ИДИШ ЗОРГН, или «Кнаанцы-шманцы», муниципальный налог и государственный язык
Анна Исакова
ПРОБЛЕМЫ (ЗОРГН) ЯЗЫКА ИДИШ
Я все еще не в состоянии занять твердую позицию в проблемных отношениях между языком идиш и еврейским государством, поскольку не могу согласовать эмоции с рассудком. Идиш — мой подлинный маме лошн, материнский язык. Мама моя училась в школе на идише, преподавала в ОРТе на идише, читала в основном на идише и прекрасно знала идишский фольклор. Цитаты из пьес Гольдфадена и произведений Шолом-Алейхема слетали с ее уст так же естественно, как поговорки, присловья, песенки, анекдоты, душеспасительные формулы и бобе майсес на любимом языке.
Казалось, я должна была бы быть целиком и полностью против некогда официальной, а теперь подспудной политики Государства Израиль по делегитимизации культурных прав не только идиша, но и всех остальных галутных еврейских языков и жаргонов. Но в каждом неразрешимом еврейском вопросе есть калес цад и хосенс цад, точка зрения стороны невесты и стороны жениха. А отец мой был типичный берлинер, иначе говоря, светский городской еврей, сторонник еврейского самовыражения на понятном «людям» (то есть всем окружающим, тут отец дословно повторял известную формулировку Мендельсона) языке. Это при том, что идиш был родным языком и для отца.
Статистика утверждает, что до второй мировой войны в Литве на идише говорила чуть ли не треть населения. Добавлю, что не все говорившие были евреями. Среди тех, кто говорил не по генетическому праву, была, например, моя няня, литовка, шептавшая перед распятием истовые молитвы «Мирьям-кдойше ун ир зунэле Йошуэ», в переводе с идиша: «святой Марии и сыночку ее Иисусу». Нянин идиш был сухим и деловым, присловий она знала мало, а сказки переводила на идиш с литовского. Звали ее Барбора, в переводе «варварка», и была она сиротой, выросшей в еврейских домах. Другие негенетические идиш-спикеры просто жили по соседству с евреями и встречались с ними по разным общим делам.
Чеслав Милош, рассказывая о довоенном Вильно, числит идиш в качестве одной из основ синкретического языка, на котором якобы говорило население города. Я думаю, что он прав, и такой язык был, более того, я на нем говорила в детстве, но поскольку существование особого виленского языка не доказано, утверждать его существование не берусь. Однако, если такой язык все же существовал, он был нашпигован словами из идиша. Типичная фраза на этом языке звучала так: «Тутай шлапя, геганген навоколо», что в переводе с польско-литовско-идиш-белорусского означало: «Тут мокро, обойдем стороной». И любой коренной вильнюсец этот язык понимал.
Но, хотя идиш в Вильнюсе был привычен уху любой национальности, родители не разрешали мне говорить на этом языке и даже делали вид, будто я идиша не знаю. Он считался языком амха (народа), просте идн (простых евреев), марк иденес (базарных торговок). По этой причине еврейская интеллигенция из небольшого числа оставшихся после войны в живых местных уроженцев говорила между собой в основном по-русски, исправляя ошибки друг друга. Могла ли я думать, что когда-нибудь настолько соскучусь по звучанию идиша, что стану бродить по религиозным кварталам Иерусалима и Бней-Брака, вслушиваясь в «неправильный» — украинский, молдавский, венгерский — вариант жаргона?
Разделение на «народный язык» и лошн кодеш — святой язык, или танахический иврит, придумали не вильнюсские еврейские снобы. Еще в библейские времена в Эрец-Исраэль в ходу было несколько языков, но, если говорить только об иврите, язык простого народа и в древности существенно отличался от языка священнослужителей и мудрецов. Вместе с тем уже тогда иврит был еврейским лингва франка, общим языком, который знали и Эрец-Исраэль, и еврейская диаспора. А диаспора эта существовала со времен разрушения Первого храма, если не раньше. И в каждой диаспоре (а их было немало уже в те далекие времена) евреи создавали еще и собственный язык повседневного общения, основанный на смеси языков нееврейского окружения и иврита. Так что, называя идиш языком базара и улицы, мои родители были исторически совершенно правы. Идиш действительно был создан для базара и улицы. Не только из практических соображений, но еще и потому, что на лошн кодеш еврею полагалось говорить о Б-жественном, а не о ценах на редьку и морковь.
Имея это в виду, надо бы приветствовать каждый локальный вариант идиша как наиболее приближенный к требованиям места и времени, но где-то к концу ХIХ века стала сознательно создаваться культура идиша. Подчеркнем слово «сознательно», поскольку вне заведомо осознанных планов и намерений она себе создавалась и создавалась веками, не задумываясь над тем, как и почему это происходит. Культура же, осознающая себя таковой, — это в первую очередь иерархия ценностей. И было решено, что литовский идиш — правильный идиш. Иначе говоря, все остальные варианты идиша были объявлены его жаргонами. Уже в Израиле я услышала от местного старожила, что на настоящем идише говорили только в Литве, и не во всей Литве, а только в Ковно, и не во всем Ковно, а только в Слободке, и не во всей Слободке, а только на Зеленой улице, в доме номер семь на втором этаже, где некогда проживала семья этого старожила.
«Юнг Вильне» («Молодой Вильнюс»), печатный орган кружка молодых идишских писателей. Начало XX века
Но, как уже было сказано, даже «хороший идиш» не считался среди еврейской интеллигенции языком, которым прилично пользоваться за пределами домашней кухни. Об этом мы узнаём и от дочери еврейского историка Дубнова, и из воспоминаний о порядках в доме «отца современной еврейской литературы» Менделе Мойхер-Сфорима, и от Зеэва-Владимира Жаботинского, а также из бесконечного ряда еврейских мемуаров на многих языках планеты. Причем создается впечатление, что порядки в еврейских «интеллигентских» домах Одессы, Львова, Киева, Вильно и Риги не слишком отличались в этом отношении от порядков в «интеллигентских» еврейских домах Петербурга и Москвы, а также Берлина, Шанхая, Копенгагена, Вены, Праги, Нью-Йорка и Монреаля. Я ставлю «интеллигентские» в кавычки, поскольку трудно судить, был ли, например, дом родителей Кафки «интеллигентским». С другой стороны, мы знаем, что быт Соломона Наумовича Рабиновича, наследника тестевых миллионов, нисколько не был похож на быт героев Шолом-Алейхема, хотя упомянутый богач и автор «Тевье-молочника» — одно лицо. В домашнем быту Соломон Наумович прекрасно говорил по-русски, был страстным книгочеем на этом языке и даже какое-то время служил частным учителем русского языка.
Полагаю, не будет ошибкой сказать, что идиш сам выбрал своей тематикой штетл и нищету. Дело не в том, что на языке, созданном для базара и улицы, нельзя было писать о еврейских салонах Вены, Варшавы или Киева или о возвышенных мечтаниях еврейских курсисток и студентов, — а о том, что такие мечтания имели место, говорит вся история ХIХ и ХХ веков. Откуда же иначе взялись Фрейд, Кафка, Бруно Шульц, Ханна Арендт, мятежные ангелы революции и ее романтические дьяволицы? Да и в предыдущих поколениях выбор языка творчества обычно зависел от языковых приоритетов целевой аудитории. Генриху Гейне вряд ли имело смысл адресовать «Лорелею» местечковой еврейской бедноте и малообразованной в европейской культуре еврейской домохозяйке. Но именно эта аудитория, не стесняясь, говорила и читала на идише, тогда как еврейские завсегдатаи театров и литературных сборищ не желали беседовать на жаргоне даже с ближайшими знакомыми. Между тем сам Гейне утверждал, что готов отдать десять набриалиненных берлинеров за одну вшивую бороду восточноевропейского еврея. Это не помешало ему креститься, чтобы получить входной билет туда, где он мог быть понятым и оцененным.
В сущности, еврейская галутная культура за малым количеством неизбежных исключений развивалась в трех направлениях. На танахическом иврите писались серьезные произведения, по большей части религиозного содержания, тогда как на языке базара и улиц составлялась литература для простого люда, превратившаяся со временем в литературу штетла и городской бедноты. А урбанистическая культура, та, которую в недавние страшные политически некорректные времена называли высокой, создавалась евреями на языках окружающих народов. Согласно нынешним убеждениям, национальная культура должна выражать основные духовные ценности и особенности поведения того или иного народа в тех или иных обстоятельствах. Евреи — писатели и драматурги — именно эти ценности и особенности выражали на разных языках мира. Но в конечном счете (за нечастыми исключениями) именно язык творчества определяет, к культуре какого народа принадлежит данный автор.
Известно, что Кафка остро ощущал себя евреем, учил иврит и даже собирался переехать в Палестину; во многих своих произведениях он выражал именно еврейские страсти жизнепроживания, но еврейская культура не числит его своим выразителем. Вся урбанистическая культура, созданная евреями и говорящая об их уникальном опыте жизни между ксенофобией/антисемитизмом и настырным желанием творить по самым строгим культурным меркам общечеловеческой культуры, отдана народам, на языках которых эти евреи творили. И только идиш, связавший себя с еврейскими «зоргн», бытом местечек и бедняцких кварталов, с ешивами, транскрибировавшимися в бурсы, воровскими притонами, провинциальным театром и специфическим анекдотом, осмеивающим беды и пороки галута, стал основой еврейской культуры Нового времени.
Премьер-министр Израиля Голда Меир (справа) и Нехама Лифшиц после одного из концертов в Линкольн-центре, которые певица давала в 1969–1972 годах. Нью-Йорк
В этой однобокой культуре «смеха сквозь слезы» не нашлось места экстраординарному еврею, отличившемуся во всех без исключения областях так называемого прогресса: технологического, экономического, научного и того, за который отвечают Аполлоновы музы. Так и получилось, что галут стал восприниматься исключительно как период нескончаемого еврейского несчастья, что весьма способствовало желанию вернуться на землю предков и основать собственную территорию жизнедеятельности, забыв при этом проклятый галут начисто. Так, словно этого периода никогда и не было.
Стоит ли удивляться тому, что жертвой подобной интерпретации галута стал в первую очередь идиш? Как-то известная исполнительница песен на идише Нехама Лифшицайте, знакомая с нашей семьей издавна, спросила меня — уже в Израиле, — являюсь ли я идише тохтер? Это словосочетание может означать как «дочь еврейского народа», так и «сторонница идиша». Я нерешительно пожала плечами. Дочерью еврейского народа я полагала себя всегда и всегда этим званием гордилась, но сторонницей культуры идиша никогда не была, несмотря на большую любовь к маме лошн и неподражаемому фольклору на нем. А уж относительно большей части литературы на идише и танцевально-песенной «идиш-шмальц-кадрили», ставшей сценической параллелью нанайской борьбе и музицированию на пиле, мне и вовсе нечего сказать. К этому жанру самовыражения выродившейся еврейской души у меня нет положительного отношения. Нет его и у большинства израильтян, особенно местного розлива. С этого и начались идиш зоргн — проблемы идиша в государстве евреев, оно же — еврейское государство.
Окончание. Начало в № 10 (258)
ИДИШ В СТРАНЕ ПРЕДКОВ
Казалось бы, государство евреев должно выступить решительным защитником идиша и культуры на этом языке. На деле получилось наоборот: идеологический сионизм — неважно, какого толка, левого, правого или религиозного, — предлагал не просто новое государство евреев, он предполагал еще и появление в этом государстве нового еврея, ни в чем не опирающегося на достижения галута. В сущности, Израиль должен был стать полным антиподом галуту, о котором следовало забыть, словно его и не было. В еврейской истории все должно было начаться заново и именно со дня разрушения Второго храма.
Правда, решено было включить в культурное наследие и то, что было создано в галуте на иврите. Но для того, что было создано на идише и других еврейских языках, как и для того, что было создано евреями о евреях и для евреев, но на нееврейских языках, места в израильской/ивритской культуре не нашлось. Галут, поставлявший молодому государству население, рабочие руки, денежные средства, обеспечивавший ему международную легитимацию и даже позволивший Израилю выступить единственным истцом в вопросе о компенсациях за Катастрофу, объявлялся злостным врагом. Его запрещалось ввозить с собой при въезде и тем более — предъявлять в качестве аргумента в любом споре.
Проявления галутной еврейской культуры конфисковались. Начало еврейской государственности знаменовалось декретированным запретом на газеты на идише, театральные постановки и концерты на этом языке и на любое публичное упоминание о галутной культуре в положительном аспекте. Рассказывают, что концерты и представления на идише все же происходили, но на билетах и в объявлениях специально указывались неправильные время и место происшествия, чтобы ревностные стражи порядка уходили ни с чем, тогда как истинные место и время передавались из уст в уста. Несмотря на это, тайные залы бывали переполнены. Газеты на идише тоже доходили до читателя благодаря хитроумию их издателей. Эдакий вариант идишского самиздата.
И вот знаменитая на весь послевоенный идишский мир певица Нехама Лифшицайте приезжает из Литвы в Израиль и добивается права дать концерт в боевых частях ЦАХАЛа. Это было мечтой всей ее нелегкой жизни. Она ехала к ним, к еврейским солдатам, в состоянии эйфории. Пела, как никогда, — и была жестоко освистана. Сказала со слезами на глазах: «А данк айх, сабрес» («Спасибо, сабры!») — и вошла в израильскую когорту борцов за права идиша.
Честь и хвала ей, только на солдатсабров Нехама обиделась напрасно. Их так воспитали. Когда Ружка Корчак, бывшая узница Вильнюсского гетто, попыталась говорить на идише во время общественной дискуссии, ее резко оборвал сам БенГурион. По некоторым свидетельствам, он даже крикнул, что Катастрофа произошла с евреями изза идиша, а потому нет такого языка, нет, нет и нет!
Я думаю, он хотел сказать (если этот крик души действительно имел место), что переселись евреи галута вовремя в ЭрецИсраэль, Катастрофа бы не произошла. Но привязано было ощущение ужаса и непотребности галута именно к идишу, который и для БенГуриона был родным языком. Отцыоснователи государства в большинстве своем знали идиш великолепно, но говорили на иврите. Кроме того, с созданием государства все государственные чиновники обязаны были носить ивритские имена. Правда, Грин стал БенГурионом, Рубашов — Шазаром, и Реувен Пайкович — Игалем Алоном гораздо раньше. Но если во времена мандата такие решения принимались волюнтарно, со становлением Израиля иначе стало нельзя. Почему?
Начнем с того, что сионистский почин был с самых своих первых шагов связан с ивритом. Новый еврей должен был быть создан древним языком. Предполагалось, что, прильнув к ивриту и Земле Израиля, этот опустошенный галутом Антей воспрянет. Древние корни искали тогда (конец XIX — начало XX века) повсюду: истоки истинно еврейского танца решили обнаружить в танцевальном шаге йеменских евреев; основы чисто еврейской мелодики — в песнях кочевых племен региона; исконно иудейский облик — в бурках и куфиях, бренчащих монистах и сандалиях, которые так и называли «танахийот» (танахические). Что танахического было в этих сандалиях — два ремешка и подошва — не знаю, помоему, они соответствовали не столько археологическим находкам, сколько представлениям местных сапожников о небольших умениях сапожниковпредков. В любом случае, это неудобство и по сей день называется «танахическая сандалия» и служит показателем принадлежности к касте «израильтян».
Но вернемся к началу начал и ивриту. Не танахическому, а обновленному, который некоторые лингвисты считают отдельным языком. Он был создан энтузиастами своего дела к концу ХХ века, и вскоре на нем заговорили школьники. Не ешиботники и раввины, и не по субботам и праздникам, как это было в случае с танахическим ивритом, а обыкновенные ученики обыкновенных общеобразовательных школ.
Однако не следует представлять себе создание повседневного иврита как общенациональный процесс. По воспоминаниям старожилов, еще до того, как сюда хлынул поток беженцев из Европы, Палестина, колыбель сионистской мечты, в повседневной жизни говорила на разных еврейских языках и жаргонах. Больше всего было говорящих на идише, а местной «лингва франка» служил арабский. И это было ощутимой угрозой — не только распространению иврита, но и всей сионистской доктрине.
Иврит требовал государственного протекционизма, и он его получил. Это было вполне разумным действием на раннем этапе развития государства, когда остро требовался языковой цемент для скрепления нации. Кроме спасшихся во время Катастрофы европейских евреев, не всегда, кстати, знавших идиш, на земле предков стали собираться евреибеженцы из арабских стран и евреидобровольцы изза океана, малорослые выходцы из Индии и суровые силачи из Салоник, хитроумные персидские евреи и потомки гаонов Суры и Пумбедиты. Тут уж не стало и повода для спора — общим языком для всех был и мог быть только иврит. Иначе перед молодым государством маячила проблема Вавилонской башни.
Еще в дни моего приезда в Израиль (начало 70х годов прошлого века) витрины парикмахерских и сапожных мастерских украшал странный лозунг: «Иври дабер иврит!» («Иври, говори на иврите!»). Перевести данную тавтологию я не берусь. Иври — он и есть «говорящий на иврите». Можно, конечно, вспомнить о хабиру, якобы населявших Ханаан еще до появления в нем праотца Авраама, но такое толкование отошлет нас к так называемым «кнаанцам», иначе называвшим себя «Советом коалиции ивритской молодежи», и это уже иная история. «Кнаанцы», или «ханаанцы», не были сионистами. Более того, они были антисионистами, относившими сионистскую деятельность к последним судорогам галута.
Пропагандистский плакат: «Ради себя и своих детей: учи иврит!» 1930-е годы
Эта небольшая группа творческой богемы (Й. Ратош, Адья Хорон, Узи Орнан, Б. Таммуз, Амос Кейнан и др.) весьма националистического толка, чтобы не сказать фашистской ориентации, призывала «вернуться» к никогда не существовавшему в качестве политической формации доеврейскому Ханаану и к тому варианту иврита, на котором именно в этой части Ханаана никогда не говорили. Иудаизму же была объявлена война. В новом государстве, которое расположится от Тигра и Евфрата до Нила, будут жить не евреи, и не арабы, не наследники Навуходоносора или Кира, и не потомки Авраама, Ицхака и Яакова. Жить тут будут иврим любого генетического корня. Иначе говоря — «говорящие на иврите». Вопрос о том, с чего это все народы региона забудут свои языки и свою культуру и перейдут на иврит, не обсуждался. Предполагалось, что тех, кто этого не захочет, можно будет заставить.
Надо думать, что поэт Йонатан Ратош, главный двигатель «ханаанства», заразился страстью к примитивной мифологии и волей к мировому господству в Париже конца 1920х годов. Вагнер, Честертон, Муссолини, «Весна священная», гогеновские таитянки, футуризм и мадам Блаватская — было от чего сойти с ума. Кстати сказать, желая полностью оторвать иврит не только от галута, но и от иудаизма, «кнаанцыханаанцы» предлагали заменить ивритский алфавит латинским по примеру Ататюрка. Парадоксы истории прелестны: в конечном счете из этой ультраправой фантазии вылупилось нынешнее ультралевое постсионистское движение. Однако злой дух «ханаанства» все еще живет — не столько в фантазии о Новом Ближнем Востоке, сколько в яростном неприятии галута немалой частью израильтян. Барух Курцвайль, израильский Белинский, отметил еще в 1950х годах прошлого века связь между идеологией «ханаанцев» и неприятием галута столпами ивритской литературы, в частности и в особенности Бердичевским и Бреннером.
Поэт Йонатан Ратош, один из участников движения «ханаанцев». Карикатура Яира Анави. 1980 год
Объем статьи не позволяет развернуть эту тему. Остается сказать, что именно в вопросе отношения к еврейским языкам галута и созданной на основе этих языков культуре «ханаанцы» сходились с идеологическими сионистами. И расходились с большинством жителей Израиля, традиционно считавших себя в первую очередь евреями, а потом уж израильтянами. Было это в 1950х годах XX века. Но уже в конце того же века опросы показывали обратную тенденцию.
Я не стану приводить цифровые данные, поскольку они были оспорены в последующих дискуссиях. В конечном счете создалось впечатление, что большинство опрошенных просто не поняли смысла вопроса. С другой стороны, детсад, школа, молодежные движения, СМИ и диктатура общественного мнения разлучили молодое поколение израильтян (сегодня это уже люди среднего возраста) не только с фамильным именем, но и со всей семейной историей и культурой. С какой же стати они должны отождествлять себя с евреями и галутом? Они — израильтяне, иврим, «говорящие на иврите». Правда, сейчас настроение израильского общества снова поменялось. Поиск корней становится видом национальной охоты. Собственной генеалогией нынче занимаются даже израильские дошкольники. Но — и это типично для Израиля — неожиданное увлечение галутным прошлым со стороны детей не отменяет «ивритского патриотизма» их родителей. Тут не принято, чтобы отцы и дети имели общие взгляды на что бы то не было.
Запрет на идиш давно снят. Идиш и ладино, язык сефардов, были признаны в 90х годах ХХ века еврейскими языками, подлежащими охране и коекакому государственному финансированию. Трудно понять, был ли в этом случае идиш проводником ладино, или наоборот. С моей точки зрения, второй вариант более вероятен, поскольку ладино продвигал сам Ицхак Навон, экспрезидент страны и несомненный самехтет (обычно переводится как «сфаради тахор», «чистокровный сефард»).
Роман «Император Джузеппе Второй и прекрасная Рахель» на ладино, отрывки из которого были опубликованы в газете «Уэрта де Историа». Вена. 1864 год
Вообщето акт о «еврейских языках» полагалось бы оспорить. Сегодня на ладино в Израиле говорит гораздо меньше граждан, чем на иудеоберберском или иудеоиранском, а идиш звучит разве что в религиозных кварталах. Но это вовсе не тот литературный идиш, на котором в XIX–XX веках была создана современная идишская культура. Его называют «харедиидиш» («идиш ультраортодоксов»). Трудно предположить, что он является или станет наследником того языка, на котором писал ШоломАлейхем. Поэтому по справедливости надо бы поделить деньги, выделяемые государством на содержание еврейских языков, на поддержку тех из них, на которых существует представительная культура. А еврейских языков, не считая наречий и этновариантов, сегодня насчитывают около двадцати.
Если судить по количеству культурных проявлений, на первом месте всетаки оказался бы идиш. Стоит только вспомнить объемный идишский мир между двумя последними мировыми войнами, когда идишский театр из Румынии или Польши мог объехать вокруг света с гастролями и ему были обеспечены полные залы. Да и книги расходились немалыми тиражами, существовала даже кинопродукция, выпускались многочисленные газеты и журналы. Однако, после Катастрофы, а также в результате ассимиляции, специфической политики советской системы, как, впрочем, и в результате политики — поначалу откровенной, а позже завуалированной — израильского истеблишмента, носителей идиша осталось немного. Самостоятельно поддержать полноценное развитие культуры на этом языке они не в состоянии.
Альберт Эйнштейн (в центре) с артистами идишского театра. Нью-Йорк. 1935 год
Примерно в 2000 году после поездки в Канаду и возвращения с мечтами о государственном учреждении, ответственном за сохранность еврейской культуры на всех языках по примеру канадского Министерства культурного наследия (Cultural heritage), я отправилась в Бейт Левик, считающийся Домом идишской литературы. Там был разгром. Не стану описывать все приключения этого визита: прошло немало лет, многое наверняка изменилось и нет особой причины детализировать именно эти воспоминания. Но один эпизод все же просится на бумагу, поскольку напоминает хороший старый идишский анекдот. Некто, представлявший тогда начальство Дома, пожаловался мне на финансовые трудности, в частности на то, что мэрия подняла муниципальный налог, оплачивать который заведению нечем. Уладить этот вопрос большого труда не составляло. Сложность заключалась в том, что говоривший потребовал неразрывно связать вопрос муниципального налога с признанием идиша государственным языком. Либо государственный язык и муниципальный налог, либо — не нужны нам муниципальные подачки!
Никаких шансов устранить это препятствие не было. Я пыталась объяснить, что даже если бы приверженцы идиша решились на демонстрацию протеста, они вряд ли собрали бы несколько сот человек, тогда как приверженцы других еврейских языков могут собрать огромные толпы. Моего собеседника этот аргумент не убедил. Он готов был сразиться за права идиша с любой инакомыслящей ратью. Мы говорили на иврите. Поняв, что вопрос закрыт, я неожиданно для собеседника попрощалась на идише и не стала оборачиваться, чтобы проверить его реакцию. Было невыносимо больно сознавать, что этот спор не имеет ни конца, ни смысла.