Керр Филип : другие произведения.

Метрополис (Берни Гюнтер №14)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  
  
  
  
  Метрополис
  (Берни Гюнтер №14)
  Филип Керр
  Для Джейн
  
  Сейчас и навсегда
  
  
  Пролог
  КАК ВСЕ, КТО читал Библию, я был знаком с представлением о Вавилоне как о городе, который был синонимом беззакония и земных мерзостей, какими бы они ни были. И, как любому, кто жил в Берлине во времена Веймарской республики, мне было знакомо частое сравнение двух городов. В лютеранской церкви Святого Николая в Берлине, куда я ходил с родителями в детстве, наш кричащий пастор с каменным лицом, доктор Ротпфад, казался настолько знакомым с Вавилоном и его топографией, что я подумал, что он когда-то жил там. Что только спровоцировало мое увлечение этим названием и побудило меня поискать его в « Беседах-лексиконе» , занимавшем целую полку в семейном книжном шкафу. Но энциклопедия не слишком много рассказывала об этих мерзостях. И хотя это правда, что в Берлине было много шлюх и красных женщин и достаточное количество греха, я не уверен, что он был хуже, чем в любом другом большом мегаполисе, таком как Лондон, Нью-Йорк или Шанхай.
  Бернхард Вайс сказал мне, что это сравнение было и всегда было ерундой, что это все равно, что сравнивать яблоки с апельсинами. Он не верил в зло и напомнил мне, что законов против него нет нигде, даже в Англии, где законы были против почти всего. В мае 1928 года знаменитые ворота Иштар, северный вход в Вавилон, еще не были реконструированы в берлинском Пергамском музее, поэтому дурная слава прусской столицы как самого нечестивого места в мире еще не была подчеркнута красным цветом моральными стражами города. а это значит, что еще оставалось место для сомнений. Возможно, мы просто были честнее в своих пороках и терпимее к чужим порокам. И я должен знать; в 1928 году порок во всех его бесконечных вариациях был моей ведомственной обязанностью в полицейском президиуме на берлинской Александерплац. С точки зрения криминалистики — это слово было новым для нас, копов, благодаря Вайсу, — я знал о предмете порока почти столько же, сколько Жиль де Рэ. Но, по правде говоря, при таком количестве погибших в Великой войне и пришедшем сразу после нее гриппе, который, подобно какой-то ветхозаветной чуме, унес жизни еще миллионов, вряд ли казалось важным беспокоиться о том, что люди засовывают носы или что они делают, когда они раздевались в своих темных спальнях в стиле бидермейер. И не только в их спальнях. Летними ночами Тиргартен иногда напоминал конный завод, столько шлюх совокуплялось на траве со своими клиентами. Я полагаю, неудивительно, что после войны, в которой так много немцев были вынуждены убивать за свою страну, теперь они предпочитали трахаться.
  Учитывая все, что было до и все, что последовало за этим, трудно говорить о Берлине точно или честно. Во многих отношениях это место никогда не было приятным, а иногда и бессмысленным, уродливым. Слишком холодно зимой, слишком жарко летом, слишком грязно, слишком задымлено, слишком вонюче, слишком шумно и, конечно же, ужасно страдает от слишком большого количества людей, как Вавилон, который является другим названием Вавилона. Все общественные здания города были построены во славу почти никогда не существовавшей Германской империи и, подобно самым ужасным городским трущобам и многоквартирным домам, заставляли почти всех, кто сталкивался с ними, чувствовать себя бесчеловечными и ничтожными. Не то чтобы кто-то когда-либо особенно заботился о берлинских людях (конечно, его правители не заботились), поскольку они не были очень приятными, дружелюбными или хорошо воспитанными; нередко они были глупы, тяжелы, скучны и беспощадно вульгарны; всегда они были жестоки и жестоки. Насильственные убийства были обычным явлением; в основном это совершали пьяные мужчины, которые возвращались домой из пивной и душили своих жен, потому что они были настолько одурманены пивом и шнапсом, что не понимали, что творят. Но иногда это было нечто гораздо худшее: Фриц Хаарманн или Карл Денке, один из тех странных безбожных немцев, которым, казалось, нравилось убивать ради самого убийства. Даже это уже не казалось таким уж удивительным; в Веймарской Германии было, пожалуй, равнодушие к внезапной смерти и человеческим страданиям, что также было неизбежным наследием Великой войны. Два миллиона наших погибших — это столько же, сколько Великобритания и Франция вместе взятые. Во Фландрии есть поля, на которых осталось столько костей наших молодых людей, что они больше немецкие, чем Унтер-ден-Линден. И даже сегодня, спустя десять лет после войны, на улицах всегда полно увечных и хромых, многие из которых еще в военной форме просят милостыню у вокзалов и банков. Редкий день, когда общественные места Берлина не напоминают картину Питера Брейгеля.
  И все же при всем при этом Берлин был еще и прекрасным, вдохновляющим местом. Несмотря на многие ранее перечисленные причины неприязни к городу, он был большим ярким зеркалом мира и, следовательно, для всех, кто хотел жить в этом мире, чудесным отражением человеческой жизни во всей ее завораживающей красоте. Я бы не жил нигде, кроме Берлина, если бы вы мне заплатили, особенно сейчас, когда худшее в Германии миновало. После Великой войны, гриппа и инфляции дела пошли лучше, хотя и медленно; многим было по-прежнему тяжело, особенно на востоке города. Но трудно было себе представить, чтобы Берлин когда-либо шел тем же путем, что и Вавилон, который, согласно «Беседам -Лексикону» , был разрушен халдеями, его стены, храмы и дворцы разрушены, а обломки сброшены в море. Что-то подобное никогда не должно было случиться с нами. Что бы ни последовало дальше, мы, вероятно, были в безопасности от библейского уничтожения. Никому не было интересно — ни французам, ни британцам, ни тем более русским — видеть, как Берлин и, соответственно, Германия станут предметом божественного апокалиптического возмездия.
  
  
  Часть первая: Женщины
  Везде тайна трупа.
  — МАКС БЕКМАНН, Автопортрет словами
  
  Через пять дней после всеобщих федеральных выборов Бернхард Вайс, начальник берлинской криминальной полиции, вызвал меня на совещание в свой кабинет на шестом этаже в отеле «Алекс». Окутанный дымом одной из своих любимых сигар «Черная мудрость» и сидящий за столом переговоров рядом с Эрнстом Геннатом, одним из своих лучших детективов по расследованию убийств, он пригласил меня сесть. Вайсу было сорок восемь лет, он был берлинцем, маленьким, стройным и щеголеватым, даже академическим, в круглых очках и с аккуратно подстриженными усами. Кроме того, он был юристом и евреем, что сделало его непопулярным среди многих наших коллег, и он преодолел множество предрассудков, чтобы добиться того, что он имеет: в мирное время евреям запрещалось становиться офицерами в прусской армии; но когда разразилась война, Вайс подал заявку на вступление в Королевскую баварскую армию, где быстро дослужился до звания капитана и получил Железный крест. После войны по просьбе Министерства внутренних дел он реформировал берлинскую полицию и сделал ее одной из самых современных сил в Европе. Тем не менее, надо сказать, полицейский из него получился маловероятным; он всегда немного напоминал мне Тулуз-Лотрека.
  Перед ним был открыт файл, и, судя по его виду, речь шла обо мне.
  — Ты хорошо поработал в Vice, — сказал он своим сочным, почти театральным голосом. — Хотя я боюсь, что вы ведете безнадежную борьбу с проституцией в этом городе. Все эти военные вдовы и русские беженцы зарабатывают на жизнь как могут. Я продолжаю говорить нашим лидерам, что если бы мы сделали больше для поддержки равной оплаты труда женщин, мы могли бы решить проблему проституции в Берлине за одну ночь.
  — Но ты здесь не поэтому. Я думаю, вы слышали: Генрих Линднер уволился из службы, чтобы стать авиадиспетчером в Темпельхофе, что оставляет свободное место в фургоне убийц.
  "Да сэр."
  — Ты знаешь, почему он ушел?
  Я знал, но едва ли желая говорить, я поймал себя на том, что корчу лицо.
  "Ты можешь сказать. Я ничуть не обижусь.
  — Я слышал, что ему не нравится подчиняться приказам еврея, сэр.
  — Верно, Гюнтер. Ему не нравилось подчиняться приказам еврея». Вайс затянулся сигарой. "А вы? У вас есть проблемы с выполнением приказов от еврея?»
  "Нет, сэр."
  — Или, если уж на то пошло, принимать приказы от кого-либо еще.
  "Нет, сэр. У меня нет проблем с властью».
  «Я рад это слышать. Потому что мы думаем предложить вам постоянное место в фургоне. Сиденье Линднера.
  — Я, сэр?
  — Ты кажешься удивленным.
  — Только то, что инспектор Райхенбах собирался занять место из-за всплеска вокруг «Алекса».
  — Нет, если только ты не откажешься. И даже тогда у меня есть сомнения насчет этого человека. Конечно, люди скажут, что я не посмею предложить место другому еврею. Но это совсем не то. По нашему мнению, у вас есть задатки прекрасного детектива, Гюнтер. Вы прилежны и знаете, когда следует держать рот на замке; это хорошо в детективе. Очень хороший. Курт Райхенбах тоже хороший сыщик, но кулаками он пользуется довольно свободно. Когда он еще был в форме, некоторые из его братьев-полицейских прозвали его Зигфридом из-за того, что он слишком любил владеть шпагой. Ударить некоторых наших клиентов рукоятью или плоскостью лезвия. Я не возражаю против того, что офицер делает во имя самообороны. Но я не допущу, чтобы полицейский разбивал головы ради удовольствия. Неважно, чья это голова».
  — И он не остановился из-за отсутствия меча, — сказал Геннат. «Недавно ходили слухи, что он избил арестованного им в Лихтенраде человека из СА, нациста, зарезавшего коммуниста. Ничего не было доказано. Он может быть популярен среди Алекса — даже некоторым антисемитам он нравится, — но у него вспыльчивый характер.
  "Именно так. Я не говорю, что он плохой полицейский. Просто мы думаем, что предпочитаем тебя ему. Вайс посмотрел на страницу моего файла. — Я вижу, ты сдала аттестат зрелости. Но не университет».
  "Война. Я вызвался добровольцем».
  "Конечно."
  — Итак. Ты хочешь место? Это твое, если ты это сделаешь.
  "Да сэр. Очень."
  — Конечно, вы и раньше были прикреплены к комиссии по убийствам. Так ты уже работал над убийством, не так ли? В прошлом году. В Шенеберге, не так ли? Как вы знаете, мне нравится, что все мои детективы имеют опыт работы в отделе убийств вместе с таким высокопоставленным человеком, как Геннат.
  «Что заставляет меня задаться вопросом, почему вы думаете, что я достоин постоянного места», — сказал я. — Это дело — дело Фриды Арендт — заморожено.
  «Большинство дел на какое-то время замораживаются, — сказал Геннат. — И замораживаются не только дела, но и детективы. Особенно в этом городе. Никогда этого не забывай. Это просто характер работы. Новое мышление является ключом к решению нераскрытых дел. На самом деле, у меня есть несколько других дел, которые вы можете проверить, если у вас когда-нибудь будет такая вещь, как тихий момент. Нераскрытые дела — это то, что может создать репутацию детектива».
  — Фрида Арендт, — сказал Вайс. — Напомни мне об этом.
  «Собака нашла какие-то части тела, завернутые в коричневую бумагу и закопанные в Грюневальде», — сказал я. «И именно Ханс Шникерт и ребята из Дивизиона J первыми опознали ее. В связи с тем, что убийца была достаточно предусмотрительна, чтобы оставить нам свои руки. Отпечатки пальцев убитой девушки показали, что она была судима за мелкое воровство. Можно подумать, что это открыло много дверей. Но мы не нашли ни семьи, ни работы, ни даже последнего известного адреса. А поскольку газета была достаточно глупа, чтобы назначить существенное вознаграждение за информацию, мы потратили много времени на интервью с представителями общественности, которые были больше заинтересованы в том, чтобы заработать тысячу рейхсмарок, чем в помощи полиции. По меньшей мере четыре женщины сказали нам, что виноваты их мужья. Одна из них даже предположила, что ее муж изначально собирался приготовить части тела. Отсюда и газетный эпитет: мясник из Грюневальда».
  — Это один из способов избавиться от твоего старика, — сказал Геннат. — Обвиняйте его в убийстве. Дешевле, чем развод».
  После Бернхарда Вайса Эрнст Геннат был самым старшим детективом в Алексе; он же был и самым большим, по прозвищу Большой Будда; в кузове фургона с Геннатом было тесновато. Сам Вайс спроектировал фургон для убийств. В нем было радио, небольшой складной стол с пишущей машинкой, аптечка, множество фототехники и почти все необходимое для расследования убийства, кроме молитвенника и хрустального шара. У Генната был острый берлинский ум, результат, по его словам, того, что он родился и вырос в штабных помещениях берлинской тюрьмы Плетцензее, где его отец был помощником губернатора. Ходили даже слухи, что в дни расстрела Геннат завтракал с палачом. В начале работы в «Алексе» я решил изучить этого человека и сделать его образцом для себя.
  Зазвонил телефон, и Вайс ответил.
  — Ты из СДПГ, верно, Гюнтер? — спросил Геннат.
  "Это верно."
  «Потому что нам не нужна никакая политика в фургоне. Коммунисты, нацизм, этого мне дома хватает. И ты холост, верно?
  Я кивнул.
  "Хороший. Потому что эта работа разрушает брак. Вы можете посмотреть на меня и небезосновательно подумать, что я очень популярен среди дам. Но только до тех пор, пока я не получу дело, которое держит меня здесь, у Алекса, день и ночь. Мне нужно найти милую леди-полицейского, если я когда-нибудь соберусь жениться. Так где же вы живете?"
  «Сдаю комнату в пансионе на Ноллендорфплац».
  «Эта работа означает немного больше денег, повышение по службе и, возможно, лучшую комнату. В этой последовательности. И ты будешь на испытательном сроке месяц или два. В этом доме, в котором вы живете, есть телефон?
  "Да."
  «Употреблять наркотики?»
  "Нет."
  «Вы когда-нибудь пробовали их?»
  «Однажды немного кокаина. Чтобы увидеть, из-за чего вся эта суета. Не для меня. Кроме того, я не мог себе этого позволить».
  -- Полагаю, в этом нет ничего плохого, -- сказал Геннат. «После войны этой стране еще нужно много обезболивающего».
  «Многие люди принимают его не для облегчения боли, — сказал я. «Что иногда оставляет их с кризисом совсем другого рода».
  «Есть люди, которые думают, что берлинская полиция переживает кризис, — сказал Геннат. «Кто думает, что весь город в кризисе. Как ты думаешь, парень?
  «Чем больше город, тем больше может быть кризисов. Я думаю, что мы всегда будем сталкиваться с тем или иным кризисом. Мог бы и к этому привыкнуть. Именно нерешительность, скорее всего, вызовет у нас кризис. Правительства, которые ничего не могут сделать. Без явного большинства я не уверен, что этот новый будет чем-то отличаться. Сейчас наша самая большая проблема выглядит как сама демократия. Какая польза от него, когда он не может создать жизнеспособное правительство? Это парадокс нашего времени, и иногда я беспокоюсь, что мы устанем от него раньше, чем он успеет разрешиться».
  Он кивнул, как бы соглашаясь со мной, и перешел к другому вопросу.
  «Некоторые политики не придают большого значения нашему коэффициенту раскрытия преступлений. Что ты на это скажешь, парень?
  «Они должны прийти и встретиться с некоторыми из наших клиентов. Может быть, если бы мертвые были немного более разговорчивыми, они были бы правы.
  «Наша работа — слышать их всех одинаково, — сказал Геннат. Он на мгновение переместил свое огромное тело, а затем встал. Это было похоже на то, как дирижабль поднимается в воздух. Пол заскрипел, когда он подошел к угловому окну башни. «Если вы прислушаетесь достаточно внимательно, вы все равно сможете услышать, как они шепчутся. Как эти убийства Виннету. Я полагаю, что его жертвы разговаривают с нами, но мы просто не понимаем, на каком языке они говорят». Он указал в окно на мегаполис. «Но кто-то знает. Кто-то там, возможно, исходит от Германа Тица. Может, сам Виннету.
  Вайс закончил свой телефонный разговор, и Геннат вернулся к столу для совещаний, где закурил свою острую сигару. К настоящему времени над столом уже плыли облака. Это напомнило мне газ, дрейфующий по ничейной земле.
  Я слишком нервничал, чтобы зажечь сигарету. Слишком нервный и слишком уважительный по отношению к старшим; Я все еще трепетал перед ними и был поражен тем, что они хотели, чтобы я был частью их команды.
  «Это была ViPoPra, — сказал Вайс.
  ViPoPra был президентом полиции Берлина Карлом Зёргибелем.
  «Похоже, что завод по производству лампочек Wolfmium в Стралау только что взорвался. Первые сообщения говорят, что есть много погибших. Возможно, целых тридцать. Он будет держать нас в курсе.
  «Я хочу напомнить вам, что мы договорились не использовать имя Виннету, когда говорим о нашем скальпирующем убийце. Я думаю, что использование этих сенсационных имен оказывает плохую услугу этим бедным мертвым девочкам. Давайте придерживаться имени файла, хорошо, Эрнст? Силезский вокзал. Так лучше для безопасности».
  "Простите, сэр. Больше не повторится».
  — Итак, добро пожаловать в комиссию по убийствам, Гюнтер. Остальная часть вашей жизни просто изменилась навсегда. Вы больше никогда не будете смотреть на людей прежним взглядом. Отныне всякий раз, когда вы стоите рядом с мужчиной на автобусной остановке или в поезде, вы оцениваете его как потенциального убийцу. И вы были бы правы, если бы сделали это. Статистика показывает, что большинство убийств в Берлине совершают обычные, законопослушные граждане. Короче говоря, такие люди, как ты и я. Не так ли, Эрнст?
  "Да сэр. Я редко встречаю убийцу, похожего на него.
  «Вы увидите все так же плохо, как то, что видели в окопах», — добавил он. «За исключением того, что среди жертв будут женщины и дети. Но мы должны быть жесткими. И вы обнаружите, что мы склонны шутить, которые большинству людей не покажутся смешными».
  "Да сэр."
  — Что ты знаешь об этих убийствах на Силезской станции, Гюнтер?
  «Три местные проститутки убиты за столько же недель. Всегда ночью. Первый возле Силезского вокзала. Все они били молотком по голове, а затем скальпировали очень острым ножом. Словно одноименный красный индеец из знаменитых романов Карла Мая».
  — Который ты читал, я верю.
  «Покажите мне немца, который не умеет читать, и я покажу вам человека, который не умеет читать».
  "Наслаждайся ими?"
  — Ну, прошло несколько лет — но да.
  "Хороший. Я не мог любить человека, которому не нравился хороший вестерн Карла Мэя. Что еще вы знаете? Об убийствах, я имею в виду.
  "Немного." Я покачал головой. — Скорее всего, убийца не знал жертв, поэтому его трудно поймать. Это может быть инстинкт момента, который движет его действиями».
  — Да, да, — сказал Вайс, как будто уже слышал все это раньше.
  «Кажется, убийства действительно влияют на количество девушек на улицах», — сказал я. «Проституток стало меньше, чем раньше. Те, с кем я разговаривал, говорят, что боятся работать».
  "Что-нибудь еще?"
  "Хорошо-"
  Вайс бросил на меня вопросительный взгляд. «Выкладывай, чувак. Что бы это ни было. Я ожидаю, что все мои детективы будут говорить откровенно».
  «Просто у работающих девушек есть другое имя для этих женщин. Потому что они были скальпированы. Когда была убита последняя женщина, я начал слышать, как ее называют еще одной королевой Пиксавон». Я сделал паузу. — Как шампунь, сэр.
  «Да, я слышал о шампуне Pixavon. Как говорится в рекламе, шампунем пользуются «хорошие жены и матери». Немного уличной иронии. Что-нибудь еще?"
  "Не важно. Только то, что в газетах. Моя квартирная хозяйка, фрау Вейтендорф, очень внимательно следит за этим делом. Как и следовало ожидать, учитывая мрачность фактов. Она любит хорошее убийство. Мы все обязаны слушать ее, пока она приносит нам завтрак. Едва ли самый аппетитный предмет, но он есть».
  «Мне интересно: что она может сказать об этом?»
  Я сделал паузу, представив фрау Вейтендорф в ее обычном голосовом потоке, полную почти праведного негодования и, казалось, почти не заботящегося о том, обращает ли кто-нибудь из ее жильцов внимание. Крупная, с неподходящими зубными протезами и двумя бульдогами, которые держались у ее пяток, она была одной из тех женщин, которые любили поговорить, с аудиторией или без нее. Стеганый пеньюар с длинными рукавами, который она носила за завтраком, делал ее похожей на неряшливого китайского императора, и этот эффект усиливался ее двойным подбородком.
  Кроме Вейтендорфа, нас в доме было четверо: англичанин по имени Роберт Рэнкин, который утверждал, что он писатель; баварский еврей по имени Фишер, который сказал, что он коммивояжер, но, вероятно, какой-то мошенник; и молодая женщина по имени Роза Браун, которая играла на саксофоне в танцевальной группе, но почти наверняка была наполовину шелковой. Включая фрау Вайтендорф, мы были маловероятным квинтетом, но, возможно, идеальным срезом современного Берлина.
  «Что касается фрау Вейтендорф, она говорила примерно так: для этих девушек, которым перерезают горло, это профессиональный риск. Если подумать, они действительно просили об этом. И разве жизнь не достаточно дешева, чтобы не рисковать ею без необходимости? Так было не всегда. До войны это был респектабельный город. Человеческая жизнь перестала иметь большую ценность после 1914 года. Это было достаточно плохо, но затем в 1923 году пришла инфляция и обесценила наши деньги. Жизнь не имеет большого значения, когда ты потерял все. Кроме того, любой может видеть, что этот город стал слишком большим. Четыре миллиона человек живут бок о бок. Это неестественно. Живут как животные, некоторые из них. Особенно к востоку от Александерплац. Так почему же мы должны удивляться, если они ведут себя как животные? Нет норм приличия. И с таким количеством поляков, евреев и русских, живущих здесь со времен большевистской революции, стоит ли удивляться, что эти молодые женщины идут и убивают себя? Помяните мои слова, окажется, что один из тех, кто убил этих женщин. Еврей. Или русский. Или русский еврей. Вы спросите меня, царь и большевики выгнали этих людей из России не просто так. Но настоящая причина, по которой этих девушек убивают, вот в чем: мужчины, вернувшиеся из окопов, вернулись с настоящим вкусом к убийству людей, который должен быть удовлетворен. Подобно вампирам, которым нужна кровь, чтобы выжить, этим людям нужно кого-нибудь убить . Покажите мне человека, который был солдатом в окопах, который говорит, что не хотел никого убивать с тех пор, как вернулся домой, и я покажу вам лжеца. Это как джаз, который негры играют в ночных клубах. У них кипит кровь, если вы спросите меня.
  «Она звучит просто ужасно», — сказал Вайс. — Я удивлен, что ты остался дома на завтрак.
  — Это включено в стоимость номера, сэр.
  "Я понимаю. А теперь скажи мне, что эта ужасная сука говорит о том, почему убийца скальпирует этих женщин?
  «Потому что он ненавидит женщин. Она считает, что во время войны именно женщины вонзили мужчинам нож в спину, забрав их работу за половину денег, поэтому, когда мужчины вернулись, все, что они нашли, это работу с шутовской зарплатой или, что более вероятно, вообще никакой работы. потому что женщины все еще делали их. Вот почему он их убивает и снимает с них скальпы. Чистая ненависть».
  "И что ты думаешь? О том, почему этот маньяк снимает скальпы со своих жертв.
  — Думаю, мне хотелось бы узнать больше фактов, прежде чем строить предположения, сэр.
  "Рассмеши меня. Но я могу сказать вам следующее: ни один из скальпов не был восстановлен. Следовательно, мы должны заключить, что он хранит их. Кажется, ему не нравится какой-то определенный цвет волос. Мы можем легко заключить, что он убивает, чтобы забрать скальп. Напрашивается вопрос: Почему? Что в этом для него? Зачем мужчине снимать скальп с проститутки?»
  «Может быть странным сексуальным извращенцем, который хочет быть женщиной», — сказал я. «В Берлине много трансвеститов. Может быть, у нас есть человек, который хочет сделать парик из волос. Я покачал головой. — Я знаю, это звучит смешно.
  «Не более смешно, чем Фриц Хаарманн готовит и поедает внутренности своих жертв», — сказал Геннат. — Или Эриха Кройцберга, мастурбирующего на могилы женщин, которых он убил. Вот так мы его и поймали».
  — Когда ты так говоришь, нет, я полагаю, что это не так.
  «У нас есть собственные теории, почему этот человек снимает скальпы со своих жертв», — сказал Вайс. — По крайней мере, доктор Хиршфельд. Он консультировал нас по этому делу. Но я все равно приветствую ваши идеи. Что-либо. Каким бы диковинным он ни был».
  — Тогда все возвращается к простому женоненавистничеству, сэр. Или простой садизм. Желание унизить и унизить, а также уничтожить. Унижение достаточно легко нанести жертве убийства в Берлине. Я всегда считал невероятным, что этот город продолжает практику, позволяющую широкой публике приходить и осматривать трупы жертв убийств в городском морге. Для любого, кто хочет, чтобы его жертвы были унижены и унижены, вам не нужно смотреть дальше, чем там. Пора прекратить практику».
  — Согласен, — сказал Вайс. — И я не раз говорил об этом прусскому министру внутренних дел. Но как только кажется, что с этим что-то будет сделано, мы оказались с новым PMI».
  — Кто на этот раз? — спросил Геннат.
  — Альберт Гжесински, — сказал Вайс. «Наш собственный бывший президент полиции».
  — Что ж, это шаг в правильном направлении, — сказал Геннат.
  «Карл Северинг был хорошим человеком, — сказал Вайс, — но у него было слишком много забот, и ему приходилось иметь дело с этими ублюдками в армии — теми, кто уже тайно готовился к новой войне. Но не будем слишком увлекаться Гжесинским. Поскольку он тоже еврей, справедливо будет сказать, что его назначение вряд ли вызовет всеобщий энтузиазм. Гжесински - фамилия его отчима. Его настоящее имя — Леманн.
  — Как же я этого не знал? — спросил Геннат.
  — Не знаю, Эрнст, поскольку мне сказали, что вы детектив. Нет, я очень удивлюсь, если Гжесински продержится долго. Кроме того, у него есть секрет, которым его враги скоро воспользуются. Он живет не с женой, а с любовницей. Американская актриса. Ты пожимаешь плечами, Берни, но только берлинской публике позволено быть аморальным. Нашим избранным представителям не разрешается быть по-настоящему представительными; действительно, им запрещено иметь собственные пороки. Особенно когда они евреи. Посмотри на меня. Я практически святой. Эти сигары — мой единственный порок».
  — Если вы так говорите, сэр.
  Вайс улыбнулся. — Верно, Берни. Никогда не принимайте чье-либо слово за собственное порицание. Нет, если они уже не признаны виновными. Он написал записку на листке бумаги и прижал его к промокашке. — Отнесите это в кассу. Вам дадут новую платежную книжку и новый ордерный диск.
  — Когда я начну, сэр?
  Вайс потянул цепочку часов, пока на его ладони не оказался охотник за золотом.
  "У тебя уже есть. Судя по твоему делу, тебе предстоит отпуск на несколько дней, верно?
  "Да сэр. Со следующего вторника».
  — Ну, а до тех пор ты дежурный офицер Комиссии по выходным. Отдохните во второй половине дня и ознакомьтесь с файлами Силезской станции. Это должно помочь тебе не заснуть. Потому что, если кого-то убьют в Берлине до вторника, ты будешь первым на месте происшествия. Так что будем надеяться ради вас, что выходные пройдут спокойно».
  * * *
  Я обналичил чек в Дармштадтере и Национальном банке, чтобы пережить выходные, а затем подошел к огромной статуе Геракла; мускулистый и сварливый, он нес на правом плече удобную на вид дубинку и, если не считать того факта, что был голым, очень напоминал мне полицейского, который только что навел порядок в какой-то пивной на востоке. Несмотря на то, что сказал Бернхард Вайс, быку требовалось больше, чем просто ордерный диск и сильное слово, чтобы закрыть бар в полночь; когда немцы пьянствуют весь день и полночи, вам нужен дружелюбный уговорщик, который поможет вам стучать по пивному прилавку и привлечь их внимание.
  Не то чтобы дети, склонившиеся над краем фонтана, уделяли Гераклу много внимания; их больше интересовали монеты, брошенные в воду за долгие годы, и подсчет огромного состояния, которое там лежало. Я поспешила пройти мимо этого места и направилась к высокому дому на углу Маассенштрассе, украшенному большим количеством завитков, чем пятиярусный свадебный торт, и фасадом с тяжелым верхом, напоминающим саму фрау Вайтендорф.
  На четвертом этаже у меня было две комнаты: очень узкая спальня и кабинет с керамической печью, напоминавшей собор фисташкового цвета, и умывальником с мраморной столешницей, перед которым я всегда чувствовал себя священником, когда стоял перед ним, чтобы побриться. и умываюсь. В кабинете также были небольшой письменный стол и стул, а также квадратное кожаное кресло, которое скрипело и пукало больше, чем капитан Балтийского моря. Все в моих комнатах было старым, прочным и, вероятно, неразрушимым — мебель, которую вильгельмовские фабриканты намеревались прослужить, по крайней мере, столько же, сколько наша империя, какой бы долгой она ни была. Моим любимым произведением был меццо-тинто Георга Вильгельма Фридриха Гегеля в большой раме; У Гегеля были тонкие волосы, гамаки под глазами и, казалось, очень сильный ветер. Мне это нравилось, потому что всякий раз, когда у меня было похмелье, я смотрел на него и поздравлял себя с тем, что, как бы плохо я себя ни чувствовал, я не могу чувствовать себя так плохо, как, должно быть, чувствовал Гегель, когда он позировал человеку, которого, смеясь, называют художником. Фрау Вейтендорф сказала мне, что она была родственницей Гегеля по материнской линии, и это могло бы быть правдой, если бы она также не сообщила мне, что Гегель был известным композитором, после чего стало ясно, что она имела в виду Георга Фридриха Генделя, из-за чего ее рассказ казался несколько преувеличенным. менее вероятно. Чтобы максимизировать доход от аренды, ее собственная комната находилась в коридоре на верхнем этаже, где она спала за высокой ширмой на зловонной кушетке, которую делила со своими двумя французскими бульдогами. Практичность и потребность в деньгах перевесили статус. Она могла бы быть хозяйкой собственного дома, но уж точно никогда не видела никого из своих жильцов рабски подчиненным ее воле, что, я полагаю, было вполне гегелевским с ее стороны.
  Остальные жильцы держались особняком, за исключением обеденного времени, когда я и познакомился с Робертом Рэнкином, красивым, мертвенно-бледным англичанином, у которого были комнаты под моей. Как и я, он служил на Западном фронте, но в составе Королевских уэльских стрелков, и после нескольких разговоров мы поняли, что столкнулись друг с другом на ничейной земле во время битвы при Лоосе в 1915 году. почти в совершенстве немец, вероятно, из-за того, что его настоящая фамилия была фон Ранке, которую он по понятным причинам был вынужден изменить во время войны. Он написал роман о своем опыте под названием « Собери свои проблемы» , но он оказался непопулярным в Англии, и он надеялся продать его немецкому издателю, как только переведет. Как и у большинства ветеранов, в том числе и у меня, ранкин почти не видел шрамов: у него были ослаблены легкие после разрыва снаряда на Сомме, но, что еще более необычно, его ударило током полевой телефон, в который ударила молния, и это оставило его в тяжелом состоянии. патологический страх пользоваться любым телефоном. Фрау Вейтендорф любила его за безупречные манеры и за то, что он доплачивал ей за уборку своей комнаты, но она все равно называла его «шпионом», когда его не было рядом. Фрау Вайтендорф была нацисткой и считала, что всем иностранцам нельзя доверять.
  Я вернулся в дом с портфелем, полным полицейских файлов, и быстро прокрался вверх по лестнице в свою комнату, надеясь избежать встречи с кем-либо, кто мог быть дома. Я слышал, как фрау Вейтендорф на кухне разговаривает с Розой. Совсем недавно Роза играла на своем тенор-саксофоне в фешенебельном «Халлер-Ревю» на Фридрихштрассе, самом шикарном из всех берлинских эротических шоу, с казино, VIP-залами и очень хорошим рестораном. Но было много причин не любить это место — не в последнюю очередь из-за количества людей, столпившихся в нем, многие из которых были иностранцами, — и в последний раз, когда я был там, я пообещал себе и своему кошельку, что больше никогда туда не поеду. . Я был уверен, что когда она закончит играть на саксофоне, Роза не прочь подзаработать на стороне. Раз или два я очень поздно возвращался из «Алекса» и обнаруживал, что Роза тайком утаскивает клиента наверх. Меня это не касалось, и я, конечно, не стал бы говорить «голему» — так все жильцы называли фрау Вейтендорф из-за того, что на ней был большой жесткий желтый парик, напоминавший большую буханку хлеба, и был точно таким же, как у монстра в одноименном фильме ужасов.
  Дело в том, что у меня была слабость к Розе, и я вряд ли чувствовал себя вправе осуждать ее за попытку заработать немного больше. Я мог ошибаться, но однажды, подслушивая на лестнице, я догадывался, что фрау Вейтендорф, возможно, пыталась свести Розу с одной из ее подруг из театра Ноллендорфплац, где, как она не уставала нам рассказывать, она Когда-то она была актрисой, а это означало, что Голем, вероятно, занимался сводничеством на стороне.
  На самом деле, после инфляции 1923 года почти всем, включая многих копов, нужно было немного заработка, чтобы сводить концы с концами, и моя квартирная хозяйка и Роза ничем не отличались от всех остальных. Большинство людей пытались заработать достаточно, чтобы прожить, но этого никогда не хватало, чтобы продвинуться вперед. Я знал много полицейских, которые продавали наркотики — кокаин не был запрещен законом — нелегальный алкоголь, домашнюю колбасу, иностранную валюту, редкие книги, грязные открытки или часы, снятые с тел мертвецов и мертвых пьяных, которых они нашли на улицах. Некоторое время я пополнял свой заработок, продавая странную историю Рудольфу Олдену, другу из Berliner Tageblatt . Олден был юристом, а также журналистом и, что более важно, либералом, верившим в свободу слова; но я остановился, когда Эрнст Геннат увидел, как я разговариваю с ним в баре, и пригрозил сложить два и два. Не то чтобы я когда-либо давал Олдену какую-либо секретную информацию; в основном это были просто советы о нацистах и коммунистах в Отделе 1А, политической полиции, которая должна была быть укомплектована полицейскими, не принадлежащими к какой-либо партии. Например, я передал Олдену несколько сделанных мной заметок о речи комиссара Артура Небе, произнесенной на собрании Прусской ассоциации офицеров полиции, Schrader-Verband. И хотя Олден не назвал Небе по имени, все в «Алексе» знали, кого цитирует газета.
  Вчера вечером неназванный и предположительно независимый комиссар берлинской политической полиции выступил с речью на закрытом собрании Schrader-Verband в отеле «Эден», во время которого он сделал следующие замечания: «Это больше не здоровая нация. Мы перестали стремиться к чему-то высшему. Кажется, мы вполне счастливы валяться в трясине, погружаться в новые глубины. Честно говоря, эта республика заставляет меня думать о Южной Америке или Африке, а не о стране в центре Европы. А в Берлине мне почти стыдно за то, что я немец. Трудно поверить, что всего четырнадцать лет назад мы были силой нравственного добра и одной из самых могущественных стран мира. Люди боялись нас; теперь они выставляют нас на посмешище и насмешки. Иностранцы стекаются сюда со своими долларами и фунтами, чтобы воспользоваться не только нашей ослабленной рейхсмаркой, но и нашими женщинами и нашими либеральными сексуальными законами. Особенно Берлин стал новым Содомом и Гоморрой. Все здравомыслящие немцы должны чувствовать то же, что и я, и тем не менее это правительство евреев и апологетов большевизма ничего не делает, кроме как сидит на своих пальцах с золотыми кольцами и кормит людей ложью о том, как на самом деле прекрасны вещи. Это ужасные люди. Они действительно есть. Они все время лгут. Но есть, слава Богу, один человек, который обещает сказать правду и очистить этот город, смыть грязь с берлинских улиц, ту нечисть, которую вы видите каждую ночь: наркоторговцев, проституток, сутенеров, трансвеститов, педиков, евреев. , и коммунисты. Этот человек — Адольф Гитлер. В этом городе есть что-то нездоровое, и только такой сильный человек, как Гитлер, с его нацистской партией, может вылечить. Я сам не нацист, а просто консервативный националист, который видит, что происходит в этой стране, который может видеть зловещую руку коммунистов за эрозией наших национальных ценностей. Они стремятся подорвать нравственное сердце нашего общества в надежде, что будет еще одна революция, подобная той, что разрушила Россию. Они стоят за всем этим. Вы знаете, что я прав. Каждый коп в Берлине знает, что я прав. Каждый полицейский в Берлине знает, что нынешнее правительство не намерено ничего с этим делать. Если бы я был не прав, то, возможно, я мог бы указать на некоторые судебные приговоры, которые могли бы заставить вас думать, что в Берлине соблюдают закон. Но я не могу, потому что в нашей судебной системе полно евреев. Ответь мне на это. Что это за сдерживающий фактор, когда только пятая часть всех смертных приговоров приводится в исполнение? Попомните мои слова, господа, грядет буря, настоящая буря, и всех этих дегенератов смоет. Я так и сказал: дегенераты . Я не знаю, как еще назвать это, когда вы делаете аборт по требованию, матери продают своих дочерей, беременные женщины продают мышей, а молодые мальчики совершают невообразимые действия с мужчинами в глухих переулках. На днях я пошла в морг и увидела, как художник рисует труп женщины, убитой мужем. Да, это то, что в наши дни считается искусством. Если вы спросите меня, этот убийца, которого пресса окрестила Виннету, просто еще один гражданин, которому надоела вся проституция, разрушающая этот город. Пришло время прусской полиции признать, что преступления, подобные преступлению Виннету, возможно, являются неизбежным результатом безвольного, бесхарактерного правительства, которое угрожает самой структуре немецкого общества.
  Геннат, должно быть, догадался, что это, вероятно, я настучал на Артура Небе для Tageblatt, и , хотя он ничего не сказал в то время, позже он напомнил мне, что не только полицейские из отдела 1А должны были покинуть свои дома. политика дома, это были и сыщики Президиума. Особенно детективы, которые не любили Артура Небе так же сильно, как он и я. — От таких, как мы, ожидали более высоких стандартов, — сказал Геннат. в прусской полиции, по его словам, было достаточно разногласий, не говоря уже о нас самих. Я решил, что он прав, и после этого перестал звонить Олдену.
  Я один в своей комнате скрутил и закурил сигарету, смочил кончик ромом и открыл окно, чтобы избавиться от дыма. Затем я выгрузил свой портфель и уселся читать досье Силезской резидентуры. Даже мне было неприятно их читать, особенно черно-белые снимки, сделанные Хансом Гроссом, полицейским фотографом Алекса.
  Было что-то в его работе над местами преступлений, что действительно задевало за живое. Говорят, что каждая фотография рассказывает историю, но Ханс Гросс был из тех фотографов, чьи работы сделали его Шахерезадой современной криминалистики. Это было лишь отчасти связано с тем, что он предпочитал большую камеру Folmer & Schwing Banquet на передвижной платформе и мобильную версию тех же угольных дуговых ламп, которые они использовали в аэропорту Темпельхоф, обе из которых занимали как минимум половину места в убийстве. вагон. Мне казалось, что более важным, чем оборудование камеры, было то, что Ганс чувствовал место преступления, которое было не чем иным, как кинематографическим; Фриц Ланг не мог бы лучше обрамлять свои фотографии, а иногда фотографии Гросса, сделанные Комиссией по расследованию убийств, были настолько четкими, что казалось, что бедная жертва могла вовсе не быть мертвой, а могла притворяться. Эффектными фотографии сделали не только кадрирование и резкий фокус, но и то, как все детали фона помогли оживить их. Детективы часто видели на его фотографиях то, что им не удалось обнаружить на самом месте преступления. Вот почему детективы в «Алексе» прозвали его Сесил Б. ДеМорг.
  Фотография в первом деле, фотография Матильды Луз, найденной убитой на Андреасплац, была настолько четкой, что можно было разглядеть каждую линию граффити Красного Фронта на полуразрушенной кирпичной стене, рядом с которой лежало ее тело. Пара очков в толстой оправе лежала справа от ее головы, как будто она только что сняла их на секунду; можно было даже увидеть этикетку на одной из туфель Хеллстерн, которые она носила и которые оторвались во время смерти. Если бы не тот факт, что полоска ее скальпа отсутствовала, Матильда Люс выглядела так, как будто она только что прилегла на минутку, чтобы вздремнуть.
  Я прочитал записи и различные заявления, а затем попытался представить себе разговор, который мог бы состояться у меня с ней, если бы она сама смогла рассказать мне, что произошло. Это была новая техника, которую Вайс побуждал нас попробовать, основываясь на статье, которую он прочитал у криминалиста по имени Роберт Хайндл. «Позвольте жертве поговорить с вами», — сказал Хайндль. — Попробуй представить, что она могла бы тебе сказать, если бы ты смог провести с ней некоторое время. Так я и сделал.
  * * *
  МАТИЛЬДА ЛУЗ была красивой девушкой и все еще носила одежду, в которой ее убили: шляпу, пальто и платье — все от C&A, но от этого не менее ей к лицу. Есть девушки, которым удается носить дешевую моду и при этом хорошо выглядеть, и Матильда Луз была одной из них. В полицейском отчете отмечалось, что ее духи были 4711, и их использовали в количестве, которое заставляло думать, что они служат для маскировки, а не для соблазнения. В отчете также говорилось, что она была темноволосой, с большими карими глазами и губами такого же красного цвета, как лак для ногтей. Ее лицо было мертвенно-белым; по крайней мере, я думал, что это порошок. Возможно, это произошло только потому, что она умерла.
  «Я два года делала лампы накаливания в Немецкой компании по производству ламп накаливания», — услышал я ее слова. «Тоже понравилось. У меня там были хорошие друзья. Зарплата была невелика, но с зарплатой моего мужа Франца — он работает на фабрике Юлиуса Пинча, зарабатывая на жизнь изготовлением газовых счетчиков — у нас было как раз достаточно, чтобы иметь крышу над головой. Справедливости ради надо сказать, что это была не большая крыша. Мы жили на Коппенштрассе в однокомнатной квартире, если это можно так назвать, скорее в трущобах. Это бедный район, как вы, наверное, знаете. В 1915 году там было два маслобойных бунта. Вы можете себе представить Берлин без масла? Немыслимо. Я хорошо их помню. Думаю, в то время мне было около четырнадцати».
  — Что сделало вас двадцать семь на момент вашей прискорбной смерти.
  "Это верно. Так или иначе, помещик Лански был евреем, как и мы, но он никогда не ставил свое племя выше прибыли; если бы мы не заплатили арендную плату вовремя, судебный пристав выгнал бы нас вдвое быстрее. Он всегда говорил нам, как нам повезло, что у нас вообще есть это место, но ведь ему никогда не приходилось там жить самому. Я точно знаю, что он живет в хорошей квартире на Тауэнцинштрассе. Настоящий гониф , понимаешь? Так или иначе, меня уволили сразу после Рождества в прошлом году. Я, конечно, искала другую, но половина женщин в Берлине сейчас ищут работу, так что я знала, что этого никогда не произойдет. Если бы меня не уволили, мне бы никогда не пришлось садиться в сани. С уплатой арендной платы это была идея Франца, и я согласился с ней, потому что это было лучше, чем потерпеть поражение».
  «Обувь, которая была на тебе. Стиль Саломея, Хеллстерн. Дорогой."
  «Девушка должна выглядеть как можно лучше».
  "Где ты достал их?"
  «Друг украл их по заказу Вертхайма».
  — А очки?
  «Некоторым мужчинам нравится секретарша. Особенно вокруг поля к северу от Силезского вокзала. Заставляет их чувствовать себя девушкой по соседству, что придает им уверенности».
  — До фабрики Юлиуса Пинча рукой подать, не так ли?
  "Это верно. Иногда мой милый муж работал допоздна, приходил и находил меня, чтобы взять то, что я заработала, чтобы пойти и купить себе пива-другого. Таким образом, Франц был задумчив. Он сказал мне, что присматривает за мной, как настоящий Альфонс, но я знала другое.
  «Конечно, это было опасно. Я тоже это знал. Мы все сделали. Все помнят Карла Гроссмана. Он убил Бог знает сколько женщин в одной и той же части Берлина. Когда это было?"
  «Между 1919 и 1921 годами».
  — Говорят, он ел своих жертв.
  — Нет, это был Хаарманн. Гроссман просто рубил своих жертв после того, как убивал их. Обычно в своей квартире на Лангештрассе. Но ты прав. Это недалеко от того места, где тебя убили.
  «Ублюдки. Если вы спросите меня, все мужчины — ублюдки».
  "Возможно Вы правы."
  — Ты тоже, наверное. Быки такие же плохие, как и все остальные. Худший. Вы все берете деньги на хранение или чистите снег лопатами, делая вид, что уважаете закон. Но иногда ты хуже всех. Кто был тот ублюдок-полицейский из "Алекса", убивавший женщин несколько лет назад? Тот, которого отпустили, шлепнув по запястью?
  «Бруно Герт».
  "Вы его знали?"
  "Да. Но я бы не сказал, что его отпустили».
  "Нет? Он не растерялся, не так ли?
  — Верно, но сейчас он в психиатрической больнице. И, вероятно, останется там до конца своей естественной жизни. На самом деле я ездил к нему пару месяцев назад.
  «Должно быть, это было очень приятно для вас обоих. Говорят, он надел его для судьи первой инстанции. Сумасшедший поступок. Он знал, как работает система, и суд купился на это».
  «Возможно, это правильно. Я не знаю. Я сам не присутствовал на суде. Но давай вернемся к тому, что случилось с тобой, Матильда. Расскажите мне о том вечере, когда вас убили. И я сожалею о том, что произошло».
  «Я провел ранний вечер в Hackebär. Это было обычным делом. Многие чонты , вроде меня, выпили бы пару стаканов мужества, прежде чем мы отправились бы искать клиента».
  — В твоем организме тоже были следы кокаина.
  «Конечно, почему бы и нет? Вносит немного весны в ваш шаг. Помогает вам, когда вы сталкиваетесь с похожим на Фрица. Знаете, это даже помогает вам получать от этого удовольствие. Когда тебя на самом деле трахают. И дело не в том, что эти вещи трудно достать или они особенно дороги. Продавец сосисок перед Силезским вокзалом обычно хорош для гудок».
  «Мы спросили его. Но он это отрицал».
  — Вы, наверное, спросили его не вовремя. Когда все, что у него было, это соль и перец.
  "Вот что случилось потом?"
  «Мы с парой девушек пошли в Театр роз и, может быть, в Zur Möwe».
  «Танцевальный зал. На Франкфуртере.
  "Верно. Это немного старомодно, но обычно есть много мужчин, которые ищут это. Надо сказать, в основном такие мужчины, как Франц. Кто-то видел, как я уходила с мужчиной, но о нем я вообще ничего не могу вам сказать по понятным причинам. Вещи начинают становиться немного нечеткими. Где-то на Андреасплац есть фонтан со статуей фрица с молотком.
  — Свидетель говорит, что видел, как человек мыл руки в этом фонтане примерно через десять или пятнадцать минут после того, как мы думаем, что вас, должно быть, убили.
  «Это фигурирует. Во всяком случае, я считаю, что это то, что меня убило. Такой молоток. Я почувствовал сильный удар в затылок».
  — Вот что убило тебя, Матильда. Твой убийца сломал тебе шею одним ударом.
  "После этого. Ничего. Большой пробел. Тебе слово, коп.
  — А потом он снял с тебя скальп.
  "Стыд. У меня всегда были красивые волосы. Вы спросите у Франца. Он расчесывал ее для меня, когда ему было сладко. Я нашел это очень расслабляющим после ночи на спине. Как будто кто-то действительно заботился обо мне как о человеке, а не просто о мышке».
  «Он сказал нам это. Но моим боссам это показалось немного странным. Немногие мужчины расчесывают волосы своих жен. Как будто его ненормально интересовали женские волосы».
  «Ничего ненормального в этом нет. Он видел, что я устал, и хотел что-то для меня сделать. Что-то приятное. Что-то, что помогло бы мне расслабиться».
  «Давайте поговорим о Франце. Мы несколько раз брали у него интервью. В основном из-за того, что, как сообщалось, у вас с ним было несколько ожесточенных споров.
  — Это была Коппенштрассе, верно? Не люкс в отеле Адлон. В такой помойке все спорят. Покажите мне парочку, которая там живет и у которой нет бурных ссор».
  «У него несколько судимостей за нападение. И у него много острых ножей. Ножи достаточно острые, чтобы легко снять с кого-нибудь скальп.
  «Он много работал с деревом. Изготовление игрушек для продажи на рождественских ярмарках. Чтобы заработать немного дополнительных денег. Тоже был не плох. Но в ночь, когда меня убили, у него было алиби. Он работал в ночную смену у Юлиуса Пинча.
  «Моя работа — нарушать алиби. Значит, он был достаточно близко, чтобы улизнуть с фабрики на десять минут, убить тебя, а потом вернуться к работе».
  «Убить его золотого гуся? Я так не думаю. Я была хороша в том, чтобы быть шлюхой, коп. Франц может быть ублюдком, но он не совсем дурак. И многие его товарищи по работе, включая фабричного мастера, говорят, что никогда не выпускали его из виду.
  «Полиция также нашла в вашей квартире несколько романов Карла Мая. Включая Виннету . Собственно, именно это и побудило прессу начать называть вашего убийцу Виннету.
  По какой-то причине я не мог заставить себя думать об убийце как об убийце Силезского вокзала. Я знал, что Геннат чувствовал то же самое, и пока Вайса не было рядом, он всегда называл его Виннету; все так делали, и я не был исключением.
  «Я сам не очень люблю читать. Но из того, что сказал мне Франц, половина мужчин в Германии читала эти проклятые книги.
  "Возможно Вы правы."
  «Послушайте, друг мой, Франц был кем угодно. Но где-то глубоко в его бочкообразной груди было сердце, которое любило меня. Это то, что удерживало нас вместе. Мы ссорились, да, но обычно из-за того, что он наелся. Какой фриц не напьется до упаду в пятницу вечером, а потом не стукнет свою жену, черт возьми? В такой миленькой комнате, как эта, вы бы ничего не знали об этом. Ковер на полу. Шторы на окнах. Окна, через которые вы можете видеть. Я несколько раз шлепнул Фрица ножкой стула, когда он выходил из строя. Однажды я даже подумал, что убил его. Но у него голова как грецкий орех, и он пришел в себя через час или около того, полный извинений за то, что сорвался. Даже не держал на меня зла. На самом деле, я почти уверен, что он даже не помнил, как я его ударил. В тот раз мы здорово помирились».
  — Звучит очень романтично.
  «Конечно, почему бы и нет? Это романтика в берлинском стиле. Позвольте мне сказать вам кое-что, медь; только когда человек лежит бесчувственный у ваших ног, и вы понимаете, что могли бы размозжить ему голову ножкой стула, если бы захотели, вы действительно знаете, любите вы его или нет».
  — Как я уже сказал, я сожалею о том, что с тобой случилось. И я сделаю все возможное, чтобы поймать человека, который это сделал. Даю слово.
  — Это очень мило с вашей стороны, герр Гюнтер. Но, если честно, мне сейчас действительно все равно, так или иначе».
  — Есть еще что-нибудь, что ты можешь мне сказать?
  "Нет."
  «Согласно лабораторному отчету, вы были беременны. Вы знали?"
  "Нет. Я… мы всегда хотели ребенка. Не то чтобы мы могли себе это позволить». Она вытерла слезу и на мгновение замолчала; а потом она была очень тихой навсегда.
  * * *
  Я ОБЫЧНО НЕ БЫЛ дома на Ноллендорфплац к ужину, но была пятница и я пропустил обед, и я был рад этому, потому что это был вечер, когда фрау Вайтендорф обычно ходила в театр и оставляла легкое гашиш, который только должен был быть разогревается на печке. Его всегда хватало примерно на десять человек, и, будучи еще школьником, я очень любил гашиш из легких и с удовольствием присоединился к своим товарищам по жилью за обеденным столом. Роза угостила гостей окрошкой и вареным картофелем, Фишер, баварский продавец, резал черный хлеб, а Рэнкин наливал солодовый кофе в большие кружки. Я накрыл стол вторым лучшим фарфором. Им было любопытно, почему я вообще здесь, конечно, но не спрашивали меня, почему прямо; не то чтобы я сказал им, что меня повысили до комиссии по убийствам. Последнее, о чем я хотел говорить, когда был дома, это о преступности. Но больше всего говорили о взрыве на фабрике Вольфмиум и обо всех погибших рабочих, и Фишер сказал нам, что это была одна из причин, по которой он собирался на следующий день пройти маршем по Берлину с коммунистами, что он и сделал. никогда бы не упомянул, если бы фрау Вайтендорф была дома. Если и была одна тема, которая могла привести нашу квартирную хозяйку в неконтролируемую ярость, так это большевизм. Не только тот факт, что она была нацисткой, сделал ее столь яростной антикоммунисткой; это были несколько пулевых отверстий в передней части дома, сделанных спартаковской милицией во время большевистской революции в Берлине в 1919 году. Фрау Вайтендорф приняла каждое из них на свой счет.
  "Какая часть?" Я спросил. «Из Берлина».
  — Мы начинаем в Шарлоттенбурге.
  «Я думал, там не так много коммунистов».
  
  — И на восток, по Бисмаркштрассе.
  — Я не знала, что вы коммунист, герр Фишер, — сказала Роза.
  "Я не. Но я чувствую, что должен что-то делать после ужасной трагедии в Вольфмиуме. Вы можете сказать, что я хочу проявить немного солидарности с рабочими. Но меня не удивляет, что такое происходит. Работодатели в этой стране не заботятся о своих работниках и условиях, в которых им приходится терпеть. Некоторые вещи, которые я вижу, когда нахожусь в дороге и посещаю клиентов, вы не поверите. Подпольные нелегальные фабрики, потогонные мастерские в трущобах; места, в существование которых вы бы не поверили, в таком городе, как Берлин».
  — Молодец, герр Фишер, — сказал Рэнкин. «Я согласен с вами по поводу условий труда. Здесь и в Англии они ужасны. Но вы же не говорите, что то, что произошло в Вольфмиуме, было результатом небрежности работодателя, не так ли? Я имею в виду, что нет никаких доказательств этого, конечно. Это был несчастный случай. Я полагаю, что некоторые материалы, которые они используют при производстве электрических лампочек, опасны по своей природе».
  «Сейчас я заключу с вами пари, — настаивал Фишер. «Этот кто-то виноват. Кто-то, кто игнорировал правила пожарной безопасности только для того, чтобы получить большую прибыль».
  Рэнкин зажег сигарету от красивой золотой зажигалки, некоторое время смотрел на пламя, словно оно могло дать ключ к разгадке причин взрыва, а затем сказал: — Что вы думаете, герр Гюнтер? Полиция расследует случившееся?
  — Не мой отдел, — сказал я. «Это пожарная команда, которая отвечает за такого рода расследования». Я терпеливо улыбнулась и взяла себе портсигар Рэнкина. Когда я наклонился к его зажигалке, я уловил сильный запах алкоголя. Я понюхал ноготь минуту, а потом задумчиво покрутил его между пальцами. «Но я скажу так: гвоздь — это всегда самый эффективный способ разжечь самый эффективный огонь. Скорее всего, это все, что было. Небрежный окурок. В этом смысле мы все потенциальные поджигатели».
  Фишер презрительно посмотрел на него. — Полиция Берлина, — сказал он. — Они часть одного и того же заговора. В наши дни единственное преступление — это быть пойманным».
  Рэнкин вежливо улыбнулся. Возможно, он был немного пьян, но все же был готов сменить тему от моего имени из вежливости.
  «Я читал в газете», — сказал он никому конкретно. «Бенито Муссолини покончил с правами женщин в Италии в тот же день, когда моя собственная страна снизила возраст женщин-избирателей с тридцати до двадцати одного года. Во всяком случае, более или менее в тот же день. На этот раз я почти горжусь тем, что я англичанин».
  Мы закончили ужин, не сказав ничего существенного, что меня очень устраивало. После того, как мы убрались, я вернулся в свою комнату и готовился прочитать материалы дела о втором убийстве Виннету, когда услышал внизу телефонный звонок. Через минуту или две Роза подошла и заговорила со мной. Она переоделась и теперь была одета в мужской вечерний наряд, в котором должна была играть в оркестре Haller-Revue. Белый галстук и фрак делали ее странно сексуальной; будучи детективом полиции, я привык видеть трансвеститов — «Эльдорадо» на Лютерштрассе славился трансвеститами и был частым источником информации о том, что происходит в берлинском андеграунде, — но я вовсе не был уверен, что я тот человек, который чувствовал себя комфортно в компании женщины, одетой как мужчина. Не тогда, когда было еще так много женщин, которые одевались как женщины.
  — Это звонил полицейский президиум на Александерплац, — сказала она. «Кто-то по имени Ханс Гросс сказал, что заберет вас у нашего подъезда через полчаса».
  Я поблагодарил ее, взглянул на часы и тихонько наслаждался ароматом ее духов Coty в своей комнате. Это было приятной заменой рому, сигаретам, «Люксу», «Нивее», жареной картошке и дешевому маслу для волос, не говоря уже о множестве старых книг и нестираном белье.
  — Думаешь, ты будешь работать допоздна? она спросила.
  — Я не узнаю наверняка, пока не появится та полицейская машина. Но да, может быть. Боюсь, такова природа работы.
  В то же время я подумал, что для убийства еще рановато. Обычно берлинцы ждут, пока они не расслабятся, выпив пару напитков и пару песен, прежде чем забить кого-нибудь до смерти. Всего за несколько недель до этого я видел, как заключенный в главной приемной «Алекса» распевал во весь голос «Из юности». Он, конечно, был пьян, но он только что избил свою старшую сестру до полусмерти клюшкой для гольфа.
  «Она приходит, она больше не приходит! Она придет, она больше не придет!
  Что, к сожалению, было очень правдой, конечно.
  Скорее всего, это был просто несчастный случай, на который мы должны были пойти, что некоторые из мальчиков в форме назвали Максом Мустерманном; тело, найденное каким-то гражданином при обстоятельствах, которые поднимали вопрос о нечестной игре.
  «Почему бы тебе не прийти в клуб сегодня вечером?» она сказала. — Я буду там далеко за полночь. Хелла Кюрти числится в счете».
  Я отрицательно покачал головой.
  «Певица. Она была в том фильме «Кто бросит первый камень ».
  «Не видел».
  — Я могу оставить вам билет в кассе, если хотите.
  — Не могу обещать, что буду там, — сказал я. «Но конечно. Если я могу. Спасибо."
  «Возможно, это не твое дело, я знаю», сказала она немного грустно. «Шоу очень пустое и пафосное, это правда. Но в эти дни, скажите мне, что не так? Если вы спросите меня, инфляция коснулась не только наших денег, но и всего остального. Секс, выпивка, наркотики, ночная жизнь, искусство, что угодно. Как будто все безудержно вышло из-под контроля, понимаете? Особенно в Берлине. Раздутые деньги были только началом. Город превратился в один большой универмаг разврата. Иногда, когда я иду по Курфюрстендамм и вижу всех мальчишек, напудренных и накрашенных, как шлюхи, и ведущих себя возмутительно, я боюсь за будущее. Я действительно так делаю."
  "Что ты имеешь в виду?" Я спросил.
  «Вся эта фальшивая сексуальная свобода и эротика напоминают мне последние дни Древнего Рима. И я продолжаю думать, что простые немцы просто хотят, чтобы все это ушло, чтобы они могли вернуться к спокойной, упорядоченной жизни».
  "Возможно Вы правы. Но я волнуюсь, чем мы его заменим. Возможно, что-то хуже. И что, возможно, мы пожалеем о его уходе. Я не знаю. Лучше черта, которого ты знаешь.
  Когда она ушла, я слишком поздно понял, что Роза выглядела несколько одиноко и что мне следовало поговорить с ней побольше и даже немного яснее показать, что она мне нравится, но в тот конкретный момент у меня было что-то еще на уме. разум. Эрнст Геннат, вероятно, сказал бы, что живая девушка, даже одетая как мужчина, всегда интереснее мертвой, особенно такая хорошенькая, как Роза, но мне очень хотелось доказать, что Бернхард Вайс был прав насчет меня. что я не был еще одним циничным берлинским быком, что я верил в свою работу и что я был подходящим кандидатом на место Линднера. Так что я сел в кресло и закурил еще одну пропитанную ромом булочку. Было как раз время, чтобы прочитать факты по второму делу Виннету, прежде чем появился фургон убийцы Алекса.
  * * *
  ИЗВЕСТЕННОЕ ТЕЛО Хелен Штраух было найдено на старом кладбище церкви Св. Якоби, к югу от Германплац, в Нойкельне. На общих планах кладбища была видна неплохая траурная часовня, похожая на маленький греческий храм, дорическая колоннада, несколько лип и каштанов и бесформенная фигура у ног статуи св. Иакова, словно распростертого в молитве. Крупные планы головы и тела показали, что Хелен Штраух лежала лицом вниз на почерневших каменных плитах, которые ранее были отмечены мелом для детской игры в прыжки под названием небо и земля. По словам патологоанатома, смерть наступила более или менее мгновенно; ей нанесли смертельный удар в затылок — самую слабую и уязвимую часть человеческого тела — оставив синяк размером и цветом с красную капусту, а затем сняли скальп с центра ее лба. до затылочной кости на затылке. Как и у Матильды Луз, не было никаких доказательств того, что убийца занимался сексом со своей жертвой; в ее подвязке все еще была банкнота в десять марок. Время смерти наступило вскоре после полуночи двадцатого мая.
  Хелен жила на Германнштрассе, которая шла по восточному периметру кладбища. Согласно полицейскому отчету, вы могли видеть сцену убийства из окна ее спальни; по крайней мере, вы могли бы, когда окно было чистым. Район, широко известный как Булленфиртель, был одним из тех, которые я охранял как бык в униформе, район, где полицейский быстро освоил свое дело — серое и пустынное место, где люди работали долгие часы за небольшие деньги, воздух вонял жареного солода, в любое время дня и ночи одичали босые дети, в каждом втором подвальном магазине был бар, торгующий дешевым и часто нелегальным алкоголем, а Армия Спасения находилась почти на постоянном месте. Мне часто приходилось прогонять проституток с кладбища Святого Якоби; они были склонны использовать колоннаду для обслуживания своих клиентов. Но в безопасности в своих комнатах на Ноллендорфплац, с чистым воротничком рубашки и галстуком я уже чувствовал себя чужим в трущобах.
  Хелен Штраух была проституткой, ранее работавшей на пивоварне Бергшлосс, недалеко от того места, где ее нашли мертвой. Когда прошлым летом ее уволили, казалось, у нее не было иного выбора, кроме как стать проституткой на полную ставку. Это уже выглядело как типичная берлинская история. В ночь своей смерти она провела вечер, попивая коктейли с абсентом в баре-пивоварне на Хазенхайде, прежде чем выйти на улицу. Никто не помнил ее с клиентом или видел, как она разговаривала с каким-то конкретным мужчиной. Одна девушка действительно помнила, как Хелен разговаривала с кем-то в машине, поставив ногу на подножку, но она не помнила ни тип машины, ни номерной знак, ни даже мужчину, если это был мужчина. Напротив пивоварни на Хазенхайде находилась больница, куда накануне Хелен пошла на прием — тест на беременность оказался отрицательным.
  Тело было найдено Вальтером Вендерсом, извозчиком пивоварни Бабеля в Кройцберге; пиво в этой части Берлина - это больше, чем просто напиток, это образ жизни. Вендерс жил на Берлинерштрассе, и по дороге на работу он шел на запад, мимо небольшого кладбища, где он остановился, чтобы быстро пописать, и тут его внимание привлекло что-то необычное. Сначала он подумал, что это просто старое пальто, которое кто-то выбросил. Он выглядел как хороший плащ, и его жене определенно он был нужен, но как только он увидел кровь на земле, он понял, на что именно смотрит. Было очевидно, что с девушкой ничего нельзя сделать, поэтому он быстро пошел на запад, в больницу на Хазенхайде, и поднял там тревогу. Постоянным сыщиком, прикомандированным к комиссии по расследованию убийств, был Курт Райхенбах, который, тщательно обыскав местность на четвереньках, нашел у мужчины золотую запонку с выгравированным масонским символом — наугольником и циркулем. Некоторое время это выглядело как важная подсказка, поскольку бедная голова Хелен покоилась на начертанном мелом числе девять, имеющем особое значение в масонстве; по крайней мере, так утверждал Райхенбах.
  Родившаяся в Тюрингии в 1904 году, Хелен Штраух почти всю свою жизнь прожила в Нойкельне; ее мать бросила пьяного отца-дровосека и приехала в Берлин, чтобы стать сдельной швеей на швейной фабрике, прежде чем она утопилась в Ландвер-канале в возрасте всего тридцати пяти лет, когда Хелен было всего пятнадцать. Причина: раннее начало артрита, который помешал ей зарабатывать на жизнь. Затем у Хелен были временные отношения с мужчиной по имени Пол Новак, который работал на газовом заводе на Фихтештрассе и жил в комнате на Фридельштрассе. Но Пол Новак также был проституткой на неполный рабочий день, и у него было пригоршня алиби на ночь убийства, поскольку он провел вечер в нескольких гомосексуальных барах на Бюловштрассе — в Hollandais под номером 69, в Continental под номером 2, в Nationalhof в номер 37, казино Bülow под номером 41 и лаундж Hohenzollern под номером 101 — прежде чем привести джентльмена домой в его комнату на Фридельштрассе. Все бармены помнили, что видели его в тот вечер, и даже его клиент, голландский бизнесмен по имени Руди Клавер, который сам был масоном, предоставил ему алиби, которое многое говорит о том, насколько открытыми гомосексуалистами были берлинские мужчины. «Берлин — это мальчики» — широко распространенная мысль в Веймарской республике. Но дело в том, что с тех пор, как Фридрих Великий запретил женщинам состоять в своей преторианской гвардии в 1750-х годах, заставив гвардейцев искать компанию мальчиков для своего сексуального удовольствия, Берлин стал отождествляться с солдатской инверсией и уранической сексуальностью. Параграф 175 Федерального уголовного кодекса по-прежнему запрещал всякую гомосексуальную деятельность, но в Берлине было так много проституток-мужчин — в «Алексе» обычно считалось, что их было не менее двадцати пяти тысяч, — что закон был более или менее неисполнимым.
  У Новака было судимость за кражу автомобилей, и, судя по полицейской фотографии, он не был арендодателем; это был крупный, сильный бородатый юноша, который по выходным охотился на диких кабанов в Грюневальде и часто сам снимал шкуру с этих животных. У него были ножи, острые ножи, впрочем, как и у большинства берлинских мужчин. Я сам носил складной нож в кармане куртки; сделанный Henckels из Золингена, он был острым как бритва и мог снять скальп с шара для боулинга. Однако Новак не был жестоким человеком; во всяком случае, Хелен Штраух была жестоким партнером в их отношениях. Она была проституткой, то есть госпожой, которой платили за то, что она избивала своих клиентов. Время от времени она давала Новаку палку, которую, по словам друзей, часто безропотно били плетью. Геннату нравился Новак за это убийство, и ему нравились его острые ножи, но со всеми этими алиби в заднем кармане засаленных кожаных шорт мальчика — Новаку было всего восемнадцать лет — он не мог заставить его прижиться. Но самое главное, в ночь, когда была убита Матильда Луз, Новак находился в камере полицейского участка на Бисмаркштрассе после обвинения в том, что он ограбил другого клиента, с которым у него был секс, — обвинение, которое впоследствии было отозвано. .
  Тем временем Райхенбах проследил за масонской связью вплоть до производителя на Розенталерштрассе, но после интервью с руководителями всех трех берлинских великих лож след, наконец, остыл — хотя и не раньше, чем нацистская партия в одностороннем порядке приняла решение на страницах Der Angriff . что связь с масонством была слишком реальна и только доказывала то, что всегда утверждалось: масонство было коварным культом, который угрожал подорвать Германию и должен быть объявлен вне закона. Поскольку было общеизвестно, что многие масоны работали полицейскими в «Алексе», нацистская теория предоставила партии еще одно средство критики берлинской полиции.
  Конечно, мы были легкой мишенью, не в последнюю очередь потому, что Берлин теперь не имел почти ничего общего с остальной частью страны. Столица все больше походила на большой корабль, который соскользнул с причала и медленно дрейфовал все дальше и дальше от берегов Германии; казалось маловероятным, что мы собираемся вернуться к более консервативным методам, даже если бы захотели. Не только люди перерастают своих родителей и происхождение; это тоже мегаполисы. Я читал, что многие Франци ненавидели Париж примерно по тем же причинам: парижане всегда заставляли их чувствовать себя бедными родственниками. Может быть, то же самое с любым большим мегаполисом; Насколько я знаю, народ Мексики ненавидит жителей Мехико по тем же самым причинам, по которым берлинцев презирают жители Мюнхена. И наоборот, конечно; Я никогда особо не любил баварцев.
  Дело Хелен Штраух представляло собой жизнь в мегаполисе, написанную ужасно, по-свински крупную, убогую и угнетающую, как поднять мокрый камень в очень темном лесу, чтобы увидеть, что под ним ползает, и когда я закончил читать файл, я почувствовал себя обязанным вымыть руки и лицо; но мой вечер только начинался, и мне предстояло приползти еще много неприятных вещей.
  * * *
  Я ЗНАЛ, что мы, вероятно, попали в нужное место, когда, приближаясь к мосту на Фишерштрассе в конце Фридрихсграхта, я узнал полицейского в форме, сидевшего на причальном столбе; его звали Мичек, и он был хорошим копом, на которого обычно можно было положиться. Блеск его ботинок сказал бы вам об этом: Мичек был настоящим блестящим полицейским и таким же крепким, как его стальные носки. Увидев фургон убийц, он встал, застегнул воротник гимнастерки, заменил на голове пожарное ведро кожаной каски, бросил сигарету в черную воду позади себя и подошел, отсалютовав двумя пальцами. Уважение вызывал фургон, а не я, хотя теперь номинально я отвечал за убийство.
  «Где наш Макс Мустерманн?» — спросил Ханс Гросс, вылезая из-за огромного руля фургона. Вместе с двумя полицейскими в форме, сопровождавшими его от «Алекса», я последовал за ним. Наша стенографистка, фрау Кюнстлер, осталась за своей пишущей машинкой; она не хотела видеть мертвое тело, и я не мог сказать, что виню ее. Особенно тело, побывавшее в реке. Туман сигаретного дыма перед ее лицом в очках, вероятно, был нужен, чтобы убедиться, что она не увидит и не почувствует ничего неприятного.
  — Все еще в воде, — сказал Мичек. «Мы поймали его на крючок, но не хотели вытаскивать на случай, если мы потеряем какие-либо улики».
  Тела часто находили плавающими в Шпрее и так же часто оставались неопознанными. Когда труп вытаскивали на набережную, бумажник или кошелек легко могли выпасть из кармана и опуститься на дно реки. После этого было на удивление сложно назвать человеческое лицо, особенно если рыба там уже пообедала.
  — Хорошая работа, — сказал Гросс.
  Мичек указал вниз на трех лодочников, которые играли в скат на перевернутой корзине для рыбы. У всех были кепки, трубки и столько растительности на лице, что хватило бы на небольшой диван.
  — Пришел посмотреть на наш улов, не так ли? — сказал один и, потянувшись за собой, потянул за отрезок веревки, которая приблизила к маслянистой поверхности воды верхнюю часть человеческого тела.
  Тем временем Ханс Гросс уже развернул свой портативный Voigtländer и начал фотографировать.
  — Кто его нашел? Я спросил.
  — Я, — сказал мужчина, держащий трубку. — Заметили его сразу после обеда.
  Через полчаса мы высадили его на пристани, и начала собираться небольшая толпа прохожих. Мужчина не выглядел так, будто пробыл в воде очень долго. Ему было около пятидесяти, с маленькими усиками, которые напоминали кляксу над верхней губой. На нем был двубортный костюм в тонкую полоску и туфли, которые уже говорили мне, что он не баржа. На его лацкане был железный крест. А в его груди, по самую рукоять, был нож, которым он был убит.
  — Кто-нибудь узнает этого парня? Я спросил.
  Никто ничего не сказал. Я дотронулся до рукоятки ножа и обнаружил, что он так прочно вонзился в грудь мертвеца, что, должно быть, вонзился ему в позвоночник. Пока он лежал, его рот медленно приоткрылся, и, ко всеобщему ужасу, из него почти небрежно выплыл маленький рак. Сдерживая собственное отвращение, я обыскал карманы мужчины, которые были пусты, за исключением одной вещи: простого деревянного мячика, немногим меньше теннисного. Я смотрел на это без особого понимания. Я подумал, что, возможно, столкнулся с настоящей загадкой из тех, что должны очаровывать хороших сыщиков, когда услышал голос и понял, что обнаружение деревянного шара вызвало отклик у кого-то из растущей толпы.
  «По-моему, это Бруно Клайбер», — сказала женщина. На ней был хлопчатобумажный халат и старая мужская армейская фуражка, в руках у нее была метла. Ее ноги были так сильно покрыты варикозным расширением вен, что казалось, что под ее кожей зарылись несколько маленьких морских существ. И по углу ее головы на плечах я предположил, что у нее что-то не так с позвоночником. Она говорила с берлинским акцентом толщиной с ее предплечья.
  — Пропустите ее, — сказал я констеблю, и женщина вышла вперед.
  "Ты?"
  Женщина сорвала с себя армейскую фуражку, обнажив голову с такими глубокими следами старого пулевого ранения, что она почти напоминала пробор посередине и выглядела как воплощение счастливого побега. — Дора Гауптманн, сэр. Я подметаю набережные. Для компании Cölln Canal. Повсюду на этом острове, сэр, к югу от Шлоссплац.
  — И вы думаете, что узнали покойника?
  — Не был в этом уверен, пока не увидел мяч в его кармане. Но теперь я. Безошибочно, этот деревянный шар и этот Железный крест. Его зовут Бруно Клайбер, и я думаю, что этот деревянный шар был его пропитанием в течение десяти лет. Она достала носовой платок, промокнула уголки каждого слезящегося глаза и указала на запад вдоль Фридрихсграхт. — Я могу показать вам, где он работал, если хотите.
  "Спасибо. Буду признателен."
  Мы начали вдоль набережной.
  — Это была игра в три снаряда? Я спросил. «Рэкет Кляйбера?»
  "Неа. Мяч слишком большой. Он запускал уличную рулетку под мостом Гертрауден. Каждое утро, ровно в девять тридцать, он открывал свой стол и запускал игру. Именно тогда все, кто работает на рыбном рынке Кельна, заканчивают свой рабочий день. Они идут и покупают пиво или, может быть, шлюху, которой не так уж противен запах рыбы, а иногда останавливаются, чтобы сделать пари за столиком Клейбера. Маленький Монте-Карло они называют это. Незаконная игра, конечно, но она не принесла никакого вреда, и игра не была кривовата. Клейберу не нужно было лукавить. Провели честную игру, все это знали. Тот Железный крест, который он носил, должен был служить гарантией его честности, и так оно и было. Он зарабатывал ровно столько, чтобы приносить прибыль самому себе, но не настолько, чтобы здешние люди когда-либо возмущались им. Он всегда платил, когда проигрывал, и поэтому так долго оставался в бизнесе».
  — Ну, кто-то обиделся на него, — сказал я, пока мы шли.
  "Сомневаюсь. Он был порядочным человеком, Кляйбер. Всегда имел шутку для вас. Или пенни для какого-нибудь сопливого пацана. Вы спросите меня, кто-то хотел заполучить его поплавок. Деньги, которые он держал в заднем кармане, чтобы заплатить за выигрышный номер».
  — Похоже, вы знали его достаточно хорошо.
  «Достаточно хорошо, чтобы сожалеть о его кончине. Он каждый день давал мне несколько монет, чтобы я подмел все окурки, которые люди оставляли на земле под столом. В этом он был щепетилен. Как будто его презентация действительно была красной ковровой дорожкой в Монте».
  "И сегодня?"
  «Я сегодня опаздываю. Я спускался к мосту, когда увидел, как вы ловите его из воды.
  — Между прочим, меня это не касается, но этот шрам у тебя на голове. Как ты получил это?"
  Она провела пальцами по шраму без каких-либо признаков дискомфорта. "Этот? Мне повезло. Вот как я понял. Я была медсестрой на Восточном фронте в 1916 году в католическом конфессиональном сестринстве. Был ранен осколком русского снаряда. Тот же осколок, что убил мою сестру, которая тоже была медсестрой. Мне повезло однажды, и, может быть, мне снова повезет».
  "Извини. Просто женщин-ветеранов войны на улицах не увидишь».
  «Это потому, что большинство из нас, кто был ранен, умерли. Женщины были менее важны, чем мужчины».
  — Должно быть, это сказал мужчина.
  Под мостом Гертрауден, прикованный цепью к швартовному кольцу, мы нашли что-то похожее на сложенный рекламный щит вроде тех, которые мог бы нести продавец бутербродов. Он был около четырех футов в длину, окрашен в зеленый цвет и довольно тяжелый. Я вынул нож, повернул острие в замке, и через минуту мы уже раскладывали стол на козлах футов восьми длиной, расчерченный числами и комбинациями чисел; посередине была утопленная круглая тарелка с десятью грубыми круглыми прорезями, пронумерованными от нуля до девяти. Операция была довольно очевидной. Крупье вращал деревянный шар вокруг тарелки, ждал, пока мяч упадет в прорезь, а затем подсчитывал проигравших и выигравших в игре.
  «Кляйбер быстро делал расчеты и никогда не ошибался. У него был ум, как логарифмическая линейка».
  — Этот поплавок, — сказал я. — Как вы думаете, сколько у него было наличных?
  «Может быть, сто марок. Достаточно, чтобы кому-то стоило ограбить бедного ублюдка.
  — Кто-нибудь приходит на ум?
  «Никто из Кельна. Люди здесь жесткие, но честные, в основном. Какой-то сумасшедший ублюдок откуда-то еще, наверное. Вся страна сошла с ума, если вы спросите меня. Дело в том, что раньше рядом был сумасшедший дом, но его закрыли. Мне кажется, что наши сумасшедшие дома нужны нам больше, чем когда-либо.
  "Вы получили это право. Но со всеми этими деньгами можно было подумать, что у него есть человеческий сторожевой пес.
  "Он сделал. Экс-боксер. Вельветовый костюм. Соответствующая кепка. Высокий парень с ухом, как чья-то почка на тосте. Как его звали? Куб. Кольбе?
  «Интересно, лаял он или нет». Я достала из консервной банки рулет и быстро закурила. "И если нет, то почему? Где жил Клейбер?
  — Без понятия, парень. Но каждый день после игры, регулярно, как часы, он шел в трактир «Нюссбаум» на Фишерштрассе и обедал там. Они могут знать. На самом деле, я в этом уверен».
  Мы пошли обратно к месту преступления, и я поманил Мичека; Я хотел, чтобы он услышал, как я диктую фрау Кюнстлер через заднее стекло фургона для убийств. Не поднимая глаз, она напечатала гладкий черный «Торпедо» того же цвета, что и лак на ее ногтях. Тогда я впервые понял, что наша стенографистка гораздо моложе, чем я предполагал; возможно моложе и нетрадиционнее. На затылке у нее был маленький черный берет, а на плече ее черного платья была брошь в виде большого черного кузнечика. Что с ее белым лицом и густым черным макияжем глаз, она напоминала Теду Бара. Тем временем Ханс Гросс фотографировал под дуговыми лампами, используя Folmer & Schwing. Пока я был там, по радио раздался звонок от Алекса; это был Геннат. Я рассказал ему все, что знал, и, когда он ушел из эфира, сказал Мичеку и еще одному полицейскому в форме сопровождать меня в гостиницу «Нюссбаум».
  — Ты знаешь это место? — спросил я Мичека.
  «Все на острове знают Нуссбаума. Самый старый бар Берлина. И в пяти минутах ходьбы отсюда. Но там не очень любят копов. Особенно в день зарплаты».
  "Хороший. Меня это вполне устраивает».
  — Возможно, стоит вызвать подкрепление.
  — Нам это не понадобится.
  Когда мы добрались до Нуссбаума, я сказал двум копам подождать снаружи и спереди, пока я войду, чтобы задать вопросы.
  — Ты уверен в этом, парень? Там есть крепкие фрицы. И, вероятно, большинство из них пьяны».
  «Если кто-то выйдет в спешке, я хочу, чтобы вы остановили их уход. Просто чтобы я мог взглянуть на них. Никогда не знаешь. Я предполагаю, что убийца Кляйбера подождал, пока его человек пообедал, а затем последовал за ним, так что, возможно, его убийца все еще на территории.
  — Хорошо, парень. Я вижу, к чему ты клонишь. Но будь осторожен. Нет никакого смысла в том, чтобы тебя сегодня убили.
  Nussbaum находился на Фишерштрассе, 21 с 1505 или 1705 года, в зависимости от того, кто вам рассказал эту историю. Это было представление каждого американского туриста о том, как должен выглядеть старый берлинский бар; у него была высокая мансардная крыша, которая была немного шаткой, и такие окна, что вы думали, что это место должно быть в сказке о ведьме с очень длинным носом. Перед домом был ветхий сад, в котором в основном была одна липа, и зеленый частокол, рядом с которым стояла вереница оборванных детей, которые, вероятно, ждали, пока их родители закончат пропивать свою зарплату в баре. С расстояния в десять футов можно было почувствовать запах пива и услышать хриплый смех мужчин и женщин, которые уже слишком много выпили. И, проходя через парадную дверь, я попытался загнать свои нервы в самый глубокий карман брюк.
  В баре я взял стакан и громко постучал по нему ножом. — Могу я привлечь ваше внимание, пожалуйста?
  Постепенно шум стих.
  — Я детектив из Алекс…
  Несколько человек освистали и освистали. Обычный дружеский берлинский прием.
  — А я расследую убийство человека, который приходил сюда каждый день. Его звали Бруно Клайбер, и он играл в нелегальную рулетку под мостом Гертрауден. Кто-то ограбил его сегодня днем. Зарезал его до смерти и столкнул его тело в Шпрее. Я хотел бы поговорить со всеми, кто видел его сегодня или кто может пролить свет на то, что с ним случилось».
  «Он был евреем», — крикнул кто-то. «Так кого это волнует? Может быть, кто-то просто сделал с ним то, что он делал с другими людьми».
  «Да, ограбить их», — сказал кто-то другой, смеясь.
  «Я не верю в это. Судя по тому, что я слышал, он провел честную игру.
  — Он был здесь сегодня, — сказал ближайший ко мне мужчина. "Как всегда. Пообедал и выпил пива, а потом ушел».
  — В какое время это было?
  «Пришел около двенадцати. Осталось около двух. Должно быть, это произошло после этого».
  — Вы видели, как он с кем-нибудь разговаривал?
  «Он держался особняком», — сказал другой мужчина. «Никогда никому не мешал».
  Мытарь обошел прилавок с маленькой дубинкой в руке. «Умерла, говоришь? Это очень плохо. Бруно Клайбер был хорошим клиентом и хорошим человеком, и я вышвырну любого из вас, ублюдков, кто скажет иначе. Понял?"
  Шум снова стих.
  — Я в «Алексе», если кто-нибудь что-нибудь помнит, и вы можете позвонить мне конфиденциально. Имя Гюнтер. Бернхард Гюнтер».
  Это было не самое тонкое мое выступление, но оно и не должно было быть. Я намеревался вести себя точно так же, как громко тявкающая собака, и, надеюсь, загнать несколько овец в свой загон.
  За Нуссбаумом паслись овцы; ну хоть один. Мичек и другой полицейский арестовали человека, который теперь был моим подозреваемым номер один; я сразу же узнал его по описанию Доры Гауптманн. Оба полицейских обнажили свои дубинки и выглядели готовыми разобраться с человеком, сопротивляющимся аресту, даже с таким крутым, как этот парень.
  — Он вышел, как только вы начали свою болтовню, — сказал Мичек. «Торопился тоже. Как будто он не хотел помогать берлинской полиции.
  — Ты Кубе? Я спросил.
  "Неа."
  — Значит, Кольбе?
  Большой мужчина пожал плечами. "Кто хочет знать?"
  От него воняло пивом, и он достаточно шатался на ногах, чтобы убедить меня, что он пил весь день.
  — Я слышал, тебе заплатили за то, что ты прикрываешь спину Бруно Клайбера.
  "Кто тебе это сказал?"
  «Не имеет значения. Просто ответь на вопрос».
  — Ты ошибся Фрицем, коп. Я играл номера еврея, как и многие здесь, но я никогда не был его собакой».
  — Вы что-то имеете против евреев?
  — Разве не у всех?
  — Там это не звучало, — сказал я. — Кроме того, кто будет настолько глуп, чтобы признаться, что он не любит евреев, когда на набережной всего в пяти минутах ходьбы отсюда лежит мертвый?
  «Я не люблю евреев. Что из этого?"
  — Дает тебе повод убить его, я бы подумал. Это и поплавок в сто марок, который был в заднем кармане мертвеца. Это достаточная причина для того, чтобы я вас обыскал.
  — Попробуй и посмотри, что получится, коп.
  — Обыщите его.
  Кольбе поднял свой огромный кулак, но Мичек ударил его полицейской дубинкой по затылку; не сильно, но достаточно сильно, чтобы уронить его на булыжники, оставив его ошеломленным на несколько минут, не в состоянии сопротивляться нам. Мы обшарили его карманы и едва ли не первым, что нашли, было кольцо с печаткой из цельного золота; на этом была Звезда Давида.
  — Для человека, который не любит евреев, у вас есть интересные украшения, — сказал я.
  У Мичека на ладони был раскрыт добротный кожаный бумажник, и любой мог заметить, что это не Кольбе; во-первых, там была свадебная фотография Клейбера и его жены; во-вторых, в кошельке лежали банкноты в двести марок. Мы даже нашли в кармане Кольбе пустые кожаные ножны от орудия убийства. Вероятно, это был самый простой арест за убийство, который я когда-либо производил, но вскоре я обнаружил, что не все берлинские убийцы были такими тупыми, как Герберт Кольбе.
  * * *
  МЫ ВЕРНУЛИСЬ к «Алексу», чтобы посадить Кольбе в камеру. Как обычно, главная входная дверь была такой тяжелой, что мне пришлось толкать ее обеими руками — Гросс нес камеру, а двое мужчин в форме держали по одной мускулистой руке Кольбе. Дверь закрылась за нами с громадным глухим грохотом, похожим на звук гаубицы на Страшном суде. В вестибюле все было так же оживленно, как на фронте в военное время: пьяных укладывали на ночь в камеры, стучали пишущие машинки, звонили телефоны, кричали копы, звенели ключи, плакали женщины, лаяли полицейские собаки и всегда входная дверь. громко закрывает своеобразный столичный ад, которым был президиум берлинской полиции. Оставив парней в зеленом разбираться с нашим заключенным, я быстро выпил кофе и закурил в столовой, а затем пошел в офис Комиссии, чтобы составить отчет. Но на лестнице я встретил не кого иного, как Курта Райхенбаха. На мгновение между нами воцарилась неловкая тишина, а затем Райхенбах вежливо приподнял шляпу.
  — Я только что слышал, что вы получили место в фургоне убийц, — приветливо сказал он. «Поздравляю, мой дорогой друг. Это хороший перерыв для вас. И очень заслуженно».
  "Спасибо. Это хорошо с твоей стороны, Курт.
  "Нисколько. Говорят, ты далеко пойдешь, Гюнтер. Ты скоро станешь комиссаром. Что касается меня, у меня большой рот, так что, наверное, к лучшему, что я не получил место. По правде говоря, два еврея в одной машине — это на одного еврея слишком много. Но ты знаешь, когда держать язык за зубами, парень. Вот в чем секрет продвижения здесь. Знать, когда держать свою ловушку на замке. И когда забыть о политике. Кроме того, в полиции уже слишком много чертовых адвокатов. Ряды комиссаров с ними окостенели. Ты именно та новая кровь, которая нужна этому месту.
  Рейхенбах был небольшого роста, бородатый, с легкой улыбкой. Почти в любую погоду он носил прекрасное черное кожаное пальто и носил толстую трость. Поскольку ни с одной из его ног не было проблем, было справедливо решено, что он носил палку вместо дубинки.
  Он был хорошо одет для детектива. На ленте его серого котелка было перо, а на узле зеленого шерстяного галстука — красивая золотая булавка. Даже когда он был пуст, янтарный мундштук, который он любил, редко вынимался из его рта, но в этот раз он был наполнен благоухающей доминиканской авророй. Я был уверен в марке, потому что, пока он говорил, он щедро засовывал одну из них в нагрудный карман моей куртки.
  — В любом случае, есть кое-что для тебя. Хорошая сигара, чтобы отпраздновать твое повышение и показать, что я не испытываю никаких обид. Я получаю их из специального магазина в Амстердаме».
  «Спасибо, Курт. Они должны быть дорогими».
  «Конечно, они дорогие. Но ведь нет смысла курить дешевые сигары, не так ли?
  Я был почти уверен, что это отсылка к Бернхарду Вайсу, но если это и было так, то он не придавал этому большого значения, и я не уловил его.
  «Моя жена, медсестра, не одобряет все виды курения, но что было бы с Крипо без табака? Это то что я сказал. Достаточно сложно быть детективом, не отказываясь от чего-то, что стимулирует старую серую машину». Он похлопал себя по голове и ухмыльнулся. «Я полагаю, что если бы я когда-нибудь остановился, чтобы подумать об этом, я мог бы бросить это. Но до тех пор я буду продолжать пыхтеть. Несмотря на мою жену».
  Я провел сигарой под носом, смакуя ее с благодарностью и тихонько удивляясь, откуда у него деньги на такую роскошь. Я был совершенно уверен, что видел в витрине магазина «Пик и Клоппенбург» его кожаный плащ стоимостью более тысячи рейхсмарок. Я слышал, что он занимался ростовщичеством на стороне; с другой стороны, это могло быть просто антисемитизмом; он, конечно, никогда не предлагал мне кредит. Тем не менее, это правда, что работа детектива в прусской полиции не особенно хорошо оплачивалась.
  — Кстати, Гюнтер, если хочешь, можешь сделать мне одолжение.
  "Конечно. Если я могу."
  «У меня есть друг, кинорежиссер. Ее зовут Тея фон Харбоу, она сценарист, замужем за режиссером Фрицем Лангом. Он сделал паузу. — Я полагаю, вы слышали о Фрице Ланге.
  — Я слышал о Фрице Ланге.
  «Тея пишет сценарии для его фильмов. Она работает над новым фильмом о сексуальном убийце и очень хотела бы поговорить с кем-то, кто работает в знаменитой Берлинской комиссии по расследованию убийств.
  — Послушайте, я только начал. Не знаю, что я могу ей сказать такого, чего ты не мог ей сказать. Не то чтобы вы не работали в Комиссии.
  «Верно, но я не постоянный член. И не активно сейчас по делу об убийстве. Что является важным отличием. Во всяком случае, ей. Кроме того, у нее есть амбиции поговорить с Большим Буддой, и факт в том, что между Геннатом и мной есть неприязнь, что теперь очевидно для всех. Геннат определенно отказался бы, если бы я спросил его о Тее фон Харбоу. Он думает, что я бандит. Ну, может быть, я. Я стараюсь выполнять свои обязанности как можно лучше, но иногда немного переусердствую; особенно когда речь идет о нацистах. В любом случае, я не могу помочь Тее в этом конкретном отношении, и я надеялся, что ты поговоришь с ней. Послушайте, все, что ее действительно волнует, это то, что человек, которого она встречает, является постоянным членом знаменитой берлинской комиссии. Я полагаю, чтобы она могла рассказать об этом мужу. Судя по всему, он очень требовательный парень.
  «Конечно, я сделаю это. Если Геннат даст свое разрешение.
  «Я уверен, что он будет. Если вы спросите его. Геннат любит кино. Почти так же, как он любит привлекательных женщин. И теперь, когда ты его голубоглазый мальчик, он не будет тебе много отказывать. Особенно, если то, что я слышу, правда; что вы уже нащупали свой первый ошейник».
  "Да. Но в этом ничего не было. Мы фактически поймали Фрица с поличным».
  — Я уверен, ты просто скромничаешь. Что очень похвально. Вайс любит немного скромности в своих детективах. Он ненавидит тех, кто затмевает его любимый отдел. Он терпит славу Большого Будды только потому, что Эрнсту Геннату наплевать на репутацию. Это видно по тому, как он одевается. Он никому не угрожает. Эти его костюмы выглядят так, будто их разрезали ножом для сыра».
  «Вообще скромность мне идет больше; Я плохо звучу, когда командую людьми».
  «Ну, в любом случае, поздравляю. Даже простой ошейник может упасть в руке, Гюнтер. Помните это. И убедитесь, что вы не пренебрегаете бумажной работой. Вайс прежде всего юрист, а юристы любят читать отчеты».
  — Я как раз собирался наверх, чтобы закончить свой отчет.
  "Хороший человек. Итак, вот визитная карточка Теи… Он понюхал ее, прежде чем передать. "Хм. Ароматизированный. В любом случае, вы можете позвонить ей сами. Она довольно привлекательна. Староват для тебя, наверное. Но тем не менее интересная женщина.
  — Значит, вы встречались с ней?
  "О, да."
  "Здесь?"
  "Нет. Хотя ей очень хотелось бы осмотреть офисы Комиссии. В то время я не осмелился привести ее сюда, чтобы не потерять шансы получить место Линднера. Нет, я отвел ее в Музей полиции, в выставочный зал Ханно, а затем в Институт сексуальных наук Хиршфельда в Ден-Зельтене, просто, так сказать, для того, чтобы придать моим историям дополнительный колорит. В институте в основном фотографии извращенцев и японских дилдо. Но ей казалось, что все это довольно интересно. Особенно фаллоимитаторы. По крайней мере, ты, вероятно, получишь от нее хороший ужин. Она отвела меня к Хорхеру».
  Я сунул визитку женщины в карман и кивнул. — Я сказал, что сделаю это, — повторил я. "И я буду. Я люблю бесплатный ужин не меньше, чем любой другой мужчина».
  "Хорошо хорошо." Рейхенбах приподнял шляпу и начал спускаться по лестнице, размахивая тростью и попыхивая сигарой. «Я сам не могу этого понять. Фильм о мужчине, убивающем шлюх в Берлине? Я имею в виду, кого это волнует?» Он посмеялся. «Никого в этом месте, это точно. С тем же успехом вы могли бы снять фильм в Рейхстаге. Иногда я думаю, что должен был быть кинопродюсером, а не копом. Я понимаю публику, понимаете. Я знаю, что их пугает. И уж точно не кто-то давит несколько кузнечиков. Большинство немцев думают, что у этих девушек все получилось».
  * * *
  Я хотел возразить Райхенбаху, крикнуть в головокружительную лестничную клетку, что мне не все равно. На самом деле, меня это очень волновало, и не только потому, что я теперь был прикомандирован к комиссии по убийствам. Я думал о Розе Браун, задаваясь вопросом, как бы я себя чувствовал, если бы она появилась в Шпрее со сломанной шеей; никто не заслуживал такой смерти, даже если она рисковала продать ее за деньги. Но меня волновала не только Роза. За время работы в Vice я познакомился со многими девушками, катавшимися на санях, и многие из них показались мне честными, хорошими людьми. Я даже знал одного или двух, кто получил аттестат зрелости. Ни один из них не был никчёмным кузнечиком, о котором говорил Рейхенбах. Для многих одиноких женщин в Берлине жизнь была скользкой дорожкой, что, конечно же, было одной из причин, по которой проституция в первую очередь называлась санками. И весь город казался морально деградировавшим, когда в переулке появилась девушка со сломанной шеей и отсутствующим скальпом. Но едва ли стоило не соглашаться с Райхенбахом теперь, когда он был уже на полпути к выходу из здания. Кроме того, держать рот на замке о многих вещах, наверное, лучше всего для настоящего момента. В конце концов, он был моим начальником. И не то чтобы он ошибался; большинство копов в «Алексе» не слишком заботились о судьбе нескольких проституток.
  В его совете мне не было ничего плохого, даже если он был очевиден. Бернхард Вайс не оценил, когда имена детективов Крипо стали появляться в газетах, и ему нравилось, чтобы дела в его отделе хорошо документировались. Непроницаемые документы были лучшей гарантией честности нашего расследования: его слова, не мои. Вряд ли можно винить в этом босса; он часто судился с нацистами за клевету и никогда не ходил в суд без набора дотошных полицейских протоколов, поэтому, конечно, всегда выигрывал. Он, должно быть, успешно судился с ними не менее десяти раз, и они ненавидели его за это. У него должен был быть телохранитель, но он презирал любую полицейскую защиту для себя на том основании, что нацисты только раскритиковали бы его и за это. Однако у Вайса был пистолет; после убийства его друга, журналиста-социалиста Курта Эйснера в 1919 году, каждый еврей, участвующий в общественной жизни, носил с собой пистолет. В 1928 году пистолет был лучшей страховкой жизни, которую можно было купить. Наверное, поэтому у меня их было два.
  Вайс и Геннат пришли и нашли меня вскоре после того, как я сел за свой новый стол, чтобы напечатать отчет. Офисы выходили окнами на Дирксенштрассе, откуда открывался хороший вид на железнодорожный вокзал и западную часть города за его пределами. Ночью Берлин казался больше: больше, тише и даже безразличнее, чем днем, словно это был чей-то дурной сон. Смотреть на весь этот неоновый свет было все равно, что смотреть на вселенную и задаваться вопросом, почему ты чувствуешь себя таким ничтожным. Не то чтобы в этом была какая-то великая тайна; на самом деле там были только свет и тьма, и какая-то жизнь между ними, и вы сделали из этого все, что могли.
  — Вот он, — сказал Геннат. «Собственный Фило Вэнс из Берлина».
  Мои ноги болели, но я все равно встал. Вайс и Геннат были в пальто и, похоже, собирались идти домой; в конце концов, было почти одиннадцать часов. Они составляли странную пару, как Лорел и Харди: Вайс маленький и аккуратный, Геннат большой и бесформенный. Вайс был умнее, но Геннат шутил лучше. Он взглянул на отчет о каретке моей пишущей машинки и шумно потер подбородок ладонью. Это было похоже на то, как будто кто-то подметает дорогу тяжелой щеткой. Большому Будде очень нужно было еще раз побриться.
  — Можешь пока забыть, — сказал Геннат, указывая на пишущую машинку. — Сделай отчет позже.
  Это звучало хорошо; мысленно я уже появлялся в «Халлер-Ревю» и представлял себе, каково это — раздеть женщину, одетую как мужчина. Это был долгий день.
  — Хорошая работа, Гюнтер.
  Я сказал им то же, что и Райхенбаху, — что мы поймали убийцу чуть ли не с поличным. «Он пропивал награбленное в том самом месте, где встречался со своей жертвой». Я смеялся. — Он должен был быть телохранителем покойника. Но он залез в долги. У тупицы в кармане было даже золотое кольцо и бумажник убитого.
  — В том-то и дело с телохранителями, — сказал Вайс. «Я видел, как это происходило снова и снова. Они всегда заканчивают тем, что презирают человека, которого должны защищать. Достаточно легко, я полагаю. Ты охраняешь человека, ты узнаешь его слабости и слабости. И прежде чем он это осознает, он доверил свою жизнь кому-то с ружьем, который очень хочет продырявить его.
  — Точно так же большинство наших клиентов — тупицы, — сказал Геннат. «Я не знаю, как бы мы поймали половину из них, если бы у них у всех были свои Abiturs».
  — Убийца остается убийцей, — сказал Вайс, протирая очки. — Однако ты поймаешь его. И важно его поймать, а не тайна, не обнаружение, не интеллектуальное противостояние между вами и убийцей. Только арест. Все остальное — второстепенное. Запомни это, Гюнтер.
  Геннат наливал нам по стакану шнапса из пол-литра, который он держал в кармане пальто. Он поднял свой стакан и подождал, пока Вайс и я сделаем то же самое. В его толстых розовых пальцах стакан казался хрустальным наперстком.
  — За что мы пьем? — спросил я, думая, что это может быть моя ранняя удача.
  — Мы ни за что не пьем, парень, — сказал Геннат. — У нас есть еще одно тело, на которое нужно пойти и посмотреть.
  "Сейчас?"
  
  "Это верно. Сейчас. Сегодня вечером. В эту минуту. И судя по всему, нам всем понадобится немного жидкой основы. По-видимому, жертва выглядит довольно аппетитно.
  — С другой девушки сняли скальп, — добавил Вайс и, к моему удивлению, залпом выпил свой напиток.
  Я проглотил шнапс, схватил шляпу и пальто и последовал за ними к двери.
  * * *
  В ВАГОНЕ ДЛЯ УБИЙЦ, у главного входа в Президиум, Вайс спросил, прочитал ли я все документы Силезской резидентуры.
  — Еще нет, сэр. Я прочитал досье на Матильду Лус и Хелен Штраух. Я как раз собирался прочитать третье дело — о покушении на убийство, — когда мне позвонили по поводу летучей мыши в Шпрее.
  — Мы ждем Ганса, да, Ева? Геннат смотрел на фрау Кюнстлер, которая закуривала сигарету.
  — Он сказал, что ненадолго. Что ему пришлось принести новые пластины для камеры».
  «Я полагаю, что мертвая девушка подождет», — сказал Вайс. «Обычно так и есть. Это я тороплюсь домой, а не она. Бедняга."
  "Да сэр."
  — Эрнст, расскажи Гюнтеру о последнем нападении, — сказал Вайс. — Ты не против послушать такие разговоры, Ева?
  "Нет. Я не против. Я печатаю отчеты о жертвах, не так ли? Что, ты думаешь, я просто забыл обо всем этом? Иногда мне кажется, что в этом городе трупов больше, чем поля боя. Я пытаюсь забыть, но ненадолго и недостаточно долго. Чтобы по-настоящему забыть, нужно хобби, а у меня нет на него времени из-за того, что я всегда в этой чертовой машине.
  «Извините, и мне жаль снова просить вас работать допоздна», — сказал Вайс.
  "Все в порядке. К счастью для вас, мне нужны дополнительные деньги. Кроме того, я не так хорошо сплю с тех пор, как начал работать на вас.
  — Я не удивлен, — сказал Геннат.
  «О, это не имеет ничего общего с убийствами и подробностями того, что случилось с жертвами. С которым я могу справиться. Вот-вот. Это мужчина внизу в доме, где я живу. Он певец в хоровой группе под названием «Комедианты-гармонисты». А когда он пьян, а это, кажется, в любое время дня и ночи, он поет».
  — Я слышал о них, — сказал Геннат. «Они знамениты».
  «Да, ну, ненадолго», — сказала Ева Кюнстлер. «Однажды ночью вам позвонят по телефону, чтобы явиться на Потсдамское шоссе, и вы увидите певца с перерезанным горлом, а меня стою над ним с бритвой в руке».
  — Хороший адрес, — сказал Геннат. «У нас там никогда не было убийств. Это будет приятное изменение, чтобы пойти куда-нибудь как это один день. И я обязательно забуду, что у нас когда-либо был этот разговор. Я не могу сказать честнее, чем это».
  «Эрнст помнит каждую деталь каждого убийства, которое он расследовал, — сказал Вайс. — Не так ли, Эрнст?
  "Я не знаю. Может быть. Если ты так говоришь."
  — Это одна из причин, почему он такой хороший детектив. Большой Будда никогда не забывает. Итак. Расскажи Берни о девушке номер три. Фриц Пабст».
  «Фриц? У нее мужское имя?
  «Поверьте мне, — сказал Вайс, — сходство только начинается».
  «Фриц Пабст, также известная как Луиза Пабст, была проституткой-трансвеститом, — сказал Геннат, — и хорошей проституткой, то есть даже средь бела дня трудно было сказать, действительно ли она мужчина. Фотографии Фрица в костюме Луизы спасительны для всех, кто думает, что он опытный светский человек. Вплоть до нижнего белья Goschenhofer».
  «Хотел бы я позволить себе такие хорошие вещи», — пробормотала фрау Кюнстлер.
  «У Пабста был фотоальбом, и он планировал стать певцом в Pan Lounge. Днем он работал в универмаге Вертхейма, в галантерейном магазине, а по ночам захаживал в "Пан" и в салон "Эльдорадо", недалеко от того места, где на него напали и бросили умирать. Правильно: оставлен умирать. Потому что девочка номер три пережила нападение.
  «Пабст настаивает, что он никого не подбирал, и что нападавший вышел из темного дверного проема и просто ударил его. Как и в случае с предыдущими жертвами, удар молотком сломал ему шею. Мы думаем, что когда убийца пытался снять с него скальп, парик Фрица сорвался с его руки, и убийца побежал за ним. Однако жертва осталась жива и дала нам зацепку, которую до сих пор нам удавалось скрывать от газет. Он ничего не помнит об убийце, кроме того факта, что за несколько секунд до того, как на него напали, он услышал, как кто-то насвистывал мелодию, которую мы теперь идентифицировали как из «Ученика чародея» французского композитора по имени Поль Дюка . Он не был уверен в названии, но напевал его мне, и я насвистал его музыканту из филармонии на Бернбургерштрассе, который опознал его. Единственная свидетельница — женщина, которая его нашла, — не помнит, чтобы мужчина насвистывал, но помнит, как мужчина мыл руки в конской корыте рядом с бессознательным телом Фрица. Мужчина в мягкой широкополой шляпе с кучей длинных светлых волос с одной стороны в богемном стиле. Как актер, сказала она. Фриц Пабст выздоравливает в больнице, но пока ничего больше не помнит. И, честно говоря, вряд ли; бедняга, если он когда-нибудь снова сможет ходить, это пустяки. И уж точно не на высоких каблуках».
  Прибыл Ханс Гросс и, открыв заднюю дверцу фургона для убийств, положил коробку с камерами в кузов рядом со своими штативами и дуговыми лампами, прежде чем забраться внутрь с фрау Кюнстлер. Он сжал колено женщины и украл у нее затяжку сигареты; к моему удивлению, она не возражала против ни того, ни другого.
  "Извините, что заставил вас ждать. Сэр, мне нужно еще кое-что от Anschütz. Нам немного не хватает».
  «Расследование убийства — дорогое дело, — сказал Вайс. «Особенно в Берлине. Я разберусь с этим, Ганс. Оставь это мне."
  Водитель — полицейский в форме — завел большой двигатель, и мы поехали в сопровождении патрульной машины.
  "Куда мы идем?" — спросил Гросс.
  — Уормзер-штрассе, — сказал Вайс.
  «Это гораздо дальше на запад, чем предыдущие жертвы».
  — Могу я продолжить? — сказал Геннат.
  — Мы все слушаем, — сказал Вайс.
  «Теперь, в то время я не мог точно понять, почему убийца чувствовал необходимость мыть руки в корыте, если он не скальпировал свою жертву. Ни о какой крови не могло быть и речи. Но, прогуливаясь по району при дневном свете, я обнаружил, что на Патентном бюро на Старой Якобштрассе были вывески, написанные влажной краской, и мне пришло в голову, что, возможно, убийца смывает с рук не кровь, а зеленую краску. Итак, мы отвинтили двери, тщательно проверили их на наличие отпечатков пальцев и нашли частичный отпечаток руки, который, конечно, может принадлежать убийце, а может и не принадлежать. К сожалению, он не совпадает ни с одним из зарегистрированных нами, и на данный момент мы ничего не знаем об этом».
  «Ну, это была умная мысль, — сказал Вайс. «Я уверен, что не подумал бы об этом. Большой Будда очень похож на своего древнего тезку Гюнтера. Он не только полностью пробужден, но и наделен высшим знанием многих миров. Научитесь у него девяти достоинствам детективной работы. Изучите их и сделайте своими собственными».
  -- У Фрица Пабста не было бойфренда, -- продолжал Геннат, не обращая внимания на комплимент, -- не было девушки и ничего среднего, если вы понимаете, о чем я. Так что мы не можем винить в этом какого-то несчастного ублюдка, который любил его. Но. И это интересно. Мы нашли купюру в британских фунтах рядом с выброшенным париком Фрица. Как будто оно могло выпасть из кармана убийцы.
  «Сколько это стоит?» Я спросил.
  — Около двадцати рейхсмарок.
  — Что примерно в два раза выше, чем у уличной шлюхи, — сказал я. — Так что, возможно, убийца предложил его Фрицу Пабсту или Луизе. Вместо немецких денег. Не то, чтобы это действительно имело значение».
  "Что ты имеешь в виду?" — спросил Геннат.
  «Если убийца все равно собирался убить Фрица Пабста, какая разница, сколько это стоило и было ли оно вообще законным платежным средством? К тому времени, когда Фриц поднял его на свет, чтобы увидеть, что это такое, было, вероятно, слишком поздно».
  — Значит, ты думаешь, что Фриц мог лгать о том, что кого-то подобрал?
  "Не обязательно. Если кто-то ударил вас молотком с намерением убить, вы, вероятно, забыли не только последний обменный курс. Ты все забываешь, я не должен удивляться. Я знаю, что хотел бы. В любом случае это означает, что убийца мог быть англичанином. Или кто-то, кто хочет, чтобы он выглядел как англичанин». Я пожал плечами. — Или, возможно, это кто-то другой, совершенно не имеющий отношения к делу, уронил его.
  «Мы обнаружили на записке следы зеленой краски, — сказал Вайс. «Та же краска, которая использовалась для вывесок Патентного бюро. Мы связались с Банком Англии для получения некоторой информации о банкноте, но все, что они могут нам сказать, это то, что это была одна из партий, отправленных в банк в Уэльсе. Что не продвинет нас дальше».
  — Не знаю, — сказал я. «Это могло бы позволить огромному количеству немцев легче дышать ночью, если бы убийца оказался британцем».
  "Почему ты это сказал?" — спросил Вайс.
  «Полагаю, меня беспокоит то, что мы как люди стали очень жестокими после войны. Дело в том, что мы все еще пытаемся смириться с тем, что произошло. С нашей непосредственной историей».
  «Вы так говорите, будто история — это то, что может закончиться», — сказал Вайс. «Но я боюсь, что урок истории состоит в том, что на самом деле она никогда не заканчивается. Не сегодня и уж точно не завтра».
  «Может быть, это и так, но нельзя отрицать, что у людей возникает аппетит к крови и человеческим страданиям. Как древние римляне. И я думаю, что любой немец, гордящийся своей страной, предпочел бы, чтобы Виннету был не из Германии».
  — Хорошая мысль, — признал Геннат.
  «Возможно, наш мужчина — секс-турист», — сказал я. «Берлин полон англичан и американцев, получающих лучший курс обмена в наших ночных клубах и с нашими женщинами. Нас трахнули в Версале, а теперь трахают здесь, дома».
  «Ты начинаешь походить на нациста, — сказал Вайс.
  — Я никогда не ношу коричневое, — сказал я. «Коричневый определенно не мой цвет».
  «Не англичане и американцы обманули нас в Версале, — сказал Вайс. «Это были даже не французы. Это было немецкое высшее командование. Это они продали нам все это дерьмо с ударом в спину. Хотя бы для того, чтобы сорваться с крючка».
  "Да сэр."
  — Я бы хотел, чтобы вы как-нибудь встретились с доктором Хиршфельдом, Гюнтер, — сказал Вайс. «Он убежден, что убийца — не мужчина, который ненавидит женщин, а мужчина, который любит женщин так сильно, что хочет быть одной из них».
  — У него забавный способ показать свою любовь, сэр, — сказал я. «Мне кажется, что любой мужчина, который действительно хочет быть женщиной, должен сделать только то, что сделал Фриц Пабст: купить себе красивое платье и хороший парик, назвать себя Луизой и отправиться в Эльдорадо. Там много мужчин, которые хотят быть женщинами. Не говоря уже о многих женщинах, которые хотят быть мужчинами».
  «Это не совсем то же самое, что стать настоящей женщиной, — сказала Вайс. «Согласно Хиршфельду».
  — Верно, — сказал я. «И я, конечно же, буду держаться за этот факт изо всех сил, когда в следующий раз поговорю с незнакомой девушкой. Настоящие женщины такими рождаются. Даже некрасивые. Все остальное — это просто спрятать фамильное серебро и переместить украшения в конец полки. Но кто знает? Может, он просто настолько туп, что отрезал себе интимные места. И когда мы его арестуем, мы обнаружим, что не хватает только одного.
  — Никто не настолько глуп, — сказал Геннат. — Ты бы истек кровью.
  — Я думал, ты сказал, что большинство наших клиентов глупы.
  "Большинство. Но то, что вы описываете, просто безумие, — сказал Геннат.
  «Никто не настолько сумасшедший, — сказал Ханс Гросс. — Даже в Берлине.
  «Может быть, этот парень подходит ближе всего», — сказал я. «Если он отрезает свое мужское достоинство, чтобы стать женщиной, он, безусловно, избавит нас от необходимости отрезать себе голову».
  Вайс рассмеялся. — Знаешь, я начинаю думать, что стакан шнапса был слишком для Гюнтера. Это самое большее, что я слышал от него с тех пор, как мы уступили ему место. Кое-что из этого даже имеет смысл».
  Я опустил окно и глубоко вдохнул влажный ночной воздух. Меня опьянял не шнапс, а табачный дым; Я понимал, что если я когда-нибудь стану детективом по расследованию убийств, мне придется поработать над своей привычкой к курению. Помимо этих людей в фургоне для убийств, я был любителем высшего разряда. И я начал понимать, почему и у Эрнста Генната, и у Ханса Гросса голос был похож на рашпиль кузнеца. Голос фрау Кюнстлер больше походил на черный кофе, на ее маникюр.
  "Простите, сэр."
  «Нет, я люблю, когда мои сыщики говорят, потому что, как это ни удивительно, мне нужна пища для размышлений, какой бы странной и экзотической она ни была. Об этой машине можно говорить что угодно. Что угодно, мне или Большому Будде, лишь бы это не оскорбляло фрау Кюнстлер.
  — Не беспокойся обо мне, — сказала она, снимая чехол со своего «Торпедо». «Я из Веддинга, и я могу позаботиться о себе».
  «Но если вы говорите, постарайтесь сделать это интересным. Мы ненавидим скучных людей. И бросьте сэра, когда будете в фургоне. Мне нравится, чтобы здесь все было неформально».
  * * *
  Окно фургона-убийцы все еще было опущено, потому что меня немного подташнивало, а дождь и прохладный воздух приятно действовали на лицо. К юго-востоку от Александерплац мы остановились на светофоре на Фридрихштрассе, сразу за магазином James-Klein Revue, который, под номером 104A, находился по соседству с Haller-Revue. Оба заведения были ярко освещены и казались полными жизни, полными людей — полными людьми с большими деньгами, пьяными или под наркотиками. Казалось маловероятным, что кто-то из них думал о взрыве на фабрике «Вольфмиум» и о погибших рабочих, которых теперь насчитывалось пятьдесят. По крайней мере, это был лучший вечер пятницы, чем наша экспедиция в фургоне для убийц. Вы могли слышать их крики смеха, а также какофоническую смесь джаза, доносившуюся из обоих клубов, что только усиливало ощущение коррупции и невоздержанности в воздухе. Между двумя клубами стояла коричневая рубашка СА с коробкой для пожертвований, как будто кто-то из покровителей клубов мог забыть, что нацисты хотели закрыть все ночные клубы танцовщиц в Берлине. Швейцар Джимми Кляйн, очень высокий русский по имени Саша с зонтиком размером с купол Рейхстага, подошел к машине с маслянистой, щербатой улыбкой и наклонился к моему открытому окну.
  «Господа, — сказал он, — пожалуйста, почему бы не присоединиться к нам внутри? Я могу обещать, что вы не будете разочарованы. У нас здесь есть полностью обнаженные танцоры. Семьдесят пять обнаженных моделей — больше, чем в любом другом берлинском клубе, — чья смелость и дерзость просто бесценны. «Джеймс-Кляйн Ревю» с гордостью представляет вечер без морали в двадцати четырех сценах поразительной эротики».
  — Всего один вечер? — пробормотал Вайс. — Или целое десятилетие?
  Примерно в этот момент Саша узнал меня. Мы были давними знакомыми со времени моего пребывания в Vice. Время от времени он был полезным информатором.
  — О, простите, герр Гюнтер, — сказал он. — Я не понял, что это ты. Значит, ты собираешься заняться предпринимательством? Он говорил о фургоне для убийц и его пассажирах, и надо признать, что мы действительно напоминали группу скорбящих. «Хотите бесплатные билеты? Пол Морган сегодня ведет конференцию . Если вы спросите меня, у него самые лучшие грязные шутки в Берлине.
  Но я почти не слушал. Мои глаза были прикованы к «Халлер-Ревю» по соседству, пытаясь разобрать звук саксофона и задаваясь вопросом, сколько музыки, которую я мог слышать, играла Роза Браун. Ясно, что я не собирался идти в «Халлер» той ночью, чтобы увидеть ее. Если бы со мной не было Вайс и Генната, я мог бы броситься внутрь и сообщить кассе, что оставленный ею для меня билет больше не нужен и что она меня не ждет. Как бы то ни было, сигнал светофора изменился, и мы поехали на поиски нашего трупа, толпы упырей, не проявляющих заметного интереса ни к жизни, ни к эротическим сценам, ошеломляющим или каким-либо еще. Сейчас никто ничего не сказал. Есть что-то в неминуемой перспективе увидеть насильственную смерть, что останавливает большинство обычных разговоров.
  Машина замедлила ход на Виттенбергплац, затем свернула на юг, на Вормзерштрассе, где был большой двор, окруженный ухоженными офисами и квартирами. В сопровождении офицера в форме мы въехали во двор и по фонарику скрылись в дальнем углу. Наверху крутой лестницы в подвал мы нашли главного детектива. Он был из полицейского президиума на Софи-Шарлот-плац, к северу от Кудамма. Его звали Иоганн Кёрнер, и он был Эрихом Людендорфом под вымышленным именем с чуть меньшим количеством воска на мертвом барсуке, которого он называл усами, — настоящий прусский коп старой закалки с пикельхаубом в заднице . Другими словами, он не любил современных копов-адвокатов с новыми идеями, таких как Бернхард Вайс, почти так же, как он не любил умных евреев, таких как Бернхард Вайс. Они и раньше скрещивали мечи, но вы бы не догадались об этом по тому, как легко Вайс заговорил с ним.
  «Комиссар Кёрнер, рад вас видеть. Насколько я понимаю, у вас здесь мертвая девушка, с которой сняли скальп.
  — Это работа Виннету, все в порядке. Я не сомневаюсь в этом, сэр. Удар молотком по затылку и снят скальп. Она лежит у подножия этой лестницы. Я бы сказал, что он мертв с раннего утра.
  — Это ваше дело, конечно, пока вы не решите иначе. Но, как вы знаете, мы уже расследовали два или три подобных дела, что дает нам некоторое представление о методах работы убийцы. Таким образом, мы можем оставаться здесь в основном в качестве консультантов; или мы можем работать вместе с вами; или мы можем взяться за дело — как вам больше нравится. На самом деле все зависит только от вас».
  Кёрнер взглянул на свои наручные часы, словно думая, что ему уже пора спать, погладил усы и приподнялся на цыпочки.
  — Почему бы мне просто не рассказать вам, что удалось выяснить мне и моим людям, а затем предоставить вам это, сэр? Я уверен, что вы и ваши люди знаете о таких вещах гораздо больше, чем я когда-либо узнаю.
  Я не был уверен, имели ли в виду «твои люди» всех в фургоне для убийц или что-то более коварное, но если Вайс и чувствовал себя оскорбленным, он определенно этого не показывал. Как всегда, он был мастером вежливой сдержанности и профессиональной вежливости. Он мог бы говорить в суде с адвокатом, а не с антисемитом Пифке, таким как Иоганн Кёрнер.
  — Очень великодушно с твоей стороны, Иоганн. Спасибо. Так расскажи нам, что, по твоему мнению, ты знаешь».
  «Ева Ангерштейн, двадцать семь лет. Платная проститутка. Днем работала стенографисткой в Siemens-Halske в Сименсштадте. И жил в комнате в дальнем конце Кудамма на Хайльброннерштрассе, номер двадцать четыре. Мы нашли ее офисную одежду в большой тканевой сумке, которая, как мы полагаем, должна быть ее».
  Проститутка до зарплаты — это девушка, которая катается на санях только в конце месяца, перед днем зарплаты, когда с деньгами туго. Довольно обычное дело в таком городе, как Берлин, где всегда были непредвиденные расходы.
  «Сторож дома нашел ее, когда спускался по этой лестнице, чтобы проверить котел. Прогорклый парень по имени Питч. Он сказал, что есть проблемы с полушелковыми товарами, которые привозят сюда клиентов с Виттенбергплац. Я полагаю, что у стены у подножия этой лестницы не менее хорошее место для быстрого прыжка. Вот что, по нашему мнению, должно было произойти. Они вместе спустились туда, он ударил ее по шее, а потом скальпировал бедняжку.
  — Есть свидетели?
  "Никто."
  — Ты говорил с кем-нибудь из работниц на Виттенбергплац?
  "Нет. В ее сумочке была квитанция из клуба Какаду на Иоахимсталерштрассе прошлой ночью, так что мы полагаем, что именно там она могла встретить своего убийцу. Мы там тоже не были».
  Один из людей Кёрнера передал ему бумажник, который он передал Вайсу, который передал его Геннату, который вытер руки, а затем передал его мне. Я открыл его, бросил внутрь фонарик и заметил, что он был куплен в Хульбе, магазине качественных изделий из кожи на Кудамм. Я уже собирался обыскать содержимое, когда заметил, что сумка покрыта угольной пылью; он тоже был более или менее пуст, если не считать ее документов, удостоверяющих личность.
  «Тканевый мешок с ее одеждой мы нашли на лестничной клетке рядом с ее телом; сумочку, которую мы нашли в угольном бункере на уровне земли. Один из моих людей обнаружил его более или менее случайно, совсем недавно.
  «Интересно, почему он был там. Есть идеи?"
  «Сумка была открыта, — сказал он. Как будто кто-то прошел через него, искал что-то, а потом выбросил».
  — Если не считать бумаг девушки, сумка пуста, — сказал я. «Ни денег, ни кошелька, ни кошелька, ни ценностей. Ничего."
  — Ненормальное поведение нашего человека, — сказал Вайс. «Совсем не нормально. У наших предыдущих жертв все еще были деньги».
  — В этом ублюдке нет ничего нормального.
  "Истинный. Я имел в виду, обычно он не грабит своих жертв.
  Я мог сказать, что Вайс думал о том же, о чем и я: что один из людей Кёрнера украл деньги из сумочки Евы Ангерштейн и поделил их со своим комиссаром. Это не было известно берлинским копам. Никто из нас ничего не сказал.
  «Кто знает, что на уме у извращенного маньяка вроде Виннету?» — сказал Кернер. «Мне всегда казалось, что такой человек демонстрирует все виды преступного поведения. Кража, поджог, изнасилование, что угодно. Если бы вы сказали мне, что он также планировал совершить измену, я бы не удивился. Не то чтобы убийцы скрупулёзно нарушали закон. По моему скромному мнению, сэр.
  — Сумка от Халба, — сказал я Вайсу. «Хорошая сумка из хорошего магазина. Вы не ожидаете, что девушка, которая может позволить себе такую сумку, возьмет клиента и ударит его о стену во дворе квартиры. Можно было бы подумать, что она воспользовалась бы комнатой. Где-нибудь, где она могла бы помыться. Я продолжал обыскивать сумку, даже когда говорил.
  «Ты говоришь так, будто она была чем-то большим, чем шлюхой», — сказал Кёрнер. «Смотри, это же просто сумочка, да? Я не знаю, говорит ли это вам о чем-либо. Возможно, ее Фриц торопился. Не хотела всей этой причудливой шелковой отделки и нижнего белья, которые предлагают некоторые из этих девушек. Просто немного мышки, а затем немного наличных на такси до дома.
  — Я полагаю, ты прав, Иоганн, — сказал Вайс.
  — Это интересно, — сказал я. — В этой сумке есть потайной карман. Застежка-молния находится в нижней части кармана, а не в верхней, и под складкой кожи, так что, я полагаю, ее было бы достаточно легко пропустить. Конечно, тот, кто спешит, может и не заметить, что он там. В этом тоже что-то есть». Моя рука вылезла из сумочки с парой золотых колец и новой банкнотой в десять марок.
  — Дай-ка я это увижу, — раздраженно сказал Кёрнер.
  Я передал кольца, но не записку.
  — Думаю, вам лучше не трогать герра Таера, — сказал я. «Этот выглядит совершенно новым. Как будто вчера выпустили. Возможно, мы даже сможем отследить это, сэр.
  — Хорошая работа, Гюнтер.
  Банкноты в десять рейхсмарок были зелеными, и на них был изображен земледелец по имени Альбрехт Таер, единственная настоящая слава которого заключалась в том, что он был на деньгах. Я никогда не слышал о нем. Герои Веймарской республики всегда казались неудовлетворительными, что, возможно, является отличительной чертой истинной демократии; при кайзере немецкие деньги выглядели более патриотично и вдохновляюще.
  Я сунул банкноту в бумажный пакет и отнес его обратно в фургон для убийц, прежде чем вернуться наверх по лестнице. Я оставил Вайса говорить с Кёрнером, а затем спустился по лестнице туда, где Эрнст Геннат теперь давал трупу преимущества своего многолетнего опыта в убийстве. Его фонарик осветил землю вокруг тела, как нос муравьеда. Ее голова была покрыта кровью, и она выглядела так, будто упала с лестницы и разбила себе череп. Одежда у нее была хорошего качества, чулки шелковые; ее выброшенная серая шляпа-клош была от Manheimer на Oberwallstrasse и напоминала стальной шлем, который не работал.
  — Наступило окоченение, — сказал Геннат. — Я полагаю, что она мертва около двадцати двух или двадцати трех часов. Все равно что убить детеныша тюленя.
  — Как это?
  «Она спускается сюда перед ним, он бьет ее своим молотом, одним сильным ударом, ломает ей шею, и прежде чем она упадет на землю, он выхватывает свой клинок и готовится сорвать с нее шкуру. Начать и закончить, может быть, всего за шестьдесят секунд».
  «Боже, это быстро».
  — Это потому, что он не получает от этого удовольствия. Это многое очевидно. Если бы он это сделал, было бы больше доказательств того, что он впал в безумие. Иногда, когда убийца действительно набирается смелости, чтобы убить, это открывает шлюзы, и он наносит множественные ножевые ранения. Но юбка этой девушки даже не задрана, и, насколько я вижу, на ее теле нет ни следа. Так что дело не в сексе, Гюнтер. Дело даже не в убийстве. Все дело в этом трофее. Волосы. Ее скальп. Геннат остановился. — Ты нашел что-то в ее сумочке, не так ли?
  Я рассказал ему о банкноте.
  — Десятку он дал бы ей, если бы она куда-нибудь пошла с ним, — сказал он. "Здесь. Достаточно, чтобы заставить ее замолчать любые опасения. И более чем достаточно, чтобы взорвать его.
  «Вот что я понял. Только, возможно, он беспокоился об этой банкноте. И вернулся, чтобы посмотреть, сможет ли он его вернуть. Вот почему он обыскал ее сумочку. Я понизил голос. «И тут я подумал, что это сделал один из людей Кёрнера».
  — Это не значит, что мальчики Кёрнер ничего не украли из ее сумки. Полиция Софи-Шарлотт-Плац всегда славилась неофициальным сбором налогов, если вы понимаете, о чем я. Вы замечаете, что они были осторожны, чтобы оставить ее удостоверение личности, чтобы не иметь проблем с беготней, необходимой для того, чтобы поставить ей имя в лицо. Слушай, у тебя хорошая теория, Гюнтер. О банкноте. Теперь посмотрим, сможете ли вы это доказать. Возможно, вы сможете найти что-то еще, что могло быть из ее сумочки. Помада или пудра. Кошелек или набор ключей. Затем, когда вы это сделаете, идите к Какаду и посмотрите, помнит ли ее кто-нибудь. Не забывая и о других девушках на Виттенбергплац. Может быть, они видели ее с кем-то. Надеюсь, кто-то написал мелом на его спине слово «убийца ».
  — Вы правы, сэр. Я начал подниматься по ступенькам, направляя луч фонарика прямо перед собой. Что-то белое отразило свет обратно на меня; Я наклонился, чтобы рассмотреть поближе. Это был мундштук из слоновой кости.
  — Сомневаюсь, что это могло быть из ее сумочки, не так ли?
  Геннат наклонился к мундштуку и поднял его с конца своего «пеликана». Он громко выругался.
  — Ты знаешь, что это значит, не так ли? он сказал.
  — Что убийца курит сигары?
  — Это означает, что мы нашли важную улику на трех местах убийства. Запонка. Банкнота фунта стерлингов. А теперь вот это.
  — Вы верите, что убийца играет с нами в игры?
  — Я начинаю так думать. Одному Христу известно, сколько времени полицейские потратили Райхенбах на мысль, что убийца мог быть масоном».
  «Конечно, все они могут быть подлинными, эти подсказки. Он действительно мог курить сигары, носить масонские запонки и иметь полный карман иностранной валюты».
  «Конечно, почему бы и нет? Если это поможет вам поверить, что маленькая мышка заплатит вам хорошую блестящую копейку, если вы оставите зуб на прикроватной тумбочке, тогда вперед. Но я думаю, Виннету держит нас за дураков. По моему опыту, подсказки подобны вину; им нужно немного времени, чтобы вырасти в росте. Подсказки только выглядят как подсказки в рассказах. Но я чувствую запах крысы, потому что мои ноздри более чувствительны к крысам, чем ваши. Вопрос в том, почему? Зачем нас так дразнить? Это выглядит очень преднамеренно».
  — Он хочет тратить наше время. Отступает назад, как лиса, чтобы сбить нас со следа. Конечно, это должно быть хорошо для него».
  «Выглядит так. На мой взгляд, эта банкнота выглядит здесь как настоящая зацепка. А теперь иди и поддержи его».
  * * *
  Я ходил по двору с фонариком, глядя в землю, как цапля. Время от времени я поглядывал на окружающие окна, некоторые из которых были заняты заинтересованными зрителями. Нет ничего лучше убийства, чтобы вытащить берлинцев из их ярусов. Некоторые из них кричали мне, но я не мог слышать, что говорили, а даже если бы и слышал, я бы не ответил.
  Рядом с лестничной клеткой росло одинокое дерево, знавшее лучшие времена. У основания дерева была дыра; Я просунула руку по локоть и быстро нашла кожаный бумажник, который подходил к сумочке Халбе мертвой девушки. Денег в нем не было, зато был билет на автобус и фотография Евы Ангерштейн. Она была изображена стоящей на Потсдамской площади перед знаменитыми светофорными часами. Позади нее можно было увидеть не менее знаменитый Haus Vaterland на Кётенерштрассе, который был бы именно таким местом, где полушелковая Ева могла бы заниматься своим ремеслом. На ней был маленький темно-синий плащ и свободное голубое платье, которое она приподняла одной рукой ровно настолько, чтобы показать свою красную подвязку: похоже, вызывающая поза для смеха. Это был первый раз, когда я как следует рассмотрел ее лицо. Она была хорошенькой, с ртом в форме лука Купидона, темными волосами и приятной улыбкой. Чья-то дочь, подумал я; чья-то сестра, быть может; а теперь чья-то жертва.
  Я еще раз пощупал внутри дерева и придумал губную помаду. Я положил помаду в бумажный пакет, а фотографию в карман. Затем я принес улики обратно в фургон для убийц, сказал Бернхарду Вайсу, куда еду, и сказал, что могу вернуться до того, как они уедут, а если нет, то поймаю их утром. Потом я отправился в Какаду, что в пяти минутах ходьбы, в надежде, что кто-нибудь там ее вспомнит.
  Но никто этого не сделал.
  Над каждым обеденным столом стоял в клетке какаду, который должен был кричать, чтобы получить счет, когда вы постукивали по стеклу ножом, и, вероятно, мне было бы лучше спросить информацию у птиц за всю помощь, которую я получил. Но на выходе мне повезло, когда я спросил девушку с шапочкой, узнала ли она девушку на фотографии. Она сказала, что знает, и даже упомянула еще одну девушку, с которой провела часть предыдущего вечера. Ее звали Дейзи, и она была американкой, и девушка с шапкой думала, что я, вероятно, найду ее в маленькой гостиной, о существовании которой я забыл.
  Гостиная была полна уютных уголков с множеством маленьких каминов, диванов, шезлонгов и парочек, знакомившихся друг с другом, некоторые из них довольно интимно; к счастью для меня, Дейзи не была одной из них. Ее было легко отличить от других женщин в Какаду: американки всегда выглядели лучше одетыми, чем немки. Она сидела одна, пила шампанское и, заметив меня краем глаза, нетерпеливо взглянула на часы, когда я подошел. Она была стройная, с маленькой грудью и хорошенькая, лет двадцати с небольшим, и вполне уверенная в себе, какими бывают девушки, когда у них много денег. Об этом мне рассказали наручные часы; все это было из нефрита и бриллиантов, и ей, наверное, было все равно, который сейчас час.
  — Дейзи?
  — Я жду кое-кого, Фриц, — сказала она. — И он будет здесь с минуты на минуту, так что не трудись садиться.
  «Это не проблема. По крайней мере не для меня. И меня зовут не Фриц. Я сел и показал ей свой новый пивной жетон. «Это полиция. Может у тебя проблемы с полицией, а может и нет. Вот что нам нужно выяснить».
  "Что ты хочешь?"
  "Некоторая информация. Прежде всего, ваше полное имя.
  «Торренс. Дейзи Торренс. О чем это?"
  — Ты выглядишь нервной, Дейзи.
  — Как я уже сказал, я жду кое-кого.
  — Тогда я сделаю это быстро. Я вынул из кармана фотографию Евы. — Вы когда-нибудь видели эту девушку раньше?
  "Нет." Дейзи могла смотреть на чей-то трамвайный билет из-за всего внимания, которое она уделила фотографии.
  — Я думаю, вам стоит еще раз взглянуть на это. Потому что у меня есть свидетель, который говорит, что вы разговаривали с ней прошлой ночью. И не годится американской девушке вводить в заблуждение немецкого полицейского. Это будет выглядеть плохо для международных отношений, когда я буду вынужден арестовать вас по подозрению в сокрытии улик.
  — Хорошо, я поговорил с ней. Ну и что?"
  "Как насчет?"
  — Послушайте, я действительно не помню. Мы говорили всего несколько минут. Вообще ни о чем. Разговор с девушкой. Люди. Это место. Как какаду гадят на столы в другой комнате. Я не знаю."
  «Мы всегда можем сделать это на Александерплац, если хотите. Но я не могу обещать, что там кто-то не будет срать на столы, боюсь.
  "Подумаешь? Я разговариваю здесь с самыми разными людьми. Все делают. Закона против этого нет».
  «Большое дело в том, что Ева Ангерштейн была убита после того, как ушла отсюда прошлой ночью. И есть закон против этого. Насколько я знаю, ты был последним, кто видел ее живой.
  "Ага, понятно. Это ужасно. Мне жаль." В ее голосе не было ни капли сожаления. Она задумалась на мгновение, прикусила надутую губу, а затем посмотрела прямо на меня. — Слушай, если я скажу тебе то, что знаю, чего на самом деле немного, ты уйдешь и оставишь меня в покое? Моему другу-джентльмену не понравится, если он увидит, как я разговариваю с полицией.
  "Конечно. Почему нет. Но мне нужно увидеть удостоверение личности. Просто знать, что ты на уровне».
  Она схватила свою сумочку и протянула мне свое удостоверение личности. У нее был хороший адрес, и его легко было запомнить: вилла Г, улица 6, номер 9, в фешенебельном пригороде Айхкамп. Адрес, где легко можно было купить наручные часы с бриллиантами и нефритом. Я вернул карту.
  "Так. Поговори со мной."
  «Ева покупала мне кокаин, — сказала Дейзи Торренс. — На Виттенбергплац есть дилер. За пределами вокзала. Продает колбасы, а также наркотики. Но он удваивает цену, когда видит, что я иду. Поскольку я американец, он считает, что я подхожу для этого. И мне не очень нравится запах сосисок. Это одна из причин, по которой я прихожу сюда; вегетарианский ресторан. Это лучшее, что есть в Берлине».
  «У вас должен быть рецепт на покупку кокаина», — сказал я. — И только от аптекаря.
  «Да, я знаю, но в это время ночи где ты возьмешь один из них?»
  — Значит, Ева была вашим посредником. Ты делал это раньше?
  "Конечно. Много времени. Мы встретились здесь некоторое время назад. Я бы не сказал, что мы были друзьями. Но я бы дал ей десять процентов за беспокойство. Она делала это для многих людей. Им не нравится, когда здесь продают наркотики. В любом случае, Ева всегда была надежной. До прошлой ночи. Я дал ей пятьдесят марок, чтобы она купила мне кокаина, и она так и не вернулась». Дейзи снова взглянула на часы. Это стоило того, чтобы посмотреть еще раз. — Кажется, теперь я знаю, почему.
  — Ты знал, что Ева была проституткой?
  «Она никогда так много не говорила, но у меня была довольно проницательная мысль, что она за этим стоит. Здесь много девушек».
  — Но не ты.
  "Нет." Ее тон напрягся, а подбородок слегка приподнялся, как будто она собиралась послать меня к черту, и она могла бы это сделать, если бы я не был полицейским. «Я актриса, на самом деле. А теперь, если вы не возражаете, я бы хотел, чтобы вы оставили меня в покое.
  — Еще один вопрос, и тогда я отвечу. Вы видели, как она разговаривала с мужчинами прошлой ночью? Любые мужчины вообще.
  "Честно? Нет. Освещение здесь немного приглушенное, как вы можете видеть, и на мне не было очков, поэтому, даже если бы я увидел, как она разговаривает с кем-то, я бы не узнал их».
  — Вы близоруки?
  "Да."
  — Могу я взглянуть на эти очки?
  "Конечно." Она открыла сумочку и достала футляр для очков, который протянула мне. Я вынул очки и поднял их, изучая линзы. "Удовлетворен?" она спросила.
  Я вернул их. "Спасибо." Я встал и ушел, не сказав больше ни слова, но на краю маленькой гостиной я спрятался за колонну в надежде увидеть друга-джентльмена, которого она ждала. Дейзи меня не видела. Я был уверен в этом; она была без очков. Но я увидел мужчину, которого она ждала, которого она теперь очень нежно поцеловала. Одетый в смокинг, он был, вероятно, вдвое старше ее и уж точно вдвое больше: смуглый, мясистый, лысеющий, с бровями, похожими на живые изгороди, и носом размером с автомобильный гудок. Короче говоря, он был представлением каждого немецкого фанатика о том, как должен выглядеть богатый еврей, и, более того, я узнал его, и только увидев его, я почувствовал себя так, как будто я ступил на американские горки в Луна-парке. Его звали Альберт Гжесински, когда-то начальник берлинской полиции, а ныне министр внутренних дел нового веймарского правительства.
  * * *
  К тому времени, как я добрался до Виттенбергплац, я ОЧЕНЬ УСТАЛ. Ноги болели еще сильнее, чем прежде, а мозг чувствовал себя половинкой лимона в кулаке бармена. Есть что-то во всем этом неоновом свете ночью, что, кажется, выцветает дух человека. Я слишком устал, чтобы быть таким же вежливым, как в Какаду, и уже жалел, что не был немного жестче с Дейзи Торренс. Безразличие, которое она продемонстрировала при известии об убийстве Евы Ангерштейн, немного потрясло меня; в те дни я еще был способен шокироваться человеческим поведением, несмотря на то, что проработал в Vice два года.
  Виттенбергплац была известна двумя вещами: универмагом Hermann Tietz, ранее известным как Jandorf's, где я покупал большую часть своей одежды, и станцией U-Bahn в стиле ар-нуво; с неоклассическим фасадом и парадным вестибюлем он больше походил на церковь, чем на вокзал. Это был Берлин для вас. Сделать что-то лучше, красивее, немного величественнее, чем было. Так же, как кинотеатр UFA на Ноллендорфплац больше походил на древний храм Дагона до того, как появился Самсон и перестроил архитектуру.
  В вестибюле вокзала Виттенбергплац стояла обычная толпа шлюх, через которую должны были пройти мужчины, выходящие из поездов, и действительно там был мужчина, балансирующий на груди поднос с сосисками, и пара нищих — раненых. ветераны войны пытаются заработать несколько копеек. Это была довольно типичная столичная сцена, вплоть до того, что в подъезде появился толстый адвокат, который посмотрел на шлюх и попрошаек, а затем громко хмыкнул.
  — Позор, — сказал он двум нищим. Почему он должен был выделить их для критики, я не знаю. «Вам должно быть стыдно за себя. То, как ты портишь эту униформу. И эти медали».
  Это было сигналом к тому, чтобы подойти и бросить каждому по горсти монет в шапку, и этого было более чем достаточно, чтобы толстяк помчался вниз, чтобы успеть на поезд до места столь же респектабельного, как и его мнения.
  Я купил двадцать салем алейкумов, представился продавцу колбас и попросил мешок соли, что без колбасы означало только одно; когда я был уверен, что это было в его руке, я показал ему свой пивной жетон. Продажа кокаина без рецепта не считалась таким уж преступлением, но, вероятно, этого было достаточно, чтобы я его забрала, и, возможно, даже достаточно, чтобы он лишился лицензии уличного торговца.
  «Можешь убрать мешок с солью», — сказал я. «Меня это не интересует. Меня больше интересует разговор об одном из ваших постоянных клиентов. Полушелк. Имя Евы Ангерштейн.
  — У них есть имена? Ты удивил меня."
  — У этого есть фотография.
  Я передал ему фотографию, и он взял ее между жирными большим и указательным пальцами, нашел в нагрудном кармане пиджака очки, посмотрел на фотографию, съел кусочек колбасы, которую явно не собирался продавать в тот вечер, и затем кивнул.
  «Красивая девушка».
  — Разве она не просто так?
  — Ладно, я ее знаю, — признался он. «Покупает у меня два или три раза в неделю. Слишком много, чтобы использовать себя. По-моему, относит в один из клубов и, наверное, продает в дамских туалетах. Я учитываю это, когда назначаю ей цену».
  — Когда вы видели ее в последний раз?
  "Вчера вечером. Об этом времени. Почему? Что она сделала?
  — Ее убили.
  "Жалость. Много об этом в эти дни. На самом деле все настолько плохо, что некоторые из этих девушек боятся работать. Вы бы не подумали, но в наши дни на улицах вдвое меньше девушек. Боюсь, что Виннету снимет скальп. Ну, кто бы не был? С нее сняли скальп?
  — Не могу сказать.
  "Ты только что сделал. Итак, Ева купила немного соли и пошла поговорить с теми девушками. По крайней мере, я думаю, что это были они. Трудно отличить их друг от друга с такого расстояния. Затем, через несколько минут, этот парень приходит на станцию, и в конце концов она уходит с ним. Через парадную дверь.
  — Не могли бы вы описать его?
  — Теперь ты спрашиваешь. Эти девушки разговаривают с большим количеством мужчин, чем я продаю сосиски. Это все равно, что попросить меня описать колбасу, которую я только что продал.
  "Пытаться."
  «Хорошо одет. Джентльмен, похоже. Шапку носил на боку. Как-то распутно. Большой плащ. Я лишь наполовину обращал внимание». Он пожал плечами. «Это об этом. Лучше спроси у кузнечиков. Они ничего не упускают. Менее чем за десять секунд они могут оценить вас и сказать, сколько у вас в карманах и есть ли у вас настроение для мышки или нет».
  * * *
  ОН БЫЛ ПРАВ.
  Я повернулся к девчонкам, но они уже успели хорошенько разглядеть, как я разговариваю с продавцом колбас, решили, что я полицейский, и разбежались куда подальше. Я вернулся к своему информатору.
  — Видишь, что я имею в виду? Он посмеялся. — Тебя облапошили, как быка, как только ты дал мне эту фотографию, сынок. Достаточно тяжело, чтобы зарабатывать на жизнь, не отпугивая рыбу.
  Я кивнул и устало отвернулся. Моя кровать на Ноллендорфплац казалась очень близкой, и мне очень хотелось оказаться там. Самостоятельно.
  — Еще одно, — сказал продавец сосисок. — Я не думаю, что это он убил ее. Я имею в виду Фрица в шляпе.
  "Почему ты так говоришь?"
  «Потому что, по моему мнению, он не выглядел и не говорил так, будто собирался кого-то убить».
  "Что ты имеешь в виду?"
  «Ну, он насвистывал, не так ли? Парень, который собирается снять скальп с девушки и убить ее, даже не свистнет перед тем, как сделает это. Он? Нет. Я бы так не сказал. Я бы сказал, что свист человека — это беззаботный звук. Вряд ли из тех, кто пойдет на тропу войны.
  "Возможно Вы правы. Но ради интереса, помнишь ли ты мелодию, которую он насвистывал?
  "Нет. Боюсь, это не шанс. Я глухой. Здесь. Есть колбасу. На дом. Я не собираюсь продавать их и скоро сдамся. Они только пропадут».
  * * *
  ОБРАТНО ВНЕ ДВОРА на Вормсерштрассе, поедая в темноте колбасу, я лаял голенями на короткие деревянные костыли и тележку для бродяг, вроде тех, которые безногий или частично парализованный человек мог бы использовать вместо настоящей инвалидной коляски, чтобы передвигаться по улице. город. Это напомнило мне средневековую картину с забавными немецкими нищими в картонных коронах и с лисьими хвостами на спине. У нас в Германии всегда было жестокое чувство юмора. Тележка была самодельной и грубой, но у многих мужчин не было другого выбора, кроме как использовать ее. Современные ортопедические инвалидные коляски, производимые немецким агентством по делам инвалидов, были дорогими, и сразу после войны было много случаев их кражи у мужчин. Может быть, поэтому мне показалось странным, что одна из этих «калек», как их обычно называли, была брошена таким образом. Где был человек, который использовал его? И многое говорит о моем собственном отношении к немецким инвалидам, что я должен был забыть об этой тележке почти сразу же, как только столкнулся с ней ранним вечером. Спустя десять лет после перемирия берлинские ветераны-инвалиды все еще были настолько вездесущи, что никто, включая меня, не обращал на них внимания; они были как бродячие кошки или собаки — всегда рядом. Несколько монет, которые я выдал на вокзале на Виттенбергплац, были первыми, с которыми я расстался более чем за год.
  Я поспешил во двор в поисках новых похвал за то, что я недавно обнаружил.
  Комиссар Кёрнер ушел домой, оставив лишь нескольких полицейских в форме с площади Софи-Шарлотт-Платц, чтобы помогать в охране места преступления. Люди все еще высовывались из своих высоких окон, чтобы посмотреть, что происходит; было что либо радио послушать, а может и лечь спать. Я знал, какой из них мне больше всего нравился. Моя кровать не казалась бы более привлекательной, если бы в ней стояла бутылка хорошего рома и чистая пара пижам. Ханс Гросс закончил фотографировать. Фрау Кюнстлер закрыла крышку пишущей машинки и закурила новую сигарету. Вайс проверял свои карманные часы; его собственная машина и водитель полиции прибыли, чтобы отвезти его домой, и он выглядел так, как будто собирался уходить; по крайней мере, так было до тех пор, пока я не отвела его и Генната в сторону, чтобы рассказать им, что я обнаружила на Виттенбергплац и, что более интригующе, в Какаду.
  «Перед убийством жертва встречалась с женщиной, для которой иногда покупала наркотики, — объяснил я. «Американская девушка по имени Дейзи Торренс».
  Вайс нахмурился. «Теперь, почему это имя звучит как далекий колокол?»
  — Может быть, потому, что она ждала приезда человека, которого вы сами знаете, сэр. Этого человека зовут Альберт Гжесински.
  — Новый министр? — сказал Геннат.
  — Если только у него нет брата-близнеца.
  "Вы уверены?" — спросил Вайс. Но его голос звучал не так, как если бы он сомневался во мне, а в собственных ушах.
  «Положительно».
  — Он действительно был с этой женщиной на публике?
  «Не только с ней, но и повсюду».
  "Иисус."
  «Кто такая Дейзи Торренс?» — спросил Геннат. — Я никогда о ней не слышал.
  — Актриса, — сказал Вайс. «У нее была главная роль в недавнем фильме UFA под названием « Мы снова встретимся на родине» . Я думал, ты интересуешься кино.
  «Это был ужасный фильм, — сказал Геннат.
  «Я не сомневаюсь в этом. Так или иначе, у Гжесински был роман с мисс Торренс, но до недавнего времени он был слишком осторожен, чтобы его можно было увидеть с ней на публике. Ведь он женат. Но они делят дом в Айхкампе.
  — Она дала мне адрес, — сказал я.
  «До сих пор пресса игнорировала это дело, но если бы нацисты узнали об этом, они легко могли бы покончить с его карьерой на страницах Der Angriff . Нет ничего, что им нравилось бы больше, чем еврей, засунувший руку в штаны американской девушки. Особенно тот, кто связан с наркотиками». Вайс снял пенсне, аккуратно отполировал линзы, снова надел их на переносицу и бросил на меня взгляд. — Ты уверен насчет этой части.
  — Она мне сама сказала, — сказал я.
  — Что за женщина, по-вашему, она была?
  
  «Богатая сука. Гламурный и бессердечный».
  — Это то, что я слышал, — сказал Вайс. На мгновение его, казалось, одолел легкий приступ кашля, который он подавил тыльной стороной ладони.
  — Если это станет известно, — сказал Геннат, — новому правительству придет конец, так и не начавшись. Последнее, что нам сейчас нужно, если вы не проклятый нацист, это еще одни выборы. Только одна страна может принять столько демократии, прежде чем ей надоест эта идея».
  — Тогда нам лучше держать это при себе, — сказал Вайс.
  — Согласен, — сказал Геннат.
  Я кивнул в знак согласия, как будто это было важно; мысль о том, что я могу иметь какое-то влияние на судьбу правительства, казалась мне абсурдной.
  «Я поговорю с Гжесинским и предложу, чтобы он и его американский друг в будущем вели себя более осмотрительно», — добавил Вайс. «Ради него и страны. В любом случае, это все не по делу. Вы получили другое описание убийцы, Гюнтера. Что соответствует тому, что мы уже получили от женщины, которая нашла Фрица Пабста. Хорошая работа, мой мальчик. Утром первым делом я хочу, чтобы вы посетили Рейхсбанк на Егерштрассе и попросили их начать проверку той банкноты в десять марок, которую вы нашли. Если у вас возникнут какие-либо проблемы с этим, позвоните мне домой, и я поговорю с самим Генрихом Кёлером. Он должен мне услугу.
  Келер был министром финансов Германии.
  — Но сейчас тебе нужно идти домой. Ты тоже, Эрнст. Сегодня вечером мы сделали все, что могли, за исключением того, что устроили поминки при свечах в память о мертвой девушке. Он взглянул вверх, когда кто-то в одном из окон повыше свистнул нам вниз. «Если мы останемся здесь дольше, они захотят выпить несколько батончиков «Берлинер Люфт».
  * * *
  «Судя по серийному номеру, банкнота, которую я нашел в сумочке Евы Ангерштейн, была выпущена всего неделю назад», — сказал я. — Я проследил его до отделения Коммерцбанка в Моабите. Менеджер считает, что это была часть пакета банкнот немецкого центрального банка, которые были разделены и выплачены одному или двум местным предприятиям вовремя, чтобы быть распределенными в пакетах заработной платы рабочих в прошлую пятницу. Безусловно, самая крупная из этих выплат была сделана больнице Шарите, а это означает, что убийцей мог быть медик. И это, безусловно, согласуется с пристрастием убийцы к острому ножу и умением обращаться с ним. Я считаю, что нам, вероятно, следует поговорить с директором больницы и договориться о том, чтобы все сотрудники Шарите-мужчины были допрошены полицейскими из Алекса как можно скорее. У нас есть описание этого человека, у нас даже есть возможный отпечаток руки, и мы, безусловно, можем проверить алиби. Этой заметки может быть достаточно, чтобы значительно сузить круг нашего расследования.
  Вайс внимательно выслушал и кивнул. Это был полдень понедельника, и мы были в его кабинете у Алекса. Я чувствовал, что привлекаю лишь половину его внимания, что, пожалуй, неудивительно. Это были трудные выходные для берлинской полиции и для него в частности — об этом мне сказал большой синяк на его лице. Во время марша коммунистов в Западном Берлине полиция атаковала после того, как красные прорвали их позиции, прозвучали выстрелы и был убит рабочий-коммунист. И если всего этого было недостаточно, Вайс подвергся нападению на Франкфуртер-аллее со стороны Отто Дилленбургера, когда он сам наблюдал за другой коммунистической демонстрацией. Откровенно правый полковник полиции, командующий восточным полицейским округом, Дилленбургер ранее утверждал, что Вайс тайно вступал в сговор с коммунистами, и теперь он был отстранен от службы в ожидании расследования Президиума. Но он уже подал апелляцию в PPPO — Ассоциацию офицеров полиции Пруссии — и многие считали, что полковника быстро восстановят в должности. PPPO был почти таким же правым, как и сам Дилленбургер.
  Не нужно было быть детективом, чтобы понять, почему Вайса подозревали в том, что он коммунист; не в Германии. Все, кто симпатизировал нацистам, считали, что еврей — это просто коммунист с большим носом и золотыми часами. Мне было отчаянно жаль этого человека, которым я и многие другие восхищались, но я не упомянул об инциденте с Дилленбургером; Вайс был не из тех, кто зацикливается на собственных несчастьях или ищет сочувствия.
  «Приблизительно сколько человек, по-твоему, работает в больнице Шарите, Берни?»
  "Я не знаю. Возможно, тысячу.
  — А сколько, по-твоему, мужчин работает здесь, в «Алексе»?
  «Примерно половина этого числа».
  Вайс улыбнулся. "Истинный. Я боюсь, что еще предстоит провести много реформ, чтобы сделать эту силу той, которой она могла бы стать. Очень многие полицейские просто тянутся к выходному пособию или алиментам полиции, чтобы начать свой бизнес. Между нами говоря, я слышал, что некоторые патрульные покидают полицию с несколькими тысячами марок в карманах.
  Я тихо свистнул. — Так вот почему мальчики в форме носят эти бриджи для верховой езды. Вам нужны большие карманы с такими деньгами.
  — Иронично, не так ли? — сказал Вайс. «При всей ее антипатии к социализму, профсоюзному движению и правам рабочих я не знаю во всей Германии организации с более сильными профсоюзами, чем берлинская полиция».
  Он снова зажег сигару и уставился на трехрожковый латунный бензольный пистолет, как будто под потолком все было яснее.
  «Берни, то, что вы рекомендуете, несомненно, следует сделать; и я не сомневаюсь, что в будущем все расследования будут проводиться на основе показаний свидетелей с перекрестными ссылками. Но я боюсь, что то, что вы предлагаете, совершенно невозможно. Во-первых, у нас нет времени, но даже если бы оно было, я не уверен, что должен следовать твоей рекомендации. Видите ли, здесь нужно учитывать политику. Да, политика, хотя я ненавижу произносить подобное слово в этом здании. Позволь мне объяснить. Я не из тех, кто считает, что берлинское общество улучшается за счет того, что на улице меньше девушек, но многие — например, комиссар Кёрнер — точно так же верят. И дело в том, что если мы собираемся поймать этого психопата, то это должно быть сделано с помощью непосредственных ресурсов Комиссии по убийствам и нескольких единомышленников крипо, а не всего полицейского управления. Так что, что касается Шарите, не стесняйтесь обращаться к директору больницы; может быть, он сможет опознать нескольких врачей, которые выдают себя за морально ненормальных. Я определенно встречал некоторых из них в свое время. Но я боюсь, что если вы будете брать еще какие-то интервью, то это будут в основном сольные усилия. Прости, Берни, но так оно и должно быть. Понимать?"
  "Я понимаю."
  — Было что-нибудь еще?
  "Да. Есть писательница, которая хотела бы немного помочь со сценарием, который она пишет о полицейском детективе, расследующем серию убийств. Фоновое исследование, я полагаю. Мне нужно ваше разрешение привести ее в офис Комиссии в один из моих выходных на этой неделе. Ее зовут Тея фон Харбоу.
  «Замужем за Фрицем Лангом, кинорежиссером. Да, я слышал о ней. Разрешение получено. С одной оговоркой».
  — И это?
  «Тея фон Харбоу происходит из семьи мелкой баварской знати. Чего нельзя сказать о Фрице Ланге. Ланг — еврей, который идентифицирует себя как католик, но это ничего не значит для таких, как Гитлер и его местная обезьяна Йозеф Геббельс. Однажды еврей навсегда еврей. Так что приведите ее сюда, к «Алексу», во что бы то ни стало и окажите ей всю помощь, которую сочтете уместной, но, пожалуйста, убедитесь, что вы ведете себя с ней и с ее мужем осторожно, как если бы вас звали Альберт Гжесински, а ее — Дейзи Торренс.
  * * *
  Это было похоже на посещение Берлинского зоопарка, но без платы за вход, поэтому, вероятно, была более длинная очередь, чтобы попасть в это место. Берлинский выставочный зал для мертвых, иначе известный как полицейский морг, был именно этим: популярным зрелищем и, возможно, последним местом в Европе, где можно было увидеть убитые трупы ваших сограждан во всем их анонимном разорении, каким бы ужасным оно ни было. быть. Люди стояли в очереди вдоль Ганноверше-штрассе до Ораниенбургских ворот, чтобы попасть внутрь, чтобы увидеть «экспонаты». Сгруппированные в стеклянных витринах вокруг центрального зала, они больше всего напоминали обитателей знаменитого аквариума зоопарка. Конечно, многие из этих трупов выглядели такими же оцепеневшими, как древние мурены или покрытые коркой голубые лобстеры. Детям до шестнадцати вход был воспрещен, но это, конечно, не мешало им пытаться прокрасться мимо обслуживающего персонала, который работал не в полиции и не в больнице Шарите через дорогу, а в городской больнице для животных по соседству. Будучи школьником, я сам пытался попасть в выставочный дом Ханно; и однажды, к моему вечному отвращению, мне это удалось.
  Конечно, для этой выставки имелись веские основания судебной медицины; утверждалось, что информацию о умершем человеке часто было очень трудно получить от столичных жителей, которые были чрезвычайно разнообразны, за исключением общей неприязни к пруссакам и берлинской полиции, а демонстрация трупов, хотя, несомненно, щекотливая, иногда давала ценную информацию. . Ничто из этого не имело для меня большого значения. Нужно было просто подслушать, что говорили, чтобы знать, что люди, которые ходили смотреть на этих уродов и ужасались, были теми же самыми людьми, которые купили бы сосиску и пошли смотреть на человека, разбитого колесом. Иногда нет ничего более ужасного, чем твой ближний, мертвый или живой.
  Ни одно из тел, уже выставленных в центральном зале, не было мне знакомо, но я искал не столько имя или улику, сколько подтверждение того, о чем, как я слышал, Артур Небе говорил в своей речи перед офицерами прусской полиции. Ассоциация: что выставочный дом Ганно пользовался большой популярностью у берлинских художников в поисках чего порисовать. Я предположил, как оказалось, ошибочно, что эти художники просто следовали традициям Леонардо да Винчи и, возможно, Гойи, ища человеческие объекты, которые не двигались бы или не могли двигаться, пока вы их рисуете.
  Так случилось, что в тот вторник днем я видел только одного художника в выставочном зале Hanno. К моему удивлению, он рисовал не анатомические наброски, а настоящие раны — перерезанные горла или выпотрошенные туловища — и, похоже, его совсем не интересовало изображение мертвых мужчин, только мертвых женщин, желательно в раздетом состоянии. Ему было около сорока, коренастый, с темными волосами, по какой-то неясной причине одетый американским ковбоем. Во рту у него была трубка, и он почти не замечал всех вокруг, то есть всех, кто был жив. Несколько раз я заглядывал через его плечо в его альбом для рисования, просто чтобы проверить свою собственную оценку его работы, прежде чем в конце концов представился с диском с ордером Крипо. Я не художественный критик, но я бы назвал его стиль развратным . Думаю, если бы он был одет как индеец апачи, я бы даже арестовал его.
  "Мы можем поговорить?"
  "Как дела? Я в беде?» — спросил он, и почти сразу я понял, что он берлинец. — Потому что я совершенно уверен, что нет закона, запрещающего то, что я делаю. Здесь нет ни одного правила, которое я нарушаю. Я уже спросил людей, отвечающих за это место, и они сказали, что я могу рисовать все, что захочу, но не фотографировать».
  Несмотря на свою эксцентричную внешность — на нем даже были шпоры, — фриц был берлинцем, что и говорить: отстаивать свои права перед лицом прусского чиновничества было так же типично, как и акцент.
  -- Ну, тогда вы знаете больше меня, герр...
  «Грос. Джордж Эренфрид Гросс».
  — Нет, у вас нет никаких проблем, сэр. По крайней мере, ни один из тех, о которых я знаю. Я просто хотел бы поговорить с вами, если позволите.
  "Все в порядке. Но о чем мы будем говорить?»
  «Это, конечно. Что ты рисуешь. Ваш любимый предмет. Убийство. В частности, убитых женщин. Смотри, поблизости есть бар, на Луизенштрассе, у Лауэра.
  — Я знаю это место.
  "Позвольте Вас угостить."
  «Это официально? Возможно, мне следует пригласить своего адвоката.
  «В чем дело? Вам не нравится наша славная столичная полиция?
  Он посмеялся. — Очевидно, вы не слышали обо мне, сержант Гюнтер. Закон и моя работа, похоже, сейчас не очень ладятся. И тоже не в первый раз. В настоящее время меня преследуют за богохульство».
  — Боюсь, это не мой отдел. Единственная картина у меня дома на стене — это меццо-тинто Гегеля, и можно подумать, что изначально его нарисовал его злейший враг. Если бы у него было перерезано горло и задница торчала из брюк, он бы выглядел не хуже».
  «История учит нас, что никто никогда ничему не научился у Гегеля. Меньше всего об искусстве или даже истории. Но у вас убедительный образ. Я одолжу его.
  В «Лауэре» я купил каждому по пиву — по два пенящихся стакана Schultheiss-Patzenhofer, лучшего пива в городе, — и мы сели за тихий столик. Не то чтобы это имело большое значение для Джорджа Гросса; он, казалось, не возражал, что люди смотрели на него как на сумасшедшего; может быть, это должно было быть артистичным само по себе, как прогулка вашего любимого лобстера по улицам на синей шелковой ленте. Пока мы разговаривали и потягивали пиво, он также рисовал меня пером и тушью, и делал это с большим мастерством и скоростью.
  «Так что с нарядом Тома Микса?»
  «Вы пригласили меня сюда, чтобы поговорить о моей одежде или о моем искусстве?»
  "Возможно оба."
  «Знаете, у меня может возникнуть соблазн одеться полицейским, если я куплю себе форму».
  — Тебе не нравятся ботинки. Или шляпа. Или, если на то пошло, плата. И, наверное, переодеваться в полицейского в этом городе - преступление. В целом берлинские полицейские не очень-то шутят по поводу таких вещей. Или о чем-нибудь еще, теперь я думаю об этом».
  «Можно подумать, что да, учитывая эти сапоги и кожаную шляпу. Однако есть одна вещь, которую нельзя отрицать: кажется, что дубинка всегда бьет слева. Никогда справа».
  Я слабо улыбнулась. — Такого раньше не слышал.
  «Обратите внимание на субботнюю демонстрацию, на которой был расстрелян рабочий-коммунист».
  — Вы коммунист?
  — Вас бы удивило, если бы вы узнали, что это не так?
  — Честно говоря, да.
  «Я когда-то встречался с Лениным, поэтому я не коммунист. Он был самой невпечатляющей фигурой».
  «Могу ли я спросить, почему человек, познакомившийся с Лениным, наряжается ковбоем?»
  «Можно назвать это романтическим энтузиазмом. Наверное, я всегда любил Америку больше, чем Россию. Когда я был мальчиком, я много читал Джеймса Фенимора Купера и Карла Мэя».
  "Я тоже."
  — Я бы удивился, если бы ты сказал мне что-то другое.
  «Говорят, что помимо увлечения Диким Западом, у Карла Мэя был особый энтузиазм в использовании псевдонимов».
  "Истинный."
  — Так ваше настоящее имя Джордж Гросс? Или что-то еще?"
  Гросс порылся в своей куртке, достал карточку и молча протянул мне. Я просмотрел детали, поднес карточку к свету — это было не просто для галочки, вокруг полно подделок — и вернул ее.
  — Но так получилось, что вы правы, — сказал он. «Мне также нравится использовать псевдонимы. Все это кажется не только возможным, когда ты художник, но и простительным. Даже необходимо. Причина, по которой человек становится художником в наши дни, заключается в том, чтобы устанавливать свои собственные правила».
  «И тут я подумал, что человек становится художником только потому, что хочет рисовать и рисовать».
  — Тогда я думаю, именно поэтому ты стал полицейским.
  «Какая твоя любимая книга к маю?»
  «Это жеребьевка между Старым Сурхэндом и Виннету, Красным Джентльменом ».
  — Я полагаю, вы, должно быть, слышали об убийце, которого берлинские газеты окрестили Виннету.
  — Тот, кто снимает скальпы со своих жертв? Да. А, теперь я начинаю понимать ваш интерес ко мне, сержант. Вы думаете, что из-за того, что я иногда рисую убитых женщин, я действительно мог кого-то убить в реальной жизни. Как Караваджо. Или Ричард Дадд.
  «Это определенно пришло мне в голову».
  «Скажите, вы видели какую-нибудь действующую службу?»
  «Четыре веселых года в одном месте за другим. Но всегда один и тот же противный окоп. Ты?"
  «Господи, четыре года? Я занимался шесть месяцев, и это чуть не убило меня. Они заставили меня обучать новобранцев и охранять военнопленных, так как я был отчасти инвалидом».
  — Ты выглядишь хорошо сейчас.
  "Да, я знаю. Мне стыдно сказать вам, что они выгнали меня дважды. Первый раз из-за гайморита, а второй раз из-за срыва. Меня собирались казнить как дезертира, но потом война закончилась. Но прежде чем это произошло, я увидел более чем достаточно, чтобы это повлияло на мою работу. Возможно, сейчас и навсегда. Так что мои темы как художника — это отчаяние, разочарование, ненависть, страх, коррупция, лицемерие и смерть. Я рисую пьяниц, мужчин, выворачивающихся наизнанку, проституток, военных с окровавленными руками, женщин, писающих в ваше пиво, самоубийц, ужасно искалеченных мужчин и женщин, убитых мужчинами, играющими в скат. Но в основном моя тема такова: столица ада, сам Берлин. При всем своем диком излишестве и упадке город кажется мне самой сутью истинного человечества».
  — С этим не поспоришь.
  «Но я полагаю, вы думаете, что я должен рисовать красивые пейзажи и картинки с милыми улыбающимися девочками и котятами. Ну, я просто не могу. Уже нет. После окопов нет ни красивых девушек, ни красивых пейзажей, ни множества котят. Каждый раз, когда я вижу пейзаж, я пытаюсь представить, как бы он выглядел, если бы посреди него была огромная воронка от снаряда, на переднем плане траншея, а на колючей проволоке висит скелет. Каждый раз, когда я вижу хорошенькую улыбающуюся девушку, я пытаюсь представить, как бы она выглядела, если бы ее разрубило пополам пулеметом «Виккерс». Если бы мне когда-нибудь пришлось рисовать котенка, я бы, наверное, изобразил двух мужчин без носов, раздирающих его над обеденным столом».
  «Есть ли большой рынок для такого рода вещей?»
  «Я делаю это не ради денег. Мы рисуем так, потому что должны так рисовать. Да, верно, я не один такой. Есть много художников, которые думают и рисуют так же, как я. Макс Бекманн. Отто Дикс — да, вы действительно должны видеть, что Дикс рисует и рисует, если вы думаете, что со мной что-то не так. Некоторые из его работ гораздо более интуитивны, чем все, что я мог бы нарисовать. Но для протокола я не думаю, что кто-то из них убийца. На самом деле, я в этом уверен».
  На мгновение он заставил меня порадоваться, что я всего лишь тупой полицейский — ясно, что он так думал. Тем не менее, я был полон решимости доказать, что он ошибался на этот счет. Просто потому, что я думал, что смогу. Но я, вероятно, ошибался и в этом, и позже мне казалось, что я плыл против волновой машины в крытом бассейне в Велленбаде.
  «Честно говоря, мне наплевать, что вы решите рисовать и раскрашивать, герр Гросс. Это полностью ваше дело. Это Берлин, а не Москва. Люди по-прежнему могут делать здесь более или менее то, что им нравится. Как и вы, я тоже иногда думаю, что после войны ничто уже не может быть прежним. Но я полагаю, что главная разница между вами и мной в том, что я еще не отказался от красоты. На оптимизме. На надежду. Немного о законе и порядке. Немного о морали. О святой Германии, за неимением лучшего выражения».
  Гросс рассмеялся, но его зубы крепко сжали трубку. Я поплыл, все еще против течения.
  «Как ни странно, я все еще вижу лучшее и в женщинах. Моя жена, например. Пока она не умерла, я думал, что она была самым замечательным человеком, которого я когда-либо встречал. Я не изменил этого мнения. Наверное, это делает меня неизлечимым романтиком. Во всяком случае, что-то неизлечимое.
  Гросс тонко улыбнулся, а его «Пеликан» промчался по странице. Время от времени его проницательные глаза бросались на меня, оценивая, измеряя, оценивая. Никто никогда не рисовал меня раньше, и это вызывало у меня странное чувство, как будто меня обнажали до самой сути, как один из трупов в выставочном зале Ханно.
  «Когда мужчина говорит о прекрасной женщине, — сказал он, — обычно это просто означает, что она ему нравится, потому что она очень старается быть похожей на мужчину. Ты когда-нибудь смотрел на женщин в этом городе? Христос, большинство из них даже выглядят как мужчины. В наши дни только мужчины выглядят как настоящие женщины. И мне наплевать на лучшее в женщинах.
  — Что ж, вы определенно ответили на один вопрос. Почему тебе так нравится рисовать мертвых женщин. Это потому, что ты не очень любишь женщин. Но мне нравится рисунок, который ты нарисовал со мной. Очень. Интересно, не могли бы вы дать его мне».
  Гросс вытащил страницу из своего блокнота, поставил дату, свою подпись и местонахождение и провел ею по столу, словно это был чек.
  "Это ваше. Подарок от меня берлинской полиции».
  «Я прикреплю это к себе на стену. Рядом с Гегелем». Я снова посмотрел на него и кивнул. — Но ты заставил меня выглядеть слишком молодым. Слишком смайлик. Как школьник, который только что получил аттестат зрелости.
  — Вот как я вас вижу, сержант. Молодой и наивный. Это, конечно, то, как вы видите себя. Что меня удивляет, учитывая все, через что тебе пришлось пройти за четыре года на фронте.
  — Исходящее от вас, сэр, я считаю это большим комплиментом. Я чувствую себя английским педерастом, который только стареет на портрете и теряет душу».
  — Думаю, ты имеешь в виду Дориана Грея.
  «Да, его. За исключением того, что у меня все еще есть мой. Да, в будущем я буду смотреть на эту картину и думать, что мне повезло. Я прошел через худшее, моя душа все еще цела. И это должно чего-то стоить».
  * * *
  На следующий день, в среду, был еще один выходной, и я планировал пойти к Тицу и купить кое-что для моего нового офиса в «Алексе», чтобы отпраздновать мое повышение в Комиссии: карту города на стену, приличную… большая пепельница, настольная зажигалка, письменный набор, бутылка хорошего «Корна» и несколько стаканов в ящик стола на случай, если кто-нибудь придет в гости; а затем провести тихое утро в своей комнате, читая какие-то полицейские файлы. Но в то утро за завтраком — кофе, тильзитский сыр и свежие булочки из еврейской булочной на Шверинштрассе — я узнал, что фрау Вейтендорф с еще более жесткими големоподобными волосами, чем обычно, и я подумал, что это, должно быть, парик. другие идеи относительно того, как я мог бы провести по крайней мере первую часть своего утра. Вонзив папиросу в свое толстое румяное лицо и зажигая ее спичкой, чиркнувшей о зад оловянной диковинной обезьянки, что часто вызывало у нее улыбку (хотя и не в этот раз), она мучительно перешла к делу:
  — Я полагаю, вы не видели герра Рэнкина, — сказала она, убавляя громкость радио «Фирма Телефункен», которое стояло на буфете рядом с вазой с желтыми цветами и под ахенбахской гравюрой с морским пейзажем.
  "Не сегодня."
  — Когда вы видели его в последний раз, герр Гюнтер?
  "Я не знаю. Может, в прошлую пятницу вечером? Когда мы все сели есть твой вкусный хэш из легких.
  — Это был последний раз, когда кто-либо за этим столом видел его, — зловеще добавила она.
  Я оглянулся на двух других, которые спустились к завтраку.
  "Это правда?"
  Роза кивнула и вышла из-за стола.
  Герр Фишер тоже кивнул, но чувствовал себя обязанным добавить информации на свои три пенни, ни одна из которых не имела ни малейшего отношения к делу.
  "Да. Это был вечер пятницы. Я помню это, потому что на следующий день я шел с коммунистами на Бисмаркштрассе, и ваша партия открыла огонь, когда они задержали наш духовой оркестр, чтобы позволить автомобильному движению пересечь перекресток на Крумме-штрассе. Что было совершенно неуместно. Но совершенно типично для того, что мы привыкли ожидать от берлинской полиции».
  Моей партией , конечно же, была полиция. Я пожал плечами. «Дорожное движение важнее Маркса и Энгельса».
  — Я имел в виду стрельбу.
  "Ах это. Слушай, все это не по делу. Я думал, мы говорим о герре Рэнкине, а не об общественном порядке.
  — Он пропал, — сказала фрау Вайтендорф. — Я в этом уверен.
  "Вы уверены? Возможно, он просто уехал на несколько дней. Я начинаю жалеть, что у меня не было.
  — Его чемодан все еще здесь.
  — Ты был в его комнате?
  «Он платит мне за уборку. И менять ему простыни раз в неделю. Когда я зашел вчера, было ясно, что его не было несколько дней. На полу валялось несколько пустых бутылок, а в его тазике для бритья было немного крови».
  — Ты уверен в этом?
  — Иди и посмотри сам.
  Мы все поднялись наверх, она отперла дверь Рэнкина связкой ключей на розовой шелковой ленте и провела меня внутрь.
  «Я не думаю, что нам всем нужно быть здесь», — сказал я, в частности, Фишеру. «Что бы ни случилось, я думаю, мы все равно должны уважать частную жизнь Рэнкина».
  Пока я говорил, я разглядывал несколько рисунков на стене, на которых были изображены обнаженные мужчины в различных состояниях возбуждения, не оставляющие ничего для воображения.
  «Типичная медь», — сказал Фишер. «Всегда говорю людям, что делать. Как и нацисты, он и ему подобные служат с таким энтузиазмом. Послушайте, мы все здесь живем. И Роберт Рэнкин мой друг. Хороший друг. Не то чтобы он не приглашал меня сюда раньше. И я думаю, что имею право знать, если с ним что-то случилось.
  Я устал от постоянных травлей Фишера и предположения, что раз я коп, то я еще и лакей нацистов.
  — Думаю, ты имеешь право ничего не знать, — сказал я, выталкивая его обратно за дверь. -- Хотя мне кажется, что большевистская борзая, такая как ты, обычно ничего не знает лучше всего.
  «Послушайте, я гражданин. Тебе следует быть более вежливым. Или я буду вынужден доложить о тебе твоему начальству.
  "Идите прямо вперед. Между тем, я думаю, что мне надоело быть с вами вежливым, герр Фишер, так что, пожалуйста, не сомневайтесь в этом.
  Я закрыл за ним дверь, оставив меня наедине с фрау Вейтендорф, чья улыбка говорила мне, что ей очень понравилось то, как я разговаривал с герром Фишером.
  — Левый ублюдок, — пробормотала она.
  «В основном я ничего не имею против коммунистов, — сказал я. — Но я начинаю делать исключение в случае с этим человеком.
  Комнаты Рэнкина были очень похожи на мои, хотя больше и лучше обставлены, с такой же мебелью, за исключением того, что на столе было больше картин и большая пишущая машинка «Ройял». Край чаши был забрызган кровью и наполнен розоватой водой. Среди осколков разбитых грампластинок на полу было несколько пустых бутылок, которые когда-то были заполнены хорошим скотчем; пепельница возле пишущей машинки была полна английских окурков; и красивый кожаный чемодан все еще стоял на шкафу. На полках стояло по меньшей мере десять экземпляров его книги « Убери свои проблемы» , как будто он пытался улучшить ее продажи, купив ее сам. Я прошел в спальню и осмотрел узкую односпальную кровать. Подушка сильно пахла духами Coty, что, возможно, свидетельствовало о том, что Роза Браун лучше знакома с Робертом Рэнкиным, чем я мог предположить.
  Я взял одну из пластинок и изучил этикетку; вокалисткой была Бесси Смит.
  «Почему человек так бьет свои пластинки? Это ненормально».
  — Все зависит от того, нравится ли вам Бесси Смит, — сказал я. — Я могу взять ее или оставить.
  «Я не против сказать вам, герр Гюнтер, я беспокоюсь, что что-то случилось с герром Рэнкином». Она затушила сигарету в пепельнице Рэнкина и скрестила руки на груди.
  — Не могу сказать, что склонен с вами согласиться. Еще нет. Не на основании того, что я здесь видел. Он много пьет. Возможно, больше, чем следовало бы. Он побил несколько рекордов. Люди делают такие вещи, когда они пьяны. И он порезался во время бритья. Если бы не отсутствие палочки квасцов на подставке для бритья, я бы не видел причин для беспокойства.
  Кроме, мог бы я добавить, запаха духов Coty на наволочке пропавшего мужчины.
  Я сел за стол Рэнкина. Там был дневник, а рядом с большим черным «Роялом» стопка машинописных страниц, которые, как я полагал, были частью книги, которую он переводил на немецкий. Я подумал, что это может дать мне ключ к разгадке того, что могло с ним случиться. — Почему бы тебе не оставить его у меня на несколько минут? Я сую морду в ящики его стола. Посмотрим, что я смогу узнать».
  — Не знаю, — сказала она. — Я должен остаться здесь и присматривать за вещами. Ради герра Рэнкина.
  "Истинный. В наши дни нельзя особо доверять никому. А полицейские вовсе нет.
  — Я не хотел предложить вам что-нибудь украсть, герр Гюнтер.
  — Это потому, что ты не знаешь столько копов, сколько знаю я. Я подумал о комиссаре Кёрнере и о том, как он или его люди достали то, что было в сумочке Евы Ангерштейн. «Хорошо, садитесь. Вот, покури, пока ждешь.
  Я выудил свою пачку «Салем алейкум», зажег по одной для каждого из нас, а затем выдвинул верхний ящик. Маленький Браунинг 25-го калибра сразу привлек мое внимание; Я осторожно понюхал его; его недавно чистили. Все остальное выглядело достаточно безобидно, даже грязные открытки с мальчиками из «Уютного уголка», который был тусовочным баром неподалеку. Что касается карт и рисунков на стене, я начал задаваться вопросом, не носил ли духи Coty на его подушке сам Рэнкин; конечно, это было просто принятие желаемого за действительное, и я знал лучше. Во-первых, в его ящиках не было ни одной бутылочки этой дряни, а во-вторых, не всем педикарам не нравились женщины. Кроме того, Рэнкин был очень красивым мужчиной с небольшим количеством денег, что делало его почти неотразимым для каждой женщины в Берлине, включая Розу. Я видел, как она смотрела на него, и как он смотрел на нее, и, учитывая его явное пристрастие к мальчикам и ее привычку одеваться как мужчина, у них, казалось, было много общего.
  Я заглянул в дневник и ничего не узнал, кроме того, что он часто ходил обедать в устричный салун Хёна и что он был частым гостем в опере, что казалось сомнительным использованием чьего-либо времени.
  — Согласно его дневнику, в пятницу вечером он идет в Комическую оперу, — сказал я. — Так что, если он мертв, у него еще есть время вернуть свои деньги.
  — Не шутите о таких вещах, герр Гюнтер.
  "Нет. Возможно, ты прав. Я поднял стопку машинописной бумаги и начал читать. Должен признать, что я получил немного больше, чем рассчитывал.
  В апреле я присоединился к первому батальону Королевских уэльских стрелков на Сомме. Мы были расквартированы в Морланкуре, очень красивой деревне, а наши окопы — бывшие французские и, следовательно, более кишащие крысами, чем обычно, — были во Фрикуре, в непосредственной близости от немцев, которые были очень склонны бросать всевозможные новые бомбы и гранаты в нас; Худшим из этих экспериментальных орудий было то, что мы стали называть кухонной раковиной — двухгаллонная бочка, полная взрывчатки и всякого металлолома и хрупкого мусора, который они могли найти, чтобы использовать в нем как шрапнель. Однажды мы нашли неразорвавшуюся кухонную раковину и обнаружили, что помимо обычных гаек и болтов в ней находится полный скелет курицы. Если это звучит смешно, это не так. Фрагменты кости были не менее опасны, чем винты и ржавые части винтовки, а может быть, и более опасны. Я даже видел человека, который был ранен в голову куском челюсти собственного офицера после того, как миномет попал в окоп; ему потребовалось несколько дней, чтобы умереть от полученных травм.
  Через несколько недель меня направили во второй батальон, и МО признало его непригодным к траншейной службе; это было для меня чем-то вроде неожиданности, так как, если не считать кашля, который оказался бронхитом, я чувствовал себя достаточно хорошо. Так что я вернулся во Фризе и принял командование штабной ротой, где все было намного спокойнее, по крайней мере, я так думал. Почти сразу же произошло то, что убедило меня в том, что мне лучше вернуться в окопы с крысами лицом к лицу с немцами. Однажды мне пришлось одолжить лошадь и поехать в ближайший полевой госпиталь с траншейной стопой, которая стоила мне всех ногтей на ногах. мне повезло; для многих мужчин единственным лечением была хирургическая обработка, а иногда и ампутация. Как только меня вылечили, бригада приказала мне принять командование расстрельной командой после того, как военный трибунал валлийского капрала обвинил в трусости.
  Его дело было уже хорошо известно мне, как и почти всем жителям Ройал Уэлч; за день до того, как бросить винтовку в присутствии врага, капрал ушел на нейтральную полосу недалеко от немецкой проволоки, чтобы забрать своего раненого сержанта, которого все считали мертвым, но теперь он ожил и звал на помощь. . Средь бела дня капрал перелез через бруствер и, вооруженный только белым носовым платком, которым он размахивал перед собой, как флагом перемирия, медленно шел по ничейной земле к тому месту, где лежал раненый сержант. Сначала немцы стреляли из-под его ног, чтобы остановить его продвижение, но его это не остановило, и постепенно их орудия замолчали, когда они признали огромное мужество этого человека. Дойдя до раненого сержанта, ефрейтор перевязал ему раны, дал ему рома, а затем поднял на спину и понес до самой траншеи. Все, кто был свидетелем этого, говорили, что это был самый смелый поступок, который они когда-либо видели, и какое чудо, что он не был застрелен за свои хлопоты; даже немцы приветствовали его. Капрала можно было бы представить к медали, если бы не присутствие офицеров, наблюдавших за происходящим.
  Все, вероятно, было бы хорошо, если бы сержант выжил, но на следующий день он умер от ран, и кто-то в бригаде был достаточно глуп, чтобы убедиться, что капрал узнал об этом, за несколько минут до того, как немцы предприняли атаку, что было, когда произошел инцидент с винтовкой. Вместо того, чтобы помочь защитить траншею, капрал с отвращением бросил винтовку и пошел обратно к штабу бригады, где в конце концов был арестован.
  С лучшим защитником он мог бы выжить; армейский приказ предусматривал, что в случае мужчин, которых судят за их жизнь, смертный приговор может быть смягчен, если поведение в полевых условиях было образцовым. По любым меркам героических действий капрала, спасших сержанта накануне, должно было быть более чем достаточно, чтобы спасти ему жизнь. Но на вопрос военного трибунала, почему именно он выбросил свою винтовку, он ответил, что, если бы он держал ее дольше, он мог бы застрелить идиота лейтенанта, который возглавлял роту, или вообще любого из генералов. персонал, с которым он мог столкнуться. Не то чтобы на это были какие-то шансы, добавил он, так как, по его мнению, генштабисты еще большие трусы, чем он. Любая угроза причинения вреда офицеру была достаточной, чтобы усугубить обвинение капрала в трусости, и он был признан виновным и приказал расстрелять на рассвете расстрельной командой, состоящей из его собственной роты, которая тянула соломинку для исполнения долга.
  Конечно, я мог бы отказаться от этой обязанности, но это означало бы, что я не подчинился бы прямому приказу и сам попал бы под трибунал; кроме того, кто-то другой принял бы командование расстрельной командой с тем же неизбежным исходом. В таком виде, все еще хромая, я смог навестить капрала в ночь перед казнью и оставить ему маленькую бутылочку рома и несколько сигарет. Не думаю, что он спал больше, чем я.
  На рассвете следующего дня мы провели капрала на церковное кладбище, где приводили в исполнение смертные приговоры, и там, в присутствии французского военного губернатора, привязали его к небольшому обелиску, воздвигнутому в память жертв франко-прусской войны. что показалось мне ироничным. Утро было таким прекрасным утром, какое я когда-либо видел в этой темной стране; кладбище было усыпано цветами вечерней примулы и напомнило мне прекрасное майское утро в Оксфорде. Я предложил ему завязать глаза, но он упрямо покачал головой и мужественно посмотрел на своих товарищей, ободряюще кивая им, как будто пытаясь дать им силы для выполнения поставленной задачи. Последними его словами был клич батальона: «Держись, валлийский». Более храброго человека я никогда не видел, что также показалось мне ироничным, поскольку мы расстреливали его за вопиющую трусость. Парни, однако, напортачили и не попали в картонную мишень, приколотую к его сердцу, что оставило мне, как офицеру, командующему прикончить несчастного ублюдка.
  Французы называют этот выстрел в голову coup de grace , но в нем нет ничего изящного. И хуже всего было то, что голубые глаза капрала были широко открыты на протяжении всего его последнего испытания. Я говорю его последнее испытание, но оно было, конечно, и для меня испытанием. Он посмотрел на меня, когда я расстегивал кобуру моего Webley, и, клянусь, он улыбнулся. Это было достаточно плохо, но потом он прошептал о здоровье моей ноги; на всю жизнь запомню выражение его лица и даже сегодня, десять лет спустя, помню эти события, как будто они были вчера; Много раз я просыпался от самого яркого кошмара, в котором я снова во Фризе с этим Уэбли в руке. Одного этого кошмара достаточно, чтобы на несколько дней после этого я страдал от тяжелейшей депрессии, и много раз мне хотелось, чтобы выстрелом в голову был ранен я, а не бедный капрал.
  Даже сейчас, когда я пишу это, я вижу, как его череп взрывается, как лопнувший футбольный мяч; Я тщательно подбираю слова. Капрал до войны играл в футбол за «Рексхэм Юнайтед» и трижды помог выиграть Кубок Уэльса. Между тем одного вида и запаха вечерней примулы всегда достаточно, чтобы превратить меня в невнятную развалину.
  Именно там Рэнкин перестал печатать свою книгу, хотя, судя по оригинальному тексту, он прочитал только половину главы, и, если бы не мое незнание английского, я мог бы прочесть и ее. Я отложил рукопись, затянулся своим «Салемом» и на мгновение задумался. Мне было странно читать рассказ человека, который когда-то был моим врагом, даже если он был наполовину немцем, но во всяком случае это заставило меня понять, насколько больше у нас общего, чем то, что нас разделяло. Было ощущение, что мы братья по оружию. И, как и фрау Вейтендорф, я понял, что теперь тоже немного беспокоюсь о Рэнкине.
  "Хорошо? Что вы думаете?"
  Я почти забыл, что я был не один в комнатах англичанина.
  — Те цветы на буфете в столовой, — сказал я. «Желтые. Как они называются?"
  — Вечерняя примула, — сказала фрау Вейтендорф. «Я собираю их в парке Генриха фон Клейста. В это время года их тысячи. Прекрасные, не так ли? Почему?"
  — Когда ты их туда положил?
  "После обеда в субботу. Это важно?"
  «Я думаю, что в будущем было бы неплохо выбрать что-то другое. Кажется, именно эти цветы пробуждают в сознании нашего англичанина ужасные воспоминания. Возможно, суицидальные воспоминания.
  — Как это возможно?
  "Я не знаю. Но это, безусловно, соответствует моему собственному опыту. Самая маленькая вещь может вызвать всевозможные неприятные мысли о войне». Я докурил сигарету и затушил ее. — Я наведу справки в «Алексе» и попрошу кого-нибудь проверить больницы. На всякий случай."
  Я мог бы также упомянуть шоу-хаус Ханно, если бы не тот факт, что я только что был там и был более или менее уверен, что не видел трупа, похожего на Роберта Рэнкина.
  * * *
  АЛЕКС позвонил по телефону и попросил меня прервать мой отпуск и прийти на следующий день, так что у меня оставалось время только на обед с Теей фон Харбоу. Она предложила встретиться в отеле «Адлон».
  * * *
  Тея была высокой, скорее красивой, чем красивой, полной, лет сорока. Глядя на нее, трудно было поверить, что она написала сценарий фильма о роботах и индустриальном будущем. Мне было бы легче поверить, что она оперная певица; у нее определенно была грудь для этого. На ней был легкий твидовый костюм-двойка, мужская рубашка с галстуком, белые чулки и пара серебряных сережек. Ее короткие светлые волосы были разделены пробором набок, рот был, может быть, слишком широк, а нос слишком длинен, но она была элегантна, как бритва Оккама, и столь же остра. Она пришла, вооруженная дорогими канцелярскими принадлежностями от Либмана и различными аксессуарами, которые заставили меня подумать, что она могла быть в Индии: портсигар с золотой эмалью, напоминающий любимый ковер Великих Моголов; разнообразные браслеты из серебра и слоновой кости; и зеленый клатч с вышитым индуистским богом, в котором хранились лорнет и несколько крупных банкнот. Это было так же хорошо; Ресторан отеля Adlon был самым дорогим в Берлине. Я знал это, потому что видел в меню требования выкупа, которые забавно назывались ценами, и потому, что за соседним столиком сидел Фриц Тиссен. Естественно, Тея фон Харбоу была его подругой; Я полагаю, она знала всех, кого стоило знать, а Тиссен стоил гораздо больше. На нем был превосходный двубортный серый костюм, в котором мой собственный серый костюм больше походил на шкуру мертвого носорога.
  — Так когда ты стал полицейским? она спросила.
  «Сразу после войны».
  — И до сих пор требуется попасть в комиссию по убийствам?
  «Я никуда не торопился. А ты? Как вы попали в кинобизнес?»
  «Обычным способом. Мужчина. Двое мужчин, если честно. Мой муж. И муж до него. Наверное, я всегда хотела быть писателем больше, чем женой. До сих пор, если правда известна.
  У нее был такой голос, который медленно облизывает ухо изнутри и снаружи, как будто в нем был сладчайший мед: темный, сексуальный и очень уверенный, с легким оттенком шепота на краю, как кружево на наволочке. Мне нравился ее голос, и она мне тоже нравилась. Трудно не любить женщину, которая угощает тебя хорошим ужином в Адлоне.
  «Как к этому относится ваш муж? Я имею в виду нынешнюю.
  «У нас есть взаимопонимание. Он видит других женщин — много женщин; актрисы, в основном — и я стараюсь быть понимающим. Есть клуб, в который он любит ходить. Рай и ад на Курфюрстендамм. Он, наверное, сейчас там с какой-нибудь маленькой минеттой .
  "Мне жаль."
  «Не будь. Во многих отношениях Фриц очень эгоистичный и самовлюбленный человек. Но он также чрезвычайно талантлив. И я очень им восхищаюсь. Так что большую часть времени мы довольно хорошая команда».
  "Я знаю. Я видел твою последнюю фотографию. Метрополис ».
  "Ваше мнение?"
  «Что я не подумал? Я подумал, что это очень наводит на размышления. Мне особенно понравилась часть, когда рабочие восстают против своих хозяев. Я только удивлен, что они еще этого не сделали. Вот что я думаю».
  — Тогда мы думаем так же.
  «Хотя не так, как вы могли бы заметить от людей, которых вы знаете». Я покосился на Тиссена.
  «Тиссен? Он не так уж и плох. Он вкладывает деньги во многие наши картины. Даже проигравшие. И этого мне достаточно».
  — Так как дела в « Метрополисе »?
  «Это было неоднозначно воспринято. Даже от моего любимого мужа. Когда он слышит плохие вещи о Метрополисе, он винит меня; но когда он слышит хорошие отзывы о фильме, он предпочитает приписывать себе все заслуги. Но это вам режиссеры. Штатив нужен не только нашим кинокамерам, но и его эго. Писатели - низший вид. Меньше и дешевле. Особенно, когда они женщины. Так или иначе, мы закончили рисовать картины о будущем. Никто в Германии не заботится о будущем. По крайней мере на данный момент. Если бы они это сделали, они бы не голосовали за коммунистов и нацистов. У нас было бы нормальное правительство, которое могло бы добиться цели. Так что сейчас мы сосредоточены на чем-то совершенно другом, на чем-то более популярном. В частности, тема массовых убийц, таких как Фриц Хаарманн и еще один человек, который убивал и снимал скальпы с берлинских проституток: Виннету. Фриц увлечен сексуальными убийствами. Эти убийства, в частности. Можно даже сказать, что он одержим».
  — Как ты думаешь, почему?
  — Иногда я думаю, знаешь?
  — И какие ответы вы предлагаете?
  «Возможно, дело в том, что жертвы — проститутки. Фрицу всегда нравился берлинский полусвет . Но это может быть и скальпинг. Да, я думаю, что это должно быть так. Это очень экстремально. Если бы Фриц не был кинорежиссером и не интересовался всякими другими экстремальными историями, я бы даже беспокоился о нем».
  — Я не думаю, что он единственный, Тея. Сексуальное убийство, похоже, является навязчивой идеей, которую он разделяет со многими берлинскими артистами». Я упомянул о своей встрече с Джорджем Гросом и о том, что он рассказал мне об Отто Диксе и Максе Бекманне.
  — Думаю, это меня не удивляет. Фриц говорит, что Берлин стал столицей сексуальных убийств западного мира. А может и было, не знаю. Конечно, вы могли бы так подумать, судя по тому, что написано в газетах. Итак, мы решили, что хотим прямо здесь, в Берлине, снять картину о сексуальном убийце вроде Виннету. И такой сыщик, как Эрнст Геннат.
  — Он будет в восторге.
  — Что он за человек?
  «Геннат? Будда с большой сигарой и голосом, как у черного медведя при сильной простуде. Лучший сыщик Берлина и, возможно, Германии тоже, но не говорите ему об этом в лицо. Толстый, немного клоунский на вид, сварливый и легко недооцениваемый».
  "Он женился?"
  "Нет."
  "Любимая девушка?"
  — Вам придется научить его, как такие вещи работают в наши дни. И я сомневаюсь, что у него есть время или желание.
  Она кивнула и отхлебнула превосходного мозельского вина, которое заказала за ужином. Затем она улыбнулась. Ее улыбка была яркой и полной тепла и предназначалась, как я понял слишком поздно, мужчине, сидевшему позади меня.
  «Это то, что сказал Курт Райхенбах».
  «Я не уверен, что смогу улучшить что-то из того, что он уже сказал тебе».
  "Возможно. Но Фриц говорит, что наши инвесторы очень хотят, чтобы у нас был источник, который действительно работает на Комиссию по убийствам. Это то, что производит впечатление на таких людей. Фриц говорит, что ваши советы помогут им убедить их, что наш фильм максимально правдоподобен и реалистичен. И что вы сможете помочь объяснить, почему убийца делает то, что делает. Как ему это сходит с рук, во всяком случае, на какое-то время. И, в конце концов, как его поймали.
  — Ты заставляешь эту часть звучать как предрешенный вывод.
  «Не так ли?»
  "Нисколько. Вы будете удивлены, как много убийц сходит с рук. Если бы убийц было так легко поймать, я бы руководил движением на Потсдамской площади. Или искать пропавших кошек и собак».
  — Это утешительная мысль.
  
  — В детективном бизнесе часто приходится вертеть пальцами и смотреть в пупок, Тея. И неплохая доля удачи. Не говоря уже о некомпетентности и глупости».
  Я мог бы добавить и нечестности, если бы не тот факт, что у меня уже сложилось впечатление, что она и Фриц Ланг хотели сделать детектива героем своего фильма.
  «Вы бы удивились, если бы узнали, что большинство детективов зависят от профессиональных преступников, которые помогают им раскрывать преступления? Преступники, которые по тем или иным причинам становятся информаторами. Дело в том, что без них большинство копов пропали бы. Даже в Комиссии по убийствам нам часто приходится полагаться на подонков Берлина, чтобы понять, что к чему. Иногда лучший детектив — это просто парень с самым надежным информатором. Или кто-то, кто лучше выжимает лимон, если вы понимаете, о чем я. Вы хотите знать причину, по которой большинству убийц это сходит с рук?
  "Скажи."
  — Потому что они такие же люди, как мы с тобой. Ну, во всяком случае, я. Женщин, убивающих проституток, не так много. Даже в Берлине. Хотите реалистичности? Тогда сделай своего убийцу милым. Парень по соседству. Это мой совет. Тип парня в чистой рубашке и галстуке-бабочке, который добр к детям и животным. Респектабельный парень, который регулярно принимает ванну и мухи не обидит. По крайней мере, так скажут все соседи, когда его потом арестуют. Ни ужасных шрамов, ни горбатости, ни вытаращенных глаз, ни длинных ногтей, ни зловещей кривоватой улыбки. Так что можете забыть о Конраде Вейдте или Максе Шреке. Сделайте своего персонажа незначительным. Маленький парень. Кто-то совсем не похож на злодея. Кто-то, чья жизнь потеряла смысл. Возможно, ему не хватает драмы, но это реалистично».
  Несколько минут Тея молчала. — Так расскажи мне о Виннету.
  — Я скажу вам то, что мне позволено сказать вам. В другой раз я приглашу вас в контору Комиссии, может быть, познакомлю вас с самим Геннатом, покажу вам повозку-убийцу, но завтра мне на работу.
  «Вы не возражаете, если я буду делать заметки? Только моя секретарша их напечатает, а Фриц тоже прочтет.
  "Это нормально."
  Тея закурила сигарету, выжидательно разложила блокнот на столе и принялась записывать все, что я ей говорила, словно диктовала священное писание. Наверное, поэтому, когда я закончил говорить, я сказал ей, что многие люди в «Алексе» — то есть многие мужчины — не считают убийства Виннету важными.
  — Я имею в виду вот что, Тея. Мертвые проститутки в этом городе стоят десять за пенни. И хотя я очень хочу поймать этого ублюдка, как и Вайс и Геннат, в «Алексе» полно других, которым на это наплевать. И не только в «Алексе», а во всем городе: есть берлинцы, которые считают, что многие из этих девушек получили то, что им предстояло. Кто думает, что Виннету выполняет работу Господа и чистит Авгиевы конюшни. Вероятно, это те же заблудшие люди, которые думают, что Германии нужен сильный человек, чтобы вывести ее из нашего нынешнего положения. Кто-то вроде Гитлера. Или, может быть, армия. Гинденбург. Или, может быть, Крысолов из Гамельна, я не знаю.
  "Так что вы говорите? Что я не должен писать сценарий для этого фильма?»
  — Нет, я вовсе не об этом. Я говорю, зачем рисковать, выбирая убийцу, который охотится на людей, которых некоторые уже считают частью проблемы? Почему бы не выбрать другого убийцу? Еще одна жертва. Максимальное сочувствие. Такая жертва, с которой никто не может спорить.
  "Как кто?"
  "Я не знаю. Я полицейский, а не писатель. Но если бы вы выбрали убийцу, который охотится на детей, то, возможно, никто не мог бы предположить, что они это заслужили, что они навлекли на себя беду. Все любят детей. Даже Геннат.
  «Детский убийца». Глаза Теи расширились. «Это что -то новое. Но это может быть слишком. Выдержат ли люди такой фильм?»
  — Заставь их выдержать. Я поднял стакан, откинулся на спинку стула и стал смотреть, как Тиссен вкручивает сигарету в золотой мундштук; вульгарно я задавался вопросом, сколько он стоит и в какой дом он собирается вернуться домой. Думаю, он смотрел на меня и делал то же самое.
  — Но есть еще одна причина, по которой я это говорю. Если вы пишете об убийце детей, то ваш экранный убийца будет сильно отличаться от Виннету. Это помогает немного отдалиться от Бернхарда Вайса и вашего мужа.
  «И это важно? Почему? Наверное, потому, что они оба евреи.
  — Потому что они оба евреи. Нацисты любят видеть заговоры там, где их нет. Так что давайте дадим им как можно меньше боеприпасов. И, кстати, это мнение Вайса, а не мое. Я всего лишь детектив».
  Она подвезла меня домой на своей машине. Войдя в дом на Ноллендорфплац, я обнаружил, что Рэнкин вернулся в целости и сохранности. Он был в запое со старыми друзьями, приехавшими из Англии, и остановился в арендованном ими доме в Шмаргендорфе.
  «Извините, но мне просто не приходило в голову, что кто-то из вас будет волноваться», — сказал он.
  — Все в порядке, — сказал я. — В следующий раз мы узнаем, что с тобой, вероятно, все в порядке. Не так ли, фрау Вейтендорф?
  — Ну, я думаю, ты был очень эгоистичен, — сказала она. — Мы с фройлен Браун подумали, что с вами, должно быть, случилось что-то ужасное, герр Рэнкин. Все эти разбитые пластинки на полу в твоей комнате. И пустые бутылки из-под виски. Что мы должны были подумать? Даже герр Гюнтер беспокоился о вас.
  «Это правда, иногда я слишком много пью. И когда я это делаю, у меня очень сильное мнение о музыке. Я никогда не должен был покупать эти пластинки. Можно сказать, что это был своего рода неудачный эксперимент со вкусом. Дело в том, что я предпочитаю Вагнера и Шуберта».
  -- Это не оправдание, -- сказала фрау Вейтендорф и раздраженно побрела прочь.
  — Я думаю, она почти предпочла бы, если бы ты был мертв, — сказал я.
  "Я думаю ты прав. Но она придет. Они всегда делают. Я дам ей немного больше за уборку комнаты, и она будет в порядке. Рэнкин застенчиво ухмыльнулся мне. «Женщины, а? Не могу жить с ними, не могу жить без них».
  Я подумал о приятном вечере с Теей фон Харбоу и подумал, что, возможно, ее муж чувствовал то же самое, что и Рэнкин. Мое собственное мнение о женщинах было ничуть не двусмысленным: жить без собственной жены было гораздо менее предпочтительно, чем жить с ней. На самом деле, были времена, когда это было просто невыносимо. Если женщины и хороши в чем-то, так это в том, что они избавляются от остроты, навсегда ощущая себя мужчиной.
  
  
  Часть вторая: отказ
  Глубоко под землей лежал рабочий город.
  — «Метрополис» , режиссёр Фриц Ланг по сценарию Теи фон Харбоу
  
  БЕРЛИНСКОЕ ЛЕТО НАКОНЕЦ-ТО наступило всерьез, и город расцвел светом и стряхнул с себя засаленное пальто. Влюбленные сидели на пятипенсовых скамьях в Тиргартене недалеко от Аполлона, который смотрел на свою каменную лиру без струн и бессильно соображал, что бы им сыграть. По воскресеньям тысячи рабочих отправлялись на поезде городской железной дороги на белые песчаные пляжи Ванзее. Однажды я пошел сам, и из-за людей не было видно пляжа, так что трудно было разобрать, где кончается песок и начинается вода; они шлепали грязными ногами по теплому мелководью, прежде чем вернуться домой, в серые восточные трущобы, с розовыми от солнца лицами и потными животами, полными колбасы, квашеной капусты и пива. Прогулочные пароходы с шумом направлялись вниз по Шпрее к Грюнау и Хайдезее, а статуя Виктории на вершине берлинской победной колонны сияла в ярком солнечном свете, как огненный ангел, словно явившийся возвестить о новом апокалипсисе.
  В «Алексе» мы только на словах приветствовали лето, вызывая маляров и штукатуров, поливая из шланга подвальные камеры и оставляя окна на верхних этажах приоткрытыми на весь день, позволяя воздуху развеять часть мрака и запаха табака. дым и пот. Но это никогда не длилось очень долго. Клетка остается клеткой, как бы широко ни открывались двери, и в ней всегда воняет животными, которых там держали: убийцами, ворами, подвязщиками, педерастами, кузнечиками, контрольницами, наркоманами, алкоголиками, избивателями жен и т. гангстеры. Но в основном только полицейские. Никто не пахнет хуже нас.
  Есть что-то в большом полицейском президиуме жарким летним вечером; Легко думать, что преступность сбрасывает свои тесные туфли и берет отпуск, как и весь остальной Берлин, но это было бы ошибкой. Не холод пробуждает в людях худшее, а жара. Если их можно назвать людьми: больные, продажные, ничтожные люди, которые сочатся на дне тех слоев, которые мы привыкли называть берлинским обществом. Иногда у меня возникало твердое убеждение, что Джордж Гросс был прав, а я ошибался; что он только записывает то, что уже было: равнодушных толстых банкиров, увечных ветеранов, изувеченных нищих и мертвых проституток, — что такими мы были на самом деле, уродливыми и непристойными, лицемерными и черствыми.
  Но в этой работе всегда есть что-то новое, что тебя удивляет. Что-то, что застает вас врасплох, например убийство, которого вы никогда не ожидали увидеть, потому что наивно думали, что видели все. Так и случилось долгим жарким летом 1928 года.
  Именно в день, когда общественный интерес к Виннету был на пике, все резко изменилось, и почти в одночасье его место в лихорадочном воображении мегаполиса занял совсем другой убийца. В один момент Комиссия по убийствам Крипо расследовала убийство Евы Ангерштейн, а в следующий момент казалось, что ее и других несчастных жертв Виннету никогда не существовало. Какое-то время я пытался держать это дело в тайне, но безрезультатно. Приказы исходили с самого верха.
  Однажды Бернхарда Вайса вызвали на совещание в Министерство юстиции на Вильгельмштрассе, где ему недвусмысленно заявили, что Комиссия по расследованию убийств должна прекратить убийства Виннету и направить все свои силы на поимку человека, пресса окрестила «Dr. Gnadenschuss», — так он представился в письме, разосланном во все городские газеты. В нем он взял на себя ответственность за эти последние убийства, одновременно высмеивая берлинскую полицию и, в частности, Комиссию по расследованию убийств. А так как на встрече присутствовали министр юстиции Герман Шмидт; министр внутренних дел Альберт Гжесински; а ViPoPra, Карлу Зёргибелю, Вайсу ничего не оставалось, как прикусить губу и выполнять его приказы. Как будто кто-то подслушал мой разговор за ужином с Теей фон Харбоу. С Вильгельмштрассе говорили, что почти никому в правительстве нет дела до нескольких дохлых кузнечиков — по крайней мере, когда на свободе находился убийца, который, как считалось, имел гораздо большее политическое значение. Наше правительство и политики сочли то, что делает доктор Гнаденшусс, позором для Республики, и его поимка теперь должна была стать главным приоритетом Комиссии по убийствам. Тем временем полковник полиции Магнус Хейманнсберг, который также был проинформирован на том же собрании, приказал своим мальчикам в форме в Schupo посоветовать берлинским проституткам держаться подальше от улиц или продавать его на свой страх и риск.
  Так случилось, что Магнус Хейманнсберг знал о риске гораздо больше, чем о проститутках, по крайней мере, о женщинах. По словам Генната, он жил с красивым майором полиции по имени Вальтер Энке в квартире на Апостель-Паулюс-штрассе в берлинском Шенеберге. Что, вероятно, также объясняет, почему он не был одним из великих реформаторов полиции Республики. Но он был очень популярен среди рядовых патрульных в силу того, что начал свою карьеру в самом низу служебной лестницы, а также был совершенно аполитичен, то есть был убежденным республиканцем, как и я. Он не был ни коммунистом, ни нацистом, его интересовало только благополучие людей, которыми он командовал, и он с радостью терпел множество дураков, чего Вайс никогда бы не допустил. Между этими двумя старшими офицерами не было никакой любви, но они оба согласились с важностью предотвращения дальнейшего национального скандала и отомстить за опубликованное оскорбление берлинской полиции, схватив этого доктора Гнаденшуса как можно скорее.
  * * *
  То, что другие народы называли coup de grâce, мы, немцы, называли Gnadenschuss : единственный выстрел в голову, который избавляет тяжелораненого от страданий. За исключением того, что люди, которым была оказана эта сомнительная милость на улицах Берлина средь бела дня в 1928 году, были тяжело ранены более десяти лет назад. Все эти новые жертвы убийств были ветеранами-инвалидами войны, полулюдьми на калеках, которые годами клянчили монеты перед станциями городской железной дороги. Жертвами были мужчины, которые не могли убежать. Первые трое были убиты выстрелом в голову в упор из пистолета 25-го калибра менее чем за неделю; мелкокалиберный выстрел был едва слышен из-за шума поездов наверху станции. А в случае с двумя жертвами прошло несколько часов, прежде чем кто-либо заметил их смерть, таков был обычный статус этих ветеранов-инвалидов и почти бесшумный метод, с помощью которого они были отправлены.
  Мы рассмотрели эти три убийства в кабинете Генната: Вайс, Хеллер, Геннат, Отто Треттин и я, а фрау Кюнстлер печатала расшифровку того, что было сказано. Треттин только что вернулся после долгого пребывания в местном санатории, а это означало, что мы наконец вернулись в полную силу.
  — Расскажи Отто о фактах, какими мы их знаем, Берни, — сказал Вайс. «Он может прочитать файлы позже».
  — Первой жертвой был Вернер Шлихтер, — сказал я. «Тридцать шесть лет, без семьи, о которой мы знаем. Бывший сержант 180-го пехотного полка. Получил пулю в позвоночник в 1916 году в битве на Сомме, в результате чего он был парализован ниже пояса. Берлинец, до войны он работал садовником в ботаническом саду Далема. Совсем недавно он жил в общежитии Армии Спасения на Мюллерштрассе. Его тело было найдено возле железнодорожного вокзала в Веддинге, к югу от Неттельбекплац, 6 июня. Он был ранен один раз в лоб средь бела дня с близкого расстояния из автомата 25-го калибра. На месте происшествия не было найдено использованной латуни, а значит, убийца чувствовал себя достаточно уверенно, чтобы подобрать ее и унести с собой. Тело нашел школьный учитель гимназии Лессинга на Панкштрассе, герр Кестен. Сам ветеран, он говорил со Шлихтером в предыдущих случаях, когда он положил несколько монет в шапку человека. Разве что в данном случае кепка была на голове мертвеца, прикрывая пулевое ранение, а не лежала на бедре, где можно было с большей пользой собирать монеты. Опять же, предполагается, что это убийца надел кепку мужчине на голову. На армейской гимнастерке Шлихтера по-прежнему красовались Почетный крест с мечами и Немецкий имперский знак за ранение черной степени, а в карманах было несколько марок. Командиром Армии Спасения в общежитии является человек по имени Харфенстеллер, тоже ветеран армии, который сказал, что Шлихтер держался особняком и не имел особых друзей или врагов, о которых он мог бы думать. До того, как выйти на улицу просить милостыню, он работал в приюте Оскара-Элен здесь, в Берлине, но, видимо, ему не нравился тамошний режим, и он ушел».
  — Никто ничего не видел? — спросил Треттин.
  — Ничего, — сказал я и протянул Треттину фотографию, сделанную Гансом Гроссом. По картинке было легко понять, почему убийство в течение нескольких часов оставалось незамеченным; Шлихтер сидел на своей неуклюжей тележке и смотрел на весь мир так, словно спал; входная рана напоминала не что иное, как небольшой карбункул на лбу.
  «Почему ему не понравился Оскар-Элен?» — спросил Треттин.
  — Я вернусь к этому через минуту.
  Отто Треттин был хорошим сыщиком, но, как и Курт Райхенбах, временами был несколько деспотичным; однажды на него напали двое головорезов из криминальной группировки под названием Apache Blood, и обоих мужчин отправили в больницу, один из которых потерял глаз. Он был не из тех, с кем можно связываться. Геннат также ударил его по костяшкам пальцев за возню со своими расходами. Говорили, что он вместе с другим детективом работал над книгой об известных делах об убийствах в Берлине. Может быть, зарабатыватель денег; все мы, конечно, были заинтересованы в том, чтобы заработать немного дополнительных денег. Даже Бернхард Вайс недавно опубликовал книгу « Полиция и политика» . Несколько унылое, оно не имело особого интереса у широкой публики, и ходили слухи, что одному или двум берлинским полицейским не понравилось то, что он сказал о них в печати. Ходили слухи, что Геннат работает над книгой. Иногда мне казалось, что я единственный детектив в Комиссии, который не планирует отдельной карьеры писателя.
  «Тридцать шесть часов спустя, — сказал я, — мы нашли вторую жертву: Оскара Хейде, сорока лет. Тело находилось под мостом станции Фридрихштрассе. Ему дважды выстрелили в голову с близкого расстояния. По происхождению бизнесмен из Силезии, он присоединился к Пятидесятой резервной дивизии в звании лейтенанта пехоты и был тяжело ранен в Третьем сражении при Ипре в сентябре 1917 года, когда подорвался на британской мине, что стоило ему обеих ног и потери зрения. левый глаз. За что был награжден Железным крестом. После войны он уехал жить к своему брату Густаву в Потсдам, но брат потерял все во время инфляции и покончил с собой. Затем Хейде отправился в приют Оскара-Элен, но режим ему тоже был безразличен, и вскоре после этого он ушел, так как был на улице. Опять же, тело не трогали в течение нескольких часов, прежде чем кто-либо заметил что-то подозрительное».
  — Так что там с Оскаром-Хелен? — спросил Треттин.
  Я посмотрел на Вайса. «Босс? Возможно, вы хотели бы ответить на этот вопрос.
  Вайс снял пенсне, закурил сигару и откинулся на спинку стула. «Гюнтер и я посетили дом, который находится в Берлине-Целендорфе, позавчера», — сказал он. «Это было максимально информативно. И совсем депрессивно. Самый депрессивный опыт, который у меня был за долгое время. Я считаю, что те, кто им управляет, олицетворяют все, что не так с современной Германией. Это место находится под контролем двух врачей, Конрада Бесальски и Ханса Вюрца, у которых есть очень определенные, если не сказать неизменные, идеи о реабилитации и социальной интеграции. Они верят, что тяжелая работа — единственно верное лекарство от болезней раненого человека; что человек, который остается застенчивым и зависимым от общества, демонстрирует «калеку души» и конституционно дефективен до такой степени, что он дегенеративен. Откровенно говоря, они ничего не оставляют на мужскую гордость, даже получеловека с полулицом, как это было в случае с некоторыми мужчинами, с которыми мы столкнулись.
  «Я не сомневаюсь, что их намерения благие. Но мне кажется, что не каждый мужчина, получивший тяжелую травму, способен работать. Если ты подчинишься их режиму и станешь нравственно здоровым, излечимым калекой, то ты согласен переквалифицироваться и стать полезным членом общества или, по крайней мере, общества, как его понимают эти два доктора. Если нет, то попадаешь в разряд слабоумных, морально нездоровых, неизлечимых инвалидов; что более важно, вы ставите себя выше любой финансовой компенсации за страдания, связанные с войной».
  — Господи, — пробормотал Треттин.
  «По сути, они оба евгенисты, то есть логическим завершением их теорий является не что иное, как эвтаназия, согласно которой мужчины, которые не хотят работать, являются не только обузой для общества, но и психопатами, непатриотами, и недостойным жизни. Они военные невротики, заслуживающие только истребления». Вайс надел пенсне на нос. — А теперь расскажи ему о третьей жертве, Берни, если хочешь.
  «Босс. В возрасте сорока двух лет Вернер Юго жил со своей женой в подвале на Мейерхеймштрассе. Перед войной он был водителем автобуса в Берлинской транспортной компании. В 1914 году присоединился к 27-й дивизии полевой артиллерии. В 1918 году он попал под минометный огонь в битве при Амьене».
  «Самый черный день немецкой армии», — пробормотал Вайс, цитируя Людендорфа.
  «Потерял руку и обе ноги. После войны он провел несколько лет в больнице Шпандау. Затем отсидел год в тюрьме Фюльсбюттель в Гамбурге за нападение на проститутку».
  «Это профессиональный риск, — сказал Треттин. — То есть, если ты подвязщик.
  «Мы не знаем, почему он напал на нее. Затем он провел год в санатории Святого Иосифа».
  Я на секунду замолчал, остро осознав, что это то самое место, откуда только что вернулся Отто Треттин. Святой Иосиф был монастырем у озера в Вайсензее, где берлинцы лечились от кокаиновой зависимости.
  — Все в порядке, — сказал он. Лицо его представляло собой толстогубую гримасу со сломанным носом и большими холодными темными глазами, немного напоминавшими тотемный столб с грудами. «Я не против поговорить об этом. У меня была маленькая привычка, которая вышла из-под контроля, вот и все. Ну, вы же знаете, сколько часов уходит на такую работу. Вверх и вниз. Иногда мне нужен был лифт, чтобы работать. В любом случае, все это позади. Спасибо здешнему боссу.
  — Мы рады снова видеть тебя в упряжке, Отто, — сказал Вайс. «Вот что важно. И особенно сейчас».
  Геннат хмыкнул и встал, чтобы настроить часы на стене своего кабинета, что он делал несколько раз в день; это были старые железнодорожные часы, больше декоративные, чем полезные. Каждый раз, когда я смотрел на это, это было неправильно, и возникало общее подозрение, что Геннату это нравилось таким образом, что это давало ему повод прервать встречу, которую он хотел закончить, и на самом деле он не любил Отто Треттина. очень. Он не доверял никому, кто пристрастился к наркотикам. Пока Геннат исправлял, а затем заводил часы, я продолжал изложение дела.
  «Возможно, он был нищим, но Вернера Джуго сильно подозревали в торговле кокаином. Мы нашли несколько граммов вещества на его теле. Его жена Магда служит дежурной в женском туалете отеля «Эксельсиор» и, возможно, также продает наркотики. Но, учитывая два предыдущих случая, мы считаем, что убийство не было связано с наркотиками. Как и две предыдущие жертвы, Юго был убит выстрелом в лоб с близкого расстояния. Тело было найдено под станцией на Шенхаузер-аллее, все еще на его каленой тележке. Это было всего через двадцать четыре часа после того, как вторая жертва была найдена мертвой. Опять же, никто ничего не видел и не слышал, шум поезда заглушал выстрел.
  «На следующий день после убийства Юго четыре берлинские газеты — « Моргенпост », «Воссише Цайтунг» , « Локал-Анцайгер » и « Тагеблатт» — получили идентичное машинописное письмо, в котором утверждалось, что оно было написано убийцей. Письмо в Моргенпост сопровождалось армейской фуражкой, на которой было написано имя Оскара Хейде. Там же был его армейский номер, который мы проверили в Бендлерблоке, и рейхсвер подтвердил, что номер подлинный».
  — Что, по-видимому, также делает письмо подлинным, — сказал Вайс. «Между прочим, Готфрид Ханке, штатный пишущий машинист и эксперт по графологии Крипо, считает, что буквы были напечатаны на машине Orga Privat Bingwerke. Мало того, он говорит, что машина показывает дефект горизонтального выравнивания: заглавная буква G печатается вправо. Я попросил Ханке проверить канцелярские компании в Берлине, чтобы узнать, есть ли у них данные о продажах этой конкретной машины. Штемпель на конверте был "Фридрихсхайн", но я сомневаюсь, что это имеет какое-то значение. Я живу во Фридрихсхайне. В любом случае, прочитай письмо, Берни.
  «Уважаемый редактор, это убийца трех инвалидов войны. Но вы можете звать меня доктор Гнаденшусс. Чтобы доказать, что я убил этих людей: я использовал пистолет 25-го калибра и выстрелил им в лоб с близкого расстояния. Достаточно близко, чтобы обжечь кожу. Я не оставлял стреляных патронов на земле рядом с телами. Я выстрелил в первого человека один раз, во второго — дважды, в третьего — три раза. Но следующего человека я застрелю только один раз; и я также возьму одну из его медалей, если она у него есть. Также в одном предыдущем случае я взял сувенир — солдатскую фуражку, которую приложил к своему письму в «Моргенпост » . Здесь нет эксклюзивов; простите, господа. Его звали Хайде. Причина, по которой я убил этих троих, должна быть очевидна любому, кто называет себя немцем-патриотом. Люди, которых я застрелил, были уже мертвы, и я просто избавлял их от очевидных страданий; пока они существовали, они не только позорили мундир, но и всем напоминали о позоре поражения Германии. Вы слышали о теории удара в спину; ну, эти люди представляют собой удар спереди. Для всех, кто видит, как они ползают по тротуарам, как крысы и вши, они представляют собой оскорбление человеческого глаза и самой идеи гражданской порядочности. Короче говоря, я сделал только то, что необходимо сделать, если Германия хочет начать восстанавливать себя, чтобы оставить прошлое позади. Дело в том, что новая Германия не может возникнуть из пепла старой, пока оборванные, выродившиеся, искалеченные напоминания о ее позорном прошлом продолжают бродить по нашим улицам, как призраки и упыри. Они являются обузой для государства. Будущее, в котором немецкая армия займет свое законное место в судьбе нации, не может начаться, пока эти непристойные пятна на национальном ландшафте не будут стерты. Мы все знаем, что я только констатирую то, что давно было очевидно. Кроме того, всем известно, что многие из этих притворяющихся нищих ветеранов — подделки и мошенники; Я сам видел, как один встал и ушел от своей хромой телеги, как будто второе имя его было Лазарь.
  «Не нужно меня благодарить, так что придержите аплодисменты. В любом случае, вас предупредили. Я убью больше калек, чем копы смогут сосчитать, так что вскоре вы можете ожидать еще больше крови на улицах Берлина. Не то, чтобы полиция могла что-то сделать. Полицейские, а особенно знаменитая берлинская комиссия по убийствам, знают, что у них мало шансов остановить меня от этих случайных нападений. Даже если бы они не были сборищем некомпетентных идиотов, которыми они являются, поймали ли они когда-нибудь Виннету? Нет, конечно, нет — они не могли остановить меня сейчас. Настоящая детективная работа уже не та, что когда-то была в этом городе. Большинство Крипо не могли простудиться. Тебе лучше напечатать это письмо, если ты знаешь, что для тебя хорошо. Хайль Гитлер. С уважением, доктор Гнаденшусс.
  — Есть комментарии, джентльмены? — спросил Вайс.
  — Прошло два года с тех пор, как у нас была комиссия по убийствам, — сказал Треттин. «Он не очень в курсе текущей полицейской практики».
  — Возможно, это и к лучшему, — сказал Вайс.
  — У меня есть комментарий, — сказал Геннат. «И это связано с очень своеобразным антисемитизмом, который продемонстрирован в этом письме».
  «В этом письме нет антисемитизма, — заметил Вайс.
  «Вот что в нем особенного. Должно быть, это первый раз, когда кто-либо критиковал Крипо и Комиссию по убийствам, не упомянув тот факт, что этим отделом руководит еврей. Конкретно вы. Особенно, когда они подписаны с Хайль Гитлер».
  — Да, это правда, — признал Вайс. "Никогда об этом не думал."
  «В остальном он звучит точно как нацист», — добавил Геннат.
  — Или кто-то, кто хочет звучать как нацист, — сказал я. «Но я согласен с Эрнстом. Любопытно, что нацист из всех людей упустил хорошую возможность оклеветать вас, сэр. Обычно они не так беспечны в таких вещах.
  — Особенно этот ублюдок Геббельс, — согласился Треттин. «Эй, разве не было бы здорово, если бы нацисты действительно убили этих людей? Гитлер любит изображать из себя друга ветеранов. Что-то подобное действительно смутило бы его».
  Вайс ничего не сказал, но я мог сказать, что он думает о том же.
  «Вы знаете, босс, — добавил Треттин, — слушая это письмо, я вспомнил, как вы описали тех двух врачей в приюте Оскара-Элен в Целендорфе. Вы сказали, что они были евгенистами. Только больше. Что они верят в уничтожение тех, кто не служит никакой полезной цели в обществе».
  «К сожалению, такого рода извращенная наука сегодня широко распространена», — сказал Вайс. «Особенно в Германии. И среди вполне приличных людей тоже. До своей смерти несколько лет назад Карл Биндинг был ведущим сторонником убийства из милосердия, как он это называл. А психиатр Альфред Хош уже много лет выступает за эвтаназию для инвалидов и психически больных».
  «Тем не менее, — сказал Треттин, — может быть, есть какая-то полезная цель выяснить, не причастны ли доктора Бесальски и Вюрц к этим убийствам».
  — Ты имеешь в виду, чтобы проверить, не убийцы ли они?
  «Я не уверен, что зашел бы так далеко. Нет, чтобы выяснить, не советовали ли они другим в доме совершить убийства.
  Вайс нахмурился. «Я думаю, что это крайне маловероятно. Мне они не нравились. Мне они совсем не понравились. Но я не думаю, что есть какой-нибудь немецкий врач, который приставит пистолет к голове человека и нажмет на курок во имя так называемой расовой гигиены или попросит кого-то сделать это. В Германии морально плохо, да, но не так уж плохо. Но, во что бы то ни стало, используй это как возможную зацепку, если считаешь, что оно того стоит, Отто. Не то чтобы у нас было много других теорий, с которыми можно было бы работать прямо сейчас. Только делайте это осторожно. Я не хочу, чтобы они жаловались в министерство.
  Геннат вернулся к столу для совещаний и сложил свои розовые руки перед животом, как невинный певчий. Он не сел. С таким видом, как будто он хотел высказать свое мнение, он обратился к столу с видом разгневанного председателя, ругающего совет директоров.
  «Если вы спросите меня, за этими убийствами стоят подростки, — сказал он. Геннат казался немного более красным лицом и выпученными глазами, чем обычно, а его голос мог затупить лезвие сабли. "Это верно. Наша восхитительная, важнейшая, патриотическая немецкая молодежь, которая ничего не знает и еще меньше хочет знать. Ленивые маленькие ублюдки. Большинство из них считают копов комическими персонажами». Он смотрел в потолок с выражением саркастической невинности и пытался говорить как подросток. «Что, я, офицер? Я действительно не понимаю, о чем вы говорите, офицер. Нет, сэр, я не могу вспомнить, где я был прошлой ночью. И я бы не стал делать то, что вы предлагаете. На самом деле я только что из церкви, где молилась за бабушку».
  «Они вызывают у меня рвоту». Геннат уловил улыбку на лице Бернхарда Вайса и указал своим мундштуком в сторону босса. «А почему не они? Вы знаете, о чем я говорю, босс. Банда подростков, ищущих развлечений. А что может быть более забавным, чем убийство, черт возьми, особенно когда вы просто убиваете нескольких стариков, которые изжили себя? По словам некоторых юристов, с которыми я разговаривал, это всего лишь дарвинизм».
  — Вы немного преувеличиваете, Эрнст, — сказал Вайс. «Молодые люди на самом деле не так уж плохи, не так ли?»
  — Нет, они гораздо хуже. Не веришь мне, тогда сходи в суд по делам несовершеннолетних и хорошенько посмотри сам, Бернхард. У них нет души, половина из них. Но почему это должно быть для кого-то сюрпризом? Многие из них выросли без какой-либо дисциплины в своей жизни, потому что их отцы были убиты в окопах».
  «Что с письмом? Вы серьезно говорите, что это мог написать подросток?
  — Простите, шеф, а почему бы и нет?
  Великодушным жестом руки Вайс призвал Генната продолжать.
  «Они умеют писать. Они получили образование. Некоторые из этих подростков-свиней намного умнее, чем вы думаете, шеф. Пол Кранц, например. Запомнить его? Он посещал хорошую школу, гимназию, и мог бы получить аттестат зрелости, если бы не маленькое дело, связанное с судебным процессом по делу об убийстве.
  Пауль Кранц был несовершеннолетним, чье дело недавно рассматривалось в берлинских судах; его обвинили в убийстве двух своих друзей-подростков, юношей из милого дома среднего класса в берлинском Штеглице, а также еще одного мальчика, который был его соперником за расположение местной девушки. Убийства вызвали огромный интерес в берлинских газетах.
  «Но Пол Кранц был оправдан в убийстве, — возразил Вайс.
  «Все хуже. Но все в Берлине знают, что он это сделал. Три убийства, и все, что он получает, это удар по костяшкам пальцев; три недели в цементе за незаконное хранение пистолета 25-го калибра. Вот что я называю умным. Вы думаете, я преувеличиваю? Ну, я не. Кажется, я припоминаю, как судья первой инстанции в своем деле ссылался на опасные наклонности , присущие современной немецкой молодежи. Откровенно говоря, многие немецкие подростки являются коммунистами или нацистами и даже не подозревают об этом. Может быть, доктор Гнаденшусс как раз из таких: молодых Пифке нацисты изо всех сил стараются завербовать, потому что ни у кого из них нет даже рудиментарной совести. Идеальный нацист.
  — И кстати, вы заметили, что я упомянул, что у Пола Кранца был пистолет 25-го калибра. Это потому, что они есть у многих детей в бандах несовершеннолетних. Забудьте о ножах и соках; многие из этих диких мальчишек владеют маленькими автоматами. Это символ статуса. Например, серьга, хорошие кожаные шорты или старый смокинг. Это беззаконная порода, склонная только к своим беззаконным удовольствиям».
  — Так что ты предлагаешь? — спросил Вайс, теребя безупречные манжеты рубашки. Он казался образцом терпения — полная противоположность своему более страстному заместителю.
  «Давайте попросим Шупо собрать их всех для допроса рано утром. Посмотрим, что мы сможем вытрясти из их кожаных карманов. По крайней мере, министру покажется, что мы что-то делаем. Кто знает? Может быть, нам повезет. Самое время это сделать. Мы находим одного ребенка с пишущей машинкой со смещенной буквой G , и мы смеемся до самого падающего топора».
  «Но где они? Эти банды подростков?
  «Их достаточно легко найти. Они тусуются в лагерях в парках, заброшенных складах и старых пляжных хижинах на окраинах Берлина, в основном на западе. Знаете ли вы, что некоторые из этих банд даже называют себя именами из романов Карла Мая?
  — Откуда вы все это знаете, Эрнст? — спросил Вайс.
  — Потому что в Шарлоттенбурге в камере сидит четырнадцатилетний беглец, который зарезал другого члена банды в поножовщине. Маленький злобный педик, который думал, что играет в бойскаутов с голыми задницами. Он просто двоюродный брат моего зятя. Моя сестра позвонила, чтобы узнать, могу ли я помочь ему, и я сказал ей, что она может забыть об этом. Год назад ему понадобилась помощь в виде толстого уха; теперь ему нужен хороший адвокат. Кроме того, я детектив, а не чёртов психиатр.
  «Мы заметили», — сказал Хеллер.
  — Так что вы скажете, босс? Мы можем собрать их для допроса?
  «Мне не нравится идея массовых арестов, — сказал Вайс. «Это попахивает Freikorps и правым крылом. Но если вы считаете, что стоит попробовать, то давайте сделаем это. Я поговорю с Магнусом Хейманнсбергом и посмотрю, когда мы сможем это устроить.
  -- Чем раньше, тем лучше, -- сказал Геннат. «Последнее, что нам нужно, это еще одно письмо, не говоря уже об еще одном убийстве».
  — Да, действительно, — согласился Вайс. «Неловко, как это письмо ставит Крипо в тупик. Нам становится труднее отражать критику как со стороны консерваторов, так и со стороны коммунистов. Я думаю, что, возможно, мне придется самому написать газетную статью для Tageblatt . Доктор Гнаденшусс не единственный, кто может распоряжаться газетной площадью. Я поговорю с Тео Вольфом.
  Геннат выглядел так, будто собирался что-то сказать, но Вайс остановил его, подняв указательный палец.
  «Я знаю, вы скажете, что я должен выбрать газету, которой не руководят евреи, но тираж «Берлинер Тагеблатт» составляет четверть миллиона экземпляров. И остальные обязательно поднимут. Пришло время убедить наших граждан стать глазами и ушами собственной полиции. Может быть, нам удастся убедить людей поймать для нас доктора Гнаденшуса.
  «Удачи с этим» — вот что я собирался сказать».
  — Вы не думаете, что такое возможно?
  Геннат на мгновение выглядел раздраженным. «Газеты занимаются созданием массовой истерии, — сказал он. — Им наплевать, если мы поймаем этого ублюдка. Все, о чем они заботятся, это разжигание страха, распространение паники и продажа еще большего количества газет. Вы напишете в газете статью о докторе Гнаденшуссе, и тогда вы покажете миру, что мы серьезно относимся к этому сумасшедшему.
  "Что в этом плохого?" — спросил Вайс.
  — Это все равно, что сказать каждому прядильщику и психу в этом городе, что его тоже будут воспринимать всерьез. Это было до вас, шеф, но последний раз, когда газеты опубликовали письмо убийцы в редакцию, было дело Аккермана в 1921 году. Тогда тоже была пресс-конференция, после которой к нам в полицейский участок пришли двести человек. , каждый из которых утверждает, что он убийца. Всех, конечно, нужно было проверить. Как будто все метрономы в Берлине вдруг закачались в такт друг другу. Не говоря уже о трех последовавших убийствах-подражателях. По моему мнению, общественный энтузиазм по поводу поимки убийцы может как препятствовать прогрессу, так и способствовать ему».
  — Я слышу, что вы говорите, Эрнст. Но у нас не может быть и того, и другого. Публичная апатия или общественная истерия — тут из двух зол нужно выбирать меньшее. Да, я чувствую, что мы должны что-то сделать. По крайней мере, честь департамента требует, чтобы я ответил на насмешки этого человека. И, конечно же, нужно предупредить ветеранов-инвалидов, чтобы они соблюдали меры предосторожности, по возможности держались подальше от улиц. Не говоря уже о том, что нам также необходимо мобилизовать их помощь».
  — Они нищие, — возразил Геннат. «У большинства из них нет другого выбора, кроме как попрошайничать на улицах, не говоря уже о достаточном количестве денег, чтобы купить газету».
  — Тем не менее нам понадобится их помощь, — сказал Вайс.
  Для остальных из нас, сидевших за столом в кабинете Эрнста Генната, наблюдать, как спорят эти двое мужчин, было все равно, что смотреть, как Демпси сражается с Фирпо, но в целом мне было легче согласиться с Геннатом, чем с Бернхардом Вайсом: Геннат был старшим псом, который знал все хитрости ремесла. Вайс привлекал внимание, а Геннат вызывал уважение. Не то, чтобы я прокомментировал в любом случае; конечно, не мне было высказывать свое мнение по поводу доводов моего начальства. Тем не менее, я считал, что Вайсу принадлежит большая заслуга в том, что он терпел — даже поощрял — инакомыслие своего заместителя, как, возможно, Вильгельм I и Бисмарк, за исключением того, что Геннат не угрожал уйти в отставку, если он не добьется своего.
  Но, по правде говоря, большая часть моих мыслей все еще была в приюте Оскара-Элен в Целендорфе. Кое-что из того, что я видел в этом кремово-белом здании на краю лиственного Далема, повергло меня в глубокую депрессию и заставило задуматься, как же мне посчастливилось пройти всю войну с лицом, двумя глазами, и четыре конечности. Прошло почти десять лет после перемирия 1918 года, но то, что произошло в окопах, все еще мощно звучало в моей голове, как будто это было вчера. Откуда взялось это внезапное обострение ужаса, это возрождение душевных мук и боли, которые, как мне казалось, были давно забыты? Хоть убей, я не мог бы этого объяснить, но, увидев всех этих ужасно искалеченных мужчин, все нахлынуло с такой силой, что я почти не спал с момента нашего визита. Теперь, когда я ложился спать, я сталкивался с прологом кошмара, который неизгладимо отпечатывался на внутренней стороне моих век — гротескно-яркие образы самого себя в окопах, полной заросшей грязью катастрофы. В частности, было три немых фильма, которые продолжали преследовать меня: мозги моего лучшего друга в моих волосах после того, как шальная пуля из пистолета Льюиса раздробила ему череп; человек, выкрикивающий свой последний вздох мне в лицо, за которым следует большая часть его крови и кишок; полевой хирург, ампутирующий раненые конечности гильотиной, чтобы сэкономить время, которое потребовалось бы хирургической пиле.
  И из-за этого с тех пор, как мы побывали в доме, как какой-то шаткий невротик, пытающийся предотвратить безумие, я пил больше, чем было хорошо или обычно для меня — с Ранкиным; с Геннатом; с Треттином; но в основном сам. Виски, шнапс и ром мне было все равно. Пить так, что я всегда был на грани опьянения, сосать много мятного PEZ, чтобы попытаться скрыть выпивку в своем дыхании, и говорить очень мало на случай, если я произнесу одно случайное слово, которое выдаст игру. Но от такого человека, как Эрнст Геннат, который и сам немного разбирался в пьянстве, этого было не скрыть. После встречи в своем кабинете он отвел меня в сторону.
  — Скажи мне, Гюнтер, ты всегда много пил?
  «Я не пью много. Просто часто. А в последнее время, пожалуй, чаще, чем следовало бы.
  — Как ты думаешь, почему? Работа тебя уже достала? Это самая интересная работа в мире, но давление, которое она создает, может сломить человека».
  «Это не работа. По крайней мере, не напрямую. Дело в том, что я выпил гораздо больше с тех пор, как побывал в этом проклятом доме для инвалидов в Целендорфе. Это пробудило всевозможные плохие мысли — события войны, которые, как мне казалось, уснули навсегда. Пребывание дома просто напомнило мне о том, сколько их ушло. Товарищи. Друзья. Мужчины, о которых я заботился. Я до сих пор вижу их лица, знаете ли. Сотни из них. Прошлой ночью я услышал, как загорелась машина, и сам чуть не обосрался. Вы будете смеяться, но сегодня я увидел канаву в Тиргартене и захотел залезть туда и опустить голову. Канава выглядит как красивое и безопасное место. Стакан шнапса выглядит немного чище, вот и все.
  Геннат кивнул и по-доброму положил руку мне на плечо. По ощущениям он был тяжелым, как сумка с военным снаряжением. «Я не доверяю человеку, который не пьет, — сказал он. — Это значит, что он не доверяет себе, а мне не нужен человек, который не доверяет себе. На такого человека нельзя положиться. Не в этом бизнесе. Но есть выпивка и есть выпивка. Один хороший друг копа, а другой злейший враг копа. Ты, конечно, это знаешь, иначе ты бы не пытался прикрыть это теми мятными леденцами, которые ты постоянно сосешь, не говоря уже об этом ужасном одеколоне. И поскольку ты знаешь это, ты также знаешь, что было бы лучше, если бы ты попытался вставить пробку обратно в бутылку, парень. Преодолейте это. Раньше чем позже. Вам придется попытаться жить с этими вашими окопными демонами без помощи святого духа. Потому что ни мне, ни шефу не нужен человек, от которого в одиннадцать утра пахнет барным полотенцем.
  Но, как оказалось, в этом он ошибался.
  * * *
  «Знаете, ВАЙС СОВЕРШЕННО ПРАВ», — сказал Треттин, когда к концу дня мы с ним устроились в «Цуме». — Если мы когда-нибудь поймаем доктора Гнаденшусса, нам понадобится помощь городских бродяг и нищих. Понятно, что кто-то из них что-то видел. Но, боюсь, Геннат тоже прав. Эти люди не покупают газет. И многие из них даже не говорят по-немецки, не говоря уже о том, чтобы читать. Как я понимаю, нет смысла брать интервью у них по одному. Это заняло бы слишком много времени. Так что мы должны пойти к бочке и поговорить с ними в номере.
  — Бочка?
  "Это верно."
  "Что ты имеешь в виду?"
  "Вот увидишь." Он посмотрел на свои часы. — Думаю, мы как раз вовремя.
  Мы допили свои напитки, а затем Треттин отвез нас на северо-запад в Вайсензее и припарковался на Фрёбельштрассе, рядом с газовым заводом. Длинная очередь городских бедняков, некоторые из них босиком, ждали, чтобы попасть в здание напротив, в то время как пара бойцов СА делала все возможное, чтобы завербовать новых членов в нацистскую партию.
  — Пальме, — сказал я. "Конечно."
  Пальме с пятью тысячами коек был старейшим и крупнейшим в Берлине ночным приютом для бездомных города. Поддержка ограничивалась самым необходимым: проживание в одном из общежитий не более пяти ночей подряд, дезинфекция одежды, доступ к средствам личной гигиены, тарелка супа и кусок хлеба утром и вечером. Берлинцы иногда называли его Адлоном бедняка. Он был почти таким же недоступным: более чем в двух километрах к северо-востоку от Алекса, он находился достаточно далеко от респектабельных людей, чтобы никто не мог пожаловаться.
  «Знаете, куда бы вы ни пошли, — сказал я, — кажется, там впереди вас нацист».
  «Коричневая рубашка — это как минимум чистая рубашка. Но если эти ублюдки когда-нибудь придут к власти, они арестуют здесь всех. Запомни мои слова. Сегодня бездомных вербуют, а завтра арестовывают. На том основании, что они доставляют неудобства обществу или что-то в этом роде».
  — Они не могут арестовать их всех, — сказал я. «Кроме того, им нужно было бы разместить их где-то в другом месте».
  — Думаешь, это их остановит? Я не."
  «Бедные ублюдки».
  "Почему? Потому что они бездомные? Послушайте, для многих из них это жизнь, которую они выбрали. А остальные просто сумасшедшие».
  — Я в это не верю.
  "Это правда."
  — Ты достаточно жесткий, чтобы кататься на коньках, Отто, ты знаешь это?
  * * *
  ПОЧЕМУ ЕГО НАЗВАЛИ ПАЛЬМОЙ, Треттин точно не знал.
  «Возможно, это потому, что раньше в вестибюле росла пальма», — сказал он. «По крайней мере, так было в 1886 году, когда началась история Пальме».
  «Пальма? В Берлине? Возможно, чья-то идея пошутить.
  Он поморщился. — Согласен, это звучит маловероятно. Он достал из жилетного кармана маленькую жестяную банку и протянул мне.
  "Что это?"
  «Ментоловая камфора. Я держу немного в кармане на случай, если мне придется явиться на вскрытие в полиции. Протрите ноздри. Это поможет с запахом, когда мы будем там.
  Мы вышли из машины и, проталкиваясь сквозь ряд немытых тел, вошли внутрь. Треттин был прав насчет ментола с камфарой. Здесь пахло траншеей в жаркий день. Нас окружали беззубые скрюченные серые лица; это было все равно, что ступить на страницу какой-то заплесневелой гравюры мрачной столичной жизни.
  Треттин подошел к закрытой приемной, показал надзирателю свой пивной жетон и попросил разрешения встретиться с директором.
  Через пять минут мы уже были в большом кабинете, окна которого выходили во двор главного корпуса. На одной стене висел портрет берлинского уполномоченного по планированию, который помог основать Пальме, а на другой — портрет святого Бенедикта Йозефа Лабра. Директор, доктор Манфред Оствальд, был толстым мужчиной с седыми волосами и очень темными глазами; своим жестким воротником и визиткой он напомнил мне барсука из детской сказки. На его столе лежало несколько экземпляров журнала « Бродяга» ; он сказал, что она была опубликована Международным братством бродяг, что звучало как шутка, но таковой не являлась. Он выслушал нашу просьбу, а затем предложил нам использовать недавно установленную систему громкой связи, которая, как он объяснил, была подключена к громкоговорителю в каждом из сорока общежитий Пальме.
  — Могу я добавить пару советов, джентльмены, — сказал он. «Сначала напишите, что вы хотите сказать. Так вы не будете повторяться и избежите любых колебаний, пока будете решать, что сказать».
  «Хорошая идея», — сказал Треттин и протянул мне свой экземпляр.
  — Хочешь, я прочту?
  — Ты выпил больше, чем я.
  — Какое это имеет отношение к чему-либо?
  «Ты расслаблен. Я нервничаю, когда читаю своей жене статью в газете».
  — Да, я видел вашу жену, и это меня не удивляет. Она напугала бы и гиену дипломом юриста.
  Треттин усмехнулся. — Что она будет.
  Прочитав наше обращение за информацией несколько раз про себя, я прочитал его вслух в микрофон, и, пока мы ждали, не выступит ли кто-нибудь, доктор Оствальд налил нам стакан шнапса, что было жестоко с его стороны. но мы не собирались жаловаться. Нет ничего лучше стакана в ваших пальцах, чтобы создать впечатление, будто расследование идет хорошо. Прошло пятнадцать минут, и тут в дверь постучала секретарша Оствальда, чтобы сообщить ему, что у нас есть кое-кто, кто хочет сообщить нам кое-какую информацию. Но она также добавила имя, которое заставило ее босса задуматься.
  -- Что ж, впустите его, -- сказал Треттин. — Вот почему мы здесь, не так ли?
  К этому времени колебания доктора Оствальда сменились гримасой. «Подожди, я знаю этого старика», — сказал он. «Штефан Рюле — один из наших постоянных клиентов и немного возмутитель спокойствия. Помимо того, что он захочет денег, у него есть некоторые эксцентричные, если не сказать сумасшедшие, идеи. И, кстати, не давайте ему денег, по крайней мере, не сразу, а то таких же, как он, в этой конторе будет еще десяток. Вы потратите шесть минут, разговаривая с этим человеком, и если вы все еще в своем уме, то вы можете сказать мне, что я был неправ. В противном случае я просто скажу, что говорил вам об этом.
  — Мы можем уделить ему шесть минут, — сказал я. «Даже те нацисты снаружи, вероятно, дали ему больше».
  "Все в порядке. Только помни, что нельзя проглатывать все, что он говорит. Нет, если только вы не хотите, чтобы ваш желудок промыли. Доктор Оствальд помахал своей секретарше. — Проводи его, Ханна, дорогая.
  Она вышла на улицу и вернулась, стараясь не чувствовать запаха воздуха, окружавшего мужчину позади нее. Он был изворотливым, с выпученными глазами, в кепке, похожей на мох, росший на его голове, и в куртке, в которой было больше жира, чем шерсти. Увидев нас, он усмехнулся и взволнованно замахал руками.
  — Вы из полиции?
  "Это верно."
  — Если вы из полиции, то где ваши диски с ордерами? Прежде чем я что-то скажу, мне нужно увидеть какое-нибудь удостоверение личности. Я не дурак, ты же знаешь».
  Я показал ему свой пивной жетон. "Так. У вас есть для нас информация, герр Рюле?
  «Стефан. Никто не зовет меня герр Рюле. Не в эти дни. Нет, если только я не в беде. У меня нет никаких проблем, не так ли?»
  — Никаких проблем, — сказал я. "Сейчас, когда. Как насчет этого? У вас есть какая-нибудь информация об этом человеке, который убивал инвалидов войны?
  — Если я скажу тебе то, что знаю, как я могу быть уверен, что ты не убьешь меня?
  — Почему мы хотим тебя убить? — спросил Треттин.
  «Вы поймете, почему, когда я дам вам информацию, которую вы ищете. Кроме того, вы полицейский. Это означает, что у тебя есть право причинять боль таким людям, как я».
  Треттин терпеливо улыбнулся. — Мы обещаем не убивать тебя, Стефан. Не так ли, Берни?
  «Пересеките мое сердце и надейтесь умереть».
  — Звучит как обещание копа. То есть вовсе не обещание. Может быть, если бы я выпил. Это может помочь мне поверить, что вы искренни.
  Я посмотрел на Оствальда, который покачал головой.
  «Если вы расскажете нам что-нибудь интересное, мы пригласим вас выпить пива», — сказал Треттин. «Столько пива, сколько хочешь, если мы получим имя».
  «Не люблю пиво. Шнапс. Мне нравится шнапс. Так же, как и вы, товарищи. Я чувствую его запах в твоем дыхании».
  "Все в порядке. Мы купим тебе шнапс. А пока почему бы не выкурить сигарету?» Треттин открыл свой чемодан и позволил Рюле взять себе несколько. Он положил их в карман на потом.
  "Спасибо. Ну, тогда к делу, как вы говорите. Человек, который убивает этих ветеранов войны, такой же полицейский, как и вы. Я знаю это, потому что видел, как он стрелял в человека».
  Настала моя очередь терпеливо улыбаться. "Почему ты это сказал?"
  «Потому что это правда. Я узнал его. Этих людей убил полицейский. Я видел, как он это сделал. И если вы спросите меня, это был акт милосердия».
  — Он был в униформе?
  "Нет."
  — Тогда как вы узнали, что он полицейский?
  "Как? Я имею в виду, я знал. Все в порядке? Я видел его раньше. Где-то. Я не помню, где именно. Но я уверен, что в то время он представился полицейским. Это был тот самый человек, который застрелил одного из этих шнорреров ».
  Рюле говорил резко, бегло, почти без зрительного контакта, что сразу же заставило меня подумать, что он немного не в себе. Большую часть времени он смотрел на ковер, как будто в узоре было что-то, что он находил захватывающим.
  — Да, но зачем полицейскому такое делать? — спросил Треттин.
  «О, просто. Потому что он, вероятно, считает, что эти люди — бродяги. Что они часть инфекционной эпидемии, поразившей этот город. Потому что они неприличны и заслуживают презрения. Вот почему он это делает, наверняка. Потому что нищие навязывают людям свою нищету самым отвратительным образом в своих корыстных целях. Люди почувствуют, что дела в Германии улучшаются, только когда кто-то запустит успешную акцию против нищих всех мастей. Вот почему он это делает. Я должен был подумать, что это очевидно. Он делает это из соображений городской гигиены. И, честно говоря, я с ним согласен. Это необходимая защитная мера против неэкономического поведения».
  «Мой коллега говорил, — сказал я, — что он не верит, что полицейский способен на такое хладнокровное убийство».
  
  — Ну, это меня не удивляет. Все считают, что полицейские - необходимое зло. Но они злые . Они — вы — делаете дьявольскую работу. Когда полицейский стреляет в кого-то, потому что он совершил преступление, это самое хладнокровное убийство, потому что это его работа, понимаете? Ему платят за это. Никаких эмоций и чувств. Полицейский делает эту работу, потому что нам нужны злые люди, чтобы делать злую работу, чтобы уберечь нас от других злых людей. Или так он себе представляет. Но на самом деле он делает это, потому что дьявол велел ему. И когда он идет домой ночью, он может спать, потому что он может сказать себе, что он всего лишь повиновался приказам дьявола».
  "Дьявол." Треттин вздохнул и покачал головой. Было ясно, что он уже потерял надежду получить хоть какую-то дельную информацию от Штефана Рюле.
  — Как выглядел этот полицейский? Я спросил.
  «Он был похож на демона, вот как он выглядел. Я не уверен, какой именно. Но его лицо было покрыто волосами. Его глаза были красными. И он носил самую лучшую одежду, доступную человеку. Как будто деньги не проблема. Его туфли были как снег. Скипетр, который он нес, был символом его власти на земле. И улыбка у него была белая, как у волка. Я не сомневаюсь, что он разорвал бы мне горло зубами, если бы я остался поговорить с ним. Если у вас есть полицейский художник, я буду рад помочь ему нарисовать портрет этого человека».
  — Не думаю, что в этом будет необходимость, — сказал я, глядя на часы. У мужчины были свои шесть минут. И когда, наконец, нам удалось избавиться от него, доктор Оствальд посмотрел на меня с огоньком в глазах.
  — Я же говорил тебе.
  * * *
  Облава и временное задержание берлинских дикарей прошли, как и планировалось, но выявили очень мало того, что интересовало нас в Комиссии по убийствам. Мелкие преступления и общие правонарушения. Эрнст Геннат отмахнулся от разочарования. Тот факт, что зачистка ничего не нашла, не означает, что это было неправильно; вот как он на это смотрел. Тем временем газета Berliner Tageblatt опубликовала статью Бернхарда Вайса, и, как и предсказывалось, отдел был быстро переполнен мужчинами — и одной трансвеститкой-лесбиянкой — которые утверждали, что они доктор Гнаденшусс. И, возможно, нам повезло, что почти сразу после этого четвертый ветеран войны оказался мертвым, и мы смогли выгнать их всех за дверь предупреждением о пустой трате времени полиции.
  Тридцатисемилетний Вальтер Фрелих родился в Дрездене и служил капралом в девятой дивизии ландвера Третьей армии, завоевав Железный крест второй степени. Ранен в позвоночник в Вердене в октябре 1918 года и парализован ниже пояса; его тело было найдено под мостом Обербаум, недалеко от Шлезичес-Тор, в двух шагах от завода Вольфмиум, его почерневшие руины все еще возвышались над Шпрее, как современные врата ада. Он был ранен всего один раз в голову.
  * * *
  Если БЕРНХАРД ВАЙС до сих пор не понимал, что его газетная статья была ошибкой, то вскоре ему пришлось это сделать.
  В Цирке дяди Пелле в Веддинге было известное шоу уродов. Некоторые из его членов на самом деле были ветеранами войны, в том числе человек без рук и ног, которого на плакатах называли «человеческой многоножкой». Через пару дней после того, как статья Вайса появилась в « Берлинер Тагеблатт» , ему позвонил в «Алекс» этот человек и заявил, что Сурхенд Хэнк, знаменитый цирковой стрелок, признался, что он доктор Гнаденшусс, и теперь угрожал застрелить Вайса. Поскольку Сурханд Хэнк был известным нацистом, который часто давал уроки стрельбы членам СА и был связан с жестокой правой антисемитской организацией, ранее причастной к нескольким политическим убийствам, это был достаточно убедительный портрет. Оставалось только догадываться, как человеческая многоножка совершила телефонный звонок, но Вайс почувствовал себя обязанным пойти и проверить это лично, когда его информатор настоял на том, чтобы они встретились лично. Поскольку человеческая многоножка вряд ли могла подойти к нему, Вайс попросил меня отвезти его в цирк.
  Из соображений безопасности был выбран личный автомобиль шефа: синяя Audi Type K, которую легко отличить от большинства других берлинских автомобилей благодаря тому, что она была с левым рулем. Мне нравилось управлять им, хотя к переключению передач правой рукой нужно было привыкнуть. Автомобиль обеспечивал лучший обзор встречного движения и казался намного более безопасным, чем большинство автомобилей с правым рулем, и это впечатление усиливалось тем фактом, что рядом с сиденьем водителя был дверной карман с маузером с ручкой от метлы. Это было хорошее ружье, но если бы у меня было столько же врагов, как у Бернхарда Вайса, думаю, я бы держал в машине обрез.
  Выехав из двора Алекса, я направил «ауди» на север и запад в сторону Веддинга и вскоре понял, что шеф обращает внимание на каждое решение, которое я принимаю за рулем. Его глаза следили за моим переключением передач.
  — У человеческой многоножки есть имя? — спросил я, пропуская переключение передач.
  «Курзидим, Альберт Курзидим. Он говорит, что с самого начала подозревал Тогоцев, но моя статья убедила его, что надо позвонить. Это настоящее имя Сурхэнда Хэнка. Ганс Тогоцес.
  — Не был в цирке с тех пор, как был мальчишкой, — сказал я, потеряв еще одну шестеренку.
  — Готовы ли вы к этому? — спросил он, когда мы ехали по Ораниенбургер-штрассе, а затем по Шосзештрассе.
  — До чего, сэр?
  "Этот. Что ты делаешь сейчас. Вождение.
  — К чему вы клоните, сэр?
  — Я имею в виду, годишься ли ты для того, чтобы сесть за руль этой машины?
  — Что-то не так с моим вождением, сэр?
  — Тогда позвольте мне сказать по-другому: вы сегодня выпивали?
  — Со вчерашнего вечера, — солгал я.
  — Я тебе верю, — сказал он так, что я подумал, что он совсем мне не верит. — Геннат упомянул, что он думал, что ты слишком много пьешь, с тех пор как мы побывали в этом проклятом доме для инвалидов. И я просто хотел сказать, что понимаю тебя, Берни. Возможно, в отличие от Эрнста. На самом деле я в этом уверен. Во время войны Эрнст не служил в армии. Не так, как мы. Я был офицером во главе медицинской роты, прежде чем стать капитаном кавалерийского подразделения, и я видел то, что никогда не хотел бы видеть снова. Как я уверен, вы сделали. И я не против сказать вам, что я сам немного выпил с тех пор, как мы пошли в Оскар-Хелен. У меня, возможно, даже была небольшая проблема несколько лет назад. В этом нет ничего постыдного, Берни. В наши дни для этого даже есть название. Контузионный шок, или неврастения. Знаете ли вы, что до восьмидесяти тысяч немецких ветеранов все еще лечатся в больницах от этого заболевания? Мужчины, которые так же серьезно ранены, как и некоторые из тех, с кем мы столкнулись на днях; но мысленно».
  Увидев указатель «У дяди Пелле», я свернул с главной дороги и направился по узкой гравийной дорожке между двумя небольшими кладбищами. Трасса была обсажена тополями, за которыми виднелись характерные конфетные полосы цирковой шапито.
  — Так что возьми отпуск, если тебе это нужно. Столько времени, сколько вам нужно. Я бы предпочел, чтобы ты вернулся в Крипо в качестве выздоравливающего пьяницы, чем вовсе не вернулся. Пьяный ты или трезвый, ты один из лучших мужчин, которые у меня есть.
  "Спасибо, сэр. Но я буду в порядке».
  * * *
  ВСЕ ЭТО БЫЛО ПОДСТАНОВКОЙ, конечно. Может, я и выпил свой завтрак из бутылки, но со зрением у меня все было в порядке. Даже с тридцати метров я мог сказать, что у человека, выходящего из-за края трассы с одной поднятой рукой, в другой был МР-18. Левосторонний барабанный магазин MP-18 на тридцать два патрона, который напоминал боковое зеркало автомобиля, был слишком характерен, не говоря уже о смертельной опасности. И когда он поднял его, чтобы выстрелить в нас, я свернул вправо, резко затормозил, повалил Вайса на пол Audi, а затем потянулся за маузером.
  «Стой там», — закричал я и, открыв водительскую дверь, выкатился из машины, как только услышал, как в кузов попало несколько пуль, напугав ворон, но еще больше напугав меня. Но это были дикие выстрелы, так как тридцать метров были дальним пределом того, что удобно было в пределах досягаемости Бергмана; это было лучшее оружие для расчистки траншеи с близкого расстояния.
  Я обогнул «ауди» сзади, забрался на кладбище слева и, прикрываясь стеной, побежал в сторону стрелявшего. Даже на бегу я снял предохранитель с маузера и отодвинул курок, чтобы он был готов к использованию. Раздалась еще одна очередь, и я догадался, что стрелок, должно быть, подумал, что я сбежал и что теперь у него есть все время, чтобы закончить нападение на заместителя председателя полиции; Я почувствовал запах его сигареты, услышал его шаги по гравию, а затем безошибочный звук заряжания еще одного магазина в пулемет. Теперь я был позади нашего нападавшего, и поэтому я снова перелез через стену, что является одним из преимуществ завтрака с ромом и именно поэтому они обычно давали нам малыш в окопах, прежде чем мы перелезли через вершину.
  Наемный убийца стоял ко мне спиной метрах в десяти, отрабатывая затвор пулемета и готовясь снова выстрелить. Он был высокого роста, в рабочей фуражке, безрукавке и ботинках со шнуровкой до колен. Через плечо висел небольшой вещмешок с использованным магазином и, возможно, другим оружием. Времени для справедливого предупреждения было мало или совсем не было, тем более что я почти догадывался, что в зарослях другого кладбища скрывается еще один человек, но я все равно попытался.
  "Полиция. Опусти пистолет».
  Человек бросил сигарету и обернулся, и я увидел, что ему не больше двадцати лет, с жестким, пустым лицом и ярко-голубыми глазами, еще полными убийственного намерения, — это было ясно; он собирался стрелять, если бы мог. Думаю, он улыбнулся, потому что в его руках было гораздо больше оружия, чем у меня. Жаркое летнее солнце то и дело вспыхивало сквозь листву над нашими головами, покрывая землю под нашими ногами так, что казалось, что мы стоим на озере, что только добавляло нереальности той реальности, которая стояла перед нами обоими сейчас. В прекрасный летний день, в месте почти сверхъестественной тишины, один из нас должен был умереть. Он начал стрелять из МР-18 еще до того, как направил его в мою сторону, как будто надеялся, что это помешает мне нажать на спусковой крючок Маузера, но, конечно же, этого не произошло.
  Я выстрелил ему в грудь, и он упал, продолжая стрелять еще секунду, прежде чем рухнуть на землю, как морская звезда. Я осторожно подошел к нему, готовый снова выстрелить, увидел, что он еще жив, выбил у него из рук МР-18, а затем достал из его свитера значок нацистской партии. Каблуки его больших сапог с шипами двигались, словно он пытался встать, но это было безнадежно. Он тонул в собственной крови, вот и все; через десять-пятнадцать минут он бы скончался, и ничто ни я, ни кто-либо другой не мог бы предотвратить это. Но это имело меньшее значение, чем постоянная опасность нашего положения: я уже осматривался в поисках второго и даже третьего убийцы, так как так работала засада, а так как у меня было мало времени или желания для чего-либо другого чем милосердие, которое практикует доктор Гнаденшусс, я приставил ствол маузера к голове умирающего, нажал на курок и побежал обратно к машине.
  Бернхард Вайс все еще лежал на полу «ауди», где я его оставил. В руке у него был «вальтер», и он чуть не застрелил меня, когда я прыгнул на водительское сиденье. Двигатель все еще работал, и без дальнейших объяснений я включил передачу заднего хода и поехал назад по трассе до того, как в машину успели бросить гранату или кто-то еще начал стрелять. Держа шляпу на голове, Вайс смотрел прямо перед собой на тело человека, который только что пытался убить его.
  — Мне нравится твоя машина, — сказал я, пытаясь поднять ему настроение.
  «Ради всего святого, Берни, забудь про машину; он собирался убить меня».
  — Он бы убил нас обоих. Должен был. Никаких свидетелей. Нам повезло."
  «Я думаю, что нет никакой связи с Сурхендом Хэнком или человеческой многоножкой. Никогда не был. Все это было мистификацией, сфабрикованной, чтобы заманить меня в ловушку».
  «Я должен сказать вам, что у меня были сомнения. Когда что-то слишком хорошо, чтобы быть правдой, обычно так оно и есть».
  «Черт возьми, почему я этого не видел? Какой же я сыщик, если я этого не заметил?
  — Я думаю, вот что получается, когда публикуешь статьи в газетах. Один из ваших читателей решил высказать свою критику».
  — Это один из способов взглянуть на это.
  «Это лучше, чем письмо в редакцию».
  В конце трассы я развернул Audi на гравии, а затем направил машину на юг и восток, чтобы как можно быстрее покинуть место происшествия. Вайс повернулся на пассажирском сиденье и указал в заднее стекло.
  — Что насчет него ?
  "ВОЗ?"
  «Стрелявший, конечно. Может быть, он еще жив».
  Я не ответил.
  — Он еще жив?
  — Я искренне надеюсь, что нет.
  "Что ты имеешь в виду?"
  — Он мертв, шеф. Я убедился в этом. Но сейчас это вряд ли нас волнует. У него могут быть партнеры. Эти трусы обычно так и делают. Вот как они убили Ратенау. И Эрцбергер. В вооруженных группах по два человека. Я не думаю, что ты будешь в безопасности, пока мы не вернемся в «Алекс». Я надавил на акселератор, надеясь, что скорость заставит Вайса замолчать. Это не так.
  — Мы не можем просто оставить его там.
  «Разве мы не можем? Вот что он сделал бы с нами.
  — Но мы не такие.
  "Нет?"
  «Мы полиция, а это значит, что мы должны остановиться и позвонить».
  — Если вы последуете моему совету, вы ничего не скажете об этом никому, кроме вашего автомеханика. Вы выбрали машину с левым рулем из соображений безопасности; теперь ты должен слушать меня и делать то, что я говорю, точно по той же причине».
  "Это невозможно."
  «Не так ли?»
  — Я глава Крипо, Берни. Заместитель начальника полиции. И юрист. Офицер суда. Я не могу покинуть место преступления, даже если я предполагаемая жертва. Это было бы неправильно. И уж точно это было бы незаконным».
  — Об этом знаем только мы с вами, шеф. Почему бы не оставить так?»
  — О чем ты говоришь, Берни? Ты прекрасно знаешь, что мы не можем этого сделать.
  «Послушайте, начальник, вы хотите быть в вечерних газетах? Вы действительно хотите, чтобы ваша жена и дочь знали, что сегодня кто-то пытался вас убить? Это то что ты хочешь? Потому что в ту минуту, когда мы сообщим об этом, вот что произойдет. Ты никогда больше не выйдешь из дома, чтобы Лотта весь остаток дня не беспокоилась о том, что с тобой случилось что-то ужасное.
  Вайс некоторое время молчал.
  — Во всяком случае, в этом ты прав, — наконец сказал он. — С тех пор, как Отто Дилленбургер напал на меня, моя дочь Хильда умоляла меня уйти из полиции. Моя жена ничего не говорила об этом, но я знаю, что она согласна».
  «И еще одно: оставить это тело там, чтобы его друзья могли найти, — это четкий сигнал этим националистическим ублюдкам. Ведь они не знают, что это я стрелял в него, а не ты. Может, теперь они дважды подумают, прежде чем снова пытаться убить тебя. Может быть, они подумают, что ты жестче и безжалостнее, чем кажешься. Все это и тот факт, что вы не знаете, что напечатают в своих газетах нацисты, если вы точно сообщите о том, что произошло. Кто знает? Может быть, они узнают, что у бедного мальчика там были мать и сестра, и что он пел в церковном хоре и был добр к зверюшкам, и что против нас у него не было ни единого шанса. Что он хотел только напугать тебя. Может быть, кто-нибудь вроде Геббельса назовет его мучеником и напишет стихотворение о том, каким великим Фрицем он был и как грязный еврей помог застрелить его, как собаку».
  — Вы не знаете, что он был нацистом.
  «Не так ли?»
  Я вручил Вайсу партийный значок, который снял с пуловера мертвеца.
  — И на случай, если вы подумали, что я думаю только о вас, шеф, вот еще что. Вы делаете это достоянием гласности, и не только вы в списке смертников нацистов. Это я тоже. Может быть, ты уже привык к этому, будучи евреем и все такое. Но у меня и так достаточно беспокойства о том, что я увижу змей в своих ботинках с выпивкой. Последнее, чего я хочу, так это оглядываться через плечо».
  Вайс молчал, пока мы не достигли безопасности «Алекса». Я припарковал машину в центральном дворе, заглушил двигатель и прикурил каждому по сигарете.
  — А если ни один из этих аргументов вас не убедит, то подумайте об этом, если хотите, сэр. Вы порядочный человек и пользуетесь моим уважением и восхищением; но ты и в Германии еврей, а значит, хочешь ты того или нет, твой народ воюет с Отечеством. С 1893 года, когда антисемиты получили шестнадцать мест в рейхстаге, включая Пруссию. Если вы забыли, эти выборы сделали ненависть к евреям в этой стране социально уважаемой. Вам это может не нравиться, сэр, но вы должны помнить, что на войне важнее всего победить любой ценой. И любым способом. Вы не выиграете, если будете делать все по правилам, сэр. Вы выиграете, только если будете более безжалостны, чем они, если будете поступать по-прусски. Убивая их до того, как они убьют тебя.
  Вайс затянулся сигаретой и задумчиво посмотрел на окурок. — Не могу сказать, что мне нравится то, что ты говоришь, но, наверное, ты прав.
  «Я хотел бы, чтобы я не был, но я есть. Так. Мы никому не говорим. Ни ViPoPra, ни ваш секретарь, ни даже Эрнст Геннат. Хотя мне кажется, что он может согласиться со мной.
  «Он мог бы в этом. Хотя и не на многое другое. Он хочет, чтобы вы были исключены из комиссии по убийствам. Он думает, что я должен отправить тебя обратно в Vice. По крайней мере, пока вы не бросили пить. Он думает, что ты вот-вот сломаешься.
  «Это не необоснованное предположение».
  — Ты собираешься сорваться?
  «Это Берлин. Кто бы заметил? Но нет, я не собираюсь ломаться, шеф. Я вкрутую, по крайней мере десять минут. Может быть, я и выпил кофе этим утром, но вы не видели, как я разваливаюсь на куски. Как я чувствую теперь, вы могли бы писать произведения Гёте на моей раковине перьевой ручкой, не проделывая во мне дырки.
  "Вы спасли мою жизнь. Я этого не забуду. Если бы не ты, я был бы мертв, а моя жена Лотта осталась бы вдовой. Шейнем сырой , Берни Гюнтер».
  Я порылся в кармане пиджака и достал фляжку, полную хорошего австрийского рома. Я отвинтил крышку и откусил кусок сверху, что было частью нервозности и частью бравады; Мне было все равно, что Вайс думает обо мне сейчас. Только что спасая его шею, я решил, что могу позволить себе немного высунуть свою.
  — Тогда за вашу жену, — сказал я. «Ты можешь вернуться домой и увидеть ее и свою семью. Это все, что имеет значение. Тебе пора домой. Это все, что имеет значение для любого полицейского в этом городе.
  Я протянул ему фляжку и смотрел, как он делает глоток руками, которые выглядели такими же неуверенными, как и мое бурное сердцебиение. Прошло много времени с тех пор, как я никого не убивал. Я задавался вопросом, выстрелил бы я в убийцу во второй раз, если бы я уже не выпил несколько напитков. Если подумать, иногда этого достаточно, чтобы кого-нибудь убить.
  * * *
  К месту убийства Евы Ангерштейн на Вормсер-штрассе меня вернуло не чутье детектива, а мое смятение по поводу яростного безразличия властей к ее смерти и смерти других девушек. Это, а также извращенное и непокорное желание не подчиняться приказам Министерства во имя истинной справедливости; почему-то легче понять, что такое справедливость, когда ты выпил. Кроме того, в случае с доктором Гнаденшусс у нас было не так много улик, с которыми можно было бы работать. В этом проблема со случайными убийствами и почему их так трудно раскрыть; там, где нет связи между убийцей и жертвой, можно попытаться скрестить немецкого мастифа и таксу.
  Как оказалось, не все остались равнодушны к смерти Евы Ангерштейн; по крайней мере, такой вывод я сделал из большого букета цветов — двадцати семи белых лилий, — который кто-то оставил у подножия лестницы, где было найдено ее тело. На цветах была влажная рукописная карточка с трудночитаемым именем, но личность флориста была достаточно ясна: магазин Гарри Леманна на Фридрихштрассе. Двадцать семь цветов от дорогого цветочного магазина, находившегося по крайней мере в четырех-пяти километрах к востоку от Вормсер-штрассе, означали, что покупателем был кто-то из близких убитой девушки, кто-то, кто специально приехал на место ее убийства. Я задумался над номером, пока не вспомнил, что Еве Ангерштейн было двадцать семь лет, что, казалось, указывало на то, что покупатель был очень близок к мертвой девушке. Мы пытались, но не смогли найти ближайших родственников Евы. Не то чтобы я был удивлен таким исходом; большинство девушек, отправившихся на санях, по понятным причинам потеряли связь со своими семьями. Так что мне очень хотелось поговорить с человеком, который купил эти цветы, и я решил заглянуть к Гарри Леманну на обратном пути в «Алекс». Двадцать семь белых лилий — такой порядок легко запомнить.
  Я поднялся обратно по лестнице, и меня встретил мужчина в синем костюме в тонкую полоску с лацканами, похожими на алебарды, в котелке и кожаных перчатках. В руках у него была толстая трость, светлые волосы были длинными, а морщины на красном лбу были такими глубокими, что казалось, будто их прочертил ледник. Было очевидно, что он видел, как я смотрю на цветы.
  — Могу я вам чем-нибудь помочь? он спросил.
  — Нет, если только это не твои цветы, — сказала я, глядя на него. Ему было около пятидесяти, и он был берлинцем; его акцент был таким же густым, как штеттинская сажа.
  "Кто хочет знать?"
  Я показал ему свой пивной жетон, и его глаза сузились.
  — От тебя не так сильно пахнет, как от копа.
  — Я приму это за комплимент, да?
  — Я имею в виду, что могу поджечь твое дыхание и поджечь весь этот проклятый район. Это то, что я имею в виду. Большинство копов, которых я встречал в это утро, все еще переваривают свой первый кофе.
  "Кто ты? Местный страховой агент?
  Он кивнул через мое плечо вниз по лестнице. — Вы расследуете смерть Евы?
  "Это верно."
  — Из комиссии по убийствам?
  Я кивнул. «Попробуй как-нибудь. Мы видим много трупов в разной степени ветхости. И мы любим выпить, чтобы отредактировать часть этого дерьма. Это помогает нам оставаться в здравом уме, хотя и не всегда трезвыми».
  "Я могу представить."
  -- Надеюсь, нет, ради вас, герр...
  «Ангерштейн».
  — Отец Евы?
  Он кивнул.
  «Я сержант Гюнтер, Бернхард Гюнтер, и я сожалею о вашей утрате».
  Он снова кивнул, едва сохраняя самообладание. «Они кремировали ее еще до того, как я узнал, что она мертва».
  «Мы изо всех сил старались найти ближайших родственников».
  — Не то чтобы ты нашел меня. Я был далеко. Он драчливо огляделся, словно пытаясь решить, ударить ли ему стену или меня. — По словам местных жителей, они не видели здесь много копов с той ночи, когда была убита Ева. Так что же привело тебя обратно?» Его голос был скорее животным, чем человеческим, с оскаленными зубами и прокуренными миндалинами.
  «Я что-то ищу».
  — Не подскажешь что?
  — Я узнаю это, когда увижу. Что-то, чего я раньше не видел, наверное. А пока я совсем не против рассказать тебе. Работа такая, герр Ангерштейн. Как играть в игру на подносе, понимаете? Вы продолжаете смотреть на него, и, может быть, позже вы вспомните объект, который вы пропустили в первый раз».
  — Ева не была шлюхой, знаешь ли. По крайней мере, не полный рабочий день. У нее была хорошая работа. Я просто хочу, чтобы ты это знал». Он вынул бумажник, нашел купюру в пятьдесят марок и сунул ее в мой нагрудный карман, как носовой платок. — Найди ее убийцу, сынок, очисти ее имя, и это еще не все. Гораздо больше, если вы позволите мне разобраться с ним самой.
  Я убрал смятую записку и вернул ему. — У меня во рту ром, герр Ангерштейн, а не жадность. Так что спасибо, но я не могу принять это. Если бы я это сделал, ты бы начал думать, что я тебе что-то должен. Ты можешь расстроиться из-за своих пятидесяти, если я не поймаю убийцу.
  «Не поймать его. Это возможно?
  «Это всегда возможно, когда убийца не оставляет имени и адреса».
  — Поймай ублюдка, который ее убил, и я дам тебе еще кое-что. Возможно, что-нибудь получше.
  — Мне ничего от тебя не нужно.
  «Конечно, есть. Ты коп, не так ли? Вы поймаете его и очистите ее имя, а я дам вам имя человека, который сжег фабрику Вольфмиум. Это пятьдесят убийств, раскрытых одним махом. Может быть, больше — окончательного числа погибших еще нет. Я дам тебе его имя, дам его адрес и даже объясню, почему». Он вернул пятьдесят в бумажник. "Думаю об этом. Такой ошейник может сделать твою карьеру, сынок. Всегда предполагая, что вы заинтересованы в таких вещах. Судя по тому, как ты сегодня пахнешь, я в этом не уверен.
  — С чего ты взял, что это было убийство?
  «Скажем так, я двигаюсь по кругу, который иногда совпадает с вашим. Или, может быть, я должен сказать, что такое кольцо.
  Кольца были профессиональными преступными группировками, в основном на севере Берлина, которых было великое множество, все с именами, строгими кодексами поведения, а иногда и отличительными татуировками. Организованная преступность по-немецки. В Берлине было не так много профессиональной преступности, к которой они не приложили руку. Они также были влиятельны, и их влияние распространялось вплоть до Рейхстага. Я когда-то видел похороны главаря банды, гангстера по имени Длинный Людвиг, и вы были бы прощены, если бы поверили, что сам кайзер умер.
  "Который из?"
  — Это было бы красноречиво, и на данный момент я рассказал вам достаточно. Но я расскажу тебе гораздо больше, если ты получишь результат, Гюнтер. Если ты найдешь этого ублюдка.
  "Справедливо."
  «При чем здесь справедливость? Если бы в этом мире была справедливость, моя маленькая девочка была бы жива». Он закурил сигарету и улыбнулся крокодильей улыбкой. « Справедливо , — говорит он. Слушай, сынок, в этой стране — и в этом городе в особенности — полно дерьма. И дерьмо продолжает накапливаться вокруг наших ушей. Коммунисты, нацисты, юнкеры, пруссаки, военные, сводники, наркоманы, извращенцы. Помяни мои слова, Гюнтер, однажды не останется ни одного чистого места, на которое можно было бы опереться, и мы все окажемся в дерьме.
  И с этим он ушел.
  Я прошел весь двор вдоль и поперек, когда пришел человек с шарманкой и начал играть «Счастливого странника», только это звучало так же весело, как прогулка по полю во Фландрии. Но какие-то женщины вышли из дверей и начали танцевать друг с другом, как будто они были в бальном зале. Бальный зал Берлина, вот что это было. Из-за нехватки мужчин пожилые женщины, которые хотели танцевать, были вынуждены танцевать друг с другом. Я еще раз заглянул внутрь угольного бункера и внутрь ствола дерева, где нашел сумочку Евы, но там ничего не было.
  Какие-то дети играли с тележкой для калек, что напомнило мне, что, вероятно, это была та же самая тележка, которую я видел брошенной на Вормсер-штрассе в ночь, когда была убита Ева Ангерштейн. Тогда это ничего не значило; теперь, после доктора Гнаденшуса, это, возможно, что-то значило. Почему тележка была брошена в первую очередь? Как бы инвалид, который когда-то пользовался им, передвигался по Берлину без него? Такая тележка представляла собой не только средство передвижения, но и способ заработка. Просто увидев это снова, у меня возникло множество вопросов.
  Я подошел к детям, показал им свой пивной жетон и конфисковал тележку для калек, прежде чем прогнать их; Я мог бы с большей любезностью купить его у них, я полагаю, по цене пары мороженых, но я чувствовал себя немного не в своей тарелке. Отказаться от пятидесяти Ангерштейна было нелегко для такого человека, как я.
  Я взял тележку-калеку и осмотрел ее. Казалось, в этом нет ничего примечательного; он был сделан из дерева, с потертым кожаным сиденьем и четырьмя колесами, снятыми со старой детской коляски. Лишь очень постепенно я начал смотреть на вещи немного по-другому. Платформа, предназначенная для безногого человека, на самом деле представляла собой искусно сконструированный ящик на колесах примерно сорока сантиметров глубиной, так что его обитатель мог сидеть на корточках и подставлять колени миру, как если бы они были культи отрубленных ног. Чем больше я смотрел на телегу, тем больше я начинал понимать, что человек, который ею пользовался, был вовсе не калекой, а мошенником, ловцом деревенщины, жуликом, человеком , из корысти выдававшим себя за инвалида-ветерана. На внутренней стороне было нарисовано имя « Прусский Эмиль» , которое звучало как имя преступного мира, такое имя мог бы использовать и сам Ангерштейн. Я решил поговорить с ветеранами-инвалидами, которых я видел попрошайничающими у вокзала на Виттенбергплац.
  * * *
  Для шлюх было слишком рано, но продавец сосисок был у входа на станцию и помахал мне рукой.
  — Эй, коп, я надеялся увидеть тебя снова. Я вспомнил кое-что, что может быть вам полезно. Та девушка, с которой сняли скальп. Тот, кто покупал у меня снег. Ева что ли. Пару раз с ней был Фриц. Но не клиент».
  — Откуда ты знаешь, что он не был?
  — Он был педиком, вот откуда я знаю. Ева сказала, что его зовут Руди. Гейз, я думаю. Вот так, Руди Гейзе. Пару раз приходил один с мальчиком, похожим на девчонку с хуем, и сам покупал дурь. Сказал, что работал в UFA Babelsberg, и что некоторым кинозвездам нравилось, когда их подбрасывают во время съемок. Вот почему он обычно покупал у меня много вещей. И носил в кармане приличную сумму денег. Я спросил его, безопасно ли носить с собой столько угля, и он показал мне нож под пальто. Не просто нож: большой неподвижный клинок сантиметров двадцать длиной с крестовиной. Как будто он собирался содрать шкуру с медведя или что-то в этом роде. Сказал, что это для шоу. Но я не думаю, что такое представление устраивают в Винтергартене, понимаете, о чем я?
  "Да, в самом деле. Спасибо за совет."
  — Что с колесами?
  «Я искал два безногих чуда, которые видел здесь в прошлый раз».
  «Полицейские двинули их дальше. Для их же безопасности. Из-за этого убийцы, который охотился на них.
  — Есть идеи, куда они пошли?
  «Можно попробовать за пределами аквариума. Это популярная подача. Там тоже безопаснее. По крайней мере, так сказали люди из Шупо.
  — Как они это уладили?
  «Поездов там нет. Не так много шума, чтобы заглушить звук выстрела. Просто случайный лай морского льва».
  * * *
  Все еще неся тележку для калек, я пошел на север по Ансбахерштрассе и вышел на Курфюрстенштрассе, в западном конце которой располагались недавно построенные зоопарк и аквариум. Два ветерана-инвалида, которых я искал, находились по обе стороны от главного входа, каждый из которых располагался под рельефом одного из древних животных, украшавших фасад. Дальше по улице был игуанодон в натуральную величину. Что-то в нем напомнило мне Reichsadler, красноногого немецкого имперского орла; может быть, это была клювовидная морда динозавра, но, возможно, это был тот факт, что и игуанодон, и германская империя вымерли.
  Помимо того, что он был с двумя ампутированными конечностями, первый человек, с которым я заговорил, был слепым и немного глухим, что делало задавать вопросы более или менее бессмысленными; казалось маловероятным, что он увидел бы или услышал что-нибудь, представляющее для меня большой интерес. Но другой мужчина — старший сержант-ветеран с одной ногой и парой полированных деревянных костылей, сидевший под барельефом со стегозавром, — выглядел более подходящим кандидатом. На нем была полевая фуражка с брезентовой камуфляжной полосой — более безопасной, чем предыдущая красная, и переходная серая гимнастерка, характерная для мужчин начала войны. На оставшейся ноге он носил ботильоны с портянками — гораздо удобнее, чем ботфорты; лента на его тунике предназначалась для прусского Железного креста второго класса, правильно надетого во вторую петлю, что обычно было самым быстрым способом определить, притворяется ли человек. У него были густые белые усы, которые напоминали пару спящих белых медведей, ярко-голубые глаза, которые должны быть на витрине немецкого ювелирного магазина, и два загорелых уха, которые были почти такими же большими, как банка из-под печенья Metzger, которая теперь служила ему. чаша для подаяний. Я бросил несколько монет в банку и присел рядом с ним на корточки. Я закурил пару сигарет «Салем» и протянул ему одну.
  — Надеюсь, ты здесь не для того, чтобы меня жалеть, — сказал он.
  — Я даже не буду пытаться, сержант.
  — Или скажи мне, что я позорю форму.
  "Вы не. Это любой дурак увидит. Ты много ездишь по городу?
  «Как канадский гусь. Что вы думаете?"
  — Нет, я могу в это поверить.
  «Вы верите в это, вы верите во что угодно, что необычно для копа. Послушай, я и Иоахим, мой тамошний друг, сегодня уже однажды переезжали. Мы не собираемся снова вставать».
  «Я полицейский. Но я не собираюсь двигать вас дальше. Кроме того, я не думаю, что тебя так легко сдвинуть с места, когда ты не хочешь двигаться.
  — Итак, я полагаю, вы хотите поговорить о докторе Гнаденшуссе.
  Я указал на его спутника. "Что насчет него?"
  «Он не так хорошо говорит. Нет, с тех пор, как он получил пулю через горло. Но я не против поговорить. Я совсем не против поговорить».
  — Вы не боитесь Гнаденшусса?
  — Вы сами были в окопах, молодой человек?
  "Да."
  — Тогда ты уже знаешь ответ на этот вопрос. Кроме. Я не собираюсь умирать сегодня. Я не могу».
  — Вы, кажется, очень уверены в этом.
  «Говорят, что в день смерти ты увидишь свое имя, написанное на Шпрее. А так как сегодня утром уже посмотрел, то совсем не переживаю. Я бы сказал, что переживу это правительство, а вы?
  У него была маленькая жестяная кружка на веревке, привязанной к одному из его костылей, в которую я налил щедрую порцию рома, прежде чем предложить ему тост.
  — Я выпью за это.
  Он взял напиток, и я отхлебнул из своей фляги.
  — В последнее время кто-нибудь махал в вашу сторону автоматом 25-го калибра?
  "Нет."
  «Кто-нибудь еще из ваших знакомых сообщает о чем-то подобном?»
  "Нет."
  «А что насчет оскорблений? Возмущение добропорядочного гражданина. Получить что-нибудь из этого?
  "Множество. Буквально на днях меня обругал какой-то правый придурок, который подумал, что я позорю форму. И один или два раза от некоторых детей. Квиры с запада. Он улыбнулся. «В эти дни я готов почти ко всему». Из портянки он вытащил траншейный кинжал, который должен был заменить штык дежурного солдата. «Раньше я говорил себе: «Как низко ты можешь опуститься?» Потом, в Берлине, я узнал. Что это у тебя там вообще? Похоже на фургон недотепы какого-нибудь Фрица .
  «Это именно то, что есть. Я нашел его заброшенным на Вормсерштрассе, недалеко к югу от Виттенбергплац. Внутри есть имя. Прусский Эмиль. Мне было интересно, знаете ли вы, кто он такой, и, может быть, почему он забыл его.
  «С кем легко. Прусский Эмиль — торговец наркотиками, achtung грабителя — его наблюдатель — и очень редко бывает нищим, для приличия. Он носит рожок и наносит удар по латуни, если владелец или полиция неожиданно появятся, пока кража со взломом еще не закончилась. Он служил в армии, и его чуть не расстреляли за дезертирство, но он не калека, и это одна из причин, по которой настоящие нищие вроде меня не смогли его остановить; другой - то, что он является членом кольца. Только не спрашивайте меня, какой. Обычно он ставит таким настоящим шноррерам , как я, несколько оценок, чтобы мы оставались милыми. Но если бы мы сообщили о нем в местную полицию или взяли правосудие в свои руки — если бы мы могли подобраться к нему, — тогда мы вскоре обнаружили бы, что кольцу есть что сказать по этому поводу. Почему это чистая спекуляция. Если он бросил этот неуклюжий фургон, скорее всего, он был вынужден бежать по какой-то причине. Если подумать, я давно его не видел.
  «Он работает с одним конкретным человеком? Или просто тот, кто платит?»
  — Я думаю, любой, кто заплатит.
  — Можешь дать мне описание?
  «Одно скажу за него, по крайней мере, он похож на настоящего. Стандартная форма 1910 года со шведскими обшлагами. Коричневые вельветовые брюки. Если бы вы спросили его, он бы поклялся, что служил в 248-м полку из Вюртемберга. Это преднамеренно и умно, потому что он знает, что если бы он был одет в прусскую военную форму, всегда есть шанс, что он может столкнуться с неприятностями в этом городе. Также лента Шарлотта Кросс и серебряная медаль за военные заслуги. Темные очки, из-за которых он выглядит слепым. Конечно, это когда он работает. Когда он не работает, он худой, болезненно худой. Трупный даже. И совершенно безволосый. О, и у него на шее пятно от портвейна, как будто неосторожный официант что-то пролил ему на воротник рубашки.
  — Ты знаешь, где я мог его найти? Или просто искать его?»
  "Нет. Кроме того, за выпивку, сигарету и несколько монет, я думаю, ты неплохо с меня справился, коп.
  — А что, если я положу в твою коробку немного бумаги?
  "Возможно нет. Смотри, есть клуб под названием Синг-Синг, как американская тюрьма. Говорят, у них даже есть электрический стул, просто для смеха. Если осмелишься, можешь поискать его там. Это то место, где вам нужна стальная майка. Только не говори, что я упоминал об этом.
  Я кивнул и начал уходить. «Есть пароль для входа», — добавил он. «Это должно стоить пару марок».
  Я сунул ему в руку пару записок, он отсалютовал мне и назвал пароль.
  — Было приятно с вами побеседовать, — сказал я. «Если вы думаете о чем-то еще, меня зовут Бернхард Гюнтер, и я в «Алексе».
  — Сержант Иоганн Тетцель.
  * * *
  ЭРНСТ ЭНГЕЛЬБРЕХТ уволился из берлинской полиции, но его часто можно было найти за своим обычным столиком в «Цуме», в арках станции скоростной железной дороги возле «Алекса». Это было атмосферное место. Владелец, Лотар Кукенбург, бывший полицейский, украсил стены фотографиями шупо и полицейских спортивных клубов. На почетном месте рядом с кассой висела фотография, на которой Лотар обменивался рукопожатием с предыдущим командиром Schupo Хьюго Каупишем. До своего отъезда Энгельбрехт был экспертом по местным преступным синдикатам, и, полагая, что он все еще им является, я разыскал его, чтобы узнать, что он знает об Ангерштейне. Он мог не любить евреев и, конечно, одного еврея в особенности, но мы с ним достаточно хорошо ладили, и он, казалось, никогда не возражал против того, чтобы я ковырялся в его мозгах; на самом деле он всегда, казалось, приветствовал это.
  — Бернхард Гюнтер, — сказал он.
  «Купить тебе пива?»
  "Конечно. Я возьму пива. И, может быть, объяснение».
  "О чем?"
  «Шрадер-вербанд. Что вы там делали?"
  «Я плачу взносы».
  "Да. Но есть Schrader-Verband, а есть вечеринка с напитками с правым крылом Schrader-Verband. Это очень разные вещи. Одно — союз, а другое — новый взгляд на вещи».
  — Может быть, я хотел послушать Артура Небе, прежде чем решился на это.
  "И?"
  — Я выпью с кем угодно. Слушайте кого угодно и где угодно. Работайте с кем угодно, если он выполняет свою работу. Но когда дело доходит до политики, я от природы независимый человек».
  "Справедливо. Но очень скоро это станет непозволительной роскошью».
  «Я полицейский. Есть много предметов роскоши, которые я не могу себе позволить. Но это не включает принципы».
  «Вы знаете, что союз с нацистами дает берлинскому полицейскому финансовые преимущества. Такой полицейский, как ты, например. Затраты. Ходячие деньги.
  «Полицейским платят за риск, а не за деньги».
  — О, конечно, но это не взятка. Это просто пополнение. Я мог бы поговорить с кем-нибудь и решить кое-что для вас. Можно сказать, немного малинового соуса в пиве.
  «Мне никогда не нравился этот вкус. Я люблю свое пиво именно таким, каким оно льется из-под крана. Кстати говоря.
  Я пошел в бар и принес немного пива.
  — Так что я могу сделать для тебя, Берни?
  «Расскажи мне о кольцах. И герр Ангерштейн.
  — По какой-то особой причине вы упоминаете его?
  «Нет причин, кроме того, что он гангстер. В последний раз я слышал, что такие люди, как он, составляют нашу клиентскую базу.
  «В Берлине по меньшей мере восемьдесят пять преступных клубов, — сказал он мне. — Строго говоря, Ангерштейн — его настоящее имя, кстати, Эрих, если вам интересно, — не является членом ни одной из них по той простой причине, что он является частью синдиката, который контролирует большое количество эти клубы. Среднегерманское кольцо. Они устанавливают правила для клубов, контролируют их деятельность и взимают финансовую дань, которая должна обеспечивать юридическую помощь членам клуба. Я сам с ним не встречался; он очень закрытый. Но, судя по тому, что я слышал, его следует опасаться, он такой человек, которому другие преступники подчинялись бы беспрекословно. Это делает его очень опасным. Каждый год он устраивает банкет для клубов в отеле Eden, который посещают более тысячи мужчин и женщин. Приглашаются даже несколько полицейских. Средненемец поддерживает хорошие отношения со всеми высшими полицейскими советниками и многими политиками. Что делает его влиятельным человеком. Если ты собираешься иметь с ним какие-то дела, сынок, будь осторожен. У этого человека очень острые зубы.
  "Спасибо. Я буду иметь это в виду.
  — Почти такой же острый, как у Артура Небе.
  — Почему это должно меня волновать?
  — Только не будь слишком независимым, Берни. Когда полицейский становится слишком независимым, у него нет друзей. А когда у него нет друзей, его удача иссякает.
  * * *
  — И ГДЕ, Черт возьми , ты был, Гюнтер?
  Эрнст Геннат был одет в новый костюм, но его характер был сильно испорчен. Его глаза были налиты кровью и беспокойны, лицо покраснело, а на лбу выступила целая галечная полоса пота. Как обычно, его розовые кулачки были подняты перед внушительным животом, как будто он готов был от кого-то отбиться: возможно, от меня. Его хриплый, басовый тенор звучал всего одну ноту, кислую, как будто он полоскал горло уксусом.
  — Я искал тебя, Гюнтер. Согласно твоему дневнику, ты должен быть здесь. А ты не был. Вы знаете, как мы работаем. Если вы занимаетесь делом, вы должны записать его в таблице возле моего офиса. Чтобы я мог следить за вами, ублюдки. По крайней мере, это теория».
  «Извините, босс. Я почесал зуд. Я хотел еще раз взглянуть на то место, где было найдено тело Евы Ангерштейн».
  «Выпить в баре больше похоже. И разве вы не слышали приказа начальника? Мы должны приостановить дела Виннету, пока не поймаем доктора Гнаденшусса. Кроме того, Виннету давно не убивал.
  — Ты тоже это заметил? Собственно говоря, он не убивал с тех пор, как доктор Гнаденшусс начал работать. Может быть, это должно нам что-то сказать.
  — Это говорит мне о том, что вы не слушаете приказы. А теперь послушайте — нет, не перебивайте, это важно — я хочу, чтобы вы вооружились криминалистическим набором, а затем подошли к зданию Моссе во Фридрихштадте. По-видимому, Tageblatt получил еще одно письмо от доктора Гнаденшусса, и на этот раз тоже медаль. На письме есть отпечаток пальца, и я хочу, чтобы вы пошли и взглянули на него, прежде чем мир и его собака загрязнят любые возможные улики. Спросите главного редактора Теодора Вольфа. Он ждет вас. И, ради бога, высоси немного мятных конфет, прежде чем говорить с ним. Твое дыхание пахнет пивоварней.
  — Ни одна из других газет не получила его?
  — Насколько мне известно, нет.
  «Можно взять машину из бассейна?»
  "Нет. Сядьте на трамвай. В это время суток быстрее. И, наверное, безопаснее для таких, как ты. Затем, как только вы вернетесь сюда, я хочу, чтобы вы взяли интервью у некоторых из этих прядильщиков, которые пришли с улицы, чтобы взять на себя ответственность за убийства Гнаденшусс. У нас сейчас как минимум пятеро из них заперты в камерах. Он пожал плечами. «Однажды кто-то в этом отделе выслушает меня, когда я не советую что-то делать».
  Я села на поезд номер 8 от Александерплац, идущий на запад до Потсдамского вокзала, где я вышла и пошла на северо-восток. Издательская группа Моссе владела множеством журналов и газет, из которых « Берлинер Тагеблатт» с ежедневным тиражом в четверть миллиона экземпляров была самой важной. Даже если вы не купились на это, почти все в Берлине, включая меня, умудрялись читать Tageblatt ; это было необходимо прочитать любому либерально настроенному человеку, и только тот факт, что владелец газеты - Ганс Лахманн-Моссе - и редактор - Тео Вольф - оба были евреями, вероятно, помешал консервативному правому крылу Германии прочитать ее.
  Здание, в котором располагалась штаб-квартира группы Моссе, было больше похоже на крепость, с рустованными стенами, огромными дубовыми воротами, окованными железом, и каменными балюстрадами, что, вероятно, объясняло, почему оно было захвачено и укреплено правыми Фрайкорами во времена Спартака. восстание 1919 года. Говорили даже, что несколько левых были расстреляны во дворе, где теперь стояли десятки велосипедов, ожидающих мужчин, которые развезут газеты во все уголки города. Рядом были сложены несколько гигантских рулонов газетной бумаги. Просто увидеть это место означало сделать вывод, что свободную прессу в Германии нужно защищать любой ценой.
  Я показал свой диск с ордерами дородным швейцарам у ворот замка, и лифт поднял меня на верхний этаж, где собирался Tageblatt . В огромной приемной посыльный назвал мое имя и пошел искать кого-то, пока я сидел на скамейке у задней стены и развлекался, наблюдая, как латунные капсулы падают из пневматической трубы в сетку рядом с входной дверью. . Из-за этого быть журналистом намного проще, чем детективом. В конце концов мальчик вернулся и провел меня по длинному залу, в котором целая толпа троллей, гномов и гоблинов могла ухаживать за каким-нибудь городским горным королем.
  Думаю, Тео Вольф был почти таким же могущественным. Помимо основания политической партии — ДДП — Вольф однажды отказался от поста посла Германии в Париже, предпочтя остаться в журналистике, что многое говорило о его вере в важность газет в Германии. Ему было около шестидесяти, невысокий и драчливый, и он воспринял мое появление в своем кабинете с таким же энтузиазмом, как если бы я принадлежал к антисемитской издательской группе Гугенберга. Возможно, я работал на Бернхарда Вайса, но берлинская полиция не была известна своими либеральными взглядами.
  
  Кроме того, за его редакционным столом сидело несколько человек, чьи имена были более знакомы, чем их лица: Рудольф Олден, Эрнст Федер, Фред Хильдебрандт, Курт Тухольский и, что наиболее известно, Альфред Керр.
  Я обменялся рукопожатием с Вольфом, кивнул остальным, пока он представлялся, а затем указал на письмо, которое лежало на столе перед ним, рядом с конвертом, в котором оно было доставлено, с медалью, в которой оно также находилось. и пишущая машинка, на которую, вероятно, уже кто-то скопировал.
  "Это оно?"
  "Да."
  «Сколько людей занимались этим, сэр?» Я спросил.
  — Три, я думаю. Почтальон. Мой секретарь. И я. Как только я увидел, что это такое, я позвонил Алексу».
  Я надел резиновые перчатки хирурга, которые привез из «Алекса», и вытащил из кармана пинцет. Я осторожно прочертил букву через стол, сел и проверил, напечатана ли она на машинке с заглавной буквой Г справа. Потом про себя прочитал.
  Дорогой редактор,
  Я убийца Вальтера Фрелиха у моста Обербаум. Я выстрелил ему всего один раз в лоб из автоматического пистолета «Браунинг» 25-го калибра. Чтобы доказать это, вот медаль, которую я снял с туники мертвеца, и прядь окровавленных волос, которую я вырезал из его затылка. Это дает вам прекрасное представление о том, сколько времени у меня было на совершение этого убийства и как мало я беспокоился о том, что меня может задержать полиция. Они могут проверить группу крови на волосах и брошь на спине Железный крест первого класса, и они поймут, что я говорю правду. Я тот самый человек, который убил трех других тунеядцев, тоже называвших себя инвалидами-ветеранами. И я наслаждаюсь собой.
  Конечно, вы могли бы легко положить этому конец. Вам нужно только опубликовать редакционную статью с призывом к правительству убрать этих крыс и вшей с наших улиц. Если они прислушаются к вашим словам и сделают это, — могу ли я предложить арестовать всех этих паразитов и вывезти куда-нибудь за город и избавиться от них гигиенически; или, может быть, размещены в специальных лагерях или госпиталях? Это сделало бы улицы нашей столицы пригодными для прогулок патриотически настроенных немцев. В настоящий момент невозможно гордиться страной, где на каждом углу так много живых напоминаний о нашем национальном позоре, просящих монетки.
  Однажды Германия поблагодарит меня за то, что я побудил ее очистить наши города. Когда я закончу с берлинскими калеками, я, возможно, перейду к некоторым другим, которые есть в моем маленьком списке; да, у меня есть небольшой список — пагубные неприятности, по которым мы точно не пропустим. Возможно, цыгане. Уличные мальчишки. Шлюхи. масоны. коммунисты. Или педиков — их уж точно не пропустят. Мне, безусловно, тоже понравится их убивать.
  Между тем, полиция не собирается меня ловить, но, пожалуйста, поймите, что это не высокомерие с моей стороны; дело не в том, что я слишком умен для них, а в том, что они слишком глупы. Комиссия по расследованию убийств, возглавляемая евреем Бернхардом Вайсом, имеет много общего с моими жертвами в том, что она искалечена и уже изжила себя; действительно, можно подумать, что у Бернхарда Вайса была дыра в голове из-за того, как он управляет этим отделом. Эгоистичная статья, которую он написал для вашей газеты, была столь же плохо написана, сколь и опрометчива. Попомните мои слова: все, что удастся сделать с его так называемой журналистикой, это дать полиции гораздо больше работы, поскольку они пытаются разобраться с теми заблудшими берлинцами, которые хотят приписать себе мою работу. Примите мой совет и не давайте ему больше места в вашей газете.
  Но чтобы доказать вам, насколько бесполезен Kripo, я предоставляю вам очень хороший отпечаток пальца — мой! Это будет напрасно, конечно, по той простой причине, что я не преступник, а патриот. Да здравствует Германия.
  Хайль Гитлер.
  Ваш,
  Доктор Гнаденшусс
  — Где прядь волос?
  — Все еще в оригинальном конверте, — сказал Вольф. «Нетронутый кем-либо за этим столом. Письмо было отправлено в Гумбольдтхайн.
  — Ты собираешься это напечатать? Я спросил.
  «Мы газета. Не церковный журнал. И это новости на первых полосах».
  — Я расценю это как «да», хорошо, сэр?
  — Я вижу, вы считаете, что нам не следует это печатать. Но это Германия. Не Советская Россия. В отличие от большевиков у нас в стране не практикуется цензура печати. Это то, что дает нашим читателям понять, что Tageblatt можно доверять . Новости есть новости. Как только мы начнем решать, какие новости не публиковать, люди могут подписаться на «Правду ».
  — Хорошая речь, сэр. И в целом я с этим согласен. Все, о чем я прошу, это отложить публикацию письма до тех пор, пока у нас не будет возможности его прочитать и переварить. Чтобы дать нам время проверить этот отпечаток пальца. На случай, если это или что-то еще даст нам зацепку.
  — Как долго вы предлагаете?
  «Семьдесят два часа».
  "Двадцать четыре."
  "Сорок восемь."
  "Тридцать шесть."
  "Согласованный."
  "Что-нибудь еще?"
  "Да. Если не возражаете, можете не указывать марку пистолета и тот факт, что он был автоматическим. Нам важно знать немного больше, чем ваши читатели. Это справедливо, не так ли?»
  — Согласен, — сказал Вольф. «А что насчет отпечатка пальца? Думаешь, это настоящее?»
  — О, это настоящий отпечаток пальца, все в порядке. Вопрос в том, кому он принадлежит? Эмиль Яннингс, Гёста Экман или Вернер Краусс; Гинденбург, наверное. Но я поставлю свою жизнь на то, что она не принадлежит доброму доктору. У меня такое ощущение, что этому парню нравится тратить время полиции впустую, как нацистам нравится бить в барабаны и размахивать флагами.
  Я поднял письмо пинцетом и осторожно сунул его в тонкую манильскую папку: я повторил процедуру с вложенным конвертом и медалью, прежде чем оглядеть прокуренную комнату и задать себе вопрос. Я знал, что думаю о письме, но мне было любопытно, что думают они.
  — Я не часто бываю в такой знатной компании, — сказал я. «Интересно, не захочет ли кто-нибудь из вас, уважаемые джентльмены, порассуждать о том, почему кто-то решился на такой гнусный поступок, как убийство четырех инвалидов? Каковы его мотивы?
  "Серьезно?" — сказал голос.
  "Конечно."
  "Сейчас?"
  «Сейчас, сию минуту, да. Если вы можете сделать это раньше, я был бы признателен. Смотри, тысячи людей уже обращают внимание на твои ежедневные мнения. Так почему бы не рассказать мне о ваших размышлениях. О том, что вы собираетесь написать в газете. Я читатель. Но я также слушатель».
  «Похоже, он довольно умный», — сказал кто-то.
  — Он имеет в виду убийцу, — сказал кто-то еще. — Не вы, сержант.
  Я улыбнулся общему смеху, который последовал за этим замечанием. — Я тоже не очень красивый. В следующий раз я причешу волосы, почищу зубы, надену чистую рубашку и возьму хороший острый карандаш».
  «Вы скорее предполагаете, что доктор Гнаденшусс на самом деле не верит в причины, которые он приводит в своем письме», — сказал Вольф.
  «Я полицейский, я многому не верю. Я думаю, в этом письме он просто звонит в колокольчики на ярмарке. Это верно. Те, которые, по его мнению, люди вроде нас хотят услышать. Честно говоря, меня не убеждают эти обезьяньи разговоры».
  «Конечно, вы говорите это только для того, чтобы подорвать нашу решимость опубликовать это», — сказал Вольф.
  — Нет, даже если бы я думал, что смогу. Но я уже слышал такого рода политические завещания. Такую чушь люди пишут, когда отбывают срок в тюрьме Ландсберг.
  «Он подписывает контракт с Хайль Гитлер . Это все, что нам нужно знать, не так ли? Конечно, очевидно, что убийца нацист.
  — Точно, — сказал другой мужчина.
  — Это именно то, во что он хотел бы, чтобы вы поверили, — сказал я. «Только мне интересно, почему он отправил свое письмо только в еврейскую газету. Насколько нам известно, ни одна из других газет его не получила. И давайте посмотрим правде в глаза, джентльмены, он не проповедует здесь хору. Я полагаю, никто из вас не верит в то, что этот город можно избавить от нищих-инвалидов дулом ружья.
  "Нет, конечно нет."
  «Поэтому я бы сказал, что он отправил это письмо вам, потому что вы напечатали статью Бернхарда Вайса и потому что вы поверите, что это последнее письмо было написано нацистом. И потому, что в ваших интересах напечатать убийственное нацистское письмо, не так ли? Но вы должны спросить себя: как вы думаете, опубликовали бы это письмо газеты Völkischer Beobachter или Der Angriff ? Или какие-нибудь газеты издательской империи Гугенберга?
  — Это справедливый вопрос, — сказал Вольф.
  — И какой ответ?
  «Я подозреваю, что они не стали бы это публиковать».
  — Вы ведь сами не нацист, сержант? — спросил Вольф.
  — Думаю, ты не понял моей шутки про тюрьму Ландсберг.
  — Просто вы, кажется, немного беспокоитесь о том, чтобы мы поверили, что письмо написал не нацист.
  — Беспокоюсь, нет, сэр. Я хочу правды, вот и все. В первом письме не было упоминаний о еврействе Бернхарда Вайса. Что для нациста демонстрирует нетипичную сдержанность».
  «Он прав».
  «В этом новом письме его еврейство упоминалось только один раз. И не в каких-то действительно ядовитых словах, что было бы более уместно.
  — Что вы говорите, сержант? — спросил Вольф.
  — Я не уверен, сэр. Сейчас у меня есть только вопросы и мало фактов. Такая журналистика может быть достаточно хороша для Der Angriff , но не для газет, которые я люблю читать».
  «Я всего лишь театральный критик, — сказал лысый человек с конским лицом и усами Чарли Чаплина. Это был Альфред Керр, пожалуй, самый известный писатель, работавший на Tageblatt . «Но в ответ на ваш вопрос о том, что я хотел бы написать об этом парне, Шекспир учит нас, что такой человек, вероятно, разочаровался в жизни. Который не оправдал собственных ожиданий. Кто отчаянно хочет значимости и власти. Прежде всего я должен сказать, что это человек, который умеет ненавидеть. Беспричинная злокачественность, как выразился Сэмюэл Тейлор Кольридж, говоря о Яго в «Отелло» . Да, это ваша проблема, сержант. Вполне возможно, что у этого человека нет реальных мотивов. Возможно, он тот, кто просто наслаждается злом ради него самого. Боюсь, вы имеете дело не только с тайной детектива, но и с тайной самой жизни.
  Я почесал затылок и кивнул. "Спасибо, сэр. Я, конечно, рад, что спросил.
  * * *
  На обратном пути к «Алексу» я зашел в берлинскую пожарную службу, чтобы встретиться с начальником пожарной охраны Вальтером Гемппом. Это был добродушный, отзывчивый человек лет пятидесяти, чья модернизация пожарной службы и общественная преданность левой Германской демократической партии сделали его естественным союзником таких людей, как Гжесинский и Вайс. Гемппа сопровождал Эмиль Пуле, старший начальник пожарной охраны на Линиенштрассе и фактически заместитель Гемппа.
  «Я попросил вас прийти ко мне, потому что я слышал от Вальдемара Клотца, что вы задавали ему вопросы о пожаре на фабрике Wolfmium».
  Клотц был начальником пожарной охраны 7-й роты в Моабите. После того, что Ангерштейн рассказал мне о пожаре на фабрике «Вольфмиум», я позвонил ему и спросил, нет ли следов поджога.
  — Верно, сэр. Не желая упоминать, что моя информация о пожаре исходила от берлинского гангстера, я решил меньше интересоваться, чем это было, тем более что я еще не поделился этими подозрениями с Геннатом или Вайсом.
  — Могу я спросить, почему?
  «Можно сказать, что это было обычное расследование. Поскольку погибло как минимум пятьдесят рабочих, я просто хотел убедиться, что в этом нет ничего для комиссии по убийству. Что было бы, если бы были какие-либо доказательства поджога.
  "Да, конечно. Что ж, мы не нашли ничего, что вызывало бы подозрения. Вообще ничего. Наши следователи убеждены, что пожар начался из-за неисправного электрощита. Как только огонь разгорелся, были все шансы, что он перерастет в катастрофу. Осмий, который используется в производстве лампочек, имеет оксид — тетроксид осмия, который чрезвычайно легко воспламеняется. Он также производит высокотоксичный газ, от которого погибли все эти люди. Действительно, несколько моих офицеров до сих пор лечатся в госпитале после травм дыхательных путей. Спустя 30 лет после пожара компании Schering в Веддинге в этом городе до сих пор не хватает респираторов, несмотря на то, что в результате этого пожара погиб один из моих предшественников, начальник пожарной охраны Эрих Гирсберг.
  «Скажу так, Гюнтер, как человек, который часто публично связан с DDP, я очень забочусь об условиях безопасности для рабочих в этой стране. Не были исключением и рабочие Вольфмиума, несмотря на то, что они были в основном русскими и поволжскими немцами. Так что все, что вы сами обнаружите, что дает мне основания полагать, что имело место какое-либо преступное небрежное отношение, будет представлять для меня большой интерес».
  — Я понимаю, сэр.
  «Например: у меня есть родственник, который работает брокером на Берлинской бирже. И он рассказал мне, что в последние месяцы Wolfmium потеряла крупный контракт с Osram, одним из своих основных конкурентов. И что до пожара цена акций Wolfmium упала вдвое. Я упоминаю об этом потому, что Гамбургская противопожарная страховая компания только что урегулировала иск фабрикантов на сумму более миллиона рейхсмарок. Что более чем компенсирует любые убытки, которые владельцы могли понести на фондовом рынке. Очевидно, что это не то, что я могу расследовать самостоятельно, но кто-нибудь в полиции вполне может решить, что одно это может послужить основанием для дальнейшего расследования. Разве ты не согласишься?
  "Да сэр. Я бы."
  * * *
  Остаток дня я потратил впустую, беседуя с несколькими мужчинами, вдохновленными статьей Бернхарда Вайса в «Тагеблатт», заявив , что они доктор Гнаденшусс. Трудно было поверить, что Эрнст Геннат ошибся в отношении мудрости Вайса, написавшего газетную статью об убийствах Гнаденшусс. Я сомневаюсь, что Святая Инквизиция приняла бы поступившие признания, и моим инстинктом было позвонить в психиатрическую больницу в Вульгартене и увести этих людей в смирительных рубашках, чтобы они могли подвергнуться старому испытанному лечению, которое было полчаса под пожарным шлангом. Единственный из этих пожирателей времени, который показался мне здравомыслящим, был самым молодым и, вероятно, самым странным.
  Пятнадцатилетний Зигмар Грёнинг был учеником гимназии Лейбница на Врангельштрассе, которая находилась примерно в десяти минутах ходьбы от места, где было найдено искалеченное тело Фрелиха. Он был одним из школьников, обнаруживших тело. У Грёнинга были бело-золотые волосы, безжалостные серые глаза, высокий лоб, довольно самодовольный, насмешливый рот и выдающийся подбородок. На нем был сшитый на заказ черный пиджак, черные бриджи, длинные черные ботинки на шнуровке, жесткий белый воротничок и галстук, а также черная фуражка в морском стиле с маленьким блестящим козырьком, который, вероятно, напоминал его душу. Бескровный, хладнокровный, прямолинейный — вероятно, все представляли его падшим ангелом.
  В отличие от других, которых я допрашивал, он, по крайней мере, сделал домашнее задание и знал все подробности того, что было напечатано в первом письме в газеты. На самом деле, он знал об убийствах Гнаденшусс почти столько же, сколько и я. Но мне сразу стало ясно, что он никого не убивал; столь же очевидным было и то, что он хотел бы кого-нибудь убить, наверное, это сделал бы любой. Я достаточно посмотрел в глаза убийцам, чтобы узнать, что таится в черепе этого молодого человека. Проведя полчаса в компании этого безжалостного маленького монстра, я задумался, куда может катиться страна, если это образец ее молодости. Я попытался представить себе Грёнинга через десять лет и пришел к выводу, что, по всей вероятности, я разговаривал с будущим адвокатом, если не швырнул в него книгу за то, что он напрасно тратит время полиции.
  Его отец был менеджером в театре Луизена на Райхенбергер-штрассе, а его семья из среднего класса жила в комфортабельной квартире на Бель-Альянс-Платц. Хорошие люди, наверное. Мне было интересно, что они могут сказать, если я позвоню им и скажу, что их сына допрашивают в «Алексе».
  — У тебя есть пишущая машинка, Зигмар?
  «Я думаю, что у моего отца есть такой. Почему ты спрашиваешь?"
  — Твои родители знают, что ты здесь? Я спросил. — Признаться в пяти убийствах?
  Конечно, было четыре убийства, но он мне не возражал.
  «Это не имеет к ним никакого отношения, — настаивал он. — И я пришел сюда по собственной воле. Я тот человек, которого вы ищете».
  Я пожал плечами. «Почему бы не продолжить? До твоего признания мы и близко не могли тебя поймать. Зачем увольняться сейчас, когда ты так хорошо крутишься вокруг полиции?
  Грёнинг пожал плечами. «Мне это надоело. И я думаю, что я высказал свою точку зрения».
  "Которые есть у тебя. Которые есть у тебя. Знаешь, сынок, мне очень не хочется тебе об этом говорить, но тебя, наверное, за это казнят.
  — Это для меня маловажно.
  — Тебе, может быть. Но я думаю, что ваша мать могла бы расстроиться, увидев, что вас отправили на гильотину в Плетцензее.
  — Может разбудить ее немного. Она ужасно самодовольна. На самом деле я с нетерпением жду, когда ей придется увидеть мою смерть».
  — Только потому, что ты никогда не видел, на что способен падающий топор. У меня есть. Это не красивое зрелище. Однажды я видел, как осужденный — такой же худощавый фриц, как и вы, — запрокинул голову в люнете, всего на пару сантиметров, но достаточно, чтобы лезвие вошло в череп, а не начисто перерезало шею. Это была ужасная ситуация. Нам потребовалось почти пятнадцать минут, чтобы вытащить лезвие из его черепа. И все время, пока этот Фриц был еще жив, орал как свинья — это была настоящая неразбериха. Меня самого чуть не вырвало».
  — Ты меня не пугаешь.
  — Так все говорят, сынок. Но поверьте мне, когда они впервые замечают человека в цилиндре, они быстро меняют свое мнение».
  Я закурил сигарету и откинулся на спинку стула. "Твой отец. Давай поговорим о нем, ладно?
  «Должны ли мы? Я ненавижу его."
  "Да, конечно. Само собой разумеется. Все пятнадцатилетние мальчики ненавидят своих отцов. Я знаю, что я сделал. Но я думаю, что это интересная работа. Он должен увидеть много спектаклей. В своем театре. Ты тоже, если уж на то пошло.
  — Можно мне одну из них, пожалуйста? — сказал он, кивая на мои сигареты. Он положил руку на стол между нами; это была рука скрипача, тонкая, нежная, с сильно обкусанными ногтями.
  — Ты слишком молод, чтобы курить.
  Грёнинг закусил губу, возможно, раздраженный тем, что к нему не относятся с должным уважением, которого он ожидал.
  «Ну, не так ли? Видишь много спектаклей?
  "Дурацкий вопрос."
  «Думаю, это было. Все в порядке. Приступим к делу, Сигги. Почему ты убил их? Это ближе к делу. Вы бы не согласились? Я имею в виду, что мне нужно что-то написать в отчете прокурору. В суде это будет выглядеть нехорошо, если я просто напишу любую старую причину. Я убил их, потому что мог, и остановился, потому что мне стало скучно. Вам никто не поверит. В этом и смысл, что ты приходишь сюда и исповедуешься, не так ли? Ты ведь хочешь, чтобы мы тебе поверили, не так ли, Зигмар?
  "Да."
  «Так зачем ты это сделал? Почему ты застрелил тех пятерых?
  — Как я сказал в своем письме. Это позор Германии, не говоря уже об бремени для общества».
  — Ты на самом деле не веришь в эту чушь, не так ли?
  «Конечно, я в это верю. Так же, как я верю, что у этой страны есть судьба».
  — И вы действительно думаете, что у Гитлера есть ответы?
  «Я думаю, что только он может избавить Германию от нынешнего унижения, да».
  "Справедливо. Знаешь, я ожидаю, что это сделает тебя знаменитым, Зигмар. Я не могу вспомнить других пятнадцатилетних мальчишек, убивших пятерых человек. Вы, вероятно, станете нацистским героем. Кажется, они восхищаются такими решительными действиями».
  «Поступок — все, слава — ничто».
  Я улыбнулся, узнав цитату из «Фауста » Гёте , и вдруг мне показалось, что я точно понял, что он делает. Я встал и побродил по комнате, прежде чем вернуться к нему и пустить дым ему в лицо. Чего я действительно хотел сделать, так это очень сильно ударить его кулаком. Выбить из него часть высокомерия, пока не стало слишком поздно — для него и для Германии.
  "Ты знаешь о чем я думаю? Что ты играешь роль. Как актер, играющий Фауста в театре твоего папы. Вы взяли на себя эту очень сложную и вызывающую роль — роль убийцы — и хотите разыграть ее, чтобы посмотреть, как далеко вы сможете с ней зайти, прежде чем дорогой адвокат сорвет ваши каштаны с жаровни и скажет суду, что твоя исповедь - сплошная ложь. Ты возомнил себя великим актером — новым Эмилем Дженнингсом. Назовите свое имя в газете, и все будут впечатлены тем, что вам это удалось. Что ты убедил этих тупых копов, что сделал это. Теперь это настоящие уведомления, которыми мог бы гордиться любой актер».
  Мальчик покраснел.
  «Это так, не так ли? Слушай, Зигмар, кто-нибудь в школе подговорил тебя на эту чушь? Или в театре есть кто-то, на кого вы хотите произвести впечатление? Возможно, девушка. Актриса."
  — Я не знаю, о чем ты говоришь.
  — Конечно, сынок. Может быть, вы думаете, что можете победить рэп, как это сделал Пол Кранц. Что, несмотря на ваше признание, люди посмотрят на лицо вашего милого певца и подумают, что вы не могли так поступить. Или, может быть, вы думаете, что худшее, что может случиться, это то, что вас обвинят в пустой трате времени полиции. Хотя хороший адвокат, вероятно, мог бы избавиться и от этого. — Мой клиент — всего лишь мальчик, ваша честь. Все это было глупой шуткой, вышедшей из-под контроля. Он учится в хорошей гимназии и является многообещающим учеником. Было бы позором лишить его шансов на аттестат зрелости и поступление в университет, наложив наказание в виде лишения свободы.
  — Так ты знаешь, что мы делаем с такими сопливыми детьми, как ты, которые тратят наше драгоценное время? Мы даем их полицейским собакам на несколько минут. Таким образом, мы можем позволить собакам взять на себя вину, когда вы получите травму. Никто не собирается преследовать овчарку за жестокость полиции».
  — Ты бы не посмел.
  — Давай узнаем, а?
  Я встал и схватил его за ухо, сильно покрутив его для верности. Я устал, разозлился и очень хотел домой. И как бы мне ни хотелось оставить его наедине с полицейской собакой, пора было быстро положить конец всему этому фарсу.
  — Ладно, сынок, иди.
  Я поднял его на ноги и потащил к двери комнаты для допросов, набирая скорость по мере того, как мы проходили через главный зал. Один или два полицейских в форме засмеялись, когда поняли, что происходит; никто из нас не любил пожирателей времени, особенно когда они только что из коротких брюк. Пройдя через большую дверь, я отпустил ухо Пифке , а затем сильно пнул его тощий зад.
  — И не возвращайся. Не без больничного листа от твоей матери.
  Я посмотрела, как он растянулся на тротуаре, и улыбнулась, вспомнив свои собственные гимназические дни.
  «Я всегда думал, что должен был стать школьным учителем».
  * * *
  — Я ХОЧУ, чтобы вы оба выслушали мою теорию, — сказал я Вайсу и Геннату. Мой кабинет был размером с аквариум с золотыми рыбками и, в основном, со стеклянными стенами, был таким же общественным. В соседнем кабинете звонил телефон, и в открытое окно проникали жаркие сумерки и шум уличного движения.
  — Теория, — сказал Геннат. — Тебе нужна длинная седая борода, чтобы звучать убедительно в этом храме цинизма, Гюнтер. Как Фейербах. Или Маркс».
  «Я могу перестать бриться, если это поможет».
  "Я сомневаюсь в этом. Полицейский с теорией подобен адвокату, идущему в суд с пустым портфелем; у него нет ни малейшего доказательства. И это главное в этом месте».
  — Значит, это не теория. Новая интерпретация некоторых фактов».
  — Все еще звучит как теория.
  «Просто выслушай меня. Тогда вы сможете получать столько удовольствия, сколько захотите, разбирая его на части».
  — Пусть мальчик говорит, Эрнст, — сказал Вайс. — Он был прав раньше.
  «Я не завожу свои карманные часы, и они все равно исправны, два раза в день».
  Я указал на тележку-калеку, которую привез с собой, и теперь она лежала на полу, как детская игрушка.
  «Я нашел этот фургон недотеп у входа во двор на Вормзерштрассе. В ту же ночь была убита Ева Ангерштейн».
  — Я сказал тебе бросить это проклятое дело, — сказал Геннат.
  «Раньше им пользовался ловец деревенщин и дозорный грабителей по имени Прусский Эмиль. Насколько я слышал, он даже не инвалид. Он располагается возле дома, который переворачивает его напарник, а затем трубит в рожок, если хозяин возвращается или появляется полицейский. Мне было интересно, почему тележка осталась брошенной на месте убийства Евы Ангерштейн. Поэтому я связался с комиссаром Кёрнером. В ту же ночь в квартире на углу Байройтерштрассе произошла кража со взломом. Совсем недалеко от двора на Вормсерштрассе.
  — Интересно, — сказал Вайс.
  "Так что вы говорите?" — спросил Геннат.
  — Я говорю, что прусский Эмиль мог видеть человека, убившего Еву Ангерштейн. Может быть, даже узнал его. И справился с этим до того, как Виннету успел убить и его. С тех пор он пытается сделать именно это».
  — Значит, вы говорите, что Виннету — это еще и доктор Гнаденшусс, — сказал Геннат. "Иисус Христос. Это твоя проклятая теория?
  "Это верно. Послушайте, от вашего внимания не могло ускользнуть, что Виннету не наносил ударов с тех пор, как доктор Гнаденшусс начал убивать инвалидов войны.
  «Красиво и аккуратно. Я дам вам это. Два убийцы по цене одного. Они должны поставить тебя во главе цеха в Тейтце.
  — Может быть, он просто убивает их в надежде устранить кого-то, кто мог бы опознать его как убийцу Евы Ангерштейн. С тех пор, возможно, он развил вкус к этому. Может быть, ему больше нравится то, что он делает сейчас. В конце концов, в убийствах Виннету никогда не было ничего сексуального».
  «Убийство девушки и снятие с нее скальпа кажется совершенно другим преступлением, чем выстрел в голову недотепе », — сказал Геннат.
  "Истинный. Но вы сами сказали, что это было убийство ради него. Ему нравится убивать и больше ничего. Это и мучения полиции, конечно».
  «Может быть, прусский Эмиль бросил свой фургон недотеп , когда приехала полиция, чтобы расследовать убийство Евы Ангерштейн», — возразил Геннат. — Мне это кажется столь же вероятным. И где же твоя теория?»
  — В лохмотьях, — признал я. — Но зачем полагать, что ваше объяснение — единственное, если между Виннету и Гнаденшусс существует по крайней мере возможная цепочка причинно-следственных связей? Вот такая причинно-следственная связь помогает нам».
  — Или тратит драгоценное время полиции.
  — Вы оба правы, — сказал Вайс. — И вы оба не правы. Но таков истинный характер работы полиции. Прямо сейчас мы должны исходить из предположения, что вы оба правы. Я не могу придумать другого способа продвинуть это расследование, Эрнст. Мы позволим Гюнтеру немного поэкспериментировать с его теорией и посмотрим, как далеко она нас заведет. Есть идеи на этот счет, Берни?
  — На Шоссештрассе, недалеко от Ораниенбургских ворот, есть клуб. Место под названием Синг Синг. Известно, что прусский Эмиль выпивал там с другими членами своей банды. Я подумал, что поеду туда и посмотрю, что смогу узнать».
  «Работа в баре». Геннат рассмеялся. — Я мог бы знать. Я бы подумал, что прямо на твоей улице.
  «Раньше это было кафе «Роланд», — сказал Вайс. «Я никогда не был там сам, но я слышал об этом. Метрдотель — ростовщик по имени Густав. Разве год назад рядом с ним не нашли мертвым человека из Шупо?
  — На Тикштрассе, — сказал Геннат. «Но это был несчастный случай. Провод под напряжением под тротуаром ударил его током, когда он шел по глубокой луже после сильного дождя».
  «У меня есть вопрос, который может подорвать вашу теорию, Берни, — сказал Вайс. — Если доктор Гнаденшусс видел, как пруссак Эмиль сбежал с места убийства Евы Ангерштейн, то он наверняка знал, что Эмиль был ловцом деревенщин. Мошенничество. И что не было никакого смысла расстреливать других ветеранов-инвалидов на фургонах недотеп . Так зачем вообще с ними возиться?»
  «Прусский Эмиль — не единственный ловец негодяев в Берлине. Всем известно, что хороший процент этих мужчин притворяется, чтобы заработать на жизнь. В своем первом письме доктор Гнаденшусс фактически упоминает, что видел, как один человек встал и ушел от своей хромой тележки, как будто его второе имя было Лазарь . Ну, предположим, что это прусский Эмиль увидел, как он встал и ушел. Предположим, он концентрируется только на мужчинах, использующих фургоны -недотепы . Предположим, он считает, что, возможно, в конце концов застрелит нужного человека.
  «Зачем предполагать, когда можно сказать притворяться ?» — сказал Геннат. «Или предположить ? Или когда-то ?»
  «В то же время он начинает вбивать себе в голову, что он оказывает ценную общественную услугу, избавляясь от этих людей. И что он может насмехаться над нами в газетах. Что мы ничего не можем с этим поделать, пока нам не повезет. Что, вероятно, и потребуется, чтобы раскрыть подобное дело.
  «Это та часть, которую я не понимаю», — сказал Вайс. «Необходимость насмехаться над нами. Он делает это, чтобы мы гонялись за своими хвостами, или просто так?»
  — Просто, — сказал Геннат. «Он ненавидит полицию. Я слышал, что так говорят многие, шеф.
  «И тут я подумывал баллотироваться на выборах в рейхстаг, — сказал Вайс. "Жалость."
  «Между тем, он помогает создать себе дурную славу, создавая общественное мнение, что мы просто кучка деревенских идиотов», — сказал Геннат.
  Я взглянул на часы. — Я лучше пойду.
  Вайс улыбнулся. — Ты идешь в бар, Берни? Синг-Синг? Сегодня вечером?"
  — Я думал, что смогу.
  — Если повезет, они его убьют, — сказал Геннат. «Даже крысы на цыпочках проходят мимо парадной двери этого места».
  «Эрнст прав, Берни. Будь осторожен. Там не любят копов.
  "Я знаю. Вот почему я подумал, что возьму кого-нибудь с собой. Кто-то, кого никто и через миллион лет не заподозрит в связях с копом.
  "Ой? Кто это?"
  "Девушка."
  * * *
  КОГДА РОЗА БРАУН закончила играть на саксофоне в оркестре Haller-Revue, мы вышли из клуба и пошли на север по Фридрихштрассе в сторону Ораниенбургских ворот. Был почти час ночи, но улицы все еще были полны потных берлинцев, собравшихся, как мокрые мотыльки, возле более ярко освещенных баров, громко наслаждающихся высокими летними температурами и перспективой еще большего опьянения.
  — Я определенно не ожидала увидеть тебя сегодня вечером, — сказала она. — И уж точно не в этом костюме. Откуда, черт возьми, ты его взял?»
  "Что с этим не так?"
  — Ты прекрасно знаешь.
  — Говорит женщина в мужском вечернем платье.
  «Это моя рабочая одежда».
  — Как и мои, собственно говоря. В баре, куда мы собираемся, полно воров и убийц. А это значит, что будет лучше, если я попытаюсь слиться с остальными.
  «Немного сложно представить, чтобы этот костюм гармонировал с чем-либо, кроме стрельбы или ипподрома».
  — Что ж, ты не так уж далек от цели. Пару лет назад мне пришлось немного побродить по Хоппегартену в поисках сутенера, которого мы искали. И я купил это и соответствующий потолок расходов, чтобы больше походить на спортивного человека».
  — Боюсь, опять ирландский сутенер.
  "Хороший."
  — Значит, ты работаешь?
  "Так сказать. По правде говоря, я просто слежу за кем-то. Но я подумал, что было бы неплохо пригласить вас и совместить приятное с полезным. Тем более, что весь вечер на расходы. Что напоминает мне. Единственная тема, которую мы никогда не упоминаем в этом месте, это то, что я полицейский. Понял? Вы поймете почему, когда мы туда доберемся.
  "Так как тебя зовут. На всякий случай, если кто спросит.
  «Зер. Гельмут Зер».
  — Приятно познакомиться, Хельмут. Но ты не боишься, что тебя узнают?
  «Я сержант полиции, а не заместитель комиссара. Кроме того, я полагаю, что к этому времени большинство посетителей Синг-Синга будут слишком пьяны, чтобы отличить меня от лепрекона.
  — Я, конечно, слышал об этом месте. Люди говорят, что «Синг-Синг» — самый опасный бар в Берлине».
  — Наверное, это правда.
  — Так с чего ты взял, что я хотел бы туда поехать?
  «Любая девушка, которая носит зеленую помаду и такой же лак для ногтей, кажется мне девушкой, любящей опасную жизнь. С такой цветовой комбинацией вы должны идеально вписаться».
  «Я думаю, что мы сами делаем хорошую комбинацию, не так ли? Твоя внешность, ирландка. Мой талант. Моя зеленая помада. Твой зеленый костюм. Люди будут думать, что мы пара. Хотя пара без особого вкуса. В основном на твоей стороне.
  «Мы пара . Серьезно. Пока мы в Синг-Синге, мы должны следить друг за другом, словно мы два каторжника, скованные наручниками за запястье. Если вы слышите что-то, что звучит хоть немного неприемлемо, вы должны немедленно сказать об этом».
  "Ты пугаешь меня."
  Я обнял ее. — Ты будешь в полной безопасности, если будешь возражать против того, что я скажу, Роза.
  — А, теперь я понимаю твою технику, ирландец. Это очень подло. Ты хочешь запугать меня в своих объятиях, а потом кто знает куда?
  — Думаю, мы оба знаем, где, а ты?
  Я остановился и двинулся, чтобы поцеловать ее зеленые губы.
  — Нет, подожди, — сказала она. «Хочешь испортить мою помаду? Ты можешь целовать меня, сколько хочешь, после того, как мы побывали в этом месте. Но сейчас мне нужно, чтобы ты вел себя как Тангейзер и относился ко мне как к принцессе-девственнице. Это звучит правильно?»
  «Это сделка».
  Мы пошли дальше. Она сказала: «Разве Синг-Синг не тюрьма в Китае?»
  — Нет, это в Нью-Йорке. Но не спрашивайте меня, почему это так называется. Более известно, что в Sing Sing есть электрический стул под названием Old Sparky. Что больше похоже на прозвище, я думаю. Мне сказали, что в клубе тоже есть. Но это только для вида».
  "Я рад слышать это."
  Мы подошли к заросшей дверью клуба. Как и все остальное в этом месте, он был задуман так, как будто он принадлежит тюрьме, с решеткой на окне и дверью в двери. Я позвонил в звонок, и из решетки появился глаз, а затем и рот, похожий на злобного моллюска, и потребовал назвать пароль.
  Без особой уверенности я сказал: «Гитлер».
  Через несколько секунд я услышал, как дверь отпирается и запираются засовы.
  — Будем надеяться, что выбраться из этого места так же легко, — пробормотал я, и затем внутренняя дверь распахнулась, выпустив много пьяного, дымного шума.
  Гаечный ключ на двери был наполовину человеком, наполовину бульмастифом. У его носа был большой шрам, идущий по центру, так что казалось, что это два носа, а одно ухо напомнило мне о нерожденном плоде. Он не был ничьим представлением о разумном человеке, если только ваше представление о нем не было Франкенштейном. В форме тюремного надзирателя, с дубинкой в руке, от него сильно пахло пивом, а когда он улыбался, то смотрел на древнее кладбище. Он захлопнул за нами дверь, запер ее и подозвал официанта. Бритоголовые официанты, одетые как арестанты, с номерами на спине, были круты, как гаечный ключ. Тот, кто привел нас к столу 191819, был похож на рельсы на Потсдамском вокзале, столько у него было шрамов на лице. Я дал ему пять марок и велел принести нам бутылку немецкого шампанского и два бокала; он быстро вернулся с бутылкой Henkell и двумя эмалированными чашками.
  — Здесь нет очков, — сказал он. «Только тюремные рожи».
  Он написал свой номер на счете — 191819/22 — и положил его под ведерко с шампанским.
  По крайней мере, шампанское было холодным. Я налил немного, а затем поднял тост за Розу, которая нервно улыбнулась мне. Она что-то сказала, но что я не мог расслышать, потому что мужчина, сидевший рядом с нами, кричал на хорошенькую девушку, одетую в чулки и подтяжки, обтягивающую баску, и больше ничего; они оба курили марихуану. Через несколько секунд она выплюнула жвачку изо рта и начала целовать его. Ее напарник продолжал называть ее Хельгой, так что я предположил, что это ее имя. Просто глядя на нее, вы знали, что она достаточно сильна, чтобы пережить еще одного Кракатау.
  Шампанское оказалось намного лучше, чем я ожидал, даже в жестяной кружке. Роза, должно быть, тоже так думала, потому что она залпом осушила кружку, а потом подошла и села мне на колено.
  — По крайней мере, теперь я тебя слышу, — сказала она и позволила мне налить ей еще.
  Используя тело Розы как прикрытие, я воспользовался возможностью, чтобы осмотреться. Помещение было устроено как столовая в тюрьме Плетцензее, с тяжелыми деревянными столами, толстыми железными решетками на окнах, а на высокой стремянке стоял наблюдатель, который, как сообщил нам официант, следил за для карманников. Место было полно берлинской бедноты, но я не видел никого, кто соответствовал бы описанию прусского Эмиля, которое дал мне ветеран у аквариума.
  Впереди была небольшая сцена с черным занавесом, и я все время думал, что появится артист кабаре и развлечет нас, но даже когда я подумал об этом, к нашему столику подошел мужчина и сделал именно это. В его руках был набор наручников.
  — Вот, — сказал он. «Посмотрите на эти браслеты. Настоящие медные клинкеры, вот они. Продолжайте, ребята. Проверь их."
  Я взял наручники и внимательно осмотрел их.
  — Они выглядят как настоящие, — сказал я.
  "Выглядит как? Конечно, они настоящие. Давай, дорогая, защелкни их на моих запястьях. Плотно, как вам нравится. Вот и все. Давай, ты же не накладываешь повязки, ты же знаешь. Вот ты где. Теперь, что вы думаете? Я твой пленник, что ли?
  Роза кивнула. «Я бы сказал, что ваш гусь готов, и я не ошибаюсь».
  Я не видел, как он это сделал, но ему потребовалось меньше времени, чтобы освободиться от наручников, чем потребовалось, чтобы снять шапку и попросить монету, которую я должным образом предоставил.
  Мы выпили еще шампанского и устроились поудобнее. Мужчина рядом с нами рассказывал Хельге о своем пребывании в Моабитской тюрьме; в другом месте об этом можно было бы умолчать, но в Синг-Синге это было все равно, что сказать кому-то в Немецкой опере, что ты дипломированный тенор из Милана.
  — Как долго ты был в цементе, Хьюго? она спросила.
  "Пять лет."
  "Зачем?"
  — Пишу стихи, — сказал он и рассмеялся.
  «Многие поэты заслуживают тюрьмы».
  Я не мог не согласиться с этим, но я держал свои глаза и свое мнение при себе. Держать свое мнение при себе было важно в Синг-Синге; некоторые посетители, казалось, обиделись на малейшее замечание. На другой стороне клуба уже вспыхивала драка, но гаечный ключ быстро прекратил ее, просто разбив головы обоим бойцам своей дубинкой, под громкие возгласы и аплодисменты. Их бесчувственно отнесли к двери и бесцеремонно бросили в сточную канаву.
  Мы пробыли там почти час, когда желание Розы начало брать верх над моим желанием найти прусского Эмиля; казалось маловероятным, что он появится сейчас. Я собирался оплатить счет, когда на сцену вышел человек, одетый как тюремный охранник и с большим количеством грима, и дал свисток. Некоторые зрители, казалось, знали, что сейчас произойдет, и громко зааплодировали, и постепенно зал погрузился в тишину.
  — Добрый вечер, дамы и господа, — сказал он, снимая фуражку. «И добро пожаловать в Синг-Синг!»
  Больше ура.
  «Сегодня в большинстве берлинских клубов есть группы или обнаженные девушки; или чревовещателей, или магов. Я даже слышал, что в некоторых клубах можно наблюдать, как двое занимаются сексом. А иногда и три-четыре. Так много петухов, так много мышей, все так старомодно . Но у Sing Sing есть что-то уникальное в анналах развлечений. Я обещаю вам, что вы не забудете то, что мы должны вам показать. Ибо, дамы и господа, и без лишних слов, еще раз имею честь представить вам самую большую звезду во всем берлинском кабаре. Пожалуйста, тепло поприветствуйте самого Старого Спарки!
  Еще больше криков и топот по покрытому опилками деревянному полу, когда занавески отодвинулись, открывая большой деревянный стул с кожаными ремнями. Церемониймейстер сел в кресло и небрежно скрестил ноги.
  «Как видите, это точная копия электрического стула в тюрьме Синг-Синг в Нью-Йорке, на котором совсем недавно казнили домохозяйку-еврейку по имени Рут Снайдер, убившую своего мужа из-за его страховки жизни. Бедная женщина. Как будто это было чем-то необычным. В Берлине ей, наверное, дали бы медаль и пенсию».
  Удачи снова.
  «Теперь многие из вас знают, что использование электрического стула было введено как гуманная альтернатива повешению. Однако нередко казнь на электрическом стуле проходила не так гладко, как хотелось бы властям или осужденным. Иногда они использовали слишком много электричества, и в этом случае жертва загоралась; а иногда их использовали недостаточно, и в этом случае жертва выживала, и ее снова приходилось бить током. Конечно, все дело в деньгах, и многое зависит от того, оплатила ли тюрьма счет за электричество. Или нет. К счастью, у Sing Sing Club нет таких проблем с Berlin Electrical Company. Мы всегда платим по счетам. Не всегда на собственные деньги, заметьте. Но мы платим, потому что без электричества не было бы Old Sparky для вашего развлечения.
  «Да, я рад объявить, что это особенное, если не сказать оживляющее, время ночи, когда мы приглашаем члена аудитории Синг-Синг присоединиться к нам на сцене и добровольно предаться казни на электрическом стуле. Что еще вы могли бы разумно желать в плане развлечения? Если бы некоторые из наших политиков в рейхстаге так же были склонны добровольно идти на казнь на электрическом стуле, а? Это то, чего заслуживают эти ублюдки. Так у нас есть доброволец? Давайте, дамы и господа, не стесняйтесь. Старый Спарки очень любит поздороваться и пожелать доброго вечера по-своему.
  "Нет? Ну, не могу сказать, что сильно удивлен. Старый Спарки всех немного смущает, не так ли? В конце концов, быть поджаренным на электрическом стуле на потеху своим согражданам — это не пустяк. Вот почему мы обычно выбираем кого-то голосованием. Итак, дамы и господа: если вы проверите свой счет, вы обнаружите, что он содержит число. Пожалуйста, взгляните на него, пока я выбираю одно из этих чисел наугад».
  Церемониймейстер сунул руку в большой пакет с надписью SWAG и достал лист бумаги с номером, который он прочитал: «И проигрышный номер сегодня вечером — 191819/22».
  К моему удивлению, а затем и ужасу, я понял, что это мой номер, и я уже собирался раздавить счет и направиться к двери, но подруга Хьюго, Хельга, уже заметила номер и услужливо указала мне на распорядителя этих гротескных церемоний.
  — Он здесь, — взволнованно закричала она, и вдруг все посмотрели на меня. «Осужденный. Он сидит рядом со мной».
  Я улыбнулась ей, хотя мне хотелось откусить кусок от шеи Хельги. Но меня загнали в угол. У меня не было другого выбора, кроме как изобразить хорошее настроение и участвовать в безвкусной шараде Синг-Синга. С моими ушами, полными аплодисментов, я встал, когда невидимые руки начали тянуть и толкать меня к сцене. Когда я приблизился к MC, я огляделся в поисках Розы, но все, что я мог видеть, были потные лица моих сограждан, которые получали громкое и садистское удовольствие от моего очевидного дискомфорта. Несколько человек сзади даже стояли на стульях, чтобы не пропустить ни минуты моих последних земных мгновений, и я неизбежно вспоминал о публике, висящей на старой виселице на Нойер Маркт, куда когда-то стекались берлинские граждане в своих тысячи, чтобы увидеть, как умирает человек.
  — Как тебя зовут, сын? — спросил ведущий, когда я подошел к нему, и он толкнул меня на стул.
  — Гельмут Зер, — сказал я.
  Ведущий, от которого сильно пахло нелегальным абсентом, взял у меня из рук купюру и демонстративно разорвал ее, как будто мой долг перед клубом был погашен. Двое самых крепких каторжников уже привязывали мои руки и ноги к деревянному стулу; один из них закатал штанины моих брюк и приложил к икрам что-то холодное и металлическое, как будто они действительно хотели убить меня электрическим током. Примерно тогда же я увидел два огромных Н-переключателя на голой кирпичной стене и еще одного человека, стоящего рядом с ними в тяжелых кожаных перчатках. Казалось, он был единственным присутствующим мужчиной, кроме меня, который не улыбался.
  «Ну, Хельмут, — сказал ведущий, — если ты не знаешь, как это работает, есть счетчик аплодисментов, так что чем убедительнее шоу, которое ты устроишь в этом кресле, тем больше денег ты уйдешь сегодня вечером. Кстати, вы почувствуете небольшой ток в руках и ногах, просто чтобы помочь вам в выступлении». Он усмехнулся, а затем добавил: «Всегда предполагайте, что вам удастся пережить этот опыт. Не у всех так. Просто время от времени все идет не так, и человек, сидящий в этом кресле, действительно получает тост. Но только если он этого заслуживает».
  Ведущий отступил и по знаку двух официантов, что ремни на моих ногах и руках затянуты, поднял руки, призывая к тишине, прежде чем крикнуть: «Бросай один!» человеку в перчатках. Мой палач щелкнул одним из H-переключателей, и когда огни в клубе внезапно стали намного ярче, МС снова обратился ко мне звучным судебным тоном. Я хотел ударить его раскрашенное лицо и мог бы это сделать, если бы меня не удерживали ремни.
  «Гельмут Зер: вы приговорены к смертной казни тремя судьями Верховного суда Германии. У вас есть что сказать, прежде чем ваш приговор будет приведен в исполнение?
  Зрители Синг-Синга встретили мой смертный приговор с большим энтузиазмом, и я бы ничуть не удивился, если бы они с таким же энтузиазмом смотрели на настоящее.
  — Просто продолжай, — пробормотал я.
  «Теперь электричество будет проходить через ваше тело, пока вы не умрете, в соответствии с законом прусского государства. Пусть Бог помилует твою душу».
  После короткой паузы ведущий крикнул: «Бросай два», и человек в перчатке нажал второй переключатель «H». В то же время огни в клубе мерцали, как молнии, и я чувствовал электрический ток в своих конечностях, который был достаточно сильным, чтобы чувствовать себя некомфортно. Желая поскорее закончить это отвратительное зрелище и убраться из клуба, я вскрикнул, несколько секунд судорожно дернулся и притворился мертвым. Затем из-под стула взорвалась маленькая дымовая шашка, заставившая меня подпрыгнуть в последний раз, и, наконец, мое безобразное испытание закончилось.
  «Дамы и господа, — крикнул ведущий, — я даю вам Гельмута Зера».
  Расстегнув ремни на стуле, я с трудом поднялся на ноги и взмахом руки ответил на бурные аплодисменты.
  «Поклонитесь», — сказал ведущий. — Ты был хорошим игроком, Гельмут.
  
  * * *
  ВНЕШНИЕ СИНГ-СИНГ-КЛУБ Я прислонился к внешней стене, чтобы подышать тем, что в этой части Берлина считалось свежим воздухом. Мои руки дрожали, когда они неуверенно направили сигарету к самой большой дыре в моем лице, зажгли ее, а затем швырнули на землю остальные спички. Роза смотрела на меня с беспокойством.
  «Этот вечер я не забуду в спешке», — сказала она.
  "И я нет."
  — На минуту назад я подумал, что ты умер.
  «Поверьте, у меня было такое же чувство. В этом чертовом кресле было настоящее электричество».
  — Ты сейчас в порядке?
  «Вот-вот. Можно сказать, что там произошло — задело больное место. Однажды, когда я был в окопах, я оказался по шею в ловушке в воронке, полной грязи, не мог пошевелить руками и ногами и думал, что утону. Это повторяющийся страх во всех моих кошмарах. Не имея возможности убежать. Думая, что я вот-вот умру. Через десять лет можно подумать, что я с этим покончил. Но не я. Большую часть времени я могу с этим справиться, но время от времени это так ярко, как будто это произошло вчера». Я глубоко затянулся сигаретой. — Я буду в порядке через минуту. На самом деле я уже такой».
  — Что в конверте?
  Я посмотрел на конверт в моей руке; кто-то положил его туда, когда мы выходили из дверей Синг-Синга. — Я думаю, это плата, — сказал я. «За мое выступление. Послушай, мне не следовало водить тебя туда. Мне жаль. Это было преступно».
  — Я бы сказал, что ты уже заплатил окончательную цену за это конкретное преступление, Берни.
  Я попытался улыбнуться. Мне было немного тесно на моем лице, как будто кто-то приклеил его туда.
  — Пошли, — сказала она. «Я отвезу тебя домой. Давай найдем такси.
  * * *
  НО ВЕЧЕР еще не закончился. Мы не прошли очень далеко, когда подъехал новенький родстер «Мерседес», и мужчина, которого я наполовину узнал, склонился над кремовой дверью.
  "Привет. Гельмут Зер. Подвезти?
  — Да, — сказал я.
  — Садись, — коротко сказал он.
  Это был Эрих Ангерштейн, отец Евы.
  Я открыл дверь и кивнул сопротивляющейся Розе. — Все в порядке, — сказал я. "Мы знакомы. Вроде, как бы, что-то вроде."
  Мы залезли в машину, в которой еще сильно пахло автосалоном.
  "Куда?" он спросил.
  — Ноллендорфплац, — сказал я.
  "Хороший. Это мне по пути.
  Большая машина плавно тронулась. Через некоторое время Ангерштейн сказал: «Выглядит так, будто тебе нужен шнапс. В бардачке есть фляжка.
  Я отхлебнул пару глотков ликера Ангерштейна, а затем кивнул ему в знак благодарности. На нем был элегантный однобортный шелковый костюм и красивая белая рубашка с зеленым шелковым галстуком. Вот только кожаные перчатки на его руках казались немного неуместными. Возможно, машину угнали. С другой стороны, он, вероятно, был человеком, который всегда тщательно следил за тем, где оставил отпечатки пальцев.
  — Ты ведь знаешь, что ты был там сзади, в баре? он сказал.
  "Конечно."
  — Что, черт возьми, на тебя нашло?
  "Вы были там?"
  «Я видел всю эту чертову штуку. Ты и Старый Спарки. Тебе повезло, что тебя узнал только я, а то бы тебя действительно поджарили.
  — Ты преувеличиваешь.
  — Я?
  «Когда мы встретились ранее, я сказал вам, что я полицейский. Иначе я был бы для тебя просто еще одним Фрицем. Роза, это Эрих Ангерштейн. Он гангстер. Но пока можешь расслабиться. Он и мухи не обидит. Нет, если только в этом нет выгоды.
  — Рад познакомиться с вами, герр Ангерштейн. Я думаю."
  — Все в порядке, сахар. Я не кусаюсь. Не тогда, когда я за рулем новой машины».
  "Хороший. Что это вообще такое? «Мерседес-бегство»?
  — О, она мне нравится, Гюнтер. Вы должны держаться за это. У нее есть мужество».
  — Думаю, больше, чем я.
  "Может быть. Послушай, Гюнтер, люди, управляющие этим клубом, ненавидят копов больше, чем проигрывать деньги. А если бы я сдал тебя им?
  — Зачем тебе это, если ты знаешь, что я пытаюсь найти убийцу твоей дочери?
  "Может быть и так. Но я до сих пор не понимаю, зачем вы вообще туда пошли.
  «Я искал кое-кого. Потенциальный свидетель.
  — За убийство моей дочери?
  Я не хотел говорить слишком много на этот счет. Меньше всего мне хотелось, чтобы Ангерштейн нашел прусского Эмиля и допросил его сам. Неизвестно, чем это может закончиться.
  "Я не совсем уверен. Все зависит от того, что он мне скажет, когда я его догоню. Он может знать что-то полезное. А может, и нет».
  — Может быть, я смогу помочь тебе найти его.
  "Может быть."
  — У этого фрица есть имя?
  — Да, но я не уверен, что скажу тебе, что это такое.
  "Почему нет?"
  — На тот случай, если ты решишь стать мошенником и искать его за свой счет. Может быть, даже найти его тоже. Человек с вашим образованием и прошлым, я бы совсем не удивился, если бы вы его нашли. Но вы можете проявить нетерпение. И, не зная правильных вопросов, вы можете получить неправильные ответы».
  "Я понимаю что ты имеешь ввиду."
  — Послушайте, при данных обстоятельствах я едва ли мог винить вас за то, что вы взяли правосудие в свои руки. Но это действительно не помогло бы моему расследованию, если бы вы это сделали.
  — А если бы я дал тебе слово?
  «Да ладно, вы же берлинский гангстер, а не офицер прусской армии».
  — Значит, мое слово ничего не стоит?
  "Это могло бы. Слушай, не знаю, как ты, а я циничный ублюдок. В этом секрет моего обаяния».
  "Я уже говорил тебе. Я хочу помочь вам поймать человека, убившего мою дочь.
  «Конечно, я понимаю. Разница в том, что я хочу возбудить дело против этого Фрица, а вы хотите его убить.
  «В конце концов, какая разница?»
  «Честно говоря, ни одного. Но моя работа состоит в том, чтобы следить за тем, чтобы правильный человек терял голову».
  — Значит, ты не собираешься называть мне его имя.
  — Я не понимаю, как я могу.
  Ангерштейн вздохнул. «В шахматах есть такое название, когда после нескольких часов игры ни одна из сторон не может двигаться, и никто не может ни выиграть, ни проиграть».
  — Пустая трата времени?
  « Застой . Что, ты никогда не играл в шахматы?
  "Конечно. Я тоже играл Гамлета, но, конечно, моя совесть не будет тревожиться, если я не выиграю или не проиграю с вами, герр Ангерштейн. Ты не единственный информатор в этом городе. Никогда не было детектива, который не мог бы найти себе другого осведомителя».
  «Нет, но поверьте мне, я самый информированный информатор, которого вы, вероятно, найдете. В Берлине не так много преступлений, о которых я не знаю. Дело в том, что не только я хочу поймать этого ублюдка; это все боссы, которых я представляю в синдикате. Такой убийца вреден для бизнеса. Его ищет слишком много копов. В результате они видят больше, чем должны».
  — Вот в это я могу поверить. Но я уже говорил вам, я не из тех, кто доверчив, герр Ангерштейн. Мне не платят достаточно, чтобы я слишком много думал. Когда идет снег, я знаю, что нужно оставаться дома. В наши дни этого достаточно, чтобы стать детективом.
  — Я думаю, ты намного умнее, чем говоришь. И ты должен быть умнее, чем говорит этот костюм. Послушай, Гюнтер, по клятве, которую я дал рингу, к которому принадлежу, я должен выявлять полицейских на благо наших товарищей по сообществу. Но я не выдал тебя там. Это должно чего-то стоить».
  — У них и для этого есть название?
  «Можно назвать это признаком добросовестности. Я вижу твою дилемму. Но я действительно хочу, чтобы ты заполучил этого ублюдка. Не только для меня и Евы, но и для всех остальных, кого он убил. И всех остальных он еще может убить. Пожалуйста, дайте мне шанс. Давай помогу. Преступный мир Берлина для такого копа, как ты, — это банка из-под сардин без ключа. Но с моими контактами я, вероятно, смогу найти эту рыбу в кратчайшие сроки».
  — Это первая разумная вещь, которую ты сказал с тех пор, как предложил отвезти нас домой.
  — Так ты дашь мне имя для работы?
  — Я все еще думаю об этом.
  — Ну, придумывай, коп, мы приехали.
  «Не торопите меня. Моя голова до сих пор похожа на китайский распределительный щит».
  Ноллендорфплац выглядела намного лучше из салона дорогого автомобиля; большинство вещей, вероятно, сделали. Новый родстер «Мерседес» был похож на розовые очки с проволочными колесами и кожаной обивкой, сшитой вручную. Даже выхлопные газы приятно пахли. Ангерштейн снял перчатку, полез в карман своего шелкового костюма и вынул маленькую жесткую визитку, которую протянул мне наманикюренными пальцами. На нем был выбит умный адрес в Лихтерфельде на Тельтовском канале, номер телефона и его имя. Говорят, преступление не окупается, но мне казалось, что выгода от этого просто отличная.
  Мы с Розой вышли из машины. Затем я наклонился к водительскому окну «Мерседеса» и сказал: «Прусский Эмиль».
  "Вот и все?"
  — Он ловец деревенщин и уборщик снега. Выдает себя за ветерана-инвалида. Но в основном он высматривает некоторых городских грабителей. Ставит свой фургон недотеп возле дома и трубит в рожок, если обнаруживается какой-либо закон. В ночь, когда убили вашу дочь, перевернули одну из квартир по соседству.
  — И для чего ты поехал в Синг-Синг? Спросите у местных, работал ли кто-нибудь с ним? Удивительно, что ты прожил так долго, Гюнтер.
  «У меня есть глаза, а также уши. Случилось так, что человек, которого я искал, высокий, трупный, смутно военный, с пятном от портвейна на шее, словно небрежный официант пролил что-то ему за воротник рубашки. Мы, детективы, называем это описанием. Возможно, вы где-то слышали об этом».
  — Это немного, не так ли?
  — Когда ты коп, иногда не так уж и много можно сделать, герр Ангерштейн. Вы должны попробовать это как-нибудь».
  * * *
  МОИ РУКИ все еще дрожали, когда я пытался расстегнуть шпильку воротника, что побудило Розу прийти мне на помощь.
  — Вот, позволь мне сделать это.
  Было странно позволять кому-то в мужской одежде помогать мне раздеваться, но эта проблема вскоре исчезла, когда она сама была обнажена и лежала рядом со мной в моей постели и больше походила на женщину, чем я помнил, — стройная, с красивыми длинными волосами, высвобожденными из тугих тугих волос. пучок, ниспадающий на ее элегантную спину шелковым водопадом. В ее глазах была нежность. У меня был сильный шок, но не такой сильный, как у бедной миссис Снайдер в настоящем Синг-Синге, который заставил меня почувствовать себя немного обманщиком, и я чуть не извинился за поведение своего тела. Тем не менее, я едва мог игнорировать подергивание собственных мышц, как у лягушки, к лапкам которой прикоснулись электроды Гальвани. Если бы она не была со мной, я бы, наверное, опустошил бутылку рома, стоявшую в ящике стола.
  — Все в порядке, — мягко сказала она. «Все кончено. Ты в безопасности со мной. Просто ляг спокойно и закрой глаза».
  Было уже четыре утра, но, хотя окно было открыто настежь, в комнате было душно; какое-то время мы лежали поверх одеяла, измученные и блестящие от пота, слушая симфоническое адажио, которое было самым коротким часом города, слишком уставшие, чтобы курить или прикасаться друг к другу, но зная, не говоря ни слова, что будет еще один время для всех этих тайн. Где-то лошадь с телегой везли свои ранние утренние поставки; две кошки зашли в тупик в игре в кошачьи шахматы; а вдалеке баржа возвещала о своем присутствии, словно заблудившийся динозавр, неуклюже спускаясь по Шпрее.
  Никто из нас ничего не сказал, и мне показалось, что на мимолетное мгновение мы протянули руку в пустоту и коснулись совершенной невинности. Через некоторое время я вышел из своего тела и посмотрел на этих двух переплетенных любовников и поразился небольшим различиям между нами, которые делали Розу намного красивее и желаннее меня. Я смотрела, как мои губы шевелятся, словно собираясь произнести неуловимую, любящую фразу, но, поскольку в этом плане особо нечего было говорить, она осталась невысказанной. В конце концов Роза зевнула, а затем прошептала что-то вроде: «Какую очень странную жизнь мы оба ведем, тебе не кажется, Берни?» и положила голову мне на грудь и заснула.
  Это казалось неопровержимым, и не только из-за того, что произошло в тот вечер. Жизнь сама по себе была настолько стремительной, что невозможно было не чувствовать, что иногда вещи полностью выходили из-под контроля, например, быть в одиночестве в одном из вытянутых берлинских туристических шарабанов с открытым верхом, когда он лихорадочно мчался по мегаполису, без водителя, осматривая достопримечательности, направляясь к какой-то неизвестной особой катастрофе, которую мы сами создали.
  * * *
  БЕРНХАРД ВАЙС ВЫСЛУШАЛ рассказ о моей ночи в Синг-Синге и покачал головой.
  «Это была смелая попытка, — сказал он. — И я хвалю тебя за попытку. Но вы не должны корить себя за то, что потерпели неудачу. Дело в том, что мысль, стоящая за тем, что вы делаете, была здравой. Вы не могли предвидеть, что произойдет, когда вы пришли в клуб. Просто не повезло столкнуться с немецким чувством юмора. Я сам этого не понимаю. Я подозреваю, что за этим смехом скрывается крик против современной жизни, человека, избавившегося от всех убеждений, которые когда-то утешали его, — от Бога, традиций, любви к родине. Смех, скрывающий экзистенциальный кризис».
  Я пытался контролировать свое выражение; Я и раньше слышала, как этот человек говорил из своей задницы, но это было что-то новое. Я хотел сказать ему, что многие люди просто сволочи, и это все, что я хотел сказать, но, поскольку во мне уже было два-три бокала за завтраком, я решил, что лучше держать лицо закрытым; меньше всего мне хотелось спорить с начальством об истинном моральном уровне наших сограждан.
  — Но вы, должно быть, устали, если вышли так поздно. Хочешь кофе, Берни?
  — Нет, спасибо, сэр.
  "Я знаю. Вряд ли погода подходит для кофе. Есть вода, если хотите.
  — Я в порядке, спасибо, сэр.
  Он встал и пересек этаж, чтобы открыть окно. «Можно было подумать, что они могут поставить электрический вентилятор, который работает должным образом. Но тот, что у меня на столе, более или менее бесполезен. В самом деле, это совершенно непростительно, когда температура такая высокая».
  Вайс медленно подходил к делу, что заставило меня нервничать. Я наполовину подозревал, что он собирается прочитать сухую, как пыль мумии, лекцию о полицейской дисциплине, а затем уволить меня из комиссии по убийствам, прежде чем отправить обратно в ряды полиции, понимая, что он совершил ошибку, дав мне Линднера. место и что Курт Райхенбах должен был получить его в конце концов.
  Вернувшись к столу, он достал сигару из пепельницы и снова зажег ее, прежде чем сесть. — Скажи мне, Берни, ты помнишь дело Клейна и Неббе?
  «Все в Берлине помнят дело Клейна и Неббе».
  «Ну, я читал эссе об этом случае писателя по имени Альфред Дёблин. Из Штеттина. Я рекомендую вам прочитать это. Всем, кто интересуется криминалистикой, следует прочитать его эссе. Там газетные репортажи, судебные протоколы, медицинские показания, все. Только это не попытка сенсации случившегося, а попытка его осмыслить. Чтобы объяснить это.
  — Две женщины отравили одного мужа и пытались отравить второго, — беспомощно сказала я. «Что понимать или объяснять? Это преступление на любом языке».
  Вайс достал небольшую тетрадь, открыл ее и, не обращая внимания на мои возражения, приготовился читать вслух.
  «Одна фраза, которую писатель использует в эссе, показалась мне особенно интересной. Он говорит, что у меня был порыв пройтись по улицам, по которым они — убийцы — обычно ходили. Так что я также сидел в пабах, в которых две женщины знакомились друг с другом. Я посетил квартиру одной из них, поговорил с ней лично, поговорил с другими причастными и наблюдал за ними ».
  — Не кажется, что сейчас вдаваться в подробности, — сказал я. — Это было шесть лет назад.
  «Дёблин написал свое эссе в 1924 году. И я с вами не согласен. Это смелая попытка исследовать, где в обществе заканчивается непреступное и начинается преступное. Но меня интересовали не столько его выводы, сколько весь его исследовательский метод».
  Я кивнул. Что угодно, лишь бы не высказывать свое мнение по этому делу, а именно то, что Элла Кляйн и Маргарет Неббе были лесбийской парой, вполне заслужившей гораздо более суровых приговоров, чем те, что были вынесены судом; в «Алексе» не было ни одного полицейского, который не считал бы, что им обоим следует столкнуться с падающим топором. Мышьяк был постоянным страхом каждого счастливо женатого мужчины.
  — Видишь ли, Берни, я подумал, что это эссе могло бы послужить источником вдохновения для нового вида детективной работы. Что-то гораздо более захватывающее, чем просто поиск улик на месте преступления и сбор свидетельских показаний».
  "Как что?"
  — Как то же самое, что ты делал прошлой ночью, Берни. Вы, расследуете преступление под прикрытием. На уровне улицы. Нет, правда. Вот о такой детективной работе я и говорю. В настоящее время этим никто не занимается. Даже не в Скотланд-Ярде.
  — Я все еще не уверен, что понимаю, сэр.
  «Это просто так. Детективная работа основана на предположении, что мы лучше преступников, которых расследуем. Разве ты не согласишься?
  "Конечно."
  «Чтобы мы сами не опускались до уровня преступников. Однако мне кажется, что в этом отношении мы упускаем важную хитрость. Что могут быть случаи, когда это именно то, что требуется. Чтобы раскрыть преступление, нам нужно быть активными , а не реактивными . Что нам нужно обитать в самой среде совершенного преступления. Ты видишь? Нам нужно быть в этом мире, но не быть его частью».
  Я закусила губу и посмотрела на свои ногти. Это было похоже на работу на директора школы, а я был тупоголовым учеником, который не совсем улавливал ход его возвышенных рассуждений. Я закурил сигарету и затянулся; если бы только разговор Вайса мог так же легко воспламениться; как бы то ни было, его слова еще не успели вспыхнуть в моей голове. К этому времени я был более или менее уверен, что меня не уволят. Но слушал ли я лекцию или просто серию риторических вопросов?
  — Ты все еще пьешь, Берни? Ну конечно ты. Я чувствую его запах в твоем дыхании. Я знаю, это не лютеранская церковь. Мужчины заканчивают дежурство, и им нужно выпить. Но можешь ли ты это контролировать?»
  «Я контролирую это».
  Вайс сочувственно кивнул. «Потому что я думаю, вам понадобится ваше остроумие для того, что я имею в виду».
  — Я спас тебе жизнь, не так ли?
  "Да вы сделали. Вот почему я думаю, что ты, наверное, как раз тот человек, который подходит для этого. Мы должны что-то сделать. На меня сильно давит министр, чтобы поймать этого доктора Гнаденшусса. И того, что мы делаем прямо сейчас, кажется, недостаточно». Он сделал паузу на мгновение и посмотрел на меня сквозь пелену сигарного дыма. "Что вы думаете?"
  "Честно? Пока он снова не убьет, я не думаю, что у нас есть шанс поймать его, нет. Как вы знаете , отпечаток большого пальца на письме, которое они получили в «Берлинер Тагеблатт» , не нашел совпадения с записями. Сейчас мы просто свистим, ожидая, когда появится еще один труп».
  «И все же я думаю, что мы должны сделать что-то еще. На самом деле, я не думаю, что у нас есть другой выбор, кроме как что-то сделать».
  "Что у тебя было на уме?"
  «Прежде чем я скажу вам, я хочу, чтобы вы чувствовали себя вправе отвергнуть меня. На вас это ничуть не отразится плохо, Берни. Вы молоды, и я думаю, что вы все еще заинтересованы, и вы, вероятно, скажете «да», не подумав. Но нужно хорошенько подумать об этом. Потому что то, что я предлагаю, немного необычно. Я предлагаю сделать из тебя своего рода охотничью приманку. Короче говоря, вы используете фургон недотеп , который вы нашли на месте убийства Евы Ангерштейн, и сами изображаете из себя одного из этих несчастных ветеранов-инвалидов войны. Точно так же, как делал твой друг прусский Эмиль. Это верно. Я хочу, чтобы вы притворились недотепой в надежде, что доктор Гнаденшусс попытается вас убить. И если он действительно попытается убить вас, то, конечно, у вас будет прекрасная возможность его задержать. На месте преступления . Но только если вы согласны с этой идеей.
  Вайс не улыбался. Так я понял, что это не шутка. Но это определенно звучало как один.
  «Это будет означать жить какое-то время на улице, попрошайничать у вокзалов за копейки, может быть, даже ночевать в общежитии для бездомных, обходиться без еды, не мыться регулярно, принимать некоторые оскорбления. И все время не сводя глаз с того, кто пытается тебя убить.
  — Если речь идет о поимке доктора Гнаденшусса, то я в игре.
  "Вы уверены?" Он задумчиво посмотрел на меня. — Да, я думаю, что ты. Конечно, вам немного помогут выглядеть настоящим недотепой . С армейской формой и инвалидностью. Как если бы вы были актером в пьесе. Неуклюжий фургон, который вы нашли, помогает, потому что он был сделан для человека, который на самом деле не инвалид . Что касается остального, я подумывал послать тебя к моему другу в Новый театр на Шиффбауэрдамме. Визажист и костюмер по имени Бриджит Мёльблинг. Она работала над этим фильмом «Метрополис» . То есть, если ты уверен, что действительно хочешь это сделать, Берни.
  «Я хотел бы попробовать. Как вы сказали, сэр, мы должны что-то сделать.
  "Хорошо хорошо."
  — Что Эрнст думает о вашем плане, сэр?
  — Я не сказал ему. На самом деле, я не предлагаю никому говорить, и вы не должны. Чем меньше людей знает об этом, тем лучше. Чего мы, безусловно, хотим избежать, так это того, чтобы другие полицейские не приходили посмотреть на вас, как если бы вы были экспонатом в зоопарке. Или сообщить газетам, что один из наших детективов работает под прикрытием. Я скажу Эрнсту, что дал тебе отпуск из сострадания, чтобы ты разобрался с пьянством. Что, могу добавить, в любом случае было бы неплохой идеей. А когда ты решишь, где ты будешь выступать, время от времени я могу приходить и сам проверять тебя, хотя бы для того, чтобы положить тебе несколько монет в шляпу.
  * * *
  Прежде чем я уехал, чтобы начать свою миссию, я заглянул в новый отдел в «Алексе», занимающийся коммерческим мошенничеством. Созданный Вайсом, его возглавил Ульрих Поссель. Он был хорошим офицером, уважаемым, с выдающимся военным послужным списком. Но он был в отпуске, а его заместитель, доктор Альфред Джаход, был совсем другим животным. По образованию он был юристом и бухгалтером, и его кабинет был завален очень сухими книгами. Он также был приверженцем «Стального шлема», и, хотя предполагалось, что это организация, стоящая выше партийной политики, многие из ее членов совершенно открыто заявляли о своей лояльности — на самом деле, многие носили миниатюрный шлем на булавке в лацканах. На практике они были настолько радикально антидемократическими и антиреспубликанскими, что нацисты выглядели разумными. В ту минуту, когда я вошел в его офис, я понял, что, вероятно, зря трачу время, спрашивая, есть ли у него основания подозревать владельцев фабрики Wolfmium в коммерческом мошенничестве.
  — У тебя есть наглость, ты знаешь это? Вы напрасно тратите время, если думаете, что я сделаю все, чтобы помочь такому еврейскому пуделю, как вы, Гюнтер.
  — Если вы предполагаете, что мое положение в Комиссии по убийствам чем-то обязано Бернхарду Вайсу, то вы ошибаетесь. Он всем обязан ему».
  — Чего ты хочешь?
  «Я надеялся потратить ваше время впустую, что выглядит как лучший исход. Кроме того, я думал не о том, что вы мне так поможете, как о помощи рабочим, погибшим в пожаре на фабрике.
  «Большинство из них были русскими, вероятно, здесь нелегально, так что кого это волнует? Я знаю, что нет. Они получили то, что заслужили».
  «Вы заставляете меня думать, что если Германия когда-нибудь получит по заслугам, нам придется очень плохо».
  «Коммунисты».
  «На самом деле, многие из этих рабочих были немцами».
  — Поволжские немцы, — сказал он. «Есть большая разница».
  "Есть?"
  «Я предполагаю, что один или два из них — порядочные люди. Но большинство из них, вероятно, воры, насильники и убийцы и, следовательно, русские во всем, кроме имени. И каждый бит как незаконный. Об этих людях заботятся только евреи и еврейские пудели».
  Поволжские немцы были этническими немцами, в основном происходящими от баварцев, рейнландцев и гессенцев, которые были приглашены в 1762 году императрицей Екатериной Великой, которая сама была померанкой, уроженкой Штеттина, чтобы приехать и обрабатывать русские земли. Они помогли модернизировать отсталое русское хозяйство и, будучи немцами, процветали, по крайней мере, до большевистской революции, когда их земли были конфискованы коммунистами и они были вынуждены вернуться на родину. Само собой разумеется, что они не были встречены с радостью.
  «Поэтому я смотрю на это так: пятьдесят убитых поволжских немцев в Берлине — это пятьдесят проклятых русских, которых нам не придется отправлять обратно в восточные болота, когда мы, наконец, изберем правильное правительство, которое верит в защиту наших границ». Он тонко улыбнулся. — Было что-нибудь еще?
  — Нет, я думаю, мы это рассмотрели.
  — Знаешь, еще не поздно, — сказал Джаход. — Для тебя, я имею в виду. Лично. Вы всегда можете присоединиться к нам. В Стальхельме. В создании новой Германии».
  — Да, но боюсь, это всегда та часть, которая меня не волнует.
  "Убирайся. Прежде чем я вышвырну тебя».
  Большую часть времени я очень горжусь тем, что я полицейский. Я думаю, что нет ничего плохого в том, чтобы быть копом, если, конечно, с копом что-то не так. Но иногда требовалось немалое мужество, чтобы увидеть берлинскую полицию со всеми ее недостатками и все же полюбить ее.
  * * *
  НОВЫЙ ТЕАТР представлял собой высокое здание в стиле необарокко с высокой мансардной крышей и колокольней. Он находился под управлением и руководством Макса Рейнхардта и часто ставил оперетты и мюзиклы. Я никогда особо не любил мюзиклы. Мне плевать на музыку, но также и на безжалостно веселых театральных людей, которые снуют по сцене — я их ненавижу. Но в основном это идея о том, что, когда почти всегда скудная история достигает наибольшего драматического напряжения, кто-то поет или танцует, или поет и танцует, и без видимой причины. Говоря как человек, который не очень заботится о том, чтобы его развлекали, я всегда предпочитаю диалоги песне, потому что они занимают в два раза меньше времени и приближают святилище бара или даже дома. Я еще никогда не видел мюзикла, который, по моему мнению, не мог бы быть улучшен за счет более глубокой ямы для оркестра и бездонной пропасти для актерского состава.
  Они репетировали новую оперу, когда я появился в дверях сцены, и по звуку я понял, что мне не понравится « Трехгрошовая опера» больше, чем «Веселый виноградник» , который был последним мюзиклом, который я когда-либо слышал. d видели в Новом театре года три назад. Оркестр звучал отчаянно фальшиво, как залитая водой шарманка, а меццо-сопрано держало ноту не лучше, чем я мог держаться за раскаленную кочергу. Она тоже была некрасивой — я мельком увидел ее на сцене, когда поднимался в одну из гримерок — одна из тех худеньких, бледнолицых, рыжеволосых берлинских девушек, которые напоминали мне страховочную спичку.
  Напротив, Бриджит Мёльблинг была амазонской блондинкой, чья идеально сложенная, развевающаяся от ветра голова выглядела как талисман на капоте быстрой машины. У нее была хладнокровная улыбка, крупный нос и брови, которые были так идеально очерчены, как будто их нарисовал Рафаэль или Тициан. На ней было простое черное платье, браслетов было больше, чем у ростовщика Клеопатры, длинное золотое ожерелье, большое кольцо почти на каждом пальце и огромная единственная серьга, на конце которой была маленькая рамка со смеющимся Буддой. Я подумал, что Будда смеется надо мной за то, что я подыгрываю сумасшедшей идее Вайса. Вероятно, он пытался понять, каким животным я буду в следующей жизни: крысой или вошью, или просто еще одним полицейским.
  В пепельнице горела черная сигарета, в руке у нее был стакан с чем-то холодным. Она поставила стакан и поднялась с кресла, прежде чем снова сесть, на этот раз на край большого стола, заставленного кастрюлями и бутылками, законченной игрой в пасьянс и льдом в миске, такой же, как лед в ее стакан. «Значит, ты тот полицейский, который думает, что может притвориться недотепой » , — сказала она, оценивая меня прищуренными глазами.
  «Я знаю, о чем вы думаете: он скорее главный герой, чем характерный актер, но это та роль, которую мне поручили, да».
  Она кивнула, забрала сигарету и еще раз прикинула.
  «Это будет нелегко. Во-первых, ты в хорошей форме. Слишком здоров, чтобы жить на улице. У тебя неправильные волосы, как и твоя кожа».
  — Об этом говорят все журналы.
  — Мы можем это исправить, я полагаю.
  — Вот почему я здесь, док.
  — А что касается твоих зубов, им не помешало бы немного больше желтого. Прямо сейчас они выглядят так, как будто вы жуете кору дерева. Но мы можем исправить и это».
  "Я весь во внимании."
  «Нет, они в порядке. Может быть, немного чисто. Остальные из вас нуждаются в пристальном внимании.
  «Моя мама была бы рада это услышать. Она всегда говорила, что в конечном счете все сводится к чистым ушам и чистому белью».
  — Твоя мать звучит очень разумно.
  «К сожалению, я не похож на нее. Если бы я это сделал, я бы не был копом и не вызвался бы изображать недотепу » .
  — Так что ты делаешь, это опасно?
  "Может быть."
  "Да. Я полагаю, что всегда есть вероятность, что доктор Гнаденшусс может застрелить и вас. Во всяком случае, именно об этом говорил Бернхард Вайс. Сумасшедший, стрелявший в ветеранов-инвалидов: я полагаю, он важнее Виннету. Разве не в этом дело? Ты убиваешь девушку в этом городе, и всем на это наплевать. Вы убиваете ветерана-инвалида, в Рейхстаге задают вопросы. Но вы, конечно, рискуете.
  — Риск есть, да. Но теперь, когда я здесь с вами разговариваю, кажется, что на риск стоит пойти.
  «Гладкий, не так ли? Для копа то есть. Большинство из тех, кого я встречал, были хулиганами в плохих костюмах с уродливыми сигарами и пивными кишками».
  «Вы забыли о плоскостопии. Но я, кажется, припоминаю, что тебе не нравились ни моя кожа, ни мои волосы.
  «Нет, у тебя хорошая кожа. Вот почему мне это не нравится. По крайней мере, для того, что вы имеете в виду. Но, как я уже сказал, мы можем это исправить. Мы даже можем поправить тебе волосы».
  «Я полагаю, что есть не так много вещей, которые вы не можете исправить, если приложите к этому усилия. Может быть, как освежиться. Ты пьешь этот напиток?
  "Мне жаль. Хочешь один?»
  — Скажем так, одного пока будет достаточно.
  Она открыла бутылку виски и налила щедрую порцию поверх кусочка льда. Тем временем все ее золотые украшения сдвинулись в тщетной попытке отвлечь мой взгляд от ее груди. Она протянула мне напиток, и я поджарил ее. Не считая лекарства, которое я держал в руках, она была как раз тем, что я сказал бы доктору выписать.
  «Вот тебе и опера. Что бы это ни было. Судя по тому, что я увидел на плакате снаружи, похоже, что я действительно мог бы позволить себе билет».
  «Ты напоминаешь мне комика, которого я знал. Он тоже считал себя забавным».
  — Только ты этого не сделал.
  «Не только я. Многие другие девушки тоже не считали его забавным».
  «Пока у меня не было жалоб».
  "Ты удивил меня."
  «Я работаю над этим».
  «Сохраняйте дыхание. Разве ты не знал? В театре не бывает сюрпризов. Поэтому у нас есть репетиции».
  — Это то, что происходит на сцене?
  "Это. Это поет Лотте. Она замужем за композитором шоу Куртом».
  — Думаю, это многое объясняет.
  — Тебе не нравится ее голос?
  «Мне нравится. Музыка тоже. Это было полезным напоминанием о том, что мне нужно позвонить настройщику пианино».
  — Это должно звучать так.
  — Поэтому ее называют трехгрошовой оперой?
  — Вы детектив , не так ли?
  — Так мне говорят в «Алексе».
  «Вы действительно должны прийти и посмотреть шоу. Это о копах и гангстерах, попрошайках и сутенерах, убийце по имени Мачит и шлюхе по имени Полли».
  «Я получаю много настоящих вещей в офисе».
  Бриджит улыбнулась. "Бьюсь об заклад, вы."
  «С другой стороны, если вы спрашиваете меня, то я проверю свое расписание».
  — Посмотрим, а? Она посмотрела на хромую тележку, которую я привезла с собой. «Это любопытно выглядящее приспособление».
  — Это недотепа , — сказал я. — Но этот был сделан для человека, который совсем не калека. Он ловец деревенщин. Мошенник. Он обычно засовывал ноги внутрь этой штуки, из-за чего выглядел так, будто у него две ампутированные конечности. Умно, а?
  "Я не знаю. Кажется, много хлопот, чтобы пойти на несколько паршивых монет.
  «Основная часть его работы — продажа кокаина и выслеживание грабителей».
  — Значит, он не сидел здесь весь день.
  "Нет."
  — И как долго ты собираешься в этом участвовать?
  — Я так много не думал.
  — Тогда, возможно, тебе следует. Я работал на студии UFA до того, как пришел сюда, и мы сняли фильм с персонажем с одной ногой. Пират. Только его играл актер с двумя ногами, так что ему приходилось пристегивать по одной каждый день. Он обнаружил, что это очень неудобно. Через час или два его нога потеряла чувствительность и, что еще хуже, у него начались судороги. Поэтому я рекомендую вам получить мазь. И спиртовая протирка. А еще лучше подружитесь с хорошим массажистом. Он тебе понадобится.
  "Спасибо за совет."
  «Как они двигаются?» она спросила.
  «Большинство из них носят кожаные перчатки и работают руками. Но я видел, как один или два человека использовали короткие костыли. Я собираюсь посмотреть, как я буду вести себя с кожаными перчатками».
  «И ты собираешься просто попрошайничать или продавать что-то? Например, настоящие шведские спички? Она произнесла слова «настоящие шведские спички» так, словно сама была нищей.
  «Я просто буду умолять. На самом деле я не заинтересован в зарабатывании денег. Я смотрю на людей, а не на гроши».
  "Хорошая точка зрения." Она докурила сигарету и затушила ее. — Я вижу, вы тоже принесли свою старую армейскую форму. Ну, надень его и посмотрим, как ты выглядишь, солдат. Ты можешь переодеться за занавеской.
  Я взял форму и смущенно посмотрел на нее.
  "Вперед, продолжать. Обещаю не подглядывать.
  — Я сомневаюсь не поэтому. Я не ношу его с 1919 года».
  «Тогда будем надеяться, что он все еще подходит для меня, иначе мне придется его переделать».
  Я прошел за занавеску и надел форму. Было странно надевать его снова. Это вызвало у меня плохое предчувствие, вроде того, что было намного лучше, когда в руке была крепкая выпивка.
  — А что вообще случилось с этим ловцом деревенщин? она спросила.
  — Он исчез.
  Я отдернул занавеску и встал по стойке смирно, а Бригитта посмотрела на меня еще более критически.
  — Неплохо, — сказала она. «Теперь все, что вам нужно, это винтовка и возлюбленная».
  — Вы волонтер?
  «У меня нет винтовки. А я даже не сладкоежка. Но я рекомендую побрить тебя наголо. Так вы также избежите заражения головными вшами. Мы можем сделать это сейчас, если хотите. Вашу кожу будет сложнее исправить. Вы можете пожевать небольшой кусочек пороха, но это вызовет у вас тошноту, а вы не хотите иметь дело с этим каждый день. Лучше использовать белую краску для лица. Как будто ты был Пьеро. Я покажу вам, как его применять. Я также рекомендую вам носить темные очки, как если бы ваши глаза были повреждены; ваши выглядят слишком здоровыми. Но Железный крест — это приятно. Вы его выиграли или это реквизит?
  — Нет, это мне дали за очистку траншеи.
  "Серьезно?"
  "Конечно. В то время там было несколько Томми, но вы же знаете, как это бывает, когда хочется немного почиститься».
  — Значит, ты герой.
  "Нет. Не говори так. Я знал некоторых настоящих героев. И я точно не подхожу под это описание. Не так, как они. Кроме того, я бы не хотел, чтобы у вас возникло какое-либо представление о том, что я храбрый или честный.
  — Не волнуйся, я не буду. А теперь давай посмотрим, как ты выглядишь в фургоне.
  Я опустошил свой стакан, опустился на колени в приспособлении, поморщился, а затем снова встал.
  — Нужна подушка? она спросила.
  "Да."
  Она взяла одну из кресел и поставила ее в фургон недотеп . Я снова встал на колени и кивнул Бриджит.
  "Лучше?" она спросила.
  "Много."
  Она кивнула. "Неплохо. Где ты собираешься просить? Есть идеи по этому поводу?»
  «Я думал, что через реку, на вокзале Фридрихштрассе. Там полно площадок. Много людей. Много поездов. Видите ли, убийца любит шум. Подъезжает поезд, раздается выстрел. Только из-за поезда его никто не слышит. Это его прикрытие».
  «Может быть, я приеду и увижу тебя. Проверьте, что вы еще живы. Бросьте монетку, если вы дышите. Вызовите скорую помощь, если вы не в себе».
  "Я хотел бы, что. Но не говори со мной. Это бы все испортило. Просто обращайся со мной, как с паразитом.
  — Попроси меня сделать что-нибудь посложнее, пожалуйста.
  Я задумался. Конечно, я знал, что она пошутила, потому что именно так мы и разговаривали, как будто нам было наплевать на компанию друг друга, но я уже мог видеть, что это было не так, как было между нами на самом деле. Я забавлял ее, а она забавляла меня, и мы были похожи на двух фехтовальщиков, пытающихся друг друга с рапирой, потому что так иногда бывает с мужчинами и женщинами; весело не говорить то, что ты имеешь в виду, и не иметь в виду то, что ты говоришь. Только вот мне вдруг пришло в голову, что если я поравняюсь с Бриджит, то, возможно, смогу рассчитывать на нее в чем-то действительно сложном .
  — Могу я сказать вам кое-что по секрету?
  — Я хотел бы услышать, как ты попробуешь.
  "Я серьезно. Смотри, что ты говорил о Виннету. Я, конечно, не бросил искать этого ублюдка. Но прежде чем я скажу что-то еще, мне нужно ваше обещание, что вы никому не расскажете о том, что я сейчас вам скажу, Бриджит.
  — Хорошо, солдат. Я обещаю."
  «Я думаю, что ловец деревенщин, который использовал этот фургон для недотеп , был свидетелем самого последнего убийства Виннету: Евы Ангерштейн. Я нашел эту тележку для калек недалеко от того места, где было найдено ее тело. Я думаю, что владелец сбежал, и я думаю, что ее убийца убивает других ветеранов-инвалидов в надежде, что в конечном итоге он устранит кого-то, кто сможет его опознать».
  — Вы имеете в виду, что Виннету и доктор Гнаденшус — одно и то же?
  — Это всего лишь теория, но да, я так думаю.
  «Чертова разница между убийством шлюхи и убийством недотепы , я бы подумал».
  «Вы можете так подумать, но многие люди считают, что они оба плохо влияют на моральный климат города. Что слишком много шлюх и слишком много нищих делают Берлин уродливым и дегенеративным. Что город нуждается в очистке».
  «Я слышал такое мнение. И это правда, возможно, что-то нужно делать. Возможно, все зашло слишком далеко, и необходимо восстановить немного порядка и приличия. Вы не поверите, сколько раз меня допрашивали по дороге домой из этого театра. И сразу хуже, чем только что напросился. Но некоторым из этих девушек нужна помощь, чтобы убрать их с улиц — для начала — достойная заработная плата, — может быть, и некоторым из тех бедняков тоже.
  — Вот о чем я говорил — об этом и о том, что убийца, похоже, хочет поставить в неловкое положение берлинскую полицию. Судя по письмам, опубликованным в газетах, он, кажется, играет с нами. Пытаясь вызвать у нас максимальное смущение. Может, он нацист, может, ему не нравится тот факт, что криминальной полицией руководит еврей. С другой стороны, может быть, достаточно того, что он ненавидит. В наши дни его много».
  «Я могу купить это. Но зачем ты мне все это рассказываешь?
  "В какое время вы начинаете работу?"
  — Обычно я начинаю здесь около полудня. Почему?"
  «Потому что мне пришло в голову, что вы могли бы сделать гораздо больше, чем показать мне, как заставить меня выглядеть недотепой » .
  "Продолжать."
  «То, что вы сказали об одноногом актере в Уфе. Это было умно. Это заставило меня задуматься о том, что я на самом деле не продумал это, недостаточно. Теперь я понимаю, что будет предел тому, сколько времени я могу терпеть в этом приспособлении. И, возможно, предоставленный самому себе, насколько я убедителен. Слушай, я знаю, это требует многого, Бриджит, но я подумал, что мог бы приходить в этот театр каждый день, около одиннадцати, до того, как ты начнешь свою настоящую работу, когда ты могла бы помочь мне привести себя в порядок, заставить меня выглядеть как настоящий klutz , прежде чем я пойду через мост просить милостыню. Я мог бы вернуться через несколько часов, а затем пойти домой. Может быть, даже оставлю здесь мой костюм и повозку.
  «Зачем мне это делать?»
  — Потому что я думаю, что ты умный человек и помогаешь мне лучше, чем сидеть здесь и раскладывать пасьянс. Потому что я думаю, что, как и любая женщина в Берлине, ты хочешь, чтобы Виннету поймали. И потому что прямо сейчас у меня есть лучший шанс сделать это».
  — Ты очень уверен в себе, не так ли?
  "Не в последнюю очередь. Когда я сказал шанс, я имел в виду один шанс из ста. Это дальний выстрел, блестящие глаза, очень дальний выстрел, длинный пистолет и глубокий вдох и лишь малейший шанс на успех или точность. Но сейчас это единственный шанс, который у нас есть».
  * * *
  Следующий день был почти достоин короткого стихотворения Гёте о немецком лете, когда воробьи на липах поют в теплых ясных лучах солнца. Над мрачными серыми зданиями Берлина небо было таким же голубым, как полоски на кресле Strandbad , и воздух уже хорошо варился, словно готов был испарить всю человеческую колбасу, населявшую мегаполис. Перед Новым театром журчащая река Шпрее блестела, как ограненный сапфир. В театре, на сцене, оркестр уже репетировал один из номеров из оперы, но вряд ли погода подходила для того, чтобы играть что-то намеренно фальшивое. Назовите меня старомодным, но в идеальном дне есть что-то, что требует идеальной музыки. Шуберт, наверное.
  В комнате Бриджит Мёльблинг я переоделась в униформу и села в кресло для макияжа. Она засунула простыню за воротник моей старой армейской гимнастерки и принялась раскрашивать мою выбритую голову красками и губками. Мне нравилось ее внимание к моему лицу; это приблизило ее красивое лицо к моему, что казалось подходящим местом для этого. Вблизи я чувствовал запах Nivea на ее лице и духов на ее пальцах; при других обстоятельствах я мог бы даже попытаться поцеловать ее. Она напевала вместе с оркестром во время работы, и вскоре я тоже напевал; одна из мелодий, которые они репетировали, была невыносимо запоминающейся.
  — А теперь, поскольку мы не хотим, чтобы кто-нибудь был глух к вашей беде… — Бригитта прожгла в тунике сигаретой пару маленьких дырочек и, несмотря на мои протесты, сделала несколько пятен свечным воском. «Мы должны обеспечить жалость тех, кто увидит тебя, Гюнтер. Конечно, не годится идти в крысоловку с таким видом, будто вы только что сошли с плаца.
  Через тридцать минут она заявила, что удовлетворена тем, что я готов выйти на улицу и встретиться со своей публикой. Так что я встал на колени на фургон недотепы и с нетерпением покатился к ее зеркалу в полный рост, где меня ждал сейсмический толчок. Я смотрел на сокращенную, кошмарную версию себя, от которой я громко ахнул.
  — Святый Христос, — сказал я.
  Жалкое существо, оглядывающееся на меня, было сильно изувеченным человеком, которому не так повезло, как мне; Гюнтер, который, разорванный на куски вражеской минометной бомбой, а затем спасенный вопреки всему медицинским корпусом немецкой армии, вполне мог бы существовать в наполовину брейгелевском мире Веймарской Германии, где слепые ведут слепых. Круглые темные очки резко контрастировали с бледным лицом и лысой головой существа, так что напоминали пустые глазницы в человеческом черепе. Живая, дышащая Голгофа, я чувствовал себя, как Фауст, которому показал одно из моих альтернативных будущих несколько менее чем любезный Мефистофель, который не заботился о том, чтобы соблазнительно баловать меня всеми удовольствиями и знаниями мира. Этого было достаточно, чтобы заставить любого мужчину сосчитать свои благословения и отказаться от выпивки — почти.
  "Хорошо?" она спросила. "Что вы думаете?"
  — Святый Христос, — снова пробормотал я. "Я ужасно выгляжу."
  — Приму это за профессиональный комплимент.
  — Ну да, можешь. Просто я так и не понял, насколько мне повезло. Я смотрю на парня в зеркало и спрашиваю себя, каково это, просыпаться и каждый день сталкиваться с этим ужасом».
  — И какой ответ?
  Я задумался. Увидев себя таким, я понял нечто важное. Что-то глубокое, что, вероятно, повлияет на меня до конца моих дней. Благодаря Бернхарду Вайсу и Бриджит Мёльблинг я добился чего-то полезного, даже если мне так и не удалось поймать доктора Гнаденшусса. Я получил настоящий жизненный урок.
  «Вот это. Что нельзя оценить удачу. В этом разница между двумя мужчинами: один, человек в зеркале, без ног и без будущего, кроме как торговать шведскими спичками, и другой, тупой, дееспособный идиот сыщика, полный пьяной жалости к себе вместо смирения. благодарность. Я только что вспомнил, какой счастливый случай мне выпал — уйти из 1918 года без единой царапины».
  «Что ж, нужно быть умным, чтобы быть удачливым. Но то, что вы говорите, звучит как прозрение, если вы спросите меня.
  Я взял ее руку с большим кольцом и поцеловал ее с нежной благодарностью.
  «Это не Архимед, но да, почему бы и нет? Прозрение. Говорят, когда ты пьешь, ты должен достичь дна, чтобы изменить свою жизнь; Я думаю, что мне только что показали небольшой предварительный просмотр того, как на самом деле может выглядеть каменное дно. Благодаря тебе я больше никогда не буду пить. Ну, может быть, не так сильно». Я снова поцеловал ее руку.
  «Если бы я не знал лучше, я бы вырвал руку и принес дезинфицирующее средство. Я видел бездомных собак, которые зарекомендовали себя больше, чем вы».
  «Я часто это понимаю».
  "Так. Вы готовы?"
  "Да."
  «Эй, что вы будете делать, если доктор Гнаденшусс действительно попытается вас убить? Как вы будете защищать себя?»
  «Обычным способом». Я потянулся к своей тунике и достал автоматический «вальтер».
  — Хорошо, — сказала она, как будто для нее имело значение то, что я могу позаботиться о себе. И это тоже было хорошо: это имело значение.
  Она проводила меня до входной двери театра, где поцеловала меня в бритую макушку.
  — Ты мне сейчас интересен. Так что будь осторожен, Гюнтер. Есть много других злых ублюдков, которые могут причинить вам вред, не только доктор Гнаденшус.
  Я выкатился за дверь и выехал на солнечный свет, на мощеные улицы Берлина, и направился через мост Фридрихштрассе в поисках убийцы.
  
  
  Часть третья: сексуальность
  Триптих: набор из трех связанных художественных, литературных или музыкальных произведений, предназначенных для совместного оценивания.
  
  Я любил смотреть на Берлин с большой высоты; вид с крыши собора не имеет себе равных. Но мир выглядит иначе, когда ты не выше собачьей задницы и не более значим для окружающих тебя людей. Так близко к земле, что я чувствовал себя маленьким ребенком, одним из тех уличных мальчишек, которых летом обычно видят прыгающими голышом в реку или кричащими на друга в каком-нибудь бедном дворе внутри другого двора, где солнце редко, если вообще светит. Я не знал, есть ли в актерском составе « Трехгрошовой оперы» какие-нибудь недотепы , но, наверное, так и должно было быть; моя повозка играла скрипучую мелодию, когда ехала неуверенно, что напомнило мне один из номеров из шоу. Возможно, это было потому, что я притворялся калекой, но только сейчас я заметил, что театр находился рядом с больницей Шарите и на окраине городского медицинского района, где в изобилии были хирургические книжные магазины и специализированные клиники, а также ортопедические магазины с разнообразным оборудованием, в том числе блестящие современные инвалидные коляски, которые выглядели гораздо привлекательнее, чем приспособление, в котором я был. нищий.
  Я мчался через Шиффбауэрдамм, уворачиваясь от куч конского дерьма — я и забыл, сколько лошадей для доставки еще осталось на улицах Берлина, — прежде чем меня оглушил гудок шарабана туристической компании, нетерпеливый водитель которого высунулся из окна и закричал на меня. :
  — Смотри, куда идешь, тупой недотепа . Ты тоже идешь по правильному пути, чтобы лишиться рук, ты знаешь это?
  Туристическая группа, сидевшая позади него, уставилась на меня, а один из них даже сфотографировал, как будто я представлял собой зрелище не менее интересное, чем Старый Фриц на Унтер-ден-Линден или бронзовый медведь перед ратушей. Я радостно помахал им и добрался до угла улицы, где я ждал, чтобы перейти со всеми остальными. Меня окружали стройные икры молодых женщин, принявших меня за крохотного извращенца, подглядывающего за верхушками их чулок, и бизнесмены, небезосновательно предположившие, что я карманник, и быстро удалились. У них была веская причина; многие недотепы были ворами. Никто не принимал меня за человека, тем более за нуждающегося. Но было ясно, что люди приняли меня за того, кем я выдавал себя: нищего-инвалида, и это было нормально. Чулки тоже были в порядке. Не могу увидеть слишком много из тех.
  Через Шпрее в Рейхстагуфере стоял ряд домов рядом с железнодорожной станцией, куда я теперь направлялся, а за ними — очарование листвой Доротеенштрассе и церковь, где в возрасте девяти лет я когда-то видел могилу короля. сына, графа ван дер Марка, который умер в том же возрасте, что произвело на меня огромное впечатление, потому что если девятилетний королевский принц мог умереть, то, рассуждал я, мог умереть и я. мое первое предчувствие земной жизни, и я больше никогда не приближался к этой конкретной церкви.
  Я перешел мост на Фридрихштрассе, где смертоносный человек с бутербродами оттолкнул меня в сторону. К тому времени, как я добрался до станции, я чувствовал себя избитым, а мои ноги и ступни немели. Я занял позицию в укромном солнечном месте под железнодорожным полотном. Я думал, что выбрал место удачно, так как ни чистильщики обуви, ни продавцы газет не были слишком близко, шум поездов был таким же громким, как и был, таким же громким, как Фафнир, гигантский дракон, дышащий в микрофон с усилителем, и, Фридрихштрассе. Поскольку станция была одной из самых загруженных, поезд, прибывавший каждые пять минут, делал большинство видов торговли практически невозможными. Я хотел, чтобы меня застрелили, а не для того, чтобы завести новых друзей.
  Я закурил сверток, положил армейскую фуражку на землю перед собой, для эффекта бросил в нее пару монет и на мгновение закрыл глаза. Толкать себя оказалось труднее, чем я себе представлял, и я уже взмок от пота. Я откинул голову назад к стене и рекламной росписи, которая была нарисована там: Радиоприемники Telefunken: прикосновение руки, и Европа играет для вас . Слушать радио казалось безопаснее, чем спать.
  Обрати внимание, сказал я себе; у тебя есть еще, чтобы жить сейчас ты решил бросить пить. Я знала, что не только свое отражение в зеркале помогло мне принять это решение. Это было также зрелище Бриджит Мёльблинг. Мое воображение упивалось ею почти двадцать четыре часа, а мне все еще хотелось пить. И мог ли я представить себе, что она сказала, когда я выходил из театра? Что она нашла меня интересным? Я, конечно, заинтересовался ею. И вообще, что значит интересно? Кто-то, с кем она могла бы обсудить балет или то, что было в Harper's Bazaar , или кто-то, с кем она хотела бы лечь в постель?
  Через некоторое время ко мне подошел один из продавцов новостей, присел рядом со мной на корточки и бросил в кепку маленькую монету. Это был крепкий, седовласый мужчина лет сорока с подбородком, похожим на боксерскую перчатку. Рукава у него были закатаны, а на предплечье я увидел татуировку, похожую на название полка.
  — Меня зовут Гальвиц, — сказал он. «Эрнст Гальвиц».
  — Гельмут Зер, — сказал я.
  — Послушай, Гельмут, — сказал он, — меня не касается, где ты занимаешься своим ремеслом, друг. Но ты сидишь там, где всего пару недель назад был застрелен другой старый товарищ. Товарищ по имени Оскар Хейде. Согласно газетам, это сделал доктор Гнаденшус. Вы знаете, прядильщик, который убивал раненых ветеранов. Выстрел между глаз у него был и никто не заметил. По крайней мере, ненадолго».
  Конечно, именно поэтому я выбрал это место; Казалось, нет никаких причин, по которым доктор Гнаденшусс не стал бы снова убивать под вокзальным мостом на Фридрихштрассе. Но я не собирался рассказывать об этом продавцу новостей, чье беспокойство тронуло бы меня больше, если бы я также не понял, что мне придется искать другое место для попрошайничества. Я молча выругался; последнее, что мне было нужно или хотелось, это чтобы кто-то присматривал за мной. Это было похоже на то, что доктор Гнаденшусс мог бы легко заметить.
  — Спасибо за предупреждение, товарищ, — сказал я. «Я слышал об этом ублюдке. Как будто жизнь и так не была достаточно сложной. Но я как бы понял, что молния не бьет в одно и то же место дважды. Что здесь так же безопасно, как и везде в Берлине. Возможно, безопаснее, потому что его уже убивали здесь раньше.
  Продавец новостей кивнул. «Возможно, в этом вы правы. В любом случае, я буду за тобой присматривать».
  "Вы его знали? Человек, в которого стреляли?
  «Оскар? Да, я знал его. Хотите верьте, хотите нет, но он был моим лейтенантом на войне. Продавец новостей показал мне свое татуированное предплечье. "Это мы. 107-й пехотный. Мы были частью пятидесятого резерва. Мы были в Пасшендале, Камбре, а потом на Марне».
  Я удивлялся, почему я не встретил этого человека раньше. Я был более или менее уверен, что рядом с местом убийства Оскара Хейде не было свидетельских показаний продавца газет. И я не мог не заметить другую татуировку на его руке: три точки, что обычно означало «смерть копам».
  "А вы?" он спросил. — Ты выглядишь так, будто сам видел какое-то действие.
  «Восьмой гренадерский полк. Мы были на Сомме. Наверное, лучшая половина меня все еще там, кормит каких-то французских червей».
  "Это очень плохо."
  — У копов есть какие-нибудь подсказки, кто это сделал? — спросил я, меняя тему.
  "Нет. Они чешут свои задницы и сосут пальцы. Просто для разнообразия. Но я не разговариваю с полицейскими, несмотря ни на что, понимаете? Его говорящий голос, темный хриплый тенор, усиливал впечатление дикой звериности, которую он производил. «В этом городе закон не заботится о рабочем человеке. Они на стороне большого правительства и могут видеть только правым глазом, если вы понимаете, о чем я».
  Я молча вздохнул и пожалел, что мне не ставили оценку каждый раз, когда я слышал это дерьмовое замечание.
  — Нет описания того, как выглядит этот ублюдок?
  «Я знаю только то, что написано в газете. Ведь это моя профессия. Убийца ждал поезда, прибывающего на станцию, понимаете? Шум перекрыл выстрел. Газета сообщила, что в него выстрелил автомат 25-го калибра, который производит не больше шума, чем пневматическая винтовка. Так что я полагаю, что именно тогда тебе придется держать себя в руках, друг. Когда прибывает поезд.
  Я ухмыльнулся. — Это каждые пять минут.
  — Значит, ты хочешь жить вечно?
  «Не такой, как я».
  — Позаботься о себе, ладно? — сказал он и вернулся к своему прилавку, насвистывая «Разве она не милашка» — которое, казалось, звучало на каждом чертовом радио, — но только после того, как дал мне копию раннего номера «Моргенпост», ставшего теперь излишним из-за недавнего приезда . позднего издания.
  Мне было интересно не только то, почему мы раньше не встретили Эрнста Гальвица, но и то, как он узнал, что доктор Гнаденшусс использовал автоматический пистолет 25-го калибра, чтобы убить Оскара Хейде. Я убедил «Берлинер Тагеблатт» убрать эту деталь из письма, которое они напечатали. Возможно, удачная догадка? Или что-то еще? Если не считать трех точек, вытатуированных на руке, он не был похож на убийцу; с другой стороны, в наши дни этого никто не делает, особенно убийцы; это одна из вещей, которая делает работу такой сложной. Тем не менее, его замечания о берлинской полиции помогли мне принять решение включить его в список подозреваемых. Ведь в нем больше никого не было.
  Я открыл газету и почти бездумно перелистывал страницы, так как в основном она была заполнена рекламой. Полностраничное объявление о распродаже женских шуб в магазине Meine в Восточном Берлине мало убедило меня в том, что я ошибался; покупка шубы в один из самых жарких дней в году выглядела столь же безумно, как и то, что ты ставишь себя на карту, как коза, на тигра-людоеда.
  Все еще проклиная продавца новостей, я пытался понять, куда я собираюсь переехать; следующая ближайшая станция была у Биржи, которая находилась не менее чем в полукилометре к востоку. Пятнадцатиминутная прогулка, когда вы были на ногах, но что-то еще, когда вы были прикованы к фургону недотепы . Об этом явно не могло быть и речи. Но, возможно, я мог бы найти место на Георгенштрассе, рядом с важнейшей воздушной линией, и через некоторое время я отметил место в своем воображении, которое было перед театром Трианон, менее чем в двухстах метрах от него. Я немного подождал, выкурил еще одну булочку и отправился.
  * * *
  НА ТРЕТИЙ ДЕНЬ вне «Трианона» я мельком увидел Кете Хаак, актрису, которая вышла из сверкающего лимузина «Майбах» и подошла к выходу на сцену. Она раздала несколько автографов, улыбнулась своей знаменитой улыбкой инженю и вошла внутрь, но не раньше, чем положила мне в шляпу серебряную монету в пятьдесят пфеннигов, которая была самой большой суммой, которую я имел с тех пор, как начал просить милостыню, и которую я благословил. ее несколько раз и решил никогда больше не думать плохо о ней или ее ужасных фильмах. Чуть позже появился Генрих Шрот, гораздо более старший муж Хаака, и не одарил меня ничем, кроме испепеляющего презрения, прежде чем войти в ту же дверь. Он всегда играл прусских аристократов в фильмах, и я думаю, что он почти верил, что он был одним из них. На нем была широкополая шляпа по-богемному, а пальто висело на плечах, как накидка; какое-то время я тешил себя мыслью, что он мог быть Виннету, потому что в какой-то степени он подходил под описание, данное Фрицем Пабстом.
  У Трианона было пять входов: главный на Георгенштрассе, а остальные четыре на Принц-Луи-Фердинанд-Штрассе и на Принц-Франц-Карл-Штрассе. Задняя часть театра представляла собой лабиринт переулков и маленьких двориков, выходивших к штаб-квартире Зеленой полиции, так называлась политическая полиция, потому что ее работа заключалась в прикрытии всех политических демонстраций под открытым небом, но это, конечно, не останавливало. их от вмешательства в обычную повседневную полицию города, которой занимались обычные полицейские, Шупо. Время от времени Грини приставал к одной из многочисленных проституток, которые в любое время дня приводили своих клиентов в глухие переулки Трианона из различных баров, театров, казино и ревю, расположенных в знаменитых барах. Адмиралспаласт на Фридрихштрассе. Но огромное количество уколов, засосанных сзади Трианона, превосходило только количество уколов внутри театра, хотя Шрот ни в коем случае не был самым большим из них; Матиас Виман и Герхард Дамманн обычно бывали в «Трианоне» и выходили из него, как и самый большой придурок из всех, театральный актер Густав Грюндгенс, который не мог бы выглядеть более довольным собой, будь он воплощением дьявола. На его лице была надменная улыбка, которая сохранялась даже после того, как он швырнул мне в голову недокуренную сигарету. Я не был уверен, хотел ли он ударить меня или хотел, чтобы я выкурил его, но поскольку нищие не могут выбирать — и, конечно, не должны выглядеть так, как если бы могли, — я поднял его и отсалютовал ему, как будто он сделал мне одолжение.
  "Спасибо, сэр. Вы очень любезны. Очень добрый, правда. Я затянулся сигаретой и обнаружил, что это превосходный турецкий табак. Только лучшее для Густава Грюндгенса.
  "Что это? Сарказм? От нищего?
  "Нет, сэр. Никогда. Не я. Хотя мне кажется, что даже великий актер мог бы чему-то научиться у нищего учителя».
  "Истинный."
  Грюндгенс приставил к глазу монокль и посмотрел на меня, как на странного вида жуков.
  — Тогда ты знаешь, кто я.
  — О да, сэр. Я ожидаю, что все знают, кто вы. Вы лучший актер Германии, сэр. По крайней мере, так говорят образованные люди. Ты великий Эмиль Дженнингс.
  Улыбка Грюндгенса сменилась гримасой, и он, не говоря больше ни слова, пошел своей дорогой. Достаточно небольшого триумфа, чтобы сделать ваш день лучше.
  Актеры были не единственными артистами, которых я видел в Трианоне. На четвертый день игры с привязанным козлом я понял, что меня рисует мужчина. Лет ему было около сорока, высокий, красивый, с хорошей головой, с несколько мальчишеской стрижкой и задумчивым узлом между хмурыми серыми глазами. На нем был легкий коричневый костюм с четырьмя брюками, розовая рубашка с булавкой на воротнике и жесткий розовый галстук-бабочка. Он не выглядел так, будто хотел меня застрелить, просто чтобы нарисовать. Раздраженная, я отвернулась, надеясь, что он может уйти. Быть под пристальным наблюдением было плохо для моей цели; Доктор Гнаденшус вряд ли нанесет удар, пока я рисую свой портрет. Мой поворот побудил художника подойти, сначала извиниться, а затем предложить мне пятьдесят пфеннигов, чтобы я принял прежнюю позу. Он также сказал мне, что его зовут Отто.
  — Хорошо, — сказал я без особого изящества.
  — Где вы были ранены?
  — В ноги, — с горечью сказал я.
  — Нет, я имел в виду… Ну, я сам был ранен, на самом деле. В области шеи. Хотя не так, как вы заметили. Август 1918 года. На самом деле рана в шею — спасла шею. После этого меня отправили на летные курсы, и к тому времени, когда я их закончил, война уже закончилась».
  Я хмыкнул. — И вообще, в чем идея? — спросил я, играя угрюмого ублюдка, и при этом хорошо играя. Бриджит была бы горда. «Рисовать кого-то вроде меня. Это не имеет никакого смысла. В конце концов, я не рисую маслом».
  "Я не согласен. В том, как ты есть, есть определенная красота. И уверяю вас, вы не первый раненый ветеран войны, которого я нарисовал в этом городе.
  «Вы хотите обойти заднюю часть театра. Вы увидите гораздо больше интересных предметов, чем недотепа на телеге».
  — О, ты имеешь в виду шлюх.
  — Я имею в виду шлюх. И их клиенты».
  «Нет, я вижу достаточно этого, когда хожу в публичный дом. На самом деле, ты и другие несчастные люди, подобные тебе, — одна из моих любимых тем. Это более или менее уникально для Берлина».
  «Ты принимаешь мочу?»
  "Нет. Нисколько. Слушай, все думают, что знают, каким должно быть искусство…
  «Хорошая картина. Что-то приятное. Вот каким должно быть искусство. Что-то, что вы можете повесить на стену, от чего вас не тошнит. Вот каким должно быть искусство. Все это знают».
  «Вы можете так подумать. Но очень немногие люди способны воспринимать живопись как зрение, видеть цвета и формы как живую реальность».
  Я пожал плечами. «Я расскажу вам о живой реальности. Вы смотрите на это. И это дерьмо. Не проходит и дня, чтобы я не желал смерти».
  «Это именно то, к чему я веду. Немцы уже начинают забывать, какие ужасные страдания принесла война. Я хочу напомнить им об этом. Рисовать тебя — это выражение того, что у меня на душе, вот и все. Рисовать тебя — это просто рисовать мои самые сокровенные мысли».
  Я смеялся. «Ну, тогда вперед. Но не рассчитывайте продать какие-либо картины. Люди не хотят, чтобы им напоминали о том, насколько дерьмовой является жизнь. Они хотят забыть это. И никто не хочет вспоминать, какой страшной была война. Я меньше всего».
  Он перестал нести чепуху и вернулся к рисованию меня, что устраивало нас обоих. Еще через полчаса он поблагодарил меня и уехал на велосипеде в сторону университета. Я закрыл глаза и сказал себе, что если все художники были такими, как Отто, если рисование калеки на фургоне недотепы действительно было тем, что было в его душе, то у Германии было гораздо больше проблем, чем я мог себе представить. И отметив, что одержимость искусством, изображающим раненых ветеранов войны, просящих милостыню на улицах Берлина, по меньшей мере примечательна — почти так же примечательна, как Джордж Гросс, который любил рисовать трупы женщин, — я мысленно добавил его в тонкий список подозреваемых.
  * * *
  — ТЫ ЖИВ, — сказала она. "Слава Богу. Я подумывал отправить поисковую группу.
  — Я начинаю думать, что все это пустая трата времени.
  "Что? И скучать по моей профессиональной заботе и вниманию?»
  «Прийти сюда, чтобы увидеть вас, было единственной реальной компенсацией. Последней моей мыслью, когда доктор Гнаденшусс приставил пистолет ко моему лбу, было: «Интересно, сможет ли Бриджит прикрыть это пулевое отверстие и заставить меня выглядеть так, будто я все еще жив». Ради моих близких, конечно».
  — Это веселая мысль.
  — О, у меня есть другие. Но вот то, что заставит вас смеяться. Сегодня кто-то нарисовал мой портрет. Мужчина в брюках плюс четыре и розовом галстуке-бабочке. Бедный заблудший дурак принял меня за произведение искусства.
  — Поскольку я сам одевал и рисовал тебя, я должен быть польщен.
  «Я никогда не думал об этом таким образом. Но да, возможно, ты прав. Как студент, копирующий картину в художественной галерее».
  «Не просто картинка. Что-то Веласкеса, наверное. Картина одного из модных придворных гномов, принадлежавших королю Испании.
  «Вот такая мода, как можно подумать, изобрел немец».
  Бриджит Мёльблинг помогла мне выбраться из фургона недотеп , а затем опустилась на колени и начала энергично растирать мои ноги, чтобы вернуть им хоть какую-то чувствительность, пока я мыл руки в раковине. На ней было очень тонкое обтягивающее серое муслиновое платье с шарфом в тон и коллекция южноамериканских серебряных украшений, которая выглядела так, как будто это дублер золотой коллекции, которую я встречала раньше. Платье было похоже на карту, поскольку оно показывало все места, которые я теперь хотела исследовать.
  — Каково это? она сказала.
  «Лучше, чем кофе моей матери, вот что я вам скажу».
  «Ты выглядишь так, как будто тебе нужно что-то покрепче», — сказала она, снимая с меня армейские брюки. — Приготовить тебе выпить?
  "Нет, спасибо. Я на какое-то время оставлю сложные вещи в покое».
  — Звучит так, как будто это что-то новое.
  «На самом деле так оно и есть. Я хочу быть уверен, что смогу взять его, не будучи не в состоянии оставить, если ты понимаешь, о чем я. Честно говоря, я боялся, что мне больше не понравится этот материал; это начинало на вкус очень походить на лекарство. В следующий раз, когда я выпью, я хочу, чтобы у него был такой вкус, как будто я делаю это только для удовольствия».
  — Мне кажется, ты выпил слишком много виски или слишком много солнца.
  «В Берлине? Это вряд ли возможно.
  Бриджит сняла с меня армейскую гимнастерку, а затем подвела меня к креслу, где принялась смывать с меня макияж. Некоторое время я молчал, наслаждаясь ее дыханием, ее запахом, прикосновением ее груди к моему плечу и представляя, какое впечатление все это может произвести на мою подушку дома.
  — Я думал, — сказал я ей. — Я все еще мало о тебе знаю.
  «Я родился в Берлине. Я работаю здесь уже полгода, и у меня есть квартира на Лютерштрассе, недалеко от вас. Я получил образование в монастыре. Изучал историю искусств и театральное искусство в Париже. Какое-то время я была замужем за очень мелкой прусской аристократкой, но это не прижилось. Однажды я пришла домой и застала его в моей одежде, включая нижнее белье. Назовите меня старомодным, но мне не нравится, чтобы кто-то носил мою одежду, кроме меня. Меньше всего мой муж. Теперь он счастливее. Живет с очень бедным мальчиком в Гамбурге и пишет странные стихи, которые никто не хочет читать. Честно говоря, он не очень похож на человека. И я не могу вспомнить, почему я вышла за него замуж. Наверное, чтобы угодить отцу. Это была моя вина, конечно. Мой психоаналитик говорит, что моя проблема в том, что мне нравятся настоящие мужчины, а после войны их стало очень мало. Наверное, поэтому ты мне нравишься. У меня такое чувство, что ты никогда в жизни не надевала платья.
  «Только потому, что я никогда не могу найти подходящую. А потом?"
  "Я говорил тебе. Я работал в Уфе».
  "Вот и все?"
  «Это в Берлине. Уфа открывает все запертые двери. Я работал над «Метрополисом» Фрица Ланга . Что чуть не сломало студию. Поэтому я сейчас работаю в театре. УФА не могла позволить себе удержать меня».
  — Тогда вы должны знать Тею фон Харбоу.
  "Конечно. Ты знаешь Тею?
  «Я помог ей с рассказом, который она пишет для кино».
  «Это фигурирует. Она и Лэнг — странная пара. Во многом они вообще не пара. У них то, что вы могли бы назвать свободными отношениями, и кажется, что ни один из них не возражает против того, что делает другой. У нее есть любовник-индеец, который не намного больше, чем мальчик. И кстати, она нацистка, на тот случай, если ты подумал, что она тебе нравится. Что касается его, то он видит много девушек, в основном профессиональных, и не всегда с хорошим исходом. Я бы определенно не поставил ничего выше Фрица. Включая убийство, кстати. Предполагается, что его первая жена покончила с собой, но, как и многие другие люди, я не уверен, что это было самоубийство. Тея и Фриц увлечены насильственными преступлениями. Библиотека в их доме выглядит так, будто ее собрал Джек Потрошитель, который для них обоих является чем-то вроде навязчивой идеи. У них даже есть предметы, связанные с убийствами Потрошителя. Они просто странные. Курт — это Курт Вайль, композитор нашего маленького спектакля — он ненавидит Фрица. Не спрашивайте меня почему, но почти все в театре и кино ненавидят Фрица Ланга».
  «А как насчет Дейзи Торренс? Ты знаешь ее?"
  — Ты наверняка знаешь очень своеобразных людей, Гюнтер. Да, я знаю Дейзи. Доброго времени девушка. янк. Много денег. Живет с нынешним министром внутренних дел. Альберт Гжесински. Хоть он и женат. Тем не менее, он лучше ее предыдущего парня. Руди. Руди Гейзе. Он был свиньей».
  Я уже слышал это имя раньше, но не мог вспомнить где.
  — Расскажи мне о Руди.
  «Он работает на Reinhold Schünzel Films. Дейзи сказала, что он был помощником продюсера, но единственное, что я когда-либо видел, это нож. И пару граммов снега. Не уверен, почему они когда-либо были предметом, потому что Руди ненавидит женщин. Если подумать, Руди всех ненавидит. Что-то случилось с ним во время войны. Думаю, его бойфренда убили. Так или иначе, он сказал мне, что отомстил томми, которые убили его, изуродовав их трупы всякий раз, когда у него был шанс. Отрезав ухо, сказал он. Разрезание носов пополам. Я имею в виду, что он был бы действительно ужасным человеком, даже если бы все это было неправдой». Она выпрямилась и критически посмотрела на меня. "Там. Я закончил. Ты выглядишь более-менее нормально. Или, по крайней мере, настолько нормальным, насколько вы когда-либо будете искать.
  После того, что сказала Бриджит, я не видел веских причин не добавлять имена Фрица Ланга и Руди Гейзе в список моих подозреваемых и, как только я закончил играть с привязанным козлом, предполагая, что я все еще жив и не поймал доктора Гнаденшусс, я решил пойти и взять интервью у обоих мужчин. Особенно Руди. От отрезания ушей до снятия скальпа был всего лишь короткий шаг. Но сейчас меня больше интересовала Бриджит.
  "Я думал. В следующий раз, когда будешь меня гримировать, покрась мне ногти на ногах.
  — Какой-то определенный цвет?
  — Такой же, как у тебя. Что бы это ни было».
  «Вообще говоря, женщина выбирает один и тот же оттенок для пальцев рук и ног». Она скинула одну из своих туфель и показала мне свою ногу. На его конце было пять пальцев, и все ногти были выкрашены в сиреневый цвет.
  "Удовлетворен?"
  «Не далеко. Это прекрасная нога. Мне это очень нравится. Я полагаю, у вас есть еще один такой же. Но, пожалуйста, не останавливайтесь теперь, когда вы начали».
  — Ты тоже хочешь увидеть другого. Это оно?"
  — Просто чтобы проверить, совпадают ли цвета.
  Судя по звуку, репетиции шли хорошо; к тому времени я уже знал имена всех главных героев спектакля, а Полли и Макхит распевали дрянную песенку о любви. Может быть, это то, что положило начало сексуальности между мной и Бригиттой. Сексуальность : Я не знаю, как еще назвать эту активность, когда она кажется естественной, но в то же время чрезмерной. Но поразительно, как сексуально может выглядеть босая женская нога, когда ногти накрашены в сиреневый цвет, и есть декольте, а ты весь день сидишь на солнце, а она заперла дверь, скинула второй ботинок и медленно собирает седину. платье у края и осторожно натянула его через голову, а затем перекинула через спинку стула, на котором я все еще сидела.
  — Полагаю, ты хочешь, чтобы я снял нижнее белье.
  «Обычно это рекомендуется в таких ситуациях».
  «Это то, как вы бы это назвали? Ситуация?"
  "Конечно."
  — Так что же это за ситуация, по-твоему?
  «Интересный».
  "В том, что все?"
  — Тоже сложно.
  Она сняла нижнее белье и молча бросила его на стол, где оно занимало не больше места, чем горсть лепестков роз.
  «Тот, из которого я не хочу выходить в спешке».
  — Вот почему я запер дверь, герр комиссар. Чтобы держать вас здесь для моего эгоистичного удовольствия.
  — Именно так я и собирался с этим справиться. Ваше удовольствие, я имею в виду. Только сейчас я немного отвлекся. Не каждый день мне доводится смотреть на сокровища мира».
  Она подошла, села ко мне на колени и погладила меня по голове, и я почему-то не мог выразить словами, я не бросил ее на пол; дело было не в том, что я не мог придумать ни одного слова, по крайней мере, в словах из более чем одного слога, просто мой рот был занят ее поцелуями.
  — Так что теперь происходит?
  — Я должен был подумать, что это довольно просто.
  «Вы можете так подумать. Но тогда ты мужчина. Это означает, что вы действительно не думали об этом вообще. Я счастлив сидеть у тебя на коленях без одежды. На самом деле я скорее наслаждаюсь ситуацией. Если это то, что это. Но для следующего этапа я хочу большую кровать с хорошими простынями. Что значит идти ко мне. Я еще никогда не встречал мужчину, чье постельное белье соответствовало бы моему стандарту. Чтобы вы знали, путь к моему сердцу лежит через стопроцентный египетский хлопок. Насколько я понимаю, хорошее постельное белье не подлежит обсуждению. А потом, может быть, поужинаем. Хорхера, кажется. И прежде чем вы скажете зарплату полицейского , я плачу. То, что я здесь работаю, не означает, что мне нужны деньги. Мой папа — Курт Мёльблинг».
  — Промышленник?
  "Да."
  — Я проверю свой дневник. Когда ты думал?
  "Сегодня вечером. Теперь, если вы можете. Лучше раньше».
  * * *
  На следующее утро около одиннадцати часов, нанеся макияж и в надежде увидеть что-нибудь полезное на улице, я сидел у вокзала Фридрихштрассе под мостом. Во всяком случае, солнце было даже сильнее, чем накануне, и многие берлинцы, всегда быстро жалуясь, теперь ворчали на жару и желали дождя. Эрнста Гальвица, продавца газет, не было видно, а чистильщики обуви уже собрались и разошлись по домам; они сделали хорошую сделку первым делом утром, но не ближе к обеду. Думаю, никто не хочет чистить обувь посреди дня.
  Я просидел почти час, слушая монотонно-атональную симфонию надземных поездов, когда к краю тротуара подъехала желтая BMW Dixi, и машинист с еще работающим двигателем сидел и смотрел на весь мир, словно он ждал, пока кто-нибудь выйдет со станции. Но через некоторое время он, казалось, смотрел на меня с настоящей злобой, настолько, что я запомнил его номер, убежденный, что смотрю на доктора Гнаденшусса.
  Я просунул руку под армейскую гимнастерку и взялся за рукоять пистолета. Оглядываясь назад, я думаю, что он, вероятно, пытался выяснить, означают ли темные очки, что я также слеп и калека; но прошло несколько минут, прежде чем я понял, что он и его злой умысел ждут кого-то другого.
  Некий фриц вышел из «Ашингера», старой пивной пшеничной таверны с простыми деревянными столами и портретами кайзера, и когда он пересек Фридрихштрассе, направляясь к вокзалу, человек в машине выбил окно «Дикси» и выстрелил в него тридцать два раза. с пистолетом-пулеметом Бергмана — таким же пистолетом, который убийца планировал использовать против Бернхарда Вайса в цирке. Я знал, что это было тридцать два раза, потому что именно столько вмещает магазин Бергманна, и человек в машине опустошил весь барабан, прежде чем бросить пистолет на пассажирское сиденье и уехать.
  Большинство людей остались позади, опасаясь новых выстрелов — вполне разумная предосторожность в данных обстоятельствах; это пахло убийством на ринге, и можно было с уверенностью предположить, что будет какое-то возмездие. Тем временем я выехал на дорогу, чтобы рассмотреть изрешеченный пулями труп с близкого расстояния; Я не узнал мертвеца, но я определенно узнал человека в машине, который его застрелил: это был тот самый головорез, который сидел рядом со мной в клубе Синг-Синг. В том вечере не было ничего, что я мог бы забыть. Убийцу звали Хьюго, а его подругу-помощницу звали Хельга. Едва я вспомнил эту деталь, как из Ашингера вышла сама Хельга, крича, как доисторическая птица, и в тот же миг мне объяснилась истинная природа катастрофы. Это было вовсе не убийство на ринге, а простой случай сексуальной ревности. Хьюго, должно быть, подозревал, что Хельга встречается с кем-то еще, и решил устранить своего соперника. И не могло быть никаких сомнений в том, что он это сделал: я редко видел жертву, настолько всесторонне застреленную, как растерзанного и окровавленного человека, лежащего на улице.
  Хельга подбежала к мертвому возлюбленному, упала на колени и, все еще плача, баюкала его дырявую голову себе на колени, почти не заботясь о том, что кровь пролилась на ее блузку, после чего кусок его черепа оторвался у нее в руках, и ее крики стали еще громче. Я ничего не сказал и, пройдя полдороги по Фридрихштрассе, чтобы убедиться, что человек мертв, не остановился и не оглянулся. Я продолжал идти. Последнее, что мне было нужно, это взорвать свое прикрытие, помогая местному закону. У меня будет куча времени и возможностей позвонить Алексу позже, когда я снова стану Берни Гюнтером. Кроме того, доктор Гнаденшусс никак не мог появиться сейчас, когда вся улица вот-вот кишит копами. Мне нужно было быть где-то еще, и быстро.
  Я повернул на восток, думая, что в жаркий день холодное пшеничное пиво — самое то. Мой путь пролегал мимо магазина иностранных марок и пневматических винтовок «Диана» и местной кинологической клиники, где предлагали купирование, кастрацию и безболезненное уничтожение … Судя по состоянию его трупа, я догадался, что несчастной жертве Хьюго уже должны были быть оказаны все три услуги, за исключением, пожалуй, безболезненной части: быть набитым пулями больно.
  * * *
  ВНЕ ТЕАТРА Я занял свое место перед афишей «Трианона». Недавно переведенная из меньшего Театра Роуз пьеса Фердинанда Раймунда «Расточительство» была заказана. Кто-то с чувством юмора вычеркнул имя Раймунда и заменил его именем Генриха Кёлера, нынешнего министра финансов. Я уже слышал звук сирен полиции и скорой помощи на западе. Так же как и местные девчонки. Одна из них, в частности, нервно смотрела вдаль, гадая, не осмелится ли она рискнуть вести своего еще более нервного клиента через заднюю часть театра, чтобы вести их дела. На ней была розовая шляпка-клош и тонкое розовое платье с глубоким вырезом, из которого я мог прекрасно видеть ее большие розовые груди без поддержки; очевидно, она загорала. Потом она увидела меня.
  — Эй, — сказала она. «Гинденбург. Видишь?"
  "Да."
  — Тогда зачем очки?
  "Солнечно."
  Она пожала плечами. "Справедливо. Ну, теперь, когда ты бесплатно посмотрел сегодняшнее специальное предложение, хочешь заработать немного денег?»
  "Конечно. Почему нет? Как и сколько?»
  Она бросила мне монетку в кепку и протянула полицейский свисток. — Это было двадцать пять пфеннигов. Есть еще двадцать пять, если ты будешь начеку, пока я разберусь с сигнальной будкой этого Фридолина. Если бык объявится до того, как я вернусь, просто свистни в этот свисток, хорошо?
  — Я бы не беспокоился об этом, дорогая, — сказал я, стремясь избежать какой-либо роли в их сделке. — Возле вокзала на Фридрихштрассе произошла стрельба, которая должна занять ублюдков на несколько часов. Вот из-за чего весь этот шум».
  "Я не беспокоюсь. Это мой друг беспокоится. Просто свистни в свисток, если появится бык, хорошо? Один взрыв, и все. Понял?"
  "Как долго вы будете находиться?"
  Шлюха посмотрела на своего клиента, чье покрасневшее лицо говорило нам, что он молод и неопытен, и ухмыльнулась.
  — Нам лучше спросить его, не так ли? Она посмотрела на мальчика и улыбнулась. — Как насчет этого, Фриц? Сколько времени потребуется, чтобы тебя вытащить?»
  Мальчик покраснел еще сильнее, и в этот момент шлюха посмотрела на меня и сказала: «Максимум десять минут».
  Но, как оказалось, они отсутствовали намного меньше десяти минут. Я не видел, откуда взялись двое зеленых, которые их арестовали, но когда они вывели парочку из-за театра и за угол к полицейскому участку, шлюха бросила на меня взгляд, столь же убийственный, как и тот, которым я d видел на лице человека в желтом Dixi.
  — Ты что, так же слеп, как и глуп, ты, безногий ублюдок? — закричала она. — Господи, надеюсь, ты лучший нищий, чем сторож. Ты действительно потерял эти ноги или просто забыл, где их оставил?
  "Извини." Я пожал плечами в извинениях, но больше об этом не думал, пока через полчаса меня не разбудил легкий сон и сон о летнем дожде из-за чего-то мокрого и женского смеха. Я открыл глаза и первое, что я увидел, были женские гениталии близко к моему лицу; прошло еще несколько секунд, прежде чем я понял, что шлюха, арестованная Грини, вернулась в Трианон, чтобы задрать платье, поставить одну ногу на стену над моей головой, а затем помочиться на меня, как собака. К тому времени, как я понял, что она сделала, она сбросила юбку и убежала, заливаясь смехом, оставив меня пропитанной ее вонючей мочой.
  — Это научит тебя, тупица, — крикнула она мне в ответ. «В следующий раз, когда кто-то попросит тебя быть начеку, попробуй открыть свои гребаные глаза».
  * * *
  ТРУДНО ОПИСАТЬ стыд, который я испытал при таком последнем повороте событий. Я сказал себе, что это не меньше, чем Анита Бербер делала в «Белой Мышке» на Егерштрассе, пока это заведение не закрылось. Но дело в том, что я чувствовал себя странно кастрированным из-за того, что произошло. Настолько, что, когда я вернулся в театр Шиффбауэрдамм и снова увидел Бриджит, я не смог заставить себя рассказать ей, что именно произошло, и вместо этого решил пошутить; по крайней мере, так я объяснил это себе.
  — На меня нассала собака, — сказал я, снимая вонючую армейскую гимнастерку. «Должно быть, я задремал на солнце, а когда проснулся, на меня мочилась проклятая собака. Я думаю, он принял мою серую форму за угол улицы. Если бы я не был так противен себе, я бы рассмеялся, так что вперед, будь моим гостем. Потому что это как-то смешно. Какой-то детектив, да? Если мальчики из «Алекса» узнают об этом, я никогда не услышу конец».
  «Ты беспокоишься обо мне. Не они. Мое чувство юмора ничуть не менее жестоко, чем у любого мужчины, которого я когда-либо встречала».
  — Я могу в это поверить.
  — Что это была за собака? — спросила она, сдерживая улыбку.
  «Большой. С большим количеством зубов.
  — Это не очень хорошее описание.
  «Я ничего не знаю о породах. В следующий раз я поглажу его по голове, спрошу, есть ли у него имя, и попрошу его пойти и принести мне палку, чтобы побить его».
  «Бедняжка просто метит свою территорию». Бриджит достала из сумки флакон одеколона и брызнула им в воздух. — Право, ты должен чувствовать себя польщенным.
  — Именно это я и говорил себе по дороге сюда. Но это немного сложно; теперь, когда солнце высушило его и я чувствую твой запах, я понимаю, что воняю, как шнапер .
  Я повесил гимнастерку на вешалку, вывесил в окно, снял армейские штаны и вымыл руки и лицо. Бриджит закурила черную сигарету, которая помогла избавиться от запаха, и сунула ее мне в рот. Я втянул дым, как будто он шел из кадила служителя алтаря.
  — Я могу почистить эту форму, если хочешь. С ночевкой. Очистители, которые мы здесь используем, очень надежны».
  «Если они хоть чем-то похожи на ночную службу, которую я получил от вас, то они должны быть лучшими в Берлине».
  Бриджит улыбнулась. «Я очень рад это слышать. Но это была не служба. Это было поручение милосердия.
  — Значит, ты тоже ангел.
  «В театре много ангелов. Кто-то должен платить за эти шоу. Мой папа, в основном. Она покачала головой. «Знаешь, говоря об ангелах, я думал о тебе сегодня. На самом деле, какое-то время назад я очень волновался. На Фридрихштрассе произошло убийство, и я подумал, что это ты играешь на арфе.
  — Что убедило тебя, что это не так, ангел?
  «Как только я услышал об этом, я пошел на Фридрихштрассе и спросил полицейского».
  "Что он сказал?"
  «Сказал, что это дело банды. Но к тому времени я знал, что это не ты. Рука мертвеца торчала из-под простыни. У тебя не было имени девушки, вытатуированного у основания большого пальца, когда ты уходил отсюда. Или штаны с отворотом. И я не был уверен, что в тебе столько крови. Никто не делает."
  «Ты беспокоился обо мне? Я тронут."
  «Не придавай этому большого значения. Кроме того, мне нужны были упражнения и свежий воздух».
  — А когда ты узнал, что это не я умер?
  — Я вернулся сюда.
  "В том, что все?"
  «Нет, я зажег свечу в Сент-Джонс, опустился на колени и возблагодарил Всевышнего».
  «Ты на коленях. Я хотел бы это увидеть».
  — Твоя память воняет хуже, чем твоя армейская форма, коп.
  «На самом деле я был свидетелем этого убийства. Я видел все это. Я даже узнал убийцу».
  «Кем это тебя делает? Невинный свидетель?
  "Вроде. За исключением того, что я не стоял. И если это не голубая луна или воскресенье, я не так невинен.
  «После вчерашней миссии милосердия я могу засвидетельствовать это. Но удобно, что именно вам довелось видеть все это. Ты коп и все такое. Думаешь, защитники тебе поверят? Когда дело дойдет до суда? Я как раз сидел в фургоне недотеп по другому делу, когда ваш клиент застрелил мертвеца . Между тем, может быть, комиссар полиции даст вам повышение. Или медаль. Или новое увеличительное стекло. Что бы он ни делал, когда вы подаете ему голову убийцы на тарелке.
  «Как только я оденусь, я позвоню Алексу, чтобы сделать отчет».
  «К чему ты торопишься? Ты мне нравишься даже без штанов. Она скинула туфли и показала мне пальцы ног. «Кроме того, жертва выглядела так, будто продержится какое-то время».
  — Ты забываешь убийцу. Он может уйти.
  «Я очень в этом сомневаюсь. Ты выглядишь как полицейский, который всегда добивается своего. Не говоря уже о его женщине. А если не его женщина, то чужая. Может быть, чье-то еще».
  — Что заставляет тебя говорить такие вещи?
  — У тебя есть подход к женщинам, Гюнтер. Хороший способ, но тем не менее. Точно так же профессиональный игрок умеет считать карты. Или хороший жокей знает, как обращаться со скаковыми лошадьми.
  — Ты заставляешь меня звучать очень цинично.
  "Нет. Это не так. Я придумаю для него название в следующий раз, когда передо мной будет тезаурус. В любом случае, теперь, когда я знаю, что с тобой все в порядке, я подумал отпраздновать это, снова заперев дверь.
  — Пока я внутри.
  — Я не могу придумать для тебя лучшего места.
  * * *
  На следующий день, после того как мой армейский мундир был вычищен и Бригитта подмела им пол для хорошего эффекта, я решил сократить свои потери в Трианоне и попрошайничать в другом месте: я выбрал Лертер-Банхоф, который находился к западу от театра. Это было немного дальше, но я набирался уверенности в фургоне недотепы . Теперь я мог идти быстрее. Мои руки и плечи стали сильнее, и я мог играть, не вспотев. Путешествуя по Фридрих-Краузе-Уферу, я ехал так быстро, что уронил портсигар, и мне пришлось остановиться, чтобы найти его. Станция находилась прямо на слиянии канала и реки и своим центральным нефом и проходами напоминала базилику места современного паломничества, принимающего миллионы посетителей в год, что было не так уж далеко от истины. Нет ничего, что немцы боготворили бы больше, чем приходить на работу вовремя.
  Только когда я добрался туда и увидел газетные киоски, я узнал, что пятый ветеран-инвалид был убит. Я купил обеденный выпуск вечерней газеты и обнаружил, что доктор Гнаденшусс снова нанес удар, только на этот раз он убил кого-то, кого я действительно встречал: Иоганна Тетцеля, одноногого сержанта с густыми седыми усами. Я разговаривал с ним перед аквариумом Берлинского зоопарка, и именно там он был убит. Именно Тетцель подсказал мне искать прусского Эмиля в Синг-Синге. Как и другие, он был убит выстрелом в лоб из малокалиберного пистолета в упор.
  Моей первой мыслью было, что Тетцель был единственным одноногим человеком, которого застрелил доктор Гнаденшус; и это показалось примечательным только тогда, когда я вспомнил, что Тетцель был партнером другого ветерана, человека по имени Иоахим, который, как и все предыдущие жертвы, был с двумя ампутированными конечностями. Почему доктор Гнаденшусс убил одноногого, а не другого? Если только Иоахим не сдвинул свою подачу. Моя вторая мысль заключалась в том, что я, вероятно, зря трачу время; казалось крайне маловероятным, что доктор Гнаденшусс снова убьет так скоро. Вероятно, он уже сочинял очередное хвастливое письмо в газеты о некомпетентности полиции. Возможно, он был прав в этом. Казалось, мы не приблизились к тому, чтобы поймать его.
  Я представил себе Вайса и Генната перед аквариумом Берлинского зоопарка с фургоном-убийцей, и уже слышал, как Геннат ворчит, что меня там нет. Он тоже был прав; и какое-то время я подумывал отказаться от своей маскировки и вернуться к Алексу, трезвый и готовый выполнять свою работу. Как я ни старался, я не мог не думать, что в том, что я делал, было что-то унизительное, особенно после событий предыдущего дня. А мне еще предстояло доложить о стрельбе на Фридрихштрассе. Я уже пару раз звонил Бернхарду Вайсу, но оба раза он был с Гжесинским в Министерстве внутренних дел. Учитывая, что только он знал, что я работаю под прикрытием, я не хотел говорить с кем-либо еще, опасаясь, что мне придется объяснять, как я вообще оказался на Фридрихштрассе.
  Я все еще обдумывал эту новую информацию, когда увидел банду диких мальчишек, щеголяющих по Вильгельм-Уферу. По характерной одежде — кожаным шортам, топам или котелкам, полосатым жилеткам и крупным пиратским серьгам — их было легко узнать. К сожалению, они заметили и меня, и я быстро оказался в окружении.
  — Ну-ну, — сказал лидер, высокий, мускулистый юноша лет семнадцати, с банданой в ковбойском стиле на шее. Он носил тяжелую трость из терновника и был покрыт татуировками, провозглашающими его верность «Лесным пиратам» — что для меня ничего не значило. «А что у нас тут? Безногое чудо, не так ли? Может, человеческая многоножка? Красный барон? Наполовину человек, наполовину тележка для покупок.
  Четверо его друзей-правонарушителей сочли все это очень забавным. Но лидер еще не закончил со мной; действительно, казалось, он едва начал.
  — У тебя красивая медаль, — сказал он. «Железный крест. Первый класс. Тебе дали это за храбрость? За изнасилование бельгийских женщин? Хорошая работа, если вы можете получить его. Или только за убийство Франциска? Знаешь, тебе следует покрасить свою тележку в красный цвет, как Манфред фон Рихтгофен. И ты мог летать по Берлину как красный недотепа . Тогда вы действительно будете выглядеть так, как будто эта медаль была заслуженной. Думаю, я бы хотел такую медаль. На самом деле, я думаю, что хотел бы получить вашу медаль. Он подойдет к моему жилету. Что скажете, мальчики? Ты не думаешь, что мне бы подошла красивая медаль?
  Еще больше смеха от стаи голодных молодых волков. Другие берлинцы, выходившие со станции, благоразумно обходили их стороной, и я видел, что никто не собирается прийти мне на помощь. Я попал в беду и уже лез из-под туники за автоматом.
  За исключением того, что его там не было. И сообразив, что он, должно быть, выпал из моей туники, когда я уронил портсигар на Фридриха-Краузе-Уфера, я ощутил на лице тревогу, которая для жестких голубых глаз моего следователя, должно быть, очень походила на страх.
  
  — Не волнуйтесь, барон. Мы не причиним тебе вреда, если только не будем вынуждены. Просто передай медаль, и мы оставим тебя в покое.
  Он многозначительно похлопал по толстой ручке терновой трости. Я не сомневался, что если он ударит меня им, у меня будут серьезные проблемы. Я уже напрягал мышцы скрытых ног в ожидании, что мне придется встать и защитить себя. Что, конечно же, было неверно истолковано как еще один признак страха с моей стороны.
  — Смотри, Эрих. Один из помощников быка рассмеялся. — Этот ублюдок обосрался.
  — Верно, Манфред? Ты сам себя обосрываешь?
  Я начал думать, что, возможно, Геннат был прав насчет убийств в Гнаденшусе — что в конце концов виноваты порочные дети.
  — Ты не получишь эту медаль, сынок, — сказал я. «Поскольку я чуть не погиб, выиграв его, я не собираюсь отдавать его, потому что я боюсь быть убитым снова, и менее всего таким противным маленьким педиком, как ты. Если тебе нужна медаль, почему бы тебе не пойти и не купить ее в магазине приколов? А еще лучше, почему бы тебе самой не пойти в армию, а потом победить? Посмертно. Да, это может быть лучше всего, я думаю. Лучшее для вас и лучшее для общества в целом. Потому что стране точно не нужны трусливые ничтожества в засаленных шортах, чье представление о мужестве состоит в том, чтобы попытаться ограбить человека без ног.
  Остальные дикари издали протяжный девичий стон лагерного ужаса, а один из них присвистнул, как будто на это мое оскорбление нужно было ответить. Теперь бык банды собирался что-то сделать, я это видел.
  "Мне жаль. Что ты сказал, Манфред?
  «Я думаю, вы достаточно ясно его слышали», — сказал кто-то вне поля моего зрения. — Но на случай, если ты не только глухой, но и глупый, этот человек сказал, что если ты хочешь собственную медаль, ты должен пойти в армию и получить ее посмертно. И должен сказать, что согласен с каждым словом».
  Лидер банды обернулся и тут же был сбит правым хуком большим кулаком, который, похоже, сломал ему нос. Один из других получил жестокий удар по плечу толстой ротанговой тростью. А потом остальные разбежались. Все это заставило меня смотреть на мою безупречно одетую спасительницу. И притом в спасателе, которого я узнал.
  Это был инспектор полиции Курт Райхенбах.
  * * *
  Я СНЯЛА солнцезащитные очки, чтобы убедиться, что это он, после чего он нахмурился, а затем посмотрел на меня, недоверчиво потирая глаза. Когда он стоял прямо перед солнцем, он казался черной дырой в космосе. Кого-то, кого там вообще не было, но мне повезло, что он был.
  "Иисус Христос. Гюнтер? Бернхард Гюнтер? Это ты там внизу?
  Моя маскировка была хороша, но не настолько, чтобы обмануть человека, которого я знала несколько лет, к тому же хорошего сыщика. Но, как обычно, Курт Райхенбах был больше флаером, чем копом. На нем был элегантный легкий бежевый костюм с рубашкой в бело-голубую полоску, белый жилет и белый галстук, в верхнем кармане — голубой шелковый платок, а в петлице — гвоздика; Светло-коричневый котелок, надетый набекрень, завершал весь ансамбль. Он мог отправиться на ипподром в Грюневальд или на приятный обед в Ванзее. Его седая борода была длиннее и пышнее обыкновенного, а в глазах сверкал рубиновый огонек; он почти заставил быть полицейским выглядеть так, будто это может быть весело.
  «Что, черт возьми, ты делаешь? Я мог… тебя могли убить. Эти молодые ублюдки — я имею в виду, они злые. Бессердечный». Он пнул одного из диких мальчишек, все еще лежавших на тротуаре, что взбудоражило юношу настолько, что он отполз в сторону. «Я был в местной аптеке, покупал капли для глаз. Хорошо, что я еще не воспользовался ими, иначе я мог бы вообще вас не увидеть, и вы бы уже направлялись в «Шарите». Еще одно истекающее кровью тело, которое моя бедная жена должна залатать. Ты ведь знаешь, что она медсестра? Да ведь как раз на днях ей пришлось отремонтировать швейцара отеля, которого избили какие-то дикие педики, потому что они хотели украсть его цилиндр. Возможно, это были те самые, кто это сделал. Но я все равно не понимаю — какого черта ты сидишь здесь, одетый, как недоеденный военный рогалик?
  Я подождал, пока оставшийся дикий мальчик не убежал, прежде чем ответить.
  — Работаю под прикрытием, — сказал я. «Можно сказать, что я привязанный козел, играющий недотепой в надежде устроить засаду на доктора Гнаденшусса».
  «Засада, как? Перекатывая колеса своей повозки через его пальцы ног, прежде чем он сможет выстрелить в тебя?
  — Нет, у меня есть пистолет. По крайней мере, у меня был один до сегодняшнего утра. Должно быть, я потерял его, когда перекатывался через мост. Я искал его, когда ты появился и спас мою шкуру. Спасибо, кстати. Ты был как раз вовремя, чтобы спасти меня от побоев. Или хуже."
  «Кто придумал эту безумную схему? Нет, не говори мне. Это был тот идиот Бернхард Вайс, не так ли? Геннат никогда бы не согласился с чем-то настолько глупым, как это. У Большого Будды есть здравый смысл. Но Вайс, как и любой бывший юрист, читает слишком много книг. Типичный еврей, конечно. Всегда уткнулся носом в книгу. Он должен был быть раввином, а не полицейским».
  — Ты сам еврей, Курт.
  — Да, но он умный еврей, и людям это не нравится. Я не такой умный еврей, как он. Вайс из тех евреев, у которых переизбыток новых идей. Людям не нравятся новые идеи. Особенно в Германии. Им нравятся старые. Лучше всего врет старое. Вот что такое Гитлер. Говорит, что у него есть новые идеи, но это всего лишь старые идеи, подогретые, как вчерашний обед. Новые идеи никому не нравятся. Люди боятся нового. Послушайте, мы работаем на берлинскую полицию, а не на лабораторию человеческого поведения. Господи, тебя никогда не должны были просить сделать это без поддержки. Некоторые другие копы, чтобы присматривать за вами. Как минимум один».
  «Я думаю, мы оба думали, что доктор Гнаденшусс слишком умен, чтобы не заметить что-то подобное».
  «Я не думаю, что он умен. Я думаю, ему повезло, вот и все. Наверное, потому что есть люди, которые просто не хотят, чтобы этого монстра поймали. Кто думает, что он делает благое дело Бога. Уборка улиц. Вы знаете, респектабельные оконные люди, которые любят чистоту и порядок. И нет ничего опрятного в том, как ты выглядишь и что ты делаешь. Поверьте, я знаю, о чем говорю. Я знаю этот город, как свой член. Ты когда-нибудь спрашивал себя, почему я так много бываю на улице, а не в офисе, Берни? Ходить, как будто я просто гражданин? Я разговариваю с мясом, вот почему. Я социальное животное. Мне нравится говорить. Я болтаю со шлюхами, сутенерами, ворами и насильниками. Черт, я даже поговорю с копами в форме. Я собираю их истории, как писатель, и иногда даже вижу связь. Черт, это настоящее обнаружение. Когда вы разговариваете с мясом на улице, вы слышите разные вещи. И мы оба знаем, что есть способы держать мужчину под наблюдением, не привлекая к себе внимания. Хотел бы я, чтобы ты спросил меня. Я мог бы помочь».
  — В этом наряде?
  «Послушайте Лона Чейни».
  «Послушайте, мы думали, что должны что-то сделать. Особенно с теми письмами, которые он продолжает писать в проклятые газеты. Они начинают бить домой. Мы не ближе к его поимке после пяти жертв, чем были до того, как он кого-то убил.
  "Конечно конечно. Но все же, Берни, ты рискуешь. Когда вы играете на улице, вы рискуете попасть под машину. В этом городе убивают не только недотеп и шлюх. Это тоже копы. Может быть, вы забыли Иоганнеса Бухгольца.
  — Это другие полицейские стреляли в него.
  "Если ты так говоришь. Но тех двух копов, которых они за это наняли, оправдали. Все, что я говорю, это то, что вам нужно быть более осторожным. Первый закон работы полиции в Берлине — возвращаться домой ночью без новой дырки в голове; все остальное второстепенно, мой друг. Так что ты собираешься делать теперь?»
  «Задержитесь здесь на некоторое время. Посмотрим, не укушу ли я».
  "Действительно? Наверняка вы отпугнули рыбу всей этой суматохой. Теперь ты не получишь укус. Я могу это гарантировать».
  — Еще даже не время обеда. Кроме того, если бы вы знали, сколько времени мне нужно, чтобы нанести этот макияж, я должен сделать так, чтобы казалось, что это того стоило.
  — Да, я вижу, ты вложил много сил в эту маскировку. Это хороший взгляд для вас. Я полагаю, ваши ноги свернуты внутри вашей хромой тележки. Гениальный. Никогда раньше такого не видел».
  — Я нашел его брошенным на месте убийства Евы Ангерштейн.
  "Ты сделал?"
  «Им пользовался ловец деревенщин. Ахтунг грабителя . Это то, что помогло Вайсу зародиться в этой идее».
  "Я понимаю. Знаешь, меня поражает, что Вайс больше похож на настоящего недотепу , чем ты. Он достаточно мал. Меня удивляет, почему он сам не взял на себя эту роль. Но предположим, что он объявится. Гнаденшусс. Что можно сделать без оружия? Уговорить его сдаться?
  "Я что-нибудь придумаю."
  — И пока ты думаешь, он вышибет тебе мозги. Нет, я не думаю, что это сработает». Рейхенбах улыбнулся, сунул руку в боковой карман и достал маленький пистолет, который протянул мне. "Здесь. Возьми это. На всякий случай. Позвольте мне вернуть его, когда вы закончите с этой глупостью. Не волнуйся. У меня есть другой. Он расстегнул верхнюю пуговицу своего пиджака, чтобы показать вальтер в наплечной кобуре. «Поймай меня, еврея, идущего по этому городу без Бисмарка. Я должен сказать, что нет. У меня много врагов. И не все они работают в Алексе. Кстати, вы заметили, сколько нацистов сейчас вокруг Президиума? Есть что-то в более теплой погоде, что вытаскивает их из нор, как тараканов. Этот ублюдок Артур Небе, например. Не говоря уже о том ублюдке, который замахнулся на тебя на лестнице в «Алексе»; Готфрид Насс, не так ли? Да, Насс — еще один полицейский, которого я хотел бы застрелить. Он твердо кивнул. «Дай мне знать, если тебе понадобится моя помощь. В любой момент."
  «Спасибо, Курт. Слушай, один хороший поворот заслуживает другого. Парень, которого вчера застрелили на Фридрихштрассе.
  «Сутенер позвонил Вилли Бекманну. Что насчет него?"
  — Я знаю имя фрица, который это сделал. По крайней мере, половина его имени. Хьюго что ли. Ошивается в клубе Синг-Синг. Сложен как борец. Девушка, которая плакала и причитала над телом Вилли, была девушкой Хьюго, Хельгой. По крайней мере, так он думал. Вот почему Хьюго положил все эти монеты в слот Вилли. Так что это не было связано с кольцом. Это был любовный треугольник. Ты можешь взять ошейник. Как я уже сказал, один хороший ход.
  "Спасибо. Но откуда ты все это знаешь?
  "Длинная история. Но я был там, когда это случилось. Играя недотепой . И я видел все, от тихого пролога до огненного финала. В отличие от девушки. Что бы она сейчас ни говорила, кроме мертвого тела Вилли она ничего не видела.
  — И ты не хочешь признания, потому что?
  — Потому что я свидетель. И потому что я не хочу приходить в "Алекс" и оформлять документы. Еще нет. И не так одет. Я подумал, что, может быть, вы могли бы забрать его и посмотреть, есть ли у него Бергманн МР-18, которым он убил Вилли. И машину, на которой он ехал, когда он это сделал. Желтый BMW Dixi, регистрационный номер IA 17938. Если он это сделает, вам может вообще не понадобиться свидетель.
  «Знаешь, ты никудышный полицейский».
  — Как это?
  Рейхенбах бросил монету мне в шляпу. «Все эти подробности? Вы должны были быть ученым. Или философ». Широко улыбаясь, он закурил две сигареты и сунул одну мне в рот. «Это сделало мой день, Берни. Нет ничего лучше, чем арестовать того, кто виновен как грех, чтобы поднять тебе настроение, не так ли?
  «Это определенно лучше, чем арестовать невиновного».
  * * *
  Я НАБЛЮДАЛ КУРТА РАЙХЕНБАХА, когда он уходил, насвистывая и крутя свою трость, как Ричард Таубер, как будто ему было все равно. На нем были гетры, чего я раньше не замечал. Полицейский в гетрах . Я чуть не рассмеялся; Я бы совсем не удивился, если бы он начал петь и танцевать. На другой стороне Вильгельм-Уфера он остановился у нового Бреннабора с открытым верхом — автомобиля с внешним багажником и набором инструментов на подножке — и открыл серую дверь. Прежде чем забраться на переднее сиденье, он повернулся и помахал мне в ответ, что мало помогло мне прикрыться, но сделало меня благодарным за то, что Райхенбах был моим другом. И он был прав, конечно. У меня должен был быть запасной вариант. Слишком часто я вообще не думал о том, что делаю. И я решил позвонить Бернхарду Вайсу и обсудить с ним мое приключение под прикрытием, как только вернусь домой.
  Но на обратном пути в театр и к Бриджит моя миссия, казалось, закончилась, когда одна из осей фургона недотепы сломалась. Какое-то время я просто сидел; затем таксист спросил меня, не нужна ли мне какая-нибудь помощь, и я был вынужден вопреки всем доказательствам сказать ему обратное, что прекрасно справляюсь, от чего бедняга выглядел одновременно озадаченным и раздраженным.
  Мне уже было ясно, что прусский Эмиль использовал это приспособление не для того, чтобы передвигаться по мощеным улицам города, а просто для того, чтобы посидеть, для вида. Он был далеко не таким прочным, как должен был быть, и я представил себе, что грабитель, с которым он работал, должен был доставить его на место преступления на хорошей удобной машине. Секунду я размышлял о том, чтобы отнести фургон недотепы в мастерскую для ремонта, но это означало бы нести его по улицам и рисковать презрением и гневом моих собратьев-берлинцев, которые вполне резонно решили бы, что я всего лишь ловец деревенщин. как прусский Эмиль. Вероятность того, что они могут предположить самое худшее обо всех ветеранах-нищих — даже о настоящих — и перестать давать им деньги, была достаточной, чтобы заставить меня выбросить эту вещь в канал, что я и сделал, когда был уверен, что никто не смотрит.
  Я снял армейскую гимнастерку, фуражку и темные очки и пошел обратно в театр на Шиффбауэрдамм, радуясь, что весь маскарад, скорее всего, окончен. Репетиции на сегодня были закончены; оркестр уже направлялся через парадную дверь в пивную через дорогу. Я поднялся в комнату Бриджит, и она сняла с меня макияж. Она мало говорила, потому что у нас была компания: одна из звезд шоу, рыжеволосая Лотте Леня. Она курила сигарету, пила виски, напевала и читала номер «Красного флага» . Я не возражал против того, что она могла быть коммунисткой, как то, что она, казалось, не обращала внимания на меня. Не то чтобы я был копом: я уверен, что Бригитта ей об этом не говорила. Но по мере того как Бригитта воздействовала на меня, и я начал расслабляться, я начал свистеть, что вызвало у мисс Лении такой яростный враждебный взгляд, что я почувствовал себя обязанным остановиться.
  «Моя венская мать однажды сказала мне, что никогда не сможет доверять человеку, который насвистывает», — сказала Лотта, критически глядя на меня поверх своих очков. "Никогда не. Это самый ужасный шум. Когда я спросил ее, почему она так думает, она ответила, что воры и убийцы используют свист как способ посылать друг другу закодированные сигналы. Знаете ли вы, что даже сегодня свист запрещен в Линден Аркаде именно по этой причине? О, да. Они подумают, что вы платный мальчик, и вас попросят уйти. Но что еще хуже, когда некоторые злые люди хотят вызвать ужасных дьяволов и злых демонов, имена которых никогда не следует называть, они также свистят. Вот почему мусульмане и иудеи запрещают это. Это не просто страх оказаться нечестивым; это более древний страх призвать на свою сторону что-то злое. Собака, которая может и не быть собакой. Женщина, которая может и не быть женщиной. Или мужчина, который не может быть мужчиной. Козел, который может быть самим дьяволом. Викинги верили, что свист на борту корабля заставит злых духов вызвать штормовые ветры, и они, вполне вероятно, сбросят обидчика за борт, чтобы умилостивить богов».
  Широкий, сильно накрашенный рот Лотты раскрылся, как большая фига, в озорной улыбке. «Все невежественные суеверия, конечно. И гораздо более важным, чем любой из них, остается тот факт, что вы никогда не должны насвистывать в театре. Сценические бригады используют свист, чтобы сообщить об изменении сцены. Люди, которые насвистывают в театрах, могут сбить с толку рабочих сцены и заставить их изменить декорации или декорации, что может привести к серьезным несчастным случаям. Я знаю, потому что видел, как это происходит. Вообще говоря, мы просто называем это невезением. И вы знаете, как к этому относятся театральные деятели. Просто запомни это, мой красивый друг; в следующий раз у вас возникнет соблазн свистнуть в этом месте. Пожалуйста, даже когда прекрасная Бригитта рядом, старайся сдерживать свои губы».
  С этим Леня ушел. — Не обращай на нее внимания, — сказала Бриджит. «Лотте известна сварливостью».
  "Без шуток."
  — Но она что-то, не так ли?
  «Не женщина, которую я, вероятно, забуду в спешке. Лучше принеси немного уксуса. Я до сих пор чувствую ее жало». Я сделал лицо. — Как ты думаешь, она скорпион из дамского клуба? Одна из тех неправильных сиреневых женщин, которые прекрасно обходятся без мужчин? Знаешь, как Сапфо и моя старая школьная учительница?
  "Я говорил тебе. Она замужем."
  — Как и ты. И посмотрите, как хорошо это получилось».
  — Уверяю вас, Лотте нравятся мужчины не меньше, чем любая другая женщина.
  — Ну, если следующей женщиной будешь ты, тогда все в порядке. Но если следующая женщина шулер или гарсон из салона Гогенцоллернов, то я не уверен. Кроме того, у Вайса есть друг по имени Магнус Хиршфельд, который считает, что в Берлине более двухсот пятидесяти тысяч лесбиянок.
  Бриджит рассмеялась. "Ерунда."
  «Нет, правда. Он сосчитал их всех, когда они вышли из восьмидесяти пяти лесбийских ночных клубов и спортивных ассоциаций города. Не говоря уже о всех театрах».
  «Зачем кому-то делать такие вещи?»
  «Хиршфельд очень интересуется сексом. Все виды секса. Но не спрашивайте меня, почему».
  — Кстати, а где твоя тележка- недотепа ?
  "Оно сломалось."
  — Ты сломал его?
  «Думаю, я больший недотепа , чем я думал».
  "Что ты будешь делать сейчас?"
  "Я не знаю. Позвони боссу, наверное. Посмотрим, что он хочет, чтобы я сделал. Но я скажу ему, что думаю выбросить полотенце, пока меня им не задушили. Сегодня у меня была стычка с бандой диких мальчишек, и я чуть не стал настоящим калекой».
  «Звучит нехорошо. И как раз когда я привыкал к тому, что ты приходишь сюда.
  «Есть и другие места, где мы можем встретиться. Рестораны. Спальни. Мы могли бы даже сделать что-нибудь действительно сумасшедшее и однажды пойти на прогулку в парк».
  "Конечно. Но здесь ты под моим контролем, и мне это нравится. Ты очень отличаешься от большинства мужчин, которых я встречаю в театре.
  «Наверное, должен быть. Теперь, если бы я только мог научиться контролировать свой свист.
  "Не могли бы вы?"
  — Только не тогда, когда вокруг такая блондиночка из первого дивизиона, как ты, ангел. Ты заставишь каждого фрица, которого встретишь, свистеть, как замок зимой.
  * * *
  Позже в тот же день, когда я снова выглядел относительно нормально, я вернулся в дом на Ноллендорфплац и обнаружил, что фрау Вейтендорф снова беспокоится о Роберте Рэнкине.
  «Ты же знаешь, что я убираюсь в его комнате», — сказала она.
  — Я бы хотел, чтобы ты почистил мою.
  — Вы не платите мне столько, сколько он платит мне. В любом случае, послушай, я не так беспокоюсь о нем, как все мы. Вчера я убирался в его комнате и нашел это на полу.
  Она подняла пулю и бросила ее мне на ладонь. Это была пуля для автомата 25-го калибра.
  — Нет закона, запрещающего ношение оружия, — сказал я. «Даже Томми имеет право заботиться о своей самообороне».
  "Я это понимаю. Но он пьет. Он слишком много пьет. Мой старик говорил, что оружие и алкоголь несовместимы.
  Я улыбнулась и сдержалась, чтобы не сказать ей, что я, вероятно, пила алкоголь каждый день из четырех лет, проведенных в окопах. Иногда пьянство — единственная веская причина нажать на курок.
  «Человек, который сильно пьет, заряжает ружье, — настаивала она, — это прямой путь к катастрофе. Если это вообще делается, то лучше всего хорошо. И лучше всего трезвым. Кроме того, я не люблю оружие в доме. Они заставляют меня нервничать».
  — У меня есть пистолет. Я вспомнил, что, хотя я мог где-то потерять вальтер, у меня все еще был маленький пистолет Рейхенбаха. Когда мы разговаривали, он прижался к моему животу.
  "Это другое. Вы полицейский.
  «Вы будете удивлены количеством жалоб, которые полиция получает о том, что мы стреляем в невинных людей».
  — Это не шутка, герр Гюнтер. Кроме того, он англичанин. Они ненавидят нас, не так ли? Не он, может быть. Но остальные ненавидят нас почти так же сильно, как французы.
  "Очень хорошо. Я спрошу его об этом, когда увижу его в следующий раз.
  "Спасибо. Вы могли бы также упомянуть, что я не одобряю того, что у него есть женщины в его комнате по ночам, так же как и то, что у него есть пистолет. В частности, фройлен Браун. Я бы не возражал, но они издают шум, который не дает мне уснуть».
  — Было что-нибудь еще, фрау Вейтендорф?
  «Да, звонил кто-то по имени Эрих Ангерштейн. Дважды. Он попросил вас перезвонить ему. Но он мне не понравился. Он звучал очень обычно. Я попросил его номер телефона, и он сказал, что у вас уже есть его визитная карточка, но если вы ее потеряете, то сможете найти его в «Кабаре Безымянного» каждую ночь на этой неделе после полуночи. Не то чтобы это меня касалось, герр Гюнтер, но я слышал, что «Безымянный» — это место, которого должны избегать все респектабельные люди.
  — Я непорядочный человек, фрау Вейтендорф. Я полицейский, а это значит, что я хожу в злые места, чтобы вам не пришлось. Когда я буду в Безымянном, я все тебе расскажу, и тогда ты сможешь меня поблагодарить.
  Я позвонил по номеру Ангерштейна, но ответа не было. Тогда я позвонил Алексу. На этот раз я дозвонился до Вайса и сказал ему, что ничего особенного не произошло, кроме того, что я разбил фургон недотеп . Наступило долгое молчание. Казалось, он задумался.
  "Какая жалость."
  «Мне интересно, не хотите ли вы, чтобы я оставался на улице», — добавил я, надеясь, что он откажется. «Но без приспособления мне пришлось бы адаптировать свой внешний вид. Возьми себе костыль и пойди попрошайничать с одной ногой, а не вообще без ноги.
  — И что вы думаете об этом?
  — Думаю, я мог бы это сделать.
  — Действительно, решать тебе, Гюнтер.
  "А если честно? Я начинаю думать, что зря трачу время. Особенно сейчас, когда произошло еще одно убийство. Я считаю, что требуется смена тактики».
  — Что ж, это была смелая попытка. Благородная неудача, если хотите. Я по-прежнему убежден, что мы должны сделать все возможное, чтобы поймать этого убийцу, даже если то, что мы делаем, кажется необычным или неприятным. Но, возможно, ты прав. Может быть, пришло время изменить нашу тактику. Чтобы попробовать что-то новое. Что бы это ни означало. Гжесинский рвет на себе волосы. Нам очень не хватает идей. Общественность была менее чем полезной. Мне не нужно рассказывать вам, сколько у нас было потрачено времени впустую в ответ на мою собственную статью в газете с призывом о помощи. Можно подумать, берлинцы не хотят, чтобы этого человека поймали.
  «Это, безусловно, возможно».
  Он сделал паузу. — Но ты в порядке, сам по себе. Хорошо себя чувствуешь?
  «Если вы спрашиваете меня, бросил ли я пить, то да, бросил».
  «Это что-то, я полагаю. Я имею в виду, что ты не устаешь от полицейской работы.
  — Ни в коей мере, сэр. И я хочу заполучить этого убийцу не меньше вашего.
  "Хорошо хорошо."
  — Но я не изменил своей теории о том, что Виннету и доктор Гнаденшусс — одно и то же. По этой причине и с вашего разрешения мне придется поговорить с девушкой министра, Дейзи Торренс. Похоже, что ее предыдущий бойфренд, парень по имени Гейзе, Руди Гейзе, во время войны имел склонность калечить трупы врагов. Отрезать уши и тому подобное. Судя по всему, он до сих пор носит нож. Так что, если вы добавите это к тому факту, что он, по общему мнению, ненавидел женщин, то из него может получиться полезный подозреваемый. Как я уже сказал, от отрезания уха до отрезания скальпа всего несколько сантиметров. Стоит посмотреть, я бы подумал.
  "Очень хорошо. Но, пожалуйста, действуйте очень осторожно. Сейчас я не так популярен у министра. Я верю, что он уволил бы меня, если бы мог. Если бы он мог уволить еврея из полиции, он бы, конечно, выглядел хорошо перед своими врагами. Тем более, что он сам еврей. Он даже может привести вескую причину, чтобы избавиться от меня. Кажется, президент штутгартской полиции Клайбер пожаловался на мою книгу. Обвинил меня в сведении старых счетов. Что просто не соответствует действительности».
  Если бы я когда-нибудь дочитал его сухую книгу, я бы согласился с ним, верно. Тем временем я решил не говорить Вайсу о том, что почти готов взять интервью у Фрица Ланга о его первой жене и его интересе к Джеку-Потрошителю. Возможно, это звучало так, будто одной рыбалки было слишком много. Вместо этого я дал ему что-то другое.
  — Эта последняя жертва, сэр: Иоганн Тетцель. Я познакомился с ним в ходе моих расследований. Допрашивали его у аквариума Берлинского зоопарка не так давно. Насчет прусского Эмиля мне подсказал Тетцель.
  — Прусский Эмиль — это тот, чью неуклюжую повозку ты использовал, верно?
  "Да сэр. На самом деле, сегодня вечером я собираюсь проследить за ним.
  "Отличный. Возможно, вам будет интересно узнать, что Геннат в настоящее время работает над теорией о том, что убийца является членом Стального шлема. Мы нашли членскую булавку в мертвой руке Тецеля. Как будто он выхватил его из-под лацкана убийцы. Ты помнишь, как Тетцель сам носил такую булавку?
  "Нет. Я не знаю, сэр. И правым он мне тоже не показался».
  — Что ж, мы можем поговорить об этом подробнее, когда ты придешь к «Алексу». Ты придешь завтра, не так ли? Я имею в виду, если ты больше не играешь в недотепу .
  — Я буду завтра, сэр. По крайней мере, мне нужно было сообщить о пропаже Вальтера и найти замену.
  "Хороший. Мы можем догнать. Поделитесь некоторыми идеями. А потом я подумал, не согласитесь ли вы как-нибудь пообедать со мной в ближайшее время.
  "Спасибо. Я хотел бы."
  — Моя жена очень хочет с вами познакомиться, Гюнтер. Я не сообщил ей никаких подробностей, но боюсь, я сказал ей, что вы спасли мне жизнь. У нас с ней нет секретов друг от друга. Кроме того, я ужасный лжец. Полагаю, из-за того, что ты честный полицейский.
  -- Поверьте мне на слово, сэр. мы, честные полицейские, должны лгать, как и все остальные. Иногда это то, что поддерживает в нас жизнь».
  * * *
  Было далеко за одиннадцать, но шарабан Томаса Кука собирал взволнованных английских гостей из некоторых самых роскошных отелей, чтобы устроить им ночную экскурсию по знаменитым берлинским секс-клубам: лесбийским клубам, таким как Toppkeller на Шверинштрассе, где находился знаменитый Черная месса с участием нескольких обнаженных девушек; или Zauberflote с отдельными этажами для гомосексуальных мужчин и гомосексуальных женщин. Эти секс-туры были особенно популярны среди англичан, так как было ясно, что там не было секса, который можно было бы увидеть или получить дома.
  Поскольку английских секс-туристов интересовала только визуальная стимуляция, казалось маловероятным, что шарабан Томаса Кука будет останавливаться возле «Кабаре безымянных»; будучи синонимом берлинской злобы и дурного вкуса, это не было секс-шоу. Кабаре включало в себя серию десятиминутных любительских номеров. Все исполнители были несчастными заблудшими душами, специально отобранными за их поразительную доверчивость и бездарность садистским конферансье Эрвином Ловински, который, несмотря на все доказательства обратного, сумел убедить исполнителей в том, что они действительно талантливы и что были какие-то влиятельные люди в зале, которые могли дать беднягам фору в шоу-бизнесе. Тем временем публика, считавшая себя весьма искушенной, наслаждалась жестоким созерцанием одной развлекательной катастрофы за другой. «Кабаре безымянных» пользовалось большой популярностью; для многих берлинцев это был не что иное, как идеальный вечер. Культурный антрополог, стремящийся понять немецкий характер, не мог бы сделать ничего лучше, чем отправиться в Кабаре Безымянного.
  Я нашел Эриха Ангерштейна, сидящего в глубине шумного зала за бутылкой хорошего шампанского в сопровождении пары дам за столом, которые, казалось, наслаждались представлением, хотя их улыбки вполне могли быть связаны с тем, что он был рука внутри каждого из их бюстгальтеров. Увидев меня, он не попытался отвести руки куда-нибудь в более приличное место — среди гостей в «Кабаре Безымянных» все было в порядке вещей — и представить меня двум своим спутникам, оказавшимся близнецами.
  — Гюнтер, — сказал он. — Я все думал, когда ты появишься. Маргит, налей Берни выпить, умница. Ты любишь шампанское, Берни?
  "Не особенно."
  «Ужасные вещи. Запах козлятины и вкус сыра. Как женщина-мышь. Женщины пьют его, потому что он дорогой, а это, по их мнению, подразумевает качество. Но на самом деле это очень много газа». Он мотнул головой, подзывая официанта, и я попросил стакан мозеля. «Где ты вообще был? Подстригусь, я полагаю.
  "Что-то вроде того."
  — На твоем месте я бы попросил вернуть свои деньги.
  Наверху на сцене женщина в инвалидной коляске с одной рукой и одной ногой пела «Никто не знает, что я видела». У нее был необученный голос — немного похожий на голос Лотты Лени, только на этом сходство заканчивалось; женщина в инвалидной коляске не смогла бы взять правильную ноту, даже если бы проглотила целую флягу камертонов. Время от времени смех публики становился слишком бычьем, и она останавливалась, после чего Эрвин Ловински — «Элоу» — уговаривал ее поверить, что у нее приятный, естественный голос и что ей лучше не обращать внимания на публику. «Ах, Люси, — сказал он ей, — эти дуры слишком много выпили и не узнают настоящего таланта, когда увидят его». А потом начинала все сначала, под порывы смеха.
  "Беда, которую вы видели," кричал шутник в аудитории. «Я только предполагаю, но может ли это быть связано с рукой и ногой?»
  Официант вернулся с моим мозелем. Я отпил медленно, даже осторожно, а затем закурил.
  — Есть причина, по которой мы встречаемся в этой камере пыток?
  "В первом ряду. Стол у рояля. Видишь льняного фрица с подружкой погребщицы? Отсюда их не видно, но у девушки шпоры на застегнутых сапогах.
  Я посмотрел в ту сторону и увидел высокую женщину с белоснежными бедрами и фиолетовыми подвязками. Рядом с ней стоял высокий мужчина в грубом желтом парике. Оба были в беспомощном приступе смеха, покрасневшие, заплаканные, соскальзывавшие с краев своих кресел. Мужчина выглядел так, будто у него был приступ астмы.
  "Я вижу его."
  — Это прусский Эмиль. Его настоящее имя Эмиль Мюллер. Приходит сюда регулярно около двенадцати после окончания работы, так сказать. Прошлой ночью он был у грабителя по имени Карл Сатмари, кажется, венгра. Оба они принадлежат к преступной группировке под названием «Рука в руке». Надеюсь, ты впечатлен моим терпением, Гюнтер. Сидеть здесь и наблюдать за ним последние три или четыре ночи было для меня настоящим испытанием характера. Я чуть не отгрыз себе ногти, желая затащить этого ублюдка в переулок и выбить из него какую-нибудь информацию.
  «По крайней мере, в этом отношении вы производите впечатление человека, которому нужен обычный маникюр».
  «Надеюсь, оно того стоило. Вот почему мне придется настоять на своем присутствии, когда вы будете допрашивать Эмиля. Не хотелось бы думать, что я пришел сюда без причины.
  — Мы поговорим с ним сегодня вечером. После того, как он уйдет, мы последуем за ним снаружи. Как долго он обычно остается здесь?
  "Пару часов. Однажды ночью я выследил его. Он отправился в рай и ад, а затем вернулся домой, в квартиру в Веддинге».
  «Пожалуйста, постарайтесь вспомнить, о чем мы договорились. Мы делаем все по-моему. И ты будешь помогать мне со свидетелем. Не подозреваемый.
  "Конечно конечно. Но вы постарайтесь запомнить вот что: эти ублюдки и в лучшие времена не любят разглашать информацию. Иногда им нужно немного дружеского убеждения».
  «Тогда давайте будем как можно более дружелюбными. Я хочу, чтобы он говорил, а не истекал кровью. Он не может говорить, если выплевывает зубы».
  — Как скажете, комиссар. Всегда рад помочь берлинской полиции».
  Я смеялся. «Если вы имеете в виду то же самое, что Илоу помогает певческой карьере бедной Люси, то я почти могу в это поверить».
  — Он гений, не так ли? — сказал Ангерштейн. «Как ему удастся убедить эту одноногую бездельницу в том, что у нее есть искра таланта, я не понимаю. Он делает Свенгали добрым самаритянином».
  Но после того, как я провел время на улице, изображая из себя шноррера , у меня появилось определенное сочувствие к людям с одной ногой, даже к глухой певчей птице, которая, наконец, покидала сцену в слезах, сопровождаемая взрывами смеха и насмешек. Я встал и начал аплодировать, как будто мне понравилось ее выступление.
  Эрих Ангерштейн посмотрел на меня с удивлением, а затем с жалостью. — Ты порядочный человек, — сказал он. "Я вижу. Много говорит о вас. Но люди в этой аудитории только подумают, что вы саркастичны. Вы знаете это, не так ли? В этом месте нет места для чего-то настоящего. Вы, наверное, думали, что представление, которое вы со Старым Спарки устроили в Синг-Синге, было самым жестоким зрелищем в Берлине, но вы ошибались, мой друг. Здесь разбиваются не только мечты; это тоже души».
  Наконец он убрал руку с лифчика Маргит, но только для того, чтобы зажечь сигарету. На мгновение я поймал прищуренный взгляд девушки и понял, что она не слишком очарована вниманием хозяина. Или Кабаре Безымянных. Не всем в Берлине нравилась жестокость ради жестокости или постоянное лапание.
  Все еще глядя на Маргит, я сказал: «Интересно, как бедная девочка вообще оказалась в инвалидном кресле. С одной ногой и одной рукой, обращаясь с ней как с дерьмом на ковре кабаре, возлагая все свои надежды на этих бессердечных ублюдков.
  — Ты пропустил начало ее выступления, — сказала Маргит. «Она объяснила, как потеряла руку в результате несчастного случая на заводе и ногу в больнице в результате потери руки».
  Близнец Маргит добавил: «Она хотела стать первой одноногой актрисой и певицей после Сары Бернар».
  «Некоторым людям везет», — сказал Ангерштейн. «В то время как кажется, что у других их вообще нет. Когда дело доходит до удачи, каждый считает, что имеет право на справедливую долю. И это не так. Они никогда не были. И тут в дело вступают такие люди, как я».
  Я снова сел. — Ты видишь все творения человека с вершины этой высокой горы, Зигфрид?
  «Моя точка зрения такова: можете ли вы представить, насколько существование было бы невозможным, если бы люди не верили в определенную долю удачи перед лицом всех доказательств обратного? Истинная сущность человеческой жизни — заблуждение. Вот что у нас здесь. И так было с тех пор, как первый римский солдат подул на горсть игральных костей. Это простая человеческая природа — верить, что удача повернется к тебе».
  — Мне бы очень не хотелось расчесывать твои волосы, Эрих. Я бы, наверное, порезался».
  «Может быть, сегодня тебе повернется удача».
  «Я надеюсь, что это так. Этому делу нужен перерыв».
  — У меня хорошее предчувствие на этот счет, Гюнтер. Ты раскроешь это дело и станешь местным героем. Я в этом уверен. Ты собираешься поймать убийцу Евы. Этому человеку отрубят голову. И я буду там, чтобы увидеть это, даже если мне придется подкупить каждого охранника в Плетцензее».
  Он тоже это имел в виду. И буквально на секунду я осознал, что, возможно, Эрих Ангерштейн был самым злым существом в клубе. Я оглядела публику кабаре, просто чтобы убедиться: Люси больше нет, ее надежды так же мертвы, как эрцгерцог Франц Фердинанд и его бедная жена. Я не думал, что злобные убийства без совести так распространены в Берлине. Но в «Кабаре безымянных» так называлась игра; и хуже было впереди. Одноглазый жонглер с плохим дефектом речи, который не умел жонглировать; очень толстый имитатор, который притворялся Гитлером, а затем Чарли Чаплином, но выглядел и вел себя больше как Оливер Харди; и чечеточника, у которого было не больше чувства ритма, чем у умирающего носорога. Хуже всего, пожалуй, была женщина с большой грудью, которая возомнила себя меццо-сопрано и по необъяснимым причинам решила спеть арию из « Саломеи » Рихарда Штрауса , и Элоу убедил бедняжку, что она могла бы найти больше расположения публики, если бы, как Саломея, , она сняла с себя одежду, пока пела — это было самым удручающим зрелищем вечера, когда у Саломеи оказался очень большой шрам от кесарева сечения. Даже прусскому Эмилю это откровение показалось слишком большим, и вскоре после того, как Саломея ушла со сцены, он и его подружка с крючковатыми каблуками внезапно встали и направились к выходу. Ангерштейн бросил на стол несколько банкнот для официанта и близнецов. Потом мы с ним последовали за нашей добычей в парике наружу.
  — Где мы его заберем? Я спросил.
  — Это твоя корзина для пикника, коп.
  — Вы сказали, что кто-то следил за ним до его дома в Веддинге?
  — Да, это на Акерштрассе. Вы увидите это, и вы поймете, почему он на липучках вместе с остальными в том клубе, из которого мы только что вышли».
  — Что ж, давайте подберем его там. Ты в своем «Мерседесе»?
  "Не сегодня ночью. У него небольшая настройка. Верните его завтра первым делом». Он указал на маленький двухместный «Ханомаг». С единственной фарой, установленной посередине капота, он больше походил на автомобиль из детского сборника рассказов, чем на машину, которую мог бы водить такой человек, как Эрих Ангерштейн. «Именно поэтому я вожу эту дерьмовую игрушку. Это машина моей жены. Она сейчас в отпуске, так что ей это не нужно.
  * * *
  ПРУССКИЙ ЭМИЛЬ вел черный «Дикси» на север, по Мауэрштрассе, которая шла вдоль старой городской стены. Изгиб улицы раздражал Фридриха Великого: как любой хороший пруссак, он предпочитал прямые линии. Я надеялся получить несколько сам, когда мы догнали прусского Эмиля. С Ангерштейном за рулем мы направились через реку в Красную Свадьбу. Он был красным по какой-то причине; подобно Шёнебергу или Нойкёльну, бедность в Веддинге была такой же удручающей, как и в Газе, где слепой Самсон был вынужден работать на мельнице. Сокрушительная нищета была причиной того, что ни один из тысяч берлинцев, населявших жалкие многоквартирные дома Веддинга, и не мечтал голосовать за кого-либо, кроме коммунистов или, в крайнем случае, социалистов-СДПГ. Судя по облупившимся вывескам, нарисованным на серых стенах кукольных двориков, здесь была вся человеческая жизнь: угольщики, портнихи, мясники, пекари из тыквы, автослесари, кошерные пекари, голубятни, уборщицы, поставщики брикетов, торговцы рыбой, маляры. ; и совсем немного, что было бесчеловечно, тоже. Место кишело крысами, патрулировалось паршивыми бродячими собаками, ошпаренными лошадьми и, возможно, парой големов. На «Красной свадьбе» было все, что угодно, и никто не обращал особого внимания на то, что считалось респектабельным по меркам берлинского среднего класса. Хотя была глубокая ночь, в темных сводчатых подъездах все еще слонялись маленькие недоедающие дети под бдительным взглядом мужчин и женщин в поношенных трахтах и военных излишках. Это было такое место, где вы чувствовали себя счастливым, если у вас был чистый воротничок и начищенные до блеска туфли.
  «Я ненавижу этот чертов район, — признался Ангерштейн.
  «Какая-то особая причина, или вы просто изучаете изобразительное искусство и архитектуру?»
  «Я вырос здесь. Это лучшая причина из всех».
  — Должно быть, у тебя было неплохое образование.
  "Это верно. Это было. У меня был счастливый побег, достаточно верно. Всякий раз, когда я возвращаюсь в Веддинг, это напоминает мне о том, какой могла бы быть жизнь, если бы мне пришлось… ну, вы знаете».
  «Жить честно? Да, я это вижу».
  — Нет. Никто из тех, кто здесь не жил, не может знать, каково это — расти в такой дерьмовой дыре».
  Ангерштейн на мгновение остановил машину; поскольку он точно знал, куда едет машина прусского Эмиля, он не боялся потерять его. Он смотрел на меня карими, непоколебимыми и почти безжизненными глазами, похожими на холодные каменные бассейны в граните. Это были самые пугающие глаза, которые я когда-либо видел. Постепенно он улыбнулся, но это заняло какое-то время, и в этом было мало веселья.
  «Видите ту каменную скамью? Это скамейка свадебных игроков. Мой отец двадцать лет просидел на этой скамейке, играя в скат и ставя на кон деньги, которые он зарабатывал на какой-то временной дерьмовой работе, которую ему удавалось устроить, в то время как моя мать работала изо всех сил, занимаясь стиркой и шитьем детской одежды. Я поклялся, что никогда не закончу, как эти несчастные ублюдки. Сколько раз с тех пор я хотел вернуться в прошлое и дать им всего несколько сотен рейхсмарок. Что изменило бы их жизнь. И мое." Он покачал головой. «Иногда кажется, что это должно было случиться с кем-то другим. Как шизофреник, понимаешь? Если вы когда-нибудь захотите узнать, почему люди становятся преступниками, просто приезжайте и проведите здесь некоторое время, и вы кое-чему научитесь».
  «Не каждый, кто здесь живет, становится преступником, Эрих. Некоторым удается оставаться честными. Некоторым даже удается улучшить себя. Трудный путь."
  — Ты прав, конечно. Но в основном они застревают здесь, понимаете? Живут своей безнадежной жизнью. И я не. Если бы мне снова пришлось жить в Веддинге, думаю, я бы покончил с собой. Или кто-то другой, что более вероятно. Но убийство не такое уж большое преступление, когда ты живешь в такой помойке, как Веддинг. Это называется обязательным арбитражем по этим частям. Быстрый способ разрешения споров, не требующий участия полиции или суда. По крайней мере, если только кто-нибудь не откроет дверь.
  Его смех напомнил мне, насколько опасным человеком он был. Среднегерманское кольцо было одним из самых страшных во всей Германии.
  «Что нарушает первый закон Веддинга: всегда держи рот на замке, особенно когда рядом полицейский». Он покачал головой. «Я выбрался из этого места ради своей семьи. Я хотела чего-то лучшего для своих детей, понимаете? И когда Ева получила аттестат зрелости, я очень гордился этим. Дети здесь даже не знают, как пишется Abitur. Я даже был горд, когда она устроилась стенографисткой в Siemens-Halske. Я мог бы найти ей что-нибудь получше, но она была независима и хотела, чтобы это было так. Так что я позволил этому быть. Я не вмешивался. Потом что-то пошло не так. Я не уверен, что именно. Может, плохой бойфренд, я не знаю. Я все еще пытаюсь выяснить. Она начала принимать кокаин и время от времени каталась на санях, чтобы расплатиться за него. Можно даже сказать, что она начала возвращаться к шрифту. И теперь, когда Ева мертва, мне интересно, почему я беспокоюсь. Была бы она жива сейчас, если бы мы все еще жили здесь? Я не знаю."
  — Ты сделал то, что считал правильным, — сказал я. — Даже если то, что ты сделал, было неправильно. Вот что важно. Вы даете людям шанс. Что они делают с этими шансами, это их личное дело. Не от тебя зависит, если она допустила ошибки, Ангерштейн. Это не зависит ни от кого, кроме человека, который совершает эти ошибки. По крайней мере, я так на это смотрю».
  «Спасибо за это, в любом случае. Даже если ты не это имеешь в виду».
  История жизни Эриха Ангерштейна подошла к концу, мы еще немного проехали, а потом он остановился, припарковав машину сразу за пустым Dixi; Эмиль и его девушка уже вошли в многоквартирный дом. Мы прошли через один мрачный двор, потом через другой, потом вверх по узкой каменной лестнице, где пахло угольным дымом, табаком, жареной пищей, карболкой и еще чем-то похуже. Все это место походило на черно-белую гравюру сцены глубокой ямы и сухих костей из « Божественной комедии» .
  — Верхний этаж, — сказал Ангерштейн.
  Я посмотрел на стену здания, сплошь покрытую трещинами и мертвыми бетонными оконными коробками.
  — Предположим, он не откроет дверь, — сказал я. — Не уверен, что ответил бы на него в этом месте и в это время ночи.
  — Тогда хорошо, что мы не будем стучать, — сказал Ангерштейн.
  Наверху лестницы были две квартирные двери, а на небольшом лестничном пролете — третья, плохо подогнанная дверь, которая снова вела наружу; эта дверь была заперта с другой стороны, пока Ангерштейн не открыл ее складным ножом. «Я знаю все эти старые многоквартирные дома как свои пять пальцев, — объяснил он. «С тех пор, как я впервые начал воровать. И другие вещи."
  Он направился к железной пожарной лестнице, которая выходила на маленький, темный, кишащий крысами двор. Небо над нами было полно дыма и слышны звуки яростной ссоры парочки — такой, что обещал насилие. Я тихо последовал за ним через паутину бельевых веревок, пока мы не подошли к грязному окну. Внутри горел свет, и мы могли видеть со стороны ринга, как подружка прусского Эмиля закончила привязывать его запястья и лодыжки ко всем четырем ножкам кухонного стола набором галстуков своего клиента. Сама она была обнажена, если не считать ботинок и чулок, и как только ее узлы вполне удовлетворили ее, она стянула с Эмиля брюки и трусы, взяла трость и взмахнула ею в воздухе.
  — Похоже, мы как раз вовремя для позднего выступления, — сказал Ангерштейн.
  «Почему-то я не вижу, чтобы секс-тур Томаса Кука был здесь».
  — Нет, но это экономит нам время.
  — Как это?
  «Вы читали Канта, не так ли? Мужчина, скорее всего, увидит причину, когда его брюки стянуты до щиколоток. И нет никаких шансов, что он потеряет зубы. Как ты и сказал. Мне кажется, он просто ждет, когда мы его допросим».
  Он подошел к следующему окну, и пока хозяйка погреба занималась своими делами, Ангерштейн молча открыл его ножом, и мы забрались внутрь. Это была не большая квартира. На полу зеленый линолеум. Кровать, которая выглядела и пахла как мышиное гнездо. Большой шкаф, полный шуб, вероятно, украденных; а на двери военная форма и рожок. Мы прошли в гостиную, где хозяйка погреба порола своего клиента. Он перенес это достаточно хорошо, подумал я, только чуть-чуть вскрикнув, но, увидев нас в комнате, стал громко орать — от возмущения, а не от боли.
  «Кто ты, черт возьми, такой? Убирайся отсюда, пока я не вызвал полицию». И другими словами, большинство из них непристойны, в этом смысле.
  
  «Какое слово в двадцать марок обозначает это конкретное извращение?» — спросил Ангерштейн у хозяйки. "Альголагния?"
  Хозяйка кивнула. Ангерштейн протянул ей банкноту.
  — Одевайся, дорогой. Иди домой. Забудь, что ты когда-либо видел нас. Мы закончим здесь с алголагнией.
  Женщина схватила одежду и побежала. Она могла сказать, что мы серьезно относимся к делу. Во-первых, у Ангерштейна в руке был пистолет.
  «Уберите «Бисмарк», — сказал я ему. «Нам это не понадобится. Не сейчас, когда он связан и готов к сократовскому диалогу.
  Он пожал плечами и сунул пистолет в маленькую кобуру на поясе.
  «Я не претендую на то, чтобы понять, почему кто-то хочет, чтобы его наказали таким образом», — сказал он, поднимая трость. «Но это требует всех видов. Особенно в Берлине. Лично я списываю это на перемирие. Мы до сих пор корим себя за то, как закончилась война. Или платить кому-то за это».
  "Какого черта ты хочешь?" — спросил Эмиль.
  — Ответы на некоторые вопросы, — сказал я, пододвигая к его голове стул, который был более предпочтительной альтернативой другому концу стола. Его парик исчез, а родимое пятно на шее было таким, как описал Иоганн Тетцель; это выглядело так, как будто небрежный официант пролил что-то ему на воротник рубашки. — Как только мы получим эти ответы, мы оставим вас в покое. Если вы хорошо себя чувствуете, мы можем даже развязать вас, прежде чем уйти. Просто как тот."
  — А кто хочет знать ответы?
  — Давайте что-нибудь проясним, — сказал Ангерштейн и сильно ударил его тростью по голому заду, отчего я поморщился от чужого дискомфорта. «Мы задаем вопросы».
  «Да, да, да. Что бы вы ни хотели знать, я вам скажу».
  «Несколько недель назад, — продолжал я, — однажды ночью вы отправились на работу со своим другом Карлом Сатмари. К югу от Виттенбергплац, за зданием на Вормзерштрассе. Я нашел твой фургон недотеп . Ты был его ахтунгом . Этот рог в спальне: ты должен был протрубить в него, если появятся копы.
  "Кто говорит?"
  Ангерштейн снова избил его. «Только ответы, пожалуйста. Не вопросы».
  «Меня это не интересует. Я хочу знать, почему ты сбежал. То, что вы увидели, заставило вас бросить фургон недотепы и бросить его.
  — Я понятия не имею, о чем ты говоришь, — настаивал Эмиль. "Ты прав. Я играл Шноррера и выслеживал полицейских для Сатмари, когда он был на работе. Йокель ловит. Я признаю себя виновным в этом. Нет вопросов. Но я потерял тот фургон на Виттенбергплац. Пришлось бежать, когда любопытный полицейский начал задавать мне неудобные вопросы. Я понятия не имею, как он оказался там, где ты сказал. Но Вормзер-штрассе не так далеко от Виттенбергплац.
  — В ту ночь была убита женщина, — сказал я. «Убит и изуродован. И я думаю, вы мельком увидели ответственного за это человека. Я считаю, что это причина, по которой ты сбежал. Потому что ты боялся, что он может убить и тебя.
  — Что натолкнуло тебя на эту идею?
  Ангерштейн победил его в третий раз, и лицо Эмиля приобрело интересный фиолетовый оттенок. — Тебя что, в школе ничему не учили? он сказал. «Разница между вопросом и ответом?»
  «Хорошо, хорошо. И не так сильно, а? Я же вам сказал. Я скажу тебе все, что ты хочешь знать».
  — Пока вы ничего нам не сказали, — сказал Ангерштейн.
  — Послушайте, Эмиль, на Вормсерштрассе произошло ограбление в ту же ночь, что и убийство. Это факт. И я предполагаю, что виноват был Сатмари. Если мы спросим его, и он скажет, что это вы его выслеживали, и нам придется снова поговорить, то мой друг сделает больше, чем просто побьет вас. Но не стоит об этом беспокоиться. Тебе следует беспокоиться о том, что произойдет прямо сейчас». Я закурил. — Это твой последний шанс, Эмиль. Если мне придется задать вам те же вопросы еще раз, я скажу своему коллеге, чтобы он избил вас, как старый ковер. А когда он устанет это делать, тогда я сам тебя побью. Что будет хуже, потому что мне не понравится это делать. Ни на мгновение. Я буду очень смущен, и потому что я смущен, я рассержусь. Может быть, достаточно зол, чтобы бить вас сильнее, чем кто-либо когда-либо бил вас раньше. Вы понимаете? Поэтому я призываю вас начать рассказывать мне некоторые вещи, которых я еще не знаю. Прежде чем ты действительно пострадаешь.
  "Все в порядке. Я что-то видел. Только это было немного. На самом деле почти ничего. Но послушайте, если вы копы, я действительно не могу представить, что могу вам что-то сказать.
  «Почему бы тебе не рассказать нам с самого начала? И мы будем судить об этом». Я откинулся на спинку стула, стряхнул пепел на пол и стал ждать.
  Но Эрих Ангерштейн качал головой и делал мне свое лучшее каменное лицо.
  — Ты читаешь книги? он спросил.
  «Конечно, я читаю книги. Какое это имеет отношение ко всему?»
  «Ну, я читаю людей так же, как вы читаете книги. Я заядлый читатель, можно сказать. Но дело в том, что в моем деле ты должен быть. По моему мнению, тебе еще многое предстоит узнать о допросе, мой юный друг. Когда мужчина преуменьшает важность того, что собирается вам сказать, вы можете быть чертовски уверены, что он не расскажет вам ничего стоящего. Что вам нужно, так это шлюха, которая не обедала несколько дней, кто-то, кто очень хочет доставить удовольствие своему Фрицу. А у нас тут этого нет. Еще нет. Вы согласны?"
  Я кивнул. Эмиль уже повторял, что готов ответить на все наши вопросы, но я был вынужден согласиться с Ангерштейном. Я не хотел, чтобы он был прав насчет этого, но он был прав, и мы оба это знали. И мы оба знали, что произойдет дальше. Мне это не нравилось, но все, о чем я сейчас заботился, это получить от Эмиля любую информацию, которую мы могли бы получить, чтобы я мог как можно скорее выбраться из этой комнаты и подальше от этой отвратительной сцены. Я снова кивнул.
  Ангерштейн достал сложенный белый носовой платок, встряхнул его и засунул Эмилю в рот. Затем он повернулся ко мне. — Итак, вот что произойдет, — спокойно сказал он, снимая куртку и закатывая рукава рубашки. — Ты собираешься вернуться в спальню, закрыть дверь, выкурить сигарету и терпеливо ждать там пять минут. Это потому, что я не хочу, чтобы ты и твоя способность к порядочности и честной игре, которую ты продемонстрировал еще в «Кабаре Безымянных», вмешивались, пока я бил этого ублюдка. Как старый ковер. Ваши слова. Это ты сказал, да? Я буду бить этого ублюдка до тех пор, пока он не захочет рассказать мне все, что с ним случилось с тех пор, как он отпустил соску своей матери».
  * * *
  СИДЯ НА краешке вонючей кровати, я выкурил сигарету, чтобы отвлечься от запаха, и огляделся в пустой комнате, которая смотрела на меня. Когда я с неудовольствием ждал — но не так неловко, как прусский Эмиль, — чтобы Эрих Ангерштейн пришел и забрал меня из спальни, я чувствовал себя призраком и, вероятно, выглядел так же. Но мне было легче держать свой нос подальше от запаха кровати, чем держать уши в стороне от звука того, что происходило в соседней комнате. С моей стороны было трусливо позволять гангстеру делать грязную работу, но эта часть ее теперь казалась неважной по сравнению с абсолютной настоятельной необходимостью получить имя и человека, которого я мог бы арестовать. Полагаю, я убедил себя, что цель оправдывает средства, что в деле, которое отказывается раскрыть, всегда является дилеммой честного полицейского. Пять минут, сказал он, пять минут для меня, чтобы выкурить сигарету, и для него, чтобы заставить Эмиля рассказать нам все, что он знал. По сравнению с жизнями некоторых других мужчин и женщин, которые еще могут быть убиты, это не казалось таким уж плохим, но все же это были долгие пять минут. Я, конечно, немного слышал о том, что происходит. Я слышал резкие удары трости и приглушенные крики Эмиля; а если я это слышал, то соседи, скорее всего, тоже слышали, только никто не стал бы вызывать полицию в таком здании, как то, в котором мы находились. Берлина. Через пару минут я зажал сигарету в зубах и заткнул уши пальцами, отчего каждая моя мысль о вине только пульсировала внутри черепа, как будто я страдал от небольшого жара.
  Когда он, наконец, пришел за мной, Ангерштейн запыхался, на его лбу выступили капельки пота, а щеки раскраснелись, как будто он действительно вложил свое плечо в битву, и в ту минуту, когда я увидел Эмиля, я понял, что он сделал это и многое другое. Мужчина потерял сознание; его зад был цвета раздавленного насекомого; кровь текла по его бедрам; и лицо его было бледно, как козий сыр. Покрасневшая трость лежала на полу, как орудие убийства, и в своей виновной спешке стереть эту сцену из памяти я сердито отшвырнул ее в сторону и наклонился рядом с лежащим без сознания мужчиной, чтобы вытащить платок изо рта, прежде чем он задохнется.
  — Думаю, теперь он расскажет нам то, что мы хотим знать, — спокойно сказал Ангерштейн. Видно было, что он ничуть не презирал себя, в отличие от меня; он, вероятно, намеревался применить максимально возможное насилие, и опыт подсказал ему предел того, что может вынести его жертва. Он закатал рукава рубашки и поднял с пола куртку, а я изо всех сил хлопнула Эмиля по щекам; и постепенно человек начал приходить в себя. Ангерштейн был гораздо менее осмотрителен; он схватил мужчину за ухо и поднял его голову.
  — Ну, — сказал он. «Давайте послушаем. Расскажите нам всю историю. С начала. Именно так, как я говорил тебе несколько минут назад, Эмиль.
  Это было любопытное замечание, но в то время я больше не думал об этом.
  «Расскажи моему другу, что ты видел возле здания на Вормзерштрассе. Или мы начнем снова».
  «Я наблюдал за улицей, пока мой друг переворачивал квартиру», — сказал Эмиль. "Я должен был . . . протрубить в рог, если появятся быки. Или любой, кто был похож на владельца квартиры. Я не пробыл там долго, как увидел, как этот Фриц вышел во двор с девчонкой. И я увидел его, когда он вышел снова. . . всего через несколько минут. Один. Я тоже хорошо его рассмотрел. Видел кровь на его… на его руках. Я догадался, что должно было произойти. Что он убил ее. Но не только это. Я узнал его. Он был полицейским».
  "Полицейский?"
  "Да. Из Крипо.
  "Детектив?" Я сказал. "Вы уверены?"
  «Конечно, я уверен. Вот почему я не хотел говорить тебе раньше. Я боялся, что ты меня убьешь».
  — Как зовут этого человека, Эмиль? Я полагаю, у него есть имя.
  — Не знаю его имени. Верно? Я этого не знаю. Пожалуйста, верь мне. Но я знал его лицо. Давным-давно, когда другой детектив нанял меня в главном зале «Алекса» на работу, которую я выполнял. И этот увидел, что я узнал его. Вот почему я убежал. Прежде чем он смог убить меня. Залег после этого. Как только тот первый шноррер был застрелен, я догадался, о чем речь. Что он искал меня. Должен был быть.
  Стряхнув с себя недоверие, я вспомнил, что бездомный Штефан Рюле сказал мне и Отто Треттину еще в Пальме: что он тоже видел убийцу, и что убийца был полицейским. Тогда я предположил, что этот человек был сумасшедшим, но теперь я не был так уверен. И я уже пытался сопоставить знакомых полицейских с тем, что звучало как описание Сатаны Рюле.
  — Можешь описать его?
  "Не очень высокий. Обычный. Я не знаю. Я не очень хорош в описаниях».
  — Ты же не пытаешься нас обмануть, не так ли? Насчет того, что убийца — полицейский.
  "Нет! Клянусь, это сделал полицейский. Детектив. У меня просто нет имени».
  "Полицейский. Я не верю в это».
  "Пожалуйста. Вы должны поверить мне. Я не вынесу еще одного удара».
  — Все в порядке, Эмиль, — успокаивающе сказал Ангерштейн. — Мой друг просто немного удивлен, услышав это, вот и все. Непохожий на меня. Я гораздо более склонен верить худшим из берлинских полицейских. И все же мне бы не понравилось, если бы ты облажался.
  — Я рассказал тебе все, что знаю, верно? Но, пожалуйста, не бей меня больше».
  Но Ангерштейн уже развязывал Эмилю лодыжки и руки, как будто был удовлетворен услышанным. Что меня удивило; он был не из тех, кто удовлетворится чьим-либо объяснением чего бы то ни было, не говоря уже о беглом описании человека, который, вероятно, убил его дочь. Открытие Эмиля о том, что подозреваемый был полицейским, казалось, породило столько же вопросов, сколько и ответов. Ангерштейн посмотрел на меня и покачал головой.
  «Ну, это немного неожиданно, а?» он сказал. — Медь от Алекса. Немного сужает, я полагаю. Кто был тот другой полицейский, который любил убивать шлюх? Парень, который думал, что выполняет Божью работу по очистке города.
  «Бруно Герт».
  — А где он сейчас, собственно?
  — Все еще в лечебнице в Вульгартене. Последнее, что я слышал.
  — Я не думаю, что доброго судью можно было бы убедить выпустить его?
  "Нет. На самом деле я был у него всего пару месяцев назад.
  — Могу я спросить, почему?
  «Я искал информацию по другому делу». Вряд ли это было сказано. Я отправился туда специально по настоянию Эрнста Генната, который знал, что я хорошо знаком с Гертом, чтобы посмотреть, не сможет ли он помочь нам с несколькими нераскрытыми убийствами. Однако, что более важно, меня попросили проверить историю о Бруно Герте, циркулировавшем во время его осуждения; это так и не было подтверждено, но ходили слухи, что у него был партнер. Он, конечно, все отрицал. Для меня было очевидно, что он надеялся на каком-то этапе «доказать», что он снова в здравом уме, и осуществить свое досрочное освобождение: позднее признание могло бы все испортить.
  — Значит, он вполне в здравом уме. Несмотря на то, что он в Вульгартене. В противном случае вы вряд ли пошли бы туда просить его о помощи.
  «По-моему, вполне вменяемо. Он знал, как работает правовая система, вот и все. Чтобы избежать смертного приговора».
  — Какие еще полицейские-убийцы приходят вам на ум?
  — Много, — сказал я. «Но не так. С другой стороны."
  "Да?"
  «Если он действительно полицейский, то это может объяснить, как он украсил эти места преступления уликами. Как будто он знал лучший способ заставить нас тратить наше время впустую. И, может быть, еще какие-то вещи. Как он дразнил полицию в газетах. Как будто он хотел отомстить Крипо — показать всех нас некомпетентными».
  — Жаль, что Эмиль не назвал нам имя.
  — Это единственная причина, по которой мне платят за работу детектива. Попробовать и решить это для себя».
  Ангерштейн стукнул Эмиля костяшками пальцев по голове. "Мы знаем где вы живете. И ты знаешь, кто я. Ты же знаешь, что я могу найти людей и сильно их обидеть. Подумай, что еще можно сделать с этим медным котлом, которого ты видел, а потом свяжись, Эмиль.
  "Да сэр."
  Ангерштейн вынул бумажник и положил на кухонный стол немного наличных. "Здесь. Сходи к врачу и позаботься о своих нашивках.
  "Спасибо."
  «Нам нужно уйти. Сейчас." Ангерштейн взял меня за руку и повел к двери. «На тот случай, если кто-то что-то услышал и решил сообщить об этом. Даже в Берлине это почти возможно».
  * * *
  Ангерштейн отвез меня обратно на Ноллендорфплац.
  — Ты очень тихий, — сказал он.
  "Я думаю."
  — Не мог бы ты поделиться со мной своими мыслями, Гюнтер?
  «Я бы зря потратил ваше время. Я все еще добываю здесь нефть. Но я дам вам знать, если попаду в фонтан. А пока я просто насвистываю мелодию и держу руки в карманах».
  «Если есть что-то более нелепое, чем мысль о полицейском, который думает, так это то, что полицейский говорит, что ожидает от этого чего-то важного».
  «Я рад, что мы вселили в вас такую уверенность».
  "Полиция?" Ангерштейн рассмеялся. — Может быть, тебя не было рядом, когда я выбивал тот ковер. Я только что узнал, что мою дочь убил полицейский. Я изо всех сил стараюсь не винить тебя за это. Ты сам полицейский и участник общего заговора молчания, охватившего этот город.
  «Это та часть меня, которая думает о полицейском».
  «Не задерживайся слишком долго. Чем раньше ты кого-нибудь арестуешь, тем скорее я перестану клевать тебе голову».
  «Извините, но мужчина должен думать наедине».
  «Возможно, в те дни, когда вы были студентом богословия в Гейдельберге. Но в наши дни вы должны писать отчеты, чтобы начальство могло мудро направлять ваши мысли. Если они могут. Вот почему копов объединяют в команды, не так ли? От вас ждут не счетов за бар, а работы мозга». Он закурил. — Все, что я хочу сказать, это то, что, может быть, я смогу помочь.
  — И все, что я хочу сказать, это то, что если вы ожидаете, что завтра утром к вашей входной двери будут прибиты девяносто пять тезисов, вы будете разочарованы. Послушайте, герр Ангерштейн, я вам кое-что скажу, как только получу. А пока спокойной ночи».
  Я вошел в дом и прокрался наверх. Под дверью Рэнкина горел свет, но я не стучал. И я не пошел спать; мой разум был слишком активен для сна. Вместо этого я подошел к своему столу, пододвинул к себе блокнот и сидел, размышляя и делая праздные пометки ручкой, надеясь, что работа над письмом и повторным обдумыванием поможет исправить ряд вещей, которые оставались беспорядочными в моих мыслях. Я пытался вспомнить несколько забытых фактов, некоторые размытые детали и любые скрытые несоответствия. Короче говоря, я надеялся изложить на бумаге что-то, что казалось совершенно тривиальным, но теперь раздражало меня своей пронзительной значимостью. Я посмотрел на бутылку рома в ящике стола и отвернул ее, как человек с настоящим характером, и продолжал записывать в блокноте все, что мне приходило в голову, в произвольном порядке. А через некоторое время я поймал себя на том, что зеваю, и счел за лучшее оставить столь убедительные соображения подземной части моего ума, в которой ничего не казалось ясным, кроме, пожалуй, противоположности между сном и бодрствованием, между хорошим полицейским и плохим. Но существовала ли такая антитеза на самом деле? Многие хорошие копы были способны на очень плохое поведение, в том числе и я. Некоторые больше, чем другие. Вот почему мои мысли вернулись к собранию Schrader-Verband в Schlossbrauerei в Шёнеберге и антиреспубликанским полицейским, которых я там видел. Многие придерживались взглядов, которые я находил нежелательными, а один, Готфрид Насс, даже пытался убить меня, — но был ли кто-нибудь из них способен на психопатическое убийство? Единственным настоящим полицейским-психопатом, которого я когда-либо встречал, был человек, который мне действительно нравился: Бруно Герт. В то время, когда я навещал его, я думал, что плохие полицейские не намного хуже, чем Бруно Герт, и все же он был теплым и вежливым и, на мой непрофессиональный взгляд, более или менее вменяемым. Мы знали друг друга еще до того, как я присоединился к Крипо, когда я еще носил форму, как и он; и он встретил меня в своей комнате в приюте в Вульгартене, как давно потерянный друг.
  * * *
  — БЕРНИ ГЮНТЕР, — сказал Герт, пожимая мне руку. "Как давно это было?"
  "Четыре года." Я закурил каждому из нас по сигарете и передал одну ему.
  "Четыре года. Невероятно, не так ли? Я слышал, что вы были без формы. В штатском».
  "Кто тебе это сказал?"
  — О, я не мог сказать. Но у меня бывают посетители. Скажите, вам нравится быть детективом? Ты теперь в Vice, не так ли?
  "Порок. Правильно. Думаю, все в порядке. Но я никогда не бываю вне службы. Это то, что касается ношения униформы. Как только вы повесите его в свой шкафчик, на сегодня все готово».
  — Так что привело вас в Восточный Берлин? Я так понимаю, это не светский звонок.
  Бруно был ненамного старше меня. С его голубыми глазами, светлыми волосами и правильными чертами лица он также был героем войны и полицейским с благодарностью за храбрость. Он не соответствовал чьему-либо профилю жестокого убийцы; конечно, не судья суда, который судил его. Его адвокаты утверждали, что он никогда бы никого не убил, если бы не был эпилептиком. Я не был так уверен в этом. Детективы, расследовавшие убийства Элси Хоффманн и Эммы Траутманн, не только описали сцену ужасающей жестокости, но и раскрыли одержимость Герта книгой популярного криминалиста по имени Эрих Вульфен. Копия «Сексуального преступника» Герта была сильно подчеркнута и снабжена комментариями, а обе его жертвы были выпотрошены таким образом, что это казалось копией того, что было в почти порнографической книге Вульфена.
  — Я мог бы сказать тебе, что я здесь, потому что хотел увидеть, как ты, Бруно. Потому что мы мальчики Болле . Чтобы узнать, могу ли я что-нибудь для тебя сделать. Но это было бы ложью. По правде говоря, Эрнст Геннат узнал, что мы были коллегами, и уговорил меня прийти и поговорить с вами. Не как друг, а как полицейский.
  — Надеюсь, я смогу помочь с его раскрываемостью, я полагаю.
  "Что-то вроде того."
  «Я уже готовился к этим двум шлюхам, Элси Хоффманн и Эмме Траутманн. Я не вижу, как я могу помочь больше, чем уже сделал».
  — Это было бы правдой, если бы они были вашими единственными жертвами.
  — Почему вы думаете, что их не было?
  "Не я. Геннат. Ты ему нравишься из-за другой девушки по имени Фрида Арендт.
  "Никогда о ней не слышал."
  — А также некоторые другие, о которых мы даже не знаем.
  — Он ловит рыбу в холодном месте, Берни. Расскажу как старый друг. Эти две женщины были единственными, кого я убил. Но я полагаю, что если бы меня не поймали, я бы убил снова. В зависимости от моего физиологического состояния в то время».
  «Тогда как друг, позвольте мне спросить вас: какого черта вы это сделали? И не говорите, что это было из-за ранее существовавшего заболевания. Я не куплюсь на это. Та книга, которую нашли в вашей квартире, тоже была исписана вашим почерком; зловещие рассказы о фантастических сексуальных убийствах».
  — Которые сами были результатом моего состояния. Но я скажу так, Берни. И вы, будучи детективом в Vice, оцените это. В то время, когда я убивал этих женщин, абсолютная логика того, что я делал, казалась неопровержимой. Вряд ли можно отрицать, что Берлин страдает от почти библейской чумы проституток. Убийство одного или двух, чтобы вселить страх Божий в большинство и, возможно, удержать их от их профессии, кажется эффективным средством контроля. Гораздо лучше, чем регистрация и медицинские осмотры».
  — Значит, вы не просто хотели убить их ради удовольствия, как сказал прокурор?
  — В самом деле, за какого мужчину ты меня принимаешь?
  «Кроме того, некоторые предполагают, что у вас мог быть партнер. Еще один полицейский, который соглашался с тем, что вы делаете, и смотрел в другую сторону. Кто защитил тебя от ареста. По крайней мере на время."
  «Многие полицейские согласились с тем, что я сделал. Наверняка вы уже должны это знать. После моего ареста не кто иной, как председатель Schrader-Verband, полковник полиции Отто Дилленбургер, сказал мне, что полностью поддерживает мои действия. Вот это я называю союзом».
  — Меня больше интересует, какую поддержку полиции вы могли получить до того, как вас арестовали, Бруно.
  — Вот это было бы показательно. Скажем так, у меня были свои поклонники. Знаешь, я получаю здесь много писем. От людей, которые аплодируют тому, что я сделал. Те, кто думает, что нужно что-то сделать, чтобы остановить волну грязи и безнравственности, которая угрожает захлестнуть этот город. От нравственно настроенных женщин тоже, которые категорически не одобряют проституцию. Мне даже поступали предложения руки и сердца».
  «После войны холостых мужчин катастрофически не хватает, и это правильно. Думаю, в этом отношении ты почти проходишь».
  «Не стучите. У некоторых из них есть деньги. Я мог бы удачно выйти замуж, если бы правильно разыграл свои карты».
  «Вот как вы смогли позволить Эриху Фрею защищать вас? Потому что за это заплатил кто-то другой?»
  Герт не ответил.
  «И не только он. Врачом защиты был не кто иной, как Магнус Хиршфельд.
  Герт снова не ответил.
  — Но из-за этих двоих твоя голова потекла бы в холодное ведро.
  "Да. Это правда. Разве либеральное немецкое правосудие не прекрасно?»
  * * *
  ПОСЛЕ МОЕГО ВИЗИТА я пошел к директору приюта, врачу по имени Карл-Теодор Вагенкнехт, у которого были самые непослушные сросшиеся брови, которые я когда-либо видел; они выглядели как гнездо очень большого и неопрятного вида орла.
  — Вы ведете учет посетителей пациента? Меня особенно интересуют те люди, которые посещали Бруно Герта».
  "Да."
  — Я хотел бы увидеть это, если можно.
  Он исчез на несколько минут, оставив меня в своем любопытном кабинете, половина которого была отдана под что-то вроде электрического стула; Я решил не спрашивать об этом на случай, если доктор предложит мне бесплатную демонстрацию. Вернувшись, он протянул мне лист бумаги.
  — Можешь оставить себе, — сказал он.
  Я просмотрел список. Одно имя сразу привлекло мое внимание. Это было имя комиссара полиции Артура Небе.
  С того визита в лечебницу Вульгартен я был одержим идеей, что Небе гораздо больше, чем кажется на первый взгляд, и его речь перед Шрадер-Вербандом в Шлоссбрауэрай в Шёнеберге убедила меня, что если любой в берлинской полиции, кто одобрял прекращение бесполезных или преступных жизней, это был комиссар Небе.
  * * *
  Я ЗАКРЫЛА ГЛАЗА и положила голову на предплечье, дрейфуя где-то в глуши возле высокого дома на Ноллендорфплац. На мгновение мне показалось, что я снова в «Пальме», в кабинете доктора Манфреда Оствальда, со Штефаном Рюле, Лоттой Ленией, Артуром Небе и Фризтом Пабстом и еще несколькими людьми. Повсюду были веские улики, но я не уловил их, потому что не доверял им. Если бы только Эрнст Геннат научился прислушиваться к собственному совету. Лотте насвистывала отрывок из «Трехгрошовой оперы» , но это была не « Ученик чародея» французского композитора Поля Дюка — та самая мелодия, которую Фриц Пабст помнил, как насвистывал его или ее нападавший, когда она была Луизой Пабст. Тем временем Рюле болтала с ней о черте в белых башмаках, лицо которого было покрыто волосами, а глаза были красными; а Небе произносил аккуратную речь об уборке берлинских улиц и о том, что нацисты собираются все исправить, потому что никто другой не может, особенно Бернхард Вайс. Через некоторое время в кабинет вошел Готфрид Насс, которому удалось выбросить Вайса в окно. Затем пришла моя очередь. На помощь ему прибыли еще два офицера: Альберт Беккер, который напал на старшего офицера, потому что тот был коммунистом; и Курт Гильдиш, буйный пьяница, склонный петь песни нацистской партии, когда он выпил несколько. Но Насс был самым решительным из троих; как и Бруно Герта, его также судили за убийство проститутки, хотя и оправдали. Ни один из них не преуспел в моей дефенестрации, потому что у меня была дверь с мокрой зеленой краской и отпечатком руки из Патентного ведомства на Старой Якобштрассе, и я мог держать ее закрытой, пока Курт Райхенбах не пришел мне на помощь в своей обычной своевременности. моды и ударил их палкой по голове, а затем ушел, насвистывая и приплясывая. Это настолько понравилось Бригитте Мёльблинг, что она сбросила одежду и попыталась сесть мне на колени, пока я еще стоял, к большому удовольствию Роберта Рэнкина, который направил маленький пистолет прямо мне в лоб. Тем временем кто-то кричал от боли, а прусского Эмиля били тростью на потеху толпе из Кабаре Безымянного, перспектива, которой я тоже наслаждался, хотя и не в комфорте электрического стула. Затем я ненадолго встал со стула и рухнул на кровать на Ноллендорфплац в одежде.
  Это было последнее, на что я обратил внимание. После этого была только темнота, тишина и общее ощущение надвигающейся гибели.
  * * *
  ПРОСНУВШИСЬ, я твердо почувствовал, что большая часть этого мучительного яркого сна имеет смысл. Хмуро глядя на часы, которые сказали мне, что я опаздываю, я нашел ручку и бумагу и, даже не успев побриться и плеснуть холодной водой в лицо, поспешно начал писать, намереваясь сохранить хоть какое-то воспоминание о сне.
  У меня было сильное ощущение, что я был на грани понимания всего, что касалось этого дела, как будто, подобно ван Левенгуку с его примитивным составным микроскопом, я был готов увидеть большое значение во всем малом, но в этот момент меня вызвали. к окну по громкому переполоху на улице внизу: непрекращающийся бой между нацистами и коммунистами, задержавший меня почти на десять минут. Вернувшись к своему письменному столу, я обнаружил, к немалому удивлению, что, хотя я еще сохранил смутное воспоминание о том, что так ясно понял во сне, за исключением нескольких разрозненных слов и фраз, все остальное было скрыто. в облаках, и никакие взгляды на небо не могли восстановить его.
  Выругавшись, я побрился и умылся, надел чистую рубашку и пошел в «Алекс» — мой первый день в Президиуме после моих приключений с фургоном-недотепой, — и тут же присоединился к только что начавшемуся собранию в кабинете Вайса, где Эрнст Геннат объяснял свою последнюю теорию: что доктор Гнаденшусс был членом Стального Шлема, потому что в руке последней жертвы была найдена булавка Стального Шлема.
  Я терпеливо слушал, пока Геннат не закончил, а затем высказал свои возражения.
  — Боюсь, булавка Тетцеля звучит подозрительно, как слабая подсказка.
  — Мягкая подсказка? — сказал Вайс. — Что это за чертовщина?
  «Это сам Эрнст думал, что Виннету намеренно подбрасывает такие мягкие подсказки, чтобы сбить нас со следа. Или на неправильный. Разве ты не помнишь запонки масонов, найденные на месте убийства Хелен Штраух? А банкнота британского фунта стерлингов, которую мы нашли рядом с Луизой/Фрицем Пабстом? А мундштук рядом с трупом Евы Ангерштейн?
  "Да."
  «Шпилька Стального шлема соответствует тому же образцу. Объект, на который мы можем тратить время.
  «Да, но булавка соответствовала бы нацистскому профилю убийцы, который мы видели в его письмах в газеты».
  «Будет ли это? Я не совсем уверен. Члены «Стального шлема» считают себя консервативными националистами, да, но выше политики и очень далеки от нацистов. По крайней мере, так я понимаю».
  Геннат не собирался отказываться от своей теории без боя.
  «Должно быть много этих ублюдков, которые восхищаются Адольфом Гитлером так же сильно, как ненавидят евреев», — сказал он. — Разве ты не согласен? И если вам не посчастливилось найти прусского Эмиля, это почти все, что у нас есть сейчас. Он сделал паузу и закурил сигару. — Ну, а ты?
  Я покачал головой. Я не был готов поделиться ни тем, что узнал от Эмиля, ни обстоятельствами, при которых эта информация была получена. Не без некоторых очень веских доказательств. Я не думал, что кто-либо из моего начальства — и уж тем более газеты — обрадуются известию о том, что восемь берлинцев были убиты одним полицейским из городского полицейского управления.
  «Нет, я так и думал. Гюнтер, я хочу, чтобы ты провел остаток дня в архивном отделе, разыскивая любого, кто судим за насильственное нападение, а также является членом «Стального Шлема».
  «Я не знаю, будет ли что-то подобное записано», — сказал я.
  «При аресте подозреваемый обязан вывернуть карманы, не так ли? Членская карточка Stahlhelm будет частью личных вещей мужчины. Вы найдете его там».
  -- Возможно, будет быстрее, -- услужливо добавил Вайс, -- посмотреть, что есть на этот счет у комиссара доктора Штумма. А затем перепроверить с помощью Records. Вы согласны, Эрнст?
  Комиссар доктор Штумм находился в составе политической полиции, созданной для предупреждения нападений политических агитаторов на республику.
  Так случилось, что некоторое время в отделе звукозаписи меня очень устраивало; последнее место, где я хотел быть, было на моем столе, стоящем у телефона. Мне нужно было какое-нибудь тихое место, чтобы подумать о том, что сказал мне прусский Эмиль, и Рекордс в этом отношении ничем не уступал публичной библиотеке.
  -- Да, пожалуй, -- сказал Геннат. — Хотя, как вы знаете, я никогда не был сторонником политической полиции в Германии. Попахивает слежкой за собственными гражданами. Но как бы он это ни делал, я думаю, Гюнтеру будет неплохо измениться, если он будет выполнять старую добрую полицейскую работу.
  * * *
  Я задержался в архивах, прежде чем вернуться к своему столу, не найдя в файлах ничего важного. Не то чтобы я этого ожидал, и не то чтобы я так сильно старался.
  Не успел я посидеть за своим рабочим столом, как зазвонил телефон. Это был Эрих Ангерштейн.
  — Так что ты узнал? он спросил.
  — О полицейском-убийце? Пока ничего."
  «Я думал, что прошлой ночью мы довольно хорошо сузили круг. От четырехмиллионного населения Берлина до одного сумасшедшего полицейского».
  — Знаешь, тебе стоит как-нибудь взглянуть на количество копов в Берлине. Как ни странно, даже вменяемых в избытке. На самом деле, есть четырнадцать тысяч полицейских в форме, три тысячи детективов, триста копов в политической полиции и четыре тысячи полицейских чиновников. Мне понадобится время, чтобы отсеять их и выяснить, кто из них убийца, Эрих. Тебе придется еще немного потерпеть».
  — Не то, в чем я хорош, Гюнтер. Вы уже должны это знать.
  — А я говорил тебе, что нам придется сделать это по-моему. Я провел целый день, просматривая криминальные записи в поисках так называемых улик.
  — Нашли что-нибудь интересное?
  «Послушайте, я детектив в «Алексе».
  — Ты так говоришь, как будто это что-то респектабельное.
  «В «Алексе» нам нужно немного времени, чтобы принять решение. Мы известны этим. Справедливость требует, чтобы мы сделали немного больше, чем просто выбрали имя из шляпы».
  «Я не в «Алексе». Я спешу. Я хочу, чтобы этого ублюдка поймали и наказали. И я не очень забочусь о справедливости. По крайней мере, не так, как вы это понимаете. Наказание — надлежащее наказание — вот что меня волнует. Возмездие. Знаешь, я проверил твоего друга в Вульгартене, того, кто избежал топора: Бруно Герта. И, кажется, многие люди думали, что у него есть защита полиции. Может, мне стоит поговорить с ним. Может быть, у него есть ученик. Эти ублюдки часто так делают.
  — Я был бы осторожен, пытаясь проникнуть туда. Тебя могут не выпустить.
  «Говорят, что нельзя кричать на лунатика, если он упадет и сломает себе шею. Но это я сейчас кричу на тебя, Гюнтер. Найдите этого человека. Найди его скорее. Иначе это твоя шея.
  Он повесил трубку, что было к лучшему, поскольку я был на грани того, чтобы послать его к черту. Но я думал только об этом. С таким человеком, как Эрих Ангерштейн, лучше говорить тихо. Я видел, что он мог делать с тростью, когда даже не злился.
  * * *
  НАПРАВЛЯЯСЬ ДОМОЙ, я сел на двухэтажный автобус на запад. Я поднялся наверх и выкурил сигарету. Мне нравится кататься на верхней палубе; вы видите город под совершенно другим углом, так что он кажется почти незнакомым. Это была полная противоположность тому, чтобы быть в фургоне недотепы . Когда мы направились вниз по Унтер-ден-Линден, я заглянул в «Адлон» и подумал о Тее фон Харбоу, когда увидел, что некоторые люди в белых ботинках идут ужинать. За исключением того, что это были не белые туфли, а гетры . И я вдруг вспомнил копа в гетрах. Один из очень немногих полицейских, кроме самого Вайса, кто когда-либо носил гетры. Гетры, которые легко могли показаться белыми туфлями такому человеку, как Штефан Рюле. Тут-то я и вспомнил мелодию, которую любил насвистывать этот самый полицейский: «Ученик чародея» . Тот самый полицейский, у которого была густая борода, красивая одежда и тяжелая трость, которая, я полагаю, могла бы походить на скипетр, и который шел к аптекарю, чтобы получить что-то для своего красного глаза. Как и описал Рюле. Тот самый полицейский, который сильно обиделся на Бернхарда Вайса. Тот самый полицейский, которого я всегда считал хорошим другом. Курт Райхенбах .
  Возможно ли, что он собирался застрелить другого ветерана-инвалида, но остановился, когда понял, что ветеринаром был я? Чем больше я думал об этом, тем более вероятным казалось, что вместо Райхенбаха, спасающего меня от диких мальчишек у Лертер-Банхоф, это могли быть они, которые спасли меня от него. Пистолет, который он мне потом одолжил, все еще был у меня в кармане. Я вынул его и посмотрел на него: автоматический браунинг 25-го калибра — такой же жилетный карманный пистолет, из которого были убиты все те люди; многие копы носили его как запасной, только этот мог быть орудием убийства. Рейхенбах был достаточно самонадеян, чтобы все же одолжить его мне. И почему бы нет? Кто бы мог подумать, что он доктор Гнаденшус? Вероятно, у него был другой. У него может быть несколько. Рейхенбах никогда не был похож на человека, которому чего-то не хватает, не говоря уже о ружье.
  Единственное, чего мне все еще не хватало, так это мотива. Зачем такому человеку, как он, злобно нападать на девять человек? Чтобы поставить в неловкое положение Комиссию по убийствам и Вайса в частности? Навести порядок на улицах, как он писал в письмах в « Берлинер Тагеблатт» ? Чтобы свалить вину на нацистов? Почему-то всего этого оказалось недостаточно. И все же многие люди были убиты за меньшее.
  Конечно, все это было ерундой. Должен был быть. Райхенбах был хорошим копом. Тем не менее полицейский, который мог позволить себе новый автомобиль Бреннабор. И дорогое кожаное пальто. Где он взял деньги? Не от жены; сколько зарабатывала медсестра в больнице Шарите? Нет, деньги должны были быть его. Мог ли Райхенбах быть источником новой банкноты в десять рейхсмарок, которую я нашел в сумочке Евы Ангерштейн?
  Все это было в основном косвенно. У меня не было твердых доказательств. Но это казалось возможным, даже если я не мог заставить себя поверить ни во что из этого. Внезапно мне пришлось выйти из автобуса. Пришлось вернуться к Алексею.
  * * *
  Кто-то все еще работал в лаборатории огнестрельного оружия в похожем на пещеру подвале «Алекса». Я знала, кто это, еще до того, как вошла. Я чувствовала запах сигареты. Пол Мендель был тихим, но честолюбивым; Об этом мне рассказал открытый экземпляр книги комиссара Эрнста ван ден Берга « Полиция и нация — их духовные узы» . Я знал, что он никогда ее не читал, и держал ее рядом с книгой Вайса и « Историей полиции» доктора Курта Мельхера, чтобы произвести впечатление на комиссаров на случай, если кто-нибудь из них позвонит. Он был мягко разговаривал и носил очки с большим количеством густых вьющихся волос. Он курил зловонные русские сигареты, которые всегда дважды защипывал, чтобы контролировать поток едкого на вкус дыма. Он носил много лаймовой воды — это не мой любимый одеколон, если только не много хорошего джина, — и я подозревал, что он странный, но не настолько, чтобы это бросалось в глаза, что, вероятно, было мудро в присутствии берлинских полицейских; даже педики были трудны в таких вещах. Он мог работать допоздна, но все равно выглядел так, будто собирался идти домой. Все три пуговицы его пиджака были застегнуты, и он был одет в аккуратный шелковый шарф для защиты от вечерней жары.
  «Я ненавижу себя за то, что принесла тебе работу так поздно».
  "Я точно знаю, как вы себя чувствуете. Так что не волнуйтесь. Я не останусь».
  — Пойдем, Мендель. Это не займет много времени. Кроме того, что еще ты собирался делать этим вечером? Не то чтобы у тебя были билеты в оперу. Кроме того, вы любите свою работу. Почти так же сильно, как я люблю свою».
  "Все в порядке. Слушаю. Что у тебя есть для меня?
  «Шанс помочь мне раскрыть дело доктора Гнаденшуса».
  "Хм. Это большая продажа, которую вы там делаете. Ты говоришь это не только для того, чтобы убедить меня работать допоздна.
  "Нет. Я абсолютно в этом уверен».
  — Итак. Автомат 25-го калибра. Скорее всего Браунинг. Нет отработанной латуни. Просто пуля. Последняя известная жертва, Иоганн Тетцель: выстрел в голову в упор. Дело с пулей до сих пор у меня на рабочем столе. Было ли еще одно убийство?
  "Нет. Но у меня есть кое-что получше: возможное орудие убийства.
  Я положил на стол Менделя маленький автомат, который дал мне Райхенбах.
  — Безопасность включена, — сказал я. — И он заряжен.
  — Интересно, — сказал он, поднимая его и нюхая ствол. «Карманный пистолет «Браунинг Вест». Хорошая маленькая пушка. У меня есть один. Никакого реального останавливающего действия, но и не громоздкого в кармане. В наши дни еврей не может быть слишком осторожным. Вы слышали, что кто-то напал на Бернхарда Вайса? Ты сделал. Конечно, вы сделали. Да, многие думают, что это бельгийское оружие, но на самом деле оно американское. Вы знали, что Джон Браунинг был мормоном? Родился, конечно, в Юте. Несколько жен. Не знаю, стрелял ли он. Но сам он умер в Бельгии».
  «Я сам чуть не умер там. Многие немцы так и сделали».
  Мендель снял куртку и шарф, надел коричневое хлопчатобумажное пальто и пошарил в карманах, обычно набитых патронами. То, чего Мендель не знал об оружии, можно было бы написать на обратной стороне почтовой марки. Он вытащил магазин «Браунинга», осмотрел ствол, проверил количество патронов и снова положил ружье.
  «Этот пистолет чистили, и тоже недавно. Вы все еще можете чувствовать запах оружейного масла. Если это орудие убийства, то убийца знает, как ухаживать за оружием».
  — Значит, ты сделаешь это. Тест."
  Мендель улыбнулся. — Как оказалось, тебе повезло, Гюнтер. Мы только что получили новое оборудование, и мне не терпелось его опробовать».
  «О, что? Человеческая цель? После последней встречи Schrader-Verband я могу вспомнить нескольких человек в этом месте, на которых я хотел бы испытать оружие. Даже тот.
  "Я тоже. Но ничего такого грязного. Нет, у нас есть новая дорогая игрушка в лаборатории. Только сегодня приехал. Сравнительный микроскоп».
  "Как это работает?"
  «Ну, как вы знаете, когда из ружья стреляют, все дефекты ствола оставляют на пуле неповторимый узор. Две пули, выпущенные из одного и того же оружия, имеют одинаковые характеристики. С помощью сравнительного микроскопа мы теперь можем рассматривать тестовую пулю рядом с пулей трупа, не касаясь ни одной из них. Один окуляр, два микроскопа. Очень удобно для такого человека, как я. Мы купили этот в Америке. Именно такой микроскоп помог посадить Сакко и Ванцетти на электрический стул».
  — Это веселая мысль.
  — Как вы думаете, они были невиновны?
  "Я не знаю. Но так делают многие другие люди. Конечно, здесь такого суда быть не могло. Немецкие суды более внимательно относятся к надлежащей судебной процедуре. Особенно, когда это преступление, караемое смертной казнью».
  "Я рад, что вы так думаете. Я не уверен.
  Мендель зажег свет, освещавший стрельбище, а затем достал что-то квадратное и шаткое, завернутое в коричневую бумагу, и положил на стол. Он разорвал бумагу, чтобы увидеть кусок чего-то похожего на заливное желе.
  «Я поручаю своему местному мяснику сделать эти блоки желатина для меня. Они отлично подходят для наблюдения за поведением пуль и для их извлечения без особых проблем. Сейчас, когда. Если окажешь честь, Гюнтер. Кто-то украл мои запасные наушники, так что, боюсь, вам придется извлечь из этого максимум пользы. Просто выстрели из пистолета в блок».
  Используя браунинг Райхенбаха, я выпустил три пробных пули. Выстрелы были громче, чем я ожидал, и несколько минут у меня звенело в ушах. Когда я закончил, Мендель разрезал блок ножом и достал пару стреляных патронов, которые можно было рассмотреть под микроскопом рядом с пулей, убившей Иоганна Тетцеля.
  — Кстати, вы первый здесь за долгое время, кто не пошутил о том, как еврей может обращаться со свиным желатином. Вы не поверите, сколько антисемитов в этом здании».
  — Есть шутка?
  «Не смешной. Кроме того, нам запрещено есть только свинину, но не стрелять в нее.
  «Вы знаете, что говорят об антисемитизме. Для евреев это не большая проблема. Для немцев это большая проблема».
  «Будем надеяться, что вы правы. Но если да, то кто им об этом скажет?
  Мендель поместил один из новых патронов под микроскоп и повернул фокусировочную рамку; но вскоре он нахмурился. Тест был отрицательным . Пуля, извлеченная из черепа Иоганна Тетцеля, была не той, которую Мендель вырезал из желатинового блока.
  "Мне жаль. Но это не тот пистолет, из которого его убили».
  «Это выбивает мою теорию из колеи», — сказал я. "Жалость. Я был совершенно уверен, что это оно».
  "Не обязательно. Вы забываете. Этот парень застрелил более одного человека. Итак, давайте попробуем сравнить с одной из более ранних пуль, которые у нас есть. Жертва номер два: Оскар Хайде.
  Я затаил дыхание и терпеливо ждал, пока Мендель снова заглянет в сравнительный микроскоп. Через некоторое время он начал улыбаться.
  «Да, на мой взгляд, эти две пули идеально подходят друг другу. Очевидно, убийца использовал более одного оружия. Но это один из них. Без тени сомнения. Взгляните на себя."
  Я посмотрел в окуляр. На мой неподготовленный, неопытный и усталый взгляд изуродованные пули выглядели в лучшем случае одинаковыми.
  — Вы уверены, что стреляли из одного и того же ружья?
  — Я в этом уверен.
  Браунинг 25-го калибра, который Райхенбах так хладнокровно одолжил мне, был орудием убийства .
  — Что ж, должен сказать, ты не выглядишь очень довольным, Гюнтер. Несомненно, это важный шаг к раскрытию дела».
  Я думал о скандале, который вот-вот захлестнет «Алекс», скандале, который вполне может стоить Бернхарду Вайсу работы. Правые газеты только и искали предлог, чтобы снова преследовать его, и на этот раз даже он не смог бы подать в суд. Что могло выглядеть более компрометирующим для еврейского заместителя комиссара полиции, чем многократный убийца, который был еврейским детективом в Крипо? Они повесят его сушиться. Но кто мне вообще поверит? Не Эрнст Геннат. Наверное, он все еще думал, что я пьяница. И это было слово Курта Райхенбаха против моего, что он когда-либо владел Браунингом. Мне нужно было больше доказательств. Но какие доказательства? И как его получить?
  — Я благодарен, Мендель. Не думай, что я не такой. Но хотя у меня может быть пистолет, у меня еще нет человека, которому он принадлежит, под стражей. Так что я был бы очень признателен, если бы вы пока никому об этом не говорили.
  "Конечно. Без проблем."
  — Тот Браунинг, который, как ты сказал, принадлежит тебе. Он у тебя есть?
  "Конечно."
  — Не могли бы вы одолжить его мне?
  "Конечно. Но почему?"
  "Позволь мне увидеть это."
  Мендель достал из кармана пиджака маленький угольно-черный автомат и протянул мне. Я внимательно осмотрел его. Он выглядел точно так же, как тот пистолет, который я принес с собой.
  
  «Орудие убийства. Я не могу взять его с собой. Только не сейчас, когда ты доказал, что это так. Но мне нужно вернуть пистолет Браунинг человеку, у которого я его одолжил. Даже если он другой».
  «Звучит опасно».
  — Так что пожелай мне удачи.
  «Мазел тов».
  Я поднялся наверх, чтобы найти Райхенбаха. Его там не было. Но один из его коллег в Крипо был там и сказал мне, что его не видели весь день.
  — Но это не является чем-то необычным.
  — Что-нибудь связанное с зацепкой, которую я ему дал? Об убийстве мафии возле Ашингера. Он сказал, что собирается проверить это».
  Детектив, сержант по имени Артнер, покачал головой.
  — Он не упомянул об этом.
  * * *
  КУРТ РАЙХЕНБАХ жил в квартире на верхнем этаже элегантного дома в Халензее, в западной части Курфюрстендамм, где Берлин становится очень зеленым. В окнах горел свет, а его машина — новый «Бреннабор» — стояла на улице снаружи. Я позвонила в дверь, готовая рассказать ему историю о том, как я просто проходила мимо и увидела машину, а потом в квартире загорелся свет и уже думала поскорее вернуть свой пистолет. У меня также был готов дополнительный рассказ о том, что я ценил его предложение прикрывать мою спину и как я задавался вопросом, готов ли он следить за мной, когда я снова изображал из себя недотепу на следующий день . Я не уверен, что я ожидал узнать, может быть, я просто хотел посмотреть ему в глаза. Я, конечно, не думал, что полное признание было в планах, но я лелеял тщетную надежду, что каким-то образом смогу уйти из его квартиры, развеяв некоторые из своих подозрений. Примерно через минуту я услышал, как наверху открылось окно, и женщина, предположительно жена Рейхенбаха, Траудль, позвала меня вниз.
  "Да. Кто здесь?"
  "Полиция. Бернхард Гюнтер из «Алекса».
  — Что-то случилось с Куртом?
  "Нет. Не то, что я знаю из. Я надеялся найти его дома.
  "Его здесь нет. Ждать. Я брошу пару ключей. Верхний этаж. Номер десятый."
  Я нашел ключи и вошел в парадную дверь. Я поднялся по лестнице, а не на лифте, только потому, что это дало мне время скорректировать свою историю. Если я собирался поговорить с его женой, то мог найтись способ получить от нее кое-какую информацию, не вызывая у женщины подозрений; при этом я думал, что если его машина была там, а его не было ни дома, ни у Алекса, то где, черт возьми, он был?
  Дверь в квартиру открыла Траудль Райхенбах в форме медсестры и с выражением глубокой озабоченности. Я показал ей диск с ордером, просто чтобы заверить ее, что я на уровне.
  — Ты уверен, что ничего не случилось? — спросила она, проводя меня внутрь. «Просто Курт до сих пор не вернулся с работы. Это не так уж и необычно, ведь он детектив, но обычно ему удается дать мне знать. Так что это не похоже на него. Плюс его машина все еще там, где он оставил ее вчера.
  "Вы уверены?"
  «Не то чтобы на улице было много других машин».
  "Я понимаю. Что ж, мне жаль, что я пропустил его. Я был в этом районе и подумал, что могу зайти и спросить его, не хочет ли он выйти выпить».
  «Хотели бы вы подождать его? Может быть, вы хотите кофе, герр Гюнтер?
  От нее слегка пахло потом, как будто она только что пришла с работы, но от этого она была не менее привлекательна: высокая светловолосая женщина с карими глазами, широкими бедрами и сильными, оборонительно сложенными руками.
  Насколько я мог видеть, интерьер квартиры был современным, с дорогой мебелью, которую можно увидеть только в журналах. Мы остались в прихожей, которую патрулировала черная кошка и от которой слегка пахло корицей, как будто она пекла. Кошка обвила хвостом мою ногу, заставив ее нетерпеливо оттолкнуть его.
  — Нет, спасибо, — сказал я. Через минуту я заметил на обеденном столе пишущую машинку и пожалел, что отказался от кофе. Это была Orga Privat Bingwerke. Я задавался вопросом, смогу ли я проверить, не показывает ли машина дефект горизонтального выравнивания, при котором заглавная буква G печатается вправо, что, несомненно, доказывает, что это Рейхенбах отправил письма газеты. Но было ясно, что осмотр машины, вероятно, придется отложить на потом. Точно так же мне придется подождать, чтобы попытаться сопоставить отпечаток руки Райхенбаха с тем, что мы нашли на мокрой краске двери патентного бюро на Старой Якобштрассе.
  — Я беспокоюсь, — призналась она. «Это совсем не похоже на Курта. Он знает, что я и так достаточно беспокоюсь о нем.
  «Жены всех копов волнуются. Это естественно."
  "Может быть. Но он страдает крайней меланхолией, видите ли. Делал еще со времен войны. Иногда он самоубийца».
  Я пожал плечами. — Я сам иногда бываю таким, фрау Райхенбах. Вряд ли найдется человек, вышедший из окопов, у которого не было бы каких-либо шрамов. Часто эти шрамы незаметны».
  — Думаю, да.
  Я взглянул через другую дверь на впечатляюще оборудованную кухню, где вторая черная кошка смотрела на меня немигающими зелеными глазами, как будто, как циничный адвокат, она знала, что я замышляю.
  — Но послушай, может, я смогу помочь. Может быть, он оставил что-то в машине, что поможет нам узнать, где он. Хотите, я схожу посмотрю, фрау Рейхенбах? Это серый Бреннабор, верно?
  Она взяла ключ с крючка на кухонной стене и протянула ей, и я сказал ей, что не задержусь.
  Я спустился вниз и открыл машину. Ни на переднем, ни на заднем сиденье ничего не было, поэтому я обошел заднее сиденье и открыл огромный багажник. Там был фонарик, я взял его, включил и поднял старое армейское шерстяное одеяло. Внизу меня ждал сюрприз, и не из приятных: там, на полу сундука, я нашел тяжелый молоток, острый как бритва нож и шляпу-федору, к которой с одной стороны был прикреплен кусок желтого парика; был еще лоденовский плащ с пятном зеленой краски на рукаве. И глядя на эти четыре предмета, сразу было ясно, что Райхенбах и есть Виннету. Единственное, чего не хватало, так это мотива, объясняющего, почему он убил всех этих людей. Потому что это не имело для меня никакого смысла. Фрау Райхенбах казалась милой женщиной; трудно было представить, как женатый на ней мужчина мог зверски убить трех проституток. Кульминация моего открытия была преодолена только ужасным разочарованием от того, что я оказался прав; Я подумал о некоторых других полицейских, которых я бы предпочел видеть убийцей, и понял, что у меня мало или совсем нет желания арестовывать брата-офицера, которого я любил и которым восхищался.
  Я накрыл улики одеялом, закрыл большой багажник «Бреннабора», тщательно запер его и поплелся обратно наверх, размышляя, что делать дальше. Я очень хотел поговорить с самим Райхенбахом, прежде чем что-либо делать, но после того, что я нашел в багажнике, разумнее всего было позвонить Алексу и вызвать фургон убийц. Возможно, у меня не было подозреваемого под стражей, но у меня уже было более чем достаточно улик, чтобы оправдать обыск в квартире Рейхенбаха и получить ордер на его арест.
  — Сколько времени прошло с тех пор, как вы видели его в последний раз? — спросил я, когда добрался до верхнего этажа.
  «Сегодня утром, прежде чем мы оба пошли на работу. Я медсестра в «Шарите», и иногда из-за того, что у нас у обоих такой ненормированный рабочий день, мы не видимся целыми днями. Но нам удалось вместе позавтракать. Чего давно не было».
  — Как он выглядел?
  «В хорошем настроении. Он сказал, что собирается произвести арест. Что всегда поднимало ему настроение».
  — Он сказал, кто?
  Я подумал о Хьюго, человеке, который убил Вилли Бекмана на глазах у Ашингера, и пришел к выводу, что Райхенбах, возможно, планировал арестовать его, следуя моей наводке. Но нельзя было себе представить, чтобы Рейхенбах сам попытался арестовать такого человека; он был слишком опытным полицейским, особенно учитывая готовность Хьюго использовать пулемет Бергмана. Было ясно, что мне придется поговорить с кем-то еще из команды Райхенбаха в «Алексе». Но я почти надеялся, что с Рейхенбахом что-нибудь может случиться, пока я производил этот арест, хотя бы потому, что это выглядело для него менее позорным концом.
  "Нет. Он этого не сделал.
  — Что ж, полагаю, есть совершенно невинное объяснение, — сказал я, пытаясь придумать хоть одно. Совершенная невинность уже была чем-то далеко за пределами моего собственного понимания. Я уже начал задаваться вопросом, могло ли такое вообще существовать в Берлине. «Сегодня вечером состоялось собрание нового полицейского союза: Betnarek-Verband. Всегда возможно, что он пошел на это. Я собирался пойти сам, но потом передумал. Не волнуйся. Я ожидаю, что он войдет в дверь в любой момент. И когда он это сделает, скажи ему, что Берни Гюнтер был здесь.
  «Берни Гюнтер. Все в порядке. Я сделаю это."
  Она открыла дверь квартиры, чтобы я мог уйти.
  «Есть одно но, — добавила она. — И я не знаю, стоит ли об этом упоминать. Наверное, ничего, но когда я пошел на работу, я заметил, что рядом с машиной Курта стоит новенький мерседес. У меня было подозрение, что двое мужчин внутри следят за ним. Как будто они ждали там Курта».
  "Ой? Вы их хорошо рассмотрели?
  «Опрятно одет. Я мог бы подумать, что это полицейские, если бы не машина. На самом деле я стал больше обращать на это внимание. Дорогой предмет. Родстер кремового цвета.
  Я почувствовал, как мое сердце пропустило удар. Родстер Мерседес не был обычным автомобилем. Я знал только двух человек, у которых был родстер «Мерседес» кремового цвета: одной была Тея фон Харбоу; другим был Эрих Ангерштейн, и мысль о том, что он знает половину того, что я знаю о Курте Райхенбахе, наполняла меня тревогой.
  — Вы уверены, что это был «Мерседес»?
  "О, да. Я в этом уверен, потому что это была любимая машина Курта. У них есть один в автосалоне Мерседес на Курфюрстендамм. Мы останавливались и любовались им, когда выходили на прогулку. Я говорил, что однажды выиграю прусскую государственную лотерею и куплю ему машину».
  "Я понимаю. Ну, что ж, спасибо. Как я уже сказал, я ожидаю, что он скоро появится целым и невредимым.
  Но, услышав эту последнюю информацию, у меня возникло сильное предчувствие, что этого никогда не произойдет, что Курт Райхенбах, вероятно, мертв или того хуже.
  * * *
  Я ДОЛЖЕН был презирать себя. По крайней мере, я был очень глуп. Я верила, что Эрих Ангерштейн сдержит свое слово, когда все мои лучшие инстинкты говорили мне, что он этого не сделает. Теперь стало ясно, что должно было произойти в этой ужасной квартире в Веддинге. Неудивительно, что этот ублюдок попросил меня выйти из комнаты, прежде чем он начал бить человека, и я, как дурак, сделал это. За несколько минут до того, как прусский Эмиль сказал мне, что человек, которого он видел возле места убийства Евы Ангерштейн, был анонимным полицейским из Крипо, он сообщил ее отцу, что этого самого полицейского зовут Курт Райхенбах. Поскольку я сидел в спальне в безопасном месте, все, что Ангерштейну нужно было сделать, это приказать Эмилю не называть имени Райхенбах от меня. Это дало бы ему достаточно времени, чтобы найти Райхенбаха, а затем отвести его в убежище на кольце, чтобы отомстить лично. Предыдущий телефонный звонок от Ангерштейна, который я сделал за своим офисным столом, несомненно, был призван укрепить своего рода отрицание, когда, в конце концов, я обнаружил, что Рейхенбах пропал.
  Я сделал это так легко для него. Но все это было кончено. Ангерштейн был не единственным, кто мог появиться с оружием без предупреждения. У меня был пистолет. У меня была визитка гангстера. У меня был адрес в Лихтерфельде.
  * * *
  ДОМ АНГЕРШТЕЙНОВ представлял собой белое оштукатуренное здание рядом с бывшей кадетской школой на юго-западном конце канала Тельтов. Трехэтажный дом Вильгельмина с коротким коринфским портиком, увенчанным балконом размером с корзину для белья; он выглядел как самый дорогой дом на дороге. Я был бы разочарован, если бы Эрих Ангерштейн остановился где-нибудь еще. Лампа, висевшая на портике, горела, а у входа стоял кремовый родстер «Мерседес». Я положил руку на капот и почувствовал под ним еще теплый двигатель. Ангерштейн давно не был дома.
  Перед домом был небольшой сад с вишней, а сзади — побольше, откуда я и начал свои поиски, перебравшись через невысокий частокол. Окна первого этажа были темными и снабжены ставнями с жалюзи, которые мешали мне заглянуть внутрь, но на верхних этажах горел весь свет, и после безуспешной попытки проникнуть через кухонную дверь, а затем через французские окна, Я вернулся к парадной двери и приготовился позвонить в звонок, то есть вынул из кармана браунинг Менделя, сдвинул затвор, вставил один в ствол и держал его у подмышки, готовый указать на того, кто ответит. .
  Я был достаточно зол, чтобы идти до конца. Меня обманул Ангерштейн, но теперь все кончено. Я был в этом уверен. И все же я был бы не прочь выпить, чтобы немного укрепить свою душу. Я сказал себе, что не готов убить его, но готов застрелить; с небольшим .25 было много мест, где я мог стрелять в Эриха Ангерштейна, не убивая его.
  Позади меня издал насмешливый гудок окружной пароход Тельтов, направляясь по каналу в Потсдам. Багровая ночь была ясной и теплой, в воздухе витал лишь намек на жимолость или, может быть, жасмин; во всяком случае, что-то более сладкое, чем то, что я чувствовал. Я нажал медный дверной звонок, весивший как мясник, и подождал, пока большой колокол в вестибюле сделал свое дело, звуча так, словно собирал местных жителей на мессу. Я услышал, как отъехала пара болтов, а затем дверь открылась, и я увидел Эриха Ангерштейна.
  "Где он?"
  "ВОЗ?"
  Я оттолкнул его обратно в двухуровневый холл и пинком закрыл за собой дверь.
  «Не трать мое время. Вы прекрасно знаете, о ком я говорю.
  В своем шелковом халате он выглядел так, как будто собирался лечь спать, но я все равно обыскивал его на предмет пистолета, и пока я это делал, он улыбался, как школьный учитель, вынужденный ублажать непослушного ученика, что очень подействовало. немного для моего собственного юмора.
  — Я понятия не имею, о чем ты говоришь, Гюнтер. Я думал, ты здесь, чтобы рассказать мне что-то интересное. В таком случае заходи, разгрузись, садись и выпей.
  — Вчера я был идиотом, Ангерштейн, но не сегодня. Сегодня я умнее, чем краска на новой машине. Сегодня я знаю, что ты лживый ублюдок и что это ты похитил Курта Райхенбаха возле его квартиры в Халензее.
  "Кто он? Человек, который убил мою дочь, я полагаю. Я говорил тебе по телефону, Гюнтер. Я нетерпелив. Но я не телепат. Это я следую твоему примеру, помнишь?
  «Вот как это должно было быть. Только ты уговорил прусского Эмиля назвать имя копа тебе, а не мне. Это дало тебе фору — достаточно времени, чтобы разобраться с ним самостоятельно.
  «Это дерьмо».
  — Я так не думаю.
  — Ради бога, опусти ружье и давай выпьем.
  Я покачал головой. "Не сегодня ночью."
  — Вы не возражаете, если я это сделаю? Слушай, кого бы ты ни искал, его здесь нет. Оглянитесь вокруг, если не верите мне. Я совсем один. Моя жена далеко. И так же хорошо для тебя, мой друг. Ей бы это совсем не понравилось».
  Я инстинктивно огляделся вокруг. Вестибюль в основном был отдан под барную стойку под изогнутой лестницей; на другом конце комнаты стоял белый рояль; а на одной из более высоких стен висела картина в полный рост, изображавшая лысого старика с гнилыми ногами, совокупляющегося с щедро одаренной обнаженной дамой, которая больше была обязана чувству юмора художника, чем точному рисунку или умению обращаться с кистью. Ангерштейн медленно подошел к бару, взял бутылку шнапса и наполнил небольшую шхуну.
  — Вы бы не привели его сюда, в свой прекрасный дом, — сказал я. «Я полагаю, что ваши друзья на ринге держат его где-нибудь в тихом месте, где никто не будет жаловаться на его крики. И ты мне скажешь, где это. Или он уже мертв. В таком случае мне понадобятся доказательства. Как тело».
  — Послушай меня, Гюнтер. И слушайте себя. Ты как сумасшедший ученый с глупой теорией. Плоская земля. Флогистон. Или, может быть, планета Вулкан. Но что бы вы ни думали, что знаете наверняка, это не так».
  — Я с ума сходил, когда думал, что такой подонок, как ты, сдержит свое слово. Моя собственная мать могла бы сказать мне это».
  «Матери могут ошибаться. Они часто бывают. Иначе у них не было бы сыновей. По крайней мере, так мне всегда говорила моя».
  — Значит, ты не собираешься говорить мне, где он.
  — Признаюсь, я сам навел некоторые справки. Спросил вокруг. Конечно, я сделал. Вы не можете винить меня за это. Я подумал, что могу помочь».
  — Вы интересный человек, герр Ангерштейн. Я многому научился из моего краткого общения с вами. Боюсь, не все хорошо. В принципе, я понял, что во многом похож на тебя.
  "Действительно? Вы меня удивляете, герр Гюнтер.
  "Да. Вы не единственный человек, который может избить другого мужчину, пока он не скажет вам именно то, что вы хотите знать. Метафорически говоря. Благодаря вам я понял, что в нужное время и в нужном месте я способен практически на все. Такой же, как ты».
  — Как что, например.
  — Вот, например. Я тонко улыбнулась, а затем выстрелила ему в плечо. Он уронил шхуну, и вдруг воздух наполнился сильным запахом ликера и пороха.
  "Иисус." Ангерштейн скривился от боли и схватил его за плечо. — Какого черта ты это сделал?
  — Я говорю вам, что я собираюсь сделать, герр Ангерштейн. Если ты не скажешь мне, где Курт Рейхенбах, я тебя снова пристрелю. Я мог бы не убить тебя. Но я причиню максимальное количество боли, которое может дать этот маленький пистолет. У меня нет ни времени, ни желания просить вас более вежливо.
  Ангерштейн сел на табуретку у рояля и неловко взглянул на свое плечо; шелковый халат теперь блестел от крови. Он покачал головой. — Ты делаешь большую ошибку.
  Поэтому я снова выстрелил в него, на этот раз в штанину от пижамы.
  Ангерштейн вскрикнул от боли. Я понял, что второй больнее, чем первый.
  — Не могу поверить, что ты стрелял в меня.
  — Нетрудно поверить, что в тебе две пули. И я выстрелю в тебя в третий раз, если придется. Просто считай, что тебе повезло, что это маленький стрелок, а не моя обычная пушка.
  «Этот маленький горохострел, как вы его называете, чертовски болит, черт вас побери».
  — Тем больше у тебя причин рассказать мне, где ты спрятал Курта Райхенбаха. Я направил пистолет на другую ногу.
  «Хорошо, хорошо. Я вам скажу. Рейхенбах мертв».
  — Откуда мне знать, что ты говоришь правду? Откуда мне знать, что его где-то не пытают, пока мы разговариваем?
  — Он мертв, говорю вам.
  «Расскажи мне, что именно произошло. Убеди меня, что он мертв, и, может быть, я больше не буду стрелять в тебя.
  — Да какое тебе дело? Он был многократным убийцей. Город избавился от такого человека. Но я хотел бы знать, как публичное судебное разбирательство помогло бы кому-нибудь. Меньше всего полицейские этого города.
  — Это не тебе говорить.
  "Почему нет? Он убил мою дочь».
  — Я задаю вопросы, помнишь?
  Я нажал на курок Браунинга в третий раз, только на этот раз я позволил пуле задеть ему мочку уха.
  — Разве не то же самое вы сказали прусскому Эмилю?
  "Что ты хочешь? Признание? Вы можете подумать, что подставили мою шею под лезвие, но я точно не убивал его. И я не приказывал его убивать. Не то, чтобы это имело значение. Ничего из этого не устоит перед судом».
  — Ева была твоей дочерью. Отлично. Я понимаю. И тебе мое сочувствие. Но она была моим делом. В этом городе закон по-прежнему неизменен, Ангерштейн. Вы не можете выбирать, что у вас будет, а что нет». Я закурил. «Так что же должно быть? Объяснение того, что именно произошло, или еще одна пуля в ногу?
  — Вот в чем проблема с копами. Вы, люди, думаете, что владеете каждым метром морального превосходства между этим местом и Ватиканом. Поэтому он идет в суд. А потом что происходит? Умный еврей-адвокат ссылается на абзац пятьдесят первый, и, прежде чем вы это узнаете, другой остроумный убийца, такой как ваш приятель Бруно Герт, отбывает свой срок, плетя корзины в приюте для сбитых с толку, вместо того, чтобы получить заслуженный приговор. Я не мог рисковать этим».
  — Лучше отдай его мне, Ангерштейн. И не рассказывай мне эту чушь о том, что ты отец. Увидев тебя в бою с тростью, я понял, что в твоем скрюченном теле нет ни одной доброй косточки, не говоря уже о какой-нибудь отеческой. Я хочу, чтобы вся история началась с того момента, когда вы подобрали его на своей машине. Иначе всю оставшуюся неделю ты будешь выковыривать из зубов этих маленьких слизняков.
  * * *
  "ВСЕ В ПОРЯДКЕ. Вы догадались, что произошло между мной и прусским Эмилем. Я дам вам это. Пока вас не было в комнате, я дал ему несколько дополнительных ударов тростью, а затем сказал, что он мертв, если он не расскажет мне, что именно он знает о человеке, убившем Еву. Именно тогда он обронил сенсацию и сказал, что это коп по имени Райхенбах. Но вот настоящая причина, по которой я не впустил тебя в это. Поскольку ты коп, я спросил себя, может ли Райхенбах, будучи копом, убедить тебя быть с ним помягче, как это было с Бруно Гертом, и пришел к выводу, что может, а я не могу идти на такой риск. Так что я засунул платок обратно Эмилю в рот и сказал ему, что не хочу, чтобы вы знали имя, просто что ее убил полицейский. Я полагал, что к тому времени, когда вы сможете указать имя в описании, Райхенбах уже будет у меня в кармане. Я не мог бы рассказать вам больше, чем я сделал о том, что я планировал. Ты бы этого не выдержал.
  — В любом случае ты был прав насчет этого.
  «У меня не было времени обдумать все аспекты, но идея показалась мне хорошей. Я все еще думаю, что ты должен оставить все как есть.
  «Я не могу. Это просто не во мне. У меня есть стандарты, и я стараюсь им соответствовать. В то время как у вас вообще нет стандартов, и вы, безусловно, соответствуете им. Я должен был это понять. Так. Давайте остальную часть этого. Вся история. Именно то, что случилось с Куртом Райхенбахом».
  "Если вы настаиваете. Только не стреляй в меня снова».
  * * *
  — КАК БОЛЬШИНСТВО ПОЛИЦЕЙСКИХ в Берлине, вы на самом деле очень мало знаете об этом. Город, я имею в виду. Для таких, как вы, немецкое общество очень простое. Это единственный знакомый общественный порядок, существующий с незапамятных времен, иерархия, в которой каждый знает свое место. Реальность совсем другая. Уже более века существует другой мир, лежащий за пределами этой иерархии, — мир изгоев и людей, не принадлежащих ни к какому признанному социальному классу, — который, хорошо это или плохо, такие люди, как вы, называют преступным миром. В центре этого преступного мира находятся профессиональные преступники, бандиты, грабители, воры и убийцы. О, некоторые из вас — возможно, Эрнст Энгельбрехт — думают, что знают этот преисподнюю, но поверьте мне, это не так. Никто не делает, кто не является частью этого.
  «Этот подземный мир существует глубоко под этим городом, как запутанный лабиринт старых шахтных стволов и туннелей. Преступное общество, да, но со своими правилами и институтами: профессиональное братство и сестринство, ограниченное теми, кто отсидел срок в цементе, и которое сурово наказывает не только тех, кто доносит друг на друга в полицию, но также и тех, кто пренебрегает нашим влиянием или чьи преступления считаются настолько гнусными, что выходят за рамки простого преступления; преступления, которые бросают вызов тому, что значит быть человеком, например, навязчивое убийство. Короче говоря, это среднегерманское кольцо, которое вносит в криминальный мир немного порядка и стабильности».
  Я смеялся. — Если ты говоришь мне, что у воров есть честь, я не верю.
  — О, это гораздо больше, чем честь, уверяю вас. Речь идет об организации там, где иначе был бы хаос. Среднегерманское кольцо налагает уставы на местные банды и клубы, контролирует их деятельность, взимает денежную дань и наказывает тех, кто нарушает наши законы, настолько обязательные, насколько может признать любой немецкий юрист. У нас даже есть собственный суд, чтобы судить, какие санкции и наказания должны быть применены к тем, кто нарушил наши законы».
  — Следующее, что ты будешь рассказывать об Эсмеральде, Квазимодо и дворе цыган.
  — Вы просили меня рассказать вам, что случилось с Райхенбахом, и я рассказываю вам сейчас. Это ваше дело, во что вы верите».
  "Продолжать." Я бросил ему свой носовой платок, чтобы вытереть немного крови с его бедра и плеча. "Слушаю."
  «Этот народный суд собирается раз в месяц или на специальном заседании в подвале старой заброшенной пивоварни в Панкове».
  "Который из?"
  «Deutsches Bauernbrauerei возле водонапорной башни на Ибсенштрассе».
  "Я знаю это. В западной стене есть дыра высотой с Бранденбургские ворота, когда вынесли медные бродильные чаны.
  "Это верно. Это такое место, где мы можем встречаться без помех. Судьи суда — самые высокопоставленные боссы ринга, но присяжные состоят из некоторых городских воров, сутенеров, проституток, торговцев наркотиками, ловцов хулиганов, нелегальных игроков — все они платят членам местных клубов — короче говоря, все те мужчины и женщины, которые не могут обратиться в полицию за защитой».
  — Какой у вас там загородный клуб.
  — Просто дай своему рту отдохнуть и слушай. Вы могли бы узнать что-то. Итак, как вы догадались, сегодня утром я похитил Курта Райхенбаха возле его собственной квартиры и отвел его в специально созванный народный суд. В вашем мире это, конечно, не имеет официального статуса, но в моем это законная судебная власть, такая же важная, как Имперский суд в Лейпциге. Присутствовало до ста человек, чтобы увидеть, как восторжествовала настоящая справедливость. Я сам был его обвинителем, а прусский Эмиль был моим главным свидетелем. Райхенбаху был назначен защитник, назначенный судом, и ему было разрешено отстаивать свою позицию. Но доказательства — возможно, больше доказательств, чем вы знали, — были убедительными, если не сказать ошеломляющими.
  «Главный свидетель сообщил суду, что видел, как обвиняемый вошел во двор с моей дочерью, и вскоре после этого снова увидел его с окровавленными руками . И если этого было недостаточно, чтобы убедить суд, что он был Виннету, второй свидетель, проститутка, заявила, что за несколько месяцев до любого из убийств Виннету она встречалась с обвиняемыми, и они согласились заняться сексом. , но он передумал и стал обзывать ее самыми гнусными словами и сказал, что нехорошо, что такие порядочные люди, как он, могут соблазняться таким образом, и как давно пора бы кому-нибудь навести порядок на улицах.
  «Через несколько дней она рассказала, что на нее сзади напал кто-то, ударивший ее по затылку камнем в носке, и что она жива только потому, что ее нападавший был прерван, так как она была совершенно уверена, что он» д хотел убить ее. Мужчина убежал, оставив носок и камень. Она убеждена, что это был Райхенбах, потому что узнала сладкий запах его сигар. Мало того, одна из женщин, спасших ей жизнь, нашла на месте происшествия окурок сигары, и она держала его в своей сумочке, намереваясь передать в полицию, когда сообщила о нападении, но она передумала и так и не сделала этого. . Решила, что ей не нужно внимание полиции. Ну, кто делает? Так или иначе, она сказала суду, что выбросила сигару, но достаточно ясно помнила клеймо на обертке, потому что это было такое красивое имя: Доминиканская Аврора. Именно эта информация действительно решила его судьбу, поскольку при беглом обыске личных вещей обвиняемого в его нагрудном кармане были обнаружены некурящие доминиканские сигары «Аврора», которые, как сообщил суду один из судей, можно было получить только в Германии в качестве импорта. из Амстердама.
  «Перед лицом этих изобличающих доказательств адвокат Райхенбаха привел аргументы в пользу простого случая невменяемости: только сумасшедший мог убить так много людей. Суд не убедили. В этот момент подсудимый, на вопрос, есть ли ему что сказать в свою пользу перед оглашением приговора, потребовал знать, по какому праву берлинские подонки судят его, — его слова, а не мои, — и тогда-то он и признался. к своим преступлениям, которые он оправдывал тем, что намеревался сначала изгнать берлинских шлюх из бизнеса, а затем сделать улицы города пригодными для прогулок порядочных законопослушных граждан. Кажется, он был ближе знаком с Бруно Гертом чем даже ты. Когда Герта арестовали, Райхенбах решил продолжить доброе дело».
  — Он сказал, почему снял с них скальп?
  «Нет, но я должен был подумать, что это очевидно; он хотел вызвать максимальный ужас среди городских шлюх. И ему это тоже удалось. В конце концов, именно эта часть — снятие скальпа — сделала убийства достойными освещения в печати. Посмотрим правде в глаза: убийство шлюх в этом городе почти обычное дело.
  «Это то, чего я боялся. Теперь у меня есть сотня вопросов, на которые, скорее всего, никогда не будет ответа».
  "Такой как?"
  — Например, почему он ждал, пока не убьет Вернера Джуго, прежде чем написать язвительное письмо в газеты? И почему он не признался в убийстве ни одной из девушек ни в одном из этих двух писем? Он предположил, что мог бы убить несколько проституток, но это не то же самое, что признать, что он уже убил трех. Как будто он хотел убедиться, что мы не установим связь между Виннету и Гнаденшусс. Что, конечно же, удвоило бы наши шансы поймать его.
  — Это все, что у тебя есть?
  — Вряд ли. В первом письме он предполагает, что ветераны были не только позором для мундира, но и напоминали всем о позоре поражения Германии. Но во втором письме кажется, что миссия изменилась, и он намерен просто очистить улицы Берлина. Это важные вопросы, на которые я хотел бы получить некоторые ответы. Только я не думаю, что он оставил письменное признание.
  — Ты знаешь, что он этого не сделал. Народ вынес обвинительный приговор, затем был вынесен смертный приговор, который должен был быть приведен в исполнение немедленно, и Курт Райхенбах был повешен на пивоварном дворе. Он плохо кончил. Страх взял верх над ним: он пытался сопротивляться, а потом умолял сохранить ему жизнь, что еще больше унижало его в глазах присутствующих. Никто не любит трусов. Тело вырезали и увезли на захоронение. я говорю избавление; Я более или менее уверен, что тело не было похоронено. Так что я очень сомневаюсь, что вас можно было взять на просмотр. В последний раз, когда народный суд приводил в исполнение смертный приговор, тело было тайно сожжено. Но если бы вы были там, вы бы убедились в его виновности, уверяю вас.
  — О, я. На самом деле я был убежден в его виновности еще до того, как пришел сюда сегодня вечером. Ранее этим вечером я нашел в его машине достаточно улик, чтобы отправить Райхенбаха прямо на гильотину: главным образом орудие убийства — молоток — и скальпирующий нож. У меня даже есть пистолет, из которого он расстреливал тех инвалидов войны. Если не считать слова «убийца» , написанного мелом на его спине, это не могло быть более очевидным».
  — Тогда я действительно не понимаю. Что ты здесь делаешь? Если ты все это знал, какого черта ты меня застрелил?
  — Потому что я не верю в линчевания.
  "Он получил то, что заслужил. И как часто вы можете говорить это в наши дни? Вы действительно думаете, что конечный результат был бы другим в судах, в которых вы работаете?
  — Ты можешь наряжать его как угодно, Ангерштейн, но это было именно так. Линчевание. И больше всего он заслуживал справедливого суда».
  — Потому что он был полицейским?
  «Потому что он был гражданином. Даже такая крыса, как ты, заслуживает справедливого суда.
  — И вы так говорите, хотя утверждаете, что у вас было достаточно доказательств его вины.
  « Потому что у меня были доказательства его вины. Иногда быть полицейским трудно, потому что закон гласит, что с виновными обращаются так же, как с невиновными. Немного в горле застревает уважать права человека, который кусок дерьма. Но эта республика развалится, если мы не будем придерживаться судебного процесса».
  "Напротив. В этом случае, я думаю, есть все шансы, что республика развалится, если будет соблюден судебный процесс. Вы можете себе представить, к какому скандалу привело бы известие о том, что эти убийства совершил действующий сотрудник полиции? Тем более, действующий милиционер, который был евреем? Националисты предположили бы, что Рождество в этом году наступило рано. Я почти вижу заголовки в Der Angriff и Völkischer Beobachter . Бернхард Вайс выбыл. Может быть, даже Геннат. Альберт Гжесински тоже, наверное. И я сомневаюсь, что СДПГ могла надеяться удержать правительство вместе более чем на несколько часов. Весьма вероятно, что должны были бы быть другие федеральные выборы. Со всей экономической неопределенностью, которую это влечет за собой.
  «Конечно, вам решать, что вы скажете комиссарам. Но если ты последуешь моему совету, Гюнтер, ты будешь держать рот на замке. Таким образом, все можно аккуратно смести и забыть. Через три месяца никто не вспомнит ни о нем, ни о тех, кого он убил. В любом случае, вы не могли бы использовать что-либо из этого против меня в суде. Мой адвокат снял бы любые обвинения за считанные минуты».
  — В этом я тоже не сомневаюсь.
  — А вот и жена покойника. Она медсестра, не так ли? Как вы думаете, что она предпочла бы? Чтобы прослыть супругой многократного убийцы? Или как бедная жена копа, героически исчезнувшая при исполнении служебных обязанностей? Может, тебе стоит спросить ее мнение, прежде чем ты споткнешься на пути к абсолютной истине, Гюнтер. Можете ли вы представить, какой была бы ее жизнь, если бы каждый из ее друзей знал, что сделал ее муж? Многие предположили бы, что она должна была что-то знать. Возможно, так и было. Как жена может не знать о таких вещах? Поверь мне, очень скоро у нее вообще не будет друзей.
  «И, наконец, великий немецкий народ. Как вы думаете, кому-то из них есть дело до справедливого суда над кем-то вроде Курта Райхенбаха? Никто не мыслит категориями справедливости и верховенства закона, так почему мы должны? Спросите водителя автобуса или сапожника, считает ли он хорошей идеей потратить тысячи рейхсмарок налогоплательщиков на то, чтобы отдать такого человека под суд, или лучше просто предать его тихой смерти. Думаю, я знаю, что они скажут.
  — Ты охраняешь пустой сейф, мой друг. Всем всеравно. Единственные, кто выигрывает от судебного разбирательства, — это юристы и газеты. Не вы. Не я. Не обычный обыватель.
  «Ну, вот что случилось. Нет ничего другого. Ты можешь взять его или оставить».
  Эрих Ангерштейн встал и с трудом подошел к телефону. — А теперь, если вы не возражаете, я позову врача. Он бросил на меня вопросительный взгляд. — Если только ты не собираешься стрелять в меня снова. Ты снова собираешься стрелять в меня?» Он цинично улыбнулся мне; это был единственный тип, который у него, казалось, был. — Нет, я так и думал.
  Вот в чем проблема слушать дьявола; оказывается, его самая впечатляющая уловка состоит в том, чтобы сказать нам именно то, что мы хотим услышать.
  Ангерштейн взял подсвечник и начал набирать номер, когда я начал уходить оттуда.
  — Эй, подожди, Гюнтер. Я сделаю это для тебя. Вам понадобится еще один ошейник, чтобы отразить критику, которая обрушится на Крипо, если вы не раскроете дело Гнаденшусса. Я сказал, что если ты поможешь мне найти убийцу Евы, я сообщу тебе правду о пожаре на фабрике Вольфмиум. И я буду. Это поможет тебе стать комиссаром.
  Но я тряс головой.
  — В чем дело, Гюнтер? Разве ты не хочешь быть комиссаром? Разве ты не хочешь знать правду о том, что там произошло на самом деле?
  — Мне ничего от тебя не нужно, Ангерштейн. Особенно когда это что-то столь же ценное, как правда. Даже правда звучит как наглая ложь, когда она у тебя во рту. Так что я бы не хотел полагаться на него или использовать его каким-либо образом для своего продвижения. Если я когда-нибудь стану комиссаром, в чем сомневаюсь, то это будет результатом моих собственных действий.
  «Поступай по-своему. Ты упрямый ублюдок, если я когда-либо встречал такого. Я почти восхищаюсь тобой за это. Похоже, они говорят правду: нет дурака глупее честного дурака. Но спроси себя: однажды, если я не ошибаюсь, однажды, когда ты останешься единственным честным человеком в Германии, кто узнает?
  * * *
  Я ВЕРНУЛСЯ в «Алекс» на следующий день, проделывая скользкие движения по расследованию серии убийств, которые я уже раскрыл, просто для вида. Я ни на минуту не сомневался в правдивости того, что сказал мне Эрих Ангерштейн, не с двумя пулями в нем; ни холодная прагматическая мудрость, связанная с тем, что я ничего не сказал Вайсу или Геннату о том, что я узнал о Курте Райхенбахе. Ангерштейн был так же прав в этом при дневном свете, как и прошлой ночью; отождествление Райхенбаха с Виннету и доктором Гнаденшуссом выглядело как быстрый способ свергнуть не только Крипо, но и хрупкую правительственную коалицию; еще одни федеральные выборы вскоре после последних были бы прекрасной возможностью для Немецкой национальной народной партии, коммунистов, Рабочей партии или даже нацистов. Так что я провел скучный тихий день в архивах, как и было приказано, составляя список из пяти потенциальных подозреваемых из «Стального шлема» для Эрнста Генната. Конечно, это была пустая трата времени, но опять же, большая часть моей работы в Комиссии по расследованию убийств выглядела так, будто это будет пустая трата времени, по крайней мере, в течение следующих нескольких недель. И чем дольше я занимался этим, тем больше я осознавал, что мой обман может закончиться только тогда, когда произойдет еще одно не связанное с этим убийство, которое мы должны расследовать. Но когда через сорок восемь часов никто не пришел, я сказал себе, что самый быстрый способ отвлечь внимание от доктора Гнаденшусса — это раскрыть существующее дело об убийстве, если я смогу. К счастью, я примерно представлял, что это может быть за дело.
  * * *
  СКОРО БЫЛО ОЧЕВИДНО, что Райхенбах ничего не сделал для ареста Хьюго «Мустерманна» — человека, которого я узнал по Синг-Сингу, того самого человека, который застрелил Вилли Бекмана. Арестовать его теперь было моей секретной задачей. Я позвонил в Управление общественного транспорта в Шарлоттенбурге и попросил их проверить владельца желтого BMW Dixi, регистрационный номер IA 17938. Мне сказали, что машина принадлежит человеку по имени Хьюго Гедьен. На первый взгляд, теперь это выглядело как обычная детективная работа. Я сам видел это убийство, и это не может быть намного проще, чем это. Но было в этом кое-что — мелкая деталь — я хотел сначала проверить у Бриджит Мёльблинг, прежде чем навестить Хьюго Гедьена.
  Я договорился с ней пообедать в Ашингере. Мы с ней встретились там не только потому, что мне нравилось пиво в Aschinger, хотя я и познакомился. Я хотел расспросить ее о стрельбе и предположил, что присутствие на месте поможет ей вспомнить все, что она видела на улице снаружи.
  — Но ты уже сказал мне, что видел все это, — сказала она.
  "Я сделал. И я только что узнал имя и адрес убийцы в Управлении общественного транспорта. У него есть квартира в Кройцберге.
  — Вы собираетесь арестовать его?
  "Да. Как только ты поможешь мне разобраться в моей собственной голове.
  "Мне? Я не понимаю, как я могу помочь. У вас есть его имя и адрес, что вам нужно от меня?
  «Дело в том, что я не обратил особого внимания на труп мертвеца. Ты сказал мне, что пришел сюда, чтобы проверить, не я ли лежу на улице. Правильный?"
  "Да. Я сделал. Вы можете себе это представить? Я беспокоюсь о тебе?
  «Я стараюсь, когда я одна и голая, но как-то сложно представить».
  «Не должно быть слишком сложно, если ты подумаешь обо всех других моих фотографиях, которые должны быть у тебя в голове к настоящему времени. Те, которые я не хотел бы, чтобы кто-либо еще видел».
  Я взял ее руку и поцеловал ее.
  — Вы упомянули, что видели татуировку на руке мертвеца. Женское имя. На основании большого пальца. Видишь ли, я этого не видел».
  "Это верно. Я сделал."
  — Ты можешь вспомнить, как звали?
  "Нет. На самом деле я мало что помню.
  — Это была Хельга?
  «Я так не думаю. Кроме того, было слишком много крови, чтобы я мог помнить очень многое. С тех пор это не дает мне покоя».
  «Думаю, это означает, что я должен пойти в городской морг и посмотреть на себя».
  — Ты имеешь в виду то место возле зоопарка? На Ганновершештрассе?
  "Я делаю. Возможно, вы могли бы отвезти меня туда.
  "Сейчас?"
  «Чем раньше, тем лучше. Пока кто-нибудь не забрал тело Бекманна.
  "Все в порядке."
  Мы нашли ее машину, еще один BMW Dixi, и поехали на запад, в морг. Она припарковалась перед домом, и я снова поцеловал ей руку.
  — Ты подождешь меня здесь? Я ненадолго.
  "Если хочешь. Но он открыт для публики, не так ли?
  "Это. Только я не рекомендую вам входить внутрь. Вам понравится представление не больше, чем вам понравится сваренное вкрутую яйцо, обваленное в песке.
  — Туда ходит много людей, не так ли? Сейчас туда идут люди».
  «Почти миллион человек только что проголосовали за нацистов, но это не значит, что вы должны делать то же, что и они».
  «Это не может быть так плохо. В противном случае они, конечно, не пустили бы публику.
  «Прусские государственные власти впускают публику, потому что хотят запугать ее и заставить подчиниться. Вида насильственной смерти обычно бывает достаточно, чтобы испугать самые мятежные души. Даже в Берлине».
  — Если ты не заметил, Гюнтер, я и сам немного бунтарь. По крайней мере, так говорит мой отец. Может быть, я не тот маленький подснежник, которым ты меня считаешь.
  — Если бы вы только что закончили говорить мне, что за преступления платят, я бы, конечно, порекомендовал вам зайти и осмотреть достопримечательности. Но не иначе. Послушай, ангел, мне просто не пришло в голову, что ты можешь зайти внутрь. Если бы это пришло мне в голову, я бы сел на автобус. Или на метро».
  — Ты начинаешь подозрительно походить на героя.
  "Может быть. И каким бы я был рыцарем в сияющих доспехах, если бы не попытался отговорить принцессу не идти в замок огра?
  "Я понимаю. И я благодарен. Но мне нравится думать, что я могу позаботиться о себе. С тех пор, как мой бывший муж начал носить мое нижнее белье вместо сияющих доспехов, я научилась быть намного жестче, чем люди меня принимают. Вы, кажется, включили.
  — В этом беда настоящих мужчин, милочка. Они ожидают, что женщины будут вести себя как настоящие женщины».
  Она уже вылезала из Дикси. «Это не значит, что вы должны обращаться с ними так, как будто они сделаны из венецианского стекла. Или ты хочешь завернуть меня в папиросную бумагу?
  «Нет, я вообще против существования этого места. Достаточно того, что есть так много мужчин, которые помнят, как отвратительно было в окопах. Я не вижу смысла в общественном морге, в котором мы даем женщинам и детям приблизительную картину того же ужаса».
  «Возможно, женщины должны знать что-то об этой стороне жизни».
  "Все в порядке. Но имейте это в виду. Когда дело доходит до того, чтобы увидеть много мертвых людей, ваш мозг похож на камеру с открытым затвором. Все записывается на пленку. Я был школьником, когда впервые попал в это место. Я проник внутрь без разрешения. То, что я увидел тогда, осталось со мной навсегда. Почему-то это всегда кажется хуже, чем все, что я видел с тех пор. Поэтому, пожалуйста, не жалуйтесь мне, когда не спите, потому что вы не можете уничтожить негативы».
  Она последовала за мной внутрь, и, пока я просил показать тело Вилли Бекманна, я оставил Бриджит прогуляться по моргу в одиночестве. Может быть, она была права. Благодаря таким людям, как Джордж Гросс и его друзья, в городских галереях современного искусства, вероятно, можно было увидеть не менее неприятные вещи.
  В теле Бекманна было больше свинца, чем в водопроводных трубах Берлина. К счастью для меня, его правая рука была одной из немногих частей тела, в которую не попала автоматная пуля. Так что потребовалось всего несколько минут, чтобы удовлетворить собственное любопытство; но гораздо дольше, чем это для Бригитты, чтобы удовлетворить ее. Я вышел на улицу, прислонился к ее машине и выкурил сигарету. Когда она наконец вышла из морга, она выглядела немного бледной и была очень тихой. Чего и следовало ожидать, подумал я.
  — Ну, это было ужасно.
  «Мягко говоря».
  — Это все, что ты хочешь сказать?
  — Видишь кого-нибудь, кого ты узнал?
  "Забавный."
  «Вот почему он существует. Чтобы помочь копам опознать неопознанное.
  "Вы нашли то, что искали?" — спросила она, заводя двигатель.
  "Да."
  — У него на руке было вытатуировано имя девушки?
  "Он сделал."
  "Хороший. И все-таки это была Хельга?
  «Лучше, чем это. Это была Фрида».
  "Куда?"
  — Мне нужно вернуться к Алексу.
  Она развернула машину и поехала на восток, по Лютцовштрассе.
  — Ты собираешься рассказать мне о Фриде?
  После того, что она только что увидела, я решил, что она, вероятно, справится со всей этой историей. Я ошибался и в этом.
  «Около года назад мужчина, выгуливавший свою собаку в Грюневальде, нашел несколько частей тела женщины, завернутые в мясную бумагу и закопанные в неглубокой могиле. Не было головы. Только туловище, ступня и пара рук. Что было предусмотрительно по отношению к убийце, поскольку отпечатки пальцев девушки позволили нам идентифицировать ее как Фриду Арендт, и они показали, что у нее был послужной список за мелкое воровство. У нее также было вытатуировано имя Вилли у основания большого пальца. Несмотря на все это, нам так и не удалось найти ни семью, ни работу, ни даже последний известный адрес. И уж точно не убийцу, который, вероятно, все еще на свободе.
  — И вы думаете, что Вилли Бекманн — человек в морге — может быть тем же самым человеком?
  «Я не думаю, что Вилли Бекманн был настолько глуп, чтобы разрубить ее и закопать отрубленную руку, на которой было написано его имя. Но, возможно, он мог бы рассказать нам о ней что-то еще. Если бы его не расстреляли. Может быть, достаточно, чтобы найти ее убийцу — человека, которого газеты окрестили мясником из Грюневальда. Я уже решил посетить квартиру Вилли в Тегеле, чтобы посмотреть, какие улики я смогу найти, прежде чем отправиться на поиски Хьюго. "Кто знает? Может быть, он все еще может».
  
  Бриджит молча выслушала, а потом сказала: «Боже мой, то, что должно быть у тебя в голове. Вы идете смотреть на вещи, которые никто никогда не должен видеть, не имея ни малейшего представления о том эффекте, который это произведет на ваш разум, и все это за небольшие деньги. Я не думаю, что ты даже знаешь, почему ты это делаешь. Ты?"
  «Конечно, я знаю. Потому что мне как художнику нечего сказать. Потому что я не смог закончить свою неоконченную симфонию. Потому что быть копом — это работа для честных людей, а таковых в наши дни не так уж и много, они возьмут любого, кого смогут достать.
  — Ну, я думаю, ты сумасшедший. А если нет, то скоро будешь. Тем не менее, я полагаю, в этом вся суть детектива.
  * * *
  ВИЛЛИ БЕКМАН жил в Тегеле, в северо-западной части Райникендорфа, недалеко от гигантского локомотивного завода «Борзиг». Над всей территорией доминировал современный зиккурат из красного кирпича, который был образцом для Новой Вавилонской башни в Метрополии Фрица Ланга . Это было немое кино — с появлением на сцене говорящих картинок оно уже выглядело пережитком прошлого. Что касается работ Борзиг, то в них не было ничего футуристического; шумный и грязный, он казался возвратом к индустриальному Берлину, который быстро исчезал. Квартира Вилли находилась на верхнем этаже более традиционного берлинского дома с горчично-желтыми стенами, мансардной крышей с красной черепицей и изогнутым балконом, на котором висела впечатляющая оконная шкатулка, полная розовых гвоздик, что, возможно, объясняло наличие петлицы у бедного Вилли. был одет в момент его смерти. Консьерж впустил меня в квартиру. Он был немногословен, и те, кого он произнес, выражали своего рода благоговейный трепет перед размерами и планировкой помещения.
  — Я и забыл, какая это хорошая большая квартира, — сказал он. «Все эти комнаты. И потолки такие высокие. Здесь можно играть в теннис.
  Его мало интересовало, что я там делаю, да и вообще смерть Бекмана. К моему облегчению, он быстро оставил меня в покое.
  Мебели было немного, но то, что было, было хорошим — в основном копии в стиле бидермейер, а на стенах висели репродукции сцен охоты в садах замка Тегель. Конечно, милиция уже была там в поисках зацепок, позволяющих установить личность убийцы убитого, и, согласно официальному объявлению, приклеенному к двери квартиры, они забрали некоторые фотографии и документы.
  Не зная, что они ищут, они сняли очень мало.
  Мне повезло больше. В цилиндрическом шкафу я нашел пару фотоальбомов, и в них были фотографии четверки хороших друзей. Несколько человек были сняты в соседнем ресторане на берегу озера Тегель. В квартет входили Вилли Бекманн, Хьюго Гедьен, Хельга «Мустерманн» — я еще не знал ее фамилии — и Фрида Арендт. По фотографиям было ясно, что Хьюго и Фрида когда-то были любовниками. Через некоторое время после того, как были сделаны фотографии, Фрида и Вилли стали любовниками, когда каждый из них сделал татуировки. Ни одна из фотографий не давала внятного объяснения убийству Фриды, но они были единственным предлогом, который мне был нужен, чтобы задержать и Хьюго , и Хельгу. Эти четверо были не первыми хорошими товарищами, которые жестоко поссорились. Нет ничего лучше старой дружбы, чтобы обеспечить прочную основу для длительной вражды.
  Поскольку у меня был свободный ход в квартире, я провел еще час, обшаривая ящики и шкафы, и так я нашел несколько писем, адресованных Фриде, от ее любящей сестры Лени из Гамбурга. Я задавался вопросом, знала ли Лени вообще, что ее сестра мертва. У меня все еще не было железного мотива, почему двое людей на фотографиях были убиты, но все остальное, казалось, встало на свои места.
  В письме Лени был номер телефона, и, поскольку в квартире Вилли все еще работал телефон, я позвонил ей.
  «Простите, что я позвонил вам ни с того ни с сего, — сказал я, — но меня зовут Бернхард Гюнтер, и я детектив Берлинского крипо». Тщательно подбирая слова, я добавил: — Я расследовал исчезновение вашей сестры.
  Лени вздохнула. — Все в порядке, герр Гюнтер. Я знаю, что она мертва. Если бы она была жива, то связалась бы со мной. Но прошел почти год. И я потерял всякую надежду увидеть ее снова несколько месяцев назад. Мы были очень близки, видите ли, всегда на связи. Кроме того, мужчина, с которым она жила в Берлине на момент ее исчезновения, Вилли Бекманн, пришел навестить меня здесь, в Гамбурге, и сказал мне, что, по его мнению, она тоже умерла».
  — Но почему вы не обратились в полицию?
  «Вилли сказал, что ради него и ради меня нам лучше ничего не говорить об этом полиции, потому что человек, сообщивший ему, что она мертва, был членом преступной группировки и очень опасен».
  — Он сказал, как звали этого человека?
  "Он сделал. Но я не собираюсь повторять это сейчас, даже спустя столько времени».
  «Вилли Бекманн мертв. Вы это знали?
  "Нет."
  — Человека, который его убил, зовут Хьюго Гедьен. И я собираюсь арестовать его сегодня или завтра. Это имя сказал тебе Вилли?
  "Да, это."
  — Я его заморозил за убийство Вилли.
  — Могу я спросить, откуда вы это знаете?
  — Потому что у меня есть свидетель.
  — Свидетель, который будет стоять в суде?
  "Да."
  — Уверен?
  "Да. Я свидетель. Я видел, как он нажал на курок Вилли. Но он также мой единственный подозреваемый в убийстве вашей сестры. Честно говоря, я надеялся, что вы сможете мне помочь. Я помолчал и, ничего не услышав, добавил: — Уверяю вас, вы будете в полной безопасности. Никто никогда не должен знать, что я говорил с тобой.
  "Чем могу помочь?"
  — У меня есть подозрение, почему Хьюго убил вашу сестру, но у меня нет реальных доказательств. Я думаю, получение доказательств было бы достаточной помощью.
  «Почему это довольно просто. Хьюго и Фрида были любовниками. Затем Вилли переманил ее у Хьюго — Вилли был очень привлекательным мужчиной, — и Хьюго решил отомстить. Убил ее. Похоронили ее где-то в неглубокой могиле. Это он сказал Вилли. Чтобы мучить его. Конечно, Хьюго знал, что Вилли тоже был на ринге, и что последнее, что он мог сделать, это поговорить с полицией. Но я не понимаю, герр Гюнтер. Почему Хьюго убил Вилли сейчас, после стольких лет?
  — Не уверен, но думаю, это потому, что Вилли пошел и украл новую девушку Хьюго, Хельгу.
  — Полагаю, это имеет смысл. Если вы его ищете, у Хьюго есть квартира в Кройцберге. Но я надеюсь, вы это знаете.
  "Да. Я делаю."
  — Ты дашь мне знать, что происходит?
  "Конечно."
  "Спасибо. И удачи. Хьюго есть Хьюго, тебе это может понадобиться.
  * * *
  ОБРАТНО К АЛЕКСУ Я представил Вайсу и Геннату веские доводы в пользу ареста Хьюго Гедьена, и в сопровождении нескольких хорошо вооруженных офицеров в форме мы проследовали в его квартиру в Кройцберге и взяли его под стражу. К моему удивлению, он тихо пошел с нами, почти ничего не говоря, кроме того, что настаивал, что мы ошиблись человеком, и на эту деталь мы могли бы обратить больше внимания, если бы не Бергманн МР-18, все еще находившийся в его машине. и то, что я обнаружил в ящике его стола единственную сувенирную фотографию отрубленной руки Фриды, на которой была татуировка с именем Вилли. Это было то, что юристы назвали доказательством prima facie , что является просто причудливым способом сказать, что как только Гедин увидел, что у нас есть фотография, выражение его лица изменилось, и вся краска сошла с его лица, как будто мы познакомили его с стая голодных волков.
  Остаток дня и половина ночи были потрачены на его допросы, и в конце концов он признался в обоих убийствах без малейших признаков раскаяния. Если бы я знал, что суд позже приговорит его всего к пятнадцати годам тюрьмы, я бы почти не беспокоился, но, конечно, раскрытие пары убийств было лишь частью причины, по которой я пошел за ним. Нет ничего лучше, чем раскрыть нераскрытое дело, чтобы отвлечь внимание от нескольких горячих дел.
  Несколько дней никто не упоминал доктора Гнаденшусса. Бернхард Вайс смог созвать пресс-конференцию и устроить большую песню о том, что делу Фриды Арендт исполнился почти год, и призвать к немного большему терпению, когда дело дошло до сообщений о преступлениях в городе. Он даже похвалил меня, но это не уменьшило моего чувства вины за то, что я скрыл более серьезное преступление.
  Даже Геннат поздравил меня, хотя я мог сказать, что он был убежден, что в моей упорной детективной работе есть нечто большее, чем кажется на первый взгляд. Прошло время между тем, как я стал свидетелем убийства Вилли Бекмана, и арестом Хьюго Гедьена, что, казалось, доставило ему самую большую проблему.
  «У вас был регистрационный номер автомобиля, описание убийцы и его имя в христианстве — вы почти знали размер его обуви — и все же вы не назвали это», — сказал он. «Я этого не понимаю. А что, если Хьюго Гедьен улетел? Он мог бы проскользнуть через польскую границу, и мы бы ничего не знали».
  «Это был риск, на который я был готов пойти».
  — Это не было твоим решением. И это не то, как эта Комиссия работает. Вы уже должны это знать. Вы могли бы позвонить мне или кому-нибудь еще в этом отделе и продиктовать регистрационный номер машины, не нарушая прикрытия.
  «Послушайте, когда я увидел имя Фриды, вытатуированное на мертвой руке Бекманна, я захотел посмотреть, смогу ли я сделать его подозреваемым в ее убийстве. Я не мог сделать ничего из этого, пока не закончил играть в недотепу ».
  — Но Вилли Бекман никуда не собирался, — возразил Геннат. "Он был мертв. Нет, это очень похоже на то, как если бы вы хотели сделать себя героем. На первый взгляд, это сделало бы вас искателем славы.
  "Может быть, вы правы. Может быть, я. Может быть, я решил, что нам нужно немного славы здесь.
  «Но только на первый взгляд. Ты не гонишься за славой. Зачем говорить это, когда мы оба знаем, что это неправда? Это не то, кто вы есть. Я думаю, что знаю тебя достаточно хорошо, чтобы сказать это.
  — Я не знаю, к чему вы клоните, сэр. Комиссия по убийствам только что положила конец двум нераскрытым убийствам. Что в этом плохого?"
  "Ничего. Совсем ничего».
  «Я выполнял свою работу».
  — Пойдем, Гюнтер. Вы играете в угол здесь. Только я этого не вижу. И это меня раздражает, потому что я должен быть умным. Меня не зря называют Большим Буддой».
  — Я не понимаю, о чем вы говорите, Эрнст.
  «Тогда я объясню это для вас. Это то, как это выкапывает комиссию по убийствам из ямы, что мне не нравится. Это слишком удобно. Вся негативная пресса, которую мы получали из-за того, что мы не выполняли свою работу должным образом, и теперь вы пришли и исправили это за одну ночь, раскрыв два дела по цене одного. За это тебя сделают инспектором. Может быть, дать вам медаль. Бернхард Вайс в восторге. Как и министр.
  — Но это не так.
  «Я человек с язвой. И когда это не ворчание, я. Ты хороший детектив, Гюнтер. Однажды ты станешь отличным комиссаром. Но ты человек с секретами. Вот что я думаю. Что в тебе гораздо больше, чем кажется на первый взгляд. Я не могу отделаться от мысли, что есть причина, по которой ты раскрыл эти два убийства, когда ты это сделал. И так аккуратно, как будто на них были розовые бантики».
  "Причина?"
  « Причина . Я не понял, что это может быть. Но я буду. И когда я это сделаю, я могу обещать вам, что у нас снова будет этот разговор. А пока постарайтесь запомнить следующее: в нашем бизнесе нельзя экономить. И вы не можете заключать сделки с правдой. Это хороший совет от знающего человека. В противном случае однажды вы попытаетесь поступить правильно и обнаружите, что вы настолько отстали от практики, что не можете».
  * * *
  Конечно, НЕ осталось незамеченным отсутствие Курта Райхенбаха, действующего детектива. Но Полицейские президиумы — оживленные места, и вскоре шумиха по поводу его отсутствия утихла, превратившись в ропот. Некоторые в «Алексе» приписывали его внезапное исчезновение неудачной гнусной сделке с прусской землей, что он был вынужден исчезнуть, прежде чем его арестовало собственное ведомство. Один или двое упомянули богатую любовницу в Шарлоттенбурге и были непреклонны в том, что он сбежал с ней; кто-то даже утверждал, что видел, как он купался в Мариенбаде. Другие предположили, что он был убит польскими спецслужбами в результате предполагаемого знакомства с министром иностранных дел Веймарской империи Густавом Штреземаном, который надеялся аннексировать так называемый Польский коридор и большую часть Верхней Силезии. (Выяснилось, что Рейхенбах иногда выступал в качестве телохранителя Штреземана и однажды по просьбе министра иностранных дел встречался с агентами советского ОГПУ, которые сотрудничали со Штреземаном в противодействии польской государственности.)
  Но большинство людей в Крипо, включая Бернхарда Вайса, были убеждены, что он был убит правыми националистами просто потому, что он был евреем. Нападкам подвергались не только немецкие политики из-за того, что они были евреями, о чем слишком хорошо знал сам Вайс; несколько немецких банкиров и бизнесменов также подверглись нападению, одно из них со смертельным исходом. Что было более очевидным, так это то, что если бы Курт Райхенбах не был евреем, то, возможно, некоторые из его коллег по Крипо попытались бы найти его немного усерднее. Однако без тела или свидетеля это вскоре исчезло из поля зрения, из сердца вон.
  Даже Траудль Райхенбах, казалось, не хотела требовать ответов на вопрос о внезапном исчезновении ее мужа, и в конце концов я задумался, действительно ли она знала об убийствах Виннету больше, чем кто-либо из нас мог подозревать. Я все думал о Бреннаборе и содержимом багажника: молотке, остром как бритва ноже, пальто и шляпе с прикрепленным париком. Насколько они были невиновны? Мог ли кто-нибудь, кроме детектива из отдела убийств вроде меня, связать эти предметы с серией жестоких убийств? Несомненно, должна была быть одна ночь, когда она заподозрила своего мужа в чем-то необычном: может быть, кровь на манжете его рубашки; след духов другой женщины на воротнике; одиночные распущенные волосы. Жена просто знает эти вещи, не так ли? А как насчет тех человеческих скальпов? Что Курт сделал со скальпами? Не думаю, что когда-нибудь узнаю. Но знала ли она? Если кто и мог с этим справиться, так это Траудл. Будучи медсестрой, она, вероятно, была сделана из прочного материала, более прочного материала, чем большинство женщин, более прочного материала, чем даже Бриджит Мёльблинг.
  * * *
  «РОБЕРТ ПРИГЛАСИЛ меня к себе домой в Англию, — сказала мне Роза. «Познакомиться с его матерью и отцом».
  — Звучит серьезно, — сказал я.
  — О, ничего подобного.
  — Я бы не был так уверен. В ту минуту, когда вы начинаете разговаривать с родителями, у вас появляются невинные прохожие».
  "Нет. Просто он хочет, чтобы я познакомился с ними, потому что они очень старые.
  «Так же как и Сабля Карла Великого, но не каждую девушку я хочу взять с собой в Вену, чтобы увидеть ее».
  — Это не так, как ты думаешь.
  Но, конечно, это было; это всегда так. Четыре недели спустя я получил приглашение на их свадьбу в Оксфорде с золотым тиснением и больше никогда их не видел. Позже фрау Вейтендорф сказала мне, что они собираются жить в Каире, что Рэнкину предложили преподавать английский язык в университете. Я был рад за них обоих, конечно, особенно за Розу, не в последнюю очередь потому, что в моей жизни еще была Бригитта; по крайней мере, я так думал.
  Затем однажды, подобно Орфею, я огляделся, ожидая увидеть Эвридику, и обнаружил, что она исчезла. Бриджит написала мне письмо, в котором пыталась объяснить, почему она прекращает наши отношения; она даже предложила мне встретиться, чтобы поговорить об этом, но я не видел в этом смысла; трудно не принять такое письмо на свой счет.
  Мой дорогой Берни,
  Это письмо нелегко написать, моя дорогая, но я должен перестать видеться с тобой ради собственного рассудка. Это прозвучит как преувеличение, но уверяю вас, что это не так. Сначала было интересно находиться рядом с вами, потому что вы необыкновенный человек — вы это знаете, не так ли? — и не только в силу вашего призвания. С тех пор, как я пошел в морг и столкнулся с реальностью того, что вы делаете изо дня в день, я думал о том, кто и что вы такое, и как вы зарабатываете на жизнь. Вы, конечно, предупредили меня не ходить в это ужасное место, и теперь мне жаль, что у меня не хватило здравого смысла послушать вас. Всегда нужно слушать полицейского. Но, боюсь, моя духовная независимость взяла надо мной верх.
  По сути, город платит вам за то, чтобы вы прошли весь путь до ада и обратно, не так ли? Но ад — это всего лишь короткое слово. Для большинства людей этот полицейский морг на Ганноверше-штрассе является воротами в место, которое большинство людей никогда не могли, даже не должны были себе представить. В другой адский мир. Но для тебя ад — это гораздо больше, чем просто слово. И то, что это делает с вами — что это должно сделать с вашим разумом, — меня бросает в дрожь.
  Дело в том, что я не верю, что вы можете быть среди всего этого ужаса без того, чтобы что-то от могилы не привязывалось к вам, как призрак или, возможно, ангел смерти. И больше всего меня пугает то, что ты даже не осознаешь этого, любовь моя. Когда вы начали сильно пить, я уверен, вы думали, что это просто наследие войны, но для меня сейчас это больше похоже на простое следствие того, чем вы занимаетесь: вы были детективом по расследованию убийств.
  Если бы я говорил вам это лично, вы бы мило улыбнулись и, вероятно, пошутили по этому поводу, а затем сказали бы мне, что я слишком остро реагирую — вы были бы слишком вежливы, чтобы сказать мне, что я истеричка. Ну, вы можете изобразить улыбку; но ты не можешь подделать то, что в этих голубых глазах, Берни; глаза говорят вам то, что тело человека может не раскрыть. Ваши глаза подобны окнам автомобиля: переход между двумя мирами; вот вы смотрите на один мир; а я из другого заглядываю и все больше боюсь того, что увижу лежащим на твоем заднем сиденье. Когда я смотрю на тебя, Берни, я вижу глаза, которые полчаса назад могли бы увидеть женщину с перерезанным горлом или мужчину с разбитым черепом, как грейпфрут; в любом случае, что-то ужасное. Более того, я чувствую это так, как будто я сам был там, чтобы увидеть это. Глаза, столь знакомые с насильственной смертью, теперь смотрят на меня, и мне становится не по себе.
  А шутки — теперь я понимаю, откуда они; если бы ты не пошутил, я думаю, ты бы закричал. Может быть, вы даже сами этого не понимаете. Я бы сказал тебе убираться из полиции сейчас же, пока у тебя еще есть шанс вести нормальную человеческую жизнь, но мы оба знаем, что я зря трачу чернила; ты хорош в том, что ты делаешь, я вижу это. И люди остаются такими, какие они есть, даже если их лица разваливаются. Так говорит Брехт. Зачем отказываться от того, в чем ты хорош, из-за того, что какая-то гиперчувствительная женщина, которую ты встретил и которая любила тебя, подумала, что дальше будет только хуже? Что будет. Мне очень жаль.
  Если хотите, мы можем встретиться и поговорить об этом, но вы должны знать, что я много думал об этом, прежде чем положить перо на бумагу, и мое решение является окончательным.
  Твоя очень любящая Бриджит
  «Знаешь, ангел, ты должен написать книгу о том, как быть сыщиком», — сказал я вслух никому, кроме призрака Эвридики. «Ты почти говоришь, что это звучит интересно. С метафизической точки зрения».
  Я сжег ее письмо. Не то чтобы у меня не было его раньше, и я полагаю, что прежде чем мое время истечет, у меня будут другие. Никогда не забывайте, всегда заменяйте. Это первое правило человеческих отношений. Двигаемся дальше: это важная часть. Поэтому позже я позвонил жене Фрица Ланга.
  — Тея, это Берни Гюнтер. Я подумал, может, мы снова встретимся за ужином. У меня есть отличные идеи для твоего сценария».
  
  
  Примечание автора
  Бернхард Вайс бежал из Берлина со своей семьей всего за несколько дней до того, как Гитлер стал канцлером Германии в 1933 году. Он переехал в Лондон, где открыл полиграфический и канцелярский бизнес и умер в 1951 году. в его честь. [1]
  Все члены Schrader-Verband, описанные в начале этой книги, занимали важные должности при нацистах, не в последнюю очередь Артур Небе , который командовал айнзатцгруппой СС на Украине, уничтожившей около 40 000 евреев. Его послевоенная судьба остается загадкой.
  Эрнст Геннат оставался в Крипо до своей смерти в августе 1939 года.
  Смерть Фриды Арендт так и не была официально раскрыта берлинской полицией и остается открытой по сей день.
  Альберт Гжесински бежал в Швейцарию в 1933 году. Автору неизвестно, поехала ли с ним Дейзи Торренс ; он умер в Нью-Йорке в 1948 году. Судьба ее также неизвестна.
  Двойной убийца Бруно Герт оставался в берлинской психиатрической больнице до конца своей жизни.
  Берлинский морг был построен на месте старого холерного кладбища больницы Шарите. Главный смотровой зал имел длину двадцать пять метров. Тела выставлялись на обозрение в течение трех недель, а затем городские власти хоронили в гробу, который берлинцы называли Nasequetscher ( крушитель носа). Морг был закрыт для публики; поскольку теперь нацисты несут ответственность за большинство убийств в Берлине, возможно, они хотели, чтобы их преступления оставались в тайне.
  Джордж Гросс был одним из ведущих художников движения Веймарского дадаизма. Мягко говоря, его работа, не говоря уже о внешности — он действительно ходил по городу в ковбойском костюме — вызывала у консервативно настроенных берлинцев вызов. Вот его слова — и это в значительной степени объясняет, почему нацисты считали его работу дегенеративной и запрещали ее: «Мои рисунки выражали мою ненависть и мое отчаяние. Я рисовал пьяниц, блюющих мужчин, мужчин, грозящих кулаками луне. Я нарисовал человека, его лицо было наполнено ужасом, он смывает кровь с рук. . . . Я нарисовал в разрезе доходный дом: в одно окно был виден мужчина, избивающий свою жену; через еще двух человек, занимающихся любовью; на третьем висел человек, тело его было покрыто мухами. Я рисовал солдат без носов, калек с крабовыми стальными руками; Я нарисовал скелет, одетый как новобранец, проходящий военную службу по медицинским показаниям. Я также писал стихи». Эмигрировал в США в 1933 г., вернулся в Берлин в 1956 г., где и умер в 1959 г.
  Тея фон Харбоу — немецкая сценаристка, вышедшая замуж за кинорежиссера Фрица Ланга. Ее сценарии включают фильмы доктора Мабузе , «Метрополис » и «М.». Она и Ланг развелись в апреле 1933 года, вскоре после прихода Гитлера к власти. Она была верна новому режиму, что, возможно, имело к этому какое-то отношение. Заключенная англичанами после войны и подлежавшая денацификации, умерла в 1954 г. М. была освобождена в мае 1931 г.; главный детектив в истории, инспектор Карл Ломанн, основан на Эрнсте Геннате.
  Тео Вольф был редактором Berliner Tageblatt до 1933 года, когда газету взяли под контроль нацисты. Окончательно он был закрыт нацистами в 1939 году.
  Вальтер Гемпп был начальником пожарной службы Берлина во время пожара в Рейхстаге в феврале 1933 года; в марте 1933 года он был уволен из пожарной части за предположение, что нацисты приложили руку к огню. В 1937 году Гемпп был арестован и обвинен в должностном преступлении. Его отправили в тюрьму, где он был задушен в своей камере.
  Самыми крупными преступными группировками в Германии были Grosser Ring, Freier Bund и Frei Vereinigung; все они были частью более крупного синдиката под названием « Среднегерманское кольцо» .
  В Sing Sing Club действительно был электрический стул; он был закрыт нацистами в 1933 году.
  Трехгрошовая опера открылась в Театре на Шиффбауэрдамме 31 августа 1928 года. Несмотря на изначально плохой прием, она имела большой успех и в течение следующих двух лет играла почти четыреста раз. Но и Брехт, и Вайль были вынуждены покинуть Германию в 1933 году. Лотте Ленья также покинула Германию в 1933 году; она и Вайль оставались вместе до 1933 года, когда развелись. Но они снова поженились в Нью-Йорке в 1935 году, и брак продлился до смерти Вайля в 1950 году. Лотте Ленья умерла на Манхэттене в 1981 году.
  Отто Дикс был другом и современником Джорджа Гросса; его работы, возможно, даже более интуитивны: некоторые напоминают Гойю в его самых мрачных проявлениях. Он также считался художником-дегенератом и был вынужден покинуть Германию в 1933 году; он вернулся только после войны и умер в Баден-Вюртемберге в июле 1969 года.
  «Кабаре безымянных» , которое напоминает мне «Поп-идол» и все, что связано с Саймоном Коуэллом, было закрыто в 1932 году.
  
  
  об авторе
  Филип Керр был автором бестселлеров «Нью-Йорк Таймс» знаменитых романов Берни Гюнтера, три из которых — « Филд Грей» , «Леди из Загреба » и «Прусская лазурь » — стали финалистами премии Эдгара за лучший роман. Керр также получил несколько премий Шамуса и премию Эллиса Питерса Британской ассоциации писателей-детективов за историческую криминальную фантастику. Незадолго до своей смерти в 2018 году он стал членом Королевского литературного общества. Как П. Б. Керр, он является автором очень любимого подросткового фэнтезийного сериала « Дети лампы» .
  
  
  Спасибо, что скачали книгу в соответствующей электронной библиотеке Royallib.com
  Оставить отзыв о книге
  Все книги автора
  
  Примечания
  
  1
  Существует некоторая путаница в отношении его официальных титулов: по словам его дочери Хильды Хортон, урожденной Вайс, он был одновременно начальником берлинской криминальной полиции и вице-президентом берлинской полиции во время Веймарской республики (Библиотека Вайнера по изучению Холокоста и геноцида). , https://portal.eri-project.eu/units/gb-003348-wl1768 ). Более того, Филипп перевел титул Polizeivizepräsident как «заместитель президента полиции» и «заместитель комиссара полиции». Хотя наша команда в Патнэме предприняла доблестную попытку определить предпочтительные названия, в этом — хотя нигде больше — их поиски не увенчались успехом, и мы решили признать несоответствие, которое вполне может быть тем, что Филип имел в виду с самого начала.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"