Марк Шагал, помимо множества картин и особого места в истории изобразительного искусства XX века, оставил значительное литературное наследие на идише, но мало кто об этом знает. Именно на идише Шагал изливал свое горе, выражал озабоченность судьбой еврейской культуры и надежды на возрождение еврейской государственности.
Марк Шагал (настоящее имя — Мойше, для родителей просто Мошка) родился в Витебске, расположенном в черте оседлости, а похоронен на кладбище в Сен-Поль-де-Ванс на Французской Ривьере. Уже одно это лучше многотомных исторических и биографических исследований говорит о драматичности еврейских судеб в XX столетии. Родители Шагала были родом из местечка Лиозно в Могилевской губернии. Там же в XVIII веке родился Шнеур-Залман, основатель хасидского учения ХАБАД. Позже еще один бывший любавичский хасид, Шнеур-Залман Рубашов (Шазар), президент Израиля, встретит Шагала в Иерусалиме такими словами: «Наш брат из Лиозно и Парижа». Однако, вопреки распространенному мнению, Шагал не слишком увлекался хасидизмом. Он не так уж много знал об этом учении, не читал хасидских религиозных книг, написанных на «священном» языке. Можно говорить лишь о влиянии на него хасидского мировоззрения, отраженного в фольклоре еврейских семей черты оседлости. Этому мировоззрению присущи оптимизм и восторженное отношение к жизни, любовь к музыке и танцам. А также уверенность в том, что служить Б-гу можно, даже исполняя самую черную работу: религиозное чувство и духовные устремления человека гораздо важнее, чем ученые знания и доводы рассудка.
В детстве Шагал изучал в хедере Тору и Талмуд, пел в синагоге и писал стихи. «Едва научившись говорить, я начал писать стихи, - вспоминал позже художник-поэт в автобиографической книге «Моя жизнь». - Их хвалили. И я думал: пойду в поэты». Однако после бар-мицвы, когда отец семейства торжественно произнес формальное благословение и объявил, что Мошка «слез наконец с его шеи», мальчик с радостью озвучил уже совсем другие планы. Пойти в художественную студию и научиться рисовать. К тому времени комната мальчика была увешана холщовыми мешками, на которых он и рисовал свои первые картины. «Да, мой сын, я вижу, что ты умеешь это делать. Но как мне жаль тебя», - отреагировала мать, мечтающая, чтобы ее сын стал приказчиком или бухгалтером. Но в художественную школу все-таки отвела, хотя это было и не вполне «кошерно» для благочестивого еврея. Выполнила заботливая еврейская мама и другую просьбу Шагала – записала его с помощью взятки в русскую школу.
Все это позволило Шагалу сначала переехать учиться в Петербург, а позже, по стипендиальной программе, и в Париж. Вернувшись в 1915 году в Витебск, Шагал женится на Белле Розенфельд, дочери известного местного ювелира, которая сыграла огромную роль в его жизни и творчестве. Cам Шагал считал ее своей музой. «Когда я с Беллой, - я не хожу, а летаю», - говорил он. Именно поэтому на всех своих работах влюбленных он изображал как бы летящими, парящими над землей. И все женские образы у Шагала навеяны именно Беллой. «Белла приносит сине-зеленый букет. На ней белое платье, черные перчатки. Я пишу ее портрет. Пересчитав все городские заборы, пишу «Свадьбу». Столь же часто на картинах и в стихах Шагала появляется только, пожалуй, его любимый родной город Витебск:
Во мне звенит
Тот город дальний...
Во мне грустят кривые улочки,
надгробья серые - на склоне, где лежат
в горе благочестивые евреи…
(пер. с идиша - Лев Беринский)
С началом Первой Мировой войны шурин Шагала устроил его на канцелярскую должность в Военно-промышленный комитет в Петрограде, благодаря чему художник избежал отправки на фронт. Во время войны Шагал продолжал писать картины и выставляться в обеих столицах. В то время в России зарождается движение «Еврейское искусство». И Шагал делает портреты набожных евреев, всегда изображая стариков, представителей уходящего прошлого — такого, каким оно видится новому поколению, просвещенному, свободному от религиозных догм. В 1918 году Шагал становится комиссаром искусств губернского отдела Наробраза Витебска. В начале 1919-го он организует и возглавляет Витебскую народную художественную школу, куда приглашает в том числе и Казимира Малевича. Однако вскоре между Шагалом и Малевичем возникают принципиальные разногласия, Шагал покидает школу и уезжает в Москву, где до отъезда на Запад в 1922 года работал в идишеязычном Еврейском камерном театре. За тридцать лет жизни художник привык к тому, что идиш, язык его детства, — это язык «второго сорта», бытовой язык простонародья, теперь же, познакомившись с высокими образцами идишской прозы, поэзии и драматургии, он смог убедиться в том, какой это богатый и колоритный, поистине литературный язык. В ранней юности он пренебрег родной, наивной местечковой культурой, сделав выбор в пользу русской культуры и русского языка — языка образованных классов. Теперь же полузабытый мир еврейского фольклора открылся перед ним во всем своем богатстве и красоте — благодаря современной еврейской литературе на идише. За три года работы в театре Шагал оформил спектакль «Вечер Шолом-Алейхема» по его одноактным пьесам «Агентн» («Агенты»), «Мазлтов!» («Поздравляем!») и выполнил несколько живописных панно для фойе театра.
Не забывает Шагал и о стихах. С радостью знакомится с Александром Блоком, которого считал «редкостным и тонким поэтом»: «Я хотел показать свои стихи ему, но отступил перед его лицом и взглядом, как перед лицом самой природы. В конце концов я куда-то засунул и потерял мою единственную тетрадь юношеских стихов». Дружит с Сергеем Есениным («после Блока это единственный в России крик души», — говорил Шагал), Владимиром Маяковским (который в знак дружбы преподнес ему однажды свою книгу с такой дарственной надписью: «Дай Бог, чтобы каждый шагал, как Шагал».
Тем не менее, не имея приличного заработка — даже хороших красок негде было достать, — недовольный тоталитарным режимом (он называл это «корсетом»), Шагал стал подумывать об эмиграции. Летом 1922 года ему удалось вывезти большую часть своих полотен из России, а вскоре он и сам выехал в Берлин и, наконец, в сентябре 1923 года поселился в Париже.
Именно Франция стала для художника второй родиной. При этом художник старается не отрываться от еврейских корней, многие годы поддерживает переписку с литераторами, писавшими на идише, иллюстрирует их книги, сам сочиняет стихи на идише. «Если бы я не был евреем, как я это понимаю, я не был бы художником или был бы совсем другим художником», — сформулировал он свою позицию в одном из эссе. В 1931 году Шагал посетил еврейские поселения в Палестине, а в 1935-м побывал в одном из центров европейской идишской культуры — Вильне. При его поддержке были созданы два музея светской еврейской живописи: один — в Тель-Авиве, другой — в Польше. Перед Второй Мировой войной Шагал с семьей в самый последний момент успевают покинуть Европу и поселиться в США. Позже Шагал напишет об этом:
Памяти художников — жертв катастрофы
Всех знал ли я? Бывал ли я у всех
в мансардах, мастерских? Все их картины
я видел ли — поодаль и вблизи?
Себя покинув, жизнь свою и годы,
я ухожу к безвестной их могиле.
Они зовут меня. И тянут вниз
меня — невинного, виновного — в их яму.
— А где ты был тогда?— они кричат.
— Я спасся бегством…
(пер. с идиша - Лев Беринский)
В Америке Шагал, не говоривший по-английски, снова попадает в среду, где основным языком общения являлся идиш. В 1944 году умирает Белла. Только после года молчания Шагал вновь возвращается к работе. Возвращается он и во Францию в 1949 году. Здесь становится почетным председателем просоветской общественной организации MRAP («Движение против расизма, антисемитизма и ради мира на земле»), куда кроме него входили главный раввин Франции Жак Каплан и несколько известных деятелей науки и культуры. Но в 1952 году Шагал вышел из нее, узнав о казни видных советских еврейских писателей, членов Еврейского антифашистского комитета. В результате въезд в Америку ему как «коммунисту» был запрещен вплоть до 1958 года, а в СССР как «антисоветчику» — до 1973-го.
О том визите Шагала в Москву в 1973 рассказывают такую байку: министр культуры Екатерина Фурцева в ходе встречи с ним спросила:
— Марк Захарович, почему вы эмигрировали?
— Я эмигрировал потому, что искал краски. Мне нужны были краски, и я не смог их найти на родине...
— Странно, — заметила Фурцева, — для советских художников это не проблема.
— Да, — сказал Шагал, — они обходятся одной красной краской.
Последние тридцать семь лет во Франции были очень плодотворными для художника. В начале 1960-х годов по заказу правительства Израиля Шагал создал мозаики для здания парламента в Иерусалиме. После этого успеха он получил множество заказов на оформление католических, лютеранских храмов и синагог по всей Европе, Америке и в Израиле. Он достиг вершин славы и все равно работал не покладая рук.
99-й год жизни стал для художника последним. Некогда цыганка предсказала ему: умрешь в полете. Современники не раз проводили параллель с часто повторявшимся сюжетом его картин: автор и его муза, парящие над городом. Действительно, мистический образ Беллы, летящей рядом с ним самим над родным Витебском, жил в его памяти до последних секунд жизни. Но было и еще одно совпадение, абсолютно буквальное. Шагал умер в лифте, в котором поднимался на второй этаж после тяжелого рабочего дня. Умер в полете, как и было предсказано.