ее сдержанный характер в отношении своих личных мыслей и своего прошлого только сделал ее для меня более очаровательной. Действительно, мне трудно представить девушку в том возрасте, которая могла бы быть более очаровательной.
  
  Аннелиза выросла в семье среднего класса в пригороде Гамбурга Вандсбеке. Ее отцу принадлежало четыре акра земли, на которых он управлял шестью или восемью большими теплицами, выращивая цветы для продажи в местных цветочных магазинах. После развода ее родителей, когда ей было около восьми лет, ее мать впоследствии была госпитализирована из-за продолжительной болезни, в результате чего она не могла заботиться об обоих своих детях. Следовательно, ее младшая сестра Фридель осталась с матерью, в то время как Аннелиза жила в цветочном питомнике со своим отцом. Будучи совместными владельцами питомника, две его сестры вместе с одним из своих мужей и двумя дочерьми также жили с Берндтами.
  
  К сожалению, эти родственники низвели Аннелизе до роли нежеланной падчерицы. Хотя ее отец был добрым человеком, из-за его мягкого характера ему было трудно утверждать свою власть в их доме, чтобы гарантировать, что с ней обращались справедливо. Несмотря на его привязанность, ей не хватало адекватной любви и поддержки со стороны матери во время трудного перехода в ее жизни. Эта психологическая изоляция в детстве негативно повлияла на нее на всю оставшуюся жизнь.
  
  После окончания десятого класса Аннелиза попыталась вырваться из этой лишенной любви среды, уехав из Гамбурга в октябре 1937 года, чтобы продолжить трехлетнее обучение в цветочном магазине в ЛüНебурге. Неудивительно, что она неохотно делилась своими детскими переживаниями и лишь постепенно раскрывала мне некоторые подробности своего прошлого.
  
  Мои отношения с Аннелизе изначально не были серьезными, но по мере того, как мы узнавали друг друга лучше, мне все больше нравились наши долгие беседы и подшучивания. Из-за наших рабочих графиков мы могли собираться вместе в кино или на прогулку по Небургу только примерно раз в неделю. Выходя из цветочного магазина, я предупреждал ее о своем присутствии специальным свистком. В ответ она выходила на улицу или открывала свое окно. Хотя я редко мог позволить себе угостить нас ужином, я иногда водил ее поесть в ресторан в главном парке недалеко от города.
  
  Во время одной из наших долгих прогулок по парку мы были на волосок от гибели, когда мои тетя и дядя Аисты из Л üНебурга внезапно появились вдалеке на тропе. Заметив их, я быстро затащил Аннелизу в кусты у дорожки как раз перед тем, как они заметили нас. Прятаться от родственников может показаться чрезмерной реакцией, но люди в то время считали неприличным, что неженатые мужчина и женщина остаются наедине. Если бы они увидели нас, это была бы крайне неловкая ситуация.
  
  Хотя Аннелиза никогда не встречалась с моими тетей и дядей Аистом, я время от времени навещал их большой дом, чтобы пообедать. Когда в апреле 1939 года они усыновили моего десятилетнего брата Германа, я изначально одобрил это соглашение как выгодное для всех. Моя мать колебалась по поводу усыновления, но дедушка Маттис настоятельно рекомендовал это как способ оказать моим родителям финансовую помощь и обеспечить бездетный брак его дочери с сыном.
  
  К лету 1939 года любой оптимизм в отношении того, что Мюнхенское соглашение обеспечило длительную стабильность в Европе, угас, поскольку международная ситуация снова стала напряженной. Несмотря на растущую вероятность войны, я без колебаний отслужил два года в армии, что требуется от всех мужчин, достигших 18-летнего возраста. И все же, если бы служба не была обязательной, я, вероятно, не пошел бы добровольцем в то время. Даже с моим давним желанием испытать жизнь солдата, меня просто не интересовала профессиональная карьера в армии.
  
  Вместо того, чтобы ждать призыва, я решил записаться добровольцем с намерением поступить на военную службу в январе 1940 года после завершения двухлетнего обучения на электрика. Это позволило бы мне отслужить требуемые два года в армии, прежде чем приступить к инженерной программе колледжа.
  
  В начале мая я сел на поезд до призывного пункта армии в соседнем городе Винзен, чтобы записаться добровольцем, или, скорее, заполнить необходимые документы, чтобы начать свою военную службу в начале следующего года. Несмотря на мой интерес к чтению о морских сражениях во время Великой войны, у меня не было любви к морю или интереса к профессии моряка. Я также не был заинтересован в том, чтобы служить пилотом. Задолго до достижения призывного возраста я решил, что хочу служить солдатом в немецкой армии, когда проходил военную службу.
  
  Учитывая мой сильный интерес к механическим и электрическим машинам, моей целью было вступить в одно из новых танковых подразделений. Хотя я чувствовал, что мои технические навыки могли бы пригодиться в составе танкового экипажа, меня также просто привлекла захватывающая и престижная репутация бронетанковой отрасли. После короткого медицинского осмотра и быстрого заполнения необходимых документов офицер сообщил мне, что в январе я начну подготовку в составе танковой дивизии в Берлине, как я и просил.
  
  В то время все немецкие мужчины были обязаны отслужить шесть месяцев в RAD, или Reichsarbeitsdienst (Национальная трудовая служба), перед тем как пройти двухлетнюю военную службу. РАД действовал по военному образцу, за исключением того, что его члены носили лопаты, а не оружие. Он предоставлял государству бесплатную рабочую силу и помогал готовить молодых людей к военной службе. Возможно, из-за того, что я пошел добровольцем в армию, меня так и не призвали в RAD. Конечно, неминуемость войны также могла сыграть свою роль.
  
  Несколько раз с тех пор, как я прибыл в Лüнебург, я присоединялся к толпе, собиравшейся посмотреть, как оркестр местного кавалерийского полка проводит один из трех своих ежегодных парадов. Когда тем летом по узким улочкам города прогуливалась медленная процессия из 30-40 великолепных лошадей, на которых восседали солдаты в парадной форме, оглушительный грохот духовых инструментов и огромных барабанов, отражавшийся от высоких стен домов, казалось, отражал военное настроение того времени. Европа была на пороге новой войны и не могла снова увидеть мира в течение шести ужасных лет.
  
  
  
  Глава 4
  ПОДГОТОВКА К БОЮ
  Август 1939–май 1940
  
  
  К КОНЦУ ЛЕТА 1939 года интенсивная кампания нацистских СМИ резко потребовала, чтобы Германии был предоставлен сухопутный коридор через Польшу, который связал бы Восточную Пруссию с остальной частью страны. Поскольку ненавистный Версальский мирный договор навязал это разделение немецкой территории, была широко распространена общественная поддержка того, что рассматривалось как справедливые территориальные претензии Германии. Антипольские настроения еще больше усилились из-за неоднократных обвинений в жестоком обращении Польши с этническим немецким населением.
  
  23 августа 1939 года в Москве был подписан Договор о ненападении между Германией и Союзом Советских Социалистических Республик. Хотя жестокая идеологическая вражда между нацистским и коммунистическим режимами сделала соглашение парадоксальным, этот дипломатический шаг, казалось, гарантировал мир с Россией, если между Германией и Польшей начнутся военные действия. Поскольку не ожидалось, что Великобритания и Франция начнут войну из-за Польши, более широкий европейский конфликт теперь казался менее вероятным.
  
  Когда утром в воскресенье, 27 августа, я вернулся в дом в Хагене из поездки в Небург, тетя Дора вручила мне только что прибывшую телеграмму со специальной доставкой. Это был приказ вермахта, предписывающий мне на следующий день явиться в казармы в ЛüНебурге на короткий период военной подготовки. До этого момента я все еще верил, что у меня есть еще четыре месяца, чтобы пройти обучение, прежде чем меня призовут на военную службу. Теперь было ясно, что мои планы, возможно, придется изменить.
  
  Несмотря на эту неуверенность, меня сразу же захлестнула волна нетерпеливого предвкушения, которое испытываешь в начале приключения. От волнения я не знала, звонить родителям или собирать вещи. Когда я позвонил своим родителям, их реакция была более сдержанной. Естественно, моя мать была особенно обеспокоена. Она планировала навестить меня в ту первую неделю, хотя я почти не видел ее, поскольку учебный лагерь уже начался.
  
  Это неожиданное вступление в армию заставило меня почувствовать себя чем-то средним между добровольцем и призывником. Мои прежние планы поступить в танковую часть в Берлине, куда меня направила армия, не оправдались. Вместо этого армия призвала меня в недавно созданную 58-ю пехотную дивизию.
  
  Следуя тщательно разработанному плану расширения, вермахт создал новые дивизии, используя ядро войск из существующих действующих дивизий. Каждая из уже существующих 20-й, 22-й и 30-й пехотных дивизий, базирующихся в северной Германии, предоставила кадровые войска для обучения недавно призванных новобранцев для полков 58-й пехотной дивизии. Эти дивизии также обеспечили 58-ю дивизию кадровым ядром ветеранов, составляющим около 20 процентов от ее окончательной численности.
  
  В соответствии с этим планом большая часть базирующегося в ЛüНебурге 47-го пехотного полка 22-й пехотной дивизии отошла к французской границе, чтобы предотвратить любые потенциальные военные действия с запада. Только группа опытных офицеров и сержантов из состава полка осталась, чтобы обучать новобранцев, которые должны были полностью укомплектовать новую 58-ю пехотную дивизию.
  
  На время нашей базовой подготовки армия временно призвала ветеранов Великой войны пополнить ряды 58-й пехотной дивизии, чтобы усилить немецкую оборону на границе с Францией. Как только наше обучение будет завершено, мы заменим этих старых резервистов на фронте. В то время я все еще верил, что период моей предварительной подготовки продлится недолго.
  
  Когда рано утром в понедельник я прибыл на бывшую базу 47-го пехотного полка в западной части Ленобласти, мое первоначальное возбуждение несколько остыло, хотя я и не разделял чувства тревоги, которое, казалось, испытывало большинство других призывников. Я подумал про себя: “Вот и все. Теперь я собираюсь стать солдатом и должен сделать все, что в моих силах”. С самого начала моя склонность к соперничеству заставляла меня проявлять себя и стремиться стать лучшим солдатом в своем подразделении. Моей целью было добиться признания, чтобы в конечном итоге заслужить руководящую роль.
  
  По прибытии в казармы всех новобранцев направили в оружейный склад, где нам выдали форму, каски и ботинки. Поскольку в то время никто не носил длинных волос, головы новобранцев не брились в обычном порядке. После урока о том, как правильно отдавать честь, инструкторы по строевой подготовке разделили нас на учебные роты.
  
  Восемь призывников делили скудно обставленную комнату с четырьмя двухъярусными кроватями и столом. Работая в подобных зданиях во время моего ученичества электрика, я уже был близко знаком с прочными трехэтажными конструкциями из кирпича и бетона, типичными для немецких казарм. Хотя в зданиях имелись относительные удобства, такие как водопровод для общественных туалетов и душевых, к новобранцам ни в коем случае не относились снисходительно. Очень строгие правила технического обслуживания гарантировали, что здания всегда оставались безупречными. Если сержант, проводящий проверку, обнаружит хотя бы какое-то незначительное нарушение, это повлечет за собой дополнительные обязанности для виновных призывников.
  
  В семь часов следующего утра мы вышли на открытую площадку в сосновом лесу за казармами, где инструкторы выстроили нашу новую роту в шеренгу в соответствии с ростом. На этом этапе каждый новобранец был официально призван в армию и получил звание рядового (Schütze). В течение оставшейся части последующей недели наши инструкторы по строевой подготовке сосредоточились на том, чтобы научить нас маршировать сомкнутым строем и идти гуськом, когда мы начали превращаться из гражданских лиц в солдат.
  
  В то пятничное утро, 1 сентября 1939 года, мы проснулись, услышав по радио торжественное объявление о том, что Германия находится в состоянии войны с Польшей. Среди призывников, окружавших меня, сразу же пришло осознание того, что в ближайшее время нас не выпустят обратно к гражданской жизни. Хотя мы не были вовлечены в непосредственную кампанию, моя мать ясно поняла, что означала эта новость, сказав моей семье: “Теперь Вильгельм тоже должен отправиться на войну”.
  
  Мало кто из немцев сомневался в утверждениях правительства о том, что поляки начали войну, организовав трансграничный рейд против немецкой радиостанции, и никто из моих знакомых не ставил под сомнение основную справедливость войны, даже в частном порядке. Как и большинство других граждан, я верил, что у Германии были законные претензии, и она начала вторжение в Польшу после исчерпания дипломатических усилий. Однако, оглядываясь назад, мне становится ясно, что Гитлер стремился к войне и просто использовал эти проблемы для достижения своей цели. Для него атака представляла собой следующий шаг в агрессивном плане военного завоевания, предназначенном для того, чтобы навязать Германии статус доминирующей державы в Европе.
  
  На следующий день после начала войны церемония нашего вступления в армию состоялась на тренировочной площадке за казармами. Стоя по стойке смирно в конце мероприятия, мы подняли правую руку и принесли присягу на верность солдатам вермахта:
  
  
  Я клянусь Богом в этой священной клятве: я буду безоговорочно повиноваться Адольфу Гитлеру, фюреру Германского рейха и народа, Верховному Главнокомандующему Вооруженными Силами, и буду готов, как храбрый солдат, в любое время рискнуть своей жизнью ради этой клятвы.
  
  
  В последующие дни мы с моими товарищами-новобранцами обычно старались следить за ходом войны в Польше и регулярно обсуждали между собой разворачивающиеся события. Хотя мы ожидали короткого конфликта, большинство из нас, тем не менее, были разочарованы тем, что пропустили его, когда война закончилась несколько недель спустя. Возможно, наивно, мы не ожидали, что у нас будет еще один шанс вступить в бой, даже несмотря на то, что Британия и Франция неожиданно объявили войну Германии в начале сентября. Никто из наших офицеров не убедил нас в обратном.
  
  
  ТРЕНИРОВКА В ЛÜНЕБУРГЕ
  4 сентября 1939– 9 января 1940
  
  
  Как только мы научились маршировать в ту первую неделю, наша рота приступила к полевым тренировкам, которые проходили каждый день, независимо от дождя или снега. Это было примерно поровну разделено между физическими упражнениями для укрепления нашей выносливости и обучением обращению с оружием и другим снаряжением. В более общем плане, это было обучение беспрекословному подчинению приказам.
  
  В большинстве случаев по утрам мы просыпались до рассвета, чтобы принять душ и позавтракать. Надев наши 25-фунтовые рюкзаки, мы построились для трех-или четырехмильной прогулки на полигон в Вендиш-Эверне. В начале марша младший лейтенант (Leutnant) или старший сержант выкрикивал “Ein Lied” (песню), а затем называл название. С энтузиазмом распевая эти маршевые мелодии, мы отправились в путь.
  
  Добравшись до места в тот первый день, мы сразу же начали бурение в районе песчаной местности с низкими холмами и соснами. После знакомства с винтовкой Маузера Karabiner 98K с затвором, которая служила нашим основным оружием, наши первые дни были проведены на тренировках по стрельбе по мишеням. Как при свете дня, так и в темноте мы практиковались в разборке и правильной чистке винтовки - задача, которую необходимо было выполнять пару раз в неделю, чтобы предотвратить заклинивание. В дополнение к работе с Маузером наши инструкторы вскоре научили нас обращаться и обслуживать множество других видов оружия.
  
  Все члены нашей учебной роты получили краткое представление о более крупном оружии, таком как 75-миллиметровая гаубица. Это позволило нам на базовом уровне ознакомиться с таким оружием, если нам понадобится применить его в чрезвычайной ситуации. Наша краткая инструкция о том, как вычислять координаты вражеской цели и направлять огонь тяжелых орудий, была особенно интересна для меня и впоследствии окажется бесценной.
  
  Что было еще более элементарно для солдатской службы, наши опытные инструкторы по строевой подготовке передали мне основные навыки выживания в бою. В частности, урок о том, что хороший пехотинец должен рыть окоп и по возможности спускаться под землю, много раз спасал мне жизнь.
  
  Хотя обычно мы возвращались со стрельбища засветло, иногда мы тренировались ночью. Обратный марш-бросок обратно в казармы иногда превращался в забег примерно сотни бойцов моей учебной роты. Большую часть пути я пробежал трусцой, регулярно преодолевая три-четыре мили раньше остальных. Возможно, из-за того, что я обычно лидировал на этих забегах, лейтенант, ответственный за нашу тренировку, поручил мне отвести его лошадь в конюшню, в то время как другие солдаты должны были убирать казармы или выполнять подобную менее желательную задачу.
  
  В то время как часть военнослужащих роты прошла более углубленный инструктаж по обращению с минометами и 75-миллиметровой короткоствольной гаубицей, меня рано определили во взвод связи нашей роты. С моим гражданским опытом работы электриком для меня было естественно присоединиться к этому подразделению. Также имело смысл иметь во взводе связи самых быстрых членов нашей роты, поскольку их могли призвать в качестве курьеров для доставки сообщений пешком, если линии связи еще не были установлены или были разрушены.
  
  После первых двух недель я провел большую часть времени на тренировках с этим подразделением связи. Наши инструкторы провели с нами специальную подготовку по эксплуатации и ремонту радиоприемников, полевых телефонов, телеграфов и другого оборудования. Однако большая часть нашего времени была потрачена на то, чтобы потренироваться в прокладке и обслуживании линий связи. На поле боя эти линии будут использоваться для доставки информации о прицеливании с позиции передового наблюдателя обратно на орудийные батареи и в штаб роты, а также из штаба роты обратно в командование полка.
  
  Много раз той осенью по утрам взвод тренировался в беге по линии на всем протяжении от казарм до стрельбища. Каждый из нас нес на спине большую катушку с отрезком лески, который привязывался к концу предыдущего отрезка проволоки, а затем сматывался. Когда линия была освобождена, те, кто шел за ней, должны были использовать длинные шесты, чтобы закрепить ее на ветвях деревьев, где она была бы менее уязвима для обстрела в боевой ситуации.
  
  Поскольку вилла моих бабушки и дедушки находилась недалеко от нашей тренировочной площадки в Вендиш-Эверне, я случайно заезжал туда пару раз на обратном пути в наши казармы в ЛüНебурге. Несмотря на риск наказания, если бы меня поймали, чашка кофе с моей бабушкой стала отличным кратковременным выходом из нашей рутины.
  
  Примерно раз или два в неделю после нашего возвращения с полигона лейтенант, руководивший нашей тренировкой, объявлял: “Сейчас пять часов. Через пятнадцать минут вы будете снаружи в строю в чистой форме”. Переодевшись в свежую форму, мы устало отправлялись на тренировочную площадку в сосновом лесу за казармами. В целом, мои попытки проявить себя и получить высшие оценки оказались успешными, но я испытывал трудности с одним конкретным аспектом подготовки: лазанием по деревьям.
  
  Даже несмотря на то, что сержант громко приставал к нам: “Залезайте на дерево, обезьяны!” Обычно мне удавалось подняться всего на 10 футов. Если бы я не откатился назад с этой точки, я бы просто повис там, как старый мешок. К счастью, я проявил себя лучше, когда инструкторы по строевой подготовке потребовали от нас построить окопы или проползти на четвереньках под колючей проволокой, не запутавшись, когда сержант крикнул нам, чтобы мы не поднимали задницы.
  
  Вскоре после начала нашего обучения я подружился с парой других призывников, Вилли Шетте и Вилли Сауке, которые останутся моими ближайшими товарищами в последующие годы. В частности, я познакомился с Вилли Шетте, с которым часто играл в карты. Он был приятным парнем, родом из маленького городка Блекеде. Ростом всего около 5 футов8 дюймов” он был крепкого телосложения. Щ üтте в целом был тихим, но также, как и я, немного проказником. В конце концов его определили служить в один из наших орудийных расчетов.
  
  Наши блюда из столовой были приличными и сытными, но мы никогда не знали наверняка, что мы ели или пили. Каждое утро кто-то из каждого взвода в казармах должен был идти за большой кружкой кофе из столовой. Если призывник совершал какое-либо нарушение правил, командир его взвода поручал ему доставлять кофе в течение недели.
  
  После выполнения этой обязанности в течение двух недель одному из бойцов нашего взвода наконец сообщили, что его наказание завершено и ему больше не придется забирать кофейник. Он удовлетворенно ответил: “Хорошо, тогда мне больше не придется мочиться в кофе”. В то время как другие солдаты сочли эту шутку забавной, наш взвод поинтересовался, что мы пили.
  
  В другом случае один старший лейтенант нашего полка привел свою лошадь вверх по лестнице в казарму. Хотя в тот момент он, возможно, был полупьяен, я не сомневаюсь, что этот офицер демонстрировал нам, что его аристократическое прусское происхождение дает ему право безнаказанно пренебрегать правилами. Позже мы столкнемся с совершенно другим типом прусского офицера в лице нашего первого командира роты.
  
  Нам, новобранцам, разрешалось выходить из казармы только на пару часов воскресными вечерами. Время от времени я навещал тетю и дядю Аиста, чтобы повидаться со своим братом Германом и поужинать, но большую часть свободного времени проводил с Аннелизой. Как и до войны, мы иногда ходили танцевать или смотрели кино. Чаще всего мы отправлялись на прогулку или просто сидели на скамейке и разговаривали. Конечно, поцелуи не были чем-то необычным в эти несколько мгновений вместе, но она всегда гораздо больше меня беспокоилась о том, что нас могут увидеть.
  
  Однажды воскресным вечером, когда я вел Аннелизу обратно в ее резиденцию в цветочном магазине после прогулки, я был настолько поглощен нашей беседой, что потерял счет времени. Отдаленный звук горна с другого конца города предупредил меня, что до нашего десятичасового срока явки в казармы остались считанные минуты. Быстро поцеловав на ночь, я сорвался с места в безумном порыве. Преодолев милю так быстро, как только могли двигаться мои ноги, я миновал сторожевой пост несколько минут спустя, совершенно измотанный, но как раз вовремя.
  
  В другой раз, после увольнения со службы, проведенного со своей семьей в Пеггене, я опоздал на поезд, на котором планировал вернуться из Зальцведеля в Небург. Не видя никакой альтернативы, я всю обратную дорогу ловил такси, чтобы добраться до наших казарм до десяти. Часовая поездка обошлась мне в небольшое состояние, но я знал, что мой отказ вернуться вовремя привел бы к суровым дисциплинарным мерам. Наш тренерский штаб потерпит опоздание из-за пропущенного поезда не раньше, чем извинит любое другое нарушение.
  
  Офицеры и сержанты установили строгий режим во время нашей базовой подготовки, но я нашел глубокое удовлетворение в дисциплине, духе товарищества, приключениях и аскетической рутине солдатской службы. В конце учебного лагеря 9 января 1940 года мое чувство выполненного долга и гордости было велико, особенно учитывая признание, которое я получил как один из лучших кадетов.
  
  
  ПОДГОТОВКА К БИТВЕ
  9 января 1940– 9 мая 1940
  
  
  Сразу после завершения нашей начальной подготовки армия отправила нас поездом на 90 миль к западу в Дельменхорст, главную базу 154-го полка 58-й пехотной дивизии. По прибытии мы присоединились к дополнительным войскам 154-го пехотного полка, которые также только что завершили свою подготовку под руководством других кадров, набранных из 22-й пехотной дивизии.
  
  Поскольку численность различных воинских подразделений варьируется в зависимости от армии, возможно, стоит кратко обрисовать состав и относительную силу пехотных подразделений в немецкой армии в 1940 году. Отделение, состоящее из 10 солдат, было самой маленькой оперативной единицей, а взвод из четырех отделений был основным подразделением роты. Обычная пехотная рота насчитывала около 180 человек, хотя специализированные роты могли быть значительно больше. Каждый батальон состоял из четырех рот, в то время как каждый полк включал три батальона и две специализированные роты.
  
  Пехотная дивизия состояла примерно из трех пехотных полков, артиллерийского полка, батальона противотанкового вооружения, разведывательного батальона, штабного подразделения и войск поддержки общей численностью около 17 000 человек. Выше дивизионного уровня корпуса, армии и группы армий сильно различались по численности и составу.
  
  Как только 5 февраля организация полка в Дельменхорсте была завершена, новый 154-й пехотный полк совершил примерно 250-мильное путешествие на юг, к большому учебному полигону Ордруф в холмисто-лесистом районе Терüринген. По прибытии наш полк объединился с недавно обученными солдатами 209-го и 220-го пехотных полков и артиллерийского полка, впервые объединив все подразделения 58-й пехотной дивизии.
  
  В течение следующих двух недель наши полки были организованы в роты. Назначенный во взвод связи 13-й пехотной роты 154-го пехотного полка, я должен был войти в состав самой большой из 14 рот полка, полная численность которой составляла около 300 военнослужащих. В нашем взводе связи было около 25 человек, все они вместе проходили подготовку в Небурге. За вычетом солдат нашего взвода, которые водили повозки с нашим оборудованием для связи и заботились о лошадях, нас было около 15 человек, чьей основной задачей было налаживать линии связи и, при необходимости, выполнять функции посыльных.
  
  Две короткоствольные 150-миллиметровые гаубицы 13-й роты и шесть короткоствольных 75-миллиметровых гаубиц должны были располагаться в полумиле за линией фронта и обеспечивать полк независимой легкой артиллерией для поддержки пехоты полка в ее действиях на передовой. В отличие от этого, артиллерийский полк дивизии располагал дальнобойными орудиями, которые должны были быть развернуты на несколько миль позади линии фронта и, как правило, выполнять огневые задачи по более отдаленным тылам противника.
  
  В то время как 13-я рота полка использовала гаубицы, а 14-я рота - противотанковые орудия, остальные 12 рот, составляющих три батальона нашего полка, были регулярными пехотными войсками, располагавшими только стрелковым оружием, пулеметами и малокалиберными минометами. В то время как эти 12 регулярных пехотных рот в основном подчинялись своим соответствующим командирам батальонного уровня, 13-я и 14-я роты действовали независимо и подчинялись непосредственно командиру полка из-за своих уникальных задач.
  
  По мере организации наших новых полков вермахт демобилизовал ветеранов Великой войны, которые были временно призваны для пополнения рядов 58-й пехотной дивизии на французской границе во время нашего периода обучения. Демобилизация ветеранов также высвободила руководящие кадры из старой действующей армии, которые присоединились к нашей роте, хотя эти военнослужащие регулярной армии составляли, возможно, всего 20 процентов от нашей общей численности.
  
  Вскоре после того, как наша рота сформировалась в Ордруфе, офицер по имени Роберт Майлз Рейнке представил нам себя и других новых старших командиров взводов. Ветерану Великой войны было за пятьдесят, его называли риттмейстер (капитан кавалерии) за его предыдущую службу в армейском подразделении верховой езды. На самом деле, искусство верховой езды Рейнке было настолько исключительным, что он был капитаном сборной Германии по поло на Олимпийских играх 1936 года в Берлине.
  
  Несмотря на то, что он был очень опытным офицером, он работал бизнесменом в Гамбурге, когда его призвали обратно на службу. Как это было принято у представителей прусского офицерского сословия, он сохранял надменную дистанцию и деловое отношение к подчиненным, но его командирское присутствие только усиливало наше уважение. Наша уверенность в его способности руководить нашей компанией оказалась бы полностью оправданной.
  
  Под командованием Рейнке было два старших лейтенанта, но унтер-офицеры (NCO) играли не менее важную роль в управлении ротой. Будучи сержантом самого высокого ранга, старший сержант Джей üчерт был самым важным, потому что он служил квартирмейстером, наблюдая за распределением продовольствия и боеприпасов из Тросса (тыловой зоны). Будучи высококлассным специалистом в своей работе, его называли “матерью компании”.
  
  В Ордруфе наш взвод связи был передан под командование штаб-сержанта (оберфельдфебеля) Элерта, который прибыл с кадрами кадровых офицеров и сержантов, проходивших службу на французской границе. Спокойный, хорошо образованный мужчина лет двадцати пяти, он оставался моим непосредственным начальником на протяжении следующих трех с половиной лет. Элерт всегда держался на определенной дистанции от нас и был сдержан по натуре, но был хорошим солдатом и высококвалифицированным сержантом, который служил нам главным образцом для подражания.
  
  После нашего прибытия в Ордруф армия запретила нам сообщать о своем местонахождении в письмах нашим семьям и подругам, вернувшимся домой. Поскольку подобные ограничения казались мне излишне секретными, я иногда прилагал фотографию, на которой “случайно” была изображена общественная табличка с названием деревни или города, рядом с которыми мы находились, чтобы обойти цензуру.
  
  В дополнение к обмену письмами со своей семьей, я также переписывался с Аннелизой в ЛüНебурге, хотя наши отношения все еще оставались не слишком серьезными. Она никогда не выражала особого страха за мою судьбу, когда мы готовились к войне, хотя в то время я сам не особо беспокоился о том, что может произойти в бою. В пылу юности вы, естественно, чувствуете себя несокрушимым и склонны рассматривать войну как шанс на приключение. Если бы мы были старше и мудрее, наши страхи перед будущим были бы намного больше.
  
  Во время нашего обучения в Л üНебурге мы развили наши базовые солдатские навыки и получили специальные инструкции по некоторым специализированным функциям, таким как связь. В Ордруфе мы теперь занимались передовыми военными упражнениями, призванными научить нас сражаться и побеждать врага в бою. Офицеры неоднократно обучали нас основам наступательной и оборонительной тактики пехоты. Начав с нашей роты тяжелого вооружения, мы постепенно научились действовать все более крупными формированиями. В конце концов, вся дивизия объединилась в полевых маневрах.
  
  Несмотря на холод и снег в Терüрингене, мы непрерывно тренировались и вскоре начали участвовать в имитируемых полномасштабных боях. Наши офицеры постарались максимально приблизиться к реальным боевым условиям. В дополнение к маневрам, подразделение также продолжило другие аспекты нашей подготовки и работало над улучшением нашей меткости.
  
  Зная, что мы готовимся к бою, с нашей стороны не было недостатка в мотивации, поскольку мы интенсивно тренировались с раннего утра до темноты. У нас было мало времени ни на что, кроме военных учений и сна в домах или палатках, где нас расквартировали. Иногда мы тренировались и ночью.
  
  В зимнюю стужу никто из нас не с нетерпением ждал своей очереди на обычную караульную службу. Однако для меня было честью быть назначенным в качестве почетного караула на Heldengedenktag (День памяти героев), посвященный памяти миллионов немецких солдат, погибших во время Великой войны.
  
  Это случилось 10 марта 1940 года, и воскресенье выдалось морозным. Во время моей 45-минутной смены перед военным памятником в Ордруфе ко мне подошли местные ребятишки и попытались рассмешить. Было легко игнорировать их, но почти невозможно уберечь свое тело от замерзания, оставаясь при этом напряженным по стойке "смирно". Только позже я узнал, что значит быть по-настоящему холодным.
  
  Четыре дня спустя дивизия погрузилась на поезда для ночного путешествия протяженностью примерно 275 миль в район к югу от города Трир в излучине реки Саар недалеко от города Оршольц. Выдвинувшись на позиции прямо напротив северного угла французской линии Мажино вдоль франко-германской границы, мы были развернуты в составе XXIII корпуса 16-й армии группы армий А.
  
  В то время как наша пехотная рота получила жилплощадь в тщательно продуманных передовых бункерах немецкой обороны "Западный вал", другие войска были размещены в местных деревнях или в палатках. Вскоре после этого был выпущен ряд повышений по службе, после наблюдения за нашим выступлением в ЛüНебурге и Ордруфе. Получив звание рядового первого класса (Gefreiter), я почувствовал, что мои усилия проявить себя на наших тренировках были вознаграждены, даже если более серьезное испытание боем еще не наступило.
  
  Политика войны редко обсуждалась на фронте, но большинство немцев, которых я знал, признавали необходимость и справедливость нашей борьбы против Франции и Великобритании. Они объявили войну Германии в ответ на вторжение в Польшу. Как мы видели, они пытались защитить несправедливое урегулирование по Версальскому договору. Они не согласились бы на новое политическое урегулирование, если бы Германия не навязала им его военной силой.
  
  На нашем участке фронта уже происходили спорадические пограничные стычки с французскими войсками, а также случайные столкновения между люфтваффе и вражеской авиацией. Если бы нам приказали вести полномасштабную войну, мы были бы уверены в нашей способности проводить операции быстро и эффективно. Вместо очередного длительного застоя в окопах, подобного тому, что Германия пережила во Франции во время Великой войны, все ожидали, что новая кампания на западе будет быстрой по образцу недавно проведенной войны против Польши.
  
  По мере того как той весной погода становилась теплее, настроение среди окружавших меня солдат было наполнено тревожным ожиданием. Хотя нами двигала любовь к родине и мы испытывали чувство гордости за свою роту, полк и дивизию, мы быстро усвоили, что самыми основными приоритетами в бою были простое выполнение приказов и забота о себе и своих товарищах.
  
  
  
  Глава 5
  ВОЙНА На ЗАПАДЕ
  Май 1940–апрель 1941
  
  
  
  
  НАСТУПЛЕНИЕ 58-й ПЕХОТНОЙ ДИВИЗИИ В мае—июне 1940 г.
  
  МЫ НАЧАЛИ ВОЙНУ В КАЧЕСТВЕ ЗРИТЕЛЕЙ ранним ясным утром 10 мая. В небе высоко над нашими бункерами немецкие летчики вступили в бой со своими французскими и британскими противниками, устроив воздушную демонстрацию, за которой мы наблюдали с восхищением. Грохот их пулеметов резонировал с нами на земле, когда самолеты преследовали друг друга и уклонялись друг от друга в безжалостной дуэли за позицию.
  
  Когда с неба рухнул объятый пламенем самолет, раздались аплодисменты победителю воздушного боя, как будто мы были на спортивном соревновании, несмотря на нашу неспособность определить, был ли проигравший врагом. В течение короткого времени пять или шесть самолетов упали, некоторые всего в трех-четырех милях от нас. Только тогда до нас дошли слухи, что некоторые из горящих обломков были немецкими, что быстро отрезвило наше настроение.
  
  После продвижения к границе с Францией 58-я дивизия направила небольшие силы на форсирование реки Мозель к югу от Люксембурга. Последующая фронтальная атака отряда на короткий участок сильно укрепленной линии Мажино во Франции, возможно, достигла какой-то более крупной стратегической цели, но это произошло только ценой тяжелых потерь среди нападавших. 18 мая наша дивизия была освобождена другими немецкими войсками и отошла обратно в тыл.
  
  Эта операция отражает контраст между нашим подходом к военным целям во Франции и проведением наших будущих операций. Во Франции мы просто выполняли приказы, как нас учили. Если бы нам приказали захватить позицию к определенному времени, мы, как правило, атаковали бы цель лоб в лоб, понеся при этом тяжелые потери.
  
  Позже, во время войны, наши офицеры, как правило, не проводили операций, пока сначала не определили наиболее эффективный тактический подход и тип поддержки, необходимый для минимизации потерь пехоты. Подобные обсуждения происходили в какой-то степени во Франции, но старая прусская позиция “Сделай это” преобладала чаще.
  
  Через два дня после отступления к Оршольцу наша дивизия вошла в Люксембург длинной вереницей людей, лошадей и транспортных средств. Наиболее распространенным типом транспортного средства в нашей роте был фургон снабжения отряда, запряженный двумя лошадьми. Эти фургоны, в которых перевозились наши личные вещи, такие как одежда и продовольствие, позволяли нам передвигаться только с нашими винтовками и боеприпасами. Несмотря на то, что мы освободились от рюкзаков, канистры с водой, противогаза и другого снаряжения, которое носили бы в полевых условиях, долгие пешие походы все еще были утомительными.
  
  Чтобы отвлечься, большинству из нас удалось занять временное место в фургоне с припасами или где-нибудь на протце. Это была комбинация двух отдельных двухколесных повозок, одна из которых перевозила боеприпасы, а другая, на которой ехал орудийный расчет, с буксируемой позади гаубицей. В то время как для "Протце" с 75-миллиметровой гаубицей требовалось четыре лошади, для "Протце" с гораздо более тяжелой 150-миллиметровой гаубицей требовалось шесть лошадей.
  
  Как и полагалось каждому командиру роты, ротмистр Рейнке ездил на лошади, у которой был свой назначенный погонщик, но большинство погонщиков отвечали за уход за четырьмя или пятью лошадьми. В сумме это потребовало значительного количества рабочей силы, учитывая количество задействованных лошадей.
  
  Чтобы получить достаточное количество лошадей в период, предшествовавший войне, вермахт реквизировал их с ферм по всей Германии, причем некоторым фермам пришлось сдать до половины своего поголовья. Поскольку реквизиция предположительно была временной мерой, которая продлится лишь на время ожидаемого короткого конфликта, фермеры не получили компенсации. Неудивительно, что вермахт прекратил такие непопулярные меры, как только смог получить лошадей с завоеванных территорий.
  
  Наш стремительный марш через безукоризненные города и деревни Люксембурга вскоре привел нас в южную Бельгию, что позволило нам пройти значительно севернее Линии Мажино. Несмотря на признаки значительной предшествующей активности на дорогах, мы не знали, что всего несколькими днями ранее немецкие танковые дивизии прорвали французскую оборону в этом же районе.
  
  Эти бронетанковые соединения теперь приближались к Ла-Маншу далеко на западе, полностью подрывая позиции Франции и Великобритании. Французская кампания уже была выиграна в стратегическом смысле, но впереди был еще месяц боев.
  
  В конце восьмидесятимильного марша, длившегося пять дней, 209-й и 220-й полки нашей дивизии 23 мая вступили во Францию, заняв позицию на линии фронта примерно в 10 милях к юго-востоку от города Седан. Заменив другие немецкие части, эти полки заняли территорию шириной в четыре мили между французскими городами Кариньян и Музон. Тем временем 154-й полк временно удерживался в качестве резерва на северном берегу реки Маас в Арлоне в Бельгии, пока нас не сменят другие немецкие войска.
  
  Как только наш полк вышел на фронт, я узнал, насколько ожесточенными были начальные бои. Вступая в бой, наша дивизия столкнулась с ожесточенным сопротивлением франко-алжирской дивизии из Северной Африки. В том, что оказалось самым тяжелым боем 58-й армии за всю кампанию, эти алжирские войска вели огонь по нашей пехоте с скрытых позиций на деревьях. Чтобы продвинуться вперед, нашей пехоте пришлось разместить снайперов и вести пулеметный огонь по деревьям. В некоторых случаях они даже использовали огнеметы, чтобы выжечь алжирцев дотла.
  
  Во время такого рода сражений фронт часто становился неустойчивым, смешивая наши войска с силами противника. В таких обстоятельствах рота тяжелых орудий полка не могла безопасно использовать огневую поддержку своих гаубиц. Вместо этого пехоте пришлось бы полагаться на дальнобойную артиллерию дивизии для нанесения ударов по тылам французов, чтобы не допустить подхода вражеских подкреплений к фронту.
  
  К 25 мая наш полк прошел маршем 45 миль от Арлона, достигнув новой линии фронта дивизии во французском городе Бомонтен-Аргонн. В тот день я получил приказ от старшего сержанта Элерта пешком доставить сообщение в одно из наших подразделений, дислоцированных на передовой. Моей целью была небольшая деревня Пуйи-сюр-Мез, расположенная в долине на берегу реки Маас примерно в трех милях к западу от Бомон-ан-Аргонна.
  
  С моей стороны не было никаких колебаний или обдумывания; приказ просто выполнялся без вопросов. Обычно более пылкий, чем большинство других членов моего взвода, я стремился проявить себя в бою, хотя мой энтузиазм был сдержан определенными опасениями, поскольку я не знал, чего ожидать.
  
  Дорога в деревню спускалась с холма, лишенного какого-либо древесного покрова, оставляя меня полностью беззащитным перед вражеским наблюдением и артиллерийским огнем. Когда я двинулся вперед вниз по склону, в поле зрения больше никого не было. Заметив мое движение, французская артиллерия почти сразу открыла огонь. Услышав, как первый снаряд рванулся к холму, я бросился в дренажную канаву рядом с дорогой как раз перед тем, как снаряд разорвался примерно в 100 ярдах передо мной.
  
  Позже я узнал, как интерпретировать звук свиста снаряда в воздухе, чтобы определить его близость и реальную угрозу. В России я бы сказал: “На расстоянии ста ярдов, пусть стреляют”. Однако, когда я впервые столкнулся с вражескими снарядами, все звучало в опасной близости.
  
  Снаряды продолжали падать справа и слева от меня, ближайший приземлялся примерно в 50 ярдах от меня. Каждый раз, когда я слышал свист очередного приближающегося снаряда, я прыгал обратно в дренажную канаву, которая проходила рядом с дорогой. Если бы хоть минуту все оставалось тихо, я бы вскочил на ноги и, пригнувшись, побежал, пока не услышал звук следующего снаряда. Повторив этот процесс более дюжины раз, мне потребовалось около полутора часов, чтобы продвинуться примерно на милю.
  
  В сумерках я, наконец, прибыл на нашу передовую позицию в Пуйи-сюр-Мез и передал свое сообщение ответственному офицеру. Хотя деревня больше не находилась под открытым небом, она почти не защищала от французской артиллерии, которая обрушивала беспощадный шквал из пяти или шести тяжелых снарядов в минуту.
  
  Той ночью я укрылся в большом винном погребе каменного дома вместе с 20 или 30 солдатами из другого подразделения. Сильное сотрясение земли было почти постоянным, когда снаряд за снарядом врезались в Пуйи. В кромешной тьме, когда с потолка постоянно сыпался дождь пыли, было трудно не задумываться о последствиях прямого попадания в дом.
  
  Когда ближе к рассвету артиллерийский огонь прекратился, я покинул разрушенную деревню маршрутом предыдущего дня еще до того, как полностью рассвело. Поскольку никто не целился в меня, когда я поднимался обратно на холм к своему подразделению в Бомон-ан-Аргонне, обратный путь прошел гораздо спокойнее. Случайно наткнувшись на полностью неповрежденный 75-миллиметровый французский артиллерийский снаряд, который не сдетонировал из-за отсутствия заряда взрывчатки, я решил сохранить его как сувенир о своем боевом крещении и потащил тяжелый снаряд обратно под мышкой.
  
  За мои успехи в этой миссии и ряде других заданий я впоследствии получу Железный крест второго класса за храбрость 10 декабря 1941 года. Тем не менее, я уже чувствовал, что достиг чего-то большего. Если бой может за один день превратить мальчика в мужчину, то мой опыт на холме и в подвале заставил меня быстро повзрослеть, даже если это была лишь прелюдия к тому, что мне предстоит пережить в ближайшие годы.
  
  На следующий день, 27 мая, 209-й и 220-й полки предприняли атаку через лесистую местность в попытке захватить деревню Инор, расположенную примерно в миле за Пуйи-сюр-Мез. К концу трехдневных ожесточенных боев, когда Инор все еще находился в руках французов, 71-я пехотная дивизия сменила наши измотанные войска в восточной части сектора 58-й дивизии.
  
  Тем временем, после эвакуации британских и французских войск на севере из Дюнкерка в Англию в конце мая и начале июня, вся немецкая армия переориентировалась на юг, чтобы атаковать оставшиеся французские силы. 5 июня Германия начала “битву за Францию” массированным наступлением. Четыре дня спустя наш 154-й полк предпринял атаку, чтобы захватить контроль над лесом в Буа-де-ла-Ваш (Коровий лес), который ограничивал главную дорогу на юго-восток примерно в миле от Бомон-ан-Аргонна.
  
  Когда мы начали наше продвижение на юг, французская артиллерия снова начала обстреливать нас — но на этот раз они использовали газовые снаряды. Подготовившись именно к такому повороту событий, мы поспешно натянули противогазы. К нашему большому удивлению, снаряды оказались неразорвавшимися. Последующее изучение этих снарядов показало, что они были изготовлены немецкой компанией Krupp в 1918 году и поставлены Франции в качестве военных репараций.
  
  Наше наступление на лес Ваш встретило дальнейшее ожесточенное сопротивление североафриканской дивизии и быстро потерпело неудачу, вынудив нас отступить с большими потерями. Однако более масштабные события в битве за Францию вскоре вынудили вражеские войска на нашем фронте присоединиться к общему отступлению французов на юг.
  
  К 11 июня путь для возобновления нашего наступления был открыт.
  
  
  ПРЕДВЫБОРНАЯ КАМПАНИЯ Во ФРАНЦИИ
  11 июня– 25 июня 1940
  
  
  Теперь кампания во Франции продвигалась все более быстрыми темпами. Наши войска и гужевой транспорт постоянно находились в движении, поскольку французы неуклонно отступали перед нами. Во время продвижения на юг нашей пехоте и гаубицам потребовалось лишь три или четыре раза разворачиваться в боевой порядок.
  
  Большинство этих действий оказались короткими перестрелками, длившимися менее часа. Обычно они начинались с внезапного заградительного огня французской артиллерии, который заставлял нашу пехоту рассредоточиваться и искать укрытия. Если бы наша пехота столкнулась со значительными оборонительными позициями, такими как окопавшаяся вражеская пехота или французский бункер, полк запросил бы поддержку огнем от нашей роты тяжелого вооружения.
  
  Затем 13-я рота должна была разместить наши гаубицы и боеприпасы как можно дальше вперед, не попадая под огонь, обычно в пределах полумили от первой линии. В большинстве случаев наши 75-миллиметровые гаубицы были способны справиться с любыми возникающими проблемами, а 150-миллиметровые орудия не вводились в действие.
  
  Если бы сопротивление противника не требовало постоянной поддержки со стороны тяжелых орудий, боеприпасы даже не выгружались бы из лафета. Тем временем лошади и солдаты должны были отступить на Тросс на несколько миль дальше, но оставаться готовыми забрать гаубицу и боеприпасы в кратчайшие сроки.
  
  За исключением тех случаев, когда это развертывание было очень кратким, мой взвод связи протягивал телефонные линии между передовым наблюдателем на передовой и огневыми позициями роты, штабом роты и штабом полка в тылу. Нам также приходилось поддерживать целостность этих линий, которые были очень уязвимы для вражеского артиллерийского огня.
  
  Из-за сообщений об отравленных колодцах нам сообщили, что мы не можем пить местную воду. Чтобы утолить жажду, мы начали искать вино в подвалах домов. В конце короткого поиска несколько солдат из моего взвода связи “освободили” деревянную бочку с вином и вытащили ее наружу. Как только тяжелую бочку водрузили на заднюю часть все еще движущегося "Протце", кто-то громко спросил: “И как теперь мы собираемся открыть эту чертову штуку?”
  
  “У меня есть ответ”, - ответил солдат и, вытащив свой пистолет "Люгер", выстрелил в бочку. Теперь, когда красное вино хлестало на дорогу через пулевое отверстие, десятки из нас немедленно начали по очереди заходить за бочку, чтобы поймать ртом темную струйку, пока мы продолжали маршировать.
  
  По прибытии в церковь в маленьком городке немного южнее я услышал, что два французских снайпера, засевшие высоко на колокольне, несколькими часами ранее уничтожили несколько наших солдат. После пленения двух французских солдат многие из наших солдат хотели возмездия за смерти, которые они причинили нашим людям. В качестве наказания офицер нашего полка приказал, чтобы снайперов заставили провести пару часов на коленях на бетонных ступенях перед алтарем церкви, прежде чем их отведут обратно в один из наших лагерей для военнопленных.
  
  16 июня мы вошли в Дун-сюр-Мез примерно в 15 милях к югу от Бомон-ан-Аргонна. На следующий день, в мой двадцатый день рождения, 58-я пехотная дивизия достигла Вердена, расположенного на целых 20 милях южнее. Расположенное на холме большое кладбище, оставшееся от самого крупного и кровопролитного франко-германского поля битвы, напомнило нам о катастрофической цене, которую заплатили наши отцы в Первой мировой войне. Каковы бы ни были исторические параллели, не могло быть более резкого контраста с относительной легкостью нашего наступления всего после месяца боев.
  
  На следующий день мы совершили еще один 20-мильный марш и вошли в Санкт-Михель, где произошло еще больше мелких стычек. Этот прогресс был достигнут, несмотря на растущее число французских гражданских лиц, которые запрудили дороги на юг, пытаясь спастись бегством перед нашим наступлением.
  
  Вынужденные отойти к обочине дороги, чтобы пропустить нас, беженцы, в основном женщины и дети, задержались среди своих запряженных лошадьми повозок и автомобилей, набитых их домашним скарбом. По их унылым лицам и пустым взглядам было ясно, что их дух был сокрушен. Было невозможно смотреть на такую душераздирающую сцену и не испытывать жалости.
  
  После Санкт-Михиэля мы продвинулись быстрее всех на сегодняшний день, преодолев 30 миль до Туля за один день. Найдя позицию на горном хребте с видом на город, я посмотрел вниз на форт Сен-Мишель, где занимали оборону несколько французских войск. Вскоре прибыли наши 150-миллиметровые и 75-миллиметровые гаубицы, которые вступили в бой вместе с тяжелой артиллерией дивизии, чтобы разгромить эти укрепления.
  
  В этих условиях задачей огневой поддержки наших тяжелых орудий и артиллерии было помешать врагу оказать эффективное сопротивление или вынудить его отступить. Если бы наша пехота могла продвигаться вперед под нашим подавляющим огнем, не было необходимости уничтожать цель. В конце 20-минутного обстрела нашим войскам удалось взять под контроль форт, поскольку французы внутри либо отступили, либо сдались.
  
  Как только Туль был оккупирован, мы остановили наш марш. 22 июня среди нас начали просачиваться слухи о том, что французское правительство, понимая, что дальнейшее сопротивление бесполезно, согласилось подписать Waffenstillstand (Перемирие), которое вступит в силу 25 июня. Несмотря на то, что за шесть недель было достигнуто то, чего не смогли достичь наши отцы за четыре года боев, было кратковременное ликование, но настоящего празднования не было. Если это была война, то все было намного проще, чем мы себе представляли.
  
  После краткого пребывания на окраине Туля мы проехали небольшое расстояние до соседнего региона Шампань, где с радостью воспользовались возможностью отдохнуть в относительной роскоши в течение нескольких дней. Поскольку владельцы заброшенного дома, в котором были расквартированы несколько из нас, любезно снабдили свой погреб парой сотен бутылок местного сухого игристого вина, мы, естественно, выпили все, что могли. Действительно, этого вещества было так много, что мы с моими товарищами даже использовали его для чистки зубов и опрыскивания полов в комнатах.
  
  Вернувшись в Германию, победа сделала Гитлера и нацистов более популярными, чем они когда-либо были бы снова. В то время как большинство граждан дома, вероятно, приписывали быстрое поражение французской армии превосходству немецких офицеров и солдат, я полагал, что наш успех был по меньшей мере в такой же степени результатом просчетов французского военного руководства и отсутствия воли к борьбе у французских солдат.
  
  Национальный стереотип, который изображает французов более сосредоточенными на наслаждении жизнью, а немцев - более целеустремленными, похоже, подтвердился на поле боя. Похоже, что у французских войск был низкий моральный дух и они больше заботились о спасении своих шкур, чем о победе в войне.
  
  В отличие от меня, немецкие солдаты вокруг меня были высоко мотивированы и полны решимости выполнить назначенную миссию. В тяжелом бою менталитет французского солдата был таков: “Дела выглядят плохо, давайте убираться отсюда к чертовой матери”. В такой же ситуации немецкий солдат сказал бы: “Давайте сразимся с этим сукиным сыном и победим!”
  
  И все же 58-я пехотная дивизия не избежала потерь. В боях погибли 23 офицера, 120 сержантов и 533 других рядовых, большинство из которых служили в пехотных ротах, которые всегда принимали на себя основную тяжесть боев. Выполнив миссию, возложенную на нас армией, нашим главным желанием теперь было вернуться домой.
  
  После нашей победы над Францией большинство немцев верили, что Великобритания вскоре будет вынуждена согласиться на мирное урегулирование путем переговоров. В то же время мы, солдаты, знали, что пока британцы все еще противостоят нам, война еще не закончена. Некоторые из нас ожидали, что вторжение в Англию может оказаться необходимым, но никто не предполагал, что год спустя мы будем воевать в России.
  
  
  ОККУПАЦИОННАЯ СЛУЖБА В БЕЛЬГИИ
  4 июля 1940– 24 апреля 1941
  
  
  В начале июля мы покинули регион Шампань, направляясь на север, на оккупационную службу в Бельгию. В какой-то момент маршрут нашего марша привел нас за часть Линии Мажино, которая теперь казалась символом всего того, что пошло не так во Франции.
  
  Преодолев примерно 200 миль за 10 дней, 58-я дивизия, наконец, прибыла в город Тонгерен, расположенный во фламандском регионе Бельгии примерно в 15 милях к северу от Льежа. Наше командирование в Тонгерен оказалось очень кратким. В конце июля мы совершили 25-мильный марш-бросок до города Вервье во франкоязычном регионе Бельгии.
  
  В Вервье наш полк был расквартирован в комнатах и целых домах, реквизированных армией в маленькой деревушке на южной окраине города. Мы спали по трое или четверо в комнате, устроившись на импровизированных кроватях на полу. Поскольку я немного говорил по-французски, меня назначили переводчиком нашей компании для решения различных проблем, возникавших с местными гражданскими лицами, хотя, к счастью, серьезных трудностей не возникло.
  
  Имея небольшие обязанности в Бельгии, наш командир роты вскоре начал выдавать увольнительные со службы. Его выбор был основан на рекомендациях старшего сержанта Джей üчтера, который отслеживал, каким солдатам полагался отпуск, исходя из продолжительности времени, прошедшего с момента их последнего отпуска. В среднем отпуск продолжительностью в три недели предоставлялся примерно раз в год.
  
  Получив свой первый отпуск после Л üНебурга 10 августа, я сел на поезд из Вервье, не забыв положить в багаж сувенирную ракушку с моего боевого крещения. По прибытии в Пхеньян я получил теплый прием от своей семьи, которая относилась ко мне как к военному герою.
  
  Чувствуя себя скорее на каникулах, чем в отпуске, мне было легко вернуться к рутине жизни на ферме. Мой краткий боевой опыт во время французской кампании позволил мне почувствовать себя мужчиной, но изменил меня относительно мало. В середине моего отпуска я проделал 100-мильное путешествие на поезде в Гамбург, чтобы на несколько дней навестить Аннелизу. После более чем полугодовой разлуки мы решили подождать с встречей с ее семьей и вместо этого провести наше короткое время вместе, осматривая город.
  
  После моего возвращения в Вервье из Пингвина 30 августа я погрузился в спокойную рутину оккупационных дежурств. В обычный день мы проводили около четырех часов на тренировках, чтобы поддерживать и оттачивать наши боевые навыки. Предыдущие тренировки хорошо подготовили нас к суровым боевым условиям, и мы не хотели терять свое преимущество. Наш полк также организовал пару масштабных спортивных соревнований для военнослужащих. Пробегая напряженный забег на 400 метров, я бросил свое тело через финишную черту в последнюю секунду, едва вырвав победу у своих соперников.
  
  По выходным у нас часто была возможность за 15-20 минут доехать на трамвае до центра города из деревни, где мы базировались. Обычно полк разрешал нам выезжать около полудня и требовал, чтобы мы возвращались в отведенные нам помещения к девяти часам. Время от времени сталкиваясь с враждебностью бельгийского населения, большинство гражданских вели себя корректно или, по крайней мере, относились к нам с безразличием. Мы чувствовали себя непринужденно, делая покупки и бродя по городу.
  
  Возможно, удивительно, что некоторые местные девушки были очень восприимчивы к немецкому солдату в форме и бесстыдно флиртовали с нами. Они часто были готовы присоединиться к нам за чашечкой кофе или другим напитком в одном из уличных кафе или ресторанов Вервье. В то время как немецкие солдаты обычно получали удовольствие от женского общества во время послеобеденного или вечернего невинного отдыха, у нескольких наших солдат сложились более близкие отношения с бельгийскими женщинами.
  
  Примерно в это же время мы получили маленький черно-бело-красный шнурок для ношения через левое плечо, указывающий на то, что мы служили в 58-й пехотной дивизии. Как и в других немецких дивизиях, призывники 58-й и будущие пополнения были набраны из определенного региона, в нашем случае почти исключительно из северной Германии и региона Нидерсахсен. Отражая важность коневодческих ферм в традициях и экономике региона, 58-я дивизия ввела две лошадиные головы, обращенные в противоположные стороны, в качестве дивизионных знаков отличия, которые мы нашили на левое плечо нашей формы. Этот общий региональный фон усилил наше чувство гордости за подразделение и дух товарищества.
  
  Через пару месяцев после нашего прибытия в Бельгию мы прослушали лекцию от командира нашей роты риттмейстера Рейнке. Поскольку у него были родственники-англичане, он, возможно, каким-то образом узнал, что британцы ожидают вторжения через Ла-Манш, и хотел подготовить нас психологически. Когда мы стояли по стойке смирно, он предупредил нас: “Ребята, то, что вы видели во Франции, - ничто. В предстоящем бою вы будете счастливы забиться в окоп так быстро, как только сможете. Это будет намного сложнее, чем то, что вы испытали до сих пор”.
  
  Будучи ветераном Первой мировой войны, Рейнке по собственному опыту знал, насколько хуже может быть война. Нам было жаль терять этого уважаемого офицера вскоре после этого, когда он был назначен командиром 2-го батальона 154-го полка. Его заменил первый лейтенант. Фон Кемпски, который ранее командовал одним из взводов нашей роты.
  
  Во время нашего пребывания в Вервье мы пытались быть в курсе новостей, но обнаружили, что нам трудно внимательно следить за ходом Битвы за Британию, которая в то время велась люфтваффе против Королевских военно-воздушных сил. Хотя в то время мы ничего об этом не знали, штаб нашей дивизии провел разведку тренировочных площадок в Голландии, готовясь к возможному перемещению в район вторжения в Британию. Отборные подразделения нашей дивизии фактически провели специальную подготовку на катерах в Антверпене и Роттердаме, но наша рота тяжелого вооружения ничего особенного не сделала для подготовки к десантной операции.
  
  Широко признавалось, что любое подобное нападение с моря обойдется дорого, тем не менее большинство людей вокруг меня выступали за вторжение, полагая, что это единственный способ положить войне настоящий конец. Мы не знали, что планы операции “Морской лев” предусматривали, что немецкие 9-я и 16-я армии должны захватить участок побережья на юго-востоке Англии.
  
  В составе 16-й армии 58-я дивизия должна была прибыть в третьем эшелоне войск, высадившись в районе между Фолкстоуном и Нью-Ромни, примерно в 70 милях к юго-востоку от центра Лондона. Когда в апреле 1941 года мы наконец поняли, что вторжения не произойдет, некоторые из нас испытали чувство разочарования, задаваясь вопросом, как Германия вообще сможет добиться окончательного мира, если Британия останется непобежденной.
  
  Той осенью я встретил двух сестер, которые были родственницами бельгийской семьи, у которой я был расквартирован. Они пытались говорить со мной по-немецки, а я практиковался с ними во французском. Примерно раз 10 они приглашали меня посетить дом их семьи в городе на пару часов, чтобы обменяться уроками языка.
  
  Во время этих встреч мы шутили и много смеялись, но это был скорее безобидный флирт, чем что-то романтическое. Для меня это был просто приятный способ скоротать время, а также улучшить свой французский. Иногда было легко забыть недавние бои, но я никогда не забывал, что был вражеским солдатом в оккупационной армии.
  
  С отличием окончив в конце сентября трехлетнее обучение на флориста, Аннелиза тем временем покинула Лüнебург и вернулась в Гамбург, где нашла работу в цветочном магазине на центральном вокзале. Мы договорились встретиться там на моем обратном пути в Вервье из Пингвина в конце моего второго отпуска, который длился с 17 ноября по 12 декабря.
  
  Когда поезд около полудня того же дня прибыл на вокзал Гамбурга, я направился в магазин, где работала Аннелиза. Сняв фартук, она присоединилась ко мне, чтобы прогуляться по станции и по прилегающему району. Добравшись до тихого места на северной стороне вокзала, я подарил ей дорогой флакон духов, который купил в Вервье. Когда она обняла меня в знак благодарности, флакон выскользнул у нее из рук и разбился, наполнив все вокруг мощным ароматом. Это не казалось многообещающим предзнаменованием.
  
  Мы с Аннелизой все еще были влюблены, но никогда не соглашались развивать эксклюзивные отношения. На самом деле, там была очень симпатичная девушка из рурского города Дуйсбург, с которой я мимолетно познакомился еще в 1937 году, когда она гостила у своих родственников в П üггене. Через три года после этой первой встречи я решил возобновить наше знакомство и каким-то образом раздобыл ее адрес.
  
  После того, как мы обменялись парой писем, девушка согласилась разрешить мне навестить ее в Руре на обратном пути в Бельгию, не подозревая, что я приеду после краткого визита к Аннелизе в Гамбург. Наш последующий совместный вечер в Дуйсбурге склонил девушку к более серьезным отношениям, хотя это заставило меня понять, что меня привлекала только ее внешность.
  
  Менее чем через месяц я присоединился к выпивке с Шетте, моим товарищем по учебному лагерю, и несколькими другими рядовыми в нашей квартире в Вервье. Становясь все более пьяными, мы начали жаловаться на наши трудности с нашими подругами дома. Когда было высказано предположение, что мы должны написать письма, бросающие их, мы все поклялись друг другу, что поступим именно так.
  
  Это пьяное обещание дало мне последний толчок к разрыву моих близких отношений с Аннелизе, о чем я уже подумывал. Излагая свои мысли в письме от 10 января, я сказал ей, что не готов к серьезным обязательствам, которых она добивалась. Мы были слишком молоды, чтобы пожениться, особенно когда было неясно, переживу ли я вообще войну.
  
  Хотя в течение нескольких недель после моего визита больше не было переписки с девушкой из Дуйсбурга, я все еще чувствовал себя обязанным сообщить Аннелизе, что встретил кое-кого другого. Не вдаваясь в подробности, я сказал, что отношения не были серьезными, но что я не хотел действовать за ее спиной и изменять ей. Даже если у меня не было намерения снова встречаться с девушкой из Дуйсбурга, мне просто показалось, что мы с Аннелизой оба должны чувствовать себя свободными и встречаться с тем, с кем хотим. Завершая свои мысли, я выразил искреннее пожелание, чтобы мы оставались друзьями и поддерживали связь. Много позже я узнал, что она плакала несколько дней, когда получила это письмо.
  
  Тем временем, в конце 1940 года, каждому полку нашей дивизии было приказано сдать один из своих трех батальонов, чтобы они служили опытным ядром для новых дивизий. Как и в предыдущем случае, потери этих батальонов были восполнены свежеобученными новобранцами. Очевидно, что численность армии все еще увеличивалась, хотя никто из нас не знал о конечной цели.
  
  Той весной наша дивизия отправилась на 25 миль восточнее, чтобы провести неделю или две интенсивных тренировок на обширном полигоне рядом с бельгийским городом Эльзенборн, прямо через границу с Германией. Под леденящим душу дождем мы провели военные маневры размером с батальон в тесной координации с танками и люфтваффе. Пока мы, во взводе связи, неоднократно практиковались в протягивании телефонных и телеграфных линий с фронта в тыл, орудийные расчеты нашей роты упражнялись в стрельбе из гаубиц боевыми патронами. К концу учений наши навыки были отточены до совершенства.
  
  21 апреля 1941 года наша форкоманда (передовая группа) отправилась на восток. Два дня спустя нашей дивизии было выдано уведомление за 24 часа, чтобы подготовиться к отъезду из Бельгии. Даже если некоторые сотрудники были вовлечены в предварительное планирование нашего трансфера, организация переезда была трудоемкой задачей из-за количества лошадей и объема оборудования. Отсутствие более заблаговременного уведомления было неудобно для планировщиков, но планировалось сохранить наш переезд в максимально возможной тайне.
  
  Ближе к вечеру 24 апреля большая часть войск нашей дивизии была готова к отъезду, хотя некоторые части должны были присоединиться к нам позже. Садясь в наши поезда в Вервье, мы все еще не имели никакой информации о нашем пункте назначения. Даже командир нашей роты не знал, куда мы направляемся. Во время нашего путешествия по Германии все вокруг меня вслух задавались вопросом: “Куда, черт возьми, мы направляемся?” “Что будет дальше?”
  
  Забавная особенность военной жизни - распространенность и сила слухов. Атмосфера была наполнена волнением и ожиданием, когда по поезду проносились различные теории о нашей миссии. Предположения были сосредоточены на пункте назначения где-то на севере. Некоторые предсказывали: “Мы направляемся в Финляндию”. С такой же уверенностью другие войска утверждали: “Мы направляемся в Швецию”. Оба слуха оказались неверными.
  
  
  
  Глава 6
  БЛИЦКРИГ В РОССИЮ
  Апрель–июль 1941
  
  
  ПРЕЛЮДИЯ К ВТОРЖЕНИЮ
  24 апреля– 22 июня 1941 года
  
  
  Двигаясь с востока на северо-восток в Германию, наш поезд без остановок проехал через родные города многих военнослужащих в Гамбурге и Любеке. Во время 30-часовой поездки были сделаны лишь кратковременные остановки для замены локомотивов перед продолжением путешествия. Проехав примерно 625 миль от Вервье, мы, наконец, высадились в городе Эльбинг в Восточной Пруссии.
  
  Оттуда наша дивизия немедленно отправилась в первый из двух ночных маршей. Когда рассвело, мы остановились в лесу у дороги, чтобы перекусить холодными пайками. Скрытые от любого воздушного наблюдения деревьями над нами, мы отдохнули на наших брезентовых спальниках в тепле дня, прежде чем вернуться к маршу с наступлением темноты.
  
  В конце апреля, достигнув Хайлигенбайля, примерно в 25 милях к северо-востоку от Эльбинга, мы разместились в казармах. В течение следующих шести недель наши тренировки усилились, что только усилило слухи о нашей миссии.
  
  Большинство из тех, кто меня окружал, продолжали ожидать, что мы будем участвовать в военной операции где-нибудь в Скандинавии. Большинству из нас было очень трудно представить, что Германия нападет на Россию. Вероятно, российско-германский пакт о ненападении, подписанный в августе 1939 года, повлиял на наше мышление, но также просто масштабы Советского Союза затрудняли восприятие перспективы вторжения.
  
  К этому времени военные новости превратились в рутину и привлекали мало внимания. Прибытие Африканского корпуса в Северную Африку для оказания помощи итальянцам в начале 1941 года, а также оккупация Германией Югославии и Греции позже той весной вызвали лишь ограниченный интерес среди моего окружения. Хотя я лично пытался следить за немецкой воздушной атакой на Крит в конце мая, такие отдаленные события, казалось, не имели для нас прямого значения.
  
  8 июня наша дивизия отправилась в дальнейшую серию ночных маршей к другому нераскрытому пункту назначения. Путешествие закончилось тремя днями позже в Лабиау, примерно в 50 милях к северо-востоку от Хайлигенбайля. Расквартированные на скрытом участке в лесу, мы продолжали готовиться к неустановленной крупной операции, но теперь делали это скрытно.
  
  Находясь так близко к территории Литвы, контролируемой советским Союзом, росло подозрение, что целью в конце концов может стать Россия, хотя определенная степень неопределенности все еще преобладала. Изолированные в лесу, мы не смогли заметить скопления пехоты, танков и артиллерии вокруг нас, которые были бы необходимы для крупной операции. Поскольку поблизости находился порт Мемель, все еще оставалась вероятность того, что мы получим приказ сесть на корабль и отправиться в путешествие через Балтийское море с какой-нибудь миссией в поддержку союзника Германии, Финляндии. Что касается сроков любой возможной операции, мы оставались в полном неведении.
  
  Сразу после моего двадцать первого дня рождения, 17 июня, к нам пришел приказ о том, что вторжение в Россию близко. Почти сразу после получения директивы готовиться к наступлению мы отправились из Лабиау долгим, но быстрым маршем к другому лесистому бивуаку в северо-восточном углу Восточной Пруссии в Гейдекруге, немного севернее Тильзита. Таким образом, мы окажемся менее чем в 10 милях от контролируемой Россией территории в Литве, которую Советская Красная Армия оккупировала всего годом ранее.
  
  Возможно, удивительно, что среди окружавших меня солдат не было настоящей дискуссии по поводу этой важной новости. Вместо этого было почти чувство облегчения оттого, что наши недели ожидания и неопределенности закончились. Теперь мы получили приказ и немедленно сосредоточились на подготовке к войне.
  
  Верно и то, что, будучи молодыми людьми, мы не были склонны глубоко задумываться над вопросами. Это действительно может быть важным качеством для солдата. Если бы вы отправили в бой роту солдат среднего возраста, у вас, вероятно, возникла бы проблема заставить их сражаться, не убедив их в необходимости их действий. Не то чтобы мы, солдаты, были безразличны к тому, что должно было произойти, но нас приучили подчиняться приказам, как солдат боевого подразделения.
  
  Хотя большинство мужчин вокруг меня мало интересовались политикой или вообще не интересовались ею, тем не менее в то время всем нам было очевидно, что война между Германией и Россией будет иметь огромное историческое значение. Когда немецкие войска и общественность на родине узнали о вторжении в СССР, большинство отреагировало с глубоким чувством неуверенности, сильно отличающимся от настроений, царивших в начале кампании на Западе. Распространявшиеся вопросы отражали эти опасения. “Почему это нападение происходит до того, как мы разгромили англичан?” “Собираемся ли мы повторить опыт Наполеона?"“Что будет дальше?”
  
  Мало кто из немцев сомневался в нашем окончательном триумфе, но многие задавались вопросом о продолжительности борьбы и цене окончательной победы. Почти никто не ставил под сомнение мораль крестового похода по уничтожению советского большевизма, но были такие, как я, которые разделяли практические опасения. Немецкие войска уже были задействованы по всей Европе, и мне показалось, что Гитлер рисковал чрезмерно использовать нашу живую силу и ресурсы, затевая такую колоссальную кампанию на Востоке.
  
  Для подавляющего большинства немцев война никогда не была связана с нацистской мечтой о завоевании Lebensraum (жизненного пространства) на Востоке для колонизации “арийской расой господ”. Как и большинство других немецких солдат, я сражался за свою Родину из чувства патриотического долга и веры в то, что советский коммунизм представлял серьезную угрозу для всей Европы и западной цивилизации. Если бы мы не уничтожили коммунистическую угрозу, она уничтожила бы нас.
  
  Устраняя эту опасность для Германии и Европы, мы также освободили бы советские народы от их деспотичных коммунистических хозяев. Хотя нацистская пропаганда представляла славянское население как унтерменшей (недочеловеков), никто из мужчин вокруг меня не придерживался таких крайних расовых взглядов. Для нас славяне не были биологически низшей расой человеческих существ; они были просто невежественными жителями нецивилизованной и отсталой страны.
  
  В начале вторжения Германия располагала большой армией ветеранов, которые сохраняли абсолютную уверенность в своей способности одолеть любого врага. После череды наших предыдущих побед в Польше, на Западе и на Балканах мы не могли быть более уверены в себе. Несколько строк из письма, которое я написал Аннелизе позже тем летом, выразили личный оптимизм, который я начал испытывать: “Здесь тяжело, и мы боремся, но мы боремся не просто так, и я уверен, что мы победим. Я уверен в этом ”.
  
  
  МАРШ На ВОСТОК: 22 июня–5 июля 1941 года
  
  
  В воскресенье, 22 июня 1941 года, предрассветную тишину разорвал грохот орудий, когда три миллиона немецких войск начали операцию “Барбаросса”, вторжение в Советский Союз по 1800-мильному фронту от Балтийского моря до Черного. Мощный каскад оглушительных раскатов эхом разнесся вокруг нас, когда немецкая артиллерия выпустила короткий, но интенсивный ураган снарядов по русским позициям, вызвав вспышки света по всему восточному горизонту.
  
  Когда забрезжил рассвет, тусклое небо над нами заполнили волны бомбардировщиков люфтваффе "Хейнкель" и "Юнкерс", пикирующих бомбардировщиков "Штука" и истребителей "Мессершмитт", гудящих над головой на пути на восток. За появлением этой воздушной ударной группы быстро последовал рев набирающих обороты танковых двигателей, но шум вскоре стих, когда немецкие танковые части устремились на восток. Шок от этого комбинированного блицкрига (молниеносной войны) разгромил силы Красной Армии, защищавшие границу, и вынудил их к полному отступлению.
  
  Поздно утром следующего дня 58-я дивизия получила приказ наступать в составе второго эшелона войск XXXIII корпуса 18-й армии. 18-я армия, 16-я армия и четвертая танковая группа составляли Группу армий "Север", одну из трех крупных групп армий — "Север", "Центр" и "Юг", — созданных вермахтом для вторжения.
  
  Когда мы пересекли границу, никаких пограничных укреплений видно не было, но мы сразу заметили разницу в том, что дороги были не такими хорошими, хотя некоторые из них были заасфальтированы. На следующий вечер 154-й полк предпринял кратковременные атаки на советские позиции в небольших литовских городках Паюралис и Кведама, расположенных примерно в 25 милях к востоку от нашего плацдарма в Гейдекруге. Эти короткие действия против того, что могло быть пограничными войсками, даже не потребовали поддержки нашего тяжелого вооружения, и мы были готовы к наступлению на следующее утро.
  
  Продвигаясь примерно на 15 миль в день, мы достигли Шяуляя, примерно в 60 милях к северо-востоку от Паюралиса, к 28 июня. Хотя танковые части были далеко впереди, быстрое продвижение 58-й дивизии вскоре вывело ее в лидеры среди пехотных дивизий группы армий "Север". Несмотря на периодические пробки на дорогах, все быстро продвигалось на восток, укрепляя нашу уверенность. В разгар нашего успеха рос оптимизм в отношении того, что мы сможем разгромить Советский Союз к предстоящей зиме или следующей весне.
  
  Наш марш продолжался долгими летними днями, которые длились с раннего рассвета до поздних сумерек, когда наши офицеры приказали остановиться, обычно разбивая лагерь в поле у дороги. После сытного обеда вся рота должна была искать укромные места для сна на случай атаки Красной армии. Если бы мы разбили лагерь в деревне, мы могли бы спать за домом, но никогда внутри, зная, что любое строение представляет собой потенциальную цель для вражеской артиллерии.
  
  Если меня не ставили на караул, я клал голову на свой стальной шлем и мгновенно засыпал. Где-то от двух до четырех часов спустя кто-нибудь будил нас пинком в спину. В течение получаса мы завтракали и возобновляли наш поход.
  
  Сражаясь с удушающей жарой и густыми облаками пыли, мы преодолели бесчисленные мили. В нашем марше было мало перерывов, за исключением случайной возможности подвезти нас на одном из транспортных средств нашей роты, запряженных лошадьми. Через некоторое время наступал своего рода гипноз, когда ты наблюдал за размеренным ритмом шагов человека перед тобой. Совершенно измученный, я иногда впадал в состояние полусна. Переставляя одну ногу перед другой в моем состоянии полубессознательности, я каким-то образом умудрялся идти в ногу, просыпаясь лишь ненадолго всякий раз, когда натыкался на тело впереди меня.
  
  Во время нашего марша по открытой равнинной местности северной Литвы мы больше не встречали сопротивления противника, но могли слышать постоянный грохот стрельбы и взрывов на расстоянии, а также быть свидетелями ужасных сцен резни совсем рядом. В дренажных канавах и на полях, которые тянулись вдоль дороги, сотни еще теплых, искореженных тел лежали там, где они упали. Во многих случаях было десять или пятнадцать трупов, сгруппированных вместе, иногда среди них были женщины в форме. Вражеские танки, мимо которых мы проезжали, представляли собой обломки, часто все еще изрыгающие маслянистый черный дым.
  
  Большая часть войск и танков Красной Армии была застигнута немецкой авиацией на открытом месте, когда они пытались отступить на восток. Осуществляя полное господство в воздухе над полем боя, люфтваффе позаботились о том, чтобы ни одно вражеское подразделение не могло безопасно передвигаться. Когда истребитель открывает огонь из своих крупнокалиберных пулеметов, он уничтожает незащищенные цели на обширной территории.
  
  Такие атаки были особенно разрушительными, когда наши самолеты проносились над дорогами, запруженными русскими людьми и транспортными средствами. Все на пути их пуль было бы уничтожено; даже солдаты, укрывавшиеся в канавах вдоль дороги, не были в безопасности. В этих обстрелах почти каждый, кто не был убит сразу, по крайней мере, получил бы ранения.
  
  Танки Красной Армии, которые не были уничтожены, были отброшены немецкой бронетехникой. Если бы наша рота тяжелого вооружения столкнулась с таковой, меткий выстрел из одной из наших 150-миллиметровых гаубиц мог вывести ее из строя, повредив ее основное орудие или гусеницы осколочно-фугасным снарядом. Однако основной задачей нашей роты тяжелых орудий было оказывать огневую поддержку нашей пехоте против советской пехоты. Нам не хватало бронебойных снарядов, предназначенных для пробивания толстой брони этих машин, и мы редко вступали в бой с советской бронетехникой, за исключением критических ситуаций. У дивизии было множество других средств , чтобы справиться с вражескими танками.
  
  Во время нашего марша на северо-восток мы преодолели примерно 70 миль от литовского города Шяуляй до столицы Латвии Риги в течение недели. При въезде в город 5 июля небольшие толпы людей на улицах приветствовали нас криками “Бефрейер!” (Освободитель!) и дарили нам цветы или шоколад в благодарность за их спасение от российской оккупации. В то время как часть населения оставалась напуганной и пряталась в своих подвалах, в целом положительный прием, который мы получили здесь и во всех прибалтийских государствах Латвии, Литве и Эстонии, укрепил нашу убежденность в том, что наше дело правое.
  
  Пока наша колонна бодро двигалась по улицам города, нам было легко чувствовать себя как дома среди архитектуры, которая мало чем отличалась от рижских ганзейских аналогов на немецком побережье. Наш быстрый темп не был нарушен даже разрушением Красной армией моста через реку Д üна на нашем маршруте. Действуя впереди нас, наши пионеры (инженеры) уже построили понтонный мост в качестве замены. В течение половины дня мы выехали из Риги и вернулись в открытую местность.
  
  
  ВСТРЕЧА С ВРАГОМ: 6 июля– 21 июля
  
  
  На следующий день, сразу после того, как наша рота остановилась в латвийской деревне, ближе к вечеру, наша группа заметила примерно дюжину русских, снующих по долине примерно в полумиле от нас. По-видимому, они были захвачены в тылу нашим наступлением и пытались убежать на восток. Несколько солдат вокруг меня немедленно начали поливать людей из винтовок с нашего наблюдательного пункта над ними. Пара вражеских войск, возможно, и была подбита, но большая часть группы рассеялась в лесу позади них.
  
  Этот инцидент стал нашей первой встречей с врагом после первых стычек у границы, заставив некоторых из нас задуматься, будет ли когда-нибудь русская кампания включать в себя нечто большее, чем долгие марши в погоне за отступающим врагом. Однако последующие недели позволят гораздо яснее взглянуть на борьбу, с которой мы столкнулись.
  
  7 июля мы достигли латвийского города Рауна, расположенного примерно в 50 милях к востоку от Риги. У Рауны наша дивизия вступила в первое настоящее сражение с Красной Армией с момента перехода границы. Наша рота развернула свое тяжелое вооружение в поддержку пехоты нашего полка, но бои быстро закончились, так как советские войска отступили.
  
  Поскольку наши танковые соединения уже обошли оборону противника с флангов, мы столкнулись только с арьергардными силами, прикрывавшими отступление Красной Армии. В ближайшие дни будут частые эпизоды такого рода перестрелок, но они привели не более чем к коротким задержкам в нашем продвижении.
  
  Пару дней спустя наша рота расположилась бивуаком среди домов деревни, расположенной вдоль дороги. Зная, что любая деревня представляла собой привлекательную цель для советской артиллерии, я решил переночевать в неглубокой яме в земле неподалеку.
  
  Посреди ночи я проснулся от звуков голосов, но из-за едва слышимых обрывков разговора, долетавших до меня, было трудно определить, кто говорит - немец или русский. Вглядываясь сквозь непроглядную тьму в том направлении, мои глаза могли различить только движение теней, хотя они были всего, возможно, в десяти футах от меня.
  
  Напрягая слух, я все больше убеждался, что говорившие говорили не по-немецки. Хотя это могло быть ночное нападение на нас, моя интуиция подсказывала мне, что это, вероятно, была еще одна небольшая группа войск Красной Армии, пытающаяся достичь своих позиций после того, как оказалась оторванной от основных сил. Моей первой мыслью было, что им каким-то образом удалось ускользнуть от наших часовых, но затем я понял, что в равной степени возможно, что они так же не знали о нашем присутствии, как и мы об их.
  
  Не уверенный, представляют ли эти люди угрозу для нашей компании, я с тревогой размышлял, что делать. Стрельба из моей винтовки или бросок ручной гранаты могут убить нескольких врагов, но мои встревоженные товарищи, вероятно, будут скошены врагом, когда они побежат на шум. Взвесив риски, я пришел к выводу, что лучше сохранять спокойствие и позволить русским пройти через наши позиции. К моему большому облегчению, темные фигуры прошли дальше без происшествий.
  
  Пройдя около 100 миль от Рауны менее чем за неделю, наша дивизия вступила на территорию самой России. 12 июля мы достигли Пскова на южной оконечности Чудского озера, где догнали танковые дивизии, ожидавшие поддержки пехоты, прежде чем возобновить свое наступление на Ленинград.
  
  Повернув на север, мы теперь действовали бы на крайнем левом фланге группы армий "Север", имея 1-ю пехотную дивизию справа от нас и восточный берег озера слева. Пока мы продвигались вперед по плоской, слегка поросшей лесом местности у его берегов, само Чудское озеро оставалось вне поля нашего зрения на расстоянии пары миль.
  
  В нашем продвижении на север нам все больше мешали как ухудшающиеся дороги, так и усиливающееся сопротивление советских арьергардов. Наше продвижение также осложнялось картами, показывающими основные дороги и хайвеи, которых просто не существовало. Помимо проблем с недостаточной точностью, было также мало карт, с которыми можно было ознакомиться. В то время как командиру роты посчастливилось раздобыть местные карты, рядовой пехотинец, конечно, имел мало представления о том, где он находится и какое значение имеет конкретный участок в более широком сражении.
  
  Из-за отсутствия раций единственная информация, которую мы получали, поступала дважды в неделю в выпусках новостей, выпускаемых штабом 58-й дивизии. Большую часть места занимали выдержки из речей Гитлера и Геббельса, но там также были краткие сообщения о сражениях и продвижении на Восточном фронте, а также новости о боевых действиях в Северной Африке и Атлантике. Несмотря на то, что в этих газетах было много пропаганды и информации, подвергавшейся жесткой цензуре, они давали нам, по крайней мере, общее представление о том, что происходило в других местах.
  
  Примерно в это время у меня поднялась высокая температура, из-за которой я чувствовал слабость и истощение. Когда марш временно прекратился, я зашел в ближайший заброшенный дом. Найдя кровать, я провалился в глубокий сон, длившийся шесть или семь часов. Чувствуя себя обновленным, я присоединился к своей компании неподалеку. Поскольку во время марша мы обычно могли лишь ненадолго — и часто прерывались — вздремнуть, мой долгий сон в постели был редкой роскошью.
  
  Преодолев 40 миль от Пскова за пять дней, 58-я дивизия 17 июля достигла небольшого города Гдов на северо-восточном берегу Чудского озера. Когда мы вошли, вражеское сопротивление было незначительным, но теперь мы столкнулись с проблемами снабжения. Сложность транспортировки припасов с юга по плохой сети дорог вынудила нашу дивизию вместо этого переправлять припасы через Чудское озеро.
  
  По-прежнему испытывая нехватку продовольствия, наша дивизия смогла возобновить работу советского мукомольного завода, что помогло накормить как немецкие войска, так и местное гражданское население. Из-за того, что отступающие войска Красной Армии залили маслом заброшенные запасы зерна, хлеб имел неприятный вкус, который едва скрывала соль, которую мы в него подмешали.
  
  19 июля наша дивизия возобновила наступление на север и два дня спустя достигла города Нисо, расположенного примерно в пятнадцати милях к северо-востоку от Гдова. Теперь нашей задачей было захватить коридор между Чудским озером и Балтийским морем в попытке блокировать отступление оставшихся сил Красной Армии, все еще оказавшихся в западне в странах Балтии.
  
  Впервые с начала кампании наши усилия по продвижению столкнулись с жестким сопротивлением противника, поскольку русские войска и тяжелая артиллерия яростно сражались, чтобы удержать открытым проход на восток. Хотя ключевой дорожный узел в эстонском городе Нарва находился всего в 15 милях к северу от нас, прошел почти месяц, прежде чем мы захватили город и перекрыли путь к отступлению.
  
  
  ОПЫТ СОЛДАТСКОЙ СЛУЖБЫ
  
  
  Во время долгих марш-бросков по России было естественно, что мои мысли были сосредоточены на моих близких дома, а также на моей бывшей девушке Аннелизе, с которой я все еще поддерживал ежемесячную или двухмесячную переписку. Однако после окончания нашей романтической связи в январе она уже была помолвлена с сыном владельца цветочного магазина, в котором она работала ученицей в ЛüНебурге.
  
  С течением времени я постепенно пришел к пониманию того, что слишком остро отреагировал на желание Аннелизе наладить с нами более серьезные отношения. Мне также стало ясно, что моя привязанность к ней была гораздо глубже, чем я ранее признавал. Из-за ее помолвки с сыном цветочника мне было неуместно выражать эти чувства и открыто преследовать ее, но я верил, что все еще есть надежда, что Аннелиза вернется ко мне. Я намеревался снова увидеть ее во время моего следующего отпуска в Германии.
  
  Разлученный с домом, узы товарищества, которые я разделял с другими рядовыми моей роты, стали глубже, хотя я по-прежнему чувствовал себя от природы скорее лидером, чем товарищем. Для меня дух товарищества в армии отличался от дружбы в гражданской жизни.
  
  На войне отношения формируются из практической необходимости среди рядовых, которых обстоятельства вынуждают быть вместе, особенно в регулярной пехоте. Дух товарищества на фронте отражает практическую потребность солдата зависеть от окружающих во взаимной поддержке и защите, в то время как дружба в гражданской жизни предполагает более тесную связь именно потому, что это отношения, созданные по собственному выбору. Также вполне естественно, что кто-то гораздо охотнее завязывает близкие отношения, когда смерть не является повседневным явлением.
  
  Возможно, из-за того, что мы понимали, что на войне наша смерть может произойти в любой момент, потеря товарищей затронула большинство из нас лишь на короткое время. В течение пары дней боль от кончины товарища утихла, поскольку другие заботы заняли приоритетное место. К концу месяца потерянный товарищ вообще исчезает из непосредственных мыслей солдата.
  
  Солдат должен сосредоточиться на сражении. Если потеря товарища вызвала некоторый стресс, то гибель вражеских солдат почти не вызвала его и стала рутиной. Они сражались с нами и убили бы нас с точно таким же отсутствием эмоций. В бою выбор прост: либо ты, либо враг.
  
  Все войска сосредоточились на выполнении своего долга, но, возможно, была некоторая разница во взглядах между теми, кто записался добровольцем, и теми, кто был призван. Добровольцы, естественно, были более увлечены своими задачами, в то время как призывники по своей природе были более осторожны.
  
  Мой энтузиазм не уступал энтузиазму добровольцев, хотя, в отличие от некоторых из этих солдат, я никогда не был безрассуден в отношении своей жизни на поле боя. Моим единственным реальным страхом было быть убитым или захваченным в плен. В остальном я воспринимал аскетизм и все трудности, с которыми мы сталкивались, как нормальную часть жизни солдата на войне.
  
  На протяжении всей войны, по моим оценкам, соотношение потерь оставалось примерно постоянным - четыре или пять раненых на каждого убитого. На фронте в нашей роте были подготовленные медики для оказания неотложной помощи в полевых условиях, но обычно они просто перевязывали раненых для дальнейшего лечения полковыми врачами. Если ранение или болезнь оказывались более серьезными, солдата отправляли обратно в дивизионный полевой госпиталь или возвращали в Германию.
  
  Наше медицинское обслуживание и оснащение были превосходными и помогли вернуть к службе около пятидесяти процентов раненых в течение недели. Болезнь не была серьезной проблемой, хотя такие незначительные недомогания, как диарея, были обычным явлением. Иногда наши медицинские проблемы требовали специализированной помощи, недоступной на фронте, и поэтому требовали творческих решений.
  
  Когда у меня прорезались зубы мудрости, мне было крайне неудобно что-либо сильно откусывать. Решив решить проблему самостоятельно, я пошел к полковому врачу. В ответ на мою просьбу дать скальпель он спросил: “Что ты собираешься делать?” Я отказался сказать ему, но он все равно дал мне скальпель.
  
  Найдя зеркало, я разрезал плоть, покрывающую входящие зубы, чтобы ослабить давление. Хотя отсутствие чего-либо, что могло бы заглушить мучительную боль, чуть не заставило меня потерять сознание, моя стоматология "Сделай сам" оказалась успешной. В условиях военного времени солдат учится работать с тем, что у него есть, и извлекать максимум пользы из ситуации.
  
  
  
  Глава 7
  К ВОРОТАМ ЛЕНИНГРАДА
  Июль–сентябрь 1941
  
  
  
  
  Стрелками прослежен маршрут продвижения 58-й пехотной дивизии к Ленинграду в период с 22 июня по 15 сентября 1941 года. Жирные линии показывают наибольшие масштабы немецкого продвижения вглубь России в 1941 году.
  
  ПЕРЕДОВОЙ НАБЛЮДАТЕЛЬ
  
  
  Все еще будучи рядовым первого класса во взводе связи 13-й роты, я жаждал более сложной ответственности, чем моя нынешняя рутина установления каналов связи и время от времени выполнения функций посыльного, доставляющего сообщения. Как всегда, я хотел быть в центре событий, даже если это подвергало мою жизнь большему риску.
  
  Когда командир роты предложил мне возможность служить впереди, руководя тяжелыми орудиями роты, после повышения предыдущего передового наблюдателя, или Ф.О. (Воргешобенер Беобахтер или В.Б.), я с энтузиазмом ухватился за этот шанс. В нашей компании передовое наблюдение было скорее задачей, выполняемой на разовой основе, чем официально назначенной должностью, но потребность в ком-то для выполнения этой роли была настолько постоянной, что различие было почти бессмысленным. Мое первоначальное назначение в этом качестве было временным, но постепенно, в течение следующих полугода, по мере того, как я проявлял себя, стало постоянным.
  
  В моей роли Ф.О. я бы наблюдал за гаубицами нашей роты, расположенными примерно в полумиле за линией фронта. 75-миллиметровые гаубицы 13-й роты имели максимальную дальность стрельбы 5 630 ярдов (3,2 мили), в то время как наши 150-миллиметровые гаубицы обладали максимальной дальностью стрельбы 5 140 ярдов (2,9 мили). Это означало, что мы могли начать обстреливать цели, как только они оказывались примерно в двух с половиной милях перед нами.
  
  Эти гаубицы были организованы в четыре батареи, каждая из которых управляла двумя гаубицами, укомплектованными орудийным расчетом из пяти человек и подкрепленными многочисленным дополнительным персоналом. Три батареи развернули шесть короткоствольных 75-миллиметровых гаубиц, а одна батарея развернула две короткоствольные 150-миллиметровые гаубицы. Если передовой наблюдатель приказывал всем тяжелым орудиям роты вести заградительный огонь одновременно, их огневая мощь была примерно эквивалентна артиллерийской роте.
  
  Во время учебного лагеря наши инструкторы ознакомили нас с основными процедурами наведения на цель тяжелых орудий, но с тех пор я приобрел бесценные дополнительные знания, регулярно наблюдая за предыдущим Ф.О. и работая с ним. Тем не менее, только непосредственный опыт работы в качестве Ф.О. позволил бы мне по-настоящему прочувствовать позицию. Вскоре определение подходящего огневого решения для цели, а также количества и типов используемых снарядов стало для меня второй натурой.
  
  Номинально все еще являясь членом взвода связи и подчиняясь штаб-сержанту Элерту, я теперь обычно получал задания непосредственно от командира роты. По мере того, как менялась моя роль в роте, я постепенно становился несколько изолированным от других военнослужащих физически и психологически.
  
  Моей первоначальной обязанностью в качестве передового наблюдателя было направлять наши тяжелые орудия в поддержку наших наступательных операций, уничтожая опорные пункты противника и снижая его способность и волю к сопротивлению. Во время перемежающихся боев дежурный офицер орудийной батареи или старший сержант должен был одобрить запрос Ф.О. об огневых заданиях в поддержку пехоты полка. Однако, когда бой был непрерывным, Ф.О. мог запрашивать миссии огневой поддержки без такого одобрения.
  
  Как только становилось ясно, что противник отступает с позиции, наши орудия выдвигались вперед по мере продвижения пехоты. Особенно в периоды быстрого продвижения или отступления, вражеские силы иногда смешивались с нашей линией фронта. В такие моменты было невозможно отличить врага от моих товарищей. Хотя я никогда не чувствовал, что мне действительно угрожает опасность поимки, мне приходилось постоянно сохранять бдительность и держать поблизости свой недавно выпущенный пистолет-пулемет MP-40.
  
  Сражение можно описать как контролируемый хаос, но вы должны сохранять спокойствие, чтобы сосредоточиться на своей миссии. Позиция передового наблюдателя хорошо подходила моему характеру, поскольку я обнаружил, что у меня есть умение сохранять спокойствие во время вражеских атак, а также ненасытное любопытство узнать, что происходит на фронте. Это, однако, не означает, что у меня не было моментов тревоги и чистого ужаса, особенно под вражеской бомбардировкой.
  
  Если и было что-то, чему я быстро научился, так это то, что в первые пять-десять минут боя нельзя не испугаться. Это инстинктивный животный рефлекс на опасность. Даже будучи старым ветераном в конце войны, первоначальный приступ страха все еще пробегал по мне в течение первых двух или трех минут под огнем. И все же, после того, как предварительное беспокойство прошло, ко мне вернулось самообладание, когда мой разум и тренировка взяли верх. С того времени я контролировал свои действия, а не врага. Для меня была работа, и я собирался ее выполнить.
  
  
  ПЕРЕПРАВА через ПЛЮССУ: 21 июля– 17 августа 1941 года
  
  
  После двухнедельной паузы для перегруппировки 8 августа немецкое наступление возобновилось. Стремясь достичь Нарвы и перекрыть коридор в Прибалтику, наш 154-й полк продвинулся примерно на десять миль к северу от Нисо до слияния рек Плюсса и Пята. В этом месте, примерно в четырех милях к югу от эстонской столицы, разрушенный мост через Плюссу на главной дороге в Нарву остановил наше продвижение.
  
  Наш новый штурм начался рано жарким солнечным утром 14 августа, когда немецкая артиллерия обстреляла советские позиции за рекой. Когда сопротивление противника ослабло, пехота нашего полка начала переправляться через реку на резиновых плотах примерно в 50 ярдах справа от разрушенного моста.
  
  Несмотря на отсутствие конкретных приказов в моей все еще эпизодической роли Ф.О., я решил присоединиться к группе пехотных войск, направляющихся к реке Плюсса, чтобы принять участие в боевых действиях. Как только мы достигли реки около девяти часов утра, воздух вокруг нас внезапно наполнился грохотом приближающегося артиллерийского огня. Мгновенно отреагировав, я метнулся влево от взорванного моста, ища укрытия в одном из многочисленных окопов, вырытых на берегу реки.
  
  Вскоре весь район был наводнен градом снарядов. Некоторые приземлялись всего в нескольких футах от моей позиции, и было невозможно даже высунуть голову над землей. Ничего не оставалось, как вжаться в дно окопа. Когда обстрел такой сильный и с такого близкого расстояния, вы просто надеетесь, что вражеским артиллеристам не удастся нанести прямой удар, который превратит ваше убежище в могилу.
  
  Через пару часов после начала обстрела короткая пауза в свисте летящих снарядов позволила мне поднять голову и посмотреть, как дела у дюжины или около того мужчин вокруг меня. В окопе, всего в паре футов слева от меня, я стал свидетелем странного зрелища. Младший лейтенант Мüнстерманн, командир одного из взводов нашей роты, сидел и читал книгу, как будто он был на скамейке в парке, совершенно не обращая внимания на обстрел.
  
  Мне было очевидно, что он страдал от последствий контузии, вызванной интенсивным обстрелом, но я ничего не мог для него сделать. Насколько мне известно, немецкая армия даже не признавала такую травму законным заболеванием, которое оправдывало бы отстранение солдата от боевых действий. Мое пристальное внимание к М üнстерманну длилось всего несколько секунд, прежде чем на нашу территорию с грохотом обрушились новые артиллерийские залпы, вынудив меня отступить обратно в свою нору.
  
  Когда обстрел, наконец, прекратился примерно через пять часов после его начала, Мüнстерманн исчез. Я решил пересечь реку Плюсса, чтобы найти свою компанию и получить новые заказы. Выбравшись из своего окопа, я присоединился к другим солдатам, которые, пригнувшись, бросились к позиции примерно в 50 ярдах справа от моста, где наши войска возобновили переправу. Втиснувшись на плот пехотного отделения, я направился к противоположному берегу, примерно в 30 ярдах от нас.
  
  Когда мы добрались до дальней стороны, вокруг нас была стрельба. Оставив пехоту, я осторожно прокрался обратно вдоль берега реки к разрушенному мосту и перешел грунтовую дорогу на левую сторону, постоянно держа наготове свой новый пистолет-пулемет MP-40. Неточный огонь MP-40 на расстоянии более 50 футов больше напоминал дробовик, чем винтовку. Хотя это было стандартное оружие для передового наблюдателя, я бы предпочел оставить свой маузер.
  
  Двигаясь вперед от берега реки, я держался кустарника и деревьев параллельно дороге справа от меня. Примерно в 150 ярдах от реки прямо передо мной на краю дороги появился вражеский бункер, построенный из деревянных бревен. Советские войска внутри вели огонь в направлении немецких войск в мой тыл.
  
  Несмотря на отсутствие каких-либо средств связи с тяжелыми орудиями нашей роты, мне было ясно, что наше продвижение замедлится до тех пор, пока бункер не будет ликвидирован. Поскольку внимание русских было приковано к дороге, у меня был шанс самостоятельно разрушить укрепление, если бы я смог подобраться достаточно близко, чтобы использовать одну из трех или четырех гранат, которые у меня были.
  
  Отойдя на 20 ярдов от дороги в кустарник, я начал прокладывать себе путь в обход бункера. Как только я занял позицию под прямым углом к строению и начал ползти к нему на животе, стрелок внутри, должно быть, заметил колыхание травы справа от него.
  
  Когда он направил свое оружие в мою сторону, я распластался на земле. В то же мгновение пулемет начал поливать огнем, который прошел лишь немного выше моей головы и спины. Даже когда мое тело было прижато к земле, я почувствовал, как одна из пуль буквально разорвала ткань моей формы. Ожидая, что меня убьют в любую секунду, волна ужаса пробежала по мне.
  
  Внезапно стрелок перевел оружие обратно на дорогу, возможно, решив, что я уже мертв. Прошла минута, а в мою сторону больше никто не стрелял. Все еще лежа на земле, я поднял голову. Орудийный портал бункера находился всего в 10-15 ярдах от меня. Быстрый спринт мог бы дать мне время добраться до безопасного места сбоку от укрепления, что позволило бы мне бросить ручную гранату через орудийный портал.
  
  И все же, несмотря на то, что адреналин бушевал во мне, мой мозг говорил мне, что я буду убит прежде, чем смогу занять безопасную позицию вне линии огня. Не имея других вариантов, я начал медленно скользить назад, надеясь, что мое движение не привлечет дальнейшего внимания стрелка внутри.
  
  Мое скрытное отступление привело меня всего на небольшое расстояние от бункера, когда раздались два оглушительных последовательных удара. Подняв глаза, я с изумлением наблюдал, как бревна бункера на мгновение поднялись в воздух, прежде чем рухнуть обратно на землю грудой обломков. Это казалось почти чудом. Таинственный источник моего спасения открылся, когда я увидел одну из наших 75-миллиметровых гаубиц, развернутых посреди дороги у реки.
  
  Позже один из орудийного расчета объяснил, что солдатам моей роты удалось перевезти орудие через реку и вручную перетащить его по дороге сразу после окончания советского заградительного огня. Заметив вражеский бункер, орудийный расчет заложил дополнительные заряды взрывчатки внутрь гильз, чтобы увеличить скорость выстрелов. С расстояния менее 200 ярдов удары просто уничтожали цель — и, возможно, спасли мне жизнь.
  
  Позже в тот же день я соединился с остальной частью моей роты. Из-за отсутствия четкой линии фронта нашей роте тяжелого вооружения было очень трудно оказывать эффективную поддержку пехоте. Русские пытались контратаковать наш плацдарм на северном берегу Плюссы в течение трех дней, прежде чем отступить на восток, к Ленинграду.
  
  Потери были велики с обеих сторон. Однако, несмотря на потери, мы сохраняли оптимизм. Никто из нас не ожидал, что дни легкого продвижения продлятся. Теперь мы приготовились к более кровопролитным боям.
  
  
  ПОБЕДА В ПРЕДЕЛАХ ДОСЯГАЕМОСТИ
  18 августа–середина сентября 1941 года
  
  
  Переправа через реку Плюсса открыла путь на Нарву. К тому времени, когда 58-я дивизия достигла города 18 августа, бои в основном закончились, что позволило нам на следующий день продвинуться на восток по главному шоссе в сторону Кингисеппа. Нам предстоял еще один месяц зачастую жестоких боев с Красной Армией, прежде чем наша кампания достигла бы своей цели.
  
  Захват района вокруг Нарвы в значительной степени перекрыл главный коридор, по которому войска Красной Армии отступали из Прибалтики, и обезопасил немецкий тыл для возобновления наступления на восток. Продвигаясь вплотную к побережью Балтийского моря, наша дивизия и 1-я дивизия продолжали бы выполнять функции левого фланга группы армий "Север". Нашей конечной целью был захват столицы Ленинграда, бывшей российской столицы, которая по стратегическому значению уступала только Москве.
  
  Несмотря на угрозу нашим флангам вдоль шоссе между Нарвой и Кингисеппом, наш полк быстро продвигался вперед и вскоре вышел к укрепленной линии бункеров и минных полей вдоль советско-эстонской границы до прошлого лета. При огневой поддержке нашей роты пехота полка быстро прорвалась через заграждение в серии острых, интенсивных боев.
  
  За этим оборонительным барьером находился город Кингисепп, расположенный примерно в дюжине миль к востоку от Нарвы. В то время как 154-й полк приближался к нему по главному шоссе с запада, другие подразделения 58-й дивизии и 1-й дивизии продвинулись с юга и уже вели бой в городе. Когда прибыл наш полк, мы ненадолго пережили наши первые уличные бои с частями Красной Армии, хотя они происходили среди широко разбросанных домов, а не внутри застроенной территории.
  
  Поскольку пехота нашего полка нуждалась в непосредственной огневой поддержке в своих городских боевых действиях, наша рота вывела свои 75-миллиметровые гаубицы на расстояние нескольких сотен ярдов от фронта, намного ближе, чем их обычная позиция, по крайней мере, в полумиле в тылу. В отличие от гораздо более тяжелой 150-миллиметровой пушки, 75-миллиметровая гаубица могла управляться на небольшом расстоянии орудийным расчетом из пяти человек, что делало ее практичной для использования в городских условиях боя. Тем не менее, даже эти небольшие орудия были относительно громоздкими и не могли передвигаться почти так же быстро, как пехота. В то время как войска могли быстро отступать или запрыгивать в окопы, наши орудия были очень уязвимы на открытой местности.
  
  Когда орудийные расчеты могли непосредственно видеть свои цели, ни передовой наблюдатель, ни наша служба связи практически не играли никакой роли. Несмотря на отсутствие четкого задания, я отправился на передовую по собственной инициативе. Как это часто случалось в разгар сражения, я не был уверен, где находятся остальные члены взвода связи. Просто в моей натуре было узнавать, что происходит на передовой, и стремиться принять активное участие в сражении. Добравшись до нашего орудийного расчета на окраине Кингисеппа, я наблюдал, как они систематически уничтожали вражеские опорные пункты перед нами.
  
  Несмотря на риск для наших орудий в таких обстоятельствах, именно пехотные роты всегда больше всего страдали в боях, особенно в боях от дома к дому. Имея относительно ограниченные возможности для поддержки со стороны наших тяжелых орудий, они продвигались сквозь хаос многочисленных крупных и мелких столкновений, в которых вражеские атаки могли последовать с любого направления. К тому времени, как 20 августа мы закончили ликвидацию последних очагов русского сопротивления, мы захватили город, в котором от многих домов остались лишь развалины.
  
  После трех дней отчаянных советских контратак под Кингисеппом наша дивизия 23 августа вышла на заключительный этап нашего наступления. Достигнув города Алексеевка, примерно в шести милях к востоку от Кингисеппа, мы столкнулись с более решительным сопротивлением противника. Тяжелые бои продолжались в течение следующих дней, когда Красная Армия ожесточенно отбивала каждую милю нашего продвижения на север. К 29 августа мы, наконец, достигли Котлы, примерно в восьми милях к северу от Алексеевки, в то время как другие части дивизии удерживали Велькоту, в четырех милях восточнее.
  
  1 сентября мы захватили Копорье, расположенное примерно в девяти милях к востоку-северо-востоку от Велькоты. Отсюда можно было вдалеке видеть воды Финского залива. Три дня спустя мы прибыли в Никольское, еще в 12 милях к востоку. Последовало еще несколько дней жестоких столкновений, когда мы проезжали через лесистую местность. Выйдя из леса 6 сентября, мы достигли Джатличи, расположенного еще в дюжине миль к востоку от Никольского.
  
  Хотя это вернуло нас на главную магистраль, интенсивное советское сопротивление ограничило наше продвижение примерно на 3 мили в день в течение следующей недели. Каждому из трех полков 58-й пехотной дивизии были поставлены разные задачи. В то время как 220-й полк должен был двигаться прямо по главному шоссе в сторону Красного Села, 209-й полк должен был захватить Дудергоф в паре миль к югу, а наш полк должен был захватить Финское Койрово и Камень, расположенные в трех-четырех милях к северо-востоку. Установив контроль над этим районом к 14 сентября, наша дивизия теперь была готова к наступлению на Ленинград, центр которого находился примерно в дюжине миль к северу.
  
  По мере того, как мы продвигались в мягкую осеннюю погоду, сопротивление Красной Армии впереди нас, казалось, уменьшалось, хотя вражеский обстрел продолжался. В один из дней над головой были видны снаряды размером с небольшой автомобиль, которые с громким “вжик” проносились по небу в наш тыл. За оглушительным грохотом позади нас немедленно следовала дрожь земли у нас под ногами, несмотря на расстояние в несколько миль между нашим местоположением и точкой попадания. Чуть позже мы узнали, что эти мощные залпы были выпущены с линкора "Красный Октябрь", стоявшего на якоре в Финском заливе.
  
  Ближе к вечеру 15 сентября наша компания проехала через Урицк, который оказался просто еще одной типичной русской деревней с маленькими деревянными коттеджами. Только когда мы достигли берега Финского залива, я понял, где мы находимся. Всего в семи или восьми милях отсюда на горизонте вырисовывались силуэты высоток в центре Ленинграда и высокие дымовые трубы. Хотя мы не испытывали чувства эйфории в разгар боя, у нас были все основания полагать, что взятие города и победа над Россией были в пределах досягаемости.
  
  Когда мы поднимались по улице, идущей вдоль залива, советские корабли все еще входили и выходили из гавани на горизонте, очевидно, не обращая внимания на наше присутствие. Что еще более странно, по улице проехал пустой троллейбус из Ленинграда, направлявшийся в противоположном направлении. Позже мы услышали, что передовые части нашей дивизии действительно столкнулись с трамваем, в котором ехала группа русских пассажиров, не подозревавших о прибытии немцев. Поднявшись на борт, военнослужащие вежливо попросили гражданских лиц выйти из машины для их собственной безопасности, поскольку они охраняют территорию.
  
  Во время временного привала на следующий день наша группа обследовала несколько брошенных русских артиллерийских орудий, которые были расположены на возвышенности с видом на залив. Поскольку советские корабли продолжали курсировать в водах в паре миль от нас, мы решили попытать счастья, стреляя из длинноствольного орудия диаметром около 4 дюймов, которое, как оказалось, обладало необходимой дальнобойностью.
  
  Направив ствол прицела приблизительно в направлении выбранной нами цели, мы вставили патрон в патронник и осторожно дернули за шнур. В заливе вода всплескивала в воздух рядом с грузовым судном, не причинив никакого ущерба. Нам так и не удалось ни во что попасть примерно полудюжиной выпущенных снарядов, но этот опыт предоставил мне единственный шанс заявить об участии в морском сражении.
  
  Вскоре после этого возобновив наступление, мы пробились вперед по улицам пригородов Ленинграда, мимо кварталов двух- или трехэтажных деревянных зданий, лишь изредка встречая упорное сопротивление Красной Армии.
  
  Продвинувшись еще на милю или две по улицам, мы получили приказ остановиться и отступить из города на более защищенную позицию у Урицка. Из-за нашего доверия к нашему высшему командованию мы полагали, что у них должны были быть веские тактические основания для такого решения. Многие из нас ожидали, что эта остановка была временной мерой, позволившей нам перегруппироваться перед возобновлением нашего наступления скоординированной атакой. Не было никаких признаков того, что наши усилия по захвату Ленинграда прямым штурмом подошли к концу.
  
  Несколько дней спустя мы с некоторым разочарованием узнали, что Гитлер отдал приказ об осаде города, а не о попытке взять его штурмом. К этому времени вермахт полностью изолировал Ленинград от остальной части Советского Союза, за исключением водного пути через Ладожское озеро, так что казалось, что его капитуляция, тем не менее, будет лишь вопросом времени.
  
  В то время как наша рота тяжелого вооружения численностью около 300 человек потеряла, возможно, 10-15 человек за последующие три месяца, потери в почти ежедневных боях были намного выше для большинства наших регулярных пехотных рот. С их первоначальной численности примерно в 180 военнослужащих они обычно сокращались до численности от 50 до 75 человек.
  
  Несмотря на огромные потери, наш высокий моральный дух и гораздо худшее состояние Красной Армии в то время не оставляли у нас сомнений в том, что, если бы нам дали шанс, мы могли бы достичь центра Ленинграда в течение нескольких дней. Оглядываясь назад, неясно, обладали ли мы достаточными силами, чтобы захватить город имеющимися силами, но неудача даже в попытке прямого штурма оказалась бы одной из величайших ошибок Гитлера.
  
  
  
  Глава 8
  ЗИМА В УРИЦКЕ
  Сентябрь 1941–март 1942
  
  
  ПОГРУЖЕНИЕ В БЛОКАДУ
  Сентябрь–ноябрь 1941
  
  
  Начало осады совпало с переброской большей части бронетанковых соединений группы армий "Север" на центральный фронт, где им предстояло участвовать в заключительном наступлении на Москву. Получив передышку в Ленинграде, русские перегруппировали свои силы и начали организовывать контратаки, направленные на то, чтобы ослабить нашу хватку в городе.
  
  8 октября Красная Армия при поддержке пехоты предприняла танковое наступление на наши позиции под Урицком, задействовав около 50 единиц бронетехники, в том числе несколько тяжелобронированных танков КВ-1 и КВ-2, которые прибыли прямо со своего завода в Ленинграде. Одновременно противник организовал высадку морского десанта примерно в 10 милях к западу от нас в Петергофе.
  
  К тому времени, когда советская бронетанковая атака достигла нашей линии фронта, примерно в миле от их начальной точки, немецкие противотанковые орудия и пехота уничтожили большую часть атакующих сил. Однако несколько массивных машин успешно прорвали нашу оборону и продвинулись в Урицк по Уферштрассе (Береговой улице), которая проходила между обрывом и кромкой воды Финского залива.
  
  Работая в качестве Ф.О. в одном из передовых бункеров нашей все еще незавершенной обороны, я услышал звуки тяжелого боя примерно в четверти мили от нас. С присущим мне любопытством я искал позицию на утесе, откуда мог наблюдать за сражением, разыгрывающимся в 50 ярдах внизу. Сразу после достижения моего наблюдательного пункта батарея, состоящая из двух немецких 88-миллиметровых зенитных орудий, развернулась на возвышенности рядом со мной. Эти 88-е орудия могли быть направлены в небо против вражеских самолетов или стрелять в упор по наземным целям, действуя как гигантские винтовки.
  
  Вскоре в поле зрения появились семь КВ-1 и КВ-2, за которыми следовали пешие войска. К этим более крупным танкам присоединилась пара чешских Т-35 поменьше. Достигнув точки в двух милях от своих передовых позиций, значительно уменьшившееся советское танковое соединение не могло продвигаться дальше.
  
  Я зачарованно наблюдал, как экипажи 88-х быстро подбили головной танк. Не имея возможности маневрировать или поднять свои стволы достаточно высоко, чтобы поразить цели на вершине утеса, оставшаяся русская бронетехника оказалась в беспомощном и безнадежном положении. В течение следующих 20 минут смертоносные 88-е продолжали уничтожать один за другим КВ и Т-35, оказавшиеся в ловушке на улице внизу.
  
  Под непрерывным пулеметным огнем уцелевшие танкисты и пехота попытались отступить тем же путем, которым пришли, но обнаружили, что их путь заблокирован. В районе, прямо за пределами моего поля зрения, наши пионеры зашли им в тыл, чтобы взорвать крупнокалиберную взрывчатку, которая разрушила дорогу, препятствуя их отступлению.
  
  В отчаянии многие вражеские войска прыгнули в воду, но лишь немногим удалось вернуться на свои позиции. На следующий день оставшиеся советские войска в районах Урицка и Петергофа были уничтожены. Это непродуманное фиаско стоило Красной Армии 35 танков, 1369 убитых и 294 пленных.
  
  Со временем русские все чаще использовали в своих операциях крупные танковые соединения. Чтобы противостоять этой угрозе, у немецкой дивизии было несколько вариантов. В первом случае каждый полк располагал противотанковой ротой, оснащенной высокоскоростными артиллерийскими орудиями. Хотя эти роты обычно были способны справиться с бронетехникой противника, дивизионная артиллерия также могла быть использована в крайних случаях.
  
  Однако, как показали действия на Уферштрассе, 88-миллиметровая зенитная артиллерия оказалась самым эффективным немецким противотанковым оружием войны, хотя обычно она использовалась только в критических ситуациях, когда бронетехника противника наступала массово или достигала прорыва в наших рядах.
  
  Во время затишья вскоре после танковой атаки старший сержант Элерт повел небольшую группу из нас, из взвода связи, на экскурсию в недавно захваченный дворец царской эпохи в Петергофе, недалеко от того места, где Красная Армия только что предприняла попытку высадки морского десанта. В то время дворец и территория вокруг него все еще казались нетронутыми боями.
  
  Внутри мы прошли по отделанным деревянными панелями полам через его длинные элегантные залы, в настоящее время в основном лишенные мебели. Наткнувшись в одной из комнат на пианино, Элерт придвинул скамейку и начал играть. Не подозревая о его таланте, мы были поражены, когда прекрасная классическая музыка зазвучала эхом вокруг нас в зале. Когда послеполуденное солнце проникало в комнату через большие окна, я почти мог представить себе царя, играющего на том же пианино в окружении своей семьи и двора.
  
  В конце своего виртуозного выступления Элерт открыл пианино и обнаружил внутри несколько нотных листов. Продемонстрировав свое открытие, он сложил пару листов и положил в карман кителя в качестве сувенира. Вскоре после возвращения на линию фронта такое богатство казалось гораздо дальше, чем те несколько миль, которые нас разделяли.
  
  1 октября меня повысили в звании до младшего капрала (обергефрайтера), и теперь мне постоянно поручали выполнять функции передового наблюдателя нашей роты, что означало усиление взаимодействия с командиром роты. В начале ноября старший лейтенант Фон Кемпски, который заслужил наше уважение, руководя нами со времен Бельгии, был переведен в штаб дивизии. Его заменил младший лейтенант Мüнстерманн, который, к счастью, не пострадал от продолжительного артиллерийского обстрела у Плюссы.
  
  К середине октября мороз уже сковал местность, и пошел снег. Примерно в это же время мы смогли перебраться из временных убежищ в наши более постоянные тыловые бункеры, построенные совместно регулярными войсками и нашими пионерами. В то время как бункеры вдоль фронта обеспечивали нам дополнительную защиту и действовали как опорные пункты обороны, наши тыловые бункеры должны были служить нам жилыми помещениями в Урицке.
  
  При строительстве наших тыловых бункеров пионеры следовали стандартному методу строительства. Выкопав ямы глубиной по пояс площадью от 10 до 50 квадратных футов, они возвели бревенчатые стены и засыпали их частью только что выкопанного грунта. После установки тяжелых деревянных балок или стволов деревьев, которые служили крышей, они затем покрыли верхнюю часть бункера оставшимся грунтом. Несмотря на слабую защиту в случае прямого попадания тяжелой артиллерии Красной Армии, бункеры давали нам некоторое тепло от низких температур снаружи.
  
  В Урицке мое назначение в качестве Ф.О. требовало, чтобы я проводил, возможно, три четверти своего времени в одном из различных бункеров, расположенных вдоль фронта или даже перед линией фронта нашей пехоты. В отличие от тыловых бункеров, передовой бункер был немногим больше крытого рва с щелью для наблюдения. Когда снега стало больше, мы сложили его стеной, которая проходила перед нашей линией передовых бункеров и траншей, чтобы скрыть наши передвижения от вражеского наблюдения.
  
  Если на фронте было тихо, я обычно совершал короткую поездку обратно в свой тыловой бункер пару раз в день. Оснащенные только земляным полом и стенами, нарами, столом и дровяной печью, задние бункеры были примитивными, но служили удобным жилищем для четырех-шести человек. Поскольку гаубицы 13-й роты были расположены всего в четверти мили дальше, мои друзья Шетте и Сауке, которые оба теперь служили в орудийных расчетах, смогли разместиться со мной и еще одним товарищем в одном бункере. Подтверждая наш статус ветерана компании, мы вывесили над входом табличку с надписью “Четыре старых мешка”. Естественно, мы, как правило, проводили большую часть нашего свободного времени с полудюжиной или около того других товарищей, которых мы знали по казармам в ЛüНебурге.
  
  Особенно когда боев было немного, наш бункер служил нам убежищем для отдыха, сна, приема горячей пищи, игры в карты, чтения почты и написания писем. Такое убежище дало нам возможность существенно отвлечься от боевого напряжения и изнуряющей бдительности, необходимой на передовой.
  
  В ноябре 1941 года, сразу после того, как мы обосновались в наших новых бункерах, мы столкнулись с ужасными морозами - минус 40 градусов по Фаренгейту. Это было намного холоднее, чем любые условия, которые мы когда-либо испытывали в Германии.
  
  В последующие суровые месяцы раненые с обеих сторон иногда замерзали насмерть там, где падали, прежде чем их удавалось доставить обратно в тыл для оказания медицинской помощи. По моим оценкам, холодная погода той первой зимы в России стала причиной, возможно, трети смертей среди пострадавших, которые в противном случае могли бы выжить. Конечно, этот тип смерти был еще более распространен в мобильной войне, подобной той, что велась на фронте группы армий "Центр", когда она участвовала в битве за Москву далеко к югу от нас.
  
  Температура упала так низко, что смазка в нашем оружии фактически замерзала, если мы не стреляли из него регулярно или не принимали мер для защиты от холода. Другие солдаты рассказывали мне, что они видели целые паровые машины, которые были заморожены намертво, вплоть до смазки в колесах. Проблемы с транспортной сетью, связанные с погодой, периодически приводили к проблемам со снабжением, которые иногда вынуждали армию сокращать наши пайки до половины буханки хлеба в день. Хотя нам давали только то, что нужно для выживания, мы знали, что это намного больше, чем то, что поставлялось отрезанному русскому населению в Ленинграде.
  
  Транспортные проблемы и неадекватное планирование также привели к четырех-шестинедельной задержке с поставкой более теплой одежды взамен нашей летней униформы. Как Ф.О., действующему на линии фронта, мне нужен был зимний камуфляж, и поэтому мне повезло, что я одним из первых получил армейский белый шлем, белое пончо, белое пальто и белые брюки, поскольку наступили самые сильные холода.
  
  Когда я преодолел пару сотен ярдов между передним и задним бункерами, снег стал глубиной в фут, передвигаться на лыжах стало намного легче, чем пешком. Что еще более важно, лыжи позволили мне гораздо быстрее передвигаться по открытой местности, которая была открыта для огня русских снайперов.
  
  Эти снайперы были размещены в большом количестве среди многоэтажных зданий на окраине пригородов Ленинграда, примерно в миле от нашей линии фронта в Урицке. Эта ситуация отражала усилия Красной Армии на протяжении всей войны выставить большее количество лучше оснащенных, хорошо обученных снайперов, чем вермахт. Наши снайперы считали советские винтовки с оптическим прицелом превосходящими и предпочитали использовать трофейное российское оружие, а не эквивалентную немецкую винтовку. Когда у меня однажды была возможность испытать одну из них, ее точность поразила меня.
  
  Точность снайперского огня означала, что количество убитых по отношению к раненым было намного выше, чем при использовании другого оружия. Наши шлемы довольно хорошо защищали нас от скользящих пуль или шрапнели, но если пуля попадала прямо в кого-нибудь, она легко пробивала сталь. Будучи шести футов ростом, я вскоре научился пригибать голову и быстро проходить через любую область, где я мог быть уязвим.
  
  В то время как снайперы представляли для нас большую угрозу, большинство наших потерь под Урицком были результатом регулярных артиллерийских обстрелов противника. Артиллерия Красной Армии была очень точной и не уступала по своим возможностям немецкому аналогу.
  
  Еще одной опасностью были русские пулеметы. В основном они использовали боеприпасы, которые взрывались при ударе, причиняя большой ущерб. Иногда их пулеметная позиция могла быть в миле от нас, но она казалась очень близкой, когда ее пули разрывали все в окрестностях чьей-либо позиции. В отличие от артиллерийских снарядов, вы не можете интерпретировать свист пули пулемета и реагировать на него. Если вы слышите, как пуля просвистела мимо вас, вы в безопасности. Если вы ее не слышите, вы ранены или мертвы.
  
  Хотя я редко участвовал в ближнем бою под Урицком, мой пистолет-пулемет MP-40 всегда оставался наготове в качестве меры предосторожности. Моей рутиной было проверять оружие, прежде чем отложить его в сторону после достижения нашего заднего бункера.
  
  Однажды вечером, когда я вошел в бункер, несколько моих товарищей стояли вокруг. Думая, что мой MP-40 поставлен на предохранитель, я небрежно проверил оружие. Направив ствол в пол, я нажал на спусковой крючок. Когда с шумом вылетело полдюжины пуль, все подскочили, как будто советские диверсанты застали нас врасплох. Хотя эпизод был забавным, такое неосторожное поведение могло легко привести к жертвам. На фронте Красная Армия была не единственным врагом.
  
  Действительно, все боялись обморожения и гипотермии не меньше, чем советского оружия. Катание на лыжах между передним и задним бункерами помогло свести к минимуму воздействие минусовых температур, но обморожение все еще представляло опасность. Однажды, вернувшись в наш тыловой бункер, я понял, что не чувствую пальцев ног. Когда я снял ботинки, я обнаружил, что мои пальцы побелели и полностью утратили чувствительность.
  
  Хотя солдат предупредили, чтобы они не лечили обморожения горячей водой, я подумал, что безопаснее будет использовать холодную воду. Выйдя на улицу, я медленно полил ноги холодной водой, массируя пальцы ног. Боль была невыносимой, но примерно через двадцать минут кровь постепенно начала циркулировать снова. Многие менее удачливые солдаты потеряли пальцы ног из-за обморожения. Меня отрезвляла мысль о том, что еще пара часов пребывания на холоде могли означать ампутацию для меня.
  
  Возвращаясь с длительного периода службы на фронте в другой вечер, вскоре после того, как я был на волосок от обморожения, я вошел в бункер и обнаружил, что мои товарищи заняты праздничной попойкой. Узнав, где мы расквартированы, один из наших старых товарищей из другой дивизии пришел навестить нас. Такое событие стало поводом для празднования, и “старые мешки” тепло встретили его нашим запасом коньяка.
  
  Ко времени моего прибытия час или два спустя они уже выпили полдюжины рюмок. Потребовав, чтобы я наверстал упущенное, они заказали: “Лüббекке, у нас было шесть коньяков. У тебя будет шесть коньяков, а седьмой мы выпьем вместе”. К шестой рюмке я уже был пьян в стельку. Проснувшись поздно на следующее утро, мы заплатили за наше временное бегство от войны головной болью.
  
  
  ОКОПНАЯ ВОЙНА: ноябрь–март 1942
  
  
  Когда я был передовым наблюдателем, мне помогал специалист по связи, поскольку мои навыки владения азбукой Морзе были ограничены. Он передавал информацию о прицеливании орудийным расчетам, расположенным примерно в миле от нашего бункера. Когда я выкрикивал “Еще пять!”, чтобы указать поправку на пять метров вперед, или “Десять вправо!”, чтобы сместить точку прицеливания на десять метров вправо, он быстро нажимал на инструкции сзади.
  
  Если мы удерживали определенную позицию более суток, как под Урицком, наша рота обычно устанавливала полевую телефонную связь с нашим бункером. Эти полевые телефонные линии были такими же безопасными, как телеграфные линии, и позволяли мне передавать мои инструкции непосредственно орудийным расчетам. Хотя у меня также были радиоприемники, ими редко пользовались из-за их уязвимости для русского перехвата.
  
  Выдвигаясь на новую позицию, я бы тщательно обследовал местность перед нашим фронтом по карте, чтобы определить наиболее вероятный путь потенциального наступления Красной Армии. После определения вероятного маршрута продвижения я бы попросил один из наших орудийных расчетов произвести одиночный прицельный выстрел по этим координатам на карте. Примерно в 85 процентах случаев снаряд попадал туда, куда предполагалось. Если бы этого не произошло, второй раунд почти всегда подтвердил бы дальность.
  
  После проверки координат я бы дал указание орудийному расчету сохранить эту цель в качестве позиции А, чтобы обеспечить более быструю реакцию наших орудий в случае попытки атаки. Повторяя процедуру на других вероятных маршрутах продвижения, мы устанавливали позицию В, позицию С и т.д. В других случаях я использовал имена вместо букв для обозначения заранее установленной цели.
  
  Как только процесс был завершен, я мог просто перезвонить: “Позиция А: пять выстрелов, два орудия”. Конечно, когда враг сделал единственный выстрел, мы поняли, что Советы устанавливают свою собственную сеть заранее определенных координат ведения огня. Вскоре вся Ничейная земля между нами превратилась в одну большую заранее намеченную зону поражения.
  
  Основная обязанность Ф.О. на постоянной позиции - сохранять бдительность в отношении любых изменений на линии фронта противника, которые могут указывать на надвигающуюся атаку, и предупреждать командира роты о любом развитии событий. По возможности, также было крайне важно заранее предупредить орудийные расчеты о необходимости подготовить гаубицы к бою, чтобы они могли быстро отреагировать на любой запрос об огневом задании.
  
  В относительно активных условиях, таких как Урицк, орудийным расчетам обычно требовалось около двух минут, чтобы подготовить орудия и дать залп, если я не мог предупредить их заранее, прежде чем выдавать координаты цели. Там, где бои были более прерывистыми, орудийные расчеты часто оставались в своих бункерах, а не у орудий. В этих условиях экипажам могло потребоваться до четырех минут, чтобы укомплектовать свои батареи и выпустить первый снаряд. Если бы начался обстрел или экипажи получили предварительное предупреждение, снаряды обычно достигали бы цели в течение полуминуты или меньше после моего запроса.
  
  Как только начинается атака противника, передовой наблюдатель должен одновременно выбрать количество и типы орудий и снарядов для применения и точно организовать их стрельбу, чтобы быстро и эффективно сорвать штурм. Хотя в некоторых отношениях это было очень технично, это было такое же искусство, как и наука.
  
  Во время более крупных сражений обе стороны также вели интенсивные, но кратковременные артиллерийские обстрелы, чтобы ослабить позиции противника. В отличие от Первой мировой войны, когда обстрел окопов мог длиться дни или недели, артиллерия в боях на Восточном фронте стреляла снарядами меньшего калибра и израсходовала гораздо меньше снарядов. Обычно эти обстрелы продолжались, возможно, 20 минут, хотя иногда они могли продолжаться в течение часа. Пока продолжался этот обстрел, солдат мог оставаться под прикрытием в своем окопе или бункере.
  
  Как только заградительный огонь начал откатываться в сторону тыловых районов, крайне важно было быстро занять позиции для защиты от атаки пехоты, которая должна была последовать немедленно. Более крупные вражеские атаки оказывали давление на наш фронт, но мы обычно отбрасывали их назад до того, как они проникали на наши позиции. В некоторых случаях русские атаки достигали наших передовых позиций и вынуждали нас отступать, но обычно мы организовывали быструю контратаку с помощью резервов и отвоевывали утраченные позиции. Поскольку у нас, как правило, были хорошие разведданные о расположении советских войск под Урицком, Красной Армии редко удавалось добиться внезапности.
  
  В течение этого периода постоянных боевых действий перед Ленинградом численность немецких и русских войск была примерно равной, хотя врагу не хватало нашей подготовки, опыта и руководства. Обе стороны постоянно участвовали в многочисленных небольших разведывательных миссиях и крупных зондирующих атаках, чтобы проверить обороноспособность другой стороны, а также получить разведданные путем захвата пленных. Как Ф.О., я оставался постоянно начеку на случай любой попытки русских внедрить небольшие группы людей в наши ряды с этой целью.
  
  Если бы я заметил войска Красной Армии на открытом месте, я бы немедленно сообщил в тыл и попытался выставить перед ними завесу из снарядов, чтобы сдержать любое дальнейшее продвижение. У наших тяжелых орудий было большое преимущество перед пулеметами в том, что они обладали дальнобойностью, позволяющей отбрасывать врага под огнем гораздо дальше назад. Если нам пришлось использовать наши пулеметы в таком бою, это означало, что они подобрались слишком близко к нашим позициям.
  
  Когда немецкие войска проводили разведывательные операции на советских рубежах, мы держали наше оружие наготове на случай, если нашим людям понадобится прикрывающий огонь при отступлении. В дополнение к поиску пленных и оценке советских сил, такие миссии также помогли привлечь огонь российской артиллерии, что позволило нам определить их позиции. Используя сеть подслушивающих устройств, специальное подразделение триангулировало их местоположение, чтобы наша артиллерия вела высокоточный контрбатарейный огонь. Это была смертельная игра в кошки-мышки.
  
  Вскоре после Рождества Штирлиц начал жаловаться мне, что ему наскучила монотонность работы с орудийным расчетом. Одной морозной ночью он решил действовать и пробрался в одиночку по заснеженной Ничейной земле, которая отделяла нас от врага. Вооруженный только своим пистолетом-пулеметом MP-40 и сумкой с килограммом динамита, Шетте проскользнул мимо советских часовых и подкрался к бункеру Красной Армии. Закидывая сумку внутрь, он крикнул обреченным русским: “Вот ваш хлеб!”
  
  Ведя свою собственную войну, он совершил этот безумный подвиг по крайней мере пару раз. Во втором случае я даже услышал звук взрыва динамита. То, что началось как несанкционированная акция, вскоре получило одобрение нашего начальства. По моей и их рекомендации Штирлиц позже был награжден одной из высших военных наград Германии - Золотым крестом.
  
  Острая нехватка продовольствия в Ленинграде, которая вдохновила черный юмор Sch ütte, также привела к более серьезным дискуссиям среди нас. Была реальная обеспокоенность тем, что российские власти могут решить отправить женщин и детей города через линию фронта на нашу сторону. Было неясно, что последует в такой ситуации, но все согласились, что косить толпу мирных жителей нашим оружием было немыслимо. Моим собственным желанием было накормить их, а затем отослать подальше, как только мы убедимся, что враг не воспользовался таким перемещением населения для переброски мужчин призывного возраста в наши тыловые районы.
  
  Примерно в это время наша разведка узнала, что Красная Армия переправляет собак через линию фронта. Эти бедные животные были обвязаны динамитом и обучены бегать под нашими машинами. Когда они это делали, пусковые антенны на их спинах изгибались и детонировали взрывчаткой.
  
  Хотя, вероятно, на самом деле было мало собак, вооруженных таким образом, армия приказала нам отстреливать всех собак в качестве меры предосторожности. Выполнение этих приказов было для нас особенно болезненным, но мы подчинились. Со временем война ожесточает твое сердце и заставляет совершать жестокие поступки, которые ты никогда бы не смог себе представить в мирной жизни.
  
  В начале 1942 года репортер немецкоязычной газеты из Ревеля в Эстонии приехал на линию фронта, чтобы взять интервью у солдат. Когда он спросил меня, могут ли они меня сфотографировать, я охотно согласился. К моему удивлению, эта фотография в конце концов оказалась на первой полосе Revaler Zeitung 2 апреля 1942 года над подписью: “Это немецкий солдат, которого вы найдете в окопах, молодой, проворный и уверенный в победе”. Хотя было забавно, что нас описали в таких героических выражениях, эти слова точно отражали высокий моральный дух, который мы чувствовали.
  
  В начале марта группа армий "Север" приказала нашей дивизии срочно готовиться к передислокации. Пару ночей спустя мы вышли из окопов. На смену нам пришло полицейское подразделение, состоящее из офицеров полиции, добровольно записавшихся в это подразделение, и дивизия Ваффен СС, укомплектованная военнослужащими из северных стран, таких как Швеция, Норвегия и Дания.
  
  Поскольку многие из этих скандинавов были высокими мужчинами, их головы часто торчали над снежными стенами перед нашими траншеями, что делало их особенно легкой добычей для советских стрелков. Перед тем, как мы покинули Урицк, мы слышали, что они понесли, возможно, дюжину таких потерь всего за первый день пребывания на передовой. После этого жестокого урока они тоже будут уважать русских снайперов.
  
  Ко времени нашего отъезда из Урицка уверенность в скорой победе угасла. Уже было ясно, что война в России будет долгой. Тем не менее, я оставался абсолютно уверен в окончательном поражении Советского Союза.
  
  
  ЗА ФРОНТОМ
  
  
  Урицк был зоной боевых действий, в которой практически не осталось жителей, но в нем все еще оставалось небольшое население - около 100 российских гражданских лиц, в основном женщин и детей. Эти несколько жителей держались на расстоянии, но не проявляли явной враждебности в своем поведении. Любопытствуя составить собственное впечатление о русском народе, я решил нанести визит одной из таких семей.
  
  Внутри их маленького, чистого дома нам каким-то образом удавалось общаться ограниченным образом с помощью жестов руками и ногами. И все же, хотя эта короткая встреча, возможно, несколько очеловечила русских в моих глазах, их истинные эмоции по отношению ко мне и немецкому присутствию на их земле оказались скрытыми за маской непроницаемости.
  
  Там была одна русская девушка, а также пара советских военнопленных, которые работали на ротной кухне, расположенной примерно в двух милях за линией фронта. Неудивительно, что девушка завязала романтические отношения с одним из немецкого кухонного персонала. Военные уставы запрещали подобное братание с врагом, особенно из опасения, что тот может оказаться шпионом.
  
  Хотя это была единственная по-настоящему романтическая связь, о которой я знал из первых рук, в моем полку были и другие немецкие солдаты, которые использовали тяжелую ситуацию с продовольствием в России для сексуального удовлетворения. Зажав буханку хлеба подмышкой, эти мужчины направлялись в определенный район в паре миль за линией фронта, где были голодные русские женщины или девушки, которые охотно обменивали сексуальные услуги на еду.
  
  Ходила история о том, что один особенно бессердечный солдат в ответ на просьбу женщины “заплатить” за буханку хлеба отрезал для нее пару кусочков, а остальное оставил себе. Большинство немецких офицеров и солдат не одобряли такое поведение, но я не знал никого, кто получил бы выговор или наказание за участие в такого рода действиях.
  
  Что было труднее объяснить, так это повсеместное отсутствие сильного желания вступать в сексуальные отношения с женщинами, как это было бы нормально среди группы молодых мужчин. Естественно, мельница слухов дала ответ: нашим поварам было секретно приказано подмешивать в нашу пищу вещество, которое химически подавляло наше половое влечение. Хотя верховному командованию, возможно, имело смысл пойти на такой радикальный шаг, учитывая общую нехватку женщин на фронте, истинное объяснение нашего низкого либидо оставалось загадкой.
  
  В целом, наши собственные запасы продовольствия в России оставались неизменными на протяжении всей войны, как только кризис первой зимы миновал. Во время тяжелых боев или в движении интендант нашей роты снабжал нас только консервами, такими как тунец, сардины, сельдь или колбаса, с консервированными крекерами или хлебом, которые мы хранили в бротбойтеле (продуктовой сумке) сбоку от пояса.
  
  Когда мы вели стационарные боевые действия, войска из Тросса выдвигались ночью, чтобы доставить продовольствие и почту в бункеры. Как правило, они приносили изолированный котелок с горячим супом из полевой кухни нашей роты, в котором на ужин была большая порция говядины или свинины с картофелем или, возможно, сосиски.
  
  Они также оставили нам маленькую круглую буханку черного хлеба из большой дивизионной пекарни и масло, а иногда и сыр, чтобы мы могли поесть на следующее утро. Часто интендант также снабжал нас шоколадом. Поскольку настоящий кофе был редкостью, мы обычно пили довольно вкусный искусственный кофе, который мы называли Мукефук, приготовленный из обжаренных зерен.
  
  Войска редко голодали, но наш рацион быстро стал однообразным. При определенных обстоятельствах армия снабжала нас дополнительными продуктами, которые помогали нарушить рутинный режим армейского питания. Зимой мы получали обычный рацион из пары маленьких бутылок водки, чтобы согреться. На Рождество и Пасху иногда выдавали бутылку коньяка, которого хватало на три-четыре дня. Пациенты, выздоравливающие в тылу после ранений или болезней, часто наслаждались более вкусной пищей, такой как жаркое из говядины или свинины, курица или вареная колбаса.
  
  Даже если бы мы с моими ближайшими товарищами каким-то образом смогли раздобыть картошку или мясо для дополнения наших пайков, у нас не было средств для приготовления таких блюд. В таких случаях мы передавали картофель или другие продукты, полученные не по обычным каналам интендантства, поварам нашей компании для приготовления.
  
  В нескольких редких случаях нам посчастливилось найти что-нибудь поесть, что не требовало никакой подготовки. Хотя большинство русских домов сгорело дотла, однажды мы обнаружили в заброшенном доме бочку кислых маринованных помидоров, которые стали для нас редким лакомством, которого хватило на несколько дней.
  
  Как только война прекратилась, проблема санитарии приобрела все большее значение, поэтому строительство уборных стало одним из первых приоритетов. Эти доннербалкены (буквально "громовые балки") были просто деревянными досками, на которых мог сидеть солдат, а под ними были вырыты ямы в земле.
  
  В определенном смысле наша позиция на окраине города имела свои преимущества в том, что часть войск могла найти более подходящее укрытие. В нескольких трехэтажных деревянных зданиях в Урицке были даже туалеты, которые предлагали небольшую толику цивилизации посреди наших примитивных условий. Однако, поскольку водопровод в квартирах состоял из узких квадратных деревянных каналов внутри стен вместо труб, промываемых водой, звук падающих по конструкции отходов был слышен любому, кто находился поблизости, каждый раз, когда кто-то пользовался туалетом на одном из верхних этажей.
  
  Думая, что это была бы приятная альтернатива нашим уборным, я однажды воспользовался туалетом во время посещения этого участка фронта. На следующий день мой пах начал ужасно чесаться, из-за чего я с трудом мог функционировать. К сожалению, большое количество людей, пользующихся общим туалетом, привело к распространению многочисленных заболеваний, включая вшей в паховой области. В отличие от более крупных головных и телесных вшей, заражение этими почти невидимыми паховыми вшами вызывало гораздо большее раздражение.
  
  Смущенный тем, что мои товарищи подумают, что я навестил одну из местных русских женщин, я попытался решить проблему самостоятельно, побрив эту область, но ужасный зуд не проходил. Не в силах больше это выносить, я посетил врача и приобрел специальную мазь. Ее применение сменило зуд на болезненное жжение, но устранило заражение примерно через неделю.
  
  Поддерживать личную гигиену по-прежнему было сложно, и по нынешним военным стандартам она была на очень низком уровне. Время от времени мы устанавливали ванну или душ или имели доступ к озеру или реке, в которых можно было мыться. Чаще всего мы просто мылись небольшим количеством воды с куском мыла примерно раз в неделю, если мы не были в бою. За неимением зубной щетки я капал зубную пасту на палец, чтобы почистить зубы, возможно, раз или два в неделю. Обычно была возможность побриться опасной бритвой только раз в пару недель.
  
  Наша базовая серо-зеленая немецкая форма состояла из хлопчатобумажной туники и штанов, надетых поверх хлопчатобумажной майки и нижнего белья. В лесу или кустарнике это легко сливалось с фоном, но в открытой степи, где не было укрытия, вы не могли не выделяться, как силуэт верблюда на фоне пустынного горизонта.
  
  Поверх носков мы носили плотно облегающие кожаные ботинки на кожаной подошве. Они были известны как Knobelbecher - термин, намекающий на чашку, которая используется для встряхивания игральных костей перед их броском. Хотя и ботинки, и форма были довольно прочными, дивизионным интендантам все равно приходилось выдавать рядовым новую пару раз в год, поскольку старая изнашивалась. В 1941 году мне выдали брюки для верховой езды из более плотной ткани, а также пару сапог для верховой езды более высокого качества. Немецкая армия требовала, чтобы офицеры приобретали собственную форму, но предоставляла пособие на одежду как часть их денежного довольствия, которое помогало покрывать расходы. Офицеры также могли получать новую форму по мере необходимости в бою.
  
  В целом удобная в большинстве климатических условий, наша базовая форма была совершенно неадекватна условиям минусового мороза, с которыми мы столкнулись в Урицке. Когда через пару месяцев зимы 1941-1942 годов интендант наконец раздал нам белую форму с толстой подкладкой, оказалось, что ее едва хватает, чтобы согреть нас в суровом российском климате.
  
  Имея всего две формы, мы стирали нашу одежду всякий раз, когда это позволяла ситуация на фронте. Нося одну и ту же одежду и нижнее белье в течение двух или трех недель без смены, солдаты почти всегда были покрыты зудящими укусами вездесущих нательных вшей, даже в зимний холод. Вы могли чувствовать их и видеть, как они ползают по вам. Мы снимали с себя рубашки, чтобы убить их, но никогда не могли избавиться от них всех. Однако, в отличие от траншей и бункеров во время Первой мировой войны, у нас было мало проблем с крысами.
  
  В такой напряженной обстановке неудивительно, что, возможно, три четверти военнослужащих курили табак. Хотя в юности я никогда не курил сигарет, я начал вскоре после вторжения в Россию, когда боевые действия усилились. Поскольку количество табака в наших пайках было недостаточным для удовлетворения спроса, сигареты стали валютой при торговле или азартных играх.
  
  Азартные игры казались мне глупостью, но я часто присоединялся к другим мужчинам в моем бункере по ночам, когда они играли ночью в “думающую” карточную игру под названием "Скат". Наши игры помогали мне сохранять психическую готовность в случае нападения Красной Армии. Подобно курению, выпивке, азартным играм или другим формам расслабления, они также просто предоставляли временное средство отвлечься от напряжения и скуки войны.
  
  Большую часть времени мы развлекались сами, но армия время от времени предоставляла нам развлечения в тылу. Возможно, раз в полгода нам даже предоставляли выходной от службы на передовой, в зависимости от ситуации. Главным центром отдыха в Ленинградской области был Красногвардейск. Хотя этот небольшой город находился всего в 10-15 милях к югу от Урицка, я посетил его всего один раз примерно на 24 часа.
  
  В то время как армия организовывала футбольные матчи или другие спортивные мероприятия в Красногвардейске, где соревновались команды из разных подразделений, многие военнослужащие из всех служб искали временного общества женщин во время своих отпусков. Чтобы удовлетворить эту потребность, армия не открывала публичных домов, но она привлекала немецких женщин в качестве “войск развлечений”. По слухам, люфтваффе якобы управляли двумя транспортными самолетами "Юнкерс", заполненными женщинами из оккупированной Европы, которые регулярно совершали облет своих баз, чтобы навестить пилотов. Не заинтересованный в продолжении подобных связей во время моего визита в Красногвардейск, я вместо этого посетил немецкое кладбище и местный театр, где были представлены комедийные номера и музыкальные представления.
  
  Хотя во время нашего марша в Россию нам не хватало радиоприемников, как только мы обосновались в наших бункерах, мы часто слушали успокаивающий "Фольксконцерт" и другие музыкальные программы по радио вооруженных сил Германии. Иногда мы вместе пели популярные мелодии, такие как “Лили Марлен” или “Эрика”, которые напоминали нам о доме и девочках, которых мы там оставили. На наших редких религиозных службах мы пели такие песни, как “Wir treten zum Beten” (Мы собираемся вместе) и “Eine feste Burg is unser Gott” (Могучая крепость - наш Бог), которые приносили нам духовный комфорт.
  
  Несмотря на стандартные пряжки ремней немецкой армии с выгравированной фразой “Gott Mit Uns” (“С нами Бог”), религия и внутренняя духовная вера никогда не играли большой роли в жизни большинства немецких солдат во время войны. Военные капелланы существовали на дивизионном уровне, но войска обычно видели их только на нечастых богослужениях или когда они находились в тылу, восстанавливая силы в полевом госпитале. Хотя капелланы иногда возглавляли коллективные молитвы на религиозных службах перед большими сражениями, я знал немногих солдат, которые молились. Если бы вера играла большую роль в жизнях немецких солдат, возможно, они были бы более морально сознательными и ценили бы жизнь выше.
  
  Несмотря на запрещающие это правила, немецкие солдаты нередко отправляли награбленное российское имущество, такое как иконы или артефакты, обратно в Германию. Однако в большинстве случаев войска возвращали предметы, взятые с поля боя или у пленных военнослужащих Красной Армии, такие как советские пистолеты или награды. В целом, военные власти закрывали глаза на такое поведение. По моему опыту, посылки, отправленные домой, даже не проверялись на предмет кражи.
  
  Когда солдат сражается за тысячу миль от родной земли, почта из дома оказывает огромное влияние на моральный дух. Из-за военной цензуры мы не могли писать о наших частях, где мы были, или о наших сражениях на фронте. В то же время письма тем, кто вернулся домой, на мгновение избавили нас от страданий войны и дали близким облегчение от их постоянной тревоги за судьбу солдата. Почта от моей матери или иногда от другого члена семьи приходила на фронт примерно три или четыре раза в месяц.
  
  К началу 1942 года переписка между Аннелизой и мной увеличилась до двух или трех раз в месяц. Несмотря на ее продолжающуюся помолвку с сыном цветочника, я чувствовал растущее чувство оптимизма, что постепенно смогу снова привлечь ее к себе. Хотя мы обычно не обсуждали ее жениха, она сама начала выражать сомнения по поводу своего будущего с ним после того, как узнала, что у него наркомания и другие проблемы. Хотя я понимал, что она еще не готова разорвать с ним отношения, тон наших писем друг другу становился все более интимным по своему характеру.
  
  Как и большинство солдат, я читал и перечитывал эти послания из дома и посвящал большую часть своего свободного времени написанию ответных писем. По моему опыту, новости из дома были одним из наиболее значимых факторов, формирующих боеспособность солдата в бою, потому что они определяли его душевное состояние и моральный дух. На протяжении всей войны эти письма были так же важны для поддержания наших душ, как пища для поддержания наших тел.
  
  
  
  Глава 9
  КОНТРАТАКА На ВОЛХОВЕ
  Март–Август 1942
  
  
  
  
  ФРОНТ ГРУППЫ АРМИЙ "СЕВЕР" В 1942 году
  Жирными линиями обозначено расположение фронта в России в 1942 году.
  
  В НАЧАЛЕ ДЕКАБРЯ 1941 года Красная Армия предприняла крупномасштабное контрнаступление, которое отбросило немецкие войска группы армий "Центр", пытавшиеся захватить Москву. За этой контратакой русские провели ряд других операций по всему фронту.
  
  13 января 1942 года Советы начали крупное наступление на немецкие позиции на реке Волхов к югу от Ленинграда. Их амбициозной целью было обойти наши войска дальше на север и прорвать блокаду Ленинграда. За несколько дней наступление преодолело половину расстояния до Ленинграда, но группа армий "Север" преодолела кризис и вскоре стабилизировала свой фронт. Затем немецкое верховное командование отправило 58-ю пехотную дивизию и другие части на Волховский фронт, чтобы отрезать острие наступления противника от его тыла.
  
  Выведенная из Урицка в начале марта пехота нашей дивизии немедленно отправилась прямо на юг на грузовиках. Тем временем наша рота и другие хорошо оснащенные подразделения отправились на юг на поезде по окольному маршруту протяженностью примерно 200 миль. Ни одна из групп не знала, что ее целью была река Волхов; мы знали только, что должны были остановить прорыв русских. Прибыв на железнодорожную станцию к югу от места боев, наша тяжелая рота вышла на поле боя примерно через неделю после пехоты.
  
  Немецкая контратака началась 15 марта. При температуре все еще намного ниже нуля по Фаренгейту наша пехота и другие немецкие войска продвигались на север вдоль западного берега широкой реки Волхов. Одновременно другие немецкие части продвигались на юг, чтобы соединиться с нами и изолировать советский авангард от его основных линий на востоке. К тому времени, когда 19 марта наши клещи встретились, мы зажали почти 180 000 солдат Красной Армии в кесселе (кармане).
  
  В то время как битва бушевала примерно в миле от нас, наша рота тяжелых орудий и артиллерийские подразделения пробирались по пояс в снегу и густому лесу, чтобы добраться до огневой позиции, выбранной форкомандо полка (передовой группой). Расположенные на земле, которая была слегка приподнята над окружающей плоской местностью, мудрость их выбора стала очевидной, когда наступила весенняя погода и низменные районы превратились в болота. В качестве нашего передового наблюдателя я занял свой пост рядом с пехотой на ближайшей линии фронта, действуя за бревенчатыми укреплениями, которые образовывали периметр вокруг Кесселя.
  
  Как только наши гаубицы произвели первый прицельный выстрел, стало очевидно, что множество высоких деревьев в этом девственном лесу создадут проблемы, выходящие за рамки простого сокрытия моего наблюдения за передвижением противника. Если бы один из наших снарядов преждевременно столкнулся с деревом при подъеме, его удар привел бы к падению дерева или осыпал бы его осколками, которые могли бы ранить или убить любого дружественного солдата вокруг него. Тем временем снаряд на спуске должен был лететь по достаточно крутой траектории, чтобы беспрепятственно попасть во вражескую цель, движущуюся по густому лесу в этом районе. Чтобы преодолеть эти препятствия, стволы орудий были подняты на максимальную высоту около 45 градусов и по существу использовались в качестве минометов, что оказалось довольно эффективным.
  
  После окружения русские войска отреагировали быстро. Даже при численном превосходстве Красной Армии в войсках и танках им пришлось вести ожесточенную борьбу, чтобы вырваться из Кесселя. Главное направление их контратаки прорвало наши позиции примерно в полумиле к северу от моего расположения в конце еще одной недели интенсивных боев, восстановив связь с их силами на восточном берегу Волхова через коридор шириной примерно в милю.
  
  Используя старые лесовозные тропы, которые образовывали сетку внутри этого шлюха (сухопутного моста), все еще в значительной степени изолированные войска Красной Армии теперь потенциально могли получать постоянный поток подкреплений и припасов. Сверху донизу проход содержал три главных Шнайзена (лесовозных дороги), идущих с востока на запад, которые мы называли соответственно Фридрих Шнайз, Эрика Шнайз и Дора Шнайз.Их пересекали под прямым углом Западная Шнайзе, Миттель Шнайзе, Крайпе Шнайзе и Сüд Шнайзе.
  
  Как только новые рубежи стабилизировались, я оказался примерно в полумиле к югу от Дора-Шнайзе. Основной задачей нашей роты тяжелого вооружения была поддержка нашей пехоты в обороне. В качестве второстепенной задачи мы также стремились помешать силам Красной Армии, проходящим по коридору, а также помешать им расширить брешь. Тем временем комбинированный огонь примерно 120 105-миллиметровых артиллерийских орудий, расположенных по обе стороны коридора, плюс воздушные удары пикирующих бомбардировщиков Stuka безжалостно разрушали сетку Шнайзена, проходившую через брешь.
  
  В отличие от долгих затиший в боях под Урицком, воздух на Волхове днем и ночью был наполнен непрекращающимся ревом артиллерии и грохотом пулеметных очередей.
  
  
  БОЙ На БОЛОТЕ: апрель–июнь 1942
  
  
  Когда в начале апреля наступила весенняя оттепель, она быстро превратила все Волховское поле битвы в грязное болото. Поначалу более теплая погода приветствовалась, но вскоре мы обнаружили, что вести боевые действия в душной духоте болота было еще хуже.
  
  Несмотря на постоянные бомбардировки с нашей стороны, советам каким-то образом удалось в течение месяца проложить узкоколейную железнодорожную колею прямо через середину их Шлахта. После завершения строительства эта железная дорога стала нашей главной целью, но шквал немецких снарядов и бомб мог только затруднить, а не остановить движение по ней. Однако это нарушение транспортного потока ограничило ценность коридора для русских, особенно после того, как был уничтожен лесной покров.
  
  В течение обычного дня моя работа в качестве Ф.О. простиралась примерно на 50 ярдов от линии фронта. Время от времени я направлял огонь наших орудий по целям, движущимся вдоль Дора-Шнайзе, но было очень трудно эффективно использовать нашу огневую мощь из-за деревьев, которые прикрывали передвижение противника. Большую часть времени наши гаубицы были сосредоточены на участке непосредственно перед нашим фронтом, оставив Шлаух дивизионной артиллерии.
  
  По крайней мере, раз в день в кустах вдоль линии фронта противника, которая местами проходила всего в 50 ярдах от нас, наблюдалось какое-то подозрительное движение. Всякий раз, когда это происходило, я срочно запрашивал от полудюжины до дюжины снарядов из наших 75-миллиметровых гаубиц. Моей целью было предотвратить концентрацию большого количества советских войск, чтобы упредить атаку до ее начала. Затем пехота вокруг меня прочесала бы это место пулеметным огнем, чтобы уничтожить всех выживших.
  
  Такое скопление войск Красной Армии происходило относительно редко, но мы ежедневно сталкивались с угрозой проникновения. Вглядываясь в высокую траву и кустарник позади себя, я постоянно был настороже в поисках вражеских войск, которые могли проникнуть на наши позиции поодиночке или небольшими группами. Постоянная опасность нападения с любого направления заставляла нас нервничать и вести огонь по теням.
  
  В болотистой местности нам было трудно защититься от вражеского огня, потому что у нас не было обычной системы траншей и подземных бункеров, и вместо этого нам приходилось действовать за пятифутовыми стенами из плотно сложенных бревен, которые тянулись по всему периметру. Доставка продовольствия и боеприпасов из Тросса на огневые позиции позади меня осуществлялась под покровом темноты, чтобы избежать наблюдения и огня русских.
  
  Чтобы не увязнуть в грязи, все передвижения по району, включая пешеходное движение, осуществлялись по сети “вельветовых” дорог и пешеходных переходов - термин, обозначающий их сооружение из поваленных деревьев, уложенных бок о бок. Узкая вельветовая дорожка соединяла периметр передовой с огневыми позициями примерно в полумиле от тыла, где спала и ела наша рота. Сойдя с дорожки, вы сразу же проваливаетесь в грязь глубиной в фут.
  
  Путешествуя по этим вельветовым тропинкам, я всегда держал свой пистолет-пулемет наготове на случай, если столкнусь с русскими лазутчиками. Для врага, спрятавшегося в траве, я был бы легкой мишенью. Это психологическое напряжение, вызванное постоянной опасностью нападения с любого направления на Волхове, было даже хуже, чем то, которое создавала угроза снайперов в Урицке.
  
  В тылу я иногда видел Шетте или Сауке, но возможности поиграть в скат или покурить с товарищами почти не было из-за того, сколько времени я проводил впереди на периметре. Из-за постоянной необходимости моего присутствия на передовой я обычно тоже там ночевал. В обоих местах мы спали в водонепроницаемых палатках, установленных на бревенчатом фундаменте, чтобы держаться над грязью, хотя в таких условиях было почти невозможно оставаться чистыми или сухими.
  
  Стоячая вода вокруг нас порождала полчища комаров, от которых не было спасения. Даже с сетками вокруг наших палаток они все еще непрерывно преследовали нас. Это усугубляло постоянное раздражение от вшей на наших телах, делая спокойный сон практически невозможным. Поскольку горячий суп был редкой роскошью, наш рацион состоял в основном из крекеров и консервированного тунца с сосисками. Хотя наш боевой дух оставался высоким, недостаток сна, плохое питание и стресс от боя ослабили нас физически и морально истощили.
  
  К середине мая Красная Армия решила отказаться от попытки вернуть себе инициативу наступления на Волхове. Воспользовавшись случаем, мы начали штурм, который 22 мая охватил "лузу" по всему периметру. К концу месяца 58-я дивизия и другие немецкие войска преодолели упорное сопротивление советских войск, повторно запечатав Кессель.
  
  По мере уменьшения размеров котла ожесточенное сопротивление противника продолжалось, хотя внутри окружения и без того тяжелые условия для войск Красной Армии быстро ухудшались. Советская артиллерия все еще продолжала обстреливать нас со своих позиций на восточном берегу реки Волхов, но у людей в котле теперь не хватало боеприпасов и другого провианта, необходимого для ведения крупных боевых операций.
  
  В отчаянии попавшая в ловушку советская пехота проводила все более самоубийственные атаки на наши позиции под давлением политруков Красной Армии, называемых политруками. Не имея достаточного запаса винтовок для своих людей, русские командиры приказали некоторым солдатам идти вперед безоружными и подбирать оружие у других солдат, когда они падали. Однажды я с изумлением наблюдал, как вражеский солдат бежал прямо к моей позиции без оружия.
  
  Заключенные сообщили нашей разведке, что специальные советские подразделения с пулеметами иногда размещались за этими безнадежными атаками, чтобы убедиться, что солдаты подчиняются приказам наступать. Врагу удалось организовать пару более крупных атак, которые ненадолго прорвали наш фронт, но большинство таких попыток привели лишь к ужасным потерям среди их войск, не достигнув никакой цели. Позже их раздутые и разлагающиеся тела были разбросаны по открытой земле прямо перед нами.
  
  Однажды поздним июньским утром, вернувшись на фронт, я занял свой обычный наблюдательный пост в нескольких футах справа от солдата, стоявшего у одного из мощных новых пулеметов MG-42. Поскольку исключительно высокая скорострельность MG-42 делала невозможным различение выстрелов отдельных пуль, пулемет издавал очень характерный звук, больше напоминающий рвущуюся ткань, чем выстрел из оружия. И все же, возможно, его самым большим преимуществом было то, что оружие почти всегда работало надежно, даже в таких грязных условиях, как на Волхове.
  
  Как это обычно бывало, дежурный пехотинец был мне незнаком, и мы почти не разговаривали, если не считать замечаний о передвижении противника. Менее чем через полчаса после моего появления русская атака устремилась к нашей позиции, продвигаясь через густой кустарник, занимавший Ничейную землю. Мгновенно бдительный стрелок начал вести непрерывный огонь по нашему фронту. Отзывая огневую задачу, я попросил наши 75-миллиметровые орудия сбросить снаряды в завесу примерно в 25 ярдах перед нашей позицией, так близко, как я осмелился рискнуть.
  
  Когда войска Красной Армии все еще приближались к нашему местоположению, я добавил огонь своего пистолета-пулемета MP-40 к потоку пуль, выпущенных из пулемета моего товарища. Несмотря на отсутствие какого-либо ответного огня и отсутствие каких-либо четко видимых целей в густой листве, мы с наводчиком обстреляли из наших орудий все поле перед нами, когда снаряды из наших тяжелых орудий начали падать в поддержку.
  
  Когда ствол MG-42 наконец перегрелся от безжалостной стрельбы, солдат сдернул его и бросил в лужу рядом с нами, выпустив облако пара. Вставив новый ствол в пулемет, он снова начал палить. Наводчик уже стоял на куче пустых гильз.
  
  Прошло, наверное, полчаса, а наш огонь не ослабевал. Израсходовав третью или четвертую обойму на 32 патрона, я снова пригнулся за деревянными стенами, чтобы не стать мишенью в течение 15 секунд, которые потребовались для перезарядки другого магазина в мое оружие. В этот момент я осознал, что пулемет замолчал, но предположил, что наводчик также перезаряжает или снова переводит ствол своего оружия.
  
  Бросив взгляд направо, я увидел пулеметчика, скорчившегося на земле рядом со мной. Секунду спустя я заметил кровь, текущую из дыры в его виске прямо под ободком шлема. Выстрел, который убил его, не был слышен в шуме боя, но его точность мгновенно сделала для меня очевидным, что он был произведен из снайперской винтовки.
  
  В разгар боя не так много времени, чтобы размышлять о своей судьбе, но в моей голове промелькнула мысль, что я мог бы лежать там с пулей в голове, если бы я не пригнулся или магазин моего пистолета-пулемета закончился несколькими секундами позже.
  
  Пригнувшись, чтобы скрыть свое тело под бревенчатыми укреплениями, я побежал к следующей позиции пехоты в 15 ярдах от нас, чтобы предупредить их о потере пулеметной поддержки в этом секторе. В то время как любой обычный пехотинец должен был бы удерживать свою позицию и продолжать сражаться, моя свобода передвижения в качестве передового наблюдателя позволила мне покинуть этот уязвимый участок линии и избежать участи моего неизвестного товарища.
  
  28 июня беспощадная борьба на Волхове закончилась победой немцев через три с половиной месяца после нашего прибытия. Верховное командование вермахта сообщило, что немецкие войска захватили около 33 000 пленных красноармейцев, 650 артиллерийских орудий, 170 танков и 3000 пулеметов. Среди взятых в плен был генерал Власов, который в конечном итоге возглавил подразделения, состоящие из пленных российских военнослужащих, согласившихся сражаться вместе с Германией против коммунистического правительства Советского Союза. Русские считали его предателем и казнили после войны.
  
  Немецкие войска, переправившиеся через Волхов, также пострадали в течение месяцев боев. Действительно, состояние тех из нас, кто выжил, часто было немногим лучше, чем у наших вражеских пленных. Мой собственный вес снизился примерно на 20 или 25 фунтов до выглядящих изможденными 160 фунтов, но у многих других немецких солдат были гораздо более серьезные проблемы со здоровьем.
  
  Когда я позже бродил по тому, что было ожесточенно оспариваемой территорией Шлауха, там, где когда-то стоял густой лес, до горизонта простирался только гигантский лес из пней. Советские мертвецы, или, скорее, части их тел, устилали взрыхленную землю. Зловоние было неописуемо ужасным.
  
  Битва на Волхове была ужасной битвой в почти невообразимо тяжелых условиях, но наш успех укрепил нашу веру в то, что Германия в конечном итоге одержит победу на Востоке. Тем летом новое наступление на юге России дало нам дополнительную надежду на то, что окончательная победа была не за горами.
  
  
  ОРАНИЕНБАУМСКИЙ КАРМАН
  1 июля– 11 августа 1942 года
  
  
  1 июля 1942 года 58-я пехотная дивизия была переброшена примерно в 75 милях к северо-западу к периметру Ораниенбаумского кесселя, примерно в 15 милях к западу от нашей старой позиции в Урицке. Советские войска в этом районе были отрезаны от основных сил Красной Армии дальше на восток во время кампании предыдущего лета и теперь были окружены в большом полукруглом кармане спиной к Финскому заливу.
  
  Хотя дивизия занимала примерно 15 миль фронта у Ораниенбаума, общее бездействие дало нам относительную передышку от боя. Сразу после нашего прибытия командир роты вручил мне благодарность штурмовиков пехоты за ближний бой. Как и в случае со многими другими медалями, эта была получена за боевые заслуги, а не за конкретное действие.
  
  Хотя в Ораниенбауме не было крупных боев, наши тяжелые орудия помогали отражать попытки проникновения отрядов солдат Красной Армии примерно раз в неделю. По словам захваченных пленных, основной целью этих налетов был захват одного из наших высокоэффективных пулеметов MG-42, который я недавно впервые увидел в действии на Волхове.
  
  Диверсионные группы также пересекали Ничейную землю с нашей стороны, как и при Урицке. Эти группы численностью от 12 человек до редких подразделений численностью в 100 человек проводили разведку позиций противника и пытались захватить пленных в разведывательных целях. Когда происходили эти вылазки, я оставался в постоянной готовности призвать орудия нашей роты для защиты их отступления в случае, если они столкнутся с неприятностями. В большинстве ситуаций в этой поддержке не было необходимости, но наши гаубицы помогли спасти ситуацию два или три раза.
  
  Несмотря на периодические бои, двухмесячное развертывание в Ораниенбауме дало нашей дивизии крайне необходимое время для восстановления сил и получения пополнения. Наши три с половиной месяца непрерывных боев на Волхове были необычными. В обычных условиях войскам, участвовавшим в интенсивных боях, разрешался отдых после трех-четырех недель тяжелых боев.
  
  На относительно бездействующем фронте, таком как Ораниенбаум, войска проводили, возможно, 80 или 90 процентов своего времени на передовой. Несмотря на редкие замены в тылу, у нас иногда находилось время сыграть в карты или написать письмо в наших бункерах. Как и во многих других отношениях, наша рота тяжелого вооружения была относительно в лучшем положении, чем обычная пехотная рота, с точки зрения соотношения времени, которое мы проводили на передовой, и времени, проведенного в тылу.
  
  1 августа в армии меня повысили в звании до ефрейтора (унтер-офицера). Неделю спустя я был награжден Зимней медалью, которую мы называли медалью “За замороженное мясо”, за то, что пережил жестокий холод, который унес жизни стольких людей. Что еще более важно, 11 августа мне был предоставлен давно просроченный трехнедельный отпуск со службы.
  
  Покинув Ораниенбаум, я отправился в путешествие длиной около 1000 миль обратно в Германию. В последний раз я видел свою семью и Аннелизу в ноябре 1940 года, и мне было трудно поверить, что я наконец возвращаюсь. Во время боев в России дом казался за миллион миль отсюда.
  
  
  ПЕРВЫЙ ВЫЕЗД Из РОССИИ
  11 августа– 30 августа 1942 года
  
  
  Когда мы достигли границы Германского рейха в Тильзите в Восточной Пруссии, военные власти потребовали, чтобы все, кто находился на борту поезда, прошли тщательную очистку. Вся наша одежда и пожитки были обработаны паром в большой камере, и мы долго принимали душ с горячей водой. Свободные от всех вредителей, мы проследовали в Германию. Чувство облегчения, которое я испытал, покинув Россию, было ошеломляющим.
  
  Когда я, наконец, прибыл в Пурген через три дня после моего отъезда из Ораниенбаума, моя семья оказала мне еще более теплый прием, чем когда я впервые приехал домой из Бельгии. После 20 месяцев вдали от дома мои сестры выросли настолько, что я их почти не узнала, особенно мою 5-летнюю сестру Маргарет. Играть с ней было одним из самых ярких моментов моего пребывания дома.
  
  Прием и отношение, которые я получил от своей семьи, заставили меня почувствовать себя героем-победителем. Моя мать даже накрыла для меня специально приготовленные блюда в отдельной столовой, чему позавидовали остальные члены моей семьи. Во время моих трапез мои сестры пели жалобную песню прямо за дверью: “Услышь наш тихий призыв к выпечке для всех”.
  
  Несмотря на то, что в настоящее время в вооруженных силах служит большое количество немецких мужчин, общественность продолжала относиться к солдатам с большим уважением. Гордясь моей военной службой на фронте, моя мать посоветовала мне надеть форму перед тем, как мы отправились за покупками в соседний город Зальцведель.
  
  Несмотря на все их усилия, было невозможно привыкнуть к приятному образу жизни с моей семьей, как я это сделал после французской кампании. Когда солдат возвращался домой с войны в России, он был другим человеком. На определенном уровне психологическое напряжение от жизни в постоянной опасности во время боя сохранилось во мне.
  
  Хотя старая привычная рутина фермерского труда оказалась более терапевтической, чем мои попытки расслабиться, в конечном счете потребовались бы годы, чтобы снять стресс. Помимо этого непосредственного напряжения, бои и убийства, возможно, также повлияли на мою душу так, что никакое время не излечит.
  
  В то время как сама ферма осталась неизменной со времен моей юности, многое изменилось в Пüггене. К этому времени немецкое правительство начало отправлять военнопленных и призванных гражданских лиц на работу в качестве чернорабочих на заводы страны и на ее фермы, чтобы заменить рабочую силу, проходящую службу на фронте. После поражения Польши в 1939 году в нашу деревню прибыло несколько польских военнопленных. В следующем году к ним присоединилось большее число французских и бельгийских военнопленных.
  
  Продолжая преследовать мою семью в отместку за отсутствие поддержки нацистского режима, местные власти приказали моему отцу, ныне члену фольксштурма (ополчения), охранять около 20 военнопленных в деревне. Эта обязанность требовала, чтобы он провел ночь в пабе, расположенном ниже по улице от нашего дома, поскольку заключенных запирали на ночь в бальном зале паба.
  
  Поскольку моему отцу было около 50 лет, ему, вероятно, было бы трудно справиться с попыткой побега. К счастью, он обычно хорошо ладил с заключенными и никогда не испытывал никаких проблем. Позже один из бельгийских военнопленных сказал моему отцу: “Что ж, герр Ленбеке, вам недолго придется быть сторожем. В ближайшем будущем вы будете заключенными, а мы - охранниками”.
  
  В рамках этой трудовой программы местные власти предоставили моей семье польского военнопленного по имени Зигмунд, фабричного рабочего из польского города Лодзь. Обращаясь с ним, как с любым немецким батраком, моя семья работала рядом с ним в поле и никогда не сталкивалась ни с какими проблемами. Хотя правительственные постановления предусматривали, что военнопленные должны питаться отдельно от немецких семей, моя мать игнорировала их и регулярно накрывала для Зигмунда место за нашим обеденным столом.
  
  В конце концов власти разрешили военнопленным жить на фермах, если там было место, где их можно было безопасно запереть. Получив специальное разрешение, моя семья предоставила Зигмунду комнату в Алтентейле (бывшем доме моих бабушки и дедушки). Этот положительный опыт с Зигмундом был повторен позже, во время войны, с двумя бельгийскими военнопленными, которых правительство предоставило моей семье в качестве рабочей силы на ферме. Несмотря на такие перемены, жизнь в Пензе по-прежнему казалась почти нормальной, а война казалась далекой для тех, кто не участвовал в боевых действиях.
  
  В середине моего двухнедельного визита со своей семьей 21 августа я покинул Пингвинген, чтобы повидаться с Аннелизе в Гамбурге. Несмотря на то, что прошло два года с тех пор, как мы в последний раз проводили сколько-нибудь значительное время вместе, наш все более частый обмен письмами сблизил нас, хотя она все еще оставалась помолвленной с сыном цветочника.
  
  Приехав в Гамбург, я встретил Аннелизе недалеко от цветочного магазина в Аркаде через реку Альстер от мэрии, где она работала с тех пор, как покинула свой пост в магазине на главном железнодорожном вокзале города ранее той весной. В последующие полдня мы быстро восстановили близость наших ранних отношений, разговаривая и прогуливаясь по городу. Время, проведенное нами вместе, было всем, что я представлял себе, когда замерзал в снегу в Урицке и увязал в грязи на Волхове.
  
  С того момента, как я снова увидел Аннелизе, я впервые начал серьезно задумываться о том, что из нее получилась бы замечательная жена, даже если бы она была помолвлена с кем-то другим. Не в силах скрыть свои чувства, я сказал ей: “Мне жаль. Я не хочу вмешиваться. Но я все еще люблю тебя ”. То, что она решила сделать, было ее решением, но для меня было важно, чтобы она понимала мои чувства к ней.
  
  Как раз перед тем, как я сел на поезд, чтобы вернуться в Пиджен на оставшуюся неделю моего отпуска, Аннелиза вручила мне золотой талисман в виде листа клевера, пообещав, что он принесет мне удачу. Положив подарок в нагрудный карман моей туники, я почувствовал уверенность, что это только вопрос времени, когда мы снова будем вместе.
  
  Тем не менее, мы оба теперь осознали, что судьба солдата на поле боя была очень неопределенной. Несмотря на широко распространенный оптимизм по поводу продвижения Германии к Волге и Кавказу тем летом, было ясно, что многие солдаты не вернутся домой к своим близким.
  
  
  
  Глава 10
  ДЕМЯНСКИЙ КОРИДОР
  Сентябрь 1942–март 1943
  
  
  НОВГОРОД: сентябрь–ноябрь 1942
  
  
  Ко времени моего возвращения из трехнедельного отпуска в начале сентября часть 58-й дивизии была переброшена примерно в 70 милях к югу от Ленинграда на позицию на северном берегу озера Ильмень, расположенную всего в 15 или 20 милях к югу от поля боя у Волхова. Когда я добрался до своей роты, она размещалась в заброшенных русских домах на южной окраине древнего русского города Новгород.
  
  Наша миссия по охране дальнего северного побережья озера Ильмень от любых потенциальных операций морского десанта с восточного берега, удерживаемого советскими войсками, была относительно легким заданием. Даже если бы русским каким-то образом удалось провести внезапную высадку морского десанта численностью в роту или батальон, естественные оборонительные преимущества нашей позиции давали нам уверенность, что мы могли бы легко столкнуть их обратно в воду, прежде чем они смогли бы создать надежный плацдарм. Мы сохраняли бдительность, но особого беспокойства по поводу нападения не было.
  
  15 октября 154-й пехотный полк был переименован в 154-й гренадерский полк. Это изменение номинально отражало увеличение его общей огневой мощи за счет увеличения количества тяжелого вооружения, такого как пулеметы и крупнокалиберные минометы. В действительности, любое увеличение огневой мощи не могло полностью компенсировать убыль личного состава полка, которая сократила нашу общую численность по меньшей мере на батальон. Сохраняя сильное чувство гордости за наше подразделение, мы не придали особого значения реорганизации.
  
  Несмотря на продолжающиеся регулярные тренировки, наше назначение в тихий сектор дало нам больше времени для отдыха. Пока погода оставалась достаточно теплой, некоторые из нас залегли на берегу озера Ильмень. Это было почти похоже на продление моего отпуска, когда я сидел на солнце и читал письма из дома.
  
  После моего визита в Гамбург темп моего обмена корреспонденцией с Аннелизой увеличился. Через несколько недель я получил известие, на которое надеялся — Аннелиза решила разорвать свою помолвку и наладить отношения со мной. По иронии судьбы, только что снова завоевав ее сердце, я начал терять золотой амулет в виде листа клевера, который она подарила мне на удачу.
  
  Хотя Новгород находился всего в пятнадцати минутах ходьбы от нашей позиции, я только однажды отважился войти в город, чтобы побродить по его пустынным улицам. Типичный для большинства советских населенных пунктов, он был в основном заполнен маленькими деревянными лачугами и простыми бетонными зданиями. Только большие бронзовые скульптуры, расположенные на центральной площади возле городской ратуши, произвели на меня благоприятное впечатление.
  
  Мое посещение одной из городских церквей с луковичными куполами, столь характерных для России, представило неоднозначную картину. Хотя ее внешний вид остался относительно нетронутым, полуразрушенный интерьер церкви использовался для хранения зерна или свеклы. Этот кощунственный вандализм укрепил мое мнение о коммунистах как о варварах-атеистах, которые представляли серьезную опасность для христианской цивилизации Европы.
  
  Тем временем другие солдаты из моего полка воспользовались нашим расположением на озере, чтобы порыбачить. Вместо того, чтобы использовать удочки или сети, они бросали в воду стандартные блоки взрывчатки килограммового размера, заставляя оглушенную или мертвую рыбу всплывать на поверхность для легкого извлечения. В результате трагического инцидента погибли четверо солдат, ловивших рыбу таким способом, когда они случайно взорвали собственную лодку. Даже в самые спокойные моменты в России смерть никогда не казалась далекой.
  
  
  ДЕМЯНСК: ноябрь 1942–февраль 1943
  
  
  В рамках общего контрнаступления зимой 1941-1942 годов Красная Армия предприняла наступление на немецкие позиции к югу от озера Ильмень. К началу февраля врагу удалось изолировать наши части, удерживавшие районы вокруг Демянска, вынудив находящиеся там войска снабжаться по воздуху.
  
  В конце апреля вермахт контратаковал и прорвал сухопутный путь к изолированным войскам, но коридор снабжения шириной примерно в четыре мили и длиной в семь с половиной миль оставался ненадежным. В конце ноября 1942 года 58-я пехотная дивизия присоединилась к другим немецким дивизиям, переброшенным к югу от озера Ильмень, чтобы помочь защитить этот жизненно важный, но все еще уязвимый сухопутный мост к Демянскому котлу.
  
  С наступлением очередной русской зимы наша дивизия выдвинулась в район чуть выше реки Пола вдоль северной стороны Шлауха в холмистой местности, известной как Валдайские высоты. Однако, как это обычно бывало, большинству из нас не хватало знаний о нашем географическом местоположении, и мы были осведомлены только о нашей непосредственной тактической ситуации.
  
  Бои под Демянском оставались довольно постоянными, хотя в нашем районе им не хватало интенсивности того, что мы пережили на Волхове. Отражая несколько крупных штурмов и частых небольших налетов Красной Армии на наши позиции, мы иногда уступали или захватывали позиции в ходе тактических отступлений или наступлений, но линия фронта оставалась относительно стабильной. Хотя эти операции имели гораздо большее значение, именно небольшие личные встречи выделялись для меня больше всего.
  
  Добравшись до нашего нового поста на низком гребне вдоль этого коридора, мой специалист по связи и я присоединились к группе других солдат в большом бункере недалеко от фронта, который служил жилыми помещениями. Поскольку было невозможно выкопать подземный бункер или траншеи в замерзшей, твердой как камень земле, его построили над землей, замаскировав бревенчатые стены снегом. Снежная стена, обращенная к русским позициям, обеспечивала дополнительную защиту. Неподалеку также была небольшая смотровая вышка.
  
  Несмотря на наши усилия создать безопасную позицию, вскоре мы начали подвергаться снайперскому обстрелу со стороны советского снайпера. Опасаясь попасть под обстрел, мы были вынуждены оставаться в ограниченном пространстве бункера в дневное время. После того, как эта ситуация сохранялась в течение нескольких дней, я, наконец, разочаровался и решил что-то с этим сделать.
  
  Схватив винтовку Маузера, я выбрался из нашего бункера на снежный вал. Присев на колени, я руками проделал небольшое отверстие в стене. При внимательном рассмотрении зимнего пейзажа не было ничего, что выдавало бы местонахождение вражеского снайпера.
  
  Внезапно сквозь снежную стену прогремел выстрел, пролетев прямо над верхушкой моего шлема. Признав свое поражение в нашей короткой дуэли, я вытащил винтовку из отверстия и быстро нырнул обратно в наш бункер. Насколько я был обеспокоен, нам пришлось бы научиться жить с угрозой снайпера.
  
  Вскоре после этого я осматривал позиции противника с наблюдательной вышки, когда заметил русского солдата, идущего по открытому месту по снегу примерно в 500 ярдах от нашей позиции. Когда я выкрикивал команду на стрельбу, пехотинец прицелился из небольшого 50-миллиметрового миномета и выпустил снаряд в патронник.
  
  Когда снаряд разорвался примерно в 50 футах от русского, он, казалось, был поражен. Внезапно осознав свое опасное положение, он бросился бежать по глубокому снегу и больше не останавливался. Несмотря на шквал огня, вызванный полудюжиной минометных снарядов, упавших вокруг него, он каким-то образом остался невредимым. Иногда война казалась скорее безобидной игрой, чем смертельной борьбой, которой она была на самом деле.
  
  Моя очередь в качестве каменоломни наступит несколько недель спустя в другом прифронтовом бункере, расположенном примерно в миле от нашей предыдущей позиции.
  
  На следующее утро после моего прибытия туда я проснулся и обнаружил, что за ночь выпал снег, накопившийся за предыдущие дни и оставивший порошкообразную подушку глубиной в фут. Выйдя из бункера с полевым телефоном, я прошел небольшое расстояние по живописному зимнему ландшафту, пока не достиг хорошего наблюдательного пункта. Скрытый моим белым камуфляжем, я остался стоять, чтобы лучше осмотреть окружающую местность.
  
  Даже не поднимая бинокль, я быстро осмотрел позиции противника и сразу же обнаружил пару бункеров красной армии. Возвышающиеся на шесть футов над землей сооружения были хорошо видны с моей позиции менее чем в 100 ярдах. Хотя свежий снег теперь частично покрыл слой защитной земли, насыпанный на бункеры, они казались недавно построенными и явно представляли прямую угрозу нашему контролю над этим районом.
  
  Выбрав более близкую и крупную из двух, я передал координаты стрельбы одной из наших 150-миллиметровых гаубиц, запросив один выстрел по цели площадью примерно 30 квадратных футов. Через пару минут взрыв поднял облако снега примерно в 20 ярдах слева от бункера. После корректировки расстояния и направления второй снаряд упал в 10 ярдах справа. Подойдя немного ближе, чтобы лучше разглядеть цель, я внес дальнейшую поправку и запросил предохранитель замедленного действия.
  
  Этот снаряд достиг своей цели. Сразу после того, как он пробил крышу бункера, раздался громкий свист воздуха, когда снаряд с запалом замедленного действия взорвался внутри сооружения секундой позже. Единственное, что можно было заметить снаружи, был небольшой белый дымок, который выходил через крышу.
  
  Прежде чем я смог назвать координаты наведения на второй бункер, вражеские минометные снаряды внезапно начали разрываться в снегу вокруг меня. Несмотря на мой камуфляж, советский наблюдатель каким-то образом заметил меня в течение прошедших двадцати минут. Теперь я был добычей.
  
  Неуклюже пробираясь по снегу, я направился в укрытие в наш бункер в дюжине ярдов от нас. Примерно на полпути ко входу снаряд разорвался прямо у меня за спиной. Я почувствовал порыв воздуха, но глубокий снег частично поглотил силу взрыва, вероятно, избавив меня от серьезных травм.
  
  Оказавшись в относительной безопасности нашего бункера, я спросил пехотинца внутри, был ли я ранен. Осмотрев заднюю часть моей телогрейки, он подтвердил, что она была пробита крошечными отверстиями, вызванными металлическими осколками от минометного снаряда. В течение следующего получаса он кропотливо удалял мелкие осколки шрапнели с моей кожи. Мне снова повезло избежать более серьезных ранений.
  
  Поскольку точность наведения на вражеские бункеры была большой проблемой, это стало моей любимой задачей в качестве передового наблюдателя. Мой успех в разрушении, возможно, полудюжины таких сооружений за предыдущий год принес мне репутацию специалиста по уничтожению бункеров в 13-й роте. Однако разрушение большого бункера в Демянском коридоре привлекло ко мне нежелательное внимание противника.
  
  Примерно в это же время Красная Армия начала устанавливать громкоговорители на передовой, чтобы распространять пропаганду и угрозы на безупречном немецком языке. Примерно через неделю после моей успешной ликвидации бункера солдат одной из регулярных пехотных рот спросил меня, слышал ли я, как русские выкрикивали мое имя через громкоговорители.
  
  Отвечая, что я этого не делал, он сообщил мне, что эти передачи угрожали мне лично, объявив: “Л üббекке, когда мы тебя поймаем, мы отрежем тебе яйца!” По-видимому, пленный немецкий солдат определил мою роль в уничтожении их бункера.
  
  Исходя из опыта, я отнесся к этому предупреждению очень серьезно. По крайней мере, в одном недавнем случае русские кастрировали сержанта и капрала, захваченных в плен в одной из пехотных рот нашего полка. Мы обнаружили их на следующий день мертвыми от потери крови.
  
  Такая жестокость укрепила нашу решимость любой ценой избежать попадания в плен к Красной Армии, даже если бы нам пришлось покончить с собой, чтобы избежать этой участи. Этот менталитет был совершенно иным, чем тот, которым мы обладали во время французской кампании. Если бы меня окружили французские войска, я бы сдался с уверенностью, что со мной будут обращаться гуманно.
  
  Понимая, что изолированная позиция в Демянске представляет собой стратегическую угрозу, верховное командование армии начало вывод техники в начале февраля 1943 года. 17 февраля оно официально приказало начать эвакуацию котла. Несмотря на сильное давление советских войск, немецкая армия организованно отступила. 58-я пехотная дивизия была выведена из этого района 24 февраля.
  
  
  НОВГОРОД: март 1943
  
  
  В начале марта 1943 года наша дивизия вернулась на северное побережье озера Ильмень, чтобы занять новую оборонительную позицию близ Новгорода, недалеко от того места, где мы несли службу прошлой осенью, защищая от возможных операций морского десанта. Теперь толстый зимний лед, покрывающий озеро Ильмень, образовал твердую корку, по которой российские войска могли проводить “сухопутные” операции.
  
  Однако в последующие недели атаки Красной Армии через замерзшее озеро обернулись катастрофическими неудачами из-за нашей способности обнаруживать их приближение по ровной поверхности на большом расстоянии. Даже под покровом темноты советским войскам было трудно передвигаться по льду, поскольку мы могли освещать местность прожекторами, когда слышали что-либо приближающееся.
  
  Когда русские предпринимали свои попытки, более тяжелая артиллерия била по ним так эффективно, что они, как правило, даже не подходили в пределах досягаемости орудий нашей роты, расположенных в паре миль от береговой линии. Когда артиллерийские снаряды разбивали ледяной панцирь озера, люди и техника соскальзывали в ледяные воды внизу.
  
  В атаке силами батальона против полка, расположенного рядом с нами, Красная Армия использовала несколько больших моторизованных саней, очевидно, намереваясь пересечь замерзшее озеро до того, как наши силы смогут отреагировать. Эта конкретная атака действительно увенчалась успехом и достигла наших позиций, но враг вскоре был отбит с тяжелыми потерями.
  
  Относительная безопасность нашей позиции в Новгороде позволила нам немного расслабиться. Среди немецких войск, пожалуй, наиболее воспринятой чертой русской культуры была баня, которую обычно строили примерно в 50 ярдах за русским домом. Распарившись внутри, мы выходили из бани, чтобы остыть на снегу. В одном из таких случаев кто-то затеял игру в снежки. Все еще обнаженные, мы вступили в бой на бегу среди замерзшего зимнего пейзажа, на мгновение забыв о настоящей войне.
  
  Несмотря на успешную эвакуацию вермахтом Демянского котла на более защищенные позиции и небольшие тактические победы, подобные той, которой мы добились под Новгородом, наш ранее высокий моральный дух в 1943 году начал медленно падать. Для группы армий "Север" война окончательно перешла к оборонительной борьбе за удержание завоеваний, достигнутых в 1941 году, в то время как Советы теперь владели военной инициативой.
  
  Мы также знали о катастрофической судьбе немецкой 6-й армии под Сталинградом далеко на юге. После окружения Красной армией в ноябре 1942 года ее выжившие были, наконец, вынуждены сдаться в феврале. Масштабы бедствия были настолько велики, что даже Министерство пропаганды Германии не пыталось скрыть это. Кроме того, в то время как война в России привела к росту числа жертв среди немецких войск, наши семьи дома начали все чаще страдать от англо-американских бомбардировок.
  
  И все же, после двух лет войны, мы оставались глубоко на вражеской территории и сохраняли веру в окончательный триумф Германии. Наш опыт на фронте позволил нам полностью убедиться, что наша армия по-прежнему превосходит нас как по численности войск, так и по технике. Наши генералы и другие офицеры также сохранили нашу полную уверенность и обеспечили нам тактическое преимущество на поле боя. Более того, мы верили, что немецкая промышленность продолжит поставлять нам оружие качественно лучшего качества, чем у противника.
  
  Даже после Сталинграда мы верили, что все еще можем выиграть оборонительную борьбу, не потерпев поражения. Красная Армия постепенно истощила бы себя в своих кровавых атаках против нас, которые привели бы лишь к незначительным успехам или вообще не дали бы преимущества. Мне казалось, что Советскому Союзу в конечном итоге придется согласиться на мир, заключенный путем переговоров, который оставил бы Германии большую часть ее территориальных приобретений.
  
  
  ЛИДЕРСТВО И ТАКТИКА
  
  
  Точно так же, как Сталин контролировал все в Советском Союзе, Гитлер обладал верховной властью в Германии. Только после войны мне стало ясно, что Гитлер вел постоянную борьбу с генеральным штабом вермахта за контроль над принятием военных решений. По мере развития войны он все больше подчинял генералов и армию своим прихотям.
  
  Не подозревая о промахах Гитлера и политических конфликтах наверху, мы никогда не подвергали сомнению принятие военных решений вплоть до конца войны. Будучи свидетелями умелого руководства, осуществляемого на местах, немецкие войска на фронте высоко ценили офицерский корпус. И все же, даже если тактические решения полевых офицеров оставались незатронутыми, политическое вмешательство на уровне командования корпуса или выше привело ко многим ошибочным стратегическим решениям.
  
  В Красной Армии вмешательство коммунистического политического руководства в военные операции было еще более распространенным. В отличие от вермахта, в Красной Армии были назначены политруки (политические офицеры) вплоть до уровня роты и наделены полномочиями принимать окончательные решения по тактическим вопросам более низкого уровня о том, как и где сражаться.
  
  Хотя у русских было много способных офицеров, хорошо разбиравшихся в военной тактике, присутствие этих политруков ограничивало их эффективность на поле боя. Это политическое вмешательство во многом объясняет тактическое превосходство Германии. Поскольку политруки получили больше влияния на военные решения позже в ходе войны, они причинили Красной Армии много ненужных потерь. Основываясь на моем боевом опыте и разведданных, полученных нами от пленных солдат противника, я бы сделал вывод, что, возможно, четверть потерь Красной Армии можно списать на вмешательство политруков.
  
  Немецким войскам на фронте также было очевидно, что советские политические лидеры и офицеры рассматривали жизнь обычного солдата как товар, не имеющий особой ценности. Они без колебаний отдавали жизни своих людей в операциях, которые имели минимальные шансы на успех.
  
  Красная Армия иногда, или, возможно, большую часть времени, подкрепляла свои войска водкой, чтобы вселить чувство уверенности в солдат, которые часто сталкивались с ужасающими трудностями. Как мы видели на Волхове, были случаи, когда часть войск Красной Армии при атаке даже начинала продвигаться вперед безоружной, с приказом забрать оружие у тех, кто был убит при наступлении. НКВД, советская тайная полиция, устанавливала пулеметы позади атакующей пехоты, чтобы предотвратить любое отступление. Не имея альтернативы, эти войска двинулись бы вперед на наши хорошо защищенные позиции, чтобы быть уничтоженными или захваченными.
  
  В случае захвата российский солдат, как правило, продолжал бы сопротивляться. Попытки угрожать заключенному огнестрельным оружием во время допросов часто вызывали бы только улыбку. Как ни странно, только угроза избиения дубинкой или каким-либо подобным оружием могла вызвать у человека страх.
  
  В дополнение к этнически славянским войскам все большее число монголов из восточных частей Советского Союза начало появляться в частях Красной Армии после 1943 года. Не боясь типичных славян, мы боялись этих монголов, которые были особенно жесткими противниками в бою.
  
  В начале войны мы часто смотрели на советского солдата как на примитивную скотину и обращались с ним. Однако, когда мы ближе узнали врага, природная храбрость и твердость солдата Красной Армии завоевали ему наше уважение. Каковы бы ни были их взгляды на коммунизм, вскоре нам стало ясно, что русские войска были готовы пожертвовать своими жизнями, чтобы дать отпор немецким захватчикам, оккупировавшим их родину.
  
  
  
  Глава 11
  ДЕРЖИМ ОБОРОНУ На ЛАДОГЕ
  March–September 1943
  
  
  
  
  ЛЕНИНГРАДСКИЙ СЕКТОР В 1943 году
  Жирными линиями обозначены фронты к северу и югу от Ленинграда и удерживаемый советами Ораниенбаумский котел.
  
  KRASNY BOR
  Конец марта – 24 апреля 1943 года
  
  
  Хотя мы все еще удерживали наши линии блокады вблизи Ленинграда, наступление Красной Армии в январе 1943 года привело к открытию сухопутного пути снабжения в город вдоль юго-западного берега Ладожского озера. В середине марта Советы начали Вторую битву за Ладогу в очередном прорыве немецких позиций к востоку от Ленинграда.
  
  В конце марта 58-я пехотная дивизия была выведена из Новгорода и прошла примерно в 60 милях к северу от озера Ильмень, чтобы помочь укрепить этот угрожаемый сектор. Когда наша дивизия достигла линии фронта близ города Красный Бор, чуть южнее Невы, нас перевели в резерв за Испанской Голубой дивизией, которая сражалась в России на стороне союзника Германии.
  
  К этому времени 13-я рота пережила еще пару смен в руководстве. После того, как младший лейтенант Мüнстерманн и его преемник, младший лейтенант Дж üрейгенс, оба были повышены до командования батальонами в нашем полку, младший лейтенант Райхардт теперь был назначен командиром нашей роты. Возможно, в рамках подготовки к будущему повышению Райхардт назначил меня служить неофициальным связующим звеном между нашей ротой тяжелого вооружения и испанскими войсками, дислоцированными перед нами.
  
  Помимо координации использования наших тяжелых орудий для поддержки испанцев в случае советского нападения, я занимался любыми другими вопросами, которые могли возникнуть между нашей ротой и их подразделением. В целом между немецкими и испанскими войсками были хорошие отношения, но мы чувствовали неуверенность в боеспособности испанских солдат на поле боя. Их тяжелые потери в предыдущие месяцы боев на этом участке уменьшили нашу уверенность в их способности противостоять серьезному наступлению Красной Армии.
  
  Когда пару дней спустя советская артиллерия начала обстреливать испанские позиции, наша рота немедленно отправилась на поддержку испанских войск с нашими гаубицами и недавно выпущенными 105-миллиметровыми минометами. Несмотря на все наши усилия, русское наступление отбросило часть испанских войск назад.
  
  В ответ на кризис закаленная пехота нашего полка быстро выдвинулась вперед и контратаковала, чтобы предотвратить перерастание первоначального вражеского проникновения в полномасштабный прорыв. В течение пары часов наши войска вынудили Красную Армию отступить и стабилизировали линию фронта.
  
  В последующие недели относительного затишья нам разрешили немного отдохнуть за линией фронта. Как и в других регионах России, деревни вокруг Красного Бора представляли собой в основном лишь участок дороги с домами по обе стороны. Красная армия сожгла дотла много домов и деревень во время своего отступления по выжженной земле в начале войны, но несколько строений недалеко от наших позиций остались нетронутыми.
  
  Группу из моей роты временно разместили в одном из этих уцелевших русских домов на несколько ночей. Хотя обычно нас размещали в незанятых резиденциях, в этом случае мы делили небольшой дом с его обитателями, двумя женщинами лет тридцати-сорока и их детьми. Фактически, это были первые русские женщины, которых я увидел с тех пор, как мы были размещены в Урицке более года назад. Как это обычно бывало с российскими гражданскими лицами, с которыми мы сталкивались, они казались почти безразличными к нашему присутствию.
  
  В этот период относительного затишья в Красном Бору несколько солдат моего полка воспользовались близлежащей русской баней, чтобы расслабиться. Это привело к неожиданной трагедии, когда солдаты Испанской голубой дивизии решили потренироваться в стрельбе по мишеням из пулемета в том же месте. Открыв огонь, они случайно убили всех четырех немцев, которые отдыхали в бане. Хотя этот инцидент, естественно, вызвал некоторую горечь по отношению к испанцам, большинство из нас настолько привыкли к смерти, что почти утратили чувствительность.
  
  
  ВТОРОЙ ВЫЕЗД Из РОССИИ: 24 апреля–15 мая 1943
  
  
  Через три с половиной недели после нашего прибытия в Красный Бор я получил свой второй отпуск со службы в России и 24 апреля отбыл в длительную поездку домой, в Германию.
  
  Несмотря на теплый прием, который я получил от своей семьи, возвращение домой с боевых действий в России оставалось трудным опытом. В течение первой недели или около того я вообще не мог привыкнуть к гражданской жизни. В течение дня мои мысли все еще были на фронте, как будто я никогда его не покидал. Мои ночи были наполнены снами о сражениях. Всего через пару недель после моего отпуска я потихоньку начал восстанавливаться, но к тому времени, конечно, мне пришлось вернуться на фронт. Тем не менее, какие бы трудности я ни испытывал, всегда было чудесно вернуться домой.
  
  8 мая Аннелиза приехала в Пиджен для своего первого визита к моей семье. С тех пор как она разорвала помолвку с сыном цветочника, наши отношения продолжали становиться все более интимными. Во время прогулок по ферме мы говорили о наших планах на будущее. Хотя женитьба все еще не была неизбежной, моей семье уже было очевидно, что в конце концов мы поженимся.
  
  Все в моей семье были очень высокого мнения об Аннелизе. Мои сестры относились к ней как к сестре, а моя мать обожала ее. Только мой отец выражал какую-то озабоченность по поводу наших планов. Ему лично нравилась Аннелиза, но он пытался убедить меня, что мужчина с моими перспективами мог бы наладить лучшие брачные отношения, добиваясь женщины из более состоятельного окружения. Его беспокойство о моем финансовом будущем отражало денежные трудности нашей собственной семьи во время Великой депрессии, но я не была согласна с тем, что брак рассматривался с чисто материальной точки зрения.
  
  Расстроенный тем, что он пытался вмешаться в то, что было сугубо личным делом, я прямо сказал ему: “Папа, это мое решение. Я люблю эту женщину и собираюсь на ней жениться. Ты не собираешься вмешиваться”. Он больше никогда не подвергал сомнению мое суждение.
  
  В то время Аннелиза все еще работала в цветочном магазине напротив городской ратуши Гамбурга. Однако в январе прошлого года она вызвалась пройти обучение на медсестру Красного Креста, чувствуя, что ее патриотический долг - внести более непосредственный вклад в военные действия. Вскоре после визита к нам она должна была начать трехмесячный курс обучения в больнице в Гамбурге.
  
  Когда Аннелиза возвращалась домой, а я 12 мая отправился в обратный путь на фронт, мы расстались, зная, что не только я вскоре окажусь в опасности.
  
  
  КРАСНЫЙ БОР: 15 мая– 24 июля 1943 года
  
  
  Если привыкание к жизни дома далось мне с трудом, то разлука с любимыми ради возвращения на фронт была бесконечно тяжелее. Пока мой поезд проезжал по километрам пути, было невозможно не думать об Аннелизе в моих объятиях и о времени, проведенном вместе с моей семьей, не зная, доживу ли я до того, чтобы увидеть их снова.
  
  Те первые дни середины мая на фронте в Красном Бору были одними из худших, которые я пережил как солдат, особенно с тех пор, как я шел непосредственно в бой. Обычно знакомая картина позиционной войны снова становилась моей повседневной реальностью примерно через неделю после возвращения на фронт, но в этот раз мои попытки уехать из дома потерпели неудачу. Когда разум солдата сосредоточен на мыслях о доме, он может стать беспечным и очень уязвимым для ранения или смерти. Пытаясь компенсировать свою рассеянность, я стремился проявлять особенно высокий уровень осторожности в этот период.
  
  Несмотря на то, что наши позиции в Красном Бору немного сдвинулись, наша рота участвовала в ряде мелких и крупных боев против сил противника, размещенных напротив нас. В этот период русские иногда устраивали атаки, которые, казалось, были направлены не столько на то, чтобы захватить наши позиции, сколько на то, чтобы завладеть нашими запасами продовольствия. Когда советские войска врывались в наши траншеи, мы часто отступали на пару сотен ярдов, пока они заходили в наши бункеры, чтобы растащить наши запасы продовольствия. Имея время перегруппироваться, мы организовали бы контратаку, которая отбросила бы их с наших позиций, почти так, как если бы мы действовали по молчаливо согласованному графику.
  
  Конечно, некоторые дни выделяются. В воскресенье 17 июня мне исполнилось 23. Обычно дни рождения на фронте мало признавались. По этому случаю младший лейтенант Райхардт, командир роты, обратил на меня внимание и подарил бутылку коньяка. Он также воспользовался редким затишьем на фронте, чтобы провести нашу первую церковную службу с начала войны в России почти двумя годами ранее. Такие передышки от конфликта никогда не длились долго.
  
  Иногда война налетала неожиданно. Когда я тихим днем прогуливался среди больших деревьев за нашими позициями, я услышал отдаленный грохот вражеского артиллерийского орудия. Прислушиваясь к свисту приближающегося снаряда, я внезапно понял, что он приближается, очень близко. Мгновенно распластавшись, я вжался всем телом в пропитанную дождем землю. В тот краткий момент, когда я ожидал удара, жизнь или смерть казались одинаково возможными.
  
  Мои уши не обманули меня. Снаряд упал всего в трех или четырех футах от моего распростертого тела, но, к счастью, глубоко погрузился в грязь, прежде чем взорваться. Невероятно, но взрыв оставил меня покрытым грязью, но в остальном невредимым.
  
  Даже когда мы спали, бой часто наполнял наши сны. Однажды ночью я частично проснулся в нашем бункере, ошибочно полагая в своем все еще полубессознательном состоянии, что мы подверглись вражеской атаке. Схватив ручную гранату, я закричал: “Русские идут!”
  
  К счастью для меня, мой специалист по связи был в полной боевой готовности и сумел вырвать гранату из моей руки до того, как была вынута чека. Поскольку мы находились внизу, в бункере, я никак не мог вовремя от него избавиться. В том замкнутом пространстве взрыв убил бы нас обоих. Хотя мой помощник был моим подчиненным, звание в такой ситуации мало что значило. В тот момент он был просто товарищем, который присматривал за мной, точно так же, как я присматривал бы за ним.
  
  По мере того, как проходили недели на фронте, мое пребывание дома стало казаться далекой мечтой, хотя Аннелиза постоянно оставалась в моих мыслях. На ее двадцать второй день рождения 29 июня я организовал отправку ей дюжины красных роз. Это было таким же выражением моей надежды на наше совместное будущее, как и знаком моей глубокой привязанности.
  
  Хотя моя переписка с ней была в основном посвящена выражению моих чувств, я иногда вскользь упоминал о наших боевых операциях в выражениях, которые прошли бы мимо внимания цензора. В письме Аннелизе от 20 июня я ссылался на разницу между нашими гаубицами и советской артиллерией. В письме от 10 июля я отметил, что наши гаубицы и минометы успешно отразили атаку русских на наши позиции. Такие бои были для нас обычным делом и в остальном вскоре забывались.
  
  
  У НЕВЫ: 24 июля–4 сентября 1943 года
  
  
  22 июля Красная Армия начала Третью битву за Ладогу, возобновив свою борьбу за прорыв немецкой блокады к востоку от Ленинграда в районе вблизи озера. Два дня спустя наша дивизия была отброшена на 15 миль от сектора Красного Бора на ключевую позицию у реки Невы в районе, известном как Синявинские высоты. Таким образом, мы оказались примерно в четырех милях к юго-востоку от Ладожского озера и в трех милях к северо-западу от важнейшего железнодорожного узла Мга.
  
  58-я дивизия вскоре пережила одни из самых тяжелых боев войны, когда советская 67-я армия попыталась захватить у нас высоту. Борьба 4 августа была особенно жестокой. Попытка 154-го полка вернуть утраченные позиции была прервана после того, как контратака встретила упорное сопротивление противника и тяжелые потери. 8 августа мы столкнулись с более жесткими боями, которые на несколько часов приковали меня к окопу.
  
  В целом спокойный день, некоторое время спустя, произошел странный эпизод, когда я брел по грунтовой дороге по пути от моей передовой позиции к моему тыловому бункеру примерно в миле за линией фронта. Когда я приближался к местности сразу за нашими гаубицами, молодой немецкий младший лейтенант в незапятнанной форме шел по дороге ко мне с севера. Это сразу показалось мне странным, поскольку у немецкой армии не было частей, расположенных в этом направлении.
  
  Хотя я был озадачен его присутствием в этом районе, офицер не казался нервным или проявлял какое-либо подозрительное поведение. Когда мы проходили мимо друг друга, он сердечно отдал мне честь, и я отбросил свои опасения.
  
  Два часа спустя советская тяжелая артиллерия выпустила по нашим позициям 50 или 60 снарядов с предельной точностью. Только наши глубоко вырытые окопы не позволили бомбардировке привести к каким-либо жертвам или повреждениям гаубиц.
  
  Мгновенно мои мысли вернулись к таинственному немецкому офицеру. Оглядываясь назад, я пришел к выводу, что он, должно быть, действительно был русским агентом, собирающим разведданные. Его разведка нашей позиции крупным планом объяснила бы способность противника так точно нацеливаться на нашу замаскированную позицию. Убежденный в своей неспособности идентифицировать шпиона, я молча поклялся быть гораздо более осторожным ко всему необычному в будущем.
  
  Днем несколько дней спустя я отправился на передовую, чтобы присоединиться к моему близкому товарищу сержанту Шетте, который начал меняться со мной местами в качестве командира нашей роты, поскольку у него возникли подозрения по поводу необычной тишины, последовавшей за недавним артиллерийским обстрелом, он предупредил меня, что Красная Армия, возможно, готовит еще одно нападение.
  
  Решив самостоятельно изучить позицию противника, я взобрался на ветви сосны на опушке леса примерно в 100 ярдах позади наших траншей. На случай появления каких-либо целей я прихватил с собой полевой телефон. Примерно через полчаса после того, как я занял свое место на высоте около 20 футов, четыре советских танка Т-34 внезапно появились с северо-востока и начали медленное продвижение по ровной местности прямо к моему местоположению на дереве. Солдаты ехали верхом на танках, за которыми следовало большое количество дополнительной пехоты пешком. Хотя тяжелые орудия нашей роты не были предназначены для использования в качестве противотанковых средств и не имели бронебойных снарядов, я по долгому опыту знал, что огонь орудий можно было точно направить на площадь размером около десяти квадратных ярдов.
  
  Имея возможность остановить наступление до того, как оно продвинется дальше к позициям нашего полка, я воспользовался полевым телефоном, чтобы направить одно из наших 150-миллиметровых орудий на выстрел по ближайшему Т-34, примерно в 500 ярдах от моего фронта. Взрыв первого снаряда, упавшего чуть левее цели, выбил вражеских солдат из танка, но не повредил машину. После того, как гаубица перенаправила огонь вправо, следующий снаряд не долетел до танка. Третий снаряд разорвался очень близко, всего в нескольких футах от Т-34.
  
  Получив очередную поправку, орудийный расчет произвел четвертый выстрел. Когда снаряд разорвался у башни, танк мгновенно остановился. Через несколько секунд от автомобиля начал подниматься небольшой столб белого дыма.
  
  Переключив свое внимание на второй Т-34, примерно в 20 ярдах позади уничтоженного, я объявил пятый раунд. Взрыв снаряда, врезавшись в гусеницы сбоку, обездвижил машину, вынудив экипаж выскочить и бежать в укрытие. Третий советский танк в группе немедленно прекратил свое продвижение, в то время как четвертый начал отступать.
  
  Когда эта атака закончилась, большая группа примерно из пятнадцати танков на мгновение появилась в поле зрения в 1000 ярдах позади места атаки, прежде чем скрыться из виду за холмом. Не уверенный в том, что эти более крупные бронетанковые силы возобновят наступление, я позвонил в штаб, чтобы проинформировать нашего нового командира полка, полковника (оберста) Германа-Генриха Беренда о ситуации.
  
  “Где ты?” - потребовал он ответа прежде, чем я успел заговорить.
  
  “Я нахожусь на дереве прямо за линией фронта”, - ответил я с некоторым трепетом.
  
  “Какого черта ты там делаешь?” он прокричал в ответ, очевидно обеспокоенный тем, что я поставлю себя в такое уязвимое положение.
  
  Сообщив ему, что мы остановили танковую атаку, прощупывающую нашу оборону, я предупредил, что за ней скапливаются значительные танковые силы и они могут провести еще одну атаку.
  
  Запросив подробную информацию о количестве танков и их местонахождении, он указал, что передаст разведданные в штаб дивизии, а затем повесил трубку. После того, как их первоначальный натиск был остановлен, Советы, однако, не пытались возобновить свое наступление на нашем участке фронта.
  
  Несмотря на мой восторг от того, что я подбил танки, все еще существовала опасность, что враг заметит меня, чем дольше я буду оставаться на открытой позиции. И все же, спускаясь с дерева при дневном свете, я значительно увеличил бы риск привлечь внимание русского снайпера или пулеметного расчета. В этой дилемме моим единственным выбором было дождаться наступления темноты.
  
  Когда примерно час спустя, наконец, опустились сумерки, я быстро спустился по стволу и направился в безопасное место в тыл. Добравшись до орудийного расчета, я сообщил новость о нашем маленьком триумфе. На войне, полной многочисленных боевых столкновений, поразить движущуюся цель неприцельным огнем из орудий в тылу было редким и запоминающимся достижением.
  
  В ходе войны большая часть потерь в нашем полку была вызвана российской артиллерией и минометами, в меньшей степени - огнем стрелкового оружия. Однако примерно в это же время мы также начали подвергаться нашим первым бомбардировкам и налетам советской авиации с бреющего полета.
  
  В дневное время мы иногда сталкивались с угрозой со стороны советских штурмовиков, таких как "Илюшин-2 Штурмовик". Ночью мы столкнулись с угрозой Поляркова-2, прозванного Nähmaschine (Швейная машина) за громкий ритмичный стук его двигателя.
  
  Шумное приближение Näмасчины было слышно на большом расстоянии, но прицелиться в них в темноте было практически невозможно.
  
  Пролетая в паре сотен футов над головой, пилот и второй пилот искали любое мерцание света, которое указывало бы на расположение наших позиций или тыловых лагерей.
  
  Несмотря на попытки затемнить все на земле, обязательно должен был найтись кто-нибудь, кто зажег бы сигарету или воспользовался фонариком, чтобы враг мог заметить. Обнаружив потенциальную цель, советские пилоты часто заглушали двигатели, чтобы бесшумно проскользнуть над этим местом, прежде чем сбросить бомбы на ничего не подозревающие цели внизу.
  
  На следующий день после одного из таких ночных налетов немецкой пехоты, вскоре после танкового сражения, я снова был на передовой, действуя в качестве передового наблюдателя. Сразу после того, как я направил одну из наших 150-миллиметровых гаубиц на выстрел по вражеской цели, я вместо этого услышал оглушительный грохот со стороны наших тяжелых орудий в тылу.
  
  Тайна вскоре была раскрыта. Осечка снаряда внутри ствола гаубицы вызвала взрыв, в результате которого сдетонировали снаряды, сложенные рядом с ней, в результате чего погиб расчет из пяти человек и все было уничтожено в окрестностях. Хотя я не мог вернуться и наблюдать за происходящим сам, мне сказали, что остался только большой кратер.
  
  Эта неисправность могла быть результатом неправильного изготовления или саботажа при изготовлении снаряда, но я был убежден, что это произошло из-за фосфора, сброшенного на наши позиции во время воздушного налета предыдущей ночью. Едкая частица фосфора могла прожечь небольшое отверстие в снаряде, которое осталось незамеченным во время его заряжания. К сожалению, внезапное изменение обстановки на поле боя в течение нескольких часов после этого происшествия вынудило мою роту отступить с позиций, не проведя надлежащего расследования.
  
  Более ранние бои в районе блокады Ленинграда в основном включали стационарную позиционную войну, подобную той, что велась на Западном фронте в Первую мировую войну. Напротив, бои у Невы были более подвижными и кровопролитными. Часто происходили внезапные сдвиги на линии фронта, когда обе стороны по очереди отступали и контратаковали.
  
  Как всегда, 13-я рота понесла гораздо меньшие потери, чем обычные пехотные роты 154-го полка, поскольку большинство нашего личного состава служило в тылу с нашим тяжелым вооружением. Несмотря на то, что мое назначение в качестве передового наблюдателя поместило меня на линию фронта, моя свобода избегать или отходить с более опасных участков дала мне значительное преимущество перед обычной пехотой, как продемонстрировал предыдущий инцидент со снайпером на Волхове.
  
  Вернувшись в Германию, где Аннелиза заканчивала обучение медсестринскому делу, она и другие гражданские лица начали на собственном опыте испытывать ужас войны. Частые воздушные налеты союзников большими группами бомбардировщиков теперь часто вынуждали ее и других членов ее семьи укрываться в подвале дома ее отца в Гамбурге.
  
  В конце июля 1943 года я услышал по радио, что союзники неоднократно наносили мощные авиаудары по Гамбургу. Используя сотни самолетов в первой из серии массированных бомбардировок немецких городов, враг сбросил большое количество зажигательных бомб, которые вызвали многочисленные пожары. Жара и сильные ветры вскоре превратили их в огненный шторм беспрецедентного масштаба, в результате которого погибло около 40 000 человек и была опустошена большая часть центральной части города.
  
  После нападения вся почта в Гамбург прекратилась на пару недель, что вызвало у меня глубокую озабоченность. Долгих три недели спустя я получил известие, что Аннелиза и ее семья выжили. К тому времени, когда я получил ее письмо, Аннелиза тем временем закончила базовую подготовку медсестер и была переведена в больницу в Сент-Питер-Ординге на побережье Северного моря, где она была бы в гораздо большей безопасности.
  
  Составляя письмо Аннелизе, я рассказал о наших тяжелых условиях на фронте, а также о своих опасениях за нее. “Мы находимся в самой северной части Восточного фронта на большой реке [Неве]. Мы в окопах, [и] жизнь действительно ужасна. Мы совсем не спим. Я жду от тебя письма о бомбардировке Гамбурга 25 и 26 июля 1943 года”. Прошли месяцы, прежде чем я узнал, что она пережила лично.
  
  Несмотря на трудности в России, я по-прежнему выражал неизменный оптимизм по поводу исхода конфликта. “У нас не так много осталось от наших молодых лет [нам осталось], но это изменится, когда война закончится. Мы здесь, на фронте, очень уверены, что выиграем войну”.
  
  Мои слова также были направлены на то, чтобы успокоить ее, нарисовав нам светлое будущее после окончания боевых действий. “Все, через что мы сейчас проходим, будет компенсировано нашей взаимной любовью. После нашей победы мы наверстаем все эти упущенные моменты и часы”.
  
  
  
  Глава 12
  КАНДИДАТ в ОФИЦЕРЫ
  Сентябрь–декабрь 1943
  
  
  ОТ ОРАНИЕНБАУМА До НЕВЕЛЯ
  Начало сентября– 31 октября 1943 года
  
  
  В начале сентября 58-я дивизия получила приказ подготовиться к переброске на 40 миль западнее от ожесточенно оспариваемого района Ладоги в относительно спокойный Ораниенбаумский котел, примерно через два года после нашей предыдущей отправки туда.
  
  Перед переходом на новую позицию форкоманду отправляли вперед, чтобы определить размещение орудий и другого оборудования. Командир нашей роты, младший лейтенант Райхардт, назначил меня, недавно получившего звание сержанта, возглавить группу. 8 сентября, за день до прибытия остальной части дивизии, я написал письмо Аннелизе, описывая вид с нашего нового места недалеко от побережья: “Я вижу Балтийское море, башни Ленинграда и холмы Финляндии”.
  
  В разгар разговора с Райхардтом на следующий день после моего письма он резко спросил: “Ты хочешь быть офицером?” Хотя было очевидно, что он готовил меня к большей ответственности, внезапный вопрос все равно застал меня врасплох. Несмотря на мое удивление, я немедленно отреагировал восторженным: “Привет, герр лейтенант!” Получив согласие, я стал кандидатом в офицеры, наконец-то получив шанс занять руководящую должность, к которой я давно стремился.
  
  Два дня спустя, 11 сентября, полковник Дж. Беренд, командир нашего полка, наградил меня Железным крестом первого класса за храбрость в знак признания моей роли в остановке танковой атаки у реки Невы, а также в ряде других боевых действий. В нашей роте Железным крестом Первого класса были награждены всего несколько солдат, так что это была особая честь, которую я чувствовал привилегией носить.
  
  Взволнованный возможностью поделиться своими новостями, я решил попытаться позвонить Аннелизе из моего прифронтового бункера в Ораниенбауме. Поскольку сеть связи была ограничена военными нуждами, я знал, что мои усилия могут быть заблокированы, но решил, что попробовать стоит. Воспользовавшись нашим полевым телефоном, я дозвонился до полкового коммутатора, и меня соединили с дивизией. Оператор отдела, в свою очередь, позвонил в больницу в Сент-Питер-Ординге, где работала Аннелиза. К моему большому разочарованию, я узнал, что в тот день она уже не дежурила . Я снова попытался дозвониться до нее, но так и не дозвонился. Из-за того, что я не смог поговорить с ней, мне еще больше захотелось увидеть ее снова.
  
  Прежде чем поступить в военную академию в Германии, кандидаты в офицеры должны были пройти короткий срок службы во главе пехотного отделения. 18 сентября мне было поручено временное командование отделением примерно из дюжины солдат в одной из регулярных пехотных рот, состоящих в основном из мужчин из района Гамбурга.
  
  Лишенный привычной роли и товарищей, это новое назначение поставило меня в роль, к которой я чувствовал себя неподготовленным, среди солдат, которых я не знал. Естественно, я встретил задание без особого энтузиазма, но воспринял его как необходимый шаг в процессе становления офицером.
  
  Более масштабные события вскоре заставили нас вступить в бой. Разведданные в начале октября показали, что Советы сосредотачивают две армии перед немецким фронтом у Невеля, расположенного примерно в 150 милях к югу от Ленинграда. Как точка соединения между группой армий "Север" и группой армий "Центр", это был особенно важный участок фронта.
  
  Реагируя на эту неминуемую угрозу, верховное командование направило в район Невеля дополнительные силы со всего северного фронта, включая 58-ю дивизию. Вместе с остальной частью пехоты 154-го полка мое отделение со 2 по 6 октября находилось в поездах, совершавших кружное 300-мильное путешествие к югу от Ораниенбаума.
  
  Ожидаемое наступление русских началось 6 октября и быстро прорвалось на стыке двух немецких групп армий. Вновь прибывшая 58-я дивизия сыграла ключевую роль в остановке наступления противника к северу от Невеля, но ее наспех организованная контратака не смогла вернуть контроль над городом.
  
  Когда поезд с моим пехотным отделением и другими частями 154-го полка прибыл в район Невеля, мы вступили в отчаянный бой. После того, как командир пехотной роты обозначил мое задание на карте, я встретился со своими людьми, чтобы объяснить, чего мы можем ожидать при выдвижении на нашу передовую позицию. “Слушайте внимательно, этот холм перед нами находится под русским огнем. Когда мы достигнем его вершины, русские смогут увидеть нас. Перебирайтесь через вершину на другую сторону, где у нас снова будет укрытие ”.
  
  Крикнув “Auf gehts!” (“Вперед!”), я повел их вперед. Продвигаясь по безлесному гребню холма, мы сразу же столкнулись с пулеметным огнем и бросились в укрытие у подножия. Учитывая нашу уязвимость в этой ситуации, я с облегчением выполнил задание, имея при себе только одного раненого.
  
  Достигнув нашей передовой, я приказал своему отделению рыть траншеи и таскать бревна для создания вала. В разгар строительства этих оборонительных сооружений в небе появилась группа из нескольких немецких пикирующих бомбардировщиков Stuka.
  
  С внезапной тревогой мы наблюдали, как они начали стремительно приближаться к нам. Набирая скорость при снижении, сирены, установленные под их крыльями, завывали все громче и громче. Самолеты летели прямо на нас! Только в последнюю минуту они отклонились, чтобы сбросить бомбы на вражескую цель, находящуюся примерно в 150 ярдах перед нашими траншеями.
  
  Вскоре после того, как мы заняли свой пост, стадо овец забрело на Ничейную землю, проходящую между немецкой и советской линиями. В сумерках, незадолго до захода солнца, один из бойцов моего отделения застрелил одну из овец из своего ружья. Как только стемнело, двое моих людей оттащили баранину обратно в наши ряды, где с нее сняли шкуру и зажарили на открытом огне. Долгое время обходясь без свежего мяса, мы все отведали редкое блюдо - баранину.
  
  Наше удовлетворение длилось недолго. По-видимому, мясо было приготовлено неадекватно. Вскоре у всех в моем отряде начались желудочные колики, и им пришлось бежать в кусты. В конце моего собственного двухнедельного приступа диареи я поклялся себе, что никогда больше не притронусь к баранине.
  
  Из-за потерь, понесенных офицерами пехотной роты в напряженном бою, вскоре мне было поручено командовать полным взводом примерно из трех десятков человек. Не имея бункеров, в которых можно было бы укрыться, мы ютились в наших норах в и без того морозную погоду.
  
  Во время перестрелки 12 октября пуля прошла через левый рукав моей шинели. Травма лишь слегка задела мою кожу, тем не менее, мне пришлось обратиться за первой помощью и перевязками к нашему медику, что временно отозвало меня с линии фронта.
  
  Воспользовавшись кратким моментом, чтобы связаться с Аннелизе, я написал письмо. Следующая строка передает, до какой степени мои чувства к ней поддерживали меня. “Именно благодаря вашему существованию и любви жизнь в бою здесь, на Восточном фронте, стала сносной”.
  
  Через пару дней после возвращения на фронт с пехотным взводом, 16 октября поступил новый приказ о передаче пехотного командования кому-то другому и предписывающий мне оставаться в тылу. Испытывая все большую нехватку офицеров, армия, возможно, приняла эту меру как часть своих более масштабных усилий по обеспечению того, чтобы кандидаты в офицеры не погибли в бою непосредственно перед возвращением в Германию для обучения в одной из пяти кригсшулен (военных академий).
  
  Хотя мое недолгое пребывание в должности командующего регулярными пехотными войсками оказалось положительным опытом, у нас не было достаточно времени, чтобы развить какую-либо связь. Хотя солдаты относились ко мне с уважением, подобающим любому, кто выше их по званию, в остальном они были ко мне равнодушны.
  
  Точно так же я не испытывал к ним особой привязанности и скучал по своим старым товарищам по 13-й роте. Работа передовым наблюдателем дала мне большее чувство ответственности, зная, что весь полк зависел от моего умения оказывать им огневую поддержку из наших тяжелых орудий.
  
  17 октября я получил приказ от полковника Беренда пройти десятидневный курс. Проводимый в нескольких милях за линией фронта, он был разработан, чтобы помочь подготовить кандидатов в офицеры, которым вскоре предстояло поступить в Кригсшуле. Получив официальный статус Fäгенрих (кандидат в младшие офицеры), я, наконец, 31 октября покинул Россию для долгого путешествия на поезде обратно в Германию.
  
  
  ПАРТИЗАНЫ
  
  
  Для защиты от нападения советских партизан в переднем и заднем вагонах поезда были установлены легкие зенитные орудия. Хотя диверсии на железнодорожных путях вдоль нашего маршрута пару раз задерживали поездку, в остальном мы пересекли оккупированную советскую территорию, не столкнувшись со значительной активностью партизан.
  
  Несмотря на помехи в материально-техническом обеспечении, с которыми немецкая армия сталкивалась со стороны вражеских партизан, большую часть времени наша дивизия не испытывала особых трудностей с получением припасов на фронте. На самом деле самые серьезные проблемы со снабжением были вызваны погодой во время очень холодной зимы 1941-1942 годов. С тех пор вермахту удалось адекватно удовлетворять наши потребности в продовольствии, боеприпасах и других предметах первой необходимости. Даже письма и посылки из дома приходили быстро.
  
  Хотя мы не заметили никаких изменений в наличии наших припасов на фронте, солдаты, вернувшиеся из отпуска в 1943 году, начали сообщать, что партизаны становятся серьезной проблемой в тыловых районах. В конце концов они стали настолько мощными, что немецкая армия развернула целые дивизии в тылу для проведения операций по борьбе с повстанцами, чтобы обеспечить железнодорожное сообщение с нашей армией на фронте. Даже несмотря на эти усилия, партизанам часто удавалось нарушать работу нашей железнодорожной сети и препятствовать передвижению войск и припасов.
  
  Там, на фронте, мы возлагали большую часть вины за растущую проблему с партизанами на жестокий способ, которым Генеральный комиссариат (нацистские политические чиновники) руководил оккупацией у нас за спиной. Эти нацисты в Генеральном комиссариате были известны как Goldfasanen (Золотые фазаны) из-за золотисто-коричневого цвета их партийной униформы и их высокомерного и коррумпированного руководства.
  
  Большинство немецких солдат вокруг меня испытывали глубокую горечь от страданий, которые эти гольдфасанены намеренно и без необходимости причинили советскому гражданскому населению. Эта идеологически вдохновленная жестокость побудила многие оккупированные народы, которые когда-то приветствовали нас как освободителей, оказать поддержку партизанам, работающим во имя победы коммунистов.
  
  
  ВОЗВРАЩЕНИЕ В ГЕРМАНИЮ
  31 октября– 7 декабря 1943 года
  
  
  Поскольку мои приказы не требовали от меня немедленного прибытия на резервную базу 58-й дивизии в Ольденбурге, мы с Аннелизой планировали провести четыре дня вместе в Санкт-Петер-Ординге, в Шлезвиг-Гольштейне, где она работала медсестрой. 3 ноября я, наконец, добрался до маленького городка и снял номер в гостинице.
  
  Несмотря на ветреную, холодную и сырую погоду в это время года, нам с Аннелизе все еще нравилось прогуливаться по живописной курортной зоне и наблюдать, как волны разбиваются о берег. После всего, через что мы прошли за предыдущие шесть месяцев разлуки, мы были просто счастливы снова провести время вместе.
  
  8 ноября я вернулся на юг, на резервную базу в Ольденбурге, которая служила основным центром обработки данных 58-й пехотной дивизии для солдат, отбывающих и возвращающихся с фронта. Мне было мало чем заняться, но Аннелизе смогла приехать за мной из Сент-Питер-Ординга с двухдневным визитом.
  
  Сразу после возвращения в Сент-Питер-Ординг Аннелизе начала испытывать боли в животе и 17 ноября перенесла экстренную аппендэктомию в больнице в Тиннинге, недалеко от Сент-Питер-Ординга. Прежде чем вернуться домой в Пиджен на трехнедельный отпуск перед началом моего обучения в Кригсшуле, я съездил в Терн, чтобы провести немного времени с ней в больнице.
  
  Когда я вернулся домой на следующий день, моя семья оказала мне свой обычный теплый прием. Как всегда, мои сестры хотели, чтобы я носил их на спине и играл с ними в игры. Несмотря на такие светлые моменты, мне было ясно, что жизнь в Германии становится все тяжелее.
  
  Начиная с зимы 1943-1944 годов, местные власти требовали, чтобы дети каждый день приносили в класс кусок торфяного угля, чтобы помочь отапливать однокомнатное здание школы Пüггена. Если припасы заканчивались, моим сестрам и другим ученицам приходилось весь день кутаться в пальто, чтобы не замерзнуть.
  
  К этому времени Марлен закончила начальную школу и поступила в школу для старших классов в соседнем Зальцведеле, где ее главным учителем был убежденный нацист. Зная об отсутствии поддержки нацистов в нашей семье, этот учитель доставил Марлен много трудностей, особенно из-за того, что она не использовала приветствие “Хайль Гитлер”, при котором выставляется рука. Будучи политически неполноценной и находясь под постоянным наблюдением, Марлен приходилось чрезвычайно усердно работать, чтобы добиться определенного академического успеха.
  
  Ее опыт отражал более широкое обращение, которому подверглась моя семья из-за ее неблагоприятного отношения к нацистам. Например, когда моя семья попросила разрешения забить одну из наших свиней, у нее возникли проблемы с получением разрешения от местного фермера, которому были предоставлены такие полномочия по принятию решений из-за его лояльности нацистам. Точно так же, когда вышестоящие власти издали директиву, требующую от Püggen предоставить определенное количество животных на убой или лошадей для транспортировки, тот же нацистский фермер позаботился о том, чтобы моя семья была первой, от кого потребовали сдать необходимый скот.
  
  В остальном опыт моей семьи был типичным для других немецких семей. Как и многие из них, мои родители рисковали потерять на войне не одного сына. Ранее в том же году в армию призвали моего младшего брата Отто. Когда он закончил базовую подготовку, его направили в пехотную дивизию на севере Франции, в район к югу от Нормандии. Из-за того, что его близнец Ганс в детстве попал в аварию, в результате которой колесо фургона переехало ему левую ногу, он не смог служить на фронте, несмотря на его желание.
  
  Когда мы были далеко на фронте, моя мать каждый день с тревогой ждала писем от Отто или от меня. Несмотря на то, что моей матери не терпелось услышать больше новостей о военной ситуации, она не доверяла информации, представленной жестко контролируемыми немецкими СМИ.
  
  Несмотря на риск сурового наказания за настройку на вражеские передачи, она регулярно доставала маленький радиоприемник, который держала спрятанным, и сканировала диск в поисках отличительного позывного классической музыки Би-би-си. Хотя иногда к ней присоединялись другие члены семьи, она часто сидела одна в задней комнате и слушала их программу на немецком языке, пытаясь получить более ясную картину войны. Внимательно следя за военными событиями на карте, моя мать знала, где проходит линия фронта, а иногда даже где действуют наши дивизии.
  
  После ее выписки из больницы в Тиннинге 27 ноября Аннелизе был предоставлен отпуск по уходу за больными и она отправилась домой в Гамбург, где я присоединился к ней на четыре дня. Во время этого визита она устроила так, чтобы я остановился у ее “тети” Фриды, милой пожилой женщины, которая была близкой подругой ее отца и которая в какой-то степени взяла на себя роль матери Аннелизе, поскольку ее настоящей матери не было. Она жила в квартире с двумя спальнями в пригороде Винтерхуде, расположенной за популярным магазином деликатесов, которым она управляла, продавая кофе, шоколад и другие десерты.
  
  Как и квартира тети Фриды, дом, который отец Аннелизы делил со своими сестрами в пригороде Вандсбека, избежал серьезных повреждений во время бомбардировок, но масштабы разрушений в центре Гамбурга были поразительными. В слезах Аннелиза наконец описала свои ужасные воспоминания о предыдущем лете.
  
  После бомбежек она с большим трудом смогла добраться до больницы, где проходила подготовку на медсестру. Оказавшись там, она лечила многих пострадавших от ужасных ожогов среди гражданского населения. Гигантский ад, вызванный бомбежкой, вызвал такой сильный жар, что асфальтовые дороги расплавились, превратившись в липкую смолу. Люди, пытавшиеся спастись от огненной бури, застревали и горели, как факелы.
  
  После этой мрачной трагедии нам было трудно в полной мере оценить те немногие моменты, которые мы провели вместе. Война теперь была повсюду, и сбежать от нее было невозможно. И все же, даже когда ситуация дома и новости с фронта становились все более зловещими, удивительное чувство оптимизма по поводу исхода войны все еще преобладало среди всех, кого я знал.
  
  Речи Гöбебеля, обещавшие скорое появление чудо-оружия, более совершенного, чем все, чем обладали враги Германии, вселяли надежду на то, что наша судьба скоро изменится.
  
  
  
  Глава 13
  KRIEGSCHULE
  Декабрь 1943–май 1944
  
  
  КОГДА 8 декабря я ПРИБЫЛ Из Пингвина, чтобы начать офицерскую подготовку в Кригсшуле в пригороде Дрездена, старый саксонский город все еще был прекрасен. Не было и намека на ужасную судьбу, которая ожидала Дрезден позже во время войны, когда в результате зажигательной бомбардировки союзников погибло около 60 000 мирных жителей.
  
  В знак признания нашей службы на фронте военная академия постаралась сделать наш опыт в качестве кандидатов в офицеры как можно более приятным, предоставив нам комфортабельные комнаты в казармах и хорошее питание в столовой. В то же время сотрудники академии постоянно загружали нас различными задачами.
  
  С утра до полудня мы посещали занятия по лидерским качествам, тактике и другой военной теории. Наши инструкторы также преподавали военный этикет, такой как надлежащее поведение офицера в обществе женщины и надлежащие манеры за столом.
  
  Во второй половине дня мы провели полевую тренировку на заснеженных холмах стрельбища академии в Königsbrück. Наши инструкторы выделяли нам взвод с парой 75-миллиметровых пушек, чтобы оценить наши лидерские качества и способность обращаться с гаубицами в различных наступательных и оборонительных тактических сценариях.
  
  Поскольку большинство солдат, которыми мы командовали, имели фронтовой опыт, учения были не слишком сложными. На самом деле, благодаря годам, проведенным в боях в качестве передового наблюдателя, я часто мог давать инструкторам практические советы.
  
  По вечерам в будние дни мы занимались в наших комнатах после еды в столовой академии. Хотя академия не устраивала для нас танцев или других общественных мероприятий по выходным, я иногда посещал оперы и оперетты с другими кандидатами в офицеры в знаменитом дрезденском оперном театре Земпер.
  
  Несмотря на увеличение числа офицеров из среднего класса, офицерский корпус Германии по-прежнему был заполнен многими аристократами голубой крови — “Фон такой-то”, получившими образование в элитных учебных заведениях страны. Большинство этих высокородных офицеров были порядочными людьми, которые относились к другим солдатам с уважением, но были и такие, кто с большим превосходством относился к людям не их социального класса.
  
  Хотя большинство ‘вонов’ были такими же пруссаками, я не был аристократического происхождения и презирал тех офицеров, которые снисходительно относились к простым солдатам вроде меня. Мой опыт общения с одним конкретным прусским аристократом иллюстрирует характер этого высокомерия.
  
  Тот самый старший лейтенант, который однажды привел свою лошадь в наши казармы в ЛüНебурге, проявив пьяную дерзость, с тех пор получил звание капитана и был назначен командиром подразделения размером с батальон в полку.
  
  На собрании штаба полка, на котором я присутствовал после того, как стал офицером, капитан продемонстрировал свое пренебрежительное отношение к рядовым. Когда несколько других офицеров вошли в бункер, чтобы присоединиться к нашей группе, он сказал с нескрываемым отвращением: “Закройте эту дверь! Там пахнет обычными людьми”.
  
  Относительно немногие офицеры из аристократического происхождения вели себя так надменно, но отношение этого капитана отражало классовую важность в немецком обществе того времени. Если у кого-то была буква "Фон" перед фамилией и он был хорошо образован, он, как правило, проходил через процесс найма при поиске работы. Такой же фаворитизм применялся и при назначении на воинские должности, хотя в других отношениях вермахт, как правило, не был классовым институтом.
  
  Однажды став немецким офицером, вы пользовались уважением из-за вашего ранга, а не потому, что вы были пруссаком, нацистом или обладали каким-либо другим привилегированным происхождением. Интересно, что я никогда не был свидетелем какого-либо особого культурного столкновения между офицерами, происходящими из аристократической Пруссии, и теми, кто происходил из менее привилегированных слоев населения. По моему опыту, было бы точнее сказать, что аристократы отделили себя от всех остальных, точно так же, как они это делали в гражданской жизни.
  
  Через пару недель после начала наших тренировок Аннелиза удивила меня телеграммой, в которой сообщалось о ее предстоящем приезде в Дрезден в конце декабря. Во время этого неожиданного, но очень желанного визита мы с Аннелизой провели вместе столько времени, сколько могли. За пару дней до празднования Нового года мы побродили по знаменитому городскому комплексу павильонов и галерей в стиле барокко под названием Цвингер, посмотрели спектакль в оперном театре и навестили кое-кого из моих дальних родственников.
  
  Мы с Аннелизой также заглянули к нескольким ювелирам Дрездена, чтобы выбрать мастерскую для изготовления наших обручальных колец. Поскольку во время войны было невозможно приобрести что-либо из золота, заказчик должен был предоставить ювелиру достаточное количество золота для изготовления желаемого изделия. Через несколько недель после того, как мы передали собранное золото ювелиру, с которым договорились, магазин доставил мне привлекательную пару колец.
  
  6 января наши кандидаты в офицеры отправились в 25 милях к югу от Дрездена на горный курорт Альтенберг для недельной тренировки по скоростному спуску и беговым лыжам. Вечера включали в себя развлечения талантливой труппы танцовщиц и молодежного хора, исполнявшего местные народные песни, но наш дневной “отдых” был гораздо более требовательным.
  
  В живописной зимней обстановке, среди заснеженных деревьев, наш инструктор провел первые пару дней, обучая нас основам катания на горных лыжах. Хотя я катался на беговых лыжах в России, этот вид катания был для меня совершенно новым. Как только наше обучение закончилось, мы направились к склонам.
  
  Стоя гуськом на вершине лыжной трассы, мы смотрели, как каждый человек по очереди исчезает из виду, не зная, что находится за пределами нашего поля зрения. Наконец, инструктор приказал мне оттолкнуться. Набирая скорость, пока мои лыжи несли меня вниз по склону, я перевалил через холм и столкнулся с трамплином, расположенным прямо на моем пути. Избежать этого было невозможно. Спускаясь по пандусу на корточках, я сидел на своих кожаных штанах для верховой езды к тому времени, когда покинул финишную черту прыжка. И вот так я совершил аварийную посадку на мягкий снег внизу.
  
  Пару дней спустя наши инструкторы приказали нам спуститься на лыжах по ледяной бобслейной трассе. С моей попытки мне удалось проехать на лыжах около 20 или 30 ярдов. К этому моменту я ехал слишком быстро, чтобы пройти поворот. В отчаянии я обхватил руками большое дерево, растущее рядом с трассой, чтобы не сломать себе шею.
  
  Вскоре после нашего возвращения в академию в Дрездене мы столкнулись с еще одним испытанием мужества. Однажды около десяти часов вечера наши инструкторы приказали нам надеть плавки и спуститься в большой крытый бассейн школы. По прибытии мы выстроились у подножия лестницы, ведущей на платформу для прыжков высотой 33 фута.
  
  Каждому кандидату в офицеры по очереди предписывалось подняться на вершину. Оказавшись там, инструктор выключил свет и приказал человеку спрыгнуть вниз, в кромешную тьму. В то время как некоторые из моих коллег-кандидатов в офицеры очень неохотно подчинялись приказу, я просто прыгнул в бассейн ногами вперед, когда подошла моя очередь, полагая, что наши инструкторы не будут серьезно угрожать жизни будущих офицеров Германии.
  
  С помощью таких методов обучения немецкая армия прививала безоговорочное подчинение приказам, какие бы препятствия ни существовали и какие бы сомнения ни испытывал человек. Такие испытания, возможно, также сделали мое повышение до оберфа Генриха (кандидат в старшие офицеры) 1 марта немного более значимым.
  
  За несколько дней до завершения нашего обучения мы узнали, что Адольф Гитлер лично выступит с речью в Дессау перед кандидатами в офицеры со всей Германии. Несмотря на мой глубокий дискомфорт по отношению к нацистскому режиму, было невозможно не испытывать предвкушения во время 100-мильной поездки по железной дороге из Дрездена.
  
  Последующее объявление о том, что фюрер не сможет присутствовать и что вместо него с нами выступит адмирал Д&##246;нитц, главнокомандующий Кригсмарине (ВМС Германии), было встречено всеобщим разочарованием. Несмотря на мой детский интерес к войне на подводных лодках, я нашел его речь скучной.
  
  Когда мы вернулись в Кригсшуле, наш выпуск 15 марта 1944 года прошел без фанфар. Вместо этого главный суперинтендант академии просто произнес короткую, вдохновляющую речь и пожелал нам всего наилучшего. Хотя полевая подготовка имела мало практической пользы и не могла сравниться с тем, чему я научился за годы боевых действий, теоретический аспект нашего обучения был интересным и полезным для меня, когда я готовился к новой руководящей роли. По крайней мере, это было просто облегчением - провести несколько месяцев вдали от пуль и снарядов на фронте.
  
  По прибытии в Ольденбург из Дрездена на следующий день после окончания учебы я доложил капитану, который велел мне вернуться на следующее утро. Когда на следующий день я наконец получил погоны младшего лейтенанта, я с нетерпением направился прямо к портному вермахта, чтобы внести необходимые изменения в свою форму. Хотя я и не знал, что ждет меня по возвращении на фронт, я, наконец, достиг своей долгожданной цели служить лидером.
  
  
  ПОМОЛВКА С АННЕЛИЗЕ И ДАЛЬНЕЙШЕЕ ОБУЧЕНИЕ
  17 марта–13 мая 1944
  
  
  Получив 17 марта двухнедельный отпуск, я совершил короткую поездку из Ольденбурга в Гамбург, с тревогой ожидая своей скорой помолвки с Аннелизой. Она была уже в середине месячного отпуска от своих обязанностей медсестры и ждала меня, когда я приехал.
  
  Вместо того, чтобы провести свои три ночи в доме герра Берндта, я снова остался у тети Фриды в Винтерхуде. Тем не менее, мы с Аннелизе поехали обедать к ней домой в Вандсбек, чтобы дать мне возможность провести немного времени с ее отцом и другими родственниками, которые жили там.
  
  18 марта мы с Аннелизой надели наши новые кольца друг другу на пальцы в доме тети Фриды. По этому поводу не было настоящего празднования, но мы поделились новостью о нашей помолвке с ее отцом и позвонили моей семье обратно в Пüгген.
  
  В разгар войны, когда наше совместное будущее было таким неопределенным, мы с Аннелизой согласились, что нам следует отложить наш брак до достижения мира. Через несколько недель мне предстояло вернуться на русский фронт, и я даже не знал, доживу ли я до своего двадцать четвертого дня рождения. Хотя мне было трудно связать другого человека со своей неопределенной судьбой, ее обещание выйти за меня замуж дало бы мне чувство надежды в темные дни, которые ждали впереди.
  
  Хотя наше решение подождать было основано исключительно на наших опасениях по поводу того, что может произойти в будущем, мы также знали, что нам нужно будет получить разрешение от армии и других правительственных учреждений, когда мы решим вступить в брак. Помимо обычной бюрократической волокиты, мы столкнулись с дополнительным осложнением, потому что у матери Аннелизы была еврейская фамилия Саломон.
  
  Это была девичья фамилия ее матери в результате того, что в детстве ее усыновила семья еврейского мясника из Гамбурга. Когда власти увидели это имя, они отказались дать мне разрешение жениться на Аннелизе без дальнейшего расследования. Оспаривать такие расовые ограничения было невозможно, хотя я не видел, какое правительство имело право вмешиваться в то, за кого я решил выйти замуж, даже если Аннелиза была еврейкой.
  
  Покинув Гамбург через пару дней после нашей помолвки, мы с Аннелизой провели следующие несколько дней с моей семьей в Пüггене. 24 марта она покинула нашу ферму, чтобы провести неделю дома, прежде чем отправиться на службу в Леер, Германия. После получения предписаний в Леере 4 апреля она совершила 250-мильную поездку в недавно назначенный ей госпиталь в Беверло, Бельгия.
  
  В конце марта я проехал 60 миль на запад, в Мюнстер, где поступил на двухнедельный курс подготовки командиров рот. Он включал дополнительные занятия в классе, а также полевую подготовку на большом испытательном полигоне неподалеку. Это дало нам возможность воочию понаблюдать за работой нового оружия, такого как высокоточная 210-миллиметровая ракетная установка.
  
  После очередного двухнедельного отпуска со службы в Пüгене я прибыл 30 апреля на недельные курсы в офицерскую академию верховой езды в городе Зольтау, немного западнее Мюнстера.
  
  Проснувшись на рассвете, мы начали с того, что пустили наших лошадей рысью вокруг усыпанного опилками пола большого здания. За этим последовало упражнение, в котором мы неоднократно практиковались в прыжках на спину лошади, в то время как животное продолжало двигаться по рингу. Помимо постоянной верховой езды, наши инструкторы также научили нас другим потенциально полезным навыкам, таким как то, как заставить лошадь лечь, чтобы защитить себя в разгар перестрелки.
  
  К концу второго дня участки плоти на моих ягодицах и бедрах превратились в довольно отвратительные кровоточащие раны. Каждую ночь они покрывались коркой, прежде чем болезненно открываться снова во время езды на следующий день. Если не считать этого физического дискомфорта, опыт в Сольтау оказался в целом приятным. Хотя многие мужчины сочли курс трудным, моя предыдущая работа с лошадьми на нашей ферме сделала тренировку относительно нетребовательной для меня.
  
  По завершении этого последнего элемента моей обязательной офицерской подготовки 8 мая я провел три дня на резервной базе 58-й дивизии в Ольденбурге. К моему большому удовлетворению, Аннелиза смогла присоединиться ко мне после короткого отпуска после бомбардировки союзниками ее больницы в Беверло. Хотя она не была ранена во время нападения, перспектива дальнейших воздушных налетов, тем не менее, заставила меня все больше беспокоиться за ее будущую безопасность.
  
  Во время ее пребывания в Ольденбурге мы планировали снять номер в отеле вместе. Однако, когда я обратился к менеджеру отеля за номером, он поинтересовался, женаты ли мы. Когда я ответила, что мы обручены и собираемся пожениться, он сообщил мне, что неженатым парам не разрешается проживать в одной комнате, и вместо этого потребовал, чтобы мы платили за отдельные комнаты. Война принесла много перемен, но она мало изменила традиционно консервативные социальные устои Германии.
  
  В конце нашего короткого совместного пребывания 10 мая Аннелиза вернулась в Бельгию. Вскоре после прибытия ее перевели в 20 милях к востоку от Беверло в бельгийский город Генк. В здешней больнице ей вскоре предстояло помогать лечить поток пострадавших из Франции.
  
  В конце последнего визита в Пхеньян с 10 по 13 мая я попрощался со своей семьей. Возвращаясь офицером на Восточный фронт, я понятия не имел, куда меня направят и вернусь ли я когда-нибудь домой.
  
  Я никак не мог предвидеть, какие ужасные удары обрушатся на вермахт в следующем месяце июне. В течение лета 1944 года Германия столкнулась бы с нарастающей серией кризисов, которые постоянно увеличивали бы страдания и лишения на фронте и дома.
  
  
  
  Глава 14
  ВОЗВРАЩЕНИЕ На ФРОНТ
  Май–октябрь 1944
  
  
  КОГДА 15 мая МОЙ ПОЕЗД ПРИБЫЛ В Тильзит на границе Германского рейха, на центральном складе резерва руководства вермахта меня ждала телеграмма от полковника Дж. Беренд, командир 154-го гренадерского полка.
  
  В его послании содержалась просьба ко мне вернуться в полк, чтобы возглавить мою старую роту тяжелого вооружения, заменив уже ушедшего второго лейтенанта Райхардта. Поскольку меня могли назначить в любую роту группы армий "Север", его призыв принять командование моим старым подразделением стал для меня отличной новостью, хотя это было совершенно неожиданное действие, на которое я не имел никакого влияния.
  
  Удовлетворив просьбу Беренда, армия незамедлительно издала новые приказы о моем возвращении в 13-ю роту. Сев на следующий поезд из Тильзита, я отправился в 250-мильное путешествие, чтобы присоединиться к 58-й дивизии на фронте, которая сейчас расположена в северо-восточной Эстонии. Поездка дала мне дополнительное время для размышлений о событиях на Восточном фронте за предыдущие полгода.
  
  В январе 1944 года Красная Армия предприняла наступление, которое положило конец нашей длительной блокаде Ленинграда и вынудило группу армий "Север" к общему отступлению на запад. Этот упорядоченный отход в северном секторе был частью более масштабного изменения стратегической ситуации, произошедшего после Сталинграда.
  
  Хотя боеспособность отдельного немецкого солдата не снижалась, потери личного состава постоянно росли, и Германия не могла их восполнить. Тем временем Красная Армия неуклонно наращивала свое количественное превосходство в живой силе и материальной части и возвращала свою территорию, потерянную в начале войны. Была надежда, что, сократив протяженность фронта, вермахт сможет в какой-то мере компенсировать свою неполноценность в личном составе, в то же время сократив свои собственные линии снабжения и удлинив линии противника.
  
  Когда 154-й полк той зимой отступал на северо-запад от Невеля вместе с остальной частью 58-й дивизии, он разделился на более мелкие формирования, чтобы провести более эффективное отступление с боями. Под растущим давлением отделение полков, батальонов и даже рот от более крупных соединений стало более обычным делом. Располагая небольшими резервами, немецкая армия развернула эти недавно созданные “пожарные команды”, чтобы затыкать бреши, образовавшиеся на подвижном фронте, и реагировать на другие кризисы.
  
  К февралю 1944 года 154-й полк был вновь собран и присоединился к 58-й дивизии в расположении близ Нарвы на северо-востоке Эстонии, где он занял позицию в ранее построенной сети оборонительных сооружений, протянувшейся между Балтийским побережьем и Чудским озером. Действуя с этой укрепленной позиции “Пантеры”, 154-й полк помогал отражать атаки Красной армии в районе города Сиргала, примерно в 15 милях к западу от Нарвы, и нашего старого поля битвы при Плюссе в 1941 году.
  
  По прибытии на позиции 13-й роты 20 мая я немедленно взял на себя роль исполняющего обязанности начальника отдела кадров компании (руководителя роты). В течение месяца полковник Дж. Беренд утвердил меня в этой должности. Обычно ее занимал бы капитан, а не младший лейтенант, но отчаянная нехватка офицеров теперь сделала мое положение относительно обычным в немецкой армии. Как единственный офицер в роте, я был вынужден управлять своими взводами с сержантами, которые обычно командовали отделениями.
  
  Старший сержант Джейüштер по-прежнему отвечал за Тросс (тыловую зону), а старший сержант Элерт продолжал руководить взводом связи, но теперь я был их начальником. Дух товарищества, которым я когда-то наслаждался со многими членами роты, будучи рядовым, больше не был возможен. Когда ко мне обращались “герр лейтенант”, между мной и другими давними ветеранами компании, такими как Вилли Шетте, возникла определенная неловкая дистанция.
  
  Тем не менее, в результате дисциплины и уважения к званию, привитых армейской подготовкой, мы вскоре приспособились к изменившимся отношениям. Хотя за пределами поля боя к моему званию относились с уважением и между нами была дистанция, старые дружеские отношения возвращались во время боя или если один из них был ранен. Моим отношениям с бойцами 13-й роты, возможно, также способствовал тот факт, что я продолжал проводить на фронте примерно столько же времени, сколько и рядовые.
  
  Хотя в первые два месяца после моего возвращения потерь в роте было немного, из-за интенсивных боев в предыдущие месяцы численность подразделения сократилась примерно до 200 человек. Эта численность была значительно меньше, чем численность от 250 до 300 военнослужащих, которую мы содержали в первые два года войны в России. К счастью, относительное затишье на позиции "Пантер" позволило нам в некоторой степени восстановить наши истощенные силы, поскольку мы получили пополнение и вернулись раненые военнослужащие из отпуска для выздоравливающих.
  
  Тот факт, что вермахт привлек большую часть людей, заполняющих его дивизии, из одного региона, усилил дух товарищества и сплоченность внутри подразделения, но это также могло привести к значительной напряженности, когда армии приходилось посылать чужаков на замену или когда подразделениям из разных регионов приходилось действовать в тесном сотрудничестве.
  
  Хотя взаимодействие между войсками из разных регионов могло привести к проблемам, несколько незнакомцев из-за пределов северной Германии очень успешно выступили в нашей компании. В частности, австрийский рядовой первого класса из Вены неожиданно оказался одним из лучших солдат, которыми я командовал в бою. Его непринужденные манеры вызвали у меня некоторое первоначальное беспокойство, но он быстро выполнял приказы и всегда оставался спокойным, когда летели пули. Вы никогда не могли предсказать чье-либо поведение в бою.
  
  Как офицеру, мне выдали пистолет Люгер в качестве моего личного оружия. Хотя в бою я стрелял из него всего пару раз, он оказался хорошим оружием и довольно точным на дистанции от 20 до 30 ярдов. Позже я приобрел пистолет Astra Model 600 испанского производства, который стал моим любимым оружием. В некоторых случаях я также носил винтовку Маузера или пистолет-пулемет MP-40, хотя я предпочитал винтовку в действии из-за ее гораздо большей дальности стрельбы и точности.
  
  С моим новым званием я получил услуги солдата, который заботился о моей одежде и доставлял мне еду из ротной полевой кухни. У роты было мало автомобилей, но в моем распоряжении был Citroen и, к счастью, выделенный рядовой в качестве моего водителя. Поскольку у моей семьи не было автомобиля или грузовика, когда я рос, я так и не научился водить и не получил права.
  
  Моя должность также давала мне право пользоваться лошадью по кличке Тея и услугами ее проводника, хотя я редко ездил на ней верхом, если только мы не были на марше и условия не были спокойными. Имея опыт работы на ферме, мои знания о лошадях часто оказывались лучше, чем у солдат, которым было поручено ухаживать за ними. Однажды, когда сержант испытывал трудности с приручением определенной лошади, я вскочил на нее и ездил кругами, пока лошадь не стала покорной.
  
  Несмотря на мои обязанности командира, Аннелиза постоянно была в моих мыслях. Несмотря на то, что я пережил много трудных и болезненных событий в качестве солдата, худшей частью войны для меня была разлука с ней и неуверенность в том, увидимся ли мы когда-нибудь снова. Наши письма были полны выражений нашего страстного желания увидеть друг друга, нашего желания пожениться и нашего желания наслаждаться нормальной жизнью. Помимо передачи нашей любви друг другу, мы также разделяли надежду на то, что война скоро закончится. Перед лицом все более мрачных новостей мы стремились укрепить моральный дух друг друга по поводу результата.
  
  Работая медсестрой в Бельгии, Аннелиза упомянула, что часто наблюдала за массированными группами бомбардировщиков, пролетающих над головой по пути из Англии в Германию или по возвращении. Став свидетельницей ужасной судьбы Гамбурга, она задавалась вопросом, какой город в следующий раз столкнется с разрушением.
  
  Она также поделилась новостями из своей переписки и телефонных разговоров с моим братом Отто, который находился относительно недалеко от нее во Франции. Вскоре после долгожданной высадки западных союзников 6 июня 1944 года она и моя семья были сильно обеспокоены, когда потеряли с ним связь. Прошло три месяца неопределенности, прежде чем они, наконец, получили записку от Красного Креста, в которой указывалось, что Отто стал военнопленным после его захвата 30 августа.
  
  И все же, хотя моя тревога за судьбу моего брата в конце концов прошла, мое беспокойство за безопасность Аннелизе только усилилось, особенно когда я узнал, что район вокруг ее больницы в Генке подвергся бомбардировке в середине июня.
  
  
  ДÜНА: середина июля–7 августа 1944 г.
  
  
  С момента моего прибытия в конце мая на Нарвском участке позиций "Пантер" велись лишь ограниченные боевые действия, но вскоре на юге на Восточном фронте разразился острый кризис. 22 июня, в третью годовщину нашего вторжения в Россию, Красная Армия начала массированное наступление, которое практически уничтожило Группу армий "Центр", убив или взяв в плен сотни тысяч немецких военнослужащих.
  
  Уничтожение одной из трех групп армий вермахта стало стратегической катастрофой, по меньшей мере равной Сталинградской, которая серьезно подорвала все позиции Германии на Восточном фронте. Поскольку южный фланг группы армий "Север" был практически незащищен, верховное командование быстро собрало подразделения со всего северного фронта для развертывания в южной Латвии в середине июля.
  
  Когда мы готовились к отступлению из района Нарвы, дивизия снабдила мою роту примерно двумя десятками 210-миллиметровых реактивных снарядов. Они были снаряжены множеством различных боеголовок, в том числе одним типом, который распылял маленькие стальные шарикоподшипники с помощью мощного взрывчатого вещества; другой разновидностью, которая распыляла шрапнель с помощью взрывчатого баллона со сжатым воздухом; и третьим, в котором использовался зажигательный материал нафта.
  
  С приближением нашего отъезда было необходимо израсходовать или уничтожить все оставшиеся боеприпасы, которые было бы трудно вывезти с собой, чтобы предотвратить их попадание в руки врага. После того, как несколькими месяцами ранее на курсах командиров рот в Мюнстере я стал свидетелем испытательных пусков этих ракет, мне также было просто интересно оценить их боевую эффективность.
  
  Не имея необходимого оборудования для запуска ракет, мне пришла в голову идея использовать их транспортные ящики в качестве пусковых труб. Работая за холмом, который скрывал нас от вражеского наблюдения, мы соорудили два комплекта простых деревянных опор, а затем срубили пару деревьев пятидюймового диаметра для поперечных балок.
  
  Прислонив один из грузовых ящиков к поперечной балке под соответствующим углом обстрела, мы прицелились из эрзац-пусковой установки в цель на советских позициях. Подсоединив один из электрических пусковых механизмов ракеты к ручному электродетонатору, обычно используемому для подрыва мин, мы аккуратно загрузили оружие в импровизированную пусковую трубу. При зажигании он пронесся в воздухе и взорвался прямо в цели.
  
  После этого успеха я отдал приказ аналогичным образом подготовить весь наш запас ракет к запуску, установив их встроенные механизмы синхронизации, чтобы обеспечить короткую задержку между пусками каждой ракеты.
  
  Когда была повернута рукоятка детонатора, ракеты понеслись по Ничейной земле к назначенным целям на опушке близлежащего леса. В результате устрашающей демонстрации концентрированной огневой мощи взрывные боеголовки подбросили деревья в воздух, в то время как зажигательные боеголовки мгновенно вызвали пожар на широкой полосе леса.
  
  Хотя мы не были уверены, какие именно российские силы были сосредоточены напротив нас, эти ракеты уничтожили все, что там было. При наличии надлежащих пусковых устройств ракеты стали бы высокоэффективным оружием, но мы так и не получили никаких дополнительных поставок.
  
  Оставив позиции "Пантер", 58-я дивизия перебазировалась примерно на 100 миль к западу в Ревель, Эстония.
  
  Как правило, мы преодолевали эти более длинные расстояния поездом и более короткие - верхом или пешком. Несмотря на некоторые попытки моторизовать 58-ю дивизию в ходе войны, процесс был очень непоследовательным. Несмотря на нехватку грузовиков, когда мы воевали во Франции, вермахт впоследствии предоставил нам несколько грузовиков Bedford, захваченных у союзников после окончания этой кампании.
  
  Примерно с конца 1942 года мы начали получать большое количество мототехники немецкого производства в России. Эти усилия по моторизации нашей дивизии вскоре прекратились, и после середины 1943 года мы больше не получали транспортных средств. Как только армия прекратила поставлять нам новые транспортные средства, мы подумали, что было несколько забавно снова оказаться на лошадях, поскольку наши существующие грузовики были разрушены или обездвижены из-за нехватки запасных частей.
  
  Автомобилизация имела неоднозначные результаты в условиях, с которыми мы сталкивались в Советском Союзе. Когда весенние и осенние распутицы (сезоны дождей) превратили многие российские дороги в грязь, напоминающую зыбучие пески, лошади иногда оказывались лучше грузовиков. Часто грязь была такой глубокой, что нашим танкам приходилось вытаскивать грузовики. Даже в хорошую погоду вы никогда не смогли бы быстро ехать по примитивным дорогам, таща за собой 150-миллиметровую гаубицу.
  
  Поразмыслив, я полагаю, что многие комментаторы переоценили значение нашей недостаточной механизации, особенно после того, как Германия перешла к стратегической обороне. Лошади не нуждались ни в бензине, ни в производстве стали, ни в промышленных установках, что в этом смысле помогло сохранить ресурсы Германии для производства более важного оружия и боеприпасов. Каковы бы ни были относительные преимущества конного транспорта по сравнению с моторизованным, к тому времени, когда я вернулся на фронт в середине 1944 года, наша дивизия снова полагалась почти исключительно на лошадей для перевозки наших орудий и другого снаряжения.
  
  Вскоре после прибытия в Ревель наша дивизия проделала 150-мильное путешествие на поезде на юг до Дüнабурга, расположенного у реки Д üна в Латвии. В конце 30-мильного марша на запад к городу Рокишкис в соседней Литве 17 июля мы вступили в ожесточенный бой с наступающими советскими войсками, но не смогли удержать город. Заняв оборонительную позицию, мы окопались на близлежащей позиции примерно в 75 милях к юго-востоку от Риги, Латвия.
  
  Хотя я больше не был передовым наблюдателем, я продолжал действовать вблизи фронта в качестве офицера. Уверенный в своем мастерстве верховой езды, я, вероятно, также пошел на неоправданный риск. В тихий день я решил взять Тею с собой на несколько упражнений, но в итоге подошел слишком близко к позиции противника.
  
  Внезапно в воздухе вокруг нас засвистели пули. Это был страшный момент для меня, особенно после того, как пленные русские сказали нам, что у войск Красной Армии был постоянный приказ стрелять первыми в тех немецких солдат, которые носили облегающие брюки и ботинки, типичные для немецких офицеров. Развернув Тею, я перепрыгнул с ней через забор и поскакал в тыл. И снова моя жизнь была спасена.
  
  В дополнение к визуальному наблюдению за линией фронта противника, мы прислушивались к любому изменению громкости или типа шума, издаваемого с их позиций. Иногда изменение было незаметным, но в другое время оно было очевидным. На нашей первой позиции недалеко от Рокишкиса звук женского смеха эхом разнесся по Ничейной земле. Вернувшись к нашим орудиям, я приказал выпустить несколько снарядов в том направлении. После короткого обстрела на фронте воцарилась полная тишина.
  
  Однажды поздно ночью, вскоре после этого, с нашей передовой примерно в 50 ярдах впереди моего бункера внезапно раздался шквал тяжелого пулеметного огня. Подтверждая мои подозрения, несколько мгновений спустя прибыл пехотинец и доложил, что советская атака направляется прямо на наши позиции.
  
  Поскольку нашим войскам срочно требовалась огневая поддержка, я вышел за пределы бункера и связался с командами, укомплектованными нашими тремя 105-миллиметровыми минометами, зная, что вертикальная траектория их огня делала их более эффективными, чем наши гаубицы среди высоких деревьев Дауна. Не зная, насколько близко продвинулась русская атака, мои первоначальные приказы направили шквал минометных выстрелов на территорию примерно в 100 ярдах от нашего фронта.
  
  Когда несколько залпов не привели к снижению интенсивности боя, я приблизил завесу из снарядов на 50 ярдов к нам. Однако концентрация огня наших пулеметов сразу же дала понять, что враг продвинулся еще ближе. Сократив радиус действия до координат в 25 ярдах от нашей линии фронта, я приказал начать последнюю бомбардировку, опасаясь, что любое дальнейшее сокращение может привести к поражению наших собственных войск.
  
  Когда минометные снаряды попали в прямоугольную зону размером примерно 25 на 75 ярдов, советское наступление было, наконец, остановлено. Вместо того, чтобы рассредоточиться, как это обычно делалось при атаке при дневном свете, войска Красной Армии сгруппировались в темноте, усилив смертоносные последствия нашего заградительного огня. Позже наша пехота рассказала мне, что только за один такой выстрел было убито от десяти до двадцати русских. Общее число погибших от 30 или около того минометных снарядов, должно быть, исчислялось десятками.
  
  Однажды днем, несколько дней спустя, я отдыхал в своем бункере примерно в 100 ярдах за линией фронта. Подполковник (оберстлейтенант) Вернер Эбелинг, который только что стал исполняющим обязанности командира полка, вошел и спросил: “Лüббекке, у вас есть что-нибудь выпить?” Довольный возможностью поговорить с ним, я достал бутылку коньяка из-под своей койки.
  
  Почти сразу же появились еще три офицера, которых я знал по штабу полка, и спросили: “Это все, что у вас есть?” Радуясь возможности поделиться своими запасами, я достал дополнительные бутылки.
  
  Проблема в этой ситуации заключалась в немецком обычае произносить тосты. Когда произносится тост, все присутствующие должны опорожнить свои бокалы, перевернув их вверх дном в доказательство того, что они выпиты. В конце долгого дня тостов мы все были так пьяны, что едва могли ходить.
  
  Покидая бункер, мы каким-то образом проковыляли полторы мили назад, без сомнения, напоминая кучку пьяных матросов. Разыскав нашего интенданта, мы раздобыли бочку соленой сельди и съели рыбу прямо с горлышка.
  
  У меня сложилось впечатление, что в конце концов мы вернулись на фронт, но я был слишком пьян, чтобы вспомнить точно. На следующий день у меня болела голова от одного из худших похмельев, которые я когда-либо испытывал. До конца своей жизни я не мог нюхать коньяк без того, чтобы не чувствовать тошноту.
  
  
  ВОЗВРАЩЕНИЕ В РИГУ: 7 августа– 5 октября 1944 года
  
  
  Вскоре после нашей попойки продвижение Красной Армии создало угрозу окружения немецких войск под Рокишкисом, вынудив нас совершить наше первое крупное отступление в районе Дауна 7 августа. Отходя на северо-запад в течение следующих двух дней, примерно 180 оставшихся солдат моей роты заняли новую позицию у западного поворота реки Нямунелис-Мемеле. Таким образом, мы оказались примерно в 40 милях к северо-западу от Рокишкиса и примерно на таком же расстоянии к юго-востоку от Риги.
  
  Когда мы достигли нашей новой позиции, я приказал выпустить один снаряд по определенному набору координат перед нашим фронтом, как это было стандартной процедурой. Когда за моей спиной прогремела наша гаубица, я ждал ожидаемого взрыва впереди нас.
  
  Вместо этого прямо за моей спиной раздался взрыв, и я понял, что снаряд не долетел. Сразу после этого к нашей позиции подбежал солдат срочной службы с криком: “Эти сукины дети — они застрелили меня!”
  
  Не будучи уверенным, была ли осечка результатом ошибки с моей стороны в расчете дальности или ошибки орудийного расчета, я не сказал добровольно, что я мог быть виноват в этом случае “дружественного огня”. К счастью, ранение мужчины было легким, и больше никто не пострадал.
  
  По мере продвижения августа ситуация на Д üна фронте становилась все более нестабильной, и мы все чаще перемещались. Атаки Красной армии по широкому фронту против превосходящих немецких войск привели к все большему использованию специальных “пожарных команд”, назначенных для блокирования проникновения русских. Их эффективному развертыванию препятствовала неопределенность относительно того, был ли враг перед нами, сбоку от нас или в нашем тылу. Чтобы избежать обхода с фланга и окружения, в конечном счете, не было иного выхода, кроме как неуклонно отступать всей линии фронта.
  
  Действуя в качестве одной из таких экстренных “пожарных команд”, наша рота тяжелого вооружения иногда занимала участок фронта отдельно от пехотного полка или даже при поддержке подразделений другой дивизии. Хотя ни одна из основных советских атак не пришлась на участок фронта нашей роты, мы часто участвовали в многочисленных мелких боевых действиях.
  
  В то время как в наступательных операциях мы использовали наши орудия, чтобы уменьшить способность советских войск противостоять наступлению, в оборонительных действиях мы стремились разрушить сосредоточение сил Красной Армии до того, как они продвинулись вперед или во время атаки. Когда это не удалось, мы попытались ограничить возможность противника внимательно следить за нашим отступлением.
  
  Когда поступал приказ сниматься с позиции, наша стрелковая рота всегда выводилась первой из полка, поскольку нам требовалось больше времени на погрузку снаряжения, а также мы двигались медленнее. Полк должен был оставить арьергард из двух или трех отделений пехоты с пулеметами при поддержке пары 75-миллиметровых гаубиц или 105-миллиметровых минометов из нашей роты. Когда этот пехотный арьергард отступил, у оставшихся орудийных расчетов было мало времени, чтобы погрузить свое снаряжение и выйти на дорогу впереди преследующих русских.
  
  По всему Балтийскому региону было несколько крупных складов, где вермахт накопил огромное количество припасов для поддержки операций группы армий "Север". Эти склады военных материалов и продовольствия часто приходилось спешно уничтожать или просто бросать из-за скорости наступления Красной Армии. Часто перед нашим отступлением в небо за линией фронта поднимались большие облака черного дыма.
  
  Потеря этих складов привела к тому, что с некоторыми видами припасов стало туго, но это также означало, что мы иногда получали большое количество редких предметов роскоши. В одном случае армия прислала нашей дивизии множество бутылок коньяка "Хеннесси", которые в противном случае были бы утеряны. Из-за постоянной угрозы советского нападения было мало подходящих моментов, чтобы позволить солдатам свободно выпить. Теперь, будучи более внимательным, чем когда-либо, к опасностям, связанным с чрезмерным употреблением алкоголя, я строго ограничил запасы спиртного.
  
  На более отдаленном участке нашего отступления через район Дüна был редкий случай, когда дивизионная артиллерия координировала свои действия с нашей ротой тяжелого вооружения для совместного нанесения удара по цели.
  
  В то время как наша рота тяжелого вооружения поддерживала действия пехоты полка ближе к фронту, артиллерия обычно сосредоточивалась на целях в тылу противника. Передовой наблюдатель роты тяжелых орудий полка обычно работал в непосредственной близости и часто обменивался идеями со своим коллегой из главного артиллерийского полка дивизии, но их отдельные задачи по огневой поддержке означали, что они почти всегда действовали независимо.
  
  В данном конкретном случае разведка нашей дивизии заподозрила, что Красная Армия сосредотачивает силы в лесистой местности площадью примерно в десять акров перед нашим фронтом. Чтобы уничтожить все, что там было, артиллерийское командование попросило нашу роту присоединиться к ним для обстрела советских позиций.
  
  Благодаря моему многолетнему опыту Ф.О., я мог почти с точностью до секунды рассчитать, сколько времени потребуется снарядам из наших гаубиц и минометов, чтобы достичь определенной цели. Координируя действия с командованием артиллерии, мы стремились точно рассчитать время наших обстрелов, чтобы обеспечить максимально возможную интенсивность огня по ничего не подозревающим советским войскам, спрятанным в лесу.
  
  Организуя заградительный огонь из наших орудий по моим часам, я сначала приказал открыть огонь из наших 105-миллиметровых минометов, потому что их снарядам требуется больше времени, чтобы достичь цели из-за их высокой траектории. За этим последовал огонь всех наших 150-миллиметровых и 75-миллиметровых гаубиц.
  
  Примерно через полминуты сотни снарядов из наших орудий и артиллерии одновременно обрушились на лес. Этот разрушительный огненный катаклизм, несомненно, уничтожил все российские силы, которые могли быть сосредоточены там. В таких обстоятельствах было невозможно не испытывать жалости к врагу.
  
  Несколько строк из серии писем Аннелизе во время нашего постоянного отступления в августе того года раскрывают мое мрачное настроение в D üna. С почти фаталистическим отношением к будущему я написал: “Ты и я выполним свои обязанности до конца”. Не зная, выживу ли я, я написал: “По воле Божьей, мы увидимся снова”.
  
  И все же наша любовь подарила мне надежду, которую я выразил ей словами: “Я благодарен за то, что у меня есть ты, дорогая Аннели”. Когда в конце августа она прислала мне в письме прядь своих волос, я положил их в нагрудный карман в качестве талисмана.
  
  Тем временем скорость наступления союзников через Францию в Бельгию вынудила ее 8 сентября 1944 года внезапно эвакуировать полевой госпиталь в Генке. В последовавшем хаосе медицинскому персоналу пришлось спасаться самостоятельно.
  
  После поездки автостопом обратно в Германию Аннелизе получила временный отпуск от своих обязанностей медсестры. Из-за воздушных налетов на Гамбург она уехала на ферму моей семьи в Пеггене, пока ее не призвали обратно на службу.
  
  Примерно в это время беженцы, спасающиеся от советской угрозы на востоке и бомбардировок крупных немецких городов, начали появляться в Пеггене и других сельских районах в большем количестве. Моя семья приветствовала дальних родственников в нашем доме со всей Германии, но было также много незнакомцев, которые никого не знали в Пеггене. Возможно, из-за давних неприязненных отношений моей семьи с нацистами местные власти разместили около 20 таких беженцев на нашей ферме.
  
  Все незанятые комнаты в доме были переданы беженцам. За неимением достаточного количества кроватей моя семья сложила солому, чтобы гости могли спать на ней. Чтобы удовлетворить потребность в еде, моя семья даже забила несколько наших свиней. Присутствие беженцев ложилось особенно тяжелым ежедневным бременем на мою мать, которая усердно работала, чтобы убедиться, что все были обеспечены приготовленной едой и другими предметами первой необходимости.
  
  Несмотря на отсутствие в моей семье симпатий к нацистам, на моих сестер оказывали давление, заставляя посещать регулярные собрания Bund Deutscher M ädchen или BDM (Лига немецких девушек), женской молодежной организации нацистов. Очевидно, что это была преднамеренная попытка помешать девушкам посещать церковные службы, БДМ проводил эти занятия по утрам в воскресенье.
  
  В конце войны, когда мои сестры направлялись на встречу в соседнюю деревню, внезапно появился низко летящий самолет союзников и начал обстреливать все на близлежащей дороге, заставив моих сестер броситься в укрытие в канаве. Были похожие истории о том, как истребители союзников отрывались от бомбардировщиков, чтобы атаковать людей, работающих в полях. Хотя сельские районы Германии избежали англо-американских бомбардировок, нацеленных на города, даже там жители не полностью избежали смерти с неба.
  
  На обоих фронтах война неуклонно приближалась к Отечеству, и никто не остался бы нетронутым.
  
  
  
  Глава 15
  ОТСТУПЛЕНИЕ ВГЛУБЬ РЕЙХА
  Октябрь 1944–январь 1945
  
  
  “КРЕПОСТЬ МЕМЕЛЬ”
  5 октября 1944– конец января 1945
  
  
  Получив 5 октября приказ отступать из Латвии в немецкий портовый город Мемель, большая часть регулярной пехоты 58-й пехотной дивизии направилась на грузовиках в Рижскую гавань, а затем отправилась на корабле в короткое морское путешествие вдоль балтийского побережья. Перед их отъездом подполковник Эбелинг назначил меня временно командовать всей конной техникой 154-го полка, из которой моя собственная рота тяжелого вооружения составляла лишь часть.
  
  Получив указание доставить отряд в Мемель автомобильным транспортом, я повел колонну длиной в три мили из района Риги в 100-мильный поход на юго-запад. В течение первой части марша советские самолеты часто совершали налеты с бреющего полета, что вынуждало нас искать укрытия у дороги, но налеты уменьшились, как только мы покинули район вокруг Риги.
  
  Когда наша медленно движущаяся процессия прошла чуть больше половины пути к Мемелю, наступление Красной Армии достигло Балтийского моря впереди нас, перекрыв наш запланированный сухопутный маршрут в город. Новые приказы перенаправили меня вести колонну к контролируемому немцами порту Либау на северо-западе Латвии, откуда мы должны были отплыть на корабле в Мемель.
  
  Вскоре после этого, выезжая на своей лошади Теа впереди нашей колонны, я услышал голос позади себя, спрашивающий: “Куда ты идешь?”
  
  Застигнутый врасплох, я обернулся и увидел офицерскую штабную машину, движущуюся чуть левее моей лошади. В машине сидел фельдмаршал Фердинанд Шнер, командующий группой армий "Север".
  
  Пораженный его внезапным появлением, я, тем не менее, сумел отдать честь и ответить: “Либау, насколько я знаю, сэр”.
  
  У Шефнера была репутация человека безжалостной дисциплины и внезапных появлений по всему фронту. Рассказывали, что, когда его водитель допустил какую-то ошибку, Шефнер приказал ему остановиться и понизил его в должности прямо на месте. В следующий раз, когда водитель сделал что-то, что понравилось Шнернеру, он снова приказал машине остановиться и вернул ему первоначальное звание. К счастью, я избежал неудовольствия фельдмаршала, и мне было приказано продолжать выполнение моей миссии.
  
  Наша колонна, наконец, достигла порта в Либаве днем 15 октября. Используя краны для подъема более тяжелого оборудования, все было погружено на борт корабля за считанные часы. Эвакуируясь морем в ту ночь, наше затемненное судно огибало балтийское побережье примерно в 35 милях к югу. Позади нас попавшие в ловушку дивизии группы армий "Север" продолжали сражаться до конца войны.
  
  Утром наш корабль пришвартовался к “крепости Мемель”, как нацистская пропаганда называла город в попытке вдохновить его защитников. Теперь мы находились под командованием группы армий "Центр" и вернулись на территорию Великого германского рейха, примерно в 25 милях от того места, где 58-я дивизия начала свое наступление в Россию тремя с половиной годами ранее.
  
  К тому времени, когда мы прибыли, наш потрепанный пехотный полк уже помог отразить несколько ожесточенных советских атак на Мемель. Вынужденные до этого момента полагаться только на пулеметы и другое легкое вооружение, они срочно обратились за огневой поддержкой к нашему тяжелому оружию. В течение нескольких часов после стыковки орудия нашей роты и другое снаряжение были выгружены, и мы отправились на передовую в шести или семи милях от гавани.
  
  Пройдя окраину города, мы немедленно развернулись на позиции позади пехоты, сделав серию дальнобойных выстрелов, чтобы установить наши зоны огня. Атаки обрушились на наши позиции на следующий день, но серьезного наступления не последовало. В последующие недели Красная Армия проводила операции против нашей обороны силами всего одной роты и батальона, и даже они становились все более прерывистыми.
  
  Хотя обычно в нашем секторе было довольно тихо, русские атаки в других местах вокруг Мемеля медленно оттесняли немецкие позиции к городу в течение следующих недель. Несмотря на упорное давление противника, большинство немецких частей в Мемеле вскоре были переброшены на юг в ответ на более неотложные кризисные ситуации. В конце концов, для обороны города остались только наша дивизия и 95-я пехотная дивизия, но этого оказалось достаточно, чтобы удержать его.
  
  Хотя у верховного командования Красной Армии были другие приоритеты, они, возможно, также пришли к выводу, что вытеснение нас не стоило такой цены, точно так же, как мы в конце концов отказались от попыток ликвидировать изолированный советский карман в Ораниенбауме на берегу Финского залива. Загнанного в угол врага, борющегося за свою жизнь, трудно одолеть.
  
  На протяжении всей осады я занимал бункер на полпути между линией фронта и Мемелем, в то время как остальной личный состав моей роты был размещен на ферме в миле или двух ближе к городу. С эвакуацией гражданского населения на запад сам город превратился фактически в город-призрак.
  
  Во время одного из перерывов в боях я зашел в соседний освобожденный дом, где впервые за несколько месяцев насладился роскошью ванны. В другом из заброшенных домов офицер нашего полка нашел дробовик. Время от времени он одалживал его мне, чтобы я мог поохотиться на зайцев, которых наш ротный повар превращал в вкусное блюдо.
  
  Однажды около девяти часов утра я все еще отдыхал в своем бункере после поздней ночи, когда подполковник Эбелинг неожиданно появился у входа. Все еще не одетый, я вскочил со своей койки и отдал честь, но он, казалось, не был впечатлен. Мои отношения с командиром нашего полка были хорошими, но было неловко, что меня застали спящим в такой поздний час утром.
  
  Примерно в это же время произошел более серьезный инцидент. Поскольку солдаты моей роты некоторое время не стреляли из винтовок, я решил найти для них подходящее место для тренировки в стрельбе по мишеням. Холм, расположенный недалеко от дислокации нашей роты на ферме, казался естественным выбором. Тот факт, что бункер, в котором размещался штаб полка, находился по другую сторону холма, никогда не приходил мне в голову.
  
  Примерно через пять минут стрельбы ко мне подбежал капрал со срочным приказом Эбелинга моим войскам прекратить огонь. Шальные пули взлетали над холмом и со свистом рассекали воздух вокруг полкового бункера. Хотя солдаты моей роты были опытны в обращении с нашим тяжелым оружием, большинство из них, к сожалению, не были опытными стрелками из своих винтовок.
  
  На улицах города рядом с фермой, где стояла гарнизоном наша рота, мои люди развесили таблички с надписью Einheit Lübbecke (Подразделение L übbecke), чтобы указать любому, кто ищет наше местонахождение. Как правило, в письмах, отправляемых солдатам на фронт, не указывалось название роты и полка, поскольку это была ценная с военной точки зрения информация. Вместо этого автор адресовал адресату номер полевой почты (почтовый номер в полевых условиях), который оставался неизменным на протяжении всей войны.
  
  Возможно, из-за того, что военная ситуация так сильно ухудшилась, все большее количество наших писем домой в этот период проходило через цензуру. Несмотря на это тщательное изучение, я никогда не чувствовал ограничений в том, что я мог сообщить. Точно так же я почувствовал, что получил четкое представление о том, что происходило с Аннелизе и моей семьей.
  
  
  ВЫЗОВ ЛИДЕРСТВУ
  
  
  20 января 1945 года армия повысила меня с начальника отдела кадров компанииührer (командир роты) до более постоянного статуса Kompaniechef (командир роты). Мое удовлетворение от этого повышения усилилось, когда мужчины из моей роты почтили меня неофициальным празднованием на ферме, где они были расквартированы. В конечном счете, уважение солдат, которых я вел в бой, было для меня даже важнее, чем одобрение тех, кто был выше меня. За этим повышением моего командирского статуса вскоре последовало повышение в звании со второго лейтенанта (Leutnant) до первого лейтенанта (Oberleutnant) 30 января, но к тому времени вмешались другие события.
  
  Бремя моих обязанностей командира роты в Мемеле было намного легче, чем во время боевых действий в Д üна, но там нарастали проблемы с живой силой. К концу 1944 года сокращающийся резерв пополнений в Германии сделал невозможным для вермахта предоставить нам достаточное количество войск, чтобы восполнить наши потери. Как и в остальной части немецкой армии, я мог реорганизовать оставшиеся у меня 150 человек только в попытке выполнить нашу боевую задачу как можно эффективнее.
  
  Хотя я чувствовал, что хорошо подхожу для того, чтобы руководить людьми в бою, у офицера было много дополнительных небоевых обязанностей. Когда солдаты под моим командованием были убиты, моей обязанностью было отправить письма с уведомлением их женам и семьям домой. Несмотря на обычные настроения, содержащиеся в таких письмах, я всегда считал эту обязанность самой трудной в моей офицерской службе.
  
  И все же смерть - неизбежная реальность войны. Сторона, которая побеждает на поле боя в конце сражения, контролирует обращение с убитыми и ранеными. Часто судьба тех, кто числится пропавшими без вести, никогда не известна. Несмотря на беспокойство о тех, кто погиб в бою, подразделение должно заботиться о своих насущных потребностях. Враг не заинтересован в подсчете ваших потерь, и бои продолжаются. Тела погибших лежат в лесах и гниют. Это ужасно, но это уродливая сторона войны, о которой часто забывают.
  
  Во время последней части войны бои на Восточном фронте стали еще более жестокими. Когда Советы выигрывали сражения после 1943 года, они иногда расстреливали наших раненых и оставляли наших мертвых непогребенными. В таких ситуациях в лагеря для военнопленных отправляли только тех, кто мог ходить. В конечном счете, обращение с солдатами зависело от того, когда и где велось сражение.
  
  По моему опыту, вермахт никогда не издавал приказов, запрещающих немецким войскам брать пленных. Я никогда лично не был свидетелем того, как немецкие войска расстреливали раненых или сдающихся в плен солдат Красной Армии, хотя такие вещи могли происходить. Хотя мы не обязательно хоронили убитых врагов, особенно когда положение на фронте стало нестабильным, насколько мне известно, немецкие войска оказывали медицинскую помощь раненым русским солдатам и отправляли всех сдавшихся обратно в лагеря для военнопленных, даже если условия в этих учреждениях были совершенно неадекватными.
  
  Хотя немецкие войска не всегда вели себя должным образом, воинский кодекс поведения строго соблюдался. Как командир, я иногда применял дисциплинарные меры к солдатам роты, которые не подчинялись ему.
  
  Одно дело касалось военного трибунала над сержантом, который был одним из моих старейших товарищей. После того, как в 1939 году его призвали вместе со мной в 13-ю роту, он прошел путь до командования орудийным расчетом, управлявшим одной из наших 75-миллиметровых гаубиц. Обнаружив серебряные вещи семьи, зарытые во дворе недалеко от Мемеля, он приказал одному из своих людей выкопать их и упаковать в посылку для отправки обратно в Германию.
  
  Когда о преступлении стало известно мне, я применил военную процедуру и отправил его обратно в дивизию для отбывания наказания. Последнее, что я слышал, он попал в штрафной батальон, который мы называли Химмельфархткомандо (грубо говоря, небесные силы), подразделение, названное так потому, что они получали самые опасные боевые задания.
  
  Несмотря на отсутствие подчиненных офицеров, которые обычно помогали бы командиру роты, я получал некоторую ограниченную поддержку от командного состава полка, а также от нашей “матери роты”, старшего сержанта Джей üштер, которая отвечала за Тросс. Его помощь была неоценима в выполнении мною многих рутинных, но тем не менее важных административных обязанностей, таких как запрос припасов, боеприпасов и сена для наших лошадей.
  
  В мои другие задачи входила выдача разрешений на отпуск, основанный на определении Джей üштера относительно того, кому он причитался, а также рассылка запросов на награды или повышение по службе. По моей рекомендации два человека из роты вернулись в Германию для прохождения офицерской подготовки. Недостатком этой акции было то, что я потерял пару своих лучших людей.
  
  По моим оценкам, около пятидесяти процентов военнослужащих были женаты, и эта доля увеличилась с начала войны, когда больший процент составляли молодые добровольцы. В то время в немецком обществе развод не одобрялся. Супружеские пары обычно разводились только тогда, когда возникали серьезные и непримиримые проблемы, но война, как правило, усугубляла эти проблемы, а также создавала новые. Разлука солдат со своими женами и подругами дома иногда подвергала этих женщин воздействию беспринципных мужчин, которые могли воспользоваться ситуацией.
  
  За год моего командования было по меньшей мере четыре ситуации, когда мне приходилось отвечать на юридические документы, в которых меня просили подтвердить, что конкретный солдат не был в отпуске в течение предыдущих десяти месяцев, прежде чем его жена родила ребенка. Это подтверждение дало бы либо солдату, либо его жене основания для развода.
  
  Отдельно мне пришлось ответить примерно на пять или шесть комплектов судебных бумаг от жен, добивающихся развода с солдатами моей части. Вызывая солдата в свой бункер, я просил его рассказать мне как мужчина мужчине, что произошло.
  
  Когда солдат впервые узнает, что его жена хочет расторгнуть брак или у нее роман, это вырвет ему кишки. Естественно, такие травмирующие новости также имели бы серьезные последствия для того, как этот человек вел себя в бою. Разрыв отношений с женой или серьезной подругой обычно вызывал чувство психологической муки, которое превосходило даже эмоциональные страдания, вызванные смертью близкого товарища.
  
  Решение этих ситуаций только усилило мои собственные опасения по поводу Аннелизе. Как я написал ей в письме в то время, “Цена войны выходит далеко за рамки поля боя”.
  
  
  ANNELIESE
  
  
  По истечении двух месяцев, проведенных с моей семьей в Пингвине после ее эвакуации из Бельгии, Аннелиза 9 ноября получила новый приказ о переводе ее в госпиталь Кригсмарине в Зевене, расположенный примерно в 100 милях к северо-западу от Пингвина, между Бременом и Гамбургом. Ее предыдущая служба медсестрой проходила в военных госпиталях немецкой армии, но теперь кригсмарине снабдили ее другой формой и издали свои собственные правила, регулирующие поведение медицинского персонала.
  
  Проработав пару месяцев в Зевене, Аннелизе перевели дальше на север, в больницу в Альтенвальде, пригороде города Куксхафен, расположенном на стыке реки Эльбы и Северного моря. Хотя большую часть следующих девяти месяцев она провела в Альтенвальде, позже ее перевели в больницу в соседнем Сан-ü дердайхе, выше по Эльбе.
  
  Ранее в Бельгии, а позже в северной Германии Аннелиза подвергалась другим опасностям, помимо бомбардировок союзников. Будучи привлекательной 23-летней медсестрой в военном госпитале, она работала в суровых условиях, к которым ее воспитание совершенно не подготовило. Она была одинока и уязвима без меня или семьи, которая могла бы дать ей какую-либо любовь или поддержку.
  
  Моя забота о ее безопасности и благополучии в этой обстановке вызвала у меня огромный стресс. Несмотря на свою помолвку со мной, Аннелизе была вынуждена постоянно отбиваться от приставаний солдат и матросов, с которыми она сталкивалась ежедневно, а также от врачей, с которыми она работала. В нескольких письмах я предупреждал ее быть осторожной и остерегаться хищничества таких мужчин.
  
  В предыдущем письме ко мне, написанном 20 июля 1943 года, Аннелиза выразила боль, которую она все еще испытывала из-за отсутствия привязанности в детстве: “У тебя была такая счастливая юность, чем у меня. Девочке так тяжело без материнской любви.” Теперь она была самостоятельной женщиной, у которой не было матери, у которой она могла бы спросить совета о мужчинах и той опасности, которую они могут представлять для нее.
  
  В результате недостатка любви в юности Аннелизе испытала глубокую потребность в привязанности, став взрослой. Это сделало ее естественной мишенью для агрессивных мужчин, стремящихся к женскому обществу, особенно когда такой мужчина нечестно пообещал, что ищет только ее невинного общества. В этом отношении ее обстановка в военном госпитале была более опасной, чем моя ситуация на фронте, где не было женщин, которые могли бы отвлечь наше внимание.
  
  Осознавая присущий ей риск, мне, 24-летнему мужчине, было чрезвычайно трудно переносить нашу разлуку, одновременно выполняя свои обязанности командира роты. Несколько строк из моих различных писем отражают мои тревожные попытки заверить ее в моей любви и побудить ее оставаться сильной.
  
  “Сколько раз в день я думаю "Я" о тебе?”
  
  “Самая большая проблема, с которой я сталкиваюсь, - это то, что я скучаю по тебе, Аннели”.
  
  “Взаимная любовь преодолевает все разлуки”.
  
  “Наша любовь дает нам мир в эти скорбные дни”.
  
  “Воспоминание о наших прошлых совместных временах причиняет сильную боль”.
  
  “Мои мысли всегда с тобой, далеко отсюда, любовь моя”.
  
  “Я не могу описать словами свою любовь к тебе”.
  
  “Я благодарен, что Бог указал мне путь к тебе, Аннели”.
  
  В конечном счете, мое воспитание привило мне силу характера и самообладание, чтобы нести свое бремя. Не имея подобного воспитания, Аннелизе была менее способна справиться с нашей разлукой. Как я позже узнал, были бы последствия.
  
  Хотя мои глубокие опасения сохранялись, мы с Аннелизой решили, что больше не хотим откладывать наш брак до окончания войны. Теперь мы ожидали только необходимого официального разрешения, после завершения необходимого расследования еврейской фамилии ее матери. Действительно, мы уже продумали нашу неминуемую свадьбу в Гамбурге вплоть до мельчайших деталей в серии писем.
  
  Используя немного ткани, купленной, когда я был на оккупационной службе в Бельгии, я нанял портного в Гамбурге, чтобы он сшил мне костюм. Аннелиза тем временем купила свое свадебное платье. Мы планировали заказать крытую карету, запряженную двумя белыми лошадьми, чтобы отвезти нас на церемонию в церковь, а затем доставить на свадебный прием в квартиру тети Фриды. После этого мы отпраздновали бы наш медовый месяц в гамбургском отеле.
  
  23 и 24 января 1945 года дивизия, а затем и полк подписали Документ о разрешении на брак, предоставив нам последнюю официальную документацию, в которой мы нуждались. Поскольку я был следующим в очереди на трехнедельный отпуск со службы, я выбросил из головы свои опасения по поводу ситуации с Аннелизе и с нетерпением ждал нашего предстоящего брака.
  
  
  ЭВОЛЮЦИОНИРУЮЩИЕ ВЗГЛЯДЫ НА ВОЙНУ
  
  
  На протяжении всей войны немецкие солдаты имели регулярный доступ к новостям через еженедельные выпуски дивизионной газеты и радио вооруженных сил, но информация, подвергавшаяся жесткой цензуре, давала нам лишь общую картину происходящего в России и войны в целом.
  
  Мое общее отсутствие беспокойства по поводу объявления Германией войны Америке зимой 1941 года в Урицке было типичным. В то время Соединенные Штаты казались слишком далекими, чтобы что-то изменить в нашей борьбе против России, но оказалось, что американская промышленность окажет решающую материальную поддержку, которая помогла Красной Армии оправиться от ранних катастроф.
  
  Сообщения о капитуляции в Сталинграде в начале 1943 года вызвали гораздо большее беспокойство среди войск, но большинство из нас по-прежнему оставалось уверенным, что Германия в конечном счете победит или, по крайней мере, добьется благоприятного мирного урегулирования. Капитуляция Италии, главного союзника Германии в Европе, в сентябре 1943 года только вдохновила нас на более ожесточенную борьбу за эту окончательную победу. Даже с новостями о нашем неуклонном отступлении из России почти все дома и на фронте все еще были уверены, что мы выиграем войну уже в середине 1944 года.
  
  Этот стойкий оптимизм частично отражал способность контролируемых нацистами средств массовой информации формировать взгляды и мнения немецкой общественности. Ходили также слухи, щедро подкрепленные G öbbels, о том, что Германия разрабатывает секретное чудо-оружие для обеспечения окончательной победы. Когда наши новые ракеты вергельтунгсваффе ("Возмездие") начали наносить удары по Англии летом 1944 года, они, казалось, подтверждали слухи, хотя их эффект, возможно, был преувеличен.
  
  В то время как отчеты, увещевания и пропаганда режима умело манипулировали надеждами и страхами общественности, я полагаю, что немцы также позволяли себе определенную долю самообмана относительно ситуации, чтобы поддержать свой моральный дух перед лицом подавляющих сил противника.
  
  Вскоре после моего возвращения на фронт из Германии в мае 1944 года мы узнали о высадке союзников во Франции. Это не обязательно считалось плохой новостью, потому что в течение многих лет союзники наносили удары по нашим городам с воздуха, как будто они не решались снова противостоять вермахту на земле Франции. Была надежда, что, как только они осуществят высадку, мы сможем форсировать еще один Дюнкерк, устранив угрозу с Запада в обозримом будущем.
  
  Когда ожидаемый отпор союзников не осуществился в течение первых двух недель, стало очевидно, что Германия теперь столкнулась со вторым фронтом. Возможно, если бы у Германии на Западном фронте было больше опытных дивизий, таких как 58-я, высадка в День "Д" провалилась бы, но к тому времени опытных войск было в обрез.
  
  До войны существовало глубокое негодование по отношению к Западу, вызванное суровым обращением с Германией по Версальскому договору. К тому времени, когда западные союзники высадились во Франции в День "Д", я пришел к выводу, что нынешний конфликт с западными державами больше похож на игру по сравнению с жестоким характером нашей борьбы с русскими.
  
  Немецкий солдат, захваченный западными союзниками, ожидал выжить, но один из захваченных в России солдат не выжил. Узнав о пленении моего брата Отто американцами летом 1944 года, я не был обеспокоен, потому что знал, что он в безопасности. С моей точки зрения солдата на поле боя, война с американскими или британскими войсками на западе была борьбой между цивилизованными врагами, в то время как война против Красной Армии на востоке обычно воспринималась как столкновение со смертельным врагом-варваром.
  
  Взгляд на западных союзников внутри Германии был иным. Поскольку немецкий народ ожидал, что американцы и британцы будут вести войну более гуманным образом и следовать Женевской конвенции, он был удивлен и озлоблен англо-американскими бомбардировками городов, которые унесли жизни сотен тысяч немецких гражданских лиц. Вместо того, чтобы сломить их дух, атаки, вероятно, сделали большинство немцев более решительными к сопротивлению.
  
  Хотя войска, окружавшие меня в России, все еще не уделяли слишком много внимания событиям на Западном фронте, успех вторжения союзников во Францию в июне усилил наш пессимизм. Даже когда я все еще писал Аннелизе, что “нет сомнений в том, что мы победим в этой войне”, мои сомнения росли.
  
  Во время отступления прошлым летом через Д üна после уничтожения большей части группы армий "Центр" я впервые начал думать, что Германия проиграет борьбу, даже если бы мы действительно обладали чудо-оружием. Признавая растущую неизбежность поражения Германии, я признался Аннелизе в письме: “Я перестал ожидать невозможного”. С отступлением вермахта по всем фронтам готовность союзников к заключению мира путем переговоров казалась все более и более отдаленной. Не зная, что будет дальше на войне, мы все больше боролись за наше выживание в надежде, что сможем каким-то образом в конечном итоге вернуться в Германию.
  
  Во второй половине 1944 года политические дискуссии впервые за всю войну стали обычным явлением среди военнослужащих. Мы поняли, что с Гитлером и нацистами, должно быть, что-то не так. Большую часть времени вы могли более свободно выражать свои мысли с товарищами на фронте, чем там, в Германии. Конечно, вам все еще нужно было быть осторожным с теми, с кем вы делились своим мнением. Если бы вы открыто заявили: “Гитлер - идиот”, это, несомненно, привело бы вас в очень неприятное место.
  
  Через несколько недель после высадки союзников во Франции провалилось возглавляемое немецким офицером покушение на Адольфа Гитлера. Как и некоторые из окружавших меня солдат, я был разочарован тем, что заговорщики провалили операцию. Не все немецкие войска поддерживали покушения, но, безусловно, было широко распространено негативное отношение к нацистскому руководству и растущее безразличие к судьбе Гитлера.
  
  Когда 23 июля 1944 года нацисты издали приказ, который требовал, чтобы все подразделения вермахта использовали приветствие нацистской партии, 58-я дивизия отказалась подчиниться этому приказу, вместо этого сохранив традиционное солдатское приветствие, используемое в большинстве армий. Возможно, исходя из нашего боевого опыта, наш отказ не был наказан.
  
  Если бы нашему подразделению придали несколько закоренелых нацистских солдат, им пришлось бы несладко от других солдат. Мы были солдатами-патриотами, сражавшимися за Германию, а не кучкой нацистских коричневорубашечников, сражавшихся за Гитлера. Большинство солдат, которых я знал, не поддерживали нацистскую партию, даже если практическим результатом наших военных усилий было сохранение нацистского режима у власти. Это неразрешимая дилемма, когда ты хочешь служить своей стране, но выступаешь против ее политического руководства.
  
  В то время как моя собственная враждебность к режиму возрастала, Аннелиза осуждала немецких офицеров, которые осуществили заговор против Гитлера, как предателей, сохраняя свою глубокую веру как в фюрера, так и в победу Германии. Даже в последние месяцы войны Аннелиза оставалась абсолютно убежденной, что Германия создает чудо-оружие, которое спасет нас. Когда она сообщила мне в письме, что на стене ее комнаты висит фотография Гитлера в рамке, моей реакцией было полное недоверие.
  
  Хотя многие немцы разделяли ее приверженность режиму, я считал такую веру совершенно нелепой. И все же, каковы бы ни были чувства человека к нацистскому правительству, мы все были вовлечены в борьбу до победного конца. В отличие от заключенного в ходе Первой мировой войны перемирия, эта война решалась на поле боя.
  
  Поскольку нацистский орел напоминал стервятника, немцы иногда в шутку называли его Плейтегейер (обанкротившийся стервятник). Ссылка подразумевала, что нацисты, несмотря на всю их напыщенность и ранние успехи, вели Германию не к светлому будущему, а скорее к пагубной участи.
  
  
  
  Глава 16
  КАТАСТРОФА
  Январь–май 1945
  
  
  ЗАМЛАНДИЯ: конец января –13 апреля 1945 года
  
  
  13 января Красная Армия начала новое крупное наступление в Восточной Пруссии. Это наступление к югу от Мемеля быстро поставило под угрозу нашу изоляцию от других немецких войск в регионе. Отмена всех отпусков разрушила мои планы жениться на Аннелизе. Никаких дальнейших успешных контактов с ней или моей семьей не было в течение полугода, несмотря на наши взаимные попытки отправить письма.
  
  Эвакуация немецких войск из Мемеля в регион Замланд в Восточной Пруссии началась в последнюю неделю января. Движение, направлявшееся на юго-запад, застряло на длинной песчаной горловине Куришского перешейка, расположенного между Балтийским морем и заливом Курише.
  
  Когда советские войска двинулись блокировать выход с Куришского перешейка в Замландию, последние части 58-й дивизии бросились к проходу по маршруту отступления. Немецкая артиллерия сдерживала продвижение врага ровно столько, чтобы вся моя дивизия успела добраться до Замланда. Соединившись с основными силами немецких войск, мы немедленно вступили в бой в жестокий холод восточно-прусской зимы.
  
  Миссия недавно созданного армейского подразделения "Замланд" заключалась в защите Восточной Пруссии и обеспечении защиты гражданского населения Германии, спасающегося от советского натиска. Нашей непосредственной целью было освободить город К öнигсберг, который был окружен советами в конце января. В то время как 58-я и другие немецкие дивизии будут продвигаться к городу снаружи, войска внутри одновременно попытаются прорваться в направлении сил освобождения.
  
  Атака началась ранним утром 19 февраля. К ней присоединились, в меньшей степени, тяжелые орудия нашей роты, артиллерия нашей дивизии обрушила сокрушительный заградительный огонь на советский тыл, готовясь к штурму нашей пехоты. Поручив моему старому товарищу Шетте руководить наведением наших тяжелых орудий в тылу, я занял свое обычное место на передовой, откуда мог лучше понимать, что происходит.
  
  Когда атака нашего полка продвигалась в направлении советских передовых позиций в лесистой местности, я продвигался вперед рядом с тремя или четырьмя немецкими St ürmgesch ütze (гусеничные бронетранспортеры с 75-миллиметровыми орудиями), которые пересекали открытую местность из холмистой местности. Одновременно наша пехота начала продвигаться примерно в ста или двухстах ярдах справа от меня.
  
  К сожалению, наш обстрел позиций противника не смог сломить его способность к сопротивлению. Через несколько мгновений после начала нашей атаки советские противотанковые орудия, спрятанные вдоль линии деревьев примерно в ста ярдах впереди нас, начали одно за другим уничтожать St ürmgesch ütze.
  
  Внезапно оставшись один среди разбитых машин, я осторожно начал отступать к огневой позиции моей роты в 300 ярдах позади меня. Задолго до того, как я добрался до него, 75- и 150-миллиметровые гаубицы моей роты нанесли ответный удар за уничтожение транспортных средств, выпустив пару сотен снарядов по линии деревьев.
  
  Тем временем наступление пехоты продвинулось примерно на пять миль, прежде чем потерять темп. В процессе выяснилось, что наш удар застал Красную Армию врасплох, предотвратив атаку, которую они готовились предпринять против наших собственных позиций несколькими часами позже.
  
  Советское сосредоточение высокоскоростных противотанковых орудий американского производства с регулярными интервалами в 20 футов на опушке леса могло бы быть оптимальным в наступательной операции, но их близкое расположение также способствовало усилению разрушительного воздействия орудий моей роты. Аналогичные результаты были достигнуты нашей артиллерией в тылу русских позиций. Все, что осталось от пары дивизий Красной Армии, - это остатки их передовых штабов и обломки другой техники. Атака удалась, но для нас это было бы последнее "ура".
  
  Когда скоординированное наступление армейского подразделения Замланд обрушилось на вражеские силы, выстроенные вдоль фронта, немецким частям в Кенигсберге удалось пробить коридор шириной в шесть миль через части Красной Армии, окружившие город. Беженцы, которые оказались в ловушке внутри города, когда он был первоначально окружен, быстро начали проходить через этот маршрут эвакуации. Трагическое положение мирных жителей, вынужденных бежать на запад, заставило меня вспомнить параллельную сцену, свидетелем которой я был во Франции летом 1940 года, хотя опасность для тех, кто попал под советский контроль, была больше.
  
  На небольшой территории, которую мы освободили от советской оккупации, мы из первых рук получали сообщения о зверствах, совершенных вражескими войсками. Во время одного из худших инцидентов мы услышали, что каждая сестра в католическом монастыре для слепых монахинь была изнасилована. Известие о таком варварстве вдохновило нас на то, чтобы как можно дольше удерживать свои позиции, прежде чем отступать. Это также усилило настоятельную необходимость эвакуации всех жителей Германии на запад как можно быстрее, применяя силу, если необходимо, чтобы заставить их уехать.
  
  Направленная помогать в выполнении этой миссии, моя рота присоединилась к другим подразделениям в тылу, погрузив гражданских лиц на пару грузовиков, присланных дивизией. Прибыв на ферму всего в нескольких милях от фронта, мы столкнулись с пожилой парой лет семидесяти. Жена села в грузовик, но ее муж отказался уезжать, настаивая: “Я собираюсь остаться здесь и я собираюсь умереть здесь”. Подчиняясь нашим приказам, я приказал своим солдатам силой затащить мужчину в грузовик, но это был душераздирающий момент. Если бы моих родителей когда-нибудь вынудили покинуть ферму нашей семьи в Пüггене, я знал , что это разбило бы им сердца.
  
  Помимо попыток защитить гражданское население, мы теперь просто боролись за свои жизни с отчаянием, порожденным безнадежностью. Отступать было некуда, и больше не было иллюзий, что какое-то чудо спасет Германию. У нас не было выбора, кроме как принять то, что уготовила нам судьба. Хотя мой основной инстинкт выживания сохранялся, я испытывал растущее чувство смирения с тем, что конец для меня может наступить в любой момент.
  
  В этих критических обстоятельствах армия начала использовать ряд подразделений фольксштурма на фронте. Они состояли из пожилых ветеранов Первой мировой войны, в том числе некоторых дедушек в возрасте шестидесяти лет. Многие из них были местными фермерами, которые остались защищать свои дома после эвакуации своих семей. Несмотря на свой возраст, они были закаленными солдатами, которые на удивление хорошо сражались против превосходящих сил противника.
  
  Вермахт также начал присылать в нашу дивизию необученные пополнения из люфтваффе и кригсмарине, у которых полностью отсутствовал какой-либо боевой опыт. Когда группа из люфтваффе появилась на позициях нашей роты посреди ночи, освещенная трассирующими выстрелами из пулеметов и сотрясаемая взрывами артиллерийских снарядов, было очевидно, что они до смерти напуганы. Тем не менее, я приказал одному из моих людей отвести новые войска на фронт, где нам требовались все доступные силы.
  
  Перед концом ночи один из новобранцев вернулся с пулевым ранением в руку, которое, очевидно, было нанесено самому себе. Как ветеран, я понимал, что этому человеку не хватало боевой подготовки и он просто действовал из страха. Следуя воинскому уставу, я приказал отправить этого человека в тыл, чтобы он предстал перед военным трибуналом, но это был долг, который я презирал.
  
  Во время сражения в Замланде подполковник Эбелинг проявил себя как очень способный командир. Больше, чем кто-либо другой в нашем полку, его лидерство и тактическое мастерство сыграли важную роль в замедлении наступления Красной Армии, даже если численное превосходство противника сделало это сражение таким, что у нас не было шансов выиграть.
  
  24 марта Эбелинг устно повысил меня в звании до капитана (гауптмана), но сообщил, что в этом хаосе я, вероятно, никогда не получу письменного подтверждения.
  
  После повышения в звании до капитана все предыдущие командиры 13-й роты быстро продвинулись до командования батальоном из четырех пехотных рот. Поскольку ожидалось, что офицеры будут руководить с фронта, а пехотные части примут на себя основную тяжесть боевых действий, ожидаемая продолжительность их жизни была невелика. Война длилась недостаточно долго, чтобы я мог определить, сложилась бы моя судьба так же.
  
  
  FISCHHAUSEN: April 13–16, 1945
  
  
  После сдачи Кöнигсбурга новое советское наступление 13 апреля привело к краху немецкого оборонительного фронта в Замланде. После этого все немецкие части начали отход на запад, к Фришскому перешейку. Омываемая Балтийским морем на севере и заливом Фрише на юге, эта узкая песчаная полоска земли представляла собой единственный оставшийся сухопутный путь отступления на запад, аналогичный той функции, которую Куришский перешеек сыграл для немецких частей, эвакуировавшихся из Мемеля менее чем тремя месяцами ранее.
  
  Беспощадная советская артиллерия и бомбардировки с воздуха преследовали наши отступающие войска, которые теперь были лишь тенями того, чем они были в 1941 году. Наша потрепанная дивизия сократилась до нескольких тысяч человек, в то время как в 13-й роте осталось всего около 100 человек, пара дюжин лошадей, одно 150-миллиметровое орудие, четыре 75-миллиметровые гаубицы, четыре 105-миллиметровых миномета и несколько повозок с припасами. После нашего отступления к Мемелю интенсивность боев не позволила мне ехать верхом на Теа, и теперь я шел пешком.
  
  Всякий раз, когда обстрел усиливался или над головой появлялись вражеские самолеты, мы убегали в укрытие. Возобновляя марш, когда угроза уменьшалась, наши уши оставались настроенными на приближающиеся снаряды, пытаясь определить траекторию каждого снаряда и потенциальную опасность. Даже если бы мы могли почти угадать, когда и где ударит снаряд, это был чрезвычайно нервный и изматывающий опыт.
  
  Помимо артиллерийских обстрелов и бомбежек, мы также теперь регулярно подвергались обстрелам из оружия Красной Армии, которое немецкие солдаты называли “Органом Сталина”, а русские - "Катюшей". Выполняя боевую роль, аналогичную артиллерийской, эта реактивная система залпового огня все чаще использовалась во второй половине войны. Услышав характерный пронзительный гул ракет, вылетающих в быстрой последовательности, мы смогли наблюдать за их инверсионным следом, когда они мчались по воздуху к нам. Сталинские органы оказались особенно опасными из-за их способности опустошать обширную территорию за очень короткий период, подобно нашим новым 210-миллиметровым ракетам.
  
  Когда наша колонна двигалась по дороге ближе к вечеру второго дня отступления, звук Сталинского органа, давшего ракетный залп, мгновенно заставил всех броситься в укрытие. Заметив один из заброшенных, замаскированных под землю бункеров для боеприпасов, которые выстроились вдоль дороги, я направился к входу в 20 футах от них. Как раз перед тем, как я прошел через дверной проем, осколок одной из ракет попал мне в висок в незащищенной области чуть ниже шлема.
  
  Хотя половина моего лица была в крови, рана оказалась незначительной, и наш медик перевязал мне голову в течение пары минут. Когда я вернулся на дорогу, ко мне, спотыкаясь, подошел рядовой из моей роты. Спокойным голосом он спросил: “Вы расскажете обо мне моей жене, сэр? Я сейчас умру”. Поскольку солдат, похоже, не был ранен, я проигнорировал его беспокойство и ответил: “Ты не умрешь”.
  
  Позже я начал задаваться вопросом, не было ли мое пренебрежение к его страданиям слишком поспешным. Я мог бы приложить больше усилий, чтобы узнать о его состоянии. Он действительно мог получить смертельное осколочное ранение, которое было не сразу заметно. В дополнение к оказанию ему медицинской помощи, я мог бы приложить некоторые усилия, чтобы успокоить его. Хотя я так и не узнал о его судьбе в нарастающем хаосе, моя неспособность помочь человеку, который, возможно, умирал, все еще причиняет мне боль сегодня.
  
  Все, что мы пережили в предыдущие недели, было лишь предзнаменованием событий, которые произошли два дня спустя, в дюжине миль к западу. 16 апреля артиллерия четырех советских армий в сочетании с несколькими сотнями самолетов нанесла кульминационный удар, целью которого было уничтожить оставшиеся немецкие силы на Замланде. То, что последовало, было величайшей катастрофой, которую я лично пережил во время войны.
  
  В то утро наша рота достигла небольшого городка Фишхаузен. Ключевой узел дорог с севера и востока, он был расположен на вершине узкого полуострова, ведущего к Фришскому перешейку. К артиллерии Красной Армии, которая продолжала обстреливать нас с расстояния в пару миль к востоку, теперь присоединились советские самолеты, кружившие в небе над головой на высоте всего 500-1000 футов.
  
  Разведывая маршрут на предмет моих людей и оружия, следуя примерно в двадцати ярдах позади меня, я двинулся по узкой главной дороге в город. Обстрелы и бомбежки начали резко усиливаться, вероятно, удвоившись по интенсивности по сравнению с тем, что было на дороге за городом. Из-за непрекращающегося заградительного огня и скопления подразделений движение полностью остановилось. В нарастающем беспорядке войска изо всех сил пытались сохранить контроль над своими животными.
  
  Держась поближе к тому, что осталось от заброшенных одно- и двухэтажных домов вдоль улицы, я воздерживался от входа в еще не разрушенные жилища, опасаясь, что они могут рухнуть при прямом попадании. Вместо этого, всякий раз, когда в мою сторону просвистел новый снаряд или появился самолет, направляющийся в мою сторону, я нырял за углы домов или в дверные проемы. В то время как оглушительные разрывы снарядов и бомб постоянно сотрясали весь район, я периодически выходил из укрытия, чтобы продвинуться немного дальше вперед, как подсказывали мои инстинкты.
  
  К тому времени, когда я продвинулся примерно на полмили в Фишхаузен, ураганный артиллерийский огонь и бомбежки в этом узком месте превратили неописуемый ад бойни и хаоса, подобного которому я никогда не видел за долгие годы войны.
  
  Разбитая техника остатков четырех или пяти дивизий была разбросана повсюду. Изуродованные, почерневшие трупы людей и лошадей на разных стадиях смерти были разбросаны по улице. Только нарастающий грохот заградительного огня избавил меня от жалобных стонов раненых и скулежа умирающих животных.
  
  Ужасающая сцена перегрузила мои и без того контуженные чувства, оставив меня совершенно оцепеневшим и подавленным. В тот момент я полностью ожидал, что моя жизнь оборвется.
  
  Но я не был готов умереть. Моей единственной целью стало вырваться из этого кошмара и собрать других выживших из моей компании.
  
  К этому моменту обстрел стал настолько сильным, что было ясно, что я должен был покинуть главную дорогу или быть убитым. Не имея возможности связаться с моими людьми позади меня в этом хаосе, я мог только надеяться, что они также поймут, что их единственный шанс выжить - это оставить лошадей и оружие и каким-то образом самостоятельно выбраться из Фишхаузена.
  
  Свернув в боковой переулок налево, я направился на пару коротких кварталов к окраине города. Когда я добрался до южной окраины, я возобновил свой курс на запад, двигаясь по маршруту, который проходил параллельно главной дороге, расположенной примерно в 30 ярдах справа от меня. Оставаясь поближе к домам для укрытия, я осторожно продвигался по земле, которая была слегка приподнята над заливом примерно в 100 ярдах от нас. Хотя обстрел здесь был менее концентрированным, чем вдоль главной улицы, снаряды и бомбы продолжали рваться вокруг меня.
  
  Добравшись до дальней части города, я двинулся обратно к главной улице, примерно в полумиле от того места, где я свернул к берегу. Когда я приближался к нему, советский истребитель "Як" стремительно приближался к Фишхаузену, сметая все на своем пути, когда он летел низко над дорогой.
  
  Заметив ряд окопов рядом с улицей, я мгновенно нырнул в один из них в поисках укрытия. И все же, вместо того чтобы соскользнуть на дно пятифутовой ямы глубиной, я остался там, где мог наблюдать за происходящим, движимый ненасытным любопытством узнать, что происходит вокруг меня.
  
  Очевидно, увидев, что я укрылся в окопе, пилот "Яка" направил свой самолет прямо на мою позицию. Слегка высунув глаза над краем моего окопа, я чувствовал себя почти загипнотизированным яркими вспышками пулеметов истребителя, мчавшегося ко мне по небу.
  
  Пули забарабанили по земле передо мной, выбросив облако грязи мне в глаза и разлетевшись градом осколков, которые забрызгали мое лицо. Когда самолет с ревом пронесся низко надо мной, я от боли отшатнулся назад, на дно окопа.
  
  Мгновение спустя мой мозг начал оценивать мое состояние. Мои раны были легкими, но когда я открыл их, в глазах была только чернота. Забившись в окоп, я с тревогой задавался вопросом, будет ли моя слепота постоянной.
  
  По прошествии пары долгих, тревожных минут мое зрение начало возвращаться, хотя я все еще едва мог видеть сквозь корку крови и грязи.
  
  Выбравшись из своего окопа, я, пошатываясь, вышел на главную улицу и затуманенным зрением осмотрел окружающую меня сцену. Несмотря на непрекращающийся дождь снарядов, несколько военнослужащих находились в процессе приведения в негодность своих уцелевших артиллерийских орудий, выводя из строя стволы, не имея возможности тащить их дальше после того, как были убиты лошади.
  
  Прошел всего час или около того с тех пор, как я впервые вошел в Фишхаузен примерно в миле назад, но за это время большая часть того, что осталось от немецкой армии в Замланде, была уничтожена. Поскольку захват Красной армией этого района был неизбежен, моим единственным выходом было найти выживших из моей роты и получить новые приказы. Катастрофа в Фишхаузене означала конец многому из того, что я знал, но она также положила начало моему почти чудесному побегу из русского плена.
  
  Направляясь на запад от города, когда вокруг меня время от времени падали снаряды, я вскоре обнаружил небольшой остаток людей из моей роты рядом с пустым бункером для боеприпасов в паре миль от нас. Моя последующая охота за лейтенантом Дж. Полковник Эбелинг едва не погиб, когда эскадрилья русских бомбардировщиков нанесла удар по району, в котором я вел поиск. Едва успев в последнюю секунду укрыться в траншее, я снова избежал серьезного ранения во время второй воздушной атаки за несколько часов.
  
  Примерно через десять минут я, наконец, наткнулся на Эбелинга, пытавшегося организовать новую линию обороны в попытке противостоять ожидаемому наступлению противника с востока. Какими бы иллюзорными ни были мои новые письменные приказы, мне предписывалось вернуться в Гамбург, чтобы служить в составе руководящего состава новой дивизии. Эти приказы, предлагая мне шанс сбежать обратно в центральную Германию, требовали, чтобы я передал командование уцелевшими солдатами моей роты 32-й дивизии, что вызвало у меня неизгладимое огорчение, поскольку для них это, вероятно, означало либо смерть, либо плен.
  
  Два дня спустя, 18 апреля, старший сержант Дж. Штер и я пробивались на запад, в сторону Пиллау, под прерывистым артиллерийским огнем Красной Армии. Пересекая узкий канал, отделяющий Пиллау от Фришского перешейка, мы проехали на грузовике три десятка миль на юг, в район Данцигского залива. Оттуда мы сели на паром, который доставил нас в порт Хела, изолированный на конце длинного полуострова.
  
  Гибель Джейüхтера в результате русского артиллерийского обстрела две с половиной недели спустя активизировала мои усилия по поиску выхода из Хелы. На следующий день я соединился с силезским пехотным подразделением, которому было приказано отплыть в центральную Германию. Той ночью мы сели на немецкий эсминец, направлявшийся на запад. Все те, кто остался, попали в советские руки.
  
  
  
  Глава 17
  ЦЕНА ПОРАЖЕНИЯ
  Май–июль 1945
  
  
  
  
  ОККУПИРОВАННАЯ ГЕРМАНИЯ В 1945 году
  
  ВОЕННОПЛЕННЫЙ
  
  
  “Герр оберлейтенант, der Krieg ist vorbei” (“Лейтенант, война окончена”), - мрачный голос матроса объявил мне на моей койке утром 9 мая, всего через несколько часов после того, как наш эсминец покинул Хелу.
  
  Безоговорочная капитуляция Германии официально вступила в силу в 2301 час по центральноевропейскому времени 8 мая, хотя процесс уже начался несколькими днями ранее.
  
  Гитлер покончил с собой в Берлине 30 апреля, и его сменил у власти адмирал Дöнитц, который стал рейхспрезидентом. 4 мая британцы приняли военную капитуляцию всех немецких войск в Голландии, северо-западной Германии и Дании на церемонии, проведенной на тренировочном полигоне близ Вендиш-Эверна, где я проходил большую часть тренировок во время учебного лагеря.
  
  Ночью 4 мая Дöнитц, с согласия Великобритании, приказал всем имевшимся военным кораблям пересечь Балтийское море в порт Хела и устье реки Вайхсель близ Штуттгофа. Их задачей было эвакуировать как можно больше немецких солдат и гражданских лиц на запад за короткое время, которое оставалось до окончательной капитуляции. Последний из этих кораблей, включая эсминцы “Карл Галстер” и "25", покинул Хелу в полночь 8 мая. Только случайно я присоединился к войскам силезского пехотного полка, взошедшим в ту ночь на борт одного из этих эсминцев.
  
  Хотя утром 9 мая наш небольшой конвой судов все еще находился ближе к территории, занятой Красной Армией, мы были полны решимости избежать сдачи русским. Игнорируя советские требования следовать непосредственно в один из портов, находящихся под их контролем, командир нашего небольшого конвоя связался с англичанами за инструкциями. В дополнение к разрешению конвою проследовать в датский порт Копенгаген, британцы уполномочили нашего командира противостоять любым попыткам заставить его поступить иначе.
  
  Наша неспособность подчиниться требованию Русских отплыть в гавань, находящуюся под их контролем, привела к нападению группы советских патрульных катеров позже тем утром. Когда немецкие моряки открыли огонь из всех имеющихся на борту эсминцев орудий, вражеские катера быстро прекратили атаку и скрылись в тумане. Хотя я и не был свидетелем сражения, громкий грохот корабельных орудий был слышен мне в моей каюте под палубой. Это был последний раз, когда я слышал огонь тяжелых орудий в бою.
  
  Годы спустя подполковник Эбелинг сказал мне, что примерно в то же время его эвакуировали на борту буксира, тянувшего баржу, набитую примерно 200 военнослужащими. Когда они пересекали Балтийское море, разразился шторм. Буксир уцелел, но все, кто был на барже, утонули в одной из бесчисленных трагедий последних дней войны.
  
  Когда в тот день днем наш эсминец прибыл в гавань Копенгагена, всему персоналу было приказано спуститься по сходням на причал. Там, на контрольно-пропускном пункте, ожидающие британские солдаты должны были отобрать у нас любое оружие, поскольку мы начинали наше интернирование в качестве военнопленных.
  
  Все еще находясь на борту корабля, я достал свой пистолет Люгер из одного из карманов моей туники. Чтобы привести оружие в негодность, я снял боек и выбросил его за борт в гавань. Заменив свой пистолет superior Astra в кобуре ставшим бесполезным "Люгером", я затем сунул "Астру" в карман мундира, предвидя, что она может мне понадобиться в случае непредвиденных обстоятельств. Наконец, я снял свой Железный крест первой степени и опустил его в один из своих карманов.
  
  Добравшись до контрольно-пропускного пункта, я передал "Люгер" ожидавшему меня английскому солдату. К моему большому удивлению, он сердито закричал на меня на идеальном немецком без акцента. С выражением, полным ненависти, он продолжил срывать офицерские погоны и награды с моей формы, оставив меня ошеломленным и униженным.
  
  Не говоря больше ни слова, он жестом показал мне двигаться дальше. С большим трудом сохраняя самообладание, я смирился со своим новым статусом военнопленного. Оглядываясь назад, я подозреваю, что солдат мог быть еврейско-немецким иммигрантом в Великобританию, который косвенно отомстил мне за горький опыт, который он пережил перед отъездом из Германии. В остальном, по моему опыту, британские войска вели себя корректно и профессионально, хотя и относились к нам с опаской.
  
  На контрольно-пропускном пункте я сразу же присоединился к примерно двум или трем тысячам немецких солдат, грузившихся на борт большого грузового судна. Никого не узнавая, я в основном держался особняком во время 20-часового путешествия на юг. Тем не менее, я чувствовал себя обязанным сделать все, что в моих силах, чтобы помочь другим немецким офицерам, пытающимся поддерживать военную дисциплину среди военнослужащих, что становилось все более сложной задачей.
  
  Другой офицер рассказал мне, что специальный военно-полевой комитет, состоящий из четырех или пяти полковников, провел судебное разбирательство и вынес смертный приговор рядовому, который напал на немецкого офицера на борту корабля. Прикрепив к спине осужденного солдата тяжелую опорную плиту от миномета, они застрелили его и выбросили тело за борт.
  
  Когда на следующий день мы вошли в маленькую гавань Хайлигенхафен в регионе Шлезвейг-Гольштейн на севере Германии, британские войска снова ждали в конце трапа, на этот раз, чтобы вручную накачать нас отравляющим порошком, прежде чем мы отправимся на интернирование.
  
  Гавань располагалась примерно в трех-четырех милях от входа в обширный лагерь военнопленных под открытым небом, разбитый на холмистых сельскохозяйственных землях региона. Подобно овцам, загнанным в загон, сотни тысяч сдавшихся немецких солдат столпились на площади примерно в 30 квадратных миль вокруг небольших деревень Гремерсдорф, Нанндорф и Альтгалендорф. Несколько британских солдат патрулировали границу территории, но периметр оставался незащищенным.
  
  Внутри зоны интернирования британцы делегировали офицерам вермахта ответственность за поддержание порядка среди интернированных военнослужащих. Они даже разрешили нам носить табельное оружие, очевидно, не заботясь о том, как мы могли сохранить такое оружие.
  
  По прибытии на изолированную ферму мне было поручено руководить импровизированной компанией из двухсот человек с корабля. Не прилагая особых усилий для установления контроля над вверенными мне солдатами, я вскоре понял, что будет трудно поддерживать даже минимальную дисциплину, даже с "Астрой" в кобуре.
  
  Вскоре после нашего прибытия на ферму один из солдат прошел мимо меня, засунув руки в карманы, даже не попытавшись отдать честь. Когда я запротестовал: “Где ваше приветствие?” Он просто посмеялся надо мной и ушел.
  
  Хотя я дважды окликнул его, он продолжал игнорировать меня. Это полное отсутствие уважения к моему званию привело меня в ярость, но он, возможно, понимал, что офицер вряд ли стал бы стрелять в человека за грубое неподчинение в существующих обстоятельствах. Или, может быть, он просто был безразличен к своей судьбе.
  
  После поражения Германии после шести лет боев большинство из нас действительно почувствовали оцепенение и полное бессилие контролировать свою судьбу. Не было чувства облегчения по поводу окончания войны, только мрачная покорность нашим обстоятельствам и тревога за будущее. Германия, которую мы знали, исчезла. Не было никакого руководства. Не было ничего.
  
  Побег из лагеря был бы простым делом, но никто не пытался этого сделать. Некуда было идти, когда вся Германия находилась под оккупацией. Более того, у любого, кто преуспел бы, не было бы необходимого документа об увольнении из Британии, который предоставил бы мужчине юридический статус, необходимый для получения работы. Это также отразило немецкое уважение к правилам и авторитету, а также наше психологическое состояние покорности после поражения.
  
  На ферме большой пустой деревянный коровник для коров давал компании подходящее укрытие. Было мало возможностей помыться или побриться, но нехватка еды была, безусловно, нашей главной заботой. Британцы выдавали каждому из нас ежедневный рацион из четырех-пяти крекеров размером с небольшой кусок хлеба, но из-за этого неадекватного питания голод был нашим постоянным спутником. В какой-то момент мне так отчаянно захотелось набить желудок, что я начал есть листья одуванчика, еще в детстве узнав, что они съедобны.
  
  Когда мужчины спросили меня, могут ли они оборудовать примитивную кухню, я сказал им, чтобы они продолжали, пока мы будем рыскать по окрестностям в поисках чего-нибудь готового. Обнаружив немного ячменя на соседней незанятой ферме, мы намеренно сожгли зерно на нашей импровизированной плите, чтобы придать ему какой-то аромат. Вкус был ужасный, но это, по крайней мере, обеспечило нас необходимым питанием.
  
  Нехватка пищи в лагере привела к тому, что все похудели. При росте 6 футов я обычно поддерживал вес в 180 фунтов на протяжении всей войны. К концу пары месяцев в лагере я похудел до 150 или 160 фунтов и снова начал задумываться о своем выживании.
  
  Не было организовано никаких развлекательных мероприятий, но в любом случае к таким вещам не было интереса, поскольку у большинства мужчин было мало энергии и они хотели уединиться. Наконец-то было время и покой написать семьям моих солдат, погибших в последние недели войны, но мне не хватало имен, бумаги и адресов.
  
  Даже если судьба многих солдат моей роты была неопределенной в хаотичных условиях последних дней и недель боев, я знал, что по крайней мере некоторые из тех, кто числился пропавшим без вести, на самом деле были убиты. Мне очень грустно думать, что ни одна из этих семей не получила никакого утешения в отношении своих близких, которые так и не вернулись.
  
  Размышляя о том, как я сам выжил в годы сражений, я убежден в божественном вмешательстве в мою судьбу. Несмотря на четыре легких ранения за время войны, наши медики смогли вылечить все мои ранения на фронте, и мне даже не понадобилось отправлять меня обратно для более интенсивного лечения в полевой госпиталь. У Бога просто были другие планы на мою жизнь, и он пощадил меня.
  
  Конечно, Аннелиза и моя семья оставались в неведении о том, что я выжил, точно так же, как я оставался в неведении об их судьбе. Писать письма в лагере, как правило, было невозможно, но Красный Крест снабдил всех военнопленных парой открыток, чтобы уведомить наши семьи вскоре после нашего прибытия. На отдельных открытках я написал короткие записки Аннелизе и своей семье, сообщив им, что я жив и в относительно добром здравии в британском лагере для военнопленных в Шлезвиг-Гольштейне, надеясь, что почтовой системе удастся доставить хотя бы одно из них среди послевоенного хаоса.
  
  В течение лета несколько солдат на ферме получили уведомления о своем освобождении из лагеря и были отправлены в зону выхода для обработки. В конце июля я узнал, что скоро придет моя очередь. Понимая, что, скорее всего, там будут британские контрольно-пропускные пункты, где меня будут обыскивать, я решил спрятать свой пистолет Astra и Soldbuch, чтобы предотвратить их возможную конфискацию.
  
  Непосредственно перед отъездом с фермы я зашел в лес примерно в миле от дома. Тщательно завернув вещи в непромокаемый материал, я закопал их и засыпал яму землей, отметив место камнем. Год спустя я возвращался, чтобы забрать посылку.
  
  Когда я прибыл в центр обработки данных на выходе из огромной зоны для интернированных, я был ошеломлен, столкнувшись с Отто Тепельманом, моим старым другом детства из P üggen. Оказалось, что он тоже служил в России и избежал плена Красной Армии. Несмотря на присутствие советских оккупационных войск в Пüггене, теперь он планировал вернуться в нашу деревню.
  
  Поскольку бывших офицеров вермахта после войны все еще отправляли в лагеря для военнопленных в Советском Союзе, я знал, что мое собственное возвращение было бы слишком рискованным, и решил назвать своим родным городом Лонебург, а не Пингген. Незадолго до выписки Тепельмана я написал короткую записку и попросил его лично передать ее моей семье, поскольку я все еще не был уверен, получили ли они мою карточку Красного Креста.
  
  Мой собственный отъезд состоялся всего через несколько дней, 27 июля, что было удачно, поскольку на небольшой территории лагеря не было никакого укрытия, кроме сети ям, вырытых в земле. Когда мы готовились к отъезду, британцы назначили меня командующим двумя десятками других немецких войск, которые возвращались в Небург. Вскоре нас погрузили на три грузовика, которыми управляли британские солдаты под командованием капрала.
  
  Тем временем, за пару дней до нашего отъезда, Аннелиза узнала о том, что я выжил и интернирован, после того, как наконец получила мою карточку Красного Креста. Преисполненная решимости увидеть меня снова, она немедленно оставила свои обязанности медсестры в С ü дердейхе, даже не спросив разрешения у своего начальства, которое теперь находилось под наблюдением британцев. Направляясь к пункту пересечения близлежащей реки Эльба, она тайком пробралась на борт парома.
  
  Когда судно причалило к восточному берегу, Аннелиза каким-то образом раздобыла велосипед для 100-мильной поездки в район моего интернирования в Шлезвиг-Гольштейне. Совершенно измученная, она наконец добралась до главных ворот лагеря, только чтобы узнать, что британцы освободили меня за день до ее прибытия.
  
  До поры до времени я оставался в неведении об этих событиях. В конце нашего примерно 100-мильного путешествия на юг от лагеря до Лонебурга я приказал британскому водителю ведущего грузовика направиться в бюро по трудоустройству в центре города. После того, как люди высыпали во двор перед зданием, я выстроил их в шеренгу, прежде чем отдать свой последний приказ: “Война окончена. Идите домой”.
  
  И вот, в конце июля 1945 года, в возрасте 25 лет, я снова был гражданским лицом после шести лет войны.
  
  
  ИНОСТРАННАЯ ОККУПАЦИЯ
  
  
  Пока они не получили короткую записку, доставленную Отто Тепельманом, моя семья все еще понятия не имела, где я нахожусь и жив ли я вообще. На самом деле, они не получили ни одного из писем, которые я отправлял после отъезда из Мемеля, ни открытки Красного Креста, так что эта записка окажется первым словом от меня с января.
  
  Хотя моего младшего брата Германа усыновили мои тетя и дядя Сторк, моя семья, естественно, тоже беспокоилась за его судьбу. Призванный 16-летним подростком примерно за шесть месяцев до окончания войны, он был направлен служить в зенитную батарею в районе Берлина. Убегая на запад прямо перед частями Красной Армии, Герман переплыл реку Эльбу и вскоре после окончания боевых действий добрался до дома своих приемных родителей в Лüнебурге.
  
  Даже когда Отто оставался военнопленным, моя семья чувствовала себя комфортно, зная, что он, по крайней мере, в безопасности. Интернированный в Соединенных Штатах, он проводил большую часть своего времени, собирая апельсины и грейпфруты в Аризоне и Калифорнии. Когда так много немецких семей потеряли двух или трех сыновей и братьев, поистине замечательно, что мы трое пережили войну.
  
  После поражения Германии союзники-победители разделили страну на советскую, американскую, британскую и французскую зоны оккупации. Они также сократили европейскую территорию Германии в еще большем масштабе, чем после Первой мировой войны. По Версальскому договору 1919 года части трех крупных сельскохозяйственных провинций Восточная Пруссия, Померания и Силезия были переданы новому польскому государству, в то время как Эльзас-Лотарингия вернулась к Франции. В 1945 году вся Померания, Силезия и Бранденбург к востоку от рек Одер-Нейсе отошли к Польше, в то время как Восточная Пруссия была разделена между Польшей и Советским Союзом.
  
  Помимо территории, русские также отправили целые промышленные объекты из Германии в Советский Союз в качестве военных репараций. В одном случае огромный сталелитейный завод в Зальцгиттере близ Брауншвейга был демонтирован и отправлен в Россию поездом. Из-за изменения ширины колеи железных дорог в Польше весь груз с поездов пришлось выгружать и пересаживать на другие поезда в узловых пунктах.
  
  Когда прибыла эта демонтированная фабрика, немецкие военнопленные, осуществлявшие передачу, случайным образом распределили оборудование по разным поездам, направлявшимся на восток, чтобы сделать практически невозможным для русских сборку фабрики. Это была лишь одна небольшая мера сопротивления волне советского мародерства.
  
  В гораздо меньших масштабах западные союзники также временами пользовались преимуществом своего положения. Например, британцы срубили тысячи деревьев в районе ЛüНебурга и отправили их обратно в Соединенное Королевство на судне. Немцы больше смирились с западной оккупацией Германии, чем с советской, но когда западные союзники сделали что-то подобное, люди ожесточились. “Они выиграли войну, и теперь они хотят забрать все, что у нас есть.” Только по прошествии двух или трех лет большинство немцев на западе стали рассматривать американцев и британцев как союзников в зарождающейся холодной войне против Советов.
  
  В конце апреля 1945 года американские войска оккупировали Пиджен и потребовали, чтобы все гражданские лица покинули деревню, пока они используют ее в качестве базы для дальнейших операций. Моя семья разбила лагерь на одном из фермерских лугов, питаясь привезенной с собой едой и спя в наших фургонах. Через десять дней американцы ушли из деревни, хотя они по-прежнему контролировали территорию вокруг нее. Хотя в районе Пеггена боевых действий не происходило, эвакуированные дома находились в плохом состоянии, главным образом в результате действий освобожденных военнопленных союзников.
  
  В этот период, сразу после окончания войны, множество бывших немецких солдат бродили по сельской местности, пытаясь добраться до дома. Пытаясь помочь, моя мать часто снабжала мужчин едой и гражданской одеждой, чтобы они могли не привлекать внимания оккупационных войск.
  
  В конце июня британские войска ненадолго заменили американцев в районе Пингвина, как раз перед запланированной на 1 июля передачей под советский контроль, которая была согласована оккупирующими державами. Все в деревне были напуганы.
  
  Большинство беженцев, живших в Пüггене, решили отправиться на запад вместе с уходящими британцами, чтобы спастись от российской оккупации. Многие местные жители решили присоединиться к ним, взяв только своих лошадей и повозки и оставив большую часть своего имущества на своих фермах. После обсуждения, стоит ли уезжать на запад, моя семья, наконец, решила остаться и рискнуть.
  
  Сразу после ухода британцев войска Красной Армии начали патрулировать границу между восточной и западной зонами, которая первоначально была отмечена только кольями. За бутылку шнапса они разрешали переправляться тем, кто еще не уехал. Тем временем те, кто решил остаться на своих фермах, с большим беспокойством ожидали прихода Советов.
  
  Когда разношерстные войска российской армии вошли в Пегген в сопровождении маленьких пони, запряженных маленькими четырехколесными повозками, они показались жителям скорее колонной цыган, чем армией. Хотя внешний вид советских войск, пришедших позже, несколько улучшился, моя мать позже сказала мне, что поначалу она испытала чувство удивления и разочарования от того, что такой сброд смог победить современную и дисциплинированную немецкую армию.
  
  Поначалу Красная Армия пыталась изобразить себя освободителями, которые спасли немцев от нацистской тирании, но враждебность русских к немецкому народу вскоре стала очевидной, особенно когда солдаты были пьяны. Советские войска в основном оставались невидимыми днем, но они выходили ночью и преследовали тех, кто не бежал на запад. Они проверяли немецкие дома на наличие оружия и заставляли семьи готовить для них еду из лучших продуктов, которые еще были доступны.
  
  Если бы присутствовали русские войска, немецкие женщины прятались бы из-за постоянного страха быть изнасилованными. Когда они нанесли свой первый визит в наш дом, только вмешательство моей матери каким-то образом отговорило солдат подниматься наверх, где прятались мои сестры. Даже после начального периода оккупации женщины могли безопасно передвигаться по деревне и окрестностям только в том случае, если их защищала хотя бы пара немецких мужчин.
  
  Хотя руководство Красной Армии во время войны широко допускало изнасилования, некоторые офицеры постепенно начали вводить суровую полевую дисциплину в отношении военнослужащих, которые насиловали немецких женщин во время советской послевоенной оккупации. В одном случае в Терüрингене русский офицер позволил немецкой женщине опознать солдата, который ее изнасиловал. Затем он застрелил виновного на месте в назидание другим военнослужащим.
  
  Конечно, немцы, живущие под оккупацией Красной армии, сталкивались и с другими опасностями. Поскольку нацистская тайная полиция обыскивала дома всех, кого подозревали в нелояльности правительству, моя мать ожидала, что оккупационные советские войска сделают то же самое. Опасаясь, что наша семья может оказаться в опасности, если оккупанты узнают, что один из их сыновей воевал в России, она мудро собрала запасную форму, пистолет "Вальтер" и военные награды, которые я оставил дома, и выбросила их во флигель за свинарником.
  
  Однако она спрятала мой офицерский кинжал под матрасом в одной из спален, возможно, осознавая его сентиментальную ценность для меня. Когда кинжал был обнаружен при обыске нашего дома русскими, мою семью доставили на допрос в местный штаб Красной Армии в Пüггене. Их отпустили только после тщательного допроса.
  
  Возможно, наибольший риск для мирных жителей представляли ситуации, когда они сталкивались с российскими войсками, находясь в одиночестве. Ходили слухи о людях, которые были намеренно сбиты советскими грузовиками, когда невинно ехали на велосипеде по дороге. Ситуация была опасной и для тех, кто жил за пределами главной местной деревни. По вечерам эти семьи часто приезжали в город, чтобы избежать риска ночного посещения своих изолированных ферм.
  
  Однако в их отсутствие солдаты Красной Армии иногда грабили их фермы, забирая животных и все имущество, которое могли увезти. Если животные были слишком слабы, чтобы двигаться, войска избивали их. В некоторых крайних случаях они даже выпускали оставшихся животных на волю в порядке откровенного хулиганства. Зимой с 1945 по 1946 год по окрестностям бродило множество бездомных животных.
  
  Каждой деревней управлял русский комиссар при содействии местных немецких коммунистов, которые часто оказывались более жестокими, чем иностранные оккупанты. Под руководством комиссара были напечатаны листовки, в которых указывались продукты, которые немецкие фермеры должны были доставить. Эти товары включали продукты питания, одежду и, самое главное, шерстяные одеяла. Если назначенный комиссаром немецкий Bürgermeister (мэр) не выполнит эти меры, русские просто войдут на фермы и захватят то, что им нужно.
  
  Через некоторое время началась конфискация ферм площадью более 100 гектаров. Как только советские власти издали приказ об освобождении, у владельцев было всего несколько часов, чтобы упаковать чемодан и покинуть свою собственность. Одна семья должна была покинуть свою ферму в пять часов вечера в канун Рождества. Если владельцы не смогли бы освободиться, их поместили бы в концентрационные лагеря. В этих обстоятельствах большинство хозяев перешли в западную зону.
  
  Часто новые владельцы уже ждали перед фермой, чтобы завладеть собственностью. Эти новые владельцы были выбраны немецкими коммунистами при содействии русских. На фермах площадью 100 га и более обычно появлялось 10-15 новых владельцев, состоящих в основном из тех, кто ранее работал наемными рабочими или просто был хорошим коммунистом.
  
  Каждая новая семья отстаивала свои собственные интересы, что часто приводило к серьезным столкновениям с другими новыми владельцами. Из-за высоких производственных квот, которых требовали коммунисты, некоторые из этих новых владельцев не задержались надолго. Как правило, они уезжали глубокой ночью, прихватив с собой все, что можно было взять с собой. Те, кто оставался, сталкивались с другими проблемами, поскольку вся техника и прочее оборудование было приспособлено для работы на более крупных фермах, а не на небольших участках.
  
  Поскольку коммунистические власти предоставили новым владельцам больше прав, чем оставшимся в деревне законным фермерам, споры между ними были обычным делом. Этот конфликт усугублялся системой квот. В то время как квоты для новых владельцев, которые были естественными сторонниками коммунистов, фактически уменьшались из года в год, состоявшимся фермерам приходилось соблюдать все большие квоты.
  
  По мере того, как все большая часть урожая доставлялась коммунистическим властям для распределения в Германии или отправки в Советский Союз, оставалось все меньше урожая, чтобы прокормить фермерские семьи и их животных. В частности, постоянно не хватало сливочного масла, яиц и мяса.
  
  Психологический стресс был, возможно, даже хуже, чем дефицит. Фермеры постоянно беспокоились о том, что они не смогут выполнить нереально высокие квоты на зерно, мясо, яйца и тому подобное. Большой страх заключался в том, что их невыполнение установленных квот приведет к их депортации в сибирский трудовой лагерь.
  
  Не в силах справиться с возложенным на них бременем, некоторые из этих семей, которые поколениями обрабатывали участок земли, в конце концов решили бежать на запад в качестве беженцев. В других случаях дети уезжали на запад, в то время как их родители оставались на ферме. Если кого-то ловили при попытке к бегству, его могли отправить в Сибирь, тем самым подвергнув той самой участи, которой он стремился избежать. Такова была реальность жизни в условиях послевоенной советской оккупации.
  
  
  
  Глава 18
  ПОСЛЕВОЕННАЯ ГЕРМАНИЯ
  1945–1949
  
  
  ПЕРЕСТРАИВАЕМ НАШИ ЖИЗНИ
  27 июля– 24 декабря 1945
  
  
  Распустив мужчин возле бюро по трудоустройству в ЛüНебурге, я отправился в пятимильную прогулку на ферму моего дяди в Хагене. Одетый в ту же форму, которую я носил со времен Фишхаузена, было странно возвращаться туда, где я впервые получил телеграмму с приказом явиться на учения почти шесть лет назад. Так много всего произошло.
  
  Подойдя к парадной двери знакомого дома, я постучал. Когда дверь открылась, передо мной стояла моя тетя с выражением глубокого разочарования на лице. Печальным голосом она сказала: “А я думала, это Генрих”.
  
  Старший сын моих тети и дяди Генрих получил звание капитана артиллерии. В последние недели войны он возвращался на фронт из отпуска, когда ему было приказано принять командование одним из специальных подразделений, сформированных для помощи в обороне Берлина. Только некоторое время спустя мои тетя и дядя узнали, что он был убит во время русского штурма города.
  
  Несмотря на их естественную озабоченность судьбой Генриха, мои тетя и дядя пытались радушно принять меня. К моему огромному облегчению, они передали открытку от Аннелизе, которую она отправила им домой, когда узнала, что я жив. Это был первый раз, когда я получил от нее весточку более чем за шесть месяцев.
  
  После пары дней в Хагене я сел на поезд до Гамбурга. Когда я добрался до дома Аннелизы в пригороде Вандсбека, ее отец тепло приветствовал меня и сказал, что он сам совсем недавно вернулся домой после службы в фольксштурме в Бельгии и Германии. Он великодушно пригласил меня остановиться в доме, который он делил со своими родственниками, пока я ждал приезда Аннелизе и искал собственное жилье.
  
  После многих лет боев ужасные кошмары регулярно преследовали мой сон. Вскоре после моего приезда в дом Берндтов мне приснился сон, что я заперт в бункере в России и начал колотить кулаком по стене рядом со своей кроватью. Из-за того, что во время войны рядом взрывались бомбы союзников, штукатурка на стене ослабла, стена быстро поддалась под моими бессознательными ударами молотка, обрушившись на мою кровать и пол кучей пыли и обломков.
  
  Услышав громкий шум, все в доме проснулись и бросились в мою комнату. Расстроенный и смущенный этим эпизодом, мне было трудно объяснить причиненный ущерб. Хотя я продолжал страдать от психологических последствий посттравматического стресса, я знал многих других бывших солдат, которым было гораздо труднее справляться с этим. Только по прошествии пяти или десяти лет война постепенно исчезла из моих мыслей и снов.
  
  После того, как ей не удалось найти меня в лагере для военнопленных, Аннелиза вернулась в С ü дердейх, где 6 августа 1945 года она получила официальное увольнение со своих обязанностей медсестры.
  
  Когда позже в тот же день она вошла в дом своего отца в Гамбурге, она бросилась в мои объятия. Крепко держа друг друга в долгих объятиях, которые я никогда не забуду, мы оба плакали слезами радости и облегчения. Именно моя любовь к ней и моя надежда на этот момент помогли мне пережить самые мрачные моменты войны. Несмотря ни на что, мы наконец снова были вместе.
  
  В течение этих месяцев Аннелиза испытывала эмоциональное смятение и потрясение. Поскольку после нашего отступления из Мемеля в январе от меня не было писем, она не могла знать, был ли я взят в плен или убит. Учитывая огромный масштаб немецких потерь, было совершенно понятно, что она поверит, что я ушел из ее жизни. Теперь, несмотря ни на что, мы наконец снова были вместе.
  
  Вскоре после нашего эмоционального воссоединения я узнал о судьбе денег, которые я скопил во время войны. На протяжении всех лет моей службы мне выплачивали фиксированную зарплату в соответствии с моим званием, а также дополнительное довольствие за боевое дежурство. Поскольку я почти всегда был в бою, я мог использовать эту добавку для оплаты своих расходов на фронте, в то время как армия переводила мое регулярное жалованье в армейский банк в Бремене. С 1941 года я копил эти средства, чтобы оплатить учебу в колледже после увольнения из армии.
  
  Однако, когда война закончилась, армия распалась, а банк исчез. Я никогда не видел ничего из этих денег. Возможно, с моей стороны было бы разумно перенести это куда-нибудь еще, но к тому времени, когда я понял, что поражение Германии вполне вероятно, я был больше озабочен тем, чтобы остаться в живых, чем защитой своих денег. И все же мне было очень трудно смириться с тем, что все мои сбережения просто исчезли. Поскольку наши семьи могли предложить небольшую помощь, Аннелизе и мне предстояло строить новую жизнь практически с нуля.
  
  Прежде чем поступить на службу в вермахт в 1939 году, я уже прошел примерно полтора года из двухлетнего обучения, требуемого для всех, кто хотел получить диплом инженера. На случай, если мои образовательные планы не сработают, я решил пройти более длительное четырехлетнее обучение, необходимое для получения статуса подмастерья (лицензированного профессионального электрика) перед поступлением в колледж. В то время как гильдия электриков отказалась от года моего обучения в качестве подмастерья в качестве компенсации за годы военной службы, мои оставшиеся полтора года в качестве подмастерья обеспечивали почасовую оплату, которая позволяла поддерживать лишь очень скудный уровень жизни.
  
  Вскоре после возвращения Аннелизе я нашел работу ученика электрика в компании A. Lehmann, которая заключила со мной субподряд с Blom and Foss, крупнейшей судостроительной компанией в Гамбурге. После пятнадцатиминутной поездки на поезде от моей новой квартиры до гавани я совершал короткую поездку на пароме до верфи.
  
  Однажды, придя на работу, мой бригадир приказал мне подождать перед высоковольтными электрическими выключателями, пока он зайдет в соседнюю дверь и включит питание. Как он и предполагал, оглушительный шум, вызванный внезапным скачком тока, напугал меня до чертиков. Благодаря случайным шуткам, чтобы оживить обстановку, работа была интересной, и я многому научился.
  
  Работая на верфи, я иногда наблюдал, как бригады подрывников по ту сторону гавани готовились снести гигантские бетонные бункеры, построенные для защиты немецких подводных лодок от бомбардировок союзников. Когда они, наконец, взорвали заряды, бетонная крыша была поднята взрывом, но только рухнула обратно на место.
  
  Только после нескольких попыток снос увенчался успехом. Было естественно испытывать определенную гордость за качество немецкой работы, но теперь я понял, что нам нужно использовать нашу энергию и навыки для более мирных и продуктивных занятий в будущем.
  
  Тем временем Аннелиза сняла квартиру, расположенную прямо через дорогу от детской комнаты своего отца, где она теперь работала на неофициальной основе. Ее квартира также находилась всего в нескольких кварталах от моей собственной, что позволяло нам легко проводить свободное время вместе.
  
  Однажды днем мы с Аннелизой посетили Плантен и Бломен, приятный парк в центре Гамбурга. Прогуливаясь по нему, мы стали свидетелями сцены, которая повергла нас в шок и замешательство. Почти за каждым вторым кустом можно было увидеть, как британские оккупационные войска целовались с немецкими девушками. Некоторые пары целовались; у некоторых один партнер лежал поверх другого. Это было грубое зрелище. Мы никогда бы не подумали вести себя подобным образом на публике.
  
  Той осенью по городу поползли слухи, которые, казалось, снова ставили под угрозу наши планы пожениться. Согласно слухам на улицах, британские оккупационные власти планировали издать приказ 1 января 1946 года, который строго запрещал бы все браки между немцами в течение следующих трех лет, чтобы сократить население Германии. Когда слух распространился, мы с Аннелизе начали думать, что в этом должна быть доля правды.
  
  Обеспокоенные тем, что нам, возможно, придется ждать годами, мы решили перенести наши брачные планы на 22 декабря 1945 года. Мы отложили наши более масштабные планы на пышную свадьбу, но мне удалось нанять крытый экипаж с двумя белыми лошадьми, чтобы утром отвезти нас в церковь на очень скромную церемонию.
  
  После этого экипаж отвез нас на интимный прием с семьей Аннелизе и моим братом Германом в квартиру тети Фриды, где я только что снял комнату. Хотя моя сестра Марлен не смогла продлить свой недавний визит в Гамбург, чтобы присутствовать на свадьбе, она подарила нам жаркое из свинины с фермы нашей семьи, чтобы отпраздновать это событие, прежде чем отправиться обратно в Пхенген в советской зоне.
  
  Учитывая мои ограниченные финансовые средства и разруху в послевоенной Германии, мои усилия по организации подходящего медового месяца оказались трудными. После войны большая часть Гамбурга была превращена в руины, но один отель все еще стоял среди руин в центре города, на М ö нкеберг штрассе, недалеко от главного железнодорожного вокзала. Когда на мой телефонный звонок никто не ответил, я направился в отель и спросил менеджера, могу ли я забронировать для нас номер.
  
  Первоначально мне сообщили, что свободных номеров нет, я объяснил, что мы собираемся пожениться и нам нужно где-то остановиться на время нашего медового месяца. “О, это другое дело”, - ответил менеджер отеля. В течение двух ночей после нашей свадьбы мы с моей новобрачной наслаждались роскошным люксом со всеми удобствами, начиная с долгого купания в горячей воде, которая все еще была недоступна там, где мы жили. Это было счастливое начало нашей совместной жизни.
  
  
  ИЗО ВСЕХ СИЛ ПЫТАЮСЬ ВЫЖИТЬ
  Декабрь 1945–август 1949
  
  
  Как только союзные державы в западной части страны предоставили немцам полномочия начать восстановление своей экономики и промышленности, условия начали улучшаться. Хотя жизнь постепенно улучшалась, общая экономическая ситуация в Германии оставалась мрачной в послевоенные годы. Даже нормирование, начатое во время войны, продолжалось год или два под оккупацией союзников. Это ограничивало количество различных дефицитных товаров, которые мы могли приобрести, таких как продукты питания и одежда, а также доступ к жилью и транспорту.
  
  После нашей свадьбы Аннелиза переехала в мою комнату в квартире тети Фриды. К счастью, пригород Гамбурга Винтерхуд, где жила тетя Фрида и торговала деликатесами, был одной из немногих частей города, которая не была полностью разбомблена.
  
  Даже снимая у нее комнату, наши финансовые обстоятельства были исключительно тяжелыми. После нашей свадьбы Аннелиза перестала работать в детской своего отца. Хотя мы могли бы извлечь выгоду из дополнительного дохода, замужние женщины в то время редко работали вне дома. В любом случае, свободных рабочих мест было немного.
  
  Теперь я, как ее муж, был обязан обеспечивать Аннелизу. Несмотря на наши постоянные усилия по экономии, мой небольшой доход сильно ограничивал количество еды, которое мы могли себе позволить. Хотя наш рацион был дополнен продуктами из питомника мистера Берндта, наш постоянный голод заставил меня прибегнуть к другим вариантам.
  
  Однажды в выходные я сел на поезд из Гамбурга в 100 милях к югу до маленького городка Гифхорн, расположенного недалеко от фермы моего дальнего родственника. Добравшись до его дома, я упросил своего родственника продать мне несколько картофелин. Хотя он и неохотно согласился на мою просьбу, он ясно дал понять, что не приветствует мой визит. Как и многим фермерам, ему не хватало сочувствия к тем, кто приезжал из городов в поисках еды.
  
  В ту ночь я вернулся домой к своей жене и тете Фриде с мешком, полным картошки, измученный и униженный. Эта ужасная ситуация была намного хуже всего, что пережила моя семья во время Великой депрессии. После дополнительной поездки в Гифхорн к осени 1946 года стало ясно, что нам нужно найти другой способ удовлетворить наши потребности в пище.
  
  Хотя моя сестра Марлен рискнула несколько раз пересечь Железный занавес, чтобы привезти нам продуктовые посылки из П üггена, прошло более двух лет с тех пор, как я в последний раз приезжал туда со своей семьей. Естественно, мне не терпелось увидеть их, но пересечение границы в оккупированную россией зону было рискованным предприятием, которого мы с Аннелизе ранее избегали. Наш голод теперь не оставлял нам выбора.
  
  Несмотря на опасность, которая ждала впереди, Аннелиза уснула у меня на плече, когда наш поезд катился по рельсам во время 75-мильной поездки из Гамбурга к пункту пересечения в Берген-на-Думме. После того, как поезд подъехал к вокзалу поздним сентябрьским днем, мы совершили короткую прогулку по Банхофштрассе до границы, где нас ждали.
  
  Вокруг нас пели ночные гимны, когда мы с Аннелизой присоединились к нескольким другим людям, переходившим дорогу в сумерках. Хотя колючая проволока и мины вдоль границы еще не были установлены, Красная Армия усиленно патрулировала сектор безопасности шириной в две-три мили, в который допускались только местные жители. Примерно на полпути через эту пограничную зону чей-то голос выкрикнул: “Стой!” (Остановись!) по-русски, отчего у меня сразу же пробежал холодок по телу.
  
  Двое советских солдат, которые подошли к нам, не могли говорить по-немецки, но один из них жестом показал Аннелизе, что она может проследовать в русскую зону, одновременно жестом пригласив меня следовать за ними. Поскольку войска были вооружены автоматами, для меня было бессмысленно сопротивляться или пытаться бежать. Пытаясь сохранить спокойствие, я сказал Аннелизе оставить меня, пока они не передумали.
  
  После минутного колебания она направилась в лес, бросив на меня испуганный взгляд со слезами на глазах. Затем один из пограничников толкнул меня своим автоматом, и мы зашагали прочь. Сразу после наступления темноты мы подошли к большому каменному фермерскому дому примерно в миле или около того от того места, где я был схвачен. После того, как меня поместили в гостиной, на ферме воцарилась тишина.
  
  Как бывший офицер вермахта, я был уверен, что меня отправят обратно в Советский Союз в качестве военнопленного, если они сверят имя в моих документах со своими записями о войне. Ранее в том же году русские арестовали одного из моих дальних кузенов. Студент-медик немецкого университета в советской зоне, он был выслан в Сибирь на два года без объяснения причин. Если с ним так обращались, я мог только представить, как они могли бы обращаться с бывшим немецким офицером.
  
  Через три или четыре минуты, прошедшие в тишине, я проверил дверь и обнаружил, что она осталась незапертой. Распахнув ее наружу, я затем обошел ее кругом, чтобы спрятаться. Когда в последующий момент никто не пришел проверить, как я, я решил рискнуть и броситься в ночь. Услышав о моем побеге, мои русские похитители разразились сердитыми криками.
  
  Когда я бросился в непроглядно-черный лес, солдаты начали вслепую поливать меня пулями из своих автоматов, хлеща по кустарнику и соснам вокруг меня. Давно привыкший к звукам выстрелов, я никогда не думал останавливаться. Инстинктивно пригнувшись, чтобы свести себя к минимуму в качестве мишени, я продолжал бежать вперед, стремясь увеличить расстояние, насколько это было возможно, между мной и фермерским домом.
  
  Опасаясь, что советские патрули в этом районе были подняты по тревоге, я, затаив дыхание, помчался через лес в направлении деревни Хоэндолслебен, примерно в трех или четырех милях от нас, надеясь, что Аннелиза направилась в тамошний дом моей тети. Измученный, я испытал огромное облегчение, когда моя жена встретила меня у дверей. Мы долго цеплялись друг за друга, понимая, что я в очередной раз избежал ужасной участи.
  
  Несмотря на мой побег, оставалась реальная угроза, что немецкие коммунисты в деревне обнаружат меня и сообщат русским о моем присутствии. Эта опасность усиливалась тем фактом, что семья находилась под политическим подозрением из-за причастности моего дяди к нацистской партии, хотя сам он уже находился в британском лагере.
  
  Рано утром следующего дня местные коммунистические чиновники нанесли неожиданный визит в дом с выборочной проверкой на предмет контрабанды. Взбежав по лестнице на чердак, я спрятался под большой кучей старой одежды, в то время как Аннелиза осталась внизу с моей тетей. По мере того как поиски и допросы продолжались, мое беспокойство росло, что они могут подняться на чердак. Даже когда полчаса спустя официальные лица наконец уехали, я знала, что это все еще небезопасно и что я подвергаю свою тетю серьезному риску.
  
  На следующий день мы с Аннелизой осторожно проехали 15 или около того миль от Хоэндольслебена до относительной безопасности дома моей семьи в Пеггене, где нам было легче оставаться скрытыми от местных информаторов. Пару дней спустя мы осторожно пересекли границу с двумя рюкзаками, набитыми всевозможной едой, и, к счастью, больше не столкнулись с какими-либо инцидентами. Учитывая риск поимки и тюремного заключения, я бы совершил только одно дальнейшее путешествие на нашу ферму.
  
  Несмотря на подспудное беспокойство о том, что наше присутствие привлечет внимание коммунистических властей, мы с Аннелизой с удивительной легкостью погрузились в рутину фермерской жизни во время нашего второго визита в Пиджен поздней осенью 1946 года. Проведя большую часть дня с моим отцом и сестрами, пропускавшими собранные связки зерна через арендованную молотилку, мой отец предложил нам прекратить работу и закончить на следующий день. Поскольку день все еще клонился к вечеру и до молотьбы оставалось всего около часа, я убедил его, что мы должны идти вперед и завершить работу.
  
  Вскоре после этого двигатель трактора, приводящий в движение молотилку, начал выбрасывать искры, которые воспламенили находящуюся поблизости легковоспламеняющуюся солому. Несмотря на наши энергичные усилия потушить пожар, вскоре весь сарай был охвачен пламенем. Хотя нам удалось предотвратить распространение огня на другие здания, это, тем не менее, оказалось самой страшной катастрофой, с которой мы когда-либо сталкивались на нашей ферме. Поскольку я убеждал своего отца закончить работу, я, естественно, чувствовал ответственность, но ничего не мог поделать.
  
  Весной 1947 года, убедив меня, что она будет в безопасности, путешествуя одна, Аннелиза пересекла границу в Пхенгене, чтобы забрать для нас еще один рюкзак с едой. Ее готовность противостоять связанным с этим опасностям отражала как смелость, так и некоторую наивность é. В то время как ее первое одиночное путешествие через весь мир прошло без происшествий, ее второе путешествие вскоре после этого столкнулось с проблемами.
  
  После своего возвращения Аннелиза рассказала мне, как прошлой ночью она чуть не наткнулась на патруль Красной армии недалеко от границы. К счастью, войска ее не видели, и она смогла спрятаться в сарае соседнего фермера. Утром фермер вышел покормить своих коров и обнаружил ее. Несмотря на риск для себя, он позволил ей уехать, не сообщив о ее присутствии коммунистическим властям.
  
  Услышав историю о том, что она была на волосок от смерти, я отказался позволить ей предпринимать какие-либо дальнейшие экспедиции за Железный занавес. Когда я сейчас думаю об опасности, мне трудно понять, как я мог согласиться подвергнуть свою жену такой опасности хотя бы однажды. Действительно, моя готовность согласиться с риском для ее безопасности - лучшая иллюстрация отчаяния, которое мы испытывали в те годы.
  
  В апреле 1947 года я, наконец, поступил на электротехническую программу Федерального инженерного колледжа в Гамбурге. Хотя мне было разрешено работать и получать зарплату в качестве подмастерья электрика в течение нескольких месяцев до поступления в школу, я официально сдал квалификационный экзамен, чтобы стать подмастерьем, только в июле. Хотя дохода подмастерья было более чем достаточно, чтобы прокормить мою семью, еще до начала учебы в колледже я понял, что не смогу работать электриком даже неполный рабочий день, если планирую учиться на дневном отделении.
  
  Проучившись первый семестр в колледже в Гамбурге, я провел оставшиеся четыре семестра в другом колледже в Вольфенбертеле, недалеко от города Брауншвейг. Поскольку я теперь безработный, а Аннелизе не может найти работу, я был вынужден попросить ссуду в 1000 марок у моего дяди Сторка, владельца автосалона Opel в ЛüНебурге. Даже с этими средствами наши общие условия жизни в Вольфенбертеле были немного хуже, чем в Гамбурге, где мы, по крайней мере, время от времени получали продукты из питомника герра Берндта.
  
  Хотя мы высоко оценили доставку Марлен пары посылок с едой от Püggen, ее усилия принципиально не улучшили ситуацию с питанием для Аннелизы и меня. Иногда я был вынужден прибегать к отчаянным мерам. В двух случаях я заложил наши обручальные кольца, которые ювелир изготовил, когда я был в Дрездене. В другой раз, когда не было денег, я пробрался на фермерское поле примерно в четверти мили от нашей квартиры, чтобы нарвать бобов. Это было воровством, но я был полон решимости сделать все необходимое, чтобы прокормить нас.
  
  В то время как у моей семьи в Пеггене все еще было достаточно еды, они столкнулись с растущими трудностями, поскольку коммунистическое правительство усилило свой контроль над фермами. Чтобы предотвратить употребление животных в пищу без официального разрешения, чиновники начали регулярно посещать фермы для проведения подсчета поголовья. Во время одной из таких проверок моя сестра Криста протащила двух маленьких ягнят к себе в спальню, едва сумев приглушить их блеяние.
  
  Моя семья также подвергалась более целенаправленным преследованиям со стороны коммунистического правительства. Хотя официальное давление (или запугивание) частично было результатом того, что наша семья пару раз не выполнила нереально высокую норму урожая, это также было вызвано готовностью моего отца публично выступить против коммунистической партии в Пüггене.
  
  В послевоенные годы мой отец регулярно совершал ежегодные визиты, чтобы повидаться с моим дядей и другими родственниками в Хагене. Во время одного из таких визитов в конце 1948 года пастор нашей местной лютеранской церкви герр Шмершнайдер посетил мою мать и предупредил ее, что мой отец, скорее всего, будет арестован по возвращении с запада. Когда мой отец узнал об этой угрозе, он принял трудное решение остаться в Хагене в доме моего дяди. Последующая разлука с моей матерью и сестрами растянулась на годы.
  
  Тем временем, после первоначального перевода из лагеря для военнопленных в Соединенных Штатах в лагерь в Англии, мой брат Отто наконец вернулся в Германию в мае 1948 года, через три года после окончания войны. По приезде он на пару недель остановился у нас с Аннелизой в Вольфенберге, где я попытался убедить его привезти свою давнюю подругу жить в западную зону после их свадьбы. Вместо этого он решил жить с ней в восточной зоне, где она могла оставаться рядом со своей семьей. Позже он пожалел об их решении, когда они навсегда застряли там. Оба эпизода с членами моей семьи отразили душераздирающие личные последствия политического раскола Германии.
  
  Во время моего последнего курса колледжа в Вольфенбертеле Аннелиза забеременела. Однажды вечером, когда мы были на прогулке на восьмом месяце беременности, она случайно споткнулась и упала на землю, приземлившись на живот. Боясь отпустить ее домой пешком, я нашел маленькую детскую тележку и отвез ее обратно в нашу квартиру. Падение Аннелизе оставило у нее большой синяк на животе, но, к счастью, не привело к каким-либо медицинским осложнениям. В июне 1949 года она родила здорового мальчика Харальда.
  
  Трудности, которые мы с Аннелизе пережили вместе, казалось, только укрепили связь между нами. Несмотря на трудности в нашем браке, конец 1940-х годов был для нас на удивление счастливым временем, просто потому, что мы наконец были вместе после многих болезненных лет разлуки и неопределенности во время войны.
  
  
  
  Глава 19
  НОВАЯ ЖИЗНЬ ЗА ГРАНИЦЕЙ
  1949–Настоящее время
  
  
  ПОКИДАЯ НАШУ РОДИНУ
  
  
  После того, как я получил долгожданную степень инженера-электрика (Diplom Ingenieur-Fach) в августе 1949 года, я сразу же согласился на работу в H.F.C. M.üller в Гамбурге, дочернем предприятии Phillips Electronics. Моя новая работа заключалась в продаже и обслуживании рентгеновских аппаратов и другого медицинского оборудования.
  
  Находясь в Вольфенберге, я постоянно путешествовал на поезде по региону, простирающемуся от гор Гарц до Северного моря, посещая дантистов, докторов и больницы. Когда один из врачей попросил проверить наше оборудование, сделав рентген моей руки, его осмотр выявил металлический осколок от русского снаряда, застрявший в одном из моих пальцев. После удаления осколка он купил наш автомат.
  
  Хотя в послевоенной Германии было очень трудно найти хорошо оплачиваемую работу, я не чувствовал удовлетворения от своей работы. Это было не просто отсутствие какого-либо природного таланта в сфере продаж; я просто не получал удовлетворения от работы. Моя надежда найти другую должность, которая включала бы активную практическую работу с использованием моего инженерного образования, была обескуражена очень ограниченными возможностями, имевшимися в то время. Тонкая роль, которую социальный статус играл во влиянии на решения о приеме на работу, также раздражала меня. Я хотел, чтобы меня оценивали по моим способностям, а не по тому, происходил ли я из аристократического происхождения.
  
  Еще более зловещим было то, что холодная война усилилась в 1948 году во время конфронтации между западными союзниками и Советским Союзом из-за доступа к западному сектору Берлина. В то время как западные союзники ответили на российскую блокаду переброской по воздуху, а не силой, напряженность времен холодной войны и угроза потенциальных военных действий в Европе сохранялись в начале 1950-х годов. Слушая новости, начало войны казалось мне более вероятным, чем сохранение хрупкого мира.
  
  Если бы начался новый конфликт, не было никаких сомнений в том, что правительство немедленно призвало бы меня обратно на службу из-за моего военного опыта. Коммунистическая Россия все еще представляла угрозу для Германии, но я чувствовал, что шесть лет солдатской службы, в основном в боях, выполнили любой мой долг перед моей страной. Теперь моей первой обязанностью было позаботиться о жене и ребенке.
  
  В начале лета 1951 года международная ситуация и послевоенные экономические проблемы, казалось, мало сулили безопасного и процветающего будущего в Германии. Я все больше начинал думать, что мог бы наилучшим образом защитить и обеспечить свою семью в другом месте. После страданий по поводу положения Германии и финансовых обстоятельств нашей семьи мы с Аннелизой, наконец, приняли очень трудное решение эмигрировать с нашей родины. Наш план состоял в том, чтобы жить и работать в другой стране в течение десятилетия или около того, пока финансовое положение нашей семьи не улучшится, экономика Германии полностью восстановится и угроза войны уменьшится.
  
  Нашим первым выбором была поездка в Аргентину, куда эмигрировало много других немцев, но я не умел говорить по-испански. Хотя в то время я говорил по-французски лучше, чем по-английски, я думал, что у нас будет прекрасная возможность построить ту жизнь, которую мы хотели в Соединенных Штатах. Обычно Америку рассматривают как страну возможностей для иммигрантов, и это был естественный выбор. Разочарованные, узнав, что квота для немецких иммигрантов в Соединенные Штаты уже заполнена, мы с Аннелизой решили уехать в Канаду.
  
  Решив эмигрировать в Канаду, я продолжал работать в Wolfenbanküttel на M ü ller, пока три месяца спустя не получил канадскую визу. В августе 1951 года мы продали наши немногочисленные предметы мебели, собрав ровно столько денег, чтобы мне хватило на покупку трех билетов на корабль до Канады. Аннелиза и Харальд временно остались бы с отцом Аннелизы в Гамбурге, пока я искал работу и место для нас, чтобы жить.
  
  Мое образование и решимость обеспечить лучшую жизнь для моей семьи обеспечили меня навыками и мотивацией. Тем не менее, начать все сначала за границей было бы непросто, учитывая отсутствие денег, связей и ограниченное владение языком. Глубокое чувство неуверенности пронизывало мои мысли, когда я готовился отправиться в путь в одиночку.
  
  Временная разлука с моей женой и сыном в Германии была бы достаточно трудной. Еще более болезненным было осознание того, что мы оставим позади наши семьи и родную землю. Хотя в то время это не входило в наши планы, теперь я признаю, что наш план, должно быть, стал большим потрясением для моей дружной семьи, особенно для моей матери. Поскольку почти вся моя семья жила за Железным занавесом, я даже не мог попрощаться с ними лично. Они узнали о нашем решении покинуть Германию только из письма.
  
  На железнодорожном вокзале Гамбурга я попрощался с моим тестем Аннелизе и моим сыном. Все плакали, когда я садился в железнодорожный вагон, чтобы начать свое путешествие через Францию в порт Кале. Когда поезд полчаса спустя достиг ЛüНебурга на своей первой остановке, я встретил своего отца на платформе и обнял его в очередном трудном прощании.
  
  С тяжелым сердцем я покинул своих близких, не зная, где я буду строить новую жизнь для своей семьи или когда мы снова увидимся. Возможно, только шесть лет войны могли закалить меня, заставить покинуть их и свою родину ради неизвестного будущего.
  
  
  КАНАДА: август 1951–июль 1956
  
  
  Во время поездки на поезде к побережью Франции я получил первое представление о том, чего ожидать по другую сторону Атлантики. Разговаривая по-английски с американской парой, сидящей рядом со мной, я каким-то образом задал вопрос о том, что бы я сделал, если бы у меня в носках появилась дырка. В ответ я сказал им, что мне, вероятно, придется чинить это самому, так как я был один.
  
  Несколько встревоженная моим комментарием американка сообщила мне, что в Соединенных Штатах этого не делают. Если в паре носков появлялась дырка, американцы просто выбрасывали их и покупали новую пару. Я подумал, что американцы, должно быть, богаты, раз живут так экстравагантно.
  
  Отплывая из Кале в середине августа, я вскоре обнаружил, что пустое 1500-тонное грузовое судно качается в океане, как пробка. Наполовину страдающий морской болезнью, я надеялся только на быстрый переход. Однако ураган посреди Атлантики вынудил нашего капитана плыть обратно во Францию, пока шторм не утихнет. В конечном итоге путешествие, которое должно было занять восемь дней, продолжалось две недели.
  
  27 августа, наконец, добравшись до городка Мон-Жоли в устье реки Святого Лаврентия на полуострове Гасп в Квебеке, я сошел с корабля с двумя чемоданами, радиоприемником и примерно десятью долларами в кармане. Чтобы заработать дополнительные пять долларов, я провел день, работая в доке, загружая балансовую древесину на борт грузового судна для его обратного рейса. Уже ужасно скучая по Аннелизе и Харальду, я бы отправился в обратный путь, если бы это было возможно.
  
  Воспользовавшись билетом на поезд, предоставленным канадским правительством, я отправился в 350-мильное путешествие до Монреаля. Как инженер-электрик, первое, что привлекло мое внимание, было то, что линии электропередачи и телефонной связи были протянуты между столбами над землей, а не заглублены, как в Европе. В ближайшие месяцы я столкнусь со многими другими подобными различиями.
  
  Завершив оформление в качестве канадского иммигранта в Монреале, я убрал свои чемоданы в шкафчик и сразу же начал искать работу на одной из местных фабрик. С моими ограниченными средствами я не мог позволить себе даже ездить на автобусах или трамваях и был вынужден идти пешком многие мили.
  
  К концу моего первого дня я был измотан, и у меня болели ноги. Даже мой разум устал от моего погружения в смесь французского и английского. Несмотря на мое более свободное владение французским, французский с сильным акцентом Qu ébecois был почти таким же трудным для понимания, как английский.
  
  Возвращаясь в свою комнату в хостеле в ту первую ночь, я встретил шведа, с которым мне предстояло делить постель, и мгновенно уснул. Посреди ночи я проснулся оттого, что чья-то рука ощупывала меня с другой стороны кровати. В шокированном ступоре я, спотыкаясь, поднялся на ноги. Уже находясь в напряжении, я столкнулся со странной ситуацией, с которой никогда раньше не сталкивался. В моем затуманенном гневе я хотел ударить парня, но это означало рисковать неприятностями с полицией.
  
  Не зная, что делать, я знал, что не могу оставаться в комнате. Быстро собрав чемоданы, я вышел на улицу около трех часов ночи. Жаждущий отдыха, это было последнее место, где я хотел быть. Найдя другое место для ночлега после долгих поисков по окрестностям, я снова заснул, спрашивая себя, не совершил ли я ужасную ошибку, уехав из Германии.
  
  Несмотря на мои сомнения, на следующее утро я возобновил поиски работы. В то время как канадские компании признали мой многолетний практический опыт работы электриком, они не признали никакого немецкого инженерного образования. В конце недели я не мог позволить себе продолжать поиски и согласился на более черную работу электрика в Sorel Industries, Ltd. Расположенная в пригороде Монреаля Лонгей, она является одним из крупнейших производителей тяжелой техники в восточной Канаде.
  
  В течение дня я разбирал, чистил и собирал электродвигатели. Вечером я возвращался в свое новое общежитие. Через пару недель после того, как я нашел работу, я ужинал в ресторане неподалеку от своего жилья. К моему изумлению, канадский солдат, сидевший рядом со мной, продолжил то, на чем остановился мой сосед по комнате-швед. Я уже очень скучал по дому, но этот эпизод еще больше усилил мое одиночество и несчастье.
  
  Тем временем, вернувшись в Германию, Аннелизе испытывала нехватку денег, но была слишком горда, чтобы просить финансовой помощи. Чтобы избежать такой неловкой просьбы, она пошла в магазин, где заложила некоторые из наших немногих оставшихся ценностей. Это дало ей ровно столько наличных, чтобы продержаться до отъезда.
  
  Примерно через три недели после того, как я приступил к работе, мои перспективы значительно улучшились, когда Сорель перевел меня на гораздо более интересную работу чертежника. Им нужен был инженер, говорящий по-немецки, который помог бы им использовать захваченные схемы немецкого образца, которые будут использованы для создания четырехствольной системы вооружения для ВМС США. Теперь, зарабатывая достаточно денег, чтобы достойно содержать себя и снимать однокомнатную квартиру в центре Монреаля, я был готов принять Аннелизу и Харальда.
  
  После трех долгих месяцев разлуки они, наконец, прибыли в Канаду на океанском лайнере Homeline в октябре 1951 года, положив конец моей изоляции. Поскольку наши финансы стремительно улучшались, мы быстро переехали из нашего тесного дома в центре города в более просторную квартиру на другом берегу реки Святого Лаврентия в Лонгее, поближе к моей работе. 9 октября 1952 года родилась наша дочь Марион. Наша семья и счастье росли вместе.
  
  Конечно, были и трудности, с которыми мы столкнулись, когда строили свою новую жизнь. Будучи маленьким немецким мальчиком, говорившим с акцентом, Харальд, вероятно, столкнулся с самой тяжелой адаптацией. В начале он ввязался в пару кулачных боев с другим школьником из-за своего ограниченного владения английским, но ничего серьезного.
  
  В жизни в Канаде тоже были преимущества, в чем мы с Аннелизой убедились, когда обнаружили, что фунт животного сала, которое мы любили использовать в качестве намазки на хлеб и растительного масла, стоил всего 15 центов. Хотя в Германии мы считали сало предметом роскоши, теперь нам нравилось намазывать его на все, что мы ели, по крайней мере, до тех пор, пока мы не узнали, насколько это вредно для здоровья.
  
  В мае 1953 года Аннелиза и я решили уехать из Монреаля в поисках лучших возможностей для карьерного роста в городе Гамильтон, Онтарио, расположенном в 375 милях к юго-западу. Почти сразу после нашего прибытия я принял предложение от Канадской стальной компании, которая управляла крупнейшим сталелитейным заводом в стране. Проработав там пару месяцев чертежником, компания перевела меня в инженерный отдел и назначила ответственным за обслуживание электродуговой печи.
  
  Дуговая печь представляет собой облицованный кирпичом контейнер с подвижной крышей. После загрузки железного лома в контейнер и закрытия крыши оператор протягивает три движущихся электрода вниз через крышу контейнера, чтобы создать электрическую дугу, которая расплавляет железный лом. Электрические печи ранее использовались для плавки стального лома в чугун, но мы использовали недавно разработанную технологию, которая позволила дуговой печи производить высококачественную сталь из стального лома.
  
  Хотя я никогда прямо не просил повышения зарплаты, я регулярно просил своих работодателей о дополнительных обязанностях. Проявляя себя, я продолжал получать больше обязанностей и более высокий доход. Между тем опыт, который я получил, работая с первой дуговой электропечью такого типа в Северной Америке, оказался бесценным для моей карьеры.
  
  Мы с Аннелизой были амбициозны, и наша жизнь в Гамильтоне продолжала улучшаться. Мы трижды переезжали в квартиры все большего размера и купили нашу первую машину. За это время мои способности к английскому языку также улучшились благодаря ежедневной практике.
  
  В ноябре 1954 года Аннелиза открыла свой собственный магазин “Кенилворт Флорист” в центре города. Она заручилась моей поддержкой в осуществлении своей давней мечты, хотя это означало дальнейшие перемены в нашей жизни. Гарольд (ранее Харальд) уже пошел в начальную школу, но нам пришлось отдать Марион в детский сад, которым управляли монахини, пока Аннелиза была на работе. В обеденный перерыв и в свободное время я тем временем играл разносчика цветов в цветочном магазине. К сожалению, ее бизнес приносил мало прибыли, несмотря на ее усердную работу.
  
  В канун Рождества 1954 года Аннелиза застряла в магазине, готовя цветочные композиции, пока я развозил их по городу, не давая нам возможности побыть с нашими детьми, как обычно. Слушая рождественские гимны по радио в моей машине, когда за окном падал снег, слезы текли по моим щекам, когда я приходил в отчаяние при мысли о том, что Гарольд и Марион будут одни, когда я ребенком наслаждался таким чудесным Рождеством. Я еще больше полюбил тот сочельник, когда мы, наконец, смогли отпраздновать позже той ночью.
  
  В конце концов, Аннелиза решила закрыть свой магазин перед следующим Рождеством, приложив к этому бизнесу все усилия.
  
  
  ПОБЕГ из ВОСТОЧНОЙ ГЕРМАНИИ
  
  
  В начале 1950-х годов мой брат Ганс все еще жил на ферме в Пеггене с моей матерью, моими сестрами и тетей Хедвиг, в то время как Отто женился и жил и работал на ферме, принадлежащей семье его жены в соседнем Хоэнгрибене.
  
  Правительство Восточной Германии еще не пыталось напрямую захватить ферму нашей семьи в Пеггене, но продолжало требовать все более высоких производственных квот от оставшихся членов моей семьи после решения моего отца остаться на западе. Хотя другие фермы также не могли выполнить свои квоты, коммунистические власти постоянно преследовали мою семью из-за ее известной враждебности к режиму.
  
  Незадолго до Рождества 1951 года Отто получил приказ спуститься в офис бургомистра Пингвина. Обеспокоенная тем, что он не вернулся через полтора часа, моя сестра Марлен спустилась проведать его и узнала, что они ждут прибытия коммунистических властей из города Зальцведель, расположенного примерно в 10 милях отсюда. Когда вскоре после этого появились официальные лица, они увели Отто в наручниках.
  
  В Зальцведеле судья приговорил моего брата к 15 месяцам тюремного заключения за то, что ферма нашей семьи не выполнила свою производственную норму, по-видимому, не подозревая, что моя мать теперь владеет титулом на ферму и что сам Отто теперь живет в Хоэнрибене. Суд также сообщил Отто, что ферма будет конфискована в результате как невыполнения квоты, так и незаконного отъезда моего отца на Запад в 1948 году.
  
  Когда люди в Püggen узнали о тюремном заключении Отто, они были так расстроены, что загнали отряд местной полиции в подвал в деревне, пока его не освободили. Вскоре восточногерманская полиция вновь арестовала Отто, но в середине февраля 1952 года ему снова разрешили выйти из тюрьмы. Он вернулся в Хоэнгрибен и больше почти не участвовал в делах на ферме в Пеггене.
  
  В это же время правительство продолжило конфискацию банковского счета и фермы моей семьи, передав их под надзор правительственного Треух äндлера (попечителя). В дополнение к тому, что правительство забрало мебель из нашего дома, оно также начало конфисковывать лошадей с фермы, чтобы использовать их в другом месте, и начало убивать скот на ферме на мясо, даже если корова была беременна.
  
  Поскольку моя сестра Криста работала в фотоателье в Зальцведеле, моя старшая сестра Марлен несла главную ответственность за то, чтобы присматривать за моей матерью и моей сестрой Маргаритой. Став государственной служащей, Марлен получала почасовую оплату за работу на нашей ферме. Поскольку теперь она была государственной собственностью, моя семья больше не могла брать яйца, молоко или что-либо еще из ее продукции. Хотя она кормила оставшихся животных и заботилась об них, все другие операции на ферме прекратились.
  
  В марте 1953 года герр Шмершнайдер, тот самый местный лютеранский пастор, который предупреждал, что моего отца арестуют, если он вернется в Пингвинген в 1948 году, передал новую информацию. На этот раз он предупредил мою мать и сестер, что коммунисты намеревались увезти Марлен и Кристу в лагерь на острове Риген в Балтийском море для выполнения физического труда в наказание за незаконный отъезд моего отца шестью годами ранее.
  
  Под нарастающим давлением моя мать и сестры, наконец, приняли душераздирающее решение навсегда покинуть нашу старую семейную ферму и бежать в Западную Германию. Это было больше, чем оставить дом и собственность; это означало принять отказ от семейного наследия, земли, на которой наши предки жили веками.
  
  Готовясь к отъезду, моя мать и сестры начали собирать наши личные вещи, одежду, покрывала и другие пожитки для отправки моему отцу в Западную Германию по почте, отправляя посылки из разных мест, чтобы избежать обнаружения. Хотя они смогли отправить по почте некоторые из наших ценностей, они не могли рисковать отправкой всего этим маршрутом.
  
  Среди не отправленных товаров было несколько очень ценных старинных монет, которые мои родители выкопали в декоративном саду нашей фермы в 1920-х годах. Эти монеты, датируемые Тридцатилетней войной 1618-1648 годов, вероятно, были зарыты прежними жителями до того, как они бежали в окрестные леса, спасаясь от солдат-мародеров.
  
  Когда я был студентом Вольфенбургского университета и у моих родителей не было денег, они отдали мне часть коллекции, чтобы помочь мне. Хотя я заложил часть коллекции, остальное я вернул своей матери перед отъездом в Канаду. Готовясь к отъезду в Западную Германию, моя мать доверила всю коллекцию на хранение одному из немногих соседей, на которого, как она чувствовала, могла положиться. К сожалению, этот сосед предал это доверие и продал сокровище нашей семьи.
  
  Растущее использование ограждений из колючей проволоки, сторожевых собак и минных полей вдоль границы сделало несанкционированный переход на Запад практически невозможным, но в то время все еще существовал путь к отступлению через разделенный город Берлин. Поскольку любому, кто пытался уехать на Запад без официального разрешения, грозил арест и тюремное заключение восточногерманской тайной полицией, моя мать и сестры держали свои намерения в секрете от наших соседей и продолжали вести себя нормально до дня отъезда.
  
  Оставив все, кроме маленьких чемоданов, они начали тайком выбираться из Пингвина в пятницу, 3 апреля 1953 года, всего за два дня до Пасхи. Договорившись встретиться в Западном Берлине, они разделились, чтобы не привлекать внимания одного из многочисленных правительственных информаторов.
  
  Пока моя мать пересекала поле за пределами нашей деревни и садилась на поезд в Битцендорфе, Маргарет вышла с ближайшей к нашей ферме остановки в Зиденлангенбеке, где она присоединилась к моей матери в том же поезде. Тем временем Криста осталась в Зальцведеле после работы в пятницу, а Марлен осталась на ферме кормить животных.
  
  Сказав Треухендлеру, что она уезжает из Пингвина, чтобы посетить церковную конфирмацию родственника, и вернется не раньше начала недели, Марлен попрощалась с тетей Хедвиг. Утром в Пасхальное воскресенье она в последний раз вышла из ворот нашей фермы, а наша собака лаяла у нее за спиной. После посадки на поезд в Зиденлангенбеке Марлен встретилась с Кристой в Зальцведеле.
  
  Добравшись до Восточного Берлина, моя мать, Маргарет и мои старшие сестры по отдельности сели в поезд метро, который все еще курсировал между восточной зоной, контролируемой коммунистами, и западной зоной, контролируемой союзниками. Их радостное воссоединение в Шпандау в Западном Берлине означало, что они были в безопасности и свободны, хотя у них не было денег, чтобы купить билет в Западную Германию.
  
  Наконец, примерно месяц спустя, они приобрели билеты на самолет до Ганновера на средства, которые я отправил им из Канады. Когда в мае того года они прибыли поездом в Ленобург из Ганновера, мой отец ждал их на платформе, чтобы впервые за четыре с половиной года обнять их всех.
  
  Узнав, что они бежали, правительство Восточной Германии немедленно взяло на себя полный контроль над собственностью в Пеггене. Вскоре после этого снесли все здания, за исключением Алтаря, где жили мои бабушка и дедушка.
  
  Судьба нашего дома и фермы была трагичной, но эта потеря была намного перевешена чувством эйфории, которое испытали моя мать и сестры в результате их успешного побега из-под коммунистического контроля. Хотя моя семья никогда не надеялась вернуть нашу ферму после ее захвата властями Восточной Германии, мои три сестры в конце концов выиграли судебную тяжбу, чтобы вернуть право собственности на нашу собственность после воссоединения Германии в 1990 году.
  
  Моя семья была взволнована, когда граница, разделяющая Германию, внезапно исчезла во время волны восточноевропейских революций 1989 года, но Отто был самым счастливым из всех. У него и его семьи наконец-то появился шанс жить в свободном обществе и путешествовать впервые за десятилетия. К его несчастью, некоторые члены нашей семьи скончались еще до того, как рухнула стена. Как и для большинства немцев, моя семья обнаружила, что поражение и раскол нации имели долгосрочные последствия, которые оказались гораздо более серьезными, чем прямое воздействие самой войны.
  
  
  СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ: июль 1956–декабрь 1982
  
  
  К середине 1950-х годов мы с Аннелизе решили не возвращаться в Германию после того, как почувствовали себя все более комфортно в нашей новой жизни в Северной Америке, но мы все еще хотели попытаться эмигрировать в Соединенные Штаты, как мы всегда планировали сделать.
  
  В американском консульстве на канадской стороне Ниагарского водопада я подал заявление на получение визы, которая позволила бы мне привезти свою семью жить в Соединенные Штаты в качестве законных иностранцев. Из-за моего происхождения и опыта работы они выдали нам визу для эмиграции менее чем за три месяца.
  
  Вскоре после получения разрешения летом 1956 года я уволился со своей работы в Канадской сталелитейной компании и в одиночку поехал в Кливленд, штат Огайо. Учитывая мой опыт, в течение недели я получил пять различных предложений о работе от строительных компаний и производителя стали. Многие должности интересовали меня, но в конечном итоге я согласился на должность инженера-электрика в крупной промышленной строительной фирме, которая предложила удвоить мою зарплату.
  
  Проведя три месяца в Германии, Аннелиза, Гарольд и Марион прибыли в Соединенные Штаты и переехали в новый дом, который я нашел для нас в Кливленде. Мы быстро освоились в тихой семейной жизни, по выходным разъезжая по северному Огайо, чтобы осмотреть достопримечательности. Примерно год спустя, 22 октября 1957 года, родился наш сын Норман Ральф. Позже мы с Аннелизой пошутили, что наши дети могли бы создать свою собственную Организацию Объединенных Наций, представляющую Германию, Канаду и Соединенные Штаты.
  
  В конце 1958 года я оставил работу у своего первого американского работодателя и перешел работать в другую фирму из Кливленда. В возрасте 38 лет я стал главным инженером-электриком в Jones and Laughlin Steel Company. Работая с двумя электродуговыми печами мощностью 200 тонн, я теперь начал приобретать международную репутацию благодаря своему инновационному опыту в максимизации эффективности этих печей с точки зрения количества времени и энергии, используемых по отношению к количеству производимой стали.
  
  Сегодня промышленность использует печи этого типа для производства примерно 50 процентов стали, производимой в Соединенных Штатах, но в конце 1950-х годов это была передовая технология.
  
  В течение последующего десятилетия мы брали детей навестить нашу семью в Германии примерно раз в год. Мои родители души не чаяли в своих внуках, хотя моя консервативно одетая мать иногда считала, что Мэрион носит “слишком яркие наряды”. Иногда скучая по нашим семьям и Германии, мы никогда не сожалели о своем решении строить новую жизнь в Америке.
  
  Будучи иммигрантами, мы с Аннелизе постоянно стремились сочетать наше немецкое наследие с американским образом жизни. Хотя мы вместе говорили по-немецки, с нашими детьми мы обычно старались говорить по-английски. Привитие немецких ценностей, таких как трудолюбие и пунктуальность, было особенно важно для нас и, вероятно, привело к тому, что мы с Аннелизой были более строгими, чем большинство американских родителей. Чтобы научить ответственности, мы поручили всем детям регулярные домашние дела по дому и во дворе. Дети знали, что, когда я сказал им быть дома к пяти часам, это означало "пять часов". Они также научились ценить наше время, проведенное вместе, как семья.
  
  Я вырос в Пингвине, и воскресенья всегда были семейным днем. Мы с Аннелизой постарались, чтобы и в Кливленде это было семейное времяпрепровождение. После утренней службы в церкви мы с ней по очереди готовили что-то особенное, как правило, традиционное немецкое блюдо. После дневного сна мы сажали детей в машину для воскресной поездки за город или в местный парк для пеших прогулок и скалолазания. Иногда по воскресеньям мы ездили на пикники к озеру Эри.
  
  Возвращаясь домой, мы обычно ели Абендброт - легкое блюдо, состоящее из бутерброда с открытой поверхностью. Как и в большинстве американских семей, наши воскресенья часто заканчивались тем, что мы всей семьей сидели у телевизора и смотрели такие шоу, как "Оружейный дым" или "ФБР". Возможно, разлука с нашей большой семьей в Германии сделала узы между нашими ближайшими родственниками еще крепче.
  
  Дважды в год в Кливленде проводился фестиваль, посвященный немецкому наследию, на котором предлагались традиционные блюда, музыка и танцы. Нам с Аннелизе всегда нравилось танцевать вместе, мы часто вспоминали нашу первую встречу в танцевальном зале в ЛüНебурге.
  
  Примерно в это же время я поступил в местную больницу после серьезных проблем со спиной, вызванных войной. Пока я лежал с вытяжением, чтобы предотвратить движение, мужчину со сломанным бедром положили на другую кровать в палате. Позже той ночью другой пациент попросил у меня закурить. Когда я сказал ему, что не могу пошевелиться, он попытался встать с кровати, чтобы достать сигареты из ящика соседнего стола. Со сломанным бедром он сразу же рухнул на пол, не в силах пошевелиться. Я нажал кнопку вызова медсестры, и они перенесли его обратно в кровать.
  
  В ту ночь эта драма повторилась трижды. Я ежедневно курил сигареты, сигары или трубку с момента вторжения в Россию в 1941 году, и эта трогательная выставка показалась мне предупреждением. Если курение вызывало такую зависимость, что могло вызвать такое безумное поведение, я не хотел иметь с этим ничего общего. Решив никогда больше не курить, я бросил навсегда.
  
  В 1961 году, по окончании пятилетнего периода ожидания, наша семья с гордостью присутствовала на церемонии, на которой мы стали гражданами Соединенных Штатов, разорвав последнюю законную связь с нашей Родиной. Решив, что я и моя семья будем американцами, я почти полностью отбросил немецкую часть своей идентичности. Даже официальное написание фамилии нашей семьи было изменено с Л üббекке на Люббек, хотя отчасти это было потому, что я устал слышать, как мою фамилию неправильно произносят как “Люббеки”, вместо правильного “Люббекке”.
  
  1 января 1964 года я перешел на работу в корпорацию "Юнион Карбайд" после ухода из "Джонс энд Лафлин Стил Компани". Довольно быстро я продвинулся до должности менеджера по технологии дуговых печей в подразделении, производившем графитовые электроды для дуговых сталеплавильных печей.
  
  В Union Carbide я также начал путешествовать по всей стране и миру, консультируясь с крупными и мелкими сталелитейными компаниями и литейными заводами по поводу установки новых электродуговых печей и оптимизации их производственного процесса. Несмотря на то, что эксплуатация электродуговой печи или контроль за ней были намного безопаснее, чем многие из моих предыдущих работ, регулировка печи все еще могла быть опасной.
  
  Управляя одной из больших печей нашего клиента, я зашел в кабину управления, чтобы настроить производственный процесс. Внутри тесного помещения управления мне пришлось маневрировать своим телом между неизолированными медными прутьями, идущими вдоль стен кабины.
  
  Когда мой локоть случайно задел один из этих стержней, подающих напряжение 380 вольт, от удара я чуть не потерял сознание, едва удержавшись на ногах. Несмотря на то, что мне удалось избежать падения на стенку кабинки, которое легко могло убить меня электрическим током, этот опыт напомнил мне, что я никогда не мог позволить себе успокаиваться на опасностях своей работы.
  
  С растущей репутацией эксперта в этой области возрастали требования к моему времени. Я присоединился к полудюжине профессиональных обществ в своей области и написал несколько статей в отраслевых журналах, а также книгу о процессе дуговой плавки. Проведя около 500 презентаций по техническому процессу выплавки стали в электродуговых печах для групп численностью от 15 до 300 человек, я с годами понял, что крайне важно говорить очень обдуманно, объясняя сложные аспекты моей работы.
  
  Хотя мой график поездок, связанный с работой, в какой-то степени нарушал нашу спокойную семейную жизнь, мне все равно удавалось бывать дома почти каждые выходные. Во время моих поездок в Европу, Южную Америку и Южную Африку Аннелиза иногда ездила со мной на каникулы.
  
  К 1968 году Гарольд, мой старший сын, уже учился в колледже при Университете Пердью, изучая электротехнику, в то время как Марион училась в старших классах, а Ральф - в средней школе. В это время мы приобрели восемь акров лесистой земли недалеко от города Медина, недалеко от Кливленда. Поскольку наш дом в Севен Хиллс был быстро продан, а снять квартиру всего на несколько месяцев было невозможно, Аннелиза предложила разбить лагерь на нашей территории летом 1969 года, пока строился наш новый дом.
  
  Каждое утро я мылся в импровизированном душе, одевался для работы в нашей палатке и выходил из леса к своей машине, припаркованной на улице перед нашим участком. Это было не особенно комфортное, но интересное шестимесячное приключение. Наконец, мы переехали в наш новый дом, живописно расположенный посреди леса. Мы наслаждались нашим убежищем от городской суеты.
  
  Хотя я регулярно посещал лютеранскую церковь до и после эмиграции, будучи инженером, я иногда сталкивался с отсутствием адекватных научных доказательств, подтверждающих то, что я читал в Библии. Только в конце 1960-х я полностью принял свою христианскую веру и обрел внутренний духовный покой.
  
  В 1974 году эта вера подверглась испытанию, когда мы получили травмирующие новости. После того, как Аннелизе начала испытывать боли, врачи диагностировали у нее рак молочной железы. В течение последующих 14 лет Аннелизе перенесла многочисленные и частые хирургические операции, а также химиотерапию и облучение. Рак перешел в стадию ремиссии, но всегда возвращался.
  
  Несмотря на свои постоянные страдания, она оставалась жизнерадостной и отказывалась показывать другим какие-либо признаки своей боли. Ее глубокая вера в Бога придала ей мужества и сил жить полноценной жизнью, несмотря на ее болезнь. Моя вера помогла мне поддержать ее в изнурительной борьбе, в то время как моя любовь к ней только усилилась.
  
  
  ВЫХОД На ПЕНСИЮ: январь 1983–настоящее время
  
  
  Хотя мы с Аннелизой изначально планировали купить наш дом престарелых в более теплом климате Южной Каролины, потрясающие горные виды в Северной Каролине плюс вездесущие насекомые в Южной Каролине убедили нас изменить свое решение. В конце апреля 1983 года мы с Аннелизой переехали в наш новый дом на склоне Сансет Маунтин в Эшвилле, Северная Каролина. Из-за накопившегося времени отпуска я продолжал получать свою обычную зарплату от Union Carbide до конца года.
  
  Сразу после моего официального выхода на пенсию 1 января 1984 года я основал компанию William Lubbeck Company, Inc., выступавшую консультантом в сталелитейной и литейной промышленности. Работая неполный рабочий день, я продолжал навещать некоторых клиентов, с которыми у меня сложились хорошие отношения.
  
  В предыдущие годы Гарольд окончил университет Пердью по специальности инженер-электрик и начал работать в энергетической компании в Акроне, штат Огайо. Марион получила степень в области искусства в Оксфордском университете в Оксфорде, штат Огайо, в то время как Ральф получил степень в области промышленной инженерии в Университете Южного Иллинойса.
  
  Все они поженились и родили детей, которые стали бесконечным источником радости для Аннелизе и меня. После долгих лет борьбы с раком здоровье Аннелизы пошатнулось, но она снова собралась с силами для поездки обратно в Медину, штат Огайо, в конце лета 1988 года, полная решимости не пропустить крещение нашей младшей внучки.
  
  2 декабря 1988 года скончались любовь всей моей жизни и моя жена, с которой я прожил 43 года. Хотя мы знали, что этот день настанет, это все равно было ужасной потерей для меня и нашей семьи. Жить со всеми этими любовными воспоминаниями иногда почти невыносимо, и я скучаю по ней каждый день.
  
  Прекрасная жена и любящая мать, я знаю, что ее душа спокойно покоится на Небесах, свободная от физических мучений рака. Когда Бог призовет меня домой, я буду похоронен рядом с ней на кладбище в Вендиш-Эверне, недалеко от Небурга, где мы впервые встретились.
  
  
  
  ЭПИЛОГ
  
  
  КОГДА я ГОВОРЮ ДРУГИМ американцам, что я из Германии, они часто отвечают, что у них тоже есть родственники, которые приехали из Германии. По меньшей мере 50 миллионов американцев утверждают, что имеют немецкое происхождение, что делает Германию, возможно, второй по величине страной происхождения Соединенных Штатов после Великобритании.
  
  В то же время американцы немецкого происхождения, возможно, менее заметны, чем многие другие этнические группы в Соединенных Штатах, потому что они склонны интегрироваться в население в целом, а не концентрироваться вместе, как другие этнические сообщества. Хотя я по-прежнему горжусь своим немецким происхождением и время от времени участвую в различных культурных мероприятиях, моей целью было стать полноправным участником основной американской жизни.
  
  Теодор Рузвельт прекрасно выразил мои собственные чувства по поводу иммиграции в письменном послании, которое он сочинил для публичного собрания 3 января 1919 года, за три дня до своей смерти:
  
  
  Во-первых, мы должны настаивать на том, что, если иммигрант, который приезжает сюда по доброй воле, становится американцем и ассимилируется с нами, с ним следует обращаться точно так же, как со всеми остальными, поскольку дискриминация любого такого человека из-за вероисповедания, места рождения или происхождения является возмутительным. Но это основано на том, что человек фактически становится американцем и никем иным, как американцем… Здесь не может быть разделенной преданности. Любой человек, который говорит, что он американец, но при этом делает что-то еще, вовсе не американец… у нас есть место только для одной [единственной] лояльности, и это - по отношению к американскому народу.1
  
  
  В то же время я не забыл ценности, которые усвоил в молодые годы в Германии: дисциплину, необходимость образования и важность семьи. Соединенные Штаты дали мне шанс реализовать свой потенциал и прожить жизнь в гармонии с этими ценностями. Хотя я планировал быть похороненным рядом с Аннелизе в Германии, я также почувствовал себя полностью американцем в своей национальной идентичности.
  
  Соединенные Штаты были добры ко мне и позволили мне построить жизнь, о которой я мог только мечтать, когда покидал Германию с десятью долларами в кармане. Мой сын Гарольд служил офицером в армии США. Слезы наворачиваются на мои глаза, когда проходят похороны американского солдата или оркестр играет национальный гимн при вручении звездно-полосатого ордена.
  
  Благодаря моему уникальному опыту я получил несколько интересных впечатлений. 6 июня 2004 года исполнилось 60 лет со дня высадки американского десанта DDay во Франции. В честь местного американского ветерана и друга, сражавшегося в Нормандии, наша группа устроила праздничный ужин в местном ресторане Asheville. За пять десятилетий моего пребывания в Соединенных Штатах я участвовал во многих подобных мероприятиях, и мне не показалось странным почтить память того, кто сражался против армии, в которой я служил. Я уважал его как товарища-ветерана, служащего моей приемной стране.
  
  В конце ужина официантка внезапно появилась рядом со мной с тортом и мороженым. Думая, что я тоже ветеран армии США, она сказала искренним тоном: “Спасибо за вашу службу”. Весь стол разразился смехом, и я присоединился к ним.
  
  Была очевидная ирония в том, что меня случайно чествовали как американского ветерана. Тем не менее, я все еще испытываю глубокое чувство гордости за свою собственную военную службу, даже если это была служба моей старой родине Германии, а не моему новому дому в Америке. Точно так же, как две нации заключили мир, я заключил мир между частями моего прошлого.
  
  С конца войны у меня не было контактов ни с кем в моей старой 58-й пехотной дивизии, за исключением моего командира полка Вернера Эбелинга, который стал генералом послевоенного бундесвера (западногерманские вооруженные силы). Это был выбор карьеры, которая не была популярна после войны.
  
  Сегодня в Германии мало кто хочет служить в вооруженных силах, а воинская повинность непопулярна. В моей юности граждане относились к солдатам с уважением, и вы видели много военнослужащих в форме на публике. Современным немецким солдатам не хватает такого же уважения, и они редко надевают форму, когда покидают казармы. На мой взгляд, сегодняшние американцы более патриотичны, чем большинство немцев, демонстрируя любовь и веру в свою страну, напоминающие те, что были в Германии 1930-1940-х годов.
  
  Несмотря на многочисленные книги, фильмы и телевизионные документальные фильмы о Второй мировой войне, я никогда не сталкивался с какой-либо серьезной дискриминацией из-за моего немецкого происхождения, и никто не пытался связать меня с преступлениями нацистского режима. Я не был нацистским солдатом; я был немецким солдатом, выполняющим свой долг гражданина и патриота.
  
  Многие истории войны искажают эту ситуацию, но я верю, что большинство американцев понимают разницу. Хотя это правда, что немцы привели Гитлера к власти, они сделали это только потому, что экономические невзгоды, вызванные Великой депрессией, сделали многих немцев восприимчивыми к нацистской пропаганде. Нацистская партия не получила наибольшей доли голосов из-за поддержки Германией ее расовой политики или ее агрессивных территориальных замыслов.
  
  Оглядываясь назад, я полагаю, что Вторая мировая война началась с сурового Версальского мирного договора, положившего конец Первой мировой войне. И все же я думаю, что союзные державы совершили подобную ошибку после Второй мировой войны, разделив Германию и лишив ее вековых восточных сельскохозяйственных провинций Восточной Пруссии, Померании, Силезии и восточного Бранденбурга.
  
  В то время как Западная и Восточная Германия воссоединились, трагический опыт людей, изгнанных из этих бывших немецких провинций, был в значительной степени омрачен преступлениями Гитлера. Буквально миллионы людей потеряли свои дома и землю и стали беженцами. По сравнению с трудностями, которые пережила моя семья после войны, тех немцев постигла гораздо худшая участь. Издержки и последствия войны все еще сказываются в настоящем.
  
  История последних 60 лет сложилась совсем не так, как я ожидал. Вскоре после того, как мы с женой эмигрировали, в Западной Германии произошел быстрый экономический подъем, который я объясняю двумя факторами. Во-первых, немецкий народ проявил огромную энергию и решимость восстанавливаться на послевоенных руинах. Столкнувшись с этими условиями, руководство предприятий и профсоюзы совместно работали над восстановлением промышленности. Во-вторых, План Маршалла помог выделить финансовые ресурсы для усиления этого процесса. Хотя я никогда не сожалел о своем решении эмигрировать, оглядываясь назад, я верю, что я мог бы преуспеть и там.
  
  Только с окончанием Второй мировой войны и началом холодной войны немцы начали мыслить категориями Запада и Востока, но в Германии на западные страны и Россию всегда смотрели совсем по-другому. До войны немцы чувствовали себя исключенными из более развитой группы западных государств, с одной стороны, и культурно превосходящими Советский Союз - с другой.
  
  После поражения страны большинство западных немцев почувствовали себя полноправными членами западного сообщества. Помимо общего понимания внешней угрозы со стороны СССР, западные немцы также переняли гораздо более либеральную культуру, которая сделала их более похожими на другие западные общества. Интеграция в Европейский союз только усилила чувство идентичности Германии с Западом. Возможно, этот процесс интеграции, а не изоляции, частично объясняет, почему немцы были более готовы принять территориальные потери, нанесенные нации после Второй мировой войны, чем после Первой мировой войны.
  
  Благодаря моему личному опыту двенадцатилетней жизни при нацистской диктатуре и тому, что моя семья жила при восточногерманской коммунистической диктатуре, я узнал, что диктаторские режимы могут быть практически одинаковыми, какими бы ни были их идеологические различия. Они сделают все необходимое, чтобы сохранить свою власть. В этой борьбе за сохранение контроля над обществом влияние СМИ очень велико, особенно когда правительство препятствует выражению альтернативных точек зрения.
  
  С течением времени у меня появилось гораздо более сомнительное и циничное отношение к власти. Я многое узнал о гитлеровском режиме, о котором не знал во время войны. Когда я читал о концентрационных лагерях и других аспектах нацистской диктатуры, у меня открылись глаза на репрессивную и зловещую природу режима.
  
  Оглядываясь назад, становится ясно, что нацистская пропаганда против евреев была весьма эффективной в создании атмосферы безразличия к их судьбе. В то время я задавался вопросом, было ли это просто, когда евреи лишались своих магазинов или им запрещали въезд в определенный район, но я не всерьез интересовался тем, что с ними происходило. Кроме антиеврейских нападений в Хрустальную ночь, мне лично не было известно о каких-либо других случаях жестокого обращения.
  
  Хотя я знал, что нацисты сажали в тюрьмы политических врагов своего режима, включая евреев, я понятия не имел, куда они отправились и что с ними случилось. Некоторые из этих противников вышли из заключения, и я предположил, что остальные, кто был арестован, также в конечном итоге будут освобождены. Конечно, ни один из этих вопросов никогда публично не обсуждался при нацистской диктатуре.
  
  Если бы граждане Германии широко узнали о массовых убийствах евреев и других идеологически ориентированных групп в лагерях во время войны, я полагаю, это вызвало бы сильную антинацистскую реакцию. Массовое истребление было юридически бессовестным, а также морально отвратительным для большинства немцев. Это было преступное злодеяние, совершенное фанатиками-расистами.
  
  Оглядываясь назад на страдания советского гражданского населения во время конфликта, я рассматриваю это как часть более широких страданий, вызванных войной. Трагическая голодная смерть сотен тысяч советских мирных жителей в Ленинграде во время блокады была параллельна гибели сотен тысяч мирных жителей Германии от бомбардировок союзников. Наша борьба была против коммунистической диктатуры, а не русского народа, точно так же, как борьба союзников была против нацистской диктатуры, а не немецкого народа. Жертвами войны слишком часто становятся невинные, и я скорблю по ним всем.
  
  Каковы бы ни были наши опасения по поводу нацистов и их политики в то время, солдаты, с которыми я сражался, разделяли оптимистичное видение послевоенного будущего Германии. Вместо этого оказалось, что мы были просто подопытными кроликами в безумном плане Гитлера построить арийскую утопию в Европе.
  
  Когда американцы оглядываются на войну, важно, чтобы они понимали, почему так много немцев были готовы сражаться и умереть. Как я пытался донести в этой книге, мы рисковали нашими жизнями из чувства патриотической любви и долга перед нашей страной в войне, которую мы тогда считали неизбежной.
  
  Хотя теперь для меня очевидно, что нацистские пропагандисты сильно манипулировали немецкой общественностью, мы искренне верили, что Запад пытался сохранить несправедливый мир, навязанный Германии в Версале, в то время как коммунистическое правительство Советского Союза представляло непосредственную и смертельную угрозу Германии и европейской цивилизации. Ни один немецкий солдат, которого я знал, не сражался из преданности нацистскому режиму или в поддержку его расистской политики, которую мы в то время даже не начинали полностью понимать.
  
  Преступления нацистов произошли задолго до рождения большинства современных немцев, но почти все немцы сейчас охотно признают и испытывают крайнее отвращение к злу того периода. Я надеюсь, что мои соотечественники-американцы также придут к полному пониманию того, что Германия сегодня сильно отличается от той, которая существовала в 1945 году.
  
  Война закончилась более 60 лет назад, и я покинул Германию 55 лет назад. Приехав в Америку в качестве иммигрантов из Германии, мы с женой смогли построить новую жизнь и стать полноправными гражданами тамошнего общества. Наши дети успешны и подарили нам десять внуков и правнуков, которые полностью являются американцами по своей идентичности и мировоззрению.
  
  Это наследие бывшего немецкого солдата, который 60 лет назад сражался за нацию, находящуюся в состоянии войны с Соединенными Штатами. Мой иммигрантский опыт в некотором роде уникален, но на самом деле это часть коллективной истории американского народа. Возможно, это также в какой-то степени похоже на опыт немецкого народа, который прошел трудный путь к тому, чтобы стать полноправными членами западного сообщества наций после окончания Второй мировой войны.
  
  Эту книгу я оставляю как завещание своей семье и своим согражданам в надежде лучше понять страдания, которые испытывали все стороны во время войны. Жизнь коротка, но для многих она была слишком короткой.
  
  Пусть Всевышний направляет будущее, чтобы принести надежду, любовь, понимание и мир в этот мир.
  
  
  БЛАГОДАРНОСТИ
  
  
  Есть много людей, которые помогали нам в нашем стремлении рассказать историю Уильяма Лаббека.
  
  Мы в долгу перед Мори Хертом, который изначально представил нас и вдохновил на написание этой работы. Его постоянная готовность поддержать проект любым возможным способом оказалась неоценимой. Мы также хотели бы поблагодарить его семью, которая так любезно принимала нас после наших встреч в Эшвилле.
  
  Вернувшись в Германию, сестры Билла Марлен, Криста и Маргарет сыграли важную роль, помогая вспомнить ряд событий, описанных в книге. В Соединенных Штатах его дети Гарольд, Марион и Ральф также выразили свою поддержку и поделились воспоминаниями.
  
  Есть ряд других людей, которые различными способами помогали проекту. Уильям и Мэри Элеонор Херт, а также Эми и Фред Трейнер просмотрели текст и предложили нам бесчисленное количество предложений по формулировке и содержанию. Мы также высоко ценим своевременную помощь Скотта Дженкинсона в решении различных технических проблем.
  
  Профессор Билл Форстчен из колледжа Монтрейт дал нам полезный совет по написанию и организации мемуаров. Мы также благодарны за помощь профессорам Стивену Фрицу из Университета штата Восточный Теннесси и Курту Пихлеру из Университета Теннесси, которые поделились рядом полезных идей при разработке книги.
  
  Наконец, мы хотели бы поблагодарить Дэвида Фарнсворта и Стива Смита из издательства Casemate Publishers, которые оценили важность этой истории и подготовили ее к публикации.
  
  Уильям Лаббек и Дэвид Херт
  
  
  ПРИЛОЖЕНИЯ
  
  
  ПРИЛОЖЕНИЕ А
  НЕМЕЦКИЙ ПЕХОТНЫЙ ПОЛК Во ВТОРОЙ мировой войне (организация и оснащение) 1940
  
  
  
  А) ПОЛКОВЫЕ ПОДРАЗДЕЛЕНИЯ
  
  
  1) Командир полка, штаб полка, офицер ордонансов, офицер связи, штабс-капитан. Также штабной взвод, включая личный состав отделения, посыльных и водителей.
  
  2) Полковое подразделение снабжения (Тросс)
  
  Полковой врач (M.D.), два ветеринара, взвод по ремонту оружия, кухня, подразделения по снабжению продовольствием (Tross), офицер по снабжению продовольствием, казначей и багажная часть.
  
  3) Communications platoon (Nachrichten Zug)
  
  Сержант связи, четыре телеграфных аппарата (дальность действия: 9,3 мили) и четыре телефонных аппарата (дальность действия: 2,5 мили).
  
  4) Кавалерийский взвод (Рейтерзуг)
  
  Три отряда, один фургон, одна кузница и одна кухня.
  
  5) Инженерное подразделение с шестью инженерными взводами, шестью ручными пулеметами и тремя повозками с инструментами.
  
  
  Б) ТРИ ПЕХОТНЫХ БАТАЛЬОНА
  
  
  1) Каждый с командиром батальона, адъютантом, офицером по распоряжению, офицером медицинской службы батальона, ветеринаром и штабом батальона.
  
  2) Первый батальон:
  
  Пехотные роты 1, 2 и 3, каждая с двенадцатью ручными пулеметами и тремя 50-мм минометами; плюс одна пулеметная рота (4-я рота) с двенадцатью тяжелыми пулеметами и шестью 80-мм минометами, а также подразделение снабжения.
  
  3) Второй батальон:
  
  Пехотные роты 5, 6 и 7, плюс одна пулеметная рота (8-я рота) (Вооружение такое же, как в первом батальоне).
  
  4) Третий батальон:
  
  Пехотные роты 9, 10 и 11 плюс одна пулеметная рота (12-я рота) (Вооружение такое же, как в первом батальоне).
  
  
  В) ОДНА РОТА ТЯЖЕЛОГО ВООРУЖЕНИЯ (13-я рота)
  
  
  1) Один командир роты, четыре взвода вооружения, взвод связи и подразделения снабжения.
  
  Вооружение:
  
  Взводы 1, 2 и 3 с двумя 75-мм легкими гаубицами каждый (дальность стрельбы: 5630 ярдов или 3,2 мили).
  
  4-й взвод с двумя 150-мм тяжелыми гаубицами (дальность стрельбы: 5140 ярдов или 2,9 мили).
  
  В 1942 году был добавлен взвод с тремя 105-мм минометами.
  
  
  D) ОДНА ПРОТИВОТАНКОВАЯ РОТА (14-я рота)
  
  
  1) Один командир роты и четыре оружейных взвода.
  
  Вооружение:
  
  Каждый взвод с тремя 37-мм противотанковыми пушками, одним ручным пулеметом и подразделениями снабжения.
  
  В 1941 году два 37-мм орудия были заменены на два 50-мм орудия.
  
  E) В каждой роте был свой мастер-сержант, ответственный за подразделения снабжения, сержант по ремонту оружия и полевой кухни, а также медицинский работник.
  
  Сержанты обычно командуют взводами рот.
  
  
  F) ОБЩЕЕ ВООРУЖЕНИЕ ПОЛКА:
  
  
  118 легких пулеметов
  
  36 крупнокалиберных пулеметов
  
  27 50-мм минометов
  
  18 80-мм минометов
  
  6 75-мм легких гаубиц (в 1942 году добавилось три 105-мм миномета)
  
  2 150-мм тяжелые гаубицы
  
  12 37-мм противотанковых пушек (в 1941 году две 50-мм)
  
  
  ПРИЛОЖЕНИЕ В
  ССЫЛКА На НАЗВАНИЯ МЕСТ
  
  
  В этой книге используются названия населенных пунктов и географических местоположений, какими они были известны в то время. Ниже приведен список того, как они известны сегодня.
  
  Историческое название — современное использование
  
  Дудергоф — Можайский
  
  Река Дüна — река Даугава
  
  Дüнабург — Даугавпилс
  
  Elbing — Elblag
  
  Fischhausen — Primorsk
  
  Frisches Haff — Vistula Isthmus
  
  Frische Nehrung — Vistula Isthmus
  
  Гдинген — Гдыня
  
  Данцигский залив — Гданьский залив
  
  Heiligenbeil — Mamonovo
  
  Хела — Хель
  
  Гейдеркруг — Силуте
  
  Кöнигсбург — Калининград
  
  Красногвардейск — Гатчина
  
  Куришес Хафф — Куршский залив
  
  Kurische Nehrung — Curonian Isthmus
  
  Labiau — Polessk
  
  Чудско—Чудское озеро
  
  Ленинград — Санкт-Петербург
  
  Libau — Liepaja
  
  Memel — Klaipeda
  
  Oranienbaum — Lomonosov
  
  Пиллау — Балтийск
  
  Ревель — Таллинн
  
  Stutthof — Sztutowo
  
  Тильзит — Советск
  
  Устье реки Вайхсель — устье реки Висла
  
  
  ПРИЛОЖЕНИЕ С
  ТАБЛИЦА ЭКВИВАЛЕНТНЫХ РАНГОВ
  
  
  Это список немецких званий и приблизительных английских эквивалентов, указанных в книге. Пожалуйста, обратите внимание, что в этот список включены не все звания и что некоторые из них переведены по-другому в других источниках.
  
  Подполковник
  
  Обер—лейтенант - подполковник
  
  Майор — майор
  
  Hauptmann — captain
  
  Ротмистр — капитан кавалерии
  
  Обер—лейтенант - старший лейтенант
  
  Лейтенант — младший лейтенант
  
  Оберфäгенрих — кандидат в старшие офицеры
  
  Фäгенрих — кандидат в младшие офицеры
  
  Гауптфельдфебель — старший сержант
  
  Оберфельдфебель — старший сержант
  
  Фельдфебель — сержант
  
  Unteroffizier — corporal
  
  Obergefreiter — lance corporal
  
  Гефрайтер — рядовой первого класса
  
  Щüце — частный
  
  
  
  ПРИМЕЧАНИЕ
  
  
  154-й пехотный полк, в котором я служил с 1939 по 1945 год, понес следующие общие потери: 300 офицеров, из которых 73 были убиты; 2241 унтер-офицер, из которых 485 были убиты; и 10 810 человек рядового состава, из которых 1824 были убиты. Из общего числа потерь в 13 351 человек 2382 были убиты, 10 021 ранены и 948 солдат числились пропавшими без вести. Среди дивизий группы армий "Север" 58-я пехотная дивизия получила второе место по количеству наград.2
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"