Дракулич Славенка : другие произведения.

Балканский экспресс

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  
  
  
  
  Славенка Дракулич
  БАЛКАНСКИЙ ЭКСПРЕСС
  ФРАГМЕНТЫ С ДРУГОЙ СТОРОНЫ ВОЙНЫ
  
  
  МОЕЙ ДОЧЕРИ РУЯНЕ
  
  
  Он работал за колючей проволокой и услышал ужасные крики.
  
  Его поле было там?
  
  Да, совсем рядом. Там не запрещалось работать.
  
  Значит, он работал, он занимался фермерством там?
  
  ДА. То, где сейчас находится лагерь, частично принадлежало ему. Это было запрещено, но они все слышали.
  
  Его не беспокоило, что он работал так близко от этих криков?
  
  Сначала это было невыносимо. Потом к этому привыкаешь.
  
  Диалог с жителем деревни из современной Треблинки о жизни рядом с концентрационным лагерем во времена истребления евреев (из "Шоа" - полный текст фильма Клода Ланцмана, книги Пантеона)
  
  
  
  
  
  
  Введение
  ДРУГАЯ СТОРОНА ВОЙНЫ
  
  
  B всего полтора года назад я сидел в своей квартире в Загребе, смотрел репортажи CNN из Багдада и думал: ‘Боже, как эти люди могли там жить?’Много лет я задавался тем же вопросом о Бейруте. Теперь я сижу на том же месте и смотрю репортажи CNN о Сараево или Славонски-Броде, но я больше не задаю себе этого вопроса. После года войны в Хорватии и Боснии и Герцеговине, после разрушения целых городов, таких как Вуковар, после обстрела Осиека и Дубровника, иностранные друзья спрашивают меня: "Как возможно жить в стране, охваченной войной, как вы там живете?"’Но теперь я понимаю, что ответ не прост и дается нелегко.
  
  Здесь, в Загребе, мы не понесли серьезных потерь. Действительно, если бы вы приехали сюда сегодня, вы бы подумали, что никакой войны не было. Но это было бы иллюзией. Война тоже здесь, просто она влияет на нас по-другому. Сначала возникает чувство недоумения. Война подобна чудовищу, мифическому существу, пришедшему откуда-то издалека. Почему-то вы отказываетесь верить, что это существо имеет какое-то отношение к вашей жизни, вы пытаетесь убедить себя, что все останется так, как было, что на вашу жизнь это не повлияет, даже когда вы чувствуете, как оно смыкается вокруг вас. Наконец монстр хватает вас за горло. Вы вдыхаете смерть, она пропитывает ваш сон кошмарными видениями расчлененных тел, вы начинаете представлять свой собственный конец.
  
  Пока продолжается война, вы создаете параллельную реальность: с одной стороны, вы невротически цепляетесь за то, что раньше было вашей повседневной рутиной, притворяясь нормальным, игнорируя войну. С другой стороны, вы не можете отрицать глубоких изменений в вашей жизни и в вас самих, сдвига в ваших ценностях, эмоциях, реакциях и поведении. (Могу ли я купить обувь, есть ли в этом какой-то смысл? Позволено ли мне влюбляться?) На войне то, как ты думаешь о своей жизни и о том, что в ней важно, полностью меняется. Самые простые вещи больше не имеют прежнего веса или значения. Вот когда ты действительно понимаешь, что война продолжается, что она добралась и до тебя тоже.
  
  Раньше я думал, что война, наконец, настигла вас через страх, ужас, который овладевает всем вашим существом: бешеное сердцебиение, волна холодного пота, когда больше нет разделения между разумом и телом, и никакой помощи. Но война более извращенна.
  
  Это не заканчивается осознанием того, что вы стали жертвой, это идет глубже. Война подталкивает вас к болезненной точке, где вы вынуждены осознать и признать то, как вы в ней участвуете, стать ее соучастником. Это может быть, казалось бы, обычная ситуация, которая заставляет вас осознать, что вы стали коллаборационистом – необдуманное замечание о том, почему другу-беженцу все еще нужны туфли на высоком каблуке, что угодно.
  
  Война также повышает вашу осведомленность о внешнем мире. Удивление сменяется гневом, а затем смирением с тем, как Европа воспринимает эту войну – ‘этнический конфликт’, ‘древнее наследие ненависти и пролитой крови’. Таким образом Запад говорит нам: ‘Вы не европейцы, даже не восточноевропейцы. Вы Балканы, мифологические, дикие, опасные Балканы. Убивайте себя, если это доставляет вам удовольствие. Мы не понимаем, что там происходит, и у нас нет четких политических интересов, которые нужно защищать.’
  
  Миф о Европе, о нашей принадлежности к европейской семье и культуре, даже в качестве бедных родственников, исчез. Мы остались наедине с нашей недавно завоеванной независимостью, нашими новыми государствами, новыми символами, новыми автократическими лидерами, но совсем без демократии. Мы остались стоять на скользкой от крови земле, охваченные войной, которая будет продолжаться Бог знает как долго.
  
  После года насилия, когда погибло около 200 000 человек, еще больше было ранено и более двух миллионов беженцев наводнили Европу, началась история концентрационных лагерей. И внезапно в худом отчаявшемся человеке за колючей проволокой мир узнал не мусульманина, а человеческое существо. Эта фотография, слова ‘концентрационный лагерь’ и ‘холокост’ наконец-то перевели истинное значение ‘этнической чистки’. Наконец-то люди на Западе начали понимать, что происходит. Внезапно стало ясно, что Европа не усвоила свой урок, что история всегда повторяется и что кто-то всегда является евреем. Как только концепция ‘непохожести’ укореняется, невообразимое становится возможным. Не в какой-то мифологической стране, а для обычных городских жителей, как я обнаружил слишком болезненно.
  
  Наконец, несколько слов об этой книге. Это не та книга о войне, которую мы каждый день видим на экранах наших телевизоров или читаем о ней в газетах. Балканский экспресс начинает с того места, где заканчиваются новости, они помещаются где-то между неопровержимыми фактами, анализом и личными историями, потому что война происходит не только на фронте, но везде и со всеми нами. Я говорю о другой, менее заметной стороне войны, о том, как она медленно меняет нас изнутри. Если мои короткие полуистории, полу эссе должны что-то донести до читателя, то это следующее: изменение ценностей, образа мышления, восприятия мира, происходящее на внутренней стороне войны – изменение, которое захватывает внутреннее "я" до такой степени, что человек уже с трудом узнает себя.
  
  Несмотря на то, что я был не в состоянии отделить себя от этой войны, читатель, несомненно, заметит несоответствия в моих собственных взглядах и эмоциях. Я не извиняюсь за это, потому что это именно то, о чем я хотел написать. Я предлагаю только одну справочную информацию: рассказы были написаны в период с апреля 1991 по май 1992 года и представлены в более или менее хронологическом порядке. Они начинались как несколько нерегулярных публикаций в различных журналах и газетах (The Nation, New Statesman and Society, Die Zeit, Time ), но по мере приближения войны желание написать о ней и ни о чем другом становилось все сильнее и сильнее. Я закончил тем, что написал книгу, потому что, несмотря ни на что, я все еще верю в силу слов, в необходимость общения. Это единственное, что я знаю, во что я верю сейчас.
  
  
  ЗАГРЕБ
  
  ИЮНЬ 1992
  
  
  
  1
  УЖИН В ГАРВАРДСКОМ КЛУБЕ
  
  
  Я, думаю я, когда самолет взлетает над Атлантикой и, ненадолго зависнув над наклонным изображением Манхэттена, ныряет вверх, в пушистые молочно-белые облака. Небо над облаками кристально-голубое и такое спокойное, что кажется почти безразличным. Было бы замечательно остаться там и какое-то время побродить по прохладным просторам лазурной пустоты. Я только что потерял связь с землей, землей подо мной и моей собственной землей, на которую я собираюсь вернуться.
  
  Прошло всего десять дней с тех пор, как я уехал. За эти десять дней были убиты еще двенадцать человек. Накапливающиеся смерти делают стену, отделяющую нас от Европы и мира, еще более высокой и грозной, помещая нас не только по другую сторону границы, но и по другую сторону разума. Вот почему возвращаюсь в свою страну – она все еще называется Югославией? – это время кажется другим, более трудным, чем когда-либо прежде: слово ‘дом’ застревает у меня в горле, как будто я подавлюсь им, если попытаюсь произнести его вслух. Я знаю, что меня собираются погрузить глубоко в черную, как суп, смолу, вязкую и липкую, в повседневность, которую больше никто не понимает. Он уже тянется ко мне издалека длинными, тонкими щупальцами.
  
  Только вчера вечером я ужинал в элегантном клубе Гарвардского университета в Кембридже, штат Массачусетс, в викторианском здании с гостиными, отделанными панелями красного дерева, украшенными хрустальными люстрами, толстыми бордово-красными коврами и лепниной на потолках. В этой другой реальности, где все логично, знакомо и доступно объяснению, жизнь течет гладко, как будто управляется огромным, невидимым, точным механизмом. После первого блюда – салата с грецкими орехами и заправкой Рокфор – мои друзья, какими бы внимательными они ни были, с беспокойством спросили о ситуации. Что на самом деле происходит? Распадется ли Югославия? Будет ли гражданская война? ‘Вы знаете, ’ извиняющимся тоном сказал мой американский друг, лет пятидесяти, хорошо образованный и информированный, ‘ наша пресса не освещает события в вашей стране регулярно, и когда через месяц или два публикуется новая статья о Югославии, читатель уже потерял нить’. Я вспомнил статью в той утренней "Нью-Йорк Таймс" с названием, вызывающим недоумение в своем невежестве: Две югославские группировки обвиняют друг друга в смертях в ходе конфликта . Это была еще одна статья из целой серии статей, в которых постоянно повторяется, что Загреб - столица Хорватии, а Сербия и Хорватия - две крупнейшие из шести республик. И, конечно же, они опубликовали еще одну карту Югославии, размером не намного больше почтовой марки, на которой повстанческий регион вокруг Книна, казалось, занимал почти половину Хорватии.
  
  Бесшумно ступающие официанты принесли стейки из лосося в прованском соусе с жареным луком. Мы ели, но как-то рассеянно. На какое-то время вопросы моих друзей, казалось, повисли в воздухе над тарелками и нежным розоватым мясом. Мне ничего другого не оставалось, как достать из сумочки листок бумаги и нарисовать карту, несколько отличную от той, что была в "Нью-Йорк Таймс", но тем не менее карту с республиками и провинциями, с Загребом и Белградом, с Адриатическим морем, Книном и Боровым селом. Я действительно хотел, чтобы они поняли эту чрезвычайно сложную политическую ситуацию. Они тоже хотели понять. Мы склонили головы над листом бумаги с грубо набросанными контурами страны, которая вот-вот должна была исчезнуть; она исчезала прямо у нас на глазах, чувствуя, что ее трагедию больше нельзя выразить словами. Я говорил, пока мой голос не ослабел – стейки из лосося остывали, а на соусе образовалась тонкая кожица, – в то время как мои друзья пытались проследить сложную цепочку причин и следствий, следствий и причин, как будто это все еще имело значение или как будто знание могло что-то изменить.
  
  Ситуация кажется символичной: в клубе для богатых людей, под негромкое глиссандо на арфе, исполняемое хрупкой на вид дамой неопределенного возраста, за кокосовым мороженым, украшенным малиной, и слабым кофе без кофеина мои хозяева кивают головами над балканской трагедией. Конечно, они понимают, о чем идет речь, но их понимание – как и у всех остальных – достигает лишь определенной точки. Насколько можно различить и так хорошо объяснить некоторую логику событий, мы все еще находимся в пределах разума. Но, наконец, должен возникнуть и возникает вопрос "почему", на который труднее всего ответить, потому что на него есть сотни ответов, ни один из которых недостаточно хорош. Никакие графики, зарисовки или карты не могут оказать реальной помощи, потому что бремя прошлого – символы, страхи, национальные герои, мифологии, народные песни, жесты и взгляды, все, что составляет иррациональное и, похороненное глубоко в нашем подсознании, угрожает вырваться наружу со дня на день, – просто невозможно объяснить. Я вижу, как интерес и озабоченность на лицах моих друзей сменяются усталостью, а затем смирением.
  
  В этот момент я легко могу представить лицо Буша или Миттерана, Коля или Майора, которые сначала с жадностью внимают отчету эксперта-консультанта, приехавшего из этой части света, за тарелкой прозрачного бульона, а затем, возможно, и легкой белой рыбы простого приготовления, только для того, чтобы в конце ужина устало покачать головой, поднимая серебряную ложечку со слегка дрожащей крем-карамелью, признавая, что он не может понять, не до конца, это безумие, балканский кошмар. Консультант – человек, связанный с охваченной войной страной долгом или рождением, – чувствует , что он сталкивается с непониманием не только за столом переговоров, но и каким-то образом во времени. И пока Миттеран задумчиво потягивает Куантро, а затем аккуратно вытирает салфеткой капельки пота на верхней губе, консультант или министр понимает, что его мысли уже где-то в другом месте и что его безразличие безошибочно объясняет его исключительную, почти чрезмерную вежливость.
  
  Может ли кто-нибудь из них, любой из моих доброжелательных друзей и обеспокоенных западных политиков, любой из тех журналистов, которые проклинают свое невезение за то, что им приходится вести репортажи из страны, где нет простого, четкого разделения на хороших парней и плохих, может ли кто-нибудь из этих людей понять, каково это - возвращаться в неизвестность: тошнота, спазмы в желудке, мучительное ощущение переутомления, болезни, депрессии? Я знаю только, чего ожидать в моем собственном доме – истерического звонка телефона, неоплаченных счетов, друзей, с которыми я могу говорить только об одном, потому что все остальное кажется неуместно, потому что все личное стерто, и бесконечные новости, новости, новости… Все остальное - пугающая неопределенность. Когда дороги перекрыты, а железные дороги, магазины и автомобили взрываются, когда сербы из Славонии бегут на паромах через Дунай в Войводину, и хорваты, возможно, используют те же паромы, чтобы перебраться на эту сторону, когда деревня Киево в Хорватии изолирована, а федеральная армия блокирована в Листице, все планы и все мысли о будущем (праздники, летние каникулы, путешествия) становятся бессмысленными. Я чувствую, что для всех нас будущее - это быть постепенно приостанавливается, и это, кажется, самое опасное. Иррациональное, которое живет в каждом из нас, срывается с цепи, и никто больше не может его контролировать. Никто не в безопасности. Каким образом я, хорват, в меньшей опасности, чем мой знакомый серб, который сейчас возвращается в Восточную Боснию? Никоим образом, потому что демоны в нас уже заставили людей воспринимать себя всего лишь как части национального бытия. ‘Сербы должны быть уничтожены", - говорит двенадцатилетний ребенок из моего района, играющий с хлебным ножом. Его мать дает ему пощечину по лицу, в то время как другие взрослые за столом опускают глаза, понимая, что они виноваты в его словах. Мальчик, конечно, всего лишь играет. В то же время дети его возраста в Белграде, вероятно, больше не играют в полицейских и грабителей – они также играют в то, что следует сделать с хорватами. Если у нас вообще есть какое-то будущее, я боюсь грядущего времени. Время, когда эти мальчики, если это продлится, могут поступить именно так.
  
  
  ЗАГРЕБ
  
  АПРЕЛЬ 1991
  
  
  
  2
  ПИСТОЛЕТ МОЕГО ОТЦА
  
  
  E здесь очень многие говорят, что сейчас мы находимся в состоянии войны, но я все еще не решаюсь использовать это слово. Это напоминает пистолет Beretta моего отца, который он привез домой после Второй мировой войны. Почему он показал его мне и моему брату, когда нам было всего девять и пять лет? Я полагаю, потому что было бы опасно, если бы мы нашли его сами. Я помню, как он достал его с крышки старого дубового шкафа в спальне и развернул из мягкой белой ткани. Он взял пистолет в руку со странным выражением лица, затем позволил нам подержать его мгновение. Он был тяжелым и холодным. Делая вид, что я играю, я направил его на своего младшего брата. ‘Бум-бум!’ Я хотел сказать, но когда я посмотрел на лицо моего отца, я замер. Он был бледен как полотно, как будто в это мгновение узнал знакомый фантом, давно забытый призрак войны. Он взял у меня "Беретту". ‘Никогда, ’ сказал он, ‘ даже в пьесе, не делай этого снова. Не прикасайся к оружию. Помни, рано или поздно оружие приносит смерть. Я должен знать. Я прошел через войну.’
  
  Мой отец вступил в партизанскую армию Тито в 1942 году, когда ему было двадцать, и это был один из очень немногих случаев, когда он когда-либо упоминал о войне. Он был не из тех, кто рассказывает анекдоты, каждый раз слегка изменяя их, чтобы выставить себя героем. Годы спустя, когда я вырос и спросил его об этом странном молчании, слепом пятне в его биографии, он сказал мне, что война - это самое ужасное, что может пережить человек, и что нам, его детям, не обязательно знать, как это выглядит. Это не повторилось бы. Он боролся, чтобы этого больше никогда не случилось. Если бы не его "Беретта" и пара фотографий, на которых изображен высокий светловолосый мужчина в поношенной партизанской форме, я бы и не подумал, что он когда-либо был на войне. Но он сказал, что Война полностью изменила его будущее. Он хотел стать моряком, возможно, капитаном дальнего плавания. Путешествовать, увидеть мир. Я часто представлял его в белой форме, стоящим на мостике корабля, и думал, что из него получился бы красивый молодой капитан. Жестокое разрушение нежной ткани его жизни - вот о чем он глубоко сожалел, о том, как война разрывает твою жизнь пополам, но ты должен продолжать жить так, как будто ты все еще цельная личность. Но, как я узнал на его примере, вы больше не являетесь – и никогда не будете – цельной личностью.
  
  Я не решаюсь использовать слово война, которое в последнее время стало прирученным в нашем лексиконе, как домашнее животное, почти домашнее животное. Это напоминает мне типичные югославские фильмы пятидесятых и шестидесятых годов, военные фильмы о партизанах Тито, такие как "Козара" или "Сутьеска", где происходили самые известные сражения с немцами. Наше послевоенное поколение выросло на такого рода фильмах, на клише о светловолосых, жестоких немецких офицерах или солдатах гестапо с холодными глазами (роль, которую обычно играет один и тот же актер в большинстве фильмов), о кровожадных солдатах бывшей королевской армии Сербии, четники, или свирепые хорватские нацисты, усташи. На другой стороне были храбрые, умные, гуманные партизаны, всегда побеждавшие, кричавшие ‘Ура, товарищи!’ в сценах массовых сражений. Вскоре мы обнаружили, скорее интуитивно, чем путем сравнения – потому что в то время, в начале шестидесятых, было мало иностранных фильмов, с которыми можно было сравнить наши, – что эта схема вещей была трогательно проста. Так мы начали проявлять ироническое отношение к войне, к партизанам и коммунистической революции – к нашей истории, представленной в такой карикатуре. Мы считали, что все это осталось в прошлом. Однако, несмотря на нашу иронию, в нашем подсознании осталась одна идея - идея войны за свободу, идея защиты своей родины. Другими словами, даже для послевоенного поколения в Югославии Война была не бесполезным и бессмысленным кровопролитием, а, напротив, героическим и значимым опытом, который стоил больше миллиона жертв. Эту идею было трудно оспорить, потому что все наше образование – уроки, учебники, речи, газеты – было пропитано ею, как будто наша история до 1941 года едва существовала. И это остается с нами до сих пор.
  
  Но война - это не единичный акт, это состояние фактов и умов, головокружительная спираль событий и постепенный процесс осознания. И даже если бы мой отец попытался объяснить, это не помогло бы мне сейчас, потому что кажется, что каждый должен узнавать эту истину в одиночку, шаг за шагом, из событий своей собственной жизни. Война - это процесс: мы, в Югославии, сейчас являемся свидетелями этого. Вот почему трудно сказать, когда это началось, кто это начал и кто именно является врагом. Это еще не было объявлено, нет формального начала, такого как вручение одной страной другой ноты. С одной стороны, ясно, что начало уходит корнями в политические планы и концепции, предшествовавшие войне, а также в готовность людей принять меры, которые могли бы вызвать националистическую напряженность – например, обращение нового хорватского правительства с сербским меньшинством до того, как они начали создавать реальные проблемы. С другой стороны, я могу ошибаться, говоря это, обвиняя людей в целом. После сорока пяти лет коммунистического правления, каким бы отличным или более мягким оно ни было по сравнению с другими странами Восточного блока, никто не имеет права утверждать, что люди должны были осознавать последствия, к которым приведет национализм – тенденция к формированию национальных государств. У них просто не было шанса стать зрелыми политическими деятелями, настоящими гражданами, готовыми участвовать в построении демократического общества. Когда в 1990 году жители Хорватии провели первые свободные многопартийные выборы, как и в большинстве других стран Восточной Европы, они проголосовали в основном против коммунистов. Несмотря на это, новые правительства были слишком готовы провозгласить себя единственными носителями демократии, как если бы это был плод или подарок, который можно взять. Если для этого вообще была какая-то причина за исторической враждой, разделяющей югославские народы, стоит то, что у этого общества никогда не было надлежащего шанса стать обществом не угнетенных народов, а граждан, осознающих себя личностей с развитыми демократическими институтами, в рамках которых можно разрешать разногласия, конфликты и перемены, а не путем войны. Продолжая жить с теми же тоталитарными правительствами, идеологией и все еще нетрансформированными умами, кажется, что люди были неспособны взять на себя ответственность за то, что надвигалось, или остановить это. Таким образом, война обрушилась на нас как своего рода стихийное бедствие, как чума или наводнение, неизбежная, наша судьба.
  
  Начало войны кроется не только в политических событиях, не только в нарастании ненависти, но и в том, как первые образы смерти запечатлеваются в вашем сознании и остаются там навсегда, окрашенные глубоким багровым оттенком запекшейся крови. Это было в конце апреля, сразу после Пасхи, когда я увидел черно-белую фотографию мужчины, лежащего на спине, руки вытянуты над головой, куртка задрана, потому что кто-то тащил его за ноги, его тело оставляет длинный темный след на не растаявшем снегу. Его мертвые глаза были широко открыты, в них отражалось маленькое пятнышко бледного неба над ним – последнее, что он увидел. Это была первая фотография погибшего на первой полосе в ходе того, что вскоре стало известно как ‘первая хорвато-сербская война’. Его имя также было напечатано на обложке: Райко Вукадинович. Менее чем через три месяца я увидел другую фотографию, почти идентичную, но на этот раз у мертвеца не было имени, он стал просто трупом. После сотни погибших в Славонии, Бании и Краине ничье имя больше не имеет значения – даже если его напечатают, оно скоро будет забыто.
  
  Еще одна фотография отражает переходный период, в течение которого все изменилось – не только из-за растущего числа погибших или раненых, но и из-за Словении. Именно там впервые была объявлена война: Федеральной армией против собственного народа, сербами против остальных югославских республик, хорватскими экстремистами, незаконным ополчением из Краины. В этой войне не только две противоборствующие стороны. Она многогранна, отвратительна и сложна – опасная гражданская война, которая угрожает изменить облик Европы. Есть еще одна фотография, которую я не могу выбросить из головы, на которой изображен молодой солдат, застреленный в армейском грузовике, его голова свисает из бокового окна, из уха вытекает струйка засохшей крови. Ему не больше девятнадцати. Когда я думаю о нем, я боюсь, что это картина нашего будущего.
  
  Когда я смотрю вокруг себя. Я вижу, что война происходит с моим дантистом, который боится отпускать своих детей в свой летний дом на островах, потому что он не может быть уверен, что их не остановят, не ограбят или не возьмут в заложники. ‘Я ненавижу это, - говорит он, - сербы превратили меня в ярого хорватского националиста, чего, я был уверен, со мной никогда не случится’. Мой друг Андрея уезжает в деревню и планирует сеять картофель, капусту и так далее. Она молодой университетский профессор, которая этим летом должна работать над докторской диссертацией; но она больше не может ни писать, ни читать, все, что она может делать, это слушать. Затем звонит Мира. На днях, когда она ехала поездом из Суботицы в Белград, на борту была дюжина молодых сербов. ‘Леди читает книгу на латинице?’ - усмехнулись они, заметив книгу в ее руках. ‘Конечно, леди должна быть хорваткой. Как насчет хорошего траха, чертова сука?" Или ты предпочла бы это?’ - спросил один из них, проводя ребром ладони по ее шее, как будто держал нож. ‘Я могла бы быть его матерью", - сказала она мне срывающимся голосом. Когда месяц назад я в последний раз навещал свою сербскую подругу Зарану в Белграде, я в шутку сказал что я зарезервировал ее подвал в качестве тайника. ‘Я буду твоим евреем", - сказал я. Но она была серьезна. ‘Не надо таких жестоких шуток. Вы знаете, я действительно чувствую себя белым коммунистом в Южной Африке, здесь я предатель’. Другой друг в Загребе решил перестать слушать радио, смотреть телевизор или читать газеты. Он отрезал себя от всей информации, от всех новостей. Сначала я подумал, что решение игнорировать войну было простым эскапизмом, как будто она не имела никакого отношения к его собственной жизни. Но теперь я вижу, что это была его последняя, отчаянная попытка остаться нормальным, потому что война заставила она уже отравила его существование, и он ничего не мог с этим поделать. Рада - хорват, живущий наполовину в Загребе, наполовину в Белграде, замужем за мусульманином: таким образом, она югославка, что действительно редкая птица в наше время националистических разногласий. Она говорит мне, что слышала из очень надежного источника, что война продлится шесть дней. Шестидневная война, и кто-то уже знает об этом? Затем кто-то еще говорит мне, что он стартует в Хорватии 28 июля. Итак, дата известна заранее? Но я знаю, что это – как и все остальное – возможно, потому что здесь рациональности просто больше не существует. Почему я остаюсь здесь, я продолжаю задаваться вопросом, как будто на этот вопрос есть простой ответ. Или как будто мне нужно идти куда-то еще.
  
  Пока я покупаю корм для собак в магазине охотничьего снаряжения, где также продают ружья, заходит пожилой мужчина, предлагающий продать дамский пистолет за 1000 немецких марок. Он кладет его на прилавок, маленький и блестящий, как серебряная игрушка. Внезапно я почувствовал сильное желание обладать им, купить его, обладать им – и мной тоже. Почему бы и нет, я думаю, я одинок, беззащитен и отчаянно напуган. Мое желание длится всего секунду, но я понимаю, что в этот момент челюсти войны наконец сомкнулись вокруг моей хрупкой жизни. Затем всплывает изображение той фотографии, мертвого мальчика-солдата. И мой отец, держащий свою "Беретту". Они сливаются в одно. Выходя из магазина, я начинаю плакать. Как и жизнь моего отца, моя жизнь сейчас раскалывается надвое.
  
  
  ЗАГРЕБ
  
  ИЮЛЬ 1991
  
  
  
  3
  ГОРЬКИЙ КАПУЧИНО
  
  
  Я сижу в кафе на площади Дюка Елачича в Загребе. Приятный, теплый день середины июля, и официант разворачивает желтый тент, чтобы защитить нас от солнца. На бамбуковом стуле мягкая розовая подушка, на столе аккуратная скатерть, а мой капучино немного горчит, как я и люблю. В бетонных вазонах, окаймляющих кафе, они посадили розы – я думаю, в этом году, – в то время как солнце поблескивает на мраморном тротуаре, как будто это всего лишь еще один четверг, еще один совершенно обычный летний день. Возможно, месяц назад я бы даже сказал, что так оно и было. Но события последних трех недель в Словении изменили нашу жизнь и все наше восприятие реальности. Внезапно я узнаю знаки, сцены и сигналы этой изменившейся реальности повсюду вокруг меня, которых я раньше не замечал – или замечал, но делал вид, что они не имеют значения, – и они говорят мне, что мы находимся в состоянии войны.
  
  На первой странице газеты, лежащей рядом с моим капучино, есть заметка от Красного Креста. В нем коротко и безлично приводится информация о погибших, раненых или захваченных в плен в Словении: 39 солдат Федеральной армии, 4 солдата территориальной обороны, 4 полицейских, 10 гражданских лиц и 10 иностранных граждан, все погибли; 308 раненых и 2539 военнопленных. Когда я перечитываю его снова и снова, этот список безымянных людей, сведенный воедино в цифрах, он кажется окончательным приговором, доказательством того, что то, чем мы живем и что переживаем сейчас, - это нечто иное, беспрецедентное. Больше, чем фотографии танков пробираясь сквозь машины и баррикады или глядя на испуганные лица молодых солдат, погибших в бою, анонимность этого номера означает, что война объявлена. Весь прошлый год война была отдаленным слухом, чем-то, что удавалось замалчивать или игнорировать – что-то происходило с другими людьми, с жителями Книна или Славонии на окраинах республики, но никогда с нами в центре, в Загребе. Мы были заняты нашей личной жизнью, любовью, карьерой, новой машиной. Война угрожала нам, но не напрямую, как будто мы были каким-то образом защищены мерцающим экраном телевизора, который вызывал у нас чувство отстраненности – с таким же успехом мы могли бы находиться в Париже или Будапеште. Долгое время нам удавалось отбиваться от призрака войны; теперь он возвращается, чтобы преследовать нас, расползаясь по всему экрану нашей жизни, не оставляя места для личной жизни, для будущего, ни для чего, кроме себя.
  
  Недалеко от кафе я замечаю людей, собирающихся вокруг такси, чтобы послушать новости. Громкость повышена, небольшая группа слушает в тишине новости о последних маневрах Югославской федеральной армии, в то время как голос диктора эхом разносится по полупустой площади. Для этих людей, как и для меня, война - это не только состояние дел, но и процесс постепенного осознания. Сначала нужно привыкнуть к идее этого. Тогда идея должна стать частью повседневной жизни. Тогда правила могут измениться, правила поведения, языка, ожиданий. Диктор сначала зачитывает армейское коммюнике, затем заявление (одно из многих) президента Хорватии Франьо Туджмана о необходимости защищаться. В этом типе дискурса больше нет места для диалога, а только для того, чтобы противоборствующие стороны выдвигали предупреждения, угрозы, условия…
  
  Я с яркой ясностью помню подробности последних нескольких дней. В продуктовом магазине я случайно услышал, как женщина зачитывала продавцу длинный список покупок: 16 литров масла, 20 килограммов муки, 20 килограммов сахара, 10 килограммов соли, консервированные бобы, рис… Являются ли эти измерения показателем того, как долго продлится эта война? И откуда мне знать, что включить в такой список, как его составить? Помощник загрузил продукты в картонные коробки, затем отнес их в машину женщины. Позже он рассказывает мне, что на днях они продали три грузовика, полных муки. "Все началось, когда в Словении был занят", - говорит он. Притворяясь нормальным, я покупаю хлеб, фрукты, молоко, обычные вещи. Думаю, я не хочу быть частью этой истерии. Но, оказавшись дома, я звоню маме, чтобы спросить, помнит ли она что-нибудь о запасах на войну? Что мне следует купить? Она немного колеблется, не потому, что не помнит – она помнит, – а потому, что такой точный вопрос ставит ее перед новой реальностью нашей жизни. Затем она перечисляет: масло, мука, соль, свечи, картофель, бекон, сосиски, макароны, рис, чай, кофе, мыло… ‘Но у меня нет места, где это хранить", - говорю я ей в отчаянии. "Вам нужно освободить место, храните его в своей спальне", - говорит она, как будто теперь стало нормой хранить картошку там, где вы спите. ‘И не забудь соль!’ - добавляет она таким тоном, который заставляет меня думать, что соль, вероятно, когда-нибудь спасет мне жизнь, даже если в данный момент я не совсем понимаю, как. В прошлом году, когда подруга рассказала мне, что нашла в своем погребе немного соли, которую ее бабушка запасала там во время последней войны, я недоверчиво ухнула. Сейчас я бы не смеялась.
  
  Все еще существует желание игнорировать войну, жить своей собственной жизнью. Я вижу это в том, что мои друзья планируют отправиться на побережье (но дороги опасны, прошлой ночью был обстрелян поезд, и аэропорты могут закрыться в любой момент). С другой стороны, когда моя дочь делает небольшую паузу, прежде чем упаковать чемодан для отпуска в Канаде: ‘Должна ли я взять только летние вещи? Может быть, еще какую-нибудь легкую осеннюю одежду? ’ спрашивает она меня, как будто не уверена, сколько пройдет времени, прежде чем она вернется. В ее вопросе я распознаю войну, ползущую между нами, потому что за ее словами стоит настоящий вопрос: возвращаюсь ли я? Но этот вопрос остается невысказанным, потому что мы не можем смириться с тем фактом, что можем долгое время не видеть друг друга. Вместо этого она выписывает для меня инструкции о том, что я должен сделать для нее в университете, где она изучает археологию. Но пока она собирает вещи, я замечаю на дне ее чемодана маленькую потертую серую собачку, ее любимую игрушку. Я на мгновение задерживаю дыхание, притворяясь, что не замечаю этого. Не так давно я задавался вопросом, как распознать начало всего этого. Теперь я вижу ответ в крошечной собачке с подкладкой, спрятанной среди вещей моей дочери: война здесь, сейчас.
  
  Несколько недель спустя, возвращаясь из короткой поездки в Лондон, я слышу, как сидящая рядом со мной девочка, не старше двенадцати лет, говорит своей подруге, когда самолет пролетает над Хорватией: ‘Если бы нас вынудили приземлиться в Загребе, мне пришлось бы солгать о моей сербской национальности, или эти хорваты убили бы меня на месте’. Мы все в ловушке. Две девушки тоже на войне: и даже если военные действия прекратятся мгновенно, сколько времени потребуется этим девушкам, чтобы не бояться высадки в Загребе?
  
  Прошлой ночью в Загребе Ана позвонила мне из Берлина, куда ей удалось бежать во время бомбардировки Любляны, и рассказала, что ее пятилетняя дочь, услышав звук далекого самолета, спросила ее: ‘Они собираются бомбить нас и здесь?’ Сколько времени потребуется маленькой дочери Аны, чтобы забыть звук атаки военного самолета?
  
  Пока я жду на трамвайной остановке возле своего дома в Загребе, невзрачный мужчина, гражданское лицо в светлом летнем костюме, на мгновение расстегивает куртку, и я вижу, что у него за поясом пистолет. Приходит трамвай, и мы садимся. Но у меня такое тревожное чувство, что мое будущее в его руках и больше нет возможности сойти с трамвая.
  
  
  ЗАГРЕБ
  
  ИЮЛЬ 1991
  
  
  
  4
  МЕРТВАЯ ТИШИНА ГОРОДА
  
  
  Я забрал свои документы, компьютер и с двумя собаками покинул Загреб. Был ясный осенний день, вторник 17 сентября, на третий день после того, как война в Хорватии наконец добралась до нас, ее столицы. Это случилось здесь – после многих месяцев страха, догадок, слышания того, как боевые действия становятся все ближе и ближе, страх нарастает. Мы думали, без всякой веской причины, что этого не может произойти, не в Загребе. Загреб чем-то отличался от Вуковара, Осиека, Петриньи или даже древних городов на адриатическом побережье Сплита, Шибеника или Задара. Это не только город с почти миллионным населением, но и столица, координирующая жизнь всей республики. Мы верили, что его огромный организм не может быть так легко уничтожен, его жизненные функции заблокированы, его ткани разорваны на части; хотя мы видели бомбардировку Осиека, мы и представить себе не могли, насколько незащищенным и уязвимым может стать любой город.
  
  Предыдущее воскресенье было тихим, немного влажным. Листья на больших каштанах вдоль моей улицы покрылись коричневой каймой, похожей на ржавчину, ржавчина, намекающая на ранние зимние заморозки. Я пригласил свою подругу Саньку на обед и рассмеялся, когда она вошла в мой дом с маленькой сумкой с документами, теплой одеждой, печеньем и бутылкой воды, как нас учили делать сотрудники территориальной обороны на случай, если нам придется прятаться в убежищах или подвалах во время воздушного налета. Я подготовился паста аль бьянко, открыли бутылку красного каберне и как раз собирались есть, когда услышали странный, нервирующий звук. Я помню, как смотрел на свою вилку на полпути к тарелке, держа ее там долгое мгновение, как будто что-то, какая-то неведомая сила, мешала мне отложить ее. Только тогда мы услышали сигнал воздушной тревоги – протяжный воющий звук, о котором до этого момента мы знали только по телевизионным репортажам. Я знал, что мы должны были делать – бежать в ближайшее укрытие и спрятаться. Вместо этого мы оба сидели за кухонным столом, слушая рев пролетающих низко над головой МиГов. Я не испытывал страха или паники. Ничего. Во мне не было и следа эмоций. Вместо этого я почувствовал, как в моей груди, словно дыра, открывается пустое пространство, и с каждым мгновением мои ноги становились все тяжелее и тяжелее, как будто они превращались в камень. В моем воображении я увидел один образ, картинку, которую я видел в одном из бесчисленных военных репортажей по телевидению. Это был дом без крыши. Камера сначала показала его снаружи – недавно выкрашенное низкое здание – затем вошла в спальню. Там были две кровати в комплекте с одеялами, подушками, простынями и так далее, даже на окнах все еще были занавески с разбитыми стеклами. Но крыши не было, как будто кто-то забыл ее туда положить или просто снял, как детскую игрушку. Лишь несколько остатков кирпичей и мелкая пыль по всей комнате свидетельствовали о том, что крыша действительно когда–то существовала - возможно, всего за пару часов до того, как был сделан этот снимок. Картина этой спальни с двумя аккуратными кроватями, беспомощной и незащищенной, выглядела как картина из моей собственной жизни: извращенность войны, лишающей нас всякой близости. Война была в моих мыслях, в моих ногах, на столе, в тарелке с остывающими макаронами .
  
  Оцепенев, Санька и я сидели там и ждали. Чтобы упали бомбы. Или чтобы прекратилась тревога, неважно. В тот момент я точно понял значение destiny. Это когда ты знаешь, что вот оно: больше нет выбора, нет решения, нет спасения, и ты даже не в ужасе, даже не испытываешь соблазна сопротивляться, а просто готов принять все, что принесет следующий момент. Даже если это принесет смерть.
  
  Примерно через час тревога утихла, город погрузился во тьму. Огромная сила, сила войны, выключила свет во всех городских окнах и на улицах. Тот первый вечер полного отключения электроэнергии напомнил мне о нехватке электроэнергии пять или шесть лет назад, когда нам приходилось экономить электричество и каждый второй или третий день после полудня мы проводили со свечой, укутываясь в ночь, как в мягкую черную бархатную шаль. В ту воскресную ночь по пустым улицам все еще проезжало несколько машин, и их фары были похожи на большие глаза диких животных, преследуемых невидимыми хищниками. Когда я посмотрел на небо, я не увидел звезд. Было темно. И впервые в моей голове промелькнула мысль, что небо теперь тоже враг.
  
  В понедельник было еще две тревоги о воздушной тревоге. В первый раз я был в центре города, рядом с открытым рынком. Пожилой мужчина, увидев бегущих людей, спросил меня, сработала ли сигнализация, но когда я ответил утвердительно, он продолжил идти по улице медленным шагом человека, которому просто любопытно, что за суета. Я зашел в первое здание, затем спустился вниз в поисках подвала, где можно спрятаться. Лестница была сырой, стены возле ступеней покрывал мох. Старые электрические провода и газовые трубы ползли по нему, как змеи, их черная кожа местами отслаивалась. Воздух был тяжелым от запаха влаги, вареного картофеля и тушеной капусты: там кто-то жил. В длинном сыром коридоре слева я заметил приоткрытую дверь.
  
  Когда я подошел ближе, я увидел темную комнату с маленьким окошком высоко под потолком. Дверь широко открылась, и молодая женщина с ребенком на руках сказала: ‘Входите, пожалуйста’. Но я неподвижно стоял у ее порога. Возможно, тот факт, что "убежище" было местом, где она жила каждый божий день своей жизни, что "безопасное место" глубоко под землей на самом деле было ее квартирой, было тем, что остановило меня от входа. Я вернулся на улицу и пошел домой через пустой город, думая о ней. Ей не нужна была война, чтобы уйти в подполье, она уже была там.
  
  Я был в своей комнате, когда ближе к вечеру услышал второй сигнал воздушной тревоги. Я выключил свет и в полутьме уставился на крошечные цветочки, нарисованные на обоях от Лоры Эшли. Я купил его в Лондоне в начале июля, когда югославская федеральная армия сбросила первые бомбы на Словению. Я целую вечность хотела отремонтировать свою спальню, но пошла купить газету только после того, как услышала новости о нападении. Просматривая различные образцы в роскошном магазине на Кингз-роуд, я понял, что в некотором смысле это было глупо, абсурдно делать именно в момент, когда целые здания сгорали и разрушались. В то же время я осознавал, что делаю это, несмотря на войну, возможно, как символический жест веры в будущее, когда поклейка новых обоев будет иметь смысл. У меня все еще оставалась некоторая надежда, что война скоро закончится.
  
  Прошло три месяца; война в Хорватии продолжается и продолжается, с каждым днем становясь все более беспощадной и жестокой. Никто не может помешать ему охватить всю страну, охватить даже Загреб, подумала я, глядя на цветочный узор, на очаровательные маленькие красные розы. Я хотел спрятаться, но вместо этого просто накрылся с головой одеялом. Ни в Загребе, ни в любом другом городе спрятаться негде. В конце концов, весь город был местом, которое люди построили как укрытие. Таким образом, его уязвимость является показателем нашей собственной уязвимости, нашей собственной хрупкости. Волна беспомощности захлестнула меня, и я погрузился в нее, как в необъятный океан. Снаружи город окутала темнота, такая плотная, что я почти мог ее укусить. Но больше, чем абсолютная темнота, было ужасающее отсутствие шума, любого вида шума – голосов, машин, лающих собак, трамваев, самой жизни. Город погрузился в молчание, как будто миллион жителей Загреба одним махом заставили замолчать.
  
  В ту ночь я не спал. Один в доме, в своей комнате, подавленный тяжестью этой неестественной тишины, я чувствовал себя так, словно меня приговорили к погребению заживо: железный колпак войны опускался на меня все ближе и ближе, пока почти не осталось воздуха для дыхания. Если бы я только мог закричать, я знал, что чувствовал бы себя лучше. Но в мертвой тишине той ночи крик застрял у меня в горле. Как и многие другие, я страдал вместе с городом: наш трепещущий пульс становился все слабее и слабее, наша нервная система сдавала, кровообращение замедлялось, наши глаза были ослеплены, рты закрыты. Я знал, что после той ночи, увидев темноту и услышав тишину Загреба, которому грозила смертельная бомбардировка, ничто уже не могло быть прежним ни для этого города, ни для меня.
  
  Утром я уехал. Это было не то, что я намеревался сделать. Более того, это не имело никакого отношения к личным склонностям, моей воле или моему разуму. Мой отъезд из Загреба был чисто физическим событием, решением, принятым на каком-то более глубоком уровне, так что я едва осознавал это. Как будто я был просто неким проводником этого, мое тело действовало само по себе. Я не думал, я просто ходил по дому, собирая вещи своими руками, отключая воду и электричество, закрывая окна, запирая дверь. Движения были механическими, мой голос странным и отстраненным , когда я объяснял своему соседу, что уезжаю на несколько дней. Она понимающе кивнула, но мы оба знали, что ‘несколько дней’ больше не может иметь того же конкретного значения. Уезжая, я оглянулся из окна такси на пустую дорогу, ведущую в Любляну, и вдалеке увидел, что мой город становится все меньше и меньше на горизонте, почти игрушечным. Возможно, именно так они это видят – генералы – игрушку, иконку на широком видеоэкране, где бомбардировка - не более чем слабый сигнал компьютера.
  
  В условиях бесстыдного мира в Любляне, всего в 120 километрах к западу, где война закончилась всего через десять дней, война в Загребе и в Хорватии казалась далекой и нереальной, как ночной кошмар, по крайней мере, на какое-то время. В среду утром, когда я шел по мосту в старый город, с каждым шагом я все больше осознавал красоту его желто-белых фасадов, барочных орнаментов, узких улочек, вымощенных булыжником. Затем я услышал церковный колокол. Реальность вернулась, появились изображения разрушенных, сожженных, сбитых снарядами церквей и церковных башен – почти шестидесяти из них в городах и деревнях Хорватии. Я видел, как они медленно падали, подобно высоким деревьям, или животным, или человеческим существам. Лицом к лицу с безмятежностью Любляны война в Хорватии причинила еще большую боль.
  
  
  LJUBLJANA
  
  СЕНТЯБРЬ 1991
  
  
  
  5
  О ТОМ, как СТАТЬ БЕЖЕНЦЕМ
  
  
  Когда я вошел в крошечную квартирку на окраине Любляны, которую освободил мой друг, бежавший во Францию, сначала я почувствовал облегчение. Из окна открывался вид на тихую зеленую реку, в соседнем саду цвели поздние желтые розы, а на деревянном столе у входа кто-то оставил несколько зеленых яблок. В ту ночь я смог услышать то, чего не слышал уже долгое время, - безмятежную тишину спящего города, спящего без страха. Это другой город, другое государство, не Загреб, не Хорватия, я продолжал думать, как будто мне нужно было убедить себя, что теперь я могу расслабиться, наконец сделать глубокий вдох. Я временно покинул Загреб, чтобы дать себе передышку от растущего чувства паники, от ощущения, что меня поймали в ловушку. В то же время я прекрасно понимал, что, возможно, никогда не вернусь. В стране шла война, и я был бы не первым, кто покинул дом на несколько дней только для того, чтобы потерять все и не к чему было возвращаться.
  
  Но долгое время я отказывался покидать свой дом, даже рассматривать такую возможность. В течение многих месяцев, начиная с января, я мог слышать его шум, приближающийся все ближе и ближе, но, тем не менее, я по-прежнему предпочитал игнорировать его. Теперь я знаю эти симптомы отрицания наизусть: сначала ты в это не веришь, потом не понимаешь почему, потом думаешь, что это все еще далеко, потом ты видишь войну повсюду вокруг себя, но отказываешься признать это и связать со своей собственной жизнью. В конце концов это хватает вас за горло, превращая вас в животное, которое вздрагивает при каждом пронзительном звуке, превращаясь в апатичное существо, бредущее из одного конца комнаты в другой, на улицу и в офис, где вы ничего не можете сделать, кроме как ждать, когда что-то случится, когда вас наконец поразит. Вы учитесь дышать смертью, смерть становится вашим каждым вторым словом, ваши мечты пропитаны расчлененными телами, вы даже начинаете представлять свой собственный конец. Утром вы не узнаете свое отражение в зеркале: болезненный серый цвет кожи, темные круги под глазами и зрачки, неспособные сосредоточиться на чем-либо одном дольше секунды. Война ухмыляется вам с вашего собственного лица.
  
  В первую неделю в Любляне я чувствовал себя гостем в отеле лучшего класса в знакомом соседнем городе. Я взял с собой несколько книг, которые я был полон решимости наконец прочитать после того, как столько раз откладывал их прочтение; там были люди, которых я знал и с которыми мог посидеть и поговорить. Тем не менее, мне было немного не по себе с языком. Конечно, словенцы и хорваты понимают друг друга, так что проблема была не в понимании, а в чем-то другом, в определенном контексте. Меня встревожили взгляды, которые бросают на меня люди, когда я начинаю говорить по-хорватски. На почте, в магазине, покупая хлеб и молоко, покупая в киоске хорватскую газету, я постоянно испытывал странное чувство, что к кому бы я ни обращался, он смотрел на меня сверху вниз, как на попрошайку, без слов говоря мне, что я теперь не просто иностранец, а иностранец совершенно особого сорта. На той неделе в новостях Любляны я услышал, что в Словении было 8000 беженцев из Хорватии, и это было только начало. Для жителей Любляны я явно был одним из них. И все же мое восприятие своего положения по-прежнему упрямо отличалось. Мне потребовалось некоторое время, чтобы осознать, что я не гость. Было только одно, что Я думал, что меня отличает от обычного отдыхающего тот факт, что я был прикован к экрану телевизора и радиопередачам – беспокойство, нерешительность и голод одновременно, когда я слушал или перелистывал страницы газеты, сухость во рту, когда я читал описания растущего числа разрушений, и внезапные смены настроения в зависимости от того, что я прочитал в тот день. Я был помешан на новостях, и одного этого симптома было бы достаточно, чтобы объявить меня изгнанником. За исключением того, что в течение моей первой недели в Любляне я не знал, что это симптом. Я думал, что что отличает меня от остальных, так это то, что я планировал скоро вернуться домой. Я не знал, что это тоже типично.
  
  Мои первые выходные начались хорошо. Это был теплый голубой день, бабье лето. Я пошел на открытый рынок, как поступил бы в Загребе субботним утром, пытаясь придерживаться распорядка повседневной жизни, потому что знаю, что это помогает. Горки красного перца, запах спелых дынь, ароматный мед в маленьких стеклянных баночках, выставленных на продажу местными крестьянами, зеленые головки салата-латука, острый запах рыбы - все это дало мне ощущение, что я здесь как дома, собираю груши, пробую виноград, прикасаюсь к реальности руками, как будто я привилегированный человек или как будто это прикосновение способно заставить меня почувствовать себя живым, присутствующим там.
  
  Вернувшись в квартиру, я вспомнил, что мне нужно починить обувь, но я не знал, где найти сапожника, я ни к одному не обращался. "Мне придется спросить", - подумал я, видя, что к тому времени у меня уже была новая потребность, и я не был готов к этому. Это была потребность не обычного посетителя, а человека, пытающегося приспособиться к городу, как человек привыкает к чужому пальто или обуви в качестве защиты от холода, даже если они недостаточно удобны. Или как если бы мне пришлось заново учиться ходить, только на этот раз забыв о церквях и памятниках и вместо этого отправившись на поиски сапожников, аптек, библиотек, магазинов со скидками. Возможно, тогда я понял, что мне придется начать налаживать свою жизнь там или вернуться домой. Скоро.
  
  Это было воскресным утром, когда я наконец понял, что значит стать изгнанником. Я еще не совсем проснулся, когда запах кофе проник в квартиру и мягко затронул мои ноздри. Это был запах свежесваренного кофе, приготовленного в эспрессо-машине, крепкого и короткого, по-итальянски. Это было именно то, что я обычно готовила ленивым воскресным утром, выпивая его, завернувшись в старый пуловер поверх пижамы, в то время как клочья молочного смога все еще висели на гортензиях в саду. Затем я услышал голоса, голос маленького ребенка, спрашивающий что-то и женский голос, отвечающий тихо и терпеливо. Кто-то включил радио, голосов стало больше, окно надо мной открылось, и я увидел руки, развешивающие мокрые носки, полотенца и простыни на бельевой веревке. Проникающий запах жареного мяса и шоколадного торта, звуки мультфильмов и детский смех. Я оглядел ‘свою’ квартиру: за исключением того, что там не было ни одной вещи, которая принадлежала бы мне. Только еще не опустошенный чемодан и мое зимнее пальто, висящее в шкафу вместе с летней одеждой моей подруги (она тоже взяла с собой зимнюю одежду), которую я нерешительно положила туда, надеясь, что я не быть там вовремя, чтобы надеть его, потому что я уеду до зимы, определенно уеду. Это был не мой дом, на стенах не было картин и постеров, которые я там повесил, не было книг, которые я купил. Здесь не было ни пыльных книжных полок, которые я обещала себе убрать, как только у меня будет время, ни моей дочери, занимающей ванную комнату, так что мне пришлось бы ссориться с ней, чтобы она впустила меня. Не было нервных телефонных звонков вместе со звуком стиральной машины и студенческой радиостанции, сплетающей ткань звуков, в которые я могу погрузиться с комфортом, потому что я знаю это, это звук моей собственной жизни.
  
  То первое воскресенье в Любляне было пустым и белым, как лист бумаги, ожидающий, что я напишу на нем что-нибудь: новые слова, новое начало. Но я не мог. У меня дрожали руки, и я не знал, что писать. Живя в неопределенности, в постоянном ожидании того, что будет дальше, я знал, что меня лишили будущего, но я мог это вынести. Но до этого момента я не осознавал, что меня тоже лишили прошлого. От моего прошлого у меня остались только воспоминания, и я знал, что они приобретут цвет сепии далекого, ничем не примечательного события, а затем медленно растворятся, исчезнут в мягкой забвение того времени принесло бы облегчение, заставив меня усомниться в том, что я когда-либо проживал эту часть своей жизни. То, как солнце проникает в мою гостиную в Загребе, отражаясь от фарфоровых чашек на столе, банки с мармеладом, масла, ржаного хлеба. Ощущение деревянной лестницы под босыми ногами. Треск в стене перед тем, как я засыпаю. Ритмичное дыхание моей дочери наверху, собака, скребущаяся в своей корзинке. Безопасность. Внезапно, в квартире в Любляне, я почувствовал себя так, словно проснулся с ампутированными руками и ногами. Или, что еще хуже, как если бы я стоял голый посреди комнаты, с меня содрали кожу, лишили всего значимого, самого смысла. Я не знал, что мне с этим делать, я просто не знал.
  
  В тот вечер, когда я шел вдоль реки, мимо меня прошел старик, затем вернулся. ‘На днях я видел, как вы шли со своим чемоданом, я живу в здании напротив вашего. Откуда ты? - спросил он меня. Когда я сказал ему, что я из Хорватии, тон его голоса мгновенно изменился. ‘Я читал в газетах, что вы, беженцы, получаете от государства больше денег в месяц, чем мы, пенсионеры, а я сорок лет усердно работал профессором университета, чтобы заработать себе на пенсию. Разве мы, словенцы, не добры к вам?’ Ирония в его голосе уже вызвала во мне волну гнева. Я почувствовал почти физическую потребность объяснить ему свою позицию, что я не ‘мы" и что "мы" все равно не получим денег. Думаю, я никогда не испытывал такого ужасного желания отличиться от других, показать этому человеку, что я личность с именем, а не анонимный изгнанник, крадущий его деньги. Я начал объяснять ему, что я не тот, кем он меня считал, но затем остановился на полуслове, мой гнев на мгновение повис в воздухе, а затем опустился на мокрую траву внизу. Тот диалог на берегу реки не имел к нам никакого отношения – к нему, профессору университета из Любляны, ко мне, писателю из Загреба. Нашими устами говорила война, обвиняя нас, деля нас на две противоборствующие стороны, вынуждая нас оправдываться. Я ушел. Но двух его предложений было достаточно, чтобы лишить меня моей индивидуальности, самого ценного свойства, которое я накопил за сорок лет своей жизни. Я – больше не я – отправился в ‘свой дом’, который не был моим.
  
  Ночь была прохладной, река под тремя белокаменными мостами темная и тихая. Стоя там, я понял, что нахожусь на ничейной земле: ни в Хорватии, ни пока в Словении. Не имея твердой почвы под ногами, я стоял в центре города, понимая, что это и значит быть беженцем, видеть, как содержание твоей жизни медленно утекает, словно из разбитого сосуда. Я был благодарен за то, что камень под моими пальцами был прохладным и шершавым, что я дышал свежим воздухом и меня больше не терзал страх. Но в тот момент, при мысли о том, что я стану изгнанником, я понял, что мне потребуется еще одна жизнь, чтобы найти свое место в чужом мире, и что у меня просто не было лишней.
  
  
  LJUBLJANA
  
  ОКТЯБРЬ 1991
  
  
  
  6
  БАЛКАНСКИЙ ЭКСПРЕСС
  
  
  E ранним воскресным утром над венскими улицами висел туман, похожий на взбитые сливки, но солнечные лучи, пробивающиеся сквозь свинцово-серые облака, обещали прекрасный осенний день, день для листания журналов в музее Kaffe, неспешной прогулки по парку Пратер и наслаждения легким семейным обедом. Затем, возможно, в кино или театр – были премьеры нескольких фильмов.
  
  Но когда я вошел в S üdbanhof, Южный вокзал, молочный венский мир, благоухающий кофе с молоком, свежими булочками с маслом или яблочным штруделем, и аккуратная жизнь обычных венских граждан остались далеко позади. Как только я вошел в здание, я оказался в другом мире; группа мужчин проклинала чью-то мать по-сербски, их жирные, промокшие слова падали на пол у их ног, и знакомый слегка кисловатый запах, смесь мочи, пива и пластиковых сидений в купе второго класса, доносился в спертом воздухе вокзала. Здесь, в центре Вены, я чувствовал себя так, как будто я уже был на территории, занятой людьми другого сорта, людьми теперь второго сорта. Не только потому, что они приехали из бедной социалистической страны, по крайней мере, больше нет. Теперь они были людьми второго сорта, потому что приехали из страны, разрушающейся под разрушительными последствиями войны. Война - это то, что отличало их от сонных венцев, война превращала этих людей в призраков прошлого – призраков, которых венцы изо всех сил стараются не замечать. Они предпочли бы забыть прошлое, они не могут поверить, что история повторяется само по себе, что такое возможно: кровопролитие на Балканах, телевизионные изображения горящих зданий и обезглавленных трупов, зловоние страха, распространяющееся с юга и востока по улицам, зловоние, принесенное сюда беженцами. Война подобна клейму на лбу сербов, проклинающих матерей-хорваток, но это также клеймо на лицах хорватов, покидающих страну, где все, что у них было, исчезло. Первые заклеймены ненавистью, вторые - ужасом от того, что здесь, в Вене, их никто по-настоящему не понимает. С каждым днем из Хорватии прибывает все больше беженцев. Вена начинает ощущать давление со стороны Süдбанхоф и начинает беспокоиться. Измученные днями, проведенными в бомбоубежищах, своим трудным путешествием и разрушениями, которые они оставили позади, изгнанники выходят из поезда – те, у кого хватает смелости и денег зайти так далеко, – первыми вступая в огромный зал станции, похожей на склад. Оттуда они продолжают путь на улицу, но, оказавшись на улице, останавливаются и смотрят на здания, похожие на крепости, на запертые двери и швейцаров. Они стоят там, уставившись на этот мегаполис, этот форпост Западной Европы, беспомощно наблюдая, как Европа равнодушно поворачивается к ним спиной за безопасными закрытыми дверями. Теперь изгнанники испытывают новый страх: Европа - враг, холодный, рациональный, вежливый и укрепленный враг, который все еще верит, что война в Хорватии далеко, что ее можно убрать с глаз долой, что безумие и смерть прекратятся по ту сторону границы.
  
  Но уже слишком поздно. Безумие найдет свой путь, а вместе с ним и смерть. Стоя на платформе метро "Карлсплац", я с трудом мог поверить, что все еще нахожусь в том же городе: здесь, в самом нервном центре города, в трамваях, магазинах, в "Кнайпе" редко можно было услышать немецкий. Вместо этого все, кажется, говорят на хорватском или сербском (тем временем язык тоже сменил название), языках людей, находящихся в состоянии войны. Сто тысяч югославов сейчас живут в Вене, по крайней мере, я так слышал. И семьдесят тысяч из них - сербы. В небольшом парке недалеко от Маргаретенштрассе я наткнулся на вырезанную на деревянном столе надпись ‘Это Сербия’. Дальше, на главной улице, я увидел граффити ‘Красные четники", но поверх него также было нацарапано "К черту красных четников". Война выползает из дешевых квартир рядом с отелем Gurtel и забирает своих жертв.
  
  Я один из очень немногих пассажиров, может быть, двадцати, направляющихся на юго-восток на поезде в Загреб. Я только что навестил свою дочь, которая, пробыв некоторое время в Канаде со своим отцом, переехала жить в Вену. В купе нас трое. Поезд уже в пути, но мы еще не поговорили друг с другом. Единственный звук - это стук стальных колес, ритмичный пульс долгого путешествия. Нас окутывает странная, напряженная тишина. Мы все трое из одной разваливающейся страны (обманутые предупреждением: ‘Извините, это место занято?" "Нет, это бесплатно’), но мы не чувствуем обычного товарищества в путешествии, когда пассажиры разговаривают или делятся закусками и газетами, чтобы скоротать время. Действительно, кажется, что мы боимся обменяться словами, которые могут загнать нас в ловушку в этом маленьком купе, где наши колени так близко, что они почти соприкасаются. Если мы заговорим, наши языки раскроют, кто хорват, а кто серб, кто из нас враг. И даже если мы все хорваты (или сербы), мы можем расходиться во мнениях по поводу войны, и все же нет другой темы, на которую мы могли бы поговорить. Даже не пейзаж, потому что даже пейзаж больше не невинен. Словения установила настоящие пограничные посты вдоль границы с Хорватией и имеет другую валюту. Это придает словенским холмам другой оттенок, цвет печали. Или горечи. Или гнева. Если мы втроем заведем разговор о зеленых лесах, проплывающих мимо нас, кто-нибудь может вздохнуть и сказать: ‘Только вчера это была и моя страна’. Возможно, тогда двое других начали бы о независимости и о том, что словенцы были умны, в то время как хорваты - нет, в то время как сербы, эти ублюдки…
  
  Война была бы там, в наших словах, в многозначительных взглядах и на лицах, отражающих нашу тревогу и тошноту. В этот момент безумие, к которому мы движемся, может стать настолько живым среди нас, что мы, возможно, не сможем сдержать его. Что, если один из нас серб? Что, если он скажет пару обычных, невинных слов? Будем ли мы притворяться цивилизованными людьми или начнем нападать на него? Что, если гипотетический серб среди нас промолчит, потому что на самом деле он ни в чем не виноват? Есть ли в этой войне люди, представители страны-агрессора , которые не виноваты? Или, может быть, он не хочет задевать наши чувства, думая, что у нас могут быть семьи или друзья в Вуковаре, Осиеке, Шибенике, Дубровнике, этих городах, подвергшихся сильнейшему обстрелу? Судя по нашему молчанию, становящемуся все более непроницаемым по мере приближения к хорватской границе, я знаю, что мы больше, чем просто незнакомцы – угрюмые, малознакомые попутчики, – точно так же, как нельзя быть простым банковским клерком. На войне человек теряет всякую возможность выбора. Но, несмотря на все это, я думаю, что невыносимое молчание между нами, граничащее с криком, является хорошим знаком, признаком нашего нежелания мириться с войной, нашего желания дистанцироваться и пощадить друг друга, если это возможно.
  
  Итак, мы не разговариваем друг с другом. Мужчина слева от меня смотрит в окно, женщина напротив спит с полуоткрытым ртом. Время от времени она просыпается и озирается в замешательстве; затем снова закрывает глаза, думая, что это лучшее, что она может сделать, закрыть глаза и притвориться, что мир не существует. Я беру газету, рискуя быть узнанным – газеты, которые читаешь, выдают тебя, – но мои попутчики предпочитают этого не видеть. В газетном киоске Südbanhof не было газет из Хорватии, только "Borba", одна из ежедневных газет, издаваемых в Сербии. Листая страницы, я натыкаюсь на описание военных злодеяний, предположительно совершенных усташами – хорватской армией, – от которых кровь стынет в моих жилах. Когда вы вынуждены принять войну как факт, смерть становится чем-то, с чем вам приходится считаться, суровой реальностью, которая калечит вашу жизнь, даже если при этом вы физически невредимы. Но смерть, с которой я столкнулся на второй странице газеты "Борба", ни в коем случае не была обычной и, следовательно, приемлемой в своей неизбежности:… и мы заглянули в колодец на заднем дворе. Мы вытащили ведро – оно было полно яичек, всего около 300 . Изображение, как будто сфабрикованное для создания ужаса. Длинная вереница мужчин, их сотни, чьи-то руки, молниеносный удар ножом, затем кровь, струя густой темной крови, остывающей на чьих-то руках, на одежде, на земле. Были ли люди живы, когда это произошло, задавался я вопросом, никогда не задаваясь вопросом, было ли сообщение правдивым. Вопрос истины, или любой другой вопрос, если уж на то пошло, меркнет рядом с кружащимися картинками, водоворотом картинок, который засасывает меня, душит. В тот момент, какой бы ни была правда, я не могу представить ничего, кроме ведра, полного яйца, перерезанные глотки, тела с кровавыми дырами на месте сердец, выколотые глаза – смерть как чистое безумие. Прижимаясь лбом к холодному оконному стеклу, я замечаю, что на улице все еще немного светло и мимо проносятся другие сцены, сцены мирного спокойствия. Я больше не верю в спокойствие. Это всего лишь тонкая корка льда над смертельно опасной рекой. Я знаю, что иду навстречу тьме, которая способна одним предложением в газете разрушить во мне способность отличать реальное от нереального, возможное от невозможного. Вряд ли что–то сейчас кажется странным или ужасным - ни расчлененные тела, ни отчеты о вскрытии хорватских врачей, утверждающих, что жертвы были вынуждены сербами съесть собственные глаза перед тем, как их убили.
  
  Только в поезде, идущем на юго-восток, в том печальном ‘Балканском экспрессе’ я понял, что значит сообщать о скотоложстве как о самых обычных фактах. Ужасные картины рождают ужасную реальность; человек, который, читая газету, создает в своем воображении картину извлечения яичек из колодца, будет готов сделать то же самое завтра, замкнув круг смерти.
  
  Я складываю газету. Мне она не нужна для получения дополнительной ‘информации’. Теперь я готов к тому, что ждет меня по возвращении. Я пересек внутреннюю границу воюющей страны задолго до того, как пересек границу снаружи, и мое путешествие с двумя другими молчаливыми пассажирами, газетой и семенем безумия, растущим в каждом из нас, подходит к концу. Поздно вечером того же дня дома в Загребе я смотрю новости по телевизору. Ведущий объявляет, что в славянской деревне были убиты семь человек. Я наблюдаю за ним, когда он произносит слово "зарезан" так, как будто это самое обыденное слово в мире. Он не вздрагивает, он не останавливается, слово легко слетает с его губ. Холод, исходящий от этих слов, холодит мне горло, как лезвие ножа. Только тогда я понимаю, что я вернулся домой, что мое путешествие закончилось здесь, перед экраном телевизора, погруженным в густую, сгустившуюся тьму, тьму, которая напоминает мне кровь.
  
  
  ЗАГРЕБ
  
  НОЯБРЬ 1991
  
  
  
  7
  ПАРИЖ—ВУКОВАР
  
  
  Это было как раз перед Рождеством 1991 года. Я пробыл в Париже несколько дней и поначалу чувствовал себя настолько далеким от войны, насколько это было возможно. В течение двух дней я не читал газет и не смотрел новости по телевизору. Все еще веря, что это возможно, я попытался погрузиться в другую жизнь, хотя бы временно, чтобы забыть ту, которую я оставил позади. Но мое сознание уже было глубоко разделено, как в случае постоянного двоения в глазах, и не было способа изменить это. При таком взгляде Париж тоже выглядел по-другому. Я шел по ярко освещенным улицам (яркость огней ночью такова, что внезапно режет глаза) и едва ощущал собственный вес. Мне казалось, что я почти плыву, не касаясь тротуара, не прикасаясь к реальности; как будто между мной и Парижем протянулась невидимая проволочная изгородь, через которую я мог видеть все, но ничего не трогать и не пробовать на вкус, – проволока, которую нельзя было убрать из поля моего зрения и которая держала меня взаперти в мире, из которого я только что прибыл. И в этом мире вещи, слова и время устроены по-другому. Что угодно вернуло бы меня назад: горечь моего кофе, своего рода нежелание двигаться, мелькнувшая обувь в витрине магазина, а затем мгновенно возникшее чувство тщетности, отдаленности, непричастности. В Европе, освещенной яркими огнями, готовящейся к Рождеству, меня отделяла от Парижа тонкая полоска крови: это и тот факт, что я мог это видеть, в то время как Париж упрямо отказывался.
  
  С Рождества 1989 года прошло всего два года: падение Берлинской стены, Вацлав Гавел, смерть Чаушеску, день, когда я впервые пошел на полуночную мессу со своей матерью. Но я с трудом могу вспомнить что-либо из этого. Между тогда и сейчас ничего нет, только белизна, отсутствие. Воспоминания, кажется, были стерты бременем настоящего, и все, что произошло за это время, кажется крошечным, далеким, слишком тривиальным, чтобы его можно было запомнить. Я сижу на кухне Марии, в то время как снаружи молочный туман скрывает все, что не является войной. Мария рассказывает мне свою военную историю, о своей матери, которая больше не спускается в подвал дома престарелых, когда в Загребе завывают сирены воздушной тревоги, о том, что она больше не может жить в Белграде, о своем сыне, который бросил учебу в Белграде и приехал в Париж, чтобы избежать призыва на войну против Хорватии. Сейчас она ищет работу. Ее муж постоянно включает телевизор, переключаясь с CNN на Sky News и французские новостные передачи. Его свободное время уходит на то, чтобы успеть на как можно больше передач, читать все газеты, которые он может достать, как сербские, так и Хорватский, в попытке раскрыть правду, стоящую за пропагандой. Затем ночью он ворочается в своей постели, не в силах уснуть. Вуковар уже пал, Дубровник все еще в осаде, без воды и электричества. Телефон продолжает звонить, и кажется, что с каждым новым звонком число погибших головокружительно растет. Даже в этой большой парижской квартире с ее старинной мебелью, толстыми коврами, заглушающими звук шагов, и зеркалами в изысканных позолоченных рамах война пропитывает нашу кожу, наши волосы, наши легкие, как пыль. Даже те, кто живет здесь годами, не могут полностью отстраниться, быть по-настоящему здесь. Война - это семя, затем саженец, а затем растение, растущее в каждом из нас.
  
  Был поздний вечер третьего дня, когда я, наконец, потянулся за газетами. Мария сказала, пожалуйста, не берите это, пожалуйста, не берите, но журнал уже открылся сам по себе в центре, на странице с цветной фотографией. За домом на земле лежали два человека. Мужчина в красном свитере лежал на боку, рукава его рубашки были закатаны выше локтя, а одна рука закинута за голову, как будто он пытался защититься от удара. Рядом с ним лежала женщина, одетая в синий домашний халат с цветочным узором. Она лежала лицом вниз, ее волосы спутались, а лицо было прижато к замерзшей земле. Прямо рядом с ее головой лежала смятая желтая упаковка дрожжей быстрого приготовления Digo. Должно быть, она уронила его, когда падала, как будто, проходя небольшое расстояние от дома до поля, она разминала пустой пакет в руке; возможно, всего лишь мгновением ранее она добавила дрожжи в муку, чтобы испечь хлеб. Она не знала, что умрет, нет, конечно, нет. Смерть застала ее посреди незаконченной рутинной работы. Я не мог оторвать глаз от этой посылки; я был прикован к ней, как будто это была самая важная деталь на картинке. Или, возможно, я не хотел видеть картину целиком. Наконец я позволил своим глазам скользнуть влево, к голове мужчины в красном свитере. Хотя фотография была достаточно большой и в фокусе, сначала я подумал, что то, что я увидел на его лице в профиль, было большим пятном запекшейся крови. Возможно, подсознательно я отказывался понимать то, что видел, а также значение сцены: у мужчины с занесенной над головой рукой отсутствовала почти вся правая сторона головы. Я закрыл глаза, но картинка не исчезла. Когда я открыл их снова, расплывчатое пятно превратилось в зияющий череп. Я отложил журнал в сторону, затем снова взял его и некоторое время смотрел на фотографию. Я почувствовал, как смерть просачивается в меня, захлестывает меня, тянет вниз и поглощает.
  
  В тот день я порезал палец, и когда позже вечером я набирал воду в ванне (полагая, что уже забыл фотографию), рана снова открылась, и несколько капель крови упали в воду, окрасив ее в розовый цвет. Эта картина сразу же всплыла в моем сознании. Ванная комната была большой, выложенной старомодной керамической плиткой с гирляндой цветов вдоль бордюра. В квартире было тепло и тихо. Ванна была полна, и я сидел в воде. Я знал, что в этом спящем доме в центре Парижа я в безопасности, что война не может добраться я со стороны, и все же, сидя там в ванне, полной горячей воды, я дрожал, внезапно почувствовав себя ужасно беззащитным. Из крана над раковиной в ванной текла вода, и ее почти неслышный звук внезапно показался невыносимо громким. Теперь я вспомнил, что не сложил журнал и не отодвинул его в сторону, а перелистал на следующую страницу, как будто не мог насытиться смертью, как будто ее фотографии обладали странной, болезненной притягательностью, катарсическим свойством, которое сделало бы все другие подобные картинки, которые должны были последовать, менее ужасными. Теперь я знаю, Мне нужно было сделать смерть терпимой, я должен был преодолеть ужас, поднимающийся во мне. Когда я перевернул страницу, я увидел увеличенную фотографию той же сцены. Рядом с пожилой парой – фактически, перед ними на переднем плане - лежал молодой человек в синем рабочем комбинезоне. Сверху на нем лежала девушка, возможно, всего лишь ребенок. Должно быть, она была последней убитой; она неуклюже упала на руку молодого человека, который уже растянулся на земле. Ее голова была повернута к изуродованной пулями белой стене дома, возможно, их собственного. Они выглядели как семья – мать, отец, сын, дочь. Четыре мертвых тела лежали на заднем дворе, рядом с разбросанным мусором – пластиковыми пакетами, бумагами, какими-то банками. Голова молодого человека была расколота пополам, и из трещины сквозь спутанные черные волосы его мозги высыпались на жидкую траву. Фотография была голубоватой, и красновато-розовый цвет окровавленного мозга мерцал у меня перед глазами, как расплавленная лава. К ней прилип крошечный желтый листочек.
  
  Только однажды, много лет назад, я видел смерть вблизи.
  
  Мой младший брат лежит в морге. Косые лучи осеннего солнца падают на бетонный пол возле холодильника из хромированной стали с четырьмя выдвижными ящиками. Рядом с ним стоят носилки, похожие на импровизированную больничную койку. Мой брат одет в темно-синий костюм и белую рубашку, тот самый костюм, который был на нем на его свадьбе. Я не могу подойти ближе, я не могу видеть его лица, возможно, я не хочу его видеть. Он босиком, на нем только носки. Почему на нем нет обуви, глупо спрашиваю я себя, как будто этот вопрос мог как-то опровергнуть тот факт , что он мертв. В морге пахнет дезинфицирующим средством, пол мокрый, я вижу ноги женщины, стоящей внутри, как будто присматривающей за ним. На ней черные резиновые сапоги. Кто-то позади меня шепчет, что они, должно быть, украли его ботинки, так делают люди в морге, позже они продают их, чтобы заработать деньги. В этот момент смерть все еще не имеет смысла, я знаю только, что ее нельзя постичь, ее нельзя понять. Можно принять это и продолжать жить с пустотой, но невозможно понять что-либо, кроме простого и очевидного факта, что кто-то ушел, что его больше не существует – того факта, что мой брат был жив только вчера, я разговаривал с ним. Он лежал на больничной койке и говорил о лодках, о том, как он хотел отправиться в плавание. Да, я сказал, когда ты поправишься, мы отправимся в плавание вместе. Я говорил это ему в той же степени, что и себе, не желая признавать, что смерть существует, отталкивая ее словами от него ... от себя.
  
  Но его смерть была нормальной, приемлемой, повседневной смертью такого рода, которая является частью жизни каждого: вы должны продолжать жить с этим. Смерть на фотографиях из Вуковара - это нечто совершенно иное, в ней заключен ужас невыносимого. В блестящей россыпи мозгов, выставленных на всеобщее обозрение, было нечто худшее, чем сама смерть. Это было осквернение. Это была уже не просто ужасная смерть двух мужчин, чья самая уязвимая сущность, та глубочайшая сердцевина, которую никогда нельзя обнажать, никогда не трогать, теперь лежала на выжженном морозом поле. Их разбитые черепа перечеркнул мои собственные усилия жить. Обнаженный мозг на траве больше не является смертью, ужасом, войной – это ускользает от любого объяснения или оправдания, это вообще не имеет смысла. Вы спрашиваете себя, как возможно жить в месте, где происходят подобные вещи. Я знаю, что в этот момент мне следовало спросить себя, были ли убитые люди хорватами или сербами и кто их убил; возможно, я должен был почувствовать ярость или желание мести. Но когда я смотрел на темную зияющую дыру, на запекшуюся мякоть, я чувствовал только невыразимое отвращение к человечеству. Обнаженный мозг сильнее подобных вопросов, это доказательство того, что все мы потенциальные преступники, что мы на самом деле не знаем друг друга и что с этого момента, если мы вообще выживем, нам придется жить в смертельном страхе друг перед другом, во веки веков. Обнаженный мозг сокрушает, стирает нас с лица земли, затягивает во тьму, отнимает у нас право говорить о любви, морали, идеях, политике, вообще говорить. Перед лицом картины обнаженного мозга все человеческие ценности просто сводятся к нулю.
  
  Сидя в ванне, я смотрела на свое тело так, как будто оно больше не было моим; более того, как будто я больше не хотела, чтобы оно было моим или хотело быть его частью. Ноги, ногти, руки. Я знал, что все это принадлежало мне, что это был я, но мое восприятие собственного тела больше не было прежним. На моих запястьях и на внутренней стороне рук была синеватая сетка вен. Мне пришло в голову, что моя кожа настолько тонкая, что ее почти не существует. Когда, наконец, я потянулся за полотенцем, мне показалось, что механически движется чужеродное тело, которое больше не находится под моим контролем. Нет, это был не страх смерти, я бы легко распознал это. Я был знаком с внезапным бешеным биением пульса в моей голове и мучительной судорогой внизу живота, которая распространялась по всему телу, пока я не окаменевал. Здесь, в ванной, я почувствовала собственную ужасную хрупкость и бессилие. Меня охватило неистовое желание сбежать из этого странного и ненадежного тела. Что-то во мне взбунтовалось при мысли, что эта форма могла быть мной, этим сосудом, другим, с которым я только что потерял контакт.
  
  Должно быть, это была своего рода мгновенная смерть, отвращение, отшатывание от тела, которое я больше не мог ощущать как свое. Под моим пристальным взглядом сосуд разлетелся на части вместе со своим содержимым, и если бы кто-то ударил меня в тот момент, я уверен, что не почувствовал бы боли. Я зажал порез на пальце, как будто пытаясь доказать самому себе, что я все еще жив. Капля крови упала мне на колено. Я размазал ее по коже, образовав пятно в форме дырочки. Это тело больше не было моим. Им завладело что-то другое, завладела война. Я думал, что смерть тела - это худшее, что может случиться на войне; я не знал, что хуже всего отделение себя от тела, оцепенение внутреннего существа, угасание перед смертью, боль перед страданием. Я инстинктивно лизнул рану на пальце. Но это не помогло, кровь продолжала сочиться.
  
  
  ЗАГРЕБ
  
  ДЕКАБРЬ 1991
  
  
  
  8
  ПОБЕЖДЕННЫЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬЮ
  
  
  Это обычно случалось 29 ноября, в День Республики или какой-нибудь другой национальный праздник. Я помню, что ребенком я стоял в длинном ряду пионеров Тито. Одетые в синие фуражки, украшенные красными звездами, с красными платками на шеях, мы послушно размахивали бумажными флагами коммунистической партии, скандируя ‘Да здравствует товарищ Тито! Тито! Вечеринка!’ – пока мимо проезжали черные лимузины. Был еще один лозунг, который мы обычно выкрикивали в таких случаях, поглядывая на нашего учителя, который давал нам знак начинать. ‘Братан! У-ни-тай! Братан! У-ни-ты!" - вопили мы изо всех сил, как будто произносили заклинание. Эти слова были для меня загадкой. Что было более естественным, чем пожелать долгой жизни Тито, когда не только улицы, школы и больницы, но и города были названы в честь ‘величайшего сына нашей нации’? Но лозунги о братстве и единстве звучали слишком абстрактно. Я мало что знал о ненависти, соперничестве и кровопролитии, которые разделяли людей на Балканах на протяжении всей истории. Я вообще мало что знал об истории. Откуда я мог знать, когда, согласно нашим учебникам, история все равно началась в 1941 году.
  
  Проблема заключалась в том, что нам – всем людям, а не только Пионерам – было сказано выкрикивать лозунги и хлопать в ладоши, но никогда не задаваться вопросом, что означают эти слова. А когда я это сделал, было слишком поздно. Братья начали убивать друг друга, и единство распалось, как будто Югославия была всего лишь частью коммунистической сказки. Возможно, так оно и было. Национализм в том виде, в каком мы наблюдаем его сейчас в бывшем СССР, бывшей Югославии и Чехословакии, является наследием той сказки. И это так, по крайней мере, по трем причинам: коммунистическое государство никогда не допускало развития гражданского общества; оно подавляло этнические, национальные и религиозные убеждения, допуская только классовую идентификацию; и в конце концов, коммунистические лидеры манипулировали этими убеждениями, натравливая одну национальность на другую, чтобы удержаться у власти как можно дольше. Даже если ценой была война.
  
  Я должен признать, что для меня, как и для многих моих друзей, родившихся после Второй мировой войны, быть хорватом не имеет особого значения. Меня не только научили верить, что вся территория бывшей Югославии была моей родиной, но и потому, что мы могли свободно путешествовать за границу (в то время как жители стран Восточного блока не могли), я почти поверил, что границы, как и национальности, существуют только в головах людей. Более того, молодежная культура 1968 года еще больше сблизила нас с миром благодаря рок-музыке, демонстрациям, фильмам, книгам и английскому языку. У нас было так много общего с Западом, что на самом деле мы мысленно принадлежали ему.
  
  Некоторые из моих иностранных друзей того времени не могут понять, что у нас с ними сейчас все меньше и меньше общего. Я живу в стране, в которой шесть кровавых месяцев шла война, и им трудно понять, что быть хорватом стало моей судьбой. Как я могу объяснить им, что в этой войне меня определяет моя национальность, и только она? Есть еще одна вещь, которую еще труднее объяснить – то, как осознание моей национальности из-за моего прошлого пришло ко мне негативным образом. Я боролся против того, чтобы рассматривать национальность как главный критерий, по которому судят о людях; я пытался разглядеть людей, стоящих за этим ярлыком; я сохранял открытой возможность диалога со своими друзьями и коллегами в Сербии даже после того, как все телефонные линии и дороги были отрезаны, а треть Хорватии оккупирована и подвергнута бомбардировкам. Я сопротивлялся примирению с тем фактом, что в Хорватии трудно быть человеком, который говорит: ‘Да, я хорват, но...’
  
  В конце концов, ничто из этого мне не помогло. Вместе с миллионами других хорватов я был приперт к стене государственности – не только внешним давлением со стороны Сербии и Федеральной армии, но и национальной гомогенизацией внутри самой Хорватии. Вот что делает с нами война, сводя нас к одному измерению: к нации. Проблема с этой государственностью, однако, в том, что если раньше меня определяли мое образование, моя работа, мои идеи, мой характер – и, да, моя национальность тоже, – то теперь я чувствую себя лишенным всего этого. Я никто, потому что я больше не личность. Я один из 4,5 миллионов хорватов.
  
  Я могу только сожалеть о том, что осознание моей государственности пришло ко мне в форме наказания нации, к которой я принадлежу, в форме смерти, разрушений, страданий и – что хуже всего – страха смерти. Я чувствую себя сиротой, война лишила меня единственного реального достояния, которое я приобрел в своей жизни, - моей индивидуальности.
  
  Но я больше не в том положении, чтобы выбирать. Как, я думаю, и никто другой. Так же, как во времена братства-единства, сейчас существует другая идеология, объединяющая людей, идеология государственности. Не имеет значения, является ли это хорватской, сербской, чешской, словацкой, грузинской или азербайджанской государственностью. Случилось так, что то, что люди ценили как часть своей культурной идентичности – альтернативу всеобъемлющему коммунизму, средство выживания, – стало их политической идентичностью и превратилось во что-то вроде плохо сидящей рубашки. Вам могут показаться, что рукава слишком короткие, воротник слишком тесный. Вам может не понравиться цвет, а ткань может чесаться. Но выхода нет; больше надеть нечего. Не обязательно добровольно поддаваться этой идеологии нации – человек оказывается втянутым в нее.
  
  Итак, прямо сейчас, в новом государстве Хорватия, никому не позволено не быть хорватом. И даже если это не то, что на самом деле можно было бы назвать свободой, возможно, было бы морально несправедливо срывать рубашку со страдающей нации, когда десятки тысяч людей расстреливают, убивают и сжигают только из-за их национальности. Это было бы неправильно из-за Вуковара, города, который был стерт с лица земли. Из-за нападений на Дубровник.
  
  До начала этой войны, возможно, у хорватов был шанс сначала стать личностями и гражданами, а затем и самими хорватами. Но драматические события последних двенадцати месяцев лишили их этой возможности. Как только война закончится – а я надеюсь, что конец уже близок, – все человеческие жертвы будут напрасны, если недавно возникшие независимые страны не вернут нам ощущение, что мы прежде всего личности, а также граждане.
  
  
  ЗАГРЕБ
  
  ЯНВАРЬ 1992
  
  
  
  9
  ЗАПАХ НЕЗАВИСИМОСТИ
  
  
  Я сидел в машине и через лобовое стекло увидел дальше по дороге блокпост с желтой табличкой DOUANE и полицейского, который смотрел на чей-то паспорт, а затем махал им рукой, проезжая мимо. По правую сторону дороги стояло белое металлическое здание, похожее на трейлер, – полицейский и таможенный пост, – а на высокой мачте рядом с ним развевался новый словенский флаг. Это выглядело как импровизированный контрольно-пропускной пункт в какой-нибудь отдаленной провинции, за исключением того, что предполагалось, что это главный контрольно-пропускной пункт между Словенией и Хорватией, и я пересекал его впервые. Граница тоже была совершенно новой ; у хорватов даже не было времени выставить охрану на своей стороне. Я вышел из машины. Стоя на куске асфальта в Брегане, залитом слабым зимним солнцем, я медленно потянулся за своим паспортом и протянул его словенскому полицейскому, молодому человеку, который подошел ко мне, улыбаясь, как будто гордился тем, что делал. Я посмотрел на свой паспорт в его руках. Конечно, это был старый красный югославский паспорт. Внезапно я осознал абсурдность нашей ситуации: Я знал, что, хотя он проверял мой югославский паспорт, у него, должно быть, все еще был тот же самый. И вот мы, граждане одной распадающейся страны и двух будущих стран, оказались перед границей, которая еще не является настоящей границей, с паспортами, которые больше не годятся.
  
  До тех пор словенское государство, хорватское государство, границы, разделения были какими-то нереальными. Теперь эти люди с оружием в форме словенской полиции стоят между мной и Словенией, частью страны, которая когда-то тоже была моей. Несколько недель назад я был свободен поехать туда. Теперь я не могу. Что было бы, если бы я сейчас бросился бежать? Подумал я, внезапно вспомнив Берлинскую стену. Застрелил бы меня улыбающийся молодой полицейский? Хотя я был уверен, что он этого не сделает, я впервые физически ощутил границу: она была похожа на стену. В тот момент я понял, что все, что говорят о падении стен в Европе, - ложь. По всей Европе возводятся стены, новые, невидимые стены, которые гораздо труднее разрушить, и эта граница - одна из них.
  
  По крайней мере, я все еще мог бы поехать в Словению, мог путешествовать туда, даже с паспортом. Я не могу поехать в Сербию. Я не могу даже сделать простой телефонный звонок в Белград. Возможно, если бы я действительно захотел туда поехать, я мог бы сесть на один поезд из Загреба в Будапешт, затем на ночной поезд до Белграда – двадцать четыре часа путешествия по Венгрии вместо четырех часов на междугороднем поезде, который до войны доставлял меня прямо в Белград. Но это не самое худшее. По дороге на восток больше нет дорог, железных дорог, границ; есть только разбомбленные города, сожженные деревни и груды трупов, которые никто не успел похоронить. То, чем должна быть восточная граница Хорватии, не более чем открытая рана.
  
  Последний раз я был в Белграде в июле, после нападения югославской федеральной армии на Словению. Когда я слушал новости в такси из аэропорта, диктор сказал что-то о тамошней ‘победе’ армии. ‘Смотрите!’ - сказал водитель такси с торжествующей улыбкой, как будто это была его личная победа. Он не знал, откуда я. Я ничего не сказал, я не осмелился. Его комментарий мог быть небрежным и невинным, его торжествующая улыбка - небольшим и неважным жестом, но он парализовал меня страхом. Суть войны была здесь, безмолвно разрастаясь между нами.
  
  Недоверие было ощутимо в густом пыльном воздухе Белграда прошлым летом. Люди из разных республик больше не могли разговаривать друг с другом, они перестали доверять. Тогда мне это не понравилось, это неприятное чувство, когда страна сжимается, ее пожирает ненависть, страна, фактически исчезающая у меня под ногами. Но я не понимал, что его собираются ампутировать таким болезненным способом. Не только земля, но и друзья были отрезаны друг от друга. Дружба вряд ли смогла бы пережить эту войну. Смогли бы они пережить такие вопросы, как: что вы делали на войне? Можем ли мы обращаться друг к другу как личности, или у нас отняли эту возможность на следующие двадцать лет? После войны роли поменяются местами, и жертвы будут судить не только палачей, но и их молчаливых сообщников. Я боюсь, что, поскольку мы были вынуждены принять чью-либо сторону в этой войне, мы – все мы, с обеих сторон – будем втянуты в эту жестокую, самовоспроизводящуюся игру навсегда, даже против нашей воли, и у меня нет возможности узнать, знают ли об этом мои друзья. Задавая им этот вопрос, я превращаю себя в инспектора их совести, их душ. Если я этого не сделаю, я лицемер. Но даже если они пройдут это суровое испытание, остается сам факт войны, вызывающий разногласия, – ее опыт, то, как она изменила наши жизни. Тот факт, что мой (и их) друг ранен, другой все еще сражается, я не знаю где. Тот факт, что дом нашего общего друга недалеко от Дубровника был сожжен дотла. Тот факт, что долгое время я, как и все вокруг меня, не знал, что делать с таким словом, как "будущее"; я не узнавал его, оно вообще не имело смысла. В этой войне люди потеряли слова, друзей, сыновей, смысл жизни. Даже когда я пишу это, я слышу пулеметную очередь неподалеку. Сейчас 11 часов вечера, и я слышу голоса людей и проезжающие мимо машины. Никто не останавливается при звуке стрельбы. Я тоже Холодная мысль о том, что эти выстрелы могут означать чью-то смерть, отталкивается оправданием того, что это война. Смогут ли мои друзья в Сербии когда-нибудь понять, как война стала для нас повседневной реальностью – сигналы воздушной тревоги, нервное ожидание новостей, люди в форме, темные, пустые городские улицы, отключения электроэнергии и постоянное нарастающее чувство страха, которое только растет с каждым днем?
  
  Моя подруга из Парижа, которая переехала туда, когда ей было десять лет, в конце алжирской войны, рассказала мне, что ее учительница спросила ее, почему даже после многих лет жизни во Франции она ходит по улице зигзагообразно. Так нужно ходить, чтобы избежать пули, объяснила она своему учителю. И это то, что будет делать поколение детей, переживших войну в Хорватии, ходить зигзагами и убегать, чтобы спрятаться в подвалах при звуке самолета.
  
  Но самое худшее - это образы, потому что они не уходят, они остаются в твоем сознании, и ты просыпаешься посреди ночи, липкий от пота, кричащий. Как ни странно, наблюдая за этим изо дня в день, война учит вас привыкать к крови, вы вынуждены с этим справляться. После определенного момента (который наступает очень быстро) вы понимаете, что люди умирают в огромных количествах, а тела просто накапливаются, как абстрактное число на поверхности вашего разума. Чтобы выжить, вы становитесь жестокими. Вы будете тронуты, только если вы знали умершего человека, потому что для того, чтобы понять реальность смерти, вам нужно идентифицировать ее, познакомиться с ее лицом, персонализировать ее. В противном случае вы чувствуете боль, но она смутная и рассеянная, как будто на вас слишком тесная металлическая броня.
  
  Чего нельзя избежать, так это образов невинности: детских лиц, щенка, бродящего среди обугленных останков деревенских домов, мертвого новорожденного котенка, лежащего в грязном поле со странно вывернутой маленькой головкой, потерянной туфли на тротуаре. На Рождество телевидение сообщило об особенно жестоком нападении на город Карловац, примерно в сорока километрах от Загреба. Сначала камера показала его вид издалека, с облаками дыма и пыли, поднимающимися над крышами. Затем камера приблизилась к улице с полуразрушенными домами и солдатами, поднимающими раненого человека – пока что это был довольно заурядный военный репортаж вряд ли изменит ритм чьего-либо пульса. Только когда камера увеличила изображение маленького домика с двумя дымящимися черными дырами вместо окон, я почувствовал себя так, словно меня ударили кулаком в живот. Это был особенно погожий день, и обгоревший остов дома четко выделялся на фоне темно-синего зимнего неба. Чуть дальше, перед домом, висела бельевая веревка со свежевыстиранной мужской белой рубашкой и женским нижним бельем. Я мог представить себе женщину, совсем недавно стоявшую снаружи и вешавшую его там. Когда она возвращалась в дом, упала бомба, и все было кончено в одно мгновение. Дом был в руинах, люди внутри, вероятно, были убиты. Тем не менее, рубашка и нижнее белье развевались на легком ветру, как будто женщина могла вернуться в любой момент, чтобы забрать их – чистые, сухие, пахнущие северным ветром и далекими заснеженными горами. Это была картина самой смерти.
  
  На дворе январь 1992 года, и к настоящему времени я знаю, что пути назад нет. Обе границы, словенская и сербская, открыли мне мою новую реальность, тот факт, что я собираюсь жить в новой, другой стране с другой формой и другим названием: формой напоминающей сердцевину яблока, и ее название неизлечимо ассоциируется с кровью. Однако накануне независимости (я услышал в новостях, что Европейское сообщество собирается признать Хорватию завтра, 19 января 1992 года) я чувствую себя неоднозначно. Я чувствую, что у меня отняли мое прошлое, мое детство, мое образование, мои воспоминания и чувства, как будто вся моя жизнь была неправильной, одна большая ошибка, ложь и ничего больше. Я неудачник, действительно, в данный момент мы все неудачники. Хорватская ‘новая демократия’ пока не принесла нам ничего, кроме обещаний верить. Цена высока: отречение от всего прошлого и принесение в жертву настоящего.
  
  Хорватия доказала миру две вещи. Во-первых, что процесс самоопределения нельзя остановить, и за это ее запомнят. Боюсь, второй урок заключается в том, что самоопределение не имеет цены, а если у него нет цены, это означает, что человеческая жизнь не имеет ценности. Люди голосовали не для того, чтобы потерять своих сыновей в борьбе за независимость, но независимость смердит смертью. Сладкий, острый запах горелой земли и гниющей плоти насыщает воздух. Он поднимается с поля боя, с дорог и больничных палат, из полупустых городов и покинутых деревень, из армейских лагерей и рвов, от самих людей. Это чувствуется даже в Загребе. Заходя на почту или садясь в трамвай, вдыхаешь этот отчетливый, знакомый запах, как будто все мы, живые и мертвые, отмечены им навсегда.
  
  Опять же, у этой двусмысленности есть свои положительные аспекты: в ней кроется надежда на окончание войны. Существует также новый вид гордости. Два года назад, если бы вы упомянули, что приехали из Хорватии (о чем вы, вероятно, все равно не упомянули бы, потому что знали, что иностранцу это не имело бы смысла), люди смотрели бы на вас с недоумением, повторяя неизвестное название с вопросительным знаком, как будто это страна на другой планете, а не в Центральной Европе.
  
  Я надеюсь, что полюблю свою новую страну. Я знаю, что странно говорить это в такой праздничный момент. Предполагается прямо противоположное: что Хорватия получает свою независимость просто потому, что миллионы людей любили ее настолько, чтобы сражаться и проливать свою кровь за нее практически до смерти. Но это не только физически новая страна, это политически другое государство, и никто точно не знает, какой будет здесь жизнь после окончания войны – она может превратиться в демократию или диктатуру, ни для того, ни для другого нет гарантий.
  
  Джон Ф. Кеннеди, будучи избранным президентом, в своей знаменитой инаугурационной речи к нации сказал: ‘Не спрашивайте, что страна может сделать для вас, спросите, что вы можете сделать для своей страны’. На мой взгляд, граждане Хорватии должны задать себе совсем другой вопрос. Уже сделав все возможное для своей страны, они имеют право спросить: "Что наша новая страна сделает для нас, своих граждан?" Оправдает ли себя принесение в жертву всех этих жизней?’
  
  
  ЗАГРЕБ
  
  ЯНВАРЬ 1992
  
  
  
  10
  ТРУДНО УБИТЬ ЧЕЛОВЕКА
  
  
  С исак - небольшой городок, расположенный менее чем в шестидесяти километрах от Загреба. Это отправная точка линии фронта. Немного южнее, за Савой, находится последний юго-восточный оплот хорватской армии. Несколько дней назад федеральная армия обстреляла нефтеперерабатывающий завод, больница пострадала от нескольких прямых попаданий, церковь была повреждена. С того места, где я сижу, рядом с дверью, я вижу улицу и на улице, прямо перед кафе, дыру, проделанную винтовочной гранатой. Я думаю, удивительно, что кафе вообще открыто, впервые физически осознаешь, что война совсем рядом. Женщина моет стаканы за стойкой. Она протирает их медленно, рассеянно, глядя через окно на нескольких обмороженных голубей на тротуаре через дорогу. Кафе почти пусто, за исключением нескольких мужчин в форме. Они стоят, облокотившись на стойку, и пьют пиво. Буфетчица и я - единственные женщины в зале; окна затемнены бумагой, и все помещение пропитано унылым запахом усталости. Кажется, что фронт начинается с того самого столика, за которым я сижу, как будто война - это какое-то мифическое животное, которого вы никогда не сможете как следует разглядеть, хотя вы чувствуете его запах и следы его присутствия повсюду вокруг вас: в движениях женщины, в ее взгляде, в том, как мужчины в форме облокачиваются на стойку, подносят бутылки к губам, а затем вытирают рот тыльной стороной ладони и резко уходят; в атмосфере неуверенности, которая в этот момент, без особой причины, становится вполне осязаемой.
  
  Я сижу и жду, когда придет мой проводник на фронт. Режим прекращения огня от 16 января соблюдается почти месяц, и на этот раз, похоже, он продлится, по крайней мере, некоторое время; тем не менее, это все, что вы можете сделать без сопровождения. В неповрежденном здании окружной администрации с темно-красным фасадом, где сейчас находится штаб хорватских вооруженных сил и пресс-служба, мне сказали, что гида зовут Йосип и что он ветеран, что означает, что он сражался в этом районе с начала войны. Человек, который проверил мои документы и подписал разрешение, сказал мне – возможно, потому, что я женщина – ‘Я только хотела бы, чтобы у меня была тарелка горячего супа", как будто это предложение лучше всего объяснило бы мне, что он чувствовал. С таким же успехом он мог бы сказать: "Я только хотел бы немного поспать, или посмотреть футбольный матч по телевизору, или немного тишины и покоя". Каждое из его желаний было бы одинаково бессмысленным. Офис был скудно обставлен: карта боезапаса района Сисак на стене, длинный стол и несколько стульев с металлическими ножками, которые скрипели по полу всякий раз, когда их передвигали. Женщина принесла свежий кофе, мужчины в униформе, сидевшие вокруг стола, изучали карты и делали пометки. Как в фильмах о Второй мировой войне, я почти ожидал, что в комнату войдет усатый командир, и все вскочат и отдадут честь. Обстановка была настолько знакомой, что на мгновение я подумал, что это, должно быть, ошибка. Нет, это не может быть военным штабом, нет, это не может быть настоящей войной… Выходя из здания, я наступил на несколько рисовых зерен, которые захрустели у меня под ногами. Должно быть, только вчера здесь была свадьба. Мысль о свадьбе в разгар войны скрасила мрачное настроение утра.
  
  Я понятия не имею, чего я ожидал, отправляясь на фронт. Вероятно, человек подсознательно ожидает увидеть то же самое, что по телевизору или в газетах. Ожидается, что вы испытаете, по крайней мере, тот же уровень драматического напряжения, который предлагают СМИ в процессе редактирования реальности: обычные кадры руин, пожаров, мертвых тел, солдат, растерянных лиц мирных жителей, концентрированная картина страданий. Как это преподносят средства массовой информации, война в какой-то момент превращается в шаблон, форму, которую необходимо наполнить содержанием. То, что мы видим каждый вечер по телевизору, – это все время одно и то же: разрушение, смерть, страдание. Однако то, что мы видим, - это только поверхность. Существует так много других слоев, невидимых. Те, кто находится далеко от линии фронта, должны задаваться вопросом, как возможно день за днем выдерживать такое давление, как вообще возможно жить.
  
  Прибывает Йосип. Он среднего роста, коренастый, с коротко остриженными волосами. Он одет в форму, но не носит оружия, по крайней мере, не сейчас. Мы немедленно отправляемся в путь. Йосип ведет машину медленно. Мы проезжаем мимо нескольких военных часовых, но все кажется достаточно мирным, просто солдаты топчутся на месте, пытаясь защититься от холода. На грязном склоне возле парома, который перевезет нас через реку Сава, Йосип выходит из машины и здоровается с небольшой группой солдат, охраняющих паром. Мне трудно смириться с тем фактом, что фронт находится менее чем в часе езды от моего дома. Менее часа езды, и все по-другому: блиндажи, часовые, пустынная дорога, уходящая вдаль перед одним из них, и жуткая, неестественная тишина. Йосип не разговорчивый человек, во всяком случае, кажется, что он не желает начинать разговор. Я изучаю его лицо, его узкие голубые глаза, его открытую улыбку, его большие руки и неторопливую, обдуманную манеру, с которой он двигается. Но его лицо ничего не выражает, оно ничего не говорит мне о том, что значит для него война. Я спрашиваю его, как здесь все началось. Я никогда не думал, что до этого дойдет, говорит он, как будто сам до сих пор не может до конца поверить, что до этого дошло. Затем он рассказывает мне о своем соседе из Сунжи, который сейчас воюет на стороне Сербии в Костайнице. Его отец - хорват, мать - сербка, и его семья осталась на этой стороне. Йосип говорит мне, что недавно видел по телевизору, как его сосед передавал сообщение своей собственной сестре о том, что он перережет ей горло за то, что она вышла замуж за хорвата. По его словам, это самое тяжелое - предательство друзей и соседей, которые были сербами и которые, все, кроме пары человек (которые все еще здесь), покинули Сунжу накануне первого штурма, потому что знали, что деревня подвергнется нападению. Они оставили свой скот в конюшнях, обеды на столах, стиральные машины крутящимися. Они ничего не сделали, чтобы предупредить своих соседей и друзей, с которыми они жили бок о бок много лет. Почему они сделали это с нами, говорит Йосип и качает головой. Должно быть, среди сербов существовал заговор молчания. И заговор смертельного страха. Почему они ничего не сказали? Могли ли они остаться здесь? Угрожали ли сербские солдаты убить их, если они подадут предупредительный сигнал своим соседям, или соседи уже были врагами и в угрозах не было необходимости? И как они вообще смогут вернуться в эти деревни? По тому, как Йосип говорит об этом, я могу сказать, что воспоминания о предательстве все еще свежи.
  
  Мы въезжаем в Сунжу. Перед деревянным домом тает снеговик. Пострадало большинство домов на главной улице, железнодорожная станция, бывшее кафе, клиника, магазины. Улица совершенно пуста, ни машин, ни прохожих, ни детей, ни собак. Здесь нет мешков с песком, как в Загребе, установленных для защиты убежищ и подвалов; здесь песок больше не помогает. Кое-где дыры в зданиях, где раньше были двери в дома, забиты досками. В окнах нет стекол, только пластиковые листы. Йосип смеется, говорит, что здесь больше нет стекольщиков, которые могли бы отремонтировать окна, и это в любом случае не стоит таких хлопот. Обстрел на самом деле никогда не прекращается, поэтому солдаты раздали людям пластиковые листы, чтобы они натянули их на оконные рамы вместо стекол – по крайней мере, тем людям, которые остались. Мы подходим к церкви. Священник проезжает мимо на своем велосипеде, но не останавливается. Истощенный и низко склонившийся над рулем, он едет дальше, потому что вход в церковь заперт, а церковная башня превратилась в груду обломков. Церковные часы упали с башни и разбились надвое . Теперь две половинки часов возвышаются над обломками, как две половины жизни, разделенные на мир и войну. Я смотрю на небо и разрушенную башню восемнадцатого века церкви Святой Марии Магдалины. Внезапно я понимаю, что стою посреди кладбища. Я смотрю вокруг на пустое небо, мертвую улицу, провалившуюся крышу соседнего дома, на жуткое отсутствие жизни, разбитый хронометр, и в моем горле образуется комок. Стоя там, я чувствую, что приближаюсь к краю, пропасти, смятению чувств, которые я не могу определить, но знаю, что это опасно, и я знаю, что должен держаться от этого подальше, потому что тогда было бы слишком поздно для разума, для сомнений, даже для страха. Пока я стою там, все становится на свои места с совершенной ясностью: они напали на нас, мы ответили. Здесь война - это простое дело. Больше нет политики. Нет дилемм. Ничего, кроме неприкрытой борьбы за жизнь. Я знаю, что если бы мне пришлось остаться здесь, это скоро стало бы и моей реальностью.
  
  Должно быть, я слишком долго стоял на церковном дворе, потому что у меня начинают стучать зубы. Йосип нежно берет меня за руку и ведет по тому, что раньше было главной улицей Сунжи. Тем временем дневной свет сменился сумерками, и теперь темнота опускается быстро, как занавес. Мы проходим мимо нескольких магазинов. Стекло витрин разбито вдребезги на полу, а полки совершенно пусты. Но на одной полке, нижней, я насчитал девять солонок из светло-голубого фарфора. Я останавливаюсь и пересчитываю их, не знаю почему. Или возможно, я так и делаю: потому что это истинная картина опустошения. В деревне нет ни одного человека, который купил бы или даже украл солонки, ни одной живой души, которая могла бы как-то использовать солонки. Садясь в машину, я напрягаюсь, понимая, насколько обманчивы мир и тишина, как будто я уже чувствую затаившиеся взгляды солдат на другой стороне.
  
  Пока нас переправляют через мутную, темную Саву (они говорят мне, что на этом самом месте видели плавающие по воде трупы), Йосип молчит, глубоко задумавшись. Он сказал мне, что ему тридцать три года, и на самом деле он инженер-строитель. Его лицо выглядит довольно молодым, и ничто в нем не выдает его возраста, за исключением двух вертикальных линий, глубоко прорезанных в уголках рта. Я больше ни о чем его не спрашиваю. Глядя на грязную дорогу перед нами, я снова считаю в уме голубые солонки. Затем, совершенно неожиданно, я слышу голос Йосипа голос, говорящий: нет, нет, как будто он спорит сам с собой о вещах, которые я все равно не смог бы понять. Нет, повторяет он, теперь глядя на меня. После долгого молчания его слова звучат странно. Я опускаю глаза, не уверенная, действительно ли он обращается ко мне. Нет, предательство друзей было не самым трудным, самое трудное - это убить человека, говорит он, и, произнося эти слова, останавливает машину, поворачивается на своем сиденье ко мне и смотрит мне прямо в глаза. Я оцепенело смотрю на него в ответ, не думаю, что ожидал такого. Ни на мгновение с тех пор, как мы пожали друг другу руки и представились, этого не было мне пришло в голову, что человек, который воевал шесть месяцев, должно быть, сделал это, должно быть, убил кого-то. Я наблюдал за ним, наши плечи почти соприкасались в узком пространстве вагона. Я смотрю на его руки на руле и чувствую, как у меня на лбу выступают капли пота. Он произносит это, эту фразу, которую никто не осмеливается произнести вслух на публике. В нем сжат весь ужас: война убивает. Фраза повисает в воздухе между нами, как живое существо. Что меня поражает в данный момент, так это две вещи: его близость и его осознание того, что с ним произошло. Я все еще не совсем понимаю, о чем он говорит, или, возможно, было бы лучше сказать, что я отказываюсь понимать это – борьбу всегда ведет кто-то другой, а не люди, с которыми мы встречаемся, разговариваем, пьем кофе, путешествуем, работаем или обмениваемся рукопожатиями.
  
  Он рассказывает мне, что было лето, и несколько человек из нас окружили этого человека, четника, в доме на краю деревни. Мы спрятались в высокой траве примерно в двадцати метрах от дома и ждали, когда он выйдет. Проходили часы, жара была ужасной, но мы не могли пошевелиться. Мы знали, что в любую секунду у него кончатся патроны, и тогда он попытается сорваться с места и убежать. Я уже пару раз ходил на охоту, и поначалу это было очень похоже на подстерегание животного, без разницы. я знаю, что в какой-то момент начал выделяться пот по моему лбу текут слезы, и я внезапно вспомнил Незнакомца Камю . Сцена на пляже перед тем, как он начинает стрелять в араба. Я знаю, подумал я, я знаю эту сцену. Я почти мог видеть там Йосипа, лежащего в засаде. Должно быть, он облизал соленые губы, и травинка защекотала ему шею, но он не мог пошевелиться. Затем, должно быть, что-то произошло в окруженном доме, поэтому его мышцы напряглись, и в этот момент … Но я не стрелял, продолжает Йосип, никто не стрелял. Это была наша первая засада, и мы хотели быть уверены, что не промахнемся. У меня была лучшая позиция, и где-то около полудня я мог сказать, что человек внутри начал нервничать, он продолжал выглядывать наружу, я часто видел его возле окон дома. В какой-то момент я поймал его в прицел, я мог ясно видеть его длинное, худое лицо, обрамленное темными, длинноватыми волосами. И его глаза, глаза человека, который знал, что должно было произойти. Я помню, что у меня пересохли губы, когда я нажимал на спусковой крючок, и я думал, я не должен промахнуться, я не должен промахнуться. Но я не нажимал на курок. Трудно убить человека. В следующий раз, в следующий раз Йосип действительно выстрелил, и после этого пути назад ни для кого не было. Затем Йосип говорит, что война сделала из меня убийцу, потому что ничего другого не оставалось, как дать отпор. Последнюю часть предложения он произносит так тихо, что я едва слышу его.
  
  По дороге мимо нас проезжает девушка на велосипеде. Она машет нам рукой. Йосип машет в ответ, может быть, он ее знает. Этот простой жест, кажется, рассеивает тяжелую, зловещую тень, отбрасываемую его мрачными словами. Толстые белые гуси ковыляют по двору разбомбленного дома, мимо которого мы проходим. Чуть дальше по дороге женщина моет окна в доме с поврежденной крышей. Я вижу, как понятие войны расширяется, охватывая мелкие, повседневные вещи, от свадеб и гусей до мытья окон – всю, всестороннюю реальность. Возвращаясь в Загреб, я думаю о том, как прошел еще один мирный день на фронте.
  
  Той ночью, в три часа ночи, Сунжа подверглась ожесточенному минометному обстрелу.
  
  
  ЗАГРЕБ
  
  ФЕВРАЛЬ 1992
  
  
  
  11
  МОЯ МАТЬ СИДИТ На КУХНЕ И НЕРВНО КУРИТ
  
  
  Что ты думаешь. Они снесут его надгробный камень?’Моя мать сидит на кухне, нервно покуривая. Сейчас зима, порывы холодного ветра проносятся под балконной дверью. Она рассказывает об отце. За два года, прошедшие после его смерти, ее лицо полностью изменилось, больше всего ее глаза. Она кажется отчужденной. Она никогда не была мне близка, и теперь я едва могу дотянуться до нее, кроме ее вполне ощутимого страха. Она не знает, как рассказать о своем страхе, слова, кажется, болезненно срываются с ее губ, а затем, твердые и округлые, как камешки, рассыпаются по столу, падая в пепельницу, в кофейную чашку, которую, когда она не курит, крепко сжимает обеими руками. Я пытаюсь уловить их, связать воедино со словами, которые она все еще держит внутри себя, потому что сейчас она боится самого их звучания.
  
  О ком она говорит? Кто такие они, кто те люди, которых моя мать боится разрушить или повредить надгробие моего отца? Каждое воскресенье она ходит на кладбище в маленьком городке на острове Крк, где она родилась, примерно в тридцати километрах от порта Риека, где она прожила почти всю свою жизнь. Обычно она садится на местный автобус в десять утра и возвращается в час дня. Она делает это независимо от погоды, словно в ответ на команду. Там она убирает могилы своего мужа и сына, который умер всего за месяц до своего отца: они находятся совсем рядом друг с другом. Могилы покрыты черным мрамором; по ним стелются сухие сосновые иголки и шишки. Затем она кладет на могилы свежие цветы. С кладбища виден залив. Иногда она сидит и смотрит на залив и маленький городок на холме. Но она избегает подниматься туда; вместо этого она машет рукой автобусу, проезжающему мимо кладбища, и возвращается домой.
  
  Я знаю, что она не боится за своего сына, на его могиле есть крест, такой же, как на всех могилах, кроме одной – моего отца. Ее беспокоит красная звезда, коммунистическая звезда, вырезанная на надгробии моего отца. Могила находится вне поля зрения, в тенистом месте у северной стены кладбища, а звезда крошечная, почти невидимая. Но это единственная могила со звездой, и все местные жители знают ее. Ее мучает эта мысль. Я говорю ей, что не знаю, собирается ли кто-нибудь снести это, это возможно, сейчас все кажется возможным. И это не будет иметь никакого отношения к делу мой отец был офицером Федеральной армии – когда он умер, офицеры еще не были врагами народа, поэтому он умер вовремя, – но со звездой, символом прежнего режима и Федеральной армии, нападающей на людей в Хорватии сегодня. Я пытаюсь представить себе лицо человека, который мог бы снести или повредить надгробную плиту, лицо звездоненавистника. Или нескольких из них. Может быть, это был местный владелец магазина, или молодой мясник, или мужчина с заправочной станции? В городе есть несколько рыбаков, дюжина или около того пенсионеров, которые греются на солнышке у газетного киоска, как ящерицы, общественного центра (как они теперь называют это место?), электрик, начальник порта. В остальном здесь мало новичков, в основном рабочие-мигранты из внутренних районов. Моя мать знает их всех, она ходила с ними в школу. Она также знает их детей и внуков. Мой отец тоже знал их, хотя и был родом из Риеки. Каждый день он играл с ними в карты в таверне, они пришли на его похороны, а потом держали мою мать за руку. Интересно, кто же тогда мог это сделать? Но в то же время я понимаю, что вопрос бессмысленный. Когда она говорит секретарь их Моя мать не имеет в виду кого-то конкретного. Она не говорит об отдельных людях, она говорит о ситуации, которая порождает ненависть. Война. Она рассказывает о том, как выглядит война в маленьком, изолированном месте на острове, где все друг друга знают, где нет незнакомцев и люди начинают искать врага в своих мыслях – даже мертвого, даже символического, даже высеченного на камне.
  
  Моя мама все еще нервничает, она, должно быть, уже съела целую пачку сигарет. Она ждет от меня ответа, но у меня его нет, я вижу, что с каждым днем войны ее неуверенность растет, и они множатся, становясь еще более отдаленными и анонимными. Они не будут выплачивать пенсию ее отцу; это продолжается уже несколько месяцев. Тот факт, что он умер до начала войны и что он был хорватом – как, кстати, и моя мать, – не имеет никакого значения. В настоящее время военнослужащим Федеральной армии в отставке, а также их вдовам, пенсии выплачиваться не будут. Есть обещания, что новое правительство урегулирует этот вопрос. Она больше не знает, чего ожидать: возможно, ее выселят из ее квартиры, квартира принадлежит армии, в здании, принадлежащем армии. Осенью 1991 когда прозвучали первые сирены воздушной тревоги, распространился слух, что снайперы, прячущиеся в армейских жилых домах, расстреливают мирных жителей на улицах. Газеты утверждали, что в Загребе насчитывалось около 2500 снайперов. Хотя эта информация так и не была официально подтверждена и даже опровергнута месяц спустя, она была распространена всеми газетами со сводящей с ума убежденностью, которая не оставляла места для сомнений, почти на грани объявления суда линча. В то время большинство активных офицеров Федеральной армии, особенно представителей других национальностей, уже покинули Хорватию (или перешли в Хорватская армия). Люди по своему желанию переселялись в свои пустующие квартиры, пока правительство не взяло их под контроль. Жильцы, которые оставались в таких зданиях, жили как в осаде, ожидая зловещего стука в дверь. Их дети боялись выходить на улицу, чтобы поиграть или пойти в школу. Теперь моя мать боится, что ее выселят, она никому не доверяет, продолжает слушать новости, непрерывно курит и у нее проблемы со сном. Война повсюду и у каждого она своя.
  
  ‘Может быть, мне следует поменять надгробие до того, как это произойдет", - неуверенно говорит она, не глядя на меня. Теперь ее голос звучит мягко, как будто она умоляет меня согласиться. Она чувствует мое неодобрение, возможно, даже ярость. Но что я знаю о ее страхе, когда она приближается к кладбищу, открывает железные ворота и осторожно ступает среди могил неуверенным шагом. Могу ли я представить, что она чувствует в тот момент, когда поднимает глаза, чтобы посмотреть на могилу отца?
  
  В эти дни я часто думаю об отце. Он умер от сердечного приступа, когда ему было шестьдесят семь. Он был измотан долгой болезнью, ближе к концу даже дышать было слишком тяжело. Он не мог самостоятельно добраться до гемодиализа или вернуться с него; санитар поднимал его и нес на руках до самого второго этажа, он был таким легким. В солнечные дни он сидел на маленьком балконе, глядя на море. Нам сказали, что он умер вот так, глядя через открытую балконную дверь в раздевалку больницы. Больница находится высоко на холме, лицом к гавани. В тот день он только что оделся и, как обычно, не жаловался ни на какую боль. Когда уборщица вошла в комнату, она обнаружила его стоящим на коленях у дивана с раскинутыми руками, лицом к морю. Последнее, что он увидел, были корабли на залитой солнцем морской глади.
  
  Во время моих редких визитов в последние несколько лет я с трудом узнавал его маленькое морщинистое лицо, которое, казалось, сморщилось, как будто его череп начал усыхать, пока он был еще жив. Нам редко удавалось найти тему для разговора. Возможно, политика, но из-за этого мы неизменно ссорились. Он был коммунистом типа ‘идея прекрасна, только практика воняет’. Хотя с годами отец стал мягче, для меня он остался тем же жестким человеком, каким был всегда. Человек, который привык помыкать людьми в армии, человек, от которого я сбежал из дома, когда был еще практически ребенок. Стоя рядом с ним, я чувствовал запах его затхлой оливково-серой формы, которую я ненавидел. Это был тяжелый запах шерсти, пропитанный вонью армейской столовой, несвежего табака и линолеума, пыльных папок и служебной машины. Иногда, когда мама гладила его форму тряпкой, смоченной в воде с уксусом, мне казалось, что я могу проследить всю его жизнь в облаке пара, вырывавшемся из утюга. Он ходил в торговую школу и любил футбол, езду на велосипеде и танцы. В 1942 году, когда ему было двадцать лет, он вступил в партизанскую армию Тито. Его старший брат уже был там, их мать последовала за ними. Он сражался в горах Горски котар, он видел, как его друзья погибали в бою или замерзали до смерти на Матич-поляне. Никто не знает о том, что он видел. Никогда, никогда он не говорил о войне. Мать только недавно рассказала мне, что еще долго после окончания войны, может быть, в течение пяти лет, он корчился и всхлипывал во сне, а затем внезапно просыпался, хватая ртом воздух, весь в поту, как будто ему только что приснилась собственная смерть. На их свадебной фотографии он одет в военно-морскую форму; красивый молодой мужчина со светлыми волнистыми волосами, аккуратно зачесанными назад. Ему пришлось просить разрешения у армейского командования жениться на моей матери, поскольку ее семья не была ‘политически подходящей’, то есть это был ‘классовый враг’. И дедушка с бабушкой неохотно отдавали свою дочь мужчине в военной форме, которая для них означала нецивилизованных людей из леса – партизан. Не в силах смириться с тем фактом, что у нее не будет венчания в церкви, что было запрещено армейскому офицеру, но так много значило для крепкой католической семьи моей матери, они должны были чувствовать обиду до конца своих дней. Моя бабушка организовала тайное крещение меня и моей матери; должно быть, это была своего рода месть. Как бы сильно ни старался мой отец, он никогда не был достаточно хорош для них. Слово ‘офицер’ всегда произносили с презрением.
  
  Сидя напротив моей матери, на том месте, где раньше сидел он, я впервые чувствую близость к своему отцу. Только сейчас я могу осознать тщетность его жизни, растраченной впустую историей. Как в зеркале, в нем отражен весь период между двумя войнами, последней и нынешней, время, когда такие люди, как он, верили, что коммунизм возможен. В середине шестидесятых он снял униформу и пошел работать в компанию по розничной продаже мебели, но оставался членом Коммунистической лиги, полагая, что этим многим обязан партия, которая преобразила страну и вытащила ее из нищеты и отсталости. Тем не менее, он имел обыкновение выключать телевизор в середине программы новостей еще до смерти Тито в 1980 году. Они все испортили, говорил он о своих бывших товарищах. Его идеализм давно угас, страна разваливалась на части, а коммунисты отказывались отдавать власть; это было очевидно. Отец сидел над разложенными бумагами и старел, погружаясь вместе с государством, которое он помогал строить. Он умер в середине ноября 1989 года, в месяц и год, которые ознаменовали начало окончательный крах коммунистической системы. Слава богу, что он умер, – сказала мать пару месяцев спустя, – это был бы его конец. Для своей семьи она была виновна в том, что была его женой; для коммунистического государства она была виновна в том, что принадлежала к другому классу; и теперь, когда он мертв, она снова виновата. Чувство вины из-за родственников, которое она испытывала в далеком 1947 году, и сегодня все еще лежит на ней. Тем не менее, она не может понять, как ее покойный муж мог быть врагом нового хорватского государства. ‘Почему они забрали мою пенсию?’ - спрашивает она. ‘На что я буду жить?’
  
  Наступает ночь. Темно, я больше не вижу ее лица, только тлеющий кончик ее сигареты. Она не включает свет. Она говорит, что это из-за войны, воздушных налетов, но я знаю, что на самом деле она экономит электричество. Мне кажется, отец здесь, с нами – человек, чье прошлое сейчас нужно забыть. Но он не единственный: теперь пришло время снова сосчитать погибших, наказать и реабилитировать. Это называется ‘исправлением несправедливости прежнего режима’. Весной 1990 года памятник хорватскому герою XIX века герцогу Елачичу, снятый коммунистическим правительством после Второй мировой войны и отнесенный к тому, что на официальном жаргоне того времени называлось ‘свалкой прошлого’, был возвращен на свое первоначальное место; площадь Республики была переименована в его честь. Название площади жертв фашизма, где когда-то находилась печально известная тюрьма усташей, также было изменено. Названия практически всех главных улиц и площадей в городах по всей Хорватии были изменены – даже названия самих городов.
  
  Символы, памятники, названия стираются. Какое-то время люди будут продолжать вспоминать старые названия, на фасадах будут видны следы, отмечающие место, где была старая табличка с названием. Сначала исчезают материальные свидетельства, затем уступает место хрупкой памяти. Таким образом, измененное и исправленное прошлое фактически стирается, уничтожается. Люди живут без прошлого, как коллективного, так и индивидуального. Таков был предписанный образ жизни на протяжении последних сорока пяти лет, когда считалось, что история началась в 1941 году с войны и революции. Новая история государства Хорватия также начинается с войны и революции и с искоренения памяти о сорока пяти годах правления коммунизма. Очевидно, это то, к чему мы привыкли. Ужасно, что это то, к чему мы должны снова привыкнуть. Еще ужаснее то, что мы сами разрушаем наши собственные памятники или наблюдаем, как это происходит, не говоря ни слова, со склоненными головами, пока разрушительная, ‘исправляющая’ рука не коснется нашей собственной жизни. Но тогда уже слишком поздно. В ‘новой демократии’ Хорватии прошлое снова будет официально запрещено?
  
  Наконец, я говорю маме, что об изменении надгробия отца не может быть и речи. В каждом маленьком местечке есть свой собственный, теперь уже официальный, дизайнер прошлого, который действует во имя новой исторической справедливости. Пока могилы остаются нетронутыми: возможно, могилы будут единственными, кто уцелел от предыдущей системы. Но если кто-то действительно намерен убрать звезду с могилы моего отца, пусть он сделает это сам, она не обязана помогать. ‘Не меняйте его жизнь, он этого не заслуживает", - говорю я. "Если это необходимо, если наше прошлое должно быть вычеркнуто, по крайней мере, позвольте другим сделать это.’Мать беспомощно плачет.
  
  
  RIJEKA
  
  ЗИМА 1991/2
  
  
  
  12
  АКТРИСА, ПОТЕРЯВШАЯ РОДИНУ
  
  
  Я не знаю, как начать рассказ о М., актрисе, потерявшей родину на войне. Пока она сидит в кресле лицом ко мне, я не могу не думать о том, какой маленькой она выглядит, меньше, чем когда я видел ее в последний раз. И совсем не такой, как на экране. Вероятно, так всегда бывает со звездами кино: их трудно узнать, потому что вживую они едва ли похожи на персонажей, которых играют в фильмах. Я видел ее в Загребе год назад на премьере фильма: война еще не началась, люди праздновали приход нового правительства, улицы были чистыми, свежевыкрашенные фасады сияли своими красивыми цветами, открывались новые магазины, будущее выглядело как праздничный торт со взбитыми сливками и розовой сахарной глазурью. М сияла, люди столпились вокруг нее и целовали ее в щеки. Она смеялась. Она выглядела счастливой. В тот вечер в фойе кинотеатра "Балкан" все были ее друзьями. А потом…
  
  Нападки на М. начались, когда до сведения прессы дошло, что она сделала краткое заявление из десяти строк в бюллетене Bitef, международного театрального фестиваля в Белграде. Театры из Хорватии бойкотировали фестиваль, проходивший в Белграде, который тем временем перестал быть столицей объединенного государства Югославия и вместо этого стал столицей вражеского государства Сербия. М была единственной актрисой из Загреба, выступавшей на фестивале в постановке комикса "Иллюзия" Корнеля . Она знала, что была единственной, но тем не менее верила, что искусство может остаться невредимым, что даже во время войны искусство может сохранить свою свободу. В фестивальном бюллетене она написала, что решила выступить на фестивале, чтобы не терять веру в возможность нашей совместной работы и что таким образом она спасает себя, по крайней мере временно, от полного отчаяния. ‘Не играть в этом спектакле означало бы подписать собственную капитуляцию", - сказала она тогда, ближе к концу сентября 1991 года. Война бушевала уже несколько месяцев, Осиек подвергался бомбардировкам каждый день, шла битва за Вуковар, федеральная армия наступала на Дубровник. Шоссе Загреб-Белград было закрыто для движения, поезда, которые раньше соединяли два города четырехчасовой поездкой, больше не ходили: эта железная дорога продолжала бесперебойно функционировать во время Второй мировой войны, но с лета 1991 года по ней никто не ездил. Почтовая служба все еще функционировала, можно было отправлять письма, но к осени уже невозможно было позвонить из одного города в другой. Последние пять лет М. жила в обоих городах; она была актрисой Хорватского национального театра в Загребе, но поскольку ее муж работал в Белграде, она проводила часть времени там, иногда снимаясь в телесериале или театральной постановке. Это было возможно – сложно и иногда утомительно, – но, тем не менее, возможно. Она путешествовала даже тогда, когда война уже началась, словно намеренно пытаясь сохранить хоть какие-то связи между двумя городами, каждому из которых принадлежала половина ее жизни.
  
  Хорватские газеты опубликовали ее заявление, когда в людях уже закалилось что-то жесткое и холодное. Подвергшиеся нападению и загнанные в подвалы, они начали кусаться, огрызаться, особенно на тех, кто не разделял их страданий. Даже до этого подозрения в государственной измене отравляли город подобно чуме, и во времена наибольшей опасности, когда сирены воздушной тревоги выли восемнадцать раз в день, чье-либо отсутствие рассматривалось в лучшем случае как трусость, в худшем - как предательство. Страх отменил право на индивидуальный выбор, и та толика терпимости, которая существует в большом городе, даже во время войны, просто исчезла, растворился в воздухе. Они хотели схватить ее. Первой, кто напал на нее, была журналистка, написавшая, что М. выставляла напоказ свою обнаженную грудь на сцене в Белграде, в то время как в Хорватии убивали людей. Последовала настоящая кампания по поливанию ее грязью в прессе, на телевидении, по слухам. Возможно, самым худшим было обвинение в том, что она была коллаборационисткой, Мефистофелем, Густавом Грундгенсом, который продолжал выступать в театре после нацистской оккупации. В одночасье М. стал врагом, от которого публично отказались друзья и коллеги. Если бы она ничего не сказала или вернулась в Загреб, все могло быть по-другому. Она не сидела бы сейчас в Нью-Йорке, тридцати шести лет от роду, без работы, без всего, сознательно отказавшись от своей профессии на пике карьеры.
  
  Ее лицо маленькое, заостренное, обрамленное длинными волосами. Ничего, кроме лица и рук, не видно, остальное скрыто большим черным свитером и брюками. Когда она говорит, ее светлые глаза смотрят прямо в вас, а мягкий хрипловатый голос обволакивает вас. В этой процветающей нью-йоркской квартире в Верхнем Ист-Сайде, хорошо изолированной от уличного шума, где никому из нас не место, М. кажется нервной и неуверенной в себе. Она сидит с прямой спинкой на краешке кресла, никогда не расслабляясь. Она здесь уже две недели, и каждые пару дней она переезжает в другую квартиру, принадлежащую другому другу, другому знакомому, другому другу друга… Она и Джи, ее муж, приехали сюда прямо из Белграда, они даже не остановились в Загребе, чтобы забрать свою зимнюю одежду; несколько друзей привезли свои чемоданы и документы в Вену, и вот они уехали, как будто это было возможно, чтобы избавиться от груза их загребского прошлого. Она говорит мне, что боялась за свою жизнь и что, пока она была еще в Белграде, она почти не отваживалась выходить на улицу: все началось с ужаса , который поселился глубоко внутри нее и с тех пор не покидает ее. Сейчас середина декабря, и М спрашивает меня, где она могла бы купить недорогое зимнее пальто. Я даю ей названия нескольких магазинов в Деревне, но не могу до конца смириться с тем фактом, что мы с ней сидим вместе в Нью-Йорке, а не в Загребе.
  
  Я не знаю, что именно произошло между публикацией ее заявления и ее отъездом в Штаты. Она рассказывает мне о письмах, анонимных телефонных звонках, оскорблениях. Она говорит короткими, взволнованными предложениями, останавливается, снова говорит. Очевидно, именно телефонные звонки заставили ее принять решение. Люди, которые звонили ей по телефону, не ‘просто’ угрожали: они назвали ее ‘четницкой шлюхой’, они наглядно, до деталей, описали, как они будут пытать ее до смерти, какие части тела они отрежут. Она говорит, что чувствовала, что умирает, пока слушала сообщения, и она услышала только небольшой номер – G не позволил ей услышать остальное. Ее автоответчик был переполнен. Ей вручили уведомление об увольнении из Хорватского национального театра, подписанное режиссером, актером, сиротой войны, сербом с горы Козара, вся семья которого, как говорят, была вырезана усташами во время последней войны. Сначала М. не могла в это поверить. Потом она просто не смогла промолчать. Она написала ‘Письмо гражданам Загреба’ и уехала. Теперь она говорит, что это навсегда; я не уверен, что вполне верю ей, потому что навсегда покинуть страну - это как смертный приговор, как будто часть тебя ампутировали.
  
  
  Настоящим я хочу поблагодарить моих сограждан, которые так безоговорочно присоединились к этой небольшой, маргинальной и, по-видимому, не особенно значимой кампании против меня. Хотя она и маргинальна, она изменит и отметит всю мою жизнь. Что, конечно, совершенно неуместно в контексте смертей, разрушений, разрухи и зверских преступлений, которые ежедневно сопровождают нашу жизнь,
  
  
  написала М. в своем открытом письме, в свою защиту и с обвинением одновременно, письмо, которое ознаменовало начало ее путешествия в изгнание.
  
  
  Слушая свой автоответчик, невероятное количество неописуемо отталкивающих сообщений от моих сограждан, я страстно желал услышать хотя бы одно сообщение от друга. Или даже не друг, просто знакомый, коллега. Но никого не было. Ни одного знакомого голоса, ни одного друга. Тем не менее, я благодарен им, этим благородным патриотам, которые любезно обещают мне ‘устроить резню по-сербски’, и тем коллегам, друзьям и знакомым, которые своим молчанием дают мне понять, что я больше не могу на них рассчитывать. Я благодарен также всем моим коллегам по театру, с которыми я играл Држича, Мольера, Тургенева и Шоу, я благодарен им за их молчание, я благодарен им за то, что они даже не пытались понять, не говоря уже о попытках оправдать мое заявление относительно моего появления в Bitef, заявление, в котором я пытался объяснить, что участие в той постановке в тот момент было для меня защитой нашей профессии, которая не должна и не может ставить себя на службу каким-либо политическим или национальным идеям, которая не должна и не может быть связана какими-либо политические или национальные границы, потому что это просто противоречит его природе, которая должна, даже в худшие времена, наводить мосты и связи… Я не могу принять войну как единственное решение, я не могу заставить себя ненавидеть, я не могу поверить, что оружие, убийства, месть, ненависть, накопление зла могут когда-либо что-либо решить. Каждый человек, который лично принимает войну, фактически является соучастником преступления; не должен ли он тогда взять на себя часть вины за войну, часть ответственности?’
  
  
  Это было в понедельник днем в начале ноября, когда вышел еженедельник "Данас", опубликовавший ее письмо на двух страницах. Шел унылый зимний дождь. Все еще стоя на улице, я развернул газету и начал читать, и по мере чтения я ощущал тяжесть этих слов, как будто кто-то только что вынес мне приговор. Я помню, как читал ее слова, я помню долгое молчание, которое окружило меня в центре города, и приглушенный стук дождевых капель, падающих на бумагу.
  
  
  Ужасно грустно, когда тебя заставляют оправдываться, не совершив ничего плохого. Нет ничего, кроме отчаяния, тошноты и ужаса. Мне больше не о чем принимать решение. Другие решили за меня. Они решили, что я должен заткнуться, сдаться; они отменили мое право выполнять свою работу так, как, по моему мнению, это должно быть сделано, они отменили мое право возвращаться домой, в свой родной город, они отменили мое право возвращаться в свой театр и играть в тамошних постановках… Может ли ужас войны оправдать каждую крупицу злобы по отношению к своим собратьям? Можно ли игнорировать зло, причиненное другу или коллеге во имя великой национальной идеи? Можете ли вы, во имя сострадания к страданиям целого народа, оставаться равнодушным к страданиям отдельного человека (который также является частью этого народа)? Эти вопросы я задаю своим друзьям в Загребе, которые сейчас молчат и в то же время осуждают Белград за его молчание. Сколько мелких предательств, сколько жалких маленьких грязных трюков нужно совершить, чтобы остаться ‘чистым в глазах нации’?
  
  
  В течение нескольких дней об этом письме говорил весь город, никто не говорил ни о чем другом, люди взволнованно перекатывали комочки грязи на своих языках: выступление было для нее важнее, чем протест против агрессии, проявленной в отношении Хорватии; она, может быть, профессионал, но она не человек; как она могла, в конце концов, мы на войне. Знающие люди объяснили, что ее мать была еврейкой, а ее муж сербом: это внезапно стало ключом к ее делу, потому что, если бы не он, который, очевидно, заставил ее это сделать, всего этого не произошло бы, М. всегда была наша маленькая девочка, наша любимица, наш друг, наша любовница. Другие говорили, что ей следовало вернуться в Загреб, с ней бы ничего не случилось. Она, конечно, раздула все это до предела, но ведь она всегда была истеричкой, не так ли? Громче всех кричали ее коллеги, как будто, нападая на нее, они могли подтвердить свою собственную политическую правоту. Их гнев вызвала не столько ее защита, ее протест против того, что искусство во время войны сводилось к простой пропаганде. На самом деле это не имело значения, она сама на самом деле не имела значения, за исключением того, что она сформулировала моральную позицию, позицию неподчинения и индивидуального выбора. Фактически, теперь именно те, кто видел в ней Мефисто, обвиняли М. в попустительстве войне, в том, что она, так сказать, была соучастницей. Она не сомневалась, что возможен другой вариант. Утверждая, что они могли бы выбрать искусство, М. превратился из обвиняемого в обвинителя, и поэтому с ним пришлось безжалостно расправиться. Говоря о ней, люди на самом деле говорили о своей собственной моральной позиции, о своих собственных причинах войны. Лавина эмоций внезапно обрушилась на этого единственного человека: бремя совести целого города легло на ее плечи.
  
  "Мне жаль, у меня другая система ценностей", написала она в то время, когда уже не могло быть и речи о том, чтобы писать, говорить – даже думать – о таких вещах, потому что любые различия, индивидуальные, политические, художественные или любого другого рода, уже были приостановлены.
  
  
  Для меня всегда существовали и всегда будут существовать только человеческие существа, отдельные люди, и эти человеческие существа (Боже, как их мало) всегда будут свободны от обобщений любого рода, независимо от событий, какими бы катастрофическими они ни были. Я, к сожалению, никогда не смогу ‘ненавидеть сербов’ и даже не пойму, что это на самом деле означает. Я всегда, возможно, до того момента, когда добрые угрозы по телефону, наконец, будут приведены в исполнение, буду протягивать руку анонимному человеку на ‘другой стороне’, человеку, который так же отчаялся и потерялся, как и я я, который так же печален, сбит с толку и напуган. В этом городе, куда я пишу свое письмо, есть такие люди. Ничто больше не может служить оправданием, все, что непосредственно не служит великой цели, было растоптано и выглядит презренным, а вместе с этим какая любовь, какой брак, какая дружба, какие театральные представления! Я отвергаю, я не приму такого калечения себя и своей собственной жизни. Я играл те последние спектакли в Белграде для тех страдающих людей, которые были не "сербами", а людьми, такими же, как я, людьми, которые содрогаются перед этой ужасной грандиозной сценой кровопролития и убийств. Именно к этим людям, как здесь, так и там, я обращаюсь сейчас. Возможно, кто-нибудь меня услышит.
  
  
  Должно быть, была ночь, когда она села писать это письмо. Она написала его на одном дыхании, она не могла уснуть. Снаружи мыли улицу, плеск воды и человеческие голоса доносились до окна, а затем стихали, не долетая до нее. Отопление в ее квартире уже было отключено. Джи спал: он бросился поперек кровати и заснул прямо в одежде, как будто смертельно устал. Она не могла уснуть, не могла избавиться от лихорадочного беспокойства, которое грызло ее уже несколько дней. Затем она села за кухонный стол и написала письмо. Она прочла это. "Как завещание", - подумала она, пока серые лучи рассвета вползали в окно.
  
  
  Почему все должно быть одинаковым, таким пугающе единообразным, выровненным, стандартизированным? Разве нам этого не надоело? Я знаю, что сейчас время униформы, и они все одинаковые, но я не солдат и не могу им быть. У меня нет сил быть солдатом. Независимо от того, собираемся ли мы жить в одном, пяти или пятидесяти государствах, давайте не забывать о людях, каждый из которых индивидуален, независимо от того, по какую сторону нашей стены они находятся. Мы родились здесь случайно, мы те или иные случайно, так что должно быть нечто большее, не так ли? Я адресовываю это письмо пустоте, тьме.
  
  
  Я повсюду ношу с собой ее письмо как свое собственное бремя, как внутреннюю картину войны, как способ объяснить другим, что происходит с нами и нашими друзьями на войне: как война пожирает нас изнутри, разъедая, как кислота, как она разрушает наши жизни, как она порождает зло внутри нас, и как мы разрываем живую плоть тех друзей, которые не чувствуют того же, что и мы. Недостаточно того, что смерть повсюду вокруг нас. На войне смерть становится простым, приемлемым фактом. Но жизнь превращается в ад.
  
  Я смотрю, как она сидит на краешке стула, напряженная, как будто все еще не ожидает ничего, кроме ударов. Она мало говорит, она все сказала в письме и теперь не может больше говорить. Она может только повторяться. Когда я упоминаю Загреб, ее щеки краснеют, кажется, она на грани слез. Она говорит, что не знает, что будет делать – что может делать иностранная актриса в чужом городе? Я бы лучше помыла посуду, говорит она. Ее выбор, ее судьбоносное решение выражается в одном слове: скорее . Какое-то время мы продолжаем сидеть в квартире друга в чужом городе и говорить о войне. Мы говорим о том, что войны нельзя избежать, уехав в Нью-Йорк, война и здесь тоже. Сам факт того, что она ушла, что она изменила свою жизнь, - это тоже война. Война стала поворотным моментом в нашей жизни и она определяет все остальное. Кроме того, побег также определяет тебя, навешивает ярлыки, определяет и калечит тебя. Я смотрю на ее милое лицо, осознавая, что это больше не лицо из фильмов. Но я не могу видеть самые важные вещи, глаза не могут проникнуть так глубоко. О одиночестве и безысходности женщины, потерявшей свою профессию и родину, можно только догадываться.
  
  Я не говорю ей, что кинотеатр "Балкан" в Загребе, где она в последний раз видела всех своих друзей, сменил название. Теперь он называется кинотеатр "Европа" – название символически передает весь смысл этой войны.
  
  
  НЬЮ-ЙОРК
  
  ДЕКАБРЬ 1991
  
  
  
  13
  ЕСЛИ БЫ у меня БЫЛ СЫН
  
  
  Молодой парень сидит напротив меня в темно-красном плюшевом кресле и пьет кока-колу. Хотя сейчас только одиннадцать утра, на втором этаже Городского кафе в Загребе пианист в черном смокинге тихо наигрывает вечнозеленую мелодию. Арочные окна выходят на залитые солнцем фасады вокруг площади. Сейчас ранняя весна, когда воздух все еще прохладный и влажный и пахнет снегом.Мальчик некоторое время смотрит в окно, затем на пианиста и, наконец, смотрит прямо на меня. Это не для меня, мне здесь не место, говорит он. Спокойно, как будто констатируя простой, совершенно очевидный факт. На краткий миг я озадачен. Он одет в джинсы Levi's и джинсовую куртку, его волосы падают на лоб колючими прядями, в ушах у него две серебряные серьги – фактически, он выглядит как любой другой мальчик его возраста, которому больше нечего делать, кроме как по утрам зависать в кафе, а днем играть в футбол. Но не его внешность является барьером между ним и окружающим миром – тихий гул голосов, смех официантки в кафе, где все звуки снаружи приглушены, – это нечто другое. Иван приехал сюда с войны, из Вуковара. Его отец был взят в плен (по крайней мере, он надеется на это, это означало бы, что он все еще жив), его дом был сожжен дотла, а его мать и пятеро младших братьев и сестер стали беженцами. И я журналист, озадаченный его спокойным, почти беззаботным голосом, его спокойными руками, лежащими на столе, его самообладанием и, больше всего, его возрастом.
  
  Вместо того, чтобы с нетерпением ждать нашей следующей встречи, я беспокоился о ней. Я встретился с ним два дня назад. Когда дверь квартиры открылась, я оказался в коридоре лицом к лицу с маленьким мальчиком не выше меня. Его худое, узкое лицо все еще не нуждалось в бритье. ‘Твой брат дома?’ Я спросил; я знал, что старшему брату девятнадцать. Один из командиров обороны Вуковара рассказал мне, что он и его брат были в числе двадцати шести бойцов сопротивления, которые последними отступили из Вуковара в ночь с 18 на 19 ноября, когда город пал. После этого югославская армия закрыла город на двадцать четыре часа. Говорят, что за это время тысячи людей просто исчезли. Мальчики шли три дня и три ночи под дождем через вражеские позиции, через кукурузные поля, по грязи, через реку, сорок шесть километров до Винковци. Из примерно 160 человек, большинство из которых были мальчиками того же возраста, эти двадцать шесть были всеми, кто остался после пяти месяцев боев. Они также рассказали мне, что солдаты хорватской армии аплодировали им, когда, наконец, однажды утром они вошли в город Винковцы. Все еще шел дождь. Все мальчики, эти воины, входившие в город, все покрытые запекшейся грязью, плакали, все они…
  
  Мальчик в серой толстовке Diesel, который открыл мне дверь, пожал плечами и, сунув жевательную резинку в уголок рта, сказал: "Я самый старший". Должно быть, у меня было такое лицо, что мальчик начал смеяться. Я знаю, я выгляжу на пятнадцать, сказал он, когда мы вошли в комнату, в которой не было ничего, кроме длинного стола и дюжины стульев. Вместо ковра на полу было расстелено одеяло. Эту квартиру им предоставил штаб хорватской армии; раньше она принадлежала офицеру Федеральной армии, который съехал – фактически, бежал из Хорватии. В квартире было две спальни для восьмерых из них, девяти, если вернется отец. Иван сел, положил руки на стол и посмотрел на меня в ожидании.
  
  Я знал, что он ждет, когда я задам ему вопросы, но у меня не было слов. Я не знал, о чем его спросить, застигнутый врасплох. Его лицо было таким невыносимо молодым, что это в некотором смысле сломило меня. Я подумал, что это история, которую невозможно написать, не история этого ребенка, который потерял своих друзей, свой дом, своего отца, даже саму войну. Наблюдая за ним через стол, в той пустой комнате, возможно, впервые я начал сомневаться в силе слов; я чувствовал, что слова - это не что иное, как хрупкая оболочка, тонкая оболочка, которая не может защитить нас от реальности, звук камня, падающего в колодец. До этого я никогда не ставил под сомнение писательскую деятельность, даже во время войны. Казалось, в этом была цель, оправдание, был способ писать о войне и о смерти. Но теперь было что-то еще, кроме слов, тишина, в которой вы могли слушать другого человека.
  
  Он мог бы быть моим сыном, подумала я и не могла перестать думать об этом, наблюдая, как он готовит кофе, приносит чашки и роется в кухонном шкафу в поисках печенья. Его волосы все еще были влажными после утреннего душа, должно быть, он встал незадолго до моего прихода, подумал я, пока он рассказывал мне, как исчез его отец и последние три месяца от него не было никаких известий, поскольку его имени не было ни в одном из списков военнопленных, о его пятнадцатилетнем друге, который месяц был пленником в сербском лагере, и об избиениях, которым он там подвергался, но он никогда не переставал подшучивать над офицерами Федеральной армии, например, лить воду им в ботинки. Он смеялся, и я смеялся вместе с ним, я смеялся над его смехом, над радостью, которая внезапно вырвалась из него. Он сказал мне, что они недавно услышали о своем доме от соседей. Они видели, как грабили дом (два цветных телевизора, видеомагнитофон, его аудиосистему hi-fi, новую, еще не полностью оплаченную мебель, морозильную камеру, холодильник, ковры), они забрали все, говорил Иван, как будто отмечал пункты из списка, который держал в руке, а затем они сожгли это дотла. Вот как они это делают, он объяснил, что они загружают все в грузовики, а затем поджигают дом. Но дом не имеет значения, сказал он, как будто пытаясь подбодрить меня, дом можно легко построить заново. Он не совсем был уверен, как продолжить свой рассказ, я по-прежнему ни о чем его не спрашивал. Чем более разговорчивым и открытым он становился, тем больше я замыкался в себе. Я чувствовал себя виноватым. Не потому, что война не ранила меня так сильно, как его, быстро понимаешь, что на войне нет справедливости и равенства, а из-за самой войны, потому что этого парня заставили говорить о войне, он не мог говорить ни о чем другом, кроме войны, это было его теперешняя жизнь. С другой стороны, разве это не было именно тем, чего я хотел, подлинной историей, запахом и вкусом войны? Разве не поэтому я сидел напротив него? В его голосе я, казалось, почувствовал легкую отстраненность; его тон, как мне показалось, был тоном человека, рассказывающего анекдот о войне в мою пользу, потому что я не мог начать понимать войну на его уровне. Как будто он был далеко, и все, что я слышал, было всего лишь слабым эхом его голоса. Говоря мне то, что, как он думал, я хотел услышать, он, возможно, защищал себя от меня, от моего навязчивого магнитофона, от моего присутствия. Именно этот тон вернул меня в роль репортера, как будто говоря мне: "это то, чего вы хотели, не так ли? я прекрасно знаю, что это то, что вы хотели услышать". Нет, но нет, мысленно закричала я, не смея сказать это вслух, больше нет, не теперь, когда я встретила тебя. Я не хочу слышать эту историю. Я хочу, чтобы мы поговорили о девочках, школе, музыке – только не о войне, о чем угодно, кроме войны. Пытаясь каким-то образом защититься от него, я просто отказывался осознать тот факт, что мальчик, сидящий здесь, был не просто обычным выпускником средней школы, который мог быть моим сыном. Я боялся его слов, я боялся услышать, каково это - расти в Вуковаре в течение тех пяти месяцев, в самом худшем месте во всем мире. Скажи мне, чего бы тебе сейчас хотелось больше всего, спросил я его. Это было единственное, что я мог произнести, как будто я действительно хотел, чтобы он перестал говорить, перестал возвращаться туда, куда я не хотел следовать. Он не ожидал такого вопроса, я видел, что ему нужно было подумать об этом. Я бы хотел прогуляться у реки, а потом пойти на дискотеку. Я бы хотел, чтобы все было так, как было раньше, - сказал он и посмотрел на меня.
  
  Он мог бы быть моим сыном, он на четыре года младше моей дочери, подумала я, снова встревоженная его молодостью, и посмотрела вниз, на свои руки, на пол. Мне не следовало думать об этом, потому что с того момента, как эта мысль снова пришла мне в голову, я больше не мог его слушать и не мог больше говорить. Слова застряли у меня в горле, я почувствовала, что вот-вот задохнусь. Я быстро встала и попрощалась. Иван проводил меня до двери. Мы договорились о следующей встрече через два дня. Я подумал, что двух дней мне хватит, чтобы собраться с силами и снова встретиться с ним. В конце концов, он на самом деле не мой сын, худшая часть войны позади, и Иван жив.
  
  И теперь, в кафе, я сижу и наблюдаю за ним, и это кажется еще хуже. От его присутствия мне становится плохо, как от гриппа. Почему мы все-таки встретились снова? Потому что он был таким добрым? Потому что я настаивал? Но я больше не настаиваю, на самом деле это больше не имеет значения, я уже отказался от этой истории, от этого задания. Я изо всех сил стараюсь сохранять хладнокровие, но, тем не менее, нервничаю. Он родился в 1972 году, я думаю, наблюдая, как он закуривает сигарету. Должно быть, он начал курить совсем недавно, во время войны, да, должно быть, так. На его пальцах нет характерных желтых пятен. Я почти мог рассмеяться. Если бы это был кто-то другой, я бы сказал ему, дурак, брось курить, курение вредно для тебя… Я знаю, как росло поколение 1972 года рождения, выросшее на молочных смесях быстрого приготовления Humana и фруктовом детском питании. В бутиках уже были одноразовые подгузники и детская одежда, складные детские коляски из Германии и манекены из Италии. Позже появились автомобили на батарейках – то было поколение, у которого уже было слишком много игрушек, – а также цветные телевизоры, автоматы для игры в пинбол, видеоигры, плееры, джинсы, кроссовки, рок-концерты, Мадонна, MTV. В Вуковаре тоже было так. В этом кафе, имитирующем венский сезон , его жизнь разворачивается перед моими глазами в совершенно логичной последовательности, за которой я могу следить год за годом, как за просмотром собственного семейного видео. До шести или семи месяцев назад, потому что на этом фильм заканчивается. Здесь нить, которая раньше связывала наши жизни, распутывается и распадается.
  
  Пока я смотрю, как он решительным жестом прикуривает сигарету, слегка нахмурившись, словно пытаясь выглядеть старше, я снова чувствую, как ужас пронзает меня, как холодное лезвие: действительно, что, если бы это был мой собственный сын? Что бы я сказал ему – не сегодня за этим столом, когда война почти позади, а в начале лета 1991 года в Вуковаре? Что бы я сделала, если бы однажды он пришел ко мне и просто сказал: ‘Мама, я ухожу’? Конечно, я бы не стал спрашивать, куда он направляется, к тому времени это было бы ясно, это могло означать только одно : собирается сражаться на войне. Я бы даже не удивился, возможно, я ожидал бы этого. Со страхом, с тоской, но я ожидал бы этого. Дерутся дети даже младше его, дети с нашей улицы, того же поколения. Некоторые из них уже мертвы. Но я бы, тем не менее, сказал ему, чтобы он не уезжал, потому что это не его война. Эта война началась, когда вы или я еще даже не родились, что, черт возьми, делает ее нашей войной? Забудьте об этом, я бы сказал, ни одна идея не стоит того, чтобы за нее умереть. Но это не та идея, ради которой все это затевается, говорил он, мне наплевать на идеи, на государство, на независимость или демократию. Они убивают моих друзей, они убивают их, как собак на улице, а потом собаки съедают их, потому что мы не можем добраться до них, чтобы похоронить. Как я могу сидеть здесь и притворяться, что все это меня не касается? Я понимаю, но я привел тебя в этот мир не для того, чтобы убивать или быть убитым. Почему ты продолжаешь говорить о смерти? он спрашивал с упреком, как будто глупо говорить о смерти, это не могло случиться с ним, это случается с другими. Или как будто он боялся, что слова способны вызвать смерть. Ты прав, я бы сказал, внезапно испугавшись моих собственных слов, но ты не можешь так поступить со мной, ты не должен. Уезжай, куда-нибудь, куда угодно, остальные тоже уезжают. Ты не можешь уехать отсюда, идти некуда, говорил он, и я понимал, что уже проиграл битву. Вы не несете ответственности за то, что происходит; если кто-то и виноват, то это мое поколение – мы видели, что происходило, но ничего не сделали, чтобы предотвратить это. Это политическая война, где никого не волнуют жертвы, война, начатая на самом верху. Все, кроме политиков, в проигрыше. Мама, послушай меня, говорил он – снова это слово "мама", от которого сейчас больнее, чем когда–либо прежде, - я знаю, что это хаос и безумие, но я не собираюсь убегать. Я должен остаться здесь и сражаться, я должен защищать себя и вас. Защищайтесь, вы понимаете, это защита и ничего больше. Сербы выгоняют нас из наших собственных домов. Имеет ли кто-нибудь право так поступать? Меня не волнует, что происходило до моего рождения, поверьте, меня совершенно не волнует. Но сейчас это на карту поставлены мой бизнес и мое будущее. Если я уйду сейчас, я никогда не смогу вернуться. Это означает, что я приму поражение лежа, а я не могу этого сделать. Единственное поражение - это твоя смерть, сказала бы я, оцепенев от страха и бессильная остановить его. Тогда мы оба замолчали бы. Я бы, конечно, заплакала. Он стоял там некоторое время, глядя на меня, я думал, что он колеблется, но в этот момент он разворачивался и уходил. Хотя я не религиозен, я знаю, что потратил бы остаток своего времени, отчаянно пытаясь заключить сделку с Богом: Боже, если ты существуешь, возьми меня и пощади его, Боже, не допусти, чтобы с ним что-нибудь случилось, и проси, чего ты хочешь от меня взамен, Боже, позволь им убить меня у него на глазах, Боже, Боже, Боже…
  
  Иван говорит, а я слушаю и думаю о его матери. Он говорит, что в какой-то момент она услышала, что и он, и его младший брат были убиты, и на свой последний пенни купила черную траурную одежду. Когда они позвонили ей, чтобы сказать, что они живы, она не могла в это поверить, пока не увидела их собственными глазами. Она даже не узнала их голоса; для нее они были уже мертвы. Затем он рассказывает о своей комнате. Это высоко на чердаке, он сам настелил и покрыл лаком половицы, покрасил стены. Когда он, наконец, въехал, в комнате долго пахло скипидаром, льняным маслом, лаком и краской для стен. Я спрашиваю его, в какой цвет он покрасил стены. Я покрасил стены в голубой цвет, комната была голубой и вся моя, только моя. Тебе нравится синий? он спрашивает меня, как будто это важно, потому что это расскажет ему что-то обо мне. Я описываю голубизну оконных ставен в доме в Истрии, бирюзовые пятна на фасаде, который давно облупился, но цвет все еще просвечивает сквозь них. И синяя краска, используемая для лодок и заборов; он знает об этих вещах, он увлечен ими, и на мгновение кажется, что наши два картины мира, его и моего, сплетаются в единую точку голубизны. Но затем внезапно, как будто прерывая что-то, прежде чем это зайдет слишком далеко, Иван говорит: синий для меня - цвет войны. Только тогда я понимаю, что он говорил о доме и своей комнате в прошедшем времени. Он описывал картину комнаты, которая существует только в его памяти, например, тот особый оттенок синего на ее стенах, который не померк только в его воображении. И пока он говорит, под его нежным мальчишеским лицом проступает лицо взрослого мужчины, для которого ни его собственная, ни чья-либо еще жизнь не может иметь того же значения, что и раньше. Я наблюдаю, как он стареет на моих глазах, и он знает это, но это его истинное лицо, лицо войны.
  
  Теперь я чувствую, что мы оба переступили порог тошноты. Мне не обязательно спрашивать его о чем-то еще, но я могу, у меня есть его молчаливое разрешение. Теперь он рассказывает о том, как впервые заболел и как убил человека. Как выглядят трупы и, наконец, как он плакал. Он говорит так, как мог бы говорить мой сын, если бы у меня был сын, если бы он ушел на войну и если бы остался жив.
  
  
  ЗАГРЕБ
  
  МАРТ 1992
  
  
  
  14
  ЧТО СКАЗАЛ ИВАН
  
  
  — Почему вы записались добровольцем в хорватскую гвардию?
  
  — Я не знаю, что-то во мне заставило меня сделать это…
  
  — Потому что другие тоже были добровольцами?
  
  — Это не так уж и много… вначале нас было всего несколько человек. Но что-то подтолкнуло меня к этому. Я продолжал думать, что должен присоединиться, я должен.
  
  — Как ты объяснил это своей матери?
  
  — Для нее это было действительно плохо, она думала, что все, кто пойдет сражаться, будут убиты.
  
  — Продолжались ли к тому времени боевые действия в Вуковаре?
  
  — Да, на пятый день моего пребывания в "Я" меня уже отправили убираться.
  
  — Что это значит, ‘зачистить’?
  
  — Это значит, что вы поймаете четников и заберете оружие, которое они припрятали.
  
  — Как вы узнали, у кого было спрятано оружие?
  
  — Ну, некоторые из их собственных людей рассказали нам, те, кто боялся нас, потому что они слышали, что мы собираемся их зарезать.
  
  — И как выглядит ‘зачистка’?
  
  — Мы подошли к этим домам, но они уже знали, что мы придем. Когда мы спрыгнули с грузовика, снайперы начали стрелять в нас. Мы укрылись в нескольких домах поблизости и начали отстреливаться, и группе из нас удалось подкрасться сзади, со спины.
  
  — Кто был в тех домах, из которых в вас стреляли, кто такие четники?
  
  — Сербы, которые там жили, и те, кого привезли, те, кого прислали из Сербии. Резервисты.
  
  — Это была ваша первая акция?
  
  — Да, это было в середине июля 1991 года.
  
  — В чем заключалась ваша работа?
  
  — Мне пришлось прикрывать остальных, потому что командир не позволил мне сражаться, я был самым молодым. Что ты делаешь, так это занимаешь позицию и наблюдаешь.
  
  — У вас был пистолет? Вы знали, как им пользоваться?
  
  — Автоматический. Я научился стрелять давным-давно, в апреле. Старшие ребята научили меня.
  
  — Откуда они взяли оружие?
  
  — Купил их.
  
  — Значит, люди уже готовились к войне?
  
  — Да, довольно давно. В Вуковаре хорваты вооружались. У сербов уже было оружие, они ходили вокруг и хвастались им.
  
  — И что вы чувствовали, приступая к своей первой акции?
  
  — Не могу сказать, что я был полностью спокоен по этому поводу.
  
  — Страх?
  
  — Это не совсем страх, это как… ты боишься, что тебя убьют. Это все, о чем ты можешь думать.
  
  — Что же это за чувство, тогда, если вы говорите, что это не страх, как вы отличаете его от страха?
  
  — Я думаю, страх больше связан с паникой, и это… например, ты боишься смерти, почему ты, что, если сейчас ... и ты не можешь выбросить это из головы…
  
  — Давайте вернемся к вашему первому действию.
  
  — Четники были только в одном доме, остальные убежали в лес за рекой Вука, в Брсадин. Возможно, в том доме их было двое или трое, и мы хотели заставить их сдаться. Мы вошли в дом, но не смогли их найти. Затем мы увидели узкую дверь, ведущую в подвал, один из наших парней собирался открыть дверь, когда пуля пробила его руку, она прилетела снизу. Вы не могли спуститься туда, лестница была слишком узкой. Мы попросили их выйти, мы сказали им, что с ними ничего не случится, их будут судить в суде. А они продолжали кричать снизу: "Вы усташи, вы убьете нас". Затем еще один из наших парней попытался спуститься туда и получил пулю в плечо. Тогда его друг по-настоящему разозлился, зашел за дом, открыл маленькое подвальное окно и бросил внутрь бомбу. А потом, когда мы спустились в подвал, я увидел это впервые…
  
  — Что ты видел?
  
  — Люди взорваны и разорваны на куски. Один или два человека, не могло быть больше. Подвал был маленьким, вы не могли точно сказать, сколько их там было. Они превратились в фарш, все, что от них осталось, - это пятна крови на стене. Все было забрызгано кровью. Я вышел. На самом деле мне было все равно, потому что я не принимал в этом никакого участия, это был не я, который…
  
  — Но когда вы видите, что…
  
  — Но это не ... ощущения не те.
  
  — Позже вы привыкли видеть подобные вещи?
  
  — Я помню одну субботу, шел дождь, и мы вроде как отдыхали. И был этот воздушный налет. Они стреляли в основном из пулеметов с самолетов, семеро наших парней были ранены. Тот день был худшим для меня. Я видел, как снаряд упал на машину, и она загорелась. В машине были люди.
  
  — Они были гражданскими лицами?
  
  — Гражданские лица. За рулем был мой сосед, он жил в сотне ярдов от моего дома. Его брат сидел сзади. Огонь уже охватил его, и он весь обгорел, мы пытались открыть двери, но он был уже мертв. Впервые в жизни я увидел, как с человека сгорает кожа, это было... все объято пламенем, машина горит, мужчина сидит внутри с широко открытыми глазами, и никто ничего не может сделать. Его голова просто опускается ниже, а лицо тает. Пуля ранит тебя или убивает, но это как в фильмах, все равно что поджигать восковую куклу. Плоть на его руках сгорела до костей.
  
  — Говорят, что на улицах Вуковара лежали трупы.
  
  — Впервые я увидел груду трупов, когда кто-то пришел и сказал, что люди не могут спать из-за вони мертвых тел на кукурузном поле. Потому что они оставили своих мертвых позади, даже раненых. Они так и не вернулись, чтобы забрать их.
  
  — Кто пришел рассказать вам о трупах?
  
  — Парни, которые занимали позицию в домах на окраине города, рядом с кукурузными полями. Было лето и очень жарко, они сказали, что там адски воняло. Прибывали собаки, существовала опасность распространения болезней. Нужно было что-то делать, место нужно было очистить. Мы загрузили грузовик трупами.
  
  — Вы также помогали загружать трупы в грузовик?
  
  — Нет, я не мог этого сделать, я просто стоял рядом. Я действительно не мог этого вынести. Как только я добрался туда, меня начало рвать. Люди, мертвецы, гниющие, разлагающиеся, мухи вылетают у них изо рта. Я просто собирал оружие.
  
  — Вы знаете, кто были эти мертвые люди?
  
  — Их мужчины. Все парни постарше, резервисты и добровольцы с бородами. Только двое из них были из Борово, это город неподалеку, они присоединились к четникам. Мы вытащили их удостоверения личности из карманов и свалили их всех в большую кучу; все они были из Сербии, из Пазовы, Ниш, в основном из Сида. Мы пригнали грузовик на берег реки Дунай, там была большая яма, и мы похоронили их в ней. Но после одной загрузки грузовика яма заполнилась. Хоронить их больше было негде, поэтому мы свалили тела в кучу возле водонапорной башни и сожгли их. Деньги, которые мы тоже сожгли, никому не разрешалось прикасаться к их деньгам. Приказ командира. Мы просто сохранили удостоверения личности.
  
  — Вы привыкли ко всему этому?
  
  — Я сделал, ты превращаешься в машину. Ты просто работаешь как машина. Ты думаешь как человек и действуешь как робот. Ты должен. Потому что, если у тебя остались какие-то чувства… там… на войне…
  
  — Откуда ты знаешь, что превратился в машину?
  
  — Ты просто знаешь это, ты думаешь по-другому. Видишь ли, мы поймали одного из них, от Сида. Он был резервистом, тридцати лет от роду, но очень экстремальный, это было видно сразу. У него был членский билет партии четников и фотография Шешеля, лидера четников. Мы дали ему некоторую надежду, мы сказали ему, что все будет хорошо, мы обменяем его на одного из наших, хотя шансы обменять пленных были невелики, они убили наших парней на месте. Но один из наших бойцов пропал без вести. Мы позвонили в их казармы, мы подумали, что, возможно, мы могли бы договориться об обмене пленными. Весь разговор происходил в присутствии этого четника, он мог слышать все. Из казарм они сказали: "Те наши люди, которых вы захватили в плен, не заслуживают жизни, если они позволили себе попасть в руки усташей. Когда мы захватываем ваших, вы знаете, что мы с ними делаем. И они вешают трубку? И этот резервист, он начал смеяться, он гордился этим…
  
  — Гордишься? Чем?
  
  — О том, что сказал этот человек в казарме, что мы знаем, что они делают с нашими парнями. Как будто он был сумасшедшим, как будто он не осознавал тот факт, что он был нашим пленником. Парни набросились на него, начали бить. Все те дни, пока мы держали его в плену, он продолжал проклинать нас и наших матерей-усташей. Мы давали ему еду, никто его не бил, ничего. Вы подошли к нему, и он плюнул в вас. Потом, конечно, один из наших парней вышел из себя, подошел к командиру и сказал: "вы подаете на меня в суд, но я собираюсь убить этого человека". Командир запретил это, но… мы спустились в подвал, этот парень развязал его. Река Дунай была в двухстах ярдах от нас. Он заставил его зайти в воду, а затем убил его.
  
  — Хотя командир запретил это?
  
  — Но, видите ли, война уже началась. На войне вы слушаетесь своего командира, но командир позволяет вам делать то, что, по вашему мнению, лучше для вас. Потому что он отдает приказы, но именно тебя собираются убить.
  
  — Вы часто видели, как происходили подобные вещи?
  
  — Я никогда не видел, чтобы наши ребята кого-нибудь зарезали или использовали нож против резервиста. Я видел кое-что еще… человека забили до смерти.
  
  — Резервист?
  
  — Нет, он был местным сербом, который стал четником, ему было двадцать пять. Мы были на сто процентов уверены, что он убил кого-то из наших людей. Он сам признался двум нашим бойцам, что убил их родителей – отца и мать одного и отца другого. Он сказал им это открыто, потому что раньше они были друзьями.
  
  — Он сказал им, почему он это сделал?
  
  — Он просто сказал: "Вы усташи, это Сербия". Один серб сбежал из их казарм и подтвердил все, что было сказано о его убийствах людей. Когда мы поймали его, пришли мальчики, родителей которых он убил, два брата, одному двадцать восемь, а другому двадцать три. Этот человек зарезал их отца и мать. И третий парень, ему двадцать три, и его брат был убит. Однажды этот человек перерезал горло своему отцу, а на следующий день его брат был убит в бою… И он говорит, правда ли то, что они говорят, что ты убил моего отца? И мужчина говорит, Да, это правда, я убил твоего отца. И этот парень спрашивает, почему? Мужчина говорит, потому что ты усташа. И этот парень говорит, А раньше, когда мы были приятелями, был ли я тогда усташем? Нет, говорит он, но ты перешел на их сторону. Наши парни действительно разозлились и набросились на него. Они избили его до полусмерти, это трудно описать. Они били его и плакали, потому что раньше он был их другом.
  
  — И вы это видели?
  
  — Мы все стояли там и смотрели, нас было пятьдесят.
  
  — Пятьдесят из вас просто стояли там и смотрели, как они втроем избивали его?
  
  — Они избивали его одного за другим. Позже остальные тоже сошли с ума. Раньше это была сплоченная компания друзей, те четверо парней и пара других. Они были друзьями до июля, а потом этот серб уехал, а когда вернулся, он был четником. Они были вместе с шестнадцати лет. И когда они услышали, что его поймали после того, как он убил их родителей…
  
  — Чем они его били? Они били его ногами?
  
  — Они били его чем попало, палками, всем подряд… И я не мог осуждать их за то, что они сделали. Если бы кто-то сказал мне, что он убил моих родителей, я бы убил его сразу. Мне его не было жалко, ни капельки, хотя я его тоже знал. У меня не было к нему никаких чувств, но я и не хотел его бить. Я просто стоял там, не вмешивался, потому что они били его. И вдруг этот другой парень схватил его за подбородок и повернул ему голову. Он просто схватил его и вывернул, вот так… Они избивали его, пока он не умер. Затем они бросили его в Дунай.
  
  — Кто-нибудь из ваших командиров знал об этом?
  
  — Они сделали…
  
  — Но они ничего не могли сделать?
  
  — Никто мало что может сделать. Когда кто-то говорит тебе, что он убил твоих маму и папу. Даже если бы самый высокопоставленный командир пришел и сказал вам, что вы не должны убивать этого человека, это не сработало бы. Это месть.
  
  — И это было самое худшее, что произошло?
  
  — Хуже всего было, когда я впервые убил человека.
  
  — Ты имеешь в виду, с близкого расстояния?
  
  — Да. Нас было трое: мой брат, я и наш друг. Мы вышли их встречать. Мы спрятались в доме примерно в пятидесяти ярдах от их казарм и увидели, как они приближаются, трое из них с рюкзаками.
  
  — Что это были за люди?
  
  — Резервисты.
  
  — Как вы можете определить, кто такие резервисты?
  
  — Вы можете сказать им сразу, у них бороды, они потрепаны, от них воняет спиртным, они действительно воняют, это не ложь. Они ходили и грабили дома людей. Мы позволили им приблизиться примерно на пять ярдов, они направлялись к нам, но не видели нас.
  
  — С точностью до пяти ярдов?
  
  — Да, но они не могли видеть нас, потому что солнце светило им в глаза, а мы были в подвале. Когда они подошли совсем близко, мой друг, который был на первом этаже, вышел из дома и сказал им бросить оружие. Мы хотели взять их в плен. Затем они направили на нас свои пулеметы, и мы просто разнесли их. Мы подошли к ним, чтобы забрать их оружие, мы также забрали их рюкзаки, потому что думали, что у них могут быть бомбы, но мы увидели, что это телефоны, поэтому мы оставили их там.
  
  — Телефоны?
  
  — Телефоны! И всевозможные вещи, они даже крали одежду. Я не мог спать всю ночь. Я делал это раньше ... издалека. Я видел, как мужчина упал, когда я выстрелил в него. Но ощущения не те, даже отдаленно. Ты стоишь прямо перед ним, он начинает поднимать пистолет, и ты просто… Это как машина, в ней нет ни чувств, ни мыслей. Либо он доберется до тебя, либо ты доберешься до него. А потом, что было действительно ужасно, я взял пистолет у человека, которого убил, и увидел, что он даже не заряжен! Он целился в меня, но на самом деле не мог выстрелить: пистолет не был взведен и не был заряжен. Он машинально поднял пистолет, хотя все это время знал, что не сможет выстрелить. Я был моложе, он думал, что я испугаюсь и брошу пистолет. Но когда я увидел, что он целится в меня, я просто выстрелил в него, просто так и ... все было кончено.
  
  — Вы все еще помните, как выглядел этот человек, его лицо?
  
  — Да…
  
  — Вы помните лица?
  
  — Да, вы знаете… На следующий день мы несли вахту в доме недалеко от танковой трассы и увидели, как приближаются двое солдат. Мой друг взял снайперскую винтовку, он хотел убить их без лишнего шума, чтобы нас не заметили. Но потом он опустил пистолет, он сказал, что эти солдаты были молодыми призывниками в армию, а не резервистами. Они были примерно в пятидесяти ярдах от нас. У них были белые пояса, они были их военной полицией. Когда они оказались примерно в десяти ярдах от нас, мы закричали им, чтобы они остановились и бросили оружие, но они начали стрелять в нас. На самом деле, они стреляли по дому, они нас не видели. Один из них чуть не застрелил моего брата, затем мой брат открыл ответный огонь и застрелил его. Другой бросился на землю, мы могли видеть только его руку с пистолетом. Мой брат и еще один друг подкрались к нему с гранатами, подошли к нему на расстояние двух или трех ярдов, и когда они увидели, что он ранен, он позвал на помощь. Они сказали ему сдаться, и с ним ничего не случится. Или они бросили бы гранату. Когда он сдался, мы увидели, что на самом деле он был всего лишь ребенком.
  
  — Значит, он был призывником, а не резервистом?
  
  — Да, призывник из Ниша. Нам было жаль его, он родился в 1972 году, как и я…
  
  — Что с ним случилось потом?
  
  — Мы отвезли его в больницу, там ему сделали перевязку, и его отправили в Загреб с первым конвоем из Вуковара. Он мог выбирать, он мог поехать в Белград, если бы захотел. Мы поговорили с ним, отнесли ему немного сока, потому что в больнице сока не было, и, наконец, мы с ним подружились. Его звали Срджан. Он сказал нам принести ему красную звезду с его фуражки, и он съест ее у нас на глазах! Он только сейчас понял, что их заставили начать войну против Хорватии, и он не был виновен, по его словам, потому что он не был добровольцем, его призвали. В течение пятнадцати дней из всей его группы в тридцать шесть человек выжили только двое . Остальные были убиты. И все они родились в 1972 или 1973 годах, как и мы…
  
  — Вы искали его в Загребе?
  
  — Я так и сделал, я думал, что он может быть в Реабилитационном центре, но я его не нашел. Я нашел только друга нашего командира, который потерял обе ноги.
  
  — Как это произошло?
  
  — Это был день большого сражения на Трпиньской площади. Мы не смогли найти нашего командира, и другие бойцы сказали нам искать его в госпитале. Мы спросили врача, где наш командир, но врач сказал: "Я не собираюсь вам ничего рассказывать, спуститесь в подвал и посмотрите сами". Командир лежал там, а рядом с ним был его брат, гладивший его по голове. Когда мы подошли ближе, мы увидели, что левая нога командира была разорвана пополам, нижняя половина отсутствовала, в то время как его правая нога была полностью обожжена, как и правая рука. Мы пробыли с ним два часа, не сказав ни единого слова, мы просто плакали. Ему двадцать два. Думаю, именно тогда я почувствовала себя хуже всего.
  
  — Почему тогда?
  
  — Он был нашим командиром не потому, что кто-то назначил его, а потому, что мы выбрали его нашим командиром. Он был храбрым человеком, высоким, возможно, шесть футов восемь дюймов, и сильным. Он ничего не боялся. Мы смотрели на него снизу вверх, все мы. И когда я увидел, что он лежит там, без ног, искалеченный и совершенно беспомощный… Я почувствовал себя ужасно.
  
  — Возможно, в тот момент вам не приходило в голову уволиться?
  
  — Нет, это не так, оказавшись внутри, ты не можешь выбраться, ты не можешь бросить.
  
  
  ЗАГРЕБ
  
  МАРТ 1992
  
  
  
  15
  И ПРЕЗИДЕНТ ПЬЕТ КОФЕ На площади ЕЛАЧИЧА
  
  
  Я впервые увидел нового президента Хорватии Франьо Туджмана в субботу, 22 февраля, без пяти минут час пополудни. Я увидел его через огромное окно из толстого стекла очень шикарного кафе на площади Дюка Елачича. Кафе было полно людей, втиснувшихся за столиками французского образца из искусственного мрамора. Но я не мог сказать, были ли это в основном обычные посетители или телохранители, только двоих из которых – высоких, симпатичных парней - я смог разглядеть у двери, а двое других сидели за столиком рядом с ним. Я также заметил нескольких пожилых дам, которые с обожанием смотрели на президента, поедая тарталетки и запивая эспрессо. Остальные люди в кафе, как правило, притворялись, что не взволнованы, что в нем нет ничего особенного или что они встречаются с ним по крайней мере два раза в неделю в этом же месте – своего рода центральноевропейский обычай. Одетый в темно-серый костюм и белую рубашку, туго стянутую темно-синим галстуком, он медленно потягивал кофе: полагаю, не турецкий, поскольку именно его обычно пьют эти сербы-варвары, в то время как мы, европейцы, пьем эспрессо, или капучино, или, возможно, ‘меланж’. Он выглядел расслабленным и в хорошем настроении, очевидно, его забавляло то, что гораздо молодой человек, в котором я узнал по телевизору одного из его советников, рассказывал ему, перегнувшись через стол, чтобы быть ближе к его уху. Президент улыбнулся, едва приоткрыв губы: еще одна из его знаменитых неприятных улыбок – думаю, с этим он ничего не мог поделать, – которая придала его лицу выражение птицы, возможно, совы. Когда он поднял голову с крошечной белой чашечкой в руке, чтобы посмотреть через окно на площадь, я мог сказать по его взгляду, что на самом деле он не видел ни окна, ни площади за ним. Его мысли были далеко, далеко за пределами всех нас, стоящих там, с таким видом, который заставляет вас чувствовать себя статистом в голливудской постановке категории "Б", суперспектакле о войне на Балканах.
  
  Перед окном кафе, как ни удивительно, было немного людей, всего несколько репортеров, которые пробегали между этой сценой и толпой примерно в несколько сотен человек на восточном краю площади, не более чем в тридцати ярдах от кафе. Это был митинг протеста жителей Вуковара, гражданских лиц и боевиков вместе взятых, людей, которые потеряли свои дома, поскольку весь их город с населением 50 000 человек был превращен в руины в предыдущие месяцы. Они созвали собрание, потому что не получали такой помощи от правительства это было обещано, начиная с выплат солдатам и раненым, заканчивая квартирами и финансовой помощью родственникам тысяч жертв. Еще одна вещь, которая возмутила их, - это то, как полиция запугивала человека, который еще три месяца назад был лидером обороны Вуковара, военного командира по прозвищу Ястреб, которого все солдаты, а также средства массовой информации называли героем. Тем не менее он был арестован, и когда все остальное провалилось, включая обвинение в государственной измене, его обвинили в краже около 300 000 немецких марки наличными, собранные хорватами, живущими за границей, для покупки оружия для Вуковара. Все знали, что за его арестом стояла гораздо более серьезная политическая проблема, потому что Хоук обвинил штаб хорватской армии, правительство и самого президента в преднамеренном удержании оружия в Вуковаре и в том, что он не дал разрешения эвакуировать оставшихся гражданских лиц из города до того, как в него вошла сербская армия. Хоук утверждал, что в результате около 4000 гражданских лиц были либо убиты, либо пропали без вести. Полиция держала его в тюрьме около месяца, где его жестоко избивали и пытали, как он позже рассказал журналистам. Затем они отпустили его, но расследование все еще продолжается.
  
  Я перешла улицу, чтобы присоединиться к собранию. Я увидела группу людей перед телекамерами, стоящих под холодным моросящим дождем. ‘Даже небо не проявляет к нам милосердия’, - сказала женщина позади меня. Хоук как раз объяснял удивленным журналистам, что полицейские власти отключили питание микрофонов, несмотря на то, что они запросили обычное разрешение на проведение собрания за несколько дней до этого, как это было принято во времена коммунистического режима. И точно таким же образом (чего еще можно было ожидать, когда большинство ключевых людей в полиции остались работать на новое государство?) они получили свое электричество поставки прекратились в последний момент, с разрешения или без разрешения. Высокий, сильный на вид мужчина проинформировал людей, ожидающих под дождем, но они все равно решили провести собрание. Другой мужчина, довольно старый и тощий, который, как я позже узнал, был известным врачом из Вуковарской подземной больницы, взобрался на импровизированную ‘сцену’, сделанную из пластиковых ящиков в конце площади Елачича, и начал говорить с находящимися там людьми, но его слабый голос был унесен ветром и бормотанием толпы. Но люди, собравшиеся на площади, не казались сердитыми; судя по их лицам, они выглядели так, как будто они знали, что чего-то подобного следовало ожидать после всего остального, что было сделано, или, скорее, не сделано для них этим правительством и этим городом, где дни недели все еще имели надлежащее значение, где люди все еще могли относиться к субботнему семейному обеду так, как будто это была самая важная вещь в мире.
  
  Но что делал Президент там, на той же площади, в то время как несколько сотен человек стояли под дождем, не в силах выразить свое разочарование? Знал ли он об этом, или его советники, секретари, телохранители, слуги просто сообщили Президенту, что в этот дождь возникли небольшие проблемы с трамваями (‘Вы знаете, господин Президент, какими капризными становятся эти трамваи в сырую погоду", - мог бы сказать ему кто-нибудь). Я вернулся в кафе. Он все еще сидел там, и как только я вошел, я увидел невысокую женщину, одетую во все черное, с растрепанными волосами, возможно, в ее пятидесятые проходят мимо телохранителя и останавливаются возле президента. Она заговорила с ним, как ей показалось, спокойным тоном. Когда президент удивленно повернул голову, двое мужчин поднялись со своих стульев и схватили женщину за руки. Ситуация была напряженной, некоторые люди встали в замешательстве. Некоторые ушли. Но женщина просто стояла и разговаривала (он, очевидно, не приказывал ей выйти), как будто ей было все равно, что с ней случилось. Когда телохранитель отпустил ее, она несколько раз указала на массу людей, которых он не заметил или не хотел замечать. Он покачал головой. На все, что говорила эта женщина, он просто качал головой. Это было все, что он делал: я ни разу не видел, чтобы он открывал рот и разговаривал с ней. Женщина вышла, ее лицо исказилось от боли. Люди в кафе откинулись на спинки кресел и продолжали пить, жестикулируя. Президент продолжал разговаривать с мужчиной слева от него, как будто это была просто еще одна незначительная помеха, небольшой инцидент, который никак не повлияет на его намерение провести мирное, приятное субботнее утро в этом кафе в городе его великой победы. В конце концов, такого рода вещей следует ожидать, чтобы случается, когда кто-то является президентом, но хочет выйти на улицу просто как обычный гражданин. Для этого и существуют телохранители - устранять такие мелкие неприятности. Но женщина не ушла. Она стояла там, перед кафе, бледная и вне себя, выглядя так, словно могла упасть в обморок в любую минуту. Небольшой группе людей, собравшихся вокруг нее, она объяснила, что пришла туда в качестве делегата митинга протеста, чтобы попросить президента выступить перед ними. "Я не просила его произносить речь, просто прийти и поприветствовать нас, сказать пару приятных слов жителям несуществующего города’, - сказала она, и ее голос дрогнул под тяжестью ее слов. "Но наш президент пьет кофе на площади Елачича, в то время как его народ, его бойцы стоят под дождем и ждут. Чего ждут? Теперь мы знаем, что мы больше не стоим даже нескольких слов ...’
  
  Толпа перед кафе росла, но не прозвучало ни одного враждебного голоса. Они были в каком-то оцепенении, оцепенении неверия. Тот факт, что президент даже не удосужился признать их, был настолько болезненным, что они едва могли говорить, как будто такой уровень высокомерия трудно себе представить, и теперь, когда их город исчез, было бы лучше, если бы они тоже исчезли. Сколько из 1,2 миллиона граждан Загреба вышли на площадь, чтобы поприветствовать их или предложить помощь в поддержку их требований? Как заметил мой коллега, можно было без труда выделить почти каждого приехавшего из Загреба – как будто люди из Вуковара были в некотором роде заразными, принося зародыш войны в город, который так старались забыть. ‘Возможно, было бы лучше, если бы нас всех убили, а не только десять тысяч человек", - сказал молодой парень, и я почувствовал гнев в его голосе, когда он добавил: "Я никогда этого не забуду", но больше так, как если бы он был зол на себя или других своих сограждан за то, что они вообще пришли туда.
  
  Я вернулся к витрине кафе. За ней, словно в большом аквариуме, встал Президент. Он решил, что на сегодня с него хватит прогулки, хватит и встречи с собственным народом. Он с улыбкой пожал руки некоторым клиентам, которые были вынуждены признать, что он, в конце концов, не обычный посетитель. Как ни странно, с того места, где я стоял, это выглядело так, как будто он поздравлял их с чем-то. Выходя из кафе, он обернулся и помахал официантам левой рукой – как быстро, как легко новые лидеры осваивают этот имперский жест! Тем временем группа снаружи стояла и ждала его, чтобы он вышел и, возможно, остановился на мгновение. Но он переступил порог и просто прошел мимо. Он не посмотрел налево, где было очевидно, что что-то происходит, даже не из любопытства. Когда он проходил мимо группы, воцарилась напряженная тишина. Я услышал, как один мужчина нервно кашлянул. Затем высокий мужчина, который обратился к участникам собрания в начале, чтобы сказать им, что микрофоны были отключены, направился за Президентом. Подойдя к нему сзади, он взял президента за рукав его пальто. Президент обернулся; вокруг них двоих снова возникла нервная давка. Кто-то указал на другого мужчину, стоявшего рядом с Президентом, в котором я узнал премьер-министра. Тогда мужчина из Вуковара подошел к министру и заговорил с ним вместо него. Вместе они вернулись к группе. Президент стоял около пяти минут, наблюдая за всем этим с края площади, ожидая возвращения своего премьер-министра. Я присмотрелся повнимательнее: президент был высоким, выше, чем я представлял по телевизионным снимкам. Для семидесятилетнего мужчины он тоже был хорош собой, одетый в хорошо сшитое черное пальто, с седыми волосами и прямой, несколько скованной осанкой, которая выдавала бывшего солдата. Когда он огляделся вокруг, в нем чувствовался вид генерала, окидывающего поле боя взглядом эксперта. Придя к выводу, что в тот момент не было битвы, в которой стоило бы участвовать, он повернулся спиной к площади и ушел.
  
  Премьер-министр остался спорить с группой из примерно дюжины человек. Та же женщина, которая подошла к президенту, подошла и к нему, возможно, повторив всю историю или попросив объяснений. Все, что я мог слышать, были его слова, произнесенные высоким голосом: ‘Но я обещаю тебе...’ По сей день я не знаю, в чем состояло его обещание и сдержал ли он его вообще. Когда он тоже покинул группу, они вернулись к собранию на другой стороне площади, все еще ожидая под проливным дождем. К этому времени многие люди ушли, журналисты тоже (по их мнению, здесь не так уж много интересного). Хоук стоял там, курил и кивал на историю о президенте, которую рассказывал ему высокий мужчина: ‘Я знал, я говорил вам, что он не собирался этого делать", - сказал он. Я снова подумал, как это странно, это видимое отсутствие гнева, как будто люди слишком устали, слишком опустошены, чтобы беспокоиться о гневе.
  
  В тот момент, когда я смотрел на них, собравшихся вокруг и разговаривающих друг с другом, выжившие в Вуковаре, как мне показалось, проиграли еще одно сражение на этой площади, где президент пил свой кофе, униженный тем фактом, что он не хотел, чтобы его беспокоили из-за какого-то митинга протеста, что он больше не хотел слышать о Вуковаре. По крайней мере, не сейчас, не сегодня, в субботу 22 февраля. В этот день у него на уме были другие, более важные вещи. Они были невидимы для него, несуществующие с того места, где он сидел, с широкой исторической перспективы, которую он явно имел в виду: независимость Хорватии, признанная Европейским сообществом всего пару дней назад, реализация тысячелетней мечты хорватского народа, дипломатия, крупные державы, враг. Кто мог бы обвинить его в том, что он не заметил несколько сотен человек на площади Елачича?
  
  Было без пяти два, когда Президент покинул площадь. Небольшой инцидент был исчерпан, дело Вуковара публично закрыто, война почти закончилась, по крайней мере, так он думал в то время. Это был первый раз, когда я увидел нового президента Хорватии Франьо Туджмана.
  
  
  ЗАГРЕБ
  
  МАРТ 1992
  
  
  
  16
  ЖЕНЩИНА, КОТОРАЯ УКРАЛА КВАРТИРУ
  
  
  Я никогда бы не подумал, что такая робкая, хрупкая девушка, как она, способна украсть что угодно, не говоря уже о целой квартире с пятью спальнями. Вероятно, она тоже не считала себя воровкой, в чем как раз и заключается проблема. Но, тем не менее, это то, что она пыталась сделать.
  
  Ане – хотя, конечно, это не ее настоящее имя – двадцать шесть лет, и она уже опытная молодая журналистка. Она начала писать, еще учась в средней школе. В некотором смысле она была вынуждена обеспечивать себя сама. Однажды она сказала мне, что она из бедной фермерской семьи, из деревни примерно в сорока милях от Загреба. Когда она пришла сюда в среднюю школу, у ее родителей не было денег, чтобы оплатить ее обучение в большом городе, поэтому, не видя для себя будущего в том месте, где она родилась, ей пришлось искать способ выжить в Загребе. Она начала писать для молодежного журнала. Какой бы скромной она ни была, ей нужно было совсем немного денег, и это было идеальное место, чтобы заработать их, а также получить профессию. Любопытно – любопытно, конечно, только в свете того, что она сделала позже, – но прежде всего ее интересовало писать о социальных проблемах. Это была очень непопулярная тема среди молодых репортеров, которые предпочитали слоняться по городу и развлекаться. Если бы у них был острый язык, и они могли бы с остроумием и юмором писать о фильмах, книгах, театре или культуре в целом, у них даже были бы хорошие шансы сделать имя.
  
  Вот почему выбор Аны был необычным и приветствовался редакционной коллегией постоянных ‘студентов’ в возрасте за тридцать, которые только и ждали возможности начать работу над ‘большой’, настоящей газетой. С другой стороны, для любого, кто ее знал, это не было таким уж странным выбором. Первое, что бросалось в глаза в Ане, - это ее серьезность. Возможно, именно поэтому она производила впечатление старше своих лет. Даже если ее лицо, обрамленное мягкими светлыми волосами, выглядело детским, его выражение было напряженным и строгим, а вся ее поза спокойной и замкнутой. Если ей чего-то и не хватало, так это чувства юмора. Всегда было ощущение, что Ана была очень послушной – по отношению к своим родителям, в школе (она была отличной ученицей), на своей работе. Если ее письму не хватало стиля, она компенсировала это точностью и достоверностью, а также обладала чувством хорошей истории. Я помню ее статьи о бродягах, попрошайках, проститутках, общественных кухнях и множестве других социальных несправедливостей, которые коммунистическое правительство предпочло бы замять под ковер. Однако общее впечатление было о прилежании, о прилежном ученике.
  
  Как только она закончила свое журналистское образование на факультете политических наук, она начала работать фрилансером в крупном политическом еженедельнике и вскоре стала штатным автором, публиковавшим там статьи такого же рода. Она была самым молодым сотрудником, и она всем нравилась. Именно тогда я узнал ее лучше. Я даже считал ее чем-то вроде своего собственного ‘ребенка’, кем-то, о ком я особенно заботился. На меня произвел впечатление тот факт, что она, всего на два года старше моей дочери, работала в серьезном журнале. Еще одна вещь, которая поразила меня в ней, заключалась в том, что она сама обеспечивала себя на протяжении всех школьных и университетских лет.
  
  Однажды Ана пришла ко мне в слезах. Я никогда не видел ее в таком состоянии, обычно она была в состоянии контролировать себя и справляться со своими проблемами без посторонней помощи. Но на этот раз она была в отчаянии: ей пришлось покинуть съемную квартиру, в которой она жила, и ей некуда было переезжать. В 1990 году было начало учебного года, и город был полон студентов, ищущих квартиры, - самое неподходящее время для того, чтобы их выгнали. По стечению обстоятельств, моя подруга – назовем ее Марта – только что съехала со своей квартиры, чтобы присоединиться к мужу в Белграде. Хотя она могла бы заработать хорошие деньги, например, сдавая его в аренду иностранному бизнесмену, она не хотела сдавать его в аренду, а вместо этого искала кого-нибудь, кто остался бы там, чтобы позаботиться о ее ценной коллекции картин. Когда она спросила меня, могу ли я кого-нибудь порекомендовать, я рассказал ей об Ане. На мой взгляд, она была идеальным кандидатом, молодым, ответственным и без денег. Я связался с ними, и Марта была счастлива доверить ей свою квартиру. Внезапно избавившись от необходимости дальнейших поисков и от перспективы остаться там по крайней мере на пару лет, Ана была вне себя от радости.
  
  В последующие месяцы ситуация в нашем журнале значительно изменилась к худшему, и Ана ушла, как она думала, на более высокооплачиваемую работу в новую ежедневную газету, которая закрылась всего через два месяца после выхода. Вскоре после этого она начала работать в другом новом журнале, нашумевшем политическом таблоиде, особого рода публикации, характерной для всех бывших коммунистических стран после 1989 года. Я бы никогда не подумал, что она согласится работать в такой газете, но я не хотел слишком сильно ее винить, потому что, по правде говоря, особого выбора не было.
  
  Тем временем в Хорватии разразилась война, и я несколько раз разговаривал с ней по телефону. Ее голос был переполнен эмоциями, она была сбита с толку и не могла анализировать новую политическую ситуацию, все больше поддаваясь феномену тотальной национальной гомогенизации. Это было несложно для нее, потому что, как и остальные представители ее поколения, она была не только полностью деполитизирована (что фактически означало отказ обсуждать или понимать политику как форму восстания против тогдашнего, казалось бы, незыблемого коммунистического режима), но также не имела образования, интеллектуальных средств для анализа такого рода.
  
  В это время Марта ездила на работу между двумя городами - Белградом, где жил ее муж, и Загребом, где она была профессором в университете. Когда она была в Загребе, она останавливалась в квартире своего брата. Ее брат был дипломатом в одной из африканских стран, дипломатия стала семейной традицией. Их покойный отец, хорошо известный и занимавший высокое положение партийный лидер в послевоенной Югославии, служил сначала в правительстве, а затем послом во многих странах Запада; в результате Марта провела половину своей жизни в Берлине, Риме, Париже, Женеве и так далее. На самом деле, она никогда не жила в течение длительного периода времени ни в Загребе, ни где-либо еще в своей стране. Она была скорее космополитической ориентации, свободно говорила по крайней мере на четырех языках и имела множество превосходных связей за границей – обычная биографическая справка для детей ‘красной буржуазии’. Нет сомнений, что она – в отличие от Аны – была членом коммунистической элиты Югославии и поэтому никогда не страдала от недостатка квартир, зарубежных поездок, книг или компании интересных людей. В конце концов, она сама была философом и автором ряда книг, короче говоря, уважаемым интеллектуалом в своем собственном праве.
  
  Когда война приблизилась к Загребу с объявлением воздушной тревоги в середине сентября 1991 года, она написала о своем опыте для ведущей либеральной оппозиционной газеты Белграда. Описывая атмосферу растущего страха, подозрительности и опасности, она написала:
  
  
  Это такое сужение человеческого горизонта, какого я никогда раньше не мог себе представить. Личность сводится только к одному измерению - измерению нации; культура сводится к ограниченным и наспех изобретенным национальным символам; мы все становимся близорукими. Они заключили нас в узкие границы, о существовании которых мы и не подозревали, и теперь мы задыхаемся в культурном плане, не говоря уже о физических страданиях бесчисленных погибших и раненых. Мы все задохнемся, как мыши. Мы никогда не избавимся от этого националистического дискурса, как хорватского, так и сербского. Мы никогда не сможем построить на этом наше будущее, мы будем постоянно отбрасываться в прошлое, очень далеко в прошлое.
  
  
  Далее она описывает, как ее соседи превращаются в самозваных полицейских, как в грязных подвалах укрываются люди, слишком готовые сотрудничать с войной, как человек становится врагом. Она завершает:
  
  
  Это не мое государство и не мой город. Я не здесь родился.
  
  
  Реакция на ее статью была столь же бурной, сколь и неожиданной. Дело было не в том, что она писала для журнала в том, что уже было вражеским государством Сербия, потому что оно в любом случае было хорошо известно тем, что занимало прокорватскую позицию. Скорее, это был явный признак того, что она зашла ‘слишком далеко’ в выражении своего индивидуализма, своего нежелания участвовать в том, что она называла ‘военными играми’. Однако она выбрала, пожалуй, самый несчастливый момент войны в Хорватии: Осиек ежедневно подвергался обстрелам, Вуковар был окружен и систематически разрушался, блокада Дубровника только началась, многие хорватские деревни были сожжены дотла, а река из сотен тысяч беженцев с оккупированной территории затопляла Загреб. Убивали молодых парней, ее учеников. И все же она писала о том, что чувствовала себя заключенной в городе, как будто это была тюрьма, как будто она была недовольна происходящим.
  
  Письма, появившиеся в прессе, были горькими: ее обвиняли в цинизме и отсутствии сочувствия, но больше всего в том, что она приравнивала жертву к палачу. В глазах общественности она стала предательницей, ‘пятой колонной’. Этого Марта не могла понять, она не могла понять, что каждая возможность для публичной дискуссии, для интеллектуальных нюансов или простого расхождения во мнениях внезапно была отравлена, узурпирована, сметена войной. Под ежедневной угрозой обстрелов (в период с 15 сентября по 4 ноября в Загребе было объявлено сорок воздушных тревог, линия фронта находилась менее чем в двадцати милях, президентский дворец в центре старого города подвергся ударам, а также деревни на окраине Загреба) все стало черно-белым. Более того, ее воспринимали как человека, который писал с олимпийских высот, как человека, у которого были другие варианты, который мог бы пойти куда-нибудь еще, если бы захотел, в то время как большинство не могло даже подумать об альтернативе. Итак, сообщение против нее в средствах массовой информации было таким: Уходи! Убирайся из этого города и не возвращайся!
  
  Было трудно найти хоть одного человека, который защитил бы ее позицию даже среди людей, которые ее знали. ‘Вы согласны с тем, что у нее следует отобрать квартиру, не так ли?’ Я слышал, как один из ее знакомых сказал. На самом деле это был не первый раз, когда упоминалась ее квартира; в одном из писем с ненавистью, опубликованных в журнале, упоминалось, что она жила в ‘большой, роскошной квартире в самом центре города’, как будто, живя там, она сама по себе совершила преступление, или как будто, будучи объявленной ‘врагом народа’, она вообще ‘не заслуживала’ такой квартиры.
  
  История ее квартиры - это история большинства квартир в этой стране: они были коммунальной собственностью, принадлежали государству. Но поскольку партия правила от имени народа, это также означало, что они, в более широком смысле, принадлежали народу – по крайней мере, номинально. Короче говоря, эти квартиры были арендованы через государственные компании, и на самом деле никто не мог отобрать их у человека, у которого был определенный тип контракта. Чьи-либо дети тоже имели те же права. Марта, по сути, унаследовала квартиру от своего отца. Таким образом, предложение, которое я услышал от ее знакомой, ни в коей мере не было нелогичным: она всего лишь говорила о типичном большевистском методе лишения ее права жить там, аналогичном методу национализации или конфискации имущества, принадлежащего ‘врагам государства’ после Второй мировой войны и коммунистической революции в Югославии. Таково было настроение людей по поводу ее ‘дела’.
  
  Столкнувшись с таким жестоким натиском, Марта испугалась. Она, наконец, поняла, что война происходит не только с другими, но и с ней, и что именно так она это переживает. Она узнала, что слова тоже могут стать опасным оружием. Поскольку она уже получила шестимесячный грант на преподавание во Франции, вскоре после этого она уехала в Париж.
  
  Время шло, но ‘дело Марты’ не исчезло в суматохе проблем, которые сейчас обрушились на Хорватию. Периодически ее имя всплывало тут и там в статьях, обсуждающих, перечисляющих предателей, диссидентов, врагов, трусов и так далее. Очевидно, что эта чистка от ‘внутренних врагов’ была одним из аспектов войны в городе, и она была связана с тем, в чем никто не признался бы словами – местью. Многие квартиры, оставленные такими людьми, были взломаны, особенно те, которые были оставлены офицерами Федеральной армии, но не только бесчисленными беженцами, но и обычными, самодовольными людьми, которые видели способ решить проблемы своих собственных неадекватных условий жизни и не видели ничего плохого в захвате квартиры ‘врага’.
  
  Через пару месяцев после ее ухода появилась статья популярной женщины-обозревателя, в которой обсуждался вопрос о квартире Марты. ‘Я очень обеспокоена, ’ саркастически писала она, – что бедной Марте, которой Хорватия внушила такое отвращение, что ей пришлось уехать в Париж, теперь может быть разрешено купить коммунальную квартиру в той же самой отвратительной республике. Будучи дочерью посла, женой посла и сестрой посла, Марта привыкла получать все из Югославии бесплатно. Поэтому, возможно, было бы неплохо также предоставить ей квартиру бесплатно , чтобы она не сообщила о нас в Хельсинкский трибунал.’Обозреватель (который знал ее лично) пришел к выводу, что жадная Марта приобрела квартиру за счет людей.
  
  Читая это, я понял, что информация о попытке Марты выкупить квартиру у государства поступила от Аны. Ана не только жила в квартире Марты, так что она должна была знать об этом, но и работала в газете, в которой появилась статья. Однако было очень трудно поверить, что у Аны была какая-либо причина передавать такого рода информацию, что у нее вообще была бы какая-либо причина это делать. Затем я поспрашивал вокруг и выяснил, что Марта вернулась из Парижа во время пасхальных каникул, чтобы договориться о покупке квартиры, когда будет принят новый закон, разрешающий такую возможность. Прожив в своей квартире более года бесплатно и поскольку Ана и ее бойфренд теперь прилично зарабатывали журналистами, Марта спросила их, готовы ли они ежемесячно вносить арендную плату в соответствии с новыми экономическими ценами, установленными правительством, что обойдется им не дороже, чем аренда другой квартиры.
  
  По телефону Ана не сказала ни слова. Но первым делом на следующее утро она отправилась в специальную комиссию парламента Хорватии (официальную владелицу квартиры), обвинив Марту в том, что она даже не жила в квартире, которую пыталась купить, предложив лишить ее права на ее покупку, потому что она была своего рода спекулянтом на войне, и что квартиру фактически следует у нее отобрать. Возможно, Марте следует купить квартиру поменьше, добавила она, а не ту большую, которая досталась ей в наследство от отца. Что касается ее самой, то Ана не заявляла права на квартиру напрямую, но она считала, что она и ее парень чего-то заслуживают. Я не знаю, упоминала ли Ана слово ‘награда’, но это то, что она имела в виду.
  
  Услышав о том, что сделала Ана, Марта обратилась к адвокату и начала разбирательство, во-первых, чтобы выдворить Ану и ее парня из ее квартиры, а во-вторых, чтобы отстоять свое право на ее покупку в соответствии с новым законодательством. Проблема, однако, в том, что пока Ана не отзовет иск, который она подала правительству, Марта не сможет купить квартиру, а из-за продолжающейся войны это может занять целую вечность. Это также означает, что Ана может продолжать жить в квартире Марты (что она и делает) до тех пор, пока дело не будет юридически урегулировано. Тем временем, когда Марта обратилась в ту же парламентскую комиссию, она обнаружила, что файл с ее заявлением о покупке квартиры просто исчез вместе с остальными ее документами!
  
  По сути, Ана пыталась украсть квартиру. Не для себя - и в этом суть, потому что именно здесь проявляется ее чувство ‘справедливости’, – а для того, чтобы она могла вернуть его государству, ‘народу’. Она оказывает услугу государству, делая репортаж о человеке коммунистического происхождения, к тому же предателе, который не заслуживает такой роскошной квартиры. Но эта крошечная, робкая, прилежная репортерша с особым чувством справедливости и долга продемонстрировала также здравый инстинкт в отношении реалий войны; по ее мнению, это был идеальный шанс в буквальном смысле воспользоваться закон в ее собственные руки. Не имеет значения тот факт, что квартира была доверена ей или что она не платила за нее арендную плату. В ‘нужный’ момент, когда Ана увидела, что можно действовать по новым правилам игры, она смогла отбросить все моральные угрызения совести. Действительно, когда она увидела шанс для такой девушки, как она, из провинциального пролетариата получить что-то даром, она не колебалась. Разве, получив такую возможность, другие – беженцы, солдаты, обычные граждане, даже соседи по тому же зданию – не делают то же самое? Газеты полны историй такого рода, люди говорят об этом в местных барах и супермаркетах, в каждом районе есть похожие случаи. И что с ними происходит? Ничего. Должно быть, Ана подумала: "Почему не я?" Она не считала себя человеком, который будет осуждать людей в попытке извлечь из этого выгоду, она не понимала, что берет на себя ответственность судить, кто должен остаться без квартиры и по какой причине. Но самое главное, Ана не осмелилась бы сделать то, что она сделала, если бы Марту не объявили ‘предательницей’. Таким образом, Ана не увидела причиненного вреда: люди дают, люди забирают.
  
  Когда я обсуждал этот вопрос с подругой, знакомой с этим делом, она сказала мне: ‘Ты уверен, что Ана была неправа, делая это? Когда отцу Марты предоставили квартиру, ее, скорее всего, отобрали у богатого еврея, буржуа или врага народа при предыдущем режиме.’ Очень вероятно, что это правда, но, с другой стороны, семейный дом матери Марты, а также несколько квартир также были конфискованы и, без сомнения, переданы кому–то другому в свою очередь, а именно тому, кто "заслужил" это из-за своих достижений во время войны. Если вы хотите исправить исторические ошибки и восстановить справедливость – что в любом случае является задачей не отдельного человека, а закона, – вопрос в том, как далеко вы уходите в прошлое и какой смысл в этом, если вы позволяете повторяться тому же образцу?
  
  Однако даже ‘революционный закон’ сторонников Тито отличался от нарушения закона, что и сделала Ана. Но если бы кто-нибудь спросил Ану, боюсь, она не увидела бы вреда в ‘новом большевизме’ или в своем собственном поступке. На мой взгляд, она просто вела себя как послушное, прилежное дитя коммунизма. Своим поступком она просто показала, что закончила реваншизм пролетариата против его классового врага: на этот раз самой коммунистической, или ‘красной буржуазии’. Точно так, как ее учили в их школе.
  
  
  ЗАГРЕБ
  
  АПРЕЛЬ 1992
  
  
  
  17
  ПИСЬМО МОЕЙ ДОЧЕРИ
  
  
  Загреб, 7 апреля 1992 года
  
  
  Мой дорогой Р,
  
  Этим утром я зашел в твою пустую комнату. Там было так странно прибрано: ваша обычно неубранная кровать, теперь покрытая синим одеялом, чистый стол (с наклейкой: "Чистый стол - признак больной психики!"), стул без ваших футболок, свисающих с него, ковер, на котором не разбросано по крайней мере трех пар обуви, и две ваши собаки Кики и Чарли, играющие с желтым резиновым мячом. Я скучаю по тебе, я скучаю по твоему голосу, по твоим сообщениям, написанным губной помадой на зеркале в ванной, по твоим маленьким записочкам, которые ты оставляешь на столе, когда приходишь поздно вечером, и которые я читаю за первым утренним кофе.
  
  Только сегодня исполнилось девять месяцев с тех пор, как ты покинул страну. Девять месяцев - это такой долгий срок, подумала я, сидя там на мгновение, время для рождения ребенка. Какая странная мысль. Или, возможно, не так уж и странно, в конце концов, потому что теперь вы взрослая женщина и могли бы сами решить завести ребенка. И потому, что то, что родилось за последние девять месяцев, было не ребенком, а войной – действительно, искалеченным, приводящим в уныние ребенком, но к настоящему времени мы научились жить с этим. Я знал, что ты все равно уйдешь, ты оставишь меня, этот дом, свою комнату, где все твои детские игрушки и книги лежат бок о бок с твоими вечерними платьями и косметикой. Эта мысль утешает меня. Кроме того, тебе полезно уехать, чтобы жить самостоятельно и избежать моего чрезмерного материнства - типичной ошибки родителя-одиночки. Самостоятельная жизнь сделает ее сильнее, она увидит мир, молодому человеку полезно жить за границей, а Вена находится всего в шести часах езды : я продолжаю повторять это про себя, как своего рода молитву. За исключением того, что я знаю, что ты не собирался покидать так скоро и так внезапно не только меня и свою комнату, но и свой университет и, что более важно, своих друзей здесь. Ты оставил позади так много незавершенных дел. Ты уехал из-за войны.
  
  Это произошло сразу после ‘словенской войны’ или нападения так называемой Югославской федеральной армии на Словению в ночь на 26 июня 1991 года. Оказалось, что это была лишь прелюдия к кошмару сербской агрессии против Хорватии, и, похоже, следующей будет Босния. Как вы знаете, в то время я был в Лондоне, прикованный к экрану телевизора и телефону. Мы оба плакали. "Что мне делать, мама?" - спросила ты в тот первый день войны, но я не знал, что тебе посоветовать. Что говорят своему ребенку, когда начинается война? Я не хотел, чтобы вы паниковали после того, как армия нападение на Словению, даже если она находится всего в сотне миль от Загреба. Одна часть меня хотела верить, что это была не настоящая война (что бы это ни значило), потому что настоящей войны не могло быть, это слишком глупо, слишком абсурдно – армия нападает на собственный народ, это могло произойти в какой-нибудь южноамериканской диктатуре, не в Европе. Но была другая часть меня, которая знала, что это все, и пути назад не было. Признаки были ясны – люди, уже убитые в Плитвицах и Борово село, и запах крови, который испарялся со страниц газет, наполнял летний воздух тяжестью, дурным предчувствием.
  
  Однажды днем, во вторник, 2 июля - я помню с ясностью, которую наша память хранит только для травмирующих событий, – мы разговаривали по телефону, и в середине нашего разговора ты начала кричать: ‘Мама, по соседству стреляют!’ Я слышал выстрелы в саду по соседству с нашим; я мог представить сад и его высокую стену, покрытую розами и виноградными гроздьями, свисающими с лозы, то, как солнце просвечивало сквозь его листья в тот особый момент позднего вечера. И я мог видеть тебя, стоящего там, у окна, выходящего на него, потерянного, бледного, дрожащего. Ты бросил трубку, и тогда я услышал твой голос, наполовину плач, наполовину скулеж, как будто ты был уже не человеком, а раненой собакой. Я могу слышать это сейчас, каждый звук, который звучал в приемнике в тот день, отдаленный звук радионовостей на заднем плане, трамвай, который проехал мимо дома, и тишину, ту внезапную тишину, которая последовала за этим. Затем испуганный, но мягкий голос твоего парня Андрея, пытающегося тебя успокоить. Тише, это ничего, это ничего, что он сказал, но было слишком поздно, потому что именно в этот момент для нас обоих началась война, и мы это поняли.
  
  Я все еще думаю о звуке, который ты издал в тот день. Я не мог узнать в нем голос моего ребенка. Потому что это был не голос, даже не крик крайнего страха. Это был звук того, как кто-то разваливается на части, распадается. Я не узнал тебя, потому что терял тебя. Я сидел на конце телефонной линии, все мое тело было слабым, безжизненным, обессиленным. Не думаю, что я когда-либо испытывал такую беспомощность. Внезапно ко мне вернулся старый образ – мы вдвоем ехали в поезде. Тебе было два года, и ты заснул у меня на руках. Я посмотрел на твое лицо, твои почти прозрачные веки, полуоткрытый рот и лоб с крошечными капельками пота. Ты выглядел таким маленьким и уязвимым, как будто что-либо в этом мире могло причинить тебе боль. Я почувствовал такое желание защитить тебя, похожее на острую боль глубоко в груди. Ту же самую боль, которую я испытывал, сидя там и ожидая снова услышать твой голос, только теперь меня не было рядом, чтобы защитить тебя. Если бы только я был там, подумал я, забыв на мгновение, что ты взрослый, ты должен был защитить себя, и я мог только помочь. Когда Андрей пришел в звонил, он сказал, что это, вероятно, пьяный солдат, не более того. Мне не следует беспокоиться, сказал он. Но беспокоиться - неподходящее слово. Я был спокоен. В тот момент я понял, что если ты не выберешься оттуда, я потеряю тебя. Не от пули или обстрела, но твой разум расколется, и ты войдешь в пустоту, где никто больше не сможет до тебя дотянуться. Я хорошо тебя знаю, я знаю, как много ты можешь вынести, и я могу распознать признаки, когда ты достигнешь края. На следующий день, все еще прерывающимся, другим голосом, ты сказала мне, что почти все твои волосы поседели. С того самого дня я благодарю Бога за то, что ты не мужчина, что я мать женщины. Иметь сына в военное время - худшее проклятие, которое может выпасть на долю матери, что бы кто ни говорил.
  
  Вы не могли себе представить, как одиноко мне становится, сидя в вашей комнате, какое-то сжимающее чувство в груди, удушающий комок в горле. Не волнуйся, я не плачу, я знаю, тебе бы это не понравилось. Я просто думаю о том, что эта война делает с нами, разбивая наши жизни надвое, на до и после . Я знаю, что с тобой все в порядке, насколько это возможно, живя в чужой стране. Самое главное, что ты в безопасности, что ты держишься. Живя в стране, охваченной войной, я пытаюсь убедить себя, что то, что случилось с нами обоими, ничего не значит, мы просто разделены, вот и все, нам все равно пришлось бы с этим столкнуться. Это невозможно сравнить с тем, через что пришлось пройти другим людям, потерявшим жизни, дома, все. Но в страдании нет сравнений, я не могу страдать меньше, потому что кто-то другой страдает больше, не больше , чем я могу взять на себя бремя чужой боли. У меня есть свое, как бы мало это ни казалось со стороны. Наши эмоции в любом случае не основаны на объективной правде, так зачем мне утруждать себя оправданием своих чувств? Тем не менее, я чувствую себя виноватым по-другому.
  
  Есть две твои фотографии, которые мне нравятся больше всего, и, как ты можешь себе представить, я повесил их на стену (да, я знаю, ты это ненавидишь, но ты должен понять, что мне это нужно): на одной ты изображаешь трехлетнюю девочку в джинсах, с вьющимися волосами и следами шоколада вокруг рта. На другом - утонченная молодая леди с сигаретой в руке (как бы я это ни не одобрял!), сделанная, когда тебе было семнадцать. Эта сигарета, или, скорее, то, как ты ее держишь, как ты затягиваешься и выпускаешь дым, этот широкий жест, который напоминает мне о твоем отце. Интересно, что он думает о том, что происходит здесь, сидя в Торонто. Ты что-нибудь слышала о нем в последнее время? Мы поженились, когда мне было восемнадцать, а ему девятнадцать. Я знала, что он был из сербской семьи, в то время как я была из хорватской, но это ничего не значило для меня, так или иначе. Вторая мировая война давно закончилась, когда мы двое родились, и на протяжении всей моей жизни мне казалось, что каждый пытается вырваться из ее тени, забыть и просто жить своей жизнью. Мы с твоим отцом никогда даже не обсуждали национальность наших семей. Не потому, что это было запрещено, но потому что это было неважно для большинства нашего поколения. Это не было проблемой. Возможно, это было следствием репрессий коммунистического режима, промывания мозгов нашей системе образования, плана создания искусственной ‘югославской’ нации – факт в том, что по переписи 1980 года 1,5 миллиона человек объявили себя югославами, людьми несуществующей нации, и, что достаточно интересно, все они родились после войны и им было примерно тридцать лет. Или, может быть, это был просто естественный ход вещей, я не знаю. Я просто знаю, что нас не интересовало прошлое, то, кто убил кого и почему, но в нашей собственной жизни. Трагедия и парадокс этой ситуации сейчас в том, что вам придется решить, принять его или мою сторону, стать хорватом или сербом, принять на себя и страдать от его и моей ‘вины’ за брак с ‘неправильной’ национальностью. На войне нет промежуточной позиции. Внезапно вы, как хорват или серб, становитесь ответственным за то, что делают все остальные хорваты или сербы. Вы ограничены одной национальностью – почти приговорены к этому, поскольку национальность на войне влечет за собой опасность быть убитым только из-за нее. Я не говорю о том, кто неправ или кто прав в этой войне, факты к настоящему времени известны. Я рассказываю вам о ситуации, когда вы вынуждены выбирать, отождествлять себя с чем-то, что было вам неизвестно, с полной абстракцией. Но вы все это знаете. ‘Я из Загреба", - сказали вы, и, возможно, это единственно правильный ответ - быть гражданином. Но не сейчас. Не здесь.
  
  Эта война произошла недалеко от камина ностра виты, так что, если уж на то пошло, я должен быть достаточно взрослым, чтобы попытаться понять, откуда она берется и как началась. На самом деле я мог видеть, как это приближается с каждым годом, затем месяцем, затем днем. Можно было заметить постепенный возврат к прошлому задолго до 1989 года, когда Милошевич ссылался на сербские националистические чувства и ненависть, сначала к албанцам из Косово, затем к несербам по всей стране – помните, как далеко от нас все это выглядело, насколько мы были готовы отрицать надвигающуюся опасность? Были и другие признаки – приближение войны жертвы, оправдание военных преступников, возрождение старых национальных мифов, возрождение религии как с католической, так и с православной сторон. Но все еще можно было бы попытаться рассматривать это как переосмысление истории, необходимую очистку от послевоенных мифов о коммунистической революции, если бы только это не было направлено на совершенно иную цель: национальную гомогенизацию и растущий антагонизм между нациями. Задолго до настоящей войны у нас была война в средствах массовой информации, сербские и хорватские журналисты нападали на политических лидеров противоположной республики, а также друг на друга, как как будто на какой-то генеральной репетиции. Итак, я мог видеть, как на нас опускается спираль ненависти, но до первого кровопролития казалось, что это происходит на уровне борьбы за власть, которая не имела ничего общего с простыми людьми. Когда на территории Хорватии были сожжены первые дома, когда соседи другой национальности в смешанных деревнях начали убивать друг друга, тогда это стало и нашей войной, вашего поколения и моей. Не из идеологии, а по той простой причине, что это изменило всю нашу жизнь. Твой больше, чем мой, потому что мужчины моего поколения почти слишком стары – с их седыми волосами и большими животами они выглядели бы довольно глупо в этой камуфляжной форме. Сколько из твоих друзей выживут? Но что вы и ваше поколение, родившееся в 1968 году, знали о том прошлом, о ненависти, которая преследует нас сейчас?
  
  В конце концов, именно ваши деды сражались во Второй мировой войне. Они сражались как партизаны Тито, усташи или четники. Впоследствии, надеясь на светлое будущее, они восстановили разрушенную страну в соответствии с большевистскими принципами, управляемую Коммунистической партией как авангардом народа. Все они прожили достаточно долго, чтобы увидеть, как партия стала коррумпированной и репрессивной, но лишь некоторые из них дожили до того, чтобы увидеть, как коммунистический режим начал разваливаться в 1989 году. Тем не менее, никто из них не верил, что история может повториться. Это было мое поколение это выросло во времена дефицита, когда молоко и масло, мясо и одежда выдавались по карточкам (вы знаете, как выглядит мой позвоночник, потому что я все еще страдаю от последствий рахита). Иногда мы пробовали сухое молоко из упаковок UNRRA – оно было таким сладким, что мы слизывали его с ладоней, как какую-то особую сладость. Или мы ели желтый сыр чеддер из банок, или маргарин, или "Яйца Трумана", как мы называли яичный порошок. Люди переезжали в города, чтобы помочь развивать тяжелую промышленность; мы все ходили в школы, образование тогда было важным делом. Поженившись, мы пробовали разные комбинации, чтобы избежать жизни в переполненных коммунальных квартирах, которые делят две или три семьи. Мы вступили в Коммунистическую партию, как и наши отцы, но только потому, что в этом случае было намного легче получить работу и продвижение по службе.
  
  Тем временем ваше поколение конца шестидесятых- начала семидесятых быстро взрослело. Вы слушали военные истории своего дедушки после семейного обеда по воскресеньям с очевидным видом скуки. Вам было на это наплевать; все, что было до вашего рождения, относилось к той же категории древней истории – Вторая мировая война, Первая мировая война, Наполеоновские войны, войны между Афинами и Спартой. Иногда вы смотрели старые фильмы с партизанами, немцами, четниками и усташами, но с ироничной отстраненностью и утонченностью человека, который знает все, о чем только можно знать Спилберг, Джармуш и так далее. Вы видели, как мы покупали машины получше, чтобы заменить Fiat 750, цветной телевизор, дом на выходные на побережье Адриатического моря. Мы вместе ездили в Триест или Грац, чтобы купить для вас кроссовки Nike, Levi's, пуловеры Benetton и walkmans. И компьютеры – тоже для вас, потому что мы были технологически неграмотны. Вы выучили языки – английский, конечно, был самым важным – и начали самостоятельно путешествовать за границу, и ваши ценности все больше и больше отдалялись от наших: карьера, деньги, но никакой политики, пожалуйста.", теперь вы вернулись в те старые временафильмы: вы должны заявить о своей национальности, несмотря на то, что едва осведомлены о прошлом. Возможно, вначале это выглядело как фильм о Рэмбо: Рэй Бэнс, Узи, банданы, повязанные на головы. Но слишком многие из вас уже умерли, чтобы остальные поверили, что это всего лишь игра. Вы больше не смотрите "Апокалипсис сегодня, вы живете этим. По крайней мере, вы защищаете свою собственную страну, и я не могу не задаваться вопросом, как, я уверен, и вы тоже, во что верят парни с другой стороны, что они делают? Для меня каждая смерть бессмысленна, потому что бессмысленна сама война – но если есть степени бессмысленности, их смерть должна быть еще более бессмысленной.
  
  Тебя уже не было, когда я наткнулся на статью в местной газете. Озаглавленную ‘Ты придешь на мои похороны?’, она была о молодом поколении и о том, как они относятся к войне. Я помню ответ Перо М., студента из Загреба.
  
  
  Возможно, я не понимаю и половины того, что происходит, но я знаю, что все это происходит из-за пятидесяти или около того дураков, которые, вместо того, чтобы заняться своими больными головами, получают большие деньги и летают повсюду на вертолетах. Мне семнадцать, и я хочу настоящей жизни, я хочу ходить в кино, на пляж… свободно путешествовать, работать. Я хочу позвонить своему другу в Сербию и спросить, как у него дела, но не могу, потому что все телефонные линии оборваны. Возможно, я молод и это звучит пафосно, но я не хочу напиваться, как мой старший брат, который в полной истерике, или глотать транквилизаторы, как моя сестра. Это никуда не приведет. Я хотел бы что-нибудь создать, но сейчас я не могу.
  
  
  И затем он сказал репортеру, который брал у него интервью, кое-что, что поразило меня:
  
  
  Тебе повезло, ты женщина, тебе придется помогать только раненым. Мне придется сражаться. Ты придешь на мои похороны?
  
  
  Вот что он сказал ранней осенью 1991 года. Я почти мог представить его, уличного парня из пригорода Загреба, красноречивого, умного, возможно, с серьгой в ухе и в футболке с какой-нибудь забавной ерундой, который весь вечер торчит в баре с одной кока-колой, разговаривая о той или иной рок-группе. Мальчик достаточно умен, чтобы понимать, что он может умереть и что он ничего не может с этим поделать. Но мы – я, вы, та женщина–репортер - мы женщины, а женщин не призывают. Их убивают, но от них не ожидают, что они будут сражаться. В конце концов, кто-то должен хоронить мертвых, скорбеть и продолжать жить, и это ставит нас в другое положение на войне. По сути, война - это мужская игра. Возможно, гораздо легче убивать, если ты не рожаешь. Но я неохотно говорю, что из этого следует: женщины не участвуют, не ведут войн и не принимают решений по поводу них, потому что они это делают. Не как женщины, а как граждане. Как граждане они вносят свой вклад, поддерживают, приветствуют, отдают приказы, помогают и работают на войну – или они протестуют, бойкотируют, прекращают поддержку, лоббируют и работают против нее. В этом заключается наша ответственность, и мы не можем быть оправданы.
  
  Я также не оправдываюсь за то, что сейчас происходит в моей стране. Ранее в этом письме я упоминал, что чувствовал себя виноватым. Что ж, моя вина или ответственность, в зависимости от того, как вы это определяете, заключается в вере. Дело в политической наивности моего поколения (даже если 68-й научил нас политически мыслить). Мы выросли в и без того лицемерной атмосфере, не веря в коммунистическую идеологию, но с режимом все еще приходилось считаться. Поскольку мы не могли видеть конца этому, мы подчинились, полагая, что это возможно превратить в то, что мы настаивали на том, чтобы называть социализмом "с человеческим лицом’. Повезло венграм, потому что они пострадали в 1956 году, повезло чехам и словакам, которые пострадали в 1968 году. Что же тогда случилось с нами? Мы в Югославии, подвергшиеся лишь мягким репрессиям и с хорошим уровнем жизни, на самом деле не пострадали.
  
  Недавно один американский друг спросил меня, как случилось, что самая либеральная и благополучная коммунистическая страна оказалась той, в которой сейчас идет война. Без сомнения, есть анализы, которые могли бы дать более компетентные ответы на этот вопрос. Но для меня, возвращаясь назад и вспоминая все это, ответ настолько прост, что мне почти стыдно за него: мы обменяли нашу свободу на итальянскую обувь. Люди на Западе всегда склонны забывать одну ключевую вещь о Югославии, о том, что у нас было нечто, что отличало нас от граждан Восточного блока: у нас был паспорт, возможность путешествовать. И у нас было достаточно лишних денег без возможности инвестировать в экономику (вот почему все, кто мог, вкладывали деньги в строительство домов выходного дня в середине шестидесятых), и у нас не было другого выхода, кроме как обменять их на черном рынке на твердую валюту, а затем отправиться за покупками. Да, за покупками в ближайшие города Австрии или Италии. Мы купили все – одежду, обувь, косметику, сладости, кофе, даже фрукты и туалетную бумагу. Я помню времена, когда моя мать, живущая в городе, расположенном всего в нескольких минутах езды от Триеста, каждую неделю ездила туда, чтобы приобрести товары, которые она не могла приобрести здесь. Миллионы и миллионы людей ежегодно пересекают границу, чтобы просто насладиться Западом и что-нибудь купить, возможно, в качестве простого жеста. Но эта свобода, ощущение, что ты волен идти, если хочешь, было очень важно для нас. Сейчас мне кажется, что это был своего рода контракт с режимом: мы понимаем, что вы здесь навсегда, вы нам совсем не нравитесь, но мы пойдем на компромисс, если вы оставите нас в покое, если вы не будете слишком настаивать.
  
  Мы были другими тогда, мы отличаемся и сейчас: это у нас война. Мы не создавали политическое подполье из людей с либеральными, демократическими ценностями, готовых захватить власть; не потому, что это было невозможно, а наоборот, потому, что репрессии были недостаточно жесткими, чтобы вызвать в них необходимость. Если и есть какое-то оправдание, то это в том факте, что нас лишили чувства будущего. Это было худшее, что коммунизм сделал с людьми. Каково наше будущее сейчас? Ваше будущее? Никто не задает этот вопрос, и мне это не нравится. Я боюсь, что эта война продлится, и пока война продолжается даже в одной части страны, у нее нет будущего. И поскольку я типично эгоистичная мать, я не хочу, чтобы ты тоже была лишена будущего. Одного раза было достаточно.
  
  Прости меня за это длинное, сбивчивое и, возможно, жалкое письмо, но я должен был его написать. Оставайся здоровым, вся моя любовь с тобой.
  
  
  Твоя мать
  
  
  
  18
  ТУФЛИ На ВЫСОКОМ КАБЛУКЕ
  
  
  "Ч ты видел это раньше?’ Спросила меня Дражена, держа в руке желтый листок бумаги - свидетельство о том, что она беженка из Боснии и Герцеговины.
  
  ‘Мне потребовалось две недели, чтобы получить его. Не из-за бюрократической волокиты – процедура в Управлении по делам беженцев очень проста, даже если вам потребуется полдня ожидания в, казалось бы, бесконечной очереди. Но я не смогла взять себя в руки и пойти забрать это, потому что не могла смириться с тем, что я беженка, что на этот раз это происходит со мной, а не с кем-то другим. Видите ли, даже сейчас я не решаюсь показать это удостоверение водителю автобуса, когда еду в город. На самом деле, я подружился с ним только для того, чтобы избежать этого, избежать необходимости признавать, что таков мой статус в мире.’
  
  Дражена - журналистка из Сараево, которая приехала в Загреб в середине апреля, в последний день, когда было возможно покинуть город обычными видами транспорта, прежде чем сербская армия окружила его, накануне вечером, когда они разрушили мост через реку Сава на хорватскую сторону. ‘Я не собирался уезжать из города, у меня была безумная идея, что со мной ничего не может случиться. С другими - да, но не со мной. Но потом случилось кое-что, что заставило меня изменить свое мнение", - продолжила она.
  
  ‘Я только что забрал свою дочь Ивану из детского сада и, переходя улицу возле своего дома, на противоположной стороне заметил эту женщину. Она была обычной на вид блондинкой средних лет с избыточным весом. Она несла два пластиковых пакета с какой-то едой. Был поздний вечер, и я предположил, что она направлялась домой со своей работы в городе. Когда она собиралась переходить улицу, в нее попала граната, упавшая прямо откуда-то сверху. Сначала ее подняли в воздух – на мгновение показалось, что она летит, – затем она приземлилась у моих ног. Она лежала там неподвижно, из чего, как мне показалось, по всему ее телу текла кровь, похожая на тысячу маленьких дырочек. Я посмотрел на свою дочь. Она стояла там с широко открытыми от ужаса глазами. Она не смотрела на меня, она не двигалась и ничего не говорила, и когда я взял ее на руки, она была жесткой, как замороженная. На следующий день мы уехали.’
  
  Больше месяца Дражена жила у наших общих друзей. В их маленькой квартире с двумя спальнями они выделили ей и Иване детскую. Но ей скоро придется уехать – возможно, чтобы отправиться на квартиру к другой подруге. Они сказали мне, что, когда Дражена приехала, она рассчитывала вернуться в Сараево через пару дней, оставив Ивану со своим дедушкой на острове Паг. Но через два или три дня своего пребывания в Загребе она услышала по радио, что здание, в котором она жила, сильно пострадало от взрыва бомбы. Всю последующую неделю она просто плакала и принимала транквилизаторы, и ничто не могло вывести ее из этого ужасного состояния отчаяния.
  
  Я вспомнил ее квартиру: она находилась на шестом этаже небоскреба, где она жила со своим отцом (ее мать умерла от рака несколько лет назад), потому что она не могла позволить себе жить самостоятельно. Когда я навестил ее весной 1991 года, она отвезла меня в Баскарсию, старейшую часть города, где готовят лучшие чевапчичи. ‘Где в мире можно достать такие свежеприготовленные чевапчичи посреди ночи?’ - засмеялась она. Теперь Баскарсия была почти полностью разрушена, Сараево сгорело дотла, а Дражена сидит в моем саду. За стеной гудит Загреб, воздух сладок от запах растущей неподалеку липы и только что начавшего цвести куста оранжевой вьющейся розы. Глядя на нее, я думаю, что трудно воспринимать ее слова как факты: тот факт, что она потеряла квартиру, работу и Бог знает скольких друзей. Она рассказывает мне, как поехала в Паг, где у ее отца летний дом, чтобы оставить Ивану. На ней джинсы и кроссовки, ее черные вьющиеся волосы собраны в конский хвост. Со своим темным загаром и черными глазами она похожа на красавицу-мулатку. Глядя на нее, я пытаюсь обнаружить следы недавних изменений на ее лице, и мне кажется странным, что я ничего не вижу, как будто только однажды я смог увидеть боль, написанную на ее лице, что я действительно мог поверить в ее историю.
  
  В Паге нет электричества и ограничено водоснабжение. Ее отец не получает пенсию. Живя в доме, который он построил много лет назад, чтобы зарабатывать на туризме, и не имея возможности арендовать его третий сезон подряд, он полностью зависит от ее способности зарабатывать деньги в качестве репортера. Поскольку они буквально питаются рыбой, которую он ловит в течение дня, она обратилась за помощью в католическую гуманитарную организацию "Каритас". Они дали ей немного макарон, муки, риса, сахара и кусок мыла.
  
  ‘Но я по глупости не захватил с собой ничего, в чем можно было бы нести вещи, поэтому я просто взял все припасы в руки и, конечно же, бросил их. Прямо там, посреди комнаты, я разбросал всю еду – макароны, рис, муку, все вперемешку. Другие женщины, стоявшие в очереди, начали кричать на меня, но я была совершенно не готова, никто не предупредил меня, что я должна принести сумку для покупок, или коробку, или что-то в этом роде. И знаете что, вместо того чтобы заплакать, я разразился смехом.’
  
  Она снова смеется, но ее слова не улавливаются. Я все еще ищу что-то в ее лице, какие-то следы войны. Наконец я понимаю: она накрашена. Это то, что сбивает ее с толку, делая ее ситуацию еще более сюрреалистичной, я думаю. У нее то же лицо, что и тогда, когда я видел ее в последний раз, но как будто ее макияж наводит мосты между временем, войной, самой ее трагедией. Это то, что не вписывается в образ беженки. Однако я ничего не говорю.
  
  Несколько дней спустя она вернулась, на этот раз, чтобы забрать кое-какую одежду, которую я приготовил для нее, потому что она уехала из Сараево только с одним чемоданом, набитым одеждой Иваны. На этот раз моя дочь тоже была на взводе, поэтому она отвела ее в свою комнату, чтобы отдать ей несколько вещей. Когда она вышла, на Дражене была пара черных лакированных туфель на высоком каблуке, какие можно надеть на вечеринку. На самом деле, она выглядела точно так, как будто собиралась в любой момент уйти на вечеринку. ‘Зачем ты подарила ей эти туфли?’ Спросил я Руджану, удивление поднималось из моего голоса подобно горячему пару. Она посмотрела на меня с недоумением. ‘Мама, как ты могла быть такой бесчувственной? Что ты имеешь в виду, как ты могла сказать такое о своей подруге?’ - спросила она. ‘Что такого ужасного, что я сделала?’ Я ответил, пытаясь защититься, уже чувствуя, что за этим кроется нечто большее, чем я предполагал, я просто подумал, что, поскольку она будет часто переезжать с одной квартиры на другую, ей понадобятся практичные вещи, а не такие модные, как это, - сказал я деловым тоном. ‘О, но ты ошибаешься", - вскочила она. ‘Ей нужны именно эти модные штучки, как ты это называешь. Потому что, даже если она потеряла все, ей нужно чувствовать себя нормальным человеком, тем более сейчас. Почему вы ожидаете, что она все время будет носить кроссовки?’
  
  Действительно, почему я решила, что пара туфель на высоком каблуке больше не подходит Дражене, почему я так отреагировала, спросила я себя, когда моя дочь в ярости покинула кухню. Возможно, потому, что для меня Дражена вообще не вписывается в категорию беженцев. Правда в том, что каждый раз, когда произносится слово "беженец", в моем воображении возникают картины женщин, закутанных в черные шарфы и бедно одетых, с морщинистыми лицами, опухшими лодыжками, грязью под ногтями. Можно видеть, как они группами бродят по городу с тем особенным видом потерянных людей. некоторые из них просят милостыню в ресторанах или на углах улиц или просто сидят на главной площади. Кто эти люди, спросил я себя, понимая в то же время, какой это странный вопрос, вопрос, балансирующий между клише, установленным для нас средствами массовой информации, и тем фактом, что они ничем не отличаются от нас, только менее удачливы. Это люди, которые избежали резни со стороны сербов, я мог слышать, как мой тихий внутренний голос отвечает . Но я мог слышать и другой голос, голос подозрения, страха, даже гнева: Они просто сидят, курят, ничего не делая. Ждут. Чего ждут? Чтобы мы их накормили. Они могли бы работать, вокруг полно работы, нужно ремонтировать дома или обрабатывать землю . Но нет, легко говорить, что наш город не подвергался обстрелам, а наши дома не сгорели дотла, как будто война была всего лишь этим, как будто нам самим было недостаточно страданий. Буквально на днях в трамвае я услышал, как женщина сказала: ‘В этом городе воняет беженцами’. Она сказала это громким голосом, в то время как два человека, очевидно беженцы, стояли прямо рядом с ней. Газеты сообщают, что в отелях на побережье Адриатического моря беженцы разнесли комнаты, мебель, обои, краны, лампы, все, крича: ‘Если у нас ничего нет, у вас тоже ничего не будет!’
  
  Поскольку Дражена не вписывается в эту картину, я осознал, что со мной происходит нечто более глубокое, что я являюсь свидетелем более серьезного процесса: создания во мне предубеждения по отношению к этим людям, того, что следует назвать ‘синдромом желтого сертификата’. То, что я начинаю делать, - это сводить реального физического индивидуума к абстрактному ‘они’, то есть к общему знаменателю беженцев, владельцев желтого удостоверения. Оттуда до гражданина второго сорта – или, скорее, негражданина, – который ничем не владеет и не имеет никаких прав, всего лишь тонкая голубая линия. Я также вижу, как легко впасть в это предубеждение, как в привычную пару теплых тапочек, готовых и ожидающих меня дома. И даже если мне не нравится признавать это в себе, я, очевидно, верю, что между нами есть черта, реальное различие – неважно, если не я определяю эту черту, устанавливаю правила, исключаю их. Или это так? Оказавшись исключенными, они становятся чужаками. Не-я. Not-us. Вы все еще чувствуете ответственность, но по-другому, по отношению к нищим. Ты можешь жалеть, но не обязан отдавать. С этим исключением чувство человеческой солидарности превращается в проблему моей личной этики. То есть, как только люди низводятся до категории ‘другого" – или "непохожести", - вы больше не обязаны что-то делать ради них, а только для себя, на благо своей собственной души.
  
  Возможно, то, что я также наблюдаю, является механизмом самозащиты, как будто существует предел тому, сколько жестокости, боли или страданий человек способен принять на борт и чувствовать ответственность за них. Помимо всего этого, мы часто сталкиваемся с более или менее абстрактными сущностями, числами, группами, категориями людей, фактами – но не именами, не лицами. Справиться с болью такого масштаба в некотором смысле намного легче, чем иметь дело с отдельными людьми. С человеком, которого ты знаешь, ты должен что-то делать, действовать, давать еду, кров, деньги, заботиться. С другой с другой стороны, нельзя ожидать, что один человек позаботится о целой массе людей. Для них должен быть кто-то другой: государство, церковь, Красный Крест, Каритас, организация. В тот момент, когда кто-то делегирует личную ответственность институту, война становится более нормальной, упорядоченной и, следовательно, более терпимой. Человек освобождает себя не только от ответственности, но и от чувства вины: проблема все еще существует, но она больше не моя. Да, конечно, я заплачу дополнительный военный налог, я с радостью отдам одежду или еду "Каритас" или любому ответственному организация, вместо того, чтобы обращаться к подозрительно выглядящим личностям, звонящим в дверь и утверждающим, что они беженцы. Потому что, что если они не настоящие беженцы – ваша помощь может попасть не в те руки, и вы никогда не заслужите того места на небесах, которое вы обещали себе с самого начала. В тот момент, когда я подумал, что Дражене не следует пользоваться косметикой или лакированными туфлями на высоком каблуке, я сам подтолкнул ее к вступлению в группу ‘беженец’, потому что мне так было проще. Но тот факт, что она не соответствовала клише, что она разочаровала меня, пытаясь сохранить свое лицо с помощью макияжа, а свою жизнь - с помощью пары туфель, заставил меня осознать мое собственное участие в этой войне.
  
  Теперь я думаю, что понимаю то, чего не мог понять раньше: как случилось, что люди, жившие рядом с немецкими концентрационными лагерями, ничего не сделали, не помогли. В длинном документальном фильме Клода Ланцмана о Холокосте, Шоа, есть сцена диалога с одним из выживших из Хелмно, места в Польше, где 400 000 евреев были впервые уничтожены газом.
  
  ‘Здесь всегда было так спокойно. Всегда. Даже когда они сжигали 2000 человек – евреев – каждый день, это было так же мирно. Никто не протестовал. Каждый занимался своей работой. Было тихо. Мирно. Так же, как и сейчас’, - сказал он.
  
  И выживший из Треблинки сказал: ‘Мы были в вагоне; вагон катился на восток. Произошла забавная вещь, может быть, нехорошо об этом говорить. Большинство людей, не просто большинство, но девяносто девять процентов польского народа, когда они увидели проходящий поезд… они смеялись, они были радостны, потому что еврейский народ увозили.’
  
  Третий голос, который я помню, принадлежит женщине, которая всю войну жила в бегах: "Я помню день, когда они сделали Берлин Юденрайном . Люди спешили по улицам; никто не хотел быть на улицах; вы могли видеть, что улицы были абсолютно пусты. Вы знаете, они не хотели смотреть. Они поспешили купить то, что должны были купить – понимаете, им нужно было купить что-нибудь на воскресенье. Итак, они отправились за покупками, а затем поспешили вернуться по домам. И я очень живо помню этот день, потому что мы видели, как полицейские машины мчались по улицам Берлина, вытаскивая людей из домов.’
  
  Но, возможно, лучшее объяснение того, почему люди не остановили резню, дает польский житель деревни из современной Треблинки, который в ответ на вопрос, боялись ли они за евреев, ответил, что если он порезал палец, то это причинило боль ему, а не другому человеку. Да, они знали о евреях, о конвоях, о том факте, что их доставили в лагерь и они исчезли. Поляки обрабатывали свою землю прямо рядом с колючей проволокой и слышали ужасные крики. ‘Сначала это было невыносимо. Потом ты к этому привык’, - сказал еще один сельский житель, поляк. Они принадлежали евреям, другим, не-нам. Какое отношение имел поляк к тому факту, что немцы убивали евреев?
  
  Итак, мы все привыкаем к этому. Теперь я понимаю, что ничто иное, как эта "инаковость’, не убивало евреев, и это началось с того, что они дали им имена, сведя их к другому. Тогда стало возможным все, даже самые страшные зверства, такие как концентрационные лагеря или массовое убийство мирных жителей в Хорватии или Боснии. Для сербов, как и для немцев, они все другие, не-мы. Для меня эти другие - беженцы. Для Европы ‘другие’ - это беззаконные "Балканы", которые они притворяются, что не понимают. Для США это более или менее "европейская проблема": почему они должны беспокоиться о криках тысяч людей, подвергающихся бомбардировкам или просто умирающих от голода, когда эти крики едва слышны? Пусть Европа что-нибудь сделает, разве они не обрабатывают землю рядом с колючей проволокой?
  
  Я не думаю, что наша ответственность одинакова – и я не пытаюсь приравнять жертв к тем, кто хладнокровно убивал их – все, что я говорю, это то, что оно существует, это соучастие: что из-за оппортунизма и страха мы все становимся коллаборационистами или соучастницами в продолжении войны. Ибо, закрывая глаза, продолжая ходить по магазинам, обрабатывая нашу землю, притворяясь, что ничего не происходит, думая, что это не наша проблема, мы предаем этих ‘других’ – и я не знаю, есть ли из этого выход. Чего мы не в состоянии осознать, так это того, что такими разделениями мы обманываем и самих себя, подвергая себя той же возможности стать ‘другими’ в другой ситуации.
  
  В последний раз, когда я видел Дражену, она сказала мне, что с ней все в порядке. Она живет в квартире подруги до осени и работает бесплатно для местной газеты. После этого ей удастся найти что-нибудь еще. Она также сказала мне, что ведет военный дневник, поскольку это единственный способ попытаться понять, что с ней происходит. ‘И что мне труднее всего понять, так это тот факт, что идет война", - сказала она. ‘Я все еще этого не понимаю. Не то чтобы я ожидал, что чудо немедленно положит конец этому кошмару. Нет, нет. Я имею в виду, мне просто трудно осознать, что то, что происходит, - это война. Ты знаешь, что такое война?’ - спросила она, но по ее взгляду я понял, что на самом деле она не ожидала ответа.
  
  Я не знаю, что такое война, я хотел сказать ей, но я вижу, что она повсюду. Это происходит на улице, залитой кровью после того, как двадцать человек погибли в очереди за хлебом в Сараево. Но дело также в вашем непонимании этого, в моей бессознательной жестокости по отношению к вам, в том факте, что у вас есть этот желтый сертификат, а у меня нет, в том, как это растет внутри нас и меняет наши эмоции, наши отношения, наши ценности. Мы - это война; мы несем в себе возможность смертельной болезни, которая медленно доводит нас до того, что мы никогда не считали возможным, и я боюсь, что больше некого винить. Мы все делаем это возможным, мы позволяем этому случиться. Наша защита слаба, как и наше осознание этого. Нет "их" и "нас", нет больших категорий, абстрактных цифр, черно-белых истин, простых фактов. Есть только мы – и, да, мы несем ответственность друг за друга.
  
  И я также хотел сказать Дражене, что она должна выйти и потанцевать в своих туфлях на высоком каблуке, если бы только могла.
  
  
  ЗАГРЕБ
  
  МАЙ 1992
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"