Франета Соня : другие произведения.

Моя розовая дорога в Россию

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  
  
  
  
  Соня Франета
  МОЯ РОЗОВАЯ ДОРОГА В РОССИЮ
  РАССКАЗЫ Об АМАЗОНКАХ, КРЕСТЬЯНАХ И ПЕДИКАХ
  
  
  Для моей сестры Джины
  
  И для всех тех, кто поделился своими историями
  
  
  “Что ты знаешь и во что ты просто веришь?”
  
  Линда Хоган, Власть
  
  
  Введение: Приглашение читателям
  
  
  Добро пожаловать на книгу о некоторых людях и историях, с которыми я столкнулась на своем жизненном пути. Это сборник эссе и воспоминаний о путешествиях и мыслях лесбиянки из Бронкса со славянскими корнями. Я приглашаю вас познакомиться с некоторыми из замечательных гомиков, крестьян и амазонок, с которыми я столкнулся на моей розовой дороге в Россию. Розовый, русское кодовое слово, обозначающее лесбиянку, также есть в названии моей первой книги на русском, "Розовые фламинго". А “пинко” - это уничижительное слово, означающее "социалист" в английском языке.
  
  Есть еще так много историй, которые я мог бы включить в эту книгу. Например, как я ходил в баню в Санкт-Петербурге со своей подругой Ириной, у которой я недавно брал интервью. Ирина была гетеросексуалкой, но очень странноватой, и ей нравилось болтаться со мной и показывать мне свой замечательный город, который только что сменил название с Ленинграда, так что люди часто ошибались и называли его так до сих пор. Я представила Ирину потомком выживших в блокадном Ленинграде во время Второй мировой войны. Какую историю я почувствовала в этом городе!
  
  Мы ходили в ее любимую баню в старом Санкт-Петербурге, и я следовала ее ритуалам: сначала мылась в чаше с теплой водой у противоположной зеркальной стены, используя мыло, различные грубые скребки и губки странной формы, затем заходила в темную многоуровневую парилку, где было еще несколько женщин, все обнаженные, с платками на головах. Одна женщина регулярно поливала водой горячие камни для создания эффекта пара. Побыв некоторое время в тишине, мы с Ириной вернулись в главную комнату, где снова ополоснулись и отскреблись и вытерлись простынями, которыми пользовались ранее. Все это время она тихим голосом наставляла меня. Ирина сказала, что я должен последовать за ней в комнату рядом со шкафчиками, чтобы выпить чаю. “И не одеваться?” Спросил я. Она сказала "нет" и провела меня в поджаристую, но грязную комнату со столом в центре, где сидели две другие женщины, совершенно не стесняясь того, что на них нет ничего, кроме косынки. В конце концов, все мы были женщинами.
  
  Пока мы пили чай, Ирина разговаривала с другими женщинами, как будто знала их по своим регулярным визитам. Никаких представлений не было сделано; люди не склонны делать это в России так, как мы могли бы сделать в США, я тихо сидела и слушала, попивая свой чай. Внезапно дверь открылась, и я услышала мужские голоса. Двое грубоватого вида парней в полосатых тренировочных комбинезонах из полиэстера прошли через комнату, катая большую грузовую шину. Что происходило? Моим первым побуждением было прикрыться, но другие женщины просто продолжали разговаривать. Мужчины вошли в одну дверь и вышли в другую, беспечно бормоча. Это не было вуайеризмом, и женщины, казалось, нисколько не были встревожены. Это был моментальный снимок России начала 1990—х - наивная невинность в вопросах секса и гендера и определенный бестолковый способ ведения дел.
  
  Да, многих историй не хватает, но в книге есть гораздо больше в форме мемуаров, художественной литературы, стихов, интервью и бесед. Повествования основаны на встречах и интервью, которые у меня были с членами семьи и с теми, кого я встретил в своих путешествиях. Знакомство с другим человеком, помимо интервью, может оказать сильное влияние, как и моя дружба с Ириной и многими другими.
  
  Я очень заинтересовался русской культурой, потому что изучал ее и из-за своих славянских корней. Моя семья приехала в Соединенные Штаты из Югославии после Второй мировой войны. Я жаждал узнать больше о происхождении моих родителей и о том, какой была их жизнь и семьи до того, как они поселились в Америке. Этот поиск и мой интерес к России не только этнический, но и интерес к людям, рассказывающим свои истории и то, что имело для них значение. Кроме того, я считаю русских квиров своей семьей.
  
  Я никогда не жила традиционной жизнью. Я стала лесбиянкой, когда мне было двадцать пять, а тем временем стала политической активисткой и продолжала преподавать английский и жить на лодке. Все это время я был писателем. Мое призвание - все это и многое другое, а не что-то одно.
  
  Я родилась в Бронксе, недалеко от воды. В подростковом возрасте из нашего дома была видна река Гарлем. Я любила наблюдать за закатами с маленькой веранды на берегу реки в Бронксе, когда солнце сияло над Дайкман-стрит в Манхэттене. Прочитав книгу, в которой описывался старый Нью-Йорк, где под всем бетоном, который у нас есть сегодня, протекают ручьи, я понял, что ручьи под ним теперь помогают функционировать системам водоснабжения и канализации. Я думаю о воде, текущей по всему земному шару. Мы все связаны.
  
  Расти в семье югославских иммигрантов в Нью-Йорке было нелегко для ребенка, пережившего войну. Мои родители, которые были травмированы ужасом Второй мировой войны, как и большинство выживших, часто говорили о своей благодарности за то, что они в Америке, стране возможностей. В моем раннем детстве, чтобы свести концы с концами, мои родители были управляющими шестиэтажным зданием в Бронксе. Они усердно работали и сумели скопить немного денег. Когда мне было тринадцать, они купили дом в нескольких кварталах отсюда. Они рассказали мне об этом первым, потому что я был самым старшим. Когда я узнала, что это за дом, я испугалась — среди соседских детей он был известен как дом с привидениями. После того, как мой отец переделал ее, и мы с жильцами верхнего этажа заселились в нее, это восприятие изменилось. Истории о моих родителях и их борьбе также включены в эту книгу.
  
  Я вышла замуж, чтобы избежать насилия моего отца. У меня было некоторое время, чтобы отдохнуть и подлечиться, но только для того, чтобы признаться в качестве лесбиянки, когда я встретила свою первую любовь во время поездки в Советский Союз в 1977 году. Хотя я сознательно и подсознательно разбирался со своими чувствами к девочкам / женщинам с подросткового возраста, этот преобразующий момент произошел много снов спустя. Мне повезло, что я получил поддержку и сообщество района залива Сан-Франциско, и я гордо участвовал в историческом гей-параде 1978 года со своей первой девушкой. Следующие двенадцать лет я состоял в Социалистической рабочей партии.
  
  После этого я жил на сорокафутовой лодке в заливе Сан-Франциско. Мне было трудно расстаться с жизнью на лодке. Море… Я пришел из моря. Мне нравилось слушать плеск воды о борт лодки, смотреть на бурлящую воду. Подростком мне часто снился сон, что я погружаюсь в воду, тону, о чем я и написала. Во сне я почувствовала, что меня захлестнула вода. Я никогда не понимала, что это значило. Возможно, не кошмар, а символ моей жизни в то время или того места, откуда я родом, почти воспоминание, состояние души, потерянная жизнь. Мы ходим со своими воспоминаниями.
  
  Я путешествовала и работала в России большую часть 1990-х годов. Я читала Марину Цветаеву и открыла для себя Софию Парнок и других великих русских писателей. В России я работала преподавателем английского языка и менеджером проекта программы для инвалидов-колясочников, а также организовала женскую конференцию в Сибири, одновременно исследуя квир-жизнь в России и Советском Союзе, давая интервью.
  
  В 1996 году я помогал координировать Первый фестиваль квир-сибирского кино в Томске. Члены киносообщества Сан-Франциско снимали события и брали интервью у участников; фестиваль получил поддержку от ЛГБТ-кинофестиваля в Сан-Франциско, Frameline и даже посольства Нидерландов. В 2004 году на русском языке вышла моя книга "Розовые фламинго: десять сибирских интервью", основанная на интервью, снятых с помощью Трейси Томпсон и Дугласа Конрада. На презентации моей книги в центре Москвы в штаб-квартире gay.ru (самого важного квир-сайта в России) меня признали сестрой и коллегой-активисткой. Я был тронут демонстрацией поддержки моей книги, первой о скрытой жизни российских гомосексуалистов.
  
  Истории в третьем разделе этой книги были написаны до серьезного и жестокого подавления прав ЛГБТ-человека путинским режимом. Наметилась негативная реакция на достижения, достигнутые в 1990-е годы, после эпохи перестройки и распада Советского Союза. Режим Путина ввел суровые гомофобные законы, чтобы ограничить свободу слова и любую открытую деятельность геев, лесбиянок и транссексуалов. Правительство, Православная церковь и различные религиозные лидеры даже одобрили тотальное насилие в отношении сексуальных меньшинств. Кроме того, Путин нападал на других несогласных с режимом, одним из важных примеров является тюремное заключение трех участниц Pussy Riot за исполнение антипутинской песни в православной церкви в Москве. Разве это не напоминает сталинизм? Просачиваясь даже в бывшие советские республики, нынешняя фашистская атмосфера в России болезненна для тех, кто открылся и устроил свою жизнь сам. Между тем политика Путина также ответственна за неудачную войну на Украине. Эта война напоминает гражданскую войну в бывшей Югославии и была разрушительной.
  
  Что касается геев, то, как только люди выходят из подполья, очень трудно вернуться назад. Мы не знаем будущего, но ситуация сейчас очень несправедлива по отношению к сексуальным меньшинствам России, Украины и других бывших советских республик. Активисты, которые выступили, смелы, но они также хотят жить жизнью, наполненной любовью и обещаниями. Я ценю их борьбу и надеюсь на позитивное решение. Наша борьба в США не закончена. Несправедливости предостаточно во всем мире. Пусть у нас будет лучшая жизнь для всех.
  
  В эти дни, будучи профессором английского как второго языка в местном колледже в Окленде, Калифорния, я пытаюсь привнести то, что я узнал о культуре, политике и странностях, в свою работу со студентами. В 2009 году я нашел свою спутницу жизни, Сью, и мы решили пожениться два года спустя в Нью-Йорке, тогда одном из немногих штатов, разрешавших однополые браки. Мы поженились в мэрии Нижнего Манхэттена и зашли посетить "Оккупируй Уолл-стрит". Казалось, это был момент больших перемен в США.
  
  Началось мое седьмое десятилетие жизни на этой земле. Я осознаю, насколько переплетен мой иммигрантский опыт с моей политикой и моей сексуальностью. Мои навыки говорящего по-русски и переводчика, мое славянское наследие дали мне возможность общаться с квирами в России. Возможно, симбиотическим образом, благодаря моим усилиям узнать больше о российских сексуальных меньшинствах и их борьбе, я узнала о своем собственном пути как лесбиянки, политической активистки и гражданина мира.
  
  Теперь я возвращаюсь к "Морю слов", этому сборнику воспоминаний, портретов, интервью, стихов и рассказов "Моя розовая дорога в Россию". Она состоит из трех частей: первая посвящена моей юности в Бронксе и моим мечтам, моей непростой семье иммигрантов; вторая дает представление о моем политическом "я" как активистке, машинистке, писательнице-лесбиянке; третья посвящена моим путешествиям по России — моим интервью, моим теориям о сексуальности / гендере, моему опыту общения с русскими квирами, и заканчивается интервью со мной.
  
  Каждое произведение в этой книге задумано как самостоятельное, чтобы его можно было читать независимо от других, что неизбежно требует определенного количества повторений, но я хотел, чтобы вы могли погрузиться в книгу по своему усмотрению. Я надеюсь, что вы прочтете то, что вас заинтересует, и узнаете больше о жизнях и концепциях, о которых вы, возможно, не осведомлены. В этом мире есть многое, чего мы не знаем. Наслаждайтесь!
  
  
  
  Часть 1: Начало в Бронксе
  
  
  
  Под жалкой ивой,
  
  Любимый, не дуйся больше.:
  
  За мыслью должно быстро последовать действие.
  
  Для чего нужно думать?
  
  
  У. Х. Оден
  
  
  Подруги
  
  
  “Сент-Полс, Сент-Полс, никогда не падай”, - кричали чирлидерши в унисон, руки гармонично двигались в точных взмахах, помпоны лежали у их ног на блестящем светлом полу спортзала. В конце приветствия двое вышли вперед, чтобы сесть на шпагат. Мы издали рев и дико захлопали.
  
  Нам особенно понравились домашние матчи; с нашей стороны пришло гораздо больше людей, и команда почувствовала себя увереннее. Когда чирлидерши вышли на танцпол в отглаженных белых юбках, в темно-синих свитерах с большой белой буквой "П", они были воплощением того, какими хотели быть все мы, девочки, — аккуратными, светловолосыми, симпатичными. Мы так гордились их прыжками, как будто они были танцорами, исполняющими хореографическую пьесу.
  
  После того, как чирлидерши с каждой стороны во главе своих школ спели песни о своей альма-матер, судья вывел баскетбольный мяч в центр площадки в сопровождении капитанов хозяев поля и гостей. В этом году капитаном "Сент-Пола" была Мэгги Маккарти, игрок "юниор стар". Когда судья дал свисток и подбросил мяч в воздух, два игрока бросились за ним, и игра началась.
  
  Я всегда ходила на игры девочек. В команде была моя лучшая подруга Пэтти, отличный нападающий. Она была похожа на газель, носящуюся взад-вперед по корту, такая умелая и плавная в движениях, потрясающе красивая, с развевающимися в воздухе шелковистыми волосами. Она хорошо работала с другими членами команды, и она им понравилась. Я почувствовал, как мое сердце пропустило удар, когда она учтиво передала мяч Мэгги, которая чисто отправила его в корзину.
  
  Когда я была первокурсницей, я пробовалась в команду, но не попала. Разочарование. Теперь, видя, как умело играли девочки, я никогда не могла представить себя занимающейся тем, что делали они. По сравнению с этим я чувствовал себя таким неуклюжим с мячом. Я был убежден в важности быть болельщиком.
  
  Мэгги Маккарти была высокой, с каштановыми волосами, немного коренастой, но сильной, выносливой игроком. На самом деле она была из другого прихода в Бронксе, но получила стипендию, чтобы играть в команде Святого Павла, которая имела репутацию победителя. Она была на год младше Пэтти и уже капитаном. Я заметил, что она не зависала с парнем и не флиртовала, как другие популярные девушки. Она, казалось, очень серьезно относилась к баскетболу, обычно играя нападающей. На корте она выглядела совершенно настоящей, ее лицо было сосредоточенным, когда она вела мяч между игроками, ее потный лоб сморщился, когда она сосредоточилась на ударе. Я никогда не чувствовала, что она пытается произвести на кого-то впечатление, просто делала свою работу. После особенно хорошей игры она с неподдельным воодушевлением обнимала Пэтти или другую девочку. Ее склоненная голова наводила на мысль о неуверенности и самоанализе, с которыми я мог себя идентифицировать. Поскольку она была не в моем классе, и я не тусовался с ее приятной компанией покупателей, я никогда не подходил к ней ближе, чем наблюдал за ней на корте или проходил мимо нее в школьных коридорах.
  
  Когда мы с Пэтти говорили о ней, это всегда было в контексте тренировки или игры. Лицо Пэтти потеплело, а глаза заблестели: “Ты видел, как Мэгги украла мяч у этой девчонки Кабрини и бросила его через площадку?” Я никогда не чувствовала угрозы от ее восхищения Мэгги Маккарти, потому что я была лучшей подругой Пэтти. У Пэтти были и другие близкие подруги, но чаще всего она предпочитала быть со мной. Мне все равно не очень нравилась толпа в магазине Sweet Shoppe, даже когда я сталкивался с некоторыми девушками в барах по выходным. Они были снобами.
  
  Мы с тремя подружками прошли по мосту на 196-й улице в Манхэттен. Оттуда было еще шесть или семь кварталов до О'Нила. Там было меньше шансов, что нас поймают, потому что люди не знали нас в Инвуде, совсем другом районе, как будто мы ехали в другой штат. Нам было по семнадцать, а пьющим - по восемнадцать, и мы пользовались поддельными удостоверениями личности. Конечно, наши родители никогда не знали, и иногда было страшно ходить по улицам в темноте. Дело было не столько в том, что мы хотели выпить, просто там мы собрались вместе. Вонючий запах пива и мрачная, неряшливая атмосфера были довольно отвратительными, но было здорово услышать знакомые звуки песни Vanilla Fudge “You Keep Me Hangin’ On” и других модных песен конца шестидесятых, а также увидеть друзей из школы и по соседству.
  
  У Пэтти было удостоверение личности девушки постарше, и я изменила год на ксерокопии моего свидетельства о крещении. Вышибала рассматривал наше доказательство с помощью фонарика. Он посмотрел на нас, грубоватым жестом приглашая внутрь. “Успокойтесь, дамы”. Длинная струйка пепла упала с сигареты у него во рту.
  
  Пэтти засмеялась. “Мы так и сделаем”.
  
  Пэтти была дружелюбной, общительной личностью, но она не рассказывала большинству людей о своих сокровенных мыслях и семейных проблемах. Я знала другую сторону Пэтти. Пэтти, которая заботилась о своих братьях и сестрах, когда ее родители были “не в себе”, Пэтти, которая говорила о своей неуверенности и сомнениях, Пэтти, которая проповедовала такие принципы, как честность и преданность. Она выслушивала меня в мои самые мрачные моменты и защищала меня, если кто-то надо мной смеялся.
  
  Не то чтобы я был придурком или что-то в этом роде. Я был просто тихим, застенчивым и не особенно красивым. Я чувствовал себя не в своей тарелке среди всех ирландских детей. Мои родители казались старомодными и непохожими, возможно, потому, что они не были американцами и говорили по-югославски. Как и ирландцы, они приехали сюда, чтобы создать лучшую жизнь, но большинство югославов, которых я знал, бесконечно тосковали по своей родине, потерянной при коммунизме, или спорили о том, что произошло во время Второй мировой войны. Больше никто в нашей школе не ходил по воскресеньям в Богемный зал в Астории на хорватские танцы. Я перестала ходить туда в выпускном классе, но время от времени мои родители устраивали парад всей семьи, чтобы танцевать вальс и польку и быть замеченной. Я никогда особо не рассказывал об этой стороне своей жизни своим школьным друзьям.
  
  В темном баре Пэтти внезапно заметила нескольких наших знакомых парней. “А вот и Винни и Брайан”, - сказала она, вытягивая шею и махая им рукой. Я выпрямляюсь, как всегда делала в присутствии парней, надеясь компенсировать недостаток своей внешности.
  
  “Как дела, милые?” спросил Винни в своей очаровательной манере.
  
  “Привет, Пэтти, Соня”, - сказал Кевин почти так, как должен был. Я огляделся и не узнал ни одну из девушек в баре. Они казались старше, жестче — вероятно, девчонки из Инвуда. Они были из тех, кого взрослые назвали бы шлюхами, распущенными девчонками, с волосами, собранными в локоны, готовыми уйти с любым парнем. Они жили для того, чтобы пить водку с тоником и быть шумными.
  
  Из музыкального автомата гремела “Дьявол в голубом платье”. Мне нравилось, когда люди танцевали; была такая теплая, “приподнятая” атмосфера, а квадратный деревянный пол переливался от вращающихся огоньков. Танцевать было прекрасно даже без партнера. В такие вечера, как сегодня, когда у О'Нила было мало народу, они не включали свет в танцевальной зоне. Мы пили и ели попкорн.
  
  Не особо любила пить, и мне сильно не везло с парнями, я не знала, чем себя занять. Парни, которых я хотела, казалось, никогда не интересовались мной, может быть, потому, что я хотела их издалека, как Микки, барабанщик группы, которая играла в St. Paul Friday night dances. Он ни разу не поздоровался со мной, когда увидел, но опять же, он даже не знал меня.
  
  Но Пэтти… Пэтти уделяла мне такое замечательное внимание. Мы доверяли друг другу. Я чувствовала себя к ней гораздо ближе, чем к любому парню. Ее парень, Билл, обычно не зависал в баре; он был на тренировке или где-то еще со своими приятелями и заходил к О'Нилу ближе к концу вечера, чтобы забрать Пэтти домой. Мне тоже нужно было найти кого-нибудь, кто отвез бы меня домой; проделывать весь этот путь в одиночку было опасно.
  
  Мне нравилось думать о романтике и любви и возможности быть с каким-нибудь симпатичным парнем, но реальность поцелуя с ним была чем-то другим. В мои редкие свидания с мальчиками я целовалась, потому что они этого хотели. Возможно, я еще не встретила подходящего парня. Иногда я попадала в неловкие ситуации. Однажды Кевин привел меня на верхний этаж какого-то здания, в котором я никогда не была, и расстелил свое пальто на холодном цементном полу, желая поцеловаться. Мне это показалось неприятным, но мы это сделали.
  
  Пэтти жила рядом с Дево-парком. Я жил по другую сторону проектов. Однажды, когда мы шли домой из школы, я становился все более и более взволнованным, рассказывая о проблемах, которые у меня были с моим отцом. “Он просто не позволяет мне гулять за полночь, а теперь говорит, что я не могу ходить на так много пятничных танцев. Я не понимаю, в чем его проблема!” Я чувствовал, что Пэтти была в каком-то другом мире.
  
  “Я не думаю, что тебя действительно волнует, что я твой друг, не так ли?” Потребовала я, затевая драку.
  
  Она озадаченно посмотрела на меня: “О чем ты говоришь, Соня?”
  
  “Только то, что я сказал”, - прокричал я. “Тебе было бы все равно, жив я или умер!”
  
  Мы ездили туда-сюда, наши эмоции накалялись, пока я не начала беспокоиться о том, что могут подумать прохожие, но я никак не могла остановить американские горки.
  
  Смягченный голос Пэтти, и я едва расслышал, как она сказала: “Я люблю тебя”. Я просто не мог принять это в тот момент. Я был убежден, что это конец нашей дружбе. Как я мог ей понравиться после этой вспышки гнева? Я чувствовал, что, должно быть, потерял человека, который был мне дорог больше, чем кто-либо другой. Когда мы расставались, в ее проницательных темных глазах стояли слезы, и я все еще был зол.
  
  Я шел домой, полный сожаления. Я все разрушил, но она не была идеальным другом, каким я ее считал. Жизнь не стоила того, чтобы ее проживать. Я просто хотел побыть один в подвале, включить лучшие хиты Bee Gees и поразмышлять.
  
  Когда я вернулся домой, мой отец работал в саду. Я взбежал по ступенькам крыльца, выкрикивая обязательное “Привет, папа”. Он едва оторвал взгляд от земли, которую копал. Я была рада, что у него не нашлось для меня дела. Я прошла по коридору обратно на кухню, а затем в свою комнату и поняла, что я одна. Какое облегчение, что мне не нужно ни с кем общаться! Я взяла ручку и несколько канцелярских принадлежностей в цветочек и спустилась вниз.
  
  Проигрыватель уже был настроен на песню Bee Gees “любить кого-нибудь так, как я люблю тебя”. Я дала волю слезам.
  
  Затем я надеваю бирды “Turn, Turn, Turn”. Да, всему свое время года. Песни помогли мне обрести надежду, но огромная зияющая дыра в моем сердце казалась бездонной. Я не хотела ссориться с Пэтти. Я просто ничего не могла с собой поделать, когда мне было страшно. Дома тоже так бывало. Там всегда кричали и затевали драки — так общались мои родители. Но я очень заботился о Пэтти. Я не хотел причинять ей боль. Я хотел, чтобы с ней все было по-другому.
  
  Я начала письмо своей лучшей подруге. Я рассказала о том, что, как мне казалось, произошло, затем я сказала, как мне жаль, что я накричала на нее. “Я тебя очень люблю и не хочу тебя терять”. Я снова начала плакать, песни терзали мое сердце.
  
  “Я просто не могу представить жизнь без тебя, ты слишком важен для меня”, - написала я. Это была путаница чувств, но я знала, что должна отдать ей письмо.
  
  Мы впервые встретились, когда два года назад оба получили роли в школьном спектакле. Невероятно, как после этого открылась моя жизнь. Это были дети, которые были “выше меня” по статусу, и вот я выступала с ними в театре. Сначала я была шокирована тем, что Пэтти хотела дружить — как она могла, я совсем не была популярна. Однако у нас было много общего. В обеих наших семьях царил беспорядок. У ее матери были приступы сумасшествия, а у ее отца были проблемы с алкоголем. Мой отец тоже был сумасшедшим и иногда набрасывался на меня, жестокий, как дикарь. Из-за того, что мы делились друг с другом этими мрачными секретами, мы чувствовали себя непохожими на других девушек и тем самым намного ближе друг к другу.
  
  На следующее утро после того, как я написал свое письмо, Пэтти ждала нас в обычное время, чтобы пойти со мной в школу. Я не ожидал, что она будет там. Я вручил ей письмо и не сказал ни слова. Она открыла его прямо тогда и там.
  
  “О, Соня. В этом нет ничего особенного. Ты мне тоже небезразлична. Конечно, мы все еще друзья. Наверное, я действительно не понимаю, что произошло вчера, но все будет хорошо ”.
  
  Слезы навернулись мне на глаза, но я сморгнул их. Она схватила меня за руку: “Давай, пойдем, а то опоздаем”, - сказала она, и с тех пор мы были ближе, чем когда-либо.
  
  Год спустя, у О'Нила, Пэтти жестом подозвала меня. “Подойди сюда и сядь. Я хочу тебе кое-что сказать”.
  
  Она подвела меня к свободному столику. Мы сели напротив друг друга с пивными кружками. Она была веселой, заправляла волосы за правое ухо и издавала глубокий смех, который постепенно перешел в высокий девичий писк. В баре было темно, как в кинотеатре. Я не мог разглядеть красивые черты лица, которые я так хорошо знал — ее внимательные глаза, четкие линии бровей, ее гладкую безупречную кожу, ее уверенный рот.
  
  “Я хочу сказать тебе кое-что, прежде чем ты услышишь это от кого-то другого”, - серьезно сказала она. “На самом деле ты первый, кому я рассказываю. Короче говоря, мы с Биллом обручаемся”.
  
  Я чувствовала себя так, словно на меня только что вылили ведро воды, или как будто громкая песня Jefferson Airplane, играющая в баре, внезапно прекратилась, или как будто я была ребенком, заблудившимся в лесу, который не мог найти свою маму. Мне потребовалось некоторое время, чтобы ответить. Что я собирался сказать? Возможно, я никогда больше ее не увижу.
  
  “Это здорово”, - слабо сказала я.
  
  Она продолжала рассказывать о том, что сказал Билл, когда спросил ее, и что они планировали делать, как они были взволнованы и т.д. Мой разум хромал — я знала, что это рано или поздно произойдет, но не сейчас, не так быстро. Я чувствовала себя такой одинокой.
  
  “Я действительно рад за тебя, Пэтти”, - сказал я со слезами на глазах. Я потянулся и нашел ее руку на столе. Они на мгновение задержались под моими, затем дернулись вверх, чтобы откинуть назад ее волосы. Разве она не услышала дрожь в моем голосе?
  
  Я вырвалась из своей печали. Это было все. Все менялось. Билл был первым. Они поженятся. Тогда, может быть, я вышла бы замуж, и на этом все закончилось бы. Наши пути разошлись. Я даже не хотела выходить замуж. Мысль о том, чтобы спорить с мужчиной всю оставшуюся жизнь или иметь дело с пьяницей или с кем-то, кто все время работал — что за жизнь! Возможно, я представляла себе что-то более обнадеживающее, когда подружилась с Пэтти. Что конкретно, я не знала, но что-то на более высоком уровне, что-то более равное.
  
  “Я буду скучать по тебе”, - я опустила глаза, и мы несколько минут сидели так в тишине. У нее была идеальная жизнь, а у меня — кто знает?
  
  Из бара донесся голос Винни. “Эй, вы двое, идите сюда. Я хочу угостить вас выпивкой”. Почему он не мог оставить нас разговаривать наедине? Я не хотел, чтобы этот интимный момент заканчивался. Разве нам не нужно было больше сказать?
  
  “Будь рядом”, - крикнула Пэтти. И мне: “Мы все еще будем видеться. Мы всегда будем друзьями. Я надеюсь… Почему ты так на меня смотришь? Нам лучше уехать. Я просто хотел, чтобы ты узнал первым ”.
  
  Через несколько минут я подошел к бару, но просто не смог снова окунуться в веселье. В ту ночь я поехал домой с Ричи, парнем, который однажды пытался встречаться с Пэтти, но она была предана Биллу после того, как они начали встречаться, и больше никому не давала шанса.
  
  Что такого замечательного было в Билле в любом случае? Он был в баскетбольной команде, высокий и популярный. Я знал его сестру Мэри, но, наблюдая за ними в школе, вы бы не подумали, что они даже жили в одном доме. Она была книжным червем, и он с ней не общался. Обычная девушка в соборе Святого Павла считала его милым, но я не думала, что в нем было что-то особенное.
  
  В баре Ричи попросил проводить меня домой. Я сказал: “Хорошо, но я должен быть дома к полуночи”.
  
  “Конечно, я доставлю тебя туда”, - пообещал он и обратился к бармену: “Эй, Чарли, налей мне еще”. Он залпом допил пиво, и мы попрощались с нашими друзьями. Я чувствовала себя особенной, возвращаясь домой с парнем. Это было важно для имиджа, который должен был быть у девушек.
  
  Мое сердце пропустило удар, когда я увидела Пэтти у двери, ожидающую, чтобы пожелать спокойной ночи. “Я позвоню тебе”, - сказала она. Наши взгляды встретились.
  
  Была теплая весенняя ночь, на улицах было тихо. Долговязый рядом с Ричи, который был немного ниже меня, я также стеснялся своих очков. В прошлом году один из старших мальчиков крикнул: “Привет, очкарик!”, когда я проходил через парк. Остальные из его компании разразились смехом. У меня были длинные волосы — это были шестидесятые, — но в остальном я не чувствовала себя “в своей тарелке”.
  
  Мы остановились на мосту и посмотрели на серую реку. Пахло сыростью и рыбой. Ричи обнял меня и, притянув к себе, поцеловал. Его дыхание было пивным и дымным, но это было частью сделки. Он провожал меня домой. Его губы сомкнулись вокруг моих и методично кружили. Его глаза были закрыты, и мои сначала тоже, но потом я открыла их.
  
  Я подумала о Пэтти, гадая, опоздает ли Билл, чтобы забрать свою будущую невесту. Мне хотелось, чтобы мы с ней могли больше тусоваться в эти вечера, но мы должны были уделить внимание парням. Я представила, как поздравляю Билла, когда увижу его. Он вежливо поблагодарил бы меня. Затем собственнически обнял бы Пэтти, и я почувствовала бы себя обделенной.
  
  Ричи перестал целовать меня и открыл глаза. Я поняла, что его член теперь был горячим столбом напротив меня. Я нервничала из-за того, что вернулась домой вовремя. Как долго это будет продолжаться?
  
  “Я думаю, нам лучше идти. Мне действительно нужно быть дома к полуночи”. Я поспешно обняла его. Меня прижало к перилам. “Поехали, Ричи, я серьезно”.
  
  “Ой, да ладно, еще несколько минут не повредят”, - взмолился он.
  
  “Нет, я должна идти”, - твердо сказала я. “К тому же, разве завтра утром у тебя нет съемочной группы?” Я не хотела, чтобы он считал меня ханжой. Он знал, что мой отец строго относился к тому, как допоздна я засиживался вне дома. Кроме того, я все равно не хотел заниматься всеми этими поцелуями сегодня вечером. Я все еще думал о Пэтти.
  
  Мы с Ричи снова пошли пешком. Сначала он был слегка пьян и спотыкался. Он говорил о том, что никогда не хотел, чтобы ему исполнилось сорок. Ему было всего восемнадцать, с какой стати он беспокоился о сорока?
  
  “Я хочу оставаться молодым”, - сказал он, как будто ни к кому конкретно не обращался. “Я собираюсь покончить с собой, если когда-нибудь доживу до сорока”.
  
  Должна ли я была утешать его? Его лицо было очень красным. Он обнимал меня одной рукой. Я не знала, что сказать. Он выглядел подавленным. Может быть, я могла бы обойтись без слов. Как получилось, что я поцеловала того, к кому даже не могла относиться?
  
  Когда мы наконец добрались до моего дома, все огни были погашены, кроме одного в вестибюле. Я был почти свободен от дома. Мой отец обычно не мог засиживаться после девяти, поэтому он отдавал приказания моей матери убедиться, что я буду дома до полуночи. Моя мать засыпала, когда хотела, надеясь, что он не обнаружит, что она сорвалась на работе. Я была экспертом по ведению себя очень тихо, когда входила в дом. Мы с Ричи шептались в дверях. Он взял меня за плечи, затем за талию и крепко прижал к своему члену, который все еще был горячим. Затем он снова описал круги на моих губах. Я просто ждала, когда все закончится. Он пробормотал: “Спокойной ночи, Соня. Увидимся”.
  
  “Да, пока, Ричи”. Я сжала его руку и отпустила. “И не убивай себя пока”. Я не думала, что он меня услышал.
  
  Иногда я ездила в Инвуд, чтобы потусоваться с другой моей близкой подругой, Марией, которая жила на Дайкман-стрит. Она ходила в собор Святого Павла, в то время как большинство ее друзей по соседству ходили в церковь Святого Сердца на Манхэттене. Семья Марии была итальянской. Во многих отношениях я чувствовала себя ближе к ней, чем к девочкам из церкви Святого Павла, за исключением Пэтти и еще одной подруги. Я не знаю почему, может быть, из-за еды, которую готовили наши матери, или из-за того, что наши семьи говорили на разных языках. В любом случае, мы были близки.
  
  Марии нравилось подшучивать над монахинями в классе. Мне нравилась ее бунтарская сторона, хотя я была больше паинькой. Я получала хорошие оценки и любила читать. Мы с Марией начали зависеть друг от друга. Мы много говорили о таких вещах, как то, что мы будем делать со своей жизнью после школы или как мы относимся к нашим семьям — особенно к моему отцу и ее матери. Между нами росла все более прочная связь. Кроме Марии, только Пэтти могла понять эти вещи обо мне.
  
  Во второй половине выпускного года мы с Марией почти каждый день обедали вместе. Иногда мы ходили пешком в парк Дево, просто чтобы убраться подальше от здания школы, всего шума и помех. Рядом с ней я никогда не чувствовал себя неловко или неполноценным, но меня немного меньше пугала ее напористость — что-то в ней, чего я не мог понять. Она рассказала о своих “голосах” и о том, как они говорили ей о вещах, и о том, как это порой сбивало ее с толку. Я порылся в памяти в поисках похожего опыта, но ничего не нашел.
  
  Одним солнечным днем мы сидели на скамейке в парке. Несколько матерей с детьми прогуливались. Открытая баскетбольная площадка была тихой и пустынной. Через двадцать минут она должна была заполниться мальчишками. Вскоре они выстраивались на перилах за нашей скамейкой, как пеликаны, шутили над какой-нибудь бедной девушкой или делали замечание по поводу бейсбольного матча, с важным видом покачивая головами из стороны в сторону. Но теперь мы были одни.
  
  “Мой отец такой засранец!” Мария сердито выпалила, когда мы разворачивали наши бутерброды. “Вчера вечером он грубо оскорбил моего брата, выбросил его ужин в мусорное ведро, а теперь по какой-то дурацкой причине не отпускает меня куда-нибудь в эти выходные. Я не знаю, почему моя мама его терпит. Дома я впадаю в такую депрессию, что не чувствую себя живым ”.
  
  “Звучит как мой дом”. Я покачал головой. Ее лицо было бледным и каменным, голос изменился на монотонный. Я наблюдал, как она сняла поп-топ с банки кока-колы, откинула тонкий завиток, и, прежде чем я понял, что она делает, она крепко прижала его к запястью, пока не потекла кровь.
  
  Я выхватил кольцо из ее руки. “Что ты делаешь? Ты с ума сошла?”
  
  “Да”, - сказала она, смеясь.
  
  Я хотел защитить ее, но то, через что она проходила, казалось невыносимым. Однажды после этого страшного опыта я сел рядом с ней в столовой. Я заметил, что ее глаза стали жесткими, как камни. Она пару раз посмотрела на свои колени, как будто пыталась отвести мой взгляд туда. На ее уже отмеченных запястьях был надет топ. Я снова выхватил его у нее из рук, и снова она жутко рассмеялась.
  
  Иногда Мария оставалась у меня дома, потому что это было ближе к школе, и она предпочла бы побыть со мной, чем идти домой. Моя мама поставила для нее раскладушку прямо рядом с моей. Мы надевали пижамы, смеясь над тем, как прошел день в школе.
  
  “Ты видел выражение лица Бернадетт?” Сказала Мария той ночью, ее глаза блестели, когда она говорила о монахине, которая преподавала нам французский. Она “казалось, совсем забыла об инциденте с поп-топом. “Это было так здорово, когда в наших двух рядах одновременно начали раскачиваться сиденья. Она не знала, что происходит. Может быть, она думала, что теряет это ”.
  
  Она подражала сестре Бернадетт, кричавшей: “Прекрати это, прекрати это!” Мы смеялись, как дети.
  
  Мария была высокой, с карими глазами и короткими каштановыми волосами. Ее кожа имела слегка оливковый оттенок, а ее улыбка притягивала вас. Она не была одной из популярных девушек, но она была дружелюбной и всеми любимой, умной, но не слишком интересовалась школой. Я всегда восхищался ее гордой осанкой, а также ее грудью, которая была больше, чем у меня ничего.
  
  Я почувствовал ее пристальный взгляд, когда мы однажды ночью стояли в моей спальне. Она поймала мой взгляд, затем я увидел, что она смотрит на меня всю. Что-то шевельнулось в моем тазу.
  
  “Можно я тебя обниму, Соня? Я так рада, что ты мой друг. Я не знаю, что бы я делала без тебя”. ее голос был мягким и полным какой-то тоски. Я подошел к ней. Она обняла меня. Мне было так хорошо от ее прикосновения, от сладкого тепла ее грудей. Охваченный застенчивостью, я знал, что мне что-то нужно, но не знал что. Когда мы расставались, она легко поцеловала меня в губы.
  
  Я чувствовал себя сбитым с толку потом, в одиночестве под одеялом. Я хотел, чтобы она была со мной. Казалось неправильным, что она была так далеко в соседней кровати после того, что только что произошло. Я задавался вопросом, было ли ей тоже страшно. Я повернулся на бок лицом к ней. Ее глаза все еще были открыты, она наблюдала за мной, лежа под одеялом. Уличные фонари освещали мою лавандовую комнату, как лунный свет. Я увидел ее улыбку.
  
  Мы еще немного поговорили, лежа в наших постелях.
  
  ”Ты в порядке?”
  
  “У тебя достаточно чехлов?”
  
  “Ты завел будильник?”
  
  “Моя мама собирается нас разбудить”.
  
  Я не знала, смогу ли я заснуть, но я заснула.
  
  Что я должен был делать с этими волнениями внутри меня? Я чувствовал их в странные моменты, когда шел или даже разговаривал с Пэтти, или танцевал с Марией в одном из баров. Я слышала, как слово “лесби” произносили с ненавистью. Я знала, что я не из таких и не хотела быть. Я получил сообщение о том, что эти чувства, которые я испытывал к Пэтти и Марии, были неправильными. Я никогда никому о них не говорил. Мне было стыдно. Я отложил их в сторону.
  
  Мой выпускной год был тяжелым для меня. Я потеряла Пэтти из-за Билла. Я тоже потеряла Марию. Во всем виновата мисс Мартини. До того года у нас в школе Святого Павла никогда не было методиста. Она только что окончила колледж и горела желанием попрактиковаться на нас в своей психологии. Мария пошла к ней по какому-то обычному делу, но в итоге рассказала ей о голосах и своих запястьях. Мисс Мартини попросила о встрече с ней раз в неделю.
  
  Домашняя жизнь Марии становилась все хуже и хуже. Ее мать, которая была вне себя от беспокойства за свою собственную жизнь, однажды позвонила мисс Мартини. Она ругала Марию, которая пыталась покончить с собой. Затем мать Марии, которой действительно следовало посвятить себя этому делу, вместе с мисс Мартини, которая считала себя Богом, на самом деле отправили Марию в государственную больницу Бронкса. Мы с друзьями Марии были в шоке. Я навещал ее несколько раз, но она казалась одурманенной и не в себе в том месте со всеми этими людьми. Это было очень грустно.
  
  Годы спустя, после того как Марию выписали из больницы, она связалась со мной. Я была замужем и жила в хорошей квартире в Гринвич-Виллидж, очень стараясь быть женой профессора. Старшая школа казалась мне другим миром.
  
  “Соня, ” серьезно сказала Мария, “ помнишь то стихотворение, которое ты написала мне в выпускном классе, "Стихотворение о розах’?” Я хорошо его запомнила. Стихотворение о любви. Почему она заговорила об этом сейчас, спустя столько времени?
  
  Я почувствовала себя неловко и хотела положить трубку. Голос Марии звучал странно. Я попыталась сменить тему. Она настаивала.
  
  “Соня, у меня появились новые друзья”.
  
  Я сказал, что рад за нее. Почему ее голос звучал так загадочно?
  
  “Они лесбиянки”, - сказала она.
  
  Она пыталась шокировать меня? Я не хотел слышать это слово. Подождите, она была лесбиянкой?
  
  Затем я услышал, как она сказала: “Ты хочешь встретиться?”
  
  Я сделала паузу и сказала "нет". Ее жизнь была такой маргинальной и опасной по сравнению с моей, с моим мужем, моей квартирой и моим путем к докторской степени. Как я могла отказаться от этого? Мне было грустно и разрывалось сердце, потому что я все еще любил Марию — мы разделили так много — но все это было слишком страшно.
  
  Мы с Пэтти остались друзьями, несмотря на наш различный жизненный опыт и трудности. Она вырастила двух прекрасных детей и в конце концов рассталась с Биллом. У нее была карьера в области управления бизнесом и компьютеров, она сказала мне, что у нее был роман с другим мужчиной, и они планировали вскоре пожениться.
  
  Хотя я тоже вышла замуж, вскоре после Патти и Билла, у меня не было детей. Мы с мужем тоже в конце концов расстались; я ушла от него к женщине. Когда я сказала Пэтти на одной из наших встреч, что я лесбиянка и что она была первой девушкой, в которую я влюбился, она отвела взгляд, заправила волосы за ухо и сказала: “Вау, я чувствую себя польщенной”.
  
  Однажды Мэгги Маккарти, товарищка Патти по команде из Сент-Пола, позвонила ей ни с того ни с сего, спустя двадцать два года! Мэгги была в Сан-Франциско с визитом, Пэтти хотела встретиться с ней за ужином? Конечно.
  
  Она позвонила мне сразу после их воссоединения, чтобы рассказать об этом. Ее голос звучал взволнованно. “И ты никогда не поверишь, что получилось”. Она сделала паузу. Каким-то образом я знал, но спросил: “Что?”
  
  “Я поняла это еще до того, как она что-то сказала”, - продолжала болтать Пэтти. “Как твоя мама?’ Спросила я. ‘Хорошо, ’ сказала Мэгги, ‘ но мы больше не ладим. Видишь ли, Пэтти, я лесбиянка’. Я сказала: ‘Я так и знала! Это здорово!”
  
  Было забавно быть тем, кто одобряет и подтверждает чью-то позитивную реакцию.
  
  “Хотел бы я быть мухой на стене”, - сказал я, чувствуя легкую ревность. “Ты рассказал ей обо мне?”
  
  “О, конечно, как я могла не? Знаешь, Мэгги сделала несколько интересных наблюдений обо мне в то время, когда мы были в соборе Святого Павла”.
  
  “Я уверен, что она это сделала”, - сказал я с небольшим сарказмом, но она, казалось, не заметила.
  
  Когда я однажды вернулся в Нью-Йорк, чтобы навестить свою семью, я попытался найти имя Марии в телефонной книге. Сначала я попробовал воспользоваться справочником Манхэттена, но ее семья, должно быть, переехала. Затем я рискнул и попробовал книгу Бронкса — там была она. Я набрал номер, мое сердце учащенно забилось. Голос на автоответчике определенно принадлежал ей. Я не оставлял сообщения, но позже попытался еще раз.
  
  “Соня”, - сказала она так мило, узнав мое “Привет, Мария”, ее голос сначала повысился, а затем слегка понизился, точно так же, как она произносила мое имя много лет назад. Она, казалось, была так рада получить от меня весточку. Мы болтали о нашей жизни. Теперь она была медсестрой и только что рассталась с женщиной. Я сказала ей, что я лесбиянка. Она сказала: “Я не удивлена”. Мы рассмеялись.
  
  Потом я сказал ей, как мне жаль, что много лет назад я отказался встречаться.
  
  “О, это пустяки”, - сказала Мария. “Я поняла”.
  
  
  Побег в Америку
  
  
  История о том, как мои родители приехали в Америку, связана с политикой их страны, Югославии, а также со Второй мировой войной и ее последствиями в Европе.
  
  Старший двоюродный брат моей матери Иво рассказывает эту историю: Со скованными за спиной руками он стоял на палубе корабля, пришвартованного к острову Крк, который тогда был частью Югославии, незадолго до прихода к власти нацистов. Корабль должен был доставить его в тюрьму в Риме. Его обвинили в написании протитовских, прокоммунистических граффити на городской стене. Граффити разозлило итальянских фашистов, которые контролировали некоторые острова Адриатического моря и хорватские города вдоль побережья; они не хотели, чтобы кому-то сошла с рук демонстрация поддержки партизан. Местные жители разделились по поводу того, кто заслуживает их преданности. Многие с неодобрением отводили глаза, проходя мимо Иво, стоявшего на корабле в ожидании своей участи.
  
  Известие дошло до моей матери Лизы, которой в то время было тринадцать, и ее брата Пита, на год младше. Они побежали в гавань из своей деревни Свети Вид (Святой Вит), как только услышали новость о том, что их двоюродный брат был схвачен и его должны были увезти. Они стояли там, на грязном берегу, желая подойти к нему, но смогли только помахать, когда корабль отчалил. Они знали достаточно о политике того времени, чтобы понимать, что было рискованно связываться с Иво, который был “врагом народа”, но они помахали рукой, и он никогда не забывал их храбрости и заботы. Тогда он не мог знать, что сможет отплатить им, когда у них будут проблемы на несколько лет вперед.
  
  Югославия была молодой страной, созданной в 1918 году, в конце Первой мировой войны, в результате слияния Королевства Сербия и различных этнических государств бывшей Австро-Венгерской империи. В 1941 году нацисты завоевали ее, следуя за итальянскими фашистами. Другими силами, соперничавшими за власть в то время, были четники, преимущественно сербская националистическая группа, и партизаны, которые вели партизанскую войну, организованную Иосипом Броз Тито. Роялисты, верные королю Петру, и усташи, сторонники нацистов, также были частью этой смеси. Но, как сказала позже моя мать, все эти силы “просто убивали свой собственный народ”.
  
  Во время вторжения в Югославию в 1941 году королевская армия, включая моего отца, черногорца, живущего в Сербии, защищала свою страну с мечами против нацистов с оружием в руках. Этнические конфликты на Балканах были в самом разгаре во время Второй мировой войны, хорваты, сербы и другие малые народности воспользовались возможностью выразить свои исторические обиды и отомстить. Партизаны Тито в конце концов взяли власть в свои руки. Новая Югославия была бы коммунистическим государством, оставшимся независимым от Советского Союза и Сталина. Партизаны сражались за новую объединенную Югославию, свободную от иностранного господства, и они победили.
  
  Для моей матери дни нацистской оккупации адриатического острова Крк были ужасающими. Солдаты разграбили деревню, забрав еду и ценности, которые люди откладывали для собственного выживания. Однажды, когда нацисты напали на деревню, моя прабабушка, услышав, что нацисты часто насиловали молодых женщин или увозили их, быстро дала моей пятнадцатилетней матери немного вина, которое у нее было, чтобы она выглядела инвалидом. Когда нацисты постучались в дверь, моя мать, которая не привыкла к алкоголю, невнятно произносила слова и закатывала глаза, и они ушли, испытывая отвращение.
  
  Не имея связи со своими ближайшими родственниками, которые были в безопасности в Нью-Йорке, моя мама была счастлива остаться со своей бабушкой в деревне. Семья просто временно отсутствовала и скоро должна была вернуться. Затем разразилась война, и жизнь превратилась в борьбу за выживание. Время от времени кому-то из жителей деревни удавалось пройти через линию фронта с пакетом медицинской помощи, о чем быстро становилось известно всем жителям деревни. Еда была бы съедена раньше, чем вы успели бы моргнуть глазом. Оккупанты запретили сельским жителям ловить рыбу из-за комендантского часа и запрета на использование фонариков.
  
  Всего было в дефиците, включая обувь. В то время как моя мать играла на аккордеоне на деревенских мероприятиях, у ее подруги Мэри был прекрасный голос сопрано. Однажды, когда они должны были шествием войти в церковь для выступления, Мэри в последний момент повернулась к моей матери и сказала: “У меня нет обуви, а я первая в очереди. Дай мне свою обувь”. Было гораздо важнее, чтобы у Мэри были туфли, потому что тогда ее увидели бы первой. Когда они вошли в вестибюль церкви и вот-вот должна была начаться музыка, Лиза (моя мама) сняла туфли, и Мэри быстро надела их. Все еще подруги, будучи взрослыми женщинами, много лет спустя в Бронксе, они смеялись над этим.
  
  Я спросила своих бабушку и дедушку, когда они были старыми, что они чувствовали во время разлуки со своими детьми, которые были в зоне боевых действий. Они сказали, что, конечно, они понятия не имели, что в Европе разразится такая жестокая война. Они постоянно беспокоились из-за новостей, находясь так далеко от своего дома в Бронксе, недалеко от стадиона "Янки". Их сын и дочь были в величайшей опасности, и, не получив от них ни слова, они опасались худшего.
  
  Лиза и Пит, ее брат, на самом деле родились в Нью-Йорке в 1929 и 1930 годах, в начале Великой депрессии. Мой дедушка, работая на литейном заводе, чувствовал, что сможет лучше обеспечить свою жену и троих детей, отправив их домой в Святой Вид, Крк, с деньгами, которых там хватило бы на гораздо больший путь, чем в Нью-Йорке. Затем он потерял работу, и на несколько лет мой дедушка вернулся в деревню. Он построил единственный дом со сливным туалетом, прежде чем вернуться в Нью-Йорк. Моя бабушка и трое малышей остались в Свети-Виде, а затем приехали еще двое после визитов моего дедушки. В конце концов, для моей бабушки это стало невыносимо — деревенские сплетни о связях с Америкой, ее муж в отъезде, пятеро детей, с которыми ей приходилось справляться, — поэтому она планировала воссоединиться с ним в Нью-Йорке с детьми. Дела в Штатах налаживались, и у него была хорошая работа плотника в Нью-Йоркском университете. Шел 1939 год, и Европа бурлила.
  
  Маленькая Лиза, моя мама, которой тогда было всего десять, умоляла остаться со своей бабушкой, которую она любила. Она хотела продолжать играть на аккордеоне и ходить в школу со своими друзьями, но больше всего она не хотела расставаться со своей особенной бабушкой. Моя мама осталась со своей бабушкой, а маленький Пит - со своей другой бабушкой. Это должно было быть временно. Возможно, они могли бы проучиться в школе на острове еще один год, а потом переехать в Нью-Йорк. Так думали мои бабушка и дедушка, когда уезжали.
  
  Вскоре после этого, когда война была в самом разгаре, стало невозможно даже общаться. Хотя крошечная деревушка с населением 350 человек казалась незначительной в общей схеме вещей, она использовалась как итальянцами, так и нацистами в качестве базы и источника снабжения. После смерти обеих бабушек двое оставшихся детей фактически остались сиротами. Они жили со своим дядей и его новой женой, и прошло девять лет, прежде чем они снова увидели своих родителей, которые были в горе и крайне беспокоились о своих детях.
  
  Тем временем мой отец, Коста, в другой части Югославии, служивший в сербской армии короля Петра наездником и мечником, был захвачен нацистами в бою на северо-востоке Югославии и вывезен в северную Германию в трудовой лагерь. В те ужасные годы после 1941 года Югославия была в плену у нацистов и их пособников. Балканских евреев окружили, и нацисты почти так же мало думали о славянах — они были ничтожеством среди чистой арийской расы.
  
  Коста был сержантом, и вместе с другими офицерами его загнали в казармы и велели работать на фермах вокруг сельского городка под названием Хайден. Мой отец влюбился в этот район. Он подружился с фермерами, на которых работал, и флиртовал с Агнес, одной из их дочерей. Однажды поцелуи зашли дальше, и Агнес забеременела. Последовал скандал. Ее родители были возмущены тем, что их дочь забеременела от грязного славянина (“смешение рас” противоречило немецким законам) и обвинили его в изнасиловании. На суде мой отец был приговорен к трем годам заключения в суровой тюрьме в Эссене, которую он позже назвал концентрационным лагерем.
  
  В 1945 году, когда Европа была освобождена союзниками, Югославия завоевала свою свободу и стала коммунистической страной с Иосипом Броз Тито во главе. Он смог объединить словенцев, сербов, хорватов, боснийцев, македонцев и другие этнические группы и организовать восстановление Югославии. Люди надеялись, что у них снова будет прежняя жизнь.
  
  После освобождения из тюрьмы мой отец никогда не возвращался в Алексинац, где он вырос (единственное отличие которого в том, что это было первое место, которое американские войска НАТО по ошибке разбомбили во время войны 1998 года, которая окончательно расколола Югославию после смерти Тито). В духе возрождения страны брат моего отца Марко, каменщик, записался добровольцем в бригаду, которая ликвидировала разрушения, оставленные войной в Югославии. Любимый брат моего отца поддерживал коммунизм, чего мой отец, когда-либо сторонник короля и антикоммунист, никогда не знал.
  
  Тем временем моя мама и дядя Пит, все еще живущие со своим дядей и его женой в Свети-Виде, готовились сбежать и воссоединиться со своей семьей. Им было отказано в разрешении уехать, хотя Лиза писала письма товарищу Тито, умоляя разрешить им воссоединиться с их любимой семьей в Нью-Йорке, где они родились. Она задавалась вопросом, доходили ли до него когда-нибудь ее письма; позже она узнала, что они были перехвачены конкретным сельским жителем, который поднялся в рядах коммунистической партии до правительственного поста и перекрыл им выходы из-за какой-то старой вендетты.
  
  Дядя Дом помог Лиз и Питу сбежать на противоположные берега Италии. Он привел их в маленький лодочный сарай в нескольких милях от их деревни, где они ждали маленькую лодку. Это было организовано и оплачено им. Оставив их там, он вернулся домой только для того, чтобы узнать, что до прибытия судна пройдет еще один день. В тот вечер он вернулся в лодочный сарай с едой, потому что знал, что его племянница будет напугана. Несмотря на комендантский час, он сел на велосипед с едой для них и обнял их еще раз. Когда он возвращался в темноте, местная полиция схватила его и посадила в тюрьму за нарушение комендантского часа.
  
  Когда младшие брат и сестра добрались до итальянского прибрежного городка Анкона, у них попросили документы. Как они могли доказать свое гражданство США? Полиция решила, что они лгут, и посадила их обоих в тюрьму. Восемнадцатилетняя Лиза сидела в камере, населенной проститутками и ворами, и плакала в углу, пока монахиня, которая была охранником в женском отделении, не спросила ее, почему она не ест. На итальянском, который она выучила во время оккупации, Лиза сказала, что едет домой к своим родителям. Монахиня была так тронута ее рассказом, что договорилась о встрече с монахиней-надзирательницей, которая настаивала на том, что подростки были политическими заключенными. Лиза умоляла, говоря, что у нее есть родственник в Риме, который может подтвердить ее историю. Когда ей разрешили связаться с Иво, тем самым двоюродным братом, которого посадили в итальянскую тюрьму пятью годами ранее, он немедленно приехал, привезя бумаги из консульства в Риме.
  
  В 1948 году события прошли полный круг. Иво был взволнован возможностью помочь двум молодым двоюродным братьям, которые оказали ему такую поддержку много лет назад. Он угощал их вкусными блюдами и культурными мероприятиями в Риме, пока они ждали подготовки к поездке в Нью-Йорк. Он изучал историю искусств и готовился стать академиком, и они хорошо провели с ним время, но были готовы двигаться дальше.
  
  Наконец они вылетели на винтовом самолете в Лондон, а затем в Нью-Йорк. Они приземлились в аэропорту Ла Гуардиа, но из-за разницы во времени их никто не встретил — у их семьи было неправильное время прибытия. Лиза поймала такси, чтобы отвезти их в Бронкс, по адресу, который она показала водителю на клочке бумаги. Она не знала ни слова по-английски. По счастливой случайности водитель был итальянцем, и она знала достаточно, чтобы заговорить с ним. Когда они подъехали к дому ее семьи на Сидар-авеню, она попросила водителя подождать. Они с Питом подошли к двери и постучали. Ее мать ответила и начала кричать, плакать, размахивать руками, звать мужа по имени, потрясенная видом своих двух любимых детей, спустя девять лет. Мой дедушка подошел к двери; они все обнялись. Он не забыл заплатить итальянскому таксисту.
  
  Моя мама начала свою новую жизнь на родине. Временами, когда она была одна, она плакала, потому что не могла общаться по-английски. Она скучала по своей деревенской жизни, по аккордеону, который она оставила позади, по дяде, тете и друзьям. Игра на пианино в доме помогала.
  
  Мой отец приехал в Штаты вскоре после моей матери. После освобождения его отправили в Нью-Йорк, потому что там у него был родственник, и он мог начать новую жизнь после того, что ему пришлось вынести.
  
  Это был старт моих родителей в новой стране после долгих страданий на старой родине. Их надежды и мечты только зарождались в Нью-Йорке. Вскоре после этого они встретились. И это уже другая история.
  
  
  Несовершенное стекло
  
  
  Я выросла в Нью-Йорке, но не говорила по-английски, пока не выучила его в первом классе. Мои родители были из Югославии. Мы говорили только на сербохорватском, и у нас не было телевизора. Мы общались с семьей и другими югославами. Будучи маленьким, я сидел у окна нашей кухни, и люди махали мне рукой, когда шли через двор к лифту.
  
  Мои родители познакомились в 1950 году после того, как эмигрировали в Соединенные Штаты и нашли работу на фабрике розничной торговли продуктами питания Central Horn и Hardart в Манхэттене на углу 57-й улицы и Вест-Сайд-драйв. Моя мать упаковывала пончики и пирожные; мой отец обслуживал печи. Его первой работой был упаковщик мусора, но вид еды, выбрасываемой в таких больших количествах, вызвал у него физическое недомогание. После многих лет в нацистском концентрационном лагере, где голод был его ежедневным спутником, он зарабатывал на жизнь тем, что выбрасывал еду. Ему так сильно нужно было работать и зарабатывать на жизнь, что он, тем не менее, рискнул спросить своего босса, может ли он найти другую работу.
  
  “Мистер Хардарт”, - начал он. В то время семейные предприятия были обычным делом, и владелец этой компании действительно знал своих работников.
  
  “Мистер Хардарт”, - сказал мой отец на своем английском с запинающимся акцентом. “Я провел три года в концентрационном лагере в Германии. Я не могу видеть еду в мусоре. Это слишком. Меня от этого тошнит. Я буду делать что угодно, что угодно еще — мыть туалеты или любую грязную работу — только не это ”.
  
  Мистер Хардарт понял: “Я посмотрю, что я могу для тебя сделать, Коста”. Мой отец стал стационарным инженером, проходя обучение в ночную смену.
  
  После своей одиссеи в Нью-Йорк из своей деревни на Крке моя мама приехала в Нью-Йорк, который для нее был похож на джунгли. Это было так экзотично и хаотично после ее жизни в маленькой деревне. В Бронксе у ее семьи был симпатичный маленький дом с видом на реку Гарлем, с садом и даже козой, напоминающий о старой родине. Это смягчило для нее травму. хотя она часто сидела дома в слезах, не имея возможности общаться со своими американскими сестрой и братом и чувствуя потерю своей деревенской жизни, своей бабушки, своего дома.
  
  Однажды папа встретил маму, стоя на конвейере, и сразу же решил сделать ее своей женой. Их противоположные политические взгляды — она поддерживала Тито и партизан, он был “человеком короля” — не казались важными. (Король Петр, находившийся у власти во время Второй мировой войны, был последним королем Югославии и был свергнут коммунистическим правительством Тито в 1945 году.) Кроме того, она была хорваткой и римско-католической, он был сербом и восточно-православным. Он не позволил ничему из этого встать у него на пути. Он даже согласился перейти в римско-католическую веру, как просила моя бабушка. Он нравился моей матери — он был красивым и представительным — и она подумала, что ей следует выйти замуж.
  
  У моих родителей была официальная свадьба и шикарный прием, как в те дни у югославских иммигрантов в Нью-Йорке. Затем они отправились в свадебное путешествие на автобусе в Майами. Моя мать позже рассказала мне, как был шокирован мой отец расизмом, который он увидел, путешествуя на юг: “Чернокожие люди должны ехать в задней части автобуса, а я иммигрант и сижу там, где хочу?”
  
  Вернувшись домой, они поселились в Бронксе, сначала на Крестон-авеню возле Фордхэм-роуд, затем на Лоринг-плейс возле моста 207-й улицы, ведущего на Манхэттен, в приходе Святого Николая Толентинского, где я и мои братья и сестры должны были ходить в католическую школу.
  
  Я родился в 1952 году, через год после того, как они поженились, затем моя сестра на следующий год и, наконец, мой брат. Для моего отца было важно иметь сына. Семь лет спустя родилась еще одна девочка. Мои родители усердно работали, чтобы облегчить жизнь нам, детям, преодолеть свое собственное трудное прошлое и построить для нас будущее. Я пытался понять их, но наследие их страданий принесло страдания и мне.
  
  Мои родители много спорили. Некоторые из их самых ожесточенных ссор, казалось, касались политики и религии или того, на каком диалекте лучше учить детей. Я помню, что в детстве была очень тихой, отчасти потому, что мой отец работал в ночную смену, а днем спал. Временами крики моих родителей оглушали меня. Я отступала и тихо плакала. Сейчас я доволен тишиной. Так я выжил.
  
  Мы выросли в условиях дефицита. Мой отец зарабатывал не так уж много денег, и ему нужно было кормить троих детей. Когда однажды папа принес домой стейк с истекшим сроком годности из Horn and Hardart's, это было настоящее сокровище. Было неясно, как он ее получил; возможно, он просто украл ее. Он сказал нам, что они собираются ее выбросить, поэтому он спросил, может ли он забрать ее домой к своей семье. Моя мама жарила его в электрической бройлере, пока на кухне не появился запах горелого. Мы сидели за столом, пока мама делала картофельное пюре, а папа брал вилку и большой нож и аккуратно нарезал стейк. Он дал каждому из нас, троих детей, равные порции, отложил жир и мясо вокруг костей для себя, а маме дал кусочек чуть поменьше нашего. Когда одна из нас заметила это и сказала: “На самом деле я не люблю слишком много мяса”.
  
  Мои родители занимались тем, что позже считалось незаконной деятельностью — помогали иммигрантам. Люди приезжали погостить из Югославии и не возвращались обратно. Моя мать кормила их, а мой отец помогал им устроиться на работу. Тогда эти незнакомцы нашли бы способ остаться и жить здесь. Я помню невысокого лысого македонца, который говорил на странном диалекте, который я не узнал (не сербский и не хорватский), и от которого разило чесноком. Мы смотрели, как он жует целые дольки гвоздики — по его словам, это полезно. Годами он спал на односпальной кровати, которую мой отец установил в подвале нашего здания рядом с котельной . Мои родители не могли от него избавиться. Он сказал, что копит деньги, чтобы отправить своей семье в Югославию. Однажды он попросил мою маму сфотографировать его рядом с блестящим красным Ford Fairlane, припаркованным на Лоринг-плейс. Он отправил фотографию домой в Македонию и сказал им, что это его машина. Наше здание, где мои родители работали управляющими, казалось Подземной железной дорогой для иммигрантов.
  
  Моего отца с его кудрявыми волосами, тонкими, как карандаш, усами и темной кожей часто принимали за пуэрториканца. Я был рад, что не слышал, как люди говорили, что югославы ленивы, грязны и “у них много детей”, хотя я слышал много шуток о поляках — в основном о том, какие они тупые. Разве эта страна не была построена рабами и иммигрантами? Югославские, чешские и польские иммигранты работали на большинстве шахт в этой стране в начале века, а некоторые родственники моего отца даже эмигрировали в Бьютт, штат Монтана, чтобы работать на медных рудниках.
  
  Хотя Пуэрто-Рико давным-давно было территорией США, даже людям оттуда было трудно добраться до Нью-Йорка. Я помню, как папа помогал мужчине по имени Чарли, темнокожему пуэрториканцу. Широкая улыбка и приятный, спокойный характер Чарли украшали нашу маленькую кухню, когда он ел вместе с нами. Мой отец находил ему случайную работу и в конечном итоге должность суперинтенданта. Чарли в конце концов смог получить грин-карту и привезти свою семью в Нью-Йорк. Позже я узнал, что пуэрториканцам грин-карта не нужна, так что, возможно, Чарли был доминиканцем.
  
  Сделка с управляющим была выгодна для нас, потому что мы получили бесплатную аренду, телефон и коммунальные услуги, а у папы была возможность получать деньги за выполнение дополнительной работы в здании. Это был дополнительный доход, действительно необходимый семье из пяти, а затем шести человек. Моя мать делала все, что могла, чтобы помочь. Она принимала звонки и жалобы, по субботам полировала латунные дверные ручки и почтовые ящики и каждую неделю мыла шесть этажей нашатырным спиртом с водой. Раньше мне нравилось помогать ей полировать латунь. Было так приятно видеть, как матовые коробочки с отпечатками пальцев становятся золотыми и блестящими после того, как мама нанесла на них молочный лак.
  
  Будучи управляющим, мой отец находил много вещей в мусоре и воскрешал их для нас. Однажды он сказал нам, что кто-то наверху в здании хотел подарить нам пианино. Я хотела брать уроки в школе, так что это было идеально. Это пианино давало мне много утешения, и это была творческая отдушина, хотя оно могло находиться только в коридоре напротив двери в квартиру. Когда наша младшая сестра была совсем малышкой, она сидела у меня на коленях, и мы вместе устраивали шторм. Позже, когда мы переехали, пианино не смогли поставить в наш новый дом, потому что, как сказал мой отец, “В нем полно тараканов!” Это было душераздирающе. Я любил это пианино. Раньше я представляла, как играю Рахманинова, распуская свои длинные волосы, под аккомпанемент большого оркестра в Карнеги-Холле.
  
  В детстве я никому не рассказывала о своих фантазиях. Они были моим личным миром, миром, в котором я могла все контролировать. Я разыгрывал разные сценарии, играя за людей, которых считал сильными фигурами в мире — дирижера оркестра, отца семейства, монахиню, преподающую в классе, президента Соединенных Штатов. Я создала воображаемую коробку, границы которой очертила. Это было мое место, иногда просто размером с мое тело, иногда дом или школа в моих историях. Это было укрытие от других детей, убежище от эмоций моих родителей. Этого было достаточно.
  
  
  Годы спустя солнце сверкает на противоположном берегу реки, где я пишу это. Я сижу на большом камне. Длинная зеленая трава блестит еще зеленее. Камни покрываются мхом. Вода беззаботно струится мимо них. Я смотрю вперед, и вода неподвижна, как несовершенное стекло.
  
  Малейшая рябь отражает все возможное.
  
  
  
  Голуби Хайдена
  
  
  Сейчас 1996 год, пятьдесят пять лет спустя после захвата Югославии нацистами и заключения моего отца в Германии. Я нахожусь в Хайдене, впервые встречаюсь со своей немецкой сестрой, узнав о ней от своей матери, спустя много лет после смерти моего отца. Моника говорит мне, что давно ждала вестей от нашей семьи. Она показывает мне свой альбом с нашими фотографиями, который мой отец прислал из Нью-Йорка.
  
  Я не знаю, почему Коста, мой отец, держал существование Моники в секрете от меня и моих братьев и сестер. Он переписывался с ней на протяжении многих лет, но никогда не просил ее приехать в Америку, даже после смерти ее матери. Возможно, это было потому, что мы были бедны. Она, его первый ребенок, встретилась с ним только после войны, перед тем, как он уехал в Америку. Предположительно, он попросил ее мать, Агнес, выйти за него замуж и уехать с ним в США. Монике тогда было всего четыре года. Я поражен тем, насколько походка Моники похожа на походку моего отца — смуглой югославской девушки среди светловолосых арийцев.
  
  В апреле 1941 года, во время захвата Югославии нацистами, среди хаоса рукопашного боя, бомб и перестрелок, двадцатичетырехлетний Коста, сержант армии короля Петра, ехавший верхом на лошади и использовавший меч для самозащиты, был взят в плен вместе со своими войсками. Их отправили в разные тюрьмы Германии, чтобы использовать по-разному. Моего отца и других офицеров привезли в Хайден, тихий северный сельскохозяйственный городок недалеко от Нидерландов, чтобы они работали на ферме. Коста мог относительно свободно приезжать и уезжать в пределах этого района, у него был роман с Агнес, дочерью фермера, а Моника была их ребенком.
  
  После скандала из-за ее беременности моего отца судили и отправили в тюрьму строгого режима в Эссене. Там он едва выжил, питаясь травой и сырой картошкой, когда мог устроиться на работу на кухне. Он также помнил, как сидел на своей койке и разговаривал с другим заключенным через дорогу, когда на тюрьму внезапно упала бомба, убив другого мужчину. Вытекает кровь, отключается мозг, тело отключается, и никакой жизни. Хотел ли мой отец когда-нибудь отказаться от жизни? Опасности исходили из многих источников, пока он считал свои дни в тюрьме.
  
  Пока я сижу с Моникой и ее мужем Манфредом, пытаясь общаться с помощью перевода ее дочери Силке, ее сына Бенно и его подруги Марион, все говорящие по-английски, приходит специальный гость и тепло и взволнованно приветствует меня. Мне сказали, что она соседка и знала моего отца, когда он сидел в тюрьме в Хейдене. Миссис Шуберт была подростком в 1941 году. Мы сидим в опрятной гостиной Моники, и миссис Шуберт рассказывает нам, что произошло на самом деле.
  
  “Там было около тридцати военнопленных. Это была элита, в основном офицеры, и из разных стран — Франции, России, Англии и, конечно, Югославии. Косту определили на нашу ферму. Он всем нам сразу понравился. Он был трудолюбив, красив и очень дружелюбен. Мы не должны были разговаривать с заключенными, только отдавать приказы, но мы все равно это делали.
  
  Я смотрю на фотографии, которые она показывает нам, казармы, окруженные колючей проволокой. Пятеро немецких охранников даже выглядят расслабленными. Они смеются, а не обычные фотографии сцен нацистской тюрьмы, которые вы видите.
  
  У миссис Шуберт, приятной дружелюбной женщины, почти квадратное лицо, подчеркнутое очками. Ее седые волосы красиво уложены. На ней темная длинная юбка, жилет в тон и рубашка, застегнутая доверху. Мы все сидим на двух диванах по обе стороны от миссис Шуберт, которая сидит в кресле; между нами большой кофейный столик. Йоши, семейная такса, сидит на полу рядом с Моникой. Все внимательно слушают.
  
  “Однажды я зашел в барак, чтобы взглянуть. У заключенных было все, что им было нужно. Это не были жестокие или суровые условия жизни. И Коста был очень веселым человеком. Он быстро выучил немецкий. Его определили на нашу ферму, а Агнес Бергер была дочерью фермера по соседству с нами. В Хайдене к Косте относились как к члену нашей семьи, семьи Мейреке. Мы ничего не заметили между ними — соседской девушкой Агнес и Костой, — но мы думаем, что это произошло в сарае для инструментов ”.
  
  Она слегка смеется в этот самый серьезный момент — когда была зачата Моника и начались серьезные неприятности у моего отца, которые едва не стоили ему жизни.
  
  Тогда фермы были большими и тщательно продуманными. Хейматхаус, фермерский дом, где выросла Моника, сейчас является музеем. Главный дом и амбар, оба больших двухэтажных здания, выложены кирпичом и прочны, совсем не похожи на наше здание в Бронксе, где тщательно продуманный сарай для инструментов моего отца был похож на его собственную комнату. Гордясь своими инструментами, он развешивал и расставлял их с особой тщательностью. Иногда я заставал его там погруженным в медитацию. Напоминал ли его собственный сарай для инструментов место, где у него был роман с Агнес?
  
  Миссис Шуберт делает паузу и спрашивает меня о Косте. Я рассказываю ей, что он умер четырнадцать лет назад от сердечного приступа, всего через полтора года после гибели в автомобильной катастрофе моей младшей сестры. Я рассказываю им всем о его любви к животным и жизни на ферме, о том, как он воссоздал ее в Нью-Йорке.
  
  Мой отец любил животных, и особенно голубей. В нашем доме на Седжвик-авеню в Бронксе у нас были лужайки с обеих сторон дома. Он заботился о своих птицах и дал им дом. Мы переехали туда из трехкомнатного жилого дома на цокольном этаже, где он был управляющим. Я думаю, что для моего отца дом был шансом вновь пережить свою крестьянскую жизнь в Сербии. У него был сад и он даже выращивал помидоры. Он разводил кур. Ему нравилось торговать цыплятами и приобретать разные породы, а также коллекционировать разновидности голубей. У него были утки и даже павлины. Определенная нежность появлялась, когда он был со своими птицами. Собак он тоже любил, но это было не то же самое.
  
  Нашу первую собаку, Лесси, все мы обожали. Наполовину колли, наполовину доберман-пинчер, она была черной собакой со средней шерстью и беззаботным сердцем, с бело-подпалым кольцом на шее. Она любила играть с нами, детьми, присматривать за нами, убеждаться, что с нами все в порядке, когда мы играли во дворе шестиэтажного дома, в котором мы сначала жили. Она даже позволяла нам кататься на ней, как на лошади. Однажды она спасла наше здание и наши жизни от пожара, когда однажды ночью мы проснулись от ее настойчивого лая, а мои родители обнаружили бушующий огонь в котельной. У Лесси были щенки, несколько пометов, за которыми мы ухаживали, пока нам не пришлось отдать их другим людям.
  
  “О да, ” говорит миссис Шуберт, “ он и здесь любил животных. Он так хорошо заботился о наших. Люди говорили, что он общался с ними”.
  
  Когда мы переехали в дом на Седжвик-авеню, мой отец начал заводить немецких овчарок, и в доме воцарилась какая-то тьма. Он держал их снаружи, и они, казалось, принадлежали только ему. Их было двое, а иногда и трое, и он бил их, чтобы дисциплинировать. Это было больно слышать, и я чувствовал отождествление с ними. В те годы на Седжвик-авеню в нем было насилие, дистанция, озабоченность, которую мы никогда не понимали. Его гнев по отношению к моей матери и нам, старшим детям, казалось, возрастал и отражал ситуацию с собаками. Если собаки были инсценировкой его страданий в нацистском лагере для военнопленных, то и мы были такими же.
  
  В подростковом возрасте я не чувствовал близости к своему отцу, потому что он чуть не забил меня до смерти. Мой брат Томми тоже подвергался очень сильному насилию и унижению. Моя сестра Нада каким-то образом сбежала со своими друзьями, но однажды он бессердечно выгнал ее из дома за опоздания. Помимо физического насилия, были крики, паранойя, дисфункциональное общение и даже интрижка. К моменту автокатастрофы со смертельным исходом моей младшей сестре Джине удалось найти собственную квартиру, которую она делила с подругой. Мы, ее братья и сестры, выросли и уехали, пока она была одна с моими родителями. Независимо от того, насколько лелеяли ее, когда она была младшей, она нуждалась в некотором облегчении от моего отца и интенсивности дома.
  
  Миссис Шуберт удивлена: “Но здесь он не был жестоким. Его репутация была совсем другой. Он был таким дружелюбным, теплым, добросердечным человеком. Все это знали ”. Она бросает взгляд на Монику, которая говорит, что никогда не слышала о его склонности к насилию, и шокирована. Мне грустно и интересно об этих двух Костах — одном до лагеря для военнопленных и одном после.
  
  Я жду, сидя на краешке своего кресла, пока уляжутся все вопросы с переводом и уточнением деталей. Все, что мой отец когда-либо говорил о своем пребывании в Германии, было то, что он был военнопленным в Хайдене, а затем его поместили в суровый концентрационный лагерь. И эта история: это было ближе к концу войны, когда его должны были перевести в другой лагерь. Во время перевода в сельской местности мой отец упал, симулируя смерть. Убежденные, что он мертв, нацистские солдаты оставили его там. Когда они ушли, он отважился пошевелиться, а затем бросился бежать. Вскоре он подошел к маленькому домику и увидел молодую женщину, подметавшую улицу. Он нерешительно подошел и спросил, не может ли она принести ему еды и воды. Затем он спросил, не может ли она угостить его сигаретой. Она исчезла, и он услышал мужской голос в разговоре.
  
  Сожалея о своей глупой просьбе, он упрекнул себя за то, что попросил сигарету. Когда дверь открылась, он не мог поверить своим глазам! Мужчина, который стоял там, был кем-то, кого он знал. Это был один из его собственных югославских солдат, сейчас живущий в Германии. После первоначального волнения мужчина и женщина попросили Косту раздеться снаружи, потому что он был грязным и полным вшей. Они помогали ему до освобождения. Он продолжал участвовать в послевоенном освобождении заключенных.
  
  Я хочу услышать больше от миссис Шуберт.
  
  “Ну, что касается Косты и Агнес, никто не замечал между ними ничего особенного, пока сестра Агнес не была вызвана в качестве свидетеля на процесс в конце 1941 года. Агнес было семнадцать, несовершеннолетняя, и мать истерически обвинила Косту в изнасиловании на суде. Был ли он осужден за сексуальные домогательства или за сексуальные отношения с несовершеннолетней, неясно. Тот факт, что он был сербом и военнопленным, сделал приговор верным ”.
  
  Нацисты считали славян недочеловеками и ввели законы для сохранения “расовой гигиены и чистоты”, что означало, что всем арийцам было запрещено иметь отношения с неарийцами.
  
  “Из-за поведения ее матери на суде Агнес так и не смогла выступить от своего имени. Было два судебных процесса, в Боркене и в Мюнстере. Косту приговорили к пяти годам и, к счастью, не к смертной казни. В деревне разгорелся скандал по поводу беременности. Агнес отправили в монастырь рожать Монику, которую тут же забрала тетя Аста. Косту отправили в тюрьму для преступников в Эссене.
  
  “Родители Агнес были крайне расстроены, особенно ее мать. Но у него не было защиты. Он был заключенным, и он был югославом. Тогда это было противозаконно. Он был дружелюбным и красивым мужчиной. Людям нравился Коста. Они называли его Франц”.
  
  Миссис Шуберт, кажется, нравится говорить о моем отце и даже вспоминать те трудные времена. Ее глаза сверкают.
  
  “После освобождения Коста немедленно вернулся в Хайден и припустил вприпрыжку через поля от железнодорожной станции, даже обнимая людей по пути. Он выглядел замечательно, не был голодным и оборванным. Но им с Агнес пришлось встречаться тайно, потому что между ними все еще оставалась обида. После этого он снова приехал, перед отъездом в Америку, чтобы попросить Агнес и Монику поехать с ним. Она сказала ”нет" — ей было просто слишком тяжело покидать ферму и свою семью ".
  
  Монике было всего одиннадцать лет, когда умерла ее мать, и она не знала многих из этих подробностей до тех пор, пока год спустя мать миссис Шуберт не рассказала ей всю историю “самым добрым образом”. Моника узнала об обвинениях, приговоре и даже письмах от своего отца, которые Агнес никогда ей не передавала, и она начала писать ему в Нью-Йорк.
  
  Когда я впервые узнала, что у Косты были отношения с немкой во время Второй мировой войны, я подумала, как это, должно быть, огорчило его в отношении женщин в целом и чего все это ему стоило. Страдал ли он от чувства вины те три года, что провел в эссенской тюрьме, а затем с нами? Инцидент в Хайдене и его последствия нанесли ему ущерб. Моя мать рассказала мне, что во время их брака он был бабником.
  
  Во время этой поездки я узнал, что мой отец был вовсе не в концентрационном лагере, а в уголовной тюрьме, хотя со всеми теми же ужасными историями о тяжелом труде и суровых условиях. Ближе к концу моей поездки мой племянник Бенно везет меня в Эссен, чтобы посетить тюрьму, которую скоро снесут, чтобы я мог увидеть место, где мой отец так страдал из—за своей ошибки - темное, каменистое место в центре города. Это так отличается от усадьбы, где выросла Моника, где работал Коста. Я рад, что вдохнул воздух этого места, о котором наш отец говорил с такой нежностью.
  
  Перед отъездом миссис Шуберт вручает мне письмо Косты своему отцу, который часто навещал его в эссенской тюрьме. В то время было удивительно, что какой-то немец мог пойти на такое — навестить осужденного югославского преступника в большом городе Эссен, чтобы привезти ему еду и новости. Семья Мейреке, должно быть, действительно верила в него как в личность и даже любила его. Письмо на немецком языке, написанное рукой моего отца.
  
  Монику разлучили с матерью при рождении и на два года отдали медсестре, потому что ее бабушка не хотела, чтобы она сблизилась с Агнес. Когда умерла Агнес, Монику перебрасывали от родственника к родственнику, и в конце концов она попала к своему дяде Вилли. Поскольку Моника никогда не видела нашего отца, за исключением двух визитов, когда ей было четыре года, я спрашиваю после ухода миссис Шуберт: “Ты сердишься или грустишь из-за того, что осталась сиротой, а Коста так и не прислал за тобой?” Она говорит: “После войны в Германии было много других молодых людей в похожих обстоятельствах”.
  
  Моника, Манфред и я прогуливаемся по Хайдену (что означает “язычник”) и приходим в парк с большой голубятней в центре. Мы прогуливаемся и смотрим на разных голубей. Я могу говорить простыми предложениями со своей сестрой и ее мужем, потому что Моника знает Plattdeutsch, немецкий диалект, напрямую связанный с английским.
  
  “Коста любил голубей”, - говорю я им. Им нравится слышать о нем от меня. “У него было много-много голубей”. Моника и Манфред смеются и кивают головами. Этот голубиный дом вдохновил Косту на создание его голубятни в Бронксе? Позже, когда мы с Бенно и Марион, чтобы они могли перевести, я рассказываю им историю о павлине.
  
  На Седжвик-авеню мой отец построил большой курятник для своих голубей под крыльцом, где я часто сидел, писал и любовался закатом над рекой Гарлем. Гул воркующих голубей подо мной усилился, когда он вошел в их жилище, чтобы пообщаться с ними. Я слышала, как он воркует и тихо разговаривает с ними, затем он появлялся с одним из них, потирая мягкие перышки о его щеку, его губы интимно двигались. Его нежность к птицам не была похожа ни на что другое. Моя мать завидовала этому, как она говорила мне в печальные моменты разочарования в моем отце. Они использовали меня как посредника в своих конфликтах, и моя мать часто посылала меня в логово льва, чтобы помочь заключить мир. Я меньше боялась его настроений, когда научилась набираться смелости. Он рассказывал мне вещи, которые нужно было передать моей матери, в грубой форме, ничего похожего на его отношение к птицам.
  
  Иногда он пытался вовлечь нас в разговор о своих различных голубях, спустив одного из большого зеленого домика на дереве со множеством квартир. Он сказал, что они создали семьи. Однажды он указал моей матери на голубиную пару-гея. Он знал, что они оба самцы, но заметил, что они пытаются свить гнездо, поэтому помог им, пожертвовав маленькое яйцо другой птицы. Хотя я не знаю, сколько у него было птиц и голубей, их было много, и он знал их всех по отдельности.
  
  Но павлины — о, павлины! Они были особенными. В процессе торговли птицами Коста раздобыл пару из них и соорудил для них большую клетку. В течение дня они расхаживали по лужайке, как королевские особы. Такие великолепные птицы! Иногда они издавали свой типичный павлиний крик, даже там, в Бронксе. Мой отец сказал, что они были очень связаны как пара, и именно так их нужно было покупать и обменивать.
  
  Однажды был украден самец с красивыми перьями, когда он вышел со двора вслед за курицей. Сосед видел, как какие-то молодые люди набросили на него одеяло, чтобы увести. Мой отец искал повсюду. Он позвонил в полицию и уведомил зоопарк Бронкса. Он не мог спать несколько дней после исчезновения Мейджора. Тоскующая самка жалобно плакала, скучая по своему самцу. Наконец, через пару недель, было слышно, как Мейджор издает звук противотуманного рожка, заходя в дом в Ривердейле, элитном районе недалеко от нашего района.
  
  Riverdale Press сообщила, что, когда Коста приехал в дом, чтобы забрать Мейджора, “это было похоже на встречу двух старых друзей”. Большая птица захлопала крыльями и прыгнула в объятия моего отца, когда они увидели друг друга, и мой отец был в таком восторге, что не мог перестать обнимать птицу.
  
  Фермы в Хайдене такие пышные, зеленые и изобильные, неудивительно, что он любил это место. Выросший в югославской крестьянской семье, он умел обращаться со скотом и лошадьми, рабочими лошадьми, сильно отличающимися от его армейского коня Нестора. У нас дома в Бронксе он повесил свою фотографию в военной форме на "вставшем на дыбы Несторе", лихую героическую картинку из другой эпохи. Он часто рассказывал о фермах и жителях Хайдена, особенно о фермере, на которого он работал, мистере Мереке. Добрые отец, брат и дядя миссис Шуберт были единственными посетителями моего отца за три года его тюремного заключения.
  
  Когда умерла моя сестра, от моего отца исходила очень личная печаль, возможно, какие-то воспоминания или безнадежность после стольких успехов в Америке. Возможно, он вспомнил, как получил письмо от немецкого фермера, с которым подружился в Хайдене, когда тот томился в тюрьме в Эссене. В тот же день пришло письмо с известием о смерти его родителей в маленьком городке Алексинац. Он не смог увидеть своих любимых родителей перед их смертью и считал, что они умерли от горя. В 1983 году у моего отца случился один сердечный приступ, а затем второй, и он умер.
  
  Это письмо, которое мой отец написал на немецком языке отцу миссис Шуберт.
  
  
  16 июня 1944
  
  
  Дорогой мистер Мейреке,
  
  После столь долгого ожидания я наконец получила твое письмо десятого числа этого месяца, и мне очень повезло. Я прочитала твое письмо и посмотрела фотографии. Мои воспоминания пробудились, и мое страстное желание навестить тебя стало сильнее. Если Бог дарует нам благодать увидеть друг друга снова, я бы вернулся в Хайден. Как я читаю в твоем письме, ты планируешь навестить меня в следующий раз. Я был бы рад этому. Если бы вы все собрались вместе, моя радость была бы еще больше.
  
  В тот день, когда я получила твое письмо, я почувствовала себя такой счастливой, и мое настроение улучшилось. Но это длилось недолго. Я получила еще одно письмо из дома с плохими новостями внутри. Мои родители умерли. Мать умерла из-за желания увидеть своих двух сыновей и из-за того, что так долго не видела нас. А отец умер три дня спустя из-за ее смерти и из-за того, что тоже скучал по нам обоим. Вы не можете изменить то, что причиняет боль, но вы также не можете повесить голову и впасть в депрессию.
  
  Если ты приедешь в Эссен навестить меня, я был бы рад, но только в субботу и воскресенье после 17:00.
  
  Теперь я должен закончить это письмо и шлю много приветствий вам, много приветствий миссис Мейреке, Аннализе [миссис Шуберт], Джозефу, Винсенту [ее братьям] и теплые приветствия мистеру Каспару [дяде, который посетил].
  
  Я всегда думаю о тебе,
  
  Коста
  
  
  Каким заботливым и теплым был мой отец, выражая свою любовь и скорбь. В Хайдене были люди, которые заботились о нем, которые рискнули бы подвергнуться насмешкам и критике, чтобы навестить его в тюрьме в другом городе во время войны. Он был не один. Слова из беглых пьес Энн Майклс приходят ко мне, и электроны “скорби, чья боль - любовь” движутся в моем теле.
  
  
  
  Паломничество
  
  
  Меджугорье, Югославия. Среди гор —medju gorje . Деревня, где, как говорили, произошло некое чудо.
  
  Моя мать хотела совершить паломничество. Это было в сентябре 1987 года, перед опустошительной войной, разделившей Югославию. Мы вместе путешествовали по всей ее родной земле, и теперь мы были здесь. Я сам был среди гор — мои горные чувства.
  
  Мама выросла на острове Крк в Адриатическом море, но, за исключением поездки в Загреб на операцию в детстве, она никогда не видела остальной части своей страны. Мы с ней часто говорили о совместной поездке. После смерти моего отца, пять лет назад, мама стала больше путешествовать. Ее жизнь с ним была трудной; теперь она собиралась наслаждаться жизнью.
  
  Мы сделали круг на автобусе по Югославии, отправившись в Загреб, остановившись в Белграде, а затем проехав через великолепное речное ущелье в Сербии, оказались в средневековом Дубровнике. Мама и я были единственными членами группы, которые говорили на сербохорватском, и мы часто болтали с водителем автобуса Стипе (произносится Sti-peh) во время перерывов в дороге.
  
  Стипе был тем человеком, который убедил меня отвезти маму в Меджугорье. Он был высоким, преждевременно поседевшим и красивым. “Я знаю, ты говорила мне, что ты неверующая”, - мягко сказал он на сербохорватском. “Но твоя мама действительно хочет уехать”. Я подумала, что он был прав. Почему я сопротивлялась поездке в Меджугорье? Я могла бы что-нибудь сделать для своей матери на несколько дней. “Ты уверен, что действительно хочешь поехать?” спросила она, наклонив голову.
  
  Мы взяли напрокат машину. Поездка в горы вдоль Адриатического моря была трудной, было жарко, и узкая дорога извивалась. Вокруг нас плыл легкий туман. Дорога без ограждений часто приводила нас к опасным пропастям. С этих высот темно-синяя Адриатика и покрытая лесом местность, за которую мы цеплялись, когда взбирались на гору, вызывали смирение. Мы были в маленькой республике Герцеговина, примерно в тридцати километрах к юго-востоку от Мостара, ближайшего города.
  
  “Даже мусульмане приезжают в Меджугорье”, - сказала мама, когда мы ехали. “И многие обратились с тех пор, как впервые произошло Чудо”. Мусульмане, католики, восточные православные, хорваты, сербы, цыгане, евреи - все жили в этой части Югославии.
  
  “Я всегда сожалею, что просила твоего отца стать католиком. Но он сделал это. Вот как сильно он хотел жениться на мне”.
  
  Мой отец перешел из сербской православной религии в римско-католическую, чтобы жениться на моей матери, но он ненавидел религию и чувствовал, что его обращение было предательством его культуры.
  
  Когда дорога выровнялась и вышла на плато, перед нами замаячило Меджугорье. Машины, казалось, стекались со всех сторон, как муравьи, возвращающиеся в свой дом на холме. Высокая бежевая церковь с двумя шпилями возвышалась из-за ряда деревьев. Еще больше гор возвышалось далеко за церковью, которая возвышалась над прямоугольными сельскохозяйственными угодьями и группой белых оштукатуренных домов.
  
  Одна дорога была полностью перекрыта движением, поэтому полиция объезжала машины. Я повернул на другой конец деревни вместе с другими паломниками, которые отчаянно пытались попасть внутрь. Срочность, которую я почувствовал от них, столкнулась с шаткой повозкой, запряженной лошадьми, лениво двигавшейся по дороге в противоположном направлении.
  
  Когда мы проезжали желтое поле с несколькими машинами, движущимися по извилистой грунтовой дорожке, моя мама дико замахала руками, как будто мы могли обогнать толпу. Происходило ли чудо в этот самый момент? Нам лучше поторопиться, иначе мы пропустим это. Мрачно посмотрев на нее, я сказал: “Ты можешь сесть за руль, если хочешь”. Она отвела взгляд. Я ехал по сухому ухабистому полю, надеясь, что маленький "Фиат" не развалится до того, как мы вернемся к цивилизации.
  
  Оба моих родителя были югославскими иммигрантами; они встретились в Нью-Йорке после Второй мировой войны. Мой отец пережил нацистские лагеря, был привлечен к уголовной ответственности за то, что был славянином. В возрасте девяти лет мою маму на девять лет разлучили с родителями; после войны ей удалось добраться до Бронкса, где обосновалась ее семья.
  
  “Тебе не кажется, что эта деревня немного похожа на твой дом на острове Крк — за вычетом оккупантов, конечно?” Паслись овцы и козы; редкие деревья отбрасывали тень на каменные дома и сгрудились вокруг церкви. Скалы, жара и сухость напоминали ей родной Свети-Вид.
  
  У мамы на уме было одно: “Давай просто найдем место для парковки, а потом поговорим”.
  
  Сквозь деревья Меджугорье напоминало американскую сельскую ярмарку, но более убогую. Наш арендованный "Фиат" втиснулся на свободное место на главной грунтовой дороге. Повсюду мы видели толпы и машины, кусты, придавленные пылью, примятую обувью паломников траву, мужчин, женщин, детей, молодых и старых, скромно одетых в летнюю одежду, пожилых женщин в темных платках и длинных платьях. Несколько человек шли босиком.
  
  Мой цинизм усилился, когда я увидела продавцов и торгашей. “Они здесь только для того, чтобы подзаработать”, - сказала я маме. Вдоль дорожки к церкви выстроились ларьки концессий. Люди покупали еду, религиозные предметы, сувениры. Машины были припаркованы в беспорядке. Овца бродила по этим металлическим джунглям.
  
  Говорили, что в июне 1981 года Пресвятая Дева Мария избрала шестерых детей в возрасте от десяти до шестнадцати лет, чтобы услышать ее послание страдающему человечеству в этой деревне, спрятанной в коммунистической стране. Однажды жарким днем эти дети бесцельно брели вверх по холму под названием Црница (Cirnitsa) над Меджугорьем. Когда они остановились отдохнуть, прислонившись к камню, грязь под их поношенными ботинками разрыхлилась, один из них поднял глаза, и солнце начало кружиться. Образ Матери Марии сформировался в воздухе и заговорил с ними. Они вернулись на холм в соответствии с ее инструкциями, пока она не закончила все, что хотела сказать. Дети должны были рассказать о своем опыте и призвать людей спасти свои души. Каждому ребенку также было доверено десять секретов. Вот как развивается история.
  
  Возможно, старшая девочка привезла наркотики из Сараево? Некоторые говорили, что это может быть делом рук дьявола. Детей обследовали психологи и священники. “Наша жизнь нелегка”, - сказали жители деревни. “Коммунизм пытался подавить нашу любимую религию. Мы покупаем предметы первой необходимости на те небольшие деньги, которые у нас есть, и заполняем множество формуляров только для того, чтобы получать наши пенсии”. Жители деревни гордились тем, что Пресвятая Богородица выбрала Меджугорье, и с готовностью поверили детям.
  
  Более полумиллиона паломников устремились в крошечную деревню в течение следующих четырех месяцев. Маленькая каменная церковь больше не могла вместить их всех. По сообщениям, за шесть лет, прошедших с момента чуда, мать Мария время от времени являлась тем же шестерым детям, большинство из которых к настоящему времени стали взрослыми, но католическая иерархия в Риме отказалась признать это событие “официальным” чудом. Жизнь детей и деревни изменилась, и другие хотели увидеть Мать Марию, поэтому они с надеждой приехали в Меджугорье.
  
  Я устал и был раздражен после поездки. Как моя мать могла поверить в эту чушь? Мэри являлась каким-то детям? И толпы людей — чего они добивались? Лекарство? Бесплатное лечение? Сообщение о том, что делать дальше? Что мы вообще здесь делали?
  
  Сдерживая волнение моей матери, возможно, я повторяла то, как она относилась ко мне в детстве? Она редко поддерживала мои мечты, возможно, из-за своего собственного ощущения загнанности в ловушку в браке и своих прошлых обид. Когда я закончила среднюю школу, я хотела поехать на Бермуды со своими друзьями. “Я коплю, и мы планируем поездку. Это так захватывающе!” Но она разрушила мои надежды. “О, ты мечтаешь”. Она махнула на меня рукой. “Этого не случится”.
  
  Мама сказала, что в пять часов у них ежедневная месса. Мы могли бы немного погулять, потом пойти на мессу, потом уйти, ничего страшного? Я сказал, что подожду ее снаружи, пока она пойдет на мессу.
  
  Когда мы приблизились к площади перед церковью, несколько пожилых женщин в платках стояли на коленях перед статуей Матери Марии. Они громко молились и горячо плакали. К ним присоединились другие. Некоторые согнулись от напряжения, ползая на коленях, но они не остановились, погрузившись в свои молитвы. Я сказал маме, что иду в туалет. Я встал в очередь. Группа мужчин рядом со мной разговаривала и указывала на солнце, которое опускалось все ниже в небе. На сербохорватском они оживленно говорили о том, как она кружится, один спрашивал другого, может ли он видеть. Я смотрела, пока она не закружилась для меня.
  
  Мне вдруг стало грустно оттого, что я больше не верил. Куда делась моя вера? Я хотел быть одним из тех особенных детей, которым явился Кто-то Святой. И все же, как я мог быть нетерпимым к убеждениям других? Я чувствовал себя одиноким среди этих верующих.
  
  Мама хотела пройтись по тропинке, по которой прошли дети за церковью. Холм за церковью, где детям явилась Мария, был каменистым, поросшим кустарником и колючками, до которого нелегко добраться, разве что козам. Когда мы проходили мимо священника, принимающего исповедь под деревом, и очереди людей, ожидающих поодаль, я пробормотал: “Прошло больше десяти лет с моей последней исповеди”.
  
  “Откуда ты знаешь, что это произошло на самом деле?’ Я спросила свою мать. “Что это за секреты, которые дети должны хранить и почему?” Она упрямо указала на место, где, как говорили, дети встретили Матерь Божью — скалу на склоне горы Црница, отмеченную крестом. Несколько паломников стояли там, и еще больше поднимались наверх. В результате автомобильной аварии, произошедшей много лет назад, ее правая нога стала короче, ступня распухла, каблук раздроблен. Я задавалась вопросом, сможет ли мама выдержать ходьбу.
  
  Монотонно пели цикады. Мы проезжали мимо пасущихся коров и овец. Нагромождения камней образовывали низкие стены. Ленивое умиротворение пропитало воздух. Движения женщины в поле нарушили спокойствие — казалось, она что-то вырывала из земли. Что она чувствовала, когда мимо проходили незнакомцы? Когда мы добрались до холма, мама сказала, что дальше идти нельзя, и я должен идти дальше. Возможно, она чувствовала, что этот опыт может обновить мою веру. Внутри я сопротивлялся желанию крикнуть: “Нет!”
  
  Я вспомнила ярость моего отца. Однажды он выбросил статуэтку Марии, которую моя мать хранила на комоде в их спальне, в кухонный мусор, проклиная мать и ее католическую веру. В ужасе я вытащила Мэри из влажного, вонючего пакета. Я гладила и баюкала ее и даже со слезами на глазах поцеловала, укладывая обратно на комод, где ей самое место. Тогда я была религиозной.
  
  Мама попросила меня отслужить мессу еще раз. Я держался твердо. Все это было так лицемерно. Зачем вообще беспокоиться? Я проводил ее до церкви, а затем побрел по посыпанной пылью дорожке, среди все еще брезентовых палаток, и что-то сжалось у меня в груди.
  
  Уличное кафе, где мы договорились встретиться, было закрыто. Я сидел за пустым столиком и ждал, стремясь снова отправиться в путь и найти место для ночлега. Когда я посмотрела на тропинку, я обрадовалась, увидев приближающуюся одинокую фигуру. По ее хромоте я поняла, что это мама. Должно быть, она ушла с мессы сразу после причастия из-за меня, с грустью подумала я. Я встал. Она становилась больше по мере того, как прихрамывала ближе.
  
  Внезапно ее хромота, казалось, вместила в себя все трагедии ее и моей жизни. Она и мой отец, то немногое, что было у нашей семьи, душили меня. Раздраженный ее страданиями, ее бесконечными попытками изменить меня, я также был благодарен за то, что мы приехали сюда вместе, что она позволила мне проявить мои чувства, что она все еще жива. Я подумал о ее голубых глазах, так похожих на мои, и о походке, которая была у нее раньше и которую я сохраняю.
  
  Она поблагодарила меня за то, что я привез ее в Меджугорье, и потянулась, чтобы поцеловать меня в щеку. Я позволил своим слезам течь за нас обоих.
  
  
  
  Моя мать в традиционной одежде (последняя стоящая женщина справа) с другими жителями деревни
  
  После церкви, Югославия
  
  
  
  Они очень бедные, сказала моя тетя,
  
  Словенские женщины.
  
  Встретились друг с другом в концлагере
  
  во время войны
  
  И с тех пор мы вместе.
  
  Оба болезненные—один не может
  
  дыши легко, другой
  
  не могу сходить в туалет.
  
  Если бы не Бог
  
  они бы покончили с собой.
  
  Они нашли друг друга
  
  в лагере и был
  
  с тех пор мы вместе.
  
  Говорят, одна была дана
  
  гормоны от немцев.
  
  Теперь она носит брюки.
  
  Они живут на холме, сказала она,
  
  они очень бедны,
  
  всегда вместе и заботимся
  
  друг для друга очень
  
  еще со времен лагеря.
  
  
  
  Mamica
  
  
  Я не хочу, чтобы мою бабушку забыли. Когда все, кто знал ее, покинут этот мир, как ее будут помнить? Что, если время ее собственной жизни и одно поколение после - это все, что осталось? Я не бабушка, так что же со мной будет?
  
  Она была миниатюрной, с очень бледной, гладкой кожей. У нее был нос, похожий на мой, маленький, но угловатый. Она любила свою религию, любила наряжаться и хорошо выглядеть. В конце ее жизни на нее снизошла нежность, детская глупость. После того, как инсульт затронул ее мозг, она наслаждалась телепузиками и одержимо смотрела их по телевизору. Она говорила очень мало, но улыбалась и смеялась. После одного из инсультов она потеряла способность говорить или понимать по-английски, но прекрасно общалась на хорватском.
  
  Когда она жила со своими детьми на своем родном острове Крк, у нее была коза, которая давала больше молока, чем любая другая коза в округе. Ее звали Белла. Моя бабушка слышала, что если вы поговорите со своими животными, они будут производить для вас больше. Каждое утро она распахивала кухонное окно во двор и говорила: “Доброе утро, Белла” и всякие нежности. Белла радостно ревела в ответ.
  
  По словам моей матери, когда она была молодой матерью, она так злилась на своих детей, что кричала во всю глотку и даже била их. Это было потрясающе - иметь пятерых детей в деревне Святой Вид в Хорватии и мужа, который работал в Америке. Моя мать и тетя рассказали историю о том, как у нее шла пена изо рта из-за каких-то злобных слухов, которые распространяли жители деревни. В 1938 году он забрал свою жену и троих детей обратно в Нью-Йорк. В то время мои бабушка и дедушка понятия не имели, что разразится война и опустошит Европу. Мои мать и дядя, еще дети, остались на Крк со своими бабушками и были без родителей девять лет.
  
  Мамика (произносится мамица) была очень религиозной и ходила на мессу даже в будние дни. В ее комнате был алтарь Пресвятой Матери, Богоматери Лурдской. Он был около четырех футов ростом, огромный, по крайней мере, так мне казалось в детстве. Вокруг статуи были развешаны четки и фотографии людей, которых Мамика хотела запомнить — там была моя сестра Джина, которая умерла в восемнадцать лет, — а также цветы и другие мелочи. Там была пара бутылок святой воды из Лурда.
  
  Однажды она поехала в Лурд одна. Она чувствовала, что это ее миссия, долг, который нужно выполнить, что-то, что она должна сделать, пока не стала слишком старой. Когда я недавно спросила об этом свою маму, она не смогла вспомнить, в Фатиму или Лурдес ездила Мамика.
  
  “Мама, разве она не была во Франции?” Спросила я.
  
  “Да, кстати, где Фатима? Это в Португалии?”
  
  “Ты знаешь историю? Она спала в ванне”, - смеясь, сказала моя мама.
  
  “В ванне? О да, я что-то об этом помню, но что на самом деле произошло? Она не смогла снять комнату?”
  
  “Я не знаю. Я просто знаю, что она спала в ванне, потому что больше было негде”.
  
  Я не мог представить почему, но я знал, что это было, по крайней мере, частью ее истории, своего рода мученическим опытом, о котором она любила рассказывать. Только моя бабушка могла проделать весь путь до юга Франции, чтобы увидеть грот Бернадетт, и в конечном итоге уснуть в ванне. Она привезла святую воду из Лурда, и я уверен, что в дополнение ко всем ритуалам она зажгла свечи и помолилась там.
  
  Этим летом я ездила в Лурд. Это напомнило мне Меджугорье, которое я посетила со своей матерью, но более изысканное, налаженное производство. В конце концов, это чудо произошло в 1858 году во Франции, в то время как чудо в Меджугорье произошло в 1981 году в Боснии. Магазины выстроились вдоль улиц, ведущих к гроту Лурд, и из него вырос гигантский собор. Сам грот был скромным местом.
  
  Моя мать всегда была религиозной, даже после того, как моя сестра погибла в результате несчастного случая в раннем возрасте. Моя бабушка была еще более религиозной. Казалось, ей нравились эти принадлежности. У меня прекрасные воспоминания о моей бабушке и о том, как она хихикала, готовила мои любимые блюда, была таким хорошо организованным человеком, экономила маленькие кусочки алюминиевой фольги и была очень ласковой.
  
  Однажды, уже будучи взрослой, я навещала своих бабушку и дедушку. Они с дедушкой сидели в креслах, каждый в своем маленьком домике в Санкт-Петербурге, штат Флорида. Здесь витал сладкий цветочный запах, особенно вокруг моей бабушки. В детстве я называла ее Мичика (mitsitsa), а когда стала старше, Мамика. Мой дедушка был слабослышащим и выглядел немного потерянным в разговоре. Мы только что закончили разговор и тихо сидели, когда моя бабушка встала и подошла ко мне. Обеспокоенный, мой дедушка привстал: “Мама, мама, в чем дело?” Она решительно подошла ко мне и нежно сжала мой нос, хихикая: “Миćмоя Сонечка”. Моя маленькая крошечная Соня. Затем обернулась и неуверенной походкой вернулась к своему креслу. Мой дедушка выглядел озадаченным, рассмеялся и сел. Мне понравился этот момент.
  
  Однажды, когда мне было пять или около того, моей маме нужно было что-то купить у Микики на работе, и она взяла меня с собой. Микика работала на швейной фабрике в Квинсе, на складе на втором этаже, среди огромного моря женщин, машины которых работали так быстро, что даже не было видно, как жужжат иглы. Надзирательница что-то сказала моей матери в шуме, указывая вдаль, в центр огромного комплекса деловито работающих женщин. Мама взяла меня за руку и повела по коридорам со швеями и грудами одежды. Я была маленькой; моя голова болталась среди шумных машин.
  
  Когда мы добрались до моей бабушки, она закончила вышивать и расплылась в улыбке, когда подняла голову и увидела меня. Я подошла к ней, и мое сердце переполнилось. Это была моя бабушка, и она была такой особенной для меня. Она была в центре внимания для меня, цветок, распустившийся посреди простой лужайки. Мне было грустно, что ей пришлось работать среди такой массы женщин. Оглядываясь назад, я понимаю, какой абсолютно центральной и стержневой она была для меня, единственная, кто имел значение в этом огромном океане швей.
  
  Мамице нравился хорватский клуб в Астории, где были танцы и музыка, и много хорватов, болтающих на своем знакомом языке. Иногда мой дядя Руди Ричман играл на аккордеоне со своей группой. Дети отошли на задний план (в отличие от сегодняшних детей), когда взрослые разговаривали, пили и танцевали. С нашей точки зрения, они были такими высокими. Моя бабушка была ростом не более пяти футов, но для нас она была большой.
  
  Я всегда мог различить гнусавый альт Мамицы, когда она гармонировала с женщинами за своим столом в старых хорватских песнях. Она склонялась к остальным, когда они пели без аккомпанемента, a capella (“в стиле капеллы”), так, что у меня дрожал хард.
  
  Чувствовала ли она, что вернулась в Святой Вид, где жила, когда вышла замуж за моего дедушку? Или назад, в деревню ее детства, О š тобради ć, всего в двух деревнях отсюда? Я почувствовал, что там было суше и изолированнее, когда я побывал там. Возможно, пение помогло женщинам работать и отвлечься от бесполезных светских бесед. Я могла представить Мамику маленькой девочкой, стоящей за кустами и слушающей, как поют женщины, закончив стирку и разложив ее на камнях.
  
  Перед смертью моя бабушка прислала мне фотографию с надписью “Соне, Санкт-Петербург, Флорида, январь 1991 года. Мама с маленькой Сонечкой Франетой”. На момент создания фотографии ей было сорок пять. На ней она держит меня на руках новорожденной и беременна своим последним и шестым ребенком, Мэри, которая родилась через четыре месяца после меня.
  
  
  
  Крестьянские корни
  
  
  Липовка - небольшая русская деревня примерно из ста деревянных домов, расположенная в четырех часах езды на поезде к югу от Москвы и недалеко от древнего города Рязань, старейшего поселения в России. Дважды сожженная в битвах с соседними государствами, старая Рязань была разграблена монгольскими захватчиками в 1237 году и окончательно разрушена. Она была частью Киевской Руси, первоначальной объединенной страны восточнославянских племен, включая русских. Маленького поселения Липовка, расположенного недалеко от места этих великих сражений, даже не было на карте, когда я поехал туда в 1993 году и встретил нескольких пожилых жителей деревни, которые остались после того, как молодежь ушла в поисках лучшей жизни. Они были потомками этой великой истории и ранней России. Даже сегодня жители деревни живут простой жизнью, основанной на натуральном хозяйстве и бартере, напоминающей о тех средневековых временах.
  
  Зимой Липовка полностью изолирована. Самодельный временный мост через текущую реку сносят, когда река начинает покрываться льдом, и добраться туда на машине или грузовике невозможно. Людям приходится экономить энергию, поскольку они не могут добраться до города. Они запасают еду на зимние месяцы, чтобы прокормить себя и своих животных и свести к минимуму физическую активность. Одна пожилая женщина рассказала мне, что зимой она вставала с постели только для того, чтобы поесть и сходить в ванную.
  
  Летом Липовка цветет и зеленеет. Овцы, козы и коровы каждый день выходят на пастбище, люди работают в полях, а солнце припекает высокую траву и леса. Насекомые создают музыку. Воздух пахнет чистотой — сухой травой и почвой с легким привкусом сладких цветов.
  
  Летом моего визита я был там с Верой, одной из нескольких москвичей, которые приехали в Липовку отдохнуть от городской суеты и вони. Тогда мы были парой. Я тоже славянин, югославянин (что означает “южнославянин”). Иногда я чувствую внутри себя многовековую этническую войну Югославии. Вера однажды сделала такое замечание, когда у меня был эмоциональный всплеск: “Внутри тебя воюют Сербия и Хорватия”. Я был шокирован, когда она это сказала, и попросил ее никогда больше этого не повторять. Это было слишком правдиво.
  
  Динамика Балкан и война в Югославии напугали и причинили мне боль. Югославские политики, особенно президент Слободан Милошевич, распространяли этническую вражду через средства массовой информации в тот год, время экономического спада и политических изменений. Феномен крайней жестокости, изнасилования и насилие в отношении женщин во время югославской войны, “этнические чистки” и натравливание мусульман на христиан, сходство с нацизмом в этой маленькой европейской стране — все это доминировало в мировых новостях.
  
  И все же меня потянуло в Россию путешествовать и работать, а не в Югославию. Моя мать, набожная католичка, однажды сказала, что я, должно быть, был русским в другой жизни. Возможно, Югославия была просто слишком близко к дому. Мои родители ссорились из-за всего - от политики и культуры до своих языков, религий и исторических обид во время Второй мировой войны. Эти споры эхом отозвались в моем сердце.
  
  Я был единственным ребенком из нас четверых братьев и сестер, который интересовался культурой моих родителей. Я не только продолжал говорить на сербохорватском, но и продолжил изучать русский язык и русскую литературу в колледже. В моей юности никто не знал о Югославии и не интересовался ею, за исключением тех, кто специализировался на ней в университете. Внимание всего мира привлекла гражданская война 1990-х годов. В маленькой русской деревне, далекой от войны, близкой к земле и моим чувствам, я встретил женщину, которая напомнила мне семью моего отца в Сербии.
  
  
  Тетя Нюра, как называла ее Вера, ворвалась в наше маленькое однокомнатное бунгало, ее два металлических передних зуба сияли на ярко-красном лице. “Я должна была прийти сегодня вечером! Я скучала по вам двоим сегодня!” - воскликнула она.
  
  Она бросилась ко мне, когда я сидел на кровати и читал, взяла мое лицо в свои сильные руки и звонко поцеловала в щеку. Вера просияла на заднем плане, затем оставила нас одних. Нюра пахла землей, молоком, ее коровой — она не мылась несколько дней. К тому времени, как она села рядом со мной на кровать, я улыбался, как будто мы были старыми друзьями и нам было о чем поговорить. Ей было за шестьдесят, но она была бодрой и энергичной. После короткого обмена репликами она импульсивно вскочила и села в кресло напротив меня, крепко сложив руки на коленях, наблюдая за мной издалека.
  
  Я спросил ее, слышала ли она о том, что произошло сегодня. Она уставилась на меня, вытаращив глаза и поджав губы, светло-голубой платок был криво повязан вокруг ее головы. Я никогда не видела ее без платка. Я почувствовала, как мои брови поползли вверх от волнения от того, что я пыталась передать. Я знала, как ценят эти деревенские жители хорошую картошку, грибы и сдобный черный хлеб. У меня большие новости!
  
  “Что?” Она двинулась вперед.
  
  “Вера нашла так много грибов этим утром”.
  
  “Сколько?” Нюра выглядела как ребенок, когда с вызовом расправила плечи.
  
  “Около пятидесяти, может, больше”, - похвастался я.
  
  “Я победила ее. Я получила еще больше”. она выставила вперед подбородок.
  
  “Так ты сегодня тоже куда-нибудь ходил?” Дружелюбно спросила я.
  
  “Да, я сделал. Ты знаешь, я не очень хорошо вижу, но я чувствую их запах. И я нашел много. Я также косил и пропалывал в поле. И я устал!” Она положила перепачканные землей руки на колени и посмотрела в окно. “Но сейчас мне нужно идти, моя корова бредет по дороге. Увидимся завтра”. Она ушла.
  
  Кульминацией моей дружбы с Нюрой стало наблюдение за ее мастерством вышивания, что я и продемонстрировала однажды, когда она пригласила нас в дом, который она делила со своим мужем, седым, взъерошенным бородатым мужчиной, сгорбленным и молчаливым, казалось, почти ничтожеством в ее глазах. Это была маленькая хижина с соломенной крышей и животными во дворе. Она провела нас в свою гостиную / столовую и предложила чай, сладкий хлеб и сушеную рыбу. Она с гордостью показала мне всю сушеную рыбу, которая висела у нее в сарае, и Вера объяснила, что она использовала рыбу для обмена на другую еду и припасы на зимние месяцы. Так поступали жители деревни. Это был их образ жизни.
  
  Нюра рассказала мне, что в детстве она хотела быть художницей, но в маленькой колхозной деревне Липовка это было невозможно. Колхоз был основой советского сельского хозяйства. Я задавался вопросом, изменилось ли что-то со времен перестройки и распада Советского Союза.
  
  “Когда я был маленьким, меня водили в школу через мост. Я что-то нарисовал. Учитель сказал: ‘Какая красивая лошадь’. Я мог видеть лошадь, и там, на бумаге, была очень реалистично выглядящая лошадь ”.
  
  “Что случилось потом?”
  
  “Я ходила в школу всего несколько лет, и то не очень часто. В основном я оставалась в Липовке”. Она пожала плечами. Фермерство здесь было ее судьбой, и она очень усердно работала над этим.
  
  Мы сидели в ее главной комнате, окруженные ее вышивкой. Это было ослепительно. Широко улыбаясь, с приподнятыми щеками и выступающими зубами, она наблюдала за мной, пока я с благоговением осматривал комнату. Ее работы висели на каждом свободном месте — это было похоже на Эрмитаж, когда я впервые увидел его в начале 1990-х, картины украшали стены во всех направлениях. С таким количеством замечательных работ было трудно сосредоточиться на какой-то конкретной. Яркие цветы, вышитые тонкой строчкой, цвели среди домов, полей и животных, вышитых более широкой строчкой. Общий эффект был изысканной легкостью и украшением. Детали представляли собой лоскутное одеяло, многие висели неровно, но я чувствовала их домашний уют и яркость. Когда я охала и ахала, она кивала: “Я все это сделала”.
  
  После всего моего восхищения ее работами Нюра была больше заинтересована в том, чтобы я попробовал ее сушеную рыбу, у которой был более сильный запах, чем у анчоусов. Она отвергла разговоры о своем искусстве, ее целью было выживание.
  
  
  В 1971 году мне было девятнадцать, и я только что вышла замуж за Тома, профессора физики Нью-Йоркского университета, когда мы с ним впервые отправились на родину моего отца. Я хотела познакомиться с французской стороной моей семьи. Люди часто говорят, что имя Франета звучит по-итальянски. Какая-то тайна окружает происхождение имени. Родственники говорят, что оно было изменено или затемнено по политическим или этническим причинам. Было ли в нашем прошлом албанское, турецкое или какое-то другое наследие? Все, что мы знали, это то, что семья моего отца, родом из Будвы, прекрасного адриатического города недалеко от границы с Албанией, в какой-то момент переехала в Алексинац (произносится Алексинац), деревню в Сербии к югу от столицы, Белграда. Мой дедушка хотел заниматься фермерством, а каменистая засушливая Будва была неподходящим местом для этого. У моих бабушки и дедушки было десять детей, только пятеро из которых дожили до взрослого возраста.
  
  Одной из них была моя тетя Энджи. Меня очень тянуло к ней еще до того, как я познакомился с ней во время той поездки 1971 года в Алексинац, где она, мой отец и еще двое оставшихся в живых братьев и сестер выросли. Мой отец однажды рассказал историю о подростке Энджи, забравшейся на дерево, чтобы избежать первой брачной ночи. Он рассмеялся, но эта история пробудила во мне любопытство к моей непокорной тете. Я часто рассматривал фотографию семьи моего отца: восемь человек и ребенок выстроились в два ряда, младшие стоят по стойке смирно, мои бабушка с дедушкой и женатый брат Вукале (произносится Вукале) и его жена с ребенком сидят, неулыбчивые. У тети Энджи короткие волосы, обрамляющие красивое лицо, ее рука лежит на плече ее брата Вукале, сидящего перед ней. Она стройная, в светлом платье, ее глаза пронзительны из-под темных бровей.
  
  Когда мы с Томом приехали в Алексинац, было жарко. Мы ехали по пыльной грунтовой дороге и спрашивали у некоторых людей, где живут Франеты. Они указали на другую дорогу и спросили, американцы ли мы. Я сказала "да", удивляясь, как они так быстро узнали о нас. Мы поехали дальше, а хихикающие дети бежали за нами, крича и показывая: “Там! Там!” Какие-то люди шли по дороге в нашу сторону. Мы припарковались и вышли из машины.
  
  Я стояла посреди дороги, когда высокая, властная женщина в белой косынке, с красноватым лицом и слегка выступающими зубами приблизилась вместе с группой. Она казалась не такой, как на фотографии. Ее свободное платье колыхалось, когда ее босые ноги твердо ступали по каменистой грязи.
  
  “Соня”, - сказала она с тоской, ее глаза наполнились слезами, - “Я твоя Тета Эндж”. И со всем своим ростом и широтой она обняла меня. Я подумал, что могу упасть в обморок. Я был слаб и вспотел от жары, но ошеломлен ее сильной привязанностью, ее деревенской аутентичностью, ее физической силой, ее ликованием от встречи со мной. Я была ее американской племянницей — расстояние, которое казалось трудным преодолеть, но оно было преодолено, когда наши глаза встретились, и она обняла меня.
  
  На следующий день моя тетя Энджи настояла, чтобы я пришла к ней домой по дороге и выпила немного свежего, теплого коровьего молока. Оно показалось мне немного тяжелым для желудка, но все сказали, что оно пойдет мне на пользу. Невестка Энджи, с ее улыбающимся лицом и загорелой, суровой красотой, потерла мне плечи, когда меня начало тошнить, возможно, из-за новых бактерий в молоке. Они вились вокруг меня, успокаивая меня и заботясь обо мне тихими голосами.
  
  Я навестил и других своих родственников. Мои дяди были так похожи на моего отца с такими же густыми вьющимися волосами и усами и темными проницательными глазами под густыми бровями. Но они казались старше, намного старше. Сын дяди Вукале, мой двоюродный брат Любо (что означает “любовь”), взял на себя заботу о нас. Он, его жена Лела и двое их детей жили по соседству с Вукале и его дочерью; дядя Марк и его жена жили по соседству с ними. Все они свободно входили в дома друг друга и выходили из них, никогда не стучась. Двери оставляли открытыми, и иногда в дверных проемах висели только занавески. Уединения не было.
  
  “Ты останешься с нами”, - объявил Любо.
  
  Я нерешительно сообщила ему, что мы забронировали номер в мотеле. Они с Лелой обиделись: “Как ты мог так поступить, мы же твоя семья!”
  
  Я объяснила, что мой муж не привык к югославской культуре и ему нужно остановиться в мотеле. Они неохотно согласились.
  
  Любо взял меня за руку: “Ну, ты можешь хотя бы немного отдохнуть здесь”.
  
  Он открыл дверь в маленькую комнату, которую они приготовили для нас. Нас ждала большая пухлая кровать с белоснежными простынями. Шторы были задернуты, и внутри было темно. Запах свежего белья и прохлада принесли такое облегчение. Лела стояла позади мужа, гордо улыбаясь. “Ты можешь отдохнуть, мы будем вести себя очень тихо”. Мы поблагодарили их. Когда мы проснулись и открыли дверь, они все еще сидели там, тихо разговаривая, ожидая, когда мы закончим дремать.
  
  Было трудно принять невинную интенсивность их любви и привязанности. Такого рода гостеприимство было знакомо мне по моей собственной семейной жизни, но когда мои родители адаптировались к культуре США, им пришлось утратить эту привязанность и общность в пользу чего-то более официального. Мои родители изо всех сил пытались американизироваться, и они стали чем-то средним. Я никогда не видел, чтобы мой отец целовал или обнимал моего брата так, как Любо обнимал своего сына.
  
  В тот вечер Любо собрал нас, чтобы поехать в город. Перед нашим отъездом он продемонстрировал свою свинью. Затем он обвел рукой вокруг, указывая на землю, которая раньше принадлежала нашему дедушке Люку “до прихода коммунистов”, до того, как их принудили к коллективизации.
  
  “Он был здесь очень известным фермером и пользовался большим уважением. И они отняли у нас все это”. Он был огорчен потерей собственности, как и другие.
  
  Мы пошли в городское кафе; он хотел, чтобы мы отвезли его на нашей машине, чтобы показать, что его навестили родственники. Мы сели за центральный столик в кафе под открытым небом, в тени больших деревьев. Он заказал сливовицу, очень крепкий сливовый бренди, популярный в Югославии. Я сказала ему, что пила очень мало, а мой муж вообще не пил. Он настоял, чтобы мы отпраздновали.
  
  “Что ты за человек?” - сказал он Тому по-сербски. Я был рад, что они не понимали друг друга. Мы заказали минеральную воду. Любо сильно напился. Мой отец сказал мне, что у моего дедушки тоже были серьезные проблемы с алкоголем.
  
  Перед моим отъездом Любо и Лела щедро подарили мне набор книг известного черногорского поэта и государственного деятеля Негоша; он был писателем-одиночкой в преимущественно неграмотной среде. Его поэзия отражает воинственную историю региона. У меня все еще есть книги.
  
  В апреле 1999 года, во время недавней войны, расколовшей Югославию, президент Клинтон направил американские войска для присоединения к силам НАТО в Югославии. Первый взрыв, который он приказал, по ошибке обрушился на маленький городок Алексинац, где жили мои родственники, убив несколько человек и причинив много разрушений. Жена дяди Марка была травмирована шумом и трещинами в стенах своего дома, и она умерла от сердечного приступа вскоре после взрыва.
  
  Это мои корни, но от них остались лишь фрагменты. Прежний образ жизни никогда не будет прежним. Как и в случае с Алексинацем, выживание маленькой русской деревни Липовка под вопросом. Когда умрут пожилые люди, умрет и деревня. Моя семья в Алексинаце тоже умерла. Осталось всего несколько двоюродных братьев и сестер. Другие разбрелись по всему миру. Связь между тетей Нюрой и тетей Энджи - моя личная, но есть большее сходство в крестьянской жизни, в силе женщин, несмотря на их место в обществе, даже в истории. Липовац - район Алексинаца; его название происходит от сербохорватского слова, обозначающего липу, как по-русски "Липовка".
  
  
  
  Моя скрипка любит играть
  
  
  
  
  Мой отец, я и Лесси
  
  
  Я весь день провалялся в постели. Это очень необычно для меня. Мне очень больно. Я понятия не имею, откуда это берется. И теперь передо мной начинает мелькать лицо моего отца. Прошло десять месяцев с тех пор, как он умер. Различные события в моей жизни не давали мне много думать о том, что значит для меня его смерть. Теперь меня внезапно охватила эта мучительная боль в шее. Сведенная судорогой мышца так сильно прижимает мое левое плечо к шее, что, когда я пытаюсь повернуть голову, боль отдается в ухе. Я нервничаю, когда изображение не исчезает.
  
  Его усы подстрижены так, как это было, когда мне было два. Я прислушиваюсь к его свистку, когда он приходит домой с работы и берет меня на руки, крепко целует, очень крепко прижимает к себе. У него щетинистые усы, да, но мне это нравится, он гордится, он любит меня за то, что я люблю это.
  
  Он был крупным мужчиной, высоким, сильным и солидным. Казалось, с возрастом он становился все более враждебным. Избиение, когда мне было шестнадцать, было не первым случаем, когда он поднял на меня руку, но оно было, безусловно, худшим.
  
  Я толкаюсь и топчусь в своей темной постели.
  
  Я рад, что он умер. Мы избавились от него. Но теперь, когда у меня пульсирует шея и плечо, лицо моего отца не оставляет меня в покое. Несмотря на мою боль и скованность, я чувствую неожиданное влечение к нему, к его гладкому оливковому цвету лица, его прекрасным высоким скулам, взрыву капилляров между костью и кожей. Я хочу прикоснуться к его лицу. Его глаза смотрят вдаль, возможно, на его собственные страдания во время Второй мировой войны, но не на меня.
  
  Мой отец был жестоким. В тот день, когда я пошла на свой первый выпускной с Тони, на мой первый настоящий роман, мне было шестнадцать, и я была взволнована. Когда Тони приехал за мной, мой отец был решительно холоден и резок. Ранее он сказал мне, чтобы я не возвращалась домой после полуночи. Моя мать договорилась со мной о том, как она будет прикрывать меня, напоминая мне вести себя очень тихо, когда я вернусь домой. Я оставила свои тревоги позади, когда вышла в своем новом вечернем платье под руку с красивым и внимательным Тони.
  
  Было поздно, когда Тони высадил меня, мы целовались в машине, прежде чем я прокралась в дом. Казалось, что каждый звук отдается эхом. Через некоторое время я услышала спорящие голоса моих родителей. Мое сердце бешено колотилось, и я ожидала взрыва. Когда я надевала ночную рубашку, дверь моей спальни распахнулась, и вошел мой отец, проклиная меня по-сербски и размахивая ремнем.
  
  Он начал избивать меня. В этих ударах была ужасающая страсть; он выглядел потерянным. Я помню, как кричал и падал на пол, пытаясь отразить удары руками. Моим единственным оружием были слова: “Иди вперед и убей меня”. Моя мать хныкала на заднем плане, умоляя его остановиться. Почему она осталась с ним? Почему она не защитила нас от его хронической ярости?
  
  Я боялась, что он собирается убить меня. Внезапно мой двоюродный брат, который был почти его роста и в то время жил с нами, вошел и оторвал его от меня. Он продолжал называть меня шлюхой и сучкой, когда она тащила его из комнаты.
  
  На следующий день я лежала в постели опухшая, желая утешения от Тони или друга, от кого угодно, кроме моей семьи. Моя мать со слезами на глазах пришла ко мне, просила никому не рассказывать, сохранить в секрете избиение, его жестокость. Мне было так стыдно, что я бы все равно ничего не сказала.
  
  Я хотел умереть. Тогда мое тело одеревенело — одеревенело, уснуло, покрылось шрамами. Мне пришлось забыть. Но что мне делать сейчас, много лет спустя? Моя шея убивает меня.
  
  Я звоню своей подруге Сьюзи. Она рассказывает мне, как лечить мою шею, спрашивает, могу ли я успокоиться с образом моего отца — принять его, а не бороться с ним — и принять боль как правду, и она скоро пройдет. Я понятия не имею, о чем она говорит, но для меня она важный друг и учитель на данном этапе моей жизни. Она говорит, что боль может быть воспоминанием от избиения или от реальной травмы, но в любом случае мое тело больше не может ее хранить.
  
  Через несколько дней моя боль в шее действительно проходит. Я чувствую, что мое тело что-то сообщило мне. Я провожу руками по своему левому плечу, хватаюсь за шею, где она так сильно болела, затем скольжу руками вниз по остальному телу.
  
  Я люблю скрипку, удивительную возможность звучания, заключенную в жестком, но женственном инструменте. Деревянный, я начинаю говорить о гневе и боли. Натирая лук, я начинаю понимать, что мой отец никогда не покинет мою душу.
  
  Примерно через десять дней после того, как боль прекратилась, Сьюзи и Джин, ее любовник, пригласили меня на ланч, чтобы отпраздновать мой день рождения. Я все еще думала о моем отце. У Джин тоже были проблемы с ее отцом. Сьюзи помогла разговору, потому что знала наши истории с обоими. Я узнала, что у югославских и кубинских отцов было много общего, и что Джин тоже упорно боролась с собственничеством своего отца.
  
  Но в этих мужчинах было какое-то очарование. Сьюзи нравился отец Джин, и она ладила с ним. Я всегда чувствовала, что мой отец был более милым с моими друзьями и смущающе кокетливым, хотя он был таким жестким и отстраненным со мной, возможно, боялся себя рядом со мной. Я был рад общению с Джин и почувствовал близость и единение.
  
  Когда мы вернулись домой, мне нужно было собираться на работу — во вторую смену на авиационном заводе рядом с аэропортом. Мне действительно не хотелось ехать. Сьюзи позвала меня в другую комнату и сказала: “Ты не обязан принимать, но мы с Джин хотели бы сделать тебе особый подарок. Мы хотели бы заняться с тобой любовью на твой день рождения.
  
  Мои глаза расширились. Отведя взгляд, я спросила: “А как насчет работы?”
  
  Она засмеялась. “Скажи, что заболел”. Я серьезно покачал головой, мое сердце колотилось так, словно это был другой человек. “Подумай об этом”, - сказала она.
  
  Как я могла отказаться от этого предложения дорогой, надежной подруги и ее привлекательного любовника? Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой, и у меня давно не было секса. Я поднялся наверх, надел рабочие брюки и фланелевую рубашку. Затем набрал рабочий номер.
  
  Сначала мы неловко смеялись, нас качало на моей водяной кровати. Смех Сьюзи полный и свободный, ее глаза блестят. Джин сильная и динамичная. Она хорошо знает женщин и, кажется, гораздо лучше занимается любовью, чем получает. Я знаю, Сьюзи любит секс с Джин, и мне нравится испытывать их близость, а также их удовольствие со мной. Они раздевают меня, нежно целуют. Я начинаю расслабляться в их подарке.
  
  Я чувствую возбуждение и расслабленность в своем теле, которых никогда раньше не ощущал, как будто я быстро оживаю после долгого сна. Плавность нарастает по мере того, как они сосредотачиваются на моем теле, обе женщины ласкают меня, мое влагалище раскрывается шире, чем я когда-либо чувствовала, беззастенчиво желая большего, чем я когда-либо хотела. Кончики моих грудей, кажется, извлекают из меня какой-то очень глубокий звук.
  
  Мне нравится сложность нашего внимания. Их занятия любовью со мной превращаются в Джин и Сьюзи, любящих друг друга. Я прикасаюсь к ним обоим с нежной привязанностью. Я хочу, чтобы время остановилось. Но когда Джин остается со мной наедине со своей виртуозной энергией и мастерством, Сьюзи выходит из комнаты, ревнуя к тому, что ее исключили. Я не хочу сталкиваться с этим конфликтом прямо сейчас — уровень между Джин и мной высок, - поэтому мы вдвоем идем дальше одни.
  
  Мы спорим. Она может быть грубой и нежной одновременно, совершенно терпеливо подчиняясь моему ритму, дергая меня за волосы, желая дотянуться до моего рта. В какой-то момент мне хочется поблагодарить ее, но я просто отдаюсь в ее умелые руки и наслаждаюсь.
  
  Мы отдыхаем и укладываем Сьюзи обратно в постель — она любит нас и даже любит возможность поплакать. Я наблюдаю за близостью между ними, пока Джин пытается выплеснуть разочарование Сьюзи, слезы и все такое. Я чувствую, что не должна быть там, что происходит что-то очень личное.
  
  Они начинают заниматься любовью. Я спрашиваю, должен ли я уйти. Конечно, нет. Я держу Сьюзи, пока Джин занимается с ней любовью. Медленно, уговаривая словами, Джин заставляет Сьюзи кончить. Я свидетель мощного и священного момента. Моя дорогая подруга рада, что я там, я чувствую ее мягкость и тепло. Теперь я тоже плачу, тронутая эмоциями и интенсивностью всего происходящего. Мы близки и открыты друг другу. Моя маленькая камера вот-вот лопнет.
  
  В течение нескольких дней после этой симфонической ночи мое тело дрожит от гула в самом моем центре. Камертон, о котором я никогда не знал, его зубцы вибрируют и посылают звуки моего выжившего духа по всему телу, заново осознавая это. Я настолько раскован, что, кажется, легко могу развалиться на части. Я помню, как тянулся, растягивался, держался, тянулся, забывая обо всех обязанностях, боли и воспоминаниях, когда я слушаю какой-то дословный, доисторический звук внутри. Я позволяю рукам моих друзей дотянуться до моего самого сокровенного уголка, и их руки обнимают меня так крепко, что я плачу.
  
  Я чувствую, как древесина моего тела растворяется в музыке. Смогу ли я так выжить? В этом теле, которое я оставил после избиения, в этом теле, которое сохранило все сложные эмоции по отношению к моему отцу, желая завоевать его и все же ненавидя его за такую жестокость?
  
  Напрягая свои чувства, я высвобождаю часть боли, скованности, которые охватили меня той ночью и заняли место юношеской романтики. Сьюзи и Джин так самозабвенно любили меня, что у меня пропала потребность прикасаться к лицу моего отца. У моей скрипки своя музыка.
  
  
  
  Часть 2: Активист
  
  
  
  “Что такое писать, как не перевод.”
  
  Марина Цветаева
  
  
  Появляющиеся голоса
  
  
  Она ничего не говорила. Я наблюдал за ней — серьезной, прилежной. Я был учителем на замену. Она была из Вьетнама. Казалось, она понимала, что говорят люди. Она выполняла свои задания. Казалось, у нее были друзья.
  
  Мне было интересно, как она училась в седьмом классе, общалась ли она дома со своей семьей; может быть, она говорила на своем языке. Была ли она травмирована? Обычная учительница ничего не объяснила; она просто предупредила меня, что девочка не разговаривает, и сказала мне не беспокоиться.
  
  В этой молчаливой ученице я увидела что-то от себя. Ее неразговорчивость напомнила мне о моих собственных трудностях в школе. Я сам вырос в семье рабочего иммигранта, и теперь я ищу способы помочь себе и другим учителям лучше понять наших учеников и их потребности.
  
  Иммигранты и их дети постоянно испытывают затруднения, находясь в двух культурах (или, может быть, в нескольких). Ценности их культуры могут вступать в конфликт с ценностями американской, например, пожилые люди в США часто помещаются в специальные учреждения, тогда как в большинстве культур это считалось бы бесчеловечным и аморальным. Существует много таких противоречивых ценностей — то, как воспитываются дети, уважение к власти, политический процесс и так далее.
  
  Тосковать по старой стране и не полностью принять США может привести к изоляции. Я помню, как мои родители и родственники тосковали по Югославии, которой больше не существовало после Второй мировой войны. Мои родители придерживались своих старых обычаев — славянской крестьянской культуры — живя в Нью-Йорке. Мифизация старой страны препятствовала их ассимиляции. У них не было большой поддержки в их аккультурации, и, как многие иммигранты, они совершили много ошибок, прежде чем добиться своих немногих успехов. Я уверен, что они чувствовали себя неловко так, как я не мог понять в детстве.
  
  Я помню, как племянник моего отца приехал в США и остался с нами. Ему было около двадцати пяти, жизнерадостный, экспансивный молодой человек. Он много улыбался и, казалось, был взволнован тем, что находится с нами, и однажды в США мы стояли на тротуаре перед нашим домом в Бронксе. Он небрежно обнял моего брата-подростка, затем взял мочку уха моего брата двумя пальцами и нежно потер ее, как он сделал бы со всеми нами, и как он, вероятно, делал в моменты привязанности в его культуре. Я помню, как мой отец сказал на сербохорватском: ”Мужчины здесь так не поступают.” Он обучал своего племянника американским манерам — не будь ласковым, особенно с мужчиной; ты мужчина, и тебе не следует делать этого здесь. Я могу только начать представлять, какой опыт, должно быть, был у моего отца, что побудило его сделать такое сильное заявление.
  
  Те из нас, кто преподает английский людям, новичкам в американском обществе, учат наших студентов гораздо большему, чем просто языку. Мы являемся образцами для подражания, которые привносят наш собственный опыт, культуру, образ жизни, философию и политику в жизнь наших студентов. Среди всех трудностей, с которыми сталкиваются студенты-иммигранты, приспосабливаясь к США или другой стране, правильное владение языком является второстепенным. На них оказывается огромное давление — работа, дети, сведение концов с концами. Многие из них раньше были профессионалами в своих странах, а теперь принадлежат к рабочему классу или живут в изгнании. Не слишком ли многого мы требуем от них? Даем ли мы им возможность исследовать столкновение старой и новой культур, найти свое место в новом обществе и научиться важным навыкам выживания? Можем ли мы помочь им научиться осмотрительности или получить поддержку в решении личных проблем? Является ли это частью нашей работы?
  
  Я узнал, что ключом к успеху в колледже было умение выражать свои мысли с определенным лоском, как устно, так и письменно. Но я узнал это только после того, как прошел через мельницу болезненных переживаний. Расширение прав и возможностей, уверенность в себе и класс - важные факторы для достижения уровня владения языком. По мере того, как я заканчивал школу и пытался продвинуться, меня все больше и больше пугал сам процесс говорения. Я получил образование в римско-католических школах, но меня никогда по-настоящему не учили навыкам критического мышления и не поощряли работать с соответствующим материалом.
  
  Я начала писать самостоятельно, чтобы компенсировать чувство маргинализации как студентки из рабочего класса из семьи иммигрантов и как женщины, которая тогда не хотела традиционного брака. Когда я все-таки вышла замуж, я остро почувствовала классовую разницу со своим мужем, а также с людьми из академических кругов. Я научилась отстаивать интересы своего народа, а не подчиняться стереотипам. Я научилась бесстрашно обращаться с языком, как только приняла себя такой, какая я есть. Тогда я смогла бы нести ответственность за свою собственную жизнь. Благодаря моему собственному опыту я теперь осознаю дилеммы моих студентов и хочу найти способы помочь им достичь самопринятия с помощью языка.
  
  Я была тихим, застенчивым ребенком, боялась вызвать недовольство учителя и других детей, смеющихся надо мной. Я помню мисс Страцца, мою учительницу первого класса, какой терпеливой и внимательной она была со мной, даже с пятьюдесятью с лишним учениками в классе! Возможно, ей было жаль меня. Я не помню, чтобы дети смеялись конкретно надо мной, но я помню, как она защищала меня и мои трудности с английским. К концу учебного года я заболел немецкой корью. Больше всего я сожалел о том, что потерял мисс Страззу как своего учителя.
  
  Хотя я родилась в Нью-Йорке, когда пошла в первый класс, я знала только сербохорватский. Английский был моим вторым языком. Мы с братьями и сестрами отличались от остальных детей в нашем преимущественно ирландском и еврейском районе. Ни один другой ученик в моем классе начальной школы Святого Николая Толентинского не говорил на другом языке, кроме английского. Я чувствовал себя одиноким. Многие из людей, которых мы встречали, даже не знали, где находится Югославия, и все же она была центром нашей семейной жизни.
  
  Возможно, дети в школе заметили мой акцент или подумали, что в моей грамматике было что-то забавное. Я помню, что мой младший двоюродный брат всегда говорил с легким югославским акцентом, чем короче о, тем че больше похоже на d . Возможно, я тоже звучал так, но опустил статьи и вставил а тут и там для ритма: “Карандаш заостренный”. Возможно, я говорил медленно. Я не знаю. Я просто был другим.
  
  “Как ты можешь учить их этому ничтожеству с острова Бодульски!” - перевод того, что сказал мой отец, когда разозлился на мою мать. Бодульский - это диалект хорватского языка, на котором говорят на островах Далмации. Мой отец родился в Черногории, считал себя сербом и хотел, чтобы мы, дети, выучили настоящий сербский, “высший” язык. Политика занимала первое место в списке того, из-за чего ссорились мои родители. Мои собственные взгляды на содержание этих аргументов включали одобрение партизанского руководства Тито во время Второй мировой войны и восхищение тем, как коммунисты смогли объединить враждующие балканские этнические группы.
  
  Я почувствовал силу языка — она была ощутима во время этих споров. Слова причиняют боль. Когда мне становилось все более любопытно о причинах ярости моих родителей, я мягко спрашивал маму о значении какого-нибудь слова, которое, как я слышал, произносили с такой горячностью. “Где ты это услышал?” - набрасывалась она. “Я больше никогда не хочу слышать, как ты это говоришь!” или, если она была в более грустном настроении: “Ты не хочешь знать, что это значит. Это плохое слово”. Как слова оставались со мной на несколько дней, отражались, заставляли меня плакать и удивляться! Как сильно они повлияли на моих родителей!
  
  Моя мать все еще говорит с акцентом, а у моего отца акцент был погуще. Он был почти германцем. Он выучил немецкий, находясь в нацистском лагере для военнопленных в течение трех лет во время Второй мировой войны. Мой отец, не очень грамотный по-английски, смущал меня. Он был умен, но было много вещей, которые он предпочел бы делать, чем читать. Он построил голубятню для своих любимых птиц и посадил розы, гортензии, помидоры, перец и огурцы в нашем саду в Бронксе.
  
  Моя мать, интеллектуалка, любила читать и слушать оперу. Большая часть моего влечения к культуре и языку проистекает из того, что она разделяет эти интересы со мной. Что привлекло ее в европейской культуре и музыке, когда она была девочкой, выросшей в маленькой каменистой деревушке, где в свободное время ей приходилось пасти коз? Она выучила итальянский, когда итальянские фашисты оккупировали ее хорватскую деревню на протяжении большей части войны. Ей было восемнадцать, когда она сбежала из неспокойной Югославии в США.
  
  Когда все было тихо и деревенская церковь пустовала, будучи подростком, мама подходила к большому церковному органу и играла “Va, Pensiero”, вдохновляющую хоровую арию из оперы Верди "Набуко", в которой евреи поют о своем пленении. Она отражала мамин плен при фашистах, а затем и нацистов. По-итальянски она пела: “О, моя страна, такая прекрасная и потерянная! / О воспоминание, такое дорогое и такое полное отчаяния!" / Золотая арфа пророческих провидцев, / почему ты безмолвствуешь на иве?”
  
  Итак, чей язык я изучал? Все это было очень запутанно. Мои родители говорили на разных языках в зависимости от того, где они родились и кто подчинил их страну. Я научился говорить на языке США, но мне казалось, что это не мой язык. Больше никто в школе не говорил на языке моих родителей. Теперь я понимаю, почему иммигранты оставались в коконе своих национальных сообществ, а не выходили на английский. Это были сообщества, которые знали и претворяли в жизнь свою историю и культуру, сохраняли ее с помощью танцев и других культурных мероприятий и говорили о политике, характерной для того времени и места. Чувство принадлежности было жизнью.
  
  В то время как я чувствовал себя маргиналом из-за культуры моих родителей, школа стала для меня своеобразным убежищем. Никто не хотел ничего знать о Югославии, но меня тянуло к принятому мной английскому языку и литературе. Я учился быть американцем. В то же время существовал некий мифический идеал, которого я на самом деле не понимала, но которому должна была соответствовать, послание, которое я получила от своих родителей — как быть хорошей женой, следуя старым традициям. В этой новой культуре, где я рос, я был влюблен в обучение.
  
  Мисс Мэри Линч, новая учительница-мирянка в маленькой католической средней школе, в которой я учился, познакомила нас с западными “великими людьми”. Я запоем читаю романы и поэзию — Джордж Элиот, Синклер Льюис, Уолт Уитмен, Эдна Сент-Винсент Миллей, Эдит Уортон. Мне нравился энтузиазм мисс Линч и то, как она относилась к нам как к взрослым, способным постичь необъятности литературы.
  
  Позже в жизни я понял, что не слишком отождествлял себя с рассказами и романами, которые читал в средней школе. Из-за классности у меня было гораздо больше общего с такими книгами, как "Коричневая девушка" Пола Маршалла, "Браунстоуны", история иммигрантов из Карибского бассейна в Нью-Йорке. Как так хорошо объясняет Белл Хукс в книге Teaching to Transgress , “В Соединенных Штатах редко говорят о классах; нигде так напряженно молчат о реальности классовых различий, как в образовательных учреждениях”.
  
  Мисс Линч также учила нас речи с видом королевы. Она хотела помочь нам избавиться от акцента Бронкса. Слово “звук” стало круглым, протяжным и более глубоким, чем нью-йоркский эквивалент "звук" в носу, в задней части горла. Это был прекрасный персик, она помогла нам представить. Я становился более чувствительным к красоте английского языка! Я узнал, что такое язычок, этот маленький кусочек плоти, похожий на боксерскую грушу, свисающий с неба над спинкой языка.
  
  В последние два года средней школы я ставил школьный спектакль, используя свой английский на сцене. Мой английский словарный запас увеличился, но мой сербохорватский остался прежним. Я начал писать стихи. Иногда мне нравилось просто сидеть в одиночестве в своей комнате и читать стихи вслух. Было волнующе произносить эти слова, которые казались такими чистыми, простыми и воодушевляющими рядом с сербохорватским.
  
  Я обдумывала истории, которые хотела написать. За кулисами мне все еще было страшно много говорить. Мне было стыдно за разницу в моей семье. Я также чувствовала себя осажденной ссорами моих родителей и эскалацией насилия дома. Я начала выражать свои самые сокровенные чувства и мечты на бумаге. Запись моей боли и замешательства успокоила меня, но я держала эти записи при себе. В художественной литературе я бы записал мысли пожилой женщины, медленно идущей по улице, или девушки, плывущей по океану. Мое первое стихотворение было о четках. Я писала о Боге или о том, как я хотела помогать людям и строить лучшее будущее. Писательство помогло успокоить мои тревоги.
  
  Моя семья заметила мои интересы и мой самоанализ. Однажды папа отвел меня вниз и удивил. Он ремонтировал подвал. Пара дверей отделяла печь от комнаты отдыха. Он открыл двери. Внутри было жарко, каменные стены были серыми, в отличие от чистого, светлого, обшитого деревянными панелями подвала. Мои глаза метнулись к правой стороне рядом с печью. Что—то новое - письменный стол, маленькая пишущая машинка, две пустые книжные полки над столом и темно-синяя картина с изображением беспокойного, штормового моря. Мне было любопытно. Папа улыбнулся: “Ты можешь здесь ‘успокоиться’”. Я с трудом мог в это поверить! Это была мечта, ставшая явью! Я обняла его, и слезы навернулись у меня на глаза.
  
  В то время я работала кассиром в супермаркете после школы, но когда я возвращалась домой, я шла прямо в ту “собственную комнату”. Там я воспитывала себя. Писательство поддерживало мою жизнь и помогало мне расти. Я писала сквозь слезы и гнев. Я писала стихи в расплывчатых, порывистых ритмах, и все это было моим собственным. Даже мой лучший друг не знал, насколько серьезно я отношусь к писательству. С регулярным включением и выключением печи и морем, плещущимся на картине, ручке и бумаге передо мной, я создала свой собственный безопасный мир.
  
  Другая дилемма встала передо мной в школьные годы. Когда я осознал себя сексуально, я обнаружил, что меня тянет к другим девушкам. Я знал, что это неправильно. Я слышала, как другие высмеивали “лесбиянок”. Конечно, я не была одной из них, но меня так тянуло и привязывало к моей лучшей подруге. Вот еще одна вещь о себе, которую я боялась сказать, еще одно отличие.
  
  У меня была другая школьная подружка, которая позже призналась, что она лесбиянка, как и я. Наши отношения были самыми близкими, к тому, чтобы я когда-либо признался в этом ужасном чувстве:
  
  
  Потерянные моменты…
  
  Мы лежали бок о бок в разных кроватях.
  
  Она спрашивает, хочу ли я чего-нибудь?
  
  Я лежу, страстно желая, чтобы ее руки обняли меня,
  
  Положить голову ей на грудь,
  
  Услышь ее мягкий голос и знакомый смех ближе
  
  Больше, чем я когда-либо слышал.
  
  
  И я поворачиваю,
  
  Я отворачиваюсь в своей постели.
  
  Загоняя эти темные желания в ночь,
  
  Стараюсь держаться над водой, несмотря на темноту.
  
  Я не могу, просто не могу
  
  Слишком многое нужно преодолеть
  
  Мы были бы одиноки и осмеяны.
  
  
  Еще один упущенный момент.
  
  Она звонит мне спустя годы.
  
  Она “ушла”, я женат.
  
  Она нашла стихотворение о любви, которое я написал.
  
  
  Она просит о встрече со мной.
  
  Я говорю "нет", дрожа,
  
  Стирая любовь,
  
  желание, тянущееся ко мне.
  
  Я хотел ее.
  
  Я остался честным.
  
  
  В колледже я нашла учителей, которые поощряли меня писать. Я стала более открыто делиться своими работами, когда мой преподаватель английского языка на первом курсе попросил показать творческие работы студентов. Он был тактичен и поощрял.
  
  “Почему бы тебе не почитать Уильяма Карлоса Уильямса, - предложил он, - или Ричарда Эберхарта? Я думаю, тебе понравился бы их стиль”. Он убеждал меня использовать форму и размер, чтобы контролировать свои слова. Я узнала немного о ремесле и о том, как изучать других поэтов. Мисс Гринберг, моя учительница французского, также была заинтригована стихотворением в прозе, которое я написала по-французски для задания.
  
  Я нашла сокурсников, которые были увлечены писательством. Я все еще читала вслух про себя в подвале, но чувствовала, что стесняюсь открывать рот на уроке. Снисходительное отношение некоторых профессоров не помогло; они могли заставить весь класс смеяться над тем, что говорил студент. Я знал, что говорю медленно и не изысканно. Один инструктор предложил уроки речи.
  
  Позже, читая речь Урсулы Ле Гуин перед студентками Брин Мор об учебном опыте, я улыбнулась ее мудрым словам: “Вы пришли сюда, в колледж, чтобы изучать язык власти — быть наделенной полномочиями. Если вы хотите преуспеть в бизнесе, управлении государством, юриспруденции, инженерии, науке, образовании, средствах массовой информации, если вы хотите добиться успеха, вы должны свободно владеть языком, в котором слово ‘успех’ имеет значение ”.
  
  Когда я уехала от своей семьи, чтобы выйти замуж за профессора физики, мой брак дал мне досуг для продолжения образования. Мне не нужно было работать. Заманила возможность изучать другой славянский язык. Русская литература казалась мне намного ближе, чем английская и американская — “Пальто” Гоголя, Идиот Достоевского, Доктор Живаго Пастернака . И поэзия, ах да, я хотела выучить русский достаточно хорошо, чтобы понимать поэзию. Анна Ахматова, Марина Цветаева, Александр Пушкин открыли целый мир чувств и ритмов, иронии и страсти. При поддержке заведующей кафедрой я продолжила обучение на степень магистра русской литературы в Нью-Йоркском университете. Я начала ценить процесс перевода. Я перевела стихи Анны Ахматовой.
  
  
  Запретная черта пролегает в человеческой близости,
  
  Ни влюбленность, ни страсть не могут пересечь ее—
  
  Хотя губы слились в жуткой тишине
  
  И сердце разрывается от любви.
  
  
  На данный момент дружба бессильна
  
  И годы возвышенного и пламенного счастья,
  
  Когда душа свободна и чужая
  
  К медленному томлению похоти.
  
  
  Те, кто стремится к этому, безумны,
  
  Те, кто достигает ее, охвачены тоской…
  
  Теперь ты понимаешь, почему мое сердце
  
  Не бьется под твоей рукой…
  
  
  Хотя писательство и литература были моими постоянными спутниками, речь все еще доставляла мне хлопоты. Мне было трудно заканчивать предложения, когда я говорил. Составление слов вместе и произнесение их казалось огромной задачей. Я чувствовала себя заикой, хотя это было не так. Даже в разговорах с мужем и друзьями эта неспособность формулировать преследовала меня. Я не думала, что принадлежу к академическим кругам, с которыми встречалась. Мой муж происходил из процветающей семьи, и я задавалась вопросом, не смущает ли его мое классовое происхождение. И все же мне было комфортно писать.
  
  Я хотел продолжить работу над докторской диссертацией в Калифорнийском университете в Беркли. Пока я посещал занятия по подготовке к экзамену “Разрешение на продолжение”, стремление университета формировать у аспирантов определенное мышление стало для меня более очевидным. У меня были проблемы с литературой и интерпретациями, которые они хотели. Я не высказывал, не мог с готовностью высказать эти мнения. Я начал чувствовать себя стесненным и ограниченным. Как я мог быть писателем и работать в академических кругах? Это казалось противоречивым. Нужно было соответствовать требованиям своей области.
  
  Я хорошо сдала письменный экзамен и собиралась сдавать устный. Я вошла в комнату, где мужчины в костюмах шутили и хлопали друг друга по спине. Они задавали мне вопросы. Я был слишком краток, слишком тих, мне было слишком мало что сказать. Я чувствовал себя странным, неуместным, каким-то лицемерным и корчился от дискомфорта. Мне не понравились вопросы, и я знал, что клуб "олд бойз" был недоволен моими ответами. Я снова и снова замирал, пытаясь сформулировать свои мысли. Комната казалась маленькой; мужчины окружили меня. Они высмеивали мою неспособность выразить себя? Я хотел уехать. Они улыбнулись; я мог бы попробовать еще раз.
  
  Для моей следующей попытки мне был назначен новый консультант. Он был молод и любил поэзию. Он даже навел меня на мысль о паре книг лесбийской поэтессы Элеонор Лерман, которая стала важна для меня, когда я исследовала свою сексуальность. Странно — почувствовал ли он, что я была лесбиянкой тогда? Когда мы встретились незадолго до следующего экзамена по физподготовке, он небрежно расспросил меня о том, чем зарабатывал на жизнь мой отец. Я сказал, что он был ремонтником, потом слесарем, и что мы были очень бедны, когда я рос. Он попыхивал трубкой. Почему его интересовали эти подробности о происхождении моего класса прямо перед экзаменом?
  
  Настал день. Во второй раз я нервничал сильнее. Новый комитет состоял из двух женщин и двух мужчин, в попытке добиться равенства, но все они были “мужчинами в костюмах”. Они указали на кресло. Я чувствовала себя Эдит Энн из Лили Томлин в кресле в три раза больше меня. Слова не шли с языка. Мой советник с сожалением покачал головой. Кафедра присудила мне степень магистра сравнительного литературоведения в качестве утешительного приза. Моя академическая карьера потерпела крах.
  
  Я впал в глубокую депрессию. Я был недостаточно умен, недостаточно хорош для Беркли. Я не научился навыку выживания - давать профессорам то, что они хотели. Что они знали о том, что кипело внутри меня? Что они знали о моем столе в комнате с печью и картине "Бурный океан"? Что они знали о моей борьбе с языком или о моем желании сделать мир лучше, справедливее? Я нашел путь вперед, способ избавиться от дискомфорта, связанного с речью, придя к соглашению с самим собой.
  
  
  “Я думаю, что дикая любовь между женщинами настолько непостижима, что, чтобы говорить или писать об этом во всех ее измерениях, почти нужно переосмыслить мир, понять, что это такое и что с нами происходит”, - написала феминистка Николь Броссар в Воздушном письме .
  
  Моя жизнь быстро менялась. Шел 1976 год, женское движение было на пике, и мои скрытые сексуальные чувства к женщинам проявлялись в моих снах и моих произведениях. Что-то было не совсем так. Я была женой профессора, но как насчет моей собственной жизни? У меня не было детей по моим собственным причинам. Таблетки позволяли ждать, и я не была уверена в своем браке. Я никогда не хотела выходить замуж, только для того, чтобы уехать из дома. Я переводила книгу для знакомого русского профессора в Нью-Йорке, но понятия не имела, чем хочу заниматься после этого. Обо мне заботился мой муж, так что мне не нужно было никуда торопиться.
  
  Я был ужасно неустроен в своей устоявшейся жизни.
  
  Я работала молча — рама для стеганого одеяла занимала большую часть комнаты, мои книги занимали целую стену, а мой стол был обращен к окну. Чтобы снять стресс от учебы, я занялась квилтингом. Это успокаивало. Я могла подумать. Небольшой бордюр в цветочек, который я сделала своими руками, получился удачным. Женщина по соседству сыграла на пианино песню Элтона Джона “Daniel”. Это была единственная песня, которую она знала? Имело ли это для нее какое-то значение? Я даже никогда ее не встречал — в этом пригороде, в районе Стэнфордского университета на холмах, не было чувства общности.
  
  Что я там делала? Дочь иммигрантов, которая жила в квартире на цокольном этаже в Бронксе, мой отец работал на двух работах, а моя мать кормила нас, детей, убирала и присматривала за многоквартирным домом. Я отказалась от своего происхождения. Я перескочила через средний класс, к которому мои родители прилагали столько усилий, чтобы попасть, и сразу перешла в высший средний класс. Отец моего мужа был руководителем авиакомпании, у него был дом в Атланте и два загородных дома.
  
  Пока я стегала, я думала, насколько все это бессмысленно — изоляция, деньги и статус. Я была близка к самому важному поворотному моменту в своей жизни. Мне было двадцать пять. Скоро я бы оставил все это — комфорт, покой, деньги, женщину, играющую “Дэниела”. Когда у меня были сомнения, Оден помогала мне: “Встань и сложи свою карту запустения / Действовать, исходя из того, что должно быстро последовать / Или из того, ради чего нужно думать”.
  
  На шестой год моего брака я отправилась в Советский Союз с группой людей, которые, как я позже узнала, были социалистами. Они многому научили меня о глобальной политике, обществе и жизни. В этой группе я встретила свою первую любовницу-лесбиянку. Она была из Сан-Франциско, и мы поговорили о моем “провале” в Беркли, моей жизни жены, будущем капитализма и многом другом. Я решила оставить свою социально приемлемую жизнь ради маргинальной жизни лесбиянки. Пути назад не было. Я ушла от мужа и переехала в Сан-Франциско. Став активисткой, я присоединилась к движению. Я переосмысливал мир.
  
  Да, все дело было во власти и классе — те, кто контролировал ситуацию, решали, кому достанутся ученые степени, деньги и привилегии. Когда я научился выражать свои идеи, я обнаружил, что люди хотели их слышать. Это побудило меня сформулировать свои мысли. Я присоединился к активистам, которые мечтали о лучшем мире и хотели преобразовать этот. Даже то, как я начинал думать об истории, в терминах класса, придавало сил.
  
  Работа над изменением мира, в котором мы жили, моего мира, также вынудила меня использовать речь. Я использовал язык для социальных изменений. Я, которая не могла закончить предложение, выступала перед большими группами. Я научилась произносить длинные речи, проводить занятия, четко и сжато выражать идеи и давать другим возможность высказаться. Я стал лидером. Я даже баллотировался в мэры как социалист. Я невольно освоился с английским. Это было не волшебство, это была уверенность в себе. Меня ценили как равную: такова история моего расширения прав и возможностей. Моя жизнь женщины-активистки дала мне дар речи!
  
  Мой письменный язык также развивался благодаря политической работе, которой я занимался. Я писал журналистские и рекламные статьи, я даже переводил документы с русского и сербохорватского языков для Pathfinder Press и других издательских проектов. Найти единомышленников, которые поделились бы прелестями перевода для отбора важного текста, было тем, чего я так долго хотел. Я чувствовал, что меня ценят, и я вносил свой вклад в мир.
  
  Внезапно я стала полностью самой собой. Я была лесбиянкой, писательницей, дочерью иммигранта, активисткой. Меня уважали такой, какая я есть. Я расцвела, и речь меня больше не подводила. Мне нравились вызовы языка, слов, речи.
  
  “Интеграция со своим контекстом, в отличие от адаптации, является сугубо человеческой деятельностью. Интеграция является результатом способности адаптироваться к реальности, а также критической способности делать выбор и трансформировать эту реальность ”, - написал Паоло Фрейре.
  
  Нам повезло, что мы живем во времена мультикультурного сознания. Но что это на самом деле означает? Неизменны ли культурные идентичности? Как новая культура влияет на нас? Можем ли мы действительно понять культуру другого человека? Просим ли мы наших студентов отказаться от ценностей, традиций, мечтаний, чтобы вписаться в США? Как мы на самом деле помогаем нашим студентам сформулировать их глубочайшие мысли и потребности? Бразильский педагог, писатель и активист Паоло Фрейре, который оказал такое прогрессивное влияние на преподавание английского языка и других дисциплин, призвал нас вовлекать наших студентов, не навязывать нашу культуру, а воспитывать их, быть на равных с ними, ценить их контекст. Кто может с этим поспорить? Чтобы применить это на практике, мы сами должны постоянно критиковать наш мир и самих себя. Вера в наших студентов, ожидание лучшего могут помочь им больше, чем что-либо другое.
  
  Я думаю о своих взрослых студентах ESL и о том, какими беспомощными они, должно быть, чувствуют себя в нашем обществе. У некоторых нет легальных документов для получения вида на жительство, некоторым приходится так трудно с языком, некоторые не могут сохранить работу, некоторые чувствуют себя эмоционально подавленными, а некоторые травмированы. Они приходят в классную комнату, знакомую нам, но не им, и снова чувствуют, что им здесь не место. Если студент-гей или трансгендер, или сын, или дочь, или мать, или отец - гей, это еще одно осложнение в его / ее жизни. Если она стыдится своей религии, если ему неудобно выражать свои политические взгляды, он или она не может расслабиться. Мы все хотим, чтобы нас принимали и ценили такими, какие мы есть. И студенты обладают такими огромными ресурсами знаний и ноу-хау внутри самих себя и между собой. Обмен опытом и изучение культур друг друга могут быть такими обнадеживающими.
  
  Ева Хоффман приводит уместную аналогию: “Вы не можете перенести человеческие значения целиком из одной культуры в другую так же, как вы не можете транслитерировать текст”. Чувства наших студентов, проходящих через процесс изучения английского языка и аккультурации, также нелегко раскрыть. У них сложная жизнь и трудности за пределами нашего понимания. Многие из моих взрослых студентов ESL, например, говорят, что приехали в США за свободой. Действительно ли они чувствуют себя здесь свободными? Многие приехали, чтобы спастись от войны или угнетения. Что они оставили позади?
  
  В городском колледже Сан-Франциско я преподавал курс начального ESL во время американских бомбардировок Югославии и Косово. В моем классе было несколько боснийских студентов, а также студенты из Вьетнама, Гватемалы, Мексики, Ближнего Востока, Китая, Южной Америки и других регионов. Я не слышал никакого одобрения роли США и НАТО в этой войне. Я слышал о боли, которую война причинила некоторым студентам, и я слышал удивление действиями США. В том семестре студенты вели дневники раз в неделю. Несмотря на ограниченные знания языка, многие смогли отреагировать на войну на бумаге. Одна студентка написала о своих надеждах и о том, как воспитание положительных качеств друг в друге может возместить ущерб, нанесенный войной. Она нашла способ написать глубокий и полезный ответ, используя свой ограниченный английский. Другие ученики также написали то, что не смогли выразить на уроке. Письменное изложение упорядочивает мысли. Учащиеся обретают уверенность в своих способностях общаться, особенно если в центре внимания не ошибки.
  
  Учителя не наделяют студентов языковым даром, они находят его сами. Мы предоставляем им возможности. Попытка понять их мысли, опыт и культуру - это способ дать им возможность общаться с нами. Культурные практики и отсталые идеи можно обсуждать и делиться мнениями. Я также делюсь с ними своей собственной борьбой с языком, когда это уместно. Я говорю им, что преобразилась, став той, кто я есть — лесбиянкой, писательницей, активисткой, учительницей. Как их учитель я пытаюсь показать им, насколько важен язык.
  
  Мы учимся, задавая наши собственные вопросы, решая проблемы, разъясняя чувства и переживания языком. Мы не можем напоминать друг другу об этом достаточно часто. Словами Джеймса Болдуина: “Цель образования, наконец, состоит в том, чтобы сформировать в человеке способность смотреть на мир самостоятельно, принимать собственные решения, говорить себе: это черное, а это белое, решать для себя, есть Бог на небесах или нет”.
  
  
  
  Можно заводить сонеты
  
  
  
  Ты слепой дурак, Любимый, что ты значишь в моих глазах,
  
  Что они видят, и не видят того, что видят?
  
  Они знают, что такое красота, видят, в чем она заключается,
  
  И все же, лучшее - это принимать худшее за действительное.
  
  Если глаза, испорченные чрезмерно пристрастными взглядами,
  
  Стань на якорь в бухте, где плавают все мужчины.,
  
  Зачем из лжи глаз ты выковал крючки,
  
  К чему привязан суд моего сердца?
  
  Почему мое сердце должно думать, что несколько сюжетных
  
  Что мое сердце знает общего во всем мире?
  
  Или мои глаза, видя это, говорят, что это не,
  
  Выставлять справедливую правду в таком грязном виде?
  
  
  В вещах, которые верны, мое сердце и глаза ошиблись,
  
  И к этой ложной чуме они теперь перенесены.
  
  
  Уильям Шекспир
  
  
  Карен, должно быть, что-то фыркнула. И она снова курит травку. Она в другом мире, избегает меня. Я говорил ей раньше, что не могу иметь с ней дело в таком пространстве, но нет, она продолжает это делать. Возможно, она все равно потеряла ко мне интерес, насколько я знаю. Я хочу кое-что сказать. Я просто не могу дольше оставаться в этой тройке. Я так устал от Линды и ее пьяных выходок. Мне пора сваливать, но я чувствую себя заманенным, одураченным. Эти подружки нуждаются во мне, а я нуждаюсь в них. Я просто не могу отпустить.
  
  Шум на той консервной фабрике был невыносимым. Он напоминал отбойные молотки, но более металлический и гулкий. Постоянный грохот механизмов и крышек от банок. Руководство стремилось постоянно поддерживать работу предприятия на сто процентов. Монотонная конвейерная работа, омертвляющая человеческий дух. Continental Can намеревалась извлечь максимальную выгоду из своих новых технологий, поэтому не могла остановить начатую консолидацию рабочих мест. Чем меньше работников, тем меньше человеческих факторов. Я знал психологию руководства.
  
  Мои бедные ноги! У некоторых людей болит голова, у некоторых - спина. Мой стресс передался прямо в ноги. Работать всю ночь стоя было настоящей пыткой. У меня болело все тело, когда болели ноги. То, что я не спал всю ночь и терпел боль в теле, было похоже на акт выживания в течение того долгого года работы на консервном заводе. По сей день я не могу поверить, что оставался там так долго. Платили даже не так хорошо.
  
  Поцелуи Карен держали меня, как паутина. Я был подвешен во времени, бесконечно опутанный ее тонкими липкими нитями. Эти долгие, опасные, нежные поцелуи в зеленом туалете на работе, прижавшись к стене, в том покалывающем, измученном состоянии борьбы со сном, когда мы были в отчаянии. Она взяла меня за талию и обвила руками, пока я слабо говорил: “Не здесь”. Она шла в ногу со мной, когда мы вальсировали по серому цементному полу в наших ботинках со стальными носками, и я растаял. Ее твердые губы коснулись моих — она была выше меня, а мой рост пять футов девять дюймов. Я прижался к ее мягкой груди, как будто мне больше некуда было идти.
  
  Она прислушивалась к двери, пока я прислонялся телом к стене. К нам никто никогда не заходил, но было несколько случаев, когда мы были на волосок от смерти. Нас спасла перегородка, которая выступала перед дверью, чтобы защитить “частную жизнь женщин”, - сказал один из мужчин. Секунды, которые у нас были после того, как мы услышали, как Бесси, или Пэт, или кто-то еще открыл дверь, не стерли с нас сладостный румянец, хотя мы и пытались быть хладнокровными. Они вошли, разговаривая, усталые, с поникшими головами. Они не обратили на нас особого внимания.
  
  Я познакомился с Карен на заводе Continental Can в Эдисоне, штат Нью-Джерси, в 1986 году, где я получил работу производственного работника, хотя был подмастерьем машиниста. Отдел кадров пообещал повысить меня до техника, если я покажу себя достаточно способным. Все техники были мужчинами, а производственные рабочие почти сплошь были женщинами. Нашей задачей было упаковать штампованные машинами крышки для банок и погрузить их на поддоны. Это не требовало большого мастерства. Техники должны были поддерживать в рабочем состоянии назначенные им машины и следить за тем, чтобы они выпускали качественные крышки. Я четыре года проработал машинистом на авиаремонтном заводе , а четыре года до этого - в различных производственных цехах, включая ЧПУ (компьютеризированное оборудование), производящее танки М-1 в FMC. Я был более квалифицирован для выполнения одной из высокооплачиваемых технических работ, одной из самых высокооплачиваемых технических работ в Continental Can, чем некоторые из нанятых мужчин, но директор по персоналу dyke хотел, чтобы я проявил себя. Так было всегда, но то, что сестра меня поколотила, только лишний раз доказало, что не имеет значения, что женщина главная.
  
  Работа показалась мне более привлекательной, когда я услышала, что она рассчитана на три дня работы и два выходных. На самом деле, я была настолько измотана в свои выходные, что все, что я могла сделать, это выспаться и, возможно, заняться стиркой и покупкой продуктов. Я не знала, как люди с детьми справляются с этой работой. У нас был только один десятиминутный перерыв перед получасовым обедом и один десятиминутный перерыв после. Нас обманули во время этих двенадцатичасовых смен, потому что там должен был быть еще один десятиминутный перерыв, но профсоюз этого не сделал. Чтобы покинуть наши посты и отправиться в туалет, нам пришлось помахать дежурному, которого часто использовали для другой работы на складе, поэтому было проще просто дождаться перерыва.
  
  Ночь за ночью я стоял на решетчатой платформе. Группы из 278 крышек для банок на трех отдельных рельсах, расположенных одна над другой, покачивались и позвякивали передо мной. Указательным и средним пальцами я затолкала их в длинные бумажные пакеты, затем перевернула верх пакета и положила его на аккуратно сложенный поддон, чередуя ряд из шестнадцати с рядом из семнадцати, чтобы они не упали. В каждой паллете было 247 пакетов с 68 666 крышками. Невероятно скучная работа была еще и непосильной. А шум был не только оглушительным , но и сотрясал все ваше тело. В том месте я часто терял всякое представление о себе как о личности. Меня спасали Шекспир, поэзия и мысль о прекрасной музыке. Я вцепилась в песню Оден “Положи свою спящую головку, любовь моя, / Человека на мою неверную руку”. Я жаждала спать в чьих-нибудь объятиях и быть успокоенной и любимой такой, какая я есть: “Смертной, виноватой, но для меня / Совершенно прекрасной”.
  
  Кудахтанье, кудахтанье, кудахтанье, чангл, чангл, чангл — пронзительный невоспроизводимый грохот, который не прекращался и вызывал желание швыряться предметами. Представьте, что вы толкаете пакет пальцами, переворачиваете его на поддон, и как можно быстрее, потому что вам придется заняться следующим рядом раньше, чем вы закончите. В течение двенадцати часов ты управлял своим телом, как большим грузовиком, чтобы не отставать от машины. Если ваша линия останавливалась, на вашей станции загорался большой красный проблесковый маячок, и бригадир и все остальные знали, что вы что-то напутали, и выключали машину.
  
  Меня потянуло к Карен с первого момента, как я увидел ее на этом громоподобном заводе. Я почувствовал сильный порыв внутри, близко к сердцу, когда мир вокруг меня рушился. Или, по крайней мере, я хотел, чтобы она разбилась и раздавила все эти банки. Ее глубокие зеленые глаза потянули меня через сложенные поддоны, спасательный круг к любви и привязанности, как понюх того белого порошка. Несмотря на ее шелковистые длинные волосы и мягкое, почти детское личико, она выглядела такой мужественной, такой жесткой и сильной. Мне хотелось прижиматься к ее большому телу всякий раз, когда я видел ее на полу завода, положить руки ей на плечи и уткнуться лицом в ее лицо.
  
  Я многое узнал о Карен с самого начала, и я задавался вопросом, как я мог хотеть кого-то вроде нее. Мы сидели в туалете, затягиваясь, наслаждаясь, избегая возвращаться на работу. “Я действительно люблю травку, - говорила она мне, - а кока-кола просто сводит меня с ума. Хотела бы я пить ее почаще”. Я сидел там, не зная, что сказать, потому что я никогда не употреблял наркотики и мне не нравилось находиться рядом с ними.
  
  “Ты когда-нибудь занимался фрибейсом?” - спросила она. Я едва понимал, что это значит.
  
  “Нет”, - сказал я. “Я не употребляю наркотики. Просто слишком страшно, если тебя поймают. И тебя тоже могут легко подставить. Я не балуюсь наркотиками”. Когда я был подростком, парень, с которым я встречался, постоянно пытался заставить меня курить дурь. После нескольких затяжек я либо боялся потерять контроль, либо меня охватило сильное чувство паранойи.
  
  Сумасшедшая атмосфера на заводе располагала к наркотикам — шум, нехватка времени, ночная работа, повторения. Там была пара техников и новая молодая белая женщина, Пэт, которая употребляла кокаин. Она становилась все тоньше и тоньше, чем дольше она там работала. Какая потеря! Думаю, я получал кайф, думая о сексе, фантазируя о Карен или о ком-то еще, кого я не мог заполучить, об этом недостижимом удовольствии. Это было то же самое, что наркотик?
  
  Те 6:00 утра в Эдисоне были холодными и невероятно одинокими. Работать всю ночь и ехать домой в Ньюарк, а затем спать весь день - это дает вам истинное понимание слова "зомби".
  
  Когда однажды утром после работы мы пошли позавтракать в закусочную "Эдисон", официантка была бледной и осунувшейся, под глазами залегли тени. “Я не спала всю ночь”, - сказала она.
  
  “У нас тоже”, - сказал я ей. Между нами мгновенно возникла связь. Она коснулась моего плеча и слабо улыбнулась. Этот дух товарищества был лучше, чем идеальный завтрак. Только другие ночные работники могут по-настоящему понять это.
  
  Было ли это когда-нибудь у Шекспира? Это чувство, когда кровь приливает к твоим ногам, чтобы ты продолжал идти, твое дыхание становится короче, твое сердце бьется быстрее и ближе к груди. Ты видишь мир таким сияющим, ты хочешь странных вещей. Ты получаешь определенный прилив адреналина после такого покорения ночи, но в то же время ты так много отдал. Ты тратишь свои выходные на восстановление, сон, налаживание своей жизни в течение следующих двух ночей. Ты не можешь по-настоящему общаться, потому что у всех остальных другой график, другой уровень существования.
  
  Я мог понять, почему люди употребляли кокаин. Нужно было что-то делать, чтобы пережить безумные часы и изнурительную работу, и с таким же успехом ты мог бы сделать что-то, что дало бы тебе толчок двигаться дальше. Что касается меня, то я чередовал свои сексуальные фантазии с Шекспиром.
  
  Перед работой я бы записала один из своих любимых сонетов, который хотела выучить наизусть, на крошечном листке бумаги. Я бы не хотела, чтобы мой вечно бдительный босс заметил. Я засовывал ее в джинсы, доставал всякий раз, когда у меня была свободная рука, и наслаждался следующей строкой. Иногда я раскладывал бумагу в стратегически важном месте на своем рабочем месте; во время работы я мог видеть ее на полке над рядами крышек от банок или рядом со стопкой бумажных пакетов с номерами.
  
  “Когда моя любовь клянется, что она создана из правды, / я верю ей, хотя знаю, что она лжет ...” Я повторяла строчки снова и снова, пока ритмы Уилла не заглушали шум машин.
  
  До того, как начался роман, мы с Карен иногда одновременно отрывались от наших тренажеров, чтобы передохнуть в дамской комнате. Это было нелегко, потому что там было всего два сменщика, и один был придурком, настоящим компаньоном. Он сообщал начальнику, если перерыв на смену был слишком долгим. В тишине блевотной зеленой комнаты мы сидели на диване, иногда жалуясь на техников или на Энди, нашего бригадира, который был похож на Гомера Пайла с палкой в заднице.
  
  Однажды я призналась Карен, что выучила наизусть Шекспира, Эмили Дикинсон и других поэтов, чтобы не сойти с ума.
  
  “Это довольно круто”, - сказала она со смехом. “Ты знаешь, я пишу песни”.
  
  “Действительно, какая?” Я был взволнован. Меня всегда привлекали музыканты.
  
  “Ну, они вроде как народные песни, но они не похожи ни на чьи, которых я знаю”.
  
  “Это действительно здорово!”
  
  “Ты знаешь, что Тони - джазовый музыкант?” Тони был одним из немногих операторов-мужчин.
  
  “Хорошо! Я в хорошей компании — я пишу стихи”.
  
  “Боже, разве это не ужасно, что художникам приходится работать в этой яме?” Карен поморщилась.
  
  “Да”. Мне стало грустно думать о машинах, штампующих эти бесконечные крышки, и о людях, вынужденных следовать машинному ритму. “Никто не должен выполнять эту работу”.
  
  “Почему бы тебе как-нибудь не приехать, и я сыграю тебе свои песни. Я живу всего в пяти минутах езды”.
  
  Так все и началось. Мне было любопытно не только узнать о ее песнях, но и о том, как она жила. Ее зеленоглазый взгляд предлагал какую-то глубокую связь. Я думал, что ей, возможно, нравятся женщины, но пока она ничего не сказала. Какая-то большая сила овладела мной, как будто я не мог делать выбор, когда дело касалось Карен. Я так сильно хотел поехать с ней домой прямо тогда.
  
  Однажды она сказала мне: “Я больше не ладлю со своей подругой. Ее пьянство меня действительно достает”. Она посмотрела на мое лицо. “Мы вместе уже почти пять лет”. Я понял, что она обращается ко мне — эвфемизм “друг”.
  
  “Я только что расстался с девушкой, которая начала встречаться с кем-то другим”, - поделился я. Мы оба улыбнулись, счастливые подтвердить наши взаимные подозрения. Она не знала, как сильно я нуждался в ней тогда, как сильно мне нужно было чувствовать себя важным для нее.
  
  Я жила примерно в сорока минутах езды от завода и иногда останавливалась у своей подруги Анны в ее доме по дороге в Ньюарк, отчасти потому, что не могла доехать до дома, а отчасти потому, что она была такой милой и так хотела заботиться обо мне по утрам. Ее подруга работала днем, а Анна - в дневную смену. Мне нравилось просыпаться в их тихой комнате для гостей с высокими книжными полками, а швейная машинка и гладильная доска были разложены посреди комнаты. В два часа дня у меня еще было время навестить Анну в течение часа, прежде чем она отправилась на свою работу в аэропорт Ньюарка. Она разговаривала со мной и готовила мне завтрак, каким бы сварливым я ни был.
  
  По сравнению с ней моя собственная квартира казалась одинокой и голой. Мои друзья перестали звонить мне, потому что не знали, когда я буду спать. Работа разрушала мою жизнь, и я все еще злилась из-за того, что мой бывший изменял мне. Анна выслушала мои разглагольствования и выразила сочувствие. Я рассказал ей о своих чувствах к Карен и о том, что у нее была девушка, которая пила. Она предупредила меня быть осторожным. Затем я перестал упоминать Карен. Это было неловко.
  
  После того, как Анна уходила, я принимал душ, медленно собирал свои вещи и шел по Гарден-Стейт-Паркуэй к той ужасной яме. Я шла через цех по производству автоматов к дамской комнате и своему шкафчику. Из огромных штамповочных машин вылетало все больше крышек, их убирали поддон за поддоном, чтобы сложить в ожидании отправки. Куда они все направлялись? Заведение никогда не закрывалось — двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, даже в тот день, когда снежная буря закрыла большую часть района для бизнеса и закрыла школы. Меня затошнило при одной мысли об этом — крышки от банок Budweiser!
  
  Однажды утром, на последнем перерыве, Карен устало объявила мне: “Линда так и не приехала за мной вчера утром. Она проспала”.
  
  Я спросил, как она добралась домой. “Дэйв подвез меня”. Дэйв был водителем погрузчика. “Я просто надеюсь, что это больше не повторится. Я устала от этого.” Она покачала головой и посмотрела вниз.
  
  “Что ж, я подвезу тебя сегодня утром, если она не появится”.
  
  “Отлично, Соня! Я была бы действительно благодарна за это”. Ее лицо озарилось. Я была рада, что смогла вызвать у нее улыбку. “И ты знаешь, что можешь остаться ненадолго. Я сыграю тебе несколько своих песен. Хочешь этого?”
  
  “Конечно!”
  
  “Ты знаешь, что можешь остаться на ночь в любое время, когда захочешь”. Она была в ударе. “Я знаю, у тебя есть место, где ты можешь остановиться со своими друзьями, но ты мог бы иногда оставаться и у нас”.
  
  Мое тело было слабым и уставшим, как и мой рот. “Я просто ненавижу всю дорогу домой за рулем. Так одиноко засыпать днем в своей квартире, просыпаться измученным, а потом разворачиваться и ехать обратно в эту адскую дыру. Я бы хотел как-нибудь побыть с тобой ”.
  
  Ее глаза тепло обняли меня, и она протянула руку и коснулась моей руки.
  
  Что бы обо всем этом подумал Шекспир? Я работал над “С тех пор, как медь, ни камень, ни земля, ни бескрайнее море” на моей станции, моя усталая душа вспоминала образы и интонации:
  
  
  О, как задержится медовое дыхание лета
  
  Несмотря на разрушительную осаду тяжелых дней,
  
  Когда неприступные скалы не так прочны,
  
  Стальные ворота не так прочны, но Время разрушается?
  
  
  Я не чувствовал себя очень сильным. Мое влечение к Карен, у которой уже был партнер, проистекало из слабости и боли. Ничего хорошего из всей этой истории с Карен не могло получиться, Анна была права.
  
  Однажды вечером, когда мы с Карен сидели на диване в женском туалете, мы услышали, как один из парней жалуется за открывшейся дверью. “Почему у нас нет дивана? Что это, дискриминация?”
  
  “Это потому, что у нас бывают месячные”, - завопила Бесси. “И закрой свой рот!”
  
  “О, этим слабым маленьким девочкам нужен диван, чтобы положить на него свои маленькие ножки”, - заныл другой техник.
  
  Вошли Конни и Бесси с выражением отвращения на лицах. Их машины выключились, и они решили сделать перерыв. Обычно там никогда не было больше двух человек одновременно. Бесси была веселой крупной чернокожей женщиной, чей звонкий смех мог развеселить любого. “Что здесь происходит? Вы двое выглядите такими серьезными”, - сказала она громким голосом. Шум заставил нас всех говорить громче, чем обычно, потому что мы привыкли кричать в заткнутые уши людей, перекрывая шум на заводе.
  
  Конни уже была у своего шкафчика. “Привет, девочки!” - сказала она, протягивая руку к верхней полке за потрепанным бумажным пакетом с пинтой виски, который поддерживал ее бодрость всю ночь. Она сделала большой глоток из бутылочки, которую она мрачно называла своим лекарством от кашля. Ее темная кожа осунулась и еще темнее стала вокруг глаз. Конни и Бесси так отличались друг от друга, но они были лучшими подругами. Они были единственными чернокожими женщинами, работавшими на заводе.
  
  Карен встала. “Я лучше вернусь туда и посмотрю, работает ли моя машина снова. Чарли выключил ее, просто чтобы дать мне передышку. Он прикрывает меня. Разве это не мило с его стороны?” Мы все согласились, что он был самым милым из всех техников. Я подвинулась на диване, чтобы позволить Конни и Бесси сесть и дать отдых их уставшим ногам, но Бесси не хотела садиться. Она была взвинчена. Она танцевала и подражала нашим движениям на наших станциях. “Разве мы не выглядим там дураками?” Я вскочил, чтобы присоединиться к ней. Мы дергали руками из стороны в сторону, загружая эти сумки, покачивая бедрами, затем вытирая брови. Это было похоже на линейный танец. Мы все расхохотались.
  
  Однажды, чувствуя грусть, я потащился к аппарату Бесси, пока техник настраивал мой. Я хотел, чтобы часть ее жизнерадостности передалась и мне.
  
  “Из-за чего ты можешь впасть в депрессию? У тебя не должно быть никаких забот. У тебя даже нет семьи”. Затем она сказала: “Я люблю жизнь”, - с таким воодушевлением, что ее голос заглушил дребезжание крышек от консервных банок. Но жизнь Бесси была нелегкой. У нее даже был большой длинный шрам на руке от того, что какой-то мужчина порезал ее ножом. “Я должна была защитить своих детей”, - сказала она мне однажды. Ее шутки и оптимистичное отношение были механизмами выживания.
  
  Красный свет на моей станции не давал мне покоя. Я все еще чувствовал себя подавленным, когда брел обратно к своей машине.
  
  Позже той ночью я проходил мимо станции Карен. Она была сутулой, ее плечи были слишком опущены для двадцатидвухлетней девушки. Я так хотел обнять ее и заверить, что все будет в порядке. Я придвинулся ближе к ее уху. Мы все это делали, но я ненавидел, когда это делал этот мерзкий форман, Джек. Он воспользовался возможностью прислониться ко мне всем телом. Тьфу! Я всегда быстро отодвигалась.
  
  На почтительном расстоянии я прокричал на ухо Карен: “Я хочу послушать твои песни. Может быть, я останусь сегодня на ночь”. Внезапно у меня возникло ощущение d é j & # 224; vu, и я задался вопросом, говорил ли я уже это ей в туалете. Я повторяюсь? Мой разум работал неправильно.
  
  Она отступила и улыбнулась мне. “Отлично! Осталось всего два с половиной часа!”
  
  Покидать завод утром было потрясающим чувством. Мы все вышли огромной волной. Дейв был позади меня. “Убирайся с моей дороги, у меня свидание с подушкой”, - сказал он, впервые за весь вечер улыбнувшись. Мы с Карен немного подождали на парковке, но Линда так и не появилась. Я пытался подбодрить Карен, когда мы ехали к ее жилому комплексу, который находился дальше по дороге от фабрики, но она выглядела грустной и озабоченной. Мне вспомнилось лицо моей матери — каким мрачным она выглядела, когда они с отцом не разговаривали друг с другом после ссоры.
  
  “Я действительно начинаю от этого уставать”, - тихо сказала Карен. “В последнее время она вечно пьяна. Я даже не могу с ней поговорить. ... Ну, может быть, она просто проспала”.
  
  Мы добрались до квартиры. Карен наклонилась, чтобы погладить кошку, ожидавшую у входной двери. “Привет, Обнимашка!”
  
  Она открыла дверь, и мы медленно поднялись по лестнице, покрытой ворсистым ковром. Все было тихо. Когда Карен достигла верхней ступеньки, она крикнула: “Я так и знала!” Я огляделась. Дом был в руинах — для меня это выглядело так, как будто кто-то вломился. Пивные банки, некоторые раздавленные, валялись в гостиной. Обеденный стол был завален грязной посудой и еще большим количеством пивных банок. Посреди пола лежал пакет картофельных чипсов. У Карен и Линды была мебель, посуда, все необходимое для устоявшейся семейной жизни, но создавалось впечатление, что пошло не так, как надо. Что-то ужасное. Душная атмосфера, похожая на атмосферу бара, заполнила комнату — этот запах пива и дыма.
  
  Линда, развалившись на большом сером диване, крепко спала. Карен подошла к ней и встряхнула. “Эй, Линди, дорогая, ты не можешь продолжать в том же духе. Ты не собираешься на работу?”
  
  Я чувствовала себя неловко, как будто была с парой психически неуравновешенных женщин и не знала, как себя вести. Как Линда могла пойти на работу? Разве Карен не сердилась на нее? Я была смущена ее милым тоном.
  
  Пока Карен тихо говорила, Линда внезапно встала и, шаркая, подошла ко мне, как робот. Карен держала ее за руку, идя рядом с ней, представляя нас: “Соня, это Линда; Линда, это Соня”.
  
  Мы пожали друг другу руки. “Соня”, - сказала Линда дрожащим низким голосом, - “Мне нравится это имя, оно необычное. Карен рассказала мне о тебе. ” Затем она подняла голову и величественно взмахнула свободной рукой в воздухе, четко выговаривая каждое слово. “Как тебе нравится наш бардак?”
  
  Я пожал плечами и улыбнулся ей. У нее были темно-голубые глаза; они выглядели грустными и водянистыми. Ее волосы были светлыми и вьющимися, голова наклонена вперед.
  
  Мой дискомфорт от их близости удвоился, когда Карен повернулась к Линде, как к ребенку. “Послушай, я говорю тебе это в последний раз. Ты больше не можешь так поступать. Я не возражаю, если ты выпьешь пару кружек пива, но ты не можешь все время напиваться и падать в обморок ”.
  
  “Я думаю, мне пора идти”, - сказал я.
  
  “Нет”, - твердо сказала Карен, подходя ближе, с умоляющим выражением на лице: “Ты должен остаться. Пожалуйста, ты нужен мне сейчас. Ты действительно нужен мне”. Я сказал "хорошо", но я не знал, на что соглашался. Она ушла, оставив нас с Линдой стоять там. Я смотрел, как она проводит пальцами по волосам. Я действительно хотел помочь ей — она заслуживала лучшего.
  
  “Мне нужно отлить”, - сказала Линда дрожащим голосом. Она вышла из комнаты.
  
  Карен повернулась и грустно посмотрела на меня. Я подошел к ней и положил руку ей на плечо. “Ты уверена, что хочешь, чтобы я остался?” Она кивнула, затем обняла меня, и мы слились в дружеских объятиях. Мне было так жаль ее. Может быть, я мог бы любить ее так, как она того заслуживала.
  
  Линда внимательно наблюдала за происходящим из-за двери ванной. “Хорошо, я приготовлю вам двоим завтрак, а потом тебе нужно немного поспать. Ты остаешься на ночь, Соня?”
  
  Я сказал, что не знаю.
  
  Карен сердито посмотрела на меня. “Я так и думала”. Я чувствовала, что ввязываюсь во что-то очень грязное, но я устала.
  
  Линда сказала, что собирается на работу, но перед этим они поменяли постельное белье. Линда похвасталась своим дрожащим низким голосом: “Я вчера постирала. Разве не здорово иметь чистые простыни?” Одежда была разбросана по спальне, пивные банки торчали среди бумаг, денег, носков, дезодоранта и прочего хлама на комоде. Мы с Карен легли в постель, и Линда подоткнула нам одеяло дрожащими руками. Я была благодарна за свежесть, чистый уют простыней вокруг моего тела. Это было совершенно чудесно, даже при том, что было странно остаться в их постели с Карен.
  
  Линда тихо закрыла дверь. Я начал возбуждаться, находясь так близко к Карен в одних наших футболках и трусах. Она повернула голову и посмотрела на меня с улыбкой. “Спокойной ночи”. Ее волосы каскадом рассыпались по белой подушке. Я так сильно хотел ее, но мои глаза не оставались открытыми.
  
  Будильник разбудил меня, и моей первой мыслью было — что случилось? На улице было так светло. Я делал это в течение последних восьми месяцев, и я всегда испытывал одинаковое удивление от ослепительного дневного света после сна. Затем я понял, где я был.
  
  Карен выключила громкий прерывистый звуковой сигнал. Она повернулась на бок, лицом ко мне. “Как тебе спалось?” Я обнял ее и притянул ближе. Я хотел поцеловать ее и заняться с ней любовью, слиться с ней, раствориться в ней. Она медленно поцеловала меня в губы, слегка подрагивая языком. Потом она была надо мной, оседлала меня, и это было здорово.
  
  После того, как мы оба приехали, я перевернулась на спину и вздохнула. “Это было так прекрасно”. Я больше не была простым винтиком в колесе на консервном заводе, теперь я была личностью, любимой и удовлетворенной. Я почувствовал божественную жизнерадостность.
  
  Шекспир жил до промышленной революции. Знал ли он, каким бесчеловечным станет труд в будущем? Это будет самый жестокий этап, конец двадцатого века, с большим количеством войн, пожаров на рабочих местах, катастроф и сражений. Капитализм питается разрушением и насилием, сказала Роза Люксембург, но я просто думаю, что это просто не может продолжаться так долго.
  
  Карен начала говорить: “Ты знаешь, мы с Линдой говорили о том, чтобы немного открыться и пригласить кого-то еще в наши отношения. Ты хотел бы присоединиться к нам?” Это было неожиданно — она говорила так, словно приглашала меня на ужин или что-то в этом роде. Я думал, у нас мог бы быть роман, но предлагала ли она секс втроем?
  
  “Подумай об этом”, - сказала она после паузы. “Линда прошептала мне на ухо, что ты ей нравишься. Тебе не нужно сейчас ничего говорить”, - добавила она, заметив мою неспособность говорить. “Это просто то, о чем тебе стоит подумать. Это твой выбор”.
  
  Пару месяцев назад Шекспир как раз говорил: “О коварная Любовь! слезами ты ослепляешь меня, / Чтобы глаза, хорошо видящие твои грязные недостатки, не обнаружили”. Я чувствовала себя заплаканной, усталой, слепой, и эти чертовы слова, которыми Шекспир предупреждал меня — неужели я вот-вот буду облажавшейся? Но, несмотря на все это, я чувствовал влечение, или, может быть, из-за всего этого.
  
  Я спросил Карен, сыграет ли она мне свои песни. “Конечно”, - сказала она. “Немного позже”.
  
  После завтрака она достала гитару и начала свои меланхоличные песни о любви. Я был впечатлен. Она была хороша. Ее стиль очень напомнил мне Феррон, канадскую певицу-лесбиянку. Я спросил Карен, слышала ли она когда-нибудь о ней. “Нет”, - ответила она. “Это все мои собственные идеи. Сейчас я пытаюсь разучить блюз”. Она никогда не слышала о женской музыке. Я познакомила ее с целым жанром лесбийских песен и поэзии: Крис Уильямсон, Мег Кристиан, Линда Тиллери — все эти имена были для нее новыми. У нее и Линды тоже не было других подруг-лесбиянок. Я был поражен, что кто-то, настолько интересующийся музыкой и женщинами, никогда не слышал об Olivia Records.
  
  Я начал делать копии кассет и пластинок для нее. Она была в восторге и глубоко влюбилась в Феррон, ссылаясь на строчки из ее песен, когда мы были на работе. Я полюбил Феррон по-другому, глазами Карен, больше ценя ее поэзию и меланхолию.
  
  Линда официально попросила меня присоединиться к их отношениям, когда я буду там в следующий раз. Я прочел фальшь в ее комплиментах — в моих глазах, в моей улыбке. После каждого комплимента Карен с энтузиазмом вставляла: “Не так ли?” Они обе рассказали мне о порнофильмах, которые недавно взяли напрокат, и о том, как они их возбудили.
  
  “Мне нравилось смотреть сцены с участием женщин”, - сказала Карен. Она никогда не использовала слово "лесбиянка“ или любое другое из наших слов, только ”леди“, или ”женщины", или “девочки”.
  
  “Может быть, мы могли бы все вместе как-нибудь заняться сексом, если ты хочешь, Соня”, - сказала Линда, подталкивая меня локтем. “Я знаю, Карен это действительно понравилось бы. Ты ей очень нравишься”. Я чувствовала себя сексуальным объектом.
  
  Я жаждал тех поцелуев с Карен перед сном. Мы были в постели при дневном свете, в восемь утра, после работы всю ночь. К нашим тряпичным телам вернулось некое подобие человеческой чувствительности, когда мы лежали рядом и нежно целовались, уверяя друг друга, что дальше не пойдем без Линды, которая, бывало, собиралась на работу в гостиной или пила еще одно пиво, чтобы не идти на работу. Мы с Карен обнимали друг друга, и я взмок от волнения. Ее поцелуи сводили меня с ума. Она была едой после поста, бассейном во время жары, ответом на молитву. Нам даже не нужно было беспокоиться о том, что нас обнаружат. Линда могла просто присоединиться к нам.
  
  Линда меня не привлекала, но я должен был признать, что не был полностью против секса втроем. Тем не менее, Линда заставляла меня чувствовать себя неловко, как будто она была ненастоящей или что-то в этом роде. Плюс у нее была особая власть над Карен, которой у меня никогда не могло быть, как будто она знала какой-то секрет, который я никогда не мог узнать.
  
  Я очень сильно хотел Карен. Карен тоже хотела меня, но была предана Линде. Она умоляла меня: “Давай, Соня. Просто попробуй быть любовниками с нами обоими. У нас может быть секс втроем. Я откажусь от наркотиков, от всего, даже от марихуаны ”. Я был впечатлен. Может быть, я мог бы попробовать это. Отказ от марихуаны для меня означал нечто серьезное. Работа серьезно влияла на мой мозг.
  
  Курение марихуаны и пиво были для меня проблемой. Я хотел уберечь обеих женщин от падения в глубокую яму. Какая у меня была иллюзия власти! Однажды, когда я приехал переночевать, Карен достала немного травки и начала курить. Посреди гостиной была установлена круглая палатка. Карен смеялась над тем, как они с Линдой играли в поход накануне и как это было забавно. Я представила их обеих под кайфом и с затуманенными глазами.
  
  “Хочешь немного?” Спросила Карен, предлагая мне косяк.
  
  “Нет”. Я делаю самое суровое лицо. “Послушай, я не могу остаться”.
  
  “Что ты имеешь в виду?” - запротестовала она. “Это из-за травки? Я от нее избавлюсь. Для меня это не важно”. Я знал, что это ложь, но я хотел ей верить. Она подошла и обняла меня.
  
  “Послушай, я же сказал тебе, я даже не хочу находиться в доме, когда это здесь”.
  
  Карен похлопала меня по плечу и убрала вещи. “Я вынесу их из дома к следующему твоему приезду. Не волнуйся. Поверь мне”.
  
  Мы пошли в спальню. Я больше не чувствовал себя таким твердым. Линда была в постели. Она проснулась и ласково сказала: “Привет, Пирожок. Привет, Соня. Рада тебя видеть. Можешь меня немного обнять?” Она смотрела на нас обоих и говорила с нами, как будто мы были детьми.
  
  Каждый из нас обнял ее. Затем мы с Карен поменялись местами с Линдой, которая, в свою очередь, подоткнула одеяло и одарила нас обоих одинаково долгими поцелуями. Секс втроем начался.
  
  Карен с обожанием улыбнулась Линде. “Мы должны сделать это в выходной у Линди и когда мы не работаем следующей ночью”.
  
  Линда ушла неохотно.
  
  Я искал, что бы сказать. “Мне нравится Линда. Она горячая, особенно когда не пьет пиво”. Мы услышали, как закрылась входная дверь. Я не знал, откуда взялась эта ложь. Все, что я знал, это то, что у меня есть Карен, Карен тянет меня на себя и проводит руками по всему моему телу. Моя пизда набухла напротив ее. Она жадно поцеловала меня, ее губы прижались к моим, я высунул язык, чтобы исследовать ее рот, открывающийся для меня.
  
  Когда я оглядываюсь назад на наши отношения, мне кажется, что происходило что-то неподвластное моему контролю. Мы все трое несколько раз занимались любовью вместе, но для меня это был просто способ заполучить Карен. Линда, похоже, не очень интересовалась сексом в любом случае. Казалось, она занималась сексом втроем ради Карен. Я потерял себя в этой обстановке, и мне потребовалось много времени, чтобы прийти в себя. Одиночество и усталость на заводе не помогли. Я так сильно хотела сбежать.
  
  “Ты слепой дурак, Любовь, что ты значишь для моих глаз”, - сказал Уилл. “то, что они видят, и не видят того, что видят они?” Я начал задаваться вопросом о том, что я называю Любовью.
  
  Это продолжалось около трех месяцев, музыка Феррона стала важной частью наших отношений. Что меня заинтриговало, так это наша поездка на Южный женский музыкальный фестиваль в сельской местности Джорджии — чтобы увидеть Феррон среди других певиц. Мы все были очень взволнованы совместной поездкой. Пока мы готовились, это был Феррон такой-то и Феррон такой-то. Я также была взволнована тем, что познакомила своих друзей с лесбийской субкультурой, с которой была так хорошо знакома — не только с музыкой, но и с книгами, футболками, поделками, с целым образом жизни, отличным от гетеросексуального мира, с которым мы в основном были связаны на работе. Я рассказала им, что женщины разгуливали по фестивалю топлесс, а некоторые даже голышом. Карен и Линда были возбуждены. Мы поговорили о том, как мы установим нашу палатку. Мы планировали остаться вместе, но я на всякий случай взяла свою маленькую оранжевую туристическую палатку. Это оказалось необходимостью.
  
  Мы втроем забрались в мой маленький Dodge Colt. Сначала я сказал им, что пиво за рулем запрещено. Они подчинились примерно на половине поездки. Разгорелся спор, когда мы остановились где-то в Северной Каролине, чтобы заправиться, и Линда купила себе “высокую”.
  
  “Мы не в машине, мы просто стоим здесь”, - сказала она, защищаясь. “Мы просто делаем небольшой перерыв, Соня. Черт!”
  
  Я начал задаваться вопросом, чем закончится эта долгожданная поездка. Я уже чувствовал себя на тропе войны.
  
  На фестивале мы поставили нашу палатку. На следующий день Карен и Линда переехали в другое место, подальше. Я поставил свою оранжевую палатку там, где мы начинали. Это было милое местечко под деревьями, и несколько моих друзей из Алабамы были поблизости. Я был счастлив быть с ними.
  
  В первый вечер мы услышали концерт Ferron. Для Карен это было воплощением мечты. Линда осталась ненадолго, но толпа повергла ее в панику, и она отправилась в свою палатку. Карен ушла вскоре после концерта, чтобы составить компанию своему дорогому Пирогу. Их названия “Пирог” меня чертовски раздражали. Чувствуя себя совершенно исключенным, я пожал плечами и махнул ей рукой. “Продолжай. Пропусти весь фестиваль!” Карен знала, что я разозлился. Объятия, поцелуи и горячий секс закончились на фестивале.
  
  Линда каким-то образом нашла способ купить ящик пива, который она приберегла для себя. За исключением прослушивания Ferron и пары других концертов, Карен была рядом со своей девушкой, защищая ее от “подавляющей” атмосферы и их первого опыта с “ордами лесбиянок”. Я был сыт по горло не только их дистанцированностью, но и одержимостью Линды своим пивом. Они перестраивали свои отношения вопреки всему миру и вопреки мне. Даже выражение их лиц было настроено против меня. В ту первую ночь после концерта Ferron я плакала в своей палатке. Я чувствовала себя одинокой и боялась, что теряю их — нет, я боялась потерять Карен.
  
  На обратном пути в Нью-Джерси Карен объединилась с Линдой, чтобы нарушить правило "не пить в машине". Когда мы остановились по пути заправиться, Карен сидела в стороне со своим любовником и язвила на меня. “Ты не можешь указывать нам, что делать. Кем ты себя возомнил?”
  
  Я злился все больше и больше. Я знал, что Карен была права, и я знал, что потерял ее. По дороге домой мы были спокойны по сравнению с бурлящим волнением по дороге в Джорджию. Я мрачно посмотрел на Карен, когда она беззаботно начала курить травку. Я был побежден — она вела себя как подросток. Но, как она сказала, кто я такой, чтобы указывать им, что делать? Они отдалились от меня, выбросив меня, как пустую консервную банку.
  
  Вернувшись домой, работа выжала из меня все. Проработав на консервном заводе почти год, шестерых из нас внезапно уволили сразу после поездки на фестиваль. Карен не сократили. Для меня увольнение было подарком. Я в последний раз съездил в Эдисон навестить Карен и Линду. Мы были вежливы друг с другом, но без прежней близости. Игра была окончена.
  
  “Ангелы — так случилось / Это пыльное сердце заметило — / Нежно подняли его от тяжелого труда / И отнесли к Богу“, — успокаивала Эмили Дикинсон.
  
  Я никогда больше не хотел, чтобы моя нога ступила в Эдисон, штат Нью-Джерси. Долгое время после этого, всякий раз, когда я заходил в "7-Eleven" или покупал пиво или содовую, я проверял крышки от банок в магазине, чтобы убедиться, что они сделаны в Edison. Номер, выбитый сверху, был моей подсказкой.
  
  
  Женщина-машинист
  
  
  Почти пришло время заканчивать. Я устал, и мои руки были по локоть в масле. И вы не можете работать с точными настройками инструмента в резиновых перчатках, так что это было неизбежно, эти крошечные латунные стружки, попадающие мне под кожу. Я задавался вопросом, что с ними случилось. Они вызвали сыпь, которая была у меня на руках вверх и вниз? Я вытерла руки тряпкой, планируя помыться после того, как соберу инструменты и откатаю ящик с инструментами к тускло-серой боковой стенке, где стояли все остальные ящики с инструментами. У меня болели ноги. Я начал уставать от этой работы.
  
  Направляясь в туалет, я оглядел всех операторов, механически снимающих со своих сверлильных станков и выгружающих эти маленькие латунные крышки. Это была их ежедневная рутина — снова и снова одно и то же. Вначале я сама работала оператором. Большинство операторов были пожилыми женщинами, проработавшими в компании lock десятилетиями. У Мэри были проблемы с рукой, и теперь она чаще звонила по болезни. Они собирались пригласить эксперта по эргономике. Кто знал, когда? И только для нее? Всему заведению требовалась помощь. Я действительно сочувствовал операторам, не хотел бы, чтобы у них была их работа.
  
  Жозефина иногда выкрикивала что-то по-испански и вскакивала со своего места, ее вьющиеся светлые волосы подпрыгивали, когда она яростно маршировала к окнам и распахивала одно или два, бормоча и топая всю дорогу. Дези, инспектор-оператор, наклонилась ко мне однажды, когда я наблюдал за Джози: “Она проходит через переодевание”. Я не был слишком уверен, что это значит, поскольку мне самому было всего тридцать пять. Дези смотрела на меня своими большими темно-карими глазами, как будто ждала возвращения в комедийный номер. Я просто улыбнулся. Теперь, конечно, я знаю, что у Джози были приливы жара — потому что я сам испытал их позже в жизни. Я не думаю, что люди, у которых не было вспышки жара, могут по-настоящему понять этот сильный порыв и внезапное чувство перегрева, часто сопровождающееся потребностью кричать. В то время я понятия не имел. Я просто подумал, что Джози немного сумасшедшая.
  
  Теперь у Дези была интересная история. Она была невысокой и худощавой, с длинными темными волосами, американкой мексиканского происхождения постарше, лет шестидесяти, с едва заметным акцентом, женщиной, которая, казалось, деловито и умело проводила инспекцию своей работы, но что действительно привлекло ее внимание и заставило работать, так это Клифф, один из мастеров-инструментальщиков. Он был частично лысым, загорелым, белым парнем, всегда улыбающимся и мягким в общении, несмотря на свой байкерский вид (и у него действительно был Harley). Он был примерно ее возраста, у них обоих были семьи, и они поддерживали свой роман более десяти лет. Я не совсем понял, как их семьям удалось принять все это, но, по-видимому, семьи даже общались вместе. Никто не развелся. Клифф и Дези состояли в отношениях, которые были данностью как на работе, так и вне ее.
  
  После того, как я заперла свою коробку и вымыла посуду, я зашла навестить Гэри в его тихой комнате. Гэри был главным инспектором. Замки требовали точности, поэтому проверка была важной частью процесса. Он сидел в чистой светлой комнате со всевозможными приборами. Там было хорошо и тихо, в отличие от заводского цеха. Гэри был моим приятелем. Мне понравилось разговаривать с ним во время второго перерыва, и я бы с удовольствием пообедал с ним, но он провел его со своими афроамериканскими друзьями, и я не вписался.
  
  Я сказал Гэри, что подумываю о том, чтобы уволиться с работы, полностью бросить работу в механическом цехе и поехать в Россию. “Если бы у меня был такой шанс, я бы уехал не задумываясь, ” сказал он, “ но я должен остаться здесь и продолжать работать ради своей семьи до выхода на пенсию. Ты все еще молод и одинок. Воспользуйся возможностью. Ты пожалеешь, если не сделаешь этого ”.
  
  На самом деле мне не нужно было одобрение Гэри для этого важного жизненного решения, которое я принимал, я просто хотел услышать, что он скажет, и по его словам я начал ощущать безмерность его зависимости от этой работы. Как он продолжал жить? Я знала, что ему было скучно, но у него были социальные связи на работе, и это, вероятно, помогало поддерживать его, когда он стремился выполнять свои семейные обязательства. Я начал думать о том, насколько близка к рабству такая работа по—своему - нужно кормить рты, оплачивать счета, отправлять детей в колледж, и все это держит таких людей, как Гэри, в том, что приравнивается к принудительному труду. Он устал от этого места, но чувствовал себя связанным с ним.
  
  Я посмотрела на него и попыталась осознать все это. “Ты прав, Гэри. Мне нужно это сделать. Оно зовет меня. Спасибо”.
  
  Почему Россия? Несколькими годами ранее я окончила Нью-Йоркский университет со степенью магистра по русской литературе и проявила сильный интерес к стране и культуре. Затем я попытался получить степень доктора философии по сравнительному литературоведению, но был загнан в тупик классическими и сексистскими барьерами в Калифорнийском университете в Беркли. Они не хотели, чтобы я был в их рядах. Но как я оттуда добрался до профессии машиниста? Это более интересная история.
  
  Это был 1977 год, ближе к концу движения за гражданские права и на пике антивоенного движения, женского движения и движения против интервенции в Центральной Америке. Я вышла замуж за профессора физики, и мы переехали в Калифорнию, когда он получил работу в Стэнфордском исследовательском институте. Я провел год или около того, посещая занятия в Беркли, прежде чем меня отвергли, а затем я преподавал Шекспира в Футхилл-колледже. Моего мужа пригласили в Бирмингемский университет в Англии для проведения исследований, и я поехала с ним. Мы собрали вещи и уехали на шесть месяцев, заняв маленький каретный сарай рядом с большим домом с прекрасно подстриженным садом в Бирмингеме. Там я надулся из-за своей неудачи в Беркли и начал писать и читать о своих будущих занятиях. Я узнала о марксизме и была очарована женским движением, даже позволила себе прислушаться к своим сексуальным мечтам о женщинах.
  
  Однажды, когда я гулял по Лондону, я заметил небольшое объявление в окне туристического агентства. Я не знаю, что побудило меня прочитать эту напечатанную от руки записку на глухой улице, но в ней говорилось что-то вроде: “Ищу еще двух человек для участия в групповом туре по России: Москва, Ленинград и Талинн, Эстония”. Письмо отправлялось через месяц. Прочтение этого объявления изменило мою жизнь. Или встреча с человеком, который тоже увидел маленькую вывеску, изменила мою жизнь?
  
  Я присоединился к группе, которая оказалась группой британских марксистов, желавших узнать больше о Советском Союзе. Джина, американка, путешествующая по Европе самостоятельно, уже присоединилась к ним. Я встретил ее в зале ожидания аэропорта, и она стала моей возлюбленной и наставницей, главной встряской и движущей силой моего каминг-аута. Отношения с ней вывели бы меня из моего брака. И именно она помогла мне синтезировать некоторые из феминистских и социалистических анализов, которые я начала проводить в своем собственном сознании.
  
  Я оказался в сознательной и заинтересованной группе людей, так отличающихся от тех, кого я знал в Бронксе и в академических кругах. Дэниел, руководитель группы, объяснил, что, когда мы были в поездах в России, мы должны были помогать рабочим, убирая за собой. Пенни была в лондонской политической театральной труппе, которая ставила короткие пьесы на социальные или политические темы, а затем проводила дискуссии со зрителями. Люди из туристической группы проявляли неподдельный интерес к жизни россиян, помимо простого осмотра Эрмитажа. Они даже попросили меня быть переводчиком на некоторых наших встречах с различными организациями и частными лицами. Я чувствовала себя полезной и нужной, лучшим лекарством от моей депрессии. Когда Джина объяснила, как марксистский анализ помогает взглянуть на жизнь под другим углом, я начал изучать историю по-другому, классово, и формировать новое мировоззрение. Конец 1970-х был временем мужества, временем борьбы и волнения, прекрасным временем для выхода в свет.
  
  
  И почему машинистом? Через несколько лет после этой переломной поездки я вступил в Социалистическую рабочую партию, члены которой обратились к промышленности, чтобы получить работу, стать профсоюзными и политическими активистами и добиваться социальных перемен. Среди наших профсоюзов было два пункта пропаганды: необходимость создания лейбористской партии для противодействия двум партиям, возглавляемым богатыми, и призыв к американским рабочим выступать против вмешательства США и военных действий в других странах. Поскольку мое будущее больше не было связано с академией, я был открыт для этой идеи. После нескольких работ водителем и оператором швейной машины я приобрел некоторые профессиональные навыки и получил достаточную помощь от друга, чтобы устроиться на должность оператора станка в FMC (бывшая корпорация Food Machinery Corporation, производившая резервуары M-1) в Сан-Хосе.
  
  Когда я думаю сейчас о некоторых вещах, которые произошли в те годы со многими из нас, товарищей, впервые работавших на производстве, удивительно, что я не уволился и не дал себя убить. В какой мир я попадал! Я попросил своих коллег о помощи на моей первой работе, и они были очень готовы, так что я многому научился у коллег и на своих ошибках, которые совершил, потому что не привык находиться рядом с техникой. Однажды, когда я смотрел на отверстие, которое моя машина только что проделала в корпусе, ручка сверлильного станка развернулась и ударила меня под подбородком, выбив зуб и порезав губу. Чистая неопытность и нервозность.
  
  У людей, которые были самыми полезными для меня, были свои проблемы. Оказалось, что Ричард, высокий темнокожий мужчина, работавший рядом со мной над корпусами для танков М-1, увлекался кокаином. Однажды он принес мне немного кокаина, чтобы я попробовал. Это был первый раз, когда я увидела белый порошок своими глазами. Конечно, я отказала ему. Меня никогда не привлекала наркотическая индустрия, мне даже не понравилась марихуана, когда я ее попробовала. Социалистическая рабочая партия была очень строга в отношении наркотиков, чтобы избежать подстав и других неприятностей. Правилом было, что если кто-либо из членов партии употреблял наркотики, его выгоняли. Бедный Ричард, с затуманенными глазами и гиперактивностью в ночную смену, не переставал предлагать мне кока-колу и не понимал, почему я ее не хочу. Я задавалась вопросом, не является ли вовлечение людей в это частью наркотической зависимости. На той же работе я встретил Джона, другого чернокожего мужчину, который был в "Пантерах" и в прошлом выполнял сезонные работы на ферме. Мне нравилось говорить с ним о состоянии мира. Мы были в Сан-Хосе, недалеко от того места, где в Окленде были основаны "Черные пантеры". Беседы и взаимодействия, которые у меня были на работе, действительно укрепили мою политическую приверженность.
  
  Это были дни позитивных действий, благодаря которым я и многие другие смогли даже получить эту квалифицированную работу. На нескольких рабочих местах я была единственной или первой женщиной-машинистом. Я чувствовала себя наименее изолированной на военно-морской авиабазе в Аламеде, где было еще десять женщин-машинисток. Одну из них звали Рыжая Соня из-за ее волос, но вскоре им предстояло узнать, кто такая настоящая Рыжая Соня! Хотя это была база ВМС, гражданские рабочие состояли в профсоюзе. Там был огромный механический цех, и это было единственное место, где я когда-либо работал, где я подал жалобу на руководителя — военного, который сказал, что я плохо работает. Я выиграла, и его перевели. Там я встретила свою замечательную подругу Лоррейн, которая была из Бруклина. Мы сразу узнали друг в друге коллег из Нью-Йорка, но я думаю, что у нее был более сильный акцент. Она была афроамериканкой и чертовски забавной в своей невозмутимой манере. Мне нравилось хохотать вместе с ней над парнями с их большими животами и виднеющимися щелками: “У них слишком маленькие задницы, чтобы держать штаны”. Мы с Лоррейн помогали друг другу, когда появлялась новая работа и нам приходилось придумывать новые настройки.
  
  Механический цех был больше, чем рабочее место. Это была социальная, психологическая и политическая арена, где так много разыгрывалось. Были созданы друзья и враги. Я никогда не забуду, как некоторые из самых “деревенщинных” парней-сексистов отстаивали основные демократические права на военном авиаремонтном заводе в Алабаме, где я работал. Идея баллотироваться на различные политические посты была частью работы нашей партии. Мы стремились не выигрывать гонки, а разъяснять политику социализма. Юджин Дебс был одним из наших героев — он был единственным американцем. социалист, который получил значительное признание, и он даже баллотировался на пост президента в качестве кандидата от Социалистической партии в 1920 году после того, как был заключен в тюрьму за подстрекательство к мятежу, получив шесть процентов голосов. Его особенно помнят за то, что он сказал при вынесении приговора в 1918 году: “пока существует низший класс, я принадлежу к нему, и пока существует преступный элемент, я принадлежу к нему, и пока есть душа в тюрьме, я не свободен”.
  
  Когда моя партия попросила меня баллотироваться на пост мэра Бирмингема, штат Алабама, в 1983 году, я работал в механическом цехе Hayes International, крупного завода по ремонту военной авиации. На моем наборе инструментов и ящиках с инструментами моих сторонников были оставлены петли. Раздавались угрозы избиения и оскорбления, но некоторые уважаемые коллеги открыто защищали меня и мое право баллотироваться. Женщины в других частях завода подходили ко мне, когда приближались выборы, и говорили: “Я так рада, что могу проголосовать за женщину.”Другие, кто узнал о моих политических опасениях, воспользовались возможностью обсудить несправедливость на заводе и в обществе, а также более широкие экономические и политические проблемы: повышение заработной платы и условий труда для всех, права женщин, гражданские права чернокожих, движение против апартеида в Южной Африке, недопущение США в Центральную Америку и защита лейбористской партии в интересах трудящихся.
  
  Пока я была единственной женщиной-машинистом, другие женщины на заводе защищали меня и обсуждали эти идеи в разговорах. “Было сказано так много дерьма о женщинах в целом”, - сказал мне мой друг Марк, и было трудно противостоять всему, что говорили мужчины. На протяжении всего времени моей работы на производстве, когда возникали оскорбления или более серьезные инциденты, моя партия поддерживала меня — я был не один. Я научился выбирать свои аргументы в этих дискуссиях и иметь в виду более широкий взгляд на то, что мы делали. Чернокожие рабочие защищали нас, когда нас называли “N—lovers”, и ими восхищались за их солидарность в защите своего народа и нас. Мы хотели завоевать сердца и умы идеями, которыми мы делились, которые не так уж отличались от забот многих работающих людей. Мы не проповедовали. Мы говорили с людьми о том, что они переживают, и помогали им налаживать связи в политике.
  
  Седовласая женщина, работница по изготовлению листового металла, начала организовывать обеденные прогулки по всему заводу, который занимал около семи ангаров. Это было отличное упражнение. Сначала эти силовые прогулки совершали всего несколько человек, в основном женщины, во главе с Мэриан. К тому времени, когда я присоединился, было больше людей, включая мужчин, и это было здорово. На моей первой прогулке я встретила Норму Мэй, тоже работницу по изготовлению листового металла, которая была лесбиянкой и афроамериканкой. Мы мгновенно узнали друг друга по гей-дару, но также и по небольшим намекам, таким как “мой партнер” или “моя старая девушка".” Мы бы поговорили о истории Бирмингема, Юга и движения за гражданские права. У нее была двоюродная сестра, которая выросла в Монтгомери и рассказала историю о том, что произошло во время бойкота автобусов.
  
  “Когда в старших классах раздался призыв к маршу, дети просто высыпали на улицы, не один за другим, а целыми реками, все они сходились на улице. Мой двоюродный брат был там, и новость распространилась как лесной пожар. Это было прекрасное чувство ”. Мы с Нормой Мэй говорили о том, как эта вдохновляющая борьба повлияла на все остальное и как, по моему мнению, это стало ключом к концу капитализма, каким мы его знали. Я не знаю, соглашалась ли она когда-нибудь с тем, что я пытался наладить более широкие связи, но наш разговор пробудил в ней желание рассказывать больше историй.
  
  “Видишь вон тот холм?” - спросила она однажды, когда мы обедали за пределами ангара, указывая на него. “Как ты думаешь, что это такое?” Издалека я не мог разглядеть ничего, кроме деревьев.
  
  “Это кладбище”, - крикнула она, как будто я был идиотом. Она посмотрела на меня, поджав губы, и серьезно указала пальцем, ее глаза пристально смотрели на меня сквозь очки. “Эта сторона — белая, та сторона —черная”, - тихо сказала она.
  
  “Все еще?” Спросил я. “В значительной степени”, - ответила она.
  
  Встреча с Нормой и всеми людьми, с которыми я познакомился за эти годы, заставила меня почувствовать себя таким счастливым. Больше всего в профессии машиниста мне нравилось общаться с людьми на работе. Иначе я бы никогда не встретила Лоррейн, или Норму Мэй, или некоторых других, потому что мы живем в сегрегированном и классовом обществе. Я узнала, о чем они думали и беспокоились. У меня были долгие интеллектуальные и политические дискуссии с моим другом Ваном в инструментальной в Hayes. Однажды Фред, один из машинистов, вмешался в наш разговор и спросил: “О чем вы двое вообще все время говорите?”
  
  “О, много чего”, - сказал Ван, улыбаясь мне. “Например, сегодня мы говорили о Солнечной системе”.
  
  “Солнечная система? Что это?” - спросил Фред. Потрясенный, я сказал им, что должен вернуться к своей машине, пока мое отсутствие не заметили. Позже Ван признался мне, что Фред на самом деле не знал, что такое Солнечная система, и никогда не задумывался о том, что находится в небе и за пределами нашего мира. Возможно, он стал жертвой узколобых религиозных убеждений. Даже Ван однажды спросил о евреях: “Разве они не все богатые?”
  
  “Нет. Ты знал, что Леа [одна из моих подруг, работавшая на заводе] еврейка?”
  
  “Неужели?” удивленно спросил он. “Я понятия не имел”.
  
  Вся наша работа в промышленности действительно имела некоторый эффект. Мы не только говорили о наших идеях, завоевывали сторонников и открывали дискуссию за пределами танца демократов и республиканцев, но и работали над международными проблемами через профсоюзы, такими как бойкот апартеида в Южной Африке. Однажды в механическом цехе один парень постарше, который ранее был настроен воинственно по отношению ко мне по политическому вопросу, принял мою позицию в другой дискуссии с коллегами. Некоторые люди играли в адвоката дьявола, чтобы услышать мои аргументы.
  
  Мне нравилось доказывать ребятам, что я могу делать свою работу, хотя иногда я от нее уставал. Казалось, они всегда следили, не совершу ли я ошибку, и иногда я совершал, но мне всегда помогали, когда я просил. Я помню, как меня назначили работать с Джимом, чтобы он мог ввести меня в курс дела. Джим был отличным учителем, и по сей день я стремлюсь к тому, чтобы он демонстрировал терпение и ясность, даже преподавая английский. У него был мягкий голос и чудесный смех. Иногда он позволял мне сделать неправильный срез, чтобы я поняла, что это не сработает, и я научилась планировать лучше.
  
  Там была группа, к которой я иногда присоединялся в закусочной после работы. Сначала я не знал, зачем они пригласили меня. Мне не потребовалось много времени, чтобы понять, что они не интересовались мной как личностью или моей политикой, просто флиртовали или высмеивали меня. Однажды вечером после второй смены, когда через мельницу слухов они узнали, что я гей, Джеб, вожак стаи, перегнулся через стол и протяжно спросил: “Тебе нравится, когда тебя трахают пальцами?” Они все начали смеяться. Я встал и вышел.
  
  Это был долгий путь к лучшему миру, и я устала. Устала не только от самой работы, но и от того, что терпела оскорбления от мужчин и зарабатывала очки дома в качестве активистки. Мне нужна была передышка, пространство для размышлений и творчества. Я бросил механическую обработку в 1991 году. Годом ранее я вышел из Социалистической рабочей партии. Жизнь привела бы меня к преподаванию и писательству — моей сегодняшней работе.
  
  
  
  Косовский дневник: июнь/июль 1999
  
  
  Люди возвращаются в свои дома, выстраиваясь в очередь на двухполосной дороге с пожитками, наваленными на легковые и грузовые автомобили, на спинах, в мешках, перевязанных веревкой и разрывающихся. Более половины населения Косово покинуло страну из-за насилия и войны в этом автономном регионе бывшей Югославии, который сейчас распадается. Я здесь, чтобы помочь женщинам-беженцам, как часть MOSAIC, международной женской организации, которую я помогла основать. Британская женщина-активистка добывает нам жилье в Скопье, где мы приземлились. Эта столица другой республики бывшей Югославии — Македонии — с ее византийскими и османскими зданиями и даже крепостью пятого века сейчас наводнена солдатами ООН, представителями Фонда Сороса и других организаций. Город окружают несколько лагерей беженцев, поля, уставленные палатками, насколько хватает глаз, оживленность, к которой город не привык.
  
  Сегодня, в мой первый день здесь, мы едем в Приштину, столицу Косово, чтобы помочь бабушке Иго вернуться в дом, который она там бросила. Мы подъезжаем к границе, где длинная очередь из загруженных пикапов и легковых автомобилей останавливается. Нам, как и другим, машут рукой из-за какой-то привилегии. Мпо ничего не объясняет. Некоторые люди в очереди с завистью смотрят на нашу машину. Пока Иго ведет машину, ее красивая пожилая бабушка с обветренной кожей и морщинами оживленно разговаривает с ней на албанском. Лана, молодая женщина-врач и их косовская подруга, спокойна, как и я.
  
  Когда мы преодолеваем подъем, город Приштина поблескивает на сухих холмах, красные крыши и здания из песчаника кажутся издалека миражом, чистым и упорядоченным. Мы приезжаем к бабушке Иго и попадаем в зону боевых действий — разрушенные дома, груды камней, граффити, запах гари в теплом воздухе. Мы паркуемся напротив и въезжаем в разгромленный беспорядок — разбросанные вещи, разбитая посуда, фотографии, разорванные в клочья. Все говорят по-албански, поэтому я не понимаю, о чем они говорят. Лана иногда переводит, но все они заняты беспорядком и успокаивают бабушку. Лана говорит мне, что она нашла ноутбук Айго в хаосе наверху — вот почему я услышала ее крик. Приходит мать Айго и приносит нам кофе по-турецки. В воздухе столько эмоций, что мне хочется плакать, но я спокойно пью кофе.
  
  Затем мы возвращаемся на улицу. Повсюду щебень, бульдозер. Женщина по имени Жака подбегает к Иго и начинает плакать и обнимать ее. Люди ходят как зомби, некоторые хотят поговорить с нами, рассказать нам, что произошло. Они замечают американца и думают, что это означает помощь. Лана видит свою тетю, и они обнимаются и плачут среди пыли и груды камней, где раньше стояли дома. Я никогда не видел такого разрушения. Я могу прочитать некоторые отвратительные сербские граффити, называющие албанцев подонками и говорящие, что они вернутся, чтобы “делать это снова и снова” — неповторимые ругательства на сербском. Меня тошнит от этой бесчеловечности. Истории о детях, отравленных газом, заложенных бомбах, сожженных книгах — все из-за территории, которую сербы считают своей собственностью, основываясь на давно ушедшей истории. Люди выстраиваются в очередь, чтобы получить еду ООН из старого серого грузовика. Как они живут дальше после таких разрушений? Приштина раньше была “бастионом мира и образования”, - сказал мне один из активистов в Скопье. Как мне показалось, когда-то это было Сараево.
  
  Мы едем в соседний Вуштрри, где разрушено семьдесят процентов города. Мы навещаем подругу Ланы. Ее муж рассказывает историю о том, как сербы собрали нескольких албанских мужчин, отвели их в школу и велели школьникам избивать их палками, чтобы унизить. Я даже представить себе этого не могу, не говоря уже о других ужасах, о которых мне рассказывают. Я узнаю, что этот город является штаб-квартирой UCK (Армии освобождения Косово), и именно поэтому он был так разрушен. Парень Ланы, я думаю, является частью UCK, но это неясно. Люди останавливаются, чтобы рассказать нам больше историй. Нервы в моей левой руке напряжены, поскольку мне все труднее слышать переводы. Лана спрашивает, все ли со мной в порядке. Я пожимаю плечами. Она знает, что я приехала в Скопье со случаем опоясывающего лишая. Боль усиливается при стрессе.
  
  Вернувшись в Приштину, мы идем в кафе. По новым законам, принятым после 1989 года, албанцам было запрещено говорить на их языке, объясняют мои друзья. Книги на албанском были сожжены. Самой Лане отказали в завершении медицинского образования, потому что она была албанкой. Пока мы пьем кофе, красивый молодой режиссер с козлиной бородкой рассказывает нам о том, что в студии были сожжены мастер-копии его фильмов. В одном фильме рассказывалась история женщины, которая была изнасилована, а затем покончила с собой, потому что ее парень отверг ее. В другом рассказывалось о мужчине, который искал своего отца и нашел его в братской могиле. Это были ужасные истории, с которыми людям приходилось жить.
  
  Поездка во внутреннее Косово вызывает у меня опоясывающий лишай, который режет мне руку и плечо, как ножи. Жарко, и на мне топ без рукавов, а сыпь красная и бугристая вдоль левой руки. Это проявилось прямо перед моим приездом в Скопье. Когда по приезде я пошла к врачу в Скопье, мы общались на македонском, который близок к сербохорватскому, моему родному языку. Он дал мне крем для снятия боли и прописал витамин В12. Я спросила, сколько стоит визит, и открыла кошелек. Он посмотрел на меня, качая головой: “Ты пришел сюда, чтобы помочь. Я не могу взять у тебя никаких денег.”Он улыбнулся и пошутил о Клинтоне. Я поблагодарил его и воспользовался его советом.
  
  Куда бы я ни поехала, я вижу, как люди поднимаются, чтобы помочь друг другу. Среди всех разрушений в этом районе так много заботы, сотрудничества и радости. Я провожу большую часть своего времени в просторном палаточном лагере беженцев на холме в Чегране. Большие стоячие палатки заполняют поле и вмещают более одной семьи каждая. Численность лагеря сократилась примерно до 5000 человек. В разгар кризиса ООН сообщила, что в нем содержалось “57 000 перемещенных и эмоционально разбитых людей”. Они получали гуманитарную помощь, когда прятались от войны и стрельбы по соседству.
  
  Когда я гуляю по городу, повседневная жизнь кажется организованной и спокойной. Из деревни внизу я слышу пение мусульманских молитв. Я здесь с тремя другими американками из нашей группы, и нас приглашает в палатку женщина, которая усаживает нас на подушки и готовит нам кофе по-турецки на газовой горелке. Вещи ее семьи аккуратно сложены в их отделении палатки. Там есть коврики для кроватей. Как долго люди могут так жить? У них ничего нет, и все же они угощают незнакомцев чашкой кофе? Мы предлагаем сладости, которые привезли в качестве подарков. Мы показываем ей наш словарь албанского языка и указываем на слова, которые она произносит для нас. Я не говорю ей, что говорю по-сербски.
  
  Наша женская группа проводит в лагере несколько семинаров: один с подростками по вопросам насилия; другой с женщинами по адвокации и травмам; третий с детьми по арт-терапии и веселому времяпрепровождению. Ситуация, должно быть, так запутанна и причиняет боль людям, изгнанным из своих домов, окруженным разрушениями и незнакомцами, приезжающими из других стран. Мы продолжаем слышать от молодых людей об их сильном желании получить образование. Албанские школы были закрыты в 1992 году, и многие дети не чувствовали себя комфортно в школах, где преподавание ведется не на албанском языке, поэтому они перестали посещать школу. Детям нравится играть в пятнашки и составлять пирамидку аффирмаций.
  
  Мы идем в палатки на семинар, организованный Burbuqe, молодой женщиной-организатором, которая говорит по-английски. Это специальная группа для женщин, которые регулярно занимаются кружком вязания крючком. Мы присоединяемся; они учат нас. Пятьдесят женщин в несколько смен тихо и усердно участвуют. Женщины постарше носят темные платки, женщины помоложе приходят с младенцами. Одна женщина говорит, что родила в лесу. У спящего мальчика албанское имя, которое означает Сопротивление. Мы изучаем кружевоплетение, традицию каждой этнической группы в Югославии.
  
  Я смотрю вокруг на женщин, которые все заняты плетением кружев, просто находясь вместе. Две молодые женщины, на которых одинаковый топ и похожие ожерелья, сидят очень близко друг к другу. В какой-то момент мама Бурбуки начинает танцевать, и другие присоединяются. Они кланяются нам, показывая, что счастливы, что мы здесь, приглашая нас тоже танцевать. Мы дарим им подарки, которые привезли с собой. Одиннадцатилетний мальчик, который так старается общаться со мной на английском, получает мое радио.
  
  На семинаре по вопросам насилия в семье в Cegrane моя подруга Шарон, психолог по профессии, дает женщинам-стажерам несколько простых уроков о том, как молодые женщины в лагере могут продолжать работать над проблемами травм самостоятельно и с другими. Когда одна из стажерок слышит, что Шэрон - профессор психологии, она с нетерпением смотрит на нее: “У нас все получилось?” Шэрон улыбается: “Конечно”. Мое сердце было захвачено этими людьми, которые так много пережили, молодыми людьми, слишком мудрыми для своего возраста из-за войны. Национальность моих родителей, серб я или хорват, для них не вопрос — разделяет только война. Экстремисты - убийцы и исполнители.
  
  На следующий день мы обедаем с Евой Энслер, автором книги "Монологи вагины", которая гостит у Cegrane. Она просит нас рассказать ей несколько историй, которые мы слышали, и организует интервью с некоторыми женщинами. Около десяти из нас сидят во временном ресторане-палатке. Еда, конечно, не в центре внимания. Ева наклоняется вперед, чтобы послушать, внимательная, как птица в опасности. Рассказ, который мы услышали в мастерской по изготовлению кружев, рассказывает о пожилой женщине и ее дочери, которые разрываются из-за того, что оставляют животных, когда им приходится бежать из дома. Мать так беспокоится о том, что коровы остались привязанными и находятся в возможной опасности, что возвращается, чтобы отвязать их. Дочь плачет и сквозь слезы говорит, что ее матери так и не удалось вернуться — она попала под взрыв бомбы. В результате этой войны повсюду в Косово и по всей бывшей Югославии появились минные поля.
  
  Ева слышит эту историю и хочет большего. Мы нанимаем переводчика, чтобы он ходил с ней по окрестностям и особенно разговаривал с женщинами, которых мы встретили в кружке кружевниц. Я вижу, как она исполняет это произведение много лет спустя в Сан-Франциско.
  
  Мы посещаем другие места — Тетово у подножия горы и искрящееся Охридское озеро. Мы слышим, как люди хотят сохранить свою албанскую культуру и язык. Пока мы едем, мы видим из машины огромное озеро, серебристые мечети и дома, выстроившиеся вдоль берега. Трудно поверить, что идет такая ожесточенная борьба. В Струге, городке на одном конце озера, мы встречаемся с группой по защите прав женщин, чтобы помочь им с организационными вопросами и международным финансированием. На семинаре мы поднимаем идею бытия и познания самих себя. Женщинам это кажется странным; у них озадаченные взгляды. Некоторые из них перегружены работой, заботясь о беженцах и ездя туда и обратно в Приштину. Когда мы спрашиваем их, о чем они мечтают, и пытаемся представить их будущее, они молчат, возможно, из-за проблем с переводом, или из-за столкновения культур, или из-за войны. Вальдете признается, что она никогда не думает о себе отдельно от своей семьи. Художественная мастерская, однако, привлекает их, это то, что они могут сделать своими руками. Я думаю о том, насколько эгоистично воспитаны американцы в сравнении. Здесь сообщество на первом месте — их семья, клан, косовские албанцы.
  
  Я устала и хочу домой. Опоясывающий лишай практически исчез — прошло три недели. Общение на разных языках утомляет меня, хотя мне нравится узнавать об албанцах и их культуре и проводить время с женщинами, пока они учат меня своим именам — Мелихате, Шкипе, Айнете, Нахине, Ловидета, Вальдете. Они говорят мне, что у некоторых мусульманские / арабские имена. Дискриминация албанских женщин очень серьезна не только из-за их этнической принадлежности, но и потому, что они женщины. Неподалеку от Тетово, неофициальной столицы косовских албанцев, находится единственный университет , предлагающий дипломы на албанском языке, но они не признаны правительством Македонии. Здешние пейзажи захватывают дух, но нельзя наслаждаться туризмом, разговаривая с людьми о травмах и войне. Мы возвращаемся к палаткам Cegrane.
  
  Готовясь покинуть лагерь, мы танцуем перед палатками, как цыгане. Иго ведет нас. Такая прекрасная энергия и смех. Дети присоединяются к нам со своим безграничным ликованием. Я влюбилась в маленького мальчика, которому подарила свой радиоприемник на семинаре. Мы смотрим друг на друга, и он обнимает мои ноги. Я обнимаю его за голову. Хетема и маленький ребенок по имени Сопротивление находятся в толпе. Я подхожу к ребенку, мы смотрим друг на друга, и я целую его в макушку.
  
  Как я хочу когда-нибудь снова увидеть Хетему и ее семью, Бурбуке, которая подарила мне дорогую книгу на албанском, Иго с ее невероятным духом, сестру-амазонку, ее любовь и товарищество такие особенные! У меня нет слов для этих прекрасных людей, с которыми я сблизился. Они стоят вокруг нас и поют о Косово и поливают нас водой, дети хватают нас, когда мы пытаемся уйти. “Не забывайте нас”, - кричит одна молодая женщина по-английски.
  
  Я не забываю.
  
  
  Южная Африка: Для Нельсона Манделы
  
  
  Я мечтал об этом разговоре, когда был молодым радикалом 25 лет назад. Я никогда не думал, что поеду в Южную Африку, не говоря уже о том, чтобы сидеть и разговаривать с небольшим сообществом чернокожих людей, которым приходилось идти к крану, чтобы набрать воды.
  
  Навестив нашу подругу Сьюзан, белую южноафриканку, которая вернулась в свой родной Плеттенберг-Бей после победы революции и вступления Нельсона Манделы в должность президента, мы сочли за честь приехать с ней в городок недалеко от самой оконечности Южной Африки. Хотя это было недалеко от самых невероятных видов и пейзажей, которые только можно себе представить, люди жили в страшной бедности на маленьком сухом склоне холма с единственным источником воды в пристроенных лачугах и хижинах.
  
  Мы опоздали, и люди собрались, чтобы устроить для нас небольшое представление — немного попеть и потанцевать. Это было очень милое и праздничное шоу. Я делала фотографии, а дети смотрели и столпились вокруг меня. На открытой сцене собралось еще больше людей, и я начала снимать на видео. Девочка восьми или девяти лет принесла ко мне стул и встала на него, чтобы посмотреть, что я снимаю на видео.
  
  Люди сделали так много, несмотря на медленные темпы реформ. Сотрудники общественного центра соседнего города построили эту сцену как место, где жители этого городка могли встречаться и развлекаться. Тауншипы выросли в Южной Африке как места, примыкающие к городскому центру, где могли жить небелые. В некотором смысле они были пережитком старой системы апартеида, но теперь они получали немного больше помощи.
  
  Подруга Сьюзен, Ноквези, отвела нас на вершину холма и показала скромный детский сад, который представлял собой маленькую хижину, которую они только что закончили строить. Она рассказала о поддержке, которую она получила для своего проекта от Ассоциации чернокожих рыбаков. Вид с холма был захватывающим. Отсюда был виден не только весь городок, но и ярко-синий океан за холмами. Затем нас отвели в “лучшее место” в городке для нашей встречи.
  
  Это был дом Букеки, владелицы ресторана. Как, черт возьми, ей удалось превратить это огромное развлекательное заведение в лачугу? В комнате также стояли два дивана, большой кофейный столик и несколько других стульев — расставленных и обставленных так, как будто это дом в Центральной Америке. Сьюзен вошла с корзинкой только что приготовленной рыбы и несколькими бокалами для пива. Она сказала, что мы, должно быть, особенные, потому что этой комнатой почти не пользовались. Мы ели руками и делились бокалами. Мотуди, чернокожий мужчина под тридцать, начал говорить о борьбе, о деталях того, что происходило в те дни. Он был заключен в тюрьму за общение с Умконто ве Сизве (вооруженное крыло Африканского национального конгресса) и помнил, как бежал, спасая свою жизнь, и чуть не погиб в процессе. По его словам, он работал с различными политическими группировками, и между ними возникали конфликты. Будучи лидером, он говорил с классовой точки зрения, описывая разрушительные когти империализма.
  
  В комнате стало темно, и кто—то принес свечу - электричества не было. Мотуди много говорил и казался поглощенным историями, которые он рассказывал. Я слушал, пораженный тем, что я был там. Я был в Южной Африке только потому, что моя партнерша Лесли хотела приехать на свой сороковой день рождения. Это была ее мечта. Я никогда не ожидал подобного опыта.
  
  Я вспомнил, как много лет назад на профсоюзных собраниях поднимал резолюции о бойкоте Южной Африки, проводил демонстрации в пользу лишения инвестиций, разговаривал с людьми, чтобы заручиться поддержкой, и все это для того, чтобы оказать давление на белый режим, чтобы тот открыл тюремные городки и относился к чернокожим как к человеческим существам. И вот я здесь, в той самой стране, которая произвела глубокие изменения — ликвидировала апартеид. Антикапиталистический Африканский национальный конгресс отменил старую систему и избрал своего великого революционного лидера Нельсона Манделу президентом бывшей колонизированной Южной Африки. Он был человеком, который боролся в том самом движении своими руками, своим телом, своим умом и сердцем. Для меня было честью быть приглашенным Ноквези, Букекой и Сьюзан, которые подружились с горожанами.
  
  Слегка сгорбленный, в кепке, другой мужчина говорил о тюрьме, пытках, предательстве. Надежды и мечты были разрушены, и воцарилось разочарование. “Моя семья была потеряна, убита. Я не знаю, как я выжил. Теперь у меня новая семья”. Он говорил о мрачных днях апартеида, волнении от победы АНК и трудностях построения новой жизни сегодня.
  
  “Мы здесь, и они дают нам вещи, но мы не на том же уровне, что городские жители. Мы все еще городок ни с чем. Но у нас есть Нельсон Мандела. У нас есть достоинство”. Он говорил, и ему нужно было, чтобы мы его выслушали.
  
  Затем Мотуди снова заговорил о событиях 1968 и 1970 годов, отметив, что другие люди за пределами Африки помогли, “и мы никогда этого не забудем”. Он сделал паузу.
  
  Я встала, перелезла через ноги людей, кофейный столик и встала напротив него. “Можно я тебя обниму?” И он кивнул. Затем произошла человеческая вещь. Я обняла его, а он стоял там. Я чувствовала, как он дышит, и мои глаза наполнились слезами. В комнате было тихо, все смотрели на нас.
  
  После того, как я вернулась на свое место, заговорили другие. Затем выступил смуглый мужчина с отсутствующими зубами и торчащими во все стороны волосами, затем муж Ноквези, милый человек с мягкими манерами. Букека и мальчик из общественного центра выступали по очереди. Мне было интересно, что Ноквези и другие женщины, которые молчали, думали обо всем, что было сказано.
  
  Выступая, я так много говорил об этой несправедливости, об этом преступлении против человечности, называемом апартеид. Теперь я просто хотел послушать и принять этих людей. Это были они, их жизни, поступки и потери, которые имели значение. Это была любовь, это была человечность во всей ее красе.
  
  Я почувствовал, что вернулся домой и смог полюбить тех, кого знал отдаленно — людей в Соуэто, людей в этом маленьком городке, людей, которые находились в тюрьме на острове Роббен, включая Нельсона Манделу, и других, кто написал книги о тех временах.
  
  Любовь изливалась из каждого в комнате. Это была самая простая из человеческих ситуаций и самая сложная. Мы ели и говорили сейчас о времени, когда ты мог умереть, страдать и потерять своих детей, потому что ты был черным.
  
  Вероятность того, что активист из Калифорнии окажется в этом месте у самой оконечности Южной Африки, была примерно такой же большой, как вероятность найти иголку в Солнечной системе. И все же мы все были на этой земле вместе. Дети только что смотрели на мою камеру, когда я снимал, смотрели на то, как их снимают, смеялись.
  
  Мы были белыми, черными, коричневыми, из США, из Южной Африки, даже из Реуни óн, французской колонии у берегов Африки. Мы были разного возраста, разного происхождения, разного роста, с разными привилегиями и сексуальной ориентацией. Но мы были там вместе и слушали друг друга с величайшим интересом и любовью, с величайшим уважением друг к другу. Это было более чем красиво. Я чувствовала себя полной надежды и тоски.
  
  
  Остальное - поэзия: почему мы выходим
  
  
  В Буэнос-Айресе женщины сели в круг, созванный пожилой женщиной, писательницей и активисткой. В свои шестьдесят лет Ильзе, только что вышедшая из себя лесбиянкой, созвала это собрание любящих женщин. Она предложила всем им записать истории о своей любви, не подписывая своих имен. Они так и сделали. Она собрала истории, перетасовала их и снова раздала, как колоду карт. Она попросила одну женщину прочитать вслух историю, с которой ей пришлось столкнуться. “Я влюбилась в мать друга моего ребенка”. Наступила тишина. Другая прочитала историю, которую она случайно получила: “Я пошла в церковь и исповедалась после первого поцелуя с девушкой. Хотя я чувствовала себя виноватой, я сделала это снова, и я больше не исповедовалась и вообще перестала ходить в церковь ”. Затем еще и еще. Истории были такими удивительными и увлекательными. Спонтанно одна из женщин, Амелия, с гордостью заявила, что только что прочитала свою. Было прочитано больше историй; еще больше было востребовано. В конце концов, все женщины отождествили себя со своими соответствующими замечательными, красивыми и фантастическими историями.
  
  Желание обнародовать то, что является самым личным, побудило меня собирать и публиковать интервью с гомосексуалистами в России. В течение определенного периода времени в 1990-х я собирал истории каминг-аута мужчин и женщин в России. Иногда в этих интервью фиксировались моменты, когда люди впервые задумывались о своем каминг-ауте как о событии. Некоторые интервьюируемые чувствовали, что само интервью преобразило их.
  
  Обнародование того, чего боятся, и риск подвергнуться насмешкам или порицанию — это ответственное начинание - решающий шаг в пользу жизни. Для интервьюера и переводчика это требует еще большего — понимания слов и интонаций, работы с людьми в контексте их собственной индивидуальной и национальной истории, принятия множества решений о том, как публиковать материал. Осложняют ситуацию семейные проблемы, политика страны (репрессивные законы), различия в культурном понимании (мужественность / женственность или гендерные роли) и многое другое.
  
  В ходе моей работы я поделилась некоторыми своими произведениями и эротической поэзией с русскими, которых я встретила. В некотором смысле я снова и снова общалась с тамошними людьми. Я хотела, чтобы они испытали эту открытость.
  
  Однажды в 1992 году в Москве моя подруга Лена сказала мне: “Меня озадачивает, что ты чувствуешь потребность описать некоторые из самых интимных деталей сексуального желания в своих стихах. Не похоже, что это ты пишешь стихи, как будто стихи исходят от другого человека ”. Этим человеком действительно был я, несмотря на интимные подробности.
  
  Хотя Лена жила со своей партнершей более двадцати лет, ей (и другим) было трудно каким-либо образом отождествлять себя с ярлыком "лесбиянка". У меня возникло ощущение, что они никогда даже не произносили этого слова до того, как я встретил их. Со временем, когда Лена стала активисткой, все изменилось.
  
  Кто должен судить, является ли нежелание говорить о своей сексуальности подлинной потребностью в уединении или формой внутренней гомофобии? В своих исследованиях я начинаю осознавать, насколько медленным и разнообразным является этот процесс. Стоит представить этот аспект человеческой жизни в истории и обычаях народа. Имею ли я лично право писать обо всем этом? Должен ли я публиковать книгу интервью с людьми, рассказывающими мне о своих самых сокровенных историях и скрытой жизни? Я чувствовал, что именно они сделали этот шаг и дали мне разрешение обнародовать их истории.
  
  Я стала лучше понимать этот вопрос во время моего невероятного путешествия с моими русскими друзьями. Когда я слушаю их, я постигаю часть моей собственной сексуальной истории, семейной и социальной динамики. Я тоже становлюсь более публичной. То, что обычно считается очень личным даже в американском обществе, становится достоянием гласности, чтобы сексуальные меньшинства могли быть освобождены. Геи и лесбиянки были вынуждены скрывать свою сексуальность, чтобы выжить. Чтобы противостоять гомофобии, мы раскрываем нашу однополую ориентацию в нашем искусстве и активизме, в том, как мы одеваемся, и, наконец, в каминг-ауте. Это начало нашей свободы. В США она достигла полной силы в 1970-х и 1980-х годах как движение гордости и празднования.
  
  В 1992 году меня поразило наблюдение Лены, но я не знал, было ли это очередным случаем гомофобии или просто она раньше не читала подобных подробностей в стихах. В России не было гей-движения. Они никогда не были знакомы с богатством литературы и музыки, которые были созданы и откопаны квир-движением в США, все это было для нее ново, и ей потребовалось время, чтобы воспринять это.
  
  Я вспомнила, как отчаянно мне приходилось подавлять свою сексуальность, когда я росла — свой стыд за чувства, проблески влечения к нескольким подружкам. Они были намного сильнее, чем мои чувства к мальчикам. Моей подруге Мэри я писала страстные письма в подростковом возрасте, выражая “мою заботу о тебе, мое замешательство по поводу того, что я чувствую, и даже мою вечную любовь”. Моей подруге Селии, немного позже, будучи шестнадцатилетней, я написала стихотворение о розе, которая так хотела, чтобы ее сорвали, шипы были опасны, а красота драгоценна.
  
  В то время я решительно отгоняла любую мысль о физической близости, независимо от того, насколько сильны были побуждения. Я не хотела рисковать быть отвергнутой или высмеянной. Я услышала слово "лесбиянка", и оно было растоптано. Я отнесла это слово к разряду плохих, но что такого правильного было в отношениях с мальчиками? Они не имели ко мне отношения и, казалось, доставляли много хлопот. Мальчики были агрессивными, странными из-за своих странных сексуальных потребностей, и я, казалось, их не интересовала.
  
  Один из первых случаев, когда я почувствовал настоящее физическое влечение к другой девушке, был к Селии. Иногда она ночевала у меня дома в Бронксе. Моя мама ставила для нее отдельную кроватку рядом с моей кроватью. Селия только что надела ночную рубашку, и я очень остро ощутил ее тело, ее крупную фигуру, подъем и опадение ее груди, когда она дышала в нескольких футах от меня. Она смотрела на меня, а я на нее. Она казалась мне прекрасной, потому что я любил ее, и наша дружба была приятной. Что—то очень мощное — внезапный луч света, отзвук виолончели, накат неожиданной волны - прошло между нами. Наши взгляды стали одним взглядом, как заметил Шекспир или другой поэт столетия назад. Хотя мы были девушками одного пола, ничего хорошего из этих сильных чувств получиться не могло.
  
  Я хотел быть ближе к ней — физически. Она попросила меня обнять ее. Я подошел к ней, отгоняя чувство странности. Я почувствовал, как ее грудь прижалась к моей. Я хотел обнять ее гораздо дольше, но подавил свое желание, и мы расстались. Интересно, о чем она думала, когда мы разошлись по своим кроватям. Я помню, как смотрел на нее и видел тоску в ее глазах, даже в полумраке моей маленькой комнаты. В своей постели я отвернулся от ее взгляда, пожелав спокойной ночи. Я отвернулся от нее, борясь со своими желаниями, чувствуя себя измученным.
  
  Только в середине семидесятых, во время поездки в Советскую Россию, вдали от моего мужа, моей семьи происхождения и общества США, я снова почувствовала влечение к определенной женщине. Мы гуляли у реки в Нарве, и возникли вопросы о жизни и идентичности.
  
  “Ты когда-нибудь думал о том, чтобы завести отношения с женщиной?” - спросила моя новая подруга Джина, зная, что я женат. Я был так потрясен, что едва смог ей ответить. На глаза навернулись слезы. Я уже чувствовал к ней влечение, но это все еще было невыразимо для меня.
  
  Я начал освобождаться от подавления, этого отрицания самого себя. Когда мы от всего сердца говорили о нашей жизни и наших наблюдениях, я почувствовал растущее родство с ней и доверие к тому, что я чувствовал, непреодолимое влечение, которое я больше не мог игнорировать или отрицать. Той ночью, наедине с собой в комнате, которую мы делили в Эстонии, мои чувства всплыли на поверхность. Поскольку мы продолжали разговаривать в наших кроватях даже после того, как пожелали спокойной ночи, я больше не могла держать себя в узде. Здесь, в Эстонии, вдали от всего, не было причин для этого. Я сказал себе, что, если Джина скажет еще хоть одно слово, я пойду к ней. Я пошел.
  
  “Я просто хочу тебя обнять”, - взмолился я. Она моргнула и через мгновение заключила меня в объятия. Я обнял ее, чувствуя освобождение, которого никогда раньше не испытывал. Мое дыхание было глубоким, как будто я дул на духовой инструмент. Я почувствовал прикосновение ее кожи к своей, ее гладкость, ее запах, мягкость ее грудей и моей собственной — незабываемо. Я высвободил годы сдерживаемых чувств. Мечты стали возможными.
  
  Я праздновал. Остальное - поэзия. Каминг-аут - это поэзия.
  
  
  
  Стихи Ким
  
  Настоящая поэма
  
  
  
  Люди ходили по земле десятки тысяч лет назад,
  
  Меньшинство, в некоторых местах вступающее в браки с неандертальцами.
  
  Тогда животных было большинство. Представьте себе огромных неповоротливых существ
  
  И пернатые динозавры, ходящие по льду. Немногие люди
  
  Среди них обитающие в пещерах, рисующие изображения лосей—
  
  Об этих священных и могущественных животных — но не друг о друге.
  
  
  Теперь одержимы собой и нашим печальным правлением
  
  Над Землей и драгоценными животными, которые остались, мы
  
  Увидеть некоторые вещи, в которые люди до сих пор не верят, что это произойдет:
  
  Массовое вымирание морской флоры и фауны и серьезные изменения
  
  В нашей среде из-за саморазрушительных, цивилизованных способов.
  
  
  В то время как обломки от землетрясения в Японии плывут по нашему пути,
  
  Полоса тумана густо вьется по Оклендским холмам.
  
  Я живу здесь в доме со своей яркой партнершей Сью
  
  и наши две игривые кошки. У нас хорошая жизнь,
  
  извлекаю из этого максимум пользы, несмотря на угасающие вздохи капитализма.
  
  
  Эмили Дикинсон отступила от писательской правды—
  
  Но Мэри Оливер указала:
  
  “Может быть, мир без нас - это настоящая поэма”.
  
  А как же все наши мечты, успехи,
  
  и более социально сознательный образ жизни? Что
  
  об обучении, искусстве и заботе друг о друге?
  
  Изменимся ли мы вне нашего контроля, или мы
  
  Бороться за доминирование до конца?
  
  Спящий кот
  
  Вдохновляет. Его пути так просты. Я лежу в засаде.
  
  
  
  
  Часть 3: Путешествия и интервью в России
  
  
  
  “Все лучшие из них, если подумать, были геями ”.
  
  Эрнест Хемингуэй, по ком звонит колокол
  
  
  Революционные романсы
  
  
  23 июля 1991 года, Ленинград. День открытия первого в России симпозиума лесбиянок и геев и кинофестиваля. В последний раз, когда я был здесь четырнадцать лет назад, я был другим человеком, женатым, но вышедшим замуж, встретившим свою первую любовь. До того, как я уехал в Россию в 1991 году, люди очень мало общались с кем-либо за пределами своей страны. Общение с иностранцами было преступлением, ”наказуемым тюрьмой".
  
  Выйдя из автобуса с семьюдесятью североамериканскими педиками, жаждущими встретиться и покрасоваться перед русскими новичками, которые не совсем доверяли новым свободам перестройки, я попытался установить зрительный контакт с одной из курящих женщин, стоявших снаружи, но она отвела взгляд. Пятнадцать или более молодых мужчин и несколько женщин нерешительно столпились у входа в Дом культуры на улице Софьи Перовской. Некоторые притаились, полуобернувшись, не желая входить в белое двухэтажное здание; другие, казалось, были готовы броситься бежать. Мое сердце учащенно билось; я тоже нервничала. Они ждали друзей, чтобы сделать свой большой шаг, или они просто путешествовали с американцами? По каналу Петра Великого пробежала рябь кивка. Я был здесь!
  
  Ровно четырнадцать лет назад, будучи кроткой двадцатипятилетней замужней женщиной, я присоединилась к турне по России и обнаружила, что блуждаю по Ленинграду, спрашивая у прохожих дорогу и удивляясь, почему они меня игнорируют. В то время русские не могли рисковать так сильно, как разговаривать с иностранцами, не могли рисковать даже разговаривать с иностранцами на улице из-за страха тюремного заключения или, по крайней мере, порицания. Встреча с моей первой любовью в Советской России летом 1977 года была революционной, потому что любая открытость, не говоря уже о сексуальности, была табуирована. Мы оба были иностранцами, поэтому для нас все было по-другому. Даже тогда, в той враждебной атмосфере, я знал, что возврата к традиционному гетеросексуальному образу жизни, который я вел в Калифорнии, не было. Я была в вечном долгу перед Россией за мой лесбийский переход и мое освобождение. Именно в России у меня была возможность и смелость заявить о себе.
  
  Сейчас, летом 1991 года, я был ветераном-активистом, и новая Россия расцветала. Советскому Ленинграду вскоре вернули бы его первоначальное название Санкт-Петербург, и после десятилетий сокрытия и страха жизнь сексуальных меньшинств в России постепенно стала бы более публичной. Несмотря на это, камеры, висящие у нас на шеях, были зловещими для тех потенциальных участников, которые стояли у входа в Дом культуры. Зрительный контакт и разговор все еще могли иметь последствия. Я наблюдал, как мой друг Алан подошел к группе мужчин. Один из них помахал рукой перед камерой, в то время как остальные дружно отвернулись, словно исполняя танцевальный номер. Вся атмосфера в Ленинграде казалась скрытной и тихой; на нашем мероприятии присутствовало меньшее количество людей. Создавалось впечатление, что они ждали, чтобы посмотреть на прием в столице, который должен был состояться.
  
  Пока мы стояли на улице, я объяснил группе наших англоговорящих делегатов, что tematichesky (тематический) - кодовое слово, обозначающее гомосексуалиста. Начиная с 1934 года, Сталин и другие пытались уничтожить гомосексуальность в Советском Союзе, следуя по пятам за Гитлером в Германии. За последние шесть десятилетий бесчисленное множество мужчин, как геев, так и не-геев, подвергались самому прискорбному унизительному обращению и тюремным условиям. Женщины также часто становились жертвами принудительного психиатрического лечения. В результате этой кампании большинство обычных россиян поверили, что гомосексуалисты либо преступники, либо психически больные. В России любой может быть привлечен к ответственности за все виды предполагаемых правонарушений, таких как хулиганство. С таким страхом, внушенным населению, было удивительно, что кто-то пришел в Дом культуры на открытие фестиваля.
  
  Три дня спустя мы перенесли фестиваль в Москву, где это было самое масштабное мероприятие в великой столице. Тысячи москвичей стекались в "Мою прекрасную прачечную", "Сердца пустыни", "Времена Харви Милка", "Морис", "Ноябрьская луна" и на ранний фильм Гаса Ван Сента "Малая ночь" . Российские педики оказались в том же ряду, что и любители кино, воспользовавшись редким шансом посмотреть иностранные фильмы. В то время как ЛГБТ и те, кто интересуется жизнью, смотрели на экране странные истории о разбитых сердцах и борьбе, остальная аудитория, возможно, воспринимала их как фантазии, не имеющие отношения к их жизни. Немногие россияне знали, что один из их величайших и известнейших артистов, композитор девятнадцатого века Петр Ильич Чайковский был геем.
  
  Самыми дорогими друзьями, которых я завела за эти две недели, были шестеро сибиряков. Представьте, что вы путешествуете через всю страну в то время, когда путешествовать по России вообще было ненормально, за исключением официальных причин. Как эти молодые люди поверили, что мероприятие вообще состоится? Впервые приехав в Москву, Ася, Лена и Ольга из Новосибирска, Наташа из Красноярска и Бенджамин и Алексей из Барнаула согласились провести пресс-конференцию. Наши мероприятия были организованы Международной комиссией по правам человека геев и лесбиянок, a U.Организация S. с помощью лидеров геев и лесбиянок в Москве и Ленинграде. Российское правительство в то время находилось на переходном этапе, поэтому они не были заинтересованы в наших действиях. Одной из моих любимых акций были поцелуи у памятника Юрию Долгорукому, основателю Москвы. Мы заранее спланировали, какие пары будут целоваться и задрапировать ступени, ведущие к памятнику. И парочки только что целовались прямо там, группой, на ступенях памятника, в центре Москвы. В авангарде поцелуев Ася и Лена, которые были вместе около года, публично выступили на московском телевидении. репортеры и американские делегаты.
  
  Бенджамин и Алексей также поделились своей тайной жизнью с журналистами и американскими делегатами. Было так смело объявить о себе как о паре, зная, что новости дойдут до Барнаула. Несколько человек из нас стояли в разных местах перед Большим театром, раздавая презервативы прохожим, которые брали их без колебаний и казались весьма заинтересованными. Бенджамин сказал мне: “Люди даже не знают, что везут домой. Они любят халяву”. Мы рассмеялись.
  
  
  
  Памятник Юрию Долгорукому в Москве
  
  
  Это были гораздо более серьезные шаги, чем кто-либо из американцев мог знать. СМИ действительно сообщали о некоторых действиях. “Мы пришли сюда не для того, чтобы прятаться под стулом”, - сказала Наташа московской прессе. Сибиряки рисковали потерять работу, когда возвращались домой. Ася беспокоилась, что ее мать может попытаться поместить ее в психиатрическую больницу. Вопреки ее ожиданиям, Наташа, специалист по телевидению, получила поддержку от своих коллег по работе в Красноярске. Когда ее руководитель попытался приставать к ней, ее коллеги запротестовали, и он отступил. Просматривая фотографии, которые были у Наташи с конференции, одна коллега заметила: “Как люди с такими красивыми искренними глазами могут быть плохими?”
  
  Наряду со странными материалами и нашими собственными историями и опытом, чтобы поделиться ими с нашими новыми русскими друзьями, некоторые из нас снимали видео и записывали разговоры. Когда я вернулся в Сан-Франциско, гей-журнал The Advocate опубликовал мой краткий профиль Ольги Краузе, святой Петербургская певица и поэтесса, присутствовавшая на конференции. Ольга стала хорошей подругой и в течение следующих лет продолжала петь, став квир-активисткой и автором книг о своей жизни лесбиянки. Я решил вернуться и проехать по России, чтобы взять интервью у других представителей сексуальных меньшинств, термин, часто используемый в России для обозначения ЛГБТ. Вскоре после того, как мы вернулись домой в августе, в России произошел государственный переворот, в результате которого президентом стал Борис Ельцин — так зарождалась новая демократия. В течение следующих шести лет я продолжал собирать удивительные истории.
  
  Мое первое интервью было с голубоглазой блондинкой Айрой (произносится ИРА), быстро говорящей, привлекательной молодой женщиной, с которой я познакомился на симпозиуме. Она была в восторге от того, что говорила в мой мини-магнитофон. Когда я вернулся в Москву, я навестил ее для продолжения и познакомился с ее девушкой, Файей. Это была их годовщина. Фая широко улыбнулась мне. Она была, вероятно, шести футов ростом или больше, большегрудая, с каштановыми волосами средней длины и голубыми глазами. Она казалась шариком каши и была очень ласкова с Айрой. Они оба курили.
  
  Айра сказал, что они встретились прямо перед переворотом в июле 1991 года. Большинство людей в те дни старались держаться подальше от улиц Москвы из-за беспорядочной стрельбы и больших демонстраций. Когда Айра отправился в дом их общей подруги за день до переворота, Фая временно жила там. Айра сказала, что пришла, потому что слышала, что эта красивая женщина была у ее подруги. Ковыляя с гипсом на ноге, Айра объявила: “Я приехала сюда, чтобы выйти замуж”, - и рассмеялась. Другие присутствовавшие женщины не знали, что сказать. Сначала Фая была молчаливой и немного обескураженной наглостью Иры. Наблюдая за тем, как она разговаривает с тамошними женщинами, она медленно подошла и села рядом со “своей Айрой”, душой вечеринки. Фая изучала лицо Айры, пока та говорила. В тот день Айра пригласила ее поехать с ней домой. Фая сказала "нет", но когда Айра вернулся на следующий день, она передумала. Они проснулись от рева танков, который они приняли за строительные работы. Это был день переворота.
  
  Мы обсуждали тему каминг-аута, термина, который начали использовать россияне, потому что в русском языке не было эквивалента. Другая их подруга, Леля, сказала, что ее мать боялась за нее, потому что заметила ее склонности. Леле было всего двадцать лет, и она три года жила с женщиной по имени Наташа. Она сказала, что ее самой большой проблемой было то, что Наташа не хотела выходить в свет в качестве лесбиянки. Никто из их подруг даже не знал, что они пара. Когда Леля и Наташа поехали в отпуск в Крым с другой подругой и встретились с Ирой и Фаей, Леля знала, что они лесбиянки. “Скорее, я сначала почувствовал это по отношению к Фае, но до этого ничего не было сказано”.
  
  “Как ты мог поехать в отпуск и сохранить свою сексуальность в секрете?” Спросил я. “Мы к этому привыкли”, - сказала она.
  
  Айра умерла от передозировки наркотиков в следующем году. Больше я ее никогда не видел.
  
  Когда я вернулась в Москву на следующий год, чтобы немного попутешествовать и взять интервью, я связалась с Ксюшей, с которой познакомилась на Московском симпозиуме. Мы сидели на Пушкинской площади, обсуждая мой проект по интервью, и она предложила поехать на дачу. Я пожал плечами. Начался дождь, поэтому я не могла представить, что поеду за город так поздно и останусь в незнакомом доме без зубной щетки и футляра для контактных линз, но я решила проявить гибкость.
  
  Мы отправились в "Победу" на электричке с Киевского вокзала. Я и не подозревал, что в ближайшие годы буду часто совершать это путешествие. Я открылся миру и дружбе, которые продолжаются по сей день.
  
  Лена и Света долгое время были вместе, но не называли себя лесбийской парой. Наташа, гетеросексуальная женщина, которая “просто любила этих людей”, тоже была там, на даче, как и Саша и Алекс, гей-пара. Света с забавной фамилией Барабанова (drum) была родом из Рязани, старинного города к югу от Москвы. Они с Леной купили старый дом, предназначенный для летнего отдыха, потому что Света не была зарегистрирована (прописана ) в Москве и, следовательно, не могла там проживать. Жить за пределами Москвы, в нескольких минутах езды на работу, было следующим лучшим вариантом. Прекрасное место для совместного проживания с Леной и их друзьями, оно стало местом встреч геев.
  
  В тот вечер за чаем Света и Лена рассказали мне, как они познакомились. Света начала рассказ и установила сцену в школе, где они обе были учителями французского. Лена перебила: “Света ждала начала занятий, пила чай, одновременно читала и болтала с подругой”.
  
  Света улыбнулась, ее глаза заблестели: “Это был первый раз, когда я встретила Лену — темноглазую женщину”. Лена попросила у нее книгу, которую та читала.
  
  Света: “Что бы ты дал мне взамен?”
  
  Лена: “Ничего”.
  
  Поэтому Света отказалась отдать ей книгу, сказав: “Позже, когда я пришла к ней домой, я увидела, сколько у нее книг”. Лена рассмеялась. Была ли ирония в том, что она хотела другого, или в том, что она ничего не дала бы взамен? Я не знаю. Русская шутка!
  
  Лена продолжила рассказ и рассказала, как они подружились, а затем их потянуло друг к другу.
  
  Света: “Мне это совсем не показалось смешным”.
  
  Лена: “Но мы никогда не хотели становиться частью сообщества лесбиянок — в них была какая-то агрессивность и самоуверенность, которые нам не нравились. Они были кликой”.
  
  Преданность Лены и Светы друг другу прочно утвердилась с другим важным событием. Когда Лена подала заявление на должность переводчика в издательство, где работала Света, ей пришлось пойти на собеседование к начальнику и принести свой паспорт. С некоторым трепетом — в ее паспорте четко указывалось, что она еврейка, а антисемитизм в России узаконен — Лена вошла в офис и села. Она вспомнила, как передавала паспорт боссу и смотрела, как его глаза скользили по странице и остановились на удостоверении личности ее матери как еврейки. Он покачал головой и вернул ей паспорт. Когда Лена вышла и рассказала Свете, что произошло, Света начала плакать и поднимать такой шум из-за несправедливости по отношению к ее подруге, что босс нанял Лену в тот же день. Они обе работали там много лет.
  
  Наша дружба росла, и Лена и Света стали опорой всей моей будущей работы в России. Они были ключевыми сотрудниками при подготовке моей книги интервью на русском языке и просто семьей.
  
  “Мы играем женщин, но так очевидно, что мы мужчины”. Я побывал на спектакле очень популярного "Служанки" режиссера Романа Виктюка ("Горничные" Жене) в Москве и смог взять интервью у Сережи, одного из актеров. Виктюк был одним из наиболее авторитетных артистов, который явно был геем, но “на самом деле не думал об этом”. Сережа на протяжении многих лет работал в театре "Сатирикон" над многими постановками; он также был хореографом. Он был в восторге от работы с известным режиссером-геем и полностью мужским актерским составом: “Если бы женские роли играли женщины, это могло бы получиться немного мелодраматично, ” сказал он, “ но когда их играют мужчины — пьесу можно понять на более космическом уровне — она о доброте, любви, зависти, добре и зле”.
  
  Я спросил Сережу, был ли он открытым геем. Он пожал плечами: “Ну, что я могу сказать? Люди знают. Я этого не скрываю. Никто это не обсуждает. Я доволен своей работой, но прямо сейчас у меня нет любовника ”.
  
  Особенно в отношении мужчин, это был серьезный шаг к открытости, поскольку в соответствии со статьей 121 им грозило тюремное заключение сроком до восьми лет, если кто-то донесет на них. Этот закон доминировал в квир-сообществе с 1930-х годов, когда его ввел Сталин, и мужчин регулярно арестовывали. На протяжении многих лет тысячи и тысячи мужчин были заключены в тюрьму по статье 121. В результате люди стали чрезвычайно боязливыми и осмотрительными, скрывающими, кто они такие и с кем общаются.
  
  Сережа сказал, что ходили слухи, что правительство может избавиться от закона или, по крайней мере, больше не использовать его в 1992 году, но “люди все еще боятся рассказать правду о себе и своей природе. Они все еще скрываются, но теперь это легче. Однажды у меня действительно был опыт общения с полицией. Они допросили меня и отпустили. Но раньше было намного хуже ”.
  
  Странные люди, ходившие по канату в России, показали, насколько глубокими и коварными, должно быть, были репрессии. Хотя московская постановка "Служанок" Жене не считалась гейской, она была.
  
  Я не мог принимать то, что люди говорили мне в интервью, за чистую монету. В этом было так много истории и культуры, и нужно было учитывать сильное наследие репрессий. Я научился слушать, помня об этом. Несколько трансгендерных пар сказали мне, что хотят стать традиционной гетеросексуальной парой, чтобы жить лучше. Один из моих русских друзей объяснил: “Соня, ты должна знать, почему они хотят это сделать. Женщина ничего не может сделать в здешнем обществе. Все, что она пытается сделать, мужчина может сделать лучше ”.
  
  Гендерная идентичность определенно присутствовала в среде сексуальных меньшинств. В Санкт-Петербурге я поговорил с красивой молодой парой, в моих глазах буч-фем. Темноволосая Наташа, улыбаясь, пришла на нашу встречу в розовом платье с кринолином в крупный горошек и открытой спиной. Ее партнер, Рем, выглядел более серьезным в красной футболке и джинсах, со светлыми волосами, собранными сзади в конский хвост. Когда я упомянул роли феминисток в США, Рем сказала, что с ней все было не так. Было ли это из-за гомофобии или социального принижения женщин, из-за того, что Рем ненавидела свое тело, концепция гендера и гендерных различий присутствовала даже в интимных отношениях. “Я надеваю нижнее белье, когда занимаюсь сексом с Наташей, чтобы не осознавать, что я женщина”, - сказала она мне, а затем Наташа с любовью сказала, что не хочет, чтобы ее любовник “уродовал ее тело”, чтобы изменить ее пол.
  
  Интенсивность процесса собеседования часто была ошеломляющей для некоторых интервьюируемых. После того, как Наташа и Рем рассказали о своих ранних чувствах друг к другу, мы взяли небольшой перерыв, потому что у Наташи началось учащенное дыхание. Рем тоже тяжело дышала, пытаясь улыбнуться, когда сказала, что было так трудно открыто рассказывать кому-то еще такие подробности об их отношениях. Для меня тоже было волнительно, что люди решили открыться мне.
  
  В Москве я встретила кондуктора поезда-трансгендера (переходящего от женщины к мужчине) в армейской форме, который использовал мужской род в русских глаголах. Он считал себя мужчиной. Я не уверен, перенес ли он какие-либо операции или лечение, но он выглядел мужчиной и был невысокого роста.
  
  “Я бы хотела получить документы и работать в поездах, идущих в Варшаву. Я татарка-мусульманка, и моя мать ушла из семьи ради парня. Иногда я просто не хочу жить. Я просто хочу быть со своей женой. На самом деле я не хочу слышать ни о чем из этого [гомосексуальность, лесбиянки, странный образ жизни]. Люди не готовы ”.
  
  Я почувствовал его разочарование. Он также выразил опасения по поводу интервью и не хотел, чтобы что-либо из того, что он сказал, стало достоянием общественности. Я часто сталкивался с подобным — люди были открыты, а затем просили меня не публиковать то, что они сказали, или передумали давать интервью. Это было нелегкое время. Люди не были уверены в том, что такое перестройка и новые либеральные СМИ. Изменения происходили очень быстро.
  
  
  Под псевдонимом Макс, режиссер "Сотворения Адама", не первого российского фильма гомоэротического содержания, но первого фильма, заявленного как фильм для геев, приехал в Сан-Франциско из Санкт-Петербурга для участия в восемнадцатом Международном кинофестивале лесбиянок и гомосексуалистов в Сан-Франциско в июне 1994 года. Когда меня наняли переводчиком Макса, организатор фестиваля захотел узнать, гей ли Макс. Люди будут спрашивать его об этом, так что он должен быть готов.
  
  Высокий, среднего телосложения, лет сорока, с коротко подстриженными густыми волосами цвета соли с перцем, Макс выглядел утонченно в черных брюках и черной шелковой рубашке, застегнутой до шеи. С его окладистой бородой он мог бы быть художником из Нью-Йорка или Парижа. Он был теплым человеком, ему не потребовалось много времени, чтобы почувствовать себя комфортно со мной.
  
  “Я хорошо выгляжу?” он продолжал болтать со своим петербургским акцентом. “Я очень нервничаю из-за всего этого. Мой фильм показывают на этом фестивале! И я здесь, в Соединенных Штатах! Я никогда не думал, что когда-нибудь приеду сюда! Интересно, как это будет воспринято. Мой сын посмотрел мой фильм, и он ему понравился. Моя жена сейчас тоже путешествует по Соединенным Штатам. Она критик, приглашенный на какую-то университетскую конференцию в Техасе.” Макс был женат, но это не означало, что он не был геем или бисексуалом, исходя из того, что я знал о гей-культуре повсюду.
  
  В тот вечер в Сан-Франциско мы должны были присутствовать на гала-концерте фестиваля в Центре искусств Йерба Буэна. Пока мы шли от отеля Marriott, мы взволнованно говорили, как старые друзья, о великих русских кинематографистах Тарковском и Параджанове, о Санкт-Петербурге и о том, где Макс жил на большом Невском проспекте, и о других российских сюжетах. Затем я спросил его напрямик: “Макс, ты гей?”
  
  Он посмотрел на меня широко раскрытыми глазами.
  
  “Извини, - сказал я, - но ты знаешь, что людям будет интересно. Ты на фестивале гей-фильмов, так что это, вероятно, всплывет. Просто готовлю тебя”.
  
  “Сонечка” — Макс уже использовал ласкательное обращение ко мне — “Я не знаю, что тебе сказать. Ты знаешь, я женат, и мы не говорим об этом в России. Для меня все это ново”.
  
  Я сказал, что понимаю — я был в России: “Может быть, ты хочешь сказать, что ты бисексуал?” Я чувствовал себя глупо. Какое это имело значение, и почему я должна оспаривать его сдержанность только потому, что мы были в Америке?
  
  Он всплеснул руками: “Я оставляю это на ваше усмотрение. Я не знаю, что делать”. Затем, после паузы: “О, продолжайте и скажите, что я гей”.
  
  Макс сказал мне, что у него был парень, с которым он регулярно встречался, который тоже был женат и имел двоих детей. Я попыталась представить жену Макса. Когда я спросила, что она думает о его гомосексуальных отношениях, он ответил: “На самом деле мы не говорим об этом. Она живет своей жизнью, а я своей. Она догадывается, но мы никогда не говорили об этом ”.
  
  Адам, главный герой его фильма, женат и обнаруживает интерес к мужчинам. Макс поднял свои густые брови и снова всплеснул руками. “Я хотел показать широкой публике, что гомосексуалисты — обычные люди, вот и все - что они не извращенцы”.
  
  
  После множества интригующих историй, впечатлений и интервью в Санкт-Петербурге, Екатеринбурге, Новосибирске, Томске, Крыму и других местах я вернулась в Москву, стоя в очереди с моей подругой Ксюшей (которая возила меня на дачу) на популярную дискотеку Primyera. Кругленькая бабушка с седыми волосами, собранными сзади в пучок, собрала плату за покрытие в размере 20 000 рублей, что составляет около 6,50 долларов, но для россиянки в то время это было совсем немного. Я оплатил дорогу Ксюше. Ожидалось гораздо больше мужчин, чем женщин. Когда мы прибыли в одиннадцать вечера, там было всего несколько человек, настоящее веселье должно было начаться в полночь.
  
  Металлические столы с белыми скатертями окружали большой деревянный танцпол и приподнятую платформу с одной стороны. Разноцветные огни вращались и мерцали по залу. Люди сидели группами, тихо выпивали, почти не разговаривая друг с другом, серьезные, не улыбающиеся и не флиртующие, ожидая, возможно, когда толпа увеличится.
  
  Из динамиков доносились звуки принца, Мадонны и другой хорошей дискотеки. Три женщины, сидевшие за соседним столиком, встали и игриво заманили нас на танцпол. Ко мне, покачиваясь, подбежала высокая длинноволосая женщина в полосатой мини-юбке и черных колготках, танцевавшая вокруг меня, как девочка гоу-гоу. Ксюша одобрительно кивнула мне и станцевала с двумя другими женщинами, одна из которых обнажила верхнюю половину своей чувственной груди. Танец закончился, женщины помахали нам и вернулись к своему столику. Где был зрительный контакт? Я хотел выучить сигналы, но почувствовал, что моя очевидная американская внешность мешает мне вписаться.
  
  Несколько минут спустя я наклонился к Ксюше и спросил, не думает ли она, что на дискотеке было много гетеро. Она сказала: “О, конечно, здесь разные люди, но все в порядке. Они никому не причиняют вреда”. Я наблюдала за двумя парами мужчина-женщина в коже, менявшими партнеров во всевозможных комбинациях. Очевидно, среди нас была свобода, раскованность, отпускание, которыми они наслаждались.
  
  “Видишь вон ту симпатичную женщину, танцующую?” Ксюша прошептала мне на ухо: “Я с ней переспала. С ней действительно весело целоваться”. Позже, посреди танцпола, я увидел, как женщина обвила руками шею Ксюши, когда их рты слились в сильном потоке страсти.
  
  Аркадий, друг Ксюши, большую часть ночи просидел за столиком в одиночестве, глядя в небытие. Время от времени он вставал и подходил к нам поздороваться. Ксюша не пригласила его присоединиться к нам. Аркадий был высоким и долговязым, с жидкими волосами и неопрятной бородой. Несмотря на отпор Ксюши, я заметил легкую привязанность среди геев и лесбиянок, в отличие от строгого сепаратизма в Сан-Франциско. Голубые глаза Аркадия, слегка женственные интонации и глубокий, хриплый голос были сексуальны. Казалось, ему ни с кем не везло со знакомством.
  
  Женщина в длинном платье несколько раз подходила посмотреть на меня. Я уворачивался от нее, потому что она была не в моем вкусе. Должно быть, я показался ей странным в своем толстом фиолетовом свитере Patagonia, джинсах и тяжелых походных ботинках, которые я надел из-за московского снега. Со свойственной ей непосредственностью Ксюша не оставила мне времени, чтобы сесть в метро, доехать до места, где я остановился, и переодеться в одежду, более подходящую для дискотеки.
  
  Дагмар, немка, которая была любовницей Ксюши месяцами ранее, с важным видом подошла ко мне и спросила, где Ксюша. Она сказала что-то по-русски о том, что Ксюша расстроена из-за нее. Я указал на нашу подругу, целующуюся на танцполе. Она подошла к ней, что-то сказала, и затем они ушли вместе.
  
  Некоторое время спустя я был готов уйти. Я нашел Ксюшу за столиком трех друзей, тех, кто танцевал с нами в начале, и спросил, можем ли мы пойти сейчас. Она полностью проигнорировала меня, налила себе водки и залпом выпила ее. “Всего несколько минут, Соня”, - коротко сказала она, а затем снова исчезла.
  
  Я отправился на поиски Аркадия. Я маршировал в своих больших ботинках, как чопорный иностранец, в то время как Ксюша смеялась и веселилась на танцполе. Она вернулась к столу и собрала свои вещи, как будто собираясь уходить, затем начала целовать двух сидящих там женщин. Я заговорил с Аней, женщиной, с которой танцевал ранее. Я так и не узнал, была ли она би, лесбиянкой или кем-то еще, но я без колебаний сказал ей, что я лесбиянка, когда она спросила. Аня сказала, что приходила на дискотеку каждый вечер, когда она была открыта. Так ли это? Мне стало интересно. С другой стороны, она казалась такой знакомой со всеми, и зачем ей лгать? Ксюша, которая считала Аню милой, теперь начала вмешиваться в разговор и целовать ее. Очевидно, пьяная, Ксюша взъерошила волосы с глупой улыбкой на лице и, наконец, направилась вниз к гардеробу, затем поняла, что у Аркадия ее билет, что означало еще одну задержку.
  
  Я нашла Аркадия в углу, целующегося со светловолосым парнем. Мое вмешательство по поводу проверки одежды напугало их. Светловолосый парень, должно быть, подумал, что я какая-то американская лесбиянка-маньяк в сапогах. Аркадий пошел со мной, оставив парня в углу после нескольких слов, сказанных шепотом. В такси по дороге домой к Ксюше Аркадий продолжал говорить своим сексуальным голосом: “Если бы у меня было еще несколько минут, я мог бы убедить его”.
  
  Поднимаясь на лифте-ловушке с запахом туалета на пятый этаж дома Ксюши, я старался не дышать. Войти в ее уютную квартиру было таким облегчением. Нас ждали чистые простыни. Я спал с Ксюшей, а Аркадий спал на полу на подушках. Спать в одной постели в России не считалось сексуальным занятием; это было довольно распространенным явлением. Аркадий добродушно скулил мне: “Я никогда не прощу тебя за то, что ты сделала”.
  
  Ксюша, без очков и с растрепанными волосами, лежала глубоко под одеялом. Когда я присоединился к ней, она посмотрела на меня, улыбнулась и поцеловала на ночь. Я был счастлив наконец оказаться в райской постели.
  
  На следующее утро Аркадий позвонил своей жене, чтобы сообщить ей, что возвращается домой.
  
  “Что она говорит о твоем образе жизни?” Спросила я. Я не знала, что он был женат.
  
  “Она очень религиозна, - невозмутимо сказал он, - святая”.
  
  “Она намного старше”, - сказала Ксюша, как будто это было объяснением.
  
  Путешествовать и встречаться с гомосексуалистами в различных условиях было увлекательно. Я решил, что лучший способ передать что-то из того, что я узнал в России, - это собрать интервью без интерпретации, без учета моего собственного опыта и реакций на опыт в России, поэтому в 2004 году я опубликовал "Розовые фламинго: 10 сибирских интервью" (Pink Flamingo: Ten Siberian Interviews). Хотя американскую аудиторию, возможно, больше заинтересовала бы творческая документальная книга о российских гомосексуалистах, я хотел представить интервью отдельно, в виде документального фильма. Я понял, что для этого книгу нужно было издать в России, на русском языке, и с помощью русских редакторов — моих друзей на даче, Светы, Лены и Вити — так оно и было.
  
  
  
  Друзья на Красной площади в 1991 году
  
  Сибиряки: два интервью
  
  
  
  Надя и Люся в Красноярске
  
  
  Даже в отдаленной Сибири люди вели жизнь геев, лесбиянок, бисексуалов или транссексуалов и выживали.
  
  Красноярск, крупный промышленный город с населением около миллиона человек, построенный вокруг реки Енисей, в дне пути на поезде к востоку от Новосибирска, был закрыт для иностранцев до перестройки из-за оборонной и ядерной деятельности. Хотя зимы могли быть чрезвычайно холодными, здесь были такие удобства, как отопление в помещениях и хорошо построенные многоквартирные дома, и можно было дождаться прекрасного лета.
  
  Моя подруга Наташа Иванова, с которой я познакомился в Москве на первом в России гей-симпозиуме и кинофестивале в 1991 году, принимала меня в Красноярске. Мы стояли на берегу Енисея, когда она указывала на столбы на противоположном берегу, похожие на колонны скальные образования высотой более двухсот футов. Она посылала мне открытки с ними в Калифорнию. Более примечательным, чем сами Столпы, было то, что я стоял с Наташей в ее сибирском городе примерно через год после того, как я впервые встретил ее в Москве.
  
  Мой проект интервью заинтересовал Наташу как тележурналиста. Она хотела, чтобы я познакомился с двумя женщинами, которые снимали квартиру на другом берегу реки. Они прожили вместе как пара шесть лет. Мы поехали на автобусе к группе зданий, похожих на многоквартирные дома. Огромный бульдозер простаивал перед какими-то закрытыми магазинами между двумя зданиями. Мы пробирались через кучи грязи и куски бетона по истертой дорожке, которая вела к одному из зданий. Мы вошли и поднялись по широкой холодной лестнице с запятнанными стенами цвета зеленого горошка.
  
  Наташа постучала в дверь. Хрупкая женщина с крашеными светлыми волосами открыла ее и улыбнулась. Наташа представила меня Наде. Комната была аккуратной и опрятной, но правая сторона и углы были завалены коробками, одеждой и разными вещами. Пространство и складские помещения, похоже, были в почете в России, особенно в общаге, подобной этой. Вдоль левой стены стояли двухъярусные кровати, а над ними полки с коробками и другими вещами.
  
  “Люся пошла купить нам что-нибудь выпить”, - сказала Надя. Мы сели и начали разговаривать. В углу у двери занавеска скрывала их маленькую кухню. Трудно было поверить, что две женщины и двое детей, которые были с подругой во время интервью, жили в помещении чуть больше моей спальни в Сан-Франциско.
  
  Люся вошла в кепке, выглядя так, как будто она только что возвращалась домой с работы. Я знал, что она работала на фабрике. Обе женщины работали на фабрике, и именно так им удалось получить свое драгоценное жизненное пространство.
  
  “Я квалифицированная медсестра, ” сказала Надя, “ но чтобы получить это место, мне пришлось устроиться на фабрику, чтобы мы могли жить все вместе”. Общность была преимуществом, которое давала работа на фабрике. Российские молодые люди часто жили со своими семьями далеко до среднего возраста из-за нехватки жилья. Брак давал право на отдельную квартиру от государства, но иногда супружеской паре приходилось ждать десять или более лет, чтобы действительно получить квартиру. Хотя были случаи взяточничества и привилегий, другим вариантом было найти работу, которая включала жилье, что они и сделали.
  
  Люся и Надя сразу же начали готовить ужин. Они вынесли складной столик, который занимал большую часть комнаты, и на нем появились всевозможные замечательные блюда — курица, жареный картофель, огурцы в сметане, свекла с селедкой (сельдь), яйца со сметаной, черный и белый хлеб. Когда все было разложено, Люся с гордостью поставила на стол две маленькие бутылочки Пепси и посмотрела на меня в поисках одобрения. Я знал, что она приложила все усилия, чтобы найти их специально к моему визиту, поэтому я охал и ахал. Очевидно, Надиной работой было приготовление пищи, и я сделал ей комплимент. Они казались очень похожими на пару буч / фем. Вскоре у меня должен был состояться мой первый урок о навешивании ярлыков на людей в России.
  
  После чая, чудесного торта, конфет и чего-то вроде кипяченого подслащенного молока Наташа сказала, что пойдет прогуляться и даст нам немного времени поговорить наедине. Я был взволнован своим проектом и моими первыми подробными интервью на русском языке. Я достал свой маленький магнитофон, но прежде чем я успел его включить, Надя остановила меня.
  
  “Ну, видишь ли, я не знаю, как тебе это сказать, но мы не лесбиянки. Нам не стыдно или что-то в этом роде, мы просто держимся особняком, мы просто хотим жить вместе и быть счастливыми”.
  
  Я попросил ее объяснить.
  
  “Видите ли, я бисексуал. Я был женат. Я мог быть как с мужчиной, так и с женщиной”.
  
  Я спросил, хочет ли она сейчас быть с мужчиной.
  
  “О, нет. А Люся - это то, что мы здесь называем транссексуалом. Это человек, который хочет быть противоположным полом, человек, который одевается как представитель противоположного пола и играет подобающую роль в отношениях с ним ”.
  
  Я чувствовал себя немного защищенным от своих собственных предвзятых идей и терминов, культивируемых в Сан-Франциско. С другой стороны, я была в Сибири, в обществе, которое было довольно закрытым, и эти женщины рассказывали мне о себе. Разве работа интервьюера не заключалась в том, чтобы слушать и узнавать о людях? Я сказала, что, конечно, все еще хочу взять у них интервью, и заверила их, что некоторые пары в Соединенных Штатах похожи на них. Они улыбнулись и, казалось, расслабились. Люся сидела тихо, когда Надя начала свой рассказ.
  
  “Я была замужем, и у меня было двое детей, когда я встретила Люсю. Моя дочь была младенцем. Я ушла от мужа, и мы с Люсей начали жить вместе, как только могли. Мы некоторое время жили с моей семьей, затем в другом общежитии. Это было шесть лет назад. Я никогда не понимал себя по-настоящему. Я просто знал, что чувствовал себя счастливым, когда Люся приезжала навестить меня. Через некоторое время я обнаружил, что это была любовь, и это было реально, и так и должно было быть. Я никогда не сомневался в своих чувствах и не думал, что это неправильно, или плохо, или ненормально. И это был мой первый опыт с женщиной. У меня никогда не было таких чувств в детстве”.
  
  Люся сидела за столом, пока Надя говорила с маленького диванчика. Я сидел на стуле между ними, но Люся казалась отстраненной. Я попытался разговорить ее. Были ли у нее подружки до Нади?
  
  “Да, это было трудно. У меня раньше была пара подружек. У меня были проблемы с матерью одной девушки, которая угрожала мне и сказала оставить ее дочь в покое. А муж другой избил меня. Так что это тяжело ”.
  
  Надя с нежностью говорила о своей семье, затем добавила: “Моя мама не знает обо мне. Моя младшая сестра знает; она часто приезжает. Моя старшая сестра подозревает это. На самом деле мы не говорим об этом. Я никогда никому не говорила напрямую. Моя мать старая — я не хочу ее расстраивать. Я просто живу своей жизнью ”.
  
  Я попросил Люсю рассказать мне, что она имела в виду под транссексуалом.
  
  “Ну, лесбиянки, я полагаю, думают о себе прежде всего как о женщинах. У нас есть друзья-лесбиянки и еще одна пара, похожая на нас, одна из которых - транссексуал. Транссексуал - это тот, кто берет на себя роль и поведение мужчины в семье.”
  
  “Точно так же, как я делаю женские вещи”, - сказала Надя.
  
  Люся продолжила. “Я чувствовала это с детства. Мне всегда нравились девочки. Мне было стыдно носить платья. Я просто не могу делать то, чего не хочу, понимают это люди или нет. Теперь я выбираю работу, где женщины могут носить брюки. На самом деле мне нравится ручной труд. Одно время я хотела сделать операцию — год назад, — но меня отговорили от этого. Нет никакой гарантии, что все будет хорошо, и я не хотела рисковать ”.
  
  Позже она показала мне свои фотографии на мотоцикле, где она выглядит непринужденно и гордо в своей блестящей кожаной куртке. Раньше она состояла в мотоклубе и даже участвовала в соревнованиях, но это было несколько лет назад. Надя показала мне их фотографию со своим сыном и дочерью вскоре после того, как они впервые начали жить вместе.
  
  “Одна из наших самых больших забот заключается в том, чтобы дети поняли, что это нормально. Я очень осторожно подчеркиваю, что Люся - их тетя, а не папа, как иногда называет ее моя маленькая девочка. Я не хочу, чтобы у них была путаница по поводу пола. Мой сын уже спрашивал, почему тетя Люся живет с нами ”.
  
  Я спросил их, могут ли они уединиться, чтобы заняться любовью. Люся покачала головой:
  
  Мы стараемся дождаться, пока они крепко уснут, потому что они спят в кровати прямо под нами. Мы даже не обнимаемся у них на глазах. Мы стараемся не показывать свои чувства перед ними, чтобы не было никаких проблем. У нас нет никаких проблем с нашими отношениями. Наша самая большая проблема - растить детей и кормить их ”. Она засмеялась.
  
  “Ну, иногда бывает ревность”, - сказала Надя, глядя на Люсю.
  
  “Да, такое случается,” призналась она.
  
  Я спросил их, испытывают ли они хоть какую-то гордость за то, кем они были и как жили. Я думаю, этот вопрос показался им немного странным. Вопросы, которые у меня были об идентичности и гендере, не были вопросами, над которыми они много думали или видели обсуждаемыми в средствах массовой информации, но Надя все равно ответила.
  
  “Я горжусь, потому что чувствую, что живу более счастливой жизнью, чем многие другие женщины. Я живу с замечательной женщиной, которая любит меня и которую я люблю, у меня есть дом, в котором я счастлив, я счастлив сексуально ”.
  
  Люся говорила более сдержанно. “ Я хотела бы вести более спокойную жизнь. Я сталкиваюсь с конфронтациями каждый день. Люди пристают ко мне, спрашивают: "Кто ты?’ Я боюсь насилия со стороны людей на улице — просто никогда не знаешь наверняка. Но я ничего не могу со всем этим поделать. В прошлом я несколько раз пытался покончить с собой. Иногда это может быть очень трудно. Но у меня нет никаких секретов. Я просто делаю то, что хочу ”.
  
  Надя рассказала о том, как они объясняют свои отношения коллегам и друзьям.
  
  “Мы просто говорим, что мы сестры. [Слово “сестра” также означает двоюродная сестра.] Иногда люди спрашивают: ‘Почему твоя сестра выглядит так странно?’ Я просто говорю им, что она спортсменка ”.
  
  Мы смеялись.
  
  “Но у нас действительно не так много времени, чтобы общаться между работой и домашними делами”.
  
  Я сфотографировала их с их кошкой, которая напомнила мне мою собственную. Они были действительно счастливы, что я приехала навестить их. Я восхищалась их мужеством и преданностью. Я тоже была счастлива, что встретила их, и мне хотелось проводить с ними больше времени. Наташа вернулась с прогулки, и Надя проводила нас до бульдозера. Сын Нади подбежал к ней, когда мы переходили улицу. Она с любовью обняла его и помахала нам рукой.
  
  
  Света в Новосибирске
  
  
  В Сибири есть гораздо больше, чем снег и лагеря для военнопленных. Фарли Моуэт в своей книге "Сибиряки" описал этот район страны как гораздо более дружелюбный, чем центральные крупные города. Он писал о людях, которые поселились в Сибири после отправки туда в гулаг, и о детях этих людей. Трудно представить страну, где лагеря для военнопленных были такой огромной частью жизни. Заключенные ГУЛАГа часто совершали лишь незначительные ошибки или просто плохо отзывались о Сталине; других отправляли туда по политическим причинам или потому, что правительство хотело подчеркнуть свою правоту.
  
  Новосибирск, где я часто останавливался, когда был в Сибири, оказался третьим по величине городом в России, но считался “провинцией”, поскольку находился за пределами Петербурга и Москвы. Я был удивлен, что даже в “провинции” найти людей, готовых поговорить со мной о том, что я квир, было несложно. Даже мать одной из женщин, которых я встретила по дороге на поезде в Москву, охотно рассказала мне о поддержке, которую она испытывала по отношению к образу жизни своей дочери: “Я воспитала свою дочь независимой”.
  
  Во время моего визита к моим отважным молодым друзьям, с которыми я впервые встретился в Москве в 1991 году, Лена, Ольга и Ася прочитали мне отрывки из писем, которые они получили в результате интервью и статей о них, появившихся в газетах после симпозиума и кинофестиваля в Москве. Стремление авторов писем раскрыть самую глубокую, сокровенную часть самих себя ярко проявилось в письмах. Эти письма выражали саму суть движения сексуальных меньшинств в России. Женщина-инвалид написала: “Когда я прочитала статью о тебе в газетах, мои плечи расправились, и я почувствовала гордость. Я отчаянно хочу жить и любить”. Другая женщина сказала, что однажды уже была с женщиной и “пробовала” мужчин. “Я прочитала статью в газете. Я долго думала и решила написать. Ты устаешь держать все при себе и жить двойной жизнью...”
  
  Когда я вернулся в Новосибирск после визита в Красноярск, мне было очень интересно встретиться со Светой Г., которая, как я слышал, три года выдавала себя за мужчину, чтобы жить со своей девушкой. Они даже поженились. Лена сказала, что попытается организовать интервью, но предупредила меня, что Света не решается говорить. В конце концов она согласилась встретиться со мной в квартире Ольги, где я остановился.
  
  В сопровождении своей подруги Наташи Света появилась в дверях, выглядя как девушка из банды в футболке Olympia и бейсболке с изображением мотоцикла, козырьком назад. На ней были джинсы, символ статуса в то время. Ей было чуть за двадцать, у нее были пронзительные голубые глаза и волнистые светлые волосы, каскадом обрамлявшие лицо.
  
  Пытаясь растопить лед, я начал с того, что задал несколько вопросов о ее семье и работе. Она сказала, что жила со своими родителями в Пашино, маленьком городке на окраине Новосибирска, и была единственным ребенком в семье. Ее родители оба работали на фабрике, но у нее самой сейчас не было работы.
  
  “Я люблю фотографировать”, - сказала она, когда я попытался перевести разговор на ее отношения с подругой Еленой, которые закончились меньше года назад и, без сомнения, все еще причиняли ей боль. Наконец она начала открываться, рассказав мне, что Елена была ее первыми отношениями и что они встретились в парке в центре Новосибирска и полюбили друг друга.
  
  “Мы жили вместе как мужчина и женщина для всего мира, но не друг с другом. Возможно, она была бисексуалкой, но мы очень любили друг друга. Я очень скучаю по ней. Я пытался найти другую девушку, но не смог. То, что было однажды, не может повториться. И я не хочу ничего другого, так что лучше просто побыть одному. Может быть, когда-нибудь я найду себе девушку, но не сейчас ”.
  
  Она замолчала с грустным видом. Я сменила тему. Я спросила, что она думает о наших общих друзьях, Асе, Лене и Ольге, первых открытых лесбийских активистках в Новосибирске. Света познакомилась с ними, написав письмо по адресу, который они указали в своем газетном интервью.
  
  “Мне действительно нравится то, что они делают, здорово, что они собрали нас всех вместе. Мы совсем не знали друг друга. Теперь у нас есть возможность, по крайней мере, быть открытыми друг с другом. Все, что они делают, правильно ”.
  
  Наташа молчала. Ее волосы тоже были светлыми, но длинными и аккуратно собранными сзади. На ней тоже были джинсы и красивая блузка с разноцветными завитушками. Ее глаза были карими, и в отличие от Светы, которая большую часть времени смотрела вниз, она пристально наблюдала за мной. Желая включить Наташу, я спросил, когда у каждого из них был свой первый сексуальный опыт с девушкой. Света, казалось, не хотела отвечать, но Наташа ответила.
  
  “В пятнадцать. У меня были близкие подруги, с некоторыми я был ближе. Потом мы ссорились и ревновали, и это было больше, чем просто подруги. Потом с некоторыми был секс. Все казалось нормальным. Я узнала, что я лесбиянка, потому что я всегда влюблялась в своих учительниц, своих подружек, а затем в певицу.
  
  “После средней школы я поступила в техникум, ” продолжила Наташа, “ и там я познакомилась с несколькими девушками, и одна пришла ко мне переночевать. У нас был секс, и после этого девушка влюбилась в меня. В то же время у нее были парни, вероятно, она была бисексуалкой. Потом она вышла замуж, и теперь ей вообще не нужны женщины. Девушка считала, что то, что мы делали, было извращением, и мне было больно.
  
  “Сейчас у меня есть девушка, ее зовут Ирена. Мы много спорим. У нее есть мужчина. И когда я увидела статью в Сибирских новостях, я написала девушкам [Асе, Лене и Ольге] и попросила их помочь мне найти девушку.
  
  “Вначале я не понимала, почему я была влюблена в своих подруг, почему я ревновала. Я не думала, что я лесбиянка, потому что думала, что лесбиянки сидят в тюрьме, что они падшие женщины, продажные женщины. Поэтому я не имел к ним отношения ”.
  
  Обращаясь к Свете, я спросил, считает ли она лесбиянство негативным словом.
  
  “Нет, я так не думаю, но разные люди думают по-разному. Некоторым мы интересны, некоторые нас ненавидят. У меня есть гетеросексуальная девушка, и она знает обо мне все. Кажется, она меня понимает. Она даже спрашивает меня, что я делаю с сексом, и я рассказываю ей ”.
  
  Я спросил Свету и Наташу, говорили ли они друг с другом о сексе, как друзья. Они обе сказали "да", посмотрели друг на друга, а затем хихикнули. Я спросил Наташу, знала ли о ней ее мать.
  
  “Мама сначала была в шоке, а потом успокоилась. У меня действительно есть отдельная комната, где я могу побыть со своей девушкой. А теперь мои родители часто уезжают в свой загородный коттедж и их не бывает дома по нескольку дней кряду. Я люблю устраивать вечеринки.”
  
  “Чем ты зарабатываешь на жизнь, Наташа?”
  
  “Я спекулирую [покупаю товары и продаю их по более высоким ценам]. У меня много друзей. Есть гетеросексуальный парень, с которым я работаю, который знает обо мне и по-прежнему хорошо ко мне относится. Все в порядке”.
  
  Я спросил Свету, поскольку она умерла мужчиной, хотела ли она когда-нибудь пройти операцию и сменить пол?
  
  “Нет, я этого не делал. Дома с Еленой все было нормально. Как только я вышел за дверь, я стал мужчиной. Пока мы были дома, все было хорошо. Между собой мы нормально общались. Было очень трудно играть роль постороннего человека. Все время я боялся раскрыться. Я не хотел выдавать себя. Летом жарко, и люди носят футболки и идут купаться в реку. Мне приходилось надевать толстовку, чтобы не было видно моей груди. Это было нелегко — играть роль мужчины”.
  
  Она замолчала. Я заметил, что, должно быть, временами ей и Елене действительно было трудно.
  
  “ Да, но мы выжили. Это было тяжело, потому что сначала [до того, как они поженились] ни один из наших родителей не знал, что мы живем вместе. Мне пришлось солгать своей матери и сказать, что я остановился у подруги. В то время Елена училась в Новосибирске, заканчивала техникум. Ее родители знали, что она в Новосибирске. Это было тяжело, да. Экономически, потому что ни ее родители, ни мои нам не помогали. И потому, что мы были молоды и глупы.
  
  “Потом мы переехали в деревню, где жили родители Елены. Сначала мы жили с ними, в нашей отдельной комнате, но потом у нас появилась собственная квартира у ее бабушки. Это была маленькая деревня, и люди любили посплетничать. Мы не хотели никаких сплетен, поэтому я скрыла тот факт, что я девушка. Мы не могли быть друг без друга. В течение трех лет мы никогда не расставались. Я ходил по ее местам, встречал ее после работы и провожал домой. Хотя это было угнетающе. Мы боялись, что люди узнают. Из-за этого мы расстались. Мы боялись, что ее родители узнают и разразится огромный скандал. Мы начали спорить. До этого мы никогда не спорили, никогда.
  
  “Это моя вина, что мы расстались. Если бы я мог быть твердым, решительным, этого бы не случилось. Она, она мягкий, нежный человек. Ей нужен был сильный человек, с сильной волей, кто-то, на кого можно опереться. А я сама всего лишь женщина. Я не могу дать ей того, что мог бы дать ей мужчина. Она хотела детей. Я не знаю, я даже не могу объяснить что. Я сам ничего не упускал с ней”.
  
  Я спросил, как появился мужчина, с которым Елена была в настоящее время.
  
  “Я была в Новосибирске в поисках работы в течение месяца, и пока меня не было, он появился. Он знал, что Лена была одна, он знал ее раньше, и он приехал, чтобы быть с ней. Он думал, что я парень, и когда я уехала, он пришел, чтобы быть с ней. Они помирились и начали встречаться.
  
  “Когда я вернулась, я вошла в квартиру и сразу поняла, что там живет мужчина. Когда она вернулась домой, мы не ссорились, не было никаких объяснений, мы даже улыбнулись друг другу. Мы тихо расстались. Мы расстались друзьями. Конечно, для меня это было очень тяжело, но зачем было ссориться? С тех пор у нас не было никаких контактов. Она живет с ним, а я здесь одна. Я не думаю, что она избавится от него. Я считаю себя лесбиянкой, но она не считает, она просто гетеросексуальная женщина. У нее даже не было секса с мужчиной раньше, я был ее первым сексуальным опытом. Естественно, что она влюбилась в меня”.
  
  Внезапно Света сказала, что ей нужно уехать, и мы расстались. Я подумал, не было ли интервью слишком эмоциональным для нее.
  
  Месяц спустя я снова встретился со Светой. Мы сидели под деревом в парке в центре Новосибирска. На ней была другая кепка, на этот раз козырьком вперед. Наташа приехала с ней, но она сидела с нашими друзьями на скамейке в парке подальше.
  
  Света все еще казалась застенчивой. Она протянула мне четыре фотографии и сказала, что это единственные фотографии ее бывшей девушки, которые у нее есть. Одна фотография особенно поразила меня. Это был день их свадьбы (по сути, это было незаконно — они симулировали брак), и они сидели за столом. Света улыбалась, когда ее подруга поцеловала ее в щеку. Если бы я не знал иначе, они были бы типичной молодой гетеросексуальной парой.
  
  На фотографии Света в смокинге, белой рубашке и галстуке-бабочке, восторженно улыбается. Ее волосы короче, но такие же волнистые, взгляд безошибочно ее, дьявольщина в том, что она затянула свадьбу. Ее молодая жена — им обоим чуть за двадцать — смотрит на нее с восхищением, ее профиль резкий, но симпатичный. На черно-белой фотографии не видно цвета ее платья.
  
  На этот раз Света была более раскованна со мной. Я решила быть смелой в своих интервью, но иногда вопросов было немного слишком много для интервьюируемых. Когда я спросил ее, может ли она рассказать мне что-нибудь о ее и Елены сексуальной жизни, она была озадачена и сказала, что это слишком интимный вопрос, поэтому я спросил больше об их совместной жизни и о том, как они стали мужчинами.
  
  
  “Для меня все это, мои отношения с Еленой и интерес к девушкам, были естественными. Эти чувства не были для меня подавленными или угнетающими. Я много думаю о ней. Мы были очень сильно влюблены. Но мы никогда не говорили о том, чтобы быть лесбиянками. Все принималось таким, каким оно было. Мы жили как муж и жена.
  
  “Самое сложное в попытках заставить людей думать, что я мужчина, - это быть с мужчинами. Мне приходилось быть осторожным в использовании окончаний мужского рода от первого лица все время, когда я говорила о себе. И ты знаешь, ты должен пить, курить и вести себя как они. Однажды я помог одному парню починить мотоцикл. Они не стесняются ни себя, ни друг друга. Они говорили мне всякие вещи, личные. Конечно, они не знали, что я девушка. Помню, однажды было жарко, и все мужчины снимали рубашки, но я не могла.
  
  “И моя мама, хотя она и догадывалась, что происходит нечто подобное, когда она узнала о том, что я сделал, она подумала, что это ужасно. Она увидела мои фотографии. Она подумала, что я разыгрываю. И Елена — это была ее идея жить как мужчина и женщина, чтобы мы могли быть вместе. Мы были вместе три года, никогда не расставались.
  
  “В любом случае, мы устроили свадьбу и в честь ее родителей — у нее дома в деревне было сто человек. Мы не могли бы быть вместе, если бы жили как две женщины — мы не считались бы семьей, парой. Ее родственники подарили нам двуспальную кровать для нашей квартиры. Мы очень любили друг друга, все бы заметили, если бы мы жили как две подружки.
  
  “Затем, когда я уехала навестить свою мать после того, как долгое время не видела ее, и я вернулась к ней снова, я почувствовала, что она была с мужчиной. Когда она вернулась домой, мы просто плакали. Она сказала мне больше не писать, не звонить и не приезжать. Возможно, она скучает по мне, но сейчас она с мужчиной. У них могут быть дети и нормальная семья. Никто ничего не скажет, ей не нужно прятаться. Она все еще любит меня, я думаю, она, должно быть, бисексуалка.
  
  “Я никогда не хотела быть мужчиной. Я думаю, что транссексуалы, должно быть, очень несчастные люди. Но я думаю, что на самом деле в жизни легче быть мужчиной, чем женщиной.
  
  “Поначалу после моего разрыва с Еленой было так тяжело, но теперь я к этому привык. Сейчас у меня нет девушки. Я один, и мне нечего бояться. Я даже не хочу искать девушку.
  
  “То, что помогало мне все это время, - это моя фотография. Это единственное, что я люблю, это моя лесбийская жизнь сейчас. Когда у меня тяжелые времена, я остаюсь в своей комнате, проявляю несколько фотографий или придумываю новую идею. Я не всегда могу проявить и напечатать что-то из-за дороговизны, и у меня нет всего, что мне нужно.
  
  “Я бы с удовольствием сфотографировал красивую женщину. И сделайте больше фотографий на нашу тему. Я подумала о том, какие натюрморты я могла бы сделать — два стакана и две женщины, отражающиеся в стеклах, или кассеты с треугольниками на них, или кровать, на которой спали, с двумя парами женского нижнего белья, брошенными на нее.
  
  “Я расстроен тем, что не могу делать большие принты и показывать их всем. Я всегда боюсь, что моя мама увидит мои работы. Я не хочу, чтобы моя мама знала о моем образе жизни. Мне было бы стыдно смотреть ей в лицо. Она думает, что я просто вел себя плохо, когда ушел с Леной, что я сделал это из озорства. Она говорит, что я всегда был таким. Я не думаю, что для меня было очень хорошо жить такой ложью и дурачить всех этих людей ”.
  
  Я поблагодарила ее за то, что она снова поговорила со мной, и вернула ей фотографии. Она вручила мне ту, которая мне понравилась, на ней и ее девушке на их свадьбе, и сказала: “Для тебя подарок”. Я покачал головой и сказал ей, что не могу принять это, зная, как она ценит эти несколько фотографий Елены, но в истинно русском стиле она настояла, и я с благодарностью согласился.
  
  Потом мы с друзьями отправились за мороженым в кафе в центре Новосибирска, популярное среди молодежи. На заднем плане гремела диско-музыка. Света надела свою кепку и шла с развязностью мясника. Ее светло-голубые глаза заблестели, когда она пробормотала: “Эти люди там думают, что я парень”. Она засмеялась и съела свое мороженое, довольная своей маленькой уловкой.
  
  
  Во время перестройки россияне пережили жизнь, полную жестоких репрессий. Секс никогда публично не обсуждался в сталинские годы и после. В 1990-е неожиданно даже порнография дебютировала в больших масштабах. Лишенные информации и современного образа жизни, многие русские геи изо всех сил пытались перенять западное отношение к сексу оптом, вместо того чтобы развивать свою собственную традицию. Им понравились книги, журналы и фильмы, которые мы привезли, потому что у них более шестидесяти лет не было возможности создать свои собственные. Вот почему казалось, что квир-культура импортируется. На самом деле, у русских педиков действительно была своя культура, но она была скрытной и закодированной. Даже после перестройки, из-за сильного влияния церкви и правительства, новому открытому квир-движению пришлось бороться с крайними проявлениями гомофобии.
  
  Я обнаружил, что обычный человек очень скрытен в отношении своей сексуальной ориентации, но на самом деле уединение было формой глубокой секретности, которую люди развили в Советском Союзе, чтобы обезопасить себя от бдительного ока вездесущего государства и возможного тюремного заключения. Это был настоящий страх среди геев.
  
  В Соединенных Штатах у нас есть потребность определить нашу сексуальность как часть политической борьбы за наши права. Борьба за права женщин и движение за гражданские права чернокожих породили движение лесбиянок и геев. В моей юности американские лесбиянки, геи, бисексуалы и трансгендерные люди устанавливали свою идентичность как способ принять свою ориентацию и гендерную принадлежность. Эта потребность изменилась по мере того, как наши права и жизни стали более безопасными. Наличие сексуальной идентичности было странным понятием для россиян, у которых я брал интервью в 1990-х годах. Одна женщина, с которой я познакомился, партнерша открытой лесбийской активистки, сказала мне, что была оскорблена, когда кто-то спросил ее о ее сексуальной ориентации: ”Это очень личный вопрос”.
  
  Гендерный вопрос довольно часто поднимался в интервью. Другая русская подруга сказала мне, что чувствовала себя таким же, как он, но не хотела покидать безопасное место в мире лесбиянок. То, что ее считали мужчиной, ответственным за угнетение женщин, было не тем, что она могла себе представить. У нее часто болели головные боли из-за того, что она была женщиной в мире, физически больной, но она не прошла через смену пола. Мысль о том, чтобы быть мужчиной —источником угнетения женщин, идея стать дородным мачо-гомофобным придурком ее не интересовала, как она сказала. Мир был таким сложным.
  
  В России слова “гомосексуалист” и “лесбиянка” ассоциировались с тюремной жизнью и имели криминальный ореол. Общественное отношение начало меняться в 1990-х годах с расширением доступа к новостям с Запада и усилением обсуждения сексуальных меньшинств в средствах массовой информации. По словам нескольких опрошенных, влюбленность не связана с полом, но, с другой стороны, некоторые хотели сойти за мужчину, чтобы завязать отношения. Был ли второстепенный статус женщин и очевидные возможности для мужчин движущими силами для них? Была ли смена пола способом продвижения в обществе, то есть способом иметь однополые отношения? Проблема трансгендерности в России очень сложна и имеет свою историю. Если я чему-то и научился у российских геев и лесбиянок, так это тому, насколько глубоко сексуальность вписана в контекст культуры. Это было не то, о чем можно обобщать в разных культурах.
  
  
  Я вернулась в Новосибирск, в его единственный лесбийский бар на берегу реки Обь. Тереза, владелица, тепло приветствует меня и просит сказать несколько слов о моей книге интервью "Розовые фламинго", которая только что была опубликована. Я дарю ей большой радужный флаг, который я привезла, чтобы она повесила в своем баре, на данный момент главном месте встреч лесбиянок в Новосибирске.
  
  “Кое-кто хочет с тобой поговорить”, - говорит Тереза, указывая вдоль стойки на женщину, пьющую пиво. Это Света, которую я не видела с тех пор, как брала у нее интервью восемь лет назад. Я пытался поддерживать с ней контакт, но ее нигде не было видно.
  
  Она смотрит на меня почти сердито, когда я приветствую ее. Прежней теплоты и игривости в ней нет. Света заговаривает об интервью и моей публикации книги. Я заверяю ее, что не называл ее по имени и даже не говорил, что она из Новосибирска, как мы договорились в последнем сообщении. Как отвергнутому любовнику, мне грустно, что она так враждебна. Я возвращаюсь к своим друзьям, и мы танцуем и хорошо проводим время. Время от времени я ловлю на себе пристальный взгляд Светы из бара.
  
  Зал битком набит женщинами, громкая музыка отдается в наших телах, густо висит дым. Тереза успокаивает всех, чтобы сделать объявление со сцены. Она представляет меня и поднимает мою книгу. “Вот наша американская подруга Соня Франета! А вот Розовые фламинго . Она подарила нам этот радужный флаг для нашего новосибирского клуба ”, - говорит Тереза, разворачивая флаг. Люди хлопают, подбадривают и продолжают пить. Я замечаю, что Света все еще смотрит на меня из бара, пока я говорю что-то о книге толпе на русском.
  
  Когда я позже снова прохожу мимо нее, она увлечена дискуссией с другим мясником за стойкой. Она отводит взгляд, чтобы избежать контакта, осознавая все, что происходит вокруг нее. Я хочу поблагодарить ее за участие в написании книги и просто установить контакт. Я подхожу к ней в своей прямой американской манере, и она отворачивается от своих друзей, чтобы послушать. Я спрашиваю, как у нее дела, и мы обмениваемся светской беседой.
  
  У меня в голове вспыхивает история, которую она рассказала мне во время нашего интервью о том, как выдавала себя за мужчину. Она работала в автомастерской и носила футболку, чтобы скрыть свои обвисшие груди, изначально маленькие. Мужчины в магазине, где она работала, снимали свои грязные футболки в летнюю жару и буйствовали. Она беспокоилась о том, что ее заставят снять свои, но так и не сняла. Это было восемь лет назад.
  
  “Мы жили как муж и жена три года”, - с гордостью сказала тогда Света. Ей нравилось быть замужем за Еленой. Между ними “Все было нормально”, то есть в уединении их дома, они были двумя женщинами, живущими вместе. У себя дома они не сошли за мужчину и женщину, они были лесбийской парой.
  
  Через пару лет после нашей встречи в том баре и недалеко от него Света была убита в драке из-за женщины. Была холодная зимняя ночь, и в доме этой женщины было какое-то сборище. У нее было два поклонника, Света и Фила. Фила хотела, чтобы Света вышла на улицу и подралась из-за девушки. Света не хотела в этом участвовать. Филе было двадцать пять, и она почти на десять лет моложе Светы. Когда вечеринка подходила к концу, Света ушла с парой других друзей; другие женщины сопровождали Филу на улицу, что-то вроде бандитского сговора. Фила затеяла драку. Света повалила ее на землю и ударила кулаком. Затем Фила достала нож и ткнула Свету в живот. Света перевернулась, а Фила убежала. По-видимому, она задела артерию, потому что, хотя вскоре приехала скорая помощь, Света умерла по дороге в больницу. Моя подруга Лена рассказала мне эту историю, и она узнала ее от кого-то, кто присутствовал при этом. Был суд, и Филу приговорили к тюремному заключению примерно на десять лет. И все это из-за девушки! Лесбиянки ведут себя как мужчины? Как в фильмах? Разрушенные жизни?
  
  Конечно, у мамы Светы и друзей было разбито сердце. У меня было разбито сердце, когда я услышала эту ужасную историю. Я думаю о ее улыбающемся лице и ее увлечении встречей с американской писательницей-лесбиянкой для интервью, а затем о ее хмуром сопротивлении публикации в печати. Это был печальный конец. История Светы - это не только часть нашей странной коллективной истории, но и откровение о том, как гомофобия может исказить и погасить прекрасное желание.
  
  Вскоре после этого лесбийский бар был закрыт из-за этой и других драк. Тереза устала от проблем. Она знала Свету и других лично и не хотела, чтобы пострадало еще больше женщин.
  
  
  Сестры Амазонки на Транссибирской магистрали
  
  
  Мечтой всей моей жизни было пересечь Россию по Транссибирской железной дороге. Мое чувство романтики, мое славянское наследие, мои занятия русской литературой, мои левые наклонности — все указывало мне в этом направлении. Я мечтал пересечь одну из самых загадочных стран в мире и воочию ощутить ее просторы.
  
  Летом 1991 года мне посчастливилось быть делегатом на симпозиуме геев и лесбиянок и кинофестивале в Москве и Санкт-Петербурге, первом для России. Домой, в Сан-Франциско, я вернулась с номерами телефонов и приглашениями вернуться в Россию с очередным визитом.
  
  Я написала о своей транссибирской идее Асе и Лене, с которыми познакомилась на фестивале. Они проехали полстраны из Новосибирска в Центральной Сибири и были звездами на симпозиуме, который превратился в выходное событие. Будучи из другого города, они чувствовали себя более комфортно, общаясь с прессой и позируя фотографам на церемонии kiss-in. Вернувшись домой, они продолжали давать интервью прессе и открыли почтовый ящик для гомосексуалистов, желающих переписываться друг с другом. Они были в восторге от своей начинающейся активности.
  
  Я позвонил Асе и Лене перед отъездом из Сан-Франциско. Я решил лететь в Хабаровск и начать с восточной оконечности огромной России, сделать остановку в Новосибирске, затем продолжить путь в Москву. Мать Лены ответила на звонок в Новосибирске и сказала мне, что ее дочери нет дома, добавив: “Девочки (dyevushki ) планируют встретиться с вами в Хабаровске и вернуться сюда вместе с вами”. Я был ошеломлен.
  
  “Нет, нет. Это путешествие длиной более 3000 миль от Новосибирска, ” запротестовала я, “ в этом действительно нет необходимости”. Представьте, что вы едете из Сан-Франциско в Нью-Йорк, чтобы встретиться с кем-то, чтобы сопровождать его обратно в Сан-Франциско! Я думал, что смогу позаботиться о себе. Но американский независимый дух был не тем, с чем были знакомы русские.
  
  “Нет, нет, не волнуйся, ” заверила меня мама Лены, “ они уже планируют это, это не проблема“.
  
  Лена и Ася, обеим чуть за двадцать, встали в очередь на вокзале и купили целое купе с четырьмя местами до Новосибирска на обычном пассажирском поезде, а не экспрессе. В этом конкретном поезде не было места в первом классе. Первый класс - двухместный (по-русски “мягкий класс”), вторым классом был тот, в котором мы ехали, общий, или купе, с четырьмя местами, затем есть третий класс, плацкарт, то есть открытые места, без закрытых купе. Четвертый класс - это голые скамейки.
  
  Иностранцы часто организуют поездки по Транссибу через туристические агентства в Соединенных Штатах и рассаживаются в специальные вагоны первого класса для иностранцев. Нерусские платят за отели и путешествия намного больше, чем граждане России. Мне не нужно было показывать паспорт при посадке в поезд, и мне сошло с рук, что я купил билет за рубли, что было намного дешевле. В мае 1992 года мы заплатили по 350 рублей каждый, около трех долларов, за всю поездку до Новосибирска (5200 километров, девяносто семь часов в поезде).
  
  Транссибирская магистраль - самая длинная непрерывная трасса в мире. Нашей отправной точке, Хабаровску, построенному на берегу реки Амур, более ста лет. Этот город Восточной Сибири является главным воздушным узлом Дальнего Востока России. Из Хабаровска можно отправиться на юг до Находки и Владивостока или на запад до озера Байкал, Новосибирска или Москвы на поезде. После того, как царь Александр III разрешил это в 1886 году, на строительство железной дороги ушло тридцать лет. В 1916 году, за год до Октябрьской революции, стало возможным пересечь на поезде целых два континента от Ла-Манша до Тихого океана.
  
  Я раскачивался под щелкающие звуки и отдавался движению. Лена и Ася сидели напротив меня на бордовой койке из искусственной кожи. Мы улыбались и смотрели в окно. Они были красивой парой — Ася с короткими темно-каштановыми волосами и темными глазами, Лена с завитыми светлыми волосами и карими глазами. Они часто прикасались друг к другу или обнимались. Я наслаждался их близостью.
  
  Лед таял, и зеленая болотистая местность пропускала бегущие ручейки, стремящиеся влиться в реку. В Сибири насчитывается 53 000 рек; три главных — Обь, Енисей и Лена — впадают на север в Северный Ледовитый океан. Река Амур, которую мы пересекали, впадает в Тихий океан. Я думал о том, как вода может вырезать землю, расширяя реки, создавая озера, грязь и болота. Я покинул Сан-Франциско в разгар засухи.
  
  Зеленые луга искрились в лучах весеннего солнца. В мае в Сибири было по-настоящему тепло, но американцы представляют Сибирь как страну вечного льда и снега. Тайга — издалека виднеющиеся густые леса из ели, березы и полосатых сосен — вилась по равнинному, а иногда и холмистому ландшафту. Дальше на север простиралась тундра, в которой преобладала вечная мерзлота или замерзшая грязь. Я слышал о полуострове Камчатка. Я представляла, что это похоже на побережье Калифорнии, но бесплодное, с действующими вулканами и милями величественных прибрежных видов.
  
  Мои мысли обратились к шедевру Бориса Пастернака "Доктор Живаго :
  
  
  Через отверстие в окне они могли видеть страну, покрытую весенними паводками, насколько хватало глаз. Где-то река вышла из берегов, и вода дошла прямо до набережной. В укороченном виде с койки казалось, что поезд действительно скользит по воде.
  
  
  Поезд был настоящим персонажем этого романа о выживании в Советской России после революции. Я вспомнил медитативные поездки, приключения, политические интриги, романтическую тоску, заснеженные степи. Для многих американцев Доктор Живаго, фильм и книга (впервые опубликованные в 1958 году), были их единственной картиной жизни в СССР в тот период.
  
  Как только поезд перестал крениться вперед и набрал свой ритм, Лена принялась за организацию нашего маленького купе . Она нашла тряпку, намочила ее и протерла все места, с которыми мы могли соприкоснуться — дешевые виниловые подголовники над нашими койками, стол, дверные ручки. “Этот поезд намного чище, чем тот, которым мы добирались сюда”, - сказала она, качая головой. Мы с трудом засунули мой багаж под койки и достали то, что мне могло понадобиться — мою книгу, туалетные принадлежности, свитер, кое-какие закуски.
  
  Кондукторша (проводница), крупная женщина в темно-синей униформе, с крашеными темно-рыжими волосами и густыми бровями, внезапно появилась в дверях со скучающим выражением лица, держа в руках стопку чистого белья и что-то бормоча. Лена заплатила ей, а затем начала заправлять наши койки, как будто она была на работе в больнице. По профессии она была медсестрой. Рассказывая истории о работе, она жаловалась на плохие условия труда в больницах в России. “Я чувствую себя так ужасно, когда пациенты просят у меня лекарства или даже помощь, которую я не могу им дать”, - сказала Лена. “Нам не только приходится стерилизовать и повторно использовать иглы и другое оборудование, которое обычно утилизируется, но у нас нет достаточного количества полотенец и простыней, и иногда приходится их латать, чтобы обойтись.”
  
  Чтобы убраться с дороги Лены, мы с Асей встали в коридоре. Лена указала вниз, на другой конец вагона. Чай предположительно был доступен, но проводник (мужчина) или хозяйка (женщина) решали, когда. Огромный самовар в каждом вагоне топился углем, и за ним приходилось ухаживать кондуктору каждого вагона, что ей или ему не всегда хотелось делать. Позже в том же году во время другой поездки, когда я устал ждать обслуживания, я пересел в следующий вагон. Молодая женщина подозрительно оглядела меня с ног до головы и спросила: “А на какой машине твое место?” как будто я пересек какую-то запретную границу. “Следующая”, - я протиснулся мимо нее, чтобы взять себе воды, и ушел, прежде чем она смогла продолжить жаловаться. Это было после того, как я научился быть грубым.
  
  Мужчины в армейской форме прошли рядом со мной и Асей в коридоре. “Возможно, мы единственные женщины во всем вагоне”, - заметила Ася, проверяя мою реакцию. Я сказал ей, что посещал курсы самообороны перед отъездом из Сан-Франциско. Она рассмеялась. В Асе была определенная уверенная элегантность. Недавно она оставила канцелярскую работу в консерватории музыки, где ее мать преподавала фортепиано, что придавало ей статус интеллигенции.
  
  Мы устроились. Я занял нижнюю правую койку, Лена нижнюю левую, а Ася верхнюю левую. Пока мы все сидели на нижних, раскладывая свои вещи. Ася достала из своего рюкзака стеклянную бутылку, пустую пластиковую бутылку из-под оранжевой газировки, пластиковый стаканчик из McDonald's, два синих металлических стаканчика и несколько маленьких бумажных квадратиков, которые, как я поняла, были салфетками. Я достал свой плеер, последние кассеты Феррона и Джейн Сиберри и несколько квир-журналов. Лена и Ася, жадно смотревшие на журналы, улыбнулись, когда я передал им эти сокровища.
  
  Прежде чем они успели сесть в них, мужчина открыл дверь нашего купе и, не говоря ни слова, вручил нам папку с американскими фотографиями мужчин-бодибилдеров восемь на одиннадцать и женщин-манекенщиц. Очевидно, он хотел, чтобы мы их купили. Мы отрицательно покачали головами. Мужчина открыл нашу дверь, как будто это было его купе, без стука, без “извините”.
  
  Я также был удивлен мощью проводницы. Она даже выбирала, когда и как громко включать радио. Мы могли бы приглушить звуки русского рэпа в нашем купе, но не в коридорах. Поезд был не единственным местом во время моих путешествий по России, где я заметил этот контролирующий вид ответственного лица и покорность тех, за кого они отвечали, нежелание оспаривать статус-кво.
  
  Туалеты в поезде были невероятно отвратительными. Позже я узнал, что это также зависело от проводника или проводницы и от возраста поезда. Сначала запах и мерзость туалета были настолько невыносимы, что я даже не могла там долго оставаться. Туалетной бумаги и мыла не было, приходилось приносить свои. Из-за тряски поезда было трудно не дотронуться до грязного сиденья унитаза; мне пришлось ухватиться за перекладину на стене рядом с туалетом, чтобы предотвратить контакт. Конечно, душа не было. Через день я принимала ванну с мочалкой, которая освежала в этой всепроникающей металлической и грязной атмосфере.
  
  В нашем купе я вздремнула, убаюканная покачиванием поезда и запахом чистых простыней. Это был лучший способ преодолеть смену часовых поясов. Было что-то успокаивающее в том, чтобы спать, когда тебе захочется. “Девочки” внимательно изучали журналы —Deneuve, the Advocate, Outlook . Как дети с новыми игрушками, они поделились моим плеером, и иногда один терял терпение и выхватывал его у другого, который, конечно, сопротивлялся. В такие моменты, как этот, их молодость действительно проявлялась.
  
  В одном из выпусков "Outlook" на старомодном, беззаботном рисунке была изображена женщина в стиле Дорис Дэй 1950-х годов, указывающая задом на мясника с кнутом. Лена продолжала возвращаться к этой странице. “Кем бы ты хотела быть?” Я спросил ее. Она указала на “низ”. Я посмотрел на Асю: “А ты?” “Мне это не нравится ... но если бы мне пришлось выбирать, я бы выбрал другую”. Я сказал, что не могу решить. Мы все рассмеялись.
  
  Поезд сделал двадцать четыре остановки от Хабаровска до Новосибирска. Общее расстояние от Хабаровска до Москвы составляет восемь тысяч пятьсот миль, а общее время в пути на поезде - семь дней и шесть ночей. Несмотря на то, что пейзажи были так похожи — плоские степи и лесные заросли, перемежающиеся маленькими поселениями из деревянных домиков с кружевными ставнями, — мне никогда не было скучно. Люди работали в полях, иногда по дороге рядом с железнодорожными путями проезжал грузовик, но машин не было, только тракторы или грузовики. Степи были голыми, как я и представлял.
  
  В нашем маленьком домашнем купе Ася назвала Лену кошка, что означает кошка, а Лена назвала Асю зайцем, что означает кролик. Часто они использовали эти ласковые слова в присутствии других пассажиров поезда. Всякий раз, когда я замечал их публичную привязанность, они смеялись. “О, мы сестры. Амазонки”. (Слово “сестры” по-русски также может означать “двоюродные сестры”.) Их романтизм заставил их сиять. Их хлюпающие поцелуи эхом отдавались с верхней койки. Мы проговорили всю ночь, как будто были в лагере, ямочки на щеках Аси становились глубже, когда она смеялась, и появлялось оживленное лицо Лены, когда она поднимала голову с колен Аси, чтобы что-то сказать.
  
  Я попросила каждую из них по отдельности рассказать мне, когда они впервые почувствовали себя лесбиянками. Лене не терпелось начать, ее серые глаза были широко открыты, руки самозабвенно жестикулировали. Я включил свой магнитофон и начал свое первое настоящее интервью в России.
  
  “В колледже меня привлекла девушка по имени Ольга. Я был серьезно влюблен в нее. Она была не первой девушкой, к которой я испытывал подобные чувства. Я бы позвонил ей. Она подумала, что все это какая-то шутка. Я начала целовать ее, обнимать. Кстати, в то время я действительно не знала, что я лесбиянка. Я слышал о таких людях, но думал, что их очень, очень мало и что они странные. Иногда друзья говорили о них что-нибудь плохое. Я бы согласилась с этими утверждениями, но внутри я ужасно хотела познакомиться с некоторыми из этих лесбиянок. Где они? Как я могу с ними познакомиться?
  
  “Однажды ко мне подошла моя подруга и сказала: ‘Я была сегодня в кафе, и там было несколько геев’. Я спросила: ‘Правда? Что они делали?’ ’Они сидели за столом, называя друг друга Машей, Наташей и другими девичьими именами’. ‘О, как ужасно", - сказал я. ‘Как мерзко! Фу! Отвратительно!’ В то же время я думал — как бы я хотел увидеть их сам! В них было что-то такое, что отражало меня, мое собственное мировоззрение”.
  
  Лена рассказала о своих попытках быть натуралкой (normal'na по-русски), как и другие девушки. Она думала выйти замуж за брата Ольги, чтобы быть ближе к ней. После школы она работала медсестрой в Эрфурте, Восточная Германия, в военном госпитале, но продолжала испытывать влечение к женщинам. Она встретила и влюбилась в Таню, которой был тридцать один год, намного старше ее.
  
  “Таня была очень добра ко мне. Она всегда приглашала меня на прогулки; ей нравилось разговаривать со мной. Я никогда не был откровенен с ней о своем влечении к ней. Я боялся. Мы говорили о мужчинах и других вещах. Я также чувствовала влечение к Лене, нашему руководителю, которой было около двадцати девяти; мне был двадцать один. Таня и Лена были очень разными. В то время как Таня была стройной и милой, Лена была крупной женщиной, но она мне действительно нравилась.
  
  “Мы жили в коллективе. Мне вообще нравилось целовать и обнимать женщин по-дружески. Однажды я погладил Лену по груди. Она долго на меня обижалась. Тогда я подумал: зачем я вообще это сделал? Мы все собирались вместе, мужчины и женщины, 3 октября, чтобы отпраздновать воссоединение Германии. Мы пили и веселились. С нами в общежитии жила женщина. Она меня не привлекала, но у нее были такие качества, такой лесбийский вид. После вечеринки она была со мной, она притянула меня к себе и начала целовать. Мы упали на кровать, и она продолжала целовать меня. Через некоторое время мне стало так страшно, что я убежала в свою комнату. Мой разум лихорадочно соображал — что все это значит, как это произошло? И на следующий день я так волновалась, что она кому-нибудь расскажет. Ну, она из Белоруссии, немного наивная, болтает обо всем. Все сидели без дела в общей комнате, и я не мог в это поверить! Она вдруг выпаливает: ‘Ленка, помнишь, как мы вчера целовались?’ Я сидел ошеломленный, думая, почему она говорит это при всех?”
  
  Когда Лена начала описывать, как чудесно было посмотреть ее первый лесбийский эротический фильм "Эмануэль", мои мысли вернулись к тому, что я почувствовала, когда впервые посмотрела фильм. В то время я была замужем за своим мужем, и я подумала, как удивительно, что у нас с Леной — таких разных возрастов, времен и стран — могут быть такие похожие чувства и переживания по поводу каминг-аута.
  
  “Когда я посмотрела этот фильм, я начала понимать, что это была моя сексуальность, мне нужно было увидеть это в кино”, - сказала Лена. “Мне было уже двадцать два, и я была с мужчиной и никогда не испытывала оргазма. Быть с мужчиной было все равно что выпить стакан чая. На самом деле, выпить чашечку чая на самом деле приятнее ”.
  
  “Что ты почувствовала, когда впервые встретила Асю?” Я спросил ее, когда Ася ушла мыть нашу “обеденную посуду” в ванной.
  
  “Это был такой удивительный день, и это правда! Двадцать третье марта должно было стать днем моей свадьбы, но именно в этот день я впервые встретил Асю, а также Ольгу и других [других сибиряков, которые поехали на кинофестиваль]. Это оказался такой невероятно счастливый день! День, когда изменилась моя жизнь. Я отложила свою свадьбу на неопределенный срок.
  
  “Что я чувствовала в тот день? Я была как птица. Я не могла поверить в происходящее, но при этом чувствовала, что делаю то, чем хотела заниматься всю свою жизнь. Как я мог лечь в постель с женщиной? Что бы я сделал? Как это возможно? Долгое время я ничего не знал о сексе, занятиях любовью. Это было запрещено.
  
  “Я помню первую ночь с Асей, как мне было страшно. Я даже сказал ей: ‘Думаю, нам нужно застелить для тебя другую кровать’. ‘Конечно, нет", - сказала она. Я боялся ее. Потом я понял, что она тоже была неопытной. Я понял, что всю свою жизнь ходил под прикрытием. Это, моя естественность, моя интуиция, моя любовь привели меня в это место.
  
  “Я живу с Асей уже больше года. Я люблю ее, она любит меня. Я думаю, что наши отношения будут долгими. Что меня удивляет, в то время как я люблю ее безмерно и глубоко, так это то, что это не мешает мне интересоваться, волноваться и даже хотеть других женщин. Я не думаю, что в этом есть что-то плохое. Я думаю, это даже помогает человеку в жизни ”.
  
  В Советской России не было закона, запрещающего лесбийский секс, но он был запрещен, как сказала Лена. Я чувствовала, что должна объяснить, что в Соединенных Штатах тоже было много гомофобии. В России я слышала истории о том, как женщин помещали в психиатрические больницы и психиатры убеждали их либо сменить пол, либо заставить себя встречаться с мужчинами. Я сказал Асе и Лене, что США - это не мифическая страна свободы, как они думали. У меня была подруга, которая в юности подверглась лечению электрошоком из-за своих лесбийских чувств. Избиения геев происходили даже в столице геев Сан -Франциско. Они слушали, но, похоже, мне не верили.
  
  Ася не так охотно, как Лена, разговаривала, возможно, ей просто было трудно открыться. Она глубоко задумалась, но также была довольно капризной. Я должен был попытаться поймать ее, когда придет время, во время нашего четырехдневного путешествия в Новосибирск. Мне нравилось наблюдать, как она покупает еду на вокзалах, что, похоже, ей нравилось. Обычно я ходил с ней из любопытства, но она была быстрой, и я иногда терял ее в толпе.
  
  Поезда и вокзалы - это сама жизненная сила России. Казалось, что там происходило все. От любовных похождений до убийств, от покупки и продажи до простого сидения и наблюдения, железнодорожный вокзал был тем местом, где нужно быть в России. Я также слышал, что российские геи традиционно встречались друг с другом на вокзалах, особенно в общественных туалетах.
  
  
  В больших прилавках с зелеными навесами крестьянки продавали домашнюю картошку, пирошки, соленые огурцы. Некоторые развозили свои товары в детских колясках. Я полюбил кефир, разновидность йогуртового молока, и булочки, сладкие булочки, иногда начиненные джемом. Люди из города покупали сигареты и водку у персонала поезда. Было много криков и торгов, затем проклятий и мольб, а женщины плакали. Казалось, что каждый прибывающий поезд был самым большим событием в городе, и каждый хотел каким-то образом принять в нем участие.
  
  Всего несколько раз мы ели в вагоне-ресторане. Время работы было непредсказуемым, а еда была худшей из всех, что я когда—либо пробовал, - жирной, безвкусной и в крайне ограниченном количестве. Но у вагона-ресторана была своя особенная жизнь. Мне нравилось заходить туда просто посмотреть, как смотрительница вагона-ресторана курит и пьет за столиком в одиночестве, ее волосы собраны в пучок, а губы намазаны красной помадой. Официант шествовал по проходу с поднятым воротничком и выглядел очень важным. “Ты думаешь, он гей?” Однажды я спросил Лену. ”Нет”. - сказала она с такой уверенностью, опустив брови. Он стоял у столиков людей, качая головой каждый раз, когда кто-то указывал на что-то в меню, и, наконец, монотонно признавался: “Сегодня у нас только жирная свинина и вермишель”.
  
  Однажды, когда Лена спала, мы с Асей стояли в коридоре, облокотившись на оконную штору, и смотрели на сибирский пейзаж. Два моряка стояли у окна дальше, нежно прислонившись друг к другу. Для меня было поразительно видеть такую непринужденную близость среди военных, но это было не в первый раз. Я видела другие пары мужчин, которые обнимали друг друга за талию или держали руки на бедрах друг друга. Позже я заметила, что молодые женщины были еще более нежны друг с другом, часто целовались и прижимались друг к другу носами на публике, а также держались за руки. Вот почему никто не казался особенно встревоженным, когда Ася и Лена чувственно обнялись в коридоре.
  
  Я рассказала Асе, каким странным зрелищем для меня было видеть нежность мужчин. Она улыбнулась, и я объяснила. “Если бы американец столкнулся с такими нежными людьми одного пола, он или она сразу бы подумали, что они ведут себя сексуально. Мне жаль гетеросексуальных женщин, которые, возможно, хотят быть нежными друг с другом. Они слишком боятся, что их опознают как лесбиянок ”.
  
  Ася нахмурилась. “Кто знает, может быть, это в конечном итоге произойдет здесь!”
  
  “Когда ты впервые осознала себя лесбиянкой?” Рискнула спросить я, надеясь, что она наконец захочет рассказать. Она продолжала смотреть в окно, тихо говоря своим сексуальным, глубоким голосом.
  
  “В возрасте 18 лет. Но вы знаете, это было не настолько серьезно. Я бы никогда не смогла загнать себя в какие-то рамки и сказать: вот кто ты есть, вот где твое место, и все. Нет. Я очень спокойно приняла это имя - лесбиянка. Мне был двадцать один год, когда я отправила Бенджамину в Барнаул письмо, в котором рассказывала о нем как о гее. Он хотел помочь создать социальную сеть среди новосибирских гомосексуалистов. Несмотря на то, что у меня не было никакого опыта общения с лесбиянками и я никогда даже не разговаривала ни с одной, я выразилась предельно ясно и просто написала: ‘Дело в том, что я лесбиянка. Поэтому, Бенджамин, я хотел бы познакомиться с девушкой’. Я написал это с такой легкостью. У меня не было никаких трудностей.
  
  “У тебя был какой-нибудь опыт раньше? Со своими подружками?” Я спросил.
  
  “Несколько не очень серьезных переживаний, когда мы все пытались понять, кто мы такие. Позже я начал понимать, что женщины были действительно привлекательны для меня. Я думал весь день и всю ночь о какой-нибудь девочке, а потом приходил в школу, смотрел на нее и снова думал о ней.
  
  “Но мои подруги? Нет, те, кого я действительно хотел, были не моими подругами, а женщинами, которых я едва знал или не знал вообще. Например, однажды я был одновременно заинтересован и в своей однокласснице, и в ком-то, кто пел для театра, где работала моя мать. Это были женщины моего возраста и старше”.
  
  Мы молчали. Пьяный солдат прошел мимо нас по пути в туалет, сильно задев нас. Ася и глазом не моргнула. Личного пространства в России почти не существовало. Я готовилась толкнуть его, когда он пошел дальше. Он споткнулся о мягкое место на полу в коридоре, но добрался до туалета. Зловоние обрушилось на нас почти сразу после того, как он открыл дверь.
  
  После паузы Ася продолжила.
  
  “Но хотел ли я женщину физически с восемнадцати лет? Именно женщину? Ясно? Женщину, а не мужчину? У меня все еще не было никакого опыта общения с подругами, кроме небольшого объятия. Возможно, мы и спали в одной постели, но у меня не было другого опыта общения с ними. Не было ничего романтического, просто дружба. Я просто никогда не действовала на основе своих чувств, когда они у меня были. Я никогда этого не позволяла. Я не знаю почему, почему я ограничивала себя. Я просто знала, что придет время, когда я смогу делать это без страха, с кем-то таким же, как я. Я бы знала, и этот человек принял бы меня. Я был прав. Мой первый опыт был с человеком, который действительно понимал меня — это была Лена. Для нее я тоже был ее первым опытом. Так что Лена была моим первым и единственным опытом ”.
  
  Я толкнул ее локтем в плечо и сказал: “Расскажи мне, что ты чувствовал с Леной”.
  
  “Оййй… Соня, чувства были такими потрясающими. Я пыталась их записать. Я чувствую, что это начало чего-то, может быть, книги, что-то есть внутри меня. Я сейчас не пишу. Я покинула весь этот дом. Мои чувства были настолько велики, что казалось, будто из моих плеч выросли крылья. Это была моя первая настоящая любовь. Это было самое замечательное, что когда-либо случалось со мной. Вот почему я не хочу терять Лену.
  
  “Я не чувствовала никакого замешательства или волнения. Может быть, немного, в первые несколько часов, когда мы все были вместе — Бенджамин, Алексей, Ольга, Лена, там была еще одна девушка. Когда я увидела, как Бенджамин и Алексей обнимают и целуют друг друга, я почувствовала себя затуманенной или что—то в этом роде - мне пришлось привыкать к этому. Но мне это понравилось. Мне действительно понравилось. Потому что это было очень дорого, и они были милыми ребятами, добрыми. Итак, когда я привыкла к мысли, что я среди своих, что я могу свободно, совершенно открыто говорить все, что захочу, я сделала то, что хотела сделать. Я взял ногу Лены и погладил ее”.
  
  Мы оба рассмеялись. Мой смех был необычен для России. Я заметила, что люди, как правило, ведут себя тихо на публике, чтобы их не заметили. Пожилая женщина в косынке вышла из купе дальше по коридору и уставилась на нас. Она была единственной женщиной в нашем вагоне. Мужчины и женщины в России делят одни и те же купе. Сначала эта идея действительно вызвала у меня отвращение, но ближе к концу моего пребывания я ехал на поезде и делил купе со всевозможными мужчинами и женщинами, которых я не знал. Люди были вежливы и внимательны по большей части и очень любопытны. Русские, казалось, всегда знали, что я иностранка.
  
  Ася взволнованно посмотрела на меня, желая продолжать.
  
  “Да, Лена носила короткую юбку и черные сапоги. Сначала мы даже не обращали внимания друг на друга. Я думал, что я ей безразличен, а она думала, что я ей безразличен. Сначала мы немного нервничали, потом я сел рядом с ней. Я не мог ни есть, ни пить, ничего. Я просто хотел Лену, я хотел быть с ней, говорить с ней. Я курил, курил, курил все это время. Потом я вскочил и сел рядом с ней. Я спрятал руку под стол, чтобы никто не увидел. Наши руки встретились на мгновение, затем я коснулся ее ноги, и тогда я все понял — мне не нужно было бояться с Леной. Я мог бы сказать что угодно, сделать что угодно ”.
  
  Дверь купе внезапно щелкнула и скользнула в сторону. Лена сонно посмотрела на нас, простонав, что она голодна. “Я сейчас приготовлю чай, котенок”, - Ася убрала с лица Лены завитые волосы и поцеловала ее в губы. Женщина в косынке снова посмотрела на нас, затем посмотрела в окно.
  
  Мне нравилось, что мы ели, когда нам хотелось. А Асе нравилось суетиться вокруг нас с Леной. Это был настоящий переход от моей независимой холостяцкой жизни в Штатах. Русские гораздо больше заботятся о нуждах друг друга — вплоть до того, что советуют друг другу, что им следует носить, что напомнило мне о моей матери!
  
  Был поздний вечер. Ночью поезд стал довольно оживленным — солдаты и матросы много пили, шутили и громко спорили. Мужчины в целом хорошо относились к нам, женщинам, за исключением тех случаев, когда они были действительно шумными. Мы запирали наши купе, чтобы никто не беспокоил. Однажды нам пришлось вызвать проводницу, когда пьяный русский без приглашения зашел в наше купе и не хотел выходить. Она появилась в дверях и очень строго взяла парня за руку и вытащила его. Он не сопротивлялся.
  
  Я изучал рыжеволосую служащую и думал об инциденте, который однажды рассказал мне мой друг из Сан-Франциско. Два года назад она проехала по Транссибирской железной дороге через всю Россию и у нее был роман с проводницей . Тогда я был шокирован, но теперь я мог представить себе практически все, что происходило в поезде.
  
  Солдаты из Центральной Азии, азербайджанцы и другие темнокожие военные казались вежливыми, но “девушки” высказывали о них всевозможные предвзятые замечания. “Азербайджанцы очень хитрые. Русские такие невинные и пассивные, что их обманывают”, - сказала Ася. Дело было не только в том, что азербайджанцы были темной расой, но и в том, что они были торговцами — русских это возмущало. “А татары, они могут обвести русских вокруг своих маленьких пальчиков. Разве я не обвел тебя вокруг пальца, заец?” Лена наклонилась поближе к Асе. “Ты не татарка, ты русская”, - сказала Ася, отталкивая ее. Было трудно найти “чистых” русских, особенно в Сибири.
  
  Наша Лена на самом деле была татаркой. Ася просто проецировала предрассудки своей собственной матери. Ранее мы говорили о парне, который был у нее до встречи с Леной. Ася сказала, что он из Центральной Азии, “из Ташкента. После того, как я встретила его, у нас с мамой начались серьезные споры. Она ... и вы уже кое-что знаете о моей матери. Ей не нравятся евреи, грузины, армяне, узбеки. Ей нравятся только русские. Она ненавидит лесбиянок, гомосексуалисты, наркоманы, проститутки. Ей нравятся только русские, и только хорошие”.
  
  Я спросил, что ее мама думает о Лене.
  
  Ася сказала: “Она намеренно оскорбила ее, назвав медсестрой. И она всегда делала замечания по поводу ее национальности. Она называет ее ‘Твоя татарка’. Конечно, она моя. У моей матери из-за этого некоторые психологические проблемы. Она всего лишь хочет, чтобы я общался с людьми, достигшими определенного интеллектуального уровня ”.
  
  Женщина в косынке медленно продвигалась все ближе и ближе к нашему купе. Ей было очень любопытно узнать о нас, и она могла сказать, что я иностранка. Иногда в своих путешествиях я пытался сойти за эстонца или кого-то с нерусским акцентом, чтобы избежать череды вопросов и мгновенной дружбы, если бы сказал, что я американец.
  
  Женщина стояла прямо у нашего окна, когда мы приближались к огромному озеру Байкал, местами все еще замерзшему. Это было самое захватывающее зрелище поездки на поезде. Вдоль ее берегов раскалывались огромные куски льда; люди стояли на ее краях с удочками. Мы два часа пыхтели вдоль нее, иногда на расстоянии нескольких ярдов от воды. Озеро Байкал - самое глубокое в мире (1,6 километра) и старейшее озеро (двадцать пять миллионов лет или более). В него впадает более 365 рек, и только одна река, Ангара, вытекает из него. Люди в нашей машине благоговейно выстроились у окон.
  
  Женщина спросила Асю и Лену, сестры ли они. “Мы все сестры”, - засмеялась Ася, обнимая Лену и меня. Маленькие глазки бесстрастно смотрели с бледного морщинистого лица женщины. Позже я сказала ей, что я американка, но “пожалуйста, держи это при себе. Я не хочу, чтобы весь поезд узнал”. Она спрашивала меня о еде, которую мы ели, о ценах, занятости и многом другом. Она и ее муж, который сидел в кресле в коридоре и, как зомби, смотрел в окно, не произнося ни слова, поехали навестить своего сына и его семью в Хабаровске. Она иногда говорила что-то о своем муже, как будто он не мог слышать, но он никогда не реагировал. Когда он ходил вокруг машины, я заметила, что его зубы были из блестящего серебристого металла.
  
  Женщина сказала мне, что она немка русского происхождения. “Меня забрали из моей семьи, чтобы работать на фабриках во время войны. С немцами обращались как с рабами, их переселяли с места на место — Казахстан, Урал, Сибирь. Я работал на железной дороге, в колхозе. Нам не разрешалось говорить по-немецки. Нам дали свободу только в 1956 году”. Я не знал о притеснении немцев в России. Нацисты напали на Советский Союз и убили сотни тысяч людей во время Второй мировой войны, и это было возмездием.
  
  В Иркутске у нас было еще одно приключение. Наш поезд был остановлен на девять часов, и повсюду была полиция. Ходили слухи, что в поезде кого-то убили. Несколько моряков выпивали и курили между машинами, и одного либо столкнули, либо он упал и умер. В нашей машине ходили слухи, что произошла большая драка и молодой моряк, который бродил вокруг нашей машины, прятался от полиции. Полиция, наконец, выбрала четырех военных, включая его, и увезла их на допрос. Я спросил Асю, существует ли смертная казнь за убийство в России. Она сказала, что только в очень редких случаях. Большинство убийц проводят около пяти лет в тюрьме, если их признают виновными.
  
  После долгой остановки поезд наверстал упущенное и бешено помчался по рельсам, подпрыгивая и укачивая нас, пока мы пытались заснуть. Когда мы остановились в Красноярске, мы подумали, что наша подруга Наташа попытается встретить нас на вокзале, чтобы ненадолго навестить. Лена заранее прислала телеграмму, но не смогла отпроситься с работы. Нам не терпелось попасть домой, к обычной кровати и домашней еде.
  
  Мы отправились спать на последнем отрезке нашего путешествия. Мне было холодно; проводница, должно быть, решила не включать отопление. В следующий раз, когда я проснулся, Лена спускалась с верхней койки вместе с Асей, чтобы забраться в свою кровать напротив меня. Она заметила, что я открыл глаза, и мы обе улыбнулись. Она наклонилась и поцеловала меня в лоб. Я чувствовала себя успокоенной и счастливой; они хорошо заботились обо мне и друг о друге. Тогда я не знал, что это станет началом моих долгих отношений с Сибирью — или что Ася и Лена расстанутся меньше чем через год.
  
  
  Сибирский журнал интервью: июль 1995
  
  
  Потрясающая неделя видеосъемки интервью с Трейси Томпсон, видеооператором из Сан-Франциско. За одну неделю мы опросили восемь человек в трех городах, включая двух женщин. С Трейси было приятно работать, она была покладистым человеком. Всякий раз, когда возникали неизбежные проблемы, она говорила: “Мы будем смеяться над этим через два часа”.
  
  Да, были трудности. Однажды у нас возникли проблемы с обменом стодолларовой купюры на вокзале, и мы пережили целое забавное приключение, пытаясь продать кое-что из наших вещей, чтобы собрать деньги, чтобы выбраться из маленького городка Тайга и добраться до Томска. Для нашего видеопроекта одной из наших целей было найти женщин с опытом работы при коммунизме, что означало женщин старшего поколения. Нас познакомили с пожилой женщиной из Томска, которую уволили из университета, когда стало известно о ее “сексуальных отклонениях”, но она отказалась давать интервью даже после того, как согласилась встретиться с нами.
  
  Иногда я задавался вопросом, почему я был вовлечен в такой проект. Навязывал ли я этим людям западные или американские представления об однополых отношениях? У нас с Трейси (которая не была лесбиянкой) было много дискуссий на эту тему и по идее навешивания ярлыков. Зачем мы это делаем? Это имеет политические корни, но некоторые люди, как та женщина из Томска, думали, что мы работаем в “совершенно узком контексте”, как она выразилась. Я пытался убедить ее, что мы всего лишь хотели запечатлеть истории из жизни на пленке, а не говорить о ее отношениях или ориентации, но она отказалась.
  
  Когда я перевел Трейси, что профессор не хотел, чтобы она устанавливала большую камеру, профессор сказал: ”Вы никогда не убедите людей, что это [быть геем] нормально. Это никогда не будет хорошо, потому что это против природы ”. Управляемая своей внутренней гомофобией, она жила тихо, тайно со своим партнером и матерью своего партнера. Тем не менее, она и ее партнер были милыми и щедрыми людьми; они приготовили нам блины с сыром, заправленные сметаной, отличный травяной чай и вкуснейшую капусту с колбасой. Когда ее партнеру пришлось уйти, чтобы вернуться к работе, она взяла лицо Трейси в свои руки и поцеловала в обе щеки. Профессор неодобрительно сказал: “Зачем тебе нужно было идти и делать это?” Я встал, желая тоже получить свои поцелуи. Ее партнер сказал: “Потому что они такие красивые”, - и с размаху удалился.
  
  Я хотел бы написать роман, который смог бы охватить все эти чувства и разговоры. В конце концов, моя книга может стать чем-то другим. В любом случае, мой опыт общения с Россией, мои попытки понять и выслушать людей, увидеть, как они думают и живут, расширили мое собственное мышление. Если уж на то пошло, я стала более открытой к переменам, более восприимчивой к разнообразным образам жизни. Я даже перестала определять себя. Я более ясно вижу, как моя собственная история и контекст влияют на меня, мою работу и мою идентичность.
  
  Вчера я брала интервью у Саши, анестезиолога в областной больнице. Я восхитилась его открытостью. Он сказал мне, что никогда больше не хотел возвращаться в тайну и даже готов рисковать смертью и тюремным заключением, чтобы быть тем, кто он есть, хотя он не чувствовал этого в свои двадцать, когда быть открытым было очень рискованно. Он упомянул, как русских учили видеть в американцах врагов и вообще обвинять других, а не брать на себя ответственность за происходящее, искать возможных врагов повсюду, в том числе в гомосексуалистах. Пока он говорил все это, я подумал, как это похоже на нашу культуру, антикоммунистический менталитет времен холодной войны. Ему было всего тридцать пять, и он любил объясняться. Из-за его заикания я беспокоилась, что позже не смогу правильно перевести его слова.
  
  Путешествие по этим сибирским городам было увлекательным. Хотя я уже бывал в Красноярске раньше, наблюдение за тем, как Трейси восхищается городом и наслаждается Сибирью, вызвало у меня определенную гордость. Нам обоим тоже очень понравился Томск. Тамошнее квир-сообщество было гостеприимным и услужливым. Я надеялся вернуться осенью. В Томске было полно очаровательных деревянных домов всех размеров, разбросанных по городу. Решили ли городские власти сохранить одни и избавиться от других или они построили среди них современные здания по какому-то грандиозному проекту? В Томске царил юношеский приподнятый дух , вероятно, из-за присутствия первого в Сибири университета, основанного в 1888 году.
  
  
  Мое любимое интервью из всех было с Олегом Кузьмичом Распоповым из Новосибирска, человеком, который провел 18 лет в лагере для военнопленных — три отдельных приговора; последним, который он выбрал, была закрытая (тюремная) психиатрическая больница. Он сказал, что совершил ошибку и что это оказалось хуже любого лагеря для военнопленных. Он был обаятельным человеком, теплым, позитивным и страстным. Ему было пятьдесят пять лет, он жил один со своей маленькой собачкой Яшей. Индивидуальные шоу были его страстью до того, как его отправили в тюрьму, и он выиграл множество призов. Он казался уверенным перед камерой, настоящим профессионалом!
  
  У Кузьмича были бесконечные истории. Мы вернулись к нему во второй раз, потому что знали, что ему есть что сказать. Я заметила, что, когда он говорил о сексуальных отношениях в тюрьме, он использовал слово “любов” — ЛЮБОВЬ. Для него это был не просто секс. Я действительно расплакалась, когда мы закончили второе интервью. Когда его спросили, какое послание он хотел бы передать другим, он ответил с драматическим оттенком: “Я надеюсь дожить до того дня, когда мы сможем открыто общаться, встречаться с нашими товарищами и братьями в клубе, восхищаться друг другом и свободно отдыхать друг с другом — открыто.” Я знала, как сильно я хотела быть в союзе с его образом мышления, а не с образом женщины-профессора.
  
  Одним из нарушений Кузьмича был секс с несовершеннолетними мальчиками (по советским законам до 18 лет). Однако он не был педофилом. Когда ему было двадцать, у него, возможно, были отношения с пятнадцатилетней или шестнадцатилетней девушкой. Он рассказывал о своей привлекательности молодым людям, но у меня не возникло ощущения, что в этом было какое-то принуждение. Меня встревожило, что я разговаривал с кем-то, кто, возможно, использовал молодых людей в сексуальных целях. Однако его интервью дало важное представление о российской тюремной жизни и положении советских геев. Конечно, я не знаю точно, что произошло, но я действительно думаю, что его длительное тюремное заключение было несправедливым и дискриминационным.
  
  В видео-восьми интервью, которые мы с Трейси взяли, были две женщины: Таня из Новосибирска и Люся из Красноярска. Хотя я рада, что мы поговорили с ними, мы действительно хотели узнать больше об отношении ЛГБТ и жизненных проблемах в советское время, но не смогли найти женщин старшего поколения, готовых поговорить с нами.
  
  Таня была татаркой по национальности, выросшей в культуре этого меньшинства. Ее родители, хотя и получили образование, в конечном итоге стали слугами коммунистического руководства, которые отдыхали на дачах новосибирской коммунистической партии. Таня встретила свою первую девушку в том месте отдыха. Мы с Трейси гуляли с ней, пока она рассказывала эту историю. У нас были проблемы с координацией съемок из-за того, что Трейси не знала русского. Это была замечательная прогулка по дорожке воспоминаний Тани. Мне пришлось перевести то, что Трейси нужно было снять, во время интервью с Таней. Это был вызов. Несмотря на опасения Трейси, отснятый материал получился отличным !
  
  Другой женщиной в наших интервью была Люся, у которой я впервые взял интервью в аудио формате три года назад (см. “Сибиряки: два интервью”). После того, как она и ее партнер Надя расстались, я несколько раз навещал Люсю в Красноярске. Она работает на фабрике, считает себя транссексуалом. Она не собирается делать операцию или принимать гормоны. Я был рад видеть, что у нее дела идут лучше, чем когда-либо. Я полагаю, что одной из причин, по которой она чувствовала себя более уверенно, были ее связи с другими сексуальными меньшинствами. Изоляция - наихудшая участь! В детстве ее высмеивали и издевались над ней из-за ее немецкой национальности и даже называли фашисткой. Теперь у нее новая девушка. В конце нашего интервью они оба пели, пока подруга играла на аккордеоне.
  
  В этих интервью мужчины часто говорили об ужасающих облавах на геев во всех трех сибирских городах — Новосибирске, Томске и Красноярске — еще в середине 1980-х годов. Страх перед постоянными полицейскими рейдами, шантажом, подкупом и допросами сказался на психологическом состоянии. Угроза тюремного заключения была очень сильной в этих общинах. Тюремное заключение геев было, вероятно, более распространено в России, чем где-либо еще, точно так же, как их гулаг в свое время был более обширной тюремной системой, чем в любой другой стране.
  
  Тем не менее, первое интервью, которое у нас было, было с Борисом из Новосибирска, который сказал, что ему никогда не угрожали и он даже близко не подходил к тюремному заключению, хотя он был открытым геем примерно с 16 лет. Не совсем ясно, на каких условиях кого-то могли бы прижать. Один мужчина сказал, что предотвратил это, никогда не вступая в контакт и даже не флиртуя. Если бы не было доказательств содеянного, они не смогли бы осудить людей, но в других случаях это казалось таким простым. Людей сажали в тюрьму, если они просто тусовались с молодыми людьми. Я также слышал о подставах.
  
  После этих интервью я узнал, что отдельные отделения в тюрьмах для “деградировавших” предназначались для “пассивных” партнеров, и что мужчин, которых изнасиловали в тюрьме, также отправляли туда. Кузьмич рассказал нам, что избежал отправки в эту часть тюрьмы, просто выдавая себя за “активного” партнера. Он изобразил из себя тяжелого мачо. “Все знали, почему ты был в тюрьме — ты не мог этого скрыть”. Многие из деградировавших пострадали больше всего. Некоторых убили в тюрьме, а некоторые покончили с собой.
  
  Что это была за одиссея! Я даже писать больше не могу.
  
  
  
  Восемнадцать лет в Гулаге: Кузьмич
  
  
  
  
  Кузьмич, фото Трейси Томпсон
  
  
  Впервые я услышал о Кузьмиче, когда давал свои восемь сибирских видеозаписей интервью летом 1995 года. Борис, гей, у которого я брал интервью, упомянул человека, который провел восемнадцать лет в ГУЛАГе за то, что был геем. Когда Борис увидел мое волнение, он тут же вызвался позвонить Кузьмичу, который жил неподалеку, в Новосибирске: “Я уверен, ему было бы интересно взять у меня интервью”.
  
  С Борисом и видеооператором Трейси Томпсон, моей коллегой, я поехала на метро в квартиру Кузьмича. Это было недалеко от станции Школьная, в районе, где сосредоточено несколько колледжей, и очень близко к тому месту, где я жила во время предыдущего пребывания в Новосибирске. Около станции метро люди продавали фрукты, овощи, водку, одежду и безделушки; мужчина продавал яйца из багажника припаркованного грузовика. Мы пробирались сквозь людей и ларьки, находя протоптанную тропинку во внутренний двор зданий. Внезапно наступившая там тишина, за исключением нескольких детей, игравших на грязной площади, принесла облегчение. Деревья качались от жары. Несколько человек входили и выходили из подъездов зданий. Перед одним зданием ждал мужчина, держа на руках маленького черного двойника чихуахуа. Борис кивнул в его сторону: “Это Кузьмич”.
  
  Лицо Кузьмича было румяным, оживленным и изборожденным морщинами; у него были большие выразительные глаза, подчеркнутые густыми седыми бровями. Одетый в старый пиджак, повседневные спортивные штаны и кепку с надписью “USA California” (такие же кепки массово выпускаются по всей России), он казался типичным русским мужчиной лет пятидесяти. Он пожал руку Борису, затем мне, слегка поклонившись: “Очень приятно познакомиться”. Он повел нас в свою квартиру на втором этаже.
  
  Сначала дом казался темным, как пещера. Это была типичная двухкомнатная квартира (в одной совмещены кухня и столовая, в другой - гостиная и спальня с раскладным диваном). Комнаты разделяли темно-коричневые занавески из бисера. Я раздвинула их, щелкнув, и последовала за Кузьмичем в уютную, залитую золотистым светом комнату. Восточные ковры устилали стены. Два дивана, два кресла и низкий деревянный столик с телефоном на нем были со вкусом оформлены, царил своего рода чистый беспорядок. Это была маленькая комната, но все находилось на своем месте. На стене, высоко над дверным проемом, висели фотографии в рамках и распятие с журнальной фотографией мускулистого мужчины в трусах и плакатом с обезьяной, поедающей банан, по обе стороны. Книжные полки были заполнены русской классикой. Квартира с ярко выраженной индивидуальностью, смесью серьезности и интеллекта, веселья и эротики.
  
  “Мне нужен уютный дом, чтобы приглашать своих парней, не так ли?” Сказал Кузьмич, когда я прокомментировала, насколько теплой и уютной была комната.
  
  Он предложил мне кофе и шоколад, но задержки не последовало. Казалось, ему не терпелось рассказать свою историю. Трейси настроила камеру, а я сел в кресло напротив Кузьмича. Пока он говорил, его руки и лицо находились в драматических движениях, я поняла, что у него настоящий дар рассказчика и он действительно исполнитель.
  
  “В советское время я был дважды осужден. Когда меня арестовали в третий раз, мне посоветовали — вот и все. Я сам до этого додумался, понимаете? Сколько раз я могу отбывать эти сроки? Убийц увольняют. Но меня, гея? Сначала я отсидел восемь лет, потом еще шесть лет — сколько еще я смогу это делать? Что еще я мог сделать? Я подумала, что ж, давайте я попробую в сумасшедшем доме. Поэтому я сама решила пойти в сумасшедший дом и сдаться властям. Принимавший меня врач попросил меня заполнить заявление. Они приняли меня и в течение месяца наблюдали за мной. Они определили, что я был шизофреником в момент совершения моего преступления.
  
  “Именно так меня отправили в прошлый раз, не в лагерь для военнопленных, а в тюремную психиатрическую больницу в Казахстане. В Советском Союзе было десять таких больниц. Я попал в ту больницу, но я проклинаю ту больницу — в лагере для меня было бы лучше. Я пробыл там пять лет. В общей сложности я отсидел восемнадцать лет по статье 120 и статье 121”.
  
  В то время как статья 120 была специально направлена против секса мужчин с несовершеннолетними мужчинами, а статья 121 криминализировала гомосексуализм, оба закона использовались для того, чтобы посадить тысячи мужчин в тюрьму и связать гомосексуальность с педофилией. Кузьмич открыто признался, что занимался сексом по обоюдному согласию с мальчиками-подростками. У меня действительно были некоторые неловкие чувства по отношению к нему, но его история была одной из самых подробных и описывающих ситуацию с геями в России. Законы были приняты не столько для защиты несовершеннолетних, сколько для того, чтобы подставлять гомосексуалистов и криминализировать их.
  
  “В советские времена в Новосибирске, это удивительно, но там была даже специальная группа полиции, приставленная к геям. Был один Кунгурцев, ныне покойный, получивший повышение за спиной геев. Раз в два года они ловили нас, устраивали облавы, арестовывали. Вот как это было.
  
  “Знаешь, у нас были места встреч, которые мы называли плешки. Городские туалеты, парки, скверы, пляжи, театры. И просто для того, чтобы им было чем похвастаться за свои зарплаты, раз в год или каждые два года они ловили какое-нибудь хрупкое, напуганное существо, которое беспокоилось о своем статусе (знаете, среди нас были умные люди). Они поймают его, он расколется и предаст остальных. Подозрения, которые это вызвало, клевета друг на друга и такие нелепые судебные процессы. Какой кошмар!
  
  “Судебные процессы были позором, настоящим позором. На моем собственном процессе Кунгурцев хвастался: ‘Я отправлю тебя в гулаг’. За что? Почему в Гулаг? В то время я был лучшим [коммунистическим] молодежным лидером в регионе и в городе, это был 1962 год, это было мое первое убеждение. [Кузьмичу в 1962 году был двадцать один год.]
  
  “Вы знаете, однажды я пошел поговорить с региональным сексопатологом. Он сказал мне: ‘Я понимаю вас, молодой человек. Но я должен быть свидетелем на этих процессах. Что я могу сделать?’ Оказалось, что эти облавы происходили в Новосибирске с 1953 года. Каждые два года!
  
  “Между моими собственными тремя предложениями каждый раз проходило всего около полутора лет или около того. В последний раз меня выпустили в 1984 году, в мае. Теперь прошло одиннадцать лет свободы, одиннадцать лет, когда я чувствую себя человеком. Но за эти одиннадцать лет многое произошло, большие перемены, очень большие.
  
  “Естественно, конечно, я не могу сказать, что я гей, по крайней мере вслух на улице, но люди выглядят удивленными, что летом я хожу в модных шортах. Мне за 50, и я выхожу в таком виде. Я немного выпендриваюсь. Мне просто нравится расслабляться, как обычному человеку. Я не так уж плох на вид, я весь волосатый, всегда таким был, женщины сходят по мне с ума, но очень жаль, что ты можешь сделать?
  
  “Я могу рассказать вам о том, как в восемнадцать лет я пыталась выйти замуж. Я думала о том, чтобы победить это внутри себя. Я уже знала, что Чайковский был таким, наш великий композитор. Были также книги, которые я видел, конечно, без слова "гей" в них, и так далее, Господи, это было бы слишком очевидно.
  
  “Я думал, что должен бороться с этим чувством во мне, поэтому я женился в 1960 году. У меня есть дочь, ей тридцать четыре, но, к сожалению, у меня ничего не получилось. Моя жена . . . Я пробовал это с ней около восьми месяцев, и все. Моя привлекательность не могла устояться. Мое первое убеждение пришло, когда я был женат и моей дочери было шесть месяцев. Так оно и было.
  
  “Моя жена была действительно замечательной, хотя, замечательный человек, грамотный человек. Она приходила навестить меня. В первый раз она ждала меня. Она ждала и дождалась. После второго осуждения я умолял ее: ‘Лариса, я такой человек. Я гей и все. Ты красивая женщина. Иди, найди себе мужчину’, но тогда она тоже ждала. Она писала письма, такие письма! Она действительно поддерживала меня. Это было просто замечательно. Великий человек, духовный и все такое. Мы до сих пор поддерживаем связь, созваниваемся. Ты знаешь, у нас с тобой общая дочь. В 1977 году она наконец решила выйти замуж за кого-то другого, и мы наконец развелись, что не было проблемой, потому что я был заключенным. Но мы поддерживаем связь из-за нашей дочери. Они мне до сих пор помогают, присылают огурцы, помидоры. У них есть дача, у меня нет.
  
  “ Можете ли вы объяснить статьи 120 и 121, статьи, конкретно криминализирующие однополый секс?”
  
  “Статья 120 касалась общей извращенности, как, скажем, я приглашаю парня в гости, танцую с ним, прикасаюсь к нему. Это статья 120. Но когда я сплю с парнем, это уже статья 121. Оральный секс по-прежнему является статьей 120. Статья 121 состояла из двух частей: когда взрослые мужчины спят со взрослыми мужчинами и когда взрослые мужчины спят с парнями моложе 21 года. Эта часть наказывалась сроками до восьми лет. В новом Кодексе законов первой части о том, что нужно спать с другими взрослыми мужчинами, больше нет, но вторая часть все еще там.
  
  “В первый раз меня осудили в 1962 году, когда я работал в молодежном лагере, тогда я был молодежным лидером, и меня осудили за развращение четырнадцатилетних, пятнадцатилетних, шестнадцатилетних мальчиков, моих склонностей. По статьям 120 и 121 мне дали восемь лет каторжных работ, но потом отпустили на шесть лет, помиловали за хорошее поведение. Второй раз тоже за несовершеннолетних, двух мальчиков. Мне снова присудили статью 121, часть 2. Приговор составил еще восемь лет, и в итоге я отсидел семь лет. Третий раз, в 1979 году, снова был для двух несовершеннолетних. Меня сочли не ответственным за свои действия, и они поместили меня в психиатрическую больницу на пять лет. Всего вместе восемнадцать лет. Прошло одиннадцать лет, как я на свободе ”.
  
  “На что были похожи лагеря для военнопленных?”
  
  “Когда я был в лагере, мне повезло. Не стоит хвастаться, но у меня хорошая голова на плечах и немного образования, хотя я родился в очень простой семье, в семье рабочего класса. В тюрьме я встретила одного своего знакомого, который сказал мне: ‘Будь очень твердой и никому не говори, что ты здесь из-за мальчиков. Когда тебе в камеру принесут копию твоего приговора, не принимай ее, потому что люди могут найти ее и прочитать. Тогда тебе конец. Педерастов избивают и держат под койками.’
  
  “О, боже мой, в тот 1962 год тюрьма была битком набита. Я буду помнить это до самой смерти! Только в нашей камере было пятьдесят три человека, хотя предполагалось, что там будет только восемнадцать. Так оно и было. А теперь я слышу, что все еще хуже. В любом случае, в то время там были эти ведра. Вы знаете, ведра для туалетов, в углу. В 1962 году в Новосибирской тюрьме начали строить эти туалеты общего пользования, но ведра по-прежнему стояли прямо в камерах. А летом, представьте, на что это было похоже! Отвратительно.
  
  “Естественно, то, как обращались с геями, было очень плохо. Единственный способ спасти их - это попасть в камеру для деградантов [другой уровень и секция, куда отправляли всех тех, кто был изнасилован, и ‘пассивных’ гомосексуалисты]. Это был единственный способ тебя спасти, но в остальном твое место, где ты жила, было под койками. Кто бы ни хотел, он мог изнасиловать тебя и позаботиться о своих нуждах любым способом, каким захочет.
  
  “Благодаря совету, который дал мне этот человек, и благодаря моему здравому смыслу, я сказал им: ‘Я сижу за развращение несовершеннолетних", как во время моего первого приговора, так и во время второго. Только в третий раз мне не повезло, но я расскажу вам об этом позже. Поэтому я бы сказал: ‘развращение несовершеннолетних, мальчиков и девочек’, вот и все, и я бы просто рассмеялся. Тогда я был лидером. Меня спасло то, что я только что закончил обучение на артиста и организатора мероприятий.
  
  “В 1961 году на площади Ленина я устраивал мероприятия, конкурсы. Это было то, что привлекло меня к молодежи. Мне понравилась эта работа. Все получилось великолепно. В газете были статьи обо мне в Советской Сибири , в "Сибирской молодежи" . ‘Молодой Олег Распопов выходит на сцену!’ Это было очень хорошо.
  
  “Я даже делал это в нашей камере. Я организовывал шахматные матчи и другие игры, я нарисовал схему наших обязанностей. Я читаю газеты вслух. Я оратор. Я был геем сорок два года, и сорок пять лет я был артистом эстрады. Я танцую. Раньше я пел в оперном театре и декламировал разные вещи. Примерно с четырнадцати лет я был артистом, я читал стихи. Дважды я был лауреатом, два разных раза, на двух фестивалях. У меня есть дипломы. Меня много раз приглашали выступать. Люди относились ко мне именно так.
  
  “Мне было двадцать два года, и я сидел в тюрьме, когда меня начали называть по отчеству Кузьмич [обращение по второму имени - знак уважения в России] за всю мою организаторскую работу. Молодые, старые, все называли меня так, и в первый, и во второй раз, но в лагере все равно было очень трудно. Стоит ли мне рассказывать вам об этом? Ну, это было просто очень трудно. Лагерь был хуже тюрьмы, потому что, когда ты попал туда, они открыто написали ‘Статьи 120 и 121’. Все знали, все заключенные знали, что 121 означает ‘педик’.
  
  “Кто-то сказал: ‘Так ты педик, козел, педик, петух. Так вот кто ты! И ты скрывал это там, в тюрьме. Ты сказал, что тебе нравятся мальчики и девочки, но на самом деле ты педераст.’
  
  “Мой мозг заработал быстрее, и я сказал: ‘Подожди! Дали бы они пассивному [партнеру] восемь лет?’ Поэтому я попробовал это, хотя я одновременно активен и пассивен. Я бы сказал это и ударил их. Вы знаете, они там не очень образованны. Я сказал им, что я активный, вот почему я получил восемь лет.
  
  “Если ты хочешь немного, я дам тебе это. Если ты когда-нибудь возьмешь меня, тогда можешь называть меня педерастом, но сейчас у тебя нет на это права’.
  
  “Я родился здесь, в Новосибирске, в Нахаловке, рабочем районе, фабричном районе, где люди очень жесткие и неотесанные. В те дни, пятидесятые и шестидесятые, драки были повсюду. Я прятался и наблюдал за всем этим. Поэтому, когда они оскорбляли меня на слэме, называли педерастом или педерасткой, я брал кулак и просто бил их по лицу. И люди уважали меня за это. Я защищался. Осужденные уважали меня.
  
  “Даже администрация уважала меня. Они дали мне тяжелую работу, строительные работы, но когда они увидели мое усердие, мои организаторские способности, они сделали меня библиотекарем. Затем они назначили меня секретарем по культуре лагеря. Развлекательные мероприятия, концерты, спектакли набирали обороты, и из-за этого мне стало легче там выживать. Благодаря своему мозгу я жил нормально.
  
  “Это было первое предложение. Тюрьма находилась прямо здесь, в Новосибирске, а лагерь находился рядом с кирпичным заводом. Этого лагеря больше не существует; это был лагерь 11. Подождите минутку, что касается моего первого приговора, когда они приговорили меня к каторжным работам, я был в лагере 3 в Матвеевке. Они приговорили меня к каторжным работам, вот таким врагом народа я был. Начиная с 1959 года были разные уровни труда: регулярный, усиленный, тяжелый труд и чрезвычайно тяжелый труд. И за мое первое преступление, за развращение несовершеннолетних, они приговорили меня к каторжным работам, но администрация увидела, что мне просто не место на каторжных работах, где эти люди отбывали тяжелые сроки от пятнадцати до двадцати пяти лет. Итак, администрация начала выступать за то, чтобы мне было легче работать, и все из-за моей хорошей работы, моей активности, моих развлечений, моих концертов и так далее.
  
  “Благодаря администрации, они изменили мой уровень, но я все еще был недоволен. Это было ужасно. В зоне каторжных работ было хорошо, прекрасный лагерь с хорошими бетонными домами, всего в двадцати милях от города. Отличный лагерь. Когда меня перевели в ‘усиленный’, меня перевели в другое место, где у нас не было формы. Я была в этих маленьких туфельках и пижаме, и куда бы я ни ступила, везде была грязь! Но я шла дальше и шлепала по грязи в лагерь. Так оно и было ”.
  
  Мы рассмеялись, и он обнял свою маленькую собачку и поцеловал ее.
  
  “Второй раз было очень плохо. Это было на Литейке. Во второй раз они приговорили меня к каторжным работам, к восьми годам каторжных работ для двух молодых людей, подростков. Но эти мальчики были геями с десяти лет. Я был геем с двенадцати лет, а они с десяти. На суде мы сказали это. О, простите, это был третий раз. Второй раз, впрочем, тоже был для подростков. Итак, на суде было сказано, что они были геями, но я был старше. За это мне дали восемь лет. А мальчиков — они отвезли их в сумасшедший дом. Они делали им уколы.
  
  “Вы знаете, я был дома между этими предложениями, и я работал на фабрике, и даже тогда я был очень активным, участвовал в мероприятиях и делал свои собственные шоу. Я действительно усердно работал и был признан. У меня хороший характер. Даже судья был удивлен — он думал, что мне следует вручить награду, а не отправлять в лагеря.
  
  “В зоне 14, Табулга, в Новосибирской области, я работал на мебельной фабрике. Там я был оператором сверлильного станка. Я был хорошим работником. Я сразу же стал аниматором в лагере, в основном для того, чтобы лучше выживать в группе, по крайней мере, немного расслабиться. К первому предложению я уже начал седеть. К тому времени, когда прозвучало второе предложение, мои волосы были белыми.
  
  “Я начал развлекать и стал секретарем секции культуры. Причина, по которой тогда было очень тяжело, - это люди. Тогда было тяжело — за корку хлеба, за несколько крупинок сахара люди сбивали друг друга с ног. Там они были очень жестоки друг к другу. Эти преступники подходили ко мне, приставали— ‘Эй, с тобой все в порядке, мы могли бы тебя трахнуть!’ и я начинал с ними драться.
  
  “Во время моего второго срока мне пришлось много драться. За это меня сажали в одиночную камеру — на пять, десять, пятнадцать дней. Мне приходилось защищаться. Я не хотела залезать под нары, потому что хотела быть с парнем, который мне нравился, а не быть изнасилованной. Вот как я это сделала. И я думаю, что поступила правильно. И я бы делал это до конца своих дней.
  
  “Затем, слава Богу, мне снова повезло. Администрация, главный надзиратель лагеря, по какой-то причине начинает уважать меня, может быть, за мою энергию. Я даю сдачи, когда меня оскорбляют. Я выступаю, у меня есть чувство юмора, я читаю сатирические стихи, я забавный. Так что главный надзиратель защищает меня. ДА. Но второй по старшинству всегда преследует меня, проверяет, как я. Он просто ненавидел меня по какой-то причине, ненавидел всеми фибрами моего существа. Может быть, из-за моей жизнерадостности. Все эти ужасные люди, которые преследовали меня, он присоединился к ним и перед всем лагерем оскорбил меня и назвал педерастом.
  
  “Но я шел вперед, несмотря ни на что. И вот почему главный надзиратель уважал меня. Когда его перевели в другой лагерь, Лагерь 15, он взял меня с собой. Он назначил меня стюардом в "Литейке". Как только я приехала туда, я организовала большую уборку, мы все покрасили. Он назначил меня библиотекарем, а затем секретарем по культуре лагеря, после того как другой ушел. Он даже написал прошение о помиловании для меня. Но даже при том, что чиновники уважали меня, это было утомительно, тяжело.
  
  “Это был 1975 год. Были новые правила, новые виды бараков и заборов, построенных из прутьев и прочего. Это просто казалось тяжелее. Не было никакой дисциплины. Были даже убийства. В том лагере, где мне приходилось сражаться, часто ночью за мной приходил один из администраторов: ‘Распопов, почему ты всегда начинаешь драку первым?! Пойдем...’
  
  “Был еще один администратор — Виктор Николаевич Кузнецов. Я буду помнить его до конца своей жизни: ‘Я понимаю вас, не полностью, но я вас понимаю. Вы умные, хорошие, сообразительные люди. Но выбирай свои битвы’, - говорил он. Благодаря ему я время от времени получал передышку. Если бы в тот день мне пришлось сражаться, один из них пришел бы, забрал меня из казармы, а утром сопроводил бы обратно на мое рабочее место: ‘Иди, Распопов, работай!’ Вот как это было.
  
  “Мой третий срок был еще тяжелее. Начало обычно всегда тяжелое. Но потом, вы знаете, жизнь продолжается, и продолжается, и продолжается. В третий раз, вы знаете, я был освобожден в сентябре 1977 года. В сентябре 1978 года полиция уже преследует меня. Опасный преступник в городе Новосибирске! Мое прозвище было ‘Герцогиня Елизавета Сибирская’, поэтому они думают, что я главный организатор. Они приводят меня в офис КГБ и говорят, что я знаю всех. Они приводят меня на допрос вместе с ‘королевой Ларисой’. Мы дали эти прозвища геям в Новосибирске, но это не означало, что мы были главными организаторами. Они думали, что у меня есть картотека на всех? Глупая идея. Кунгурцев был главой этого расследования, этой шайки мафиози. ‘У вас есть досье", - сказал я.
  
  “У них было досье на каждого гея в Новосибирске. Я лично видел это там, коробки со всеми никами и всем прочим. Я много знаю, но я не из тех, кто спрашивает у людей их фамилии, где они живут и т.д. Это не в моем стиле. Меня такие вещи не интересуют. Некоторым людям интересно. Вы знаете, мне было очень обидно, что они подумали. Они сказали: ‘Назови нам имя’. Я бы сказала: ‘Виля, это просто ее прозвище, мы просто назвали ее Виля, такая милая девушка, но ее имя — я не знаю ее имени. Я просто этого не знаю. ’Они мне не верят. ‘У вас есть файлы. У меня нет, ’ сказал я. Мы просто шутили, вы знаете, шутили, что у герцогини Елизаветы даже была картотека. Нам было весело, как тогда, когда мы собирались вместе на пляже, или отправлялись в поездку в Москву, или в театр. Мы шутили. Раньше это было так прекрасно! Очень сложно, но прекрасно.
  
  “Вернемся к третьему предложению. Оно было тяжелым. Я думал, что получу то, что называется специальными работами. Поскольку у меня уже были каторжные работы, я думал, что меня отправят в этот специальный трудовой лагерь. Это было, когда ты носил нашивки и сидел в камере. Кстати, во время моего второго срока я приносил этим людям еду. Это было ужасно.
  
  “У меня были трудные времена. Я знал, что полиция следит за мной. Я пошел поговорить со своим другом, как я уже говорил ранее. Он сказал: ‘Не волнуйся. Просто отправляйся в психиатрическую больницу. Сдайся и расскажи им все’. Честно говоря, я должен сказать, я пришел к нему, чтобы попросить немного яда. Я хотел отравиться сам. Я не хотел отбывать еще один срок и сидеть в специальной камере. Я просто больше не мог.
  
  “Он сказал: ‘Ты любишь жизнь. Ты бы никогда этого не сделала, отрави себя, забудь об этом. Отправься в сумасшедший дом’.
  
  “Я поехала туда. Сама. Психиатрическая больница №3 на Владимирской улице рядом с центральным железнодорожным вокзалом. Они приняли меня. Они продержали меня там около полутора месяцев; они могли бы продержать меня дольше, но не сделали этого. И как только я вышел из больницы, меня снова арестовали. Сначала я не упомянул психиатрическую больницу, но когда я услышал еще один восьмилетний приговор. Это было мое третье преступление, и по закону, если есть третья судимость, ты рецидивист и получаешь наказание в виде особых работ — восемь лет.
  
  “Я сказал следователю: ‘Все, я больше ничего не скажу. Отправьте меня в сумасшедший дом’. Это было в марте 1979 года. Они арестовали меня в ноябре 1978 года, а это был 1979 год. ‘Отправьте меня в сумасшедший дом", - сказал я.
  
  “Они отпускают убийц, оказывают им медицинскую помощь, реабилитируют их. И посмотри на меня! Кто я? Многие молодые люди, с которыми я была [занималась сексом], состояли в Партии. Их сфотографировали с комсомольскими медалями для газет. Они профессионалы, инженеры. Ни один из них не считается преступником! Что это?
  
  “Я не хотел говорить больше ни слова. Они отправили меня туда для наблюдения. Я месяц провел в одиночке. Они давали мне всевозможные таблетки. Меня клонило в сон. Они снова начали расспрашивать меня. Они дали мне тесты. Еще вопросы. Я рассказала о своей жизни и о том, что я чувствовала. Я чувствовала то, что чувствовала с двенадцати лет — влечение к мальчикам. Я бы подглядывала за мальчиками в туалете, а не за девочками. Вот что я им сказала. Я рассказала им все.
  
  “Затем был комитет профессоров, докторов. И они признали, что я не несу ответственности за свои действия, я не был шизофреником, но у меня была тенденция, влечение. Поскольку я был под арестом, суд решил, что на основании этих выводов, поскольку я не нес ответственности за свои действия в момент совершения преступления, меня придется отправить на лечение в больницу. Однако, поскольку я был ранее судим, меня отправили не в больницу. Я отправился туда по собственной воле, а в какую-то другую больницу в Казахстане. Психоневрологическую. Здесь были люди, которым вы не поверите! Это место охраняли солдаты, там были санитары. Это была настоящая тюрьма. Люди оказывались там годами. Сотня на подразделение.
  
  “Вы знаете, я также встретил там людей, которые были детьми важных людей в Казахстане, мужчин, которые были бандитами, годами грабили людей в Алматы, но поскольку у них были высокопоставленные родители, они становятся ‘больными людьми в больнице’. Конечно, они уезжают через год. Это также делается через суды. Судебные чиновники приходят в больницу, чтобы проверить, вылечились ли они. Им показывают документы, и они отпускают их.
  
  “Я был там, и они держали меня четыре года. Сначала я два года провел в тюрьме. Это было ужасное и омерзительное место. В 1979 году это было просто ужасно. Я даже написала жалобу адвокату по этому поводу. Они разбивают тебе голову миской, а затем насилуют тебя. Ужасно. Это трудно запомнить.
  
  “Потом больница. Там я тоже поумнел. Там я тоже сыграл пару выступлений за четыре года. Врачи и медсестры меня уважали. Как только я туда попал, я стал расспрашивать окружающих о работе. Поскольку культурной работы не было, я два года работала в прачечной. Я хорошо справлялась с работой, а потом обидела кого-то из-за своих наклонностей. Даже там! Они отправили меня в швейную мастерскую. Я научилась шить и зарабатывала деньги, откладывала их.
  
  “Одно слушание, два, затем на третьем слушании мне разрешили уехать. Представитель привез меня в Новосибирск, и меня поместили в психиатрическую больницу №6 еще на шесть месяцев. Еще одно слушание, затем меня выпустили, 1984 год. Этот срок начался в 1977 году. В мае 1984 года в Горбачеве начались перемены. Дай Бог ему крепкого здоровья. Начали выходить новые журналы. Нельзя сказать, что это грубая порнография, но хорошие журналы о сексе, любви, всевозможных удовольствиях - замечательно! Наконец-то я могу владеть ими без каких-либо проблем ...”
  
  Кузьмич демонстрирует некоторые из своих наград за актерское мастерство. “Это мой архив. Вот, видите, сколько сертификатов? Это за хорошую работу, это за организацию мероприятий, концертов народного творчества, вот лауреат премии народного творчества, сертификат за первое место. О, мы дали так много концертов раньше! Объездили весь Советский Союз. После третьей судимости я работал художником. И все еще выступал с концертами. И совсем недавно, месяц назад, я участвовал в концерте для ветеранов Второй мировой войны и заработал тысячу рублей!”
  
  Он снова утыкается носом в Яшу и говорит, какой он милый. Яша удовлетворенно сворачивается калачиком на коленях Кузьмича.
  
  “Я забыл самое главное. Вы знаете, педики должны были сидеть за отдельным столом. В лагерях и в больнице тоже. И мне пришлось защищаться там, по-крупному! Если бы я рассказал вам все, вы могли бы снять обо мне целый фильм!
  
  “Я расскажу вам эту историю. В моем первом предложении я перестал есть на три дня. Мы приехали из Новосибирска в 1963 году, всего приехало около полутора тысяч человек. Они привезли нас в лагерь, где босса звали Медведь. Так они его называли! Охранник говорит: ‘Оу. Он [Кузьмич] по статье 121, педераст, кормите его отдельно’. Всех ‘деградировавших’ разделили. Они насилуют их, а затем разлучают. Там я тоже пытался дать отпор, заступиться за людей. Не ел три дня. Они сказали: ‘Давай, педераст, ешь."На четвертый день секретарь по культуре нашего отдела подходит ко мне и говорит: ‘Давай, съешь что-нибудь, ты едва можешь ходить’. Я говорю: ‘Ты ешь из этой миски!’ [Миска только для заключенных-геев] ‘Что?!’ — и он поднял лопату. Мы работали на участке железной дороги. Он поднимает лопату, чтобы ударить меня. Несмотря на то, что я не ел три дня, я встал, схватил его, повалил на рельсы и начал бить головой о перила. Потом кто-то оттащил меня от него. Когда я вернулся в лагерь, меня вызвали в кабинет босса. На него произвело впечатление, что я осмелился защищаться от преступника постарше и с большей репутацией! ‘Хорошо, Распопов, я прочитал твое досье. Я сделаю тебя библиотекарем”.
  
  “Сколько из ‘деградировавших’ на самом деле были геями?” Я спрашиваю. “Некоторых из них посадили туда только потому, что они были изнасилованы в тюрьме”.
  
  “Раньше, когда я был там в первый раз, в лагере было много геев. Полиция делала свою грязную работу каждые два года. Во время рейда 61-го года они арестовали восемнадцать, в 59-м - двадцать [в Новосибирске]. И так далее. Вы знаете, они начали это в 1953 году. В те годы было много геев. Вы знаете, в тюрьме бывают ситуации, когда он проигрывает в карты, и они говорят: ‘Плати или отправляйся в то место’. Вы могли бы на некоторое время попасть в одиночную камеру, но в этой системе вы не сможете по-настоящему спрятаться. Если администратор поможет вам и переведет вас в другую тюрьму, в противном случае забудьте об этом. Ты застреваешь на этом. И твоя жизнь потрачена впустую. Весь твой срок! Хорошо, если это один или два года, но у некоторых деградировавших было шесть или восемь лет. Я знаю из своей собственной жизни, куда бы тебя ни отправили, в Красноярск, в Кизел-лаг, в Узул-лаг, в 60-е или 70-е, если ты деградировавший, гей, педераст, педик, ты останешься с этим до самой смерти — слух следует за тобой из лагеря в лагерь. Ужасно. Вам повезло, если у вас сильная воля, но молодые люди. Это было тяжело. Я помог многим людям, но все равно было страшно иметь с этим дело.
  
  “В больнице они [деградировавшие] питались отдельно. Что это за больница? Хуже, чем лагерь. В лагере можно было как-то разговаривать друг с другом. Но вот ты был со ста или ста двадцатью пятью людьми, и все. Обычно все остальные сначала едят, а потом приходят и едят. Это тяжело. Я до сих пор этого не понимаю — в наше время отдельные миски, отдельные ложки!”
  
  “Как ты раньше узнавал других мужчин-геев?”
  
  “Я даже мало что знал о геях или о том, где они познакомились друг с другом, до моего первого осуждения. В лагере я встретил настоящих геев: Лялю [женское имя], Блэки, капитана, даже одного армейского офицера. И это забавно — они были настоящими геями и получили по два года заключения. Я только что попробовал это и получил восемь. Люди даже говорили в лагере: ‘Он, должно быть, там главный. Он получил восемь лет!’ И благодаря этому мне даже не пришлось много драться. Они сделали, а я нет. Потому что у меня было 8 лет! Я говорил людям: ‘Что? Это потому, что у меня есть восемь лет, потому что я активный [партнер] и никто никогда не поступит со мной!’
  
  “Я даже не смутился, когда в 1963 году на праздновании Первого мая мы поставили пьесу-водевиль Чехова под названием "Юбилей". Я даже не стеснялась играть роль Татьяны Шипучиной! В платье и так далее. А роль Мерчухиной, секретарши, играл Толя, которому было 30, мне было 22. Продюсером спектакля была Ляля Блэк, актриса театра "Красное пламя", библиотекарь в нашем лагере. Я сыграла Татьяну Шипучину и все равно заставила всех в лагере уважать меня! Если у тебя нет самоуважения, все тебя растопчут”.
  
  “Чувствовали ли вы себя по-другому, когда были ребенком и учились в школе?”
  
  “Нет. Я не чувствовал себя другим тогда и не чувствую этого сейчас. Мне комфортно в любой компании. Когда я разговариваю с женщинами, они тают! Мне просто нравится разговаривать. Я могу разговаривать на любую тему. Нет, в школе я не чувствовал себя по-другому. Я немного боялся. Что, если Сашка что-нибудь скажет, или Владка что-нибудь скажет, или Петька? Но потом я начал расслабляться. Я увидел, что некоторым людям просто нравилось быть со мной. Вы знаете, я привлекал их, уже зрелых людей, с детьми. У них были медали, замечательные карьеры. Нет, ни среди кого-либо из моих парней никогда не было плохих людей! Даже в лагерях, когда я жил с преступниками, у меня были хорошие отношения. Они боялись говорить обо мне и уважали меня”.
  
  “Как ваша семья относилась к вашей сексуальной ориентации?”
  
  “Моя дочь понимает меня, она понимает меня очень хорошо. Ей тридцать четыре, и она знает об этом все. Она образованна. У нее нет с этим проблем. Моя мама, это совсем другое дело. У меня есть друзья, чьи мамы были как тигры, защищая их! Но моя мама, такой прекрасный человек, она умерла всего пять лет назад, но никогда не понимала меня. Это было так тяжело для меня. Когда я был в лагере, она делала все! Она присылала мне еду, деньги, писала мне такие красивые письма, приезжала повидаться со мной, однажды даже летела на вертолете, чтобы навестить меня в лагере! Мама была замечательным человеком. Но она умерла, умерла у меня на руках, так и не поняв, что я гей. Она не смогла. Несмотря на то, что она знала моих друзей, чьи мамы защищали их, несмотря на то, что она сама помогла защитить их и уберечь от ареста, когда я уже был осужден.
  
  “Однажды я сказал ей: "У нас могла бы быть такая жизнь вместе, если бы ты только могла понять меня! Если бы ты не возражала, если бы мои друзья приезжали ко мне, как обычно ’. Но нет, она не могла. Она придиралась, кричала, ругала меня и так далее. Из-за этого я не мог никого привести домой, и даже когда у меня появилась своя квартира, я все еще чувствовал себя некомфортно. С моим братом все в порядке. Он не слишком часто поддерживает связь. Моя сестра тоже только что умерла. Каждый месяц я навещаю их, ее и маму на кладбище. Моя сестра любила меня!”
  
  “Что это за фотография, похожая на святыню?” [Я указываю на фотографию высоко на противоположной стене.]
  
  “Это моего друга Эдуарда. В 1968 году он приехал в Новосибирск из Челябинска. Он был учителем, физиком. В Челябинске он был осужден по статье 120 и отсидел год. Он был прекрасным человеком; я научилась у него многому хорошему. Замечательный, умный человек! Он приехал сюда со своим шестнадцатилетним сыном. И он растил его, пока тот не вырос. Он дал ему образование, подготовил его к медицинскому институту. Мальчик вырос, окончил медицинскую школу и теперь является великим, замечательным хирургом. У него трое детей, и его старшая дочь в этом году поступает в медицинскую школу.
  
  “Сын не гей, но Эдуард был. Мы с Эдом встретились в "плешке", почтовом отделении. Мои друзья сказали: ‘Появился новый парень, такой интересный мужчина! Приходит время от времени, садится на скамейку, но ни с кем не разговаривает’. Я сказал: ‘Ну, может быть, это потому, что ты ему не нравишься? Покажи мне этого парня!’ Когда мы встретились, Эд сказал: ‘Не могли бы вы помочь мне подружиться с местными жителями? Я никого не знаю, я только что приехал сюда’. Я помог ему познакомиться с нашими товарищами. Мы с ним подружились. Я тогда был женат, я познакомил его со своей женой, и наши две семьи подружились. Он никогда не был женат. Мы с моей женой навестили его и его сына. Он был таким хорошим, веселым человеком.
  
  “Когда он умер год назад, на похороны пришло много людей, все его друзья, студенты — его очень любили. Пришел его сын. Это были хорошие похороны; его уважали. Он был одним из лучших учителей в регионе, активным членом своего профсоюза! Никто в его школе не знал, что он гей, хотя его арестовали в 1970 году здесь, в Новосибирске. Ему пришлось отсидеть еще три года. После того, как он вышел, он пошел работать в новую школу; он не сказал им, что был осужден. После шести или семи лет блестящей работы в этой новой школе представитель муниципального управления образования узнал, что он был учителем даже во время пребывания в лагере! Он преподавал в лагере!
  
  “И представитель говорит: ‘Ах! Он отбывал срок в лагере — и он работает с детьми! Он гей!’ Поползли слухи. У него тогда были трудные времена. Его школа обратилась в Московское управление образования с просьбой присудить ему награду "Выдающийся учитель", но им дважды было отказано. Потому что высокопоставленные чиновники знали, кем были осужденные, вы знаете. Возможно, новосибирский офис не знает, но Московский знает!”
  
  “По вашему опыту, достаточно ли четко распределены активные и пассивные роли среди геев в России? Я слышал, как люди говорили об этом в здешних интервью”.
  
  “Вы знаете, из того, что я могу сказать, из наблюдений, которые я сделал в своей жизни, я не думаю, что мужчина либо активен, либо пассивен. По моему собственному опыту, я хотел быть пассивным в самом начале, я действительно хотел. Но затем я также хотел чего-то другого, чего-то, что чувствует активный партнер. Я примерно на восемьдесят процентов пассивный тип, но иногда, иногда твое сердце воспламеняется, ты влюбляешься и хочешь быть с ним в активной роли. Но есть люди, которые хотят всегда быть пассивными. Очень немногие только активны. Геи есть геи. Что это, чисто активный или чисто пассивный подход? Если он любит представителей своего пола, конечно, он испытывает нежность, он заботится о другом парне!
  
  “Некоторые люди живут вместе как пары. Но я всегда была сумасшедшей. Я могла бы жить со своими парнями, но не как пара.
  
  “Теперь я не хожу в "плешки". Думаю, сейчас это стало опасно. Я хожу в театры одна. Иногда я встречаюсь в театре с парнем. Но в плешках, говорят, есть типы из мафии, хулиганы, они избивают мальчиков-геев. Я туда больше не хожу.
  
  “Очень приятно иметь постоянных парней. Вы живете как пара. Многие мои друзья ценят это. Просто, кажется, мы не остаемся вместе. В 70-х я знал пару, своих старых знакомых. Они жили вместе очень долгое время. Им было по тридцать, и к тому времени они прожили вместе семь лет. У них были постоянные ссоры! Они даже вместе поехали в плешки, чтобы осмотреться. Возможно, им нужны были другие, но что поделаешь, когда живешь вместе?”
  
  
  “Скажи мне, на что ты надеешься. О чем ты мечтаешь для геев в России?”
  
  “Я хочу прояснить этот вопрос гомосексуальности! Я бы с радостью снова обратился ко всевозможным психологам, астрологам и т.д., просто чтобы они наконец все прояснили. Гомосексуальность естественна для некоторых людей. Посмотри на меня! Мне было двенадцать, когда я уже был открытым геем! Никто не принуждал меня быть геем! Для меня это было естественно. Может быть, это действительно приходит с небес? Вы знаете, говорят, что у Иисуса Христа были мальчики. Посмотрите на него, на всех его фотографиях, всегда с мальчиками! Я даже написал письмо в 1978 году, когда несколько стран и важных людей собрались вместе, чтобы проанализировать проблему. Почему всегда обвиняют геев? Это так несправедливо, обвинять геев за то, кто они есть! Да, никому не нужно хвалить геев за то, что они геи, но зачем принижать их? Как долго это может продолжаться?
  
  “Я бы хотела, чтобы это было в России, и, возможно, мой пример сможет помочь. Я хочу, чтобы правительство прекратило это бесконечное преследование, чтобы мы даже больше не чувствовали себя в безопасности! Потому что сейчас все еще хуже. Раньше у нас были специальные полицейские силы, занимающиеся гомосексуализмом, но теперь мы должны бояться бандитов, хулиганов и других, для которых нет границ. Они отрезают пальцы, чтобы снять кольца, они выбивают тебе зубы, если ты гей. Они думают, что могут это сделать. Ужасно! На одного из наших друзей, красивого и умного человека, напали в туалете заправочной станции. И полиция начала допрашивать местных геев! Геи этого не сделают! Они не убивают! Сейчас это ужасно, пугающе.
  
  “Если вы посмотрите на это, девяносто девять процентов геев - замечательные работники. Но если вы читаете прессу, геев унижают и принижают. Всем нужно собраться вместе и разобраться в этом!”
  
  “На что похожа твоя жизнь сейчас, снаружи?”
  
  “Я не часто выхожу из дома и путешествую по местам наших встреч. Я встречаюсь со старыми друзьями, регулярно разговариваю по телефону примерно с пятью хорошими друзьями, которые знают меня тридцать лет. Ты знаешь, у меня был сердечный приступ несколько лет назад. Они приехали навестить меня в больнице, позаботились обо мне. Вот так мы живем.
  
  “После 1984 года, когда я впервые вышла на свободу, у меня было несколько парней, я не могу без них жить. Ну, вы знаете, мне нравятся только мужчины помоложе. Я не могу быть со своими сверстниками. Шестнадцати, восемнадцати, двадцати, не более двадцати двух лет. Затем, скажем, я встречаю одного, чувствую влечение, и он говорит мне, что женат. Вот и все. Я просто не испытываю никакого уважения к женатым. Он мог бы быть молодым, интересным. Я могла бы немного взволноваться, может быть, я хочу поговорить с ним, потусоваться, но —нет.
  
  “У меня есть бойфренды — мужья, как я их называю, — на протяжении пяти и шести лет. Да, сейчас у меня два мужа. С тех пор, как они уволились из армии, они регулярно навещают меня один за другим, раз в месяц каждый. Но вы знаете, последние пять лет, хотя это кажется более открытым, на самом деле снаружи это более грубо. Больше презрения, больше оскорблений. Вы знаете, что-то изменилось. Люди злы. Очевидно, что жизнь сейчас тяжелее для всех, но мы, геи, всегда в чем-то виноваты! И для современной молодежи! Все внезапно стало таким доступным.
  
  “Мне нравятся общественные места, например, трамвай, автобус и так далее. Мне нравится разговаривать практически с кем угодно. Я спрашиваю одного молодого человека: ‘Ты знаешь о геях?’ Он говорит: ‘Да’. Это типично.
  
  “Не хотели бы вы встретиться с кем-нибудь, присесть и побеседовать?’
  
  “Что? Ты гей или что-то в этом роде?’
  
  “Нет, я просто говорю ...’
  
  “Знаешь что, если ты гей, проваливай’.
  
  “Раньше люди так не разговаривали. Может быть, сегодня вы сможете поговорить примерно с десятью процентами людей. В остальном - прямо в челюсть. Там тоже есть приятные молодые люди, но есть и такие, которые подходят к тебе и говорят: "Я слышал, ты гей. Если ты дашь мне бутылку водки, я приду к тебе’.
  
  “Я говорю ему: ‘Знаешь, дорогой, если бы у меня была бутылка для каждого такого, как ты, отсюда была бы очередь через реку Обь прямо к Оперному театру’.
  
  “Со мной случилось еще кое-что. Мой друг нашел кое-кого для меня. Обычно мне это не нравится, я делаю это очень редко. Подходит парень, садится и говорит: ‘Как насчет выпить?’ Ну, я не пью. Я просто не пью. Эта дрянь просто убивает меня. Думаю, я могу предложить тебе немного выпить, немного водки, коньяка, немного вина, но только после того, как мы познакомимся, после того, как поцелуемся, и так далее. Но когда они сразу же просят меня выпить, я открываю дверь и говорю: ‘Давай, забудь об этом”.
  
  Он ничего не рассказал мне о своем детстве, поэтому я спрашиваю его об этом. Кажется, он нисколько не устал от разговоров. Он выглядит так, словно мог бы продолжать всю ночь, наслаждаясь каждой минутой. Борис, присутствовавший на большей части интервью, заявляет, что никогда раньше не слышал и половины этих историй и очарован.
  
  “Я родился в 1941 году. Мама воспитывала нас, всех троих. Я не знал своего отца. Мать работала на складе. Мы все жили под одной крышей, пятнадцать семей. Это было большое помещение, разделенное на пятнадцать комнат перегородками, досками. Я помню, это было во втором, третьем, четвертом, пятом, шестом классе. Затем эти пятнадцать семей были переселены. Три семьи поселились в комнате в подвале. Видите мою однокомнатную квартиру? В одной такой комнате жили три семьи. Мама, мои сестра и брат и я — я был самым младшим — и две супружеские пары, пары среднего возраста. четырнадцать квадратных метров, три семьи. Потом две пары получили что-то еще, и мы стали единственными обитателями подвала, мама и мы, трое детей. Мы жили там, в подвале, сорок лет. У нас были такие окна ”.
  
  Пока он демонстрирует, насколько высокими были окна, раздается звонок в дверь. Кузьмич улыбается и встает, чтобы ответить. После короткого разговора он возвращается и продолжает рассказывать о своем детстве.
  
  “Когда мне было шесть лет, мама научила меня алфавиту. Вы знаете, уже в шесть с половиной лет я читал вслух, с выражением. Мне нравилось читать и декламировать. Старушкам во дворе нравилось слушать меня; они просили меня что-нибудь продекламировать. В 1947 году умерла моя бабушка, я это очень хорошо помню.
  
  “Так вот, когда мне было лет десять, мы играли в эту маленькую игру. Знаете, дети есть дети. Девочки и мальчики должны быть друзьями, верно, они должны играть со своими интимными местами. Друг с другом, конечно. Но я не хотела. Я хотела увидеть Валерк, какой он. Я просто не хотела ничего из того, что было у Тани. Я не понял, но мне это просто не понравилось. Но Валерка, Саша, Миша, я действительно хотел увидеть их. Я даже уговорил их на это. Они спрашивали: ‘Что вы имеете в виду?’ ‘Ну же, давайте посмотрим’.
  
  “Вы знаете, у нас была деревянная пристройка рядом с нашим зданием. В ней были маленькие дырочки. Молодые парни заглядывали туда, когда заходили женщины. Я подглядывала за мальчиками. Это продолжалось два года.
  
  “У нас были лофты рядом с нашим зданием. Летом мы там ночевали. Да, я это очень хорошо помню. Мне было двенадцать с половиной. Мне действительно нравился Владка Осипов. Такой парень. Он был косолап, но у него была такая классная писечка! Ему было 14 лет — на полтора года старше меня. И вот он появился! Но что он делал своей рукой? Он что-то делал своей рукой. Я не понимала, что он мастурбировал. Что он делал? Позже я поняла это. Но тогда…
  
  “Я действительно влюбилась в него — моя первая любовь. Как я собиралась затащить его в свою койку? Он был в паре чердаков от меня. Сначала были братья Козлаевы, потом Валерка, потом Владка, потом Володька. Мы все были примерно одного возраста. Двенадцать, тринадцать, четырнадцать. Но Владка был лучшим. Он мне действительно нравился. По моим меркам, все они были немного не того цвета, но он - нет. Он был единственным, кто называл меня Олешкой. Они называли меня ‘подходящей молодой леди’. Я была немного полноватой, хотя времена были трудные. У меня были эти ямочки. До сих пор такие, видишь? Я улыбалась и смотрела на них. Меня любили, потому что я декламировал стихи и прочее и много улыбался. Я нравился бабушкам.
  
  “И вот однажды я сказала Владке: ‘Знаешь, ты спишь одна, и я тоже, но ты знаешь, мне становится так холодно. Давай спать вместе. Посмотри вон на тот лофт. Братья Козлаевы спят вместе. Так гораздо веселее. Что это за бизнес в одиночестве?’
  
  “Он сказал: ‘Но Володя и Валерка тоже спят одни. Почему бы не спросить кого-нибудь из них?’
  
  “Я просто вроде как хочу быть с тобой. Мы можем поговорить. Ты можешь рассказывать мне истории’. У него были мать, отец и брат Витя, на пять лет старше его.
  
  “Он сказал: ‘Хорошо, хорошо, Олешка. Ты прочитаешь мне какие-нибудь стихи или что-нибудь в этом роде?’
  
  “Я сказал: ‘Да, конечно, конечно’.
  
  “Итак, он начал приходить ко мне на лофт. О боже мой.
  
  “Мы садимся и разговариваем. Потом мы ложимся. Мы в нижнем белье. Я дрожу. И Владка говорит: "Тебе, кажется, действительно холодно. В чем дело, Олешка?’ И он прижимается ко мне. Я стою к нему спиной. Мы в постели, и я лежу. Он прижимается к моей маленькой попке. Меня трясет. Я чего-то хочу, но не могу представить, чего. Почувствовать его? Моя рука возвращается туда. Может быть, после того, как он уснет.
  
  “Честно говоря, я уже думал обо всем этом, а мне было всего двенадцать с половиной лет.
  
  “Я совершенно не сплю, возвращаюсь туда, и он бьет меня по руке: ‘Что ты делаешь?’ Я говорю: ‘О, Владка, просто дай мне потрогать это!’
  
  “Просто иди спать. Посмотри, что ты наделала", - говорит он. ‘У меня встает из-за тебя’.
  
  “Что ты имеешь в виду, это ты прижался ко мне!’
  
  “Как еще ты собираешься согреться?’
  
  “Давай, ’ сказал я. ‘Давай что-нибудь сделаем. Позволь мне прикоснуться к тебе’. И я возвращаюсь туда, и он говорит: ‘Хорошо. Все в порядке’. Я держу его за половой орган: ‘Знаешь, однажды я видела, как ты делал с ним что-то подобное’.
  
  “У него уже была сперма, и ему было всего четырнадцать. Он был примерно на полтора года старше меня. Я говорю и вспоминаю все это так, как будто это происходит прямо сейчас.
  
  “Хорошо, окей. Давай не будем этого делать, как насчет того, чтобы ты просто потерся обо меня, Олешка’.
  
  “Хорошо, хорошо’. Он идет против меня, наступает на меня. Потом он говорит: ‘Подожди, подожди! С тобой опасно спать. Ты сейчас такая горячая!’
  
  “Тогда я говорю ему: ‘Владька, давай. Ну и что взрослые делают по этому поводу? О, давай! Давай попробуем’.
  
  “Я срежиссировал это. Это было блаженство, истинное блаженство. То, чего я, очевидно, хотел. Это было приятно и мне было больно — там тоже была кровь. Он был довольно осторожен. Знаешь, целуя его изо рта в рот, я сказала ему: ‘Владька, я люблю тебя. Ты мне очень нравишься. Давай будем вместе’. А мне было всего двенадцать с половиной.
  
  “Он сказал: ‘Никогда никому не рассказывай об этом’.
  
  “Ты знаешь? До того, как пойти в армию, все эти три с половиной года он был моей первой любовью, моей единственной любовью. Мое первое начало, мое первое желание, мое превосходное желание. Вся моя жизнь. И это было ровно сорок два года назад. Я думаю об этом, и благодаря этому у меня прекрасная жизнь.
  
  “Полтора года я была верна Владику. Потом мне исполнилось четырнадцать, и я пошла в профессиональное училище. Это было трудное время. Все, что у нас было, - это серые армейские куртки и ремни, которые нам выдали в школе. Конечно, ничего особенного, но кого это волновало? И они кормили нас! Я ходил в школу, где раньше учился Покрышкин, герой Советского Союза. У них даже есть картина с изображением школы, и я был на картине, стоял и наблюдал, как рабочий работает на токарном станке. Я выиграла свой первый конкурс и стала лауреатом регионального конкурса народного творчества в этой школе. Я была школьным оратором! Это было прекрасно. Мне было четырнадцать, и я начала влюбляться в других! Я подружилась с несколькими парнями. Тогда в каком-то смысле было больше свободы. Да, поэтому я обожаю мужчин. Что я могу сделать?”
  
  
  “Вы были крещены в русской православной церкви?”
  
  “Нет, не в детстве. В 1984 году, когда я вышел из лагеря, мама спросила меня — она тоже очень редко ходила в церковь, только изредка— ‘Олешка, почему бы тебе ни разу не сходить в церковь? Зажги свечу Николаю-Слуге, Спасителю, Чудотворцу, за всех нас’ И так я пошел.
  
  “Знаете, мне это так понравилось! Это был какой-то церковный праздник, было пение и много людей. Это казалось таким ярким! Я вошла, спросила, где находится Николай Чудотворец. Они показали мне. Я зажег свечу, не перекрестился или что-то в этом роде, хотя я видел, как это делали другие люди. Да, а потом я возвращаюсь домой и говорю маме: ‘Это было так мило’.
  
  “Она говорит: ‘Олешка, так что езжай туда раз в месяц’. Теперь, одиннадцать лет спустя, я все еще езжу туда раз в месяц! Сегодня я сходила в церковь, поставила свечку за усопших, оставила два печенья, немного конфет, просто задержалась там на минутку. Затем я зажгла свечу Николаю Чудотворцу и Спасителю, за всех живущих до него людей.
  
  “Три года назад я поехала с двумя друзьями и приняла крещение. И так продолжается. Раз в месяц я хожу в церковь, и вот уже пять лет я навещаю маму на кладбище, тоже раз в месяц. Все хорошо. Я думаю, маме там хорошо; она не обижена. Вы знаете, у нас, русских, есть поверье, что если человек, который умер, не приходит к вам во сне, значит, с этим человеком все в порядке, он не обижен этим миром. А я, мне повезло. Несмотря на то, что я думаю о маме каждый день, она пока не навещала меня в моих снах! Даже несмотря на то, что теперь, став старше, я стала более чувствительной, иногда со слезами на глазах, я могу послушать старую добрую песню. Я выросла на старых народных песнях. Я могу начать рыдать. Или тоже посмотри старый фильм. Я навещаю маму на кладбище, хожу в церковь — и на месяц у меня все хорошо.
  
  “Вы когда-нибудь испытывали конфликт по поводу вашей религии?”
  
  “Говорят, Бог любит всех, верно? Я думаю, что он любит всех, и я думаю, что он тоже любит меня. Я действительно так думаю. Видишь, я живу хорошо, и ничего по-настоящему ужасного, никаких по-настоящему ужасных проблем со мной не случилось. Даже несмотря на то, что я прошла через такой ад, я все еще в порядке ”.
  
  “Есть ли что-нибудь, что вы хотели бы добавить или сказать людям в конце интервью?”
  
  “Чего бы я хотел? [Он сделал паузу, улыбнулся и мечтательно поднял глаза.] Жить свободно, иметь возможность открыто собираться в каком-нибудь клубе. Все мы люди в этом мире. Я работаю управляющим в этом здании. У нас самое лучшее здание, самое чистое. Я просыпаюсь в четыре утра и убираю его. Когда я выгуливаю собаку в течение дня, я собираю мусор и вещи, ухаживаю за домом. Я убираюсь. Я люблю чистоту. Но я также хочу жить и отдыхать среди себе подобных, наших людей — поговорить, посидеть в кафе, а не в каком-нибудь чулане. Это то, чего я хочу, только одного - открытого общества.
  
  “Я не хочу, чтобы люди показывали на меня и говорили: "Смотрите, он гей’. Я гей, но я также очень много работаю. Я отдаю все, что могу. Видит бог, люди любят меня. Я читаю стихи вслух, они ценят меня, аплодируют — я отдаю им все это, свой талант. Ну и что, что я другой. Я ни к кому не придираюсь.
  
  “Доживу ли я до того дня, когда это произойдет? Я постараюсь сделать это. Может быть, когда-нибудь я получу небольшое приглашение со словами: ‘Приходите в наш клуб и кафе, собирается группа гомосексуалистов, ассоциация сексуальных меньшинств и так далее’. Я бы пошел с таким удовольствием! Просто расслабиться, повеселиться, поговорить, побыть друг с другом. Это то, чего я хочу.
  
  “Я желаю всем здоровья, счастья и берегите себя. Помните, наш брат - умный брат, хороший человек”.
  
  Мы с Трейси сделали несколько фотографий Кузьмича в его квартире. Мне больше всего понравилась фотография, на которой он улыбается обезьяне с бананом. Я думал о богатстве опыта и мудрости в той квартире, а также о таланте и открытости Кузьмича, его оптимизме, несмотря на все испытания.
  
  Во время интервью он показал мне пару гетеросексуальных порнографических немецких журналов, которые у него были: “Мне нравится соблазнять этим парней, которых я приглашаю сюда”. Я улыбнулась, и он пожал плечами: “Это лучше, чем ничего. У нас нет настоящих журналов для геев”. У меня дома в Новосибирске было несколько американских журналов. Я отложил их в конверт из плотной бумаги для Кузьмича. На следующей неделе, занятый работой над другим проектом, я позвонил ему, чтобы спросить, может ли он встретиться со мной в городе, у меня было кое-что для него. Он вышел меня встретить: “Прости, я не могу остаться надолго. Я не хорошо себя чувствую.” Я подарила ему свой подарок. Он выглядел удивленным, а затем горячо поблагодарил меня: “Я никогда не мечтала, что у меня когда-нибудь будет что-то подобное”.
  
  Кузьмич умер от сердечного приступа в возрасте 57 лет, примерно через два года после собеседований. “Стресс тюремной жизни”, - сказал Борис, когда сообщил мне.
  
  
  В Крыму
  
  
  В начале июня вода здесь прозрачная, соленая и омолаживающая. Гора удивительный Кара-Даг покрыта глиной и камнями, у ее подножия разбросаны кристаллы. Из тумана проступает темно-синяя черноморская деревня Коктебель. Любимая русская поэтесса Марина Цветаева останавливалась в этом месте в 1910 году. “Броня, которая поддается, - написала она, вдохновленная женской грудью, “ я думаю о них. Однобортные — из тех подружек”, когда она неторопливо прогуливалась по тому же изобилию камней на пляже, глядя на те же мягкие линии Коктебельской бухты, думая об амазонках, где они гуляли. Я тоже здесь, много лет спустя; нет такого слова для обозначения женского духа, который ощущается здесь.
  
  Мое изначальное "я" чувствует себя избалованным в Коктебеле. Водоросли из пуповины, матриархальный поток. Амазонки и другие женщины-воительницы на самом деле сотни лет жили в этой части Черного моря, в горах величественного Кавказа и недалеко от Азовского моря. Они были сильными наездницами, кочевницами и выжившими. Я встречаюсь с их прямыми потомками здесь, в Коктебеле.
  
  Старинный крымскотатарский городок Коктебель на берегу Черного моря в настоящее время является популярным российским курортом, который в советское время назывался Планерское. Она лежит между городами Судан и Феодосия, или древняя Феодосия, на краю Крымского полуострова вдоль побережья. Макс Волошин, художник и писатель, который устраивал литературные салоны в Судаке на рубеже двадцатого века, пригласил к себе на дачу Марину Цветаеву, Аделаиду Герцык, Софию Парнок, Андрея Белого и Осипа Мандельштама, одних из лучших представителей того поколения. Это было место альтернативных отношений, творческого мышления и гендерной игры. Мать Волошина любила одеваться в мужскую одежду. Стремление к женственности было популярным мотивом в те годы среди художников. Осознание того, что такое мужское и женственное, породило желание каким-то образом свести их вместе. София, Сафо, “вечная женственность”, Амазонки вдохновили поэзию великого Александра Блока и философию Романовых, а также некоторых женщин-художниц того времени.
  
  Мистика амазонок была связана с кочевыми степными племенами до третьего века до н.э. Родом из северной Турции, эти женщины бродили по степям России от Алтайских гор в Сибири и пересекали горы вдоль Казахстана и даже на Украине и в Крыму. Скифы, варварское воинственное племя, господствовавшее на Руси, описали амазонок Геродоту, отцу истории. На протяжении многих лет скелеты женщин-воительниц находили по всей России, что свидетельствует о женской традиции воинов, которые почитались наравне с мужчинами и были похоронены с благоговением. Амазонки пронизывают греческую литературу, в Илиаде, в пьесах и поэзии и далее.
  
  Именно на этом черноморском побережье древние греки столкнулись с амазонками. Некоторые говорят, что амазонки - это миф, но большое количество каменных статуй женщин (по-русски "каменные младенцы" или по-турецки "балбал") были найдены в степях России, Украины и Центральной Азии. Возможно, надгробные знаки, они датируются третьим веком и появляются намного позже. Великие реки евразийского континента — Дон, Дунай, Днепр — впадают в Черное море, что является причиной столь значительной активности кочевников в этом районе. А как насчет моря? Черноморские дельфины, несомненно, знают всю эту историю и все же приветствуют нас своим неподражаемым ликованием, своим позитивным игривым характером, призывая нас, людей, не воспринимать все так серьезно.
  
  Приближаясь к человеческому поселению, я встречаю тетю Катю с волнистыми длинными седыми волосами, которая прячет почти каждую прядь под серым платком, завязанным на затылке. Сливаясь с обветшалыми скамейками и деревьями, своего рода амазонка, она владеет маленькими лачугами, в которых я останавливаюсь в Коктебеле.
  
  Однажды я захожу в маленький грязный дворик, когда она распускает волосы, чтобы высушить их. Я застаю ее за личным моментом. Она похожа на мою собственную мудрую женщину — высокую, широкоплечую, седовласую женщину, которая однажды появилась во сне, когда я нуждался во внутренней мудрости и руководстве. Волосы Кати вызывают этот мой образ .
  
  Катя ходит с усилием, согнувшись, как дерево на ветреном утесе, вращая бедрами всем туловищем. Моя двоюродная бабушка, которая заботилась обо мне в детстве, тоже так делала, потому что у нее не работало колено. Такая преданная нам, детям, в то время, когда мои родители были заняты тем, чтобы свести концы с концами, я люблю ее и то место, которое она занимала в моем детстве.
  
  Отдыхающие беспечно шаркают в шлепанцах к сверкающему морю, поднимая старую пыль. “Не приводи сюда никаких мужчин”, - говорит Катя мне и нескольким московским подружкам, которые также остановились в этом заведении. С готовностью соглашаясь на условия, посмеиваясь и подталкивая друг друга локтями, они необъявленные лесбиянки, амазонки!
  
  На другой день я встречаю восьмидесятилетнюю художницу Нину Владимировну Коновалову, которая говорит мне как провидица, что у меня всегда была душа, о чем я никогда бы не спросил, но каким-то образом она обращается ко мне с тем, в чем я больше всего нуждаюсь в тот момент. Размахивая руками, она пристально смотрит на меня, когда мы стоим у нее во дворе перед столом, на котором многозначительно разложены по кругу большие камни.
  
  “Физическая любовь не имеет значения”, - выпаливает она, а затем, наклоняясь ко мне: “Ты знаешь, в Коктебеле разгуливают лесбиянки”, - Прерываясь, она смотрит на меня, немного огорченная. Странно слышать от нее слово "лесбиянка", слово, вообще редко используемое в России, особенно восьмидесятилетними женщинами в деревнях. Знает ли она обо мне и других?
  
  Она приглашает меня в свою студию, где благодаря занавескам на окнах царит прохлада. Комнату заполняют артефакты, фотографии и картины. Все равно в ней есть что-то пушистое. Она усаживает меня за большой стол и знакомит со своими акварелями, одну за другой — бледными, нежными, волшебными. Когда мы заканчиваем, она укладывает их все под одеяло на кровать. Чтобы отдохнуть.
  
  Несколько вечеров спустя, когда я сплю, я чувствую землетрясение. Я просыпаюсь от толчков. Моя первая мысль: все ли в порядке в Сан-Франциско? Тогда: А как же Катя, Нина Владимировна и все остальные в Коктебеле? Они бегут, разбегаются, как лошади, не зная, в какую сторону идти? Спираль закручивается внутри меня и вокруг меня, колыбельная, какой-то древний сон тянет меня обратно в сон.
  
  Утром я обнаруживаю, что землетрясения не было. Нина Владимировна объясняет: “Иногда люди чувствуют эти толчки здесь. Гора Кара-Даг находится близко к сердцу земли. Но там будет любовь ”.
  
  Я смотрю на яркое жаркое солнце за окном, вселяя надежду. “Любовь высочайшего рода”, - уверяет она меня. “Тебе нужно полное доверие к себе и к Богу”.
  
  Мечта проносится в моей голове, как кинофильм. Любовь сходится, далекая и близкая — стакан воды, мокрый нос собаки. Суровые амазонки прибывают на своих самых красивых лошадях, письма из Сан-Франциско прибывают в Москву, полные любви, а русские друзья питают ко мне понимание. Наши истории возникают незаметно, сливаясь в гармонии, в ее истории.
  
  
  Дневник: 17 июня 1992 г.
  на поезде в Феодосию, двумя днями ранее
  
  
  Пыхчу по Украине, которая теперь для русских чужая земля. Далее в Крым, земля, о которой все еще спорят (российская? Украинская?). Очень жарко. У меня зуд или какая-то аллергия на руках. Надеюсь, это скоро пройдет. В поезде довольно грязно, но это не помогает.
  
  Мы пересекаем реку Ока и проезжаем Тарусу, где в детстве у семьи Марины Цветаевой была дача. Марина, моя любимая русская поэтесса, была новатором, смелым поэтом и мастером слова, ее интересовали женщины. Она писала о женщинах, тоске и на многие другие темы в прозаическом произведении под названием “Письмо амазонке”, написанном по-французски, когда она была в Париже, думая о любви, которую она испытывала к Софии Парнок, открытой лесбиянке, всю свою жизнь посвятившей женщинам.
  
  Я дремлю, пока поезд мягко покачивается, но ужасно жарко, и мы продолжаем пытаться открыть окно нашего купе. При открытом окне все покрывается пылью, другие возражают. Это безнадежная ситуация. Я читаю стихи Цветаевой о любви и смерти. Я читаю стихи “Подруга” (Podruga):
  
  
  Как ты схватил меня за голову
  
  И ласкал каждый завиток,
  
  Как цветок на твоем маленьком
  
  Эмалевая брошь охладила мои губы.
  
  
  Как я провел рукой по своей сонной щеке
  
  Под твоими тонкими пальцами,
  
  Как ты дразнил меня, как мальчишку,
  
  Как я тебе нравился таким…
  
  
  Я действительно скучаю по сибирским девушкам и транссибирскому путешествию. Эта поездка с Ольгой, московской подругой, у которой я остановился, не идет ни в какое сравнение. Странно неумелая в таком обычном деле, как поездка на поезде, Ольга почти нервничает. Ее хипповатый, наплевательский стиль не подходит. Я говорю критически. Нет, честно, Мухабат, моя узбекская подруга в Санкт-Петербурге, сказала мне: “Ольга - человек, которому просто наплевать на других людей”.
  
  Мы с Ольгой обсуждаем феминизм. Она считает, что развитие феминизма в России будет отличаться от развития в США, потому что женщины в России не считают патриархат угнетателем. Тоталитарная система была настолько доминирующей, и женщины были неотъемлемой частью этого с самого начала. Я не мог понять — верила ли она, что в России нет патриархата? Тогда кто отвечал за страну?
  
  “Но перемены произойдут, - заявила Ольга, - независимо от того, буду я настаивать на этом или нет”.
  
  Я думал о своей собственной приверженности социалистической политике. Я помню, сколько лет я, казалось, билась головой о стену, чтобы добиться успеха, убедить людей в правах женщин, в реальной и потенциальной власти трудящихся, в упадке капитализма. Помогло ли это борьбе? Теперь я учился слушать. Я ничего не мог сказать о том, как русские могут или должны изменить положение вещей. Рецепта нет.
  
  Ольга рассказала о том, какой жизненно важной была Москва для гей-движения ... лабораторией. “Сибиряки не могут участвовать в нашем движении. Просто для них это по-другому. Москва - это центр”. Была ли она элитарной? Я уже слышал подобные рассуждения раньше — “провинция” была вторичной или даже третичной по отношению к великой столице. И все же в Сибири было много крупных городов! Похоже, у нее не было концепции организации на низовом уровне, вовлечения людей, создания альянсов. “Движение сейчас находится в подполье”. Она говорит, и я не спорю.
  
  Люди большую часть времени спят в своих каютах из-за жары. Поездка долгая, двадцать пять часов. Пейзаж идиллический — зеленые холмы, мимо проносятся деревья. В наших купе второго класса, kupe, спальные места расположены перпендикулярно окну и имеют длину около шести футов; однако в третьем классе, или platzkart , спальные места расположены параллельно окну и отдельных купе нет. Ты слышишь, как все хрюкают и храпят на platzkart .
  
  В нашем купе есть индивидуальные лампы для чтения на окнах купе и корзины над каждым спальным местом для вещей, которые могут понадобиться вам во время поездки. Я храню там свои туалетные принадлежности, дневник и словарь. Здесь также есть вешалка для полотенец и еще одна вешалка и два крючка для развешивания одежды. Даже обогреватель на случай зимних холодов. Большое пространство для хранения больших сумок или других предметов над дверным проемом. Один из пассажиров нашего купе - молодой человек, совершающий велосипедную экскурсию по Крыму. Он поднял свой велосипед наверх.
  
  Центр купе занимает общий стол. Пассажиры ставят на него еду и чайные чашки, и все едят по очереди, держа свою посуду отдельно; иногда мы делимся едой. Люди также используют ее, чтобы писать или просто прислоняться к ней, глядя в окно. Я нахожу бутылочку для трех почти засохших ромашек, которые принесла подруга Ольги, когда провожала нас. Они драгоценны, поскольку борются за жизнь, вскидывая головки, радостно распуская лепестки.
  
  В этой поездке больше семей, чем обычно, люди едут в Крым на отдых. Я чувствую себя в безопасности, а мужчины - не одинокие солдаты или пьяницы-одиночки. В коридорах дети весело болтают, произнося "р" по-русски, в то время как их матери пытаются успокоить их.
  
  Ночью, когда я часто подпрыгиваю на рельсах, слышу знакомый стон поезда, когда он отходит от станции после остановки, я просыпаюсь от холода и надеваю футболку. Удивительно доверять незнакомцам настолько, что я могу спать обнаженной в купе с двумя людьми, которых совсем не знаю. Я знаю, что русские делают это постоянно.
  
  Молодой человек мало общался с нами во время поездки; другая незнакомка, пожилая женщина, является опытной путешественницей по своей работе, и она особенно любит путешествовать на поезде. “На самолетах приходится ждать, и ждать, и ждать, а потом ты оказываешься там слишком быстро. Ты не ощущаешь пейзаж или время перехода”. Она даже побывала на крайнем севере Сибири, в Норильске, где по ночам от холода могут замерзнуть волосы. “Но я никогда не останавливалась, чтобы увидеть озеро Байкал во время своих путешествий”, - говорит она.
  
  Выдавая себя за латышку, чтобы избежать внимания, которое сопутствует американке, я почти прохожу мимо, но она не совсем в это верит. Когда женщина небрежно расспрашивает меня о какой-то текущей политической проблеме в Риге, с которой она знакома, я уклоняюсь от ответа. Я говорю ей, что не был там год. Мне неприятно обманывать ее.
  
  Ей все равно, так или иначе, она улыбается. “Мне нравится разговаривать с людьми в поезде. Это долгий комфортный промежуток времени, чтобы узнать кого-то получше”.
  
  Ольга смеется над моими ошибками в русском, что меня смущает. Я называю красивые поля красных маков, мимо которых мы проезжаем, мяки вместо маки, правильное слово. Когда я объясняю, что ее смех беспокоит меня, она смеется еще больше. Мне особенно стыдно перед женщиной, с которой я разговаривал, Людой. Я не знаю почему, потому что я никогда ее больше не увижу.
  
  Я продолжаю тосковать по девочкам, Лене и Асе, понимая, что продолжаю сравнивать эту поездку со своим транссибирским путешествием. Я просыпаюсь от дремоты и замечаю, что Люда дремлет напротив меня. К сожалению, я обнаруживаю, что нахожусь в другом путешествии — с этой Ольгой.
  
  Маки многоцветные, их черные сердцевины едва заметны, они все еще проносятся мимо. Также есть несколько сине-фиолетовых, похожих на сирень цветов. А серебристые деревья — это ивы? Мы проезжаем Азовское море, и появляется большой знак с надписью “Крым”. Мы приближаемся.
  
  Мы, три женщины в купе, болтаем о путешествиях, жизни, поэзии, этнических культурах. Люда - экономист в правительстве. Она говорит об упадке коммунистической партии, потере членов, крушении идеалов. Какое это, должно быть, смутное время для стольких людей в России!
  
  Я мог бы связать ее замешательство с падением Югославии Тито и, возможно, с моей собственной потерей идеализма. Я думаю о мужчине, который приехал навестить мою маму, когда мы отдыхали несколько лет назад в ее родном городе на острове Крк. Он приехал в зеленой форме. Они были старыми друзьями еще до югославской революции, когда мама была подростком в первые годы Второй мировой войны и сочувствовала партизанам.
  
  “Я вышел из партии”, - подслушал я, как он сказал. “Это просто не так, как было, когда мы были молоды, столько коррупции и предательства”. Он был старше моей матери, возможно, ему было чуть за шестьдесят. О жизни, о которой он сожалел? Моя мать никогда особо не участвовала в этом.
  
  По прибытии мы с Ольгой берем такси из Феодосии до поселка Планерское, название которого вскоре будет изменено на Коктебель. Болтая с водителем по холмам, я улавливаю теплые соленые морские запахи, даже когда в кабине курят два человека. Он сообщает нам, что скоро на все указатели вернется оригинальное название. Мы прибываем на маленькую автобусную станцию на грунтовой дороге в центре города. Мы направляемся вниз по дороге к месту, которое Ольга зарезервировала для нас по почте.
  
  Белые ворота открываются в запущенный сад. Где-то плачет ребенок, бабушка бродит вокруг, уставившись в пространство и время от времени крича. Мужчина, который там живет, тихий и милый. Ольга знает его много лет. Он говорит, что они не ждали нас раньше завтрашнего дня, и с извинениями показывает нам комнату. Мы проходим через вонючую, засиженную мухами, грязную кухню в маленькую отгороженную занавесками палату с тремя односпальными больничными кроватями. Сверху на них лежат грязные, изношенные, голые матрасы. Я ожидала примитивности, но это неряшливо. Единственное яркое пятно - прелестное окно с кружевными занавесками и коробкой с цветами.
  
  Мы идем гулять, пока мужчина и его жена убираются. Когда мы идем к пляжу, обсуждая возможность найти другое место, я вижу радужную кепку американского вида и показываю на нее Ольге. Мы идем к ней и видим знакомых нам людей — Капу и с ней Айру. Я не помню Капу с конференции 1991 года (именно там я познакомился с Ольгой), но Ира была моей первой собеседницей там. Довольно удивительное совпадение - так далеко, в Крыму!
  
  Мы обнимаемся. Из-за того, что ее волосы выгорели на солнце, а лицо покраснело, светло-голубые глаза Айры выделяются еще больше. Она в восторге от места, в котором они остановились, и хочет показать нам. Мы все ездим туда. На утесе, возвышающемся над пляжем, с видом на впечатляющую гору Кара-Даг, место захламленное, но по-домашнему уютное. Дальше есть несколько маленьких лачуг и два флигеля. Белые умывальники стоят вдоль скамеек под разросшимися решетками, солнце блестит на одежде, висящей на веревке, курица спешит нам наперерез, черная кошка смотрит на нас со стола для пикника. Здесь сладкий запах и легкое щебетание птиц . Я знаю, что хочу остаться здесь. Ира показывает нам свою комнату и призывает нас присоединиться к ней и ее друзьям здесь. “Я думаю, что они пусты. Было бы так весело быть вместе”, - умоляет она.
  
  Мы подходим к пожилой женщине, сидящей в кресле, рядом с ней маленькая старая собачка. Ее волосы замотаны большим серым платком. Ее зовут Катя. Ольга спрашивает, есть ли у нее комната для нас. Сначала она говорит "нет", потом спрашивает: на сколько ночей? Пять.
  
  “Мы друзья Иры и других”, - объясняет Ольга в качестве ссылки. Они там уже несколько дней, так что она должна знать, что с ними все в порядке.
  
  “Нет, это слишком хлопотно. Жарко”, - жалуется она. “И я должна убирать за тобой и все такое. И только пять ночей? Оно того не стоит”. Она отмахивается от нас. Ольга предлагает прибраться и сделать то, что нужно. Катя качает головой. “Я устал от работы, я просто не могу”.
  
  Она смотрит на каждого из нас. “Там в конце есть две кровати, но здесь нужно прибраться, не знаю, понравится ли вам это. Хотите посмотреть?” Мы киваем.
  
  Она с усилием поднимается, ее спина не выпрямляется, а правая нога не сгибается в колене. Мы следуем за ее покачивающимся телом. Мы подходим к навесу, похожему на что-то из Робинзона Крузо . Одна кровать у входа, а затем занавешенный дверной проем в маленькую, побеленную хижину, достаточно большую для еще одной двуспальной кровати. В одной из стен есть маленькое окно. Здесь прохладно и уютно.
  
  “Да”, - говорим мы в унисон. Она еще немного жалуется, но неохотно позволяет нам продолжить. “Не приводите сюда никаких мужчин. Я не хочу неприятностей”. Мы соглашаемся и спешим забрать наши вещи из другого места.
  
  Я устраиваюсь в задней хижине. Мы подметаем и застилаем кровати. Я вешаю картину Марины Цветаевой на одну стену и машинописный экземпляр “Поэмы орла” Джой Харджо на другую. Я в утробе матери в этой комнате. Внешняя комната Ольги похожа на улицу, но с покрывалом. На стене висит красочная девушка в рамке. Мы находимся в женственном месте.
  
  У нас есть собственный стол для пикника на краю утеса с видом на мерцающий пляж. В колодце есть вода, и тазы наполняются в соответствии с потребностями человека — один для стирки одежды, один для мытья посуды, один для мытья себя. В одном из коттеджей есть небольшая общая кухня. За главным домом стоит пристройка. По соседству с нами живут женщина и ее дочь из Киева. Я снова пытаюсь сойти за гостью из Прибалтики, чтобы не привлекать внимания.
  
  Я встречаюсь с друзьями Иры — Фаей, ее возлюбленной, и Капой, ее соседкой по комнате в Москве. Они подружились с тремя другими женщинами, также из Москвы — Люлей, Наташей и Светой. Они пьют пиво, курят и играют в карты за столом для пикника. Мы немного болтаем, затем мы с Ольгой отправляемся на прогулку. Воздух чудесный и чистый. На склоне холма блеют козы. Залив перед нами меняет цвет в согласии с небом.
  
  Сирены были мифическими женственными существами в Черном море, женщинами с крыльями птиц. Цирцея предупредила Одиссея об их соблазнительных песнях. Она сказала, что Одиссей мог слушать их песни, только если его люди крепко привязывали его к мачте, когда они проходили мимо сирен. Он дал своим людям шарики из воска, чтобы они затыкали им уши, чтобы песни не соблазняли их. Другие были соблазнены этими замечательными птицами, которые прилетали, чтобы заманить искателей приключений. Интересно, что я делаю в Крыму — меня привлекло нечто большее, чем просто отдых. Я знаю, что быть лесбиянкой - это нечто большее, чем физическое, но здесь я чувствую это и испытываю связь с древними и нечеловеческими женщинами.
  
  
  Ольга знакомит меня с Ниной Владимировной Коноваловой, художницей. Посреди ее двора разбит сад из камней. Ее жилые помещения находятся в одной хижине, а студия - в другой. Сначала мы стоим на улице и разговариваем. Я помню, как она бессвязно говорила о Боге и духовности, произнося фразы, которые я нахожу важными в моем хрупком состоянии, вдали от дома, путешествуя со странной, властной Ольгой. Нина Владимировна поднимает на меня глаза и говорит что-то о лесбиянках, гуляющих по Коктебелю.
  
  Спохватившись, она делает паузу. Улыбнулся ли я, сказала ли она что-то, чего не хотела? Она ведет меня в студию. Там, в прохладной, свежей, нежной атмосфере творчества, она знакомит меня со своими картинами, как будто они похожи на людей, детей; затем она снова укладывает их спать.
  
  Той ночью, плохо себя чувствуя, я иду спать, хотя Ольга и остальные хотят повеселиться. Я иду в свою маленькую хижину и ложусь. Меня будит Ольга, которая что-то ищет. У нее своя комната. Она говорит, что “хочет меня”, и забирается ко мне в постель, прикасаясь ко мне. Я говорю ей "нет". Она не останавливается. Я начинаю чувствовать себя оскорбленным. Я говорю ей, чтобы она убиралась.
  
  Той же ночью я просыпаюсь от ощущения землетрясения. Тряска кажется реальной. Мне страшно, и я думаю о друзьях в Сан-Франциско, затем о бегущих лошадях. Врывается какое-то древнее время, как будто земля разверзается, и проносятся слои истории Крыма, вертикальная шахта в земле, которая открывается во времена Амазонки.
  
  Утром я иду к Коноваловой. Она выглядит удивленной, как будто я пришел, когда она собиралась позвонить мне, но у нее нет телефона, как и у меня. Желая рассказать ей о землетрясении, она останавливает меня и говорит, что у нее есть кое-что для меня. Она рисует картину, которую я никогда не видел, четкую и яркую по сравнению с ее бледными пастельными морскими пейзажами. Ощущение шторма, нависающие облака, море, красноватое от восходящего солнца, и Кара-Даг тоже, с отчетливыми черными линиями, демонстрирующими его неровности, и поля, растущие с беспокойством — запечатлена дикость.
  
  “Это для тебя. Это называется "Тревога". ("Тревога”). Я читаю, что она написала на обратной стороне картины. “Все это пройдет”. И затем: “Дорогому человеку из далекой страны — Соне Франете - от Коноваловой, Нины Владимировны. С глубоким уважением и теплотой. Спасибо вам за ваши нежные чувства ко мне и к моему дому. 19.7.92. Коновалова” Я подумала о Маленьком принце.
  
  “Это было создано для тебя. Я это знаю. Это твое”, - говорит она, подсознательно понимая мои проблемы с Ольгой, мое стремление исследовать то, что прямо сейчас не является физическим. Мы общаемся, как невысказанные женские духи или предки, на каком-то другом плане. Я чувствую облегчение, я чувствую заботу, как о картинах под этими обложками. Я уверен в этом месте — Марина Цветаева не зря так давно привезла сюда свою любимую Софию Парнок, Катю, Нина Владимировна. Я тоже приехал сюда по причине, о которой не следует знать, только чувствовать.
  
  
  
  Желание
  
  Сафо воспитывала женщин
  
  Ее лира превратила любовь в текст песни
  
  Слова, даже чувства, подводят меня
  
  А голоса моих ангелов - скрипки.
  
  
  
  Цветы для Светы
  
  
  Посвящается Светлане Барабановой (Svetlana of the Drum) 1940-2006
  
  
  
  Широко шагающая женщина с мерцающими глазами,
  
  Светы больше нет.
  
  Грязная, уродливая смерть, нет, она не
  
  Хочу лечь в постель с грязной смертью—
  
  
  Еще один день, чтобы увидеть Андрея Рублева Тарковского
  
  Танцевать под Эдит Пиаф, попробовать ее испанский
  
  Еще неделя, чтобы сходить на площадь Маяковского
  
  И смотри, как мимо проходят красивые девушки.
  
  
  Чем старше ты становишься, сказал Вульф обо всех людях,
  
  Чем больше ты хочешь цепляться за жизнь,
  
  Света пыталась ударить кулаком и победить смерть.
  
  Кольцо пустое, огни приглушены.
  
  
  В юности ее мужчина забрал свою жизнь и ее вместе с ним
  
  спускается со здания, волоча за собой
  
  как тряпичная кукла через окно,
  
  Но нет, грязная смерть не имела смысла
  
  
  У нее тогда остался шрам на носу на всю жизнь.
  
  В 65 лет, когда рак уничтожал ее,
  
  Стеклянный футляр, жемчуг, маленький тигр с ожерельем,
  
  Фото. Впереди все меньше дней.
  
  
  Стонет, как кошка, переворачиваемая то одним, то другим.
  
  В этой комнате царила безобразная боль, ее некогда веселое лицо,
  
  Искривленная. Прозрачные шторы колышутся навстречу нам.
  
  Комната наполняется воспоминаниями о Свете.
  
  
  Много лет назад готовила на кухне Светы. Я поддерживаю ее.
  
  (Деревянная Дева Мария, как сказала бы моя мать по-хорватски)
  
  Щенячьи глаза Светы закатываются. Смотрит на ногу-выше меня
  
   Почему ты просто стоишь там, как дылда?
  
  Дилдо? Я правильно расслышал? Она повторила это снова. Kak dylda
  
  Неуклюжая кукла, бездельница. Но я услышала фаллоимитатор.
  
  Ее вялый взгляд сменяется улыбкой, затем глубоким хохотом.
  
  
  Моя дорогая подруга Света убедила меня закончить мою книгу—
  
  Сначала закончи один проект, а затем переходи к следующему—
  
  Кропотливо записывая интервью, она наблюдает за мной
  
  Поднимаю руки вверх. Она помогает толковать, разгадывать слова.
  
  Розовые фламинго готовы и летят, барабанная дробь крещендо.
  
  
  Мой кот Баттерфляй на даче, Света тайком угощает его,
  
  Рыбий хвост больше, чем его кошачья голова —он бы завязал его шарфом!
  
  Качаю головой: Слишком большая! Жую и пережевываю.
  
  Очарованный. Затем в люк, на наших глазах!
  
  Света, светлая как свет: Я знаю, что ему нравится.
  
  
  Помещает мое стихотворение на 25 рублевке (число на русском
  
  Полный рот. Всегда поправляла меня. Никогда не могла понять их правильно.)
  
  Высокий изящный антикварный шкаф, который они с Леной приобрели за 25 рублей.
  
  Верхняя и нижняя части разделены четырехфутовым пространством для посуды,
  
  “After Church” на английском, русском и испанском языках висела.
  
  Идеально, сказали Гертруда и Элис, пока не умерла дача—
  
  
  Ужин на даче, трапеза - это не трапеза без черного хлеба.
  
  Готовлю, ем, разговариваю, собираю. Чайник наготове.
  
  Кофейные ритуалы, скрэббл-игра, в которую играют по-своему,
  
  Спорим о тонкостях слов—русского, английского, французского,
  
  Теперь испанский. Подойдет любое слово. Новости о моих интервью,
  
  Дебаты о том, чтобы выйти из подполья — что за концепция
  
  
  В России. Семья Светы —Лена, Ксюша, Витя, женщина-мужчина.
  
  Французские переводчики вместе в Москве, она и Лена приспособились
  
  К условиям: антисемитизм, интрижки, никогда не называя никакой близости.
  
  Как деревья, растущие среди препятствий.
  
  Ничто не может остановить барабан на параде.
  
  
  Однажды я опоздал на поезд на даче.
  
  Случайная отмена, российские поезда предают.
  
  Никаких переносов, никакой заботы о клиентах!
  
  Вернувшись на дачу, я вся в слезах: Что будут делать мои ученики?
  
  Они ждут, а я даже позвонить не могу. Телефонная служба Дачи—
  
  Спорадическая, как и все остальное. Итак, Света, во всем ее блеске,
  
  Ее самый обнадеживающий певучий альт объявляет: Ванну!
  
  Все будет хорошо , NYE plach (не плачь), успокойся.
  
  
  Ванна, душ, прямо здесь, в саду. Это тебя успокоит.
  
  Чувствую себя хорошо, восстанавливаю силы . Я бросаю взгляд на рабочего, укладывающего кирпич
  
  Больше негде принять душ? Барабанная дробь
  
  Никуда, кроме сада. Я просто скажу ему, чтобы он не оборачивался.
  
  
  Душ на открытом воздухе в окружении кустов, деревьев,
  
  Цветы? Тяжелый день, прочь! Вытри мои слезы.
  
   Черт с ним. (К черту его) Логистика? Она это сделает—
  
  Пока я бездельничаю, как истинная дылда .
  
  
  Вскоре возвращаюсь с ведром колодезной воды, горячим чайником
  
  Смахнув шампунь и сигарету с ее губ, я раздеваюсь,
  
  Развешивайте вещи по кустам. Проверьте, не подглядывает ли Аркадий.
  
  И там, среди благоуханий, королевской зелени и теплого воздуха
  
  
  Солнечная Света купает меня, осыпает меня, как раз в нужном количестве
  
  Из чайника и колодезной воды, все в художественном воспитании,
  
  Самый восхитительный душ в моей жизни, любовь и чутье Светы
  
  Ее львиное сердце, поливающее и намыливающее меня,
  
  Как будто я ее драгоценное дитя.
  
  
  
  
  Лена (л.) и Света (р.) на даче
  
  Встреча с шаманами
  
  
  Почти у каждой человеческой группы была та или иная форма шаманизма. Шаманы верят, что их души, их духи покидают тело, путешествуют на большие расстояния и встречаются с другими духами. Вы можете совершать это путешествие в состоянии транса или в состоянии сна. Когда я в трансе, и если мой фамильяр, мое тотемное животное, мой нагваль - ягуар, тогда в этом другом теле я становлюсь ягуаром. Я становлюсь змеей, я становлюсь орлом. У меня есть этот призрачный опыт, когда я лечу в небе как орел — возможно, орлица.
  
  Глория Анзалдуа
  
  
  Янпаны (шаманские пояса с подвесными амулетами), барабаны, изображения божеств, халаты — все это было уничтожено во время антишаманской кампании в Советском Союзе. Шаманов отправляли в тюрьмы, начиная с 1930-х годов, когда врагом Сталина мог быть любой, и это было частью более масштабной кампании против религии — опиума для масс. Следователи приезжали в деревни, чтобы ликвидировать шаманов. Часто люди не знали, что случилось с их целителями. Пожилых мужчин или женщин просто забирали, потому что они были уважаемыми старейшинами в общине и, возможно, шаманами. Говорили, что некоторые шаманы исчезали, превращаясь в птиц или других животных и покидая человеческое царство; другие принимали другой пол. Шаманы считались нецивилизованными и контрреволюционными существами, связанными с примитивным образом жизни. Коренные народы, которые жили со своими собственными традициями, были вынуждены жить по-новому. Затем наступила перестройка, и некоторые потомки или практикующие захотели снова практиковать шаманизм.
  
  В 1993 году в Киеве я встретила человека, который объяснил мне, что он художник-шаман. Он повел меня в музей и показал фигурки с маленькими точками входа, пирсингом в глине, отверстиями в различных симметричных местах на теле. Отверстия в маленькой древней женской глиняной фигурке, похожие на чакры, по его словам, были связующими точками между миром духов и материальным миром. Сны - это тоже связующие звенья. “Мы многого не знаем на научном уровне”, - сказал он.
  
  В 1995 году я встретил женщину-шамана в Томске, в Центральной Сибири. Мой друг Сергей, мой коллега по гей-проекту, хотел, чтобы я с ней познакомился, и мы поехали. Не желая поскользнуться на льду, мы рука об руку прошли по заснеженным улицам к церкви, увенчанной куполом. Он привел меня в лесистую местность без дорог в центре Томска, что-то вроде парка.
  
  Томск привлек меня не только из-за замечательных людей, с которыми я познакомился благодаря нашей работе, но и из-за старинной, замысловатой деревянной архитектуры многих домов, которые все еще стоят. Парк, по которому мы прогуливались, был похож на заснеженный, мягкий оазис в городе. Старые деревянные дома и сугробы снега, сгрудившиеся вокруг парка, с протекающим через них маленьким ручьем и холмом, возникающим из ниоткуда, — все это казалось сказкой, переносящей нас на другой уровень существования. Когда он рассказывал мне об Ефимии, шаманке, мы наткнулись на ворота с ее именем, нарисованные от руки в русском православном стиле, очень старые, потусторонние. Я сделала снимок.
  
  Впереди, перед маленькой деревянной хижиной, женщина в косынке расчищала лопатой дорожку от снега. Она тепло улыбалась и смеялась, поправляя свой кремовый платок. Это была Ефимия. Я спросила, могу ли я сфотографировать ее вот так, всю укутанную, с ее большой лопатой.
  
  Она пригласила меня в свой дом; неровная деревянная лестница вела на следующий этаж, где дверь вела в жилые помещения, очень скромные и чистые, с атмосферой церкви — благовония, деревянные скамейки вдоль стен, иконы, горящие свечи. Что это был за шаманизм?
  
  Я начала рассматривать иконы, висевшие отдельно на чистых белых стенах. Ефимия ходила вокруг, чтобы объяснить мне, что это за иконы, рассказывая более длинные истории о некоторых из них. Она подробно рассказала об одной святой, по-моему, Фекле, которая была проституткой. После ухода в пустыню в качестве своего рода покаяния она продолжала сталкиваться с одним и тем же мужчиной в течение многих, многих лет. Она стала святой, но, как утверждала Ефимия, очень независимой женщиной. Ефимия также восхищалась святой Екатериной, которая была приговорена к смерти на колесе.
  
  “Екатерине удалось сломать колесо, но никто не знает как”, - сказала Ефимия. “Она пыталась убедить императора прекратить убивать христиан, но ей самой отрубили голову. Почему они устраивали все эти пытки, как в советском Союзе? Я не знаю. Те, кто выжил, в конечном счете были убиты, потому что пытались противостоять мучителям, но их души здесь, эти великие женщины ”. Она указала на них ладонью вверх, медленно поворачиваясь. Иконы были золотыми, тонко раскрашенными и с достоинством висели прямой линией на четырех белых стенах. Все они были женскими.
  
  “Я верю в смесь православия и шаманизма”, - продолжила Ефимия. “Эти святые очень важны для меня, но не для церкви. Я не хожу в церковь. Они выгоняют меня. Они ненавидят женщин. Я нет. Я люблю женщин и свою независимость. Так что это смесь того, во что я верю ”.
  
  Мне было любопытно. Она, вероятно, знала, что я интересуюсь женщинами как феминистка, но, возможно, не знала, что я лесбиянка. Русские не очень прямолинейны в таких вещах.
  
  Ее дочь Анастасия, лет четырнадцати, темнокожая, с широко раскрытыми глазами, сидела в кресле в соседней комнате. У нее была почти ближневосточная внешность; возможно, она была азербайджанкой или кем-то кавказского происхождения. Ее черные брови и длинные черные волосы венчала сдержанная улыбка. Я поздоровался. Она застенчиво опустила глаза. Ефимия сказала мне, что изучает английский, и я уговаривал ее сказать мне что-нибудь, но она отвела взгляд.
  
  Я расспросил Ефимию подробнее о шаманизме и сказал, что я не верю в него или в какую-либо другую религию. Она рассказала мне о том, как она пришла к этому моменту в своей жизни, как она многому научилась. “Есть навыки, которым мы все можем научиться и развивать”, - сказала она. Я не знала, что шаманизм - это ремесло. Я просто знал, что это связано с традициями небольших групп коренного населения, в основном в Центральной Азии и на Дальнем Востоке или Севере.
  
  “Людям запрещали практиковать шаманизм и даже сажали в тюрьму или убивали”, - сказала Ефимия. “На протяжении веков людей преследовали за то, что они следовали идеям экстрасенсов, и это имело отношение к мужскому политическому контролю и власти. Кто управлял Советским Союзом и Россией даже в царские времена? Мужчины ”.
  
  В то время как ее основной работой было зондирование аур и чакр людей, она также изучала западную мысль и православие. “Церковь никогда бы не позволила женщине быть священником, но вот я здесь, своего рода священник, шаман”.
  
  Она использовала вибрации и звук для исцеления. Быть целительницей, шаманкой, независимой женщиной — все это было проклятием не только для Советов, но и для Русской православной Церкви. Мне показалось странным, что она, казалось, так прочно укоренилась в русском православии.
  
  Она внезапно спросила, не хочу ли я научиться готовить пильмени, на что он ответил, что это сибирское блюдо, которое было импортировано с Украины из-за всех кулаков и других заключенных, которых отправили в Сибирь во время кровавого правления Сталина. Сергей, который держался на заднем плане, поймал мой взгляд и кивнул. Я знал, что он имел в виду наш предыдущий разговор об антикулацкой кампании. Кулаки были более богатым классом крестьян, и одним из первых репрессивных актов Сталина в 1929 году была ликвидация этого класса. Именно по этой причине Сергей оказался в Томске. Его дед был кулаком с Украины. Вся его семья была депортирована в Сибирь для развития сельского хозяйства в сельской местности. Некоторые кулаки были убиты, а другие вынуждены были уехать. Так украинские пильмени стали сибирским блюдом.
  
  “Конечно, я люблю готовить”, - сказал я. Проходя мимо комнаты Анастасии, чтобы спуститься вниз, я увидел большие постеры Майкла Джексона и других звезд на ее стене у кровати. Это казалось таким неуместным с разговорами о шаманизме и кулаках. Внизу мы умылись, по очереди поливая друг другу воду из ведра на мыльные руки над большой раковиной без крана.
  
  Ефимия замесила тесто, нарезала и раскатала кусочки. Мы взяли шарики из мясного фарша, положили их в центр раскатанных кусочков, затем растянули концы теста, накидывая его на мясо и защипывая с двух сторон вместе. Она научила меня искусству придавать маленьким клецкам форму полумесяца, рассказывая о своей шаманской сущности.
  
  Она снова сказала, что шаманские способы исцеления - это приобретенные навыки. Это меня заинтриговало. Мне понравилось, что она не зацикливалась на метафизическом. Я задавался вопросом, пытается ли она убедить меня в своей легитимности или шаманизме, или она просто хочет быть друзьями? Она приготовила пельмени, и мы сели с Сергеем есть их со сметаной - настоящее кулинарное наслаждение.
  
  Я наслаждался ее легкостью, смехом и историями. Я начал доверять ей. Она поделилась своим жизненным путем, любовью к английскому языку и влечением к Калифорнии. “В прошлой жизни я была калифорнийской индианкой”, - добавила она. Она продемонстрировала мне свой вокальный диапазон во время приготовления пельменей .
  
  “Ты можешь научиться этому, как научилась я. Голос - замечательный инструмент, которым нужно научиться пользоваться”, - сказала она. Может быть, я когда-нибудь научусь.
  
  Она сказала мне, что она наполовину украинка и наполовину полька: “Красивые люди эти поляки, ты не находишь?”
  
  В отличие от тихой и опрятной комнаты наверху, внизу было холодно, повсюду валялось множество посуды и других вещей, очень обжитых, но примитивных, без водопровода. Туалет находился снаружи, во флигеле. По ее словам, она любила свой дом и купила его два года назад. “У нас может быть довольно тепло, когда растопится дровяная печь”. Она была такой русской, примитивной и голой, напоминающей маленькую изолированную деревню, которая была затеряна в другое время, до революции и электричества.
  
  После того, как мы поели, я спросила ее, могу ли я поговорить с ней наедине. Сергей предложил мне попросить ее почитать, но я сомневалась. Теперь я чувствовал себя достаточно комфортно, чтобы сделать это, и она была вполне сговорчива. Мы поднялись наверх, в ее свободную, чистую комнату. Она села на стул, а я на ее диван. Она посмотрела на меня. Я сразу перешел к делу: “Почему у меня такие проблемы с поиском особенного человека в моей жизни? Я имею в виду партнера”. Она кивнула: “Близкого человека”. Я сказал "да". Это было похоже на терапию, но не совсем. Она закрыла глаза и попросила меня не скрещивать ноги или руки. Я тоже закрыл глаза. Мы сидели в тишине около пяти минут.
  
  Она спросила меня, был ли мой отец сербом, и я сказал, что да, он родился в Черногории. (Я не упоминал об этом раньше и не думал, что Сергей тоже мог ей сказать.) Несколько мгновений спустя она сказала уверенным тоном: “Проклятие исходит от твоей бабушки, матери твоего отца. У нее были некоторые проблемы и печали. Что-то случилось. Я вижу горящий дом. После этого начались неприятности ”.
  
  Как мне показалось, не очень конкретная. Я ждал и плыл по течению. Она спросила о моем отце. “Он был в нацистских лагерях”, - сказал я. Она рассказала мне, что ее дедушка тоже был в нацистских лагерях: “Когда он вернулся в Союз [Советский Союз], на Украину, его посадили в тюрьму за то, что он служил в армии [генерала] Власова, который внезапно стал врагом народа. Ты можешь в это поверить?”
  
  Я спросила, что случилось. “К счастью, мой дедушка вышел на свободу всего после двух лет пребывания в советском лагере благодаря некоторой помощи, заручившейся поддержкой нашей семьи. Но после всего этого он стал очень жестоким и подлым. Моя бабушка говорила, что он стал совершенно другим человеком после того, как вышел из тюрьмы ”.
  
  “Мой отец тоже”. Сказал я.
  
  “Я знаю”, - сказала она. “Вот почему я рассказала тебе эту историю”.
  
  Как она узнала? И какое удивительное совпадение — двое заключенных, мой отец, ее дедушка, из двух разных мест и ситуаций, но тюрьма сделала их обоих жестокими или, возможно, психически больными.
  
  Мне сказали, что мой отец был очаровашкой в Германии до того, как его отправили в лагерь, беспечным человеком. Впоследствии он стал подозрительным, злым и деспотичным по отношению к нашей семье. Отличный рассказчик и кокетка, но его темная сторона была загадкой.
  
  Я спросил Ефимию, считает ли она, что мои проблемы с отношениями проистекают из его менталитета концентрационного лагеря или из его страданий там.
  
  “Нет”, - твердо сказала она. “Это проклятие твоей бабушки стало причиной несчастья твоего отца, его собственной судьбы и всего, что произошло потом в твоей семье. У тебя есть братья и сестры?”
  
  Я сказал, что у меня было две сестры и брат и что моя младшая сестра умерла, когда ей было совсем молодо, восемнадцать, уже много лет назад.
  
  Через несколько мгновений она улыбнулась. “Я попытаюсь снять с тебя проклятие”. Она закрыла глаза и несколько минут медитировала. Я тоже закрыл глаза, и мне что-то начало являться. Сначала я увидела форму в темноте на внутренней стороне моих закрытых век, затем все прояснилось и цвет стал светлее. В глубине души я надеялась, что проклятие снято.
  
  Я начал думать о том, что члены моей семьи, включая меня, попали в серьезные автомобильные аварии — все, кроме моего отца. Было ли это частью проклятия? И смерть моей сестры тоже в автомобильной катастрофе?
  
  Чтобы продолжить снимать проклятие после того, как мы закончили, Ефимия дала мне послушать кассету и провести ритуал со свечами. “Дома, когда тихо и ты собираешься лечь спать, зажги свечу и возьми стакан воды, включи музыку, кассету. Обязательно сыграйте в side one, прежде чем играть в side two, и никогда не играйте в side two без one. Вы можете играть в side one самостоятельно, если хотите. После того, как музыка закончится, выпейте стакан воды и спокойно прилягте”. Я сделал это однажды после сеанса, когда вернулся к себе в Новосибирск, но возможно, не совсем в соответствии с инструкциями. Я бы попробовал еще раз.
  
  “Я хочу рассказать тебе, каким я вижу твое будущее”, - сказала она. “Ты встретишь мужчину чуть больше чем через год, в январе или феврале, и он будет твоим”. Она посмотрела на меня и улыбнулась. Сергей ничего ей не сказал.
  
  “Что, если я предпочитаю быть с женщинами?” Она посмотрела на меня на мгновение и снова закрыла глаза. “Нет, это будет мужчина”, - подтвердила она. Затем она снова улыбнулась и сказала: “Мне нравятся мужчины”. Я подумал, что на чтение повлияли ее собственные предубеждения. Возможно, она увидела гендерные различия, которые не могла объяснить, аффект “буча”, который убедил ее, что женщина, которую она видела, была мужчиной. Я пыталась представить себя с мужчиной, но знала, что это должна быть женщина. Шаманы были людьми, не лишенными предрассудков.
  
  Ранее в тот же день Ефимия рассказала мне, как сильно она любит английский язык, и прочитала для меня стихотворение Шекспира. Она действительно обожала Шекспира, но у нее и ее дочери было не так много книг на английском. Анастасия нахмурила брови и сказала, что, по ее мнению, у них нет Шекспира на английском, только на русском. Я так хотела подарить им книгу Шекспира и сделала пометку отправить им одну.
  
  “Мужчиной”, который вошел в мою жизнь в январе того года, была Лесли, женщина; мы были парой восемь лет. Она была частью моего пути, но не тем человеком, с которым я мог остепениться.
  
  Проклятие горящего дома, возможно, было снято. Я продолжала проводить некоторую исцеляющую работу с моей прабабушкой, затем с моей бабушкой: идея состояла в том, чтобы обнять их и пожелать им всего, в чем они нуждались, чтобы они были счастливы и довольны, удовлетворенные и защищенные. Благодаря этой работе материнская линия через моего отца, а затем и меня была принята, любима и исцелена.
  
  Я прокрутил кассету Ефимии еще раз намного позже, когда вернулся домой в Калифорнию, и был удивлен, услышав так много упоминаний о дьяволе и устранении его злых дел из своей жизни, очень ортодоксальный христианин. Пение Ефимии, которое я запомнил по приготовлению пильменей , напоминало христианское пение. Я задумался, что делать дальше. Я обнаружил, что меня привлекает музыка и ее целебная сила, и научился играть на скрипке и петь. Мое творчество продолжает направлять меня. Исцеление пришло благодаря этим занятиям.
  
  Я не знаю, встретил ли я настоящего шамана. Слово шаман происходит из языка тунгусов (или эвенков), народа на крайнем севере Азии и России. Использование этого термина в современном мире, как говорят некоторые эвенки, не связано с очень специфической ролью шамана в их культуре как посредника между физическим миром и миром духов. Их слово принадлежит их культуре. У меня просто был замечательный опыт общения с женщиной из Томска, которая называла себя шаманкой, и я кое—что узнала о мире духов - о том, что существуют пути, не всегда объяснимые с человеческой точки зрения, по которым мы, живые и неживые существа движемся по жизни.
  
  
  Влюблен в Любу
  
  
  Я был сражен Любой. Мне нравился ее предприимчивый и игривый дух, наши беседы, ее энтузиазм — и ее высокое, отзывчивое тело. Она села в постели в последний день посещения меня в Новосибирске, ее стройное тело слегка сгорбилось, когда она оживленно выражала свое отношение к сексу. “Чем старше я становлюсь, тем лучше становится”, - сказала она. “И чем старше я становлюсь, тем больше мне хочется отдавать". [отдавать по-русски]. Ты понимаешь, что я имею в виду?” Ее длинные брови взлетели, рот скривился при этих русских словах, точно так же, как я помнил ее по работе в ее кабинке дубляжа.
  
  “Сложность, кажется, возрастает”, - сказал я. И мы согласились, что хотим не просто оргазма или самого секса, но нежности, напряжения, чувства юмора, последовательности всего, необъяснимых слез и смеха.
  
  Разговор в постели после секса всегда был частью моего представления о том, как я общаюсь с женщинами. Обхватывая ногами Любу, во всей нашей наготе, делясь тем, как хорошо это было после неконтролируемых стонов и парящих скольжений страсти вместе, мы уязвимы, доверяя друг другу наши желания, зная и озвучивая их, достигая этого самого глубокого уголка. Исследую с предельной добротой эту теплую, влажную пещерку влагалища, пальцы становятся более чувствительными с каждым толчком. Мы обнимаем друг друга, разговариваем и делимся, как будто завтра не наступит, только здесь и сейчас.
  
  Я думаю о лице Любы в такси-минивэне, когда она уезжала утром после своего визита, только ее улыбка видна из-под классической черной шляпы "Ревущие двадцатые", улыбка уверенности, намекающая на наши поцелуи и ласки. Она отказалась горевать о нашем расставании, потому что это было радостно, что мы встретились и общались, независимо от того, что ждало нас в будущем. Она сказала, что это было самое лучшее: “Я никогда не знала, что это может быть так”. Когда мы занимались любовью, мы остро чувствовали друг друга, зная, что нам нужно. Созвучно, в лучшем смысле этого слова. Все было совершенно нормально, не неловко, даже спрашивал, как она этого хотела. Мои пробные слова по-русски. Да, было и трудно, и ужасно легко выразить все, что я хотел сказать.
  
  Что все это значило, эта любовь, удовлетворение и доверие? Я хотел написать ей и увидеть ее снова, и все же это было несерьезно. У нее была семья, которую она не собиралась покидать, а я не хотел жить полный рабочий день в России. Что бы произошло? Какой смысл мучиться и тосковать друг по другу? Мы писали письма и несколько электронных писем. Я позвонил ей из Калифорнии. Мы встречались еще несколько раз в течение следующих двух лет — однажды в Новосибирске и на обратном пути в Томск, романтическая поездка в Санкт-Петербург, а затем неожиданная катастрофическая последняя встреча в Москве.
  
  Я впервые встретила Любу в Томске, когда работала над необычным проектом. Расположенный глубоко в центральной Сибири Томск в советское время был закрытым городом с заводами и секретной технологической и научной деятельностью, а также важной атомной электростанцией в девяти милях от него. Унылый город, но один из старейших в Сибири, его неповторимое очарование заключалось в количестве красивых, богато украшенных деревянных зданий. Старый сибирский университетский городок, в нем было много молодежи. Я поехал туда, чтобы организовать фестиваль квир—фильмов Pink Flamingo Film Festival - кодовые слова для сообщества геев и лесбиянок. Нам, иногородним, в качестве отеля предоставили старое стальное судно на реке Томь. Обычно Министерство культуры использовало это судно для посещения самых отдаленных мест Сибири с целью привоза развлечений и культуры. Сергей, у которого я брала интервью для своей книги, был главным организатором фестиваля в Томске. Он получил согласие томского министра культуры на проведение нашего “американского” фестиваля. Мы даже подумывали о том, чтобы перенести наш квир-фестиваль на некоторые внешние посты, для которых использовался корабль, но, по сообщениям, он был не готов к такому путешествию.
  
  
  На этот необычный фестиваль собралась такая странная группа людей, событий и взглядов — люди из Томска, из соседнего Новосибирска, где я жил и работал над проектом USAID для людей с ограниченными возможностями, немецкая съемочная группа, присланная квир-иконой Розой фон Праунхайм, и даже несколько человек из Сан-Франциско. Мы произвели большой фурор. Многие из тех, кто посетил фестиваль, были любопытными или, возможно, заядлыми кинозрителями. Томские геи и лесбиянки боялись, что их увидят, узнают и впоследствии подвергнутся дискриминации, поэтому пришли немногие или они сидели в задней части зала. НОВОСТИ СМИ уделяли нам ежедневное внимание, и нас даже посетили протестующие правые евангелисты на конференции с американскими христианами, которые слышали о нашем “опасном и греховном” предприятии.
  
  Люба и я довели до конца наше влечение на вечеринке в ночь открытия фестиваля. Я танцевала, отдаваясь своему телу, чувствуя ритм каждой порой, двигая каждым мускулом. Я смеялся и хорошо проводил время. После танца я увидел, как Люба начала подниматься по винтовой лестнице на главную палубу. Я позвал ее по имени с нижней ступеньки, но музыка была слишком громкой. Не завершив свой подъем, она развернулась, спустилась, громыхая, в своих женских туфлях на танкетке, и оказалась рядом со мной у подножия лестницы. Она улыбнулась. Я чувствовал запах дыма в ее дыхании. С вызовом расправив плечи, я спросил: “Зачем ты приехала сюда?” И она ответила так, как будто я должен был знать: “Чтобы увидеть тебя!” Бабочки. Затем она обняла меня и прижалась ко мне всем телом на виду у всех веселящихся. Я был впечатлен ее смелостью. Она развернулась, и я последовал за ней вверх по винтовой лестнице.
  
  Один на прохладной палубе, я чувствовал тепло тела Любы, прижатого ко мне, когда мы стояли, разговаривая и периодически целуясь. Я ощутил приятный прилив и представил, что она чувствовала то же самое. Я был удивлен ее желанием и подумал, что она, возможно, просто экспериментирует, но я все равно хотел ее. Мне нравилось держать ее в своих объятиях. Я задавался вопросом, возбудили ли ее фильмы или ей стало любопытно. Она говорила нервно. Идти было тяжело, но мы должны были появиться внизу.
  
  Когда мы вернулись на вечеринку, я нашла свободное место. Люба беззастенчиво уселась мне на колени, уютно смеясь. Ничуть не обеспокоенная присутствием своих коллег по TV2 и своего босса, она крикнула мне сквозь музыку: “Мой муж сказал, что ничего страшного, если мне нужна лесбийская любовь, он может понять, почему женщинам нужно быть рядом”.
  
  Моя рука, обнимающая ее за талию, скользнула вниз, чтобы погладить ее красивую попку, которую я крепко держал. На ней был топ из мягкого золотистого велюра с золотыми пуговицами, черная мини-юбка из тафты, облегающая ее пышную фигуру, и темные чулки. У нее были длинные ноги и независимый вид, что было редкостью для русской натуралки (гетеросексуальной женщины), но она была би и, возможно, даже лесбиянкой, замужем за мужчиной. Я хотел нести ее вес как можно дольше. Обычно я не выбирал женщин, но в ней тоже была жесткая, уверенная энергия.
  
  Мы, международные педики, провели пять дней в Томске. Не так много местных тематических людей (кодовое слово, обозначающее квир по—русски) смотрели фильмы -"Малая ночь", "Меняя наши умы: история доктора Эвелин Хукер", "Мой отец приезжает" . В то время как в целом нас приветствовали, странные религиозные фанатики с плакатами блокировали входы в кинотеатры. Я уже видел их английские версии раньше: “Геи отправятся в ад!” “Гомосексуалисты - это мерзость”. “Молитесь за этих грешников!” Я расспросил молодых российских протестующих об их акции. Они вели себя так, как будто их обучали религиозные правые США, которые в то время очень активно пропагандировали гомофобию. Вероятно, они были даже не из Томска.
  
  Новости ТВ2 щедро освещали наш фестиваль каждый вечер с серьезным подходом. Позже я узнал, что один из ведущих новостей был геем и другом Любы. Однажды телеканал TV2 показал интервью с людьми на улице о “фестивале гомосексуальных фильмов”. Большинство высказалось одобрительно: “Я не понимаю, почему люди не могут просто любить того, кого хотят”. “Замечательно, что они смогли привезти такие фильмы в Томск”. У меня было получасовое интервью в их программе “Час Пик” как у представителя сообщества лесбиянок и геев в США.S. Женщина-ведущая спросила обо мне и могут ли они открыто говорить о моей сексуальной ориентации. Я объяснил, что мы, квиры, были повсюду и ничем не отличались от других. Мы хотели, чтобы нас принимали как равных. Ведущий сказал: “Я не хотел вас удивлять, потому что шоу идет в прямом эфире, и это была закрытая тема все эти годы”.
  
  “Что бы вы ни сказали, это пошло на пользу квир-сообществу”, - заметил впоследствии мой друг Сергей. Российская общественность увидела, что американцы и другие люди уделяют внимание их городу, и это было достойно освещения в прессе и утверждения. Русские, не являющиеся гомосексуалистами, редко думали о конкретных людях как о геях, особенно о тех, кого они знали. Быть геем было нелегально, но существовала такая сильная потребность в открытости. Менеджер кинотеатра, киномеханик, Люба, которая дублировала фильмы, и даже телеведущий - все оказались странными, хотя, конечно, никто из них не сказал об этом открыто. Наши западные взгляды казались такими публичными — это было как день и ночь.
  
  “Почему ты просто не осталась со своим мужем?” Спросила Люба однажды, когда мы были одни в ее кабинке дубляжа. Ее голос звучал в кинотеатре на русском языке после того, как я и другие члены команды перевели фильмы. Ее мягкий, сексуальный альт с мелодичной интонацией мог заставить вас влюбиться в язык, когда вы слушали. Я подошел к кабинке, чтобы посмотреть, как все это работает. Там было уютно и тихо, и мне нравилось наблюдать за ее работой вблизи. Прошло некоторое время, прежде чем она должна была начать, поэтому мы поболтали.
  
  “Я не мог”. Я оставил все как есть. Было бы невозможно объяснить ей, почему я не мог жить двумя жизнями, как делают многие русские, включая ее. Я знала, что она скажет: Почему бы тебе не предпочесть семью этому авантюрному, но маргинальному существованию лесбиянки?
  
  “Я всегда хотела ребенка”, - продолжила она, словно услышав мои мысли. “Я так счастлива и постоянно восхищаюсь своей дочерью. Я не могу представить жизнь без нее”.
  
  “Дело не в том, что я не люблю детей, я люблю их”, - сказала я немного защищаясь. “И теперь я скучаю по этому опыту в своей жизни, потому что я становлюсь старше. Просто в 70-е и 80-е времена были другими. Я не знаю, как объяснить. Для меня это было время активной деятельности ”.
  
  Должно быть, она услышала направление в наушниках, потому что внезапно начала произносить вступление к фильму в микрофон. Я стоял у звуконепроницаемых точечных стен под углом, чтобы видеть ее милое лицо и наблюдать, как ее губы произносят слова на русском. Я хотел, чтобы этот рот прижался к моему. Ее голос звучал одновременно естественно, но в то же время драматизировал происходящее. Ей приходилось следить за происходящим. Она не отрывала глаз от страниц, переворачивая их при необходимости. Ее движения, ее голос, ее рот были такими соблазнительными.
  
  Я задавалась вопросом, почему Любу так тянуло ко мне, открытой лесбиянке из США, которая была так нескромна в отношении себя. Когда она закончила, мы были одни в кабинке дубляжа, и она поцеловала меня, взяв мой язык, не заботясь о том, что дверь может открыться! Я рассказал об огромной потребности, которую испытывал в сексе с женщинами в 1977 году, до того, как вышел в свет. В течение нескольких месяцев я мечтал о женщинах, настоящем сексе с женщинами, но я не был влюблен ни в кого конкретно. Откуда они взялись, все эти мечты о женщинах, которые занимались сладострастной любовью? Они коснулись меня там, где меня никогда не касались, и остались со мной.
  
  В то время я жила в районе залива Сан-Франциско со своим мужем. У нас был тихий загородный дом, и я училась в аспирантуре в Калифорнийском университете в Беркли. Я слышала о местах встреч для женщин -любящих женщин, но это было выше моего понимания. Как и большинство в обществе, я представляла лесбиянок как сборище крутых лесбиянок с короткими стрижками и мужественной осанкой. Во времена моих мечтаний я подружилась с геем в аспирантуре и иногда скромно расспрашивала его о его образе жизни, никогда ничего не упоминая о своих лесбийских желаниях. В то время он сам пытался быть нормальным. Никто не хотел быть геем. Кто бы выбрал такой скрытный образ жизни и подвергался насмешкам или еще чему похуже?
  
  В одном из моих многочисленных разговоров с Любой обо всем этом я попытался объяснить. “Шестидесятые и семидесятые были таким важным, волнующим временем. Мне повезло, что я жила тогда, и, без сомнения, те времена сформировали меня. Протесты против войны во Вьетнаме, движение за гражданские права, женское движение — столько активности, творчества и образования! Все и вся менялось так быстро. Эти песни шестидесятых и семидесятых, которые так популярны здесь, в России — вы понимаете, о чем говорили Боб Дилан, the Beatles и the Byrds?”
  
  Хотя в России не было настоящего женского движения, во время перестройки происходило своего рода наверстывание упущенного в стилях и сексуальной свободе, а также в любопытстве к гомосексуализму. Женщины хотели все - от губной помады и стильных коротких юбок до руководящих должностей. У людей были романы, независимо от того, какая система правления существовала или какое движение происходило.
  
  Люба рассказала мне, что у нее когда-то был любовник-мужчина, ее врач. “Это был страстный роман и ничего больше, не то, из-за чего стоит бросать семью”. Никто не должен был знать. Претерпевала ли она какие-то другие изменения из-за меня и участников кинофестиваля в Томске?
  
  Я спросил Любу, может ли она идентифицировать себя как бисексуалку или лесбиянку. Для нее эти ярлыки не имели никакого значения. Выбор одной сексуальной идентичности не имел абсолютно никакого смысла для людей, которые держали свою личную жизнь при себе и были защищены от вмешательства государства. Идентификация была такой чуждой концепцией, без сомнения, в сочетании со страхом быть разоблаченными и преследуемыми. Одна женщина, у которой я брала интервью о своей идентичности, даже сказала мне: “Зачем себя ограничивать?” В России я начала задаваться вопросом, почему мне так нравится называть себя лесбиянкой и насколько странным это, должно быть, кажется Любе и другим.
  
  
  Люба рассказала эту потрясающую историю мне на ухо, перекрывая шум во время одной из вечеринок. “Мне был около двадцати одного. Я лежал в постели рядом со своей подругой. Она осталась у меня на ночь. Мы разговаривали. Я заснул и проснулся от ощущения ее руки, поглаживающей мою ногу. Я подумал, что ошибся, поэтому притворился спящим. Я не знал, что делать. Это было ужасно. Посмотри, в каких условиях мы жили — людей сажали в тюрьму за малейшую шутку, разрушали жизни из-за того, что ты кому-то не нравился. Я вдруг почувствовала, что Сталин был в комнате и наблюдал за мной. Сталин! Я открыл глаза и увидел, что моя девушка хочет меня поцеловать. Я отказался. Ты с ума сошел? Я не хочу этого, и я больше никогда не хочу оказаться с тобой в такой ситуации ”.
  
  Я знал о сталинских лагерях. Десять лет назад людей все еще могли осудить за хулиганство или даже за то, что они были безработными, и всегда существовали психиатрические больницы для антиобщественного поведения, которое включало гомосексуальность. Мужчин арестовывали за гомосексуальные сексуальные действия, а Люба оказалась в постели с лесбиянкой. Я мог представить ее ужас и призрак Сталина, диктующий ее желания.
  
  Двумя годами ранее, беря интервью у женщины в Санкт-Петербурге, подруги российской лесбийской активистки, которую я знал несколько лет, я прямо спросил: “Вы лесбиянка?” Женщина непонимающе посмотрела на меня, поэтому я перефразировал вопрос. “Как бы вы себя идентифицировали?” Ни один из вопросов, казалось, не имел для нее смысла. Через мгновение она опустила глаза: “Знаешь, невежливо [нае принято] спрашивать кого-то об их частной жизни здесь”.
  
  В 1991 году я отправился с группой активистов и журналистов, одними из первых из-за пределов России, в российскую тюрьму, печально известную Лубянку. Мы хотели специально рассказать об условиях содержания геев, но на самом деле мы не сообщили об этом властям. Я встретил там мужчину, который сказал, что его жена виновата в его тюремном заключении. Она донесла на него, потому что ревновала. Она узнала о его гомосексуальных отношениях и сообщила о нем в приступе ярости. В итоге он провел пять лет в тюрьме, в самых суровых, унижающих достоинство условиях. Гей был самым низким из низких в иерархии российских тюрем.
  
  Люба с мужем и дочерью спокойно живут в Томске, районе гулага. Я не видел ее квартиры, но мог представить ее — две комнаты и кухня в шестиэтажном здании. С балкона открывается вид на деревья во внутреннем дворе, каждое утро из окна их пятого этажа доносится запах черного хлеба из магазина через двор. Она живет в безопасности со своим мужем-физиком (у нас было кое—что общее - мой бывший муж тоже был физиком). Люба ведет собственное еженедельное обзорное шоу на телевидении и озвучивает фильмы. У них не так много денег, и они просто сводят концы с концами. Они семья, зависящая друг от друга. Они есть друг у друга. С непредсказуемостью советского, а теперь и российского правительства, ни в чем нельзя быть уверенным. Безопасность в отношениях становится намного важнее. Я начал чувствовать себя не совсем правильно из-за этого романа.
  
  Одна из моих любимых русских поэтесс, Марина Цветаева, любимая в России, была бисексуалкой и имела несколько страстных романов с женщинами на виду у своего мужа. Ее стихи полны тоски и невероятных ритмов, но их трудно перевести. Когда я сказала Любе, что считаю Цветаеву важной иконой и образцом для лесбиянок в России, она начала искать всю Цветаеву, которую никогда не читала, “чтобы чувствовать себя ближе к вам, - сказала она, - но также и для себя”.
  
  Однажды Люба объявила: “Я родилась большим ребенком. Акушерка сломала мне руку при родах”. Она никогда не хотела говорить о своей деформированной руке и привычно скрывала это, обижаясь, когда я использовал слово "инвалид".
  
  “Я не инвалид”. Она незаметно завела руку за спину. Было ли это намеком на что-то более сложное и необычное в моей красивой, кокетливой Любе?
  
  Инвалидность в России была стигматизацией, как и везде. Я работала в Новосибирске над проектом по созданию инвалидных колясок, финансируемым USAID, чтобы помочь людям достичь большей независимости, и я многое узнала о людях с ограниченными возможностями. Я не хотел смущать Любу; я просто был откровенен, как будто говорил о сексуальности, но она обиделась. Кто я такой, чтобы знать, что для нее значит ее инвалидность? Я больше никогда ее не спрашивал. Именно она сообщила мне на следующий год в письме, что один из ее ближайших друзей, мужчина невысокого роста, только что умер. Когда я позвонил, чтобы выразить свои соболезнования, она сказала мне, что он был для нее своего рода наставником и научил ее преодолевать социальные предрассудки. Люба, вышедшая замуж за еврея, сталкивалась с дискриминацией по нескольким направлениям. Она была маргиналом, и большинство ее друзей были гомосексуалистами.
  
  Там, в Сан-Франциско, я время от времени вспоминал о Любе. Годы спустя я устраивал русскому режиссеру, гетеросексуальной женщине, экскурсию с гидом по гей-району Кастро. Она задала серию вопросов, которые казались почти грубыми: “Мне любопытно — это форма протеста? Я имею в виду ... ты была с мужчиной, не то чтобы это было невыносимо, верно?” Я сказал "нет", что это было желание женщин, желание другого вида любви, понимания и глубины, которых, по моему мнению, нет у мужчин, что я испытывал сексуальное возбуждение от женщин. Этим русским женщинам было странно не столько то, что я была без мужчины, сколько то, что у меня не было ребенка. Такое отношение социализировано, а не основано на том, что естественно. Быть гомосексуалистом так же нормально, как и быть натуралом.
  
  В ту первую ночь на задней палубе корабля я сказала Любе, что у меня никогда не было желания иметь ребенка. Физически беременность никогда не привлекала меня, но я упустила шанс создать семью. Я жила другой жизнью, о которой я не жалею. “Это форма протеста?” - спросила русская женщина. Означало ли это, что я пыталась бросить вызов традициям, живя на грани? Теперь, так привыкнув к своей жизни лесбиянки, я не могла променять это.
  
  Меня так тянуло к Любе, и я наслаждался нашими занятиями любовью. Фестиваль был такой тяжелой работой, и когда он почти закончился, все виды эмоций, чувства любви, благодарности и разочарования переплелись со страстью. Мои сильные чувства привели к стремлению к близости. И Люба была там. В то время я не думал, что это может быть неправильно. Я хотел, чтобы меня тронули, чтобы я был рядом. Это было безграничное чувство любви в контексте фестиваля.
  
  Что произошло в Москве? Это было ужасно. Изменение взглядов или контекста. Возможно, предлог для разрыва отношений с моей стороны, а может быть, и с ее тоже. Саботаж.
  
  Я часто ездил на дачу моих близких друзей, когда был в Москве. Это было в Победе, примерно в часе езды на поезде от Киевского вокзала, недалеко от того места, где София Парнок провела свои последние дни. Мои друзья, Лена и Света, как Алиса и Гертруда, были парой более двадцати лет, и многие друзья-странники приезжали к ним на дачу и навещали. Когда я приехал однажды вечером, уставший и разгоряченный после поездки на электричке, и большую часть пути простоял на ногах, Света встретила меня у двери. Я обнял ее, и она тихо сказала: “Люба здесь. Та, что из Томска”.
  
  Я был потрясен. “Как она сюда попала?”
  
  “Я не знаю. Она позвонила Лене, и я думаю, что она хотела приехать сюда из-за тебя, и поэтому они вышли вместе сегодня утром”. Я вспомнил, что однажды оставил ей номер Лены, чтобы она могла связаться со мной, если ей понадобится.
  
  Я вошла в столовую, и Люба повела себя так, как будто всегда была здесь, всегда знала моих друзей на даче. Она была занята каким-то разговором с Витей и не подошла сразу, чтобы поприветствовать меня. Я сразу понял, что она была пьяна. Затем я увидел бутылку водки посреди стола. Вся ситуация расстроила меня — она в одиночку вторглась на мою территорию, к моим друзьям. Было странно, как она самостоятельно установила эти связи, из-за меня или чтобы добраться до меня? Она встала и наклонилась ко мне, бегло обняв. Я обнял и поприветствовал Витю и Лену. Я не знал, что должно было произойти, но я не хотел, чтобы она была там в таком состоянии и болтала неизвестно о чем.
  
  Вечер был трудным. У меня были проблемы с алкоголиками, и я боялся, что она присоединится к толпе. Мы расстались по почте, прекратив роман, но я чувствовал, что она косвенно преследует меня. Москва была очень далеко от Томска. Почему она здесь? И почему она искала моих друзей?
  
  Мы спали в разных кроватях. На следующий день мы уехали вместе. Я обнаружил, что зол на нее за то, что она напилась и искала меня. Мы поспорили в электричке, в то время как все остальные в поезде сидели как статуи. Она утверждала, что просто хотела познакомиться с моими друзьями — которые были не только моими. Я сказал, что едва смог поговорить с ней прошлой ночью и что от нее все еще разило алкоголем. Ссора была непоправимой. Мы больше не связывались друг с другом.
  
  А потом пришло письмо, в котором я пытался что-то возродить. Я не смог. Любовь так сильно угасла. Моя жизнь изменилась в США, что это было бесполезно. Воспоминание о том, как мы занимались любовью белыми ночами в Санкт-Петербурге в то время, когда мы были там, осталось. “А розовые фламинго прилетели в Томск после фестиваля, ты знал об этом”, - сказала она до того, как все стало плохо. Что за феномен! Разве они не должны были мигрировать в Африку? И все же они полетели в Сибирь.
  
  Я никогда не забуду, как Люба впервые обняла меня той прохладной лунной ночью на террасе и мы так крепко поцеловались. Остальное не имело значения — я имею в виду детали. Вернувшись домой, я просто на какое-то время почувствовала себя менее одинокой. Кто-то заботился обо мне на другом конце света. Мне нравилось носить ее кольцо. Оно было большим и красивым, как и она сама. На другом конце света кто-то думал обо мне. Когда над холмом стояла полная луна, я задавался вопросом, видит ли она ту же луну, хотя в Томске был полдень. Она просмотрела его, возможно, пятнадцатью часами ранее.
  
  Это было то же самое?
  
  
  Неженки и педики
  
  
  Если я принимаю трудное решение или мне не по себе, я отправляюсь в то место в моем сознании, которое объединяет ключевых людей и аспекты моей жизни. Я представляю обширное открытое поле, где пасутся лошади, зеленое поле с участком, укрытым скалистыми дубами. Я сижу со своим воображаемым старым мудрым другом / наставником, высокой и сильной женщиной с развевающимися седыми волосами. Мой кот крадучись приближается к нам; друзья из давних времен и сейчас, знакомые, о которых я забочусь, моя сестра, которая умерла в восемнадцать лет, друг, которого я встретил в Сан-Франциско, те, кто лелеет и воспитывал меня, и другие, кого я встретил, - все приближаются. Воздух свежий и легкий, солнце сияет. Рядом с нами журчит ручей, и природа обнимает нас. Вот как я представляю естественный союз между гендером и квир-теорией — областью общих знаний и междисциплинарной работы.
  
  Важной вехой в моей жизни стало интервью с почти сотней гомосексуалистов, представителей сексуальных меньшинств, в России в 1990-х годах. У меня было много насыщенных встреч с людьми, и их открытость, их готовность объясниться со мной были унизительными. Я даже помог установить связи между трансгендерными людьми из России и США. Обширное интервью с человеком, который провел в общей сложности восемнадцать лет в тюрьме в Сибири за то, что был геем, было особенно показательным. Он был мягким, одушевленным человеком, богатым рассказчиком на русском языке, с выразительностью настоящего исполнителя. Ему было под пятьдесят, его седые волосы завивались на концах, а широкая улыбка обнажала золотой зуб. Он рассказывал историю своей первой юношеской любви с другим мальчиком так, как будто это только что произошло. Его пребывание в тюрьме и другие подробности, которые он решил рассказать, запечатлели жизнь, о которой мало кто знал.
  
  “Чего бы я хотел?” - сказал он, когда я спросил в конце интервью, хотел бы он что-нибудь добавить. Он вздохнул и улыбнулся: ”Жить свободно, иметь возможность открыто собираться в клубе. Я хочу жить и отдыхать среди себе подобных, наших людей — поговорить, посидеть в кафе, а не в каком-нибудь чулане. Это то, чего я хочу, только одного - открытого общества”. Мечта о сообществе, желание быть среди себе подобных и открытое общество!
  
  Люди хотят, чтобы их принимали такими, какие они есть, но мы живем в мире, в котором нас легко можно стереотипизировать или даже посадить в тюрьму, подвергнуть жестокому обращению или убить за то, кто мы есть. В США у нас были ужасные случаи с молодым геем Мэтью Шепардом, избитым до смерти в Вайоминге, и Брэндоном Тиной, который был изнасилован и убит в Небраске за то, что был трансгендером (как показано в фильме "Мальчики не плачут"). В школах повсюду над молодыми людьми издеваются, что иногда доводит их до самоубийства, а то, что они геи, лесбиянки или мальчики, которые кажутся девичьими, — это, безусловно, самые большие издевательства в школах.
  
  “В опросе 2005 года о статистике издевательств над геями подростки сообщили, что вторая причина, по которой над ними издеваются, связана с их фактической или предполагаемой сексуальной ориентацией или гендерным самовыражением. Причиной номер один, о которой сообщалось, была внешность. Фактически, около 9 из 10 ЛГБТ-подростков сообщили, что подвергались издевательствам в школе в течение прошлого года из-за их сексуальной ориентации ”, - сообщается на веб-сайте bullyingstatistics.org.
  
  В сентябре 1996 года я помог организовать фестиваль квир-фильмов в Томске, Сибирь. Один из фильмов был снят югославским режиссером Зелимиром Зильником "Мраморная задница". Действие происходит в Сербии (часть бывшей Югославии) во время начала там националистической войны. Главные герои фильма - вооруженный мачо, который только что вернулся с битвы, жаждущий новых убийств, и две проститутки-трансгендеры (переходящие от мужчины к женщине), для которых убийство - самая далекая вещь из их мыслей. В фильме показан женский взгляд на войну глазами трансгендерных женщин, которые отказались быть мужчинами. Слова проституток, их отношения, их мягкость и их отказ участвовать в насилии вокруг них трогательны и глубоки. Особенно значимым является тот факт, что фильм был снят в крайне женоненавистническом обществе, в котором правительство поощряло войну против этнических групп и против женщин как гендера. Трансгендерные женщины являются важными символами.
  
  В США во время женского движения и движения за освобождение геев в семидесятых и восьмидесятых годах было раскрыто много скрытой истории ЛГБТ. Одним из важных открытий стало существование двухдуховной, трехдуховной, четырехдуховной идентичности в различных культурах коренных американцев. Различные имена на родных языках, принятие и признание гендерных различий, а в некоторых случаях и почитание этих людей с двумя духами, были подтверждением для ЛГБТ. Этот культурный факт высветил сложности идентичности и бессмысленность старой бинарной дихотомии мужчина / женщина, как и работа Джудит Батлер по гендерной перформативности и квир-теории, которая с тех пор стала частью основного академического дискурса. Существует множество свидетельств того, что гендерные различия и странные отношения существовали во все времена, и что концепция двух полов была на самом деле необычной в старых обществах и культурах. Более того, люди создают эти концепции; даже биологически они сильно различаются.
  
  
  В семейном альбоме, в сексе или гендере, в нашей жизни в целом нет ничего естественного. Изобретение парадигмы "секс-гендер" служит для угнетения, контроля и сведения людей к двум типам: мужчинам и женщинам. Предполагается, что эти два типа действуют только двумя способами: по-мужски или по-женски. Но я утверждаю, что существуют тысячи, миллионы, триллионы полов.
  
  
  Педагог и теоретик Марла Моррис пишет об этом в эссе в книге Уильяма Ф. Пинара "Квир-теория в образовании" . Тем не менее, бинарность мужского и женского рода была установленной нормой на протяжении веков, как и ядерная гетеросексуальная семья.
  
  
  Если мы исследуем притеснение лесбиянок, геев, трансгендеров или любой другой идентичности в квир-континууме, мы, безусловно, должны рассмотреть связь гендера с сексуальностью. Мы живем в мире, который не мы создавали, в мире строго определенных мужских и женских гендерных ролей — в любом обществе, будь то североамериканское, европейское, латиноамериканское, африканское или азиатское. Хотя сексуальные меньшинства присутствовали во всех культурах на протяжении веков, их не принимали, их часто избегали и преследовали. Но они выжили. Связь с гендерными различиями или проявлениями гендера является частью этого выживания.
  
  В 1980 году поэтесса Эдриенн Рич опубликовала статью с провокационным названием “Принудительная гетеросексуальность и существование лесбиянок”, чтобы бросить вызов миру, в котором доминируют гетеросексуалы, фактом лесбиянства. Чтобы контекстуализировать статью Рича, это было время, когда пропаганда семьи и угнетение женщин были в США на пике С феминистской точки зрения, Рич ставила под сомнение доминирование мужчин и пыталась выдвинуть на первый план сильную и естественную связь, которую женщины испытывают друг с другом. Рич начинает со слов: “Биологически у мужчин есть только одна врожденная ориентация — сексуальная, которая привлекает они для женщин — в то время как у женщин есть две врожденные ориентации: сексуальная по отношению к мужчинам и репродуктивная по отношению к своим детям ”. И заканчивается она идеей о том, что лесбийский феминизм - важный способ борьбы с патриархальным угнетением, которое с удвоенной силой пронизывает наше общество. Идея лесбийского континуума на протяжении всей истории человечества, диапазона однополых интересов и поведения, в отличие от строгой лесбийской идентификации, незнакома большинству людей из-за силы гомофобии заглушать любое отклонение от нормы.
  
  Бинарность мужского и женского рода и семья были установленной нормой на протяжении веков. Мы так привыкли к этому, что трудно представить, что могло существовать что-то другое. Нетрадиционные пары, индивидуумы, которые не соответствуют норме, и сексуальные меньшинства замалчивались и маргинализировались на протяжении всей письменной истории. Были короткие периоды принятия, но в целом любой уход из семьи и гендерная бинарность были неприемлемы и даже криминализировались. Детям-интерсексуалам присваивается один пол, а другой подавляется. Таким образом, сексуальные отклонения скрываются, подавляются и , конечно, игнорируются. Это один из многих серьезных и крупномасштабных случаев социальной изоляции и преследований. Люди подвергались преследованиям по такой простой причине, как переодевание.
  
  Альфред Кинси в своих интервью и исследованиях середины двадцатого века обнаружил, что существовало бесчисленное множество ранее непризнанных случаев однополых фантазий и нетрадиционной сексуальной активности. Это были секреты, которые люди не осмеливались раскрывать, кроме как в анонимных интервью, и Кинси раскрыл желание однополых отношений, которое никогда не было задокументировано. Однако исследование проводилось почти исключительно с белыми людьми. Он записал анонимные случаи сексуального союза между однополыми партнерами, о которых никогда не упоминалось никому из друзей или членов семьи, и число мужчин и женщин, которые занимались гомосексуальным сексом и фантазиями, было намного больше, чем кто-либо ожидал. Именно страх быть отвергнутым или заклейменным гомосексуалистом, или страх быть замеченным как представитель противоположного пола, удерживал людей от открытости. Что узнал Кинси, так это то, что гомосексуальность и гендер естественны, но социально сконструированы и даже могут меняться в течение жизни человека.
  
  Почему наихудшее оскорбление для мальчика - это когда его называют “неженкой”? Унижение мужчин-геев неотделимо от унижения женщин. Слово "неженка" означает "женственный", что, в свою очередь, означает "педик" применительно к мужчинам. Это конкретное оскорбление напрямую связано со второстепенным недочеловеческим статусом и пренебрежением к женщинам. Для мужчины, когда его называют женщиной, это оскорбление. В мужской культуре мужчины часто в шутку называют друг друга “девушкой” в качестве оскорбления или используют другие эпитеты, которые означают "женственный". Если немужественного мужчину называют женщиной, а гея - женщиной, то кто тогда лесбиянка? Мужененавистница? Что такое трансгендерный человек? В начальной и особенно старшей школе эти вопросы проявляются в издевательствах и почти не обсуждаются.
  
  Гомофобия и гендерная бинарность являются основой нуклеарной семьи, которая, в свою очередь, необходима для сохранения патриархального статус-кво. Геи в армии, однополые браки и реальность многих полов угрожают патриархальной системе. Более того, если женщины стоят меньше мужчин, то геи и трансгендерные люди стоят еще меньше в иерархии.
  
  Как это можно изменить? Хотя кажется очевидным, что геи, трансгендеры, интерсексуалы и другие люди с гендерными вариациями ассоциируются с женщинами и их порабощением, некоторые могут возразить, что капитализм или классовые привилегии мужчин при патриархате - это основная борьба. Патриархат посредством идеологии маскулинности и гендерной бинарности поддерживает угнетение сексуальных меньшинств. А капитализм - это система, которую он продвигает. В 1989 году Джон Столтенберг, ученый и активист борьбы с порнографией, написал в книге под названием Отказ быть мужчиной: очерки о сексе и справедливости “Культурная гомофобия поддерживает сексуальную агрессию мужчин, направленную на женщин. Гомофобия заставляет мужчин действовать сообща как сторонников мужского превосходства, чтобы их не воспринимали как подходящую мишень для сексуального обращения сторонников мужского превосходства. Мужское превосходство требует гомофобии, чтобы защитить мужчин от сексуальной агрессии мужчин ”.
  
  Во время ужасающей войны, расколовшей Югославию, мужчины имели право насиловать женщин с размахом. Лепа Младенович, лесбиянка, феминистка и антивоенная активистка, боролась с иерархией важных проблем, которые продвигались югославским правительством и СМИ. Борьба за права человека лесбиянок даже не попала в список актуальных тем. Когда людей убивали в этнической войне, а другие добывали еду и предметы первой необходимости, как можно было аргументировать важность борьбы за права квиров? Лепа пишет об инциденте, который показал важность любой борьбы.
  
  
  Трое мужчин остановили четверых из нас, когда мы писали лесбийские граффити [в Белграде]. Они подошли и напали на нас именно как на лесбиянок. Двое из них были сзади с хоккейными клюшками, и один из них встал передо мной. Он наблюдал за мной, я наблюдал за ним и подумал: “Это лицо, которое требует войны. Я никогда не видел его раньше. Он прижал меня к стене, разбил мои очки и закричал: “Ты грязная лесбиянка, я могу вышвырнуть тебя за дверь и убить — никто бы не узнал. Убирайся!” Когда я спросила его, кто он такой, он воскликнул: “Не смей произносить свои грязные слова. Мечеть - это место для тебя.” Лесбиянки пачкали его улицу натуралов-мужчин, точно так же, как мусульмане пачкали его улицу натуралов-сербов. Геев преследовали в их парках, на цыган плевали, женщины всегда были первыми жертвами своих мужей.
  
  После этого стало очевидно, что война подразумевает ненависть, направленную против любых различий, против мусульман в Белграде, затем против цыган, албанцев, лесбиянок — когда-то в других местах другие были евреями и коммунистами. В моем сознании так ясно открылось, что выступать против войны означает исходить из логики поддержки всех социальных различий одновременно. Одной из целей войны и профашистской идеологии является не только разделение людей разных национальностей, но и разделение их собственной идентичности.
  
  
  Это мудрые слова сестры и активистки, воспитанной в борьбе. У нее есть единственный ответ — объединиться и не позволить разделить себя силам, которые стремятся доминировать, заставить замолчать или даже уничтожить нас. Кто-то может сказать, разве секс - это не частная проблема? Когда люди теряют работу, или не могут получить жилье, или не могут увидеть близких, когда они умирают, сексуальность становится политической проблемой и проблемой прав человека. Молчание и стыд за свою сексуальность приводят только к болезням и разложению. Объединение с другими угнетенными слоями населения может означать надежду, численную безопасность и взаимную поддержку.
  
  В 1990-х годах было распространено абсурдное заявление, сделанное известной российской женщиной в ток-шоу, когда открытое обсуждение гомосексуализма только началось. “В России нет секса”, - сказала она со всей серьезностью. Она намекала на идею о том, что открытое сексуальное самовыражение, включая порнографию, было запрещено в СССР и России, идею, аналогичную отрицанию гомосексуального существования в некоторых арабских странах, где существует давняя традиция однополых сексуальных отношений в банях. Отрицание не заставляет гомосексуальность исчезнуть.
  
  Во всем мире гомосексуалистам было сказано скрывать свою личность и не выставлять напоказ свою сексуальность, в то время как гетеросексуалам было дано полное разрешение целоваться на публике и говорить о своих делах и т.д. Тем временем гомосексуалисты должны похоронить свою идентичность, что способствует ненависти к себе и невротическому страху перед тем, что о них думают другие, что, в свою очередь, приводит к проблемам со здоровьем, а иногда и к насильственным гомофобным реакциям. Точно так же, как общество застряло на двухполой модели, никогда не отклоняясь от этой возможности, так и геям и лесбиянкам говорят, чтобы они не существовали и придерживались гетеросексуальных норм.
  
  В наше время все еще приемлемо публично подчинять женщин и гомосексуалистов с помощью социальных правил, насилия и патриархата. Насколько это личное? В России, Уганде и других местах сегодня быть гомосексуалистом считается преступлением. Во всем мире даже женщины в двадцать первом веке все еще не сбросили ярмо своего угнетения, и этот факт свидетельствует о сильной заинтересованности экономической и социальной системы в сохранении традиций. Таким образом, аргумент о том, что все виды борьбы должны вестись одновременно, становится более убедительным.
  
  Устоявшимся представлениям о гендере и сексуальности может быть брошен вызов пониманием того, что любая идентичность существует по отношению к другим. Ученый Кира Холл предполагает, что коти (женственные мужчины, которые играют пассивную роль в отношениях с мужчинами) в Индии нуждаются в мужчине, который помог бы определить их как женщин. Кузьмич, человек, у которого я брал интервью в России, когда его спросили, как ему удалось выжить в лагере, сказал, что он определил себя как активного. Он намеренно выдавал себя за активного / мужского партнера в тюрьме, чтобы избежать жестокости, которой подвергались пассивные / женские заключенные. Это мало чем отличается от патриархальной установки во многих обществах — мужчина / активный партнер идентифицирует себя как таковой, чтобы он мог продолжать быть мужчиной и властвовать над семьей (своим миром), в то время как женщина / пассивная подвергается насмешкам и маргинализации из-за своего пола.
  
  Феминистка и теоретик кино Тереза де Лауретис первоначально ввела термин "квир-теория", чтобы показать радикальный, подрывной и изменчивый характер сексуальной идентичности: “квир выбивает из колеи и ставит под сомнение гендерность сексуальности”. Квир-теория как термин означает взгляд на вещи с нетрадиционной, необычной точки зрения. В своей книге Квир-теория, Аннамари Ягоз отмечает: “Тереза де Лауретис, теоретик, которой часто приписывают появление термина ‘квир-теория’, отказалась от него всего три года спустя на том основании, что им завладели те господствующие силы и институты, которым она была придумана, чтобы противостоять”. Квир-теория все еще может быть полезна при анализе сексуальности.
  
  Что значит смотреть на вещи странными глазами? Знакомый в Санкт-Петербурге только что прочитал новеллу Цветаевой "История о Сонечке" о мире гей-театра. Когда мы обсуждали это, я спросила: “Вы знали, что Цветаева была бисексуалкой или лесбиянкой?” Она сделала паузу, затем сказала, что должна прочитать это еще раз, имея это в виду. Каким необычным и обогащенным могло бы быть это чтение! Она могла бы выдвинуть странную гипотезу об интересе Цветаевой к Соне Голидей и двум актерам-геям, которые фигурируют на столь видном месте.
  
  Квир-теория утверждает, что сексуальность и гендер социально сконструированы и что это следует иметь в виду при чтении текста. Она бросает вызов строго установленным идентичностям и указывает на изменчивость гендера и идентичности. Возникшая из феминизма и исследования женских ролей в обществе и фиксированных идентичностей, квир-теория ставит под сомнение идею о том, что сексуальность и даже гендер являются частью сущностного "я". Квир-теория - это чтение, которое признает сложность и переживания, которые нельзя обозначить или навсегда идентифицировать. Джудит Батлер в своей основополагающей работе по квир-теории Гендерные проблемы поднимают вопросы: не является ли идентичность спектаклем? Разве сексуальные акты, гендер и сексуальные идентичности не сконструированы обществом? Квир-теория - это деконструкция этих идей. И это именно то, чему меня научили русские — что подход американских активистов к маркировке идентичности странный, ненормальный. Идентичность и отношения более гибкие; точно так же, как существует много полов, может быть много сексуальных идентичностей.
  
  В своем вступлении к феминистской критике языка Дебора Кэмерон напоминает нам, что “идея "молчания" повторяется в женском творчестве”, что означает ”им не хватает способности использовать язык [для описания своей жизни]”. Квир-теория и квир-педагогика дают нам большие возможности для создания языка и пространства для обсуждения скрытых идентичностей и желаний. О гендере, желании и бессознательном не говорят в классе. Более того, мы все еще исследуем язык сексуальности.
  
  В моем эссе “Остальное - поэзия”, посвященном проблеме каминг-аута, я писала о том, как отсутствие языка у русских лесбиянок, с которыми я встречалась в начале девяностых, повлияло на их восприятие себя как лесбиянок. Стихотворение, которое я написала о лесбийском сексе, сначала некоторых шокировало. Позже, после более подробного обсуждения и чтения, стихотворение стало более приемлемым и даже образцовым.
  
  
  В воображаемой области, моей визуализации, я вижу, как ученые-феминистки и квиры обсуждают проблемы друг друга в области исследований и педагогики. Я общаюсь с самыми разными людьми. Я стремлюсь к включению, комфорту и мужеству. Ученый и друг Стефани Вандрик часто говорила о себе как о союзнике, преодолевающем границы, разделяющие квиров и натуралов. Почему существуют границы? Союзник означает объединение сил с отдельной страной, с другими, на которых навешен ярлык или которые могут определять свою собственную культуру. Союзник знает, что наши цели в борьбе одинаковы — освобождение, права человека или просто новый взгляд на общественные отношения в целом.
  
  В разгар женского движения 1970-х Гейл Рубин написала:
  
  
  Исключительная гендерная идентичность далека от того, чтобы быть выражением естественных различий, она представляет собой подавление естественных сходств. Она требует подавления: у мужчин любого локального варианта женских черт; у женщин локального определения мужских черт. Разделение полов приводит к подавлению некоторых личностных характеристик практически каждого человека, мужчины и женщины.
  
  
  По мнению Кейт Борнштейн, автора книги "Гендерный преступник", сообщество лесбиянок и геев одновременно избегало трансгендерных людей и принимало их. В континууме феминисток / квиров / трансгендеров вопрос о том, чтобы заявить о себе как о трансгендере, стал решающим. Почему гендерные различия должны скрываться или интерсексуалов следует игнорировать?
  
  В то время как феминизм критикует гендерные роли с точки зрения неравенства, квир-теория оспаривает эти роли по-другому. Давайте посмотрим на маскулинность, которая считается полной противоположностью гомосексуальности. Согласно общепринятым представлениям, если гей - это неженатый мужчина, а лесбиянка - женщина, пытающаяся быть мужчиной, как воспринимаются трансгендерные люди? Трансгендерная личность, переходящая от мужчины к женщине, потеряла свою мужественность, и ее статус становится еще ниже, чем у геев и лесбиянок. И лесбиянки, и трансгендерные люди, переходящие от женщины к мужчине, воспринимаются как женщины, которые хотят быть мужчинами. В целом это связано с негативным отношением общества к женщинам и гомосексуалистам, а все связанные с ними фобии лежат в самом сердце женоненавистничества.
  
  К сожалению, женоненавистничество, трансфобия и гомофобия являются мировыми проблемами. В связи с великими миграциями нашего времени образование по борьбе с предрассудками и обучение межкультурному общению очень необходимы. Некоторые из моих студентов, изучающих английский язык из Китая, России и других стран, говорят, например, что в их странах нет геев или что “это случается только в тюрьме”. Они боятся “подхватить СПИД”, если будут общаться с геями и лесбиянками. Те, кто являются геями, боятся выходить на улицу, особенно перед соотечественниками, потому что новости могут дойти до их семей.
  
  В ходе моего исследования в России я разговаривал с большим числом трансгендерных людей женского пола, чем мужского пола женского пола. Два российских сексолога подтвердили мне существование большего числа FTM, чем MTF в России. Есть ли у этого социальная основа? Другими словами, пытаются ли некоторые женщины перестать быть женщинами, возможно, из-за социальных привилегий или класса? Я познакомился с женской парой в России, одна из которых ясно сказала, что хочет сменить пол, потому что это облегчило бы жизнь ей и ее партнеру и их приняли бы. Я также встречала людей, которые не желали менять пол, но хотели, чтобы друзья считали их другим полом. Проходили ли они, чтобы избежать трансфобии? Миру нужно больше историй и объяснений всего этого, чтобы добиться прогресса на арене прав человека.
  
  Незападные концепции гендера, встречающиеся за пределами иудео-христианской, основанной на Европе традиции, дают представление о различиях, существовавших на протяжении веков:
  
  
  1. бердаче, или “два духа”, индейский термин, обозначающий человека, который является трансгендером или просто переодевается, мужчину или женщину. Эта идентичность существовала у более чем ста племен, согласно Гилберту Гердту в книге "Однополые отношения в разных культурах" . Некоторые из этих людей считались шаманами, у некоторых были однополые отношения. Для учащихся, принадлежащих к “многочисленным меньшинствам, наличие гомосексуального прошлого в прошлом помогает противостоять повторяющимся обвинениям в том, что гомосексуальность является загрязнением белого Запада”, - пишет Артур Липкин в книге "Понимание гомосексуальность, меняя школы".
  
  2. У Катои, или “ледибоев”, в Таиланде давняя традиция. Их считают третьим полом — мужчинами, которые одеваются как женщины, но гордятся своими мужскими гениталиями. Большинство из них открыты и имеют работу. Чтобы добиться признания и зарабатывать на жизнь, некоторые обращаются к исполнительству, в то время как другие становятся секс-работниками. К сожалению, некоторые катои стали частью большой секс-индустрии, эксплуатируемой богатыми европейцами и американцами, что привело к унизительной ассоциации катои с гомосексуалистами. Это изменило старую традицию или культурную практику. “Буддизм придерживается в целом позитивного и поддерживающего взгляда на сексуальность и гомосексуальность”, - говорит Хердт.
  
  3. В Полинезии, на Гавайях и Самоа есть третий пол, который очень приемлем обществом и не постыден. Самоанские фа'фафинэ - это мужчины, которые делают “женский” выбор в отношении походки, речи, внешнего вида и даже вида работы, которой они хотят заниматься. Первоначальный гендерный акцент снова сменился акцентом на сексуальную ориентацию с вторжением европейцев, говорит Хердт. Сегодня существует самоанская гей-культура, отдельная от фа'фафайн, но между двумя группами существует прочный союз.
  
  4. Хиджры Индии также имеют давнюю традицию и живут общинами. Большинство из них евнухи, и их считают как мужчинами, так и женщинами, хотя “их женственная одежда и манеры часто преувеличены”, - говорит Серена Нанда, которую цитирует Herdt. Исторически они отвергают сексуальность, но опять же из-за требований секс-индустрии они стали относиться к гетеросексуальным мужчинам, которые считают хиджр “женщинами” или пассивными партнерами. Их роли в обществе сложны, хотя они считаются особой кастой и почитателями индуистской богини-матери.
  
  
  В книге "Священный обруч: восстановление женского начала в традициях американских индейцев" Пола Ганн Аллен, активистка-лесбиянка из числа коренных американцев и профессор, обсуждает гендерные роли и гендерное обозначение в различных культурах американских индейцев. Гендерные различия и гомосексуальность, как мужская, так и женская, были приняты.
  
  
  У юма была традиция обозначения пола, основанная на снах; женщина, которая мечтала об оружии, становилась мужчиной для всех практических целей. В этом юма были похожи на соседних мохавов и Кокопа, за исключением того, что определение гендерных ролей основывалось на выборе компаньонов и игровых объектов молодым человеком. В таких системах девочка, которая предпочитала играть с мальчиками или с предметами, принадлежащими мальчикам, такими как лук и стрелы, становилась должностным лицом мужского пола. Среди мохаве, другого народа культуры сновидений, связанного с юма, хваме, термин, примерно соответствующий английскому “дайк”, брали мужское имя и во всех отношениях подчинялись ритуальным мужским табу по отношению к женщинам, таким как избегание контакта с женой во время менструации. Жена хваме не считалась хваме, а просто женщиной.
  
  
  Однажды, после интервью с трансгендерным человеком, меня пригласили на вечеринку с его друзьями в Новосибирске. Там было около двадцати человек, примерно половина FTM, а остальные очень женственно выглядящие женщины. Там было несколько сформировавшихся пар, и мы немного потанцевали. В какой-то момент вечеринки девушки пошли на кухню поболтать, а парни были в гостиной. Я растерялся, не зная, куда мне идти, и спросил своего друга Сашу. Он указал на кухню — для женщин. Я была немного разочарована, потому что не считала себя традиционной женщиной — я не пользовалась косметикой и каблуками, одевалась более андрогинно и, самое главное, не считала мужчин выше себя. Но они, конечно, тоже не были гетеросексуальными женщинами.
  
  Притеснение гетеросексуалистов, навязываемое европейским христианством, не знает границ. Аллен, после обсуждения исследования Джуди Грэн на другом родном языке: гей-слова, гей-миры, пишет:
  
  
  Недавние научные работы раскрывают универсальное или почти универсальное присутствие гомосексуализма и лесбиянства среди племенных народов, особое уважение и почести, часто оказываемые гомосексуальным мужчинам и женщинам, и изменение этого статуса в результате колонизации [американского] континента англо-европейцами. Эти исследования с яркой ясностью демонстрируют процесс, посредством которого внешние завоевания и колонизация становятся внутренними среди колонизированных. Гомофобия, которая была редкостью (возможно, даже полностью отсутствовала) среди племенных народов Америки, неуклонно росла среди них, поскольку они променяли традиционные племенные ценности на христианские индустриальные.
  
  
  Традиционные гендерные роли и пересечение гендера и сексуальности существуют во всех культурах — Вьетнам, Сербия, Доминиканская Республика и Сенегал, и это лишь несколько примеров. Большинство людей в наших обществах не воспитаны в различных идентичностях. Квир-ученые не должны быть единственными, кто занимается вопросами, связанными с квир-общением.
  
  Нам нужно не слияние феминистского и квир-анализа, а объединение всех секторов, пересечение, включение квир-анализа во все языковые и гендерные исследования и наоборот. Нам нужно больше феминисток, больше ученых-критиков в области педагогики, больше лингвистов и учителей, чтобы понимать и принимать квир-теорию и осознавать подавляющую гетеросексистскую направленность нашей науки и образования. Согласованное изучение и понимание наших маргинализированных сообществ, интеграция квир-интерпретаций во все дисциплины и междисциплинарные исследования в области гендера и квир-теории давно назрели. Мы можем преодолеть разногласия в обществе и отказаться быть другими и объединить усилия со всеми маргинализированными слоями населения для создания лучшего мира.
  
  Давайте помнить, что наши представления о гендере и сексуальности социально обоснованы и европоцентричны, в случае с США у других культур могут быть свои собственные предрассудки и представления, которые являются чуждыми и о которых полезно узнать, чтобы расширить наши перспективы. Вот еще один гендерно-вариативный отчет с интернет-сайта о сибирском шаманизме о малоизвестных чукчах на севере Сибири, где также исповедуется третий пол.
  
  
  Чукчи (и соседние коренные народы, включая коряков и камчадалов) - кочевой шаманский народ, относящийся к третьему полу. Как правило, шаманы биологически являются мужчинами с некоторым заимствованием женских ролей и внешности, которые выходят замуж за мужчин, но также не подвержены социальным ограничениям, налагаемым на женщин. Чукчи третьего пола могли сопровождать мужчин на охоте, а также заботиться о семье.
  
  
  В аудиториях, на лекциях и в печатных изданиях существуют большие возможности для обсуждения квир-теории и деконструкции гендера и сексуальности, для того, чтобы познакомить студентов с гендерными проблемами в их собственной культуре и указать на присутствие квиров во все времена. Это не новая концепция, и мы все можем извлечь выгоду, соединив ее с контролем над женщинами и другими секторами, не позволяя себе быть отчужденными и отделенными от других. Лидерство в сфере образования, способствующее реальному обучению, хорошо выражено Бонни Нортон и Анетой Павленко в Учащиеся, изучающие гендерные аспекты и английский язык: ”Учителя должны проявлять инициативу и быть хорошо подготовленными к решению спорных тем, сохраняя при этом позитивную динамику в классе. Кроме того, им нужно уделять особое внимание учащимся, которых доминирующая культура может заставить замолчать ”. Я хотел бы видеть естественный союз между гендером и квир-теорией.
  
  Джуди Грэн называет свою превосходную книгу "Совершеннолетие" о том, как быть радикальной поэтессой-феминисткой и активисткой-лесбиянкой "простой революцией". Эта и другие подобные книги воскрешают наше прошлое. Во имя принудительной гетеросексуальности погибли великие художники, интеллектуалы, молодежь и рабочие. Нетерпимость, гомофобия и женоненавистничество достигли необузданного размаха. Испанская инквизиция XV века и нацизм одинаково выбирали гомосексуалистов и людей нетрадиционной ориентации в качестве первых жертв. Мы не можем допустить, чтобы это повторилось. Больше общения между всеми разделенными идентичностями, больше смелости в разъяснении взаимосвязи гендерных и квир-вопросов в нашем писательстве и преподавании - вот необходимые стратегии. Революция, своего рода перманентная революция, непрерывные изменения, непрерывная критика статус-кво, требуют странной теории.
  
  
  
  лесбийская организация 1990-х годов: Независимый женский клуб в Санкт-Петербурге
  
  Кем была София Парнок?
  
  
  Некоторые сказали бы, что София Парнок была первой женщиной-любовницей Марины Цветаевой, другие сказали бы, что она была русской Сафо, но многие не знают ее имени. Ее определили как второстепенную лирическую поэтессу с особым интимным голосом, рожденную серебряным веком русской культуры. Только во время перестройки и после нее ее поэзия стала несколько известна в России, стране, где люди, как правило, лучше осведомлены об истории литературы, больше любят поэзию, больше читают, чем американцы.
  
  
  Глаза широко открыты, а рот плотно сжат.
  
  Я только хочу грубо крикнуть:
  
  “О, глупышка! Все как раз наоборот—
  
  Закрой, закрой глаза, открой свои губы для меня!”
  
  
  София Парнок написала эти строки в Советской России в 1932 году. Русско-еврейская поэтесса, родившаяся в 1885 году в Таганроге, на юге России, она не скрывала своей сексуальной ориентации в своей жизни или творчестве как в самые толерантные, так и в самые репрессивные времена советской Москвы в начале двадцатого века. Ко времени написания этого стихотворения она уже думала о себе как о писательнице только для небольшого круга друзей. Стихотворение, написанное для Нины Веденеевой, последней великой любви в ее жизни, потрясающе раскрывает момент близости с оттенком юмора и иронии.
  
  Написав пять томов стихов, София Парнок умерла в безвестности в 1933 году в возрасте сорока восьми лет в окружении своих подруг. Только в 1990-х годах большая часть ее работ была опубликована в России. Она была поэтом, которого скрывала цензура, но скрытность также была частью ее личности. Ее последняя книга опубликованных стихов называлась "Вполголоса" (Тихим голосом). Она как будто знала, что это будет ее новый стиль общения — быть тихой. В письме подруге она написала, что ее голос и ее стихи не готовы к тому, чтобы их услышали, и она знала об этом. Это был политический и исторический момент, в который она жила, но также она была поэтом лесбийской близости и жила сапфической жизнью.
  
  Должно быть, ее вдохновляло начать свою жизнь поэтессы в волнующей атмосфере Серебряного века в России, времени, которое привлекало всевозможные художественные течения, включая европейские тенденции. Наряду с атмосферой политических перемен в художественных кругах возникло антибуржуазное напряжение, бросившее вызов традиционной сексуальности и отношениям. Такие поэты, как Есенин и Маяковский, публично высказывали свои бунтарские стихи. Встречи в кафе и небольших кружках как в Санкт-Петербурге, так и в Москве были популярны. Михаил Кузьмин был известен своими выступлениями в гей-кабаре и чтениями в Санкт-Петербурге. Петербург. Время расцвета модернизма —символизма, футуризма, акмеизма, даже нового сексуального мистицизма (Василий Розанов). В это время поэт Вячеслав Иванов опубликовал свои переводы "Сафо", которые оказали большое влияние на эпоху. Парнок считала себя бунтаркой-поэтессой, и в этой атмосфере ее стали называть лесбиянкой и принимали как таковую.
  
  Хотя она однажды ненадолго была замужем (чтобы успокоить своих родителей), она заявила: “Я никогда не была влюблена в мужчину”. Парнок состояла в пятилетних отношениях с другой женщиной и была открытой лесбиянкой, когда познакомилась с Мариной Цветаевой и другими художниками и писателями, которые наставляли ее в поэзии. Ее друг и коллега-поэт Владислав Ходасевич описал ее так
  
  
  Среднего роста, невысокая, со светлыми волосами, разделенными пробором сбоку и завязанными сзади в пучок, с бледным лицом, которое, казалось, никогда не было молодым. Софья Яковлевна была не очень хороша собой. Но было что-то очаровательное и неожиданно благородное в ее серых, навыкате, внимательных глазах, в ее напряженном, как у Лермонтова, взгляде, в повороте головы, слегка надменном, в ее мягком, довольно глубоком голосе. Ее мнения были независимыми, ее речь прямой.
  
  
  В дополнение к отождествлению себя с антитрадиционализмом того времени, Парнок придерживалась очень традиционного русского происхождения и фундамента, но сочетала это со своим собственным странным взглядом. Она верила, что Россия женственна, в то время как Европа мужественна. Она была еврейкой, но в своей поэзии склонялась к ортодоксальному христианству и другим духовным образам. Наследие великих поэтов-романтиков девятнадцатого века — Пушкина, поэта-лирика Тютчева и Каролины Павловой, поэтессы—романтика, оказало сильное влияние на ее художественную чувствительность. Новые течения ее времени, подчеркивающие женственность и душу, и даже революционная политика - все это повлияло на нее.
  
  Но Сафо… Она узнала о Сафо, лесбийской иконе, из популярных переводов Иванова, опубликованных в 1914 году. Жизнь и поэзия Сафо подтвердили правоту Парнок и ее творчества. Помимо чувства связи с Сафо как матерью лесбиянок, Парнок сама стала чем-то вроде самой Сафо, позже в жизни прожив в Крыму у моря в окружении своих подруг и бывших любовниц. Как отмечают исследователи, в поэзии Парнок звучит много строк, напоминающих о Сафо.
  
  Одним из самых больших влияний на Парнок оказала Марина Цветаева, которая была на пороге того, чтобы стать одним из величайших поэтов России, когда они встретились. Их двухлетние страстные отношения начались, когда они посетили литературный салон в Москве, в доме их общей подруги Аделаиды Герцык. Цветаева, которой в то время было всего двадцать два и которая была замужней женщиной с ребенком, сразу же увлеклась необычной Софией Парнок, чей мужественный вид и уверенность в своей лесбийской идентичности привлекли ее. Вскоре после Софии, также известной как Соня, тоже влюбившаяся в Марину, знакомый написал: “Соня и Марина - вещь в Москве. Они неразлучны”. Их роман был известен среди друзей в артистических кругах. Это была любовная и бурная встреча, и они расстались якобы из-за блуждающего взгляда Сони, но, возможно, также из-за разных взглядов на отношения. Марина написала “Подружку”, цикл стихотворений, посвященных этому важному моменту в ее сексуальной жизни, который говорит о ее сексуальности больше, чем другие ее произведения. Из их записей мы можем только догадываться, что близость Марины и Сони оказала сильное влияние на них обоих. Биограф Парнок, Диана Берджин, утверждает, что София страдала не меньше, чем Марина, из—за разрыва их отношений - фотография Марины была рядом с ее кроватью в момент смерти Софии.
  
  В середине 1920-х годов, после прихода к власти нового революционного правительства в Советской России, официальные лица начали кампанию против поэтов-лириков. Во время переходного периода страна испытывала огромное давление только для того, чтобы накормить население. В то время София жила в Судаке в Крыму, где она связалась с другим альтернативным художественным кружком Максимилиана Волошина, который также часто посещала Марина Цветаева и где они были парой в 1915 году. Официальная линия партии заключалась в том, что лирическая поэзия не внесла никакого вклада в новую революционную жизнь в России, потому что она слишком сосредоточена на личном и духовном. Многим поэтам-лирикам, в том числе глубоко почитаемой Анне Ахматовой, заставили замолчать, не всегда официально, но путем исключения. Парнок была одной из таких, и ее отношения с женщинами не способствовали ее репутации.
  
  Как и в большей части страны, жизнь в Судаке после революции 1917 года была нелегкой. Продовольствие было трудно достать, и люди умирали от голода, туберкулеза и других болезней и проблем, которые невозможно было решить из-за переходного периода и блокады со стороны западных стран. В попытке привлечь всех на свою сторону, новые местные ополченцы арестовали невинных людей. Парнок и ее подруга Аделаида Герцык были заключены в тюрьму на несколько месяцев за “не поддержку правительства.” Именно после этого и после заражения туберкулезом Парнок вернулся в Москву, думая, что там будет легче выжить. Все это время она писала не только стихи, но и эссе и пьесу "Алмаст" . Она верила в духовную силу творчества и знала, что оно необходимо ей, как еда.
  
  
  
  София Парнок (слева) Ольга Цубербиллер (справа)
  
  
  Парнок опубликовал несколько сборников стихов, но после 1928 года больше не издавал. Ситуация для всех ухудшилась при Сталине, который отправлял художников, маргиналов, гомосексуалистов и всех, кто подозревался в противостоянии ему, в лагеря для военнопленных. Он даже многих казнил. Число людей, приговоренных к каторжным работам в советском ГУЛАГе в течение следующих двадцати пяти лет, исчислялось миллионами, и все они были окутаны тайной и интригами НКВД. Например, по сей день неясно, был ли тридцатилетний известный поэт-бисексуал Сергей Есенин убит тайной полицией или повесился сам. Любовник поэта-гея Михаила Кузьмина Юркун был дважды арестован и казнен во второй раз после смерти Кузьмина из-за его связи с хорошо известным и открытым поэтом.
  
  Ближе к концу своей жизни Парнок сказала: “Теперь я смотрю на поэзию просто как на средство общения с людьми. Я счастлив, что существует вечный язык, неподвластный времени, на котором я могу объясняться и на котором я иногда нахожу слова, понятные каждому ”.
  
  Откуда мы знаем о Парнок сегодня, если ее заставили замолчать? В 1979 году, когда опубликовать Парнока в Советской России все еще было невозможно, профессор византийской и классической литературы Ленинградского университета Софья Полякова пошла на большой риск, чтобы исследовать, собрать и, наконец, опубликовать — в США — аннотированное издание стихотворений Парнока. Кроме того, в 1983 году издательством "Ардис Пресс" в Энн-Арборе, штат Мичиган, была опубликована удивительная книга, документирующая лесбийские стихи Цветаевой и Парнок и их лесбийские отношения, "Закатные дни былых времен" [Zakatnye ony dni: Цветаева и Парнок]. Материал был контрабандой перевезен через границу Советского Союза и по своего рода подземной железной дороге добрался до своего собственного “выхода”. Только после публикации в Мичигане книги "Русские закатные дни прошлого " работа Парнока стала доступна русскоязычным через самиздатовские круги. Книга также прояснила факт сексуальной ориентации Парнока и Цветаевой и их взаимоотношения. Это странное прочтение Цветаевой и однополой любви никогда раньше не обсуждалось русским гражданином. Это было революционно.
  
  Во время моих первых поездок в Россию в начале 1990-х годов я начала читать больше работ Марины Цветаевой со странным пристрастием, не видев книги Поляковой. Вернувшись домой, в Калифорнию, профессор Калифорнийского университета в Беркли Саймон Карлински, гей-ученый и эксперт по Цветаевой, стал моим другом. Его вдохновение было ключевым в изучении творчества Поляковой, а также Цветаевой и Парнок. Саймон сказал мне, что приложил руку к изданию книги Поляковой издательством Ardis. Мы говорили о Парноке и Цветаевой так, как будто они были знаменитыми соседями. Я с удовольствием прочитал его собственную книгу о Цветаевой, первое важное исследование об этой поэтессе, и мы поговорили о других странных русских писателях.
  
  Хорошо прочитанный экземпляр важной книги Поляковой все еще находится в моей библиотеке. Раскрывая отсылки в стихотворениях Цветаевой “Подруга” и в стихотворениях Парнока к Цветаевой, Полякова включает комментарии и подробности жизни поэтов. В 1993 году мне посчастливилось встретиться с Софией Поляковой в ее доме в Санкт-Петербурге, который она делила со своей партнершей. Полякова рассказала мне, как на протяжении многих лет она рыскала по маленьким букинистическим магазинам, чтобы собрать и сохранить стихи Софии Парнок и другие забытые произведения. Когда я встретился с ней, она заканчивала томик поэзии Парнок, который должен был быть впервые опубликован в России.
  
  Полякова объяснила, что “поэты-лирики стали изгоями в ранний советский период из-за контрреволюционных тенденций в стиле лирики, которые подчеркивали личные чувства”. Поляковой спасения Парнок, а также ее закате дней забронировать, было сделано тайно, потому что в продолжение советских репрессий. Изоляционистские убеждения Сталина привели к разрыву линий связи с Западом в таких дисциплинах, как психология, история и философия, а также в литературе и искусстве. Потеря этих знаний восполнялась во время перестройки. В 1990-е годы стихи Парнок наконец-то впервые смогли быть опубликованы, а о ее сексуальности можно было открыто говорить. Полякова была счастлива дожить до этого дня, сказала она мне.
  
  На нашей встрече Полякова непринужденно рассказывала о своих исследованиях, иногда даже флиртовала со мной. Затем, порывшись в своих файлах, она подарила мне копии фотографий Цветаевой и Парнок. Она часто использовала слово сафически (Сапфический) в нашем разговоре, когда речь шла об их отношениях. Она пришла из другой эпохи. Кодовые слова были распространены в советской России, но нынешними кодовыми словами были “голубой”, что означает “гей", и "розовая", что означает "лесбиянка”. Она сказала, как рада была познакомиться со мной и другими сафическими женщинами-исследователями. Когда я спросил, она призналась, что использовала это слово по привычке. Она думала, что оно лучше отражает отношения Цветаевой и Парнок, чем более современные слова. “Как лесбиянка?” Я спросил. Она улыбнулась.
  
  Ее юмор и легкость проявились еще больше во время нашего чаепития с ее партнером, который подавал вкусные закуски. Они дружески подтрунивали, немного подшучивали. Я вел себя так, как будто понимал. Мы поговорили о России и некоторых людях, с которыми я встречался, и о нашем взаимном интересе к двум великим поэтам. Мы подняли тост, а затем Полякова спросила свою партнершу, “заметила ли она, какие у Сонечки [мои] голубые глаза”. От меня, как от лесбийской пары, дожившей до старости в советские времена и все еще привыкшей быть осмотрительной, не ускользнули странные нюансы. София Полякова помогала строить и возрождать русскую лесбийскую культуру: “Если и есть что-то ценное, что я сделала в своей жизни, так это спасла творчество Парнок от безвестности”, - были ее напутствия мне.
  
  Отношения Софии Парнок с Мариной длились всего два года, но они были очень интенсивными. Вдохновляя друг друга, две женщины писали друг другу стихи и имели много общего, как описала Полякова в своей книге. Они путешествовали по прекрасному Крыму, часто в Коктебель и Судак, где собирались Максимилиан Волошин и другие художники. Когда пара рассталась в 1916 году, Цветаева назвала это “первой великой катастрофой в моей жизни”.
  
  Вслед за Цветаевой у Парнок были и другие великие возлюбленные: актриса Людмила Эрарская, профессор математики Ольга Цубербиллер, певица Марина Максакова. Она посвятила стихи этим женщинам, включая в свои стихи очень личные и эротические детали. Максаковой, чье имя было таким же, как у Цветаевой, Парнок написал стихотворение для Цветаевой: “Как странно, что ты так напоминаешь мне ее!”
  
  
  Но я простил ее,
  
  И я люблю тебя, и через тебя, Марина,
  
  Видение того, кто носит твое имя.
  
  
  То, как Парнок ценит женщин и литературу, - подарок для всех нас. В 1933 году она умерла от проблем с сердцем в деревне Киринский, под Москвой, рядом со своим возлюбленным и другими друзьями. Друзья Парнок не забыли и впоследствии регулярно встречались, чтобы поделиться своими воспоминаниями и поэзией Софии в доме Ольги Цубербиллер. Комментируя в своей книге последние годы жизни Парнок, Полякова пишет: “Отношения с Веденеевой [ее последней любовью] были одновременно самыми трагическими [потому что они были короткими] и самым блестящим периодом в ее жизни: уже на пороге смерти она обрела полноту любви и творчества, величайшие благословения на земле”.
  
  
  
  Калейдоскоп
  посвящается Марине Цветаевой (1892-1941)
  
  
  
  Марина, у меня болит живот,
  
  Я плачу, как ребенок, зовущий маму,
  
  Песня по радио напоминает мне о
  
  Любовь, которой у меня никогда не будет, любовь
  
  
  Я ищу от одного любовника к другому.
  
  Ты тоже так делала — от любовника к любовнице,
  
  даже те, кого ты никогда не встречал,
  
  пока твое сердце не разорвется на части.
  
  
  Ты влюблялся в незнакомцев,
  
  опасности. Ты всегда проигрывал
  
  Люди. Я тоже. Всегда самый,
  
  и лучшая, и худшая.
  
  
  Сначала это была Соня Парнок,
  
  затем Соня Холлидей—
  
  “Ты все еще любишь меня?” ты написал
  
  в открытке умирающему Рильке—
  
  
  Ты даже никогда с ним не встречалась.
  
  И я никогда не встречал тебя.
  
  Я переворачиваю страницу твоей поэзии
  
  и моя жизнь становится в центре внимания—
  
  
  Слова колыбельной и соперничают
  
  в летящих строках, скрывающихся вопросах:
  
  Было тело, хотело жить.
  
  (Там было тело, оно хотело жить),
  
  
  ТЕЛО, ЖАЖДУЩЕЕ ЖИЗНИ.
  
   Было тело, хотело жить .
  
  
  Я знаю, на что это похоже. Маниакально.
  
  Даже влюбленные—сколько—
  
  они уходят, бедра вздрагивают,
  
  
  преследую, преследую, бегу в загоне—
  
  
  Мысли, которые прогоняют сон.
  
  
  Меня тошнит
  
  но мне это нравится
  
  бурлящее море сюрпризов
  
  Меня бросает из стороны в сторону.
  
  Такая знакомая, как кровать,
  
  Я никогда, я никогда
  
  
  Меня тошнит от желудка,
  
  никогда, на тех унесенных штормом
  
  простыни, мои милые растрепанные
  
  Одеяла. Не уходи
  
  Мой котенок подмигивает мне,
  
  высоко над моей кроватью.
  
  
  Марина! Ты меня слушаешь?
  
  Неужели я потерял тебя из-за твоего уныния и беспокойства?
  
  Мое сердце бьется в твою дверь. Ты не
  
  туда. Ты закончил все это веревкой из балки.
  
  
  Были ли это годы горя, сокрушившие тебя—
  
  Твой любимый сын и другие люди избегали тебя снова и снова?
  
  Или Россия 1940-х годов, невозможность изгнания?
  
  И бесконечный дождь,
  
  Желания, которые заставляют твое тело
  
  
  больно. Мама!
  
  Поговори со мной! Нет, это бессмысленно.
  
  София означает мудрость—
  
  Ты тоже это знал, когда нашел
  
  те другие Сони — настоящие Сони—
  
  Я заслуживаю того, чтобы меня любили живые.
  
  
  Я моргаю, глядя на свое отражение. О, какое зрелище!
  
  Море, то же самое старое море, всегда будет там,
  
  мое бедро
  
  всегда ответственный.
  
  И твои стихи
  
  
  Я целую тебя в губы, они соленые.
  
  и нежная полнота,
  
  мой язык
  
  в поисках большего.
  
  
  
  Моя Цветаева
  
  
  
  Я знаю правду! Все прежние истины прошли!
  
  Людям на земле не нужно воевать друг с другом.
  
  Приходи посмотреть на вечер. Приходи посмотреть! Скоро наступит ночь.
  
  В чем проблема — Поэты, влюбленные, генералы?
  
  
  Уже стихает ветер, уже земля одета росой,
  
  Звездный шторм на небе скоро утихнет.,
  
  И мы все будем спать вместе под землей,
  
  Мы, которые не давали друг другу уснуть над этим.
  
  
  —3 октября 1915
  
  
  Марина Цветаева родилась в Москве 8 октября 1892 года в интеллигентной семье, ее мать была пианисткой, а отец профессором истории искусств. Она начала писать стихи в возрасте шести лет и выпустила свою первую книгу стихов "Вечерний альбом" в восемнадцатилетнем возрасте. Ее заметили несколько важных литературных деятелей в России, и она стала частью литературной сцены. Она встретила Сергея Эфрона, поэта того времени, вышла замуж и родила двоих детей. За свою жизнь у нее было много любовей. Когда жизнь стала очень трудной (она потеряла одну из своих дочерей во время послереволюционного голода) и, возможно, по политическим причинам (ее муж, Сергей Эфрон, боролся против большевиков и эмигрировал в Берлин в конце революции 1917 года), Марина и ее оставшаяся в живых дочь уехали в Европу в 1922 году, чтобы присоединиться к Сергею, у которого родился еще один ребенок. Годы спустя семья вернулась в Россию, и у каждого из них трагические судьбы. Марина покончила с собой в 1941 году.
  
  Я рад, что она жила и писала, как и многие другие. Благодаря Цветаевой моя жизнь стала богаче. Чтение и перевод ее работ доставили мне такое удовольствие. Я мог бы сказать, что выучил русский язык благодаря ей. Размышления над ее поэзией, ее строками, ее игрой слов и ее прозой переносят меня в другое место. Продолжая в своей разговорной манере, она позволила себе погрузиться в писательство. Так вдохновляюще! Я несколько раз ходил к ней домой в Борисоглебский переулок в Москве, в 1992 и 1993 годах, когда сторонники только начинали все налаживать, но я больше видел и чувствовал ее в ее поэзии, в ее письмах и в деталях ее жизни.
  
  С ее озорными глазами и каштановыми волосами, собранными на концах, Марина, которая позволила себе любить женщин и подвергать сомнению гендерные роли, вдохновлялась своей страстью и оригинальностью в юности в России. Ее связь с женщинами и интерес к ним проявились в раннем возрасте. В 1911 году она влюбилась в Асю Тургеневу, подругу своей юности, и описывала ее с учетом гендерных различий — леопардовая шкура на плече, “ее мужской деловой вид”. Но ”видите ли, она уезжает, и я потеряю ее, потеряю ее привязанность. И было более благородное, глубокое чувство: тоска по всей расе, плач амазонок по той, кто уходил, переходил на тот другой берег, по сестре, уходящей — к ним ”.
  
  Дикий художник Максимилиан Волошин, чья мать была кросс-комод, пригласил Марину присоединиться к его круг (кружок ) художников в Судаке в Крыму, с видом на Черное море, и она хорошо подходило. Там она встретила своего мужа Сергея, поэтов Аделаиду Герцык, Осипа Мандельштама и многих других. Она даже привела свою возлюбленную, поэтессу Софию Парнок, на дачу Волошина в 1915 году. В рецензии на первую книгу стихов Марины, посвященную художнице Марии Башкирцевой, Волошин написал: “Цветаева не думает, она живет в своих стихах”. И она сама описала свой собственный подход к поэзии следующим образом: “Стихотворение само пишется через меня”.
  
  Независимость и радикальный дух Марины были сильны. Как описывала ее Надежда Мандельштам, жена великого русского еврейского поэта Осипа (с которым у Марины был короткий роман): “она была абсолютно естественной и фантастически своевольной. У меня сохранились яркие воспоминания о ее коротко подстриженных волосах, свободной походке — как у мальчика — и речи, удивительно похожей на ее стихи ”. Марине нравилось шокировать людей, ее весьма привлекал образ Амазонки, и временами она демонстрировала определенную мужественность в своей внешности.
  
  С другой стороны, дочь Марины Ариадна описала свою мать в эмиграции как глубоко изолированную. Многие люди посетили ее и высоко оценили ее творчество, но в целом Марина дистанцировалась от распространения слухов и злословия, свирепствующих в российском сообществе éмигрантов é. Кроме того, она была бедна во время своей жизни в Европе. Она бралась за работу переводчика, которая мало оплачивалась, но помогала сводить концы с концами. Валентин Булгаков, последний секретарь великого писателя Льва Толстого, приехал навестить ее в Праге; он работал с ней и написал о ней статью (цитируется в книге Ариадны).:
  
  
  Я никогда не видел ее плачущей или даже подавленной. Временами она могла грустить, жаловаться на свою судьбу — например, на разлуку с Россией, на то, что она перегружена работой по дому и бытовыми делами, которые отвлекают ее от литературной работы, — но эти (в целом, редкие) ее жалобы и недовольство никогда не звучали с сожалением или жалостью; напротив, они всегда были гордыми, я бы даже сказал вызывающими: бросающими вызов судьбе и людям. В не просто бедной, а буквально нищенской обстановке своей квартиры Марина Ивановна двигалась как королева: спокойно и уверенно.
  
  
  Ее брак, не идеальный и не типичный, сохранился, хотя Марина и Сергей провели много лет порознь. У них родилось трое общих детей: Ариадна (Алия), Ирина, а позже сын Мур. Оставшись одна в годы военного коммунизма в России, когда не хватало еды, денег и работы, она от отчаяния отдала своих дочерей в государственный сиротский приют, думая, что там о них лучше позаботятся, но маленькая Ирина умерла от недоедания в 1920 году.
  
  В тот период голода в Советской России Марина была близка с актрисой Сонечкой Голидей, но их отношения прервались. Годы спустя она написала новеллу "История о Сонечке", о мире гей-театра в Москве. Когда Марина и Ариадна эмигрировали в Европу в 1922 году, Сергей был очень вовлечен в бело-русскую (антибольшевистскую) политическую работу, а позже начал шпионить в пользу Советов. Он лично участвовал в убийстве сына Троцкого в Париже. По возвращении в СССР в 1937 году по приказу НКВД (предшественника КГБ) он был отправлен в ГУЛАГ. Тем временем Марина не была счастлива и с ней было нелегко, но она продолжала писать и заводить романы, переезжая из Берлина в Прагу, в город и в сельскую местность и, наконец, обосновавшись в Париже.
  
  Писала в 1938 году, в начале войны и холокоста в Европе, она отразила политическую ситуацию в своих стихах:
  
  
  О, слезы в моих глазах!
  
  Плач гнева и любви!
  
  О, Чехословакия в слезах!
  
  Испания в крови!
  
  
  О, Черная гора
  
  Темнеет—мир!
  
  Пришло время—время—время—для
  
  Верните мой билет создателю.
  
  
  Рифма в оригинале на английском языке утрачена, но два стиха похожи на напев на русском. Черная гора может означать немцев или просто мрачную угрозу нацизма. Как и ее современница Вирджиния Вульф в Англии, Марина была очень чувствительна ко времени, в которое жила, и осознавала его, и чувствовала отчаяние вокруг себя. К сожалению, к 1939 году Марина готовилась вернуться в Россию, которая была ничем не лучше Европы, а может быть, и хуже. Думала ли она уже о том, чтобы свести счеты с жизнью, даже когда страстно желала вернуться в Россию? Оставив позади семнадцать лет эмиграции, она направлялась в страну, где Сталин сажал людей в лагеря для военнопленных и убивал их без всякой причины. Это было так, как если бы она сходила в могилу в Советском Союзе, хотя она думала, что присоединяется к своему мужу, якобы больному в Москве, и своей дочери. (Сестра Марины к тому времени уже была арестована и отправлена в лагерь для военнопленных.) Через несколько месяцев после приезда Марины Ариадну таинственным образом арестовали, а Сергея в конце концов расстреляли в октябре 1941 года.
  
  Начиная осознавать всю серьезность трагедии, которая происходила в России, Марине было трудно получить помощь и поддержку в переходный период просто потому, что люди жили в невообразимом страхе. Борис Пастернак, коллега-писатель и многолетний корреспондент Марины, жил недалеко от Москвы, но его дружба не могла ей помочь. Она начала делать переводы и работать в издательстве. Она не могла забрать свои вещи из Европы, потому что у нее была временная ситуация с проживанием. Ее маленький сын был единственной причиной, по которой она продолжала бороться за выживание и самоутверждение.
  
  Возможно, вспоминая хорошие времена в Москве до 1922 года, она попыталась завязать другие страстные отношения с помощью писем с новой знакомой, Таней, молодой москвичкой. Любить по-прежнему было ее главной целью в жизни. Она даже вспомнила Софию Парнок в письме к Тане: “Что мне нужно от человека — это любовь! ’Ты нужна мне, как хлеб’. Нет, я не могу представить лучших слов от человека. Нет, я хочу: ‘Ты нужна мне как воздух”. Она объяснила, что это было ее мантрой двадцать лет назад, когда она была “самим собой, которое принадлежало Сонечке".”Таня не стала одним из ее любовников, но осталась другом, слушая странные мысли Марины.
  
  Трудно представить, в какие времена жила Марина — как она реагировала на войну и неразбериху и пыталась продолжать жить и писать. Во время нацистских нападений на Москву в 1941 году люди были в ужасе, и многие были эвакуированы. Марина и ее сын переехали из Москвы в Голицыно, не имея вида на жительство в Москве, где Марина хотела быть. Она, наконец, получила вид на жительство и смогла работать и общаться с другими писателями, но из-за неминуемых нацистских нападений она и ее сын были эвакуированы в Елабугу, отдаленную деревню в Татарской Республике, очень далеко от Москвы. Вокруг было несколько писателей, но настроение было испуганным и удручающим. Она уже попросила подругу-писательницу позаботиться о ее сыне на случай, если с ней что-то случится.
  
  31 августа 1941 года она повесилась в своей маленькой квартирке, пока ее сына там не было. Она оставила ему записку, в которой говорилось: “Прости меня, но продолжать было бы хуже. Я тяжело больна. Это больше не я. Я оказалась в тупике [тупик]”. Ей было всего сорок восемь. К сожалению, вскоре после этого умер ее сын, призванный в армию по достижении совершеннолетия и убитый в бою в 1944 году.
  
  
  
  Канал в Санкт-Петербурге
  
  
  В Англии в 1941 году Вирджиния Вульф и ее муж жили в своем загородном доме в Сассексе, потому что их лондонский дом подвергся бомбардировке. Великая писательница, у которой были проблемы с психическим заболеванием, также была подавлена войной и бомбежками. Она покончила с собой, утопившись за несколько месяцев до смерти Цветаевой. На обеих женщин повлияли жестокие времена, в которые они жили, и невозможность продолжать свою работу — тупик, как выразилась Марина. Мы никогда не можем знать, почему кто-то убивает себя, но сходства и контексты поразительны.
  
  Я впервые столкнулся с неподражаемой Мариной Цветаевой и ее поэзией примерно через тридцать лет после ее смерти, когда изучал русский язык в Нью-Йоркском университете, начиная с 1971 года. Именно ее произведения, наряду с другими блестящими произведениями русской литературы, поставили меня на пожизненный путь изучения, чтения и перенимания знаний у русских писателей, историков, художников и революционеров. Цветаевой принадлежало все это и многое другое. Она писала и жила со своей собственной страстью. Когда я наткнулся на ее нетрадиционные идеи о гендере и сексуальности, прекрасно проявляющиеся в ее поэзии и других произведениях, она не только стала моей семьей, но и я вдохнул в нее, как она вдохнула Пушкина. Цветаева заявила в своем прозаическом произведении “Мой Пушкин”, что, когда она прочитала Евгения Онегина, она влюбилась и в Евгения, и в Татьяну (и, возможно, в Татьяну немного больше).
  
  Написанный в 1937 году роман “Мой Пушкин” - это размышления Цветаевой о своем детстве и истоках ее поэтического "я". Александр Пушкин был Шекспиром русской поэзии, и русские знали его творчество с детства. Марина всегда хотела побывать в Пушкинском мемориале в центре Москвы, когда была маленьким ребенком, потому что поэт “заразил меня любовью. Слово любовь”. И тот факт, что Пушкин был частично африканцем, является “противоположностью всем расистским теориям”, - сказала она, заявляя о своей любви и восхищении чернокожими людьми и большой темной статуей на Пушкинской площади. В пушкинском “К морю” место, куда он был сослан, недалеко от Черного моря, становится символом одиночества любви. Марине также понравился его знаменитый роман в стихах "Евгений Онегин", который показал невозможность любви — насколько она может оказаться фатальной в конце. Сам Пушкин погиб на дуэли в возрасте тридцати семи лет.
  
  Раскрывая, как многому Пушкин и особенно героиня, Татьяна, научили ее любви, Цветаева считала: “Если бы не было пушкинской Татьяны, я бы не появилась на свет”. От Пушкина, а позже Пруста она узнала о важности родства и о том, насколько сильной “может быть любовь к медсестре”. В “Моем Пушкине” Цветаева рассказала свою историю через жизнь и произведения Пушкина. Четыре года спустя ее жизнь оборвалась, но ее поэзия продолжала жить.
  
  Летом 1990 года в Сан-Франциско я оказался во власти навязчивого влечения, которое было обречено причинять мне боль и несчастья. Как часто в эти трудные моменты, я обратился к поэзии за утешением и руководством. Я наткнулась на лесбийский цикл стихов Марины Цветаевой на русском языке “Подруга”, который вдохновил меня на стихотворение “Калейдоскоп”. Я был очарован тем, что эта женщина, писавшая в другую эпоху в России, писала об однополой любви.
  
  
  Из-за этого трепета, потому что—
  
  может быть, мне снится сон?—
  
  Из-за этой восхитительной иронии,
  
  Что ты - это не он.
  
  
  Читая эти стихи, я узнала, что они были адресованы Софии Парнок. В 1914 году в московском литературном салоне Марина, которая в то время была замужем за Сергеем Эфроном, познакомилась с Софией, поэтессой и открытой лесбиянкой, и увлеклась. Вот мой перевод части одного из стихотворений “Подруги”, датированного декабрем 1914 года.
  
  
  Как в монастырском пансионе—
  
  Под звон колоколов и заходящее солнце—
  
  Веселясь, как именинницы, мы даем волю
  
  Как полк солдат.
  
  
  Как я поклялась стать еще красивее
  
  С возрастом, для тебя, и посыпанный солью,
  
  Как, когда я трижды бросил короля червей
  
  Ты был в такой ярости!
  
  
  Как ты схватил меня за голову
  
  И ласкал каждый завиток,
  
  Как цветок на твоем маленьком
  
  Эмалевая брошь охладила мои губы.
  
  
  Как я провел рукой по своей сонной щеке
  
  Под твоими тонкими пальцами,
  
  Как ты дразнил меня, как мальчишку,
  
  Как я тебе нравился таким.
  
  
  Поэзия Марины Цветаевой заинтриговала меня сама по себе, а изучение ее лесбийских отношений и других подробностей ее жизни привлекло меня еще больше. Хотя в те годы я была замужем и в двадцать с небольшим стала лесбиянкой, было трудно представить Марину замужем, у нее есть семья, но она продолжает вести немоногамный и, по нынешним меркам, странный образ жизни. Во время перестройки 1990-х годов и открытия ЛГБТ-жизни впервые после жестоких репрессий при Сталине и других, Марина Цветаева быстро стала матерью лесбийской любви в России и Пушкинисткой российских сексуальных меньшинств.
  
  Лесбиянки в России, которые любили Марину, и я, как славянская лесбиянка, разделяли связь с Цветаевой и Парнок, как если бы мы были родственными сестрами. Мы посещали дом Цветаевой в Москве и другие места, связанные с Мариной и Софией. Я даже ездил в Коктебель и Судак и их притоны в Крыму, чтобы пообщаться с их духом, и я напевал ритмы и произносил необычные звуки их стихов. Песни, основанные на их стихах, были спеты и записаны Еленой Фроловой и Верой Евушкиной (как Верленом, так и отдельными музыкантами), а также другими поэтами-бардами. Эти образы и звуки отозвались во мне. Хотя носителям английского языка трудно уловить ритмы поэзии Цветаевой, я перевела некоторые из ее стихотворений, чтобы глубже понять ее, и опубликовала их, чтобы другие могли наслаждаться ее словами и мыслями. Исцеляющая, утверждающая, подтверждающая — ее работы заставили меня почувствовать, что я не одинок в своих безумных (безумных) сапфических мыслях. Писательство могло заякорить меня, как это было с ней. “Что такое писать, как не перевод”, - сказала Марина своему другу и корреспонденту немецкому поэту Райнеру Марии Рильке в 1926 году.
  
  Мне трудно передать силу моего желания рассказать другим о Софии и Марине; мое тело на самом деле дрожит от волнения при виде их работ и достижений. Эти женщины в некотором смысле выступали за женщин, за однополые и альтернативные отношения сто лет назад просто своей жизнью. София умерла в Судаке в окружении своих подруг. Интерес Марины к женщинам не был скрыт, как и ее эротизм или игра с гендером. С присущей ей нетрадиционной квир-чувствительностью она писала об амазонках, женской груди, актерах-геях из театральной группы Вахтангова, которые дружили с ее любимой Сонечкой Голидей в 1920-х годах в Москве, и о многом другом. Я удивлялся, как большинство ученых конца двадцатого века могли изображать ее исключительно как жену Сергея Эфрона и мать семейства!
  
  Хотя Ариадна Эфрон, которая жила с Мариной во время всех переездов и перемен, редко упоминает о странных отношениях своей матери, сама Ариадна провела около двадцати пяти лет с женщиной, с которой познакомилась в ГУЛАГе, Адой Федерольф. Став свидетельницей многочисленных страстных отношений своей матери, Ариадна стала жертвой внутренней гомофобии и не могла открыто говорить о своих собственных отношениях; стыд и криминализация были слишком сильны в Советском Союзе при ее жизни. Однако вся юность Ариадны прошла с Цветаевой. Когда Ариадну отправили в сталинский лагерь в СССР, Ариадне дали два срока по восемь лет каждый в лагерях. В своих мемуарах о своей матери, которые называются "Нет любви без поэзии ", Ариадна заканчивает словами: “Прежде чем вы получите право любить поэзию, вы должны полюбить саму поэтессу”. Она любила свою мать, со всеми ее причудами и интрижками, но как она совмещала это с пребыванием в ГУЛАГе. Возможно, Ариадна нашла утешение в своей любви к Аде Федерольф.
  
  Когда я читаю страстное письмо Марины Саломее Халперн, женщине, которую Марина любила в эмиграции, отчетливая дрожь, которую я чувствую, и мои эмоции побуждают меня встать и пройтись. То, что я пишу о Цветаевой, оказывает на меня такое влияние. Этим утром, когда я решала, что процитировать из ее письма Саломее, физическое, эротическое и даже духовное влияние жизни и работы Марины проходило через меня. Я чувствую ее присутствие, ее дух. Пока я хожу по комнате, у меня встает комок в горле. Ее страсть осязаема.
  
  
  Дорогая Саломея, прошлой ночью я видел тебя во сне. У меня была такая любовь и такая тоска, такая безумная любовь и тоска, что моей первой мыслью после пробуждения было: где я был все эти годы; я так сильно любил ее [тебя] (когда-то даже больше, чем сейчас). И первое, что я хотел сделать, когда проснулся, это рассказать вам вот что: мой последний сон за ночь (приснился ранним утром) и моя первая мысль утром.
  
  
  Была ли мечта ее реальностью? Эти строки о страсти к Саломее были не первыми, которые Марина написала ей. Саломея была грузино-российской светской львицей и вдохновляла нескольких художников дореволюционного Серебряного века в Санкт-Петербурге. Позже, в Париже, она была музой и благодетелем Марины. Это письмо было написано сорокалетней Мариной, у которой трое детей и отсутствующий муж. Слухи о возможной любовной связи между двумя женщинами уже облетели сообщество éмигрант é, но ходили и другие слухи о многочисленных романах Цветаевой. Подробнее из письма:
  
  
  …Любить так, так, так сильно, как я любила тебя прошлой ночью во сне (это так невозможно) — я никогда не смогла бы — ты имеешь в виду его! — никогда, ни одного его, ни в каком состоянии бодрствования. Только женщина (моего вида). Только в мечтах (на свободе). И лицо моей тоски - женское лицо.
  
  
  Марина верила в свои мечты. как и я. Почему мечты не считаются действительными аспектами нашей повседневной жизни?
  
  В письме отражена ее любовь к женщинам, ее одержимость этой любовью и ее абсолютное принятие этой любви как реальной и значимой, независимо от того, были у Саломеи физические отношения или нет. Марина всю свою жизнь выражала схожие увлечения разными женщинами. Подсчитано, что только Саломее она написала 125 писем. В 1932 году она также написала разоблачительное “Письмо амазонке”, длинное письмо на французском языке, адресованное Натали Барни, американской писательнице-эмигрантке и светской львице-лесбиянке в Париже, в котором она исследует воображаемые долгосрочные лесбийские отношения. Она повсюду полна тоски. Женщины в конце концов хотят иметь детей, пишет она, поэтому молодая женщина неизбежно бросает старшего ради мужчины, который может помочь ей в этом. А как насчет любви? Она подразумевает, что брак - это не любовь, а создание семьи, и что любовь не может быть основой брака. Вот некоторые из рационализаций и размышлений Цветаевой, которые не были известны публике до окончания перестройки.
  
  Я перевела “Письмо амазонке” с помощью моей дорогой подруги в Москве Елены Григорьевны Гусятинской, переводчицы с французского и организатора высоко ценимого Московского архива ЛГБТ. Мы работали в ее квартире недалеко от станции метро "Речной вокзал", используя французский оригинал и русский перевод, опубликованный в Париже в 1960-х годах. Мне очень понравился этот процесс — обсуждение с Леной Мариной слов и концепций на французском и русском языках, а затем поиск правильных слов на английском. Для меня как писателя это действительно было захватывающим приключением и новым творением. Переводить произведения поэта - все равно что писать стихи. Комментарий Цветаевой к Рильке звучит правдиво, что все написанное - это перевод, в том смысле, что мы переводим в слова то, что происходит в уме и сердце. И то же самое верно при переводе с одного языка на другой.
  
  В конце “Письма амазонке” Марина пишет:
  
  
  И снова, однажды, та, кто когда-то была молодой, узнает, что где-то на другом конце этой самой земли умерла та, что постарше. Сначала она захочет написать, чтобы знать. Но время бежит — письмо застыло во времени. Желание остается желанием. “Я хочу знать” становится ”Я хотел бы", затем “Я больше не хочу” — и что с того? С тех пор, как она умерла. С тех пор, как я тоже когда-нибудь умру. И мужественно, с великой честностью безразличия — Потому что она мертва внутри меня, для меня — уже двадцать лет?”
  
  Не обязательно умирать, чтобы быть мертвым.
  
  
  Остров. Вершина. Уединенный.
  
  
  Плакучая ива! Безутешная ива! Ива — тело и душа женщины! Безутешная шея ивы. Седые волосы падают ей на лицо, так что она ничего не видит. Седые волосы заметают лицо земли.
  
  Вода, воздух, горы, деревья даны нам для того, чтобы понять человеческую душу, так глубоко спрятанную. Когда я вижу, как отчаивается ива, я понимаю Сафо.
  
  
  Марина пересмотрела “Письмо амазонке” в 1934 году, после смерти Софии Парнок. Многие из нас, подписчиков, считают, что она так и не смогла преодолеть свою любовь к Софии. Ее гнев и обида из-за предательства Софии, которая ушла с другой женщиной, очевидны в этой статье, а также в других произведениях, написанных за годы, предшествовавшие самоубийству Марины. В письме, написанном незадолго до ее смерти, о сне из книги Софьи Поляковой "Закатные дни прошлого", Марина говорит: “Я увидела ее с ее глупой подругой и ее очень наивными стихами.” Перед этим она совершенно серьезно сказала, что София была первой большой катастрофой в ее жизни. Ее разочарование в России и жизни в эмиграции, ее разобщенность с писателями и, возможно, многие другие факторы, психологические и глобальные, повлияли на Марину в мучительный момент принятия решения покончить с собой в 1941 году.
  
  В середине 1920-х годов она написала два замечательных длинных стихотворения — “Поэма горы” и “Поэма конца” — в основном о горе, боли и изоляции. В запоминающемся сравнении она написала: “В этом самом христианском из миров / Все поэты - евреи”. (Это напоминает ее высказывание в честь Пушкина о том, что все поэты - негры.) Вскоре после прочтения этих стихотворений ее друг Борис Пастернак, который был очень высокого мнения о Марине как о художнице, попытался связать ее с великим Райнером Марией Рильке. Треугольная дорожка из писем проложила свой путь от Пастернака в пригороде Москвы к Марине обращение в Париже к Рильке в Швейцарии. Марину познакомили с Рильке, который любил русскую культуру. Так началось их трехстороннее интенсивное написание писем и собственные фантастические отношения Марины с Рильке. Творческий и духовный уровень этих отношений — своего рода сердечная связь, ставшая поэзией, — был квинтэссенцией Марины. Письма, стихи, жизнь - все было единым целым. Несмотря на границы, когда Советский Союз был отрезан от Европы из-за политики и больших расстояний в то время, эти письма являются частью ее творчества.
  
  Будучи в первую очередь поэтессой, Марина не могла отделить свою работу от любви. Она знала, что Рильке нездоров, но попросила его приехать в Париж и переспать с ней. Когда Рильке писал свою “Элегию для Марины Цветаевой”, пропагандируя своего рода нестяжательскую любовь, она сказала в письме 1926 года: “Всю свою жизнь я отдавала себя в стихах — всем”. В том же письме она написала, что любит его и что “следующей собакой, которую ты погладишь, буду я”. В их переписке она сказала: “Писать стихи - это само по себе перевод с родного языка на другой”, заявив, что она “не русский поэт.”В поэзии нет национальности.
  
  Ее отношения с Рильке были не романтикой, а страстью к родственной душе. В анализе, проведенном психологом Элис Миллер, особое внимание уделяется отношениям Рильке с его матерью. Она относилась к нему как к девочке из-за своего крайнего горя после смерти дочери, одевала его как девочку и называла девичьими именами. Я часто задавался вопросом, повлияло ли его гендерное восприятие на его связь с Мариной. Фактические знания Марины об этом аспекте его жизни, возможно, были ограниченными, но она ясно чувствовала и любила эту его женскую часть, которая, в свою очередь, могла дать ему утешение. Ее последняя открытка, пересекающая границы в день смерти Рильке, гласила: “Дорогой Райнер, здесь я живу. Ты все еще любишь меня? Марина”. Всегда этот вопрос — ты все еще любишь меня, особенно когда живешь в бедности и пишешь в изоляции.
  
  Жизнь и любовь - это не одно и то же. Любовь может продолжаться после жизни, без жизни. Для Марины в любви есть духовность. Она выходит за рамки физического. Когда Марина пишет в своей длинной “Поэме конца”,
  
  
  Тело, которое когда-то хотело жить / Больше не хочет жить.
  
  
  она отвергает эту идею в следующей строке: “Прости меня! Я не это имела в виду!” — осознавая все, что происходит вокруг нее, осужденных и “тех, кто играет в шахматы”. Все ли мы пешки в игре жизни? Учитывая факт ее самоубийства, эти строки не дают покоя, хотя написаны в 1924 году и относятся к концу романа с Константином Родзевичем. Это поэма скорби.
  
  Метафизический подход Марины схож с подходом Рильке. Послушайте его посвящение ей в экземпляре Дуинских элегий :
  
  
  Мы прикасаемся друг к другу; как? Взмахами крыльев,
  
  Несмотря на расстояния, мы прикасаемся друг к другу.
  
  Живет один-единственный поэт, и время от времени
  
  Встретится та, кто родила его и кто носит его сейчас.
  
  
  Они соприкоснулись в каком-то другом плане. Они понимали друг друга. Рильке умирал, а Марине все еще оставалось время до ее смерти в 1941 году. Что определяет волю человека к жизни? Тело хочет жизни. Люди нуждаются друг в друге. Писательство было всем для Марины. Не анализируя почему, Марина зашла в тупик —тупик. И у нас есть ее работы.
  
  
  
  Интервью со мной
  
  
  Ксюша, Лена и я направлялись в Победу, маленькую деревню под Москвой, где у людей были дачи. Мы собирались навестить наших общих друзей Лену и Свету, которые прожили там как пара двадцать лет в советской России. Мы сделали остановку, чтобы купить сыр, шоколад, рыбные консервы и вино к ужину.
  
  Мы вернулись на Киевское шоссе в сторону Победы. Это была долгая поездка с возможными пробками впереди. Заднее сиденье было в моем распоряжении, Лена вела машину, а Ксюша с переднего сиденья сказала: “Я бы хотела для разнообразия взять интервью у Сони. Она всегда берет интервью у всех. Почему бы тебе не рассказать нам историю о том, как ты появился на свет?”
  
  “Да, Соня!” - сказала Лена с улыбкой, ее глаза были прикованы к дороге, руки сжимали руль ее красной "Лады".
  
  Я была польщена. “Ты хочешь сказать, что я никогда не рассказывала тебе историю своего каминг-аута?”
  
  “Нет, расскажи нам”, - попросила Ксюша, откидываясь на спинку сиденья. Лена выключила радио.
  
  “Ну, знаешь, все началось в России. Здесь, в Москве! Летом 1977 года я был в поездке с несколькими людьми из Лондона, молодыми людьми, политическими деятелями, и я встретил американку, которая стала моей первой женщиной-любовницей. В моих глазах она была такой красивой — высокая, с короткими темными волосами, дружелюбная, интересующаяся людьми, с широкими плечами и прекрасной полной грудью. Когда я встретил ее, и она, казалось, хотела провести со мной время, я помню, как подумал: ‘Она такая красивая и уверенная в себе, а я такая скучная замужняя женщина в очках. С чего бы ей хотеть разговаривать со старой маленькой мной?’
  
  “В то время я был женат на профессоре физики, у которого был грант на проведение исследований в Англии, в Бирмингемском университете. Я мечтал о женщинах в течение нескольких лет время от времени. Я думал о том, какими нежными и гладкими были женщины, такими мягкими, с прекрасными длинными волосами, та, что была в моих снах, с ее полной грудью напротив моей, гнездышком ее лобковых волос напротив меня, в моих снах.
  
  “В любом случае, это было то, чего я хотел, но я понятия не имел, как я мог встретить других женщин, похожих на меня. Я был женат более шести лет и жил в очень скромном сообществе недалеко от Пало-Альто, Калифорния, пригороде пригорода. Я была писательницей и студенткой и каждый вечер ждала своего мужа, преданного своему делу физика-атомщика, который иногда проводил ночь за своими экспериментами. Я сама собиралась поступать в аспирантуру Калифорнийского университета в Беркли, но, тем не менее, казалось, что моя жизнь вращается вокруг него, а я этого не хотела ”.
  
  “Я не знала, что ты был женат шесть лет!” Лена пропищала с водительского сиденья, глядя на меня в зеркало заднего вида.
  
  “Да, была. Но все изменилось, пока мы были в Англии. Бирмингем был промышленным городом к северу от Лондона, но недалеко от страны Шекспира и Котсуолдса. Я любила английскую сельскую местность, пышные холмы и маленькие ступеньки, которые помогали перелезать через изгороди, предназначенные для скота. Я часто ездила в Лондон на поезде и бродила по окрестностям. Я выполнял проект перевода для Леонида Ржевского, моего профессора русского языка в аспирантуре Нью-Йоркского университета. Однако по большей части мне было скучно и неспокойно. Что-то назревало внутри. В Англии не только сбылись мои мечты о женщинах, но я читала о новом женском движении и чувствовала неудовлетворенность своим браком.
  
  “Перед тем, как закончить аспирантуру в Беркли и когда я все еще была замужем, я встретила великолепного длинноволосого итальянского поэта и завела с ним роман. Однажды ни с того ни с сего, после того как мы занимались любовью, он спросил меня, испытывал ли я когда-нибудь сексуальный интерес к женщинам. Я был шокирован вопросом, и он не стал дожидаться моего ответа. Он начал рассказывать о своем интересе к парню, которого мы оба знали. Он, казалось, не удивился, когда, глубоко вздохнув, я наконец сказала: ‘Меня привлекают женщины’. Мы пошутили насчет того, чтобы познакомить друг друга с однополыми партнерами ”.
  
  “Это был первый раз, когда ты кому-то что-то сказал?” - спросила Ксюша.
  
  “ Нет, на самом деле мой муж знал о моих чувствах до этого. Примерно в то же время, что и итальянская интрижка, я подружилась с геем из русского отдела, который много рассказывал мне о своем образе жизни. Я продолжала задавать ему вопросы о том, как он знакомился с мужчинами, пытаясь узнать о том, как я могу вписаться в эту странную квир-культуру, но образ пребывания на танцах, в баре или в открытом месте для встреч пугал меня. Я никогда ни словом не обмолвился своему другу-гею о своих чувствах к женщинам. Несколько лет спустя мы случайно встретились на улице в Беркли, и я открыла ему, что я вышла; он сказал мне, что в то время ничего обо мне не подозревал.
  
  “Итак, когда я встретил Джину в России, вы можете представить, как я был взволнован. Она была женщиной моей мечты”. Ксюша и Лена улыбнулись и закричали: “Ура!” (Ура!)
  
  “Должно быть, я что-то узнала в ней. Я почувствовала искру, но никогда не мечтала, что что-то осуществится. Мы были в двухнедельном турне по Советскому Союзу — Москве, Ленинграду и Таллину, Эстония. Однажды мы с Джиной гуляли одни по берегу реки в Нарве, недалеко от Таллина. Пока река неслась мимо, несколько мальчиков бросали камешки в воду. Когда мы шли по галечному берегу, она спросила меня: "Ты когда-нибудь думал о том, чтобы заняться любовью с женщиной?’
  
  “Неужели это действительно происходит со мной? Я думал. Я не помню ответа. Она говорила. Мои мысли мчались, и слезы проложили свой путь к моим глазам. Когда мы поднимались на холм, направляясь в город, заходящее солнце светило нам в лицо. Она сказала: "Надеюсь, ты не подумал, что я подкатываю к тебе, когда мы говорили об интересе к женщинам’. Я уже чувствовала этот неудержимый порыв, и теперь мои глаза действительно наполнились слезами. ‘В чем дело?’ - спросила она. Я сказал, что солнце было очень ярким, и мы пошли дальше, причем большую часть разговора вела она. Мы зашли в маленькое кафе, прежде чем вернуться в похожее на общежитие заведение, в котором остановились. Кофе оказался для меня слишком сладким — его продавали предварительно подслащенным. Я ее не закончил ”.
  
  “Но когда ЭТО случилось?” Взволнованно спросила Ксюша, когда Лена посмотрела в зеркало заднего вида.
  
  “ Той ночью мы были одни в нашей комнате. Наша соседка по комнате провела ночь со своим парнем. Должно быть, это было наше время. Мы с Джиной лежали каждая в своей постели в темноте. Мы немного поболтали, потом замолчали. Я не знала, как буду спать той ночью; я была так взвинчена от волнения. Я ворочалась. Я подумал: ‘Если она скажет еще хоть слово, я пойду к ней в постель’.
  
  “И она так и сделала. ‘Ты кажешься беспокойной’.
  
  “Я буквально сбросил с себя одеяло и подбежал к ее кровати. Я склонился над ней и испытал незабываемый прилив облегчения, когда обнял и поцеловал ее, и она ответила взаимностью. Это все, что произошло той ночью, но двумя ночами позже мы были в Москве и решили не идти в цирк с остальной группой. Мы занимались любовью в нашем гостиничном номере с видом на город. Это было все, о чем я мечтала, и даже больше — тепло, нежно и так полно знаний. Пути назад не было. Это открыло мою жизнь ”.
  
  Тишина. Своего рода благоговение. Я сказал: “За день до этого мы впервые поцеловались, когда гуляли на Ленинских горах, из всех мест”.
  
  “Воробьевы горы? [Старое название на русском]” удивленно повторила Ксюша, и Лена хихикнула за рулем. Парк был самой высокой точкой в Москве, откуда открывался панорамный вид на реку, Кремль и город. Мы говорили о том, каким важным, должно быть, было поцеловать женщину в 1977 году в Советском Союзе, прямо там, под открытым небом, куда приходили многие влюбленные, чтобы признаться в своей любви. Мои друзья знали, насколько важна для меня Москва и Россия.
  
  “ Мы с Джиной совершили самостоятельную поездку в Загорск, в исторический монастырь-крепость Троицкой лавры, расположенный в получасе езды на поезде от Москвы. Наш советский гид не решался нас отпустить — в конце концов, он нес за нас ответственность. С моим знанием русского языка у нас все будет в порядке, сказал я. Мы уехали, как две подружки, получившие разрешение от родителя или учителя сделать то, что никому не разрешалось.
  
  “Загорск был величественным и сверкающим, с его многоярусными золотыми куполами и белокаменными стенами. Это был другой мир, отличный от многолюдных московских улиц. Это был тихий, древний, духовный мир, которому позволялось существовать ограниченным образом. Я помню, как гуляла внутри крепости, время от времени видя фигуры в темных одеждах, пожилых женщин в косынках, задумчиво идущих молиться. Мы увидели двух женщин средних лет, идущих под руку и интимно беседующих, поэтому я взяла Джину под руку с внезапным порывом смелости. Мы хвастались друг перед другом тем, как свободно чувствовали себя в Советском Союзе.
  
  “Мужчина работал над картиной маслом, изображающей Успенский собор, где был похоронен Борис Годунов. Я попросил художника сфотографировать нас моим фотоаппаратом. У меня все еще есть фотография — наши блестящие глаза, наши улыбки от уха до уха, его мольберт рядом с нами. Взявшись за руки, мы демонстрируем друг друга. Я никогда не забуду, как романтично все это было — быть среди тех сверкающих соборов, которые сохранились в Советском Союзе, осуществить свои мечты, быть влюбленным”.
  
  “А что случилось с твоим мужем?” - спросила Лена.
  
  “Ну, я рассказала ему, как только вернулась домой”. Мне стало грустно вспоминать трудности. “Сначала он не воспринимал меня всерьез. Или, может быть, не мог. Но я съехал и снял собственную квартиру в Сан-Франциско, когда мы вернулись в Калифорнию, и мы с Джиной продолжали наши отношения еще пару лет. Я исследовала удивительный лесбийский мир в Сан-Франциско, который, я думаю, тогда был на пике своего развития, в конце 1970-х, и я стала политической активисткой. Мне очень повезло.
  
  “Я вспомнила, как поэт помог мне, когда мне было трудно оставить все, что мы с мужем построили вместе, чтобы начать новую жизнь. Это был У.Х. Оден. Вы знаете его имя?”
  
  “Ах да”, - сказала Ксюша. “Разве он не был геем?”
  
  “Я взяла его собрание сочинений со своей полки в нашем с мужем доме, и оно просто открылось на этой странице — знак! Я прислушалась. Его слова придали мне смелости. Я все еще могу процитировать некоторые строки:
  
  
  Под жалкой ивой,
  
  Любимый, не дуйся больше.:
  
  За мыслью должно быстро последовать действие.
  
  Для чего нужно думать?
  
  Твоя уникальная и унылая станция
  
  Доказывает, что ты холоден;
  
  Встань и сложи
  
  Твоя карта запустения.
  
  
  “Как ты думаешь, каминг-аут изменил твою жизнь?” Спросила Ксюша.
  
  “Отличный вопрос. Знаете, однажды я пыталась взять интервью у женщины из Томска, но она отказалась, сказав, что ярлык "лесбиянка" слишком узок — она сказала, что она гораздо больше, чем просто лесбиянка. Я знала, что быть открытой и верной себе - это открытие, а вовсе не ограничение. Женщина потеряла работу в университете из-за своей сексуальной ориентации. Я пытался объяснить, что узколобостью отличалась администрация университета, а не ярлык. Конечно, любой ярлык ограничивает, но лучший способ построить новую жизнь - это общаться с другими людьми и расширять свой круг. Что может быть лучше, чем выйти?
  
  “Сказать, что ты лесбиянка, означает, что ты покинула традиционные рамки, ты вышла за рамки, которые дает нам общество, и открыла для себя новые возможности. В свою очередь, это новое приключение может послужить другим примером для более творческой и независимой жизни. Да, чтобы решиться на это, требуется смелость, но это также означает, что вы хотите от жизни большего. Ты не хочешь довольствоваться тем, что приемлемо.
  
  “Когда я давал интервью gay.ru [центральному популярному веб-сайту для российских ЛГБТ], журналист озаглавил статью "Соня Франета, которой нравится слово "лесбиянка".’ Хотя я и говорил что-то подобное в интервью, я имел в виду, что принял это слово и не отвергал его. У нас в языке и обществе много ярлыков. Они просто способ говорить о чем-то. Помните, что сказала Цветаева — все есть перевод! Мы переводим наши мысли, чтобы говорить о них. Ярлык - это перевод.
  
  “Я также твердо верю, что каминг-аут отправил меня в удивительное путешествие. Я стала активисткой не только ЛГБТ, но и всех угнетенных людей, в первую очередь женщин и представителей рабочего класса, моего народа, выступая в защиту стран, угнетаемых американскими военными и ЦРУ, за гражданские права чернокожих, за бедных и маргинализованных людей. Я стал более остро осознавать, что происходит в мире и историческом контексте. Я получил образование в области классовой политики, которая изменила мою жизнь.
  
  “Я смотрела на историю по-другому — угнетение ЛГБТ (и женщин) было важно для сохранения семьи, оплота капитализма. Мне все еще близка знаменитая цитата Че Гевары: ‘Рискуя показаться смешным, позвольте мне сказать, что истинным революционером руководит чувство любви’.
  
  “Примерно после двенадцати лет активной деятельности я снова последовал зову сердца и стал писателем. Поэтесса Джуди Грэн была моим наставником, когда я вернулся в район залива Сан-Франциско в 1987 году. Она сказала, что единственный способ стать писателем - это "серьезно относиться к себе как к писателю’. Это верно. Я писатель, и мне нравилось писать и делиться своими произведениями, своими переводами. В то время я познакомился с другими писателями и друзьями, политическими и нет, которые помогли мне почувствовать уверенность в моем превращении в более преданного писателя.
  
  “Когда в 1991 году я поехал в Россию, чтобы узнать больше и пообщаться с сексуальными меньшинствами, я подошел к своим интервью и другой работе в России со всем моим славянским происхождением, моими литературными интересами, моей политической активностью и моим пониманием квир-жизни. Великолепное чувство любви! Мой разум открылся еще больше — я узнала, что кто-то может быть транссексуалом или транссексуалкой, а также лесбиянкой. Был ли какой-нибудь перевод для этой изменчивой идентичности, о которой я слышала? Я узнала, что люди, которые жили под огромным отупляющим покровом молчания, могли прожить свою жизнь, как цветы в забытом саду. Они становились взаимосвязанными, интернационализированными, и я была частью этого. Все это было к лучшему, весь человеческий прогресс, даже если на какое-то время он отступит на несколько шагов назад. Благодаря всему этому мы станем намного лучше ”.
  
  Когда мы подъезжали к даче Лены и Светы, Ксюша сказала Лене: “У нее славянская душа, не так ли?” Я улыбнулась и подумала про себя: "на самом деле я гражданин мира". Нас окружали простые старые деревянные дачи с захудалыми дворами. Лена и Света тепло приветствовали нас, и вскоре у нас был чай и другие вкусности.
  
  Я поймала себя на мысли о часто цитируемой фразе, возможно, из лозунга за гражданские права, которую Джун Джордан использовала в качестве последней строки стихотворения 1978 года о южноафриканских женщинах, выступающих против апартеида: “Мы те, кого мы ждали!”
  
  
  
  Благодарности и заметки
  
  
  Многие друзья и профессионалы помогали с редактированием и критикой этих работ. Писателю редко удается работать в полном одиночестве, и я преуспел благодаря комментариям и предложениям тех, кто работал со мной, а также словам и обсуждениям многих.
  
  Сначала я хочу поблагодарить всех тех, кто поделился со мной своими историями и жизненными трудностями в России, Сибири и на Украине. Спасибо Джуди Грэн, которая помогла мне начать мой писательский путь. Спасибо всем моим коллегам-писателям, сотрудникам и редакторам на этом пути: Нэнси Фишман, Чуд Аллен, Гейл Шер, Элане Дайквомон, Норме Смит, Джеффу Голдторпу, Реджине Мутон, Обри Кремер, Трейси Томпсон, Анастасии Кириченко, Ольгерте Харитоновой, Елене Гусятинской, Свете Барабановой, Виктору Письменному, Стефани Вандрик, Кэти Кейд, Шайрон Макмахилл, Оля Тесленко, Марта Ланни, Илзе Фаскова-Корнрайх, Сюзанна Блаустейн Мюллер, Люси Джейн Бледсо, Нэнси Маккензи, Джанет Богардус, Мэри Вагнер, Лиза Каррутерс, Фанчон Льюис, Джуди Ривз, Джина Камерон. Я благодарю свою семью: мою маму, мою сестру Наду и ее мужа Юджина, моего брата Тома и жену Эмили, Ким Лэш-Розенберг, Лили Лэш-Розенберг и моего партнера и супругу Сью Шалленбергер за их любовь и поддержку.
  
  Спасибо Джой Йоханнессен, моему редактору за эту книгу — ее предложения и работа были бесценны. Спасибо Сьюзан Зетт, моему дизайнеру обложки и другу, которая прекрасно поработала с фотографией, сделанной моим русским другом на старом Речном вокзале в Москве.
  
  Ряд этих произведений изначально возник, в несколько другой форме, в различных изданиях: “несовершенный стекла” в письменной форме на нашу жизнь 2. нет. 2 (Зима 1994); “Последний герой” в хороших новостей , публикация laney колледжа, Окленд, Калифорния; “после Церкви,” в общей жизни и лесбиянок в жизни , нет. 43 (лето 1992 г.); “моя скрипка любит играть” в зловещей мудрости, нет. 49 (Весна/Лето 1993); “Новые голоса”, изначально написал и опубликовал в первом выпуске Журнал занимается педагогика (Токио, сентябрь 2001), двуязычный журнал, хотя отредактировано и выпущено на английском языке, преподавателей был нетрадиционных в научном смысле (как часто и стихи из рассказов, вошедших в научной литературе?); “Остальное-это поэзия,” в хороших новостей (Весна 2006); “Амазонка сестры на Транссибирской магистрали,” в "Люси" Джейн Бледсо, изд., Лесбиянки Едет: Литературный Компаньон (Сан-Франциско: Местонахождение Пресс, 1998).
  
  “Хайденские голуби”, основанный на моем интервью с миссис Шуберт, заканчивается фрагментом цитаты из "Беглых пьес" Энн Майклз, которая полностью (в исполнении Якоба) гласит: “Возможно, электрон - это не частица и не волна, а нечто другое, гораздо менее простое — похожее на диссонанс горе, боль которого — любовь”. Я чувствую вселенную и всю борьбу человеческих существ в этой цитате.
  
  Действие “Моих крестьянских корней” разворачивается в двух небольших деревнях, Липовке на юге России и Алексинаце в бывшей Югославии. Что касается объяснения крестьянства, то его история в обеих странах очень сложная. Крепостное право было отменено в России в 1861 году, до отмены рабства в США, тогда, при советском режиме, была проведена масштабная кампания принудительной коллективизации сельского хозяйства. Неясно, была ли Липовка пережитком этой кампании или освобождения крепостных. Однако эти люди, казалось, были из другой эпохи и разработали свой собственный способ выживания, без контакты с правительством или с другими людьми за пределами города, если уж на то пошло. Тем временем в Югославии объединение страны после Второй мировой войны положило начало самому длительному периоду процветания и стабильности, который когда-либо видел этот регион. Правление президента Тито одни считали золотым веком, а другие - диктатурой. В любом случае, он действительно возглавлял самую эффективную группу партизан, борющихся с захватом власти нацистами, а позже он отверг сталинскую форму социализма и повел страну по независимому пути. Югославская версия рабочего кооператива или колхоза, частью которого была семья моего отца в Алексинаце, отличалась от советской модели крестьянским самоуправлением без опоры на государство.
  
  “Женщина-машинист” ссылается на книгу Ким Розен, поэтессы, художницы устной речи и преподавателя — "Сохраненную стихотворением о том, как ценить поэзию". Она включила короткий раздел о том, как я преодолевал скуку фабричной работы, заучивая стихи и размышляя о своей активности.
  
  “Косовский дневник” был написан во время поездки, которую я совершила с женщинами из MOSAIC, организации, занимающейся оказанием помощи женщинам в создании и финансировании их собственных организаций в разных частях мира. Мы установили связи с Косовской женской сетью, возглавляемой Игбал Руговой (МПО в статье), и работали в лагерях. На наших семинарах и взаимодействиях мы уделяли особое внимание женщинам и молодежи. Я также провела семинар в качестве тренера по альтернативам насилию. Я следила за югославской войной и ее последствиями для женщин с помощью других контактов, включая Лепу Младенович, сербскую лесбийскую активистку, которая сопротивлялся этнической идентификации во время войны и пересекал границы. Мое понимание того, что произошло с разделением бывшей Югославии, не соответствовало изображению СМИ, и очень мало кто мог сделать, чтобы остановить ужасные убийства и насилие, разжигаемые пропагандой. Косовские албанцы были второстепенными даже во времена Югославской Социалистической Республики, и их наследие переплелось с историческим моментом поражения сербов в Косово турками-османами в четырнадцатом веке.
  
  Защитница прав женщин и писательница Ева Энслер приехала в Косово, чтобы узнать о борьбе и запечатлеть некоторые истории для расширенной версии "Монологов вагины", театральной пьесы, которая была успешно поставлена во многих странах и используется женскими группами в качестве инструмента организации и расширения прав и возможностей. Ева говорит, что каждая третья женщина в мире сталкивается с насилием. После нашего пребывания в Косово MOSAIC, наша женская группа, отправилась в Венгрию, чтобы встретиться с будапештской организацией (NANE), занимающейся предотвращением насилия в отношении женщин. Я играл роли в Монологи вагины звучали дважды, когда они были спродюсированы в колледже Лейни, где я работаю.
  
  “Беседа с людьми в городке в Южной Африке” происходит после периода времени, когда я принадлежал к Социалистической рабочей партии США, я был активистом, работающим с организациями и союзами, чтобы сформировать сознание рабочего класса для борьбы за наши интересы. Мы пытались отстаивать интересы лейбористской партии и в союзе с прогрессивными движениями в этом направлении доводили до наших профсоюзов просьбы о солидарности от борцов за мир. Среди великих движений 1960-х, 1970-х и 1980-х годов движение против апартеида вызывало международную поддержку, но его точка опоры и вдохновение была внутренним движением против апартеида, возглавляемым Африканским национальным конгрессом, социалистической организацией, возглавляемой Нельсоном Манделой. Партия свободы Инката была еще одной организацией, возглавлявшей борьбу за свободу. В моих беседах упоминались некоторые конфликты между двумя организациями, но в то время мне это было не совсем ясно. Для понимания борьбы Южной Африки за освобождение необходимы великие произведения Нельсона Манделы, особенно Нельсон Мандела говорит: "Создание демократической, нерасовой Южной Африки" . Я также очень рекомендую великий исторический роман Джиллиан Слово "Узы крови" . Слова, писательница и мемуаристка, является дочерью Джо Слова, лидера Коммунистической партии Южной Африки, и Рут Ферст, журналистки, которая была убита за свою работу против апартеида в 1982 году.
  
  “Остальное - поэзия” была опубликована в "Good News", издании колледжа Лейни в 2006 году, и исполнена в виде монолога Трейси Хелд Поттер в 2007 году (включена в "Fusion II: Turning Tables", выступление в колледже Лейни). Было так волнующе наблюдать, как Трейси декламирует мое произведение! Аргентинская поэтесса и активистка, упомянутая в начале произведения, - Ильзе Фускова-Корнрайх, с которой я познакомился в Сан-Франциско в 1988 году. Мы перевели совместную двуязычную рукопись наших стихов (неопубликованную), а в 1990 году читали вместе с Джуди Грэн в Old Wive's Tales, женском книжном магазине в Сан-Франциско. Ильзе долгое время была лидером аргентинского квир-движения.
  
  “Революционные романы”: в 1991 году в Москве издавалась гей-газета под названием "Тема " (theme - кодовое слово, обозначающее "квир"), а также другие подпольные журналы или самиздат. Роман Калинин, редактор, и Евгения Дебрянская, политическая активистка, работали с Джули Дорф из Международной комиссии по правам человека геев и лесбиянок и другими над подготовкой Международного симпозиума геев и лесбиянок и кинофестиваля (23 июля — 2 августа 1991 года). Отчет о том, что произошло, доступен онлайн http://www.qrd.org/qrd/world/europe/russia/first.soviet.прайд-вокнер-91 журналиста и делегата Рекса Вокнера.
  
  “Амазонки сестры по Транс-Сибирской железной дороги” был антологии в Люси Джейн Бледсо это лесбиянки едет в 1998 году. Хотя это статья о путешествии, в нее включены фрагменты моих интервью с Леной и Асей. Аудио- и видеоинтервью, которые я сделал, находятся в архиве фильмов в моей частной коллекции под названием The Pink Flamingo Archives , некоторые из которых доступны в Московском архиве лесбиянок и геев в Москве и были показаны в 2012 году в Space Taiga, Санкт-Петербург, на выставке "Состояние души" Анники Карлссон Риксон и Анны Виолы Халльберг.
  
  “Восемнадцать лет в Гулаге: интервью с Кузьмичем” было самым длинным из сибирских интервью, которые мы с Трейси Томпсон взяли для проекта, который так и не был реализован — фильма и книги о гомосексуалистах в России, переходящих от коммунизма к перестройке. Вместо этого я собрал книгу сибирских интервью, отредактированных друзьями из московского ЛГБТ-архива Еленой Гусятинской, Светой Барабановой и Виктором Письменным. Из-за сложности и вопросов о его нарушениях интервью Кузьмича не было включено в "Розовые фламинго" . Это его первая публикация.
  
  “В Крыму”: версия этого отрывка появилась в моем самиздатовском сборнике, Berry of a Mountain Bush, Сан-Франциско (2002). Информативная книга археолога о феномене Амазонки - "Женщина-воин" Джанин Дэвис-Кимбалл .
  
  “Неженки и педики” основана на выступлении, с которым я выступил 13 апреля 2001 года в Университете Ланкастера в Великобритании на второй конференции Международной ассоциации гендера и языка.
  
  “Кто такая София Парнок?” Только после перестройки София Парнок была опубликована в России. Смелая книга ученого Софьи Поляковой 1979 года о любовном романе Парнока и Цветаевой под названием "Закатные дни былых времен" доступна только на русском языке. Мое интервью с Поляковой появилось в Ostrov, лесбийском журнале в Москве.
  
  В “Калейдоскопе” используются варианты моего имени Соня (которое является югославским написанием Соня или Sonia.). По-русски София - это настоящее имя, а Соня - это прозвище, также Сонечка. В стихотворении строки Цветаевой “было тело, хотело жить” означают “было тело, оно хотело жить”, пример ее игры слов —telo (тело), xotelo (хотел). Это было отличительной чертой Марины. Эта строка взята из ее напряженного и драматичного повествовательного стихотворения “Поэма конца” (1924) о конце ее романа с офицером русской белой армии и другом ее мужа в Праге.
  
  “Моя Цветаева” Я прочитала много книг Цветаевой и о ней; биографии Саймона Карлински и Лили Фейлер - лучшие. Хорошие переводы поэзии Цветаевой трудно найти; некоторые переводы доступны в Интернете. Имя Марины Цветаевой иногда транслитерируется как Цветаева. Переводы этой книги на английский принадлежат мне, если не указано иное.
  
  Здесь стоит процитировать видение Мариной Цветаевой поэта без нации из письма к Рильке. Текст взят из “Примечания переводчика” Нины Коссман в поэме конца Цветаевой: Избранные повествовательные и лирические стихотворения . Из письма Цветаевой Рильке в июле 1926 г.:
  
  
  Гете где-то говорит, что на иностранном языке нельзя создать ничего стоящего, но я всегда думал, что это неправильно… Что такое писать стихи, как не перевод с родного языка на иностранный? — Французский или немецкий не имеет никакого значения. ...По этой причине я не понимаю, почему люди говорят о французских, русских и т.д. поэтах. Поэт может писать по-французски, но не быть французским поэтом…Я не русский поэт и всегда удивляюсь, когда на меня смотрят как на такового. Именно поэтому человек становится поэтом (если бы им можно было стать, если бы он не был рожден поэтом!) — чтобы не быть французом, русским и т.д., Чтобы быть ими всеми. Другими словами, человек - поэт, потому что он не француз. Национальность — отстраненность и замкнутость в себе. Орфей разрушает национальность или расширяет ее границы так далеко и широко, что в нее включаются все (ушедшие и живые). [перевод Н. К.)
  
  
  
  Библиография
  
  
  Эйблав, Генри и др., ред. The Lesbian and Gay Studies Reader (Нью-Йорк: Routledge, 1993). Этот превосходный сборник содержит статьи Джудит Батлер, Терезы де Лауретис, Одре Лорд, Эдриен Рич, Гейл Рубин, Евы Косовски Седжвик и Барбары Смит, упомянутые в “Неженках и педиках”.
  
  Аллен, Пола Ганн. Священный обруч: восстановление женского начала в традициях американских индейцев (Бостон: Beacon, 1992).
  
  Анзалдуа, Глория Э. Интервью с предпринимателями под редакцией Аналуиз Китинг (Нью-Йорк: Routledge, 2000).
  
  Болдуин, Джеймс. “Беседа с учителями”, в изданиях Саймонсона и Уокера, Ежегодная пятерка Graywolf: мультикультурная грамотность (Сент-Пол: Graywolf Press, 1988).
  
  Блюменфельд, Уоррен, ред. Гомофобия: За что мы все платим цену (Бостон: Beacon Press, 1992).
  
  Борнштейн, Кейт. Гендерный запрет: о мужчинах, женщинах и остальных из нас (Нью-Йорк: Винтаж, 1994).
  
  Броссар, Николь. Воздушное письмо (Торонто: The Women's Press, 1988).
  
  Берджин, Диана. София Парнок: жизнь и творчество русской Сафо (Издательство Нью-Йоркского университета, 1994).
  
  Батлер, Джудит. Гендерные проблемы: феминизм и подрыв идентичности (Нью-Йорк: Routledge, 1999).
  
  Кэмерон Д. Феминистская критика языка (Нью-Йорк: Routledge, 1998).
  
  Дэвис-Кимбалл, Джанин, с Моной Бихан. Женщины-воительницы: археологический поиск скрытых героинь истории ( Нью-Йорк: Warner Books, 2002).
  
  Эфрон, Ариадна. Нет любви без поэзии: воспоминания дочери Марины Цветаевой р. (Эванстон: Издательство Северо-Западного университета, 2009).
  
  Эфрон, Ариадна и Федерольф, Ада. Вынужденные труды (Москва: Возвращение, 2006).
  
  Энслер, Ева. Монологи вагины: актерское издание (Нью-Йорк: Dramatists Play Service Inc., 2000).
  
  Фейлер, Лили. Марина Цветаева: двойной ритм рая и ада , Лондон: Издательство Университета Дьюка, 1994).
  
  Файнберг, Лесли. Воины-трансгендеры: творят историю от Жанны д'Арк до Денниса Родмана (Бостон: Бикон, 1997).
  
  Франета, Соня. “Сестры Амазонки на Транссибирской магистрали”, в лесбийских путешествиях: литературный компаньон, под редакцией Люси Джейн Бледсо (Сан-Франциско: Location Press, 1998).
  
  Франета, Соня. Ягода с горного куста (Сан-Франциско, 2002). Сборник глав.
  
  Франета, Соня. Розовые фламинго: 10 сибирских интервью [Розовые фламинго: десять сибирских интервью] (Тверь, Россия: Ганимед Пресс, 2004).
  
  Freire, Paulo. Обучение критическому сознанию (Нью-Йорк: Континуум, 1998).
  
  Гессен, Маша. Человек без лица: маловероятное возвышение Владимира Путина (Нью-Йорк: Риверхед, 2012).
  
  Грэн, Джуди. Другой родной язык (Бостон: Beacon Press, 1990).
  
  Грэн, Джуди. Простая революция (Сан-Франциско: Книги тети Лют, 2012).
  
  Гусятинская, Елена. Антология лесбийской прозы [на русском языке] (Тверь, Россия: Колонна, 2006).
  
  Хили, Дэн, Гомосексуальное желание в революционной России (Чикаго: Издательство Чикагского университета, 2001). Лучшее исследование истории российского ЛГБТ.
  
  Herdt, Gilbert. Один и тот же пол, разные культуры (Boulder: Westview Press, 1997).
  
  Хоффман, Ева. Потеряно в переводе (Нью-Йорк: Пингвин, 1989).
  
  Хорн С. Г., Овербо Э., Левитт Х. М. и Франета С. “Выход из стада: сохраняющаяся угроза различий для однополых идентичностей в посткоммунистической России”. (Исследование сексуальности и социальная политика: Журнал NSRC, 6, 88-102, 2009.) Исследовательская статья, основанная на наших интервью с ЛГБТ в России.
  
  Крючки, колокольчик. Учим преступать границы дозволенного (Нью-Йорк: Routledge, 1994).
  
  Джагоз, Анна-Мария. Квир-теория: введение (Нью-Йорк: NYU Press, 1996).
  
  Карлински, Саймон. Марина Цветаева: женщина, ее мир и ее поэзия (Нью-Йорк: Кембриджский университет. Издательство, 1986). Не существует перевода Истории о Сонечке и других произведений Цветаевой, но в книге Карлински есть необходимая информация о ее жизни и творчестве.
  
  Карлински, Саймон. Марина Цветаева: ее жизнь и искусство (Беркли: Издательство Калифорнийского университета, 1966). Доктор философии Карлинки.D тезис, радикальный взгляд на Цветаеву для the times.
  
  Кон, Игорь С. Сексуальная революция в России (Нью-Йорк: The Free Press, 1995).
  
  Контекстуализация ЛГБТ-сексуальности в истории секса в России, автор-российский ученый-гей.
  
  Кудрова, Ирма. Смерть поэта: последние дни Марины Цветаевой (Вудсток: Оверлук Пресс, 2004).
  
  Ле Гуин, Урсула К. “Вступительная речь Брин Мор” в книге "Танцы на краю света: мысли о словах, женщинах, местах" (Нью-Йорк: Харпер энд Роу, 1986).
  
  Липкин, Артур. Понимание гомосексуальности, смена школы (Boulder: Westview Press, 1999).
  
  Ливия, Анна и Кира Холл, ред. Странные выражения: язык, гендер и сексуальность (Нью-Йорк: Издательство Оксфордского университета, 2000).
  
  Мандела, Нельсон. Нельсон Мандела говорит: Создание демократической, нерасовой Южной Африки (Нью-Йорк: Pathfinder Press, 1993).
  
  Майклс, Энн. Беглые вещи (Нью-Йорк: Винтаж, 1996).
  
  Младенович, Лепа. “Записки феминистки-лесбиянки во время войны”, в ILGA.org http://ilga.org/ilga/en/article/mnxfDO012C
  
  Нортон, Бонни и Анета Павленко, ред. Изучающие гендерные аспекты и английский язык (TESOL, 2004).
  
  Пинар, Уильям Ф., ред. Квир-теория в образовании (Махва, Нью-Джерси: Лоуренс Эрлбаум, 1998).
  
  Полякова, София. Закатные они дни: Цветаева и Парнок [Закатные дни былых времен: Цветаева и Парнок] (Энн-Арбор: Ардис, 1983).
  
  Богатая, Эдриен. Кровь, хлеб и поэзия: избранная проза (Нью-Йорк: Нортон, 1986). Эссе и статьи Рича, в том числе “Обязательная гетеросексуальность и лесбийское существование” с новым введением.
  
  Rosen, Kim. Спасена стихотворением (Карлсбад, Калифорния: Hay House, Inc., 2009).
  
  Шмидт, Пол (переводчик). Кабаре "Бродячая собака": книга русских стихотворений (Нью-Йорк: New York Review of Books, 2007). Это небольшой сборник / перевод русских поэтов, известных в русском серебряном веке начала 20 века и русской революции.
  
  Слово, Джиллиан. Узы крови (Нью-Йорк: Уильям Морроу, 1990).
  
  Stoltenberg, John. Отказ быть мужчиной: очерки о сексе и справедливости (Нью-Йорк: Plume, 1995).
  
  Цветаева, Марина. Плененный дух: Избранная проза, ред. и пер. Дж. Марин Кинг (Энн-Арбор-Ардис, 1980). Проза Цветаевой, включая “Моего Пушкина” на английском языке.
  
  Цветаева, Марина. Поэма конца: Избранные повествовательные и лирические стихотворения, пер. Нины Коссман (Вудсток: Ардис, 1998).
  
  Таллер, Дэвид. Трещины в железном шкафу: путешествия по России геев и лесбиянок . (Нью-Йорк: Faber and Faber, 1996).
  
  Вандрик, Стефани. Привилегия допроса: размышления преподавателя второго языка (Энн-Арбор: Издательство Мичиганского университета, 2009).
  
  Уокнер, Рекс. “Гей-гласность: московские/ ленинградские события под названием ”Гей-обструкция"" (http://www.qrd.org/qrd/world/europe/russia/first.soviet.pride-wockner-91) 1991.
  
  www.bullyingstatistics.org
  
  
  Об авторе
  
  
  Соня Франета - писательница, педагог и активистка, родившаяся в Бронксе, штат Нью-Йорк, в семье югославских иммигрантов. Она училась в средней школе Святого Николая Толентинского, а затем поступила в Нью-Йоркский университет, где развила свою любовь к литературе и писательскому мастерству. Очарованная русским языком и его мастерами литературы, она получила степень магистра по русской литературе. Соня продолжила изучение сравнительного литературоведения в Калифорнийском университете в Беркли. Ее жизнь безвозвратно изменилась в этот период, когда она стала лесбиянкой и социалисткой. Ее интерес к России сформировался после перестройки, когда она присоединилась к первой квир-делегации в России в 1991 году.), в которой Соня продолжала искать способы быть в России в 1990-е годы, в период ее преобразований. Она преподавала английский язык в Москве, руководила проектом для активистов движения на инвалидных колясках в Центральной Сибири и организовала первый фестиваль квир-фильмов в Томске. Ее переводы и статьи о русских гомосексуалистах, ее стихи и мемуарные эссе появились в США и за рубежом. В 2004 году она опубликовала книгу "Розовые фламинго" ("Розовые фламинго: 10 интервью с сибиряками" ), книга квир-интервью на русском языке, в сотрудничестве с друзьями из Архива ЛГБТ в Москве. Соня планирует перевести эту книгу на английский. В настоящее время она живет в Калифорнии со своей супругой Сью и их двумя кошками и любит писать, читать и путешествовать.
  
  
  Хвала мою розовую дорогу в Россию
  
  
  
  "Моя розовая дорога в Россию" Сони Франеты - это увлекательная и проникновенная книга — увлекательная смесь мемуаров, поэзии, истории и культурологических исследований, которая открывает окно в некогда скрытый мир квир-сообщества России. Что делает работу Франеты такой ценной и захватывающей, так это не только ее наблюдательные и трогательные портреты людей, которых она встречает — сибирских лесбиянок, проводников поездов—транссексуалов, геев, переживших гулаг, и множества других, - но и осознание читателем того, что замечательный расцвет постсоветской ЛГБТ-жизни и культуры, так красноречиво описанный Франетой на этих страницах, быстро исчезает в нынешнюю путинскую эпоху.
  
  Дэвид Таллер, автор книги "Трещины в железном шкафу"
  
  
  
  Каково было вдохновение, когда американские активисты приехали в Россию в 1991 году! После того, как Соня Франета вступила в российское ЛГБТ-сообщество, она путешествовала по Сибири и Москве, Санкт-Петербургу и Калининграду, рассказывая истории и свои собственные впечатления о нашей квир-культуре. В интервью, собранных Соней для ее предыдущей книги "Розовые фламинго", мы услышали голоса реальных людей. Этот голос честности звучит в нынешней книге рассказов Сони. Это особенно ценно в России в это время, когда нам запретили говорить о проблемах ЛГБТ.
  
  Ольга Герт, редактор московского феминистского журнала "Остров" (Island )
  
  
  
  Последняя книга Сони Франеты, "Розовая дорога в Россию: рассказы об амазонках, крестьянах и гомиках", отправляет читателей в путешествие пробуждающейся любви из Бронкса в Москву, через Хорватию, Южную Африку, Сан-Франциско, в Сибирь и многие другие страны между ними. Верная своей профессии преподавателя, Франета в подробных рассказах рассказывает о том, как война, насилие в семье, политика и границы не идут ни в какое сравнение с однополым влечением. Предоставляя читателям редкий и поэтичный взгляд на сексуальность 70-80-х годов в США, а затем и в постсоветском пространстве, она доказывает, что нет ограничений, когда дело доходит до выражения сердца.
  
  Шэрон Хорн, доктор философии, писательница и исследователь проблем ЛГБТК
  
  
  
  Авторские права
  
  
  
  Книги о даче
  Окленд, Калифорния
  
  
  No Copyright 2015 Соня Франета
  
  www.sfraneta.com
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"