Jewish Ideas Daily • Перевод Максим Немцов • 18 сентября 2012 года
У них была радикально новая эстетика. Блокировав шум уличного движения и гам улиц вообще, они стали первыми на свете идишскими поэтами, которые сосредоточились на внутреннем состоянии собственного бытия, на поиске изобретенного заново «я».
идиш сша писатели биографии авангард jewish ideas daily
9
Как миллионы своих собратьев по эмиграции, Исаак Башевис Зингер (1902–1991) начал в Америке с нуля, будучи смертельно серьезным польско-еврейским писателем с амбициями покорителя мира. Под конец многим он действительно стал известен как писатель мирового уровня, однако многие другие рассматривали его скорее как подвид американского еврейского комика. Последнюю эту роль он отыграл идеально. Вот, к примеру, выдержка из его благодарственной речи при вручении Национальной книжной премии США в 1970 году за детскую книгу «День исполнения желаний: Рассказы о мальчике, выросшем в Варшаве»(1):
//Зачем я пишу для детей
Есть пять сотен причин, по которым я начал писать для детей, но чтобы не тратить время, приведу лишь десять:
Номер 1. Дети читают книжки, а не рецензии. На критиков им наплевать.
Номер 2. Дети читают не для того, чтобы понять, кто они как личности.
Номер 3. Они читают не для того, чтобы избавиться от мук совести, утолить свою жажду бунта или избавиться от отчуждения…
Номер 9. Если книжка скучная, они зевают, не стесняясь, не стыдясь и не боясь наказания.
Номер 10. Они не рассчитывают, что их любимый писатель станет спасителем человечества. Они хоть и юны, но понимают, что это ему не под силу. Эти детские иллюзии есть только у взрослых.//
К 1970 году такие фокусы — насмешка, замаскированная под дурачество, — стали фирменной чертой Зингера. Я лишь низменный балагур, как бы говорил он, нынче я предпочитаю писать для детей, ибо дети, в отличие от взрослых, лишены претензий, в них нет изощренности, коварства, экзистенциального страха и худшего на свете — ложных надежд на улучшение человечества. Вот ради этих своих наивных читателей Зингер и принял Национальную книжную премию — не за главные свои книги, вроде «Раба» (2), «Люблинского штукаря» (3) или «Папиного домашнего суда» (4), не за какой-либо из множества сборников рассказов, а за скромную книжечку, написанную явно для подростков. Как серьезного и взрослого писателя его обошли, по крайней мере, временно, до 1978 года, когда эта несправедливость была исправлена Нобелевской премией по литературе, и он взялся играть роль комика — смягчал свои колкости обезоруживающей несерьезностью, по-английски выражавшейся с сильным акцентом.
В истории о том, как Зингер стал писателем-юмористом и фигурой намеренно комической, три акта. Каждый хорошо задокументирован, однако по ходу теряется связь Зингера с литературой на идише и ее развитием в Америке. Посмеяться последним он мог лишь как американско-идишский писатель. Ну и посмеялся.
Когда Зингер сошел на берег в порту Нью-Йорка в 1935 году, «персоналистическая» школа американской поэзии на идише вступила во вторую фазу своего развития. Этот «молодняк», как они себя называли, во время массовой восточноевропейской эмиграции (1905–1910) сбросил с себя коллективную еврейскую идентичность. На фоне нью-йоркской анонимности они упорно добивались собственной особости, свои разнообразные жизни они скрывали под множеством личин: Мани Лейб был поэтом-сапожником, Зише Ландау — денди, Х. Лейвик — мучеником, Циля Дропкин — циркачкой, Мойше-Лейб Галперн — мерзавцем.
У них была радикально новая эстетика. Блокировав шум уличного движения и гам улиц вообще, они стали первыми на свете идишскими поэтами, которые сосредоточились на внутреннем состоянии собственного бытия, на поиске изобретенного заново «я». Некоторые надели экстравагантные поэтические маски. Личина Зише Ландау — европеизированный денди, живущий потаканием собственным капризам, — призвана была воспевать «таковость» повседневной жизни. Личина Мани Лейба — увлеченный ремесленник, отчасти даже аскет — вызывала к жизни более рафинированное состояние бытия.
В Польше же, а тем паче в Советском Союзе, ничего подобного не происходило. Однако и там имелось некоторое количество артистов переодевания. Один такой — Ицхак Мангер, серьезный поэт: сменив имя на Ицик при переезде из Румынии в Варшаву в 1928 году, он переквалифицировался в последнего идишского фолк-трубадура. Другим был молодой Зингер: взяв себе имя «Башевис» (в честь матери Басшевы), чтобы его не путали с братом, романистом Исроэлем-Йегошуа Зингером, он — вместе с Мангером — становится самым молодым писателем, допущенным в свежеучрежденный еврейский ПЕН-клуб. Но высоколобой художественной литературой и ее переводами зарабатывать на жизнь оказалось невозможно, и Башевис занялся тем же, чем все прочие: анонимно публиковал «шунд» (макулатуру) в популярной печати, а время от времени подписывал своим именем лишь юмористические зарисовки.
В Польше Башевис был мастером на все руки от литературы. В Америке тридцатитрехлетнему эмигранту пришлось разорваться на три личности: Исаак Башевис — высоколобый писатель, Исаак Варшавски — среднелобый писатель и Д. Сигал — желтый журналист. Имя «Башевис» он использовал не только для романов и рассказов, но и подписал им несколько идишских манифестов: «Проблемы прозы на идише в Америке» (март-апрель 1943 года), «О прозе на идише в Польше» (август 1943-го) и недавно обнаруженный «Реализм как метод и мировоззрение» (февраль 1944 года). Фамилией «Варшавски» он подписывал свою литературную критику и те художественные работы, которые считал пограничными, например, роман «Папин домашний суд», названный им «литературным экспериментом», и все рассказы для детей, включая «День исполнения желаний». Псевдоним «Д. Сигал» тщательно скрывался — и недаром. Им подписывались статейки, которые автор преимущественно передирал из «Дейли Мейл» и переписывал на просторечном «картофельном идише» для ежедневной газеты «Форвертс». Таков был эквивалент «шунда» в Новом Свете.
Псевдонимы, даже все три сложенные воедино, не составляют личность. С помощью Варшавски и Д. Сигала Башевис мог оберегать свое царство серьезного, настоящего творчества. Лишь прожив в Америке полные четверть века, где-то в 1960-х необходимость поддерживать эту защитную стену наконец отпала: вероятно, потому что благодаря переводам и растущей известности его американские издатели и читатели захотели потреблять все, на чем стояла марка «Исаак Башевис Зингер». Башевис, Варшавски и Сигал перестали иметь значение, и Зингер изобрел очередную личину — двойника автора.
В 1960 году, с рассказа «Один» (5), действие которого происходит в Майами-Бич, «Башевис» начал публиковать идишские истории, речь в которых ведется от первого лица человеком с биографией, очень похожей на биографию Исаака Башевиса Зингера. Вечный холостяк, имеющий успех у дам, — этот альтер эго возникал в мелодраматических сюжетах, в которых фантазия мешалась с комичностью. В «Одном» героя запутывают потусторонние силы, и его возлюбленной становится горбатая кубинка. В «Братце Жуке» (6) он оказывается голым на крыше многоквартирного дома, где живет его любовница, дрожит от холода. Со временем эта вымышленная персона приобретет черты стабильной личности — Аарона Грейдингера, героя-рассказчика таких «среднелобых» романов, как «Шоша» и «Пена», и фантастических сказок вроде «Кафетерия» (7). Если денди Зише Ландау творил прозаическую реальность, а поэт-сапожник Мани Лейба — царство высшей красоты, эксгибиционист Башевиса создает комический гротеск. А уставая паясничать, Башевис-Варшавски писал рассказы для детей.
Отбросив один комплект идентичностей, американские писатели на идише обрели себе новый, который сами же и придумали. Но труднее, чем подыскать себе суррогатную идентичность, были поиски нового языка. Еще в 1935 году, когда Зингер только переехал в Штаты, сам идиш, по его суждению, устарел как язык — на нем изъяснялась лишь неуклонно сокращающаяся, неуклонно стареющая часть американского еврейства. Более того, утверждал он, тот идиш, на котором все же говорили, был языком креольским, для серьезного потребления не применимым. Он обеднел до того, что его ивритский компонент, из-за которого на нем и стал изъясняться весь «идишкайт», и его славянский компонент, от которого язык обретал региональный, провинциальный вкус, почти полностью растворились в германизированной и англизированной мешанине. В «Проблемах прозы на идише в Америке» — трезвой аналитической статье, опубликованной маленьким журналом «Свиве», основанном Кадей Молодовски в 1943 году, — Зингер провозглашал свою веру в то, что идиш более не играет важной роли в жизни американского еврейства.
Но затем, в двух последующих номерах этого журнала, в самый разгар холокоста, Башевис являет читателям новую разновидность комического письма, какого раньше не знала идишская литература. То были первые фрагменты планировавшейся серии рассказов, которую он называл «Дневник дьявола» (Dos gedenkbukh fun yeytser-hore). Со временем в нее вошли такие шедевры, как «Невидимки», «Зейделиус, Папа Римский» (8) и «Разор Крешева», и все они написаны сатирическим, перенасыщенным идиомами стилем, что произрастает из само́й еврейской мудрости. Однако голос, что в них звучит, — голос дьявола, мастера чревовещания и соблазнения. Этому персонажу не была чужда ни единая форма еврейского сознания, ни мужская, ни женская, ни изощренная, ни глуповатая, и ни у кого не было ни малейшей надежды избежать его сетей. Амбициозный, однако так и оставшийся нереализованным план Башевиса подразумевал изготовление на идише не «Человеческой комедии» Бальзака и совершенно точно не «Божественной комедии» Данте, но истинной «Дьявольской комедии».
Зингер никоим образом не был единственной фигурой на сцене гениев того кошмарного периода — 1943–1945 годов, четвертого, пятого и шестого годов войны. Идиш как сверхидиоматический язык разговорной речи в то время открывал, в частности, и его самый внушительный соперник — поэт, критик и романист Янкев Глатштейн. Пока Башевис похвалялся дьявольским репертуаром идишских стилей, Глатштейн воображал себя заново эдаким великим рабби Нахманом из Брацлава (1772–1810). В своем драматическом монологе «Ликутей Мохаран» («Сборник поучений Мохарана») реб Нахман, устав от интеллектуальных трудов, пускается вместе со своим спутником ребом Носоном на поиски простоты, непосредственного опыта и мелодики. Обнаружив у одного из первых учителей хасидизма и идишского рассказчика идеальный для себя голос, веский и в то же время остроумный, Глатштейн в последующие двадцать лет возвращался к этой брацлавской личине постоянно.
«Дневник дьявола» тоже писался как некий монолог. Благодаря трудам покойного исследователя Хоне Шмерука, мы теперь знаем, что между 1945 годом, когда он опубликовал оригинал своего шедевра «Гимпель-дурень» на идише, и 1975-м Башевис отточил утраченное искусство идишского монолога, произносимого как мужчинами, так и женщинами, хасидами и жуликами, животными и бесами. Не все его монологи комичны, и ни один оратор не полифоничен настолько, насколько полифоничен Гимпель. Но всякий его монолог завораживает. А в последующие десятилетия у них появились и новые слушатели — они уже не говорили на идише и не понимали его, но любили идишские инфлексии в переводе. Все на идише звучало уморительно — и в «Плейбое», и в «Партизан Ревью», где в 1953 году Сол Беллоу опубликовал свой перевод «Гимпеля».
Последний акт действа был и самым простым: замести следы, навить петель вокруг интервьюеров, сыграть инженю и сделать вид, что Ицхак Зингер с Крохмальной улицы в Варшаве так и родился обычным трепачом и сплетником. Там, по крайней мере, до него поступали такие прирожденные рассказчики, как Шолом-Алейхем и Ицик Мангер. Исааку Башевису Зингеру отчебучить такое было стократ легче. Когда он вышел под лучи софитов на сцену, немногим пришло бы в голову вообще искать какие-то заметенные следы или другие костюмы, спрятанные в глубинах гардероба.
А на сцену, в конце концов, Исаак Башевис Зингер вышел потому, что в Америке всегда есть место лишь одному еврейскому комику. Глатштейну было нипочем не справиться с этой ролью, если б он даже захотел ее сыграть, — по той простой причине, что он по-английски говорил без акцента и был подлинным нью-йоркским евреем. Остальные претенденты изящно и любезно к тому времени сошли в могилу: и Мани Лейб, и Зише Ландау, и Х. Лейвик, и Циля Дробкин, и Мойше-Лейб Галперн, и Арн Гланц-Лейелес, и Арн Цейтлин, и Кадя Молодовски — все.
Но последним остался смеяться Исаак Башевис Зингер еще и потому, что он один умел рассмешить публику.
Источник: Jewish Ideas Daily. Дэйвид Роскис преподает литературу на идише в Еврейской теологической семинарии и Еврейском университете Иерусалима. Его книга «Литература холокоста: История и путеводитель», написанная в соавторстве с Наоми Дайамант, выйдет в январе будущего года в издательстве Университета Брандейса. Публикуемое нами эссе первоначально было лекцией, прочитанной автором в июне этого года в Еврейском университете.
//(1) Пер. О. Мяэотс. На русский название также переводилось как «День удовольствий: Истории о мальчике, выросшем в Варшаве» (версия Е. Белодубровского). — Здесь и далее прим. пер.
(2) Пер. Р. Баумволь.
(3) Пер. А. Эппеля. Также известен как «Фокусник из Люблина» (пер. Н. Брумберг).
(4) Пер. М. Вигдорович. Также известен как «В суде моего отца» (пер. И. Янской, В. Мотылева, А. Старосельской).
(5) Пер. В. Ананьева, сб. «Короткая пятница и другие рассказы».
(6) Пер. Ю. Миллера.
(7) Пер. Ю. Миллера.
(8) Пер. Ю. Винер. Также известен как «Папа Зейдлус I» (пер. В. Ананьева).
