Тумаркина Мария : другие произведения.

Потусторонний мир

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  
  
  
  
  Мария Тумаркин
  ПОТУСТОРОННИЙ МИР
  Путешествие с моей дочерью
  
  
  ПРОЛОГ
  
  
  Я В поезде из России в Украину, когда наконец наступает момент, которого я так долго ждал, и Билли наотрез отказывается пользоваться туалетом. Она будет держаться, она говорит: она не зря родилась женщиной. Я обнаруживаю, что проблема не в мокром коричневом коврике, наброшенном на дыру в полу туалета, а в чем–то, что обитает в дыре в стене туалета - в чем-то, что моя дочь со всей силой своего подросткового пессимизма немедленно классифицировала как использованную гигиеническую прокладку. И вот она объявляет забастовку, безутешная в своем отвращении.
  
  ‘Ты не путешествовала, ’ говорю я Билли, ‘ если только ты всерьез не задумалась о том, как далеко ты готова зайти, чтобы твой мочевой пузырь не лопнул. Это настоящее путешествие, в которое должен отправиться каждый мало-мальски приличный путешественник.’ Мы едем из моего любимого города в мире, Санкт-Петербурга, ‘Северной Венеции’, в родной город моей матери, Киев, или ‘Жемчужину Востока’, как сказали бы вам эти бесстыдные, своднические путеводители.
  
  А туалеты - это компромисс между вкусом простого черного чая в ночных поездах, между историями, которые рассказывают люди в этом месте интимных встреч и полной анонимности; и за особый вид сна, которого больше нигде нет, когда твое тело парит, невесомое, в гуще движения поезда вперед. Как один страдающий бессонницей человек другому, я показываю Билли этот особый вкус сна в поезде, как будто это одно из Семи чудес света.
  
  Я бы с радостью назвал своей родиной усталые деревья, туго натянутое небо, пронумерованные фонарные столбы за нашим окном, за исключением того, что за годы моего отсутствия это место подверглось экстремальной переделке. Оно разделилось, подобно какой-то чудовищной родительской ячейке, на мириады дочерних ячеек, каждая со своей собственной валютой, своим собственным мелким царем, размахивающим железным кулаком, своими собственными непреодолимыми требованиями к въезду в визу. ‘Вот откуда родом твоя семья’, - говорю я Билли, проглатывая бесчисленные оговорки и сноски. Я стараюсь, чтобы это звучало предельно ясно, отчаянно стараясь не переусердствовать, не впускать театр в момент. ‘Вот оно, Билли, Точка А, мать всех направлений’.
  
  Я пытаюсь представить, что она видит и не затуманивают ли ее глаза все эти скользкие серые цвета, кучи мусора, ребра, торчащие у удивительно резвых коров и лошадей, мимо которых мы проходим, – тот первый обманчивый слой, который в любом неухоженном месте заставляет вас чувствовать, что вы точно знаете, где находитесь, но абсолютно ничего вам не говорит. ‘Итак, ты собираешься написать о том, как все грязно и разваливается", - говорит моя троюродная сестра из Днепропетровска несколько недель спустя. В ее глазах печаль, а не презрение. "Посмотри на наши дороги, - говорит она, - на наш общественный транспорт, на наши здания, на наших женщин в боевой раскраске и на невозможных каблуках. Боже, я могу только представить, о чем ты, должно быть, думаешь’. Но я не думаю о том, о чем ты думаешь, что я думаю, мой дорогой кузен. Я здесь не для того, чтобы писать застенчивый, сочувственный отчет о шоу уродов, которое когда-то было моим домом. Честно говоря, я не думаю, что миру нужна еще одна книга о том, как где-то в другом месте все грязно и разваливается; или даже еще одна книга о каком-то другом месте, где все идиллически.
  
  Дубравка Угре šик, писательница хорватского происхождения, которой я восхищаюсь за то, как она может разоблачить глупость и раскручивание гипернационализма, говорит, что после падения Берлинской стены западный литературный рынок был наводнен всевозможными книгами, в которых авторы потчевали читателей шаблонными образами посткоммунистической Восточной Европы: общественные туалеты доиндустриальной эпохи; официанты, истекающие презрением к своим клиентам; разрушающиеся экстерьеры и пьяные массы; триумф ура-патриотизма; о, и не только забывая о местных жителях, "которые ели собачий корм вместо стейка". "Авторам этих работ удалось найти точки соприкосновения в воображении западного читателя’, - говорит Угреšик.
  
  Итак, нет, хотя эта книга начинается в довольно позорном русском туалете, я искренне надеюсь, что это не одна из тех книг. Это, конечно, не упражнение в раскрытии изнанки бывшей Империи и наслаждении ею – я не эмигрант с миссией. Мои мотивы совершенно иные, если и не совсем понятны даже мне самому. Прежде всего, мы с Билли разделяем желание внутренне связать ее с историей ее семьи, начать эту историю заново – заставить ее кровь качаться, суставы двигаться, сделать соединительные ткани эластичными, но прочными. Есть также мое собственное эгоистичное желание вернуться к людям и местам, все еще живым, которые говорят со мной ежедневно, несмотря на (или возможно, из-за) разделяющих нас лет и километров.
  
  И последнее, но не менее важное: если я называю себя писателем, то эта книга представляется мне литературным мостом, который я неизбежно должен пересечь. Путешествие домой - это, конечно, архетипическое повествование, и я уверен, вы знаете, что оно было совершено до смерти. Я тоже: я провел месяцы, боясь совершить это путешествие и, в конце концов, не имея ничего ценного или оригинального, что можно было бы сказать. Но одна вещь, которую вы узнаете из путешествий, заключается в том, что думать об этом гораздо страшнее, чем делать. В конце концов, это может иметь смысл только в том случае, если вы откажетесь от беспокойства и броситесь в глубокий конец, не обязательно с веселой самоотдачей, но с чем–то, возможно, более похожим на фаталистическое изумление - как еще вы чего-то добьетесь, на самом деле?
  
  В этом поезде, везущем нас из России в Украину через границу, которой не существовало, когда мы с родителями еще жили здесь, и которая кажется мне, возможно, зловеще, игрушкой, похожей на один из тех маленьких мостиков, которые перекидываются через железнодорожные пути в наборе моделей поездов, мы погружаемся в наши дневники. Дневник Билли - это твердая зеленая записная книжка с парящим сердечком любви и несколькими листочками, застрявшими в воздухе на обложке. Мой - мягкий желтый спиракс с четырьмя кармашками для записок и без видимых украшений. Билли начинает каждую свою запись с обычного ‘Дорогой дневник’. Я отмечаю только день и место, ни к кому не обращаясь. Мои предложения неполны, загадочны и сухи. Ее извилистые, лиричные, густо покрытые драмой и сарказмом:
  
  
  Дорогой дневник,
  
  В Павловске под Санкт-Петербургом мы попытались покормить белок, но ни одна белка к нам не прилетела, и я был очень разочарован, но, полагаю, пять американских туристических автобусов уже были там.
  
  
  В некотором смысле, я, вероятно, наименее квалифицированный человек, чтобы говорить о Билли. В течение многих лет я даже не замечал, что она шепелявит, пока недоверчивый ортодонт не заметил этого на приеме перед установкой брекетов за несколько месяцев до нашей поездки. Конечно, сказал он, вы уже некоторое время знали о lisp. Отнюдь нет, понятия не имели. Кто знает, какие еще качества и легкие нарушения, глядя прямо на меня, я умудрился не заметить. Определенные вещи, конечно, невозможно не заметить. Когда Билли ходит, каждый ее шаг словно высверлен в полу (Я называю это ‘слоновьими шагами’); большая часть ее движений сопровождается хлопаньем дверей, звоном кухонной утвари и падением предметов с полок. Слон в комнате, бык в посудной лавке, трехлетний ребенок на концерте камерной музыки – с Билли я повторяю ‘Шшшш’ как заклинание, чаще, чем любой другой звук, который я издаю. И все же моя дочь ни в коем случае не слон. Она родилась уже женственной, прекрасно сложенной маленькой девочкой. До моей первой стрижки, соответствующей гендерному признаку, в возрасте двенадцати лет меня часто принимали за мальчика. Никто никогда не допустил бы такой ошибки с Билли. О, эти глаза, говорят люди, такие голубые, такие большие, такие проницательные. Ох уж эти волосы, такие длинные, такие густые, такие вьющиеся . Так что наш дом сотрясается не столько из-за трудностей моей дочери с проживанием в собственном теле, сколько из-за ее потребности навязывать себя своему окружению – так сказать, удерживать оборону.
  
  Я должен добавить, что эта стена звуков, которая окружает мою двенадцатилетнюю дочь (если только она не истощена и, следовательно, нехарактерно тиха), состоит не просто из случайного грохота и суматохи. Во многом это радостное, самоосознающее использование языка.
  
  Билли, как я понял за последние несколько лет, определяется ее отношениями с языком, даже в большей степени, чем ее темпераментом, ее кожей толщиной с бумагу или тем фактом, что она выросла без отца. Возможно, она не в состоянии контролировать эмоции, постоянно нарастающие в ней, но она, несомненно, может облечь их в слова. Английский язык - настоящий дом Билли. Она плавает в нем, как в теплой ванне с морской солью, отдыхая, избавляясь от болей, почти заметно перегруппировываясь.
  
  Билли любит наречия больше, чем прилагательные, потому что они сочетают действие с эмоциональной интенсивностью. У нее тоже есть свои любимые песни – с энтузиазмом, драматично, подавляюще и массово . Она наполняет даже самые обыденные, мимолетные разговоры метафорами – чистыми, смешанными, трехэтажными. Она любит слова, которые поражают тебя до глубины души – страдание и отчаяние были ее основными продуктами питания с тех пор, как ей исполнилось восемь. В немалой степени из-за того, что Билли рассматривает язык как естественную область меритократии, а не авторитарной иерархии, она часто доставляет неприятности в школе. Она обращается к ‘авторитетным’ фигурам на своем богатом, без цензуры и переливающемся английском. Она отвечает и она говорит вперед, и лишь в редких случаях она демонстрирует какие-либо признаки сдержанности или прагматичной уступчивости. Учитель начальной школы, с которым у Билли развилась полностью взаимная враждебность, не раз говорил мне, что его класс функционировал намного лучше в те дни, когда моя дочь была в отъезде. Делай с этим что хочешь. Отношение Билли к словам символизирует ее отношения с миром. В ней нет ничего половинчатого. К моему абсолютному восторгу, она много плачет над книгами и фильмами. Не будучи ни чрезмерно рациональной, ни скупой на свои эмоции, она отказывается проводить четкое различие между реальным и воображаемым. Вместо того, чтобы сказать: ‘Это нереально, так почему я должна беспокоиться?’ Билли говорит: ‘Почему это кажется таким реальным? Почему это так больно?’ "Эти чертовы писатели, - бормочет она, рыдая над последней главой очередной книги, ‘ они просто достают тебя. Почему они мучают нас, мама?’ Но именно пение, а не чтение, вот уже много лет было всепоглощающей страстью Билли. И она настолько хороша, что в последнее время я начал ретроспективно заявлять о каких-то сверхъестественных способностях к предвидению. Называть свою дочь Билли после Билли Холидей, я настаиваю, было самоисполняющимся пророчеством. Я знал, говорю я, я всегда знал, что однажды моя маленькая дочь запоет. (Вы, конечно, понимаете, что так же, как и в случае с шепелявостью, я никогда на самом деле не имел понятия.) Когда Билли поет, она закрывает глаза, отсекая любые возможные отвлекающие факторы. Ее способ полностью посвятить себя песне - это то, что люди в "индустрии" называют ‘самоотверженным исполнением’. Я бы назвал это формой глубокого смирения, актом сознательной капитуляции перед величием музыки.
  
  Когда я был подростком, друг моих родителей, исполненный благих намерений, описал меня как стихийное бедствие. Это, должно быть, передается по наследству. И в моем случае, и в случае Билли мы не сбрасывали постепенно и осторожно нашу кожу препубертатного возраста, все еще сохраняющую часть той детской мягкости; мы содрали ее с себя. Или, может быть, они были оторваны от нас – в моем случае из-за эмиграции (мне было пятнадцать, когда моя семья покинула бывший Советский Союз); у Билли из-за неудачных попыток ее матери создать нуклеарную семью., поскольку она никогда не встречалась со своим биологическим отцом, она уже освоила азы эмоциональности самооборона – бравада, уклонение, импровизация, острое повествование. Я слышал, как она деловито описывает отца своего младшего брата Мигеля как моего второго бывшего отчима, название, которое отражает как довольно высокую текучесть мужских фигур в ее жизни, так и отказ Билли молчать и стыдиться неортодоксальных обычаев своей семьи. Иногда мне кажется, что Билли все свое детство была подростком. Из-за ее инстинктивного раннего признания силы языка, ее врожденного упрямства и озабоченности справедливостью, какой она ее видит, она знала и практиковала неповиновение задолго до того, как ее группе сверстников предстояло столкнуться с этим на ‘каменистом пути к взрослой жизни’.
  
  Мы пишем, жуя вареные яйца и печенье, пока не приходит проводник поезда, чтобы проверить наши документы. Мы - обладатели австралийских паспортов; в протекающем, вонючем, скрипучем вагоне, которым она управляет, как бы экзотично они ни выглядели. У нашего проводника нет такого скопища золотых зубов, как у женщины, которая проверяла наши билеты и документы в последнем поезде, на который мы сели, и чья случайная улыбка заставила Билли подпрыгнуть от изумления. Эта девушка не носит украшений ни снаружи, ни внутри рта. Она, что называется, непритязательна – украинка средних лет из маленького городка, которая тихо стучит в двери, тихо разговаривает с пассажирами и, в общем, управляет своим участком поезда как провинциальной гостиницей типа "постель и завтрак", а не готовой к бою атомной подводной лодкой.
  
  Служащая продолжает просматривать наши паспорта, что-то ища. Сначала я представляю, что она просто потерялась в незнакомых проездных документах, отвлекшись на легкомысленного кенгуру на обложке.
  
  ‘Не могу найти ваши белорусские визы", - наконец говорит она.
  
  ‘Но мы не едем в Беларусь, Боже упаси. Этот поезд идет в Украину’, - говорю я, к настоящему времени совершенно сбитая с толку.
  
  ‘Нет, девочки, по пути в Украину этот поезд проходит через белорусскую территорию, и все иностранные граждане должны иметь белорусские транзитные визы. Я могу пойти и спросить своего босса, но есть вероятность, что вас снимут с поезда. Эти парни из белорусского пограничного контроля пользуются дурной славой, с ними нельзя спорить, и вы даже не можете попытаться дать им денег или вещей. Может быть, вам стоит попытаться сбежать, пока мы все еще в России.’
  
  Она уходит поговорить со своим боссом. ‘Все должно быть в порядке", - говорю я Билли, которая изо всех сил пытается сдержать слезы. ‘Мы понятия не имели", - добавляю я решительно. ‘Нигде нет информации об этом поезде, идущем через Беларусь, откуда нам было знать? Никто не сказал нам, когда мы покупали билеты. В Интернете ничего нет. В билете ничего нет. Наши друзья из Санкт-Петербурга понятия не имели. С нами все будет в порядке. Мы никак не могли знать. Мы не нарушаем никакого закона’. На краткий миг Билли выглядит успокоенной. "Вот именно, - заявляет она, - это не наша вина. Нам никто ничего не говорил. Откуда мы должны были знать?’ Затем возвращается проводник поезда.
  
  ‘Босс сказал, что это выглядит не очень хорошо. Они будут запрашивать визы. Эти парни похожи на фашистов’. Тяжесть беспокойства нашего проводника толкает ее вниз, на уже застеленную постель Билли. Она знает, что ей не следует сидеть и болтать. Она готовит чай для тихих, вроде нас, готовящихся ко сну, и для неуправляемых, которые пьют водку стаканами. Но она явно обеспокоена. ‘Не так давно в этом поезде ехал восьмидесятишестилетний мужчина, и они не проявили к нему милосердия’.
  
  Она приходит посреди ночи, чтобы дать нам еще один шанс сойти с поезда, прежде чем мы въедем в Беларусь и решим нашу судьбу. Мы вежливо отказываемся. Неделю или около того назад я повредил спину, и я нахожу явно непривлекательной перспективу застрять в каком-нибудь забытом богом российском городке посреди ночи с нашим чемоданом, часами сидеть на какой–нибудь замерзшей железнодорожной станции, а затем тащиться зигзагами через всю страну, не говоря уже о том, чтобы потратить те небольшие деньги, которые у нас остались, на новенькие железнодорожные билеты - и все это только для того, чтобы избежать поездки через Беларусь. Почему, черт возьми, мы должны? Мы ни в чем не виноваты. Мы не напуганы. ‘Мы рискнем’, - говорю я нашему сопровождающему. ‘Мы останемся в поезде’. Все, чего я хочу, это снова лечь спать и не думать о визах и о том, что большие, плохие парни из белорусского пограничного контроля могут сделать с нами завтра, а могут и не сделать. Все, чего я хочу, это просто еще немного моего напитка для сна в поезде.
  
  
  Дорогой дневник,
  
  Когда заботливая и добрая проводница поезда предупредила нас о белорусском пограничном контроле, она сказала: ‘Они были похожи на нацистов’. Она назвала их фашистами. Что ж, могу я добавить несколько слов к этой аналогии – таких слов, как бессердечный и бесчеловечный. Парень, Иван Петрович Сидоров, который вышвырнул нас с поезда, был крайне бесчеловечен.
  
  
  Билли обожает намеки на фашистов, особенно после документального фильма "Тайная жизнь Адольфа Гитлера", который я разрешил ей посмотреть полностью, за исключением эпизода о пристрастии Гитлера к S & M, хотя я не могу точно сказать вам, почему то, что на тебя помочилась собственная племянница, почему-то больше заслуживает оценки магистра, чем организация геноцида нашего народа.
  
  Иван Петрович Сидоров (ненастоящее имя), именно тот тип преданного своему делу специалиста по пограничному контролю, о котором предупреждал нас наш проводник в поезде, является примером краткой речи. ‘Похоже, мы никуда не направляемся", - говорит он после беглого просмотра наших паспортов. Использование ‘мы’ вместо ‘вы’ - преднамеренное оскорбление. Иван Петрович никуда не денется, потому что он работает здесь, на железнодорожном пограничном переходе Терюха. Мы никуда не денемся, потому что он собирается сбросить нас с поезда.
  
  Сейчас я должен говорить очень быстро. У меня есть наименьшая из возможных возможностей убедить этого парня, что мы не какие-то злонамеренные мошенники с транзитными визами, а хорошие девочки из далекой страны Австралия (да, она действительно существует), которые просто не были проинформированы соответствующими властями и, следовательно, явно невиновны по предъявленному обвинению. Я стараюсь звучать уверенно и недвусмысленно уважительно, но неважно. С этим парнем у нас нет ни единого шанса. "И все же", - насмешливо отвечает он на мою тираду о том, как простые смертные любят нас самих (простоИностранные смертные, в придачу), возможно, и не знали. Сидоров быстро устает от моих попыток рассуждать. ‘Ваш багаж к двери", - произносит он голосом, который говорит о том, что разговор окончен. С этого момента мы находимся на нейтральной территории монологов и односторонних действий. ‘Молодой человек, ’ кричу я, ‘ товарищ, господин мэр’. ‘И тем не менее", - рявкает в ответ Сидоров, удаляясь с нашими темно-синими паспортами в руке.
  
  Мы, конечно, снова встретимся с Сидоровым: в конце концов, он ушел, держа наши жизни в своих руках. Но сначала, дорогой сбитый с толку читатель, мне, вероятно, следует вернуть вас к началу, то есть к Украине примерно 1989 года.
  
  
  1
  1989
  
  
  В наши дни европейцев выбросили из их биографий, как шары из лузы бильярдного стола.
  
  Осип Мандельштам, писавший в 1920-е годы
  
  
  Как ТЫ УХОДИШЬ, если ты слишком взрослый, чтобы быть грузом, но недостаточно взрослый, чтобы по-настоящему проголосовать? Мне пятнадцать, и я ни разу не выезжал за пределы Советского Союза; теперь вместе со своими родителями и старшей сестрой я готовлюсь уехать навсегда. И вот я сижу, как Алиса в луже слез, пытаясь не утонуть и бормоча себе под нос: ‘Я никогда раньше не была такой маленькой, никогда!’ Я сижу и заставляю себя обдумывать упаковочные мысли, все из которых сводятся к одному простому вопросу: какие кусочки моей жизни войдут в рацион? Книги, письма, одежда, белье – важен каждый грамм. Это как Олимпийское плавание, где участники-мужчины сбривают волосы на теле, чтобы стать на десятую долю секунды более аэродинамичными. Миграция, как я узнал, имеет свою собственную экономию за счет масштаба. Вы вынуждены мыслить очень масштабно (Америка? Австралия? Израиль?) и, одновременно, очень маленькая (полотенца или другое одеяло? Томик Ахматовой или Борхеса размером с сэндвич?). Конечно, очень большое - это то, для чего даже моим родителям не хватает средств обработки, потому что ничто из того, что они когда-либо знали, не было таким окончательным или ошеломляюще необратимым. Мы сжигаем наши мосты, а затем пачкаем себя в пепле.
  
  На дворе 1989 год, и я собираюсь отправиться в путешествие, которое похоже отчасти на дикое приключение, отчасти на депортацию, и поэтому я ухожу в оцепенении, одной ногой дрыгая, а другой спеша к двери. Я ухожу, думая, что это не может быть правдой. Ты хочешь сказать, что я, возможно, никогда больше не увижу своего лучшего друга, того, кто ближе, чем кожа? Чушь собачья. Действительно ли это означает, что я закрою глаза, а когда открою их, все исчезнет – этот светло-голубой балкон; этот раскладной диван в гостиной, на котором я сплю спиной к комнате, когда по телевизору показывают фильмы не для моих глаз? телевидение; а это пятиэтажное сталинское здание, в котором мы живем? (Пожалуйста, обратите внимание, что здесь речь идет о желанной архитектуре высоких потолков сталинской эпохи, в отличие от жалких пропорций печально известных ‘обувных коробок’ хрущева.) И исчез этот уголок недалеко от моего дома в Харькове, где пересекаются две улицы, названные в честь авторов девятнадцатого века с диаметрально противоположными судьбами – одна в честь прореволюционера Николая Чернышевского, которого Ленин считал одним из своих определяющих влияний, а другая, гораздо более короткая улица, названа в честь Всеволода Гаршина, писателя, более известного пошел по стопам своего отца, совершившего самоубийство, а не за рассказы, которые он написал. Как такое название улицы сохранилось в стране, где самоубийств так же не существовало, как гомосексуализма в Иране, остается загадкой; но вот оно, вот-вот перестанет быть нашим адресом, вот-вот превратится в самую пустую из голограмм.
  
  Моя сестра Инна, которая старше меня на восемь лет, кажется, справляется намного лучше, чем я – фактически, чем все мы. Она решительна и непреклонна и настаивает на том, чтобы быть практичной: нам нужны деньги; нам нужны вещи, которые можно носить (мы не поедем на Запад в этой одежде); нам нужно серьезно и быстро организоваться (второго шанса у нас нет).
  
  Инна не позволяет себе колебаться, по крайней мере, я не вижу в ней никаких следов сомнения или страха. Я слишком поглощен собой и, возможно, к тому же слишком молод, чтобы оценить ценность ее бесстрашия и самообладания. Моя сестра не теряет самообладания перед лицом того, во что вот-вот вляпается наша семья. Во всяком случае, она кажется полностью мобилизованной, натянутой, как тетива лука.
  
  Сейчас 1989 год, который бесчисленные журналисты и историки окрестят самым знаменательным со времен Второй мировой войны. Моя семья уезжает через месяц после падения Берлинской стены, в самом начале окончания холодной войны. Мы уезжаем вскоре после того, как на брифинге по национальной безопасности Госдепартамента США говорилось о том, что Америка выходит "за рамки сдерживания" в своих отношениях с Советским Союзом, ожидая конца биполярного мира и возвышения Соединенных Штатов в качестве последней сверхдержавы.
  
  После советского вторжения в Афганистан в 1979 году и последовавшего за этим международного осуждения советское правительство фактически запретило эмиграцию. При президентстве Михаила Горбачева запрет был снят, но это не облегчает ощущения отъезда, не делает его менее похожим на прохождение через игольное ушко; возможно, наоборот. В последние месяцы 1989 года мы находимся в постоянном состоянии сверхъестественного ожидания: будут ли нам выданы визы? Сможем ли мы купить билеты? (В июне 1989 года можно было приобрести только билеты на следующий год.) Сможем ли мы передать нашу квартиру государству? (Если нет, мы не можем свободно уехать.) И, если мы, наконец, доберемся до аэропорта, ‘освободит’ ли тамошний таможенный контроль нас от большинства вещей, которые нас волнуют? Самое главное, что у моей мамы есть допуск к секретной информации, благодаря ее работе инженером-электриком в компании, имеющей тесные связи с оборонной промышленностью страны, это означает, что у нее есть доступ к секретной информации, и поэтому ей запрещено вступать в какие-либо контакты с иностранцами. Гражданам в ее положении часто запрещают покидать страну, так остановят ли они нас от поездки? Мы затаили наше коллективное дыхание, ожидая какой-нибудь ужасной заминки в последнюю минуту, но границы уже развеваются на ветру, а Горбачев говорит о правах наций на самоопределение. Его слова заставляют миллионы людей по всему Восточному блоку ущипнуть себя, не веря своим ушам.
  
  При Горбачеве Советский Союз фактически делает шаг назад и позволяет всему Восточному блоку уйти. И, боже, все проходит на ура, большинство ее коммунистических правительств быстро свергнуты – сначала в Польше, затем в Венгрии, Восточной Германии, Чехословакии, Болгарии и, наконец, в Румынии, единственной стране, где революция 1989 года переросла в насилие. Там, в последние дни того года, президент Николае Чаушеску и его жена Елена были казнены без суда и следствия после двухчасового слушания в Чрезвычайном военном трибунале, устрашающе напоминающем показательные процессы Сталина. Восточная Европа освобождает себя, и по улицам Варшавы, Праги или Будапешта не проезжают советские танки: как это возможно? Несомненно, как и в 1956 и 1968 годах, все эти восстания вот-вот будут подавлены. Но ничего не происходит, и в мгновение ока большинство стран бывшего "Железного занавеса" оказываются входящими в жемчужные врата посткоммунизма.
  
  Советский Союз сам по себе является последней костяшкой домино, которая упадет. Нашему ‘нерушимому союзу свободных республик’ еще предстоит полтора года жестокого и мучительного распада, когда моя семья уедет. Не верьте никому, кто скажет вам сегодня, что они знали тогда, что над советской главой вот-вот опустится последний занавес. Никто не мог предсказать скорость распутывания, ускорение, весь спектакль энтропии. Гласность, перестройка (я должен напомнить себе, что было время, когда эти слова были не безвольными историческими видениями, а всплесками энергии и смысла), беспрецедентные свободы СМИ и выборов, публикация запрещенной литературы, открытие секретных архивов, вывод последних советских войск из Афганистана – все это за несколько лет, кульминацией которого стал 1989 год.
  
  Непреодолимая идея о том, что саморазрушение коммунизма было мощным толчком, вызванным исправлением системы, побудила множество историков и комментаторов на Западе (не все из них также ярые антикоммунисты) объявить 1989 год годом, положившим конец двадцатому веку и даже самой истории. Они поняли одну вещь правильно: 1989 год был совершенно невероятным. Огонек , независимый советский журнал, заявил, что еще четырьмя годами ранее возможность приземления НЛО в центре Москвы казалась бы гораздо более реальной, чем мысль о том, что Pink Floyd, британская музыкальная группа, запрещенная советским руководством на десятилетия, когда-либо выступит в советской столице. Но в 1989 году Pink Floyd сделали именно это. И весь год было так: одно приземление НЛО за другим.
  
  Вáклав Гавел однажды описал людей, живущих при коммунистической системе, как "агентов ее автоматизма, как мелкие инструменты социальной тотальности’. Теперь, чудесным образом, эта автототальность исчезла. Мое поколение достигало совершеннолетия как раз в тот момент, когда мир фанатичной жесткости и предсказуемости внезапно проявил безошибочные признаки неопределенности и изменчивости. Мы могли глубоко вдохнуть окружающую нас лихорадку, зарядиться всем адреналином, витающим в воздухе, и без всяких разумных сомнений знать, что нам предстоит жить в мире, сильно отличающемся от мира наших родителей. У нас была рок-музыка, вышедшая из глубокого андеграунда и принесшая с собой не какие-то одноразовые, клонированные гимны протеста и продолжения рода, а песни поразительной оригинальности, бесстрашия и лиризма. И мы могли читать писателей всех мастей, включая, например, Джеймса Джойса; Джойса, который всего за несколько лет до этого был оводом западного модернизма, человеком, книги которого мы бы сожгли, если бы не были так заняты поддержанием мечты о социализме.
  
  В те дни нередко мое поколение могло заметить выражение полного изумления на лицах наших родителей – выражение, чаще всего вызванное тем, что они видели на экране телевизора. Никогда раньше этот экран не вызывал у наших родителей ни малейшего удивления. А теперь показывали забастовку литовцев с первого в истории съезда народных депутатов, вспышки этнического насилия в Армении и Азербайджане, столкновения советских войск с протестующими за независимость в столице Грузии, и людей (в основном, надо признать, лысеющих мужчин, но также, все чаще, некоторых женщин-политиков и интеллектуалов), которые непрерывно говорили о реформах и демократических институтах. Цензура не исчезла внезапно, но наша страна перестала функционировать как своего рода масонский храм. Вы не могли не видеть, что происходит.
  
  С благоговением и нежностью я вспоминаю ночные разговоры моих родителей со своими друзьями на нашей кухне. Я не подслушивал; дверь не была должным образом закрыта. Кроме того, они говорили громко, и я подозреваю, что они наполовину хотели, чтобы я услышал: о Ленине и его сверхсекретном сифилисе; о Чернобыле; о пакте Молотова-Риббентропа (и о том, каким фарсом это было, о всех тех жизнях, которые он не спас во время Второй мировой войны); о том, что происходит сейчас в Грузии, Азербайджане и, конечно, Афганистане; о приватизации и ‘настоящих’ мотивах Горбачева. Такие разговоры, по-видимому, происходили по всей стране; это было похоже на то, что подняли крышку с кипящей кастрюли. И, конечно, если кухни принадлежали еврейским или смешанным семьям, тогда одна тема возвышалась над всеми остальными – что нам теперь делать? Уезжать или не уезжать. Скольким советским еврейским семьям удалось избежать именно этого вопроса? Даже когда они были решительно на стороне того, чтобы остаться, как мои родители совершенно определенно были вначале, убежденные, что это их страна и им нечего делать в так называемом "Свободном мире", каким бы славным он ни был, их уверенность была подорвана по мере того, как все больше и больше их друзей, родственников и коллег уезжали. Хлопанье дверьми началось робко, и в течение года или около того постепенно превратилось в какофонию. Вы проснулись с этим и легли с этим спать, зная, что это был массовый исход, подобного которому вы никогда в жизни не видели.
  
  Некоторые уезжали, потому что в глубине души верили, что эта страна - концентрационный лагерь, и никакая цена не была слишком высока, чтобы сбежать оттуда. Некоторые хотели узнать, каково это - быть евреем – не тайным, ассимилированным, лишенным когтей евреем советского образца, а полноценным, бесстыдным и непримиримым евреем западного мира. Другие, как мои родители, изначально полные надежд и ободренные реформами, все больше разочаровывались и в конце концов отключились, убежденные почти против своей воли, что эта страна ничего не может поделать , кроме как поглотить всех своих хороших сыновей и дочерей. Здесь не должно было произойти ничего хорошего, ни сейчас, ни в течение долгого времени. Мое поколение, или, скорее, его еврейская составляющая, росло с этими разговорами в ушах, с нашими родителями, обсуждающими свое будущее, наше будущее, за полуоткрытыми дверями кухни.
  
  Я говорю "мое поколение", а затем останавливаю себя. Я говорю о моем поколении, но мы настолько расколоты и рассеяны, насколько это возможно для группы людей. Это поколение в конечном итоге оказалось в настолько сильно отличающихся реальностях, что большинство моих друзей, вероятно, сочли бы мою "богемскую рапсодию" 1989 года в лучшем случае выражением идиотской наивности. #239;ветеринар é. Тем, кто остался и пережил катастрофическое начало 1990–х, приходилось каждый день подсчитывать цену распада Советского Союза - невыплаченную заработную плату, бедность, потерю рабочих мест, беззаконие и страх: кто из них смог бы сдержать свой цинизм, вернувшись к оптимизму и обещаниям конца 1980-х? И те, кто уехал и издалека наблюдал, как Советский Союз проходит через всевозможные социально-политические потрясения только для того, чтобы превратиться в путинскую Россию – уменьшенную версию того же автократического, тоталитарного, мачо-замкнутого государства, но с открытыми границами и потребительскими товарами в продаже для тех, кто может себе это позволить: кто из них смог бы увидеть конец 1980-х годов как момент непревзойденной исторической трансформации? Итак, вы можете понять, что я возвращаюсь на сцену 1989 года с некоторым трепетом.
  
  
  * * *
  
  
  ‘К настоящему времени все ясно. К тому времени, когда будет правительство, которое сможет удовлетворить нас, мы окончательно исчезнем. К тому времени, когда будут написаны законы, разрешающие, а не запрещающие, нас по-настоящему не станет. К тому времени, когда эти законы будут приняты, наших детей тоже по-настоящему не станет.’
  
  Это от Михаила Джванецкого, любимого поколения как моих родителей, так и моего собственного, автора и исполнителя монологов, в которых сатира и лиризм сочетаются так, как этого никто другой не делал, во всяком случае, на русском языке. Он написал эти строки в ответ на распад нашего советского мира. Так что же тогда делать? ‘Мы должны крепко держать свободу зубами. Мы должны сокрушить великих лидеров, которые обитают в параллельной реальности и которые уничтожили нашу молодежь. И, прежде всего, мы ничего не должны бояться.’
  
  Джванецкий говорил нам держаться за свободу зубами, но Тумаркины уходили. У нас было пятнадцать черных чемоданов с номерами и наши визы. Мои родители уволились с работы. Моя мать ушла первой, оставив свою двадцатилетнюю инженерную работу в фирме, известной, наряду с бесчисленными другими, просто как почтовый ящик – закрытой организации, у которой не было указанного адреса. Чтобы мы могли получить выездную визу, у нее должно было быть какое-нибудь безобидное последнее место работы без допуска к секретности и без доступа к чему-либо, отдаленно напоминающему секретные материалы. Поэтому она устроилась на работу в недавно созданный кооператив, раскрашивала гравюры с изображением Ленина. Мой отец оставил свою академическая должность в Украинском технологическом институте, где он преподавал на вечерних курсах и занимался научными исследованиями в области гидравлики для авиационной промышленности. Теперь они оба были не только безработными, но и не имели возможности работать, по крайней мере, в профессиональном плане. Эмиграция была разрешена, и сотни тысяч уезжали, но за это приходилось платить. Как только вы принимали решение и сдавали свои документы, пути назад практически не было. Моя сестра, которая первой решила эмигрировать, несмотря ни на что, и чья решительная позиция по этому вопросу стала катализатором для моих родителей, окончила свою академию искусств и была полностью готова уехать. Я бросил свою среднюю школу, первый из моего класса, кто ушел за дверь навсегда.
  
  Джванецкий говорил нам ничего не бояться, и все же мы шли. Конечно, мы многого боялись, и именно поэтому, по крайней мере в какой-то степени, мы собирали вещи. Мы боялись, что в нашей глуши любая вспышка националистических настроений, любое движение за этническое самоопределение и независимость неизменно приведут к тому, что евреев будут рассматривать как корень, если не всего, то большей части зла. Антисемитизм, официально осуждаемый правительством, но практикуемый им тайно и злобно, казалось, мог стать опиумом для озлобленных масс, и мы не хотели оставаться в стороне из-за этого. Мы опасались военного переворота и быстрого ограничения свобод. Советский Союз, в конце концов, никогда не был страной бархатных революций. Мы боялись горечи, цинизма и отчаяния людей, которые, вдохнув в свои легкие немного свежего воздуха, по всей вероятности, будут отправлены обратно в катакомбы. Мы боялись, что, независимо от того, какие официальные решения были приняты, какое официальное направление было принято, целые поколения должны были вымереть, прежде чем этот семидесятилетний эксперимент действительно завершился бы.
  
  В 1989 году произошла самая страшная железнодорожная катастрофа в советской истории, в которой погибло более шестисот человек, в том числе почти двести детей, направлявшихся в летние лагеря на Черном море. На южном Урале два пассажирских поезда находились на железной дороге, проезжая друг мимо друга, когда взорвался газопровод. Оказалось, что техники, которые заметили падение давления вдоль участка трубопровода, увеличили подачу газа вместо того, чтобы искать и устранять утечку. Этот инцидент за несколько месяцев до нашего отъезда, казалось, подытожил страну, в которой мы жили, – страну, где немыслимое пренебрежение к человеческой жизни практиковалось на всех уровнях, всеми. Мы боялись, что все волнующие свободы последних нескольких лет были подобны потоку газа, который все увеличивался и увеличивался, пока не последовал неизбежный смертельный взрыв.
  
  Мы, конечно, ошибались, но мы также были правы.
  
  И все же, несомненно, обещание побега должно было хоть немного волновать меня, едва достигшего пятнадцати лет. Мальчик, в которого я была влюблена, был, в свою очередь, влюблен в девушку, бесконечно более красивую и талантливую, которая, со своей стороны, была влюблена в другого мальчика, более красивого и, возможно, более талантливого, чем объект моей безответной и плохо скрываемой привязанности. В этой пирамиде любви я был в самом низу, сплющенный до неузнаваемости. Я знаю, что большинство людей в подростковом возрасте извиваются как сумасшедшие, как будто наша подростковая жизнь была Плохо сидящие шерстяные джемперы готовы были разорвать и укусить нас, но перед нашим отъездом я чувствовала себя улиткой без панциря, патологически незащищенной и уязвимой. Школа для меня не была горько-сладким изучением контрастов. Это было похоже на подгоревший тост, намазанный сажей. Я ненавидел большинство своих учителей, чувствовал себя одиноким среди своих одноклассников, и меня с удовольствием дразнили за отказ заткнуться. Я также был открытым евреем – факт, который был должным образом отмечен в нашем классном журнале, как это требуется во всех школах. Классный журнал, куда заносились наши оценки, постоянно хранился на столе нашего учителя. В конце дневника был список имен всех студентов и их национальностей – русских, украинцев, армян и, конечно же, евреев. В классе, где по меньшей мере треть детей были евреями, только у пяти фамилий в конце дневника рядом с ними стояло слово ‘еврей’. Остальные, среди которых, по иронии судьбы, была девушка по фамилии Рабинович, а также моя лучшая подруга Александра Гуревич, были указаны совсем не так. На самом деле не имело значения, кем ты был – цыганом или марсианином. Пока ты мог найти микроскопическую каплю нееврейской крови в своем генетическом фонде, ты был в деле. Моим родителям не нравились такого рода увиливания.
  
  Почти каждый раз, когда учительница выходила из класса, чтобы принести что-нибудь из учительской или, в случае с нашей учительницей Ларисой Павловной, маниакально вдыхать свою часовую дозу никотина в маленьком переулке за школой, дети набрасывались на этот журнал. Сначала проверялись последние оценки и объявлялись классу; затем, неизбежно, более сильные ребята прокладывали себе путь к учительскому столу, открывалась страница со всеми национальностями, и те, кому не повезло быть записанными как евреи, снова и снова подвергались разоблачению. Прогулка сопровождалась обзывательствами и радостным декламированием голосом, полным торжествующего, скользкого презрения, непристойных частушек, в которых легендарная еврейская жадность и коварство были ответственны за все мировые беды, включая особый список претензий и обид декламаторов.
  
  В подобных ситуациях мне требовалось все, что у меня было, чтобы не закрыть глаза и уши, не свернуться калачиком, не начать рабски смеяться вместе с этими тупыми, кровожадными придурками. Грязный еврей, ха-ха-ха. Нос волочится по земле, о-хо-хо! Мне потребовалось все, что у меня было, чтобы открыть рот, хотя бы для того, чтобы выпустить горячий воздух – горячий воздух или какие-то жалкие фрагменты предложений, которые никто не мог расшифровать, не говоря уже о том, чтобы чувствовать себя наказанным. Потом, конечно, учитель возвращался, и карнавал на какое-то время заканчивался. Дети, конечно, ничего из этого не выдумывали, даже дурацких стихотворений. Они просто повторяли то, что слышали дома, на улице, в школе. Они воссоздавали мир взрослых в меру своих немалых способностей.
  
  Мой дом и школа были двумя отдельными экосистемами с радикально разными условиями, что означало, что я перемещался между ними на свой страх и риск, как можно быстрее приспосабливаясь к изменениям температуры, различному уровню кислорода в воздухе и присутствию других живых организмов, кроме меня. Школа была местом, где каждая капля подлинной страсти была подавлена, каждый огонь внутри нас мгновенно погас. Дом был местом, где моя сестра творила искусство, по большей части блестящее, из всего, что попадалось ей под руку, прямо как в бессмертном стихотворении Анны Ахматовой: "Если бы вы только знали, из какого хлама /вырастает поэзия, не ведающая стыда’. Выросший на неистовой, быстро воспламеняющейся версии творческого процесса Инны, я так и не научился придавать столько значения более тихим, холодным, отстраненным формам творчества. Многие друзья моей сестры тоже были похожи на нее, по крайней мере, такими я их помню – общительными, пылкими и свободными.
  
  К тому времени, когда мне исполнилось четырнадцать, мое отвращение к школе стало настолько сильным, что мои родители воспользовались каким-то неопределенным полумедицинским соображением, чтобы организовать для меня длительное пребывание в детской больнице, где мой друг был одним из лучших медиков; я прибавил десять килограммов за месяц благодаря смертельной смеси скуки и гормональной терапии, которая назначалась главным образом, я думаю, для оправдания моего пребывания. Я, кстати, все еще пытаюсь избавиться от этих десяти килограммов, но, вероятно, это того стоило. Это отвлекло меня от учебы, и вскоре после этого мы уехали из Харькова. Кто знает, что случилось бы, если бы мы остались.
  
  В больнице я посмотрел самую первую телевизионную мыльную оперу, показанную на советских экранах, - "Эскрава Изаура" ("Рабыня Изаура"), бразильский сериал конца 1970-х годов, бесценный подарок Бразилии Восточному блоку. Под прикрытием этой идеологически приемлемой истории о притеснении бедных мы, наконец, смогли поступить так, как десятилетиями поступали наши западные коллеги – позволить себе полностью пристраститься к невероятному, зверски сыгранному персонажу, с невероятными, зверски разыгранными страданиями которого мы могли полностью отождествиться. Неважно, что мы были ближе к внешним кольцам Сатурна, чем к безвестной жизни рабочих на плантациях в Южной Америке. Оглядываясь назад, я бы сказал, что именно огромный, лежащий в основе S & M компонент угнетения и борьбы рабыни Изауры имел такие аддиктивные качества и объяснял нашу склонность к чрезмерному отождествлению с ее главным героем. Я говорю о женской аудитории, конечно. Я понятия не имею, что думали мои соотечественники-мужчины, подействовали ли на них вздымающиеся груди рабов, сексуальный подтекст угнетения и подчинения, сюжетные линии, доведенные до предела, так же хорошо, как и на гражданку.
  
  Эскрава Изаура стала для меня откровением, но не таким, как вы могли бы ожидать. Это показало, что искусство для масс может доставлять огромное, интуитивное удовольствие, и не только это, оно может делать это, погружаясь в человеческое. Официальное советское искусство для масс было озабочено устранением удовольствия, удовольствия и как движущей силы человеческого поведения, и как неотъемлемой части любого акта потребления искусства. Санкционированное советское искусство интересовалось постчеловеческим, выходило за пределы наших хрупких тел и наших мелкобуржуазных инстинктов спаривания и гнездования. Речь шла о самопожертвовании, идеалах, восхождении на самую высокую гору, какую только можно найти, рождении ребенка в поле, а затем немедленном возвращении за руль трактора. Истории о том, как быть человеком, вы черпали из так называемого ‘высокого искусства’ – серьезной литературы и кино, – но искусство, предназначенное "для людей’, редко рассказывало о людях как таковых. В нем наша человечность была зверем, которого нужно приручить, экзистенциальным вызовом, препятствием на пути к триумфу Идеала. "Мыльная эскрава Изаура" была простой историей о том, как быть человеком, и это было, по-своему китчево, катарсисом. Настоящая терапия.
  
  Тогда я думал, что это был мир, в который я направлялся, когда уезжал из Харькова в 89-м; мир, в котором быть человеком, вносить беспорядок в свою жизнь было правом и темой выбора для всех форм искусства.
  
  Французский писатель Василис Алексакис, родившийся в Греции, много путешествует между Грецией и Францией. Каждый раз, возвращаясь домой в Париж, он с удивлением слышит, что в первый день или около того говорит по-французски. Он откладывает свой первый телефонный звонок. Когда он наконец звонит, кажется, что кто-то другой говорит через него его собственным голосом. Он напоминает себе "актера, наблюдающего за тем, как его дублируют на экране’. У Алексакиса, надо сказать, нет никаких проблем с французским. На самом деле, он провел почти половину своей жизни в Париже, писал свои рассказы на французском языке и работал во франкоязычных газетах. Многие из нас похожи на Алексакиса – разные люди, говорящие на разных языках. Для нас переезд из старого дома в новый - это не просто вопрос механики, какой-то культурной и языковой перестройки. Это гораздо более глубокий процесс, своего рода перепрошивка.
  
  ‘Как и все, ’ пишет Ева Хоффман, тринадцати лет, когда ее семья эмигрировала из Польши в Канаду в 1959 году, ‘ я - сумма моих языков’. Но это уравнение, говорит Хоффман, не так просто, как кажется. В новом языке мы начинаем со слов, которые поначалу холодны и пусты, которые не ‘излучают дымку коннотаций’, слов без ауры, слов, которые не пробуждают. И на этом новом языке мир вокруг нас тоже начинается как абстракция – пустая, темная и иссушенная, – ибо ‘это радикальное разъединение слова и вещи - иссушающая алхимия’.
  
  И все же наш старый язык, тот, который заполнял и владел каждым дюймом нашей старой реальности и пережитого опыта, не работает в этой новой реальности; он с треском проваливается, чтобы охватить и описать ее. И так, по мере того, как мы развиваем язык (и развиваемся в рамках этого языка), растет и наша новая реальность. Эти два процесса неразделимы, возможно, они просто являются одним и тем же. Неизбежно выковывается другое, новое "я". И все же для писателя, который в конечном итоге выбирает свой новый язык в качестве средства массовой информации, как это сделали Алексакис и Хоффман (оба очень опытные писатели на своих вторых языках), нет более неотложной задачи, чем каким-то образом воссоздать ‘ту целостность языка детства, в котором не было слов’.
  
  Однажды Василиса Алексакиса осенило, что его детство и юность никогда не станут частью чьей-либо памяти во Франции. В этом месте, где он живет, никто не знал его, когда он рос. И наоборот. ‘Единственные французы, которых я знаю всю их жизнь, - пишет он, - это мои дети’. Алексакис обнаруживает, что перемещается из места, где в памяти большинства людей нет фотографий его детства, в место, где он остается практически незапоминающимся и неизвестным взрослым. Читая его, я понимаю, что Билли - самая пожилая австралийка, которую я знал за всю ее жизнь, и что сейчас она едет со мной в место, где большинство людей помнят ее мать подростком, человеком ненамного старше ее. Она идет со мной в то место, которое я теперь не могу не видеть ее глазами, по крайней мере, в какой-то степени. Или, скорее, я больше не могу сказать, где заканчивается то, что вижу я, и начинается то, что видит Билли.
  
  Что объясняет срочность нашей поездки. В последний раз, когда мы были вместе в России, Билли была немного старше, чем сейчас ее брат, фактически малышом, но еще не совсем ребенком. Ее воспоминания об этой поездке были созданы ретроспективно на основе обильного количества фотографий – на одной из ее любимых она головокружительно бежала в великолепном розовом платье по парку в центре Москвы, который был увековечен в "Мастере и Маргарите" Булгакова; на другой она умело сидела в кресле самолета в ожидании взлета с легким раздражением опытной путешественницы на дальние расстояния на лице. Что касается Украины, то я никогда не бывал там до сих пор, с Билли или без него. Прямо сейчас у меня последний шанс вернуться с ней и по-прежнему быть центробежной силой нашего путешествия, используя право определять курс и накладывать вето. Другими словами, это мой последний шанс заставить Билли следовать за мной повсюду, пусть и неохотно, в качестве хвоста своей матери. Через год, может быть, через несколько месяцев, хвост отвалится, или хвост будет вилять собакой, и такое путешествие, если оно вообще возможно, будет совсем другим предложением.
  
  Проще говоря, я пытаюсь проникнуть туда до окончательного разрыва пуповины, до того, как Россия и Украина станут моей, а не нашей историей. Я пытаюсь уйти, пока частичка нашего все еще там, пока мы все еще связаны друг с другом, достаточно близки, чтобы быть способными заразить друг друга тем, что болит и резонирует глубоко внутри нас.
  
  Все еще в Мельбурне, и чем ближе мы подходили ко дню "Д", тем большее волнение Билли должно было уступить место растущему беспокойству и своего рода упреждающей ностальгии по Австралии и по Мельбурну в частности. По дороге в аэропорт она попросила нас сделать небольшой крюк, чтобы мы могли проехать мимо ее школы. (Это Билли с ее наследственной ‘школофобией’.) За день до нашего отъезда моя дочь гуляла по улицам нашего района, слушая на своем iPod сиднейских Whitlams и их rhapsody to Melbourne - солист группы однажды влюбился в девушку из Мельбурна и, по крайней мере на тот момент, в ее город тоже.
  
  
  Влюблен в эту девушку
  
  И вместе с ее городом тоже
  
  Прогулка по дождливому городу
  
  Как жаль, что дома есть чем заняться.
  
  
  Билли пела эти слова вслух, а вокруг нее шел дождь, совсем как в песне, и не требовалось особого материнского шестого чувства, чтобы понять, что она уже скучает по Мельбурну. Я обнял Билли, но втайне я был счастлив за нее. С тех пор как мы покинули Украину, я никогда больше не любил другой город настолько, чтобы скучать по нему даже перед отъездом, особенно если у меня было твердое намерение вернуться.
  
  
  2
  ВЕНА–МОСКВА
  
  
  Международный аэропорт В ИЕННЕ считается самым быстрым аэропортом в Европе, что, по-видимому, означает, что вы можете переключаться между международными рейсами, как если бы это были соседние проходы в вашем местном супермаркете. Этим утром, когда до нашего рейса в Москву осталось убить пять часов, мы с Билли, похоже, являемся единственными представителями движения ‘медленные путешествия’ во всем этом маниакальном улье. В то время как другие пассажиры проносятся мимо нас, чтобы зарегистрироваться или пополнить запасы кофеина, мы еле передвигаем ноги, моем руки в ванных комнатах так же медленно и тщательно, как хирурги, и проводим обширные маркетинговые исследования, чтобы сэкономить четверть евро на упаковке Моцарткугельна. Билли с любовью фотографирует свой горячий шоколад. Вы поняли картинку. Наша преднамеренная попытка потратить время впустую - это рассчитанное затишье перед бурей, эквивалент того, как спринтер опускает голову перед выстрелом и оказывается вне игры. Москва - это первый пункт назначения в нашем путешествии по России и Украине, и, как только мы окажемся в этом самолете, "медлительность", которую мы накапливаем, исчезнет из нашей жизни на следующие пять недель. У нас меньше недели на каждое из шести мест в России и Украине, которые мы планируем посетить, поэтому каждая встреча, каждое пребывание будут казаться прерванными, и это ощущение ‘времени на исходе’ будет преследовать нас повсюду, в конечном итоге переходя в состояние хронической одышки.
  
  Тем временем я наблюдаю за своим эмоциональным состоянием с некоторым замешательством. Я представлял, что почувствую что-то безошибочно важное. В конце концов, я здесь, обнажаю душу своей семьи перед моим уже не похожим на ребенка ребенком; не говоря уже о том, чтобы снова встретиться с потерянным, напряженным подростком, которым я был сам, когда семья Тумаркиных уехала из Харькова почти двадцать лет назад. Где болезненное предчувствие, которое я должен испытывать? Безрассудный восторг от неизбежного саморазоблачения? Могу ли я испытать хотя бы одну большую эмоцию, соответствующую случаю? Когда мы с Билли наконец получаем наши посадочные талоны, одна мысль, столь же мелочная, сколь и жалкая, заполняет мой разум – О Боже, я до смешного плохо одета .
  
  Когда мы проходим через выход на посадку, высота моды резко меняется. (Я мог бы сказать вам то же самое.) Мы с дочерью наблюдаем, как практичные туфли на плоской подошве, которые доминировали на большей части Венского аэропорта, уступают место целой экосфере каблуков, женщинам, одетым так, как будто руководствоваться комфортом и сдержанностью в выборе одежды было оскорблением самой идеи женственности. В этой толпе вы всегда можете выбрать нерусских; это те, кто оставляет свои убойные каблуки, аппетитные брюки и объемную тушь для ресниц для особых случаев, не понимая, что жизнь проходит мимо них, пока они разгуливают в своих рыбацких штанах и кроссовках Converse. Посмотри на меня: никаких каблуков, никаких оборок, никакой женской показухи любого рода. О чем я думала, когда выбирала практичность? Все знают, что в стране, где я родился, женщины не носят джинсы, тяжелые ботинки и коричневые джемперы, скрывающие декольте, даже когда их призывают на военную службу или в зоопарк.
  
  И все же, с каких это пор я боюсь нарушать дресс-код? С каких это пор мне нужно выглядеть соответствующим образом? И что именно это за часть? Русские избалованы, возможно, больше, чем любой другой народ на земле, самим масштабом и калибром женских прелестей, демонстрируемых в бывшем СССР. Я не только хочу, чтобы мои бывшие соотечественники узнали меня как женщину; я также хочу быть узнаваемой как одна из них; убрать со своего тела и лица все следы двух долгих десятилетий моей жизни, которые я провела в качестве мигранта, как если бы эти десятилетия были маской или больше не нужным аксессуаром. О, тревога быть замеченным. Узнают мгновенно. Узнали как иностранца. Если дело не в моей одежде, то меня выдаст мой акцент – то, как мои предложения заканчиваются вопросительным знаком, то, как моя интонация повышается, когда она должна понижаться.
  
  Видит бог, я страстно верю в индивидуальность, но прямо сейчас я хотел бы тоже быть искрометным, щелкающим каблуками, стратегически пахнущим возвращением в царство животных. Меня не волнует, что я увековечиваю худшие стереотипы; правда в том, что в стране, где я родилась, большинство женщин надевают каблуки не только для того, чтобы выйти на улицу. В них они ходят на работу, выбрасывают мусор, садятся на ночные поезда и неизменно пробираются в них по грязи и серому тающему снегу. То, что я чувствую, - это не просто страх перед чужаком. Это тривиально. Оно тщеславно. Оно смущающе узколобо. Оно, прежде всего, атавистично.
  
  ‘Когда я знала твою маму, она всегда носила туфли на каблуках. Не думаю, что у нее была пара туфель на плоской подошве", - рассказывает мне Айра в Киеве несколько недель спустя. Айра (произносится ‘Эра’, а не ‘Айра’) - лучшая подруга, которая была у моей мамы, когда ей было чуть за двадцать, до того, как она вышла замуж за моего отца и переехала из Киева в его родной город. В течение пяти лет, в возрасте от девятнадцати до двадцати четырех, мама и Айра были неразлучны. Я сразу полюбил Айру. Билли тоже. Вернувшись в Мельбурн, через несколько месяцев после нашей поездки, Билли надевает туфли на высоких каблуках на вечеринку с переодеванием, совершенно не обращая внимания на запасную пару туфель на плоской подошве, которые мы приносим с собой в пластиковом пакете. Она не снимала высокие каблуки в течение шести часов, даже для сумасшедших танцев кан-кан. В конце вечера Билли говорит мне: ‘Мам, я хочу быть как Нанна. Я хочу быть девушкой, у которой никогда не было пары туфель на плоской подошве.’
  
  Каблуки - это, конечно, заостренная вершина айсберга. Испытанная верность им, которую Билли нашла такой заразительной, означает нечто другое – способ существования в мире. Не зря бесчисленные иностранные мужчины становятся легкомысленными и глупо сворачивают себе шею в России и всех бывших республиках. И, пожалуйста, не говорите мне, что это только потому, что многие женщины выглядят как проститутки. Мне кажется, что никого, если только им не пятнадцать или они не родом из страны, где женская сексуальность загнана в подполье или прямо объявлена вне закона, больше не пугают кусочки плоти, независимо от того, насколько выступающий или насколько эффектный. Нет, дело не в демонстрации ног или груди как таковых, а в том, как многие женщины в бывшем СССР одеваются с острым осознанием того, что сегодня может быть их последний или самый судьбоносный день; день, когда они могут попасть под грузовик, или встретиться лицом к лицу с женщиной, которая украла их мужчину десять лет назад, или быть замеченными известным агентом по кастингу. А почему бы и нет? Ольгу Куриленко, нынешнюю девушку Джеймса Бонда, искали таланты в поезде в Москве, когда она была всего лишь подростком. Никогда не знаешь, что может случиться, поэтому одевайся лучше, а не скромнее. "Когда сомневаешься, вверх, а не вниз": эта великая мантра, призывающая к голоду и жажде, все еще отделяет Восточную Европу от остальной части континента.
  
  Такой способ существования не является отражением национальной жизнерадостности, совсем наоборот. Как в России, так и на Украине нет реальной социальной сети для привлечения женщин, если они сами заводят детей, теряют работу или мужа или вынуждены ухаживать за хронически больной семьей. Согласно недавнему исследованию газеты "Новые известия", ежемесячного пособия по безработице, выплачиваемого жителям Москвы, самого богатого города страны, хватает только на еду на три дня. И это до того, как мы поговорим об аренде, коммунальных платежах и одежде. Но, по крайней мере, в Москве большинство пособий выплачивается вовремя. В провинциях задержки пособий по безработице, заработной платы и пенсий на несколько месяцев являются нормой. Ситуация очень похожа на Украине.
  
  Из этого следует, что большинству женщин, особенно вдали от больших городов, в тот или иной момент придется найти мужчину, на которого можно положиться, чтобы выжить. Теперь добавьте к этой картине тот факт, что и в России, и на Украине женщин намного больше, чем мужчин, и что, по статистике, женщины живут намного дольше мужчин, и что большинство миллионной армии серых алкоголиков в России составляют мужчины, и вы начнете улавливать отчетливые оттенки социального дарвинизма, которые окрашивают взаимодействие между полами. Иногда охота за хорошим человеком на самом деле так же груба, как и все остальное – выживание наиболее приспособленного на фоне жесткой конкуренции за скудные ресурсы.
  
  Великая трагическая история выхолащивания мужчин в двадцатом веке еще не рассказана, но по крайней мере в течение ста лет женщины были в России сильным полом, когда это имело значение. Для них идея о том, что помада и каблуки являются инструментами угнетения, звучит отчаянно чуждо. На протяжении десятилетий само отсутствие таких товаров в российских магазинах и вытекающая из этого необходимость повсюду разыскивать их или обходиться без них угнетали женщин. Они сопротивлялись и импровизировали, совсем как борцы за свободу. В 1950-х годах женщины в провинции заменили дефицитную пудру для лица зубным порошком, вазелиновое желе - губной помадой, подсолнечное масло - тушью для ресниц. И даже когда косметика стала более доступной за Железным занавесом, советская версия была плохой копией западного идеала. В течение многих лет тени для век выпускались без кисточки, и женщины научились мастерски наносить цвет кончиками пальцев. И не все туши были созданы одинаковыми, как описывает роман Герты Мüллер "Страна зеленых слив", действие которого происходит в коммунистической Румынии:
  
  
  Под подушками на кроватях стояли шесть баночек туши. Шесть девочек плюнули в баночки и размешивали сажу зубочистками, пока черная паста не стала липкой. Затем они широко раскрыли глаза. Зубочистки царапали их веки, их ресницы стали черными и густыми. Но час спустя в ресницах начали появляться серые просветы. Слюна высохла, и сажа осыпалась на их щеки.
  
  
  В своих совершенно несентиментальных воспоминаниях Надежда Мандельштам, жена поэта Осипа Мандельштама, вспоминает, каково было быть женщиной в ранний советский период:
  
  Мы все были без ума от чулок. Тонкие – сделанные из настоящего шелка, частично сгнившие – они порвались на второй день, и поэтому, глотая слезы, мы научились поднимать швы. И кто из нас не плакал настоящими слезами, когда проклятый каблук ломался на нашей единственной паре любимых, обожаемых, глупых ‘туфель-лодочек’?…
  
  Аскетичная по натуре, не склонная к легкомыслию или легким слезам, по мнению большинства ее современников, по-настоящему жестокая, Мандельштам, тем не менее, не отвергала порванные чулки или сломанные каблуки как тривиальные беды недалеких женщин. Она рано поняла, что мир призрачной гендерной нейтральности, в который женщин загоняли, если не идеологией, то полным отсутствием основных потребительских товаров, был еще одним способом превращения ее страны в гигантскую тюрьму.
  
  За семь десятилетий серой, убогой советской моды единственный примечательный цвет – красный – был настолько отравлен идеологической гиперболой, что большинству он казался самым серым из серых. Советская мода также неустанно подчеркивала равенство между полами, с подозрением относясь ко всему женственному, облегающему, откровенному или яркому. Так что привлекающая внимание, часто завышенная одежда на наших женщинах сейчас похожа на большое, жирное ‘Наконец-то!’ Талибан, так сказать, покинул город. Да здравствует гендерная разница!
  
  Где бы вы ни жили, одежда - это никогда не просто одежда, и в России и Украине вы можете заглянуть в недавнюю историю моды как в глубокое зеркало, в котором история, политика, культура, демография и экономика, все тщательно переплетенные, отражаются на вас. Я нахожу примечательным, например, что Николай Усков, редактор GQ, ведущего российского глянцевого журнала для мужчин, является историком и бывшим преподавателем Московского государственного университета. Этот ухоженный, высокообразованный мужчина с очень серьезным IQ является одним из главных российских выразителей универсальной идеи – гламура.
  
  В разных местах это слово означает немного разные вещи: в Британии ‘гламур’ обозначает харизму; в Америке вкус, красоту и класс. В России "гламур" стал символом полного торжества материалистического существования таким образом, который прямо и намеренно противоречит коммунистической идеологии коллективизма, асексуальности, умерщвления эго, отрицания плоти и избегания пола. За Усковым особенно интересно наблюдать в действии, потому что, в отличие от настоящих фанатиков, он обладает ироничной отстраненностью человека, который слишком хорошо знает разницу между гламуром и очарование . Обвиненный в пропаганде демонстративного потребления как идеологии, Усков ответил: "В Европе, когда говорят, что это было гламурно [glamurno ], они не имеют в виду, что кто-то купал проституток в шампанском по триста евро за бутылку… В России все совсем по-другому. У нас общество, жаждущее сладкой жизни, и мне трудно осуждать людей, которые с такой самозабвенностью бросаются в потребление.’
  
  Человек с живым историографическим воображением, Усков четко проследил, как жажда гламура российской элиты сводится к необходимости стереть из своего сознания и тела все до последнего остатка коммунальных квартир, вонючих туалетов, серых мешков, маскирующихся под одежду, и идентичных югославских мебельных гарнитуров – всего, что указывает на общее прошлое, которое они стали презирать. И поэтому, чтобы забыть вкус старых фабричных сосисок, объясняет Усков, людям, возможно, придется как можно быстрее съесть больше десятков устриц, чем герцог Вестминстерский мог бы проглотить за всю свою жизнь. В этом сценарии потреблять свой способ выбраться из своего прошлого - утопическая идея.
  
  Гламур - одна из определяющих тем постсоветской России, ее расцвет можно проследить до проникновения западного глянца на российский рынок в начале 1990-х, в эпоху, когда в России практически не существовало рынка "стиля жизни", о котором стоило бы говорить. В начале 1990-х в Москве был известный киоск, где можно было купить за рубли (дефицитных долларов не требовалось) вожделенные номера "Elle" или "Cosmopolitan", выпущенные несколько месяцев назад. Внезапно появились журналы для женщин, в которых не было никаких ‘практических советов’ по пошиву юбки из занавески или приготовлению угощения из трех картофелин, никакой "прозы жизни", которая напоминала бы женщинам, что от них ожидают, что они должны посвятить себя работе "сводить концы с концами’. Вместо этого глянцевые изображения были населены эфирными существами с белыми зубами, сияющей кожей и стройными силуэтами.
  
  Современная российская писательница Татьяна Толстая определила гламур, воплощаемый в этих журналах, не просто как идеологию демонстративного потребления, но и как трансцендентный способ существования: "В гламуре нет прыщей, нет вросших ногтей, нет кишечных колик… Все это было преодолено на более ранней стадии развития, на полпути к превращению из свиньи в серафима, в глянцевых изданиях для “администраторов”, продававшихся на дешевом рынке.’ Если читателю повезет, он может оказаться другой Натальей Водяновой, продавщицей фруктов с провинциального российского рынка, которая стала супермоделью и вышла замуж за английского лорда Джастина Портмана, став, по словам журналистки Анастасии Частицыной, ‘первой русской золушкой международного значения’.
  
  Но гламур - это улица с двусторонним движением: неизбежно, что длинные щупальца его российского варианта протянулись обратно в западный мир. То, что начиналось как отчаянное и грубое ограбление западного потребительства, теперь серьезно вторгается в родительскую культуру; чего, я полагаю, следовало ожидать. И вот мы слышим в новостях, что миллиардер Роман Абрамович купил футбольный клуб "Челси"; что Рустам Тарико, владелец водки "Русский стандарт" и банка "Русский стандарт", устроил вечеринку на тысячу человек у подножия Статуи Свободы; что другой российский миллиардер импортирует гламур в силе на его новогодней вечеринке, с приглашенными выступлениями Робби Уильямса, Мэрайи Кэри и Рики Мартина. (Конечно, хотя бы одного из них было бы более чем достаточно!) Конечно, любая форма декаданса, каким бы ни было ее официальное название, неизбежно имеет дату использования, написанную повсюду. Это представляет собой момент времени, уже обреченный, но момент, который с неожиданной ясностью и красноречием говорит об обществе перед нами – откуда оно пришло, что оно хочет забыть, какие полосы препятствий оно воздвигает между своими новыми элитами и простыми смертными. Вот в какое общество собираемся окунуться мы с Билли – и какие же мы гламурные девственницы. Гламур отделяет страну, которую я покинул двадцать лет назад, от страны, в которую я собираюсь вернуться, так же сильно, как все новые границы, новые валюты и новые политические надстройки.
  
  Точно так же, как я не могу привыкнуть к новой российской одержимости гламуром, я не могу полностью привыкнуть к новым отношениям страны с деньгами. Это не значит, что у людей не было денег, пока я рос. Но это означало разные вещи в обществе, идеологически настроенном против капитализма, обществе, которое вело то, что социолог Алла Чирикова назвала ‘семидесятилетней войной против денег’. Независимо от того, складывали ли высшие эшелоны свои наличные в наволочки или размещали их на секретных счетах в швейцарских банках, линия партии была предельно ясна. В советской космологии деньги обозначали искусственную и временную форму экономических и социальных отношений это было обречено на вымирание по мере того, как мы приближались к чистой форме коммунистического общества, к великой эпохе ‘от каждого по способностям, каждому по потребностям’. Конечно, это была идеологическая карамель (к тому времени, когда я родился, в оклеветанную эпоху "позднего социализма" почти не осталось "истинно верующих"), но это не совсем противоречило реальному миру за пределами залов партийных собраний. Сантехники, монтажники, плотники, ремонтники телевизоров или зубные техники могли легко получать двойную официальную зарплату "на стороне", не говоря уже о продавцах в магазинах или менеджерах розничной торговли, которые имели доступ к редким товарам, которые были нужны всем остальным, и, таким образом, могли делить и завоевывать на досуге. Но для бесчисленных работников государственных предприятий с фиксированной зарплатой и ‘без дополнительных источников дохода’ деньги на самом деле не были кровью, текущей в венах экономической системы.
  
  И все же просто представьте на мгновение, что вы не были ни организатором вечеринок, ни акулой розничной торговли, просто обычным человеком, у которого случайно оказалось немного бабла. (Давайте на секунду оставим важнейший вопрос о том, откуда взялись эти деньги.) Допустим, рубли торчали из вашего кармана и практически прожигали в нем дыру. Вы были готовы потратить. На Западе ничто не помешало бы вам сделать это, по крайней мере, когда мы говорим о стандартных потребительских товарах (в отличие, скажем, от обогащенного урана). Но в экономике недостаточного предложения, основанной на идее постоянного дефицита, процветал целый мир исчезающих видов потребления, от основных продуктов питания, таких как туалетная бумага и майонез, через более сложные предложения, такие как зимние пальто или модная обувь, до потребительских товаров, таких как мебель или электроника. Наличие денег было только первым шагом. Даже если вы выиграли в лотерею, вам все равно нужно было пойти в нужное место, постучать в нужную дверь, найти нужного человека и сказать нужные слова. Вам все еще приходилось стоять в очередях. Да, очереди. Современный писатель Владимир Сорокин так определил центральную роль ныне несуществующей культуры очередей в СССР:
  
  
  Люди стояли в очередях за всем: за хлебом, сахаром, гвоздями, известием об арестованном муже, билетами на Лебединое озеро, мебелью, путевками на комсомольские каникулы. В коммунальных квартирах люди стояли в очереди в туалет. В переполненных тюрьмах люди выстраивались в очередь, чтобы лечь и поспать. Согласно статистике, советские граждане проводили треть каждого дня, стоя в очередях.
  
  
  И однажды совершенная покупка сама по себе не была последним шагом в сложной цепочке потребления. Чаще всего купленный предмет все равно приходилось переделывать, переделывать, перенастраивать, брать с собой или обменивать на какой-нибудь другой драгоценный предмет. Даже когда дело доходило до дачи взяток, этой наиболее нормализованной формы социального обмена, потребительские товары и услуги использовались гораздо чаще, чем потрепанные банкноты в запечатанных конвертах. Другими словами, то, кого ты знал, имело большее значение, чем то, сколько у тебя было денег. Экономика моего детства и юности была лучше всего представлена не движением денег между потребителями, товарами и услугами, а сложной сетью контактов, обменов, одолжений и сделок на черном рынке. ‘В обществе, где жизнь регулировалась не деньгами, а конкретно обменом статусами, ’ пишет известный филолог Ревекка Фрумкина, - у людей с “неконвертируемым” статусом – университетского исследователя или библиотекаря – не было иного выбора, кроме как рыскать по магазинам в поисках самых простых вещей’.
  
  Поскольку оба моих родителя работали головой, как и большинство их друзей, деньги играли второстепенную роль в нашей жизни и, как я теперь начинаю понимать, были источником глубокой двойственности. В таких семьях, как наша, разговоры о деньгах – не говоря уже об открытом и активном стремлении к богатству – были откровенной формой вульгарности. Делать что-то "за деньги’ имело смысл как неизбежная жертва ради выживания или благополучия вашей семьи, а не как сознательный выбор при наличии других законных вариантов. "Это всего лишь деньги", - сказали мы, имея в виду, Можем ли мы, пожалуйста, поговорить о чем-то, что действительно важно сейчас!
  
  С тех (метафорически) золотых времен многое изменилось. Моя семья уехала до 1990-х годов, до триумфального возвращения денег как универсальной идеи. Мы уехали до того, как Москва стала городом с самым большим количеством миллиардеров в мире, и до того, как политики и социологи начали говорить о рынке не просто как о наиболее ‘естественной’ экономической организации демократического общества, но и как об универсальном языке, применимом ко всем сферам социальной и культурной жизни. Философ Наталья Зарубина говорит, что, со временем деньги в новой России (следовательно, и во многих других отколовшихся кусках советской империи) отделились от традиционного западного взгляда на саморегулирующуюся рыночную экономику как на наиболее универсальную и адекватную форму социальной организации и гарантию социальной стабильности. Деньги стали восприниматься, по словам романиста Виктора Пелевина, как ‘субстанция, из которой сделан мир’. Творчество Пелевина стало культовым в его родной России; он один из тех писателей, которых обычно называют ‘феноменом’. Что бы вы ни думали об этом человеке – а он, несомненно, отягощен значительными литературными способностями – этот человек понимает дух времени. Зарубина вторит Пелевину. Сегодня в России, по ее словам, деньги рассматриваются как сила природы или как один из ее элементов – иррациональный, прорывающийся, неудержимый, первобытный.
  
  Это переосмысление и высвобождение денег как силы природы развернулось на фоне серии катастрофических экономических кризисов 1990-х годов, которые люди сегодня вспоминают как эталон выживания. Экономические реформы, проведенные Ельциным под лозунгом ‘шоковой терапии’, были жестокими. К середине 1993 года, как отмечает Сьюзан Ричардс в своих мемуарах "Потерянные и найденные в России", более сорока процентов россиян жили в бедности, в отличие от всего лишь 1.5 процентов пять лет назад. Инфляция полностью обесценила рубль, цены продолжали безжалостно расти, промышленность и коммерческие предприятия терпели крах. Быстрая и всеобъемлющая приватизация государственных предприятий предоставила непреодолимую возможность для взяточничества. Оппортунистические боссы, совместно с высшими партийными чиновниками, криминальным низом и недавно появившимися олигархами, смогли взять под контроль колоссальные суммы денег и ценное сырье.
  
  Новоиспеченные владельцы и главы различных бизнес-структур, вместо того чтобы реинвестировать свою первую прибыль в свой бизнес, как им советует любой учебник по бизнесу, предпочли одеть свои семьи в меха и бриллианты и отправить их отдыхать на греческие острова. Рабочим месяцами не платили зарплату; производительность и контракты сокращались с разной скоростью, но боссов это не волновало. Они думали, что это капитализм, а они были настоящими капиталистическими акулами. "Между 1991 и 2000 годами, - отмечает Ричардс, - считается, что из России ежемесячно тайно выводился 1 миллиард долларов.’Свобода, похоже, "не принесла ничего, кроме нищеты, коррупции, конфискационной приватизации и преступности’. Она также привела к возникновению глубочайших разногласий внутри общества, своего рода гражданскому распаду. По мнению Ричардса, британского корреспондента в России, лидерам постсоветского общества, будь то в Кремле, на фондовой бирже или в университете, не удалось создать институты открытого общества. (На что многие россияне, цинично взирая на прекрасно выполненный Западом обратный прыжок - сальто-и-пика в мутные воды проекта постсоветской демократии, могли бы ответить: ‘Ну, она бы так и сказала, не так ли?")
  
  Не австриец и не русский, парень рядом со мной на рейсе в Москву изо всех сил старается избегать зрительного контакта. Его английский, который он приберегает для австрийских стюардесс, звучит с сильным акцентом и безошибочным нежеланием говорить. Итак, перед нами мужчина лет сорока с небольшим, который не является ни представителем англоговорящего мира, носящим при себе карточки, ни частым путешественником, свободно владеющим вездесущим языком транзакций. Одетый в джинсовую ткань. Невзрачные туфли. Безымянный лосьон после бритья. Старый айпод в его руке. Он явно не относится к числу капитанов промышленности, питающихся за счет природных ресурсов России, но, хоть убей, я не могу его раскусить.
  
  Я надеялся немного отдохнуть в полете или, что еще лучше, заняться кое-чем писательским, но я ничего не могу с собой поделать – у меня руки чешутся почесаться, прижать этого парня к стенке. Он отказывается от закусок, которые подают в самолете. Рамадан? Или просто слишком прохладно для знаменитого соленого арахиса Austrian Air? Все остальные в самолете более или менее прозрачны. Позади нас команда безумно выглядящих молодых спортсменов, больших парней из глубин российской провинции, засыпающих перед пробуждением, чтобы напиться. В последнем ряду их тренер средних лет машет ладонью, полной потных евро, стюардессе, толкающей тележку беспошлинной торговли, чтобы побудить ее подойти к нему первой. Впереди пара австрийских и итальянских бизнесменов, ничего особенного, в лучшем случае менеджеры низшего среднего звена. Есть также несколько русских женщин, путешествующих в одиночку, у одной из них букет роз на смехотворно длинных стеблях, который бросался бы в глаза на ее свадьбе, не говоря уже о борту этого маленького, потрепанного самолета.
  
  Одно из преимуществ пересечения двух миров заключается в том, что я могу одновременно представить, какими пластичными и чопорными кажутся многим российским пассажирам австрийские стюардессы и какими грубыми и нелепыми кажутся им русские (бывший Восточный блок - это, вероятно, кошмарный маршрут, австрийский воздушный гулаг). Я являюсь прекрасным примером того, что писатель Ариэль Дорфман, чилийский американец аргентинского происхождения, назвал ‘двуязычной судьбой’. ‘Как справиться с этой непрекращающейся и часто извращенной двойственностью", - спросил он. "Как защитить хрупкую оболочку своего "я" от бомбардировки двумя потребностями и двумя сообществами, которые вкладывают противоположный смысл в каждый кусок во время каждого приема пищи?’
  
  Сколько я себя помню, мне всегда нравились острые ощущения от незаконной экстраполяции, построения идентичностей незнакомцев из нескольких, казалось бы, незначительных деталей. Дайте мне застиранную до смерти бретельку бюстгальтера, выглядывающую из-под накрахмаленной деловой блузки, и я сорвусь с места. В одно мгновение мой разум начинает гудеть, стремясь состряпать историю. Пара в поезде читает экземпляры одной и той же книги, "Миддлсекс" Джеффри Евгенидиса . Изящно стареющий среброголовый от шеи и выше, йоббо от шеи и ниже. Тогда кто, ради всего святого, пассажир рядом со мной, человек без качеств?
  
  Внезапно до меня доходит, что я практикуюсь в своей любимой игре по раскрытию личности в ожидании, готовясь к общению с людьми, которых я не видел два десятилетия. Я привык находить удовольствие в том, чтобы переключаться с одной стороны на другую, перепрыгивая через стол во время одного приема пищи, но в этом путешествии я являюсь всеми сторонами одновременно – Востоком и Западом, маленькой потерянной девочкой и матерью, филистимлянкой и Странствующим евреем. Я, используя слова Дорфмана, культурный двоеженец, тот, кто после долгой борьбы сдался раздвоению своего "я", хотя никогда полностью не избавлялся от страха, что эти две мои части, неровные и неправильно связанные друг с другом, делают меня меньше, чем единым целым. Дина Рубина, одна из лучших ныне живущих русских писательниц и иммигрантка на земле Израиля, сказала, что, когда она впервые вернулась в Москву, она могла провести рукой по груди и физически почувствовать шов, скрепляющий две ее части вместе. Когда наш самолет приземляется в Москве, я почти уверен, что чувствую свой.
  
  
  3
  ПРОСТРАНСТВО ВНУТРИ
  
  
  Я В МОСКВЕ мы с БИЛЛИ остановились у моих друзей Пети, Наташи и их сына Андрюши, которому скоро исполнится год. Петя, который на несколько лет младше меня, является братом Кати Марголис, одной из моих самых близких подруг, москвички, которая сейчас большую часть года живет в Венеции. Перед тем, как мы покинули Австралию, я засыпал Петю вопросами о том, как добраться из аэропорта к ним домой, полностью отбросив свою гордость путешественника. Учитывая печально известную внеземную стоимость проезда на такси из аэропорта Домодедово (фактически, из каждого из трех аэропортов Москвы) и слишком большой багаж, чтобы позволь нам с Билли порхать вокруг, как бабочкам, - я повернулся к Пете, полностью лишенный усталой от мира находчивости, на которую я раньше напускал. Он ответил, отправив мне карту Google с толстыми точками и соединяющимися стрелками, завершив свое электронное письмо (возможно, чтобы дать мне понять, что нашей дружбе ничто не угрожает из-за моей внезапной потери хладнокровия) шуткой, в которой он приветствовал меня и Билли в ‘скромной двухкомнатной квартире этой пары в северной части столицы’ – так сказать, портале, с помощью которого мы могли сами увидеть, что ест, пьет и вдыхает современная Москва.
  
  Квартира находится не в центре столицы, но и не на окраине. Это многоэтажный дом, который выглядит для меня настолько знакомым, что еще до того, как мы входим в квартиру, я испытываю странный перекос во времени. Контуры настоящего, отличительные и четко очерченные минуту назад, становятся размытыми, как и мое представление о себе как о взрослой женщине со взрослым ребенком на буксире. ‘Почему лифт такой маленький?’ - спрашивает Билли шепотом, чтобы Петя, который тщетно пытается втиснуть оба наших чемодана в лифт, не услышал. ‘Почему эти здания такие грязные, мам?’ Вот что, я полагаю, видит Билли и запахи – фойе и лифт многоквартирного дома изношены и грязны, покрыты слюной и воняют мочой. Что она скоро обнаружит, так это то, что большинство жилых зданий в России и Украине, по крайней мере те, которые не относятся к элитным, находятся в точно таком же состоянии бросающейся в глаза аварийности. На самом деле, использование слова ‘бросающийся в глаза’ по отношению к жестоко разлагающимся интерьерам постсоветского мира (за исключением бывших прибалтийских республик) - тавтология, все равно что говорить о явно мокром дожде. Не секрет, что большинство обыденных советских структур, не выставляемых напоказ, гниют заживо. Смертность строительного раствора проявляется повсюду, это экзистенциальное условие, культурная данность.
  
  Я никогда раньше не обращал внимания на такого рода вещи, так было заведено, и раньше это никогда не имело значения. Теперь, внезапно, это имеет значение. Если бы Билли не было здесь, я уверен, что не обратил бы внимания на то, что мой нос чувствует вонь, которой он никогда раньше не ощущал, на то, как мои глаза выхватывают все то, что раньше было не в фокусе. Я бы отмахнулся от этого как от естественной перезагрузки чувств, d éj à vu эмигранта. Но ее присутствие обостряет проблему, как бы я ни сопротивлялся. Это заставляет меня противостоять змеиному вареву эмоций - нежности, ностальгии, тоски, отвращения и чего–то очень похожего на чувство вины выживших, потому что нам посчастливилось сорваться с места и убежать, в то время как другим - нет. Я не хочу, чтобы Петя и Наташа услышали шепот Билли или даже сам факт ее шепота вообще. И так же сильно я не хочу, чтобы Билли увидела, что я застигнут врасплох, неуверенный в своей реакции.
  
  Какая в этом ирония – мы выросли с вызывающим зубную боль изречением Маркса (Карла, а не Граучо) о том, что ‘бытие определяет сознание’. И все же мы родились в мире, который не мы создавали или выбирали, где ничего сломанного не чинили, ничего разлагающегося не ремонтировали, где реки сжиженного мусора текли по улицам, и почти каждая дорога, которую маниакально не починили как раз к визиту Великого Лидера, была штурмовой полосой препятствий. Итак, какого рода сознание мы должны были развивать, когда наше существо было настолько деградировано? Условия жизни могут формировать человеческую психику, но, как говорит нам советский опыт, на самом деле они делают это гораздо более сложными, жизнеутверждающими и непредсказуемыми способами, чем когда-либо представлял Маркс. Я хочу, чтобы Билли поняла, что люди - это не их разрушающиеся фойе или сломанные лифты, и мне стыдно за то, что мне вообще наплевать. Раньше я не был таким.
  
  Я никогда раньше не бывал в квартире Пети и Наташи, но когда я переступаю порог, я уже знаю это. Коробка в прихожей для тапочек, которые носят дома. Пальто, свисающие с провисшей вешалки, как связка готовых взорваться бананов. Большая комната, которая представляет собой сразу несколько зон: кабинет с двумя письменными столами и двумя компьютерами (Наташа - филолог и редактор; Петя - программист); гостиная с телевизором, стереосистемой, книжными полками и раскладным столом в углу; комната для гостей с раскладывающимся диваном, на котором спим мы с Билли. Второй, комната поменьше, где каждый сантиметр пространства используется для размещения супружеской кровати, кроватки Андрюши, шкафа и зеркала. Объекты и пространства имеют свои дневные и ночные смены, иногда несколько смен в течение двадцати четырех часов. Белье вывешивается над ванной на ночь. Кухонный стол, рассчитанный на двоих, но за которым мы впятером по вечерам собираемся по-дружески. Я обнаруживаю, что Андрюша играет на тех клочках пространства, которые не заняты вещами. И подумать только, что всего год назад я почувствовала необходимость сбежать из квартиры в Мельбурне в два раза больше, потому что я не могла вынести подумали о моем маленьком Мигеле, который вот-вот должен был начать ползать, так как ему некуда было деваться. На Западе люди действительно похожи на жидкость, которая принимает форму своего контейнера. Способный разрастаться в одно мгновение. Не в этой стране. ‘Если у пространства и есть бесконечный аспект, ’ писал поэт Иосиф Бродский, - то это не его расширение, а его сокращение’. Пространство бесконечно делимо на меньшие пространства. Гораздо больше, чем вы могли бы представить даже по каталогу IKEA. Достаточно вспомнить описание жизни в стандартном студенческом общежитии из Двенадцать стульев , самый известный сатирический роман 1920-х годов: ‘Большая комната в мезонине была разделена на длинные куски фанерными перегородками… Комнаты напоминали пеналы, только вместо ручек и карандашей они были заполнены людьми и примусами.’
  
  Венгерский историк Иштван Рáнéв писал, что коммунизм - это ‘режим сжатия: длинные очереди, постоянное ожидание, ограниченное количество чрезвычайно переполненных мест, люди забиты и прижаты друг к другу’. Для некоторых, таких как Владимир Жириновский, лидер Либерально-демократической партии с извращенным названием, которая выступает за ультранационализм и возвышение воинствующего государства, детство в коммунальных квартирах было источником мощного гнева. Когда он был самым маленьким из детей, им постоянно помыкали и унижали, заставляли чувствовать его уязвимость. В его автобиографии он писал о том, как ненавидел вонючие общие туалеты, ядовитый сигаретный дым, издевательства. (Был ли он, по правде говоря, вытеснен другой ненавистью – чувством неполноценности из-за тщательно скрываемого еврейства своего отца?) Для многих других общественные пространства не были бессмысленными и бесчеловечными, несмотря на катастрофическое отсутствие приватности и кажущийся невыносимым уровень прозрачности и вмешательства в жизни других людей; несмотря на очереди к удобствам, каждый чувствует запах пердежа друг друга; несмотря на то, что люди стучат друг на друга и целые сети ссор, противостояний и стратегические альянсы – несмотря на все это. Когда я был ребенком, эти пространства представляли собой иную реальность со своей собственной системой значений и своими наградами. Вы никогда не умрете в одиночестве и незамеченным, вы никогда не окажетесь без молока или соли, вы никогда не почувствуете себя социально обособленным или изолированным. Мальчики, выросшие здесь, чувствовали себя комфортно рядом с женщинами; в конце концов, они жили в карманах своих соседок -женщин, одетых в халаты и болтающих без умолку, с их нежностью, плохим настроением, менструациями и способностью создавать самые вкусные блюда из воздуха. Лев Рубинштейн пишет, что российская система коммунальных квартир с ее перенаселенностью и собственной богатой и сложной внутренней динамикой ближе к средневековому городу, чем к старорусской деревне. Кухня - это одновременно рынок, где обмениваются товарами и информацией, и соборная площадь: ‘Вечно сломанный кран выполняет двойную функцию городского фонтана’. Коридор с натянутыми прямо поперек бельевыми веревками функционирует как главная улица.
  
  ‘Задолго до колхозов и лагерей ГУЛАГа, ’ говорит Рубинштейн, ‘ коммунальная квартира воплощала быструю мутацию Утопии в антиутопию’. Характерной чертой этой антиутопии было нечто сродни тому, что продюсеры реалити-шоу из франшизы "Большой брат" кропотливо пытались воссоздать в своих транслируемых по телевидению социальных экспериментах, помещая участников в закрытые пространства, где приватность отменяется (даже в туалетах), а само пространство лишено способности скрывать, укрывать и разделять.
  
  В рассказе писательницы Аси Лавруши "Человеческий материал" старая квартира - это живое существо со своей особой физиологией, чувствами и памятью. Когда-то квартира была просторной и роскошной, но после революции 1917 года ее владелец уехал в Париж. Планировка квартиры была жестоко переделана, и в ее стенах было создано двадцать "тупиков", в каждом из которых жила семья. Квартире ни в малейшей степени не понравились ее новые обитатели, которые ‘были похожи на тараканов – им на головы сыпали штукатурку, заливали водой и однажды даже пытались отравить газом’. Не все квартиры были такими неприветливыми. В моем детстве наша кухня могла вместить столько гостей, сколько присутствовало в тот день. Так жило большинство из нас, за исключением высших эшелонов власти, конечно. Мы были непревзойденными мастерами пространственной оптимизации. Сворачивание и разворачивание (и enfolding). Накладывание вещей друг на друга. Подсчет сантиметров для обеспечения максимального использования пространства. Выдавливание воздуха из нашего пространства. Это определило структуру нашей жизни, то, как мы помнили себя детьми; это сделало нас теми, кто мы есть, что бы это ни значило.
  
  Я сразу чувствую себя как дома на кухне у Пети и Наташи и во всех уголках их квартиры, и не из-за какого-то проявления особого гостеприимства – нет, гостеприимство - это когда есть гости и хозяева. С Петей и Наташей мы никогда не чувствуем себя какими-либо гостями. В течение недели мы впятером просто делим пространство как одна семья в невысказанном, непринужденном состоянии взаимности, без каких-либо сложных ритуалов заботы или взаимных обязательств. Наши жизни пересекаются, когда для всех нас наступает подходящее время, и тогда мы вместе едим и разговариваем, но никакого контакта, нет разговор происходит вынужденно или по предварительной договоренности. Наши беседы никогда не кажутся маниакальным наверстыванием упущенного, галопом по нашим жизням в стремлении заполнить пробелы. Они текут анархично, без какой-либо программы и неизбежно, иногда практически в мгновение ока, подводят нас к тому, что имеет значение. Я встречался с Наташей во время предыдущих визитов, и она мне чрезвычайно понравилась, но на этот раз, когда мы разговариваем у нее на кухне, я внезапно вспоминаю счастье, которое приходит от присутствия человека, каждая мысль и слово которого находят в тебе глубочайшее признание. Единомыслие в истинном смысле этого слова.
  
  Когда я впервые встретил Петю, много лет назад, когда он еще учился в школе, я подумал, что он блестящий писатель. Они двое очень умны, остроумны и начитанны, но в Пете и Наташе нет ничего напускного. Я полностью доверяю их очевидному нежеланию оценивать Билли и меня. Искушенные москвичи, они не снисходят до нас и не надоедают нам, пытаясь ослепить; они также не садятся на идеологических коньков-любителей и не разогреваются только после того, как метафорически ткнут меня в грудь за эмиграцию. Что касается живого, щедрого, обаятельного Андрюши, он почти делает пребывание вдали от Мигеля терпимым. Не то чтобы мы беспокоились о Мигеле – мы оставили его в любящих и умелых руках его отца, моей мамы и моей незаменимой тети, – но мы с Билли ужасно переживаем наш первый длительный приступ депривации Мигеля. Бессознательно и настойчиво мы тянемся к Андрюше, находя огромное утешение в его смехе, его тепле и детском запахе, а также в силе его решимости сделать этот первый шаг без помощи стульев, стен и поддерживающих взрослых рук. Мы присутствуем при его первой успешной попытке.
  
  Правило таково, что вы должны зарегистрировать свою российскую визу в течение семидесяти двух часов после прибытия в страну. Если вы готовы заплатить душераздирающую цену за ночь, чтобы остановиться в каком-нибудь шикарном отеле для иностранцев, которые не возражают, чтобы их облапошили, или чьи компании платят, они оформят визу для вас практически самостоятельно. Однако, если, как и мы, вы остановились у своих друзей или у вас есть какая-то другая частная договоренность, тогда есть два варианта: вы можете либо найти и заплатить все более редкому специализированному туристическому агентству за проштамповку ваших виз (специализированное означает то, которое создало отлаженную, саморегулирующуюся цепочку подкупленных чиновников во всех нужных местах), либо вы можете воспользоваться официальными каналами, где, в принципе, вся процедура не должна стоить почти ничего.
  
  Я звоню в ОВИР (Отдел виз и регистрации) из дома Пети и Наташи, надеясь узнать часы их работы. Раздается телефонный звонок. Я пытаюсь снова. Это безнадежно. Я заставляю Билли надеть ее уже разваливающиеся ботинки, и мы начинаем идти. Как только мы находим его, на здании не написано ‘ОВИР’, но я взял адрес из телефонной книги этого года, и несколько проходящих мимо людей указали нам на одно и то же полускрытое строение, спрятанное в стороне от улицы. Билли инстинктивно прижимается своим телом ближе ко мне. Я беру ее за руку и немного поглаживаю по волосам. Мне не нужно было брать ее с собой сегодня. Я решил это сделать, потому что хотел, чтобы она знала разницу между этой бюрократией и той, с которой она проведет всю свою жизнь, раздражаясь. Это как вакцинация, только я даю ей действительно большую дозу яда, чтобы она могла избавиться от всего остального, не задумываясь.
  
  Внутри здания нет навигационных средств, помогающих таким людям, как я, ориентироваться – ни зоны регистрации, ни таблички с именами, ни полезных указателей, указывающих, за какой дверью могут скрываться мужчины и женщины с нужными печатями. Идея носить свою идентичность на рукаве по-прежнему вызывает отвращение у большинства официальных организаций в современной России. Я полагаю, что эти летаргические лабиринты – герметично закрытые, непроницаемые официальные помещения, которые инфантилизируют посетителей, – являются отличительной чертой любой разросшейся бюрократии. Поскольку нет визуальных подсказок о том, как здесь все делается, я копаюсь в своей памяти, которая услужливо подбрасывает образы тысячных очередей стремящихся мигрантов, включая мою семью, в конце 1980-х годов. Поверх этих изображений разбросаны фрагменты разговоров: Месяцами мы ходили в ОВИР как на работу. И тогда мэр сказал: "Я надеюсь, что все вы, жиды, уедете, каждый из вас". Нет лучшего лекарства от ностальгии, чем поездка в ОВИР.
  
  Стены в коридоре оштукатурены последними поправками к различным правилам и декретам, но никакая работа в обратном направлении не поможет мне восстановить первоначальные правила. Через пять минут я сдаюсь и обращаю свое внимание на других людей в коридоре, которые прислоняются к стенам без единого стула, стараясь занимать как можно меньше места. Время от времени одна из дверей вдоль коридора открывается, и мужчина или женщина с безошибочно выраженным выражением презрительного превосходства выходят и исчезают за другой дверью, в то время как люди, истекающие потом в перегретом коридоре, бессознательно втягивают животы. Во мне это тоже есть – ген сосания желудка. Я чувствую это. Я чувствую, как все мое тело сжимается, а голос приобретает веселую робость.
  
  ‘Нерешительность сродни смерти", - как известно, воскликнул Ленин, перефразируя Петра Великого за день до начала революции 1917 года. Итак, я просовываю голову в единственную комнату вдоль коридора, дверь в которую приоткрыта. Промежуток - это не столько приглашение, сколько буквальное открытие, возможность, которую нельзя упустить.
  
  ‘Доброе утро! Мне нужно зарегистрировать мою визу, пожалуйста’.
  
  ‘Это неправильно сформулированный запрос!’
  
  ‘Как бы звучал "правильно сформулированный запрос’?’
  
  Тишина. Меня явно игнорируют. Да ладно, я родился в Советском Союзе, я должен был с молоком матери приобрести врожденный иммунитет ко всему этому бюрократическому Сну. Перегруппируйся, вдохни и попробуй снова.
  
  ‘Извините, но я не совсем понимаю, что вы имеете в виду’.
  
  ‘Это не ОВИР’.
  
  ‘Ах да, не могли бы вы, пожалуйста, сказать мне, как добраться до ОВИРА’.
  
  ‘ОВИР больше не существует’.
  
  ‘Что мне прикажете делать с моей визой?’
  
  Тишина. Таракан за столом пожимает плечами.
  
  Я снова в коридоре, меня трясет. Билли смотрит на меня. Я смотрю на нее. Вот и все, что нужно для развития ее уличной смекалки и чувства меры.
  
  ‘Ты должна зайти, сесть, поболтать, расположить к себе его", - говорит мне женщина, которая использует стену, обклеенную объявлениями, для заполнения формы заявления. Я благодарю ее, делаю глубокий вдох и возвращаюсь в комнату. На этот раз я сажусь, не тороплюсь и пристально смотрю на мужчину по другую сторону стола, умоляя его забыть все разногласия, которые у нас были в прошлом.
  
  ‘Несколько лет назад именно так вы оформляли свою визу. Магазин был закрыт?’
  
  - В каком магазине? - Спросил я.
  
  Опять не так. Сегодня я постоянно не в духе. Выбрал неправильную интонацию. Слишком много фамильярности. Его раздражение ощутимо. Я хотел казаться уверенным, чтобы у него не возникло соблазна пустить кровь, но я совершенно неправильно оценил это. Вскоре я возвращаюсь в коридор, кипящий и бессильный.
  
  Только позже я узнаю, что несколько лет назад все местные отделения ОВИР были ликвидированы, а их функции переданы местным участкам полиции. Паспортно-визовый отдел местного полицейского участка теперь отвечает за оформление виз. Парень, с которым я разговаривал, должно быть, был главой одного из таких отделов, не то чтобы он раскрыл мне свой секрет. Вернувшись в коридор, Билли начинает задавать вопросы. Она делала все возможное, чтобы сдерживать их большую часть интерлюдии. ‘Почему этот мужчина так с тобой разговаривает? Разве он не должен был тебе помочь? Что случилось, мам?’
  
  Билли, правда в том, что я забыл, каково это - быть объектом почти биологической потребности мелких функционеров и бюрократов принижать и унижать. Если бы я только мог тогда открыть рот, если бы я мог стряхнуть с себя бессильную ярость, охватившую мой разум и мое тело, возможно, вот что я бы сказал тебе: Моя дорогая Билли, представь, что всю жизнь тебя окружали такие парни, как этот, встречая их везде, куда бы ты ни пошла – в университете и на работе, в магазине на углу, в больнице и, конечно, в полицейском участке. Этот парень, Билли, был бы твоим боссом, ваш сосед, директор вашей школы, человек, который решает, какие краны и туалеты водопроводчик будет чинить сегодня и завтра, тот, кто выдает разрешения на проживание и паспорта, кто председательствует в аттестационной комиссии каждого университета и колледжа в этой стране. Представьте, что вы понимаете, что этот парень настолько хорош, насколько это возможно. Поскольку вы имеете дело с простым бюрократом, пусть даже злобным и одержимым, это означает, что вас не депортировали, не приговорили, не сослали и не поместили в психиатрическое учреждение. Пока ты знаешь, как играть в эту игру, есть вероятность, что со временем ты сможешь найти путь к сердцу этого парня. Деньги, коньяк, французские духи для жены, услуги, которые можете оказать вы, услуги, которые могут оказать ваши друзья, кто-то из ваших знакомых знает, что этот парень выше вас или, возможно, ваши дети – о, чудо из чудес – ходят в тот же футбольный клуб.
  
  Представьте, что вы настолько привыкли иметь дело с парнями, которые на каждый ваш вопрос выкрикивают "неправильно сформулированная просьба", что удивляетесь, когда кто-то, занимающий руководящую должность, относится к вам с уважением. Я использую слово ‘парни’ здесь в переносном смысле, как вы понимаете, для обозначения как мужчин, так и женщин, поскольку между полами не было большой разницы ни в том, что они давали, ни в том, что получали. И если бы я, Билли, встретила себя такой, какая я сейчас, вся потрясенная и разъяренная обычным унижением, которому этот парень подвергал почти автоматически и наверняка без какой-либо особой злобы я бы улыбнулся про себя и подумал, что сегодняшняя Мария - совершенная иностранка. Так же, как и ты, Билли, сегодняшняя Мария родом с другой планеты. Когда я вышел из кабинета этого таракана, кусая губы и стиснув зубы, мне на мгновение показалось, что я наконец понял настоящую причину, по которой твои бабушка и дедушка бросили все в свои сорок с небольшим и совершили самый большой скачок веры в истории нашей семьи. Потому что, видишь ли, Билли, речь никогда, ни на секунду, не шла о сосисках и белокочанных продуктах. Речь шла не о выбоинах на улице и продавцах, которые относились к покупателям как к грабителям. Речь шла не об условиях жизни и не о том, чтобы большую часть своей жизни биться головой о стену, пытаясь выполнить самые простые вещи. Ваши дедушка и бабушка просто хотели, чтобы кто-то из нашей семьи, носящий нашу фамилию и наши черты лица, был совершенно непривычен к тому, чтобы его трахали, был искренне удивлен тем, что ему не проявляют уважения. И этот кто-то - ты, Билли, ты понимаешь это, верно? На каком–то уровне для меня уже слишком поздно, потому что – теперь я понимаю - я никогда не мог думать о свободе как о праве по рождению, как бы сильно я ни верил в это интеллектуально. Но ты, твой брат и твои двоюродные братья - это первое поколение, которое не знает никакого другого вида свободы.
  
  Чтобы "представить, что [Борис] Гребенщиков значит для своих соотечественников-россиян", - писал журнал Wired в 1998 году, - "вы должны представить [Леонарда] Коэна в комплекте с его альтернативной уличной репутацией и литературными амбициями, каким-то образом достигающего славы Элвиса и политического влияния Джесси Хелмса’. Десятилетием ранее американская пресса приветствовала американский дебютный альбом Гребенщикова "Radio Silence", назвав тридцатишестилетнего музыканта непревзойденным представителем разных культур, эмиссаром рока и сравнив его не только с Коэном, но и с Бобом Диланом, Дэвидом Боуи, Ван Моррисоном и Питером Гэбриэлом. Альбом провалился. Он был спродюсирован на лейбле Columbia Дэйвом Стюартом из the Eurythmics, и все его композиции, кроме двух, были на английском, но все равно они, очевидно, не были переведены. Оглядываясь назад (и даже в то время), можно сказать, что эта неудача не имела особого значения. Во-первых, попытка Гребенщикова в 1989 году выступить в "роке без границ" вошла в историю (мы это знали). Во-вторых, на родине, где он был вокалистом, писателем и идеологом легендарной группы Aquarium, их альбомы уже заслужили постоянное место в библиотеке нетленных культурных текстов. Гребенщиков к 1989 году заслужил право ошибаться, а также право потакать, если на то будет воля богов и обстоятельств, своим собственным безошибочным космополитическим пристрастиям.
  
  Когда я рос, мы называли его по инициалам ‘БГ’. Если поставить букву "О" между двумя инициалами, получится ‘БОГ’ – русское слово, обозначающее "Бога". Хотя я не думаю, что это было главным. В какой-то момент большинство подростков превратятся в явных или тайных идолопоклонников, но обращение к Гребенщикову как к ‘БГ’ гораздо больше соответствовало тому, как мы хотели определить самих себя. Мы уже давно отделили зерна от плевел, лица от кружек, музыкантов от марширующих оркестров, и нам не нужно было ничего объяснять для нас. Писатель и историк Кирилл Кобрин, всего на несколько лет старше меня, вспоминает, как его друзья говорили друг с другом цитатами из песен "Аквариума". Я подозреваю, что это было больше, чем просто молодежная культура, больше, чем "круто", больше, чем бессмысленно загадочно. Все эти цитаты, сокращения и кодировки были средством, с помощью которого члены племени узнавали друг друга, поскольку в нашей стране большинство из нас были агентами под прикрытием, живущими в тени кажущейся непреодолимой пропасти между тем, что мы думали, и тем, что мы говорили, и тем, как мы действовали.
  
  Гребенщиков был не одинок; в 1970-х и 1980-х годах было много других, в основном андеграундных, групп и музыкантов – таких же важных, таких же блестящих, таких же смелых. Виктор Цой, вокалист группы "Кино", погибший в результате несчастного случая в 1990 году, когда ему было всего двадцать восемь, и которого горько и широко оплакивали, обладал артистической и личной честностью и чистотой, с которыми не сравнится никто другой на советской или постсоветской рок-сцене. Затем был Юрий Шевчук и его группа DDT, их музыка была подобна обнаженному электрическому току – взрывному, конвульсивному, болезненному и очищающему. Были и другие, такие же хорошие, такие же революционные. Но когда я углубляюсь в воспоминания о нашем последнем году в Харькове, минуя точку стыковки часто извлекаемых историй о нашем отъезде, минуя слой воспоминаний, истонченных до состояния практически чистых эмоций, то, что я слышу, - это альбом Aquarium 1987 года Equinox :
  
  
  Они доберутся до нас, только если мы начнем убегать.
  
  Они найдут нас, только если мы спрячемся в тени.
  
  У них нет власти над тем, что по-настоящему твое.
  
  
  Возможно, я самопровозглашенный культурный двоеженец, но даже в этом случае я не могу по-настоящему представить, как такие тексты звучат для человека, родившегося и выросшего в мире, где стремление к счастью, а не к свободе, было определяющим стремлением достаточно долго, чтобы казаться совершенно естественным. Возможно, это просто звучит как ваше заурядное рок-н’ролльное философствование, приправленное оттенком тоталитарной мании преследования. Скорее всего, в этом нет ничего особенного. Но это было что-то особенное, пожалуйста, поверьте мне. Это было откровение и изменило жизнь.
  
  Многие из нас, дети, выросшие в квартирах с книгами и музыкой, родителями, которые дали нам понять, даже не сказав этого вслух, что это место за окнами нашей кухни, известное как "лучший из всех возможных миров", было совсем не таким, выросли, боготворя инакомыслие; в благоговении перед теми, кто высказывался открыто. Но там, внезапно, появился BG, поющий о том, что забывается в постоянном сопротивлении и разреженном нонконформизме, о том, что теряется в определении себя в первую очередь в противовес существующему положению вещей. И он пел как раз в то время, когда этот самый статус-кво проявил себя находиться в состоянии острой и неудержимой дезинтеграции. Предыдущие строки, как мне сейчас приходит в голову, являются оборотной стороной вызывающего (и глубоко ироничного) призыва Джванецкого держать свободу в зубах. Очевидно, Гребенщиков исключал себя из уравнения как номинального лидера оппозиционной культуры, фактически полностью разрушая уравнение. С точки зрения Запада, вы могли бы сказать, что он разыгрывал перед нами Дилана. Как мы могли не быть поражены его словами, те из нас, кто одновременно учился читать и читать между строк? Как мы могли оставаться на вежливом расстоянии от того, как Гребенщиков убрал все очарование и высшую цель из идеи жизней, проведенных в бегах, домов, построенных в трещинах установленного порядка, литературы, написанной кодексами и языками? БГ пел о свободе, необходимой для того, чтобы выйти из готовых форм судьбы – из ролей инакомыслящего, художника, гуру, бюрократа, винтика в машине, обывателя или мужчины или женщины на улице.
  
  
  Те, кто рисует нас,
  
  Нарисуй нас красным поверх серого.
  
  Цвета - это просто цвета,
  
  но я говорю о чем-то другом.
  
  Если бы я знал, как,
  
  Я бы нарисовал тебя
  
  в месте, где растут зеленые деревья
  
  как золото на синеве.
  
  
  Синий был синевой каналов Санкт-Петербурга, а золотой - золотом золотых шпилей. Или это было золото золотых листьев осенью на фоне неба. Или солнце, затерявшееся в кудрях одной очарованной женщины, чья близость приносит счастье, каким бы мимолетным оно ни было. И что-то еще, о чем говорил БГ, было ли это красотой – той самой красотой, которая, по мнению Достоевского, спасет мир? Не зря родной город БГ Санкт-Петербург многие, включая меня с энтузиазмом, считали одним из самых красивых городов на земле. Красный поверх серого символизировал революционную, подпольную культуру, подрывающую напыщенную, циничную посредственность официоза, но синий, золотой и зеленый были цветами постполитического мира, мира, который не был ограничен идеологическими позициями, трансцендентального мира внутренней свободы.
  
  Гребенщиков пел, а я взрослел. Он пел, и мы уходили. В те последние месяцы в Харькове его слова обнажили каждое нервное окончание внутри меня, но, странным образом, они также успокоили меня. В конце концов, свобода - это все, что у нас сейчас было, и БГ уверял меня, что этого более чем достаточно. В течение многих лет после того, как я приехал в Австралию, я слушал Equinox и новые альбомы Aquarium, которые я скопировал с fresh arrivals. Мне очень нужен был BG. Я, конечно, испытывал адскую ностальгию, но я также зависел от "Аквариума", который помог мне сориентироваться в моей новой жизни.
  
  Мои родители хотели, чтобы моя сестра и я – и дети, которых, как они надеялись, мы в конечном итоге приведем в этот мир, – были свободными людьми. Они внесли свою лепту, на самом деле, гораздо больше, чем свою лепту. Они покинули единственный дом, который знали. Они забрали нас из места, где, по их мнению, само понятие свободы стало абсурдным и смехотворным. С этого момента это было наше соло. В Австралии мне нужен был Гребенщиков, чтобы напомнить мне о том, что такое настоящая свобода, в отличие от отсутствия внешних ограничений. Сначала это меня удивило. Здесь была страна, которая позволяла своим гражданам выбирать, где им жил; где рынок, а не государство, был крупнейшим источником цензуры (факт, который гражданам бывшей тоталитарной нации было очень трудно осознать в первые несколько лет, таковы были его прелести); где вы никогда не найдете три поколения, живущих вместе в одной комнате, перегороженной перегородками (если, конечно, они не были чернокожими австралийцами или беженцами). Даже бюрократы улыбались и в целом вели себя прилично. Первый сотрудник службы социального обеспечения, с которым столкнулась моя семья, поразил моих родителей (и меня, если уж на то пошло) серьгами разного цвета (синими и зелеными). Библиотеки были заполнены новыми или, по крайней мере, новомодными книгами. Магазины были заполнены сверкающими продуктами (для австралийцев свежие фрукты и овощи, очевидно, были дарованным Богом правом). Езда по городским дорогам не вызвала мгновенных сокращений. Идеология, похоже, не играла первую скрипку. Австралия выглядела как архетипическая страна Гребенщикова золотого цвета на синем фоне зеленого. (Только это было не так. Ни одна страна никогда не бывает такой.)
  
  
  * * *
  
  
  К концу второго дня в Москве мы с Билли набили свои кошельки американскими долларами и в тишине сели на два поезда до специализированного туристического агентства, которое занимало арендованную комнату в институте, занимающемся какими-то химическими материалами или процессами. Здесь встретились новая и старая Москва. Мы вошли через вход, который был окружен большими бродячими собаками, источающими агрессивное отчаяние. Мы заплатили, поблагодарили, почтительно прошли обратно мимо собачьей армии, и на следующий день нас ждали наши проштампованные паспорта. Конечно, мы рассказали Пете и Наташе о нашем дружелюбном бюрократе, который говорил загадками, но мы взяли за правило не придавать большого значения тому, что произошло. Что произошло на самом деле? Ничего не произошло. Ничего примечательного.
  
  
  4
  ВРАГИ НАРОДА
  
  
  Нет, НЕ МАТРИАРХ, это неподходящее слово, но должен быть термин, описывающий эту женщину, которой исполнилось девяносто лет, которая несет в себе не просто груз почти прожитого столетия, но и сущность достоинства и силы. Есть много людей, которые не согласны превратиться в старости в хрупкие маленькие нарциссы, многие из них по-своему замечательны, но Марина Густавовна - другой вид. Даже если бы вы ничего ни о чем не знали, вы могли бы рассказать о ней вот что: вот женщина, которую не согнула, а тем более не сломала собака советского века с его абсолютным презрением к человеческой жизни, к семейным узам и дружбе, а также к исключительным способностям человеческого ума и воображения. Кто бы мог подумать, что будет так легко увидеть, что, пережив автогеноцид в своей стране с самого начала и до мучительного конца, бабушка Пети и Кати осталась, в каком-то глубоком смысле, нетронутой.
  
  Марина Густавовна сидит за кухонным столом, прямая, как маленькая сосенка, и методично вырезает подгнившие кусочки из груды маленьких, деформированных яблок. Гнилых кусочков намного больше, чем хороших, съедобных частей, но она полна решимости спасти все, что сможет. Что это за выражение ‘одно испорченное яблоко испортит всю гроздь’? Очевидно, что оно родилось в культуре с неограниченным запасом яблок. Я узнаю инстинкт спасения. Я видела это у всех женщин в моей семье, которые были до меня и моей сестры – до поколения, которое перестало брать каждый кусочек материала реальность до предела ее полезности. Вещи, конечно, не бессмертны, но вы никогда не отказываетесь от них, потому что в умелых руках у них может быть множество жизней – из куска хлопка делают простыню, затем переделывают в занавеску, затем превращают в тканевые подгузники и, наконец, в тряпку для мытья посуды. Сатирик Михаил Задорнов пишет, что только в этой стране штопали ковры, особым образом завязывали порванные шнурки и зашнуровывали их обратно в обувь, чулки–лесенки использовались для всего - от приготовления чайных пакетиков до хранения лука (лук может дышать в чулках - важный момент), заделывания дыр в оконных рамах и процеживания вишневого варенья.
  
  Мы с Билли впервые сидели на этой кухне с Мариной Густавовной десять лет назад, когда искали убежища в ее квартире после близкой встречи с большой крысой в квартире за углом, квартире, где Катя тогда жила со своими двумя маленькими дочерьми. Для женщины, долго искавшей значение мужества, не потребовалось много усилий, чтобы превратить меня в отъявленного труса. И поэтому, как это делают отъявленные трусы, я разбудил Катю, у которой с прошлой ночи едва хватило времени сомкнуть глаза, и заставил ее долго гоняться за крысой с кухонной метлой на длинной ручке. Стоя на столе, отказываясь спускаться, я наблюдал за крысой, которая была совершенно невозмутима, и отметил четкие контуры Катиной грудной клетки, просвечиваемые тонким белым хлопком ее ночной рубашки (мать двоих детей, она весила меньше девочки предпубертатного возраста). На следующее утро Катя мудро отправила меня и Билли в семейную квартиру к Марине Густавовне. Крысы покидают тонущий корабль? Ну, да, можно и так сказать.
  
  И теперь, десять лет спустя, пальцы Марины Густавовны скользят по фоторамкам в поисках того, что ее глаза больше не могут ей сказать – кто из членов ее семьи смотрит на нее сейчас с той или иной фотографии. ‘Давай, Билли, угадай, сколько у меня внуков и правнуков. Давай, я жду’. Голос Марины Густавовны не издает старческого писка. У нее нет залысин, она полнокровна даже в самые тихие моменты. Хотя его тон заметно повышается, когда я, не уделив достаточного внимания первоначальному строгому "нет", продолжаю настаивать на том, чтобы помочь убрать со стола после чашки чая. ‘Нет, со мной все в порядке, спасибо’. Я забываю, что Марина Густавовна не с радостью терпит дураков, особенно вежливых. Я забываю, с кем разговариваю.
  
  Прошло десять лет с нашей последней встречи, и Марину Густавовну все больше предает ее тело, которое наваливается на нее, иногда, когда она одна и, что еще хуже, во всевозможных общественных местах. Но ее физическая слабость не означает, что она больше не в состоянии бережно относиться к драгоценному интеллектуальному наследию своего отца, Густава Густавовича Шпета, одного из самых значительных русских философов начала двадцатого века. Она появляется в документальном фильме о Густаве Густавовиче, в газетных статьях, в сносках к предисловиям и послесловиям, обрамляющим различные издания его некогда в значительной степени забытого сборника работ. Она была в Бордо в 2008 году на международной конференции, посвященной его памяти как одной из самых выдающихся фигур российской интеллектуальной жизни в десятилетия, предшествовавшие революции 1917 года и последовавшие за ней. И вот уже много лет Марина Густавовна приезжает в сибирский город Томск, куда был сослан ее отец, на ежегодные чтения, посвященные его памяти.
  
  Его имя, возможно, было в значительной степени забыто на протяжении большей части двадцатого века, но Густав Густавович когда-то был широко известен и вызывал восхищение. Профессор философии Московского университета, блестящий лектор и внушающий страх полемист, он ввел в русскую интеллектуальную жизнь феноменологию Гуссерля с ее акцентом на субъективный опыт и структуры человеческого сознания. Выходец из семьи обедневшей польской аристократии, Густав Густавович принадлежал к традиции философов, известных как эрудиты, человек универсальный – он говорил на семнадцати языках, глубоко интересовался театром и искусством и был хорошо знаком с ведущими актерами, писателями и поэтами своего времени.
  
  Другими словами, он был именно тем человеком, который никогда не стал бы чашкой чая Ленина, когда пришла Революция, не с его аристократическими корнями, бешеным космополитизмом и его оценкой исторического материализма как страдающего от ‘бедности и ограниченности мышления’. ‘Долой синтезы, интеграции и единства! Да здравствуют разделение, дифференциация и беспорядок!’ Густав Густавович писал в начале 1920-х годов в "Эстетических фрагментах" . Это может показаться уместным заявлением философа, призывающего свою новую нацию, охваченную революционным насилием, нацию, решившую, по словам Интернационала, начисто стереть прошлое с лица земли. Нет. Шпет на самом деле звучал как классовый враг, предполагая, если вы будете читать между строк, что роль философии заключается не в том, чтобы представлять единое мировоззрение, нетерпимое к любым различиям или оппозициям, а в том, чтобы двигаться к более глубокому пониманию человечества именно через изучение трений, беспорядка и парадокса.
  
  Будучи в полной оппозиции к формирующейся философской монокультуре, Густав Густавович считал совершенно неправильным, чтобы философия направляла идеологию – в конце концов, по своей сути философия была наукой, а не ‘моралью, проповедью или мировоззрением’. Таким образом, разделение философии и идеологии (точно так же, как разделение Церкви и государства) было необходимым условием для социального прогресса. Неудивительно, что, учитывая, насколько серьезно он относился к стремлению к знаниям в любой области, Густав Густавович был заклятым врагом дилетантизма, его взгляды на этот счет полностью перекликались со знаменитым изречением Ленина о том, что каждый повар способен управлять страной. (Ленин использовал кухарку, женский вариант слова ‘повар’, чтобы подчеркнуть свою точку зрения.) ‘Мой отец, ’ однажды иронично заметила Марина Густавовна, - был очень строг, когда дело касалось научных занятий. Он терпеть не мог любителей. Он был гораздо терпимее к повару или Кухарка , чем к инженеру или врачу, высказывающему свое мнение по философии.’ Шпет никогда не скрывал своего отвращения к всеядным дилетантам-всезнайкам, отчаянно пытающимся сунуть свой палец в каждый пирог. В мгновение ока эти дилетанты пришли бы, чтобы захватить страну, которую Шпет отказался покидать.
  
  Как однозначно немарксистский философ, он должен был быть выслан из Советского Союза на так называемом ‘философском корабле’, который отплыл в Германию осенью 1922 года, перевозя некоторых из самых выдающихся философов, писателей, ученых и инженеров страны. На борту находились знаменитый русский философ Николай Бердяев, еще один профессор философии Московского университета, и Николай Лосский, профессор философии Санкт-Петербургского университета (то есть бывшие профессора). Массовая депортация интеллектуальной элиты страны была, в значительной степень, превентивная мера – хотя ее члены не были открыто настроены против режима (те, кто к тому моменту был изгнан добровольно), их считали опасными из-за их врожденной интеллектуальной автономии и потенциальной власти над молодыми умами. Проект депортации был настолько дорог сердцу Ленина, что даже инсульт, который он перенес в мае 1922 года, не помешал Великому Лидеру принимать непосредственное участие в кропотливом составлении списков подлежащих высылке. Троцкий тоже думал, что депортация была в целом гуманным жестом со стороны советского правительства. "Ввиду того факта, что профессора и им подобные не смогли заключить мир с советским режимом в течение последних пяти лет, - писал он, - их следует рассматривать как врагов’. Другими словами, их пришлось бы поставить к стенке и расстрелять в случае переворота или серьезного конфликта. Имя Шпета было в списке, и ему пришлось использовать все имевшиеся в его распоряжении крупицы влияния, включая дружбу с Анатолием Луначарским, первым советским народным комиссаром просвещения, чтобы остаться.
  
  Однако довольно скоро философские идеи Густава Густавовича подверглись нападкам в газетах за то, что они были "пропитаны реакционным мистицизмом", а это означало, что, по мнению руководства, им самое место на переполненной свалке истории. В 1929 году пришло время Шпета уволить из академических кругов. Между 1929 годом и своим арестом в 1935 году, будучи больше не в состоянии заниматься академическими исследованиями, которым он посвятил всю свою жизнь, он переводил Шекспира, Байрона и Диккенса, а также классические интеллектуальные тексты, такие как Феноменология духа Гегеля . Он был одним из пантеона блестящих переводчиков, созданных Советским Союзом, скорее случайно, чем намеренно. Некоторые из лучших писателей и философов, не имея возможности опубликовать свои собственные работы, выжили, выпустив душераздирающе великолепные переводы иностранной классики (а также хорошие переводы бесчисленных посредственных текстов). Многие из нас, которые пришли к разумному овладению одним или несколькими иностранными языками либо в результате интенсивного образования, эмиграции, либо и того и другого, изо всех сил пытались читать этих классиков на языках их оригинала, а не из-за нехватки словарного запаса. Я знаю, что не я один обнаружил, что переводы Борисом Пастернаком трагедий Шекспира (в частности, "Гамлета") и "Фауста" Гете могли заставить сами оригиналы казаться переводами – отдаленными отголосками шедевров, меняющих жизнь. Пастернак, которого Густав Густавович знал лично, был одним из самых известных из этих переводчиков. С 1930-х годов именно так будущий лауреат Нобелевской премии по литературе зарабатывал на жизнь себе и своей семье.
  
  Марина Густавовна заканчивала школу, когда ее отца арестовали в 1935 году и приговорили к первому, поначалу мягкому, приговору - пятилетней ссылке в Енисейск. Енисейск был местом в Красноярском крае Сибири, куда ссылали ссыльных задолго до революции 1917 года. От декабристов, неудачливых русских революционеров 1825 года, до антицаристских диссидентов и агитаторов начала двадцатого века, все они пришли сюда. Революция и последующие чистки, конечно, раздули число политические изгнанники, а также депортированные на основании их нежелательной этнической принадлежности (например, литовцы и немцы). Это также превратило вызывающие восхищение городские соборы в котельные, гаражи, фабрики и жилые кварталы для особо депортированных. К концу того же года, в ответ на просьбы влиятельных друзей, Шпета перевели в Томск, другой сибирский город с многовековой традицией ссылки. (Один из отцов-основателей анархизма, Михаил Бакунин, был отправлен туда в девятнадцатом веке.) Но Томск отличался тем, что был университетский городок, и Густав Густавович снова мог работать. Хорошо это или плохо? ‘Если бы его не перевели, ’ говорит Марина Густавовна, ‘ возможно, он бы выжил’. Она была там, в Енисейске, навещала своего сосланного отца, когда он узнал о переводе. Она только что закончила среднюю школу, но не смогла поступить в университет из-за ареста своего отца как врага народа. Как писал Солженицын в "Архипелаге Гулаг" , ближайшими родственниками политических заключенных были не просто жалкая горстка потрясенных женщин и детей – они были женой вражеский и мать врага, и дети врага, все враги сами по себе. ‘И тот, кто подстрекал врага, тоже был врагом. И тот, кто продолжал дружбу с врагом, тоже был врагом’.
  
  И так случилось, что Марина Густавовна была рядом со своим отцом, когда они ехали на санях из Енисейска в Томск, в многодневное путешествие по заснеженной тайге. Мать молодой женщины была в ужасе от того, что отец и дочь замерзнут до смерти или, по крайней мере, подхватят хроническую болезнь, но каким-то образом они оба выжили целыми и невредимыми. Марина Густавовна говорит о тех нескольких днях по дороге в Томск с неподдельной теплотой. ‘Выли волки, звенели колокольчики на санях – это было совершенно чудесно", - говорит она. Тогда она была всего лишь подростком, того же возраста, что и я, когда приехала в Австралию. По сути, все еще девочка., и по сей день Марина Густавовна считает себя невероятно повезло, что в тот момент я был рядом с ее отцом, и когда я начинаю осознавать глубину ее преданности своей семье, мне приходит в голову слово, которое остается там на протяжении всего нашего разговора – благородство . Мне приходит в голову, что семья Марины Густавовны, от ее отца до правнуков, не дала этому миру ни одной плебейской души. Если мы хотим хоть что-то понять о характере Марины Густавовны, ее гордость за то, что она была рядом со своим изгнанным отцом, должна быть сопоставлена с тем, как само понятие семейной верности подвергалось постоянным и жестоким нападкам в мире, где выживание требовало постоянного предательства себя и окружающих, где ткань стольких семей была пропитана кровью и в конце концов изношена секретностью, ложью и предательствами.
  
  В 1937 году, в год Великой чистки, Густав Густавович был вновь арестован в Томске и на этот раз получил десять лет без права переписки, зловещий приговор, который означал либо лагеря (если вам повезет), либо тайную казнь. Тридцать седьмой был худшим годом двадцатидевятилетнего правления Сталина. Об этом правлении Солженицын писал в "Архипелаге Гулаг": ‘Точно так же, как не бывает минуты, когда люди не умирали или не рождались, не было и минуты, когда людей не арестовывали.’Арестованные не были ограничены определенным социальным классом или этнической принадлежностью: ‘Любой взрослый житель этой страны, от колхозника до члена Политбюро, всегда знал, что достаточно одного неосторожного слова или жеста, и он безвозвратно полетит в пропасть’. Тридцать седьмой был кульминацией. Между 1937 и 1938 годами более полутора миллионов человек были арестованы в крупнейшей волне массовых репрессий, охватившей Советский Союз. Более семисот тысяч из них, включая Густава Густавовича, были расстреляны. Десятилетиями Марине Густавовне и ее семье ничего не говорили о судьбе ее отца. В 1956 году его вдова получила поддельное свидетельство о смерти, в котором было указано, что Шпет умер в Томске в 1940 году от пневмонии. Но только в 1989 году открытие государственных архивов позволило узнать подробности смерти Густава Шпета: ‘Казнен 16 ноября 1937 года’.
  
  Для Билли Марина Густавовна просто пожилая женщина – в некотором роде интересная, теплая и с чувством юмора, но, тем не менее, пережиток. Она подпрыгивает, когда Марина Густавовна говорит на хорошем английском: "Я не говорю по-английски’. Пожилые люди в России говорят по-английски; на мгновение Билли искренне удивляется. Но затем Марина Густавовна признается, что ключ к изучению иностранных языков - овладеть всего лишь фразой (я не говорю по-английски; я не могу быть красавицей Франции çай; я бедаур, мой немецкий и мой шлехт), и тогда все, с кем вы сталкиваетесь, скорее всего, будут относиться к вам терпимо. Поэтому я не могу продлить действие заклинания для Билли. Я хочу прошептать: ‘Это не обычная женщина, разве ты не видишь!’ На мгновение на кухне Марины Густавовны разрыв между поколениями между моей дочерью и мной кажется темной, бесконечной пропастью. Что бы я ни говорил своим пафосным голосом, напоминающим историю двадцатого века, Билли не может видеть, кто перед ней. В этой квартире в самом центре Москвы, в нескольких метрах от театров имени Моссовета, Сатиры и концертного зала имени Чайковского , Билли садится за старое пианино. Она играет то, что играет обычно, – Тори Эймос и Coldplay. Как чуждо они звучат в этих стенах. Не в стиле Адорно ‘никакой поэзии после Освенцима’, нет. И не в вульгарном стиле популярной культуры. Просто здесь эти песни, которые напоминают о местах и временах, не имеющих смысла в мире этой квартиры, звучат тонко, плоско и в высшей степени несущественны, как рингтон мобильного телефона под куполом собора. На мгновение мне становится стыдно. Стыдно за нас обоих.
  
  Когда Марина Густавовна рассказывает мне историю своего отца, я думаю о словах Надежды Мандельштам: ‘Любой, кто дышит воздухом ужаса, обречен, даже если номинально ему удается спасти свою жизнь’. Марина Густавовна совсем не кажется мне обреченной, хотя когда-то ее легкие, должно быть, были полны этого воздуха. Я спрашиваю ее, что произошло после ареста ее отца: переходили ли люди дорогу, чтобы избежать встречи с его семьей? Перестал ли звонить телефон? Чувствовали ли они себя, по словам Солженицына, ‘в суете большого города… как в пустыне’. Я жду, когда Марина Густавовна скажет начните рассказывать мне истории о молчании и предательстве, которых я привык ожидать, но вместо этого Марина Густавовна выглядит удивленной моими вопросами. Нет, говорит она, она не помнит, чтобы ее бросили те, кто был им действительно близок, и она не помнит, чтобы ее семья уходила от других семей с репрессированными членами. (Тяжелое положение семьи Шпец вряд ли было уникальным.) ‘Если бы кого-то арестовали, ’ говорит Марина Густавовна, ‘ мы бы пришли к ним на следующий день. Конечно, мы бы не говорили о политике, но мы бы пришли’. Чего стоят эти слова? На самом деле, они стоят почти всего. Надежда Мандельштам, чей муж, поэт Осип Мандельштам, переживет Густава Густавовича на год и месяц, писала во второй книге своих воспоминаний "Покинутая надежда" :
  
  
  Можно рассказать тысячи историй о страхе, вызванном арестом кого-то из наших знакомых, но я помню девятилетнюю девочку, которая, услышав об аресте одного из друзей своих родителей, по-деловому подошла к книжной полке, выбрала несколько книг, принадлежащих арестованному, и вырвала несколько листов с его именем. Эти листы были немедленно брошены в огонь. Эта девушка видела, как ее родители уничтожали все следы такого знакомства [с тем, что забрали] – письма, страницы дневника с адресами и номерами телефонов.
  
  
  Мандельштам не могла выбросить из головы деловитую, всевидящую девятилетнюю девочку, полагая позже, как предполагали слухи, что она выросла и стала доносчицей. В конце концов, эта девушка была скорее правилом, чем исключением. Когда арестовывали члена семьи, казалось, что вся семья была заражена Черной смертью. Любой контакт с третьей стороной, каким бы мимолетным он ни был, может оказаться фатальным. Чтобы защитить свои семьи, большинство людей держались подальше от зараженных, вырывая страницы из их дневников и поспешно бросая их в огонь. Лучших до конца своих дней мучил ужасный выбор между предательством своих друзей и защитой своих ближайших родственников. Вот как система работала на своем пике: втягивая всех в свой круг всеобъемлющей паранойи, страха, недоверия и предательства. Почти всех.
  
  Валерия Михайловна Герлин - друг Марины Густавовны и ее семьи. Она встретила своего мужа, с которым прожила сорок два года, покойного Юрия Александровича Айхенвальда, и вышла за него замуж в 1950 году в казахстанском городе Караганда, который Солженицын назвал ‘одной из жемчужин’ нации Гулага. Как и Сибирь, Казахстан служил одним из основных мест лагерей и ссылки; именно по этой причине туда были отправлены оба молодожена. Караганда была местом расположения Карлага, одного из крупнейших трудовых лагерей страны, в котором на протяжении многих лет содержалось около миллиона заключенных и ссыльных и который, по в начале 1950-х годов занимало территорию размером с Францию. Дед Юрия Александровича, известный литературовед и философ, был на том самом философском корабле, с которого удалось сбежать Густаву Густавовичу Шпету. Отец Юрия Александровича, экономист, был расстрелян в 1941 году как враг народа. Самому Юрию Александровичу, поэту, переводчику и литературному критику, было всего двадцать три, когда его арестовали во второй раз в 1951 году. После этого ареста он провел несколько лет в психиатрическом учреждении, симулируя собственное психическое заболевание (даже написав поддельный литературные произведения, которые призывали и прославляли полное уничтожение человечества), убежденный, что его ссылка на безумие была единственным способом выжить. После смерти Сталина Айхенвальд была реабилитирована и вместе с Валерией Михайловной стала учителем русского языка и литературы в средней школе в Москве. Многие их ученики и современники считали их обоих учителями "от Бога". Оба были вынуждены покинуть свои преподавательские должности в 1968 году за подписание петиции.
  
  В одном из своих самых влиятельных произведений, "Дон Кихот на русской земле", Айхенвальд рассказывает историю о близком друге своей семьи по имени Ляля Брейтман, чья семья ужасно пострадала во время чисток 1930-х годов. Один из братьев Брейтман погиб во время Гражданской войны в России после революции, а другой уже находился под арестом, когда в 1937 году ее муж, который когда-то занимал очень высокий пост в Народном комиссариате финансов, тоже был арестован. К осени того же года Ляля жила со своей престарелой матерью, двумя своими маленькими детьми, двухлетней дочерью своей сестры, ставшей жертвой репрессий, и четырехлетней дочерью другой сестры, которая сидела в тюрьме. Однажды Лялю посетили двое молодых людей из НКВД (Народный комиссариат внутренних дел, предшественник КГБ). Они были, пишет Айхенвальд, ‘вежливыми, с красиво причесанными волосами и со значками “Готов к труду и обороне” на куртках’. Вежливые молодые люди отобрали у Ляли паспорт и заменили его билетами для всей семьи на поезд до Астрахани. Поезд должен был отправляться следующим утром; у семьи было меньше двадцати четырех часов, чтобы собрать вещи перед отъездом. Молодые люди из НКВД предупредили Лялю, что, если семья не будет готова ехать, их посадят в поезд силой и без всякого багажа.
  
  В это время Айхенвальд пишет:
  
  
  Двухлетняя Настя на цыпочках пыталась достать с верха шкафа большой чайник с кипятком; четырехлетняя Беллочка громко плакала, потому что младший из сыновей Ляли отказывался играть с ней в куклы, в то время как старший сын помогал бабушке упаковывать в матерчатые сумки для покупок многочисленные тома Большой Советской энциклопедии с ярко-красными корешками с золотыми буквами – семье не на что было жить, и это великолепное издание было отправлено к букинистам.
  
  
  Подробности того дня Ляля Брейтман помнила всю свою жизнь, как вы помнили бы ‘подробности кошмара, который мучил человека до такой степени, что он больше не мог проснуться от него, как бы сильно он ни старался’. Чудесным образом семье Брейтман удалось попросить об одолжении жену старого знакомого семьи, Николая Ежова, когда-то простого парня с экземой и слабостью к стихам Есенина, но к 1934 году возглавившего НКВД. Он дал бы свою фамилию этому мрачному периоду, который стал бы известен как Ежовжина. Но в этом случае, совершенно нехарактерно, возможно, на мгновение ‘смягченный’ слезными мольбами своей жены от имени Ляли, он пощадил обвиняемую, позволив семье Ляли Брайтман избежать ссылки.
  
  Сцена, нарисованная Айхенвальдом, была воспроизведена в бесчисленных семьях, за вычетом чудесного финала. Советский век был веком массовых переселений, депортаций и изгнания. Целые народы были вырваны с корнем, а семьи систематически разлучались. ‘Что люди могли взять в память о своем прошлом?’ - пишет историк Ирина Щербакова:
  
  Что они могли спасти и сохранить, эти специальные депортированные, узники ГУЛАГа, эвакуированные и те, кто подвергся бомбардировке или был насильственно вывезен в Германию? Что они могли взять, кроме своих фотографий и документов, которые чудом уцелели? Какие семейные реликвии хранятся в миллионах российских семей, у которых было "24 часа на упаковку" и которые были отправлены в Сибирь, какие ценности? Швейная машинка Zinger, медная ступка…
  
  В своей московской квартире Марина Густавовна подводит меня и Билли к одной из застекленных полок и указывает на маленькую куклу, сидящую на ней. ‘Это кукла моей мамы’, - говорит она. ‘Какое-то время у нее не было головы, но мы нашли голову, пришили ее обратно, разобрали куклу. Я сама сшила для нее платье’. Я не могу скрыть своего недоверия. В течение двадцатого века семья как идея, институт, доминирующая форма человеческой социальности должна была стать полностью подчиненной государству, если не сказать, по сути, избыточной. Семейные реликвии отдельных семейные традиции, предметы и истории, передаваемые из поколения в поколение, должны были быть заменены единообразной мифологией, в которой Сталин, или Ленин, был патриархом, возглавляющим большую семью советских людей. Однако эта кукла, которая физически соединяет пять поколений семьи Шпет, от матери Марины Густавовны до ее правнуков, рассказывает совсем другую историю. И в этой истории семейные узы не только выживают, но и преобладают над всеми видами псевдосообществ, призванных в конечном итоге уничтожить их – от колхоза до самой вездесущей нации.
  
  Когда я разговаривал с Мариной Густавовной и Валерией Михайловной в октябре 2008 года, по всей России государственные и региональные архивы закрывают свои двери для независимых историков. Доступ к бесценным архивным документам исчезает прямо на глазах исследователей. Школьные учебники переписываются. Независимые исторические организации, такие как общество "Мемориал", подвергаются рейдам, находятся под постоянным наблюдением и неоднократно подвергаются угрозам. Историков начинают арестовывать (сначала были журналисты, теперь очередь историков, затем писателей, верно?). Нет сомнений в очевидной решимости нынешнего правительства реабилитировать советский режим всеми необходимыми средствами. В очередной раз историю просят обслуживать идеологические потребности государства. (’Мы можем сделать это легким или трудным путем’). И все это время часы исторической правды бешено тикают, поскольку последние свидетели Гулага и сталинизма умирают от старости один за другим.
  
  Пока я разговариваю с Мариной Густавовной и Валерией Михайловной, государственная телевизионная сеть "Российский канал" транслирует окончательный список кандидатов, отобранных в ходе общенационального поиска исторической фигуры, которая лучше всего представляет сегодняшнюю Россию. Эта программа "Имя России", проводимая под эгидой Российской академии наук (ни много ни мало!) по образцу программы "100 величайших британцев" телеканала BBC, начиналась с пятисот потенциальных кандидатов. Теперь я смотрю объявление о последних двенадцати с растущим удивлением. Два литературных гиганта (Пушкин и Достоевский), один средневековый лидер (Невский), один генерал девятнадцатого века (Суворов), один одинокий ученый-индивидуалист (Менделеев, прославившийся периодической таблицей), четыре российских монарха (Петр Великий, Елизавета II – единственная женщина, Иван Грозный и Александр II), один дореволюционный государственный деятель (Столыпин, премьер-министр с 1906 по 1911 год) и, среди этой не слишком тревожной популистской мешанины, Владимир Ленин и Иосиф Сталин.
  
  Я смотрю программу, посвященную Сталину, задаваясь вопросом, как, черт возьми, могло быть оправдано его включение в этот список. В конце концов, мы имеем дело с основными институтами страны – главным российским телевизионным каналом и его самым выдающимся академическим органом, – а не с каким-то сумасшедшим маргиналом à типа Жириновского. (В аналогичном конкурсе в Германии ни одному деятелю Третьего рейха не разрешили выдвигаться, потому что они уже давно были признаны преступниками. В России это не так.) Программа представляет Сталина как ущербного и неоднозначного персонажа ( ущербный, должно быть, самый популярный эвфемизм для начала двадцать первого века). Да, зрителям говорят, что этот человек был известен тем, что время от времени мародерствовал, но давайте не будем забывать, что он также превратил отсталую, аграрную и глубоко неблагополучную страну в промышленно развитую сверхдержаву. Он готовил огромный омлет, так что не могли бы мы, пожалуйста, перестать считать разбитые яйца? Затем, конечно, выкатывается сверхтяжелое вооружение – советская победа во Второй мировой войне под руководством Сталина. Что касается достижений, то вы не можете превзойти то, что помешали Гитлеру поработить Европу и стереть советскую нацию с лица земли.
  
  К моменту объявления результатов конкурса я вернулся в Австралию – Александр Невский, легендарный российский политический и военный лидер средневековья, официально носит ‘Имя России’. Он выступает за ‘сильную’ и ‘победоносную’ страну, которую боятся ее соседи, стремящуюся к консолидации, но его благополучное место в далеком прошлом. Сталин занимает третье место. (Ходят упорные слухи, что организаторы прибегли к фальсификации результатов голосования, чтобы избежать скандальной возможности того, что советский лидер окажется во главе списка.) Вы могли бы утверждать, что такие конкурсы выявляют наименьший общий знаменатель – конечно, они выявляют, – но они также не могут не отражать дух времени. В Британии в "100 величайших британцев" победил – достаточно предсказуемо – Уинстон Черчилль, который обошел Уильяма Шекспира, Чарльза Дарвина и принцессу Диану среди других кандидатов. Но миллионы голосов, которые россияне отдали за Сталина, были бы просто немыслимы в конце 1980-х и начале 1990-х годов. К 2008 году, через семнадцать лет после распада Советского Союза, ситуация явно изменилась.
  
  
  * * *
  
  
  В "Оставленной надежде" Надежда Мандельштам рассказывает историю о своем западном друге, который после смерти Сталина сказал: ‘Любой из наших поэтов согласился бы стать одним из ваших поэтов.’Со всем, что это влечет за собой?’ Мандельштам спросил в ответ. ‘Да, - ответил друг, - поэзия - серьезное дело там, где ты находишься’. О, как Мандельштам сожалела об этих словах. Какой гнев они вызвали у нее. Как, черт возьми, могло быть завидным испытание, через которое пришлось пройти ее современникам? ‘Я не завидую собаке, переехавшей грузовик, или кошке, выброшенной бандитом с десятого этажа’. Страдания не возвышали, они прямо лишали людей человечности. Я не завидую Марине Густавовне, Боже упаси, хотя я ею безмерно восхищаюсь. Я не завидую Валерии Михайловне Герлин. Между ними, эти две женщины видели и слышали практически все, что только возможно – одна встретила своего мужа в психиатрической больнице, другая сидела рядом со своим отцом в санях, которые везли его из одного места ссылки в другое, где в конечном итоге его должны были расстрелять. Я не хочу называть их истории, что случилось с ними и их семьями, что случилось с миллионами людей в стране, где я родился, историями искупления. Их нет и никогда не будет.
  
  Я пишу по другой причине: после своего изгнания из Советского Союза в 1974 году, через два десятилетия после смерти Сталина, один из моих любимых поэтов Иосиф Бродский так и не смог снова увидеть своих отца и мать. Александр Бродский и его жена Мария умерли в Ленинграде, им запретили выезжать на Запад, чтобы повидаться с сыном. В своем эссе 1986 года, посвященном их памяти, Бродский писал:
  
  
  Я пишу это по-английски, потому что хочу предоставить им некоторую свободу: ширина поля зависит от количества тех, кто, возможно, захочет это прочитать. Я хочу, чтобы Мария Вольперт и Александр Бродский обрели реальность в соответствии с ‘иностранным кодексом совести’, я хочу, чтобы английские глаголы движения описывали их движения. Это их не воскресит, но английская грамматика, по крайней мере, может оказаться лучшим путем к бегству, чем русский язык из труб государственного крематория.
  
  
  Я тоже хочу, чтобы английские глаголы, английские прилагательные и существительные описывали Марину Густавовну и ей подобных (хотя других подобных ей нет). Я тоже хочу, чтобы английские слова и фразы выражали вслух, для меня, для Билли и ее брата Мигеля, и для тех, кто, возможно, читает эти страницы, мое удивление по поводу того, как это может быть, что после всего, через что она прошла, всего, что она видела, Марина Густавовна остается одним из наименее циничных людей, которых я когда-либо встречал. "Человеческая свобода, - однажды написал Юрий Айхенвальд, - заключается не в выборе действия, а прежде всего в выборе реальности’. Я читаю эти слова и не могу придумать, что бы я мог к ним добавить.
  
  
  5
  МОСКОВСКОЕ МЕТРО
  
  
  T ВОТ СЛЕПАЯ женщина в метро. Когда я говорю "Метро", я хочу, чтобы вы читали между строк. Не беспокойтесь так сильно о величественной архитектуре и знаменитых украшениях в стиле ар-деко. Не думайте о Сталине в 1941 году, когда немецкая армия была в опасной близости, собравшем своих генералов на станции "Маяковская", чтобы отметить годовщину революции 1917 года. Что вам следует представить, так это скопление людей в замкнутом пространстве, которые благодаря своей огромной численности, своим пересекающимся траекториям и своей готовности раздавить и быть раздавленными слились в циклоническую волну категории 5 или выше. Иногда волна просто пульсирует, иногда она разбивается, но с теми, кто стоит на ее пути, случается только одно.
  
  The Moscow Times сообщает нам, что в городе проживает около тридцати пяти тысяч человек на каждый километр железнодорожных путей, и эта цифра сравнима только с Токио. Это в три раза превышает количество людей на километр пути в Париже и почти вдвое превышает показатели Лондона и Нью-Йорка. В Токио служащим приходится заталкивать людей в поезда. В Москве люди делают это для себя. Удивительно, как быстро вы отказываетесь от своих благородных манер и начинаете выставлять локти и грудь напоказ. Я подумал, что, возможно, мне придется рассказать Билли о том, что толкаться не стыдно, что на самом деле вся система держится на том, что все молчаливо соглашаются толкать, и, да, в этом есть определенный этикет, например, спросить: "Ты выходишь на следующем?"’прежде чем пробиваться к дверям, но как, в конце концов, все в порядке. Но Билли не нуждается в этой маленькой материнской беседе или в моем разрешении. Она просто делает это как профессионал, совершенно невозмутимо, и у нее есть естественное преимущество – подростковое выражение лица, в котором скука борется с презрением, и, клянусь Богом, это заставляет ее выглядеть как дома.
  
  Слепая женщина в темных очках и с палкой в руках. Она стоит на противоположной от нас платформе, в опасной близости к краю. Как она попала на станцию мимо яростно хлопающих дверей, которые бьют тебя, видящего, прямо в лицо, если только твоя вытянутая рука не движется намного впереди твоего тела? Помогла ли ей пройти через щель восьмого размера между турникетами одна из тех неизменно служанок среднего возраста, которые, как я никогда не видел, только испускают пронзительные крики при виде молодых людей, перепрыгивающих через барьеры? А как насчет этих поездок на эскалаторе, продолжительности среднего акта полового акта, как она пережила одно из них?
  
  Наш поезд отправляется; последнее, что мы видим женщину, - это ее спину, повернутую к рельсам. Она стоит совершенно неподвижно; никто не подходит к ней. Для нее кажется почти самоубийством находиться там в полном одиночестве, как будто она стоит на краю обрыва. Недалеко от Москвы есть деревня, специально построенная для слепых в дни славы СССР, но сейчас находящаяся в полном упадке вместе с великой социалистической мечтой об инженерной самодостаточности для инвалидов. Жить на руинах Империи достаточно тяжело для людей с неповрежденными глазами, ногами или руками, но для тех, чьи тела каким-то образом их подвели, недавняя история должна ощущаться как однодневное путешествие в ночь. Через несколько остановок безногий ветеран какой-то уже не поддающейся идентификации войны проталкивается сквозь толпу ног на чем-то, напоминающем дешевый скейтборд, его культи плотно обернуты слоями пластика. В соответствии с философией выживания наиболее приспособленных, в Московском метро практически нет лифтов и пандусов для инвалидов. Этот человек, который когда–то был воином – или, по крайней мере, наемным убийцей, - теперь нищий, хотя никто ему ничего не дает, по крайней мере, на нашем наблюдении. Трудоспособная Россия делает вид, что не видит вторую Россию, хотя население последней, вероятно, приближается к семнадцати миллионам. ‘Инвалиды - граждане России, ’ говорит писатель Антон Борисов (парализованный с детства, он знает, о чем говорит), ‘ но не великой нефтегазово-ядерно-космической нации, как остальное население России. Нет, российские инвалиды – это граждане другой России - обнищавшие, измученные, заплаканные и униженные.’
  
  На подземных развязках, в километрах туннелей, соединяющих городские железнодорожные системы, женщины в длинных громоздких пальто демонстрируют заводные игрушки. Кошки гоняются за собственными хвостами. Белки и кролики прыгают вокруг. Пластмассовые солдатики совершают обход коммандос с винтовками наготове. Продавать игрушки здесь - все равно что раскладывать их посреди шестиполосного шоссе. Это не коммерция, это не лучшее использование того, что у вас есть – это отчаяние.
  
  Пожилая женщина в платке, архетипическая фигура, российский эквивалент полуобнаженного африканского ребенка, облепленного мухами, перепродает газеты в ста метрах от официальных киосков. Ее норма прибыли, должно быть, относится к области наноматематики. Интересно, делает ли она это, чтобы не попрошайничать.
  
  Пока мы тащимся по переполненным коридорам, глаза Билли чуть не вылезают из орбит. Недалеко от выхода женщина держит написанную от руки табличку: ‘Диплом, степени, сертификаты’, готовая свернуть свой бизнес в любой момент. В России процветает подделка документов, но это нелегально. Пока нет. Здесь можно купить все, объясняю я Билли, степень в области медицины, архитектуры или естественных наук, школьные дипломы, трудовую книжку, медицинские справки. На Западе образование тоже продается, чаще всего через виртуальные онлайн-учреждения, которые продвигают свои товары, призывая нас "получить степень без этих сотен часов, потраченных впустую на учебу, посещение лекций, выполнение заданий’. В России вы по-прежнему сталкиваетесь с прямой подделкой документов, так что, если вам повезет, вы будете иметь дело с Семой или Игорем, а не с каким-нибудь университетом мирового класса, зарегистрированным на почтовый ящик в Колумбусе, штат Огайо. Как обнадеживает, что все еще есть реальные люди, с которыми ты можешь иметь дело.
  
  Метро запеленато киосками, в которых продается все: от пиратских DVD-дисков до хлеба, театральных билетов, книг, нижнего белья и украшений, которые разваливаются в течение десяти минут после покупки. После серии взрывов, совершенных чеченскими террористами-смертниками несколько лет назад, тогдашний президент Путин попытался объявить вне закона эти торговые притоны беззакония, заявив, что из-за них практически невозможно поддерживать контроль и безопасность на всей транспортной сети города. Очевидно, его план не сработал. Киоски повсюду, живые и здоровые. Что касается контроля и безопасности, то они чаще всего подрываются не террористами, а назначенными блюстителями закона – самой полицией.
  
  В 2004 году девятнадцатилетний студент ехал в метро, когда стал свидетелем того, как полицейские довольно грубо задержали молодую женщину. Впоследствии некоторые газеты утверждали, что женщина была его другом, другие - что она была незнакомкой, но суть заключалась в том, что Герман Галдецкий собственными глазами видел, что женщину увезли без всякой причины. Возмущенный, он решил вмешаться. Благодаря настоянию Галдецкого молодой женщине разрешили уехать, но выяснилось, что, находясь в руках полиции, она подвергалась сексуальным домогательствам и угрозам. Галдецкий, который не мог поверить, что нечто подобное могло произойти средь бела дня в самом центре железнодорожной системы его города, приступил к независимому расследованию. Вот как кто-то, кому еще не исполнилось двадцати, пришел, чтобы раскрыть группу московских полицейских, предположительно совершавших сексуальное насилие над молодыми женщинами, путешествующими в метро. Неудивительно, что после того, как он собрал достаточный объем доказательств, чтобы обнародовать свои обвинения, Галдецкий был убит выстрелом в голову неизвестными боевиками; чудом он выжил.
  
  В том же году молодой человек из Центральной Азии был убит выстрелом в лицо полицейским метро, который остановил его за попытку перепрыгнуть через турникеты. То, что полиция в России по меньшей мере так же опасна, как и преступники, является хорошо известным фактом, и на очень многих уровнях метро является идеальным местом для проявления этого институционализированного беззакония. Если подумать, то вряд ли удивительно, что у нас с Билли была бы первая и самая большая ссора в нашей поездке именно там.
  
  
  * * *
  
  
  Путешествие неизбежно сопряжено с трением. Резина соприкасается с дорогой и выделяет тепло и раздражение. Учитывая, что Билли - девочка, которая не может заткнуться, и что ее мать лишь ненамного более сдержанна, неудивительно, что вопрос о том, говорить или не говорить, возникает в начале поездки как основной источник трений между нами. Билли могла бы сплотить войска своим английским, но ее русский не вытащит ее из автобуса. Хотя она понимает практически все, ее активный словарный запас невелик, а акцент, возможно, очарователен, но он действует на музыкальный слух даже Билли. Более того, в России существуют всевозможные неписаные правила относительно участия детей в разговорах взрослых. ‘Не отвечайте, когда взрослые чиновники задают нам вопросы", - повторяю я снова и снова. Таможенные и иммиграционные чиновники, полиция, проводники поездов, служащие метро. ‘Но что, если я знаю ответ?’ - спрашивает мой истинно австралийский ребенок.
  
  ‘Дело не в том, кто знает ответ, Билли, пожалуйста, позволь мне разобраться с официальными лицами. И еще одно – не разговаривайте, когда мы останавливаем машину, чтобы они не почуяли чужой крови и не почувствовали соблазна ограбить нас.’
  
  ‘И что мне тогда прикажете делать?’
  
  ‘Почему ты не слушаешь свой iPod? Возможно, это лучше, чем притворяться немым или, что еще более невероятно, очень застенчивым, когда речь заходит о незнакомцах. С другой стороны, вы можете говорить в ночных поездах. Мы не можем скрывать, кто вы такой, двенадцать часов подряд.’
  
  Билли не требуется много времени, чтобы почувствовать себя разбитой. Несколько дней в Москве, и она хочет вернуться домой. Я не совсем знаю, чего я ожидала. ‘Я всегда чувствую себя неуютно, находясь с людьми, которых я плохо знаю, которые все говорят по-русски, - говорит она мне, - но вся страна… вся страна говорит по-русски ...’
  
  Ну, да.
  
  Сегодняшние неприятности начинаются, когда Билли начинает вести себя так, как будто она меня не знает. Когда я бросаю ей вызов, она взрывается. ‘Все в этих поездах смотрят на нас, мама. Разве ты не видишь? Мы выглядим для них как уроды.’
  
  ‘Всем насрать, Билли, да ладно! Ты преувеличиваешь’.
  
  ‘Мама, я хочу домой. Я хочу быть в стране, где все говорят по-английски, где я не чувствую себя полной идиоткой, идиотической иностранкой’.
  
  ‘Но, Билли, если мы будем держаться подальше от стран, где мы выглядим как иностранцы-идиоты, весь мир станет таким невероятно маленьким’.
  
  ‘Мне все равно. Я хочу домой. Я не готова к этой поездке. Я не хочу снова садиться в метро. Я ненавижу Москву. Я ненавижу находиться здесь’.
  
  В этот момент я мог бы добавить ‘Я тоже’. По какой-то причине, которую я не могу точно сформулировать, Москва, город, в котором я был по меньшей мере полдюжины раз, кажется мне далекой и безумной в этой поездке, но если я пойду на уступку Билли сейчас, что станет с остальной частью нашей поездки?
  
  ‘Москва - удивительное место, Билли, и мы даже не коснулись поверхности. Как только мы выйдем из метро, ты почувствуешь себя прекрасно, поверь мне’.
  
  Голос Билли повышается на несколько тысяч децибел. Ее лицо краснеет и начинает морщиться.
  
  ‘Мама, если я заблужусь, я никогда не найду выход. Я не знаю, где мы живем. Я не знаю, к кому обратиться за помощью, или даже о чем у них спросить. Я не знаю, как работает это метро. Мой мобильный не работает. Я не могу говорить или читать по-русски. Я хочу домой. Ты сводишь меня с ума. Я хочу увидеть Нанну. Я хочу увидеть своих друзей. Ты сводишь меня с ума.’
  
  Она шагает впереди меня, как будто хочет затеряться в толпе пассажиров, как будто бросает мне вызов отпустить ее. Я бегу за ней, полностью отказываясь от своей родительской доктрины непримиримости, умоляя о временном покое, по крайней мере, пока мы едем в метро. Это не одна из худших ссор, которые у нас когда-либо были, но это настоящий удар по моим фантазиям о сверхчеловеческой связи, возникшей между нами в этой поездке, об общих откровениях, синхронных слезах очищения и ранее неслыханном уровне взаимного принятия. Конечно, наш спор кажется гораздо более изнурительным, потому что мы вдали от дома, вдали от отдельных комнат, в которые мы можем ворваться, вдали от спонтанно вспыхивающих перемирий и всех тех невидимых, невоспетых технологий обезвреживания, которые заполняют любое домашнее пространство, где живут достаточно долго.
  
  У нас нет другого выбора, кроме как держаться вместе до конца дня, мудро сведя любой возможный зрительный контакт или словесный обмен к минимуму.
  
  Когда мы ссоримся, Билли и я, как два петуха, бросаем друг на друга все, что у нас есть. Мы можем начинать медленно, тихо, шепча и свистя, но неизменно заканчиваем тем, что жертвуем благоразумием и перебрасываемся словами друг с другом в измеримых децибелах. После наших боев, особенно недавних, отмеченных новым уровнем интенсивности, я часто думаю (с некоторым отчаянием) о знаменитом описании антропологом Клиффордом Гирцем балийского петушиного боя: ‘Каждый народ, как гласит пословица, любит свою форму насилия… его внешний вид, его применение, его сила, его очарование."Эта идея о контролируемых вспышках насилия кажется мне очень точной, как возможность серьезно поразмыслить о ставках и подводных течениях, связанных с поддержанием любых интимных или социальных отношений. Это не значит, что мы с Билли разыгрываем наши ссоры – вам достаточно увидеть нас в действии, чтобы отказаться от любого подобного представления, – но я действительно думаю, что наши ссоры позволяют нам стать свидетелями чего-то фундаментального и истинного в наших отношениях матери и дочери. Поскольку наши темпераменты одинаковы, и Билли никогда по-настоящему меня не боялась, ни угрозы, ни доводы обычно на нас не действуют. Мы не обязательно сражаемся грязно, но нам редко удается прийти к чистому решению. Скорее мы работаем через эскалацию к взрыву, а затем, в зависимости от масштаба нанесенного ущерба, к тишине, раскаянию или, просто изредка, раскрепощающему смеху. Наши ссоры обнажают не социальные условности, которые поощряют нашу созависимость и заставляют нас вести себя определенным образом по отношению друг к другу, а настоящий, комковатый, липкий клей, который удерживает нас вместе.
  
  Почему мы ездим в метро (кроме того, что движение на улице в десять раз хуже и, откровенно говоря, другие варианты слишком дороги)? Едем ли мы, чтобы узнать, как выглядит человечество в большом количестве, закупоренное и куда-то отчаянно спешащее? Вернувшись в Мельбурн после нашей поездки, я прочитал аккуратный отчет Билли о нашем пребывании в Москве перед боем:
  
  
  У меня вопрос, пожалуйста, поднимите руку, если вам нравится, когда вас таскают за вашей мамой по домам людей, о существовании которых вы никогда не подозревали, запихивают в поезда с невероятным количеством людей и вышвыривают из них, ходить бесконечными кругами, пытаясь найти флориста, и заниматься многими другими мучительными делами, отчаянно желая поесть и отдохнуть. Если бы вы ответили "да", вам бы очень понравилась моя жизнь в Москве. Но я, к сожалению, совершенно другой человек и предпочел бы целый год убирать коровий помет, чем терпеть то, что произошло.
  
  
  Мог ли я представить, когда планировал эту поездку, что мы с Билли расстанемся так быстро, что несколько часов в московском метро выбьют ее из колеи до такой степени, что ей будет сниться коровий помет? И если бы я имел хоть малейшее представление о скорости, с которой наша солидарность распалась бы, что именно я сделал бы по-другому? Для меня Билли всегда была необязательной частью этой поездки. Если я стремился сделать так, чтобы конфликтующие или, по крайней мере, разрозненные части моей жизни чувствовали себя тесно и осмысленно связанными, то без нее работа по налаживанию связей имела мало смысла. Мне нужно было, чтобы она пошла со мной, к лучшему или к худшему, не просто потому, что я хотел, чтобы она знала, откуда родом ее мать, но потому, что я хотел, чтобы она почувствовала вместе со мной притяжение истории нашей семьи, чтобы оценить для себя истинные измерения нашего прошлого, или, возможно, любого прошлого – его глубину, его охват и его возвышенное присутствие в настоящем.
  
  
  6
  ГЛУБИНКА
  
  
  К КОНЦУ нашего пребывания в Москве мы с Билли садимся на поезд на юго-восток, чтобы навестить подругу юности – еще одну Катю. Когда мы с Билли впервые встретились с ней в Мельбурне четыре года назад, одиннадцатилетняя Катя была в городе по какому-то обмену с гуманитарным привкусом. Ее приютила австралийская семья с несколькими собственными детьми. Я знал мать, и, судя по всему, семья была по-настоящему милой и гостеприимной, и так же по-настоящему не понимала, что значит принимать у себя человека из мира, который мало чем отличался от их собственного мира по умолчанию, кроме основ. Это должно следует также упомянуть, что девушка происходила из культуры, которая не внушала особого доверия, практически загнав рынок в угол (нигерийцы, ешьте от души!) свадебными аферами и интернет-мошенничеством. Принимающей семье казалось самоочевидным, что им нужно было делать с этой тощей, застенчивой русской девушкой, плохо владеющей английским, которая приехала из маленького городка с непроизносимым названием и населением, ненамного превышающим население Джилонга. Накормите ее, купите ей одежду с щедрой порцией блесток и покажите ей чудеса западной цивилизации, начиная с торгового центра Chadstone – на самом деле это несложно.
  
  Со своей стороны, Катя должна была быть благодарной, покладистой и явно переполненной волнением. И это было очень в ее характере – быть именно такой - демонстрировать глубокое и мгновенное признание любого проявления подлинной доброты со стороны других, – но прогулки в Чадстоуне заставляли ее плакать. Семейные барбекю и противостояния в "Монополии" тоже доводили ее до слез. Принимающая семья все больше и больше беспокоилась о ее пребывании, не понимая, почему их доброе дело рушится у них на глазах. Как бы вы на это ни смотрели, это была не их вина, что они приняли Катю за кого-то, кем она, безусловно, не была. Откуда им было знать?
  
  Именно в этот момент мать попросила меня, как единственного из ее знакомых, говорящего по-русски, поговорить с Катей, чтобы она могла объяснить свою печаль на своем родном языке. И вот как это произошло. Сначала мы говорили по телефону. Потом мы встретились. Затем Катя переехала ко мне и Билли в квартиру с двумя спальнями моих родителей в пригороде Муррумбина, которая и так была до предела перегружена нашей собственной временной оккупацией. Билли и я были там, потому что я был сам по себе и пытался написать свою первую книгу. Нам нужна была любая помощь, которую мы могли получить. И Катя тоже. Поразмыслив, возможно, что Катя была ближе всего я когда-либо полюбил с первого взгляда (не считая Билли и Мигеля, конечно). В одиннадцать лет она была ясной, уравновешенной и сияющей – уже полностью сформировавшейся личностью. Она постоянно излучала тепло, но ей тоже нужно было тепло, много тепла, постоянно циркулирующего, перетекающего туда-сюда. И у нее была самая трогательная улыбка, нежная и сдержанная, которой она никогда не пользовалась, чтобы добиться своего или что-то скрыть. Это было то, что поразило меня больше всего, то, что она, казалось, ни в малейшей степени не была заинтересована в том, чтобы временно прижиматься к людям, попадающим в ее орбиту. Она глубоко чувствовала и понимала преданность. И именно так она любила нас, почти с самого начала, даже с того времени, как переехала жить к нам.
  
  Юная Катя была конкурентоспособной пловчихой в стране, известной своей тренерской философией, построенной на непререкаемой вере в то, что нужно проливать кровь новой крови. Умы и тела следующего поколения спортсменов должны были быть разорваны на части, а затем тренерским штабом собраны по кусочкам обратно в соответствии со строгими спецификациями. Катя, казалось, глубоко увязла в этой системе, тренируясь каждое утро перед школой, но при этом у нее не было ни слоновьей кожи, ни жесткой, эффективной эгоцентричности, присущей многим молодым спортсменам. Как бы ее тренеры ни пытались сформировать ее, были огромные куски ее натуры, до которых они не добрались. Это было особенно ясно, когда смотришь в ее глаза. Это был не только я, моя мама тоже могла это видеть.
  
  Пока Катя плакала, другие девушки, приехавшие в Австралию в составе той же делегации, были заняты обиранием принимающих семей с разной степенью мастерства и перспективного планирования. Вам не нужно было заглядывать очень глубоко в их глаза, чтобы увидеть, как они улыбаются вам в ответ, составленные по пунктам списки желаний. Эти девочки тоже скучали по дому, и я уверен, что некоторые из них чувствовали искреннее тепло и привязанность к своим хозяевам, но, в отличие от Кати, у них была миссия, и они не были готовы покинуть Австралию с пустыми руками. Поступить так было бы верхом запредельного идиотизма.
  
  Кто на земле мог бы винить их за то, что они выросли с уличной смекалкой размером с один из тех двухдверных холодильников, которые они рекламируют по телевидению (’Жизнь хороша’), или за то, что их подстегивало пронзительное чувство отчаяния и несправедливости бороться за свой кусок воображаемого торта, блистающего своей желанной сладостью (или, по крайней мере, за свою долю крошек)? все они приехали из провинциальной России, где после распада Советского Союза зарплата регулярно не выплачивалась в течение многих месяцев, пьянство начиналось в тот момент, когда двери магазинов со скрипом открывались, и, как правило, одно крупное промышленное предприятие обеспечивало средства к существованию большей части населения. В этом смысле многие из их родных городов были однобокими, и представляло собой города с одной компанией. Нетрудно представить, что с ними случилось бы, если бы индустрия, которая их кормила, рухнула, как это случилось с посткоммунизмом, чаще всего в мгновение ока, оставив тысячи безработных. Во время нашей поездки я спросил свою двоюродную сестру Марину из Днепропетровска обо всех людях, рыбачащих на знаменитой реке Днепр, задаваясь вопросом, стала ли рыбалка (даже в холодные осенние месяцы) любимым развлечением в городе. Оказалось, что несколько заводов только что закрылись. И Днепропетровск - это не маленькое местечко при любой натяжке воображения, а третий по величине город Украины с населением более миллиона человек. Вот что может случиться с крупными промышленными центрами, когда практически в одночасье империи больше нет.
  
  Я далек от того, чтобы плохо отзываться о тех девушках, которые приехали в Австралию с Катей. Они жили в тени больших городов, которые высасывали большую часть воздуха из атмосферы – Москва, конечно, была самой большой и жадной из всех. Если вы удалитесь от городских гигантов и середняков хотя бы на сто или двести километров, ирония того, что Москва в течение нескольких лет считалась самым дорогим городом в мире, приобретет горечь, от которой почти невозможно избавиться.
  
  Но я хочу вернуться к содержанию Катиных глаз, потому что в них было что-то, мимо чего я не мог пройти. Люди часто называют это качество ‘невинностью’. У меня есть сомнения по поводу этого слова, поскольку оно может звучать неубедительно и обстоятельственно, как будто оно относится, по сути, к самому верхнему слою краски, который со временем неизбежно соскочит. Но что, если дело не в лаке, а в чем-то под ним, гораздо ближе к сердцевине? Что-то, что определяло, во-первых, степень, в которой Катю нельзя было купить или продать. За то время, которое прошло с нашей первой встречи в Мельбурне, многие люди – взрослые, а не просто подростки, меняющие облик, – могли привычно забыть любить и помнить друг друга. Но Катя не позволила бы этому случиться. Она любила и помнила нас с той преданностью, которая знаменует нашу первую и, часто, самую глубокую, настоящую дружбу. Быть в России и не видеть ее было не вариантом.
  
  Курский вокзал – или Курский вокзал, как его называют по-русски – является крупнейшим из девяти железнодорожных вокзалов Москвы, так называемыми южными воротами, вечно бурлящей ‘украинской артерией’, способной одновременно принять одиннадцать тысяч пассажиров. На протяжении десятилетий это была ‘домашняя’ станция моей семьи – место, с которого нас перебросили в столицу страны, и откуда мы отправились обратно в Харьков. Она была увековечена Венедиктом Ерофеевым в его стихотворении в прозе Москва до конца строки (Москва–Петушки на русском языке), один из бесспорных классиков русскоязычной литературы двадцатого века. Написанное в 1969 году стихотворение было опубликовано за пределами Советского Союза и распространялось самиздатом, пока в конце 1980-х годов оно не появилось, сокращенное и значительно искаженное, в российском журнале с запоминающимся названием "Трезвость и культура" . Вам было бы трудно представить более фантастическую стартовую площадку для этого давно запрещенного произведения, поскольку его главный герой постоянно пьет, ищет выпивку или переживает сильное, но приятное похмелье.
  
  Главный герой, Веничка (уменьшительное от имени поэта), неизбежно оказывается на Курском вокзале каждый раз, когда проезжает через столицу – трезвый, пьяный или с отчаянным похмельем. ‘Иди дальше, куда угодно. Это все равно где. Даже если вы повернете налево, вы окажетесь на Курском вокзале; или прямо, все равно, на Курском вокзале. Поэтому поверни направо, чтобы ты наверняка туда попал. О, тщеславие.’ Именно оттуда Веничка садится на поезд до Петушек, где на платформе его ждут женщина и ребенок. Маленький провинциальный городок Петушки - его Аркадия. (’Возможно, существует такая вещь, как первородный грех, но в Петушках никто никогда не чувствует себя обремененным’). Это путешествие по железной дороге является центральным элементом стихотворения, поскольку в пути Веничка выпивает невообразимое количество разнообразного алкоголя (невообразимого, по крайней мере, для западных читателей), демонстрируя одинаковую признательность за лосьоны после бритья и для кожи. Выпивая, он ведет искрометно интеллектуальные и лирические беседы, в основном с голосами в своей голове, которые приходят к нему в виде ангелов или самого Господа Бога (и это в Советской России, самой большой нации атеистов на земле. Я надеюсь, вы получаете представление). Диалоги и монологи Венички - это чистая подделка, насыщенная аллюзиями и цитатами, искаженными по форме или искусно сфабрикованными. Он черпает вдохновение где угодно и отовсюду: в марксистско–ленинских трактатах, Библии, классической мифологии, Достоевском, Пушкине и Шекспире.
  
  Веничка - это не обычный русский алкоголик, как его понимают на Западе. Он пьет не для удовольствия, а только для того, чтобы иметь возможность жить в этом мире; как говорит философ Майкл Эпштейн: ‘как трезвый человек, но тот, кто трезв с другой стороны, не до выпивки, а после нее’. Трезвый с другого конца – точно.
  
  Конечно, как указывает Эпштейн, в Веничке есть что-то от Юродивого, тип, дорогой русскому сердцу, с ангельской сущностью, ‘которая не возвышается над миром в белых одеждах, а кубарем катится в самую неприличную канаву, утопая в прелестях этой земли’. Если мы не хотим сразу отбросить идею о загадочная русская душа (философ Николай Бердяев написал целый трактат на эту тему, прежде чем его отправили на печально известный корабль философов), если мы простим ей мессианский подтекст, ее преувеличенные заявления об уникальной духовности, воспитанной на страдании, ее заразительную гиперболу (я имею в виду, в частности, ‘Россия - загадка, окутанная тайной внутри энигмы’), то, возможно, Веничка сможет стать нашим духовным проводником в этом:
  
  
  О, если бы только весь мир, если бы все в мире были такими, как я прямо сейчас – робкими, застенчивыми и неуверенными во всем: в себе, в серьезности своего места под небесами – как это было бы хорошо! Никаких энтузиастов, никаких героических подвигов, никаких навязчивых идей! – всеобщее малодушие.
  
  
  Теперь, когда поездка на Курский вокзал напомнила мне стихотворение Ерофеева, я не могу выбросить его из головы. В конце концов, что больше всего поражает в Москве до конца строки, так это ее тон, который не является иронией, не пародией, не черным абсурдистским юмором и не карнавальным. Эпштейн описывает это как ‘трансиронию’. ‘Если ирония переворачивает смысл простого, серьезного слова, - пишет он, - то трансирония переворачивает смысл самой иронии, воскрешая серьезность’, но серьезность иного рода, свободную от буквальности и линейности, от пафоса и героической глубины.
  
  В Мельбурне, перед тем как мы отправились в нашу поездку, я поймал себя на том, что много думаю об иронии, потому что она, похоже, является стандартным списком множества вымышленных и не вымышленных рассказов о современной России, в особенности от писателей-эмигрантов моего поколения (да, включая меня). Ирония также проявляется, когда качественные СМИ России оказываются вовлеченными в задачу размышления и комментария. Я помню статью в Коммерсант, ежедневная газета, которая ответила на опрос, показавший, что пятьдесят четыре процента британцев были недовольны жизнью в Британии Тони Блэра, пригласив недовольных эмигрировать в провинциальную Россию. ‘В любом центральном российском районе жизнь, по британским стандартам, неприлично дешевая и удивительно спокойная. К 11 часам утра большая часть работающего населения становится “традиционно” расслабленной’. Что касается погоды: ‘Благодаря глобальному потеплению эта проблема разрешится сама собой’. Я смеялся, когда читал это; количество иронии, которое можно было выжать из предпосылки, было бесконечным. О, какое веселье отправлять всех этих биржевых маклеров из Родных графств в пустынные, грязные, невежественные, пропитанные алкоголем российские провинции, из которых каждый человек, собака и кошка с половиной мозга всегда пытаются сбежать. Я смеялся до тех пор, пока меня не затошнило от собственного смеха.
  
  Но что-то не так, когда мышление становится немыслимым без иронии. И слишком легко иронизировать по поводу провинциальной России. Здесь, как и в бывших советских республиках, провинция всегда была сложным в культурном отношении местом, которое с одинаковым пылом представлялось как воплощение упадка, фанатизма и гложущей душу безнадежности, и, в то же время, как истинное пристанище человеческой порядочности, доброты и духовной подлинности. Конечно, эту двойственность вряд ли можно назвать уникальной; почти везде периферию демонизируют и одновременно считают доблестной. И все же мне нравится, как несколько пренебрежительное англоязычное "backwater" становится в русском неожиданно нежным "глубинка" - уменьшительным для обозначения глубины.
  
  Более того, теперь, когда мы едем к Кате, иронизировать по поводу того, где она живет, кажется каким-то коварным, как будто я что-то утаиваю. Я не могу этого сделать. И по мере того, как мы все ближе и ближе подъезжаем к месту нашего назначения - Старому Осколу, я напоминаю себе голос Ерофеева, в котором ирония не устранена, а преобразована в новый и драгоценный вид серьезности.
  
  Ерофеев, который сам пил как рыба и умер от рака горла, едва дожив до пятидесяти лет, в народном воображении стал неотличим от своего самого известного героя. Настолько, что когда был построен памятник в честь годовщины со дня рождения писателя, это был памятник главному герою Веничке, а не автору Венедикту. Я читал о памятнике, но, несмотря на то, что вытягиваю шею, когда мы с Билли бежим, чтобы успеть на наш поезд, я не вижу никаких признаков его на площади перед вокзалом. Позже я узнаю, что железнодорожные власти, совершенно справедливо опасаясь, что памятник станет местом паломничества любителей выпивки и радикалов, читающих стихи, не согласились бы на его возведение там. Итак, памятник стоит сейчас на ничейной земле, ни возле Курского вокзала, ни в Петушках, спрятанный на малоизвестной московской площади.
  
  
  * * *
  
  
  Дорогой дневник,
  
  Моя первая поездка на ночном поезде избавила меня от всей тоски по дому, и хотя я устала, я была очень счастлива. Я чувствовала себя такой спокойной и безмятежной. Я смеялась над самыми глупыми вещами.
  
  
  После наших первых нескольких дней в Москве я начинаю бояться этого путешествия на поезде. Исчезло мое убеждение, ранее непоколебимое, несмотря на то, что я не был опробован в бою, в том, что Билли полюбила бы ночные поезда, если не так сильно, как я, то достаточно, чтобы позволить им омыть ее и дать ей столь необходимый вкус покоя посреди постоянного движения. В течение нескольких месяцев я фантазировал о поездках в России на поезде, о том ощущении, что они дают путешествие во сне. Но пока мы пробирались в метро к Курскому вокзалу в идеальной средней точке пикового времени после работы, я не испытывал ничего, кроме дурного предчувствия. Потому что, если Билли тоже ненавидит поезда, мы могли бы с таким же успехом отправиться домой.
  
  К счастью, мы оказываемся одни в каюте на четыре места. Это настоящее благословение. Поезд до Кати - верх роскоши, по крайней мере, по моим стандартам. Видит бог, это намного дороже, чем я рассчитывал – мы платим за это больше, чем за два авиабилета Мельбурн–Сидней. Конечно, мы могли бы поехать намного дешевле – могли бы купить билеты в плацкартный вагон, где нет дверей и четыре койки в купе без дверей дополняются двумя дополнительными койками в коридоре. Сэкономленные деньги не стоили бы того. Отсутствие дверей означало полное отсутствие уединения, и мне пришлось быть осторожным, чтобы смягчить культурный шок Билли. Но оказаться в полном одиночестве в каюте - это беспрецедентно, о таком и не мечтали; не думаю, что я когда-либо путешествовал подобным образом в своей жизни. Мы ждем, пока поезд не тронется, чтобы быть абсолютно уверенными, что в нашу дверь не постучится прибывший в последнюю минуту, не надушится крашеная блондинка, не седеющий мужчина с жареной голенью в фольге. А затем происходит толчок, и мы уезжаем. Через несколько минут лицо Билли начинает расслабляться, возвращается сияние и мягкость. Лицо моей дочери больше не холодно-серое от антагонизма и дискомфорта; оно розовое, раскрасневшееся и взволнованное. И вот, внезапно, ни с того ни с сего, мы начинаем разговаривать и смеяться. И чем больше мы говорим, тем меньше нам нужно говорить, тем больше сам язык – толстый, извилистый, произносимый сначала вспышками, а затем непрерывным, неостановимым потоком – становится нашим эфиром. И в этом эфире это ужасное чувство наблюдения друг за другом с противоположных сторон баррикад, кажется, по крайней мере на данный момент, растворилось без следа.
  
  Мне кажется, я вижу Катю. Поезд еще не остановился, и мы с Билли стоим у окна, наши глаза тянут нас вперед, желая, чтобы мы прибыли раньше поезда. Сначала Катя - влажное пятно сгущенного воздуха, затем она - крошечный квадратик размытого цвета размером с кислотный трип, и, наконец, она там, размером с человека – девушка, с которой мы попрощались четыре года назад, только теперь в более высоком теле с длинными золотистыми волосами, такими чистыми, что они просвечивают сквозь вечно грязное оконное стекло. Когда я представлял этот момент – наше воссоединение вопреки всему – для всех скрипок в моей голове, там также был страх, от которого я не мог полностью избавиться. Я боялся, что Катя (да, даже наша Катя) однозначно станет продуктом своего места и времени, девушкой в обтягивающей синтетической коже, накрашенной и просвещенной. Там было так много молодых женщин, похожих на нее: проницательных, стратегических и категорично приземленных. Возможно, это была приземленная часть – добровольное, искреннее сожительство со своими ограниченными обстоятельствами – которая напугала меня больше всего.
  
  Я, конечно, знал, что расстояние, пройденное в возрасте от одиннадцати до пятнадцати лет, было настолько огромным, что никто не мог сказать, кто будет ждать нас на платформе. Тем не менее, взросление и превращение в какой-то готовый шаблон биографии - это две разные вещи, и наблюдение за последним - это то, что я всегда считал одной из самых печальных вещей в мире. Какими бы беспомощными и зависимыми от милосердия и порядочности других они ни были, дети принадлежат к миру ‘кто что скажет’, ‘случались и более странные вещи", "подожди и увидишь’. Они вестники великой неопределенности жизни. Но какая это борьба - сохранить ощущение того, что твое будущее не зависит от твоего пролетарского пригорода, школы, в которую тебя отправили, идиотизма потери девственности с придурком, того, что твои отец и мать расстаются в самый неподходящий момент или влачат существование в тумане совместного существования от твоего имени. Сценарий на самом деле не имеет значения. Ну и что, что вы - золотое дитя здоровой, гармоничной семьи, в которой все по-прежнему женаты друг на друге, а в вашей квартире всегда пахнет яблочным пирогом и звучит, как в филармоническом зале. Тебе все еще нужно бороться за свою жизнь, чтобы не стать итогом своих обстоятельств, не следовать по пути, проложенному, камень за камнем, руками других людей.
  
  Объятия, еще раз объятия: теперь мы на платформе. Я вижу это сразу, даже до того, как она что-то говорит, даже до того, как она улыбается – сияние Кати, тихое и несравненное. Ничего не изменилось. Все это по-прежнему там. Какое это противоядие от скрытого цинизма, маскирующегося под здравый смысл, который говорит нам не увлекаться нашими всплесками чувств и веры, оценивать риски, прежде чем садиться в самолеты и поезда, чтобы встретиться с людьми, которые могут оказаться плодом нашего воображения. Я поворачиваюсь к маме Кати, Нине, которая явно тронута этим потрясающим коктейлем из слез и переплетенных рук, и обнимаю ее. Мы двое незнакомцев, обнимающихся, две взрослые женщины, которые понятия не имеют, какая другая на самом деле и понравимся ли мы друг другу вообще. Но здесь нет оценивания, нет проверки друг друга, только невысказанный обмен благодарностями. Во время этих объятий Нина благодарит меня за то, что я вмешался, когда она была слишком далеко, чтобы позаботиться о своей дочери, а я, так же молча, благодарю ее за то, как она воспитала Катю.
  
  Мы едем через город в квартиру Кати, и именно на мягкой кровати Кати, через несколько минут после нашего приезда, Билли спит самым сладким сном на сегодняшний день. На протяжении всего нашего пребывания Нина готовит нам блюда из самых лучших ингредиентов, которые требуют многочасового приготовления и тщательного планирования. Эта еда - знак того, что в этом доме мы почетные гости. И Билли, и я испытываем облегчение от отсутствия достопримечательностей, которые обязательно нужно посетить. Старый Оскол: основан в 1593 году; работает на горнодобывающей, металлургической и плавильной промышленности; текущее население около двухсот пятидесяти тысяч; средний возраст тридцать пять лет. Аутсайдеру, на самом деле дважды аутсайдеру – городскому жителю –эмигранту - трудно избежать депрессии, прогуливаясь по такому месту.
  
  Евгений Гришковец, всеми любимый современный драматург, сам мальчик из провинции, говорит, что все эти маленькие российские городки, по сути, одинаковы. Он был во многих из них; он знает, о чем говорит:
  
  
  Иногда вы прогуливаетесь по главной улице такого города и внезапно ловите себя на том, что смотрите в окно первого этажа, и становится ясно, что перед вами кухня. И занавески такого цвета ... и обои ... и абажур – оранжевый, пластиковый, а у окна спина мужчины… И ты уже все знаешь… о чем они говорят, что у них в холодильнике, что у них на столе…
  
  
  Да, именно так это ощущается даже тем, кто не прожил в этой стране два десятилетия. ‘Это как если бы ты собрал пыль, которая собирается в маленькие рулончики в труднодоступных углах под кроватью, и набил ею рот’.
  
  Я вижу Нину на балконе семейной квартиры на девятом этаже, над ее головой складки серого неба. На мгновение небо становится похожим на осеннее море, и я представляю Нину и всю семью, живущих в теплом приморском городке где-нибудь далеко от Старого Оскола. Я знаю, это тщетная фантазия, возможно, даже снисходительная, но я представляю, насколько другой могла бы быть ее жизнь, если бы ее не отправили сюда после окончания университетского курса химии, одним из "молодых специалистов", назначенных на горящий промышленный проект X.
  
  Нина - инженер-химик, ее муж - инженер-металлург; вот еще одна инженерная семья, похожая на нашу. Инженерное дело когда-то было весьма престижной профессией, но к 1970-м и 80-м годам, когда я рос, ее девальвация была почти полной. Казалось, что это почти стандартная работа для городского среднего класса Советского Союза с высшим образованием: четыре инженера на одного техника - нормальное промышленное соотношение. И было бесчисленное количество шуток, в которых фигура ‘простого инженера’ обозначала социальную некомпетентность. Конечно, немногие профессии получали более низкую заработную плату.
  
  Во время нашего пребывания наступает момент: Билли после душа, ее волосы завернуты в полотенце, одна ее нога покоится на коленях Нины, руки Кати обнимают ее руку. Я смущен. Должны ли мы привлекать тысячи актеров, когда дело доходит до простого ногтя на ноге, сломанного и теперь кровоточащего? И все же в этом незначительном медицинском вмешательстве есть что-то такое, от чего я чувствую себя как дома, как сама суть моего детства. Мать как ‘Джилл на все руки’. Успокаивающая серьезность, с которой относятся к тривиальной медицинской проблеме – посмотрите на великолепную демонстрацию йода, антисептиков и бинтов рядом с Ниной. "Мама всегда хотела быть хирургом", - говорит Катя. ‘Пусть она этим занимается’.
  
  Но Нина кажется счастливой, даже довольной, хотя это не было ее решением строить свою жизнь в Старом Осколе. Здесь она вышла замуж, родила Катю и ее старшего брата. Она наблюдала, как растет город. Это место было действительно пустынным, когда она впервые приехала. Сейчас оно намного зеленее и красивее. Ей не нужно было выбирать его, чтобы полюбить и принять это место. Видит бог, я мутировал в совершенно другую породу. Для меня свобода выбора, возможность переезжать из одного города в другой и увольняться с неподходящей работы имеют основополагающее значение для моего самоощущения и того, как я живу. Но, находясь здесь, я не могу не задаться вопросом, что бы произошло, если бы мы остались в мире разыгрывая раздачу, которую вам раздают, вместо того чтобы двигаться в тот, где колода постоянно перетасовывается в поисках тузов. Семья Кати не очень похожа на мою семью до того, как мы уехали, но есть определенные узнаваемые основы, которые совершенно неожиданно вызывают во мне осознание того, что наше нынешнее кочевое существование - всего лишь продолжение гораздо более оседлого времени, когда мы не могли представить себе никакой другой жизни, кроме той, что была у нас в Харькове. В эти дни я могу представить свою семью только в режиме разборки и повторной сборки, разбросанную по континентам, всегда пропускающую половину своих членов на дни рождения. Но как я мог когда-либо забыть, что все мы начинали в совершенно другом месте, месте, с которого наша нынешняя жизнь кажется невообразимой? И что мы, в каком-то непостижимом и изменчивом соотношении, являемся и теми людьми, которыми мы были тогда, и теми, кем являемся сейчас?
  
  Прокрутив в памяти многочасовые соревнования по плаванию, мы смотрим домашнее видео первого дня Кати в школе. 1 сентября - начало учебного года и официальный государственный праздник, ‘День знаний’. Это всегда имело большое значение, но особенно после событий в Беслане, Северная Осетия, когда террористы взяли в заложники более тысячи человек, пришедших на школьные торжества. Чем все это закончилось, хорошо известно, хотя, вероятно, скоро об этом непростительно забудут: к концу неудачной спасательной операции погибло более трехсот пятидесяти человек, половину из которых составляли дети.
  
  На видео у маленькой Кати короткие волосы, как и при нашей первой встрече. На ней белый бант почти такого же размера, как у нее на голове. Ее спина очень прямая. Серьезная, торжественная и нетерпеливая, она идет в школу, как в собор. Среди флагов, воздушных шаров и цветов накрашенные матери и отцы с фотоаппаратами борются за место. Учителя торжественно вводят первоклассников, в то время как остальная школа наблюдает за происходящим. Мальчик из выпускного класса символически несет девочку с конским хвостом из первого оценка на его плечах, пока она, гордо пожимая руку, звонит в школьный звонок впервые в этом учебном году. За невыносимой банальностью речи директора, приветствующей новых учеников в школьной семье, следует студенческий концерт, наполненный не менее напряженной музыкой, танцевальными номерами и длинными стихотворениями, настолько плохими, что они почти соперничают с эпическими индустриальными поэмами об экстазе от превышения производственных показателей. Но, наблюдая за всем этим школьным китчем, я, давний враг школ, с трудом сдерживаю слезы. Это не просто какая-то вспышка ностальгии. Мои слезы не только из-за моего собственного детства, но и из-за Кати, на видео такой трогательной в ее нервном рвении, ее ощущении события и того, что она совсем одна, разлучена со своей семьей, во власти своего учителя, который, кажется, заранее измотан требованиями работы. Другие дети на записи такие же трогательные, как маленькие цыплята, которых вынули из загонов и положили посреди шоссе. Я смотрю на Билли, надеясь на что-то. Она не совсем безразлична, но у нее такое выражение лица, словно она "просматривает чужое домашнее видео" .
  
  Если это момент моей двойной жизни с Роникой, то умножьте его на два, потому что пребывание с Катей заставляет меня задаться вопросом, что стало бы со мной, если бы я остался в моей старой стране, это заставляет меня еще острее задуматься о том, какой была бы Билли, родись она здесь. Видит бог, моя громкая, как сирена воздушной тревоги, Билли потеряла бы несколько децибел. У нее не было бы ее театральности – всех драматических излишеств, поз и монологов. (’Мы - группа откровенных, эмоциональных людей’, - говорит она о своих друзьях.) Она бы узнала, что эмоции - это, по сути, личное дело каждого, а не события, инсценированные внешне. Она бы знала кое-что о вещах, которые ее не волновали, потому что она была бы воспитана в системе, которая не флиртовала со своими учениками, которая не боялась настаивать и навязывать им. Она бы жила с тяжелыми реалиями экономики и политики за спиной, не отделенная от них стеной из жидких кристаллов, обрамляющей ее телевизионный экран, предполагаемой способностью ее матери ‘позаботиться обо всем’ и ограниченностью ее воображения, связанного с миром неопровержимых фактов. Она бы не считала мир своей устрицей (при условии, конечно, что она считает сейчас).
  
  В комнате Кати Катя и Билли обнимаются, шепчутся и смеются. Они говорят друг с другом по–английски - Катя берет частные уроки английского в дополнение к школьной программе, и ей нравится идея наконец-то попрактиковаться в английском с носителем языка, который может говорить весь день и ночь. Любовь, которую они чувствовали друг к другу четыре года назад в Мельбурне, требует небольшого подталкивания, чтобы возродиться. "Мы должны любить друг друга или умереть", - написала Оден 1 сентября 1939 года. Его стихотворение о взрослых, напуганных, как дети, преследует меня по Старому Осколу. Мне было столько же лет, сколько Кате, когда мы уехали навсегда. Уязвимость, чистота и сила Кати напоминают мне о том, что, должно быть, было поставлено для меня тогда на карту, насколько высоки эти ставки, должно быть. Я признаю, что это, скорее всего, массовый случай путаницы в идентичности – в разные моменты, а иногда и в одно и то же время, я чувствую себя Катей и ее суррогатной матерью и как хрустальный шар, в который она никогда не может заглянуть ясно (но который несет в себе знание о том, что жизнь не может бесконечно щадить таких, как она). В присутствии Кати я чувствую себя старым из-за того, что знаю то, что знаю я, и молодым из-за того, что ощущаю каждую эмоцию как прямой луч, такой, который не соскальзывает с твоей кожи, а проходит насквозь, не останавливаясь. Этот приступ путаницы в идентичности только усугубляется моей историей иммигранта: как человек, который уехал, я знаю и здесь, и там ; как человек, который больше не ребенок, я знаю и сейчас, и тогда . Когда я думаю о будущем Кати, отбиваясь от довольно стандартного списка опасений, я напоминаю себе, что я никогда не был взрослым в этой стране, поэтому у меня никогда не было возможности вести здесь жизнь по своему усмотрению. Я понятия не имею, что бы я сделал с этим.
  
  Катя возвращает меня не только к самому себе, каким я был тогда, но и к Билли сейчас. Какими значительными бывают переживания, когда тебе двенадцать или пятнадцать, как глубоко они проникают в нас, каким пронзительным бывает чувство потери – дома, нашего представления о доме или нашей невинной веры в то, что нам никогда не придется отрываться от людей и вещей, которые мы любим. Прежде чем мы все отправимся на вокзал, отец Кати очень тщательно полирует свою обувь. ‘Давайте посидим перед дорогой", - говорит он, совсем как говорил мой отец каждый раз, когда мы собирались в летние каникулы. Мы все садимся в холле. Один застывший кадр, один задержанный вдох перед тем, как в последний раз вместе сесть в машину. Пусть наше путешествие будет гладким и незабываемым. Пусть мы прибудем к месту назначения безмятежными и обновленными. Мой желудок сжимается. Я вижу, как лицо Билли постепенно приобретает серость до Кати. Я слишком боюсь смотреть на Катю.
  
  
  Дорогой дневник,
  
  Когда нам пришлось садиться в поезд, я попытался пошутить, и мы все рассмеялись, но когда поезд резко тронулся, наши сердца дрогнули, и все – поезд тронулся. Мое сердце разорвалось пополам.
  
  
  За два десятилетия до того, как моя двенадцатилетняя дочь написала эти слова в своем дневнике, моя лучшая подруга стояла на платформе, точно так же, как сейчас Катя. Мой лучший друг, Саша, которому исполнилось шестнадцать в день нашей эмиграции из всех дней, и которого я все еще люблю двадцать лет спустя не нежной, ностальгической любовью, а сильной, болезненной, раздраженной любовью к настоящему моменту. Лицо Саши было единственной вещью, которая казалась реальной во всей этой истории с отъездом навсегда. Ее лицо и музыка ‘Прощания Славянки’, дореволюционного марша, посвященного бедственному положению славянских женщин, встречающихся со своими мужчинами отправился на войну и когда-то регулярно выступал при отправлении шикарных (фирменных) поездов в Москву. На этот раз Катя, а не Саша, стоит за окном ночного поезда на Москву. И внутри маленькой каюты, выглядывая сквозь бордовые занавески (так неожиданно изысканно ), я держусь за руки, но не со своей старшей сестрой, чье опустошение я слишком поглощен собой, чтобы заметить, а с Билли, чьи слезы, круглые и идеально очерченные, как мыльные пузыри, каждые несколько секунд падают мне на руки и на маленький столик, покрытый скатертью в тон невероятным занавескам.
  
  Отправление поезда - это особый вид прощания, самый кинематографичный и, безусловно, самый неприкрытый и ничем не смазанный. Сложные, вызывающие тревогу ритуалы авиаперелетов вводят анестетик между теми, кто улетает, и теми, кто пришел их проводить. Прощание с поездом похоже на грубый и жестокий порез без успокоительного или даже глотка виски. Вы можете слышать и чувствовать разрыв. И тогда всегда есть призрак других поездок на поезде, миллионов людей по всей Европе, которых везут в концентрационные лагеря и Гулаги в поездах для перевозки скота.
  
  Сейчас из окна поезда я вижу глаза Кати, а не Саши – такие зрелые, такие чистые. С ней, конечно, все будет хорошо. Она - источник силы, эта девушка – красивая, умная, решительная и абсолютно скромная. Ее родители любят и поддерживают ее. Ее школа считает ее героем, поскольку она продолжает выигрывать всевозможные региональные соревнования по русскому, английскому и Бог знает чему еще. С ней все будет в полном порядке. Мы же не бросаем ее на растерзание стае волков. Я могу говорить это себе всю ночь напролет, но я знаю, что я чувствую. Расставание с Катей не кажется горько-сладким или изысканно печальным, это похоже на невыбираемое кесарево сечение. Сначала Катя - это фигура в полный рост, держащаяся за свою маму, они обе одновременно плачут и смеются над смелой, но глупой шуткой Билли. Тогда она - пульсирующий прямоугольник цвета и света вдалеке. Тогда она - крошечный камешек, поглощенный железнодорожными путями.
  
  
  7
  МАТЕРИ И ДОЧЕРИ
  
  
  Не СМОТРЯ НИ НА ЧТО, МОЯ мать всегда была священна для меня ... Когда я могу держаться, я оставляю это здесь, но чаще всего я забиваю гвоздь до тех пор, пока стена не начнет кровоточить: ...но я вовсе не священен для тебя . Это говорит голос материнского отчаяния, хотя разве я не достигла пика на несколько лет раньше? Какое место я оставляю для эмоционального подкупа в случае (не дай Бог) какого–либо действительно серьезного подросткового кризиса - метамфетаминов, беременностей и членства в экстремистских политических организациях? Я выросла, неявно зная (потому что такими были мои родители и их друзья), что никогда не следует пытаться добиться признания или уважения у кого бы то ни было, не говоря уже о собственном ребенке, поэтому требовать признания моей материнской святости - это новая низость. Но с Билли я уже в долине падений, и мы только начинаем – по крайней мере, так мне все продолжают говорить, с самыми добрыми намерениями, конечно. Я знаю, я знаю, но разве ты не видишь, я жду чуда.
  
  До того, как мне исполнилось пятнадцать и мы уехали в Австралию, я помню, как моя мать ошиблась только однажды, когда она безапелляционно отмахнулась от искренней, хотя и странной, боли в моем подбородке, когда то, что мне действительно было нужно, было утешением. И я также помню, как она намеренно задела мои чувства только однажды, сказав мне в раздражении: ‘Твоя сестра была права. Демоны действительно прячутся в тихом пруду’. Я была тихим прудом, потому что, в отличие от моей старшей сестры, а позже и самой Билли, у меня не было привычки выплескивать свои эмоции так, чтобы их можно было обнаружить за пределами неба. Что касается распространения демонов, которые диагностировала моя мама, она имела в виду, вполне законно, то, что я использовала с таким трудом приобретенный семьей югославский настенный шкаф, чтобы воспроизвести повторяющуюся фантазию о том, чтобы быть учительницей (хорошей учительницей, вы понимаете, не такой, как те сморщенные, озлобленные женщины, которые доминировали в мои последние годы в школе). Задняя стена этого блока была скрыта от общего взгляда, но не от глаз моей матери, и в момент слабости я забылся и использовал ее как классную доску, на которой я рисовал слова и уравнения скользким кусочком драгоценного белого мела в форме сигаретного окурка, все время делая теплые и остроумные пояснения к моему воображаемому уроку для воображаемого класса передо мной.
  
  Фрагмент из предложения моей мамы о пруде, который действительно ранил, был подтверждением давних подозрений моей сестры о том, что за моей сравнительно спокойной внешностью (по крайней мере, безмятежной по сравнению с ее) скрывается множество пороков и изъянов, от которых волосы встают дыбом, как у закоренелого рецидивиста. Она была права, конечно, хотя и несколько преждевременна в своей оценке. Мои демоны впервые проявились где-то во время нашей эмиграции, и к тому времени, когда мы поселились в Австралии, пруд был едва виден из-за их плеска. И хотя в течение нескольких лет я всерьез испытывал терпение моей матери, она не сдвинулась с места, она не ‘потеряла самообладание’. Итак, одно легкое увольнение и одна намеренная обида: это все, что я могу вспомнить о преступлениях моей матери за годы моего становления (фактически, за все годы). Что весьма примечательно, особенно учитывая длинный список моих собственных материнских проступков, и то, что даже до того, как Билли официально станет подростком, она, похоже, готова к полному представлению в Гаагский трибунал.
  
  Когда я хочу проклясть кого-то в присутствии Билли, я говорю: ‘Он был из тех людей, для которых нет ничего святого, даже его мать’. Цель этого заявления двоякая. Во-первых, это то, что я думаю. Во-вторых, я посылаю Билли подсознательные сообщения. Она их получает? Вероятно, так оно и есть, вместе со всеми другими прославленными попытками почувствовать вину, которые не срабатывали долгое время, если вообще когда-либо срабатывали. Как мать, я ничего так не хочу, как быть похожей на свою мать. И все же наша поездка домой - постоянное напоминание о том, что я совсем не похожа на нее. (Такие путешествия для самопознания не рекомендуются отрицающим родителям.) Я помню, когда Билли была маленькой, я думала, что родительское разочарование более разрушительно, чем простой гнев и обида, и обещала себе держаться от этого подальше любой ценой. И мои мама, и папа всегда были такими, по крайней мере, со мной: совершенно незнакомыми с внешним выражением своего разочарования. Так что я никогда не чувствовал, что подводил команду – себя, да, постоянно, но не команду, вошедшую в поговорку.
  
  И после всего этого в этой поездке я не делаю ничего, кроме как выражаю хроническое разочарование. В немалой степени это потому, что я хочу, чтобы Билли внушала благоговейный трепет, вдохновляла, сдувала с ног – на самом деле, подойдет любое из трех. И не только это, я жду, когда она выразит эти чувства высокопарными словами, соответствующими случаю, или даст мне понять тонкими, безмолвными способами, что только я – ее мать – могу понять, что ее вселенная расширяется, ее нервные окончания гудят и что ее сердце едва способно вместить все эмоции, которые она испытывает. Вместо этого, передо мной это усталый, голодный, скучающий зверек, который постоянно хочет посидеть, поесть и пойти домой. Это маленькое животное - моя дочь, ее мать взяла с собой в это путешествие с целью – давайте скажем это здесь и покончим с этим – своего рода трансформации. И все же чаще всего глаза этой дочери соскальзывают с соборов и бульваров на витрины с выпечкой в киосках; ее ноги никуда не могут нести ее без боли; а ее разум, ее прекрасный разум, поглощен требованиями ее плоти и желанием, чтобы все это, организованное ее матерью, закончилось, и чем скорее, тем лучше. Здесь нет ни взлета, ни второго дыхания, ни заряжающего энергией всплеска любопытства.
  
  Ей больше не пять. Оправданий нет. Что бы сделала моя мать? О, забудь об этом. Я взрываюсь.
  
  ‘Почему ты так выглядишь? Неужели ни одна из этих вещей тебя не трогает? Неужели они вообще ничего для тебя не значат?’
  
  ‘Мама, ты просто хочешь, чтобы я отреагировал определенным образом. У тебя просто есть ожидания того, как я должен реагировать, но я реагирую по-своему’.
  
  Хорошо, да, она имеет полное право реагировать по-своему. Это не преступление. Без вопросов.
  
  ‘Но почему это скучающее, усталое, несчастное выражение лица? Ты понимаешь, что выглядишь так все время, Билли?’
  
  ‘Вот что происходит, когда я чувствую страх или смущение, когда говорю на этом языке как идиот. Я обращаюсь внутрь себя, мам’.
  
  На этот раз она отворачивается и уходит в себя, ее гнев становится глянцевым от слез.
  
  В моей голове какофония голосов, все эти неловкие, невыносимо банальные вещи, которые я пытаюсь не говорить Билли – Не хлебом единым, Билли … Только после того, как мы потеряемся, мы начнем понимать самих себя … Та, кто больше не может останавливаться и стоять, охваченные благоговением … Мудрая мудрость 101. Я страдаю от разочарования. Я пообещал себе, что никогда не стану таким. И вот я опускаю руки, потому что у моей дочери не бывает прозрений в то время и в том месте, которые я выбираю. Билли не заслуживает трагических глаз своей матери, темных от нескрываемой скорби по дочери, которая больше не марширует под мелодию барабана своей матери (или не марширует вообще, если уж на то пошло). Никто не заслуживает таких глаз, конечно, не Билли. Она определенно не заслуживает того, чтобы эту поездку превратили в какой-то учебный лагерь по воспитанию нравственности. Мне нужно отступить. Дни лепки и придания формы прошли.
  
  Шейла Манро вспоминает, как ее мать, канадская писательница Элис Манро, рассказывала ей, что она помнила о себе в детстве. ‘Я всегда возражала", - сказала Элис Шейле. ‘Я не была хорошим ребенком. Быть милой означало такое ужасное самоотречение’. Шейла помнит, как не хотела слышать, как ее мать произносит эти слова. Потому что она сама была милым ребенком – уступчивым, послушным и стремящимся угодить. Что тогда значили слова ее матери? ‘Отреклась ли я от себя?’ Шейла задавалась вопросом. Я думаю о матерях, дочерях и всех бесконечно сложных сетях самоотречения. Как в стихотворении доктора Сьюза, которое любит Мигель, говорится: "О, мысли, которые ты можешь придумать, если только попытаешься!’ Возможно, гораздо проще уважать выбор одежды или друзей вашими детьми, их потребность в уединении, их социальные сети, чем уважать фундаментальную автономию и легитимность их реального "я", потому что всегда существует опасность того, что они вам действительно не понравятся, как только вы примете их как полностью сформировавшихся человеческих существ. Пока они не закончены, наш родительский страх и тщеславие вступают в сговор, убеждая нас в том, что нам все еще предстоит внести большой вклад (фактически, это наша ответственность сделать это) в самозарождение наших детей.
  
  Но разве я не связующее звено между моей мамой и моей дочерью – генетически, культурно, духовно, как бы вы на это ни смотрели? И если да, то пропустил ли я мяч; не сумел ли я передать что-то существенное от одного к другому? Я не имею в виду культурные традиции, наполняющие их, я имею в виду нечто почти на молекулярном уровне – то, как работают наши двигатели, источники, из которых мы черпаем, то, как мы автоматически перенастраиваем себя в присутствии потребностей других людей и разрушающихся миров. Легкое самоуничижение, способность не прислушиваться слишком внимательно к постоянному, самодовольному гудению наших умов и тел, всегда жаждущих чего-то другого.
  
  Это снова всплывает в Киеве, примерно через неделю после нашего визита к Кате. Как могло быть иначе, когда мы остаемся с Айрой, лучшим другом юности моей мамы, тем, кто по духу так потрясающе близок к тому, что я всегда считала уникальным сочетанием достоинства и непочтительности, смирения и резкости моей матери. Айра, которая так сильно напоминает мне маму своим спокойным самообладанием, которое придает ей полное пренебрежение к церемониям и условностям. Именно заметив, как быстро Билли устает и как легко она уступает своему дискомфорту, Айра – теплый, добрый, ироничный, жесткий Айра, который видит все, – рассказывает нам историю моей матери и ее туфель на высоких каблуках.
  
  ‘Твоя мама и я, мы часто не спали по ночам, мы все время совершали долгие прогулки, и она всегда была на своих высоких каблуках. Мы гуляли день и ночь. Однажды мы решили в девять вечера отправиться из колхоза, куда нас отправили, через лес в Киев. Мы добрались до Киева в девять утра. По дороге мы выбросили нашу обувь, она оказалась бесполезной, и вот так мы шли по ночному лесу. Машины останавливались и предлагали нас подвезти. Мы были очень молоды, но мы были очень горды и хотели сделать все сами. После этой прогулки мы три дня не могли ступить на землю без того, чтобы у нас не заболели ноги.’
  
  В те дни, летом, городских специалистов регулярно отправляли на коллективные фермы, чтобы помочь в сборе урожая по всей стране; Мама и Ира, которые работали в том же институте в Киеве, уже были хорошими друзьями, когда состоялась Долгая ночь на шпильках. Итак, декорации для истории Айры настолько заурядны, насколько это возможно, но сама история меня воодушевляет. Моя мать – сильная, гордая, легконогая, решительная, с неиссякаемым запасом смеха и, какое слово я ищу ... да, свободная.
  
  ‘Раньше мы любили класть яблоко в карман и совершать долгие прогулки; однажды мы отправились на строительную площадку гидроэлектростанции, в пятнадцати или двадцати километрах отсюда. Добрались туда легко и тут же завели друзей. Мы могли бы легко прогуляться полтора часа ради того, чтобы выпить маленькую чашечку кофе. В то время в Киеве было только одно место, на Хрежатике, где можно было выпить чашечку такого кофе. Обычно там были чернокожие иностранные студенты и мы, вот и все.’
  
  Мне не нужно напрягать воображение, чтобы представить мою маму с ньютоновским яблоком в кармане или то, как они с Айрой ни перед чем не суетились, как им ничто так не нравилось, как отсутствие легкости. На самом деле они не изменились, мама и Айра, ни в каком существенном смысле. Возможно, у мамы слишком болят ноги, чтобы выдержать прогулку на высоких каблуках в темноте, но и она, и Айра по-прежнему находят много иронии в том, как легко и охотно люди превращают себя в хрупкие, ограничивающие себя организмы. Кажется, что им обоим почти полностью не хватает глубокой привязанности к комфорту, с которой некоторые люди рождаются и которую многие развивают с возрастом, и в этом смысле вы можете сказать, что они стоики, только в их стоицизме нет и намека на мученичество или самовозвышение. Это простой, смеющийся стоицизм двух людей, которые никогда не воспринимали себя слишком серьезно.
  
  В книге Маргарет Этвуд "Важные моменты в жизни матери " дочь рассказывает о своем собственном восприятии молодости своей матери:
  
  
  Раньше я думал, что моя мать в молодости вела жизнь, полную постоянного веселья и головокружительных приключений… Лошади убегали с ней, мужчины делали ей предложение, она постоянно падала с деревьев или с коньковых столбов амбаров, или ее чуть не унесло в море приливами…
  
  
  Мать всегда была на расстоянии сломанной молнии от острого публичного позора. И хотя позже дочь поняла, что мать всего лишь рассказывала истории о том, что все пошло наперекосяк, о предсмертных переживаниях, которые со временем приобрели для них эйфорический оттенок, таким образом опуская "долгие периоды времени без событий", это повествование, или, скорее, то, что оно передавало о рассказчице, стало центральным для понимания дочерью того, кем была ее мать. ‘Веселье всегда было главным в планах моей матери, ’ говорит дочь, - столько веселья, сколько можно вынести. И веселиться было неотъемлемой частью моего собственного восприятия моей матери. Может быть, поэтому в реальных историях о женской грации под огнем, историях, которые преследуют меня с юных лет, меня всегда сильнее всего тянуло к женщинам, которые смеялись, танцевали и красили ресницы в самые мрачные моменты двадцатого века? Я считаю их по сути героями: те, что в Лондоне бегут в танцевальные залы во время перерывов в Блице; те, что в осажденном Сараево тратят последние деньги на губную помаду; моя дорогая подруга Сабина Волански, единственная из своей семьи, пережившая Холокост, которая ходила танцевать каждый вечер после окончания войны.
  
  Мать в рассказе Маргарет Этвуд рассказывает бесчисленные истории ‘веселого времяпрепровождения’, но, как известно ее дочери:
  
  
  То, что она подразумевает под этой фразой, невозможно понять, не сделав поправки, допущения к той огромной пропасти, через которую должна пройти эта фраза, прежде чем она достигнет нас. Он приходит из другого мира, который, подобно звездам, изначально излучавшим свет, который мы видим колеблющимся в небе над нами этими ночами, может быть, есть или уже исчез.
  
  
  Билли, веселье, которое было у моей матери в таком изобилии, как у молодой женщины, пришло из другого мира. Если моя дочь когда-нибудь попытается увидеть в своей бабушке человека, который действительно знал, как быть молодым, ей неизбежно придется пересечь эту огромную пропасть не только во времени, но и в культуре, истории и географии. Но для меня не нужны никакие корректировки. Когда Айра говорит, мне не нужно далеко ходить. Я там. Или, скорее, я хотел бы, чтобы меня там было. И я хотел бы взять Билли туда с собой.
  
  
  * * *
  
  
  Дорогой дневник,
  
  Потому что мама хотела, чтобы я хорошо провела последний раз в Москве, поэтому мы встретились с сестрой и матерью близких друзей семьи в Австралии, которые устроили нам экскурсию по Москве. Наверное, больше всего на меня произвели впечатление статуи под названием ‘Дети, жертвы пороков взрослых’. Там было двое золотых детей с завязанными глазами (для будущего), а вокруг них стояли тринадцать статуй, представляющих тринадцать ужасных аспектов взрослых. Употребление наркотиков, проституция, воровство, алкоголизм, идиотизм, двуличие, высмеивание людей, наплевательское отношение к прошлому, детский труд, бедность, атомная война и самый важный посередине – безразличие.
  
  
  Чтобы вы не были захвачены пафосом творчества Билли, я должен сказать вам, что она, среди прочего, пишет "empression" и "horrable’. Это потому, что она спешит запечатлеть весь водоворот эмоций и впечатлений, скажете вы. Нет, это потому, что она не умеет произносить орехи по буквам. В России плохая орфография - печально известный признак плохого образования или, по крайней мере, вопиющего отсутствия способностей; она никогда не была модным атрибутом крупной творческой личности. Я страстный поклонник прозы Билли, но я съеживаюсь, видя, как слова пренебрегают и бесцеремонно путают, обмениваются за их фонетические приближения и за слова, которые выглядят как их двойники, но имеют лишь самое смутное семейное родство. Иногда мне хочется бросить одно массивное обвинение ’ перед лицом системы образования, которая установила полный отказ от языка и грамматики как одной из своих основополагающих доктрин – системы, которой я, со своей стороны, сопротивлялся с досадно ограниченным успехом в моих попытках разубедить мою дочь в ее убеждении, что правописание - удел неудачников. Может ли эта небрежность в отношении механики и поддержания своего языка быть формой синдрома победителя? Поскольку английский является фактическим метаязыком планеты (по крайней мере, на данный момент), можно сказать, что его носители рождаются с лингвистической серебряной ложкой во рту. Существует такая вещь, как лингвистические привилегии. Я знаю, я тоже пытался проникнуть туда и заявить на это права.
  
  Чаще всего я прошу Билли прочитать вслух ее дневниковые записи, чтобы я не видел ее слов на странице. Это в значительной степени превентивная мера: иногда желание исправить становится слишком сильным. Когда я поддаюсь этому, Билли извивается, как на уроке ‘Тело, разум и душа’ в школе. Для нее мое исправление ее почерка - это нарушение, еще одна форма изощренного неслушания, в котором ее мать преуспевает. Это как если бы я был в ее комнате, заправлял ее постель, перебирал одежду на полу, выбирая, что выбросить , а что оставить. И все, что она хочет сделать, это захлопнуть дверь у меня перед носом. ‘Иди и разберись со своими делами, мама’. Ребенок, как говорится, в чем-то прав.
  
  Но вернемся к нашему последнему дню в Москве. ‘Мам, это шедевр’, - говорит Билли, теперь полностью проснувшись и яростно роясь в своей сумке в поисках малоиспользуемой камеры. Скульптурный ансамбль ‘Дети, жертвы пороков взрослых’, который вызывает неприлично высокую оценку моей дочери и производит неизгладимое впечатление и на меня, был подарен российской столице художником и скульптором с мировым именем Михаилом Шемякиным. Шемякина выгнали из Советского Союза в 1971 году за его участие в неправильных видах художественных проектов, но не раньше, чем отправили в психиатрическую больницу (да, Один пролетел над гнездом Кукушки снова). После десяти лет в Париже он переехал в Соединенные Штаты, и там были отлиты его чудовищные изображения пороков взрослых и ангельские бронзовые изображения детей с завязанными глазами.
  
  Материалы для скульптур и их транспортировка в Москву были оплачены "Роснефтью", одним из российских нефтяных гигантов. Но пока мы стоим перед скульптурами, все еще пребывая в блаженном неведении обо всех закулисных махинациях (к счастью, потому что такого рода осведомленность, по крайней мере в России, никак не влияет на оценку искусства), мы с Билли пребываем в синхронном состоянии благоговения. Гротескные фигуры пороков жестоки, беспощадны. У сладострастной жабы, покрытой бородавками, обнажающей декольте, у основания выгравировано слово "Проституция" на русском и английском языках. Наркомания приходит к нам, одетая во фрак, фигура графа Дракулы со шприцем в руке. Свинья с приторно-сладким выражением на морде длинными пальцами пианиста держит мешок с деньгами; за ее спиной мешок, на котором написано волшебное слово ‘Оффшор’. Кража. Алкоголизм - это римский бог с двойным подбородком и затуманенными глазами, сидящий верхом на бочке, и ему нечем прикрыть свой выпирающий живот и мужскую грудь. Одетая в длинные монашеские одежды Псевдонаука с полностью закрытыми глазами держит за ниточки двухголовую марионетку-собаку, без сомнения, конечный результат какого-то ужасно неудачного эксперимента по клонированию. В самом центре - Безразличие, самый большой порок из всех, согласно Шемякину. Глаза закрыты, пальцы затыкают уши, еще одна пара рук скрещена на груди тела, похожего на гроб.
  
  Билли фотографирует каждый порок – я хочу сказать ‘с любовью’, но, должно быть, это неправильное слово. Она выглядит загипнотизированной, но в то же время испытывающей облегчение и оправдание, как будто Шемякин точно понял, что она чувствовала в этой поездке, как будто сам маэстро услышал ее крики о помощи. Возможно, если бы эти фигуры были картинами, они потеряли бы большую часть своего воздействия, но как скульптуры они наносят серьезный удар. Массивные объекты в общественной сфере, они внушительны, постоянны и плотноматериальны. Я был бы удивлен, столкнись я с этими фигурами где угодно, на самом деле – в Париже, Нью-Йорк или Буэнос-Айрес – но удивление десятикратно усиливается здесь, в бывшем доме тоталитарного китча, где на протяжении семи десятилетий выдолбленная скульптурная форма обслуживала только одного клиента. Монументальный фетишизм превратил фигуру Ленина, в частности, в эквивалент деревенского колодца, сигнализируя о присутствии той или иной формы человеческого поселения. Эти памятники были изготовлены в стиле конвейера по нескольким повторяющимся и, достаточно скоро, мгновенно узнаваемым шаблонам. Ленин: сидит, стоит, смотрит, всматривается, как провидец, в далекие горизонты. Ленин: рядом с бронетранспортером или на нем, символизирующем не промышленную мощь молодой нации, а ее Нулевой час – исторически подтверждаемую платформу, с которой было провозглашено начало Революции. Когда я рос, была история, возможно, даже не шутка, о статуе Ленина, на которой он щеголял в одной из своих характерных шляп с козырьком, держа запасную в руках. Это был только вопрос времени, когда разные части разных версий будут случайно спаяны вместе, создавая своего рода скульптурный оксюморон.
  
  Мы с Билли гуляем вокруг скульптур Шемякина, впитывая детали, не желая уходить. Однако, в отличие от Билли, я с каждой минутой становлюсь все более подозрительной. Моя дочь тоже родилась не вчера, но она родилась в Австралии, а это значит, что она вряд ли спросит себя, в чем подвох? каждый раз ей преподносят что-то неожиданное, что-то из ряда вон выходящее. Я потратил десятилетия, освобождаясь от синдрома "в чем подвох", который, похоже, здесь почти генетический, передается из поколения в поколение и присутствует здесь со мной сегодня. Не нужно много копать, чтобы обнаружить, что скульптура, столь глубоко противоположная вкусам предыдущего режима, столь издевающаяся над ними, была заказана комиссаром сегодняшнего дня, мэром Москвы Юрием Лужковым, который лично одобрил каждый отдельный элемент, каждое изображение каждого порока. Фактически, Лужков был настолько предан ансамблю, что отклонил решение комиссии, состоящей из градостроителей, архитекторов, художников и экспертов в области искусства, которые рекомендовали найти другое место вместо того, которое предпочитал Лужков, - исторической площади на Болотной площади, откуда не только открывается одна из лучших панорам города и Кремля, но и часто посещают дети всех возрастов.
  
  На самом деле, многие члены комиссии вообще не хотели, чтобы скульптуру устанавливали, но они знали, что дареному коню в зубы не смотрят, особенно лошади, находящейся так близко к сердцевине самого большого сырного города. Напряженные дебаты о памятнике не ограничивались только членами комиссии. Врачи и психологи предупреждали о катастрофическом психологическом воздействии скульптур на хрупкую и впечатлительную психику детей. В письмах в газеты спрашивалось, и не без оснований, почему площадь, предназначенная для отдыха, была превращена в место для шоковой терапии, и собирается ли скульптура создать новую категорию детей как жертв взрослых городских улучшителей. Но Лужков, не привыкший к односторонним решениям, был фанатичен в своем желании сделать Москву одним из поистине великих городов мира.
  
  Как известно всем в России, любимый архитектор Лужкова - Зураб Церетели, родившийся в Грузии глава Российской академии художеств. Церетели, должно быть, уступает только Путину по количеству шуток, вызванных его, казалось бы, неудержимой гигантоманией, его любовью к китчу в широком масштабе и его легендарным трудоголизмом. Похоже, никто не застрахован от того, что в парке неподалеку от них появится еще одно творение Церетели. Медали для зимних Олимпийских игр в Сочи будут созданы Зурабом Церетели. Во время церемонии награждения спортсмены будут стоять рядом с медалями . Общественный резонанс по поводу массивной статуи Петра Великого Церетели, одной из самых высоких статуй в мире, привел к созданию Комиссии по монументальному искусству, органа, который безуспешно пытался переместить зловещую скульптуру Шемякина в менее заметное место. Я должен сказать, что западный мир тоже не обошла стороной расточительная щедрость Церетели. Участок набережной Джерси-Сити через реку Гудзон от места строительства Всемирного торгового центра стонет под десятиэтажным сто семидесятипятитонным никелевым сооружением под названием "капля"Слеза скорби, подарок российского правительства убитым горем, любезно предоставленный Зурабом Церетели. Другая из его изящных скульптур, Добро побеждает зло, стоит у здания штаб-квартиры ООН в Нью-Йорке. Это загадка, как такая безвкусица в широком масштабе становится достоянием общественности.
  
  В известном рассказе писатель Борис Акунин предположил, что Церетели на самом деле был инопланетянином с телепатическими способностями. Как еще объяснить его уникальную способность околдовывать власти, какими бы нелепыми ни были его идеи и насколько сильна оппозиция им. Я чувствую себя более чем слегка оскорбленным, когда выясняется, что Церетели даже пытался воздвигнуть один из ‘своих’ памятников моему любимому поэту Иосифу Бродскому. Его план вызвал массовую интернет-кампанию под лозунгом ‘Спасите Бродского’. (Поэт был мертв более десяти лет, но напуганные фанаты вполне могли представить его переворачивается в могиле, будучи увековеченным скульптором.) Михаил Шемякин, конечно, не Церетели, за исключением того, что политически у них одинаковое ‘прикрытие’. Но Церетели действительно создает контекст для рассмотрения любого нового скульптурного дополнения к городскому пейзажу Москвы и для понимания постоянства традиции художников-лауреатов или придворных художников, которая, конечно, достигает своего апофеоза в советский период. Его ‘правление’, несомненно, внесло большой вклад в подавляющую атмосферу цинизма, которая в наши дни приветствует появление следующего скульптурного ‘шедевра’ в России, независимо от того, кем это сделано. Ансамбль пороков Шемякина, усиливающий свою власть над детьми-ангелами, обнесен чугунным забором и охраняется по ночам охраной после неоднократных нападений вандалов. Последней каплей, по-видимому, стало то, что были отпилены медные нити, соединяющие статую Псевдонауки с двухголовой собакой. Мы с Билли посещаем скульптуру днем, поэтому нам не нужно подкупать охрану, чтобы увидеть ее. Билли заполняет свой дневник фотографиями пороков – по одному пороку на страницу, в то время как я незаметно чувствую растущую болезнь из-за общественной жизни "Оды детям" Шемякина.
  
  И поэтому я продолжаю копать. Оказывается, в 2007 году именно на Болотной площади, рядом с гротескными фигурами Шемякина, состоялось первое официальное (и широко освещаемое) собрание детского движения Mishki (Плюшевые мишки). Полное название Мишки - ‘Молодежная организация по всестороннему развитию личности, патриотическому и нравственному воспитанию детей и молодежи’. Страшно. Во время торжественного выхода "Мишки" Юлия Зимова, его двадцатилетняя основательница, рассказала журналистам, что целью движения было научить детей гордиться своим городом и страной, ответственность, независимость и забота о других. Это звучит почти как безобидная версия скаутов, если только движение не было создано членами "Наших" – молодежной организации с сильным финансированием и идеологическими связями с Кремлем, и задумано как российский ответ на украинскую ‘оранжевую революцию’. Журналисты, склонные критиковать нынешний режим, которые не разделяют личную лояльность "Наших" Путину как спасителю России, часто называют молодых членов движения "нашистами". На самом деле, ссылок на фашизм и гитлерюгенд предостаточно, так же как и на молодежные группы советской эпохи, такие как октябристы, юные пионеры и комсомол.
  
  Чего хотят "Наши"? Полного и быстрого восстановления величия России, конечно. Ее члены хотят, чтобы людей переполняла гордость за свою страну. Они хотят, чтобы весь остальной мир, в частности Америка и Британия, сидели и слушали (следующим шагом, конечно, будет дрожание от страха, все идет по плану). Они хотят ‘чистую’, ‘сильную’ и ‘объединенную’ нацию, а это означает подметать страну большой, длинной метлой, чтобы избавить ее от всякого рода отбросов – этнических, демократов, проституток. В некоторых из самых печально известных инцидентов, связанных с группой, "Наши" преследовали посла Великобритании в России после того, как он принял участие в митинге оппозиции, пикетируя посольство и срывая публичные выступления посла. Они также разбили лагерь у посольства Эстонии в знак протеста против переноса из центра эстонской столицы памятника в память о гибели русских и советских людей во время Второй мировой войны. "Наши" также не ограничиваются идеологической войной: движение предлагает военизированную подготовку, чтобы обучить своих членов важным "жизненным" навыкам (например, разгону митингов оппозиции).
  
  Итак, скульптуры Шемякина, столь дорогие сердцам моему и Билли, блестяще вписываются в это воинственное, ультрапатриотическое видение. "Наши" и их плюшевые мишки привержены защите детей Шемякина с завязанными глазами от химер взрослых, которые их окружают. На самом деле, молодежные движения призывают молодых людей взять судьбу в свои руки, чтобы гарантировать, что они не станут жертвами пороков взрослых – бинго! Неужели только в этой стране случается, что абсолютно все можно перевернуть с ног на голову и замазать таким количеством грязи и цинизма, что любому хватит на всю жизнь? Как феномен "Мишки" одновременно непристойен (принудительное участие детей в политической жизни незаконно даже в России, не говоря уже о том, что это глубоко аморально) и непреднамеренно смешон, особенно в своей инфантилизации политической сферы. На момент создания Mishki Путин только что был переизбран президентом России, и Mishki тоже со всей серьезностью попросили его стать главой их движения, Главным плюшевым мишкой. Лидеров или гидов движения, большинство из которых учатся в университетах на учителей, называют "вожатые ’ – такое же название когда-то давали юным пионерским лидерам. Они действуют в рамках нелепой и строго поддерживаемой внутренней иерархии. Гид, способный организовать десять мероприятий с детьми, - это неугомонный медведь (вид, известный своей легендарной агрессивностью, факт, который организаторы движения явно упустили из виду, но, опять же, может быть, и нет). Белый медведь объединяет детей из десяти многоквартирных домов, а на вершине иерархии находится Бурый медведь или Мегасупербед, который смог решить проблемы детей на городском уровне, например, организовав строительство игровой площадки. Сами дети также делятся на всевозможных медведей. Самые старшие - олимпийские медведи, а самые младшие - крошечные плюшевые мишки. (Я не шучу.)
  
  Лозунг Мишки - ‘Спасибо вам, мистер Путин, за наше стабильное будущее’, что заставило Льва Рубинштейна отметить, что на этот раз Путин превзошел даже Сталина. Во времена Сталина лозунгом было ‘Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство’. Конечно, так заманчиво думать о Путине как о прямом наследнике Сталина, а его разновидность неототалитаризма - как о гораздо более умеренной, современной и идеологически подкованной версии сталинского железного кулака, но меня убеждает писатель и журналист Дмитрий Быков, который пишет: ‘В случае с Путиным мы имеем дело не с культом личности – поскольку личность едва проявляется и, к тому же, она герметично закрыта от посторонних глаз – но с культом субстанции’. Эту субстанцию, отмечает Быков, практически невозможно определить. Он заключает в себе ‘коллективные ожидания, которые превыше любой логики", мечты и желания толпы. Другими словами, путинизм "это фантом массового самогипноза’. Правление Путина несопоставимо с культом личности Сталина, потому что Путин - это не личность, а архетипический человек без качеств, средство воздействия на массы.
  
  Что все это значит для меня и Билли? Неужели Шемякин навсегда испорчен для нас? Должен ли я считать его ответственным за создание красивого декоративного фона для самых низменных фанатиков, которые превращают детей в похожих на зомби плюшевых мишек, потому что, честно говоря, ему следовало бы знать лучше? Он знает, на что похоже это место. Я не прочитал ни одной разумной защиты скульптур Шемякина, кроме статьи на сайте Кремля, в которой какой-то социолог или психолог сетовал на ‘непропорциональную реакцию’ москвичей на установку новых памятников. Почему никто не заслуживает доверия защищаем Шемякина? Это потому, что его работа полностью скомпрометирована интимным покровительством Лужкова? Это потому, что людям надоело, что авторы претендуют на их жилплощадь? Попахивает ли все это необузданным нарциссизмом? Люди с опаской относятся к любому художественному заявлению, настаивающему на том, что светлое будущее детей находится под угрозой, если мы все немедленно не совершим какой-нибудь коллективный экзорцизм? Возможно, самое главное, должен ли я рассказать Билли хотя бы четверть этого? Потому что, если я это сделаю, я хладнокровно уничтожу во имя ее политической и культурной грамотности то единственное, на что она действительно откликнулась. Я не хочу, чтобы моя дочь была невежественной туристкой, любующейся токсичными достопримечательностями, но я бы не хотел, чтобы она была охвачена подозрениями, всегда искала скрытые мотивы, какую-нибудь грязь, которую вы неизбежно можете обнаружить, если поцарапаете здесь любую поверхность. Я не хочу, чтобы она продолжала спрашивать: ‘Мам, в чем подвох?’ Правда в том, что я не могу убить Шемякина ради Билли. По нашему возвращению в Австралию она показывает фотографии скульптур всем, кто хочет их увидеть. ‘Нам с мамой все это очень понравилось", - говорит она. "Мы подумали, что это шедевр. И на это я держу рот на замке и киваю довольно нехарактерно, потому что, если по правде говоря, нам это действительно понравилось – что еще тут можно сказать?
  
  
  Дорогой дневник,
  
  С днем рождения меня. Я на пути в Санкт-Петербург. Я снова скучаю по дому и практически не знаю, как объяснить свои чувства, потому что все это звучит банально éd ... Я бы с удовольствием процитировала Дороти и сказала, что нет места лучше дома, и постучала три раза по своим рубиновым тапочкам, и была бы дома, но это слишком похоже на фантастическую книгу… Я думаю, что нет слов для некоторых эмоций. На самом деле нет слов для большинства эмоций…
  
  
  Я рассчитал это так, что Билли исполнится двенадцать в поезде Москва -Санкт-Петербург и что она проведет свой день рождения в городе, который раньше был моим любимым во всем мире (весь мир, конечно, ограничен советскими республиками, поскольку я никогда не выезжал за границу). Как и Билли, мне было двенадцать, когда я впервые приехал в Санкт-Петербург (тогда еще Ленинград) со своей мамой. Эта поездка была, безусловно, лучшим отдыхом в моем детстве и юности. Никакой школы, моя прекрасная, веселая, добрая мама, предоставленная только мне, захватывающая дух красота Санкт–Петербурга, увиденная впервые - нет слов для некоторых эмоций. На самом деле нет слов для большинства эмоций … ‘Эйфория’ - это одно слово. Ощущение того, что поездка благословенна во всех отношениях. И центральное место во всем этом занимает связь с моей матерью: сильная, утешающая и освобождающая. Моя мать вдали от работы, плиты, моего отца и моей сестры. Моя мать без всяких забот в этом мире. Моей маме не пришлось ни разу сказать: ‘Нет, не сейчас, это невозможно’. И этот город, этот великолепный город, так непохожий на другие советские города, так непохожий на бедный старый Харьков, где мы жили, который по сравнению с этим выглядел как специально построенный контейнер для заводов, институтов и чертежных отделов. Санкт-Петербург был городом в идеальной, чистой форме. Город в первую очередь и место жительства во вторую. Мы были там во время знаменитых белых ночей – нескольких недель летом, когда темнота никогда не наступает; ночь изгнана, и городские улицы в любое время заполнены людьми.
  
  Ни моя мама, ни я никогда в жизни не видели ничего подобного – мы были охвачены благоговейным страхом и великолепно страдали бессонницей, синхронизированные с городом.
  
  Я много рассказывал Билли о Санкт-Петербурге, когда она росла – как он был прекрасен, насколько уникален, история, белые ночи, как перед тем, как мы уехали навсегда, я отчаянно хотел, чтобы мы жили там. Я рассказал ей замечательные слова песни БГ о лучшем месте, которое я всегда представлял как его родной Санкт-Петербург: место зеленых деревьев… золото над синевой. Я рассказала ей о своей подруге Марине, которую я встретила во время поездки с мамой, и которая по сей день остается для меня дорогим и верным другом, несмотря на то, что мы живем в разных городах, а затем и на разных континентах. Я хотел, чтобы Билли провела свой двенадцатый день рождения с Мариной и ее семьей, провела его в Санкт-Петербурге. Если что-то могло помочь ей пережить тоску по дому, подобной которой она никогда раньше не испытывала (Была ли она слишком мала, чтобы почувствовать это во время нашей предыдущей поездки? Тогда для нее было гораздо меньше поставлено на карту?) это должно было быть это место. Я не хотел, чтобы Билли увидеть Санкт-Петербург, когда ей было тридцать. Тогда было бы слишком поздно. И нет, я не пыталась дважды окунуться в одну и ту же реку, на этот раз как мать, а не как дочь. Такие предприятия обычно заканчиваются катастрофически, даже я это знаю. Но мне нужен был символизм. Это была история нашей семьи, вся разбитая и фрагментированная, но, несмотря на все это, в ней были свои оси симметрии, моменты и переживания, повторяющиеся из поколения в поколение, своего рода лейтмотивы. Наша история была настолько же цикличной, насколько и линейной, и в ней, в разные десятилетия, моя дочь и моя мама гуляли по одним и тем же улицам со мной рядом , хихикая и опьяненные.
  
  
  8
  САНКТ-ПЕТЕРБУРГ
  
  
  A L ХОТЯ я ВЛЮБИЛАСЬ по УШИ в Санкт-Петербург, когда впервые увидела его, теоретически, по крайней мере, мои чувства могли быть любыми. Точно так же, как есть "люди-кошки" и "люди-собаки", есть ‘люди из Санкт-Петербурга’ и ‘люди из Москвы’. ‘Ни один другой город в России не вызывал столько оскорблений’, - писал о Санкт-Петербурге известный филолог Владимир Топоров. ‘Так много осуждений, упреков, оскорбленных чувств, сожалений, причитаний, так много разочарований’. Он расположен на северо-западной границе страны, лицом через Балтийское море в Скандинавию, город, который на картах выглядит так, как будто он демонстративно повернулся спиной к остальной России и лицом к Европе, что в некотором смысле совершенно правильно.. Его строительство на устьевом болоте, месте, совершенно непригодном для крупного человеческого поселения, не говоря уже о столице Империи, было названо трагической ошибкой. Петр Великий создал город в 1703 году как памятник в свои любимые европейские города, объявив их новой столицей России и настаивая на том, чтобы весь его двор переехал туда, с чего и началась вся эта история с Москвой и Санкт-Петербургом. Для жившего в девятнадцатом веке потомка этих дворян, одного из самых прославленных сыновей Санкт-Петербурга Федора Достоевского, город был ‘финским болотом’ – гнилым, склизким местом.
  
  Топоров умер в 2005 году, но можно с уверенностью сказать, что противостояние между Санкт-Петербургом и Москвой продолжается и будет продолжаться еще долгое время. В рамках этого противопоставления Санкт-Петербург - обреченная абстракция, искусственный, глубоко нерусский город, построенный в комариной яме и однозначно непригодный для человеческой жизни, в то время как Москва теплая, органичная, жизненная, реальная, вписанная в свое местоположение, глубоко аутентичный российский городской центр. Или Москва - это полу-восточная деревня, хорошая для торговли и немногим больше; а Санкт-Петербург - уникальный рай цивилизации и культуры, один из великих европейских городов. Многочисленные поклонники Москвы, естественно, возражают против такого рода заявлений об исключительности их города-соперника. На самом деле, петербургская поэтесса Елена Шварц, вероятно, лучше всего подытожила правду, когда написала о том, как она наивно представляла свой родной город как уникальную страну – "Запад, брошенный на Восток, окруженный и одинокий" – только для того, чтобы обнаружить, что ‘Санкт-Петербург уже давно затоплен Россией’.
  
  Сейчас летние каникулы. Мне четырнадцать, и я остаюсь в Санкт-Петербурге со своей подругой Мариной. По сути, это мой прощальный тур; через несколько месяцев моя семья покидает страну, если только что-то не пойдет совсем не так с нашими планами. Моя первая самостоятельная поездка в истории, это должно быть абсолютной вершиной всего, но ни Марина, ни я не можем надолго забыть, зачем я на самом деле здесь. В своей подростковой голове я втайне фантазирую, что родился в этом городе, откуда, казалось бы, родом все, кем я когда–либо по-настоящему восхищался - мои литературные кумиры Иосиф Бродский, Анна Ахматова, Осип Мандельштам; герои моего рок-н-ролла Борис Гребенщиков и Юрий Шевчук. ‘Отпрыск из России, который совсем не похож на свою мать. Бледный, тощий прохожий с европейскими глазами’. Это то, что Шевчук, как всегда, перебирая слова и звуки, поет о своем родном городе, родном городе Марины.
  
  Да, это правда, я ревную. Марина водит меня по этому месту с такой непринужденной уверенностью, и я не могу не пожелать, чтобы я был тем, кто водит ее по округе, указывая повсюду, в промежутках благоговейного молчания блестяще цитируя всех - от Пушкина до Набокова и Бродского (я уже знаю их всех наизусть). Бродский сказал, что самые сильные эмоции его детства и юности были навеяны ленинградским небом и идеей бесконечности, которую воплощал город. Несмотря на подавляющее влияние архитектурных форм – величественных, чрезмерно определенных геометрически и напористо европейских – с определенных точек зрения Санкт-Петербург кажется ему по сути ближе к океану или степи. Город кажется безграничным, как будто за любым углом передо мной может открыться пустая перспектива, полная возможностей. Бродский сказал, что от петербургских пространств и их взаимосвязей у него закружилась голова. У меня тоже кружится голова, даже сильнее, чем во время того первого визита в город с моей матерью.
  
  Я спускаюсь с Мариной к широкой реке Нева, по широкому Невскому проспекту, который вдохновил романиста Андрея Белого представить весь Санкт-Петербург как "бесконечность проспекта, возведенного в энную степень’. И да, я чувствую эту ‘энную силу’; я чувствую ‘центростремительную всепоглощающую силу’ Невского проспекта, именно так Гребенщиков определяет сущность главного проспекта города, сущность, которая, по его мнению, не изменилась со времен Достоевского. Мне пришлось отказаться от своей фантазии о переезде в Ленинград, когда я закончу школу. Уже слишком поздно для такого рода поблажек. Но я могу спуститься на землю по следам Гребенщикова. Я полон решимости найти здание, где он живет. Ди-джей, с которым мы встречаемся во Дворце культуры, посоветовал нам разведать определенное место в центре города. (Дворцы и Дома культуры - это советская версия общественных центров, хорошо контролируемых центров "культурного досуга", укомплектованных востребованными театральными площадками и площадками для выступлений и уникально приспособленных для направления и сублимации потенциально опасных ‘излишков энергии’ людей.)
  
  Мы идем по Перовской улице, заглядывая в каждое здание по пути (о, золотая эра до домофона, когда многоквартирные дома и даже шикарные многоквартирные дома были очаровательно прозрачными). Мы узнаем ‘наше’ здание по каракулям фанатов, которые покрывают стены лестничной клетки от первого этажа до самого верха, где Боб (как любит называть себя БГ; мужчина - англофил) живет в коммунальной квартире. Я никогда в жизни не видел столько граффити, все они целенаправленные и, в целом, хорошо написаны: густой лабиринт идолопоклонства 101, фрагменты песен "Аквариума" и философские максимы, которые, кажется, вовлекают друг друга в один из тех давних разговоров, которые никому не нужны для их продолжения. Со временем станет модным относиться к этим стенам с обязательной иронией, как бы извиняясь за недостаток изысканности, за грубость этого алтаря. Только мать Гребенщикова с нежностью скопирует надписи со стен, чтобы включить их в книгу о своем сыне, как дань уважения всем тем людям, которые любили ее маленького мальчика с таким наивным, детским отчаянием.
  
  Известно, что за дверью BG на пятом этаже его поклонники ждут его в любое время дня и ночи, не теряя надежды, что их кумир выпьет с ними в холле бокал бодрящего портвейна (напиток они, конечно, принесут), или скажет им что-нибудь, что изменит их жизнь, или просто благодарно улыбнется в знак признания их лояльности и безупречного вкуса, по пути убирая его слишком человеческий мусор.
  
  Где-то между вторым и третьим этажами мы с Мариной берем кисточку и тюбик гуашевой краски, которые мы привезли из ее дома, и добавляем наши собственные линии на стену. Слегка переработанная цитата из его текста, ничего подлизывающего задницу, не волнуйся. Я несколько дней размышлял над нашей надписью: Боря, всегда оставайся в месте с зелеными деревьями и золотым поверх голубого. Боря не является ни крутым, знающим Бобом, предназначенным только для инсайдеров, ни чрезмерно почтительным BG , это неофициальная версия Бориса - я полагаю, именно так его называли бы до того, как он стал the man of town. Когда мы с Мариной собираемся закрыть крышку на тюбике с насмерть выжатой краской, мы слышим скрип двери, за которым следует вопль раздраженного соседа: ‘Что ты делаешь, разрушая стены? У вас нет стыда! Избавьтесь от этого дерьма, или я вызову полицию. Разве вы не знаете? Он здесь больше не живет, дураки. Он вообще сюда никогда не приходит.’
  
  ‘Сварливый сосед вызвал полицию?’ Я спрашиваю Марину двадцать лет спустя, слишком хорошо осознавая, как быстро ткань моей памяти заполняет все пробелы. ‘Нет", - отвечает она без колебаний.
  
  ‘Мы убрали граффити?’
  
  ‘Конечно, нет – ты шутишь!’
  
  ‘Ты помнишь, как выглядели наши линии на той стене?’
  
  ‘Да, они выглядели неплохо – милые и толстые. Я увидел их несколько лет спустя в документальном фильме о Гребенщикове и андеграундной культуре Санкт-Петербурга. Они снимали, как он поднимается по лестнице, и камера поймала наш участок стены. Конечно, с тех пор все было убрано. Все здания рядом с Невским проспектом были полностью отремонтированы – теперь это офисы и эксклюзивные жилые дома для насоси.’ (Насосы, что означает ‘пылесосы", - нелестный петербургский сленг для обозначения новых богачей.)
  
  Поразмыслив, я теперь вижу, что улица Перовская, 5 была моим первым посещением настоящего места паломничества, хотя, возможно, некоторые классические компоненты паломничества отсутствовали. Во-первых, я бы никогда не постучал в дверь БГ и искренне ужаснулся перспективе столкнуться лицом к лицу с человеком-призраком наверху лестницы. Теперь я знаю, что сам акт уважения к самому человеку-призраку не был тем, что в конечном счете было поставлено на карту для меня и Марины. (В конце концов, разве истинная цель любого паломничества не в общении с другими паломниками, а не с мертвым или живым божеством по своему выбору?) На карту была поставлена необходимость скрепить нашу дружбу до того, как я покинул страну. Подъем по этой лестнице вместе с Мариной ощущался как быстрое и необратимое укрепление нашей дружбы, как более зрелая версия детского ритуала, в котором мы резали пальцы и терли их друг о друга, кровоточащие и липкие, в буквальном смысле создавая кровные узы.
  
  Все эти годы спустя я все еще подозреваю, что я петербуржец, что, если бы что-то случилось в те последние месяцы 1989 года и моя семья не смогла бы эмигрировать, я бы каким-то образом добрался до этого города. Конечно, я никогда не жил в Санкт-Петербурге, так что же я мог бы знать на самом деле? Я никогда не просыпался и не ложился спать в одной из его бесчисленных ветхих коммунальных квартир, никогда не видел с болезненной ясностью, что это место с великолепными фасадами и гниющими, запущенными интерьерами. Мне никогда не приходилось сталкиваться с его легендарным климатом – легендарным тем, что он производит всего шестьдесят или столько солнечных дней в году. А еще есть тяжесть его истории – варварское создание города на костях людей, тысячи из которых погибли, осушая болота по прихоти императора Петра; революция 1917 года, зарождавшаяся и, наконец, взорвавшаяся в городе; девятьсот дней блокады, которая после лагерей, пожалуй, является самым невыносимым аспектом наследия Советского Союза во Второй мировой войне. И мои герои города, посмотрите, что с ними случилось: Мандельштам погибает в одном из пересыльных лагерей (’Петербург, я пока не хочу умирать’).; Бродский вынужден эмигрировать; Ахматова вынуждена жить с горем не одного, а двух убитых мужей, а также с хронической нищетой, преследованиями и домогательствами, ее единственный сын более десяти лет находится в заключении. Итак, что бы я мог знать? И все же я часто фантазирую о том, что я недовольный житель Санкт-Петербурга, из тех, кому время от времени не терпится сбежать из города в какое-нибудь простое солнечное местечко, только для того, чтобы вернуться и ‘сразу же проглотить рыбий жир ленинградских речных фонарей’. (Мандельштам снова здесь, за несколько лет до своей смерти.)
  
  
  * * *
  
  
  Марина ждет нас в своей квартире, готовая зажечь двенадцать свечей, как только откроется дверь, как будто она знает, как сильно нужно побеспокоить Билли, как отчаянно моей дочери нужно устроить грандиозную постановку по поводу ее дня рождения – чтобы люди внимательно прислушивались к ее шагам: ‘Тсс, тсс, это был лифт?’, чтобы свечи зажгли как раз вовремя, чтобы ‘С днем рождения’ громко спели, как будто сейчас не самое большее девять утра. Муж Марины, Миша Старший, который встретил нас на вокзале, входит в квартиру первым, за ним следуют наши два чемодана – ‘гигантски огромный и невозможно огромен’ (звучит как в книге Джонатана Сафрана Фоера, но это всего лишь описание чемоданов в дневнике Билли). Я вижу, как высокая фигура музыканта Миши сгибается под тяжестью большого чемодана, содержимое которого я больше не могу объяснить, за исключением того, что в него запихнуты три мегабукниги австралийской Изабель Кармоди весом не менее пяти килограммов. Билли с трудом договорилась о том, чтобы это путешествие растянулось на пять недель. Она не может обойтись без этих книг, потому что не умеет читать по-русски. В своем золотом двуязычном детстве Билли превосходно говорила по-русски, знала алфавит и только начинала читать, когда пошла в начальную школу, и сплошной английский в ее новом окружении сначала отодвинул на второй план, а затем практически вытеснил другой ее ‘родной’ язык. Вскоре после этого я просто отказался от неблагодарной задачи заставлять Билли поддерживать и совершенствовать свой русский – говоря словами русской поговорки ‘Я сломал себе все зубы из-за трудности этого’ – и посмотрите, кто плачет. (Ответ: Это я плачу, она, кажется, в полном порядке со своими Кармоди.)
  
  Билли, это моя дорогая подруга Марина, о которой я тебе так много рассказывал. Марина, это моя дочь, Билли. Вот мы и здесь. Впервые в жизни в одних и тех же четырех стенах. Каждая подобная встреча, даже через одно поколение, ощущается как снятие проклятия. Для ваших друзей должно быть самым главным в мире знать ваших детей, а для детей ваших друзей воспринимать вас и ваше присутствие как должное, узнавать ваш голос по телефону еще до того, как вы закончите здороваться: ‘Мамы нет дома, тетя Мария. Должен уезжать. Пока’. Но это именно тот узел, который развязывает эмиграция, такого рода предполагаемое смешение поколений, гарантированное навечно для тех, кто никогда не покидает места, в котором они выросли. Или, по крайней мере, это узел, который эмиграция развязала. Так больше не должно быть, теперь, когда эпоха корабля-мигранта закончилась, и стены между Востоком и Западом, Севером и Югом рухнули. Сегодняшние мигранты знают, что возвращение с визитом (возможно, даже навсегда) - это всего лишь вопрос денег и борьбы с необузданной, жадной, садистской бюрократией. Но в 1989 году, когда мы уехали, все было по-другому. Моя мама думала, что больше никогда никого не увидит – ни своих друзей, ни сестру, ни ее отец. (Оказалось, что она ошибалась насчет последних двух.) Когда она наконец оказалась внутри поезда со многими своими друзьями на платформе, плачущими и машущими руками, ну, конечно, поезд тогда задержали на пятнадцать минут, приостановив их всех в этот момент необратимого разрыва. По словам мамы, это было, вероятно, самое глубокое и острое горе в ее жизни. Так что поймите, что в 1989 году наши прощания не были временными. Избавиться от этого чувства постоянного разрыва, чтобы моя дочь была заключена в объятия с Мариной, чтобы я уважительно поцеловал девятилетнего сына Марины и Миши в щеку (настоящие мальчики не обнимаются) – это месть эмигранта, ‘Полет шмеля’ и триумф человеческой воли, все сразу.
  
  
  Дорогой дневник,
  
  Моя воображаемая Марина была высокой, длинноногой, с длинными волнистыми каштановыми волосами и, к сожалению, была одета в очень похожий на кукольный патриотический русский костюм. Настоящая Марина была маленькой, с прямыми черными волосами и совершенно определенно не была одета в патриотическую русскую одежду!!! Единственное, что объединяло две мои Пристани, - это тепло.
  
  
  Миша-младший встретил меня пять лет назад, когда я в последний раз был в Санкт-Петербурге, но я уверен, что он мало что помнил, если вообще что-либо помнил о том визите. Поэтому я не мог не задаться вопросом, как воображаемые Мария и Билли должны были выглядеть и звучать в его представлении, каким образом мы должны были носить бирки "сделано в Австралии". Как, кстати, выглядел бы патриотический австралийский костюм – и будет ли он включать в себя пару ремешков? ‘Воображаемая Марина’ в виде этнической куклы Барби, вот это было забавно. Я понятия не имел, что все это время Билли мысленно наряжала моих друзей детства в народные костюмы, расшитые символами государственности, как будто они пришли с какого-нибудь приема в советском посольстве 1980-х годов. Но Билли была права в одном: с такими людьми, как Марина, кажется, что кто-то мягко дует теплым воздухом на твое обмороженное место. Это ощущение постепенного оттаивания. Теплая еда; чистые, хрустящие простыни; теплая вода в душе, приберегаемая только для нас. Капля за каплей российский аэропорт как состояние бытия стирается. Это то, что делает Марина.
  
  Марина - телеведущая, прирожденная телеведущая. Гордая женщина радиоволн, которую регулярно можно услышать на станции "Эльдорадо", родине ретро-радио в Санкт-Петербурге, она способна передать все - от серьезности до изумления - незаметным изменением фразы или регистра. Моя коллега-Скорпион Марина, родилась в стране, где женщины должны были быть в первую очередь людьми, гражданками, матерями, работниками и только потом женщинами; и все же, как и моя собственная мать, Марина - это то, чем я никогда не учился быть: в первую очередь женщиной, а все остальное - во вторую.
  
  В течение многих десятилетий официальная советская риторика о равенстве и эмансипации поддерживалась на фоне фактического поразительного неравенства в сочетании с безоговорочным ожиданием готовности женщин к самопожертвованию. Да, в Советском Союзе было бесчисленное множество женщин-инженеров и женщин-врачей в то время, когда их западным сводным сестрам приходилось бороться с тройкой ‘учительница, медсестра или секретарь’. Во время Второй мировой войны советские женщины не просто перевязывали раненых или изготавливали боеприпасы, они руководили танковыми подразделениями и управлялись с пулеметами. А после войны именно Валентина Терешкова с ее совершенно пролетарскими корнями (ее отец был сначала трактористом, а затем погибшим героем войны) стала первой женщиной в космосе в 1963 году. ‘Стеклянный потолок’, возможно, и был по-настоящему разрушен для советских женщин, но осколки разбитого стекла засели во всех аспектах повседневного существования женщин.
  
  Хотя Конституция гарантировала советским женщинам равные права, фактические различия в их сословиях были выявлены в простой "частушке’, народном стишке, который можно свободно перевести следующим образом: ‘Я лошадь, я кит, я самка и самец’. Советским женщинам неоднократно говорили, как далеко они продвинулись по сравнению со своими буржуазными коллегами – в конце концов, существование подавляющего большинства трагически одомашненных западных женщин было подытожено тремя "К" в атавистическом немецком лозунге, популярном при Гитлере: Kinder, Küche, Kirche (Дети, Кухня, Церковь). Ирония, конечно, заключалась в том, что ни Киндер, ни К üче не исчезли из уравнения для "освобожденных" советских женщин, в то время как Партия оказалась гораздо более требовательной и вездесущей, чем Кирхе . Женщины, по сути, были рабынями рабов, у них было мало свободного времени, чтобы размышлять о трудностях своего двухуровневого подчинения. Вопрос был не в том, чтобы хотеть всего этого, а скорее в том, чтобы делать все это – работу, детей, работу по дому, общественную работу и секс (попробуйте делать это в комнате, которую вы делите со своими детьми и родителями). Советские женщины лидировали в мире по статистике абортов из-за нехватки контрацептивов. Забудьте о времени, которое нужно тратить на саморазвитие! Они закололи свои топы на два размера больше, чем нужно, набили вату в свои туфли на два размера больше, чем нужно, и после долгих часов на работе и в очередях создали сложную сеть контактов и стратегических альянсов, чтобы заполучить тушь для ресниц или кремово-бежевую пудру для лица. (В конце концов, они были женщинами.)
  
  Короче говоря, задача быть женщиной не поддерживалась обществом и, с практической точки зрения, была кошмаром. И хотя мы с Мариной достигли совершеннолетия в последние дни этого масштабного эксперимента по отмене пола, мы стали двумя очень разными людьми. Моя подруга не была уверена в том, что такое быть женщиной, но каждая частичка меня была уверена. Почему вся эта безумная идеологическая чушь подействовала на меня? Почему, будучи подростком и молодой женщиной, я была так одержима достижением какой-то призрачной гендерной нейтральности, притворяясь в возрасте двенадцати лет, что я не знаю, что такое духи? (Пожалуйста!) Тебе нравится, когда к тебе относятся как к одному из парней? Почему это сработало на мне, хотя моя собственная мать была живым доказательством того, что можно быть смертельно умной, сильной и независимой, оставаясь при этом красивой и женственной в придачу? Что тебе не нужно было отказываться от секса, чтобы тебя воспринимали всерьез? Что роль женщины в семье могла быть источником радости, а не просто кропотливым выполнением долга? В отличие от меня, Марина инстинктивно знала с самого начала, что счастье - это, по сути, частное дело, редко достигаемое на службе идеологии или идеалам, что чувствительность - это не слабость, что эмоции нас не погубят, и что забота о своей семье - такое же благородное занятие, как накормить голодных. Как я уже сказал, сначала она была женщиной.
  
  Подарок Билли на день рождения от Марины и семьи - это пятичасовой спектакль "Кармен" в Мариинском театре. Мариинский театр, известный большую часть двадцатого века как театр оперы и балета имени Кирова, проводит свой двести двадцать шестой сезон. Опера Бизе впервые прозвучала там в 1885 году, что вызвало ее огромную популярность по всей России. Говорят, что композитор Петр Чайковский предсказал роковую привлекательность "Кармен", когда присутствовал на ее премьере в Париже несколько лет назад. "Через десять лет, - по-видимому, сказал он, - "Кармен" станет самой популярной оперой в мире’.
  
  В Мариинском все смешано воедино: традиции, великолепие архитектуры, высокий артистизм исполнителей – и мелочная злобность группы женщин среднего возраста позади нас, которые на первый взгляд выглядят такими безобидными и невзрачными в своих очках и шейных платках, как кучка учителей географии на пороге выхода на пенсию. Мы сидим в ряду перед ними и, похоже, загораживаем им вид на сцену. ‘И девочка, и мальчик думают, что они единственные в театре", - говорят они. Они даже не шепчут, а четко произносят, их слова, как тупые кухонные ножи, вонзаются нам в спины с большой осторожностью. ‘Валя распустила волосы, и все моряки падают сами на себя’: строчка из русской народной песни призвана отразить скандал, связанный с тем, что длинные и роскошные волосы Билли занимают видимое пространство вокруг ее головы. Марина молчит, привыкшая к таким женщинам и постоянному белому шуму их неодобрения, который не адресован никому конкретно, но все равно объемный и требовательный. Но у меня нет практики.
  
  ‘Что конкретно вы хотели бы, чтобы произошло?’ Я поворачиваюсь лицом к группе. ‘Вы явно расстроены, поэтому, пожалуйста, скажите мне, как можно улучшить ситуацию’. В моем голосе слышится преувеличенная вежливость человека, готового нанести удар при малейшей провокации.
  
  Итак, волосы Билли убраны назад для их удовольствия от просмотра, но женщины недолго отдыхают после этой победы. Считая это слишком незначительным, они обращают свое внимание на молодую женщину в ряду перед нами, которая, оказывается, носит довольно показной берет (показной, по крайней мере, по их мнению). Вот как обстоит дело с искусствами: хорошее, плохое, уродливое, глубокое, мелочное, нечестивое - все безнадежно смешалось в одном опыте. В театре Эрмитаж, где мы смотрим балет Лебединое озеро несколько дней спустя несколько русских мужчин на балконе запивают выпивку прямо из бутылки безалкогольными напитками прямо из банки. Остальная часть зрительного зала заполнена почти исключительно четырьмя автобусами с американскими туристами, которые большую часть представления переваривают недавно съеденные обильные блюда. Возвышенное и смешное здесь всегда вместе, верные хранители друг друга.
  
  Кармен, как всем известно, основана на новелле М éрим éэ 1845 года. Но чего вы, возможно, не осознаете, так это того, что на М éрим éе сильно повлияла поэма Александра Пушкина "Цыгане" . Мужчина-нецыган влюбляется в цыганку; погруженный в тоску, которую он не может объяснить, он покидает свою устоявшуюся городскую жизнь, чтобы быть с женщиной–странницей, которую он так горячо любит. И когда со временем, родив ему ребенка, она устает от него и падает в объятия любовника помоложе, он убивает ее в ярости и отчаянии. Пушкинская цыганка - это женщина, которая командует, которой нельзя овладеть или заставить подчиниться любовью. Никакая жертва в мире не сможет удержать ее в безопасности рядом. Кармен, по сути, тоже такая женщина – бесстрашная, фаталистичная, бросающаяся в глаза, размахивающая бедрами, горячая, сногсшибательная Кармен. Она - роковая женщина высочайшего калибра, способная заставить мужчину поступиться своими принципами и честью и, в конце концов, стать убийцей.
  
  Роковая женщина была, конечно, полной противоположностью советской женщине как товарищу. Сразу после революции Новая женщина – тип, воплощенный Инессой Арманд и Александрой Колонтай, близкими союзницами Ленина, – была именно тем типом, который работал, боролся и рисковал своей жизнью ради революционных идеалов, стоя плечом к плечу с мужчиной рядом с ней, а не используя свои чары, чтобы соблазнить и заманить его в ловушку. Любая новая женщина, достойная стать равноправным членом революционного общества, хотела равенства, свободы и взаимного уважения в своих отношениях с мужчинами, вместо того, чтобы страстно желать взаимозависимость, иррациональная страсть и замкнутость. И Арманд, и Колонтай были пламенными революционерами, но они также были настоящими протофеминистками (чего нельзя сказать о большинстве их товарищей-мужчин). Их радикальные взгляды на эмансипацию женщин включали в себя видение сексуального освобождения женщин, в соответствии с которым для женщин было совершенно нормально иметь нескольких партнеров и вступать в открытые браки. Они обе были поразительно красивы (что всегда помогает, независимо от того, новая вы женщина или старая), обладали обаянием и сексуальной привлекательностью.
  
  Несмотря на многочисленные опровержения, слухи о давнем романе Ленина с Арманд отказывались утихать почти столетие. Затем была Лиля Брик, поразительно красивая и нетрадиционная фактическая супруга любимого поэта-революционера Сталина Владимира Маяковского, и, можно сказать, скорее Новая женщина в западном стиле. Долгое время Брик, Маяковский и муж Лили, Осип Брик, жили и работали вместе в одной квартире, в советской мини-версии декораций "Блумсбери"., судя по всему, Брика, который был окружен влюбленными поклонниками во всем ее жизнь, любила и Владимира , и Осипе, и двое мужчин восхищались друг другом и сумели разделить ее с духом замечательного товарищества. Открыто жить с двумя мужчинами, один из которых быстро становился ‘громкоговорителем’ социалистических идей и идеалов, было невероятно смелым поступком в строгом и пуританском советском обществе. Брик обычно осуждали как извращенную буржуазную роковую женщину, вместо того чтобы восхвалять как социальную революционерку. Как и следовало ожидать, большинство упоминаний о ней как о музе и партнере поэта были вычеркнуты из официальной версии жизни Маяковского после его самоубийства в 1930 году. И все же ее жизнь, по-видимому, сохранил сам Сталин. Говорят, что, увидев ее имя в списке казненных во время Великой чистки, Сталин заметил: ‘Оставьте жену Маяковского в покое’, и вычеркнул ее имя из списка.
  
  Видение новой женщины просуществовало после революции недолго, потому что оно было просто слишком радикальным и неудобным для мужчин, находящихся у власти, и слишком сложным для женщин, придерживающихся традиционных ценностей, как показывает случай Брик. Новообразованная нация, уже столкнувшаяся с революциями, гражданскими войнами и масштабными проблемами индустриализации, просто развалится, если женщины перестанут заботиться о мужчинах, или рожать детей, или нести львиную долю так называемой домашней работы.
  
  Несмотря на свое волнующее очарование, сексуальность Новой женщины заметно отличалась от традиционной роковой женщины, которая появлялась в ранней советской литературе и опере, перекованная и перекодированная как буржуазная женщина с распутными глазами и ненасытным желанием материальных благ. Она вновь появилась во время Второй мировой войны как женщина на домашнем фронте, у которой был роман, в то время как ее муж сражался с нацистами, рискуя своей жизнью каждую секунду каждого дня ради нее и их рожденных и нерожденных детей. Дикое благородство цыган Пушкина и Мéрим éе и любовь к свободе превыше всего, что их характеризовало (Кармен: ‘Любовь - это мятежная птица, которую никто не может приручить’), исчезли. Вместо этого на нас из-под густо накрашенных хитрых глаз смотрела банально вероломная соблазнительница, существо, столь же знакомое с концепцией истинной, всепоглощающей свободы, как ручка метлы в шкафу.
  
  Гордые, привлекательные цыгане Пушкина и М éрим & #233;е также совсем не похожи на цыган, которых я знал в повседневной жизни. Те, кого я видел в детстве, были искусными ворами, подпольными торговцами и заядлыми странниками. Они передвигались толпами, крали все, что не лежало прямо, и имели способ сделать нашу ‘неутомимую’ советскую полицию бессильной. Они были наиболее узнаваемы в популярных изображениях грязных детей, нищенок и гадалок по руке (часто это одно и то же), золотых украшений, свисающих и сверкающих на женщинах всех возрастов – по крайней мере, мне тогда они казались золотыми. Русский язык тоже недвусмысленно определил их: ‘цыганское солнце’ было луной, ‘цыганский профсоюз’ - сборищем бродяг. Люди относились к ним настороженно, в то время как советское государство пыталось приручить их, расселить, поместить на специально построенные заводы и колхозы и забрать их детей. Безрезультатно.
  
  Параллели между преследованием евреев и цыган в Европе хорошо известны. Нюрнбергские законы 1935 года, первоначально направленные против евреев, были изменены, чтобы включить в них цыган, которые к 1937 году были твердо классифицированы как материалы для концентрационных лагерей. В Советском Союзе цыгане подвергались неустанному преследованию со стороны властей, бессильных контролировать их передвижение и их деятельность. По данным Европейской комиссии по борьбе с расизмом и нетерпимостью, они по-прежнему являются самым угнетенным меньшинством в сегодняшней России. Как и граждане с Кавказа, они в двадцать раз чаще подвергаются остановке полицейскими патрулями, чем граждане славянской внешности. Но в отличие от других преследуемых меньшинств, цыганам, похоже, нравится роль аутсайдеров. В своей недавней истории цыган художник и писатель Николай Бессонов предполагает, что, несмотря на все их преследования, "во всем Советском Союзе не было более свободных людей" – свободных от невольного атеизма; от воинской повинности; от социального аппарата, который заставлял людей, как колбасное мясо, ходить из школ в высшие учебные заведения на их первую "назначенную" работу, а затем на постоянные должности, которые мало кто когда-либо покидал. Цыгане сами выбирали, что делать, и не были обязаны своим начальникам. Для тоталитарного общества это должно что-то значить, говорит Бессонов.
  
  В любом случае, вернемся к опере и угощению на день рождения Билли.
  
  
  Дорогой дневник,
  
  Эскамильо был пухлым, не слишком симпатичным парнем, который был сильно недооценен. По сравнению с Доном Джосом é (произносится Хо-сс-ай) он был ужасен. Это делало Кармен похожей на леди, которая пошла за популярным парнем, которого любили (фальшивые) крестьяне. Джос é был потрясающим. Кармен была, как говорили мои мама и Марина, ‘цыпочкой с характером’.
  
  
  С тех пор, как мы встретились более двух десятилетий назад, мы с Мариной ни разу не поссорились. Во-первых, мы никогда не жили в тесном соседстве достаточно долго, чтобы иметь эти кухонные мойки; и что касается общей картины, от любви до политики и обратно, такие различия, которые мы могли бы выявить и обсудить на большом расстоянии – посредством телефонных звонков, писем и мейлов – никогда не были фундаментальными. Итак, когда происходит наш взрыв, совершенно неожиданно, в конце долгого и счастливого дня вместе, с вкусным ужином в наших желудках, мы с Мариной застигнуты врасплох. Марина начинает это с того, что явно является одноразовой репликой, не предназначенной для того, чтобы вызвать трения, и, скорее всего, даже не предназначенной для того, чтобы вызвать какую-либо реакцию. Другими словами, это риторическое утверждение.
  
  ‘Эти американцы, такие пустые внутри. Я должен сказать, что я абсолютно ненавижу Техас’.
  
  Правильно ли я ее расслышал? Неуверенный, я отвечаю так, что, поразмыслив, кажусь слишком готовым к бою, как будто она давит на что-то внутри меня, на что-то, что я не могу точно определить.
  
  ‘О чем ты говоришь? Ты был в Америке? Скольких американцев ты знаешь?’
  
  ‘Ты знаешь, что я этого не делал, но я встречал достаточно американцев. Но дело не в этом. Посмотри на их культуру, их фильмы, их музыку. Какие еще доказательства тебе нужны?’
  
  Я хожу по тонкому льду, поскольку на протяжении всей нашей поездки отпускал грубые шутки по поводу автобусов, набитых американскими туристами, которые, похоже, преследуют нас по пятам. Но я все равно с головой погружаюсь в спор.
  
  ‘Я не могу поверить, что ты можешь так говорить обо всем народе. Это все равно что сказать, что все русские алкоголики, а все евреи хитрые’.
  
  ‘Нет, это не так. Алкоголизм - это внешнее, но эта пустота, она живет и множится внутри. Это их культура. Вы не можете спутать это ни с чем другим’.
  
  ‘Вы не можете так говорить обо всем народе. Это личные качества, а не национальные’.
  
  ‘Да, ты можешь. Единственная причина, по которой ты можешь думать, что не можешь, - это политическая корректность. Но если ты честен, ты можешь сказать, что норвежцы, например, в целом довольно примитивны. Не так давно они сделали среднее образование обязательным. Вы можете сказать, что финны довольно спокойны. Вы бы видели, как они ловят рыбу. А американцы, ну, вы знаете, что я думаю.’
  
  Все начинается ошеломленно и цивилизованно, а заканчивается криками. Мише-старшему приходится разнимать нас, заставлять перестать перебивать друг друга. Он знает, все мы знаем, что этот разговор вряд ли закончится хорошо, если кто-то из нас пересечет этаж. Лучше закончить его сейчас. Он смотрит, как боксерский рефери в конце раунда, озабоченный тем, чтобы убедиться, что не будет нанесено необычных ударов, когда соперник не смотрит. Миша - убежденный космополит, его превосходный английский выучили изначально ради англоязычной музыкальной традиции, который, по его мнению, любой уважающий себя рок-музыкант должен знать и внимательно следить за ним. Он любит Лондон, любит английский родной язык и музыку, родившуюся и воспитанную в этой британской среде. Я понятия не имею, на чьей он стороне в этом споре, потому что он никогда не говорит нам. И чтобы Марина не выглядела примером банальной замкнутости, позвольте мне сказать сейчас, что она много путешествовала и обладает большим количеством того, что известно как культурная осведомленность и любознательность. Другими словами, ее положение никоим образом не является отражением недостатка горизонта. Я это хорошо знаю.
  
  Какими бы спорными ни казались мне заявления Марины, я понимаю, насколько неубедительными должны звучать для нее мои реплики. Они звучат неубедительно даже для меня. Являюсь ли я жертвой политкорректности, распространителем грубых лозунгов, ‘либералом с истекающим кровью сердцем’, как могли бы сказать эти чертовы американцы? Те же слова, произнесенные в другом месте, о полной ошибочности сведения нации к личности (обычно к личности с чудовищными недостатками), казались бы самоочевидными, но здесь, в квартире Марины и Миши, они звучат грандиозно и самодовольно. Мне тоже интересно, немного успокоившись, к чему степень интенсивности моего ответа обусловлена тем, что я сталкиваюсь с одной конкретной традицией, занимающей центральное место в антисемитизме и, возможно, в любом виде ксенофобии. Это традиция превращения всего еврейского народа в уникальный гротескный образ, который затем считается ответственным за страдания русского народа – хитрого и безжалостного еврейского ростовщика девятнадцатого века или еврейского революционера начала двадцатого века, с жутким рвением принимающего все советское. Вариации этих стереотипов существовали в Европе веками, и теперь у них есть глобальный аналог в образе хитрого и безжалостного израильского поселенца, ответственного за страдания палестинского народа. Это та кнопка, на которую Марина нажимает во мне? В конце концов, на самом деле она никого не ненавидит (возможно, даже техасцев!); она просто обобщает, подумаешь. В том, что она говорит, также нет двойных стандартов. Я почти уверен, что она могла бы расколоть русский народ в тех же экспансивных, всеобъемлющих выражениях.
  
  Несколько месяцев спустя, все еще пытаясь понять, что же такого было в нашей ссоре, что так глубоко повлияло на меня, я заглядываю в дивный новый мир российской блогосферы только для того, чтобы обнаружить, насколько на самом деле бесспорны взгляды Марины. Образованные и умные люди говорят, по сути, одно и то же – несмотря на некоторые фундаментальные сходства, люди и культуры разные, и нет ничего плохого в том, чтобы попытаться выразить эти определяющие и важные различия словами, если вы не проявляете откровенной ксенофобии, слепо утверждая несомненное превосходство вашего собственного народа и культуры.
  
  Я читаю эти четкие и четко сформулированные сообщения, и у меня такое чувство, что я прилетел с другой планеты. Да, я тоже думаю, что без признания и попытки понять, что глубоко отличается в жизни, поведении и мировоззрениях людей, не может быть эффективной политики, хорошей литературы, просвещенного диалога между культурами. И само понятие глобального сообщества, если оно должно быть чем-то большим, чем обширная транснациональная зона для обмена товарами и услугами, имеет смысл только тогда, когда универсальные принципы сочетаются с этим признанием непреодолимых различий. Что меня беспокоит, так это монолитность заявлений о различиях – теорий столкновения цивилизаций, идеи избранного народа (кем бы ни были эти люди), концепции национальных особенностей, которых придерживается Марина (какими бы утонченными эти понятия ни стали в руках умелого демагога). Я вспоминаю наблюдение писательницы Мариэтты Чудаковой о том, как комфортно сосуществуют комплексы неполноценности и мессианства среди ее собратьев-жителей постсоветской России. И это, конечно, касается не только России. Как насчет американцев с их чувством Предопределенности; французов, которые дали название шовинизму; британцев с их Империей, над которой никогда не зайдет солнце (по крайней мере, они так думали)? Если хорошенько подумать об этом, состояние человека иногда может показаться гигантской медицинской картой всех этих комплексов – превосходства, неполноценности, мессианства, называйте как хотите.
  
  Возможно, если бы эти монолитные заявления касались только вопроса национальной или этническая идентичности, я бы категорически не согласился с ними, но не чувствовал бы себя настолько лично оскорбленным ими. Но они вертятся вокруг вопросов совсем другого рода – не того, что значит принадлежать к определенному народу, а того, что значит быть женщиной. Советские представления о женственности – суровые, пуританские и глубоко неискренние – давно ушли в прошлое, но все еще существуют ‘жесткие’ правила относительно того, что действительно нужно женщине. С момента окончания моего второго брака большинство искренние пожелания ко дню рождения, которые я получаю от своих подруг из России и Украины, касаются появления мужчины в моей жизни. Не просто любой мужчина, конечно, а добрый, умный, симпатичный, страстный, творческий, с деньгами и сильным либидо, который будет повсюду носить меня на руках, впервые сняв бремя одинокой женственности с моих плеч. Временами мои друзья могут напрячься, чтобы поддержать мой аргумент о том, что нет большей трагедии, чем брак без любви, пустой брак, и что избегание такой судьбы может стать причиной для длительного счастья – до тех пор, пока они думают, что я собираюсь попытаться встретить кого-то другого.
  
  Вернувшись на ее кухню в Санкт-Петербурге, мы с Мариной отворачиваемся друг от друга. Билли, уткнувшись носом в книгу Изобель Кармоди, кажется, не заметила изменения температуры вокруг нее. Слышала ли она какие-нибудь крики? ‘Давай выпьем", - говорит Миша, который наполовину русский, наполовину еврей (и, следовательно, одновременно умен и хитер, а также уникально предрасположен к решению ‘проблем’ несколькими рюмками водки, но не слишком). Мы пьем в тишине, и я думаю о Марине. Я проверяю свои чувства к ней: изменились ли они? Неужели наш жизненный опыт подтолкнул нас к противоположным сторонам пропасти, превратив ее в ксенофобку, а меня - в карикатуру на более святого, чем ты, западного либерального демократа? Примерно на полчаса на наших лицах меняется Я действительно тебя знаю? выражения. Затем наши напряженные шеи начинают расслабляться. Очень трудно поддерживать нашу уязвленную гордость и минутное возмущение. Между нами слишком много любви, истории и верности, чтобы относиться друг к другу с подозрением.
  
  Мы все еще друзья, и я удивляюсь, как наша дружба оказалась невосприимчивой к этому взрыву. Если подумать, наш разговор серьезно выбил из колеи нас обоих, возможно, даже нарушил соглашение. Мне не нужно говорить вам, что дружба разрывается из-за менее непримиримых разногласий. Это потому, что мы прощаем наших друзей детства гораздо больше, чем тех друзей, которых заводим, став взрослыми? Или это потому, что мы узнаем, что нам не нужно, чтобы наши друзья соглашались с нами или придерживались тех же взглядов по отдельным ‘важным’ темам? (Для этого существуют собутыльники и профессиональные знакомства.) Что нам действительно нужно, так это чтобы наши друзья поддерживали нас, прикрывали нашу спину, поддерживали нас, особенно когда мы находимся смехотворно далеко друг от друга.
  
  Мне приходит в голову, что я никогда по-настоящему не спрашивал, как тебе жилось в 1989 году, Марина. Я был так поглощен своим собственным горем. Я спрашиваю тебя сейчас, и ты отвечаешь:
  
  
  Я так хорошо помню холодный ветер на набережной Невы. И ты встал на колени, чтобы попрощаться с Невой. Холод, который я почувствовал, был внутри меня, от мысли о том, что я провожаю тебя в никуда. Я действительно думал, что больше никогда тебя не увижу. Тогда я и представить себе не мог, что эта страна прекратит свое существование и что вместо нее будет новая страна с загранпаспортами и поездками за границу. Тогда я был убежден, что все, что мне осталось, - это писать письма и месяцами ждать твоих ответов (из-за того, что проверялась вся почта).
  
  Ты помнишь, мы встретили некоторых моих одноклассников, и мне стало немного стыдно за них? Они были такими неинтересными, ничем не примечательными (прости мне мое высокомерие). Это правда. И они оставались здесь, пока ты уезжал. Я действительно хотел, чтобы ты тогда понял, что эти люди были просто моими одноклассниками, они не были моими близкими друзьями. Это было очень важно для меня. Я хотел, чтобы вы знали, что я был с ними, потому что у меня не было выбора.
  
  
  Я знал это, Марина. Я также знал, что после того, как я ушел, ты никогда не рассматривала возможность того, что наша дружба была слишком напряженной или слишком абстрактной, чтобы выжить. Ты нашел меня после стольких лет в дебрях, предшествовавших появлению электронной почты, в течение которых мы оба сменили почтовые адреса и потеряли друг друга из виду. Ты не посчитал этот затянувшийся эпизод взаимного исчезновения смертью от естественных причин. Ты не прекратил поиски. Я прекратил, а ты нет. Каковы наши "идеологические различия" по сравнению с этой историей, с обучением с противоположных концов, с тем, что Мандельштам назвал "наукой отклонений’?
  
  
  9
  ЛЕНИНГРАД
  
  
  Я бы не рассказывал вам всю историю о Санкт-Петербурге, если бы ничего не сказал о войне. Не столько Вторая мировая война, сколько Великая Отечественная война, советская часть конфликта, которая началась с немецкого вторжения в Советский Союз 22 июня 1941 года. Когда я рос, город Ленинград и его мучительно долгая осада немецкими войсками были неотделимы в моем сознании. Я думаю, это не какая-то особая личная причуда. Я родился в мире, пропитанном упоминаниями о Великой Отечественной войне (полная противоположность культуре ‘не упоминай войну’). Оно было вездесущим и, безусловно, уже давно затмило символическую силу революции 1917 года.
  
  Легендарный ‘город-герой’ - так называли Санкт-Петербург, когда я учился в школе. Это был один из нескольких городов, получивших это официальное признание от советского правительства. (По-настоящему умные тоталитаристы могут многому научить нас в проведении кампаний по повышению осведомленности о бренде.) В моем школьном учебнике истории война возвышалась над всеми другими темами, и описание блокады Ленинграда читалось как серия черных, пронзительных газетных заголовков: одна из самых мрачных глав конфликта с фашизмом; девятьсот дней голода, холода и постоянных обстрелов между Сентябрь 1941 и январь 1944; затем, конечно, ужас превзошел счастливый конец. Несмотря ни на что, мы не сдали Ленинград (в то время как, само собой разумеется, "они", не задумываясь, сдали ‘свой’ Париж). ‘Заявление о миссии’, которое сопровождало каждое упоминание об осаде, было кристально ясным. Бьюсь об заклад, это мог бы придумать без особых колебаний каждый ребенок старше семи лет, даже ребенок, разбуженный от толчков посреди ночи.
  
  В бесконечно повторяющихся итогах того, что произошло в Ленинграде и что все это значило, героизм пересилил человеческие страдания, в конце концов полностью поглотив их. Так было всегда. Когда я рос, мантра о героизме была подобна палке, которой нас постоянно били по голове, что делало нас неспособными воспринимать войну практически в каких-либо других терминах. Но, в действительности, Блокада Ленинграда не могла быть ограничена историей высокого патриотизма. Это было слишком разрушительно, слишком конфронтационно, слишком ужасно для этого. Что могли есть люди, когда нечего было есть, когда их ежедневный рацион составлял легендарные сто двадцать пять граммов хлеба – если, конечно, у вас была продовольственная карточка. Но что, если оно было украдено, или вы не имели права на него, как многие временные жители, оказавшиеся там из-за войны? На глазах своих матерей истощенные городские дети превращались в старых нянек и дедушек-дистрофиков, а затем умирали от голода и холода. (Первая зима осады была худшей на памяти живущих.) Один за другим люди всех возрастов просто падали в обморок в своих домах, на улицах и лестничных клетках и умирали на месте, их тела валялись повсюду, пока, наконец, не прибыли грузовики, проезжавшие через город только с этой целью, чтобы забрать их. Официально в осажденном Ленинграде погибло около шестисот пятидесяти тысяч человек. Реальная цифра составляет более миллиона, а по некоторым оценкам, она даже приближается к двум миллионам. Что означает, по меньшей мере, каждого третьего жителя города.
  
  В 1970-х годах Даниил Гранин и Алесь Адамович, два писателя, которые сами сражались в Великой Отечественной войне, решили собрать рассказы о блокадниках - так называли людей, переживших блокаду. Их книга о блокаде остается лучшим описанием осады, которое я прочитал на сегодняшний день. Первоначально опубликованная в форме с жесткой цензурой, она была переиздана без сокращений после распада Советского Союза. Гранин был солдатом на Ленинградском фронте, Адамович - партизаном в белорусских лесах. Но даже этот опыт не мог подготовить их к рассказам, которые они услышали. В конце концов они обнаружили, что героизм выживших в блокаде и жертв был бытового свойства, ‘внутрисемейного, внутриквартирного’ типа, а не патриотической массовой жертвой на алтаре сражающейся родины. Героизм блокадники разворачивались не в идеологически оформленной публичной сфере конфликта, а в домах и семьях. Частное и внутреннее, оно неизбежно сосуществовало с другими скрытыми аспектами, гораздо более неприятными, которые также отсутствовали в отечественной истории осады: низшие стороны человеческой натуры, которые иногда можно было проследить до крайности осадного опыта, а иногда и до прогнивших внутренностей людей, как в случае с некоторыми привилегированными кадрами, которые согревали себя и кормили за счет других, или с подонками, которые убивали людей за свои продуктовые карточки. Неизбежно, были и случаи каннибализма.
  
  После всего, что они услышали, измученные рассказами о страданиях людей, Гранин и Адамович пришли к убеждению, что во время блокады люди относились друг к другу ‘гораздо более искренне, гуманно и милосердно, чем в конце 1970-х’. Очень многим блокадникам удалось не стать равнодушными к страданиям других, несмотря на то, что их повседневный опыт довел их до абсолютного предела. Напротив, само это безразличие постепенно стало приниматься как социальная норма в течение десятилетий после войны. Бессердечие больше не рассматривалось как большой личный недостаток. Переходя из одной квартиры в другую (часто из тех самых квартир, в которых блокадники пережили блокаду и которые десятилетия спустя по большей части находились в ужасном, позорном состоянии), они спрашивали себя, о чем в конечном итоге будет их книга. Покружив вокруг да около, Гранин и Адамович неизменно возвращались к одному и тому же. Их книга о блокаде была, прежде всего, об интеллигенции. Ленинград был городом с очень сильными традициями интеллектуальной, культурной и духовной жизни. Тот факт, что эта традиция сохранялась на протяжении всей блокады, хорошо известен. Самым знаменитым ее проявлением, конечно же, является Ленинградская симфония Дмитрия Шостаковича, написанная и впервые исполненная в осажденном городе. Но были и другие замечательные признаки этой жизни: ставились новые театральные постановки, открывались музеи, которым оказывался хороший покровитель, студенты продолжали свое образование, ленинградское радио продолжало вещание, а группа архитекторов работала над планами возрождения города после войны.
  
  
  * * *
  
  
  Дорогой дневник,
  
  Вчера вечером мы ходили на Ленинградку – кукольный спектакль о блокаде Санкт-Петербурга (в то время Ленинграда). Это было удивительно, ошеломляюще, трогательно, умно, творчески, душераздирающе, пугающе и непохоже ни на что, что я видел раньше.
  
  
  "Ленинградка’ - это слово, обозначающее жительницу Ленинграда. Подзаголовок пьесы - ‘Кукольная притча для взрослых’. Ленинградка, в которой сочетаются кукольный театр и кино, основана на реальной истории о молодой девушке, оставшейся совсем одной во время блокады. Она выжила, спрятавшись в шкафу и оставаясь там на протяжении всей осады. Чтобы не сойти с ума, она придумывала сказки.
  
  
  Когда вы входили в маленькую комнату, вмещавшую менее пятидесяти человек, все, что там было, - это большой прозрачный экран, динамик перед ним и телефон сбоку, но в остальном это было все. Когда это началось, вы увидели пожилую женщину с озорной улыбкой, из тех, кто говорит: "Я знаю кое-что, чего ты не знаешь’. Ребенком я сидел в первом ряду, и мне показалось, что я попал в проекцию со старой леди, прогуливающейся по черно-белым руинам, где она раньше жила. Пока старая женщина продолжает идти, она снова становится ребенком.
  
  
  Озорная старушка возвращается к тому, чтобы быть двенадцатилетней девочкой, Валечкой, в Ленинграде во время войны.
  
  
  Ребенок Валечка крадется по своему дому мимо своей расстроенной спящей матери в коридор. Ее мама лежит спиной к Валечке, но есть кадр, на котором мы видим, что она плачет. Валечка прокрадывается на кухню, и вы можете увидеть ее отца. Ее повествовательный голос начинает рассказывать нам: ‘Последние несколько дней папа просто сидит с улыбкой на лице и почти не разговаривает. Мама плачет и не хочет, чтобы он уходил. Они не разговаривают друг с другом.’
  
  
  Папа собирается уходить на фронт, и маме невыносимо видеть, как он уезжает.
  
  
  У Валечкиного отца на ладони лежит конфетка, всего одна конфетка, такая маленькая, для нас это ничто, но для них это размер дневного рациона. Леденец от домового – маленького существа, которое охраняет их здание. "Ты ставишь молоко под стол, а когда просыпаешься утром, молока нет, а на его месте конфетка", - говорит папа Валечке.
  
  
  Домовой - это домашний дух, полтергейст, который присматривает за зданием и его обитателями, регулярно, но редко во плоти, вовлекая их в сложные ритуалы обмена. Обычно, то есть в мирное время, домовой проявляет себя игриво, стуча, хлопая дверьми и, когда никто не смотрит, поглощая оставленные для него угощения, чаще всего молоко.
  
  
  ‘Та ночь, - говорит Валечка, - была единственной ночью, когда я не хотела, чтобы наступало утро’. Она произнесла эту фразу с такой неподдельной грустью, что вы забыли, что она всего лишь актриса… На следующее утро ее отец уходит сражаться на фронт, оставляя двух плачущих женщин позади. Спустя какое-то неизвестное время вы видите, как Валечка наполняет миску водой и подходит к стене, чтобы соскрести часть стены в воду, делая ее белой, как молоко. Она кладет его под стол и остается там немного, ожидая домового.
  
  
  На этом этапе есть нечего. Когда в Ленинграде начался голод, люди срывали обои со своих стен и ели мучной клейстер, которым они изначально были обклеены.
  
  
  Затем вы можете увидеть кадры, на которых эти бесконечные самолеты сбрасывают бомбы сотнями, взрывая Ленинград. Бомбы начинают рваться рядом с Валечкой и ее мамой, и внезапно бомба взрывается прямо там, где они находятся. " Мамочка (мамочка)", - кричит тонким окаменевшим голоском Валечка, - " Мамочка, мамочка… ккка... ’ Валечка едва может шептать, и ее единственный ответ - холодное бессердечное молчание и новые бомбы, убийцы ее матери. Валечка подходит к маленькому разбитому окошку, открывает его и шепчет в темную ночь: " Домовой, домовой, приходи ко мне домой." (" Домовой, домовой, приходи ко мне домой.’) Затем Валечка прячется в шкафу. Изображение уменьшается, заставляя казаться еще дальше, и внезапно появляется марионетка. Марионетка - это домовой.
  
  
  Домовой, с его огромными, пронзительными глазами и жесткой седеющей бородой, похож на дружелюбного дворника. Его руки сжимают метлу. Он излучает печаль и растерянную, непоколебимую преданность. Он заметно устал. Эта война разрушает его здание – те жители, которые не ушли, умирают один за другим. Валечка - последняя из его подопечных. Пока она жива, он не откажется от своих обязанностей.
  
  
  До того, как я посмотрел эту пьесу, я видел довольно примитивные кукольные представления, которые были плохо продуманы или просто глупы, поэтому я волновался, что в этой пьесе будет то же самое, но я так ошибался, что не могу это описать. Куклы были детализированы и замысловаты, реалистичны, но в то же время не от мира сего. Сделаны вручную мастером с такой заботой и любовью, что это было похоже на Пиноккио – они были детьми создателя. Они были всем, о чем я мог мечтать, и даже больше. Я не буду продолжать описывать пьесу, но скажу вам, что шоу продолжалось и становилось все печальнее и печальнее. Раскрываются другие куклы – эгоистичная крыса, ГОЛОД и нацистский солдат, который распахивает пальто, а внутри другая кукла, ХОЛОД. Спектакль был настолько трогательным, что в конце не осталось ни одного человека с сухими глазами.
  
  
  В России существует давняя традиция изготовления кукол. Во время блокады Ленинграда Театр марионеток Деммени продолжал показывать в городе кукольные представления ровно в 13.00, когда пунктуальные немецкие военные устраивали обеденный перерыв и бомбардировки города временно стихали. Поэт Самуил Маршак даже написал сатирическую пьесу под названием "Молодой фриц" специально для театра. После долгого сезона в городе группа отправилась в турне по линии фронта в Ленинградской области и Карелии. В лесах региона было поставлено более шестисот представлений с участием марионеток Гитлера, Геринга, Геббельса и остальной банды. По словам очевидцев, во время этих представлений целые леса сотрясались бы от смеха. Хорошо, это было во время войны; но в мирное время, все эти годы спустя, кто бы мог подумать, что кукольный спектакль о блокаде Ленинграда может быть таким незабываемым?
  
  Как слова, статистика, образы, даже рассказы очевидцев, ГОЛОД и ХОЛОД глубоко окостенели, но как марионетки они оживают. Они ужасны и реальны, но они также малы, неумелы и похожи на детей. Другие куклы в спектакле не менее трогательны – одинокий трамвай, пересекающий город; сани, которые во время блокады могли использоваться для перевозки воды и трупов; грузовик, перевозящий мандарины ленинградским детям по тонкому льду Ладожского озера по легендарной "Дороге жизни" (Doroga Life), единственному маршруту, соединявшему осажденный город с материком. Лед трескается, и грузовик с его драгоценным грузом тонет. Куклы настолько ‘запутанны’ (как говорит Билли в своей записи в дневнике), настолько крошечны и хрупки, что являются полной противоположностью стандартным историям об осаде, ее жертвах и выживших. Все уменьшено. Большое историческое полотно заменено интимностью комнаты и кукольным спектаклем. Крики снижены до шепота.
  
  После шоу Билли едва может двигаться. Медленно, как будто она не ходила месяцами, она подходит ко мне и садится ко мне на колени, крепко обнимая меня и выпуская все слезы, которые она изо всех сил пыталась сдержать во время выступления – зал маленький, и, находясь в первом ряду, она знала, что сейчас не время и не место для неконтролируемых рыданий. Это самое лучшее, самое крепкое, самое выворачивающее наизнанку объятие в нашем путешествии. Мы долгое время не двигаемся. Сквозь мои собственные слезы я вижу, как Марина наблюдает за нами, тронутая тем, как Билли была разгадана историей ее города. Все, что она говориткогда Билли отделяется от меня, это значит: ‘Билли, ты должна знать о том, что здесь произошло’. И затем все мы встаем, сохраняя эту медлительность в наших телах, и выходим наружу, осторожно держась друг за друга. После нескольких дней постоянного преследования Билли из-за моего ненасытного желания увидеть ее поверженной историей, прикованной к ее креслу каким-нибудь культурным артефактом, затронутой с большой буквы ‘А’, мне становится глубоко стыдно за себя. Все эти подталкивания к "толстокожести" моей дочери, дыхание разочарования на ее замкнутом лице, желание, чтобы она сдалась власти искусства. G, не относится к ее делу, ты дурак. Прекрати преследовать ее, говорю я себе. Люби ее, доверяй ей и, черт возьми, просто позволь ей быть.
  
  ‘Героизм защитников и жителей Ленинграда, перенесших тяжелейшие испытания, но не сдавших наш родной город врагу, навсегда останется в памяти нашего народа’. Эти слова были в учебнике истории, который мы использовали в школе. Я повторяю их про себя вечером после спектакля, замечая то, чего никогда не замечал, поскольку они были вбиты в меня в юности: сначала защитники города, и только потом его жители. Три миллиона Ленинградцы находятся в одной группе с солдатами Ленинградского фронта – измученными, недоедающими и в меньшинстве, как нам постоянно говорили, – а также со всем советским народом, объединенным в их ‘героическом стремлении к освобождению’. Блокадники в этой формуле - не более чем часть великого героического целого. Не слишком подсознательный посыл ясен – если бы вся нация не сражалась, не страдала и не умирала вместе, Ленинград умер бы от голода. Страдания блокадников разбавлены и рассеяны. Эти страдания казались неизбежными и неудивительными, когда я узнал об этом в школе. Сейчас это кажется мне, возможно, одной из величайших несправедливостей в истории двадцатого века.
  
  Остальная часть советской нации не должна была узнать о бедственном положении Ленинграда до января 1942 года. Официальная история блокады, появившаяся сразу после войны и сохранявшаяся более или менее неизменной на протяжении десятилетий, гласила следующее: Ленинград не пал не из-за его жителей, а благодаря дальновидному руководству и колоссальной помощи, оказанной городу партией и лично товарищем Сталиным. Конечно, после 1956 года и Двадцатого съезда КПСС, на котором Хрущев выступил со своим знаменитым отказом от "определенных аспектов культа личности", фигура Сталина была реже в центре внимания, но до своей смерти в 1953 году Сталин должен был находиться в самом центре этого и любого другого повествования о победоносной войне. Блокада Ленинграда была формально признана проявлением героизма советского народа, писали Гранин и Адамович, но ‘в действительности все высшие должностные лица города, все люди, которые пытались организовать оборону и снабжение, а затем эвакуацию; все люди, которые организовывали работу заводов, восстановление разрушенных районов города и электрических станций – были подвергнуты репрессиям’. Эта волна сверхсекретных репрессий против ведущих должностных лиц города и общественных лидеров, произошедшая в период с 1948 по 1950 год, стала известна как "Ленинградское дело" или Leningrad Case (Ленинградское дело ). Предполагаемое ‘преступление’ его жертв было согласованной кампанией по противопоставлению города Ленинграда партии, советскому народу и самому Сталину, поскольку они были пьяны от ‘самообмана’ и самовосхваления достижений города во время войны и особенно во время блокады. Грубо говоря, во всей непристойности, их обвинили в заговоре с целью использования Ленинградской партийной ячейки в качестве основы для подрывной деятельности Центрального комитета партии.
  
  ‘Героизм выживших в блокаде Ленинграда, ’ писали Гранин и Адамович, ‘ был воспринят Сталиным и его ближайшим окружением как выражение свободолюбивого духа города, его бунтарского характера, его чрезмерной, а порой и угрожающей автономии’. Алексей Кузнецов, блокадник, который был секретарем Ленинградской партии, позволил себе увлечься речью, произнесенной им в 1946 году, в которой он заявил, что слава Санкт-Петербурга к тому времени затмила легенду о Трое. Он был казнен несколько лет спустя. Блокада Ленинграда не закончилась, когда закончилась война, она была преобразована в политическую блокаду. ‘Опозоренный город был окружен подозрением, все инициативы были подавлены, городу не позволили вернуть свое благородство, свои достижения, свою культурную значимость’. Ленинградский "комплекс неполноценности" был создан и старательно поддерживался рядом новоиспеченных, плебейски настроенных партийных чиновников (большинство из которых были привезены откуда-то еще). Идея состояла в том, чтобы превратить Ленинград в обычный региональный центр; по выражению, которое появится позже, ‘великий город с региональной судьбой’. Ленинград был наказан за то, что воображал, что он особенный, и за то, что у него было достаточно доказательств, подтверждающих, что это действительно так. И все же это наказание, эта кампания остракизма парадоксальным образом (или, может быть, неизбежно) усилили восприятие его отдельной судьбы. Для городской интеллигенции это было еще одним доказательством (если таковое вообще требовалось) того, что их город не похож на другие советские города, что он на самом деле не советский и не на самом деле российский, а своей собственной страны, вселенной в себе.
  
  В Санкт-Петербурге, самом захватывающем дух и поэтичном из городов, которые я знаю, я обнаруживаю, что возвращаюсь к войне снова и снова. Я изо всех сил пытаюсь объяснить Билли, почему в день свадьбы молодожены, как того требует традиция, несут букеты цветов к военным мемориалам. Почему Марина чуть не плачет, рассказывая нам, как во время войны группа женщин-саперов, рискуя своими жизнями, обезвреживала мины, которыми был обклеен памятник поэту Александру Пушкину. Почему в пригороде Пушкина (бывшее Царское Село) выставки в роскошных царских дворцах сопровождаются черно-белыми стендами, документирующими масштабы разрушения дворцов во время войны. Почему Миша Старший, возя нас по городу, стремясь показать все места, связанные с Достоевским (разве не этого хотят все туристы?), постоянно натыкается на места и предметы, которые вмешиваются в его импровизированный литературный тур, заставляя его вернуться к теме войны.
  
  Несмотря на то, что Миша, Марина и я родились почти через три десятилетия после окончания войны, она оставила свой след в нас благодаря ее непрерывному и вездесущему воскрешению. Мы тоже можем сказать вместе с историком Светланой Алексиевич, что ‘О войне всегда помнили, в школе и дома, на свадьбах, крестинах и поминках. Даже в детских разговорах. Мы не знали мира без войны, мир войны был единственным, который мы знали, и люди войны были единственными людьми, которых мы знали. До сего дня я не знаю никакого другого мира или каких-либо других людей.’ ‘Культ войны’ не имеет исчезла вместе с Советским Союзом, совсем наоборот. Действительно, победа над Гитлером, пишет социолог Лев Гудков, остается ‘единственной позитивной точкой отсчета для национального самосознания постсоветского общества’. Согласно опросам общественного мнения за последние десятилетия, вера россиян в войну и советскую победу как в важнейшее историческое событие двадцатого века только возросла. Так много поставлено на карту с точки зрения национальной идентичности, что каждая попытка переоценить войну в общих чертах или через конкретный эпизод неизбежно вызывает массовую общественную реакцию. В одно мгновение тех, кто осмеливается близко подходить к войне, обвиняют в осквернении памяти погибших, в нападении на то, что является самым священным для миллионов людей, и (этот всегда выходит победителем!) в плевке в лицо тем, кто выжил, и ветеранам, которые все еще живы. Победа Советского Союза в войне, пишет Гудков, ‘не просто завершает, но и как бы очищает и оправдывает войну, в то же время исключая ее темную сторону из рационального рассмотрения’. И, в равной степени, темная сторона руководства военного времени тоже исключается. Победа работает в обратном направлении, чтобы постфактум реабилитировать не только войну, но и самого Сталина и ‘эксцессы’ его режима, которые сделали эту победу возможной – миллионы его собственных людей, расстрелянных, депортированных, брошенных в лагеря и лишенных собственности.
  
  Российский журналист Александр Минкин говорит о культурной мертвой хватке войны в постсоветском обществе с удивительной простотой: ‘Победа в Великой Отечественной войне является для всех (как для правительства, так и для народа) единственным доступным фундаментом, на который может опереться их сердце’. Все остальное - ‘череда ужасных катастроф, жестокости, голода, разложения’, но в поражении фашизма нация находит истинную радость. Возможно, самое важное, говорит нам Гудков, Великая Отечественная война в России стала ‘суррогатом культуры – полем смысл, в котором разыгрываются наиболее важные темы и сценарии сегодняшнего дня’. Война занимает центральное место в любой форме создания культурного и исторического смысла. Другими словами, она остается мерилом большинства вещей. Но когда война становится ‘суррогатом культуры’, культурные ценности почти полностью определяются через призму ‘напряженной, экстатической ситуации", и поэтому мы получаем, не обязательно в таком порядке, ‘героизм, самопожертвование, национальную миссию, стремление к искуплению’ и стойкую идею об особой судьбе России в мире. (Эти идеи так же хорошо работают в рамках шаблона религии; неудивительно, что религия присутствует повсюду в постсоветском мире.) Когда экстраординарное считается высшей ценностью, обычное становится не только приниженным или презираемым, оно становится развращающей, чуждой силой. И в итоге мы имеем целую нацию людей, которые не совсем знают, как быть гражданскими лицами, людей, которые, по словам Алексиевич, ‘потеряли способность отличать войну от мира, выживание от жизни’. Она пишет: "Мы либо сражались на войне, либо готовились к войне. Мы никогда не жили по-другому’.
  
  
  10
  Где-ТО НА ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОЙ ПЛАТФОРМЕ
  
  
  При диктатуре все боятся вопроса, а при демократии – ответа.
  
  При диктатуре больше балета и юмора, при демократии – больше путешествий и грабежей.
  
  Что касается широкомасштабного животного страха – в равной степени в обоих случаях.
  
  При диктатуре вас могут выбить сверху, при демократии – снизу…
  
  Итак, хотя наша свобода и отличается от диктатуры, разница не настолько разительна, чтобы быть понятной малообразованному человеку, такому как, скажем, писатель или военный офицер.
  
  Михаил Жванецкий
  
  
  КОНЕЦ Советской империи, гибель коммунизма, рождение в России и Украине пострадавшей демократии – трудно понять, как думать, не говоря уже о том, чтобы писать, об изменениях такого масштаба. Потому что сказать ‘с тех пор все было по-другому’ - это, во-первых, ничего не сказать, а во-вторых, солгать. Итак, я продолжаю возвращаться к Михаилу Джванецкому и его вечным монологам, особенно к приведенному выше, написанному в начале 1990-х, вскоре после того, как Советский Союз прекратил свое существование, а советский балет как популярное развлечение был заменен ренессансом преступности и отдыхом за границей. (К счастью, отказаться от юмора оказалось труднее, чем Лебединое озеро. ) Международные поездки, когда-то бывшие прерогативой партийной номенклатуры, художественной и научной элиты, тесно связанной с КГБ, к настоящему времени стали опиумом для масс. Иногда, чем больше все меняется, тем труднее ‘малообразованному человеку, такому, скажем, как писатель или военный офицер’, заметить разницу. В трещинах радикального разрыва с прошлым отвергнутое прошлое неустанно воспроизводит само себя.
  
  Я поворачиваюсь к Джванецкому, чтобы посмотреть, какие слова он найдет, чтобы рассказать обо всей трагикомедии переходного периода, потому что я доверяю ему. Он - редкий экземпляр, пишущий с черной совой юмора на одном плече и снежным буревестником искреннего лиризма на другом. Больше всего меня привлекает высота его голоса, скромность, которую вы неизменно обнаруживаете рядом с изысканной экономией и ясностью его видения. Смирение имеет для меня большое значение, и я не знаю, что делать с тем фактом, что я никогда не мог найти адекватного русского перевода для английского слова. (Смирение подходит ближе всего, но оно имеет отчетливый религиозный подтекст и попахивает коленопреклонением и падением ниц.) Слова Джванецкого так ценны, потому что в них нет иронии разобщенности, горького разочарования, гнева или ностальгии – тех типов эмоциональных реакций на конец Советского Союза, которые писательница Мариэтта Чудакова определила как доминирующие в обществе после распада.
  
  Чудакова, которая в какой-то момент была членом Консультативного комитета президента Ельцина, берет неудавшийся переворот августа 1991 года за отправную точку для своих размышлений. Переворот действительно стал поворотным моментом: попытка партии "Истинно верующие" и КГБ вернуться в сердце тьмы была сорвана; люди вышли на улицы, чтобы защитить демократию и реформы; и Ельцин, трезвый, на танке, стал героем. В течение нескольких месяцев ‘пациент’ (Советское государство) перестал дышать и был объявлен (по сути) умершим. В другой стране эта дерзкая позиция против переворота стала бы легендой, была отмечена национальным праздником, отмечаемым с отвратительной регулярностью, но в России, говорит Чудакова, ‘Большинство населения высмеяло ее и втоптало в грязь’. Она отмечает, как первая реакция на события возникла очень быстро, еще до того, как были разобраны баррикады. С понимающей улыбкой люди отвергли то, что произошло, как не более чем театр. "Умники, - пишет Чудакова, - отказываются верить, что история с большой буквы может происходить в России.’Говорят, здесь нет истории, только ‘политические технологии’ в действии – инсценированный переворот, инсценированное сопротивление перевороту; все рассчитано, спланировано и манипулируется. В конце концов, что за История может произойти здесь, на нашей свалке? Наша "свалка", которая, конечно же, также является нашей "Великой (и в значительной степени неправильно понятой)" Нация ’. Снова и снова две идеи, которые могут показаться взаимоисключающими ошеломленному стороннему наблюдателю – комплекс неполноценности и мания величия – довольно комфортно сидят в умах многих людей. Интересно, является ли эта двойственность, на самом деле, сутью столь хваленой русской загадки. Но откуда такое стремление принижать и отмахиваться? Когда происходит что-то настолько грандиозное и неожиданное, замечает Андрей Дмитриев, ‘Главные действующие лица, оказавшиеся голыми на ледяных ветрах истории, поспешно набрасывают на себя первую попавшуюся одежду – ветхую, часто безвкусную’. тот, который в пылу момента выглядит совершенно естественно и даже торжественно. Оглядываясь назад, эта одежда часто кажется нелепой, даже фарсовой, вызывая у многих желание отмежеваться от ярких красок бесхитростного энтузиазма, розового утопизма, безусловной и необоснованной веры в реформы, Ельцина, власть народа, называйте как хотите.
  
  Как наблюдатель, ни в коем случае не актер, находясь за тысячи километров от моей едва сложившейся родины, я был в безопасности от чрезмерной подписки на убеждения и идеологии, появившиеся после краха, в безопасности от всех вызывающих отвращение нарядов и от необходимости резких, скоростных разворотов. И способом, который никогда не разделили бы мои родители и, я подозреваю, моя сестра тоже, я почувствовал себя горько обманутым этой безопасностью.
  
  И поэтому я никогда не мог до конца понять, как случилось, что всего через несколько лет после событий 1991 года так много людей всем сердцем поддались полному разочарованию в новом порядке. Не просто разочарование любого рода, а полное, необратимое разочарование – то, в моделировании которого, по мнению Чудаковой, ее соотечественницы особенно искусны. ‘Мы были такими дураками [иногда слегка смягчается до “Мы были такими глупыми идеалистами”]. Демократия – вы шутите? Советский Союз – кто вам сказал, что он рухнул?’
  
  ‘Мы были убеждены, что, как только людоедский режим Коммунистической партии обратится в прах, - пишет Дмитриев, - из-под его руин восстанут люди в белых одеждах, чистые и честные, умные и инициативные, свободолюбивые индивидуалисты, но одержимые идеей общего блага’. И в мгновение ока эти люди воздвигли бы демократические институты, а саморегулирующаяся рыночная экономика, которую они бы внедрили, не только принесла бы изобилие, но и создала бы крепкое гражданское общество. "Мир станет свидетелем появления Нового русского человека: настоящего европейца, но с русской душой’.
  
  Я говорю об этой фантазии не для того, чтобы высмеять утопический идеализм тех, кто верил, что конец Советского Союза принесет свободу и процветание (до определенного момента моя семья была среди них), но чтобы указать на то, что лишь очень немногие из нас, столь полные надежд и энтузиазма вначале и столь горько разочарованные позже, по-настоящему оценили демократию западного образца как исторический процесс, долгий болезненный путь, вымощенный тяжелой работой, бесчисленными потерянными жизнями, ужасными ошибками, трудными решениями и расходящимися путями. И точно так же, и, возможно, даже более важно, вряд ли кто-нибудь понимал, что свобода и процветание Запада не были абстрактно гарантированы системой, а должны были ежедневно отстаиваться нормальными, заурядными людьми вроде нас. Из всех людей даже Карл Маркс мог видеть, что ‘каким бы негероичным ни было буржуазное общество, тем не менее, для его возникновения потребовались героизм, самопожертвование, террор, гражданская война и сражения народов’. Большинство из нас, вскормленных грудью советской истории, не смогли, по крайней мере, сразу. В Утопии, за которую многие цеплялись после распада СССР, демократия была похожа на идеально накрашенную молодую женщину с обложки глянцевого журнала, которую вы не могли представить себе больной в спортивных штанах, с красным носом, покрытым коркой, и опухшими, слезящимися глазами. Постсоветское утопическое воображение, говорит Дмитриев, не почитало и не уважало Запад, а просто завидовало ему. Уважать Запад, по его словам, означало бы пытаться понять его, а не копировать, разрываясь между завистью и презрением.
  
  Для Мариэтты Чудаковой наиболее объяснимой реакцией на смерть режима была ненависть, направленная на всех тех, кто осмелился исполнить буги-вуги на его могиле. Для людей, охваченных ненавистью, распад Советского Союза был, как в конечном счете заявит Владимир Путин, недвусмысленно величайшей трагедией двадцатого века (в отличие от его величайшего триумфа – победы во Второй мировой войне). У Чудаковой никогда не было проблем с теми, кто ненавидел таких людей, как она, за празднование конца чудовищного режима. Все, что она чувствовала, было глубокое удовлетворение: "Что, и вы думали, что это никогда не закончится? "Но есть", Продолжает Чудакова, еще одна эмоциональная реакция – своего рода ‘унылая меланхолия’, "болезненное ощущение того, что чего-то важного не хватает в воздухе’. И это нечто важное - не просто безопасность, которую полная зависимость от государства предлагала людям при условии, что они играли по правилам, это нечто неосязаемое, что существовало тогда, в том воздухе, но теперь полностью исчезло. Чудакова считает, что именно эта эмоциональная реакция (во всех ее бесчисленных вариантах) сейчас представляет собой доминирующую реакцию на смерть режима, объединяющую людей из разных социальных слоев с совершенно разным жизненным опытом и порой противоположными политическими взглядами.
  
  Но что, черт возьми, мы думали, должно было произойти? Что прошлое, все его семьдесят лет со всей их показухой, жестокостью и явной силой, просто ляжет и умрет? ‘Когда системе, такой как советская, удается продержаться на таком обширном пространстве так долго, она эффективно заминирует всю страну’, - предполагает Чудакова. Эти мины продолжают взрываться десятилетиями подряд в местах, где мы меньше всего ожидаем с ними столкнуться. Не заблуждайтесь: они будут продолжать взрываться у нас перед носом.
  
  Вернемся к Михаилу Джванецкому. Когда Советский Союз разваливался, он написал письмо своему покойному отцу, в котором рассказал ему о вещах, которые Джванецкий-старший никогда не мог представить в своих самых смелых мечтах:
  
  
  Мы все сейчас на высоте. Во-первых, мы раз и навсегда разделились на республики… Теперь у каждого свой таможенный контроль. Потому что в одной республике нет мяса, в другой - рыбы, в третьей - хлеба. И мы хотим знать, чего где не хватает, и мы хотим, чтобы этот статус-кво был укреплен… С какими бы людьми ты ни оказался, здесь ты остаешься на месте.
  
  
  И вот мы в поезде, пытаемся добраться из России в Украину, процедуру, которую мы бы выполнили бесчисленное количество раз двадцать лет назад, не задумываясь, но внезапно мы оказываемся в опасных водах, пойманные за взломом и проникновением в Беларусь, из всех мест. Как говорит Джванецкий, каждый не только ввел свой собственный таможенный контроль, но и, похоже, все с особым рвением защищают свои границы и обычаи. По крайней мере, Иван Петрович Сидоров знает, наш человек, отвечающий за железнодорожный пограничный переход Терюха.
  
  
  Дорогой дневник,
  
  Ивану Петровичу Сидорову, милому мужчине из пограничного контроля, выпала приятная задача унизить нас до размеров, меньших, чем муравьиный глаз, и, позвольте мне прокомментировать, он выполнил свою работу так хорошо, что я, сильная двенадцатилетняя девочка, чуть не расплакалась. Я сказал своей маме, что, поскольку я никогда не встречал нацистов, при написании рассказов о них я буду знать, откуда черпать свои идеи и описание.
  
  
  Пока Сидоров уходит с нашими австралийскими паспортами в руках, мы с Билли играем в палача. У меня все еще есть тот листок бумаги с двумя словами на нем – чудовищно и красиво . Внезапно мир раскололся на два четко очерченных лагеря – чудовищный фанатик пограничного патруля Беларуси и остальной прекрасный мир. Через несколько минут Сидоров возвращается. Он забирает наш оставшийся чемодан (другой, поменьше, назвал это днем в Санкт-Петербурге, после того как Миша-Старший тащил его всю дорогу от вокзала) и марширует перед нами. Тогда, когда мы сошли с поезда, Билли решила не пролить ни единой слезинки на глазах у врага. Когда мы выходим на платформу, добрая украинская проводница поезда, которая так старалась помочь нам, выглядит опустошенной, как будто мы двое школьников, которых разъяренный директор внезапно забрал с урока. "Ты замечательная", - говорю я ей, мой единственный осознанный жест, прежде чем паника и явное веселье превращают все в размытое пятно. Поезд отправляется. Люди в тепле и безопасности внутри движущегося поезда смотрят на нас через окна, по крайней мере, я так представляю, пытаясь разгадать нашу историю. Бьюсь об заклад, никто не подходит даже близко. Билли смотрит на меня, ища поддержки. ‘Это полезно для книги", - говорю я.
  
  В крошечном зале ожидания вокзала Сидоров подходит к женщине в билетной кассе, единственному представителю власти, кроме него: ‘Сняли с поезда в середине пути. Вот их паспорта и билеты. Разберитесь с ними ". Единственный, кого еще сняли с нашего поезда, - это подозрительный молодой человек, который не может покинуть территорию Беларуси из-за своего криминального прошлого. Он звонит другу на мобильный, чтобы организовать встречу. Вскоре их разговор принимает решительно враждебный оборот. "Слушай, закрой свой рот и забери меня в Гомеле, или я приеду и закрою тебе рот", молодой человек кричит; это звучит так, как будто он имеет в виду то, что говорит. Гомель, ближайший к границе город, куда Сидоров отправляет и нас, на следующем поезде. ‘В Гомеле вы отправитесь в Департамент иммиграции и гражданства. Проспект Ленина, 45А. На вокзале вы сдадите свой багаж в гардероб. Затем получите транзитные визы. Все ясно?’
  
  Ничего не понятно. Отделение чего? Какой номер на проспекте Ленина? Куда положить наш багаж? У Сидорова явно нет привычки менять манеру речи, когда он имеет дело с гражданскими лицами, или, может быть, это личное. Билли снова смотрит на меня, нуждаясь в том, чтобы ее мать проявила хотя бы намек на неповиновение, а не была раздавлена этим парнем. Я стараюсь держаться прямо, отвечаю уверенно и даже с иронией и, в общем, демонстрирую некоторый стиль, пока Сидоров командует нами. Я так занят, демонстрируя Сидорову, что он нам не хозяин, что к концу разговора у меня осталось лишь смутное представление о том, что нам нужно сделать в Гомеле, чтобы выбраться из Беларуси. (Должно быть, это моя собственная материнская версия мачизма.)
  
  Нас сажают в плацкартный вагон – вагон второго класса, не украшенный дверями, кроме тех, что (к счастью) перед туалетом; именно такого типа вагонов я решил избегать во время нашей поездки, чтобы свести к минимуму культурный шок Билли. Молодой офицер пограничного контроля будет сопровождать нас по пути в Гомель. ‘Ты должен помочь мне с чемоданом’, - говорю я ему, - "Я повредил спину’. (Правда, кстати, обычно я прекрасно справляюсь с тяжелой работой сам.) ‘Что у вас в нем?’ - спрашивает молодой офицер, взяв его в руки. ‘Книги", - отвечаю я. ‘Я писатель’. Я давно не говорил этого с такой гордостью.
  
  В поезде на Гомель мы едим жареные куриные ножки, которые Марина, игнорируя наши протесты, что нам будет просто отлично, любовно упаковала для нас в фольгу. Мы больше не хотим притворяться, что мы такие же, как все остальные – это не так, ерунда. Люди вокруг нас следят за нашими движениями и разговорами со смутным подозрением, пытаясь разгадать нашу историю: кто они, черт возьми, такие? Почему их посадили на поезд у черта на куличках? Почему девочка говорит какую-то чушь матери? У меня есть фотография Билли с того момента, с куриной ножкой в одной руке, грустной, но в то же время прекрасно собранной, как будто в этот самый фантасмагорический момент нашего путешествия она решила отправиться с ней.
  
  В Гомеле нам чудом удается получить наши визы. (Ну, а что еще они собирались с нами сделать, на самом деле?) Я не знаю, как и почему, но все становится на свои места. По моему настоянию (вот тут-то и пригодятся возраст и опыт) молодой офицер проводит нас на полпути к Департаменту иммиграции и гражданства, маршируя, как солдат на параде, через железнодорожную площадь, так что нам с Билли приходится бежать, чтобы не отстать от него. Отделение вот-вот закроется, но каким-то образом одна женщина находит другую женщину, которая открывает нужный кабинет, и еще одна женщина берет наши паспорта и дает нам специальную форму, чтобы мы отнесли ее в специальный банк, чтобы мы могли произвести платежи по визам – семьдесят долларов США для нас обоих, серьезная сумма в Беларуси. Банк скоро закрывается, но каким-то образом нам удается все это сделать, и когда мы возвращаемся с квитанциями, отделение все еще открыто, а наши паспорта не утеряны. В конце концов, мы находим ту самую женщину, которая отправила нас в банк, и она лично отводит нас в другой офис, где в наши паспорта вклеивают белорусские визы. Женский персонал Департамента иммиграции и гражданства почти неизменно добр. Я почти уверена, что Билли не будет использовать свои воспоминания о них, чтобы писать о нацистах. Билли улыбается, держит меня за руку и приходит к выводу, что в целом женщины приятнее мужчин, по крайней мере, когда речь заходит о пограничных регионах Восточной Европы.
  
  На железнодорожном вокзале Гомеля туалет представляет собой приземистую разновидность туалета с половинчатыми дверцами, которые не скрывают головы и ног, и ведром для использованной туалетной бумаги. Это, конечно, превосходит вчерашний туалет в поезде, тот, в стене которого была засунута сомнительная тряпка. Билли вне себя от ужаса и веселья, но все ее гордое сопротивление исчезло. Мы платим триста восемьдесят белорусских рублей за два квадрата коричневой туалетной бумаги. В кабинке она хихикает так сильно, что не может описаться от смеха. ‘Если бы в австралийских школах были туалеты, похожие на эти, никто бы туда не ходил", - говорит она.
  
  
  Дорогой дневник,
  
  Сейчас я на железнодорожной станции в центре Беларуси, жду поезд на Киев, который прибывает в 2 часа ночи, то есть в одиннадцати часах езды. Пока я пишу, я смотрю на статую Ленина и слушаю советскую музыку, как это комично.
  
  
  Перед нами молочно-белая статуя Ленина; я должен подойти поближе, чтобы убедиться, что это то, что я думаю. Это то, что журналист Александр Федута описывает как успешную попытку белорусского президента Александра Лукашенко если не остановить, то действительно замедлить время. Меня так и подмывает сказать Билли: ‘Посмотри вокруг, это готовый кусочек Советского Союза для тебя. Империя давно мертва, но это похоже на ее живой музей. На мгновение я задаюсь вопросом, была ли причина, по которой нас все-таки сняли с поезда в Киев, потому что где еще Билли могла увидеть такое воплощенное приближение к детству своей матери?
  
  С момента своего избрания в 1994 году Лукашенко, которого в просторечии называют Батька (на сленге Отец), приобрел международную известность (или позор). Он - то, что эвфемистически называют "яркой личностью’, бывший управляющий фермой, который позиционирует себя как человек из народа и любит фотографироваться в комбайне или рядом с одной удачливой коровой. Он прославляет и крошечную страну, которой руководит, поскольку это последняя уцелевшая европейская диктатура. (Россия все еще может наверстать упущенное, хотя и не совсем пока.) Он поддерживает дружеские отношения с Кубой и Ираком и обвиняет западные страны в шпионаже и подрывной деятельности. как мы видим, его сырой, прозрачные, комичные манипуляции его народа мы можем упасть со смеху, но, что бы ни делал Лукашенко, это работает уже более десяти лет. Александр Федута, бывший пресс-секретарь президента, который много писал о своей собственной радикальной перемене взглядов, отмечает, что Беларусь - это, пожалуй, ‘единственное из постсоветских государств, которое не только не скрывает идеологическую основу своей экономической политики, а также направление своей внешней политики, но и искренне гордится этим’. Идеология, а не общая этническая принадлежность, кровь, почва или язык, является связующим элементом ‘Проекта Независимая Беларусь’. Все студенты высших учебных заведений обязаны изучить университетский предмет "Основы белорусской идеологии", точно так же, как несколько десятилетий назад их родители, бабушки и дедушки не могли окончить университет, не изучив ‘Основы марксизма–ленинизма’. И эта идеология, строго говоря, не является просто неосоветской или неокоммунистической. В конце концов, Беларусь - это не ошеломленная бывшая республика, отказывающаяся смириться с распадом Империи, это постсоветская нация, которая использовала части советского наследия и иконографию в своих собственных целях. В ней сохранился так называемый советский средний класс - учителя, врачи, инженеры, которые работают на правительство и зависят от правительства в плане средств к существованию. Советского среднего класса, к которому принадлежали мои родители, больше не существует в России, где даже люди, состоящие на государственной службе, вынуждены искать другие источники дохода, чтобы выжить.
  
  На пять долларов США, которые мы тратим в продуктовом магазине недалеко от железнодорожного вокзала, мы с Билли едим как короли. На десерт мы покупаем мороженое "Крème br ûl ée" и эскимосское мороженое моего детства, которое по вкусу напоминало слезы ангела, политые фруктозой. Поскольку нам нужно убить несколько часов до прибытия нашего поезда посреди ночи, мы получаем комнату отдыха – четырнадцать тысяч белорусских рублей за двенадцать часов – с двумя односпальными кроватями и без отопления (несмотря на европейскую осень). На служительнице туалета слой за слоем накинуты джемперы и шали на нее. В подвале гардеробщица дремлет на столе под своей шубой из искусственного меха. Отчаянно желая немного поспать, мы с Билли надеваем все, что у нас есть с собой, а затем поверх всего этого надеваем пальто, ботинки, шляпы и перчатки. В этом состоянии, едва способные двигать конечностями, мы бросаемся на наши кровати.
  
  ‘Как это возможно заснуть в пальто и ботинках?’ Билли озадачена и позабавлена одновременно.
  
  ‘Если тебе нужно поспать, ты поспишь’, - отвечаю я. ‘На самом деле все не так уж плохо. У нас есть кровати, на которых можно растянуться, у нас есть теплая одежда, никто нас не беспокоит. Настоящий путешественник может спать стоя, если потребуется.’
  
  ‘Да, на самом деле, это не так уж плохо", - говорит Билли. ‘Это тоже полезно для книги’. Она быстро встает, чтобы сфотографировать меня. Я выгляжу слишком нелепо для этого момента, утопая в собственной одежде, чтобы не быть запечатленной на вечность. Однажды ее дети будут смеяться, глядя на эту фотографию своей бабушки. Когда Билли возвращается в постель, я загадываю желание. Это очень просто. Если моей дочери, несмотря на крайнюю странность и дискомфорт наших условий сна, и перед лицом всего остального, через что мы прошли за последние двадцать четыре часа, удастся заснуть здесь и сейчас, тогда все будет в порядке. Хорошо, не только в этой поездке, но и в нашей жизни в целом. Я закрываю глаза и задремываю. Когда я неохотно их открываю, Билли спит.
  
  Посреди ночи мы садимся в поезд на Киев. Около 3 часов ночи мы подъезжаем к железнодорожному пограничному переходу Терюха. Я слышу голос Сидорова, прежде чем он входит в дверь нашей каюты. Он приказывает проводнику поезда – мужчине лет тридцати – включить везде свет. Сидоров берет наши темно-синие австралийские паспорта и, удовлетворенный, с ухмылкой возвращает их нам.
  
  ‘Видишь, ’ говорит он, ‘ а ты волновался. Теперь все в порядке. Ты можешь убираться в свою Украину’.
  
  ‘Да, ’ говорю я, ‘ мы отлично провели время в Гомеле, культурный досуг и все такое’.
  
  ‘Рад слышать", - отвечает он.
  
  Я жду, что в последний возможный момент что-то пойдет не так, что будет раскрыта какая-то другая непонятная бюрократическая процедура, которая помешает нам добраться до Украины, но Сидоров уходит от нас, его руки пусты, наши паспорта и чемодан с нами, его шаги удаляются и, поймите это, мы свободны, мобильны и в тепле (поезд отапливается). Билли обнимает меня и мгновенно засыпает – больше не истеричная новичокка, теперь она настоящий ветеран наших путешествий в потусторонний мир.
  
  
  11
  1941
  
  
  Будучи ИСТОРИКОМ, я изучаю человеческую память или, точнее, ее социальные измерения. Меня интересует, как воспоминания о прошлом связывают нас вместе, но также и скорость, с которой они могут отбросить нас по разные стороны баррикад. Историки, особенно те, кто не боится говорить с людьми, слишком хорошо знают, насколько несовершенна человеческая память – фрагментарна, ненадежна и зашорена. Иногда люди неосознанно заменяют свой собственный опыт заголовками газет. Иногда они поступают прямо противоположным образом, воспринимая прочитанное или услышанное как свой собственный опыт. Иногда – на самом деле довольно часто – они с трудом говорят своими собственными голосами, переходя на распространенную в обществе идиому и все сопутствующие ей клише. Человеческая память не только избирательна, она невероятно отзывчива к окружающей среде.
  
  Несмотря на все мои профессиональные знания о многих недостатках памяти, я все еще был ошеломлен, обнаружив пробелы и несовершенства в моих собственных воспоминаниях о годах, которые я провел, вырастая в СССР. Мне пришлось спросить Марину, чем именно закончилась наша поездка в квартиру Гребенщикова на Перовской, потому что я вообще не мог вспомнить об этом. Ей, с другой стороны, не пришлось долго думать. Цвет гуаши, которую мы привезли с собой, слова недовольной соседки выпали из ее памяти, как будто эти воспоминания просто сидели там, ожидая, когда будет задан вопрос. Мне также пришлось попросить своих родителей заполнить размытые фрагменты 1989 года, и они не колебались – они помнили даты, имена, эмоции и целые блоки диалогов. Я также обнаружил, что не могу вспомнить то, что когда-то знал наизусть о Второй мировой войне; возможно, потому, что, обнаружив масштабы лжи, которую нам говорили, я обесчестил большую часть исторических знаний, которые приобрел в подростковом возрасте. (Я не знаю, выплеснуло ли ребенка вместе с водой из ванны, но на полу было много воды из ванны.) Я обнаружил, что моя память была точь-в-точь как в том анекдоте о дырявом сыре.
  
  Но то, что я, по-видимому, забыл фрагменты своей собственной истории, не означает, что я невосприимчив к ним. Одна особенно резонансная вещь, которую я узнал в ходе своего исследования, заключается в том, что мы не просто переделываем память; она также переделывает нас. Подобно осмосу, память просачивается в то, как мы действуем и чувствуем, без того, чтобы мы устанавливали сознательные связи между настоящим и прошлым. Это проявляется в том, как мы растим наших детей, где мы выбираем жить, с кем мы пьем, чьи руки мы отказываемся пожимать. Поэтому вы поймете, что в Советском Союзе все формы воспоминания, прямые или косвенные, приведут вас к неприятностям. В течение семи десятилетий там прошлое существовало на общественной арене как чистая идеология, неизменно расходящаяся с реальностью и незагрязненная живой памятью. Когда публичное прошлое не имеет ничего общего с тем, что помнят люди, и когда вспоминать свое собственное прошлое даже наедине опасно по своей сути, люди не просто забывают или подавляют, они находят другие способы не отпускать прошлое.
  
  Историк Джеханна Гейт рассказывает историю о Михаиле Афанасьевиче, выжившем в ГУЛАГе, который хранил молчание о своем пребывании в лагерях, даже когда думал, что умрет. И все же одна вещь, которую он сделал после освобождения, это завел себе огромную немецкую овчарку и назвал ее Сталин, что, на каком-то уровне, было потрясающе безрассудным поступком. Это было первое, что Михаил Афанасьевич сказал Гейт при их встрече, ожидая ее реакции. ‘Я переждал его, ’ пишет Гейт, ‘ и он сказал: “Почему я назвал собаку Сталиным? Чтобы мы не забыли…” Женщина по имени Нина, которая была подростком во время войны, рассказала, что однажды, придя домой из школы, обнаружила печать на двери своей квартиры. Ее мать, Зоя Михайловна, была арестована по обвинению в шпионаже, и они больше никогда не увидятся. Вскоре Нину саму тоже арестовали и обвинили в том, что она немецкая шпионка. Когда ее освободили, Нина почувствовала, что не может никому рассказать о случившемся; вместо этого она решила родить дочь и назвать ее Зоя Михайловна в честь своей матери. Для этого ей пришлось выйти замуж за человека по имени Михаил, чтобы у ее дочери было то же отчество, что и у ее матери, – и ей пришлось родить девочку. Она преуспела в обоих случаях.
  
  Но даже в обществах, где вам не приходится бороться с несоответствием между тем, что вы помните, и тем, что вы должны помнить, воспоминания не выходят из нас в виде идеально сформированных историй о прошлом. Они не всегда сознательны, намеренны или сдержанны. Ученые-когнитивисты, изучающие память, различают декларативные и недекларативные системы памяти; последняя, по их словам, ‘жестко запрограммирована’ в нас и к ней нельзя получить доступ сознательно. Наиболее очевидным из них является тип памяти ‘тело знает’. Ваши пальцы могут набрать номер телефона, который вы не можете вспоминайте сознательно, в то время как ваши ноги могут доставить вас в место, которое ваш мозг не может определить в пространстве. (Фактически, во многих из этих ситуаций сознательная попытка вспомнить что-то может быть тормозом.) Ученые и философы одинаково называют это памятью о ‘знании как" в противоположность "знанию того’. Другой тип недекларативной памяти - это травматическая память, непроизвольная по своей природе, которая застает нас врасплох и сбивает с толку. Воспоминания, пожалуй, самая знакомая форма этого, но есть множество других видов бессознательных воспоминаний, которые проявляются через наши тела, наши эмоциональные реакции и наше взаимодействие с миром и другими людьми.
  
  Как историк я пришел к пониманию того, что большая часть наших воспоминаний занимает серую зону между декларативными и недекларативными, между частями нашей жизни, которые мы можем превратить в связное повествование, и другими частями, которые работают за кулисами, делая нас в каком-то глубоком смысле теми, кто мы есть. То же самое верно и в отношении способа передачи воспоминаний в семьях. Лингвист Рут Вайнриб, которая брала интервью у многих австралийских детей, переживших Холокост (она одна из них), пишет, что большинство людей, с которыми она разговаривала, не помнили, чтобы им рассказывали об истории их родителей. Рождение в их конкретной семье означало, что они родились знающими. Вайнриб называет этот вид памяти ‘косвенным знанием, скорее ощущением на висцеральном или подсознательном, а не когнитивном уровне’. Это то, с чем выросли многие дети коренных народов Австралии, которых забрали у их родителей, – украденные поколения нации. Их истинная личность, возможно, замалчивалась, искажалась или отрицалась, но этот вид косвенного знания , это подсознательное ощущение своих корней, о котором говорит Вайнриб, оказалось гораздо труднее искоренить.
  
  Как и бесчисленное множество людей ее поколения, моя бабушка по отцовской линии хранила секреты всю свою жизнь. Моему отцу было под сорок, когда он узнал, что у нее был другой муж до того, как она вышла замуж за его отца, и что этот первый муж погиб в лагерях как враг народа. Я полагаю, она рассказала своему сыну только потому, что мы уезжали в Австралию, и она не ожидала увидеть его снова. Но не поэтому я сейчас думаю о ней. Я очень хорошо помню, как она всегда собирала крошки хлеба со своего стола одну за другой и клала их в ее рот, и следила бы за мной, когда я нес бутерброд из кухни к дивану, наклоняясь, чтобы подобрать крошки, которые я уронил. В то время я понятия не имел о Голодоморе (буквально ‘смерть от голода’) – украинском голоде 1930-х годов, в результате которого погибли миллионы людей. Я узнал об этом только после того, как приехал в Австралию, поскольку после распада Советского Союза появлялось все больше информации и новое независимое украинское правительство лоббировало международное признание голода актом геноцида. Голод был искусственно вызван, прямой результат политики правительства Сталина, а не неудачных сезонов. Теперь я знала, через что прошла моя бабушка и что на самом деле означала ее одержимость панировочными сухарями. Ее переживания были переданы мне не как история, а как зашифрованный образ, который я смогла расшифровать только годы спустя. Но я никогда не забывал об этом, еще ребенком чувствуя, что в этом есть какой-то невысказанный смысл и история. ‘Дети чувствуют запах повествования, - пишет Рут Вайнриб, - как полицейские собаки в аэропортах чувствуют запах наркотиков. И их тянет к нему точно так же’.
  
  В моей области, когда историки говорят о социальной памяти, они часто говорят о музеях и юбилеях, о спорах в СМИ и местах памяти (я сам подробно писал о них), о гнетущем молчании и коллективной амнезии. Но когда я думаю о социальной памяти, о самой ее сути, я вспоминаю отрывок из эссе историка Ирины Щербаковой о памяти в Советском Союзе. По ее словам, то, что происходило в 1920-х, 1930-х и 1940-х годах, было невысказанной или едва произносимой частью каждого разговора. Это были воспоминания, которые люди "брали из воздуха, из пьяного повествования, из вечного вопроса – а из какого ты года?". (Этот вопрос означал едва ли не самое важное – были ли вы частью этого или нет, сражались ли вы на войне или нет?)’ Я думаю, что это именно оно, этот образ ‘воздуха’ в комнате. Возможно, именно этот воздух безвозвратно изменился с распадом Советского Союза, вызвав распространение "унылой меланхолии", так выразительно описанной Чудаковой. Это видение памяти как невысказанная или едва произнесенная часть каждого разговора напоминает нам о том, как часто память сохраняется и передается глубоко неосязаемыми способами. Это то, что философ Эдвард С. Кейси назвал ‘активной имманентностью прошлого’ в наших телах, наших способах существования и, конечно же, в пространствах, которые мы населяем и делим с другими.
  
  Мои родители всегда были открыты со мной и моей сестрой. Если при написании этой книги мне приходилось возвращаться к ним снова и снова, садясь рядом с мамой с блокнотом на коленях, то это только потому, что раньше я задавал недостаточно вопросов и слушал недостаточно внимательно. Может быть, я был не готов, или, может быть, я думал, что знаю, что произошло. В конце концов, я дышал этим ‘воздухом’ вместе с ними. Возможно, как историк, я думал, что мне нужно искать более масштабные, более важные истории, чем история моей семьи. Или, может быть, это было похоже на пресловутый случай с брачным консультантом, собственная семейная жизнь которого летит ко всем чертям. Историк, знай свою собственную историю, ты, дурак. Если бы не эта книга, кто знает, когда бы я преодолела свой собственный дискомфорт и неловкость, чтобы попросить маму рассказать мне историю ее рождения от начала до конца на одном дыхании, без каких-либо перерывов. Это не значит, что у меня хватит мудрости или умения достоверно передать это здесь, просто моя мама доверила мне эту историю, и что еще я могу сейчас сделать, кроме как попытаться рассказать ее как можно лучше.
  
  В начале лета 1941 года мою двоюродную бабушку Тамару, молодого врача, недавно окончившего Харьковский медицинский институт, послали работать в украинское село Дубовязовка, недалеко от Киева. Она ушла с ребенком на буксире. Муж Тамары (первый из нескольких) погиб на Финской войне 1939-1940 годов, и поэтому теперь их было только двое – уверенный в себе, общительный, замечательно хорошо одетый молодой ‘специалист’ и ее двухлетняя дочь Вера. Вскоре после этого моя бабушка Фаина присоединилась к своей сестре в деревне. Фаина была беременна ребенком, который, как оказалось , был моей матерью, и за ней следила ее собственная малышка, трехлетняя Лина. Лето в Дубовязовке означало свежий воздух, солнце, желанное коровье молоко, фрукты и овощи на разлив – и, как все знали, все это, чего так не хватало в городе, делало детей гораздо здоровее.
  
  Фаина была старше Тамары на четыре года и совсем на нее не похожа. Моя бабушка была гораздо менее склонна к придворным, чем ее сестра; она одевалась скромно и умела отводить от себя всеобщее внимание. Она была внимательной и доброй и заботилась обо всем, когда никто не видел. В ее теле не было ни одной эффектной косточки. Обе дочери Фаины унаследуют ее внимательность к другим и отвращение к огласке собственных добрых дел, даже несмотря на то, что они будут принадлежать к гораздо более эмансипированному поколению молодых женщин. (Драма queens начала появляться в моей семье только тогда, когда появились мы с сестрой.)
  
  Пока Фаина и Тамара с двумя с половиной детьми на двоих находились в Дубовязовке, мой дедушка Иосиф, который был старшим помощником прокурора Киева, оставался на работе. Между моими бабушкой и дедушкой существовал негласный, но недвусмысленный брачный контракт. Точно так же, как существовали преступники и прокуроры, чьи миры пересекались только тогда, когда первые были пойманы и привлечены к ответственности вторыми, так и четко определенные сферы мужской и женской работы должны были пересекаться только в чрезвычайных обстоятельствах. Девяносто девять процентов времени воспитание детей находилось под юрисдикцией женщин, наряду с приготовлением пищи, уборкой и стиркой (все самое лучшее!). Мужская работа, как и следовало ожидать, заключалась в обеспечении благополучия и безопасности семьи. Ирония заключалась в том, что, как и большинство молодых женщин вокруг нее, моя бабушка выполняла всю женскую работу, а также ‘трудовую’ работу – по образованию она была экономистом, – а это означало, что большую часть времени она была озабочена и измучена.
  
  Именно в залитой солнцем Дубовязовке Тамара и Фаина узнали о начале войны из круглого радиоприемника, установленного посреди площади возле офиса обязательного сельского совета:
  
  
  Сегодня в 4 часа утра ... без объявления войны немецкие войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих точках, и их самолеты бомбили наши города – Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие – убив и ранив более двухсот человек… Это беспрецедентное нападение на нашу страну является предательством, не имеющим аналогов в истории цивилизованных наций.
  
  
  Заявление, сделанное в полдень 22 июня советским министром иностранных дел Вячеславом Молотовым, стало полным шоком не только для двух женщин, но и для всего сообщества. Сегодня может быть трудно понять почему, особенно если вы смотрите на историю с другой стороны. К тому моменту война бушевала в Европе почти два года. Но Железный занавес, на который, как известно, обратил внимание Уинстон Черчилль в 1946 году, фактически уже опустился, блокируя или искажая большую часть новостей с Западного фронта. Все, что большинство советских граждан знали, это то, что в августе 1939 года Молотов подписал Пакт о ненападении с Германией, и факт этого пакта в сочетании с верой людей во всевидящего Сталина означал, что большинство из них были совершенно не готовы к заявлению Молотова о вероломном нападении Германии на нашу ‘спящую нацию’.
  
  Что касается секретного протокола в рамках Пакта о ненападении, его существование было официально признано Советским Союзом только в декабре 1989 года (как раз когда мы уезжали). Запад узнал об этом во время Нюрнбергского процесса, но моя бабушка и другие представители ее поколения умерли, не имея ни малейшего представления обо всех политических махинациях, которые помогли создать определяющий опыт в их жизни. Никто, кроме горстки людей на самом верху, не знал о секретном соглашении, которое давало Советскому Союзу контроль над частями Польши а также Румыния, Финляндия и страны Балтии, позволяя Германии иметь полную свободу действий в остальной Европе. Конечно, война, в ходе которой Советский Союз вторгся в соседнюю Финляндию (и в которой погиб муж Тамары), была полностью отделена от более масштабного европейского конфликта. Широко распространено мнение – во всяком случае, в общественном сознании – что это конфликт между двумя сторонами, спровоцированный финскими реакционерами, в свою очередь поддержанными британскими и французскими империалистами, и никоим образом не отражающий действия более крупных сил. Обычное советское население понятия не имело, что происходит, ни в 1941 году, ни в последующие десятилетия.
  
  И вот в тот июньский полдень посреди Дубовязовской площади, в окружении других людей, находящихся в таком же состоянии шока (в основном взрослых, многие дети, как говорили, поначалу были взволнованы новостями о войне), Тамаре и Фаине пришлось проглотить все эти неудобоваримые новости одним огромным глотком. Их страна была в состоянии войны. Их родной город подвергся бомбардировке. Вся связь с ним была потеряна. Обратного пути в Киев не было, и это означало, что им придется присоединиться к массовому исходу военных беженцев через европейскую часть Советского Союза, которые двигались на восток, в районы России вокруг реки Урал (традиционная граница между Европой и Азией) или в центральноазиатские республики Узбекистан и Казахстан. Это также означало, что мои бабушка и дедушка будут разлучены на долгие годы.
  
  В те первые несколько месяцев войны все произошло очень быстро. Бомбы люфтваффе взорвались в Киеве в первые часы конфликта. (Жители сначала приняли их за советские военные учения.) В течение нескольких месяцев оборона Киева закончилась одним из самых катастрофических поражений, которые когда-либо терпела советская армия. В военных учебниках – не советских, конечно – эта кампания была бы увековечена как одно из крупнейших, если не самое крупное окружение войск за всю историю, приведшее к пленению более полумиллиона советских военнослужащих. Советская армия была в полном замешательстве. В своих мемуарах "Мы из 1941 года" Дмитрий Левинский, двадцатилетний солдат, служивший в начале войны, рассказал о кровавом хаосе отступающей Советской армии - ни еды, ни патронов, ни медицинской помощи, ни связи со штабом, ни четко очерченной линии фронта, ни общей стратегии. Добавьте к этому три миллиона советских солдат, которые стали военнопленными в самом начале конфликта. Просто неправомерно применять слово ‘армия’ к советским войскам 1941 года, говорит Левински. Хотя сам он не принимал участия в битве за Киев, то, что он помнит о первых нескольких месяцах войны – как солдатам выдавали двухметровые обмотки вместо ботинок, как пулеметчикам приходилось носить оружие весом более тридцати килограммов и как новости о войне доставлялись в различные армейские полки пешими гонцами, – помогает нам понять, почему первые этапы войны привели к таким катастрофическим потерям для Советского Союза.
  
  Чтобы мы не забывали, вооруженные силы находились под абсолютным контролем Сталина; к началу войны большинство наиболее опытных и талантливых высокопоставленных офицеров были частью совершенно другой армии – армии репрессированных. Катастрофическое завершение битвы за Киев имело такое же отношение к политике, как и к плачевному состоянию вооруженных сил. Последствия сдачи крупной столицы были ужасными (Что дальше? Москва?), поэтому войскам был отдан приказ удерживать город любой ценой. Моим дедом, в его мемуарах, написанных в Австралии в последние годы, всю свою жизнь помнил повышенную риторику вокруг обороны Киева. Он вспомнил статью в Правде , центральной газете страны, в которой от 13 сентября 1941 года говорилось, что "Киев был, есть и будет советским’. Но Киев был собирался перестать быть советским – менее чем через неделю – и не будет освобожден, пока не пройдет два года и два месяца. Ценой, заплаченной за то, что Киев не сдавался до последнего возможного момента, были огромные военные потери и серьезное ослабление других участков фронта, но это было симптомом сталинского подхода к войне ‘умри, но не отступай’. В хроническом противостоянии политических и военных соображений политика обычно одерживала победу. Человеческая жизнь никогда не имела большого значения в Советском Союзе, но во время войны как солдаты, так и гражданские лица миллионами приносились в жертву с решительной и душераздирающей легкостью.
  
  Будучи получателями трагически противоречивых сообщений, многие мирные жители Киева не воспользовались крошечным, но, тем не менее, реальным окном возможностей, которое у них было, чтобы бежать. К тому времени, когда они были готовы уйти, в большинстве случаев было слишком поздно. Со своей стороны, моему дедушке было приказано оставаться в Киеве до последнего возможного момента. Вместе с военным прокурором Н.Д. Виноградовым и ответственным секретарем Виноградова им удалось перейти линию фронта 18 сентября, когда немецкие войска были уже на окраинах города. Трое из них направились в леса Черниговской области на севере Украины, где ушли в подполье и присоединились к большому партизанскому полку, действовавшему в этом районе.
  
  Моя бабушка, конечно, не могла знать, удалось ли ее мужу бежать из Киева до того, как он был оккупирован. Но многие жители, которые остались там, когда нацистские войска вошли в город, в глубине души верили, что Германия - цивилизованная и культурная нация, и что с ними не случится ничего слишком ужасного. Некоторые помнили ‘разумное’ поведение немцев во время Первой мировой войны и никак не могли осознать, что им предстоит столкнуться с чем-то совершенно иным. Их принятие желаемого за действительное не было полным бредом. В конце концов, худшее еще не случилось произошло: именно на Восточном фронте немецкая армия, в частности СС, продемонстрирует, как далеко она готова зайти. Также не совсем непостижимо, почему значительное меньшинство из ста шестидесяти тысяч киевских евреев не бежало, спасая свои жизни, пока они еще могли. В сентябре 1941 года лагеря уничтожения еще не были построены, а до реализации Гиммлеровской политики ‘Окончательного решения’ оставалось еще несколько месяцев. Судьба киевских евреев, наряду с массовым истреблением литовских евреев примерно в то же время, была пробуждением, моментом, когда стало очевидно, как ‘еврейский вопрос’ будет решаться с тех пор.
  
  В течение нескольких дней после оккупации оставшимся еврейским жителям города, в основном женщинам, детям и пожилым людям, было приказано собраться в одном месте со своими вещами:
  
  Все жиды города Киева и окрестностей должны появиться к 8.00 утра понедельника, 29 сентября 1941 года, на углу улиц Мельниковской и Дохтуровской (возле кладбищ). Вы должны иметь при себе документы, деньги, ценные вещи, а также теплую одежду, нижнее белье и т.д. Те жиды, которые не подчинятся приказу и будут обнаружены в другом месте, будут расстреляны на месте.
  
  Эти объявления, напечатанные на русском, украинском и немецком языках (с ошибками в названиях улиц), появились по всему городу. Такого же рода приказы были отданы в других европейских городах, больших и малых, до Киева. Но на этот раз собравшихся не отвезли в гетто и не посадили в вагоны для перевозки скота, направлявшиеся в концентрационные лагеря. Вместо этого все они были без разбора казнены в местном ущелье под названием Бабий Яр. Резня стала первой ужасной вехой в том, что впоследствии было названо ‘индустриализированной массовой резней евреев’. Это настоящее чудо, я говорю Билли во время нашего пребывания в Киеве, что ни один член нашей семьи не оказался там.
  
  Но есть кое-что еще, что я должен сказать Билли, что еще труднее переварить. Антисемитизм не был принесен в Украину нацистскими подразделениями СС и эскадронами смерти. В республике существовала традиция притеснения евреев, восходящая к семнадцатому веку. Украинские погромы конца девятнадцатого и начала двадцатого веков были печально известны своим варварством, хотя в то время преследование европейского еврейства было обычным делом. Правда в том, что отношения между украинскими евреями и этническими украинцами, особенно во время Второй мировой Вторая мировая война - самая болезненная и сложная человеческая история, какую вы, вероятно, найдете. Украинский антисемитизм, который никогда не был совсем дремлющим, вновь разгорелся в результате событий первой половины двадцатого века – Русской революции, советского угнетения украинского народа и падения Веймарской Республики в Германии. Ядовитое видение Гитлером еврейского большевизма (в нацистской пропаганде эти два явления были неразрывно слиты) упало на благодатную почву среди этнических украинцев, которые в течение десятилетия после того, как их страна стала частью Советского Союза в 1922 году, были вынуждены пережить не только голод, но и крупномасштабное раскулачивание и волны репрессий против лидеров республики и интеллигенции.
  
  Когда началась война, значительное меньшинство этнических украинцев приветствовало приход немецких войск – по крайней мере, поначалу. В частях западной Украины, аннексированных Советским Союзом незадолго до начала войны (в соответствии с пактом Молотова–Риббентропа), немцев считали освободителями. Нет сомнений в том, что украинское националистическое движение сотрудничало с немецкими захватчиками, и большое количество тех, кто не сотрудничал активно, все еще испытывали глубокие амбивалентные чувства по поводу позиции Украины. По словам историка Владислава Гриневича, война была воспринята многими как ‘жертвенная борьба украинского народа против двух имперских держав – советской и немецкой – за независимую украинскую нацию’.
  
  В нацистских пропагандистских кампаниях вторгшаяся немецкая армия представлялась как могущественный союзник этнических украинцев в их борьбе за независимость, и как смертельный враг как евреев, так и большевиков. Украинские коллаборационисты, из которых Polizei, страшная ‘Вспомогательная полиция’, были худшими, безнаказанно преследовали еврейское население Украины. Моя прабабушка со стороны моего отца была застрелена полицией в маленьком украинском городке под названием Лубны. Иногда коллаборационистов принуждали, но другие добровольно предлагали свои услуги. Они тоже были там, в Бабьем Яру. Но было бесчисленное множество украинцев, которые не хотели сотрудничать. И хотя действия тех, кто рисковал своими жизнями, чтобы помочь своим еврейским соседям, друзьям и совершенно незнакомым людям, не смогли отменить преступлений полиции, помнить войну, говорю я Билли, значит помнить этих украинцев вместе с коллаборационистами. Рудольфу Борецкому, ныне профессору журналистики Московского государственного университета, было одиннадцать, когда Киев был оккупирован. Когда евреям его города было приказано собраться со своими вещами, и никто толком не знал, что их ожидает, его мать вместе с маленьким Рудольфом посетили семьи всех своих еврейских друзей, умоляя их не следовать немецким приказам, а вместо этого спрятаться. По большей части, ее мольбы не были услышаны. Рудольф вспоминает, что она, не раздумывая, спрятала своего знакомого еврея в углу их комнаты за шкафом, сохранив это тайное место даже от соседей. Его мать была женщиной замечательной внутренней силы, но она вряд ли была исключением. Это тоже часть нашей истории.
  
  В то время моя семья не делилась ужасными знаниями о том, что происходило с их людьми в Киеве. Когда еврейское население города было окружено, мой дедушка сражался в лесах Украины, а моя бабушка вместе со своей сестрой и детьми направлялась в Узбекистан. Похоже, не существовало четкого и систематического плана эвакуации: большая ее часть проводилась через места работы людей. Будучи врачом, Тамара была направлена в Узбекистан, и именно сюда моя бабушка и все дети, родившиеся и нерожденные, направились летом 1941 года. Большинство эвакуированных были женщинами и детьми. Большинство мужчин остались сражаться (хотя не только мужчины; около миллиона советских женщин также стали комбатантами в ходе войны).
  
  Из Дубовязовки Тамара, Фаина и дети добрались до железнодорожной станции на повозке, запряженной лошадьми. У моей бабушки почти не было вещей, только один маленький чемодан с легкой одеждой, которую она взяла с собой на летние каникулы. На станции отходил поезд за поездом, увозя непрерывный поток людей с фронта. Эвакуированные подвергались круглосуточным обстрелам как поездов, так и железнодорожных путей. Если рельсы были повреждены и требовали ремонта, люди просто ждали на обочине путей, пока они не смогут снова сесть на борт. Слава Богу, было лето. Иногда немецкие самолеты летали низко над землей, и пулемет методично выслеживал тех, кто избежал более мощной артиллерии. Писательница Евгения Фролова была школьницей, эвакуированной из Ленинграда. Она помнит, как находилась внутри взорванного поезда: ‘Все тонет в шипящем звуке, в грохоте и дыму… Весь поезд трясется. С нар сбрасывают одежду, одеяла, сумки и тела, со всех сторон что-то проносится над нашими головами и врезается в стены и пол. Стоит пригоревший запах, как будто от молока, подгоревшего на плите.’Эвакуированным пришлось пережить не только бомбардировки, но также голод и болезни. Чтобы поесть и накормить своих детей, люди продавали все, что у них было, чтобы купить продукты, которые крестьяне из близлежащих деревень привозили на станции по пути. Так Тамара, Фаина и дети только что добрались до Узбекистана. К тому времени, когда они добрались до Самарканда, крупнейшего города Узбекистана после Ташкента, моя бабушка, двоюродная бабушка и две маленькие девочки были едва живы. Они не только были на грани голодной смерти; на их головах кишели вши, даже на голове Тамары, прежде хорошо причесанной.
  
  Самарканд - древний и знаменитый город, часть Великого Шелкового пути и когда-то один из главных центров персидской цивилизации, однако ничто в его истории не могло подготовить его жителей к прибытию орд беженцев из России, Украины и других ‘европейских’ республик Советского Союза. Узбекистан был солнечным, изобильным, богатым на урожай, миром вдали от смерти, разрушений и голода России, Белоруссии и Украины. Среди нескончаемого потока беженцев военного времени она приютила сливки творческой элиты страны, от крупных киностудий, которые продолжали снимать фильмы во время войны, до Московского государственного еврейского театра под руководством легендарного Соломона Михоэлса. Ташкент стал убежищем для некоторых из самых известных писателей страны, включая Анну Ахматову, которая была эвакуирована туда из Ленинграда. Несмотря на сильнейший культурный шок, который Ахматова испытала, приехав в Центральную Азию, она также открыла для себя истинную человеческую доброту.
  
  ‘В те жестокие годы в Узбекистане, ’ писала она, ‘ вы могли встретить людей практически любой национальности нашей страны. Русские, белорусы, молдаване, украинцы, поляки и узбеки, литовцы и греки, курды и болгары работали бок о бок на фабриках и съемочных площадках. И сколько детей-сирот с оккупированных территорий Советского Союза нашли новые семьи в Центральной Азии.’
  
  Узбекистан не был включен в состав Советского Союза до 1924 года, после значительного местного сопротивления; европейские компоненты СССР были чужды и невообразимы для узбеков, какими, должно быть, была их собственная страна для большинства беженцев. Тем не менее, многодетные узбекские семьи сами принимали детей и беженцев всех национальностей, делясь с ними последними кусками хлеба. Конечно, там были всевозможные узбеки, точно так же, как были всевозможные украинцы, но было очень много хороших, порядочных людей. Неизбежное столкновение культур со всеми вытекающими отсюда недоразумениями и трениями не убило в человеке стремления заботиться о других, оказавшихся в крайней и очевидной нужде.
  
  Мои бабушка и двоюродная бабушка прибыли в Самарканд, чтобы обнаружить, что азиатский город затянут в водоворот обширной и далекой войны. Писательница Дина Рубина, родившаяся в Ташкенте, реконструирует тамошнюю сцену военного времени таким образом, чтобы подчеркнуть мифические масштабы прибытия беженцев – нечто гораздо более похожее на чуму, чем упорядоченное перемещение людей и организаций, которое может подразумевать слово ‘эвакуация’. ‘Представьте, что в какой-нибудь азиатский город спускается миллион вшивых, оборванных беглецов… Эшелон за эшелоном прибывают на станцию, но город больше не может терпеть … И по-прежнему несчастные толпы вываливаются из поездов и собираются на площади возле вокзала. [На этой площади, под прямыми лучами солнца, целые семьи расстилают свои одеяла в пыли на земле.] Здесь некуда ступить ногой, приходится очень внимательно смотреть, чтобы ни на кого не наступить. Но новые оборванцы продолжают прибывать. ’
  
  Когда я читаю это, я могу представить площадь в Самарканде, где Тамара, Фаина и дети высадились. Когда я пытаюсь представить другие семьи, расположившиеся там лагерем в ту летнюю ночь, я знаю, что мои бабушка и двоюродная бабушка были в лучшем положении, чем большинство. Тамара была обязана сообщить о своем прибытии; ей было гарантировано медицинское назначение, и, таким образом, у нее был неплохой шанс удержать на плаву свою беременную сестру и их детей. Однако было слишком поздно куда-либо сообщать, когда они впервые прибыли, поэтому Тамаре, Фаине, Вере, Лине и моей маме (в утробе моей бабушки) ничего не оставалось, как провести ночь на площади Самарканда. Это было не так уж плохо. Кто-то дал Лине и Вере по ломтику хлеба. По крайней мере, теперь они были в безопасности, вдали от бомб.
  
  Когда они проснулись утром, сумка со всеми ценностями и документами исчезла, а вместе с ней и диплом Тамары, подтверждающий ее медицинскую квалификацию. Опустошенная этой кражей, но тем не менее полная решимости получить свое назначение, Тамара пошла регистрироваться в органах власти. Что бы она им ни говорила, как бы энергично она ни доказывала свою правоту, этого было недостаточно. Они отослали ее прочь. Там было слишком много самозванцев, утверждавших, что у них есть квалификация. Подделка была повсеместной. Сертификаты, степени – все подделывалось. "Никаких документов, - сказали Тамаре, - никаких доказательств. Возвращаясь на площадь к своей встревоженной семье, Тамара столкнулась с профессором медицинского института, который незадолго до этого отмечал ее выпускные экзамены. Люди со всех концов страны часто сталкивались со знакомыми возле центральных площадей Самарканда и Ташкента, но случайная встреча Тамары с экзаменатором, который немедленно подтвердил ее личность властям, была особенно благословенным событием.
  
  В этот день, который начался так зловеще, Тамару направили на станцию Малютинская, крошечный кишлак в глубине Узбекистана, где жители никогда не обращались к врачу и где официальная медицина того типа, который практиковала моя двоюродная бабушка, была такой же чуждой, как и они приехали. Слово кишлак происходит от турецкого, что означает "зимняя хижина" или "место зимовки", и описывает сельские поселения, построенные полукочевыми народами Узбекистана и Таджикистана – понятие, совершенно незнакомое городским женщинам, таким как Тамара и моя бабушка. Задачей Тамары было организовать медицинский пункт. Семье выделили комнату в том же здании, где Тамара руководила своей клиникой. Пока Тамара работала, Фаина присматривала за двумя малышами и, довольно скоро, за новорожденным, который появился на свет при этих странных и самых неожиданных обстоятельствах. Когда на них впервые обрушилась война, моя бабушка попросила свою сестру прервать эту беременность., вынашивающая ребенка в такое время, была актом чистого безумия: какие шансы были бы у всех них, включая младенца? Тамара была решительным прагматиком, у которой в принципе не было бы возражений против абортов, но она удивила свою сестру, наотрез отказавшись подчиниться. ‘Нет, этот ребенок принесет свет", - сказала она, и все было кончено. Когда Тамара принимала роды у моей матери на станции Малютинская в первые дни января 1942 года, малышку назвали Светланой; света по-русски означает ‘свет’. (Фаине, кстати, было тридцать два, когда родилась моя мать; моей матери было тридцать два, когда у нее родилась я, ее вторая дочь; а мой собственный второй ребенок, Мигель, родился, когда мне было тридцать два, так что, я думаю, все взгляды сейчас прикованы к Билли.)
  
  На протяжении всего тяжелого испытания эвакуации из Украины и их удаленной отправки в Узбекистан моя бабушка продолжала искать Иосифа. Хотя ее усилия не увенчались успехом, ей удалось найти родных своего мужа. Брат Иосифа сражался на фронте, а остальные – мать и сестра Иосифа Сара с двумя ее маленькими сыновьями – тоже были эвакуированы, но не в Среднюю Азию, а в Чкалов, промышленный город недалеко от реки Урал. В конце концов, Фаина получила уведомление о том, что Иосиф ‘пропал без вести’. Она слишком хорошо знала, что означало расплывчатое предложение: ‘пропал без вести’ - это кодовое обозначение участника боевых действий, место захоронения которого невозможно было определить. Мысленно она похоронила его.
  
  Кто знает, как моей бабушке удавалось пережить свое пребывание в Узбекистане с двумя малышами и новорожденным на ее круглосуточном попечении. Это была война, говорит моя мама, когда я задаю ей этот вопрос. Взрослые обычно делали невероятные вещи, чтобы сохранить жизнь детям. Пока Тамара работала, Фаина готовила для семьи на жаровне, используя кирпичи из сухого навоза в качестве топлива. Малышка, моя отчаянно независимая мать, отказывалась укладываться на матрас, и ее приходилось все время носить на руках. Однажды моя бабушка пролила на себя кипяток, и ей пришлось продолжать выполнять всю свою работу по дому, используя только одну полезную руку. Хуже всего было изобилие ядовитых пауков, малярийных комаров и даже скорпионов. (Моей тетушке, которой в то время было четыре года, запомнился огромный рисунок на белой стене их комнаты.) Такие вредители были печально известны тем, что распространяли смертельную болезнь. (Двоюродный брат Тамары и Фаины, который также был эвакуирован в Узбекистан, умер от заражения крови после укуса паука.) В 1943 году Тамара, Фаина и дети были прикованы к постели эпидемией тифа. Было чудом, что они пережили это, никого не потеряв. Когда пришла малярия, казалось, что это конец. Тамара, семейный врач, была в полном бреду. Все остальные были больны. Несмотря на то, что Фаине было ужасно плохо, у нее не было другого выбора, кроме как продолжать присматривать за детьми. Именно в этот момент она написала письмо семье своего мужа в далеком Чкалове. ‘Спаси нас’, - говорилось в нем.
  
  Как им удалось переболеть малярией, сейчас никто не может сказать. Должно быть, это была чистая удача, потому что вы можете быть сколь угодно храбрыми и решительными, но малярии на это наплевать. Тамаре не разрешили покинуть свой медицинский пост, поэтому в конце 1943 года Фаина отправилась на Урал одна с тремя детьми. В Чкалове семья Иосифа жила в одной комнате двухкомнатной квартиры. С приездом моей бабушки в этом маленьком помещении восемь членов семьи жили друг на друге – три женщины и пятеро детей. Ночью моя мать спала в холле в ванна для стирки, достаточно большая для ребенка. Фаина тоже спала в прихожей, на сундуке. В другой комнате жила семья бывшей местной балерины Галины Валерьяновны, которая до войны полностью владела квартирой. Вопреки стереотипам об артистических личностях в целом и примадоннах в частности, Галина Валерьяновна не казалась ни озлобленной, ни обиженной на своих невольно приобретенных соседей. Она воображала себя гадалкой, используя для этой цели бобы, как это было тогда в русской моде, но когда она предложила свои услуги моей бабушке, Фаина не заинтересовалась.
  
  Галина Валерьяновна настаивала. ‘Позволь мне сделать это", - сказала она.
  
  ‘Мне жаль, но я не верю в подобную чушь", - ответила Фаина.
  
  ‘Просто позволь мне. Я могу сказать тебе, что твой муж жив’.
  
  ‘Почему ты такой жестокий?’
  
  ‘Послушай меня. Твой муж жив, и ты скоро его увидишь’.
  
  Когда мой дед и его коллеги покинули Киев в 1941 году и присоединились к партизанам в лесах, им было приказано переехать в оккупированное село Носовка под видом обычных жителей, чтобы создать подпольную ячейку. Они втроем провели шесть месяцев в деревне, руководя антифашистской группой, ответственной за снабжение партизанских сил продовольствием и медикаментами. Самой первой работой моего дедушки в жизни был токарь по дереву, и он был квалифицированным, успешным мастером. Благодаря этому Иосиф смог переехать в Киев из маленького украинского местечко, где он жил, и, со временем, привезти своих родителей также в Киев, взяв на себя полную ответственность за их благополучие. Теперь навыки моего дедушки в деревообработке пригодились не только потому, что они обеспечивали надежное прикрытие, но и потому, что многие фермеры в близлежащих деревнях отчаянно нуждались в плотнике его класса; и поэтому троица никогда не голодала.
  
  Когда они обнаружили, что их прикрытие раскрыто, трио быстро покинуло Носовку и направилось в лес. На следующий день их дом и мастерская были полностью разрушены. Перед отъездом из Носовки мой дедушка случайно стал свидетелем сцены, которую он не мог вычеркнуть из памяти: двое украинских полицейских расстреляли в упор еврейскую пару, обнаруженную прячущейся у местного кузнеца. Полный решимости отомстить за смерть этой пары, однажды ночью мой дедушка взял взвод партизан и поджег дома двух полицейских. Когда полицейские выбежали из горящих зданий, их обоих застрелили. Иосиф был, по общему мнению, грозным лидером. За время службы в партизанах он прошел путь от командира взвода до командира роты, а затем главы специального подразделения; после войны ему присвоили звание подполковника в знак признания его заслуг.
  
  В конце 1943 года Киев был освобожден, и немецкие войска были изгнаны с Украины. В начале следующего года мой дедушка начал искать свою семью. Ему сказали, что его жена и невестка были эвакуированы в Узбекистан, и он отправился туда сам. Он не знал ни их точного местоположения, ни количества поездок на поезде, необходимых, чтобы добраться до них, ни, фактически, будут ли Фаина, Тамара и дети все еще в Узбекистане годы спустя. И, конечно, их выживание было отнюдь не гарантировано, где бы они ни находились. И все же, точно так же, как случайная встреча Тамары со своим университетским преподавателем на центральной площади Самарканда, судьба – или случайность, хотя для меня это действительно пахнет судьбой – заставила Иосифа случайно завязать разговор с попутчиком в самом первом поезде, на который он сел. Оказалось, что мужчина знал брата Иосифа и его семью. Более того, он был почти уверен, что старший племянник Иосифа, Аркадий, работал где-то в городе Чкалов, поэтому мой дед решил сойти там с поезда и попытаться найти своего племянника, прежде чем продолжить свое путешествие в Узбекистан.
  
  Необъяснимая судьба моего дедушки продолжилась в Чкалове. Возможно, это из тех вещей, которые случаются только на войне. В тот момент, когда он сошел на берег, мать Иосифа направлялась домой с рынка, где она обменяла табак и водку на хлеб и сало. Иосиф писал в своих воспоминаниях:
  
  
  Всего в 20-30 метрах от дома я увидела свою мать, которая развернулась и вбежала в дом– ‘Фаня, у меня есть сын, у тебя есть муж, у твоих детей есть отец’. Никакие слова не могут описать, что произошло, когда мы все воссоединились, сколько слез было пролито. Даже сейчас, когда я пишу эти слова, и с тех пор прошло более пятидесяти лет, я плачу.
  
  
  Излишне говорить, что бывшая прима-балерина Чкалова, Галина Валерьяновна, была оправдана по-крупному.
  
  Истории о войне преследовали меня все мое детство, в частности история Зои Космодемьянской, которая бросила московскую среднюю школу, чтобы присоединиться к партизанам, как только началась война. Замученная нацистами, Зоя не выдала имен своих товарищей. Веденная на виселицу для публичной казни, она кричала (по крайней мере, в одной версии): ‘Вы меня сейчас повесите, но я не одна. Нас миллионы, и вы не можете повесить нас всех’. Как и поколение до нас, мы узнали о самопожертвовании Зои в школе. Первая женщина во время войны, удостоенная звания Героя Советского Союза (высшая награда в стране), она была высокопоставленной мученицей в пантеоне героев войны и единственной, кто каким-то образом сумел по-настоящему меня задеть.
  
  В моем сознании Зоя Космодемьянская послужила спусковым крючком для, казалось бы, неизбежного вопроса: что бы я сделал? Иногда этот вопрос был тяжелым и требовательным, как малыш на моих руках, которого нельзя было опустить. Иногда это раздражало так же, как жужжание комара, часами кружащего у меня над головой. В любом случае, я лежал ночью без сна, задаваясь вопросом, что бы я сделал (почти неизбежно вопрос трансформировался в "Что я буду делать? , настолько непоколебимой была моя вера в то, что рано или поздно холодная война приведет к еще одному катастрофическому конфликту). Я не мог не подозревать о себе худшего – не в силах вынести боль, я бы выдал имена своих товарищей. Мне было стыдно за свое гипотетическое предательство, за паралич и всепоглощающий страх, которые я испытывал при мысли о пытках и смерти. Мне никогда не казалось смешным сравнивать себя с Зоей. Это было то, для чего Зоя была там, чтобы мы могли использовать ее как человеческий критерий жертв, которые нам еще предстояло принести. Наши маленькие жизни против ее великой смерти. Я не заметил подмены и не почувствовал необходимости крикнуть в своего рода моральную самозащиту: ‘Оглянитесь вокруг. Война окончена. Немцы уже давно ушли домой!’ С 1991 года история Космодемьянской подвергается сомнению, причем не только ее супергероическая часть, но даже ее личность и причина, по которой она вообще была поймана немцами. (История такова, что она подожгла дом в оккупированной деревне, не имеющей стратегического значения для врага.) Так много о войне, о том, как нам ее беспечно продавали, оказалось в лучшем случае сомнительным.
  
  Возможно, в детстве я был особенно впечатлительным. Возможно, большинство детей внутри смеялись, когда принимали участие во всех ритуалах почитания, которых требовал культ Космодемьянской и других советских героев–мучеников. Возможно, учителя тоже смеялись за нашими напряженными, одетыми в форму спинами. Все, что я знаю, это то, что мне было не до смеха. Несмотря на всю мою собственную одержимость этой темой, мне никогда не приходило в голову бомбардировать пожилых женщин в моей семье вопросами об их опыте военного времени. Я знал гораздо больше о Зое Космодемьянской (правда или ложь), чем о своей собственной бабушке. В моей семье мой дедушка был героем войны, потому что он сражался; все остальные были просто выжившими. Я гордился грудью моего деда, полной медалей, храбростью и лидерством, которые он демонстрировал как партизан, тем, как он саботировал действия врага и почти ежедневно обманывал смерть. То, как советское общество публично вспоминало войну , уменьшило ценность личных воспоминаний, особенно тех женщин, которые не совершили ничего достаточно героического или жертвенного (сохранение жизни ваших детей не в счет). Когда в моем позднем подростковом возрасте, наконец, было обнародовано огромное количество архивной и исторической информации, которая забила тысячу гвоздей в крышку гроба советской военной мифологии, я почувствовал необходимость полностью дистанцироваться от этой темы, как если бы ребенок, которым я когда-то был, который не спал, гадая, что бы он делал в руках нацистов, чувствовал себя обманутым и преданным.
  
  Историк С. Алексиевич пишет, что женщины помнят войну иначе, чем мужчины:
  
  
  У женской войны свои цвета и запахи, свое освещение и свои собственные разумные пространства. Свои собственные слова. В этой войне нет героев и выдающихся подвигов, есть только люди, занятые своими нечеловеческими человеческими усилиями. И в этой войне страдают не только они [люди], но и земля, и птицы, и деревья. Все, кто живет рядом с нами на этой земле. Они страдают без слов, что еще страшнее.
  
  
  Интервьюируя выживших в блокаде Ленинграда для своей книги о блокаде, Гранин и Адамович также пришли к выводу, что женская память отличается от других – она связана с деталями и нюансами, "более яркими и прочными", чем у мужчин, у которых они брали интервью.
  
  Мне было столько же лет, сколько Билли, когда Фаина скончалась, и я никогда по-настоящему не говорил с ней о войне. Дело было не только в том, что я был сыт по горло героическими историями: я слишком боялся причинить боль своей бабушке своими вопросами. Думаю, я уже тогда понимал, что настоящая война – в отличие от войны героической мифологии – продолжала гореть внутри людей, которые прошли через это. Это было слишком необъятно, слишком болезненно и слишком грубо, чтобы быть предметом бессвязных разговоров. И даже будучи взрослой женщиной, более чем способной инициировать трудные разговоры, я долгое время думала, что в этом что-то есть. холодно и бесчестно относиться к организации момента семейной истории, по крайней мере, когда дело касалось военного опыта, и поэтому я ждал, когда семейные истории выйдут сами по себе, без принуждения или домогательств с моей стороны. Видит Бог, мне потребовалось так много времени, чтобы поговорить об этом с моей собственной матерью, не мимоходом, а подробно, отслеживая каждую деталь, замедляя ход истории, возвращаясь назад, чтобы разобраться в последовательности событий, которые казались чудесными или неуместными, или и то, и другое.
  
  У женщин в моей семье была война, отличная от той, которую я представляла в детстве. Я хочу, чтобы Билли узнала об их войне, о войне ее прабабушки и прабабушкиной войны, и я, наконец, готов задать миллион вопросов. Конечно, теперь я знаю, что под всем этим, помимо моих собственных сложных отношений с темой войны и страха поступить как-то не так, исходя из опыта тех, кто пережил ее, я также до смерти боялся погружения в этот мир ‘нечеловеческих человеческих усилий’. Я был прав, что испугался. Сейчас я несу в себе гораздо больше боли, чем было до того, как я , начали задавать вопросы. Я много плачу, и я обнимаю своих детей медвежьими объятиями, от которых хрустят ребра. И снова война преследует меня, будь то война, которую пережила моя собственная семья на Украине, в Узбекистане и на Урале, или лишения блокадников из Ленинграда. Я лежу без сна по ночам, представляя не солдат СС, а историю Фаины: ребенок внутри меня и еще один у меня на руках. Бомбы взрываются, последний кусок хлеба съеден, и все наши документы украдены, в то время как вокруг нас женщины, такие же, как я, прижимают к себе своих детей, и все, кто живет рядом с нами на этой земле это страдания, бок о бок.
  
  
  12
  КИЕВ
  
  
  В 1986 году умерла МОЯ ЛЮБИМАЯ бабушка Фаина. Это было всего через месяц после катастрофического взрыва на Чернобыльской атомной электростанции на севере Украины, и когда мои родители поехали в Киев на похороны, горе и эмоциональное потрясение, которые они испытали, были умножены еще одним потрясением. Вокзал выглядел так, как во время Великой Отечественной войны, с бесчисленными детьми, окруженными сумками, которых родители отсылали прочь. (Год спустя во время прогулки в Балтийском лесу мы увидели грибы, в три или четыре раза превышающие обычный размер, очевидно, выращенные радиоактивным дождем, но это совсем другая история.)
  
  Теперь, когда Фаины не стало, в Киеве все еще была селедка моего дедушки (вкус которой я обожаю по сей день), пишущая машинка моего дедушки (единственная в нашей семье на тот момент) и, конечно, сам мой дед. Все мои сколько-нибудь заметные стихи были напечатаны на пишущей машинке Иосифа, и сам процесс их печатания заставил меня почувствовать себя не такой не по годам развитой еврейской девочкой, а скорее писательницей. Превращение в одинаковые по размеру, плотно набранные черные буквы на специальных сверхтонких листах печатной бумаги сотворило чудеса и со стихами: они стали лучше, то есть в печатном виде они мгновенно казался мне менее снисходительным и старательным. Мой дедушка использовал пишущую машинку для не менее творческой задачи, хотя он и не рассматривал ее в таком свете. С немалым мастерством он составлял петиции властям от имени людей, которые приходили к нему: простых знакомых или старых товарищей, которых он знал со времен своей партизанской службы, все они просили его о помощи. Моя мама помнит, как он ‘бесконечно’ печатал эти письма по вечерам.
  
  В письмах излагались обстоятельства арестов и различного рода преследований, которым подверглись родственники этих людей. Они просили пересмотреть дела и подтвердить невиновность их близких. Мой дед был мастером четкого, незамысловатого и компетентного обращения к властям – особого жанра в стране, где граждан регулярно арестовывали по полностью сфабрикованным обвинениям. Часто фантасмагорический характер обвинений означал, что, несмотря на их тяжкие испытания, потрясенные и напуганные семьи все еще могли питать надежду, что в их конкретных случаях была допущена ошибка. Женщина из того же украинского местечка, что и семья моего дедушки, была арестована в рамках так называемого Заговора врачей, возможно, последней грандиозной охоты на ведьм Сталина, в ходе которой еврейских врачей обвинили в заговоре с целью отравления высшего политического и военного руководства и организации медицинского саботажа в обществе в целом. До революции 1917 года царский погромщики любил обвинять евреев в том, что они пьют кровь русских младенцев; всего лишь еще один поворот колеса, и вампиры теперь стали еврейскими медиками. Что касается обвиняемой женщины, то ее брат остался с моими бабушкой и дедушкой, в то время как мой дедушка – тот самый человек, который не потерпел бы антисоветских разговоров в своем доме, - писал письмо за письмом, протестуя против невиновности женщины от имени ее семьи.
  
  В двух словах, таким был отец моей мамы – днем по своей профессиональной работе привлекал к ответственности людей (растратчиков, а не тех, кто замешан в реальных или вымышленных политических акциях), а по ночам писал письма, умоляя власти о снисхождении к ошибочно обвиняемым. Покойная Фаина Раневская, актриса, прославившаяся своим остроумием, как-то язвительно заметила, что в Советском Союзе следующие три качества никогда не могли сосуществовать в одном человеке – интеллект, честность и преданность Коммунистической партии. ‘Если человек умен и честен, он не является членом партии. если он умен и член партии, то он нечестен. Если он честен и член партии, то он дурак. "Мой дед был истинно верующим, а также глубоко порядочный человек, так что, я думаю, это сделало бы его дураком. (В Австралии, в возрасте восьмидесяти с лишним лет, он прочитал массу секретных документов и исторических архивов, которые стали известны после распада Советского Союза, и пересмотрел свои политические обязательства раз и навсегда.) ‘Твой дедушка занял совершенно необъяснимую позицию", - говорит мне мама, вспоминая сближение его веры в партию и написания писем. ‘Я думаю, в том мире было невозможно оставаться целостным’.
  
  Всякий раз, когда я думаю о Киеве, аудиозапись моих воспоминаний всегда включает звуки пишущей машинки – многократно сильно нажатую клавишу backspace или маленький звонок при разрыве строки, подчеркивающий несомненное удовольствие от физического общения со словами. Я печатал и печатал в Киеве, а когда я не печатал, я шел пешком. У вас никогда не заканчивались места, куда можно было пойти, потому что Киев был настоящим мегаполисом. В этом месте было все – почтенная история, великолепная архитектура, широкая, полноводная река Днепр, не говоря уже о сыре и кофе в магазинах. (Столица в городах всегда было больше продуктов, чем в остальной части страны.) Но я поспешил просмотреть историю в поисках вожделенных сыра и кофе. Киев когда-то был центром Киевской Руси, средневекового государства, которое было предшественником Российской империи и порталом, через который христианство проникло в регион. И это было еще одной вещью, которая делала Киев особенным – огромное количество соборов и церквей, которые каким-то образом пережили советскую войну с религией. Даже если их назначение было сильно изменено, многие из них все еще оставались частью городского пейзажа. Они были праздником для глаз ребенка, выросшего на визуальной диете из памятников с серпом и молотом (даже такого ‘безбожного еврея’, как я).
  
  И еще одна особенность Киева заключалась в том, что люди любили свой город, точно так же, как ленинградцы любили Санкт-Петербург. Писатель Михаил Булгаков, сын теолога, внук двух священников, родился здесь и никогда не переставал любить свой город. Другой писатель, родившийся в Киеве, Виктор Некрасов попал в плохие книги властей именно из-за своей любви к родному городу и чувства срочной личной связи с недавней историей своего города и городской структурой. Наиболее остро Некрасов писал о Киеве уже после того, как был вынужден отправиться в изгнание в 1974 году. Его исключили точно по той же причине, что и многих других писателей, – за то, что он плюнул в литературный колодец, из которого пила огромная часть советской читающей публики. Я часто думаю о Булгакове и Некрасове во время моего визита в Киев с Билли. Они кажутся мне реальными и близкими, мои невидимые спутники, может быть, потому, что в городе больше не осталось нашей семьи – только могила моей бабушки Фаины.
  
  Я сразу узнаю Айру, стоящую на платформе в длинном пальто рядом со своим сыном сорока с чем-то лет (здесь в основном занимаются поднятием тяжестей). Меня так и подмывает сказать, что она не изменилась за двадцать лет, прошедших с тех пор, как я видел ее в последний раз, хотя я понимаю полную нелепость такого заявления. В этой части мира двадцати лет достаточно, чтобы состарить любого, но последние два десятилетия были похожи на непрерывную дозу тяжелой радиации. История тех десятилетий читается как великая басня, последовательность циклов, которая, кажется, имеет непреодолимый, неподвластный времени иметь: империя рушится, возникает новое государство, за великой надеждой и Мечтами о демократии следуют Разочарование, бедность и беззаконие, затем, в начале нового цикла, наступает Оранжевая революция, приносящая больше надежды, больше мечтаний о демократии, а затем еще больше Разочарования, бедности и беззакония. Так же, как и в России, в Украине существует зияющая рана между имущими и неимущими. И Айра (вместе со своим сыном, который в эти дни живет с ней и проводит много времени в поисках работы), если говорить объективно, серьезный Логикаиметь-не человек. И все же вы даже в самых смелых мечтах не описали бы ее как сраженную, не говоря уже о поражении.
  
  Даже из окна поезда Айра излучает силу и беззаботность. Люди с тяжелой жизнью, даже те, у кого нет ни времени, ни склонности жалеть себя, часто выглядят так, будто они тащатся под тяжестью огромного бремени. Не Айра. Она, как я уже сказал, та же самая женщина, которую я видел, когда мы приехали в Киев в 1989 году, чтобы попрощаться, – только состаренная в Photoshop. И она тоже говорит как та самая Айра (женщина, которую я помню и которая фигурировала в рассказах моей матери), тем же молодым голосом, тем же прямым, неутомимым, решительным тоном. Возможно, та мгновенная фамильярность, которую я чувствую на платформе, фамильярность, которая только растет во время нашего пребывания в Киеве, отчасти связана с тем фактом, что Ира говорит и ведет себя точно так же, как мама. Если бы мы остались и занялись этим, как Айра, вот какой была бы моя мама, внезапно осознаю я.
  
  На днях, когда казалось более чем вероятным, что нас снимут с поезда в Беларуси по пути в Киев, я позвонил Ире, чтобы сказать ей, что мы отстаем. ‘Привет, Ира’, - сказал я. ‘Это Маша, мама Светы’. (Света и Маша - неформальные, повседневные версии Светланы и Марии.) Из всех возможных промахов, из всех нелепых вещей, которые я мог бы сказать ей, когда мы разговаривали в первый раз за более чем два десятилетия, это было красноречиво. ‘Прости меня, Айра. Я чья-то мать и чья-то дочь, только я перепутала этих двоих’. Была ли я, действительно ли я в замешательстве? Что бы сказал Фрейд?
  
  Мне потребовалось непростительно много времени, чтобы позволить маме сойти с пьедестала, который я создала для нее, чтобы освободить ее от моего представления о ней как о превосходном существе, излучающем (при равномерной температуре круглый год) мудрость, доброжелательность и бескомпромиссный оптимизм. Только в последние несколько лет я смогла позволить своей матери полностью отделиться от меня как от личности, от того, кого разные люди могут видеть по-разному, кто на самом деле может быть другим с разными людьми. И здесь, почти во плоти, Айра – человек, чья близость с моей мамой, даже если это было более четырех десятилетий назад, означает, что она знала ее так, как я никогда не смог бы ее узнать, что между ними двумя была связь, к которой я никогда не смог бы приблизиться.
  
  И, в некотором смысле, я должен стоять за маму. Ни мой отец, ни моя мать никогда не возвращались с тех пор, как мы уехали в 1989 году, ни в Россию, ни на Украину; мы с сестрой - самозваные челноки семьи. У моих родителей были свои особые причины держаться подальше. Полагая, что он уезжает навсегда, мой отец принял решение покончить с собой. По его словам, это был случай взаимного отказа по обоюдному согласию – его страна лишила его гражданства и прав за то, что он покинул страну в конце 1989 года, а он лишил свою страну ее центральной роли в своей личной вселенной. У него это сработало. Он в порядке. Он никогда не был трагичным ностальгистом. Он рассказывает мне, что были люди, некоторые из них были его друзьями, которые называли Советский Союз ‘этой страной’, понизив его до простого статуса вынужденного места жительства задолго до того, как они смогли уехать навсегда. Он никогда этого не делал. Мой отец всегда говорил ‘моя страна’ и имел в виду именно это. И сорок восемь лет, которые он прожил там, он считает счастливыми. Он не ожесточен. Но связи (с этим местом, а не с людьми) были прерваны раз и навсегда. У моего отца всегда была аллергия на двусмысленность и нерешительность; с тех пор как я его знаю, он только когда-либо наносил смерть одним ударом . Мне кажется очевидным, что он всем сердцем решил жить в Австралии, чтобы превратить ее из этой в мою страну. Мог ли бы он быть таким заинтересованным и внимательным иначе, таким воодушевленным отличием, таким незатронутым зачастую шизофреническим состоянием иммигранта, в котором внутреннее чувство превосходства борется с внешним недостатком и неадекватностью? Он всегда производил на меня впечатление ‘человека из одной страны’.
  
  ‘Есть такая вещь, как чувство вины выжившего", - говорит моя мама. Она говорит о том, каково было бы снова увидеть своих киевских друзей, ни у кого из которых не было выбора уехать из Украины. Не будучи евреями, они не могли подать заявление на эмиграцию по этой причине в Израиль, Соединенные Штаты или Австралию, как это сделали мы. Что касается переезда куда-то во имя лучшей жизни, то они, в целом, были слишком разорены для этого. (Одна из маленьких ироний жизни заключается в том, что вам нужны деньги, чтобы избежать их отсутствия.) Моей маме было бы очень неловко видеть своих друзей сейчас, или она так думает – как будто выиграла в лотерею и они этого не сделали, а потом она вернулась, чтобы похвастаться этим. Но дело не только в этом чувстве вины, но и в мамином пожизненном страхе перед неискренностью: ей невыносима мысль о том, что фальшь прокрадывается в ее отношения с людьми, которые когда-то были ее самыми близкими друзьями. Как могут простота, чистота и свобода – некогда отличительные черты их дружбы – пережить двадцать лет такой разлуки ? она задается вопросом. Для нее ответ заключается в том, что это невозможно: ‘Мы жили общей жизнью и больше не живем. Я не думаю, что мы могли бы продолжить с того места, на котором остановились. Чтобы оставаться настоящими друзьями, вы должны быть частью жизни друг друга. Но когда у вас этого нет и когда вы живете совершенно другой жизнью, ваши отношения неизбежно меняются в самой своей основе.’
  
  Зная, что таково ее отношение, и зная, как сильно она заботилась о друзьях своей юности, я спрашиваю ее, что такого было в моем отце, что убедило ее в двадцать с небольшим лет выйти за него замуж и уехать за сотни километров от Киева. ‘Он выделялся среди своих сверстников", - говорит она. ‘Он был умен и начитан, но также так интересовался всем; каждой сферой, каждым аспектом жизни. Он также был отличным коммуникатором, с ним можно было поговорить о чем угодно’. Мой отец очень серьезно относился к своей работе (Мужчина должен серьезно относиться к тому, что он делает! подумала она), вот почему она решила, что было правильно переехать в Харьков. У него там уже была работа, и не было никаких гарантий относительно того, что произойдет с ним профессионально, если они устроят свою жизнь в Киеве. И, еще кое-что, у него были замечательные друзья, их было много; он знал, как быть настоящим другом, и это были полноценные, крепкие, долговечные дружеские отношения. И из-за того, что мамины друзья значили для нее, из-за того, как глубоко и страстно она была к ним привязана, она сразу распознала это качество в моем отце и полюбила его за это еще больше.
  
  Конечно, то время в Киеве, когда моей матери было далеко за двадцать, не было похоже ни на одно другое в советской истории, по крайней мере, до 1980-х годов. Дети Запада пережили не столичные шестидесятые. Тем не менее, конец 1950-х и начало 1960-х годов были абсолютно благословенным временем для молодости в Советском Союзе. Никита Хрущев, конечно, был совсем не похож на контркультурных революционеров Запада. ‘Маленький, темпераментный, агрессивный, преждевременно лысеющий, с пронзительным голосом и сбивчивой речью’: так охарактеризовал его журналист Илья Мильштейн. Хотя он не мог (и не захотел) подарить своему народу Лето любви, он подарил им несколько лет теплого периода, знаменитой оттепели, последовавшей за его секретной речью на Двадцатом съезде КПСС в 1956 году, в которой он осудил культ личности. Эта речь дала толчок десталинизации, а также кратковременному, но интенсивному расцвету гражданского общества и искусства. В своей биографии советского лидера историк Уильям Таубман назвал это самым смелым и безрассудным поступком, который когда-либо совершал Хрущев. ‘Советский режим так и не восстановился полностью, - писал Таубман, - и он сам тоже’.
  
  От украинских заводов и шахт, где он начинал, до Политбюро, где он закончил, Хрущев был воплощением ленинской мечты о поваре, способном управлять страной. ‘Полуграмотный, с дикарскими, почти неандертальскими представлениями о культуре, истории, политике, раз и навсегда замусоренный партийной пропагандой, Хрущев был классическим сталинистом’. (Снова Мильштейн.) Как мог такой человек, как этот, привести в движение цепь событий, которые в конечном итоге, десятилетия спустя, привели к краху всего, что Ленин и Сталин с таким трудом строили? Ибо это именно то, что он сделал. В то время как сам Хрущев сформировался в разгар сталинской эпохи, Горбачев вступил в свои права в более свободное, скользкое время хрущевской эпохи, в то время, когда, по бессмертным словам поэтессы Анны Ахматовой, ‘Две России смотрели друг другу в глаза – тюремщики и заключенные’.
  
  Оттепель позволила появиться совершенно новому типу людей. Их называли детьми Двадцатого конгресса, или шестидесятниками (’люди 60-х’). ‘Первое полусвободное поколение в несвободной стране, самое удивительное, поразительное, очаровательное поколение советских людей за последнее столетие’. (Мильштейн в последний раз.) Термин шестидесятники, конечно, вводит в заблуждение, поскольку он пытается охватить людей, у которых было не намного больше общего, чем их принципиальное согласие, что это было свобода, которой их стране так болезненно и разрушительно не хватало превыше всего остального. Но помимо этого у шестидесятников были поразительно разные представления о том, как на самом деле должна выглядеть эта свобода и как она могла бы расцвести в их стране. Некоторые считали, что все, что требовалось, - это вернуться к Ленину (поскольку Сталин был изначальным злодеем, исказившим ленинское видение), в то время как другие были убеждены, что система сама по себе по самой своей природе бесчеловечна, садистична и обречена на крах (и они, конечно, не могли ждать). Среди шестидесятники существовали огромные разногласия между диссидентами с одной стороны и теми, кто, подобно Иосифу Бродскому, отвергал укоренившуюся среди нового поколения художников и писателей веру в то, что они на самом деле являются культурными революционерами и спасителями своего народа.
  
  Запад получил свое собственное серьезное, хотя и широко искаженное представление о поколении "оттепели", как только Хрущев начал разрешать художникам, писателям, кинематографистам и спортсменам выезжать из страны (в ограниченном количестве, конечно). Постоянно гастролирующий Евтушенко – человек, у которого было все для этого, но который в конечном итоге стал одной из самых презираемых фигур того поколения, – и созвездие блестящих писателей, которые были вынуждены эмигрировать из СССР: Бродский, Александр Солженицын, Андрей Тарковский, Сергей Довлатов, Василий Аксенов и, наконец, что не менее важно, Виктор Некрасов, чья любовь и знание Киева направляли меня в этой поездке. Все это были люди, чьи творческие траектории были тесно связаны с тем, что произошло – или что было разрешено – в те несколько лет в конце 1950-х и начале 1960-х годов. Несомненно, оттепель действительно привела к возрождению – пусть кратковременному, обреченному и вызвавшему разногласия, но все равно это был момент несказанного культурного значения. Все расцветало – литература, театры, кино, бардовские песни, даже газеты. Серьезные журналы, такие как "Новый мир", дорогие сердцу каждого либерала, но также недавно созданная "Юность" (Молодость ), о котором моя мама говорит: ‘Каждая страница была на вес золота’. Стадионы использовались для публичных поэтических чтений, которые привлекали десятки тысяч людей. Мой отец говорит мне, что о начале оттепели можно судить по кажущимся мелочам, таким как то, что некоторые французские персонажи фильма Михаила Ромма 1956 года "Убийство на улице Данте" были не империалистами и коллаборационистами, а настоящими и мужественными антифашистами (другими словами, друзьями, а не врагами).).
  
  До сих пор не верится, что человек, ответственный за этот художественный бум, был тем самым политическим лидером, любящим топтать ботинками кукурузу, который в сильно мифологизированном эпизоде впал в неистовство при виде нескольких авангардных произведений искусства, выставленных на знаменитой выставке в Манеже, назвав их ‘собачьим дерьмом’. Или человек, который на "встречах с художественной интеллигенцией" (посещение которых, конечно, было обязательным) назвал ныне знаменитые скульптуры Эрнста Неизвестного педерастией в искусстве: "Так почему, я спрашиваю, педерасты получают десять лет, а эти художники хотят медаль?" Почему?’ (Аплодисменты.) Или, если уж на то пошло, человек, который руководил Советским Союзом во время вторжения в Венгрию в 1956 году, кризиса 1961 года, приведшего к разделу Берлина, и кубинского ракетного кризиса 1962 года, во время которого мир, казалось, оказался на грани открытого ядерного конфликта. О, парадоксальная натура Никиты Сергеевича Хрущева…
  
  Хотя конец 1950-х и начало 1960-х годов, несомненно, были одним из лучших времен для молодости в Советском Союзе, несомненный интерес государства к развитию страстей и энтузиазма молодежи, конечно, можно объяснить не совсем невинными терминами. Например: с реабилитацией политических заключенных при Хрущеве численность населения Гулага значительно сократилась, оставив пробелы в рабской рабочей силе, на которой была построена страна. Эти пробелы были заполнены молодыми студентами–идеалистами страны, которых привел в восторг пьянящий язык "строительных проектов века’. Как прокомментировал один писатель той эпохи, Александр Агеев, "Молодой рабочий на какой–нибудь далекой стройке обходится государству немного дороже, чем заключенный Гулага [их кормят лучше], а может быть, и меньше - вы не платите охранникам, к тому же они здоровы, а производительность бесплатного труда выше, чем рабского’. В обмен на то, что они стали “пушечным мясом в ”битвах за урожай"", молодые люди получили свою дозу романтического адреналина – песни под гитару у костров, палатки у черта на куличках, любовь под звездами. И, конечно же, нехоженые просторы их страны, укрощенные и преобразованные на благо нации.
  
  Четыре десятилетия спустя мои родители все еще могут цитировать бесчисленные стихи и песни того времени – они вошли в их словарный запас и, в некотором смысле, в мой тоже. "Вы думали о себе как о шестидесятниках ?’Я спрашиваю их. ‘Нет, ’ отвечает мама, ‘ это были люди, которые действительно что-то сделали, плеяда страстных людей, горящих изнутри. Мы просто пожирали плоды их труда."Когда я смотрю, как мои родители вспоминают конец 1950-х и начало 1960-х, я не вижу ни следа цинизма в их попытках исказить эпоху; так непохоже на цинизм, облаченный во всепогодную одежду иронии, которой в независимых российских СМИ характеризуется множество комментариев о шестидесятниках как культурном и социальном феномене.
  
  ‘Знаешь, Маша, мы с твоей мамой говорили по телефону буквально на днях и признались друг другу, что у нас больше никогда в жизни не было такого близкого друга’, - говорит Ира в наш первый день в Киеве. Почему я не могу насытиться историями Айры? О том, как они с мамой расстались ночью только для того, чтобы непременно воссоединиться на следующее утро, будь то на работе или где-то еще; как их дружба была на первом месте и все остальное должно было соответствовать этому (даже высшее образование Айры – она ходила на вечерние занятия в то время, которое у нее оставалось от общения с мамой). Меня, конечно, угощали множеством подобных историй и раньше – их репертуар шалостей и все такое, – но каким-то образом услышать их сейчас на кухне Айры с Билли рядом со мной открывает глаза. Может быть, это из-за того факта, что я только недавно избавился от высокомерия ребенка, который думает, что знает свою мать вдоль и поперек. Но есть также симметричное удовольствие слышать о своей матери в молодости от женщины, которая была молодой рядом с ней, в компании вашей маленькой дочери и на месте юности вашей матери.
  
  Нам с Билли особенно нравятся смешные истории, в которых мама и Айра нарушают правила во имя какой-нибудь глупой шутки или бросают вызов властям ради смеха и все равно выходят победителями. Их розыгрыши были рискованными и славились своей сложностью, а среди их постоянных целей были, казалось бы, неисправимые холостяки на работе (бедные парни, которые, оглядываясь назад, просто поздно расцветали). Во многих отношениях эти истории компенсируют многое из того, что я знаю из первых рук о трудовой жизни моей мамы в Харькове; хотя она и не была совсем мрачной, она определенно была лишена беззаботного духа ‘Мамы и Иры’ эпоха. Я думаю о своей маме в Харькове в том возрасте, в котором я сейчас, и я вижу, как она постоянно бежит на работу (на высоких каблуках, конечно), потому что вся рабочая команда была наказана, им часто удерживали премиальные выплаты, если кто-то из ее членов опаздывал. Но молодая женщина в рассказах Айры - это моя мама до нас с сестрой, до брака, семьи, обязанностей, до правильных поступков, до того, как слишком многое поставлено на карту, до наступления самоотверженности и зрелости. Однажды, по словам Айры, чтобы освободиться от работы, она выпустила ос, которые раньше собирались возле торговых автоматов, которые раздают минеральную воду (без сиропа – одна копейка, с сиропом – три копейки), ее постоянно жалят в руку. Стоявшим в очереди за напитком она объяснила, что осинотерапия - лучший способ вылечить очень редкое заболевание, от которого, к сожалению, она страдала. Освободившись с работы, Ира отправилась в квартиру своей тети, расположенную в центре города. (Она жила со своей матерью на окраине города.) Когда моя мама, бесконечно развеселившись, позвонила ей из института, чтобы узнать, как у нее дела, Ира просто ждала, когда ее подруга закончит работу, не зная, чем себя занять без своей ‘второй половины‘.
  
  ‘Твоя мать была действительно поразительной – эти ее глаза и эти сверхдлинные ресницы, седая прядь волос и туфли на высоких каблуках, всегда стильно одетая’.
  
  ‘Она многим парням на твоей работе нравилась?’
  
  ‘Почти каждый из них’.
  
  Я помню, как читал описание писательницы Зои Хеллер о своей матери, Кэролайн Картер, которая была красива – не ненавязчиво красива, а "по-настоящему красива’. "Воспитанный на ее примере, – писал Хеллер, - я вырос, думая о красоте как о чем-то неразрывно связанном с грозным - когда я впервые встретил глупую красивую женщину, я был поражен’. С такой матерью, как у меня, я видела красоту в похожем свете. (Я уверена, что к настоящему времени уже очевидно, что у меня никогда не было Эдипова комплекса, только комплекс неполноценности!)
  
  ‘Однажды мы пошли кататься на лыжах", - говорит Айра. ‘Я знал, что делаю, но для твоей мамы это было впервые. Ее ноги все время раздвигались, она устала как собака, но она не сказала ни слова. Она старалась не показывать мне, что ей трудно. Я, конечно, видел, что происходит, но притворился, что ничего не вижу, и ничего не сказал. Таким человеком была твоя мать.’ Что же это за человек тогда? Стоический, очевидно, владеющий собой, не боящийся трудностей, полная противоположность тихонечке, несмотря на высокие каблуки и эти ‘сверхдлинные ресницы’. Можно сказать, она была из тех, кому нравился вызов – это типичное английское слово, которое, как и слово ‘уединение’, не имеет эквивалента в русском языке, – молодая женщина с огромной способностью к счастью и веселости. Однажды, рассказывает Айра мне и Билли, они купили билеты в кино, а затем обнаружили, что действительно голодны. Итак, мама и Айра пересчитали те небольшие деньги, которые у них были на двоих – горсть монет, которых хватило бы на одно гарнирное блюдо из простых макарон. Они взяли макароны и разложили их по двум пластиковым пакетам. Они посмотрели фильм, поели макарон и почувствовали себя совершенно счастливыми.
  
  ‘Твоя мама, ’ говорит папа, ‘ всегда отличалась уникальным сочетанием ума, красоты и чувства юмора. В ней не было ничего обычного. Я не мог поверить в те истории, которые она мимоходом рассказывала мне о том, что она делала с Айрой… Они меня так захватили, когда я встретил ее. Я никогда не встречал никого, похожего на нее ... ни до, ни после.’
  
  До сих пор, до этого разговора с Ирой на ее кухне, я действительно не задумывалась о том, насколько сильно мамин переезд в Харьков, должно быть, причинил боль и маме, и Ире, насколько другой могла бы быть их жизнь, если бы они остались в том же городе взрослыми женщинами с семьями. И вот еще одна вещь, о которой я никогда не задумывалась: как трудно, должно быть, было Айре стать матерью-одиночкой в стране, где одиночество – с ребенком, но без мужчины – всегда сопряжено с проблемами. Айра рассталась со своим мужем, когда их сын был еще маленьким. Она больше с ним не разговаривала (у нее были свои причины) и никогда не выходила замуж повторно. В финансовом плане, должно быть, это был ад - выживать на один доход, но гораздо более изнурительным было то, как советское общество тогда относилось к матерям-одиночкам. Большинство людей просто не могли допустить возможности того, что мать-одиночка могла предпочесть остаться одна. Я часто задавалась вопросом, каково было бы мне самой растить Билли в Украине. Не так давно моя бывшая одноклассница из Харькова, которую я считал довольно эмансипированной, казалась опустошенной, обнаружив, что, как и она, я нахожусь на моя собственная с детьми. ‘Мне жаль слышать, что твоя жизнь тоже не сложилась", - написала она мне (и я подумала, что все складывалось довольно хорошо, по крайней мере, пока!). В Австралии никто не жалел меня за мои ‘ужасные несчастья’ (во всяком случае, я об этом не знаю и меня это не волнует), и я не был вынужден идти на компромисс ни в личном, ни в профессиональном плане из-за моего ‘приниженного’ статуса. ‘Оптимизм - это просто недостаток информации", - однажды язвительно заметила Фаина Раневская. Я думаю, что в случае с Айрой ее оптимизм был своего рода врожденным, почти биологическим сопротивлением внешности жертвы – чертой, которую она разделяет с моей матерью и моей тетей, и, я подозреваю, со многими другими женщинами того ‘военного’ поколения.
  
  Ира была ребенком войны, как и моя мама; ее мать тоже была беременна ею, когда началась война, но, в отличие от моей бабушки Фаины, которая была на первом триместре беременности, мама Иры собиралась рожать. Ее затолкали в поезд для эвакуации, сняли с него, когда у нее начались схватки, и посадили обратно в другой поезд с новорожденным на руках. Там была ткань, которую она использовала в качестве импровизированного подгузника, суша ее в одном из окон поезда, пока поезд двигался по стране. Из-за постоянных обстрелов у матери Айры быстро закончилось все грудное молоко, и малышку кормили какой-то опасной смесью, просто чтобы поддержать силы. Айра впервые искупалась только в месячном возрасте, после того, как они, наконец, благополучно прибыли к месту эвакуации (неудивительно, что ей так понравилась эта успокаивающая ванна, что она сразу после нее уснула). ‘А сегодняшние дети, - говорит Айра голосом, полным иронии и энергии, ‘ поколение слабаков’.
  
  Мы втроем гуляем по Киеву, Ира неизменно опережает два поколения слабаков, плетущихся за ней. Когда мы подъезжаем к дому моей мамы на Межигорской улице на Подоле, одному из старейших районов города, когда-то населенному торговцами и ремесленниками, я с трудом узнаю его. Я достаю свой мобильный телефон и звоню маме в Мельбурн, просто чтобы подтвердить точный адрес. Даже Айра не уверен после стольких лет. Мама дает мне правильный номер, и я слышу напряжение в ее голосе. Я пытаюсь повесить трубку как можно быстрее – я понимаю, что не имею права тащить ее обратно сюда, к ее киевской жизни, даже по телефону. Она сделала свой выбор и достигла своего рода трудного мира с этим выбором, и я не имею права нарушать этот мир.
  
  Когда мы, наконец, определяем старый дом ее семьи, квартал кажется таким непримечательным и странно маленьким, что мои глаза просто соскальзывают с него. Это тень здания, которое я помню, посещал в детстве – оно выглядело важным, и вы не смогли бы пропустить его, если бы попытались. Это было место, куда сначала мой дед, а затем и остальные члены семьи вернулись после освобождения Киева в 1943 году и где они оставались более сорока лет. Они вернулись и обнаружили город в ужасном состоянии. Хрежатик, знаменитое сердце города, некогда обсаженное цветущими каштанами, было уничтожено бомбами. Он был взорван НКВД в первые дни оккупации, но немецкая пропаганда обвинила в этом евреев города. Виктор Некрасов, который увидел "Хрежатик" сразу после освобождения, вспоминал "горы битого кирпича, покрытого снегом, с торчащими из них перекрученными железными балками и узкими тропинками, проторенными через сугробы. Вот и все. ’
  
  Здание на Межигорской улице также является местом первого воспоминания моей мамы: ей нет и трех лет. Перед ней голландская печь, выложенная белым кафелем, которая достигает потолка. Печь поддерживает тепло в комнате. От малярии ее трясет в лихорадке. Она ходит взад и вперед по ненадежно расположенной раскладной кровати с высокими ножками. От всей этой тряски одеяло, которым она укрыта, падает на пол. Она не может дотянуться до него, не может поднять его и укрыться. Она ждет, что кто-нибудь снова укроет ее, но никто не приходит. У нее во рту горький привкус хинина. В здании двадцать квартир. Когда мама росла, она заходила в каждую из них. Тогда жизнь была коммунальной, особенно для детей. В каждой квартире проживало несколько семей. Моей семье повезло, что в их квартире было всего девять человек, все родственники тоже – мама, ее сестра Лина, их родители и мать и сестра моего дедушки с мужем и их двумя мальчиками. Наша семья первой в их доме обзавелась телевизором; после этого в квартиру вошла постоянная вереница соседей. И как внутри, так и снаружи, где коммунальное проживание продолжалось во дворе – дворовом пространстве между многоквартирными домами, где родители знали, что их дети могут безопасно играть, и где дети провели большую часть своей жизни, особенно до начала учебы в школе. ‘В любое время года, - говорит мама, - я проводил в них любое свободное время’.
  
  Мы идем по улице Фрунзе (любимой улице моей мамы и Иры) к их старому месту работы. Но института там больше нет: его, должно быть, снесли не так давно. Я вижу, что Айра ошеломлен. Им двоим понравилось это место – весь их коллектив был молодым, веселым и творческим, и все они замечательно ладили. Ни в одном офисе или лаборатории никогда больше не было ничего подобного. Айра хотела, чтобы мы сфотографировали институт для мамы – сама мысль казалась ей невероятно приятной, возможно, потому, что она представляла, какое удовольствие получила бы мама, глядя на фотографию этого невероятного дворца веселья, где они вместе устроили такой бал.
  
  В отсутствие зданий все, что у нас есть, - это истории и люди. Айра организует обед с двумя другими женщинами из института, Элей и еще одной Светой – мини-встречу выпускников, чтобы ‘принести пользу’ своим замечательным австралийским гостям. Это светское мероприятие в доме Эли в Куреневке, недалеко от Бабьего Яра, - это шанс для всех наверстать упущенное; они поддерживают связь, но видятся не так часто, как хотелось бы. Эля всегда была безупречной хозяйкой в группе, и она кормит нас великолепными солеными и сладкими пирожными и вместе с другой Светой задает вопрос за вопросом, пытаясь представить мамину жизнь в Австралии. Я рассказываю им как можно больше – о голубом небе и океане; о цветнике моей мамы, который она обновляет каждые несколько месяцев, меняя все, кроме неоспоримого доминирования роз; о здравоохранении; об австралийской политической системе (как ни странно, украинская пресса пропустила апофеоз Кевина Радда); и о размере счетов за коммунальные услуги по сравнению со среднемесячной пенсией. Я говорю им, что мама такая же – все такая же забавная и непочтительная – и я не могу не заметить их облегчения. Они спрашивают, водит ли она машину, красит ли волосы, если да, то как, в чем заключаются ее греховные удовольствия (время от времени она ходит в казино с одним конкретным другом). Я говорю им, что каждый рабочий день мои мама и тетя приходят присматривать за Мигелем и что я получаю такой же уровень поддержки, как и Билли. Я добавлю, что многие из моих подруг верят, что я тот, кто сорвал джекпот, и что, если бы у них были мама и Лина в своих уголках, они могли бы сделать буквально все в этой жизни (я знаю это!).
  
  Эля и Света задаются вопросом, каково было маме пройти путь от инженера-электрика до руководителя в центре дневного ухода за пожилыми людьми. Я говорю им, что оценка зарубежных квалификаций - это настоящий бардак в Австралии и что мама не смогла добиться признания своей инженерной квалификации, поэтому она больше ни дня не работала инженером после того, как мы покинули Украину. Я также рассказываю им, что, когда моя мама недавно вышла на пенсию (в первую очередь для того, чтобы помочь мне с Мигелем), весь детский сад сошел с ума, ее начальство, коллеги и пожилые люди, за которыми она ухаживала, буквально умоляли ее остаться. В месте, которое так легко могло показаться быстрой и унылой остановкой по пути в дом престарелых, мама в течение многих лет была одним из главных антидепрессантов. Я рассказываю им, как хорош английский у моей мамы и как – что может быть лучшим доказательством – она постоянно читает для удовольствия как на английском, так и на русском, не делая различий между ними, и как, когда я пишу свои книги на английском языке, я неизменно представляю маму в качестве своего первого читателя. Я знаю, что Австралия останется призраком для Эли и Светы, но, возможно, их старый, горячо любимый друг с невероятной второй жизнью в Австралии будет не таким.
  
  Мы звоним в Мельбурн по скайпу, веб-камера работает, но связь четкая. Мы толпимся вокруг компьютера мужа Элии, выкрикивая что-то в направлении экрана. Шутки, перебивки, смех, Скайп неожиданно отключается, но на мгновение вся наша нелепая, шумная, неорганизованная компания, которой не терпится что-нибудь сказать маме, чувствует себя абсолютно правильной. Вернувшись в Австралию несколько недель спустя, я пытаюсь воссоздать этот день для своей мамы – все, от начинок в пирожных Элии до траекторий нашего разговора. Я не могу перестать задаваться вопросом, как эта история заставляет маму чувствовать, но я не могу заставить себя спросить. Я помню, как странно это было, когда моя сестра, которая в то время была в Украине, приехала на выпускной моего класса в Харьков в 1991 году. Она проявила великодушие, пригласив нескольких моих друзей на праздничный обед и прислав мне фотографии, на которых они все сидят за длинным столом – такие обычные и в то же время такие неузнаваемые. Во время того обеда моя сестра представляла меня, вступалась за меня, но также выступала за окончательность моего отсутствия. Годы спустя мои друзья сказали мне, что это был один из самых печальных обедов в их жизни. Я знаю, конечно, я знаю, что ты не можешь никуда отправиться по доверенности, не говоря уже о том, чтобы вернуться. Но все, что я могу сделать, это рассказать маме о том, что я видел и чувствовал. В конце концов, я встретил Иру, Элю и другую Свету, потому что мама доверила мне своих друзей и свое прошлое. Итак, я рассказываю ей все, что могу, о ее городе и ее ‘девочках’, а Билли слушает, неустанно поправляя меня. Я - сосуд посередине, поэтому я стараюсь позволить всему течь – от Мельбурна до Киева и обратно.
  
  
  13
  БАБИЙ ЯР
  
  
  Если Где-нибудь в мире есть священное место для моей семьи, то это должен быть Бабий Яр, ущелье на окраине Киева, неразрывно связанное с судьбой евреев во Второй мировой войне. Цыгане, украинцы и советские военнопленные также были расстреляны здесь тысячами, их тела также были сожжены немецкой армией и составляли часть тяжелого маслянистого дыма, который поднимался над ущельем и висел в воздухе, но Бабий Яр - это прежде всего место крупнейшей резни во время Холокоста. По меньшей мере тридцать три тысячи еврейских мужчин, женщин и детей были убиты там в течение двух дней в сентябре 1941 года. Двенадцатилетний мальчик, живущий в двух шагах от оврага, позже описал звуки "спокойной, размеренной стрельбы, как во время тренировки", звуки, которые окончательно развеяли любой проблеск надежды, любую иллюзию, что те жители города, которые послушно собрались в ответ на указ немецких захватчиков, должны были быть просто депортированы.
  
  Василий Гроссман, первый из половины горстки выдающихся писателей, рассказавших о судьбе советских евреев во время войны, наткнулся на историю Бабьего Яра как военный корреспондент, работавший, можно сказать, с Красной Армией, освобождавшей Украину. Гроссман был евреем; его мать, Екатерина, была одной из тридцати тысяч евреев Бердичева, убитых на севере Украины в том же месяце, который навсегда остался отмеченным событиями в Бабьем Яру. Статья Гроссмана ‘Украина без евреев’, появившаяся в 1943 году, является откровением. Некролог о его народе (нашем народе), он не похож на огромную массу советских репортажей о войне, в которых все еврейские мужчины, женщины и дети превращались в недифференцированных мирных советских граждан, зверски убитых фашистами. Опустошенный увиденным, Гроссман отказался исключить этническую принадлежность из уравнения. ‘В Украине не осталось евреев’, - писал он. ‘Кругом тишина. Все по-прежнему. Целый народ был жестоко убит.’
  
  Военные репортажи Гроссмана выходили за рамки Холокоста – например, его замечательный репортаж широко использовался в "Сталинграде" Энтони Бивора, а впоследствии Бивор отредактировал и прокомментировал англоязычный перевод "записных книжек военного времени" Гроссмана. И все же именно труды Гроссмана, касающиеся судьбы восточноевропейского еврейства, оказались наиболее долговечными. Его статья 1944 года о Треблинке, первый подробный отчет о немецком концентрационном лагере на любом языке, использовалась в качестве свидетельских показаний на Нюрнбергском процессе. После войны такого рода тексты стали бы совершенно неприемлемыми для советского режима, поскольку любые конкретные упоминания о Холокосте были искоренены. Перед немецким пулеметным огнем, внутри концентрационных лагерей Восточной Европы, все советские жертвы, как говорили, были созданы равными.
  
  И вот "Черная книга", сборник свидетельств и исторических материалов о судьбе советских евреев, который Гроссман составил совместно с другим писателем, военным репортером и евреем Ильей Эренбухом, не была допущена к печати. Десятилетия спустя, в 1961 году, в разгар хрущевской оттепели, все экземпляры главной работы Гроссмана "Жизнь и судьба" были конфискованы КГБ. В отчаянии Гроссман написал напрямую Хрущеву, прося его отменить запрет книги, которой писатель ‘отдал свою жизнь’. Гроссман хотел получить ответ, и он получил его, но не от самого советского лидера, а от Михаила Суслова, члена Президиума Верховного Совета, ответственного за вопросы идеологии. Ему сказали, что "Жизнь и судьба" не могли быть опубликованы по крайней мере в течение двухсот лет. Это, наконец, вышло при Горбачеве в конце 1980-х, когда Холокост перестал быть табу; в 1991 году последовала "Черная книга". К тому времени Гроссман был мертв уже четверть века.
  
  Через четыре года после "заключения" книги "Жизнь и судьба" и через два десятилетия после новаторского репортажа Гроссмана о судьбе советских евреев во время войны Анатолий Кузнецов отнес рукопись своего документального романа "Бабий яр" в редакцию журнала "Юность", этого благословенного дитя либерализации, которое мои родители проглотили от корки до корки. Автором был двенадцатилетний мальчик, который услышал выстрелы в Бабьем Яру. До войны ‘огромное, можно даже сказать великолепное, ущелье, глубокое и широкое, как горный каньон’ было местом его детских игр. После освобождения своего города подросток Анатолий отправился прямо на это место, чтобы своими глазами увидеть, что там осталось, и попытаться понять, что произошло. С того дня он начал собирать истории и свидетельства, все, что мог найти, об ущелье. В некотором смысле, он писал Бабий Яр с тех пор, как ему исполнилось четырнадцать.
  
  В 1965 году, когда роман был закончен, Хрущев уже не был у руля, но оттепель все еще продолжалась, она была свежа в умах людей. В офисе "Юности" рукопись Кузнецова была возвращена ему почти немедленно, и ему посоветовали в самых решительных выражениях никому ее не показывать, пока он не удалит все антисоветские пассажи, фактически все, что отклонялось от нападок на варварство гитлеровского фашизма. Кузнецов отредактировал текст, но того, что он из него извлек, было явно недостаточно. Когда он понял, что его работа полностью искажена цензурой, он попытался остановить ее публикацию. Писателю прямо сказали, что уже слишком поздно, он пришел в ярость, схватил рукопись со стола редактора и выбежал на улицу, по дороге разрывая страницы и запихивая их в мусорные баки.", у журнала, конечно, были другие экземпляры рукописи, и вспышка гнева Кузнецова никак не помешала роману или тому, что от него осталось, появиться в печати. Когда Бабий яр наконец вышел в "Юности в ‘журнальной версии’ (особенно жестокий эвфемизм в данном случае) ее автор не смог распознать свой собственный текст. Сейчас передо мной копия другой версии, опубликованной в Лондоне в 1970 году, в которой все вырезанные выдержки (их настоящее море) выделены курсивом, а дополнения, сделанные автором без самоцензуры, заключены в квадратные скобки. Кузнецов хотел, чтобы его читатели поняли, как действовала советская цензура, и его методы форматирования оказались убийственно эффективными. Это издание романа стало возможным только из-за бегства Кузнецова на Запад. Последней каплей стало советское вторжение в Чехословакию в 1968 году; впоследствии он добился разрешения на поездку в Лондон, заявив, что пишет свою следующую книгу о Ленине и ему необходимо изучить время, которое будущий лидер советского государства провел в Лондоне в 1902 году. Как писатель Кузнецов сказал, что ему нужно проникнуться атмосферой этого места, посидеть в той же библиотеке Британского музея, где Великий лидер самоотверженно трудился, планируя мировую революцию, и посетить могилу Карла Маркса на Хайгейтском кладбище. "В течение первых четырех дней’ The Times писала в августе 1969 года, после того как дезертирство писателя стало знаменитым свершившимся фактом: ‘Кузнецов вел себя как образцовый коммунист. На пятый вечер, во время туристической прогулки по зловещим стриптизным заведениям Сохо, Кузнецов сказал, что хочет найти проститутку. Анджапазидзе [секретный агент, приставленный к нему под традиционным видом переводчика] благоразумно оставил своего спутника развлекаться.’ Этого окна возможностей было достаточно, чтобы писатель сбежал, в его распоряжении оказалась 35-миллиметровая пленка, содержащая рукопись "Бабьего Яра" без цензуры.
  
  Роман - это произведение со жгучей самоотдачей, написанное человеком, который близок к тому, чтобы полностью потерять себя в своей миссии. Среди прочего, достоверно записана, без изменения ни слова, история, рассказанная единственной выжившей в бойне, которую смог найти Кузнецов, – молодой женщиной по имени Дина Проничева, актером-кукловодом из Киевского театра кукол. В течение десятилетий после войны, столкнувшись с порочным государственным антисемитизмом, который больше не маскировался и не сдерживался, Дине Проничевой приходилось скрывать как факт своего выживания, так и свою еврейскую идентичность. Кузнецов описал, как потребовались огромные усилия, чтобы убедить ее рассказать, как ей удалось выжить. ‘Она не верила, что ее история может быть опубликована или что она кого-то заинтересует’. Но в конце концов она рассказала ее Кузнецову ‘в том же здании на улице Воровского, из которого она уехала в Бабий Яр, в той же полуразрушенной комнате’. Рассказ занял несколько дней, в течение которых у Проничевой было несколько приступов стенокардии или болей в сердце.
  
  Даже сегодня, после того как Бабий Яр был повсеместно признан местом уникальной человеческой катастрофы, о котором бесконечно пишут, увековечивают память, ее историю невозможно читать без потрясения. Каково было читать это тогда – в стране, где такой выжившей, как она, ходячему чуду, пришлось проглотить язык; где потребовалось более двадцати пяти лет, скандал и еще одна трагедия, чтобы на месте Бабьего Яра был воздвигнут хотя бы камень? Вся книга, по сути, невыносима – как могла быть по-другому глубоко правдивая книга, вышедшая из раны размером с этот овраг?
  
  Билли, конечно, знает о Бабьем Яру. Она не читала книгу Кузнецова или репортаж Гроссмана, но она знает, что произошло и что этот сайт значит для ее семьи и для украинских и неукраинских евреев, где бы они ни находились в мире. Ира отвела нас на место оврага в Куреневке, где сейчас находится большой парк с несколькими памятниками. Когда я была в возрасте моей дочери, мои родители рассказали мне, что здесь произошло. Я никогда не слышал об отчете Кузнецова (его публикация, даже в сильно подвергнутом цензуре виде, была признана ошибкой; перепечатки были запрещены, и книжная версия была удалена из библиотеки" Эмиля Золя). Но я знал наизусть знаменитое стихотворение Евтушенко "Бабий яр", написанное после того, как он посетил это место вместе с Кузнецовым в начале 1960-х годов. (Что бы я ни думал о человеке, который это написал, это стихотворение, несомненно, храброе и сильное.) Это начинается с сетования по поводу отсутствия памятника на этом месте и заканчивается тем, что Евтушенко заявляет всем антисемитам, что он еврей и что именно поэтому он настоящий русский. Я помню, как был поражен этими словами; в юности мне казалось, что они обладают силой "Я обвиняю ’, несущие в себе не только личную идентификацию русского поэта с еврейским народом, но и публичное обвинение, не подкрепленное отказами от ответственности и изложенное в том же объеме, что и другие стихи, которые Евтушенко декламировал во время тех знаменитых поэтических чтений на стадионе.
  
  Конечно, я рассказывал Билли множество историй о еврейском детстве, о печально известной ‘пятой строке’ в советских паспортах, в которой должна была быть указана этническая принадлежность людей. (Я рад обнаружить, что от этой обязательной строки отказались в конце 1990-х годов.) Некоторые очень хорошие, очень здравомыслящие люди делали всевозможные изощренные вещи, чтобы в свидетельствах о рождении своих детей не было слова ‘еврей’: фиктивные браки, фиктивные разводы, взятки – все, чтобы избавить своих детей от судьбы идентифицированного еврея. Мои родители ничего подобного не делали. Во всех наших документах мы были евреями и только евреями. Я рассказала своей дочери эти истории отчасти потому, что хотела, чтобы она не воспринимала как должное мир – ее мир, – в котором поносили отрицателей Холокоста и императив ‘Мы не забудем’ принадлежал не просто горстке людей, измученных постоянной конфронтацией с обществом, которое хотело, чтобы они заткнулись раз и навсегда. Но непринятие как должное означало не просто подсчет благословений. Все, что происходило в моем детстве, юности и взрослой жизни, научило меня тому, что мир, в котором жила Билли, каким бы естественным он ни казался ей, был чрезвычайно хрупким. Чтобы защитить его, нам нужно было сделать кое-что, важные вещи. Наконец, мы были в Бабьем Яру. Я долго думал об этом моменте. Возможно, это было своего рода возвращение домой, может быть, даже больше, чем поездка Билли в Харьков? Никто из нашей семьи не лежал в земле оврага, но мертвецы под нашими ногами были нашими мертвецами. Наименьшее, что мы были им должны, - это навестить их.
  
  Писатель Дэниел Мендельсон, еврей из Нью-Йорка, обладающий поразительным литературным талантом, написал о глубоком нежелании, которое он испытывал во время своего визита в Освенцим, в своих мемуарах "Потерянные": "Гигантский символ из одного слова, грубое обобщение, сокращение для того, что случилось с евреями Европы – хотя то, что произошло в Освенциме, на самом деле не произошло с миллионами евреев из таких мест, как Болехов, евреев, которых выстроили в очередь и расстреляли на краю открытых ям.’ Болехов - это место, когда-то в Польше, а теперь в Украине, откуда родом семья Мендельсонов (или ее выжившие). Но то же самое можно было бы написать о евреях Киева или евреях Бердичева, где была убита мать Василия Гроссмана. Мог ли Бабий Яр, задавался я вопросом, быть подобным "грубым обобщением" для тех восточноевропейских евреев, которых мгновенно убивали пулями (или заживо закапывали в ямы) вместо того, чтобы постепенно уничтожать в концентрационных лагерях? Могут ли ‘необъятность, размах, величина’ Бабьего Яра стать ‘скорее препятствием, чем средством освещения’? Больше всего на свете Даниэль Мендельсон хотел избавить своих родственников ‘от обобщений, символов, аббревиатур’, и это именно то, чего я хотел и для Билли, для которой судьба европейского еврейства, хотя и глубоко затрагивающая, не могла быть чем-то большим, чем огромная и душераздирающая общность.
  
  Мы некоторое время шли вдоль ущелья. Я старался не смотреть на лицо Билли. Айра, маленькая фигурка вдалеке, терпеливо ждала нас. Тогда мне пришло в голову, что, несмотря на свой масштаб и знаковое место в истории советского еврейства, Бабий Яр в некоторых важных отношениях глубоко отличался от Освенцима. Вся его послевоенная история работала над тем, чтобы предотвратить любую возможность превращения этого места в выдолбленный символ, в музей мертвых. Эта мысль, которая пришла ко мне как неоформленная догадка, была подтверждена громко и ясно в Австралии почти год после нашего визита, когда Би-би-си сообщила, что ‘еврейские группы осудили решение города Киева разрешить строительство отеля на месте нацистской резни во время Второй мировой войны… Местные власти одобрили планы строительства десятков отелей к чемпионату Европы по футболу 2012 года. Один из них будет рядом с памятником жертвам резни в Бабьем Яру.’ Я представил, какой бы поднялся протест, если бы такое предложение было сделано в отношении Освенцима. На мгновение я не мог понять, как вообще мог быть разработан этот план строительства Бабьего Яра, не говоря уже о одобрении местными властями. Затем я вспомнил.
  
  Как и Анатолий Кузнецов, писатель Виктор Некрасов не был евреем и не потерял ни одного члена своей семьи в Бабьем Яру. Как и Кузнецов, Некрасов считал убийство еврейской общины Киева центральной точкой отсчета в своей жизни – это была еврейская трагедия, его личная трагедия, трагедия Киева, украинская трагедия и трагедия всего мира одновременно. Некрасов был опустошен заброшенностью этого места после войны, с горькой иронией описав его судьбу в своих Заметках зеваки, опубликованных, когда он был в изгнании в Париже. В первые годы после войны, писал он с безошибочной иронией, перед страной "стояли задачи поважнее Бабьего Яра’, и по большей части это игнорировалось, за исключением "нескольких подозрительных личностей, которые ползали по дну оврага в поисках либо бриллиантов, либо золотых зубных коронок’. Затем оно стало "просто мусорной кучей". Небольшой покосившийся столб с лаконичной надписью “Здесь запрещается складывать мусор, штраф – триста рублей” нисколько не помешал местным жителям избавиться от уже не пригодных старых кроватей, консервных банок и прочего хлама.’
  
  В 1959 году Некрасов был первым, кто публично поднял вопрос о запущенности Бабьего Яра. Он писал в ответ на планы местных властей построить на этом месте стадион. Кому бы могло прийти в голову играть в футбол на месте такой трагедии? - спросил он. Некрасову не разрешалось упоминать в статье слово ‘еврей’, которое пришлось заменить безобидным ‘киевлянин’, но ему все же удалось обмануть цензуру и редакционную коллегию, причем сделать это стильно – статья была опубликована в день Йом Кипур, еврейский день искупления. Почти невозможно поверить, что ровно пятьдесят лет разделяют "спортивные предложения" 1959 и 2009 годов.
  
  На момент написания статьи Некрасова Бабий Яр был засыпан в ходе масштабной логистической операции. Местность была перекрыта плотиной, и массы пульпы – смеси воды и грязи - с близлежащего кирпичного завода закачивались в овраг по специальным трубам. Идея заключалась в том, что песок, содержащийся в грязи, осядет и будет накапливаться, а вода будет стекать по желобам и вытекать через плотину. Тогда ни на что не годный овраг можно было бы раз и навсегда стереть с поверхности земли. И Некрасов, и Кузнецов в шоке наблюдали за засыпкой Бабьего Яра. "Раньше я бывал там, - писал Кузнецов, - и с удивлением смотрел на озеро грязи, поглощающее пепел, человеческие кости, каменистые осыпи надгробий. Вода в нем была гнилой, зеленой, неподвижной, и днем и ночью вы слышали звуки труб, перекачивающих целлюлозу. Это продолжалось несколько лет. Плотину пристраивали, она росла, и к 1961 году достигла высоты шестиэтажного здания.’
  
  13 марта 1961 года плотина рухнула. ‘В 8.45 утра был слышен ужасающий рев, огромная волна жидкой грязи высотой около десяти метров выкатилась из устья Бабьего Яра. Выжившие свидетели, наблюдавшие издалека, настаивают на том, что эта волна вылетела из оврага подобно экспрессу, так что никто не мог спастись от нее.’Были тысячи жертв – большинство из них в соседнем и расположенном ниже районе Куреневка. (В официальных отчетах их было чуть больше сотни.) Те, кто жил на уровне земли, погибли мгновенно – спасатели позже обнаружили бы их тела подброшенными к потолку. Остальные могли надеяться выжить, только спасаясь на крышах своих зданий и ожидая, когда их доставят по воздуху в безопасное место. Вот что случилось с четырехлетним троюродным братом моей мамы Вадиком (сыном ее двоюродного брата Аркадия). Университетской подруге моей тети Лины повезло меньше; она погибла при падении (вместе с бесценными тетушкиными конспектами по математике).
  
  Катастрофический оползень, однако, не убедил власти изменить свое отношение к этому месту, хотя среди киевлян идея проклятия или мести Бабьего Яра получила вполне понятное распространение. Конечно, то, что произошло в Бабьем Яру, было, по словам историка Холокоста Ильи Альтмана, частью официальной политики, направленной на ‘систематическое пресечение любых усилий по сохранению мест памяти о Холокосте’. В ряде мест по всему Советскому Союзу, отмечает Альтман, шестиконечные звезды Давида были превращены в советские пятиконечные звезды. В Бабьем Яру, рассказывает нам Некрасов, люди приходили на участок, заросший сорняками и кустарниками, плакали и разбрасывали цветы. Не было особого смысла приносить венки, поскольку их некуда было положить, не к чему было прислонить. ‘Но нет, однажды в 1966 году здесь собралась многотысячная толпа людей [Двадцать пять лет, так сказать, юбилей!], и несколько человек, в том числе один член коммунистической партии, обратились к толпе с речами, которые никем не проверялись и нигде не утверждались. Я был тем самым членом коммунистической партии.’
  
  Речь Некрасова была импровизацией, спонтанной реакцией на людей, рыдающих вокруг него, на стыд и гнев, которые он испытывал из-за глубокого, порочного неуважения, проявленного к мертвым и живым. Другие украинцы-неевреи тоже говорили. Все говорили одну и ту же простую вещь – Бабий Яр был общей трагедией украинского и еврейского народов. Через две недели после собрания на месте появился серый камень из полированного гранита с тщательно выверенной надписью. Власти, должно быть, были возмущены несанкционированным, незаконным сборищем, но они также понимали, что должны что-то сделать, чтобы контролировать ситуацию. ‘На этом месте будет установлен памятник", - гласил камень. И снова не было упоминания о евреях, только о мирных советских гражданах, жертвах фашистской оккупации. (Официальный памятник, установленный десять лет спустя, в 1976 году, последовал прецеденту, снова обратившись к теме убитых советских граждан.)
  
  Со своей стороны, Некрасову пришлось дорого заплатить за свое участие в ‘массовом сионистском сборище’ в Бабьем Яру. (Первая ‘официальная’ церемония на этом месте состоялась только в 1991 году.) Ему сделали выговор, предупредили и угрожали. Даже Сталинская премия, высшая литературная награда в стране, которую Некрасов получил после войны за свою хорошую, честную, талантливую книгу о Сталинградской битве, больше не могла защитить его. Отказ писателя покинуть Бабий Яр в одиночку решил его судьбу. В 1974 году его вытолкнули из страны, и последние тринадцать лет своей жизни он провел в Париже. Анатолий Кузнецов, оказавшийся на Западе за пять лет до Некрасова, умер в Лондоне от сердечного приступа в 1979 году, когда ему еще не исполнилось пятидесяти, всего через несколько месяцев после рождения дочери. Его сын от первого брака Алексей Кузнецов, молодой мальчик на момент бегства отца, практически не общался со своим отцом до его смерти – любая связь с теми, кто перешел на сторону Запада, имела самые серьезные последствия. Будучи взрослым человеком, больше не живущим в стране, где его отец был персоной нон грата, Алексей переводил Бабий Яр на украинский, но, как оказалось, никто особенно не был заинтересован в публикации его перевода. Сыну пришлось ждать до 2008 года, когда книга его отца выйдет на украинском языке в Киеве.
  
  Когда мы с Билли гуляли по Бабьему Яру, это место казалось огромным и мирным. Вокруг нас не было людей, только птицы, зеленая трава, листья и нежный ветер. В настоящее время этот район представляет собой мемориальный парк с несколькими памятниками, разбросанными по всему месту, отделенными друг от друга. Березы, их триста, растут на Аллее Праведников. Обширный овраг теперь просто углубление в земле; поначалу он может показаться большим, но это небольшая, неглубокая часть первоначальной ямы. Тем не менее, его присутствие на сайте жизненно важно, поскольку оно обеспечивает момент, когда почва уходит у вас из-под ног. ‘Здесь так красиво", - мечтательно произнесла Билли.
  
  ‘Как ты можешь так говорить?’ Я повысил голос, а затем начал кричать, больше не заботясь о том, что нарушаю какой-то негласный кодекс поведения. ‘Что с тобой не так? Это ужасное, уродливое место. Как, черт возьми, ты можешь называть это прекрасным?’
  
  ‘Говорить, что это красиво, - это хорошо, мама. Что бы ты хотела увидеть здесь вместо этого? Смерть?’
  
  К тому времени, как мы вернулись в Айру, мы едва разговаривали друг с другом. ‘ Что случилось? ’ спросила она. Я рассказал ей, что произошло, ожидая, что Айра бросит на Билли неодобрительный взгляд. Пусть Билли получит это. Я больше не хотел защищать ее от кого бы то ни было. ‘Билли права", - ответил Айра. ‘Здесь красиво. Чего ты хочешь?’ Я чувствовала себя опустошенной, сначала из-за реакции Билли на сайт, которая, как мне показалось, означала ее отказ от помолвки, затем из-за того, что Айра – честный, порядочный, стоический Айра – встал на сторону Билли. На какое-то время мне захотелось, чтобы они оба исчезли, чтобы я мог остаться совсем один. Я хотел, чтобы мир остановился. Я не хотел, чтобы что-то было нормальным, красивым или мирным. Именно в этот момент я вспомнил историю, которую однажды рассказала мне моя мать, историю, которая со временем и довольно неожиданно стала для меня глубоко важной. Это случилось более пятидесяти лет назад, когда моей маме было всего четырнадцать, и касалось смерти горячо любимого дяди Мити.
  
  Погибший был красив и пользовался всеобщей любовью, у него была своя молодая семья. Командир танка, который вернулся с войны живым, в послевоенные годы он стал востребованным профессионалом. Это было какое-то обычное заболевание, такое как аппендицит, которое унесло его в возрасте сорока двух лет. После похорон его мать пришла домой и, к полному изумлению девушки, которая была моей мамой, принялась мыть и резать овощи для салата. Вместо того, чтобы рыдать и биться головой о стену, пожилая женщина спокойно вымыла несколько огурцов и помидоров, один за другим. Овощи для салата выглядели очень свежими, прямо из почвы – той самой почвы, в которой теперь навсегда укрылся ее сын. Моя мама, которая была в отчаянии из-за смерти дяди Мити, была потрясена, увидев, как ее бабушка просто продолжала усердно пытаться (по крайней мере, так представляла мама) заполнить пробел, оставшийся после смерти ее сына, нелепой горой нарезанных овощей.
  
  Девочка, которая в то время все равно терпеть не могла свою бабушку, сочла такое поведение еще одним доказательством того, что с ее старшей родственницей что-то было ужасно не так, которая каким-то образом умудрилась пройти с овощечисткой в правой руке через разрушительную трагедию. К тому времени, когда моя мама рассказала мне эту историю, она больше не испытывала отвращения к своей бабушке, по крайней мере, надолго. Но у меня заболел живот. Точно так же, как девочка все эти годы назад, я хотела, чтобы мать Мити горевала так, чтобы сотрясались стены, а маленькие птички с плачем падали с неба, чтобы ничто вокруг нее никогда не было прежним. И если бы ей пришлось резать эти чертовы овощи, она могла бы, по крайней мере, отрезать палец или что-то в этом роде.
  
  Мне потребовалось некоторое время, чтобы увидеть то, что поняла и мама – что в тот момент острой, невыносимой потери нарезание салата не было проявлением какого-то постыдного подавления, или неспособности скорбеть, или попыткой найти убежище в какой-то ‘притворной’ нормальности. Все, что делала моя прабабушка – бессознательно, невольно – пыталась позаботиться о своем разбитом сердце. Оставаясь включенной, позволяя ритмам обычной, повседневности омывать ее и вокруг нее. Речь шла об основной человеческой потребности в связности, в том, чтобы быть нужным, полезным, частью вещей.
  
  Американский журналист Филип Гуревич, который был в Руанде после геноцида 1994 года, пишет в Мы хотим сообщить вам, что завтра нас убьют вместе с нашими семьями, как он узнал, что само по себе выживание бессмысленно, пока человек не найдет "причину выжить снова, причину смотреть в завтрашний день". Так называемый инстинкт выживания часто описывается как животное стремление к самосохранению. Но как только угроза уничтожения тела устранена, душа все еще нуждается в защите, и раненая душа становится источником своего собственного несчастья; она не может непосредственно ухаживать за собой.’ Это потому, что, по его словам, нуждающаяся душа нуждается в том, чтобы в ней нуждались. ‘Когда я познакомился с выжившими, ’ продолжает Гуревич:
  
  
  Я обнаружил, что, когда дело доходит до сохранения души, желание заботиться о других часто сильнее, чем желание заботиться о себе. По всей призрачной сельской местности выжившие искали друг друга, создавая суррогатные семьи и ютясь вместе в заброшенных лачугах, в лачугах на школьном дворе и сгоревших магазинах, надеясь на безопасность и комфорт в наспех собранных семьях.
  
  
  Сохранение души требует такого обращения, заботы о вещах и людях. Не по какой-то высокой моральной причине, не потому, что это правильно, а потому, что часто это практически единственное, что работает, единственное, что имеет смысл. Я хотела, чтобы Бабий Яр был заморожен в момент катастрофы. Я хотела, чтобы моя прабабушка отвергла ритуалы повседневной жизни, которые, несомненно, стали бессмысленными из-за ее потери. Но почему? Какая была альтернатива? Перед лицом потери мысль о том, что жизнь продолжается, может показаться окончательным оскорблением или корыстной выдумкой, но это все, что у нас есть в итоге. Возвращается зеленая трава. Возвращаются птицы, приласканные нежным ветерком. Женщины снова красятся и надевают туфли на каблуках. Билли была права. Бабий Яр прекрасен и все эти другие вещи.
  
  Перед тем, как мы с Билли сели на самолет в Европу, моя дорогая подруга, украинка-нееврейка моего возраста, которая живет в Сиднее, но ездит в Киев по крайней мере раз в год, позвонила мне, чтобы сказать, что она беспокоится о ком-то с моим лицом, отправляющемся в Украину в полном одиночестве, что еще хуже, с девочкой предпубертатного возраста. Она хотела познакомить меня с некоторыми людьми, но ее беспокоила их реакция на меня (должно быть, снова это лицо). Она сказала обычные материнские слова о том, что нельзя ходить по неосвещенным улицам, и о том, какую заботу мне нужно проявлять, когда я езжу в чужих машинах. Моя подруга замужем за парнем-евреем, у нее есть сын, наполовину украинец, наполовину еврей (мальчик и великолепен, и талантлив, ох уж эти продукты смешанных браков), поэтому она остро чувствительна к традиционному антисемитизму своей страны. (Ее покойная и горячо любимая бабушка, настоящий бастион терпимости, сказала о выборе своего мужа: ‘Какой бы он ни был еврей, по крайней мере, они хорошие семьянины’.) Теперь она безоговорочно верила, что антисемитизм набирает силу в постсоветской Украине, несмотря на все "хорошие новости", которые я, возможно, почерпнула из СМИ. И там было что-то ‘приятное’ – первый президент независимой Украины Леонид Кравчук официально извинился за преследование евреев в своей стране; действующий президент Виктор Ющенко, описывая Бабий Яр в его шестьдесят пятую годовщину как ‘трагедию Украины с простреленным еврейским сердцем’; Украина стала единственной страной бывшего Советского Союза, где Холокост был обязательным для включения в учебники истории и государственные экзамены. Очевидно, что государство больше не практикует антисемитизм, но у меня не было иллюзий, что его можно волшебным образом стереть из мыслей и страхов людей, особенно когда дела в экономике шли плохо и не было стабильности. (Я вспомнил маленькую песенку из моего детства: "Если в твоем кране нет воды, жиды выпили ее всю.’) Политика бессильна перед лицом укоренившихся предрассудков; все, что у нас есть в запасе, - это время.
  
  Итак, я приехал в Украину не в поисках приятных историй, и я не хотел находить доказательства того, что "украинцы были худшими’ – часто повторяющийся рефрен после войны и, конечно же, тот, который все еще слышен сегодня. Я ничего этого не хотел. По правде говоря, я просто хотел пройтись по улицам этой страны, которая когда-то была моим домом, и чтобы никого не волновало, как я выгляжу. Я хотел зайти в синагогу в центре Киева, синагогу, которая больше не маскируется под кукольный театр, с прямой спиной, Билли рядом со мной и без необходимости оглядываться через плечо (что именно так и произошло). Я хотел увидеть мужчин и мальчиков, свободно разгуливающих по улицам в своих кипах. Я хотел маленьких, обычных вещей – для меня они были чудом сами по себе, – а не полной и абсолютной смерти антисемитизма.
  
  Мы встречаемся со Светланой Кандеевой в McDonald's рядом с еврейской школой только для девочек, где она работает. У нас нет другого места для беседы, так как школа находится в долгой поездке на поезде от центра города, и, кроме того, мы можем видеться только в нерабочее время, после того, как Светлана закончит свое обучение и все другие встречи, запланированные на день. Это наша первая встреча лицом к лицу. Я нашел Светлану через две организации, с которыми она сотрудничает : Украинский центр изучения Холокоста и Центр еврейского образования Украины., которую создал покойный профессор Мартен Феллер. В McDonald's мы покупаем Билли мороженое as дать взятку и поговорить о вещах, которые на первый взгляд кажутся мне совершенно невероятными – семинарах о еврейских преследованиях для учителей в нееврейских школах, проектах, которые представляют еврейскую и украинскую истории как неразрывно связанные, молодежных летних лагерях для детей всех этнических групп под названием ‘Источники терпимости’. Она рассказывает мне о новой дисциплине, украиноюдаике, созданное покойным профессором Мартеном Феллером. Светлана путешествует по Украине, но также и по большинству других частей бывшего Советского Союза, проводя семинары. ‘Если вам удастся добраться до учителей, - говорит она, - тогда у вас будут дети’.
  
  Мне требуется некоторое время, чтобы понять, что Светлана на самом деле не еврейка и не украинка. На самом деле она русская, родилась в Сибири. ‘Однажды меня представили на международной конференции: “Вот странный русский, который живет в Украине, преподает в религиозном еврейском лицее и читает лекции таджикам в Узбекистане и армянам в Тбилиси”."
  
  Уже совсем темно, когда Светлана показывает мне и Билли школу для девочек, где она работает, одну из четырех частных еврейских школ подобного рода в Киеве. Чтобы добраться до него, мы идем через дворы, наш путь освещен огнями в окнах людей. По меньшей мере десять минут, если не больше, мы стучим в дверь школы. ‘Баба Надя, баба Надя, откройся", - кричит Светлана. Когда баба Надя, наконец, появляется, сама похожая на классическое изображение старой украинской женщины, закутанной в слой за слоем одежды, она извиняется. ‘Извините, была в туалете, не слышала, как вы постучали", - говорит она Светлане и впускает нас. Мы входим в школу, стены которой оклеены ивритскими и украинскими плакатами, рядом друг с другом – я никогда не думал, что увижу эти два языка рядом друг с другом, особенно в украинской школе из всех возможных.
  
  Я рассказываю Светлане о своей подруге из Сиднея, которая очень беспокоится за меня в Киеве, но Светлана ничего этого не потерпит. Она учитель, деятель, распространитель терпимости, и, хотя она никогда не говорит этого вслух, мне кажется, что ее тошнит от людей, жалующихся на то, что от украинского антисемитизма нет лекарства. Никогда не существует лекарства, если вы не хотите его искать. ‘Люди видят то, что хотят видеть", - говорит она. ‘То же самое происходит со всем. Я помню разговор в аэропорту в Казахстане о Кремле. Для человека, с которым я разговаривал, Кремль означал Сталина. Но для меня это означает Аристотеля Фиораванти [итальянский архитектор Кремля XV века]. Для меня Шостакович - музыкальный гений. Для другого - соавтор. Каждый видит то, что хочет видеть.’
  
  Светлана полна историй о неевреях в украинских провинциях, которые выявляют массовые захоронения и устанавливают камни или памятники, собирают документы и свидетельства, создают книги памяти. (Нет, это не отменяет того, что произошло там с еврейским народом, но что хорошего может произойти от того, что мы не признаем, что это тоже происходит?) ‘Вы думаете, что знания и наследие ваших соседей, истребляемых на ваших глазах, просто испарились из массового сознания?’ - спрашивает она меня. Многие люди, спасавшие евреев, никогда никому не рассказывали о том, что они сделали. Люди, способные рисковать своей жизнью ради других, не склонны афишировать свои добрые дела. Светлана - несгибаемая оптимистка и отказывается быть циничной. Я подозреваю, что единственный способ избежать цинизма, когда речь заходит о чем-то столь сложном, тревожном и бесконечно обескураживающем, как отношения между украинцами и евреями, - это действовать. Конечно, было бы ошибкой рассматривать таких людей, как Светлана, как представителей кого-либо, кроме них самих, но факт их существования и работа, которую им удается выполнять, сама по себе является признаком того, что все изменилось, что не все в Украине постоянно, неумолимо ‘остается таким же’.
  
  Сентябрь 2009 года в Мельбурне, очередная годовщина Бабьего Яра. СМИ полны сообщений о предложении отеля. За предложением последовало осуждение со стороны международного еврейского сообщества и, в конечном счете, отзыв мэром разрешения на планирование. (Один из моих дорогих друзей прислал мне ссылку на историю с надписью ‘Извините, что так поступаю с вами, но я подумал, что вы должны знать’ в теме письма.) Читая об этом предложении, я натыкаюсь на другую, гораздо менее освещаемую историю – только что был открыт новый памятник в память о жертвах Бабьего Яра. газеты сообщают, что это финансировался бизнесменом, пожелавшим остаться неизвестным, но годом ранее профинансировавшим публикацию украинского перевода книги Алексея Кузнецова "Бабий яр". Я ищу фотографию памятника, и вот она – мальчик, отлитый из бронзы, читает табличку на стене здания: Все жиды города Киева и окрестностей должны появиться к 8.00 утра в понедельник, 29 сентября 1941 года, и т.д. и т.д. Я не могу до конца поверить своим глазам. Я читаю все, что могу найти о памятнике; я смотрю подкасты украинских новостей, просто чтобы убедиться, и, да, я сделал это правильно с первого раза. Это памятник как Анатолию Кузнецову, который так смело написал историю Бабьего Яра, так и молодому киевскому мальчику Толе, вымышленному альтер-эго Кузнецова. Памятник изображает Толю /Анатолия в тот момент, когда он впервые прочитал указ и понял, что киевские евреи должны быть отделены от остального населения, их судьба пока неизвестна. Как сказал Кузнецов : "Я перечитал это дважды, и по какой-то причине моя кожа стала липкой и похолодела… Это было как-то слишком жестоко, слова, написанные с холодной ненавистью. День был холодный и ветреный, улица была практически пуста. Я не мог пойти домой, поэтому, потрясенный, не совсем понимая почему, я побрел на рынок.’
  
  
  14
  УЛИЦА ЧЕРНЫШЕВСКОГО, 78
  
  
  Б ИЛЛИ И я НАЧИНАЕМ с нижней части улицы Чернышевского. Сначала мы идем к зданию (сама суть советской невзрачности), которое на протяжении всего моего детства, вплоть до того дня, когда моя семья уехала, я знал как дом моего лучшего друга Саши. Все эти годы спустя, хотя Саша уже давно здесь не живет, мои глаза все еще могут мгновенно отличить его от почти идентичных соседей.
  
  Мы медленно идем, считая здания, шаркая ногами по опавшим осенним листьям, следуя маршруту, которым я обычно ходил каждый день после школы – финишной прямой, от дома Саши под номером 96 до моего дома под номером 78, на углу с улицей Гаршина. Мы останавливаемся напротив пустого академического книжного магазина, на котором висит вывеска ‘Сдается сейчас’. Мама Саши работала здесь, когда мы были детьми. (Как, по-твоему, мы вообще смогли прочитать все эти книги, более редкие, чем "Куриные зубы"? Джейн Эйр, Гамлет, Толкование снов Фрейда – все отсюда.) Здесь мы с Билли ждем не Сашу, а Наташу, еще одну подругу детства.
  
  Вот она бежит к нам – высокая, стройная блондинка в юбке и на девчачьих каблуках, с великолепным букетом красных роз в руках. Прошло двадцать пять лет. ‘С днем рождения, любимый", - говорит она и обнимает меня. Вчера Наташа села в автобус из города Днепродзержинск и ехала шесть часов, только чтобы встретиться с нами. Вдвойне замечательно, поскольку мы не виделись с тех пор, как нам исполнилось девять. В конце второго года ее семья переехала, и внезапно Наташа больше не была в моем классе, больше не была подругой, с которой я играл после школы. Какое-то время мы поддерживали нашу связь с помощью писем – она сохранила все мои и неожиданно приносит их с собой, – но довольно скоро эта переписка совсем прекратилась, как это бывает с детской перепиской.
  
  Наташа, пока не уехала из Харькова, была Гекльберри Финном для моего Тома Сойера. Когда она была рядом со мной, воодушевленная ее предприимчивостью и целенаправленным поиском опасности, я получал порезы, ушибы и, часто, почти пойманный, испытывая на собственном горьком опыте в те несколько часов между школой и ужином гнев незнакомых мужчин и женщин по соседству. Вместе мы копали почву в нашем местном парке, собирая окаменелости в поисках человеческих черепов. (С обычным для советских планировщиков уважением к прошлому этот парк был разбит прямо на кладбище; студенты Харьковского Академия искусств использовала ее реликвии для занятий анатомическим рисунком.) Или же мы внимательно изучали лица разыскиваемых преступников на стеклянной витрине перед местным полицейским участком. Когда мы запечатлели их черты в памяти, мы прочесали улицы, надеясь стать незаменимыми инструментами правосудия. Возможно, тогда мы почувствовали, что, как писал Джванецкий, полиция не защищала нацию при диктатуре, она охраняла эту нацию, ‘особенно в местах лишения свободы’.
  
  Иногда мы обращали наше безрассудство друг на друга. Когда мы с Наташей ссорились, мы дрались изо всех сил. Однажды наш спор о виновности Сталина в преступлениях против его народа перерос в драку. (Это было бы как раз до Горбачева, в 1983 году или около того.) ‘Он ничего не знал, идиот", - возмущенно выкрикнула Наташа, как будто Сталин был ее другом или младшим братом, несправедливо обвиненным в чьих-то проступках. ‘Да, он это сделал – это все его вина", - крикнула я в ответ. Мы оба, конечно, опирались на разговоры взрослых, подслушанные на наших кухнях . Мы тоже быстро помирились. Сейчас я размышляю о том, что в подростковом возрасте нам никогда не удавалось сцепиться рогами. Мы пропустили весь тот период, когда ссоры с друзьями могут нанести самые глубокие раны.
  
  Мы втроем – Билли, Наташа и я – идем вместе на улицу Чернышевского, 78. Наш балкон обнесен уродливой некрашеной облицовкой и раздвижными стеклянными окнами. Толстая женщина средних лет в массивном лифчике на балконе развешивает выстиранное белье. Вот и родилась идея о хорошей семье, поддерживающей жизнь в genius loci нашей квартиры. Этот бюстгальтер – его размер, его марка и демонстративная демонстрация – в сочетании с лицом женщины и тем, как она, кажется, сердится из-за мокрых серых носков и спортивных штанов, которые, очевидно, требуют от нее слишком большого сгибания и растягивания, подобен смертному приговору моим фантазиям о возвращении домой. Такие женщины, как она, не пускают таких женщин, как я, в свои апартаменты. Несмотря на то, что они не такие старые и не такие огромные, таких женщин просто невозможно представить молодыми и легкими. Они пахнут капустой и потом, сидят в своих квартирах, широко расставив ноги, словно посреди колхоза, и ради ‘культурного досуга’ затевают драки с другими соседями по лестничной клетке.
  
  Когда мы уезжали в 1989 году, в те дни, когда частная собственность еще не была разрешена, большинство людей не владели своими квартирами. Они ‘позаимствовали’ их у государства, которое хотело вернуть их в идеальном состоянии (тогда это было не столько государство-няня, сколько государство-злая мачеха). Девятнадцать лет спустя двери дома 78 по улице Чернышевского больше не открыты для непосвященных; охраняемый вход заботится о таких людях, как я, которым нечего делать, шныряя по чужим домам. Смеясь, потому что, в конце концов, довольно забавно приехать с другого конца мира только для того, чтобы быть остановленным как вкопанный домофоном, мы задаемся вопросом, что нужно сделать, чтобы эта дверь открылась. Как насчет того, чтобы позвонить в нашу старую квартиру, или просто в любую квартиру на самом деле, и сказать: ‘Извините, не могли бы вы нас впустить? Мы жили здесь два десятилетия назад!’ Или, возможно, ‘Почта, открой!’ Или не предлагая никаких оправданий, но вместо этого взывая к доброте людей или (что еще лучше) к их безразличию: "НЕ МОГЛИ БЫ ВЫ, ПОЖАЛУЙСТА, ВПУСТИТЬ НАС?’
  
  ‘Если бы я только знал номер телефона женщины, которая раньше жила в квартире над нами", - говорю я Билли и Наташе. ‘Ее звали Римма Евлампиевна, если бы я знал ее номер, она бы определенно впустила нас. Я даже не знаю, жива ли она, так что, думаю, это глупая идея.’
  
  Когда я произношу эти слова и выхожу из здания, всерьез размышляя, достаточно ли пятнадцати минут биения головой о плотно закрытую дверь, чтобы признать свое поражение, я вижу Римму Евлампиевну, идущую к нам. Наша соседка средних лет с ее безупречной высокой прической (такой замысловатой, что я всегда считала ее одновременно эффектной и пугающей) теперь пожилая женщина; ее волосы лежат безвольно, больше не скручены и не приподняты в знак уважения к ее превосходному мастерству ухода. Я стою, замерев, стараясь не дышать, не уверенная, сколько работы потребуется, прежде чем Римма Евлампиевна узнает юную Машу Тумаркину, которая раньше жила под ней со своими милыми родителями и старшей сестрой. Двадцать лет - это вечность для добрососедских уз? Римма Евлампиевна направляется прямо ко мне, ничуть не выглядя удивленной.
  
  ‘Привет, Инна", - говорит она, мгновенно узнавая мою породу, но считая меня своей сестрой.
  
  ‘Римма Евлампиевна, это Маша’.
  
  ‘О, Машенька, доброе утро’.
  
  Римма Евлампиевна говорит так спокойно, как будто это вполне в порядке вещей, что ваши соседи много десятилетий назад, милые люди, которые наполнили все, уехав "навсегда" (фактически первыми из здания), однажды небрежно поприветствуют вас у дверей вашего дома. Я благодарен за безмятежность ее приема (и это безмятежность, а не старческий маразм – разум Риммы Евлампиевны, как у нас есть масса возможностей убедиться, цел), благодарен за скромность и спокойствие ее объятий. Римма Евлампиевна берет из моих рук пышные, великолепные розы Наташи, предполагая, что цветы для нее. Я совершенно не готова к такому развитию событий, и когда я смотрю, как я отдаю свой букет на день рождения – я с трудом могу вырвать его у этой достойной матроны, или могу? – чувство собственного достоинства, которым все еще обладает моя бывшая соседка, поражает меня как чудесное. По ее мнению, цветы предназначены для нее, и, конечно же, они не что иное, как эффектные.
  
  ‘Не зайти ли нам, девочки?’ Римма Евлампиевна открывает дверь. Вот мы и внутри, и у меня сразу возникает ощущение, что я смотрю на рентгеновский снимок своих внутренних органов. За последние два десятилетия я впитал в себя эти лестницы и стены, которые десятилетиями откладывались на крупные работы, эти почтовые ящики, похожие на давно забытые скворечники, расположенные между первым и вторым этажами, и теперь, внезапно, эти вещи появляются снаружи меня, собранные заново как материальные объекты, трехмерные, как и все остальное.
  
  Мы поднимаемся по лестнице (я последний в процессии, старая привычка) мимо двери квартиры, которая принадлежит женщине и ее лифчику. ‘Это та самая’, - говорю я Билли. Она кивает, и мы продолжаем идти. Квартира на следующем этаже, которую Римма Евлампиевна раньше делила со своим мужем Николаем Павловичем – которого она до сих пор называет полным именем с отчеством, даже сейчас, спустя почти пять лет после его смерти, – именно такая, какой я ее помню. Большая часть его мебели относится к той золотой эпохе, когда Николай Павлович был деканом какого-то престижного института, а Римма Евлампиевна была там старшим преподавателем. (Харьков, будучи крупным исследовательским центром, имел невероятное количество таких учреждений. Я помню, как мой отец подсчитал, что от нашего дома можно легко дойти пешком до семи из них.) В 1980-х, когда мы жили под ними, Николай Павлович и Римма Евлампиевна были властной парой, способной, я полагаю, стильно развлекаться. Теперь некогда статусная мебель без пыли и разнообразный фарфор, выставленный в стеклянных шкафах, выглядят жалкими и потерянными. Римма Евлампиевна показывает семью на их фоторамках, представляя как живых, так и умерших их полными ручками – такой-то декан; ее брат - профессор; муж - ведущий инженер. ‘Так рада, что ты в академической среде, а не в бизнесе", - говорит она, выяснив, чем я занимаюсь теперь, когда я совсем взрослая. Я вижу, как лицо Наташи слегка краснеет – она занимается бизнесом, а не академией, благослови ее Бог.
  
  Мы с Наташей оставляем Билли у Риммы Евлампиевны в качестве залога и бежим в магазин за углом, где покупаем сыр, колбасу, лимон, буханку хлеба и полузачерствевший рулет с джемом. Римма Евлампиевна пытается остановить нас (как сделала бы любая уважающая себя хозяйка в этих широтах): ‘Никуда не уходите. У меня в холодильнике хватит на всех’. ‘ У меня день рождения, - кричу я уже в дверях, ‘ и я именинница, так что вы не можете меня остановить, Римма Евлампиевна. Ты не можешь так оскорблять меня’. Старый трюк с днем рождения.
  
  Снова зайти в этот магазин, не как ребенок, которого родители отправили с горстью копеек на самые необходимые продукты, а как взыскательный потребитель, который куда-то спешит (слишком обналиченный по сравнению с пенсионерами, столпившимися у прилавка), тот, кто просто хочет побыстрее что–нибудь купить и поскорее выйти из магазина, - это неожиданно приятно. Хорошо быть взрослым. Не думаю, что я когда-либо был особенно хорош в том, чтобы быть несовершеннолетним. Когда некоторые из моих друзей с ностальгией вспоминают о своем беззаботном детстве, когда ни о чем на свете не беспокоились, я никогда не могу полностью присоединиться к ним. Возможно, потому, что я всегда жаждал самоопределения больше, чем боялся ответственности. Я всегда хотел командовать.
  
  К тому времени, как мы с Наташей вбегаем обратно в квартиру, стол полностью накрыт. Посередине стоит бутылка кагора в мою честь, а также фруктовое варенье в маленьких фарфоровых вазочках. Вы можете вывести женщину из высшего общества, но вы не можете вывести высшее общество из женщины . По сравнению с другими пенсионерами у Риммы Евлампиевны дела идут очень хорошо, поскольку она получает стипендиальную пенсию, намного превышающую пенсию, выплачиваемую простым смертным. Однако ее капитал заморожен, и она боится того, что может произойти сейчас, когда глобальный финансовый кризис набирает обороты. (На моих глазах обменные курсы взлетают до небес, и евро, американские доллары и другие иностранные валюты полностью исчезают из городских банков.) Совершенно одна в своей трехкомнатной квартире, теперь элитной недвижимости, Римма Евлампиевна выглядит глубоко опечаленной и потерянной. ‘Что-то во мне сломалось после смерти Николая Павловича. Ужасные мысли приходят мне в голову", - говорит она. Будучи этнической русской, она чувствует себя не в своей тарелке в независимой Украине. Украинизация всех аспектов жизни за последние два десятилетия – средств массовой информации, правительства, образования и социальных служб – привела ее в замешательство и заставила чувствовать себя не в своей тарелке, но сейчас она слишком взрослая, чтобы переезжать в Россию.
  
  Даже для людей, которых не интересует политика, огромную напряженность в отношениях между Россией и Украиной невозможно игнорировать: телевизионные программы из России больше не показывают по украинским каналам, в то время как доморощенная коррупция и продолжающиеся споры с Россией по поводу поставок ее природного газа для украинского потребления означают, что отопление ни в коем случае не является определенным предложением в осенние и зимние месяцы. Сейчас на улице минус два градуса, но власти не включили половину центрального отопления Харькова, в том числе в доме дорогого друга семьи, где мы остановились. Мы все замолкаем, слушая горести Риммы Евлампиевны. Затем, используя свои дискреционные полномочия именинницы, я полностью меняю тему.
  
  ‘Римма Евлампиевна, как вам удалось придать своим волосам такой вид?’
  
  ‘Я ходил в парикмахерскую каждую неделю, никогда бы не пропустил ни одной встречи’.
  
  ‘Должен сказать, это были потрясающие волосы’.
  
  Билли и Наташа смеются, но я вижу, что Наташа понимает это – она мгновенно понимает, как тяжела старость для таких женщин, как Римма Евлампиевна, особенно когда они оказываются сами по себе, на задворках своих семей, своего сообщества и своего города. Римма Евлампиевна приносит извинения за состояние своей квартиры. ‘О, ’ говорю я, ‘ пожалуйста, никогда не извиняйтесь. Ты знаешь, какой была моя мама – она содержала нашу квартиру в такой идеальной чистоте – и все равно каждую ночь мне приходилось ждать минуту после включения света в туалете, чтобы тараканы могли разойтись.’
  
  ‘О, Машенька, ’ говорит она, ‘ в Украине больше нет тараканов, все исчезли!’ А я думала, что тараканы и крысы смогут пережить даже ядерный холокост.
  
  Застрявший в искривлении времени, ее дом настолько близок, насколько Билли может себе представить, к дому детства своей матери. Планировка во многом такая же, как была у нас, и, как мы обнаруживаем, когда Римма Евлампиевна ведет нас вниз, чтобы представить, женщина в лифчике перестроила нашу старую квартиру с точностью до сантиметра. Ванная и туалет теперь занимают одно пространство, в то время как бывшая спальня моих родителей, когда-то уставленная книжными полками от пола до потолка, была превращена в кладовую. Мы узнаем, что обитательницу, которая сейчас одета в свободный топ (вы бы видели облегчение на лице Билли), зовут Татьяна, и она живет там со своим мужем, бывшим полицейским. ‘Слава Богу, он уволился из полиции. Теперь он следователь и адвокат. Когда он все еще служил в полиции, половина его приятелей из местного полицейского участка постоянно тусовались здесь, выпивали и тому подобное, на этой крошечной кухне – можете себе представить?’ Да, я могу. Моим родителям удалось затащить большинство своих друзей на ту кухню, и у них было много друзей, среди которых не было полицейских . Какой смысл на самом деле что-то говорить? Татьяна не задает вопросов о том, откуда мы, как давно мы жили в этой квартире, что привело нас обратно, ничего – как будто ее любопытство даже на мгновение не может выйти за рамки ее собственных забот.
  
  ‘Посмотри, что эта сука сделала с моим потолком. Она затопила нас всех. Я еще доберусь до нее. Она будет молить о пощаде’. Я вижу, как Римма Евлампиевна молча корчится, слушая, как уходит Татьяна. Она не может позволить себе иметь такого врага, не в ее здании. Наташа смотрит на меня. Мы оба видим, как сжимается Римма Евлампиевна – вот до чего докатился мир; это здание никогда раньше не было таким; у нас здесь жили порядочные, хорошо воспитанные люди . Она явно смущена. Смущена, а также глубоко опечалена. Я помню, когда я обсуждал антисемитизм со Светланой Кандеевой, учительницей, с которой я познакомился в Киеве, она рассказала мне, как грустно многим украинцам и русским из-за того, что их соседи-евреи покидают страну. В то время я задавался вопросом, не выдавал ли это желаемое за действительное со стороны прирожденного оптимиста. Но сейчас, стоя рядом с Риммой Евлампиевной, наблюдая за ее лицом, я могу хотя бы на мгновение понять, что именно Светлана пыталась мне сказать.
  
  Мы остаемся на пять невыносимых минут, затем уходим. Римма Евлампиевна обнимает нас и просит передать ее наилучшие пожелания моим родителям и, конечно, моей сестре Инне. Я чувствую себя странно спокойной, почти неподвижной внутри, когда мы втроем выходим из дома номер 78 и направляемся к другим местам, из которых состоял наш мир – нашему двору, нашей пекарне, нашей библиотеке, нашему магазину с ирисками на развес и, конечно же, моей старой школе. ‘Мам, я туда не пойду", - говорит Билли. ‘Я не чувствую себя комфортно, находясь в рабочей школе в середине дня на другом конце света’.
  
  Саша не хочет меня видеть. Моя Саша. На самом деле, она не хотела разговаривать со мной годами. Это не первый из наших сухих периодов. Однажды мы уже теряли связь, через несколько лет после того, как моя семья покинула страну, в день, когда ей исполнилось шестнадцать. У нее были какие-то сладкие шестнадцать, она отсчитывала последний день на земле со своей лучшей подругой, а затем проводила вечер на вокзале, провожая нас. Перед нашим отъездом я подарил ей букет цветов, на покупку которого копил почти год. Что за букет цветов! Они были длинными, почти в ее рост, и должны были поместиться в напольную вазу. (Я не могу точно вспомнить, как случилось, что у ее матери оказался такой экзотический предмет.) Я хотел, чтобы у Саши было что-то от меня, что было бы большим и высоким и прослужило бы долго. Если бы я мог подарить ей сотню этих цветов, если бы я мог окружить ее целым лесом из них, я бы это сделал. Я отчаянно хотел оставить что-нибудь, чтобы защитить ее от моего отсутствия.
  
  В течение первых нескольких лет мы писали бесчисленное количество писем и несколько раз разговаривали по телефону, когда могли себе это позволить. Затем все прекратилось так, как иногда бывает с самой крепкой дружбой на расстоянии, внезапно прекратившись, и трудно точно понять почему – кто-то снова переехал, у кого-то наступили трудные времена, кто-то начал задаваться вопросом, в чем смысл всего этого. Мы с Сашей воссоединились примерно десять лет спустя, после выхода в Интернет, но не раньше, чем я обзвонил каждую семью, указанную под той же фамилией, что и у нее в онлайн-справочнике Харькова. Мой телефонный марафон не выявил никаких следов Саши (неудивительно, поскольку к настоящему времени у нее была другая фамилия), но когда я повесил трубку после последнего звонка – поговорим о воплощенной памяти – шесть цифр старого домашнего номера нашего общего друга внезапно выстроились у меня перед глазами в идеальной последовательности. Я сразу же набрала номер, не задумываясь о том, что это может значить - поговорить с этой подругой, Таней, после всех этих лет. Ответила ее невестка, и вскоре мы с Таней вместе плакали по телефону.
  
  Мы все учились в одном классе в школе, Саша, Таня и я. Таня была спортивной, умной, популярной, хорошо приспособленной и не еврейкой. Другими словами, она могла бы беззаботно проводить время в школе, если бы только не решила держаться за своего трудного друга-еврея (меня), склонного отставать от ‘коллектива’ и привычки затевать драки с учителями и сверстниками во имя ‘справедливости’. Теперь я понимаю, что непоколебимая преданность Тани была еще более замечательной, учитывая тот факт, что она происходила не из семьи, дружественной евреям. Мы с Сашей всегда были неразлучны, но Таня была близка нам обоим, и в мое отсутствие Саша и Таня сблизились еще больше.
  
  Как только Таня вернула мне связь с Сашей, казалось, что все в порядке. Но после наших первых долгих бесед, таких легких и радостных, с таким отсутствием напряжения, что я заявила всем окружающим меня скептикам, что настоящая дружба не умирает, она просто впадает в спячку, Саша больше не хотела в этом участвовать. На самом деле, как она предельно ясно дала понять, она хотела, чтобы я вообще перестал звонить. ‘Нас ничто не связывает в настоящем", - сказала она, или что-то, возможно, еще менее приятное (моя память была слишком нежна со мной в этом вопросе). "Это дружба, пока смерть не разлучит нас, бизнес - это не что иное, как горячий воздух ". По ее словам, это была опасная иллюзия, что мы могли бы поддерживать нашу дружбу, основанную на прошлом. Прошлое было все хорошо, но это не заменяло совместного настоящего. Я не согласился, но, конечно, она была права. Я задавался вопросом, что стояло за моей упорной настойчивостью в том, что ни одна гора не была слишком высокой, а океан - слишком глубоким для нашей дружбы. Никогда не было в моем стиле навязывать себя кому-либо, но с Сашей я боролся за то, чтобы не сдаваться.
  
  ‘Хорошо", - сказал я. ‘Я слышу тебя, но что, если ты на самом деле так не думаешь; что, если ты просто в дерьмовом настроении? Как насчет того, чтобы я повесил трубку сейчас и позвонил тебе через месяц?" Если ты все еще чувствуешь то же самое, я обещаю перестать звонить.’
  
  Она все еще чувствовала то же самое через месяц.
  
  Это было в 2003 году, если я правильно помню. И сейчас, в конце 2008 года, Саша все еще отказывается выходить на контакт. Но Таня, великолепная и стройная (и это после двух детей), искренне рада меня видеть. Она все еще любит меня, хотя она тоже, стоит только поцарапать поверхность, чувствует себя обиженной и покинутой. Она тоже, в глубине души, не может до конца простить мне мое исчезновение и тот факт, что я все еще могу командовать все эти годы спустя, точно так же, как и тогда, когда я ушел. В наши дни, после открытия границ, люди, которые уезжают, могут решать, когда и на какой срок они вернутся в жизнь тех, кто остался. Таня рассказывает мне о некоторых наших одноклассниках, которые эмигрировали в разные страны Запада и у которых все наладилось, когда они возвращаются в Харьков погостить: плотный график работы у дешевых дантистов и гинекологов, товары для пополнения запасов, быстрый загар на каком-нибудь черноморском курорте, и в середине своей насыщенной ‘культурной’ программы они встречаются со своими бывшими друзьями в двухчасовых кварталах.
  
  ‘Сколько у тебя есть для меня времени?’ Спрашивает Таня, когда мы с Билли встречаем ее на железнодорожной станции возле Харьковского государственного университета, где она работает преподавателем. Сначала я не понимаю вопроса, но потом до меня доходит – Таня ожидает, что я выделю ей определенное количество контактных часов, прежде чем перейду к кому-то или чему-то другому. Я мгновенно отказываюсь от большинства планов в своей голове. Я предпочел бы увидеть в этот приезд лишь очень немногих людей, и увидеть их должным образом, чтобы они никогда не чувствовали себя частью моего гастрольного графика, расписанного спина к спине. Мы проводим вечер с семьей Тани – ее сын Никита, которому одиннадцать лет, неожиданно привязывается к Билли и хочет, чтобы она научила его английскому. Пока мы с Таней сидим на кухне и разговариваем, я слышу голос Билли, который несколько раз произносит слово ‘дневник’ на расстоянии. Таня и дети приходят навестить нас следующим вечером, частично по настоянию Никиты.
  
  Прошло девятнадцать лет, так что у нас с Таней нет времени тратить его на болтовню. ‘Ты когда-нибудь думал, что я стану преподавателем математики в университете?’ - спрашивает она. ‘Ты знаешь, математика тебя ужасно утомляет. Как ты думаешь, я должен начать все сначала? Но что мне делать? Кем, по-твоему, я собирался стать?’ Мне всегда нравилось это в Тане – отсутствие защитной позы, полное отсутствие уважения к друзьям.
  
  Таня ни капельки не удивлена тем, кем я стал. Это то, что она всегда думала: со мной это должно было быть как-то связано со словами.
  
  ‘Что за черт", - озадаченно говорит Таня, безуспешно пытаясь связать меня с Сашей. Она не знает, почему Саша брыкается и кричит. Она думает, что это поза. Конечно, после двадцати лет нам всем нечего терять и, по крайней мере, есть что приобрести, находясь вместе в одной комнате. Она делает последний шаг. ‘Хорошо, ’ говорит Таня, ‘ Саша сказала дать тебе номер своего мобильного, но не увлекайся. Она ничего не обещает’. Я зол, конечно, на Сашу за то, что она все так усложнила, за то, что она отказалась от нас – в конце концов, сколько у нас настоящих друзей за жизнь? Но я не думаю, что глубокая нерешительность Саши - это поза. Я полагаю, это означает нечто совершенно элементарное – если ты в своем самодовольном самообмане хочешь верить, что дружба вечна, и ожидаешь, что мы будем из кожи вон лезть во время твоего молниеносного визита, чтобы ты почувствовал, что все в порядке, что ничего не сломано, что ничто не порвано, ты можешь идти и трахаться . С этим я не могу поспорить. Но одно дело держаться от нее подальше, когда я в Мельбурне, Австралия. Быть в Харькове и не сделать все возможное, чтобы увидеть ее, это совершенно другое чувство, похожее на форму предательства.
  
  Я знаю, что никогда невозможно настаивать на дружбе, втягивать другую сторону обратно, но, тем не менее, я отказываюсь принимать условие о прекращении действия, признавать неизбежность того, что друзья станут чужими только потому, что я больше не могу видеть их регулярно. Уступить так много означало бы, что вся моя дружба до эмиграции была обречена. ‘Саша, это Маша, пожалуйста, удели мне час своего времени, это все, о чем я прошу’ – это мое текстовое сообщение, послание в бутылке для тебя, Саша. Ответ приходит на удивление быстро – ‘Хорошо, встретимся завтра в 10.30 утра. Саша.’ Той ночью я лежу без сна . Трех одеял недостаточно, чтобы согреть Билли; мы обнимаем друг друга так крепко, как будто пытаемся выдавить из нас весь оставшийся воздух. Я жду, когда моя дочь уснет, чтобы я мог погрузиться в свои мысли. Я не настолько тщеславен, чтобы полагать, что за час смогу убедить Сашу изменить свое решение. Речь не об этом. Я не хочу убеждать ее, просто увидеть.
  
  Я рос в окружении не только друзей моих родителей, но и моей сестры, и почти все они мне нравились. Они нравились мне не только как люди, но и за качество самих этих дружеских отношений – они казались захватывающими и спонтанными, но в то же время удивительно стабильными, склеенными чувством глубокой общей преданности. Инна была студенткой Харьковской академии искусств, и, хотя она была трудолюбивой и даже блестящей, ее богемный образ жизни, без сомнения, способствовал отношениям, которые, казалось, росли органично, потому что почва была правильной и плодородной. В своей комнате она нацарапала телефонные номера друзей и знакомых на обоях, и постепенно они заняли все стены. У моей сестры был дар дружбы. Однажды она увидела бы за своим окном группу студентов университета, которых послали копать траншею на нашей улице – на следующий день некоторые из этих студентов были бы на нашем балконе, пили кофе, и, неизбежно, один или двое из них стали бы настоящими друзьями. Они неизменно были великодушны и принимали меня, и с тех пор, как мне исполнилось двенадцать, я хотел расти с такими друзьями. Как бы странно противоречиво это ни звучало из уст человека, выбравшего необщительную, уединенную роль писателя, это стало для меня устойчивым образом меня взрослой, окруженной друзьями, не одним или двумя, а бандой, стадом, школой друзей, совсем как моя общительная сестра. Наблюдая за моими родителями и Инной в центре их соответствующих кругов, я понял, что именно так люди выживали в нашем мире, создавая свой собственный сбалансированный микроклимат.
  
  По сей день меня каким-то существенным образом поддерживает вера в то, что существуют дружеские отношения, которые не нужно смазывать и подтверждать на каждом шагу, которые достаточно сильны, чтобы переносить длительные паузы так же легко, как повседневные разговоры. Такая дружба, по сути, не зависит ни от времени, ни от расстояния. Я не наивно думаю, что не будет никаких трений, никаких потрясений, но я верю, что наши разногласия можно преодолеть. (Точно так же было с Мариной в Санкт-Петербурге; с Катей Марголис, внучкой Марины Густавовны; и с Таней в Харькове.) Но почему Саша должен чувствовать то же, что и я, по поводу дружба на расстоянии? Я ошибаюсь, ожидая от нее этого. Возможно, чего я не допускаю, так это того, что, хотя мы оба что-то потеряли, когда моя семья эмигрировала, для нее на карту было поставлено нечто большее. В конце концов, я была ее лучшей подругой, выпрыгнувшей, если не по собственной воле, на особенно крутой вираж – ее шестнадцатый день рождения, этап жизни, когда никто не может позволить, чтобы их самый близкий друг исчез. Мое время было ужасным и в других отношениях. Независимо от того, сколько мемуаров и эссе написано о постсоветском опыте начала 1990-х, я никогда не смогу проникнуть даже в самые приблизительное понимание того, каково это - жить в те времена распада. Тем не менее, для моего поколения эта эпоха политических перемен, экономического распада и массовой эмиграции совпала с началом нашей взрослой жизни. Конец 1989 и 1990 годов стал свидетелем большего количества прощаний, чем за все послевоенные годы вместе взятые, и массовый исход разорвал не только узы крови и дружбы, но и нечто большее, саму социальную структуру. Сегодня класс, с которым я учился в школе, делится почти поровну между теми, кто ушел, и теми, кто остался. Я с сожалением задаюсь вопросом, является ли моя дружба с Сашей неизбежным побочным ущербом.
  
  Думая о нашем поколении до того, как мы отправились в это путешествие, я вспомнила девочку моего возраста по имени Ника Турбина. В 1984 году, когда мне было десять, Ника, казалось, была повсюду, декламируя стихи, которые она сочиняла с четырехлетнего возраста, на переполненных стадионах и концертных залах по всему Советскому Союзу. Она тоже была на телевидении, все время, или так казалось, с полузакрытыми глазами, декламируя как одержимая, обращаясь ко всем нам в манере, трогательной по своей интенсивности, но в то же время нервирующе театральной. Я наблюдал за ней бесчисленное количество раз по черно-белому телевизору, установленному в нашей гостиной, которая также служила мне спальней.
  
  Дебютная коллекция Nika, First Draft, имела оглушительный успех и была переведена на двенадцать языков. Предисловие к книге написал Евгений Евтушенко (снова Евтушенко!), который, по крайней мере на какое-то время, стал самым известным и стойким чемпионом Nika. ‘Дядя Женя’, - называла она его. Годами обожающий и обожаемый дядя Женя водил Нику с собой, как будто она была редким культурным достоянием (возможно, яйцом Фаберже, хотя это было бы неполиткорректно) или, по словам Ники, медвежонком." включила в их насыщенный маршрут поездку в Италию, где в возрасте одиннадцати лет Ника получила премию "Золотой лев Венеции", ранее присуждалась только одной другой русской поэтессе, Анне Ахматовой (на момент вручения премии ей было за шестьдесят). Дядя Женя и Ника даже добрались до Бостона и Нью-Йорка, где газета "Нью-Йорк таймс назвав ее ‘уже звездой в двенадцать лет’. Другими словами, Ника Турбина быстро превратилась в культурный товар, и это в стране, где превращение культуры в товар считалось одним из смертных грехов Запада. Но ее дар, тем не менее, был безошибочным, что заставляло многих предполагать, что кто–то - умерший гений, бог, муза – писал через нее. Люди говорили, что ребенок не мог бы написать эти строки.
  
  Здесь была девушка моего возраста, у которой было все, о чем я могла мечтать – подлинный талант, внимание всего мира, даже красота. Самое главное, у нее была возможность прожить свою жизнь как поэт. После приезда в Австралию я забыл спросить, что случилось с Никой Турбиной, пока мы с Билли готовились отправиться в это путешествие. Затем я погуглил Турбину, убежденный, что она стала какой-то всемирно известной исполнительницей перформансов с собственным блогом и квартирой в Венеции, все еще красивой, все еще уродиной. Вместо этого Google сообщил мне, что Ника мертва. Погиб в 2002 году при падении с балкона пятого этажа. Никто не был уверен, прыгнула ли она, упала или ее столкнул кто-то, кому она надоела. Это была уродливая, грязная смерть, еще более уродливая из-за того, что на ее похороны пришли только три человека. Это была девушка, чье имя было известно миллионам. В моем поколении она, скорее всего, добьется успеха. И теперь наркотики, алкоголь, неудачная учеба в университете, неудачные отношения, психоз завершились идиотской, унизительной смертью. В своем кабинете в Мельбурне я смотрела на YouTube "Нашу маленькую поэтессу без границ", наше национальное достояние с детским личиком в юности, и была вне себя от горя.
  
  И вот, в ночь перед встречей с Сашей, мои мысли возвращаются к Нике и тому, что с ней случилось. Могли ли быть какие-либо сомнения в том, что я ушел слишком рано, когда все события, которые составили бы основную часть общего опыта и идентичности моего поколения, еще должны были произойти? Я уехал до того, как танки вошли в Москву в 1991 году, и до того, как Горбачев был посажен под домашний арест в результате неудавшегося государственного переворота. я покинул до того, как Ельцин, затем Путин, стал президентом; до того, как Россия и Украина стали отдельными странами; до того, как наша старая учительница, одна из самых уважаемых и лучших, была замечена своими бывшими учениками, роющимися в кучах мусора в поисках еды. Я уехал до открытия архивов КГБ, до того, как слово "Гулаг" появилось в учебниках, до того, как появилась русская версия Колесо фортуны, до перестрелок на улицах. Я уехал до того, как советские войска были выведены из "братских народов" Восточной Европы, до массового переименования городов и улиц, до того, как вы смогли зайти в магазин и открыто приобрести книги Бродского, Пастернака и Набокова. Я уехал до смерти рок-музыканта Виктора Цоя, которая вызвала одну из самых мощных вспышек общественного горя в стране, слишком привыкшей тайно оплакивать своих любимых умерших. Я уехал до начала чеченских войн, с их взрывами и драмами с заложниками; до девальвации рубля; до реальной, безошибочно узнаваемой нищеты и голода. Я ушел слишком рано, я упустил весь смысл. Меня не было там, когда мое поколение было загнано в угол историей.
  
  Значит, Саша права?
  
  Утром я оставляю Билли в постели. Она рада просто лежать большую часть дня, укрытая миллиардом одеял, со своим потрепанным экземпляром Изабель Кармоди в руках.
  
  Я сразу узнаю Сашу. Я всегда считала ее самой красивой девочкой в нашем классе (еврейская красавица с симметричными чертами лица, мечта!). Она все еще красива, но явно измучена. И у нее есть что-то от Роберта де Ниро – это всегда было у нее, а я просто никогда не замечал? – когда она смеется, кажется, что она вот-вот заплачет.
  
  Я говорю себе, что часа вполне достаточно. Кроме того, у меня сегодня много дел, не последнее из которых - поездка в пригород, чтобы найти Лию Израилевну, фактическую жену брата моей бабушки, которая жила этажом выше от нас напротив Риммы Евлампиевны и была любимой подругой моего детства.
  
  Я встречаю Сашу на углу улицы, а не в кафе é, что устраивает нас обоих. Мы можем просто идти рядом друг с другом, время от времени обмениваясь парой фраз. ‘Ты помнишь, как тебя здесь ударили по голове?’ Спрашивает меня Саша, когда мы прогуливаемся по большому парку в центре города. Когда нам с Сашей было четырнадцать (точнее, ей было пятнадцать, она была на год старше), мы сидели на скамейке в этом парке, читая старую советскую энциклопедию философии, изданную еще до смерти Сталина, – раритет, который ее маме удалось где-то раздобыть. Мы смеялись, потому что статьи в энциклопедии были нелепы в своей упорной настойчивости изображать Сталина и его ближайшее окружение ведущими философами и учеными своего времени (как будто того, кем они были на самом деле, было как-то недостаточно). А потом я помню, как меня окружила большая группа молодых людей с бритыми головами, которые дразнили нас и называли жидами, прежде чем нам каким-то образом удалось протолкнуться сквозь них и убежать. В то время это казалось очень рискованным моментом для нас обоих. Когда я пересказывал эту историю много лет спустя, я всегда упоминал, что этих молодых людей было достаточно, чтобы окружить нас, и что никто в оживленном парке не вмешался, чтобы помочь.
  
  ‘Нет, ’ говорит Саша, ‘ к нам приставали всего трое парней, но один из них ударил тебя по голове’.
  
  ‘Как получилось, что я утроил цифры и умудрился забыть об ударе по голове?’
  
  ‘Пойди разберись", - говорит Саша.
  
  Проходит час, затем два, затем три. Мы выпиваем по чашке чая в кафе é просто чтобы согреться и продолжить прогулку. Как будто мы оба пытаемся понять, каково это - просто быть в присутствии друг друга после девятнадцати лет разлуки. Без долгих обсуждений Саша идет со мной на встречу с Лией Израилевной. "Где это место?" - спрашивает она после того, как мы садимся на поезд до самой последней остановки на линии, а затем заходим в два битком набитых микроавтобуса и выходим из них. ‘Тебе нужно действительно сильно постараться, чтобы найти дыру побольше’.
  
  Инструкции, которые Лия Израилевна дала моей маме, не очень помогают. Маршруты микроавтобусов изменились, и каждый набор указаний, которые мы получаем от водителей, пассажиров, людей на улице и в магазинах, сводит на нет предыдущий набор. Я не могу вспомнить, когда в последний раз я был так сбит с толку и потерян. Я смотрю на Сашу, которая, кажется, ничуть не раздражена нашим злоключением. Она, кажется, полностью принимает то, что так все и происходит – вы идете куда-то, указания неверны, люди дают вам противоречивые советы, автобусы везут вас в противоположном направлении. Я полностью останавливаюсь, задаваясь вопросом, не лучше ли было бы все это прекратить. И тут я замечаю, что Саша начинает ходить.
  
  ‘Куда ты идешь?’ Спрашиваю я, догоняя ее.
  
  ‘Давайте перестанем спрашивать людей, куда идти, и просто пойдем’.
  
  ‘Но куда идти? Почему идти туда, а не сюда? Мы даже не знаем, находится ли это место в пешей доступности. Какой смысл просто идти?’ (Я не зря дочь ученого.)
  
  ‘Давай просто уйдем, Маша", - говорит Саша.
  
  Добрались ли мы до места, где живет Лия Израилевна? Да, добрались. Я не могу объяснить, как и существовал ли вообще какой-либо метод для Сашиного безумия. Все, что я могу сказать, это то, что я последовал за Сашей, которая не знала, куда она направляется, и мы достигли места, где нам нужно было быть. Тоже почти вовремя.
  
  И чары – черные чары между нами – были разрушены, чего я тоже не могу объяснить. Может быть, мы поняли, что просто нуждаемся друг в друге, как и много лет назад. Не было никаких катарсических моментов (за исключением, возможно, того, что здание Лии Израилевны материализовалось перед нашими глазами, казалось бы, из ниоткуда). Я не думаю, что кто-то из нас плакал. У нас не было разговора о том, что случилось с ‘нами’ и почему все пошло ужасно неправильно.
  
  Я задавался вопросом, что увидела Саша, что заставило ее простить меня за то, что я оставил ее, что заставило ее признать, что я не стал другим видом. Какое-то ее представление о моей безопасной, привилегированной, легкой жизни на Западе – возможно, о том, как я прогуливаюсь в белых брюках возле пальм с бокалом "Маргариты" в ухоженной лапке, – испарилось за те часы, которые мы провели на прогулке вместе. Возможно, она просто увидела, насколько я похож на нее – жесткий, глубоко неуверенный в себе, дерзкий, усталый, хрупкий. Что морщины на моем лице не были скрыты каким-нибудь суперукрепляющим кремом для лица ème, что я носила такие же джинсы, как она, и никаких украшений, что мне приходилось тщательно пересчитывать свои банкноты каждый раз, когда я покупала маленький подарок или сувенир. И когда мы медленно заговорили – о мужчинах, деньгах, мечтах, перекрестках, – возможно, она поняла, что моя жизнь была такой же беспорядочной, как и ее, что я не въехал в ее мир на белом коне.
  
  Одному Богу известно, что мы воображаем о наших друзьях, когда не видим их десятилетиями. Возможно, больше всего на свете мы боимся, что они смотрят на нас; мы ожидаем и боимся их скрытой оценки нас: Это то, что с тобой стало? Кто бы мог догадаться? И я подумал... Это становится особенно пугающим, если речь идет о призраке миграции. Но мы с Сашей не оценили друг друга. Этого просто не произошло. Что–то другое взяло верх - своего рода мягкость, благодарность за что-то, молчание, которое не нужно было прогонять. Что бы ни произошло за эти два десятилетия, этого было недостаточно, чтобы превратить нас в чужаков. Может быть, это все, что нам обоим нужно было знать. Может быть, этого было достаточно. Мы, наконец, попрощались в девять или десять вечера того же дня, как раз вовремя, чтобы Саша успела на самый последний автобус домой.
  
  В наши дни мы разговариваем по телефону примерно раз в месяц. Конечно, с телефоном трудно. Было намного проще, когда мы просто были рядом друг с другом. Но это не имеет значения, потому что я знаю, что циничный, напряженный и подозрительный подтекст исчез. Мы не настороже, мы не переоцениваем друг друга.
  
  Саша приедет в Австралию, это всего лишь вопрос времени. Втайне я работаю над планом, как помочь ей иммигрировать сюда, поскольку в Украине у нее не осталось семьи. Я высказал идею, и она не отвергла ее сразу. Секретный план предназначен только для Саши или он также и для меня? Циники сказали бы, что я делаю это исключительно для себя, приручаю свое прошлое или залечиваю какую-то свою личную рану. Я не могу опровергнуть подобные обвинения, все, что я могу сказать, это то, что я, честно говоря, не верю, что это было моим мотивом. Я помню слова Дины Рубиной о том, что она провела рукой по своей груди и почувствовала шов, скрепляющий две ее части вместе. Наконец-то, после всего этого времени, я в порядке со своим швом, больше не кажется, что он скрывает травму или уродство. Это просто отличительный знак. Я не ‘приняла’ свой шов, будьте уверены, но прошло двадцать лет, и он просто стал частью моей кожи. Прошлое может быть чужой страной, кто я такой, чтобы спорить с этим, но Саша, Марина, юная Катя, Петя, Наташа, Таня не живут в этой стране. Я был там, так что я знаю.
  
  
  ЭПИЛОГ
  
  
  В МЕЖДУНАРОДНОМ АЭРОПОРТУ ХАРЬКОВА – размером с чью-то роскошную виллу - мы ждем самолет, который доставит нас в Вену. Мы привыкли к блестящим, огромным, неистовым альфа-пространствам – приятно прохладным независимо от температуры на улице, ярким независимо от времени суток, – но в Харькове аэропорт больше похож на монашескую пещеру: темный, безмолвный и средневековый. При регистрации наш чемодан просовывают через нечто, похожее на отверстие в стене; я вижу пару рук, хватающих его с другой стороны. На мгновение я боюсь, что он пропал навсегда. Наш крошечный самолет похож на бедного, истощенного родственника всем большим, накачанным "Боингам", таким маленьким, что кажется хрупким и болезненно неуверенным в себе.
  
  И снова я не могу дождаться отъезда, и снова меня охватывает сожаление. Нам не следовало уходить сейчас. Еще слишком рано. Я, например, не готов. Но на этот раз уравнение довольно простое. Мигель ждет нас в Австралии. Сегодня ему исполнилось полтора года, и мы не видели его почти шесть недель. И вот в залах ожидания аэропортов Харькова, Вены и Бангкока мы с Билли рассматриваем его размытые фотографии на моем мобильном, замечая, что на большинстве из них он машет рукой. (’Явно президентская волна’, - говорит Билли.) Мы собираем воедино последнее видение Мигеля перед нашим отъездом – наш маленький мальчик с подбитым глазом и поцарапанным носом, что-то чувствующий, отчаянно цепляющийся за свою мать, мы втроем поем ‘Мерцай, мерцай, звездочка’ с самозабвением, больше подходящим для зажигательного госпела.
  
  ‘В следующий раз мы приедем с Мигелем", - говорит Билли. ‘Мы подождем, пока ему исполнится три или четыре, и приедем все вместе. Мы покажем ему Санкт-Петербург, мы отвезем его в Харьков. Давай сделаем это семейной традицией ’. То ли это мимолетный приступ великодушия сейчас, когда мы возвращаемся домой, то ли она действительно так думает, я не могу сказать. Я просто благодарен за эти слова, за тот факт, что Билли может представить, как мы втроем возвращаемся вместе.
  
  ‘Пока мы сохраняем способность к привязанности, ’ пишет Ева Хоффман, ‘ энергия желания, которая притягивает нас к миру и заставляет хотеть жить в нем, мы всегда возвращаемся’. Но возвращение не только в то первое место, которое мы узнали и полюбили и которое является источником нашего ‘изначального тепла и жажды форм мира’, но и возвращение в другие места в нашей жизни и, возможно, также в жизни наших родителей.
  
  Несколько месяцев спустя, в Мельбурне, Билли пишет о Харькове, о том, каково было на самом деле увидеть места из всех тех историй, которые годами рассказывали ей ее мать, бабушка и двоюродная бабушка. Она пишет о посещении нашего двора, места, которое ей, возможно, было любопытнее всего увидеть, поскольку истории, которые она слышала о нем, заставляли его казаться положительно очарованным. То, что говорит Билли, застает меня врасплох – только с какой стати я должен удивляться? В ее словах есть что-то символичное для опыта возвращения домой второго поколения, для путешествий, необходимых для того, чтобы отправиться из семейных историй в реальные места, которые никогда, даже отдаленно, не были такими, какими вы их себе представляли.
  
  
  Дорогой дневник,
  
  ‘Двор - это своего рода общий сад для квартир в одном блоке. Я слышал много историй от мамы и нанны о " дворе", где старые и молодые сосуществовали в своих отдельных уголках одного мира – играли в прятки и кидались снегом, няни с детскими колясками, пожилые женщины ели семечки и пьяные отцы курили на детской площадке. По соседству с вами жили ваши друзья и половина населения вашей школы, и все были бы на расстоянии крика друг от друга, поэтому вместо организации встреч со своими друзьями у вас могло возникнуть спонтанное желание увидеть их, и все, что требовалось, это достаточно громко выкрикнуть их имя, и они были бы рядом с вами. Идея иметь что-то похожее на парк в качестве вашего общего заднего двора была такой привлекательной, радость от того, что вы никуда не ходите и вас окружают друзья, где транспорт был таким же простым, как ваши собственные ноги, а дальность связи зависела от размера ваших легких.
  
  Но в отличие от Дороти, которая находила страну Оз намного более красочной, яркой и привлекательной, чем дом, меня не ждала волшебная дорога из желтого кирпича и Изумрудный город. Дорогой дневник, вместо счастливых детей, играющих на ярко-желтых игровых площадках, я нашла, ну...… по правде говоря, никчемный совет.
  
  
  Я бы никогда не использовал слово ‘сад’. Я бы, возможно, не смог, потому что это облагородило бы весь опыт, заставило бы его звучать как какая-то приключенческая площадка для вегетарианского сада в стиле нью-эйдж местного сообщества. В конце концов, мы говорим здесь о грязных прямоугольных участках пространства между соседними жилыми домами со скамейками, мусорными баками, несколькими деревьями и иногда брошенным оборудованием для игровых площадок. Там было несколько красивых дворов, пропитанных историей и литературными аллюзиями, особенно в центре Москвы и Санкт-Петербурга, но не там, где мы жили. И все же двор был местом нашего детства по умолчанию. Это было, и Билли абсолютно правильно поняла, и местом, и временем моего детства.
  
  Я понятия не имел, как на это посмотрит Билли – что, в первую очередь, ее ошеломит запах. Гниющий мусор, человеческая и животная моча, запахи, которые обычно источают ветхие здания. Она также боялась бродячих собак, которые часто бегали вокруг плотными рычащими стаями. Должен сказать, что эти собаки стали значительно более злобными за два десятилетия, прошедшие с тех пор, как мы уехали. Возможно, сейчас они просто более голодны. Но дело не в этом. Мне было интересно, возможно ли представить, как пространство, которое выглядит таким бесплодным и разлагающимся, может быть источником такой радости, такого сложного культурные обмены, такая большая дружба и ежедневное, умопомрачительное проживание. Если бы на мгновение Билли могла увидеть то, что вижу я, она увидела бы не какое-то ностальгическое, эйфорическое, окрашенное в розовые тона видение ‘общего сада’, а место, которое было именно таким, каким оно должно было быть. Мы рождаемся в пространствах и растем в них. Нам повезло, что мы не знаем ничего лучшего. Будучи детьми, мы не чувствуем запаха трехнедельной дряни, от которого взрослых тошнит. Мы играем с лужами, в которые наступают взрослые, проклиная плохие дороги и всеобщий беспорядок и разложение. Мы подходим под любой размер, который нам дан. И с грязью играть гораздо веселее, чем с песком. Мы не обделены. Нас не стоит жалеть. Мы на вершине мира.
  
  Я не знаю, могла ли моя дочь увидеть что-нибудь из этого хотя бы на мгновение, и, если бы она увидела, смог бы этот проблеск неизменной жизни ее матери излечить ее от снисходительности, от быстрых эмоций туриста, будь то шок или благоговейный трепет, от рвения, с которым мы позволяем местам одурачивать себя? С момента нашего возвращения в Австралию Билли написала в своем дневнике еще несколько вещей. Ее голос после поездки заметно отличается от того, который звучит на большинстве страниц ее дневника одновременно как гортанный плач и барочная фуга. Дело не просто в том, что Билли может быть более ясной или размышляющей теперь, когда она больше не захвачена эмоциями поездки и, что, возможно, даже более важно, больше не находится в невыносимой зависимости от своей матери, просто она уже другая Билли. Я продолжаю забывать, как все происходит в этой возрастной категории, что мне повезет просто в том, что я смогу не отставать.
  
  
  Дорогой дневник,
  
  После такого путешествия, я думаю, от вас ожидают определенной реакции на все это. Я думаю, тебе предназначено изменить свой взгляд на мир и сказать: ‘О, мне так повезло, блю-ди-блю-ди-бла!’ У меня сложился образ того, что чувствовал бы и во что верил бы идеальный человек в моей ситуации после возвращения из России и Украины. Что-то во мне заставляет меня думать, что я должен начать благословлять каждую крошку еды, которая у меня была. Но для меня это не так.
  
  
  ‘Но это все из-за “бедных, отчаявшихся России и Украины из стран третьего мира”, а как насчет всего остального?’ Я спрашиваю Билли.
  
  ‘Да, люди были удивительными, архитектура и культура прекрасными, но то, как люди живут, прости, мам, я просто не мог смириться с этим. Не в центре города, а – как бы это сказать? – на окраине. Хотел бы я, чтобы мы поехали туда, когда я был постарше. Теперь я другой человек; я бы получил гораздо больше от этой поездки.’
  
  ‘Но представь, в какое бешенство ты привела бы меня в наши дни!’ Я наполовину поддразниваю Билли, наполовину констатирую страшный факт.
  
  ‘Да, это правда, но ты по-прежнему единственный человек, с которым я хотел бы путешествовать’.
  
  Прежде чем мы покинули Австралию, я обсуждал сам с собой, как лучше подготовить Билли к тому, что нас ждет. Должен ли я избегать ободряющих речей с ней или попытаться напугать ее до полусмерти? Перечитывая эти мысли перед отъездом, я удивлен тем, насколько я был не в себе. Как я мог быть настолько слеп к возможности того, что именно наши собственные отношения окажутся самой спорной частью поездки, наши отношения и, конечно, ‘начинающий’ русский Билли? Если бы только она могла говорить за себя, если бы только она могла общаться с другими как равная. Что касается вещей, которые меня беспокоили – бед, казусов и мини-кризисов, – то в конце концов ничто из этого не имело значения, даже ужасные туалеты. (На последнем этапе нашего перелета домой, из Бангкока в Мельбурн, она развлекала себя тем, что радостно составляла список худших туалетов, с которыми мы сталкивались.) На самом деле, Билли считает нашу поездку в Беларусь одним из своих самых теплых воспоминаний о поездке: Сначала все было так ужасно, а потом все изменилось, и мы ели мороженое и забавный ужин из соленых огурцов, сосисок и печенья, и чувствовали себя так тепло и по-домашнему. Я просто чувствовала себя такой счастливой и довольной собой и всем вокруг. Я абсолютно понятия не имею почему, но воспоминание об этом моменте заставляет меня каждый раз улыбаться.
  
  Воспоминание об этом моменте заставляет меня тоже улыбаться. Это был момент, который так легко мог прийти из моего детства – рухнули самые продуманные планы, неожиданный поворот в какую-то адскую дыру, часы ожидания, и посреди всего этого лучшее, чистейшее счастье. То, что было хорошо для книги, оказалось также хорошим для меня и моей дочери.
  
  Я с грустью думаю о времени нашей поездки, как раз когда Билли готовилась пойти в среднюю школу. Я действительно ошибся? (Моя дочь, например, думает так же.) Но когда именно наступает то мифическое ‘подходящее время’, когда дети становятся совершенно восприимчивыми к историям, которые их родители до смерти хотят им рассказать? Я отчаянно хотел, чтобы Билли чувствовала себя привязанной, запутанной, внутренне связанной с историей своей семьи. И знаете что? Я думаю, что она действительно чувствует. Конечно, не так, как я бы от нее хотел – она не помчалась домой из аэропорта прямо в российскую языковая школа; она не вешала карты Европы на стену своей спальни (прямо рядом с постером Одри Хепберн, который сейчас там доминирует); она также не мучила своих бабушку с дедушкой и любимую двоюродную бабушку вопросами: ‘И что случилось потом? А потом?’ Но я действительно думаю, что она увидела нечто глубокое и важное – что сосудистые звездочки нашей семейной истории простираются далеко за пределы знакомого ей мира. Что акт выхода куда-либо за пределы этого знакомого мира потребовал от нас, как минимум, того, чтобы мы разучились многим связям между людьми, местами, историей и судьбой, которые мы считали самоочевидными (срезать ветку, сидя на ней, если потребуется).
  
  ‘Если бы то, где жили люди, отражало то, кем они были внутри, ’ записала Билли в дневнике, ‘ в Харькове должны были жить только убийцы и злодеи’. Только в Харькове и во всех других местах, где мы бывали, люди, которых она встречала, были великолепны в своей щедрости и лояльности: "Эти люди, у которых почти ничего не было по сравнению с тем, что я знал в Австралии, и мы приходили в их дома, и они давали нам абсолютно все, что у них было. Они были такими открытыми и совершенно не эгоцентричными, и этот опыт был потрясающим’. Так что проанализируй это, Билли Тумаркин.
  
  Я открываю дневник Билли прямо на последней записи, сделанной почти через год после поездки:
  
  
  Дорогой дневник,
  
  На протяжении всей поездки отношения с мамой то ухудшались, то ухудшались. Иногда мы были лучшими подругами, а иногда я просто начинала кричать на нее без всякой причины. Я чувствовала себя такой расстроенной, и все было таким чужим, и я ничего не знала, кроме мамы. И это практически невозможно, особенно для меня, оставаться с кем-то в хороших отношениях 24/7 больше месяца. Я не думаю, что в долгосрочной перспективе это действительно повлияло на наши отношения. Если бы я не отправился в это путешествие с мамой, я бы все еще в этот же период времени расстраивался и злился на нее. И местоположение этого, в конце концов, действительно не имело значения.
  
  Эта поездка была похожа на четыре сезона за один день. Я испытал абсолютно все эмоции в спектре, но, хотя это было действительно тяжело, я возвращался и делал это снова, и снова, и снова.
  
  
  Может ли быть так, что мы на самом деле никогда не узнаем, что на самом деле происходит между нами и нашими детьми, если останемся дома? В этой поездке я увидел в себе нечто такое, чего раньше не был готов признать, каким причудливым и опасным гибридом я был – распутным родителем, который предоставил Билли всевозможные мелкие свободы и привилегии, и автократом, намеревающимся безжалостно исследовать ее внутреннюю жизнь. Я видел, как отчаянно я цеплялся за нее, в то время как на поверхности делал все правильные движения ‘ослабляя поводок’. Я увидел – я не смог бы этого не заметить, даже если бы попытался, – что Билли была похожа на айсберг, которому нужно было отколоться от ледяной полки большой мамы, чтобы выжить. И что я мало что мог сделать, кроме как смотреть, как я удаляюсь вдаль. Теперь я понимаю, что настоящая причина, по которой мы отправились вместе в наше путешествие, заключалась в том, чтобы мы могли вернуться и начать учиться жить порознь. Подростковый возраст такой же, каким, как предупреждают вас все остальные родители, он будет – по крайней мере, на семь баллов по шкале Рихтера. И теперь мы там, где вы ожидали бы нас видеть, нас все время уносит ветром. Однажды, через несколько лет, буря прекратится, я знаю. Моя мама прошла через это вместе со мной и моей сестрой, и я тоже пройду.
  
  Моя мама держит Мигеля на руках, когда мы с Билли впервые возвращаемся в дом. Никто из нас не знает, как Мигель отреагирует на наше появление после такого безумно долгого отсутствия: узнает ли он нас? Отвергнет ли он нас или будет относиться к нам с подозрением или неловкостью? Несколько минут спустя Мигель лежит на полу по своей собственной просьбе, а моя вне себя от радости мама обнимает мою вне себя от радости дочь. Я сажусь в кресло и жду. Мигель некоторое время смотрит на меня и свою сестру, пытаясь убедиться, что мы не поймаем его пристальный взгляд. Он ничего не говорит, но медленно и целенаправленно кружит вокруг меня, как в суфийском ритуале кружения, иногда быстро поглядывая в мою сторону, а иногда отводя взгляд как можно дальше от меня. Шаг за шагом мой маленький мальчик подходит ближе, все еще настаивая на сохранении дистанции между нами, пока его тело, наконец, не касается моей ноги. Он останавливается. Краем глаза я вижу, как моя мама и моя дочь застывают совершенно неподвижно. Я держу свои руки при себе и рыдаю в груди: у Мигеля не было выбора, когда мы уезжали, но наше возвращение должно быть на его условиях. И тогда мой сын совершает бейсджампинг, внезапный и бесстрашный, и приземляется мне на колени. Его тело прижимается к моему, и какое-то время мы держим друг друга в этих неприкрытых объятиях, не приукрашенных словами или слезами. Затем к нам присоединяется Билли. "Групповые объятия!" - провозглашает она (это традиция, искаженная, семейная версия немецкого слова "Групповой секс’). ‘Давай, Нанна! Иди сюда!’ Моя мама обнимает нас, и в этот момент мне кажется, что они достаточно длинные, чтобы обнять нас всех.
  
  
  БЛАГОДАРНОСТИ
  
  
  T РАЗ, когда я писала эту книгу, я ЧУВСТВОВАЛА себя такой одинокой, но теперь, когда все закончилось, я понимаю, какая огромная поддержка была у меня все это время. Все эти нежные гиганты, на плечах которых я стоял, – как я мог забыть вас?
  
  Мой издатель Мередит Карноу мягко и уважительно руководила созданием книги от начала до конца. Благодаря ее терпению, интеллекту и вере в проект я почувствовала себя в безопасности, меня поняли и по-настоящему поддержали. Мой агент и друг Клэр Форстер была моим блестящим эмиссаром и самым проницательным читателем книги. Мой редактор и друг Сибил Нолан работала день и ночь, чтобы превратить густой лабиринт впечатлений, голосов, бессвязных повествований и непостижимого исторического материала в настоящую книгу. И снова – это наш третий раз вместе – с Сибил рядом со мной то, что казалось невыполнимой миссией, превратилось в настоящую рукопись.
  
  Главный редактор Random House Брэндон Вановер привнес в рукопись свой талант, юмор и скромность: "одаренные руки", я думаю, это называется у хирургов. Спасибо Никки Кристер из Random House и писателю Эллиоту Перлману за их поддержку и за веру в то, что эта опасно расплывчатая идея однажды может превратиться в хорошую книгу.
  
  Я должен снять виртуальную шляпу перед первыми читательницами книги – Моникой Дукс, Сарой О'Доннелл и Джессикой Литтл, а также перед моей подругой Инной за то, что смеялась со мной по крайней мере раз в день и не давала мне иссякнуть.
  
  Мои дорогие тетя, мама и папа – где бы я был без вашей ежедневной, дающей жизнь поддержки? Без сомнения, в какой-то метафорической канаве. Спасибо. И Мигель, спасибо тебе за то, что перенес нашу разлуку и забрал нас обратно.
  
  Я хотел бы поблагодарить своих коллег и руководство Института социальных исследований при Университете Суинберн, где я был научным сотрудником в течение последних двух с небольшим лет и где мои творческие проекты находили большую интеллектуальную и материально-техническую поддержку. И Крису Хили из Мельбурнского университета спасибо за всю вашу поддержку в моих попытках стать одновременно писателем и академиком.
  
  При написании этой книги я получил финансовую помощь от Австралийского совета по делам искусств Виктории. Без щедрой поддержки этих двух организаций, с двумя детьми и без сбережений мне могло потребоваться много лет (вместо года), чтобы закончить эту рукопись. Спасибо.
  
  И, наконец (я напугал тебя?), моя дорогая Билли, спасибо тебе за то, что ты действительно была со мной, а не просто подыгрывала (большая разница!), за то, что защищала свою целостность и автономию, за то, что говорила своим собственным голосом, за то, что сказала "Что ж, это правда, изложи ее’ в ответ на некоторые из наименее лестных пассажей книги. Я вложил это в Билли, все это там. Страшно, я знаю.
  
  
  Примечания
  
  
  M НИ РАЗУ В тексте не было возможности указать источники по имени или привести их сколь-нибудь пространные цитаты. Все эти ключевые источники полностью приведены ниже.
  
  На протяжении всей этой книги я, как правило, полагался на свои собственные переводы произведений, первоначально опубликованных на русском языке. Я несу личную ответственность за любые несовершенства или погрешности в них. На самом деле, большинство приведенных ниже источников на русском языке недоступны в английском переводе. Я привожу их названия на русском языке вместе с английскими переводами, чтобы те читатели, которые говорят по-русски, могли найти их сами, если захотят.
  
  
  Пролог
  
  
  Дубравка Угре šик, писательница хорватского происхождения, которой я очень восхищаюсь : Угре šик - одна из самых интересных летописцев посткоммунизма, особенно ее роман "Министерство боли" и ее книга эссе Спасибо, что не читали . Ее размышления о литературном рынке после краха коммунизма взяты из эссе "Сувениры коммунизма: дом как рынок, или стирание прошлого", The Hedgehog Review , осень 2005.
  
  
  Глава 1: 1989
  
  
  "В наши дни европейцы были выброшены из своих биографий" : Эпиграф взят из эссе Осипа Мандельштама ‘Барсучья нора’, написанного в 1922 году в первую годовщину смерти русского поэта Александра Блока.
  
  Вáклав Гавел однажды описал людей, живущих при коммунистической системе : из эссе Гавела 1978 года "Сила бессильных’, свободно доступного (и на английском языке) в Интернете.
  
  К настоящему времени все ясно. К тому времени, когда появится правительство, которое сможет нас удовлетворить : Насколько мне известно, монологи Джванецкого не были переведены. From his sketch ‘No Need to be Afraid’ (‘Бояться не надо’) written in the 1990s. Многие тексты Джванецкого доступны на русском языке на его веб–сайте - www.jvanetsky.ru.
  
  Французский писатель Василис Алексакис греческого происхождения: размышления Алексакиса взяты из его книги "Париж-Афины". Она не была переведена на английский; тем из нас, кто не говорит ни по-гречески, ни по-французски, приходится довольствоваться выдержкой из переведенной на английский язык книги, размещенной на веб-сайте онлайн-журнала Words Without Borders . Отрывок был первоначально написан на французском языке, а затем переведен автором на греческий. Так что то, что мы имеем сейчас, довольно уместно, является английским переводом авторского греческого перевода французского оригинала.
  
  "Как и все", - пишет Ева Хоффман : Eva Hoffman, Lost in Translation: жизнь на новом языке, Penguin, 1989. В своих мемуарах Хоффман, которая покинула Польшу в 1959 году и стала признанным американским писателем и академиком, может сказать несколько очень важных вещей о том, что значит по-настоящему жить на другом языке.
  
  
  Глава 2: Вена–Москва
  
  
  Великая трагическая история выхолащивания мужчин: историческим материалом о творческих способах преодоления нехватки косметики и женской одежды я обязан интервью, проведенным историком культуры Ксенией Гусаровой в книге “”Я никогда особо не интересовалась косметикой“: советский опыт ”искусственной красоты“” (“Я никогда не увлекалась косметикой”: советский опыт "искусственной" красоты), "Неосновной запас 4", 2007.
  
  В ее совершенно несентиментальных мемуарах "Надежда Мандельштам" : два тома воспоминаний Надежды Мандельштам были переведены на английский Максом Хейвордом как "Надежда вопреки надежде" и "Оставленная надежда" . . . . . . . . . . . . . " (Надежда - это "надежда" по-русски, отсюда и блестящие названия.) Хейворд проделала замечательную работу, но я почувствовал необходимость лично перевести отрывки из мемуаров Мандельштама, использованные в этой книге, возможно, потому, что, сделав это, я почувствовал, что смогу более непосредственно и интимно общаться со своими читателями.
  
  Где бы вы ни жили, одежда - это никогда не просто одежда : я столкнулся с захватывающим гибридом, которым является Николай Усков, во время просмотра "Гордонкихота" (Гордонкихот) - ток-шоу "идеи", которое ведет журналист Александр Гордон на российском Первом канале. Программа, посвященная Ускову и glamur, вышла в эфир 20 февраля 2009 года.
  
  Современная российская писательница Татьяна Толстая : Это из широко цитируемой статьи, написанной Толстой в конце 1990-х годов для недолговечной качественной газеты "Русский телеграф", закрытой российским финансовым кризисом (дефолтом) 1998 года.
  
  Да, очереди: "Прощание с очередью" Владимира Сорокина доступно в переводе на английский язык на сайте "Слова без границ".
  
  Моя семья уехала до 1990-х : обсуждая все то, чего я больше не знаю о деньгах, я опираюсь здесь на эссе философа Натальи Зарубиной "О мифологии денег в русской культуре: от модерна к постмодерну" (‘О мифологии денег в российской культуре: от модерна к постмодерну’), опубликованное русскоязычным социологическим исследованием. Цитата Виктора Пелевина взята из его мегаселлера поколения "П" .
  
  Это переосмысление и высвобождение денег как силы природы : первая книга Сьюзан Ричардс об этом регионе, Эпопеи повседневной жизни: встречи в меняющейся России, была опубликована издательством Viking в 1991 году. На ее вторую книгу "Потерянные и найденные в России: встречи в глубоком сердце" (И.Б. Таурис) ушло шестнадцать лет, чтобы прожить и написать. Другими словами, это не быстрая журналистская работа, а глубокое и продолжительное исследование того, что произошло с людьми и страной после распада Советского Союза.
  
  Одно из преимуществ пересечения двух миров : Ариэль Дорфман, "Кочевники языка", The American Scholar , январь 2002. Это эссе можно найти под названием "Странствующие двоеженцы языка" в сборнике эссе Ариэля Дорфмана "Другие сентября", "Многие Америки: избранные провокации", 1980-2004, издательство "Семь историй", 2004.
  
  It suddenly dawns on me that I am practising my favourite game : This image is borrowed from Dina Rubina’s essay with an untranslatable title ‘And Not Here You Couldn’t Not Walk, or How Klara and I Went to Russia’ (‘“А не здесь вы не можете не ходить?” или Как мы с Кларой ездили в Россию’). Она доступна на официальном сайте Рубины. Рубина иммигрировала в Израиль в 1990 году, но она является одной из самых читаемых и блестящих русскоязычных писательниц, работающих сегодня. Несколько ее книг, включая роман "Вот идет мессия", были переведены на английский.
  
  
  Глава 3: Пространство внутри
  
  
  Я никогда раньше не бывал в квартире Пети и Наташи : слова Бродского взяты из эссе ‘Полторы комнаты‘, посвященного памяти его родителей. Его можно найти в Менее чем одном: Избранные эссе , Иосиф Бродский, Фаррар, Страус и Жиру, 1986.
  
  Венгерский историк Иштван Рéв : Эти цитаты взяты из блестящей книги Р éв Ретроактивное правосудие: предыстория посткоммунизма , Издательство Стэнфордского университета, 2005. Очень интересное англоязычное размышление о создании Жириновского и о значении повседневной жизни и повседневных пространств можно найти в книге Светланы Бойм "От русской души к посткоммунистической ностальгии", "Representations 49", зима 1995 года. Бойм определенно стоит посмотреть, особенно ее книги Общие места: мифологии повседневной жизни в России , Издательство Гарвардского университета, 1994, и Будущее ностальгии , Основные книги, 2001. Со своей стороны, идеи Льва Рубинштейна взяты из эссе "Коммунальное криминальное чтиво", взятого из его книги "Музыка, которую играют дома", Москва, 2000. Эссе воспроизведено и переведено на английский язык на очень замечательном двуязычном веб-сайте Community Living in Russia: виртуальный музей советской повседневной жизни. Веб-сайт, разработанный как виртуальный этнографический музей, содержит множество литературных, графических и документальных материалов о жизни общин и пространствах: www.kommunalka.spb.ru /.
  
  "Задолго до колхозов и лагерей ГУЛАГа" : Здесь я в долгу перед аргументом русского антрополога Ильи Утехина о том, что определяющей чертой коммунальных квартир была ‘прозрачность пространства’. Утехин - один из создателей виртуального музейного сообщества, живущего в России.
  
  Чтобы "представить, что имеет в виду [Борис] Гребенщиков : у музыкального журналиста Артемия Троицкого была книга по истории советской рок-музыки, переведенная на английский в конце 1980-х: Back in the USSR: The True Story of Rock in Russia , Faber and Faber, 1988.
  
  Когда я рос, мы называли его по инициалам : Кирилл Кобрин - историк культуры, эссеист и журналист. (В последний раз, когда я смотрел, он, помимо всего прочего, работал на Радио Свобода.) The observation about his peers communicating in quotes from Aquarium is taken from a chapter entitled ‘ “Words” and “things” of the late Soviet childhood’ (‘“Слова” и “вещи” позднесоветского детства’) in Kobrin’s third book of essays Descriptions and Discussions (Описания и рассуждения ), Moscow 2000.
  
  
  Глава 4: Враги народа
  
  
  Марина Густавовна сидит за кухонным столом : наблюдения сатирика Михаила Задорнова о триумфе советской изобретательности взяты из его книги "Я никогда не думал" (Я никогда не думал), Москва, 2006. ‘Что может вышеупомянутая француженка сделать с парой чулок? Просто надень их – и все! Для этого не требуется много мозговых усилий. А наша женщина?...’
  
  Его имя, возможно, было в значительной степени забыто на протяжении большей части двадцатого века : я опираюсь здесь на работу Татьяны Щедриной, самого выдающегося и преданного делу изучения наследия Шпета в России и лучшей подруги Марины Густавовны (’Моей лучшей подруге тридцать", - говорит мне Марина Густавовна). См. Г.Г. Шпет, реконструированный, составленный и аннотированный Т.Г. Щедриной, Очерк развития русской философии. Volume 2 , (“Очерк развития русской философии”. глава 2. Материалы ) и Т.Г. Щедрина, "Я пишу как эхо другого": Очерки интеллектуальной биографии Густава Шпета , (“Я пишу как эхо другого…” Очерки интеллектуальной биографии Густава Шпета ), Moscow, 2004. Я также использовал М.К. Поливанова, Н.В. Серебренникова, М.Г. Шторх (ред.),    "Шпет в Сибири: ссылка и смерть" , (Шпет в Сибири: ссылка и гибель ), Томск, 1995. М.Г. Шторх - это, по сути, сама Марина Густавовна. Шпета теперь можно читать на английском. Посмотрите на его появление и смысл: Феноменология как фундаментальная наука и ее проблемы, переведенная Томасом Неметом, Kluwer Academic Publishers, 1991.
  
  Как однозначно немарксистский философ : Смотрите здесь книгу Лесли Чемберлена "Личная война Ленина: путешествие на философском пароходе и изгнание интеллигенции" , St Martin's Press, 2007.
  
  В 1937 году, в год Великой чистки: Мемориал, международное историческое общество и общество защиты прав человека, и, возможно, самая важная организация, которая в настоящее время привержена задаче сохранения исторической памяти о сталинизме, говорит об этом году: ‘Тысяча девятьсот тридцать седьмой год был широкомасштабными репрессиями, охватившими все регионы и все слои общества без исключения, от руководства страны до крестьян и рабочих, бесконечно далеких от политики."Необычайная жестокость года ознаменовала "возрождение в двадцатом веке норм средневековой инквизиции со всеми ее традиционными особенностями, когда людей судят в их отсутствие (в подавляющем большинстве случаев), квазисудебной процедурой, отсутствием защиты и эффективным объединением в рамках одного ведомства ролей следователя, прокурора, судьи и палача’. Перевод документа на английский, детализирующий оценку "Мемориалом" событий 1937 года, можно найти на веб-сайте организации, www.memorial.krsk.ru/eng/Dokument/Other/1937.htm.
  
  Как Марина Густавовна рассказывает мне историю своего отца: слова Мандельштама взяты из "Покинутой надежды" (Вторая книга).
  
  Don Quixote on Russian SoilIn one of his most influential works, : The book (Дон Кихот на Русской почве ) was published in New York in 1982. Перевод мой.
  
  Сцена, нарисованная Айхенвальдом, была воспроизведена : Цитата Ирины Щербаковой взята из английского перевода брошюры, которую она подготовила для Всероссийского конкурса исследовательских работ по истории для старшеклассников: ‘Человек в истории: Россия в двадцатом веке’. Щербакова - национальный координатор конкурса. Пожалуйста, обратите внимание, что слово "мужчина’ здесь наиболее определенно обозначает человеческое существо.
  
  Я пишу по другой причине : слова Бродского взяты из эссе ‘В полутора комнатах’, упомянутого ранее.
  
  
  Глава 5: Московский метрополитен
  
  
  Our train departs; the last we see of the woman : In my alltoo-brief description of disability in Russia I have drawn on Anton Borisov’s Russian-language essay ‘Private Thoughts About One State Issue’ (‘Частные мысли на одну государственную тему’). Эссе было опубликовано в специальном выпуске "Исключенные из общества" (‘Исключенные из общества’) русского издания международного журнала "Индекс цензуры". Борисов, тяжелораненый от рождения, был брошен своей семьей, когда ему было чуть за двадцать. В настоящее время он живет в Соединенных Штатах.
  
  В 2004 году девятнадцатилетний студент ехал в метро : история Галдецкого довольно широко освещалась в англоязычных СМИ. Я воспользовался репортажем, предоставленным Новой газетой .
  
  Когда мы деремся, Билли и я похожи на двух петухов : Клиффорд Гирц, "Глубокая игра: заметки о балийском петушином бое", Интерпретация культур: избранные эссе, Лондон, 1975.
  
  
  Глава 6: Глубинка
  
  
  Веничка - не обычный русский алкоголик : Майкл Эпштейн, "Очарование энтропии и новой сентиментальности: миф о Венедикте Ерофееве", в книге Михаила Эпштейна, Александра Гениса, Слободанки Владив-Гловер, Русский постмодернизм: новые взгляды на постсоветскую культуру, Berghahn Books, 1999.
  
  Евгений Гришковец, всеми любимый современный драматург : Отрывки взяты из пьесы Гришковца "Как я съел собаку" (Как я съел собаку ), премьера которой состоялась в Москве в 1999 году.
  
  
  Глава 7: Матери и дочери
  
  
  Шейла Манро вспоминает свою мать : Шейла Манро, Жизнь матерей и дочерей: Взросление с Элис Манро, Торонто, 2002.
  
  In a famous short story, writer Boris Akunin: Boris Akunin, Fairytales for Idiots (Сказки для Идиотов ), Moscow, 2000.
  
  Слоган Мишки - "Спасибо, мистер Путин, за наше стабильное будущее" : Лев Рубинштейн, "О тедди и людях" (‘О мишках и людях’), www.grani.ru, 6 декабря 2007 года. Что касается Дмитрия Быкова, то его статья довольно занимательно озаглавлена ‘Теология позднего путинизма: Путин как главная российская святыня, или культ субстанции’ (‘Теология позднего путинизма. Путин как главная российская святыня, или Культ субстанции’), 25 October 2007. Опубликовано на веб-сайте АПН (Агентства политических новостей): www.apn.ru.
  
  
  Глава 8: Санкт-Петербург
  
  
  Although I fell head over heels for St Petersburg : Vladimir Toporov, Petersburg Text of Russian Literature (Владимир Николаевич Топоров, Петербургский текст русской литературы ), St Petersburg, 2003.
  
  Топоров умер в 2005 году, но можно с уверенностью сказать: стихотворение Елены Шварц озаглавлено ‘Черная Пасха’ (‘Чёрная Пасха"); Часть 2 "Где мы?’ ("Где мы?‘), 1974.
  
  Сейчас летние каникулы, и мне четырнадцать : слова Шевчука / ДДТ взяты из песни "Ленинград" с их альбома 1990 года "Оттепель" (Оттепель).
  
  Да, я действительно ревную : я наткнулся на отзыв Бродского о его городе в детстве в книге Соломона Волкова "Беседы с Иосифом Бродским" (Диалоги с Иосифом Бродским ). Книга была переведена на английский язык Мэриан Шварц и опубликована The Free Press в 1998 году.
  
  Все эти годы спустя я все еще подозреваю, что я петербуржец : эти две строки Мандельштама взяты из того же стихотворения ‘Ленинград’, написанного в декабре 1930 года.
  
  На протяжении многих десятилетий официальная советская риторика равенства и эмансипации: О роли советских женщин во Второй мировой войне см. Книгу белорусского историка устного творчества Светланы Алексиевич "Неженственное лицо войны" (У войны не женское лицо ), Москва 2008. Алексиевич использовала устные свидетельства и свидетельства очевидцев для создания книг по истории двадцатого века беспрецедентной силы. Несколько книг Алексиевич были переведены на английский, в том числе ее книга о наследии афганской войны: Zinky Boys: Советские голоса с забытой войны (перевод Джулии и Робин Уитби, Chatto & Windus, 1992) и наследие взрыва чернобыльского ядерного реактора: Голоса из Чернобыля: хроника будущего (перевод Кита Гессена, Dalkey Archive Press, 2005).
  
  Хотя Конституция гарантировала советским женщинам равные права: Я опирался здесь на краткое эссе Натальи Ивановой "P.S.", Знамя, № 6, 2005, и Розалии Черепановой ‘Для чего мне нужны утюги?”. Happiness for Female Intelligentsia’ (‘“Зачем мне утюги?” Интеллигентное женское счастье’), Neprikosnovennuy Zapas 3, 2009.
  
  Подарок Билли на день рождения от Марины и семьи: Мариинскому театру вернули его первоначальное название в 1992 году. Его художественным руководителем является Валерий Гергиев, который, по словам The New Yorker, ‘несет на своих плечах непропорционально большую часть музыкального мира’ и чьи амбиции состоят лишь в том, чтобы сделать свою долю еще более непропорциональной, превратив Мариинский в величайший театр оперы и балета в мире.
  
  , как всем известно, основана на новелле М éрим & #233;э 1845 годаКармен : М éрим & #233;э, по сути, перевел "Цыган" на французский язык наряду с другими произведениями Пушкина.
  
  Роковая женщина была, конечно, антитезой советской женщине как товарищу : Произведения Коллонтай переведены на английский: Избранные произведения Александры Коллонтай, переведенные и аннотированные Аликс Холт, Эллисон и Басби, 1977.
  
  Несмотря на многочисленные опровержения, слухи о давнем романе Ленина : см., например, книгу "Инесса: любовница Ленина", "Дакуорт", 2001. Для краткого обсуждения Лилии Брик я опирался на эссе Ирины Чайковской "Частичный очевидец" (‘Пристрастный свидетель’), Нева, № 8 за 2004 год.
  
  Параллели между преследованием евреев и цыган: Н. Деметер, Н. Бессонов, В. Кутенков, "История цыган – новый взгляд" (История цыган - новый взгляд), Российская академия наук, 2000.
  
  
  Глава 9: Ленинград
  
  
  Книга о блокаде 1970-х годов Даниила Гранина и Алеся Адамовича: (Блокадная книга) была переведена на английский язык Хильдой Перхам, Москва, 1983. Его русский текст доступен в Интернете.
  
  После всего, что они услышали, измученные и заболевшие : Даниил Гранин, "История создания книги о блокаде" (‘История создания Блокадной книги’), Дружба народов, № 11, 2002.
  
  "Ленинградка" - это слово, обозначающее жительницу Ленинграда : Пьеса была создана и поставлена санкт-петербургским театром кукол "Карлссон Хаус" (Карлсон Хаус): www.karlssonhaus.ru.
  
  Остальной советской нации не суждено было узнать о бедственном положении Ленинграда: Я опираюсь здесь на Даниила Гранина, ‘Историю создания книги о блокаде’ (упомянутой выше).
  
  Хотя Миша, Марина и я родились почти три десятилетия после окончания войны : основные источники, упомянутые ниже, являются Светлана Алексиевич У войны не женское лицо (полностью приведено выше); Лев Гудков х ‘“память” о войне и массовая идентичность русских’, (‘“Память” о войне и массовая идентичность россиян’), неприспособлены запас , нос. 2-3, 2005; Aleksey Levinson’s ‘War, Wars, about War’ (‘Война, войны, войне…’), Neprikosnovenny Zapas , nos. 2-3, 2005.
  
  Российский журналист Александр Минкин : Из интервью Александра Минкина и историка Виктора Суворова журналисту Радио Свобода 21 мая 2009 года. (“Наша история – это взорванный по пьянке атомный реактор”. Виктор Суворов и Александр Минкин размышляют, кого назначат фальсификаторами ). Полная стенограмма доступна на веб-сайте Радио Свобода.
  
  
  Глава 10: Где-то на железнодорожной платформе
  
  
  "При диктатуре все напуганы" : Из монолога Джванецкого ‘Назад в будущее’, (‘Назад в будущее’).
  
  Чудакова, которая в какой-то момент была членом Консультативного комитета президента Ельцина : Мариэтта Чудакова, "Был август или он еще впереди?" (‘Был Август или только еще будет?’), Знамя, № 8, 2006.
  
  Через несколько лет после событий 1991 года : слова Дмитриева взяты из книги "Россия 1991-2001. Победы и поражения’ (‘Россия 1991-2001. Победы и поражения’), Znamya , no 8, 2001.
  
  Back to Mikhail Jvanetsky : This comes from Jvanetsky’s monologue ‘To Emmanuel Moiseevich Jvanetsky from Son’, (‘Эммануилу Моисеевичу Жванецкому от сына’).
  
  Перед нами молочно-белая статуя Ленина: Александр Федута, ‘Коллективный пропагандист и агитатор: избранные выдержки из учебников государственной идеологии Республики Беларусь’, (‘Коллективный политинформатор и агитатор. Избранные места из учебников по государственной идеологии Республики Беларусь’), Neprikosnovenniy Zapas , no. 3, 2006.
  
  
  Глава 11: 1941
  
  
  Историк Джеханна Гейт рассказывает историю о Михаиле Афанасьевиче : Джеханна М. Гейт, “Я никогда не говорил”: вынужденное молчание, нерассказывающая память и Гулаг", Смертность, том 12, № 2, май 2007.
  
  Как историк я пришел к пониманию того, что большая часть наших воспоминаний: Рут Вайнриб, Молчание: как трагедия формирует разговор , Allen & Unwin, 2001.
  
  В моей области, когда историки говорят о социальной памяти : Ирина Щербакова, "Над картой памяти" (‘Над картой памяти’), Неосновные запасы , nos. 2-3, 2005. Эдвард С. Кейси, Воспоминание: феноменологическое исследование, Издательство Университета Индианы, 2000.
  
  When the war came, a sizeable minority of ethnic Ukrainians : Vladislav Grinevich, ‘Cracked Memory: The Second World War in the Historical Consciousness of Ukrainian Society’ (‘Расколотая память: Вторая мировая война в историческом сознании украинского общества’), Neprikosnovenny Zapas , nos. 2-3, 2005.
  
  В нацистских пропагандистских кампаниях вторгающаяся немецкая армия: мемуары Рудольфа Борецкого озаглавлены "Качели" (Качели ), Москва, 2005.
  
  Из Дубовязовки Тамара, Фаина и дети : Евгения Фролова, "Лычково, 1941" ("Лычково, 1941 год"), Нева, № 8, 2007.
  
  Samarkand is an ancient and famed city : For Anna Akhmatova in Uzbekistan, I have used an essay by Svetlana Somova, ‘Anna Akhmatova in Tashkent’ in two parts: ‘“I was given the name – Anna”’ and ‘A shadow on a clay wall’ (‘Анна Ахматова в Ташкенте’: ‘“Мне дали имя – Анна”’ и ‘Тень на глиняной стене’), available at www.akhmatova.org/articles/somova.htm.
  
  My grandmother and great aunt arrived in Samarkand : Dina Rubina, On the Sunny Side of the Street (На солнечной стороне улицы ), Moscow, 2006.
  
  На мой взгляд, Зоя Космодемьянская послужила спусковым крючком : О пересмотре мифологии Космодемьянской см. А. Жовтис, "Некоторые исправления к канонической версии" (‘Уточнения к канонической версии’), Аргументы и факты, № 38, сентябрь 1991. ‘Zoya Kosmodemyanskaya: Heroine or Symbol’ (‘Зоя Космодемьянская: Героиня или символ?’), Argymenty i Fakty , no. 43, November 1991.
  
  Светлана Алексиевич пишет, что женщины помнят : Из "Неженственного лица войны", цитировавшегося ранее.
  
  
  Глава 12: Киев
  
  
  Конечно, то время в Киеве, время позднего подросткового возраста моей матери : Илья Мильштейн, "Дети 20-го конгресса" ("Дитя XX съезда"), Зарубежные записки, № 6, 2006. Уильям Таубман, Хрущев: человек и его эпоха, У.У. Нортон, 2003.
  
  Хотя конец 1950-х и начало 1960-х годов, несомненно, были одним из лучших времен : здесь я в долгу перед размышлениями писателя Александра Агеева "Им повезло" (‘Им повезло’), Знамя’ № 11, 2007.
  
  Я помню, как читал описание писательницы Зои Хеллер в книге Джоанны Голдсуорси "Матери в исполнении дочерей", "Вираго", 1995.
  
  Когда мы, наконец, определим старый дом ее семьи : я нашел описание Крещатика после войны в "Записках зеваки" Виктора Некрасова (Записки зеваки ), ImWerdenVerlag, München, 2009. Я опирался на эту книгу при обсуждении идей Некрасова о его городе, в частности в главе 13, которая посвящена его реакции на Бабий Яр.
  
  
  Глава 13: Бабий яр
  
  
  Если где-нибудь в мире есть священное место для моей семьи : я нарисовал здесь по документальному роману Анатолия Кузнецова "Бабий яр" (Бабий Яр. Роман-документ ), Kiev, 2008. На английском языке: Бабий яр: документ в форме романа , перевод Дэвида Флойда, Джонатан Кейп, 1970.
  
  Его военные репортажи выходили за рамки Холокоста : смотрите книгу Василия Гроссмана "Писатель на войне: Василий Гроссман с Красной Армией, 1941-1945", составленную и переведенную Энтони Бивором и Любойгородовой, Пантеон, 2006.
  
  Билли, конечно, знает о Бабьем Яру : Я узнал о знаменитом открытом письме Золя президенту Франции из самой дорогой книги моей довоенной юности, автобиографической трилогии Александры Бруштейн Дорога исчезает вдали . Во всех книгах, которые я читал, пока рос (на самом деле, во всех, которые попадались мне в руки), не было другого персонажа, с которым я отождествлял себя больше, чем с вымышленным изображением Сашенькой – Бруштейн самой себя в детстве. Сашенька, дочь врача, которым восхищались в дореволюционной Российской империи, – глубокая, сострадательная и храбрая молодая женщина - именно такая, какой я всегда хотела быть. Она также, очевидно, и что немаловажно, еврейка. На протяжении трех частей книги ее поиски, по сути, сводятся к тому, чтобы выяснить только одно: что значит быть порядочным человеком. она у нее нет готовых ответов, что само по себе замечательно; она просто продолжает искать страницу за страницей. Я купил экземпляр книги в Санкт-Петербурге, когда Марина была рядом со мной – я хотел, чтобы она стояла у меня на книжной полке, независимо от того, разрешит мне Билли прочитать ее ей или нет. Уже в Австралии я погуглила "Дорога исчезает вдали" и обнаружила много таких людей, как я (в основном женщин), которые считают трилогию Бруштейна лучшей, самой важной книгой своего детства. Я, например, читал и перечитывал ее бесчисленное количество раз, возвращаясь, в частности, к разделу, посвященному делу Дрейфуса, которое происходило во Франции в то же время, что и повествование книги. Брунштейн дает нам Сашеньку, полностью поглощенную историей публичной защиты французским писателем капитана Альфреда Дрейфуса (другого ассимилированного еврея), несправедливо осужденного по сфабрикованным обвинениям в шпионаже. Как Сашенька опустошена, взбешена и вдохновлена, так и я. Каждый раз. Я пролистал книгу еще в Австралии и увидел то, чего не мог видеть раньше – как еврейство Дрейфуса отодвигается на второй план, а его дело перестраивается как конфронтация между прогрессивными и реакционными силами Франции (только так Бруштейн мог написать эту часть книги). Нет упоминания об обвинении Золя французского истеблишмента в антисемитизме, о его вечных словах: ‘Это преступление - отравлять умы кротких и смиренных, разжигать страсти реакционизма и нетерпимости, апеллирующие к этому отвратительному антисемитизму, который, будучи неконтролируемым, уничтожит свободолюбивую Францию в области прав человека.’ Но в то время, когда я рос, то, что книга могла сказать и сказала, было настоящим подарком. В книге Дрейфус - еврей и, бесспорно, герой – воплощение достоинства и мужества, как и его жена-еврейка. Более того, его публично защищает известный и глубоко уважаемый нееврей – один из самых влиятельных людей своего времени. Знаменитый нееврей рискует собой, чтобы сражаться за несправедливо обвиняемого еврея. Ты издеваешься надо мной?
  
  Писатель Дэниел Мендельсон, еврейский житель Нью-Йорка, обладающий поразительным литературным талантом : Дэниел Мендельсон, "Потерянные: поиски шести из шести миллионов", HarperCollins, 2007.
  
  Как и Анатолий Кузнецов, писатель Виктор Некрасов не был евреем: я опираюсь здесь на Записки зеваки Некрасова, процитированные выше.
  
  Со своей стороны, Некрасову пришлось дорого заплатить за свое участие : сын Кузнецова трогательно написал о том, как заново открыл для себя отца уже взрослым: Анатолий Кузнецков: ‘Мама, я жив-и-здоров! All is fine’ (‘Мама, я жив-здоров! Все хорошо’), Znamya , no. 5, 2001.
  
  Мне потребовалось некоторое время, чтобы понять то, что поняла и мама: Филип Гуревич, мы хотим сообщить Вам, что завтра нас убьют вместе с нашими семьями: Истории из Руанды, Фаррар, Страус и Жиру, 1998.
  
  
  Эпилог
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"