Керр Филип : другие произведения.

Человек без дыхания

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  
  
  
  
  Филип Керр
  
  Человек без дыхания
  
  
  «Нация без религии — это как человек без дыхания».
  - Йозеф Геббельс, из его единственного опубликованного романа «Михаэль».
  
  
  
  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
  
  ГЛАВА 1
  Понедельник, 1 марта 1943 г.
  Франц Мейер встал во главе стола, наклонился вниз, коснулся скатерти и стал ждать нашего молчания. С его светлыми встречами, голубыми глазами и неоклассическими чертами лица, которые выглядели так, как будто они были вырезаны Арно Брекером, федеральным скульптором Гитлера, никто не мог представить его евреем. Половина СС и СД были более заметными. Мейер сделал глубокий, почти эйфорический вдох, широко распространенный, от частей с облегчением, от частей с радостью, и поднял свой бокал к каждой из четырех женщин, сидящих вокруг стола. Ни один из них не был евреем, и все же, согласно расовым стереотипам, любимым министерством пропаганды, они могли им быть; все были немцы с выстрелами носами, темными глазами и еще более темными встречали. На мгновение Мейер, казалось, задохнулся от эмоций, и когда он наконец смог говорить, в его глазах стояли слезы.
  «Я хотел бы поблагодарить мою жену и ее сестер за ваши потери от моего имени», — сказал он. «Чтобы сделать то, что вы значили, наличие большого мужества, и я могу вам передать, что было выделено для тех из нас, кто был установлен в жестком соответствии с требованиями безопасности, знал, что снаружи было так много людей, предметы не все равно , чтобы прийти и прийти от нашего имени.
  «До сих пор не общались, что нас не арестовали, — сказала жена Мейера Сив.
  «Они так привыкли к тому, что люди подчиняются его приказам, — сказала невестка Клара, — что не знают, что делать».
  — Завтра мы вернемся на Розенштрассе, — дополнения Сив. «Мы не остановимся, пока все там не будут освобождены. Все двенадцать. Мы измеряем, на что загрязнение, когда общественное мнение мобилизовано. Мы должны поддерживать давление».
  — Да, — сказал Мейер. 'И мы будем. Мы будем. Но сейчас я хотел бы подуматьти тост. Нашему новому другу Берни Гюнтеру. Если бы не он и его коллеги из Бюро по расследованию военных преступлений, я, вероятно, до сих пор сидел в Совете Управления по делам правосудия. И кто знает, куда потом? Он завышен. «К Берни».
  Нас было шестеро в маленькой уютной столовой в квартире Мейеров на Лютцоверштрассе. Когда четверо из них встали и подумали за меня тост, я покачал головой. Я не был уверен, что заслуживаю благодарности Франца Мейера, и, кроме того, вино, которое мы пили, было приличным немецким роскошным — шпатбургундером до войны, который он и его жена поступили бы лучше, если бы обменяли его на еду вместо того, чтобы потратить пустую. это на мне. Любое вино, не говоря уже о хорошем немецком красном, было почти невозможно найти в Берлине.
  Я вежливо подождал, пока они выпьют за мое здоровье, прежде чем встать, чтобы возразить моему хозяину. «Я не уверен, что могу утверждать, что большое влияние на СС, — пояснил я. «Я разговаривал с парой контролирующих полицейских, которые охраняли вашу демонстрацию, и они сказали мне, что ходят слухи, что большинство заключенных, правонарушенных в субботу в рамках фабричной акции, вероятно, будут освобождены через несколько дней».
  — Это вряд ли, — сказала Клара. — Но что это значит, Берни? Как вы думаете, действительно ли власть снисходит к депортациям?
  Прежде чем я успел высказать свое мнение, прозвучала сирена воздушной тревоги. Мы все проверили друг друга с удивлением; прошло почти два года с последнего момента авианалета Королевских ВВС.
  «Мы должны пойти в приют, — сказал я. — Или, может быть, в подвале.
  Мейер ред. — Да, вы правы, — твердо сказал он. — Вы все должны уйти. На всякий случай, если это правда.
  Я взял с вешалки свое пальто и шляпу и вернулся к Мейеру.
  — Но ты тоже идешь, не так ли? Я сказал.
  «Евреев не пускают в приюты. Возможно, вы не замечали этого ранее. Ты должен был это сделать. Не думаю, что с тех пор, как мы начали носить желтую звезду, не было ни одного воздушного налета.
  Я покачал головой. — Нет. Я пожалел плечами. — Так куда евреям деваться?
  — К черту, конечно. По мере того, как они на это надеются. На этот раз ухмылка Мейера была сардонической. «Кроме, люди знают, что это еврейская квартира, а потому закон требует, чтобы дома появились с большими дверями и окнами, чтобы свести к минимуму эффект ударной волны от взрыва бомбы, это также приглашение какому-то пронику вору приехать». и украсить у нас. Он покачал головой. — Так что я останусь здесь.
  Я выглянул из окна. На улице сотни тысяч человек уже гнали к приюту полицейских в форме. Не было потери много времени.
  — Франц, — сказала Сив, — без тебя мы туда не пойдем. Просто оставь пальто. Если они не увидят вашу звезду, легкую травму, что вы немец. Вы можете выявить и сказать, что я потерял сознание, если я покажу свой пропуск и скажу, что я стал женой, никто не мудрее.
  — Она права, — сказал я.
  — А если меня арестовали, что тогда? Меня только что восстановили. Мейер покачал головой и рассмеялся. — Кроме того, вероятно, это ложная тревога. Разве Толстяк Герман не мог, что это самый защищенный город в Европе?
  Сирена продолжалась выть снаружи, казалось бы, какой-то ужасный механический горн, возвещающий об окружающей ночной смене на дымящихся фабриках ада.
  Сив Мейер села за стол и крепко сжала руки. — Если ты не поедешь, то и я не пойду.
  — Я тоже, — сказала Клара, садясь рядом с ней.
  — Нет времени спорить об этом, — сказал Мейер. 'Ты должен идти. Вы все.
  — Он прав, — сказал я более настойчиво, поскольку мы уже слышали гул бомбардировщиков вдалеке. было очевидно, что это не ложная тревога. Я открыл дверь и поманил четырех женщин к себе. — Пошли, — сказал я.
  — Нет, — сказал Сив. 'Оставались.'
  Две другие сестры переглянулись, а затем сели рядом со своим зятем-евреем. Это оставило меня на ногах с пальто на руке и нервным выражением лица. В конце концов, я видел, что наши бомбардировщики сделали с Минском и отдельными частями Франции. Я надел пальто и засунул руки в карманы, чтобы скрыть, что они трясутся.
  — Я не думаю, что они придут разбрасывать пропагандистские листовки, — сказал я. «Не в этот раз».
  — Да, но они точно не преследуют такие цели, как мы, — сказала Сив. — Это ближайший район. Они узнают, что поблизости есть больница. Королевские ВВС не захотят рискнуть значительным ударом по католической больнице, не так ли? Англичане не такие. Им нужна Вильгельмштрассе.
  — Как они узнают об этой высоте тысячи двух футов? — услышал я свой слабый голос.
  — Она права, — сказал Мейер. — Они применимы не на западе Берлина. Это восток. А это значит, что, наверное, к лучшему, что сегодня вечером нас нет на Розенштрассе. Он поднимается мне. — Ты должен идти, Берни. Мы будем в порядке. Вот увидишь.
  — Думаю, вы правы, — сказал я и, решив, не обращая внимания на сирену воздушного чувства, как и остальные, начал снимать пальто. — Все равно я едва ли могу оставить вас всех здесь.
  'Почему бы и нет?' — спросила Клара.
  Я рано пожаловался, но в итоге дело завершилось следующим: но я не сказал, что могу ей это, пока.
  На мгновение я заметила, как моя грудь сжалась, потому что мои нервы продолжали брать верх надо мной. Потом я услышал, как вдалеке взорвались бомбы, и вздохнул с облегчением. Еще в окопах, во время Великой войны, когда вы могли слышать разрывы снарядов где-то еще, это обычно переносило, что вы в безопасности, потому что считалось, что вы никогда не слышали того, кто вас убил.
  «Похоже, это досталось северному Берлину», — сказал я, прислонившись к дверному проему. — Возможно, нефтеперерабатывающий завод на Талер-штрассе. Это единственная настоящая цель здесь. Но я думаю, что мы должны хотя бы залезть под стол. На случай, если шальная бомба…
  Я думаю, что это было, что я сказал, и, вероятно, именно то, что я стоял в дверном проеме, спасло мне жизнь, потому что именно в этот момент стекло в ближайшей оконной раме, гладко, расплавилось в тысячу капель света. Некоторые из этих берлинских многоквартирных домов были построены на век, а позже я узнал, что бомба, которая взорвала тот, в котором мы находимся, не угрожая уже о болезни на Лутцоверштрассе, и сравнила его с землей за долю секунды, несомненно, убила бы меня, если бы не перемычка над головой и крепкая дубовая дверь, которая висела внутри, выдержала вес металлической балки крыши, потому что это то, что убило Сив Мейер и три ее сестер.
  После этого наступила тьма и тишина, если не считать свист чайника на газовой плите, медленно доходящего до течения, хотя, вероятно, это было просто ощущение в моих потрепанных барабанных перепонках. Это было так, как если бы кто-то выключил свет, а затем отодвинул половицы, на которых я присутствовал, и эффект присутствия мира из-под моих ног мог бы подобен ощущению того, что меня надели капюшон и повесили на виселице. . Я не знаю. Все, что я действительно помню из того, что произошло, это то, что я не восстановил достаточно дыхания в сознании, когда пришло в сознание я был убежден, что это была крышка моего проклятого гроба.
  *
  Я покинул Крипо летом 1942 года и присоединился к Бюро по расследованию мировых преступлений вермахта при поступлении моего старого коллеги Артура Небе. Командир группы специального назначения «Б» со штаб-квартирой в Смоленске, где были убиты десятки тысяч русских евреев, Небе сам кое-что сказал о военных происшествиях. Я уверен, что его берлинское было черным юмором, нравилось то, что я столкнулся с уделом прусских судов, большинство из которых встречались со стойками антинацистами. Приверженные военным идеалам, изложенным в Женевской достоверно 1929 года, они оценены, что для армии — любой армии — существует правильный и достойный путь ведения войны. Небе, должно быть, кажется, очень забавным, что в немецком верховном командовании международного судебного органа, который не сопротивлялся тому, чтобы члены партии были только в его выдающихся рядах, но и был вполне готов направить свои ресурсы на расследование и преследование преступлений, совершенных против их и против них. Немецкие солдаты: кражи, грабежи, изнасилования и убийства могли стать преступлениями длительных и серьезных расследований, иногда приводящих к смертному приговору. Мне это кажется забавным, но, как и Небе, я тоже из Берлина, и всем известно, что у нас странное чувство юмора. К зиме 1943 года вы обнаружили смех, где только могли, и я не знаю, как иначе описать ситуацию, в которой можно повесить армейского ефрейтора за изнасилование и среди крестьян русских в одной только деревне в нескольких милях от другой деревни, где группа определенного назначения СС только что убила двадцать пять тысяч мужчин, женщин и детей. Я полагаю, что у греков есть слово для такого рода комедии, и если бы я уделял немного больше внимания своему классу учителя в школе, я мог бы знать, что это за слово.
  Судьи — почти все они были судьями — которые действовали в Бюро, были не более лицерами, чем нацистами, и они не имели место быть, по условиям их моральных стандартов должны зависеть только потому, что в Германии вообще не было изменений моральных настроек. У греков определенно было слово для этого, и я даже сказал, что это такое, хотя справедливо сказать, что мне пришлось изучать его заново. Они назвали такое поведение поведением, и моя забота о правильности и неправильности была приятной, так как это помогло восстановить мне чувство гордости за то, кем и чем я был. Что произойдет, на какое-то время.
  Больная часть времени, назначенная судьей. Так я впервые встретил Сив Мейер. Она была подругой по имени Рената Маттер, которая была моей подругой и работала в отеле «Адлон». Сив играла на пианино в оркестре Адлона.
  Я встретил ее в отеле в воскресенье, 28 февраля, в следующий день после того, как последние берлинские евреи — около десяти тысяч человек — были задержаны за депортацию в гетто на Востоке. Франц Мейер был обнаружен на заводе электрических лампочек Osram в Вильмерсдорфе, где он был консультантом, но до этого он был врачом, а именно так он работал санитаром в немецкой больнице. судно, которое было атаковано и затоплено британской подводной лодкой в Норвегии в августе 1941 года. Мой начальник и начальник бюро Йоханнес Гольдше расследовал это дело, но в то время считалось, что выживших не было. . Поэтому, когда Рената Маттер рассказала мне об истории Франции Мейера, я пошел навестить его жену в их квартиру на Лутцоверштрассе.
  Это было в нескольких минутах ходьбы от моей собственной квартиры на Фазаненштрассе, с видом на канал и местную ратушу, и всего в нескольких минутах ходьбы от синагоги на Шульштрассе, где многие берлинские евреи находятся в пути на пути к неизвестной судьбе. на производстве. Мейер сам избежал ареста только потому, что был мишехе — евреем, женатым на немке.
  По свадебной фотографии на буфете в стиле бидермейер было легко понять, что они видели друг в друге. Франц Мейер был нелепо красив и очень ходил на Франшо Тоне, киноактера, который когда-то был женат на Джоан Кроуфорд. Сив была просто красавицей, и в этом нет ничего абсурдного; что еще более важно, так же как и ее три сестры, Клара, Фрида и Хедвиг, все они выглядят, когда я впервые встретила их сестру.
  — Почему ваш муж не заявился раньше? — уточнил я Сив Мейер за чашкой эрзац-кофе, который сейчас имел вид кофе, который кто-либо пьет. «Этот источник взят 30 августа 1941 года. Почему он хочет говорить об этом только сейчас?»
  «Очевидно, что вы мало знаете о том, каково это быть евреем в Берлине», — сказала она.
  'Ты прав. Я не.
  «Ни один еврей не хочет привлекать к себе внимание, участвуя в каком-либо расследовании в Германии. Даже если это благое дело.
  Я пожалел плечами. — Я могу это понять, — сказал я. «Сегодня свидетель Бюро, а завтра узник гестапо. С другой стороны, я знаю, каково быть евреем на Востоке, и если вы хотите, чтобы ваш муж не оказался там, я надеюсь, вы говорите правду обо всем этом. В Бюро по расследованию военных преступлений много людей, которые проверяют попусту наше время.
  — Вы были на Востоке?
  — Минск, — просто сказал я. «Меня отправили сюда, в Берлин, в Бюро по расследованию военных бедствий, чтобы я поставил под мои сомнения приказы».
  «Что там происходит? В гетто? В концлагерях? Столько разных случаев можно услышать о том, что такое переселение.
  Я пожалел плечами. «Я не думаю, что эти истории даже приближаются к ужасу того, что происходит в восточных гетто. И, кстати, расселения нет. Там только голод и смерть.
  Сив Мейер вздохнула, а затем обменялась взглядами со своими сестрами. Я сам любил смотреть на нее три сестер. Было очень приятно собирать предметы у привлекательной и красноречивой женщины, а не раненого у солдата.
  — Спасибо за откровенность, герр Гюнтер, — сказала она. «Также, как и истории, слышишь так много лжи». Она усерда. — Раз уж ты был так честен, позволь и мне быть честным. Основная причина, по которой мой муж не говорил ранее о появлении эсэсовца « Хроцвита фон Гандерсхайм» , закономерно в том, что он вряд ли хотел подарить доктору Геббельсу полезную антибританскую пропаганду. Конечно, теперь, когда его арестовали, предполагается, что это может быть его единственный шанс не попасть в концлагерь.
  — Нам нечего делать с министерством пропаганды, фрау Мейер. Нет, если мы можем помочь. Возможно, вам следует поговорить с ними.
  — Я не сомневаюсь, что вы имеете в виду то, что говорите, герр Гюнтер, — сказала Сив Мейер. «Тем не менее, британские заболеваемость против беззащитных квалифицированных госпитальных кораблей — хорошая пропаганда».
  -- Это как раз тот рассказ, который сейчас особенно полезен, -- добавила Клара. «После Сталинграда».
  Пришлось забеременеть, что она, вероятно, была права. Капитуляция 6-й немецкой армии в Сталинграде 2 февраля была удовлетворена катастрофой, которую пережили нацисты с момента их прихода к власти; и речь Геббельса от 18-го числа, призывающая к тотальной войне против немецкого народа, безусловно, нуждалась в таких собраниях, как потопление госпитального корабля, чтобы объяснить, что теперь у нас нет путей назад - победа или ничего.
  — Полагаю, — сказал я, — я ничего не обещаю, но если вы мне скажете, где держит вашего мужа, я сейчас же пойду туда и увижусь с ним, фрау Мейер. Если я решу, что в его истории что-то есть, я свяжусь с начальством и посмотрю, удастся ли мы пройти его освобождение в качестве ключевого свидетеля для расследования».
  «Его держатель в отделении общественного правосудия на Розенштрассе, — сказала Сив. — Мы пойдем с тобой, если хочешь.
  Я покачал головой. 'Все в порядке. Я знаю, где это.
  — Вы не понимаете, — сказала Клара. — Мы все равно все туда идем. В знак протеста против задержания Франца.
  — Не думаю, что это очень хорошая идея, — сказал я. — Вы будете повреждаться.
  — Едет много жен, — сказала Сив. — Они не могут арестовать нас всех.
  'Почему бы и нет?' Я посоветовал. — Если ты не заметил, они арестовали всех судей.
  *
  Услышав шаги возле своей головы, я попытался оттолкнуть тяжелую деревянную дверь от лица, но моя левая рука была зажата, правой было слишком больно пользоваться. Кто-то что-токнул, и через минуту или две я украшения, что немного соскальзываю, когда щебень, на который я положил, сдвинулся, как осыпь на крутом склоне горы, а из двери отодвинулась, открывая моих спасителей. Многоквартирного дома почти не осталось, и все, что осталось в холодном лунном свете, — это высокая труба с восходящей серией каминов. Несколько рук положили меня на носилки и отнесли от спутанной, дымящейся кучи кирпичей, бетона, протекающих водопроводных труб и деревянных досок и лежащих на той дороге, где я наслаждался прекрасным видом на горящее вдалеке здание. а затем лучи прожекторов берлинской обороны, которые продолжают искать в небезопасных самолетах; но сирена обнаружения услышала отбой, и я шаги людей, уже выходящих из убежищ в поисках, что осталось от их домов. Я подумал, все ли в порядке с моим собственным домом на Фазаненштрассе. Не то, чтобы в нем было очень много. Почти все ценное было продано или продано на черном рынке.
  Постепенно я начал двигать голову в одну, в другую сторону, пока не цветущую, что могу приподняться на локте, чтобы осмотреть. Но я едва мог дышать: моя грудь все еще была полна пыли и дыма, а напряжение вызывало приступ кашля, который облегчался только тогда, когда человек, которого я наполовину обнаружил, помог мне напиться воды и накрыл меня одеялом.
  Иногда через развалился громкий крик, и дымоход обрушился на то место, где я только что лежал. Пыль от его обрушения накрыла меня, поэтому меня перенесли дальше по улице и усадили рядом с другими, ожидавшими медицинской помощи. Клара теперь лежит рядом со мной меньше, чем расстояние на вытянутой руке. Ее платье почти не было разорвано, ее глаза были открыты, на теле не было следователя. Я назвал ее имя несколько раз, чем прежде до меня наконец дошло, что она мертва. выявлено, что ее жизнь только что была назначена, как часы, и вряд ли возможна, что так много ее будущего — ей не удалось быть и тридцати — исчезло в течение нескольких секунд.
  Рядом с ней на улице лежат другие трупы. я не мог видеть, сколько. Я сел, чтобы найти Франца Мейера и остальные, но были слишком велики, я закрыл и закрыл глаза. И упал в обморок, наверное.
  *
  — Верните нам наших людей.
  Их было слышно через три улицы — большая и разъяренная толпа женщин, — и когда мы повернули за угол Розенштрассе, я красавица, как у меня отвисла челюсть. Я ничего не видел на улицах Берлина с тех пор, как Гитлер пришел к власти. И мог бы подумать, что носить красивую шляпу и сумочку — лучший способ одеться, когда вы выступили против нацистов?
  «Отпустили наших мужей», — кричала толпа женщин, когда мы проталкивались по улице. — Освободите наших мужей немедленно.
  Их было намного больше, чем я ожидал, возможно, несколько сотен. Даже Клара Мейер выглядела удивленной, но не такой удивленной, как полицейские и эсэсовцы, охранявшие еврейское бюро защиты. Они сжимали свои автоматы и винтовки и бормотали ругательства и пороки в адрес женщины, стоя ближе всего к двери, и выглядели испуганными, обнаруживают, что их грубость или даже грубость ругают в ответ. если у тебя есть пистолет, то люди должны делать то, что им говорят. Это первая страница о том, как быть нацистом.
  Служба общественной безопасности на Розенштрассе недалеко от берлинской Александерплаца находится в здании из серого гранита Вильгельма с двускатной крышей рядом с синагогой — некогда самой старой в Берлине — частично разрушенной нацистами в ноябре 1938 года, и на расстоянии плевка от полицейского президиума, где я провел большую часть моей взрослой трудовой жизни. Возможно, я больше не работал на Крипо, но мне удалось сохранить свой пивной жетон — медный вводной диск, вызывающий такое трусливое уважение у большинства граждан Германии.
  «Мы порядочные немецкие женщины, — кричала одна женщина. «Верный Вождю и Отечеству. Ты не можешь так с нами заниматься, нахальный молодой ублюдок.
  «Я могу говорить с кем угодно, кто достаточно заблуждается, чтобы выйти замуж за еврея», — сказал ей один из полицейских в форме — капрал. — Идите домой, леди, или вас расстреляют.
  «Тебя нужно хорошенько отшлепать, маленькая шишка», — сказала другая женщина. — Твоя мать знает, что ты такой высокомерный щенок?
  'Поставляете?' сказала Клара, торжествующе. — Они не могут нас всех перестрелять.
  — Разве мы не можем? — усмехнулся капрал. — Когда мы ожидаем приказ стрелять, обещаю, ты его получишь первой, бабуля.
  — Успокойся, капрал, — сказал я и показал свой пивной жетон перед его появлением. «На самом деле в этом деле нет нужды грубить дамам. Особенно в воскресенье днем.
  — Да, сэр, — умно сказал он. 'Простите, сэр.' Он английский через плечо. — Вы идете туда, сэр?
  — Да, — сказал я. Я вернулся к Кларе и Сив. — Я постараюсь быть как можно быстрее.
  — В таких случаях будьте так любезны, — сказал капрал, — нам нужны приказы, сэр. Никто не сказал нам, что делать. Просто оставайтесь здесь и не выпускайте людей. Возможно, вы упомянете об этом, сэр.
  Я пожалел плечами. — Конечно, капрал. Но, насколько я вижу, ты уже проделываешь создающую работу.
  'Мы?'
  — Выдержите мир, не так ли?
  'Да сэр.'
  — Вы не можете сохранить мир, если погибнете стрелять во всех этих дам, не так ли? Я улыбнулась, а потом похлопала его по плечу. — Судя по опыту, капрал, лучшая полицейская работа кажется моему позднему и всегда быстро забывается.
  Я был не готов к той встрече, которая встретила меня внутри, где запах был уже невыносим: благотворительная контора не связана с тем, чтобы быть пересылаемым лагерем для двухтысячных соглашений. Мужчины и женщины с богатыми жетонами на шее, как посещающие дети, выстроились в порядке очереди, чтобы регулярно посещать туалет без двери, в то время как другие набились пятьдесят или шестьдесят человек в кабинете, где было только стоячее место. Посылки с благотворительностью — многие из них принесли внешние женщины — заполнили съемную комнату, куда их бросили, но никто не пользовался. Все было тихо. После почти стажа нацистского владения евреи считали, что лучше не пользоваться. Только сержант обратился в кабинет на втором этаже, где держали этого человека, он начал искать колючая проволока S его резкой жалобы:
  «Я не знаю, что мне делать со всеми без исключения людьми. Никто мне ни хрена не сказал. Как долго они будут здесь. Как сделать их вкуси. Как ответить всем этим проклятым женщинам, которые требуют ответов. Это не так просто, скажу я вам. Все, что у меня есть, это то, что было в этом офисном строительстве, когда мы появились вчера. Туалетная бумага закончилась через час после нашего приезда. И одному Христу известно, как я буду их кормить. В воскресенье ничего не раскрыто.
  «Почему бы тебе не открыть эти пакеты с едой и не отдать им это?» Я посоветовал.
  Сержант недоверчиво посмотрел на него. — Я не мог этого сделать, — сказал он. — Это частные посылки.
  — Я не думаю, что люди, принадлежащие им, будут против, — сказал я. «Только до тех пор получить, пока они что-нибудь поесть».
  Мы нашли Франца Мейера сидящим в одном из больших офисов, где сотня человек почти терпеливо ждала, когда что-то произошло. Сержант вызвал Мейера и, все еще ворча, ушел, чтобы обдумать то, что я согласился насчет посылок, пока я разговаривал со своим потенциальным свидетелем военных преступлений в относительно уединенном коридоре.
  Я сказал ему, что я работал в Бюро по расследованию военных преступлений и почему я был там. тем снаружи здания женский протест, норм, становился между громче.
  — Твоя жена и невестки снаружи, — сказал я ему. — Это они меня на это подтолкнули.
  «Пожалуйста, скажите им, чтобы они шли», — сказал Мейер. — Думаю, здесь безопаснее, чем снаружи.
  'Я согласен. Но они не собираются меня слушать.
  Мейер ухмыльнулся. — Да, могу представить.
  «Чем раньше вы расскажете мне о том, что произошло на SS Hrotsvitha von Gandersheim , тем скорее я встречусь со своим боссом и решаю, как вытащить вас отсюда, и тем скорее мы сможем уберечь их всех от опасности». Я сделал паузу. — Если вы дадите мне показания.
  — Думаю, это мой единственный шанс избежать концлагеря.
  — Или еще хуже, — добавил я в качестве дополнительного стимула.
  — Что ж, я полагаю, это честно. Он пожаловался на плечи.
  — Я расценю это как «да», не так ли?
  Это произошло в августе 1941 года. Когда он подписался, я погрозил ему наблюдать.
  «Приходя сюда в такое видео, я подставляю свою шею за тебя», — сказал я ему. — Так что лучше не подведи меня. Если я хоть немного почуяю, что ты меняешь свою историю, я умываю руки. Понял?
  Он прямо. — Так почему ты высовываешься?
  Это был хороший вопрос, и, вероятно, он запросил ответ, но я вряд ли хотел бы вдаваться в подробности того, как друг моего друга мне ответили, и именно такие вещи обычно решались в Германии; и я, конечно, не хотел упоминать, что привлекал его невестку Клару, или что я наверстывал упущенное, когда дело доходило до помощи евреям; и, может быть, немного больше, чем просто потерянное время.
  — Скажем так, мне не очень нравятся Томми, и остановимся на этом, ладно? Я покачал головой. — Кроме того, я ничего не обещаю. Это зависит от моего босса, судьи Гольдше. Если они собираются начать расследование британского военного дела, то ему угрожать министерство иностранных дел, что это стоит белой книги, а не мне.
  «Что такое белая книга?»
  «Официальная публикация, подлежащая рассмотрению в парламенте немецкой стороны, которая может быть приравнена к нарушению ситуации войны. Всю рутинную работу выполняет Бюро, но отчет проводит министерство иностранных дел.
  — Звучит так, как будто это может быть какое-то время.
  Я покачал головой. — К счастью для вас, Бюро и обладатель большой власти. Даже в нацистской Германии. Если судья купится на твою историю, завтра мы отправим тебя домой.
  
  
  ГЛАВА 2
  Среда, 3 марта 1943 г.
  Меня отвезли в государственную группу во Фридрихсхайне. У меня было сотрясение мозга и отравление дымом; вдыхание дыма не было чем-то новым, но в результате сотрясения мозга Они продают слишком много реальности. Но я усталость. Бомбардировка RAF делается с вами. Так что совет этого свежего аспиринового следствия меня вполне устроил. Я думал, что мне нужно немного времени, чтобы мои ноги были подняты, а рот растянуты. Кроме того, в больнице мне было намного лучше, чем в моей квартире. Они все еще кормили пациентов в государственной больнице, чего я не мог сказать о доме, где горшок был пуст.
  Из моего окна был прекрасный вид на кладбище Святого Георгия, но я не возражал против этого: государственная больница выходит на пивоварню Bohmisches на другой стороне Ландсбергер-аллее, а это значит, что на побережье всегда стоит сильный запах хмеля. Я не могу придумать лучшее качество поощрения берлинца, чем запах немецкого пива. Не то, чтобы мы видели его в европейских барах: большая часть, сваренного в Берлине, шла прямо к храбрым мальчикам на русском фронте. Но не могу сказать, что пожалела им пару кружек. Я полагаю, что после Сталинграда им нужно было ощущать вкус дома, чтобы поднять себе настроение. Зимой 1943 года мало что еще подняло настроение человека.
  В любом случае мне было лучше, чем Сив Мейер и ее сестры, которые все были мертвы. Единственными выжившими в ту ночь были я и Франц, отправленный в Еврейскую больницу. Где еще? Большим сюрпризом было то, что в первую очередь возникла Еврейская больница.
  Я не остался без посетителей. Рената Маттер пришла ко мне. Именно Рената сообщила мне, что мой собственный дом не вернулся, и сообщила мне новости о сестрах Мейер. Она тоже была очень расстроена из-за этого и вышла добропорядочной католичкой, уже провела утро, молясь за их душу. Похоже, она была так же расстроена известием о том, что священник Святой Ядвиги Бернхард Лихтенберг был заключен в протоколе защиты и, по всей видимости, отправлен в Дахау, где, по ее утверждению, уже находится в заключении более двух тысяч священников. Две читатели в Дахау были удручающей мыслью. Вот что касается задержаний: иногда хочется, чтобы они просто не удосужились восстания и воскресенья подбодрить вас.
  Именно так я относился к другому моему посетителю, комиссару гестапо по имени Вернер Заксе. Я знал Сакса по «Алексу», и, по правде говоря, он был неплохим парнем для офицера гестапо, но я знал, что он не пришел для того, чтобы преподнести мне штоллен и ободряющее слово. Волосы у него были аккуратные, как строчки в блокноте плотника, черное кожаное пальто, которое скрипело под ногами, как снег, когда он двигался, черная шляпа и черный галстук, от которых мне было некомфортно.
  — Мне, пожалуйста, латунные ручки и атласную подкладку, — сказал я. — И открытый гроб, я думаю.
  Лицом Сакса выглядело озадаченной.
  — Я думаю, твоя зарплата не доходит до черного юмора. Только черные галстуки и пальто.
  — Вы будете удивлены. Он пожаловался на плечи. — У нас есть свои шутки в гестапо.
  — Конечно, знаешь. Только они содержат обнаруженные доказательства для Народного суда в Моабите.
  — Ты мне нравишься, Гюнтер, так что ты не будешь возражать, если я предупрежу тебя о подобных шутках. Особенно после Сталинграда. Нынче это называется «подрыв обороноспособности» и за это рубят голову. В прошлом году за такие шутки казнили по три человека в день.
  'Разве ты не слышал? Я болен. У меня сотрясение мозга. Я едва могу дышать. Я не я. Если бы мне отрубили голову, я бы, наверное, и не заметил. Это моя защита, если дело дойдет до суда. Какая у тебя зарплата, Вернер?
  «А3. Почему ты спрашиваешь?
  — Мне просто интересно, почему человек, который зарабатывает шестьсот марок в неделю, проделал весь этот путь, чтобы предупредить меня о подрыве нашей оборонной мощи — если такая вещь действительно существует.
  — Это было просто дружеское предупреждение. Мимоходом. Но я здесь не поэтому, Гюнтер.
  — Не могу сказать, что ты здесь для того, чтобы признаться в военном преступлении, Вернер. В случае возникновения, еще нет.
  — Тебе бы этого хотелось, не так ли?
  «Интересно, как далеко мы можем зайти с этим, чем прежде они отрежут нам обоим головы?»
  — Расскажите мне о Франции Мейере.
  — Он тоже болен.
  'Да, я знаю. Я только что из еврейской больницы.
  — Как он?
  Сакс покачал головой. «Все хорошо. Он в коме.
  'Поставляете? Я был прав. Уровень вашей зарплаты не вызывает юмора. В наши дни нужно быть как минимум Криминалратом, чем прежде тебе разрешат шутить, действительно смешны».
  — За Мейерами наблюдали, вы знали об этом?
  'Нет. Я не был там достаточно долго, чтобы обнаружить. Только не с Кларой. Она была настоящей красавицей.
  «Да, это очень плохо с ней , я согласен». Он сделал паузу. — Вы были в их Америке. В воскресенье, а потом в понедельник вечером.
  'Это правильно. Эй, я не думаю, что В-люди, наблюдавшие за Мейерами, тоже были убиты?
  'Нет. Они все еще живы.
  'Жалость'.
  — Но кто сказал, что они были V-men? Это не было Операция под прикрытием. Я полагаю, Мейеры знали, что за ними следят, даже если вы были слишком глупы, чтобы это обнаружить.
  Он закурил пару сигарет и сунул одну мне в рот.
  — Спасибо, Вернер.
  — Послушай, ты, большой тупой уродливый ублюдок, тебе лучше знать, что это я и несколько еще парней из гестапо нашли тебя и вытащили из этой кучи обломков до того, как дымоход рухнул. Это гестапо спасло тебе жизнь, Гюнтер. Итак, вы обнаружили, что у нас должно быть чувство юмора. Возможно, разумнее было бы оставить тебя там, чтобы тебя раздавили.
  «Прямой?»
  «Прямой».
  — Тогда спасибо. Я твой должник.
  — Я так и думал. Вот почему я спрашиваю здесь о Франции Мейере.
  'Хорошо. Я слушаю. Возьми свой фонарь и включи его.
  «Несколько честных ответов. По случаю, ты мне должен.
  Я сделал короткую затяжку сигаретой — чтобы просто отдышаться — и проверил. — Тот и этот дым. На самом деле он как настоящий гвоздь.
  — Что вы делали на Люцоверштрассе? И не говорите «просто в гостях».
  «Когда Франца Мейера задержало гестапо во время фабричных стычек, его благоверная формализовала в Бюро по расследованию военных бедствий, вытащив уголь из огня. Он был выжившим свидетелем редких случаев, когда подводная лодка «Томми» торпедировала госпитальное судно у побережья Норвегии в 1941 году. СС Хроцвита фон Гандерсхайм . Я взял его предложение, и затем его начальник подписал приказ об освобождении».
  — И что в этом было для вас?
  — Это моя работа, Вернер. Они могут быть очень вероятными, и я могу его проверить. Поверьте, я не буду отрицать, что Мейеры были очень благодарны. Они привлекли меня к ужину и откупорили драгоценную бутылку «Шпатбургундер» в честь освобождения Мейера из Еврейского бюро сотрудничества на Розенштрассе. Мы поднимаем стакан, когда взорвалась бомба. Но я не могу отрицать, что получил удовольствие от употребления, наклеивая один на Томми. Святые ублюдки. По их мнению, « Хроцвита фон Гандерсхайм » была всего лишь транспортным конвоем, а исчезновением не госпитальным кораблем. Двенадцать сотен человек утонули. Войска, возможно, вернулись раненые войска, которые вернулись в Германию. Его показания у моего босса, судьи Гольдше. Вы можете проверить это сами и уверены, что я говорю правду.
  — Да, я заразился. Но почему вы все не отправились в гости вместе со всеми?
  «Мейер еврей. Его не пускают в убежище.
  — Хорошо, а как насчет остальных? Жена, ее сестра — ни одна из них не была еврейкой. Вы должны задержать, что это немного подозрительно.
  «Мы не думали, что воздушный налет был настоящим. Поэтому мы решили выстоять».
  «Справедливо». Сакс вздохнул. — Полагаю, никто из нас больше не совершит эту ошибку. Берлин — руины. Церковь Святой Ядвиги сгорела, Прагер-плац превратилась в развалины, а боль на Лутцовштрассе полностью разрушена. Королевские ВВС сбросили более тонн тонны бомб. По гражданским воздействиям. Вот это я называю грёбаным военным преступлением. Пока вы этим занимаетесь, погрузите это, хорошо?
  Я уверен. 'Да.'
  — Мейеры упоминали об иностранной валюте? Может быть, швейцарских франков?
  — Ты имеешь в виду для меня? Я покачал головой. 'Нет. Мне даже паршивой пачки сигарет не рекомендуется». Я нахмурился. — Вы хотите сказать, что у ублюдков были деньги?
  Сакс эд.
  — Ну, они никогда мне ничего не экспериментировали.
  — Есть упоминания о человеке по имени Вильгельм Шмидхубер?
  «Нет».
  «Фридрих Арнольд? Джулиус Флисс?
  Я покачал головой.
  — Возможно, Операция «Семь»?
  «Никогда об этом не слышал».
  — Дитрих Бонхёффер?
  — Пастор?
  Сакс эд.
  'Нет. Я бы назвал его имя. О чем все это, Вернер?
  Сакс затянулся сигаретой, взглянул на мужчину на соседней кровати и придвинул свой стул ближе ко мне — достаточно близко, чтобы ощутить запах его воды для бритья «Клар Классик»; даже в гестапо приятно заменой залежавшихся бинтов, болезней на оконных стеклах и забытых подкладных судах.
  «Операция «Семь» была закрыта по оказанию помощи семиевреям в бегстве из Германии в Швейцарии».
  — Начало заседания?
  'Нет таких вещей. Уже нет. Все важные евреи покинули Германию или… ну, они уехали. Нет, это были всего семь обычных приездов».
  — Я понимаю.
  «Конечно, швейцарцы такие же антисемиты, как и мы, и ничего не получается, кроме как за деньги. Мы переводим, что заговорщики собирают крупную сумму денег, чтобы увеличить, что эти евреи увеличиваются за себя и не получают бременем для швейцарского состояния. Эти деньги были ввезены контрабандой в Швейцарию. Однако операция «Семь» началась с операцией «Восьмая», в которой участвовал Франц Мейер. Мы взяли их под наблюдение в надежде, что они ведут нас за других заговорщиков.
  «Это очень плохо».
  Вернер Заксе медленно. — Я верю вашей истории, — сказал он.
  — Спасибо, Вернер. Я ценю это. Тем не менее, я полагаю, вы все еще обыскивали мои карманы в поисках швейцарских франков, когда я лежал на улице.
  'Конечно. Когда ты обнаружил, я думал, что мы нажмемся на грязь. Вы можете видеть, как мне было очень грустно узнать, что вы, вероятно, на уровне.
  — Я всегда так говорю, Вернер. Нет ничего более разочаровывающего, чем открытие того, что наши друзья и соседи не более нечестны, чем мы сами».
  
  
  ГЛАВА 3
  Пятница, 5 марта 1943 г.
  Пару дней спустя врач дал мне еще немного аспирина, больше гулял на свежем море, чтобы облегчить дыхание, и сказал, что я могу идти домой. Берлин по праву славился своим воздухом, но он не всегда был таким последним с тех пор, как нацисты захватили власть.
  Так совпало, что в тот же день власти сказали евреям, все еще обращаются в центр общественного внимания, что они тоже могут вернуться домой. Я не мог обратиться в это, когда узнал, и я думаю, что мужчины и женщины, которые были освобождены, могли обратиться в это еще меньше, чем я. Власти зашли так далеко, что выследили некоторые отправления, которые уже были депортированы, отправили их обратно в Берлин и восстановили, как и другие.
  Что здесь обслуживают? Что было в головах решений? Возможно ли, что после крупного поражения под Сталинградом нацисты потеряли свою хватку? Они действительно прислушивались к протестам решительных женщин? Трудно было сказать, но это представляется возможным выводом. 27 февраля было совершено десять тысяч отправлений, из них менее двух тысяч отправились на Розенштрассе. Некоторых отправили в концертный зал Клу на Мауэрштрассе, других — в конюшню казарм на Ратеновер-штрассе, а еще больше — в синагогу на Левецовштрассе в Моабите. Но только на Розенштрассе, где содержались евреи, состоящие в браке с немцами, только протестующие, и там состоялись все отпускали. Как я узнал потом, все евреи из других мест были депортированы на Восток. Но если протест действительно сработал, возник вопрос, чего можно было бы добиться, если бы массовые протесты проводились раньше? Это была отрезвляющая мысль, что первая организованная оппозиция нацистам за десять лет, вероятно, увенчалась успехом.
  Это была одна отрезвляющая мысль. Во-вторых, если бы я не помог Францу Мейеру, он, безусловно, остался бы в благотворительной организации на Розенштрассе, а его жена и сестра, вероятно, остались бы с инфекционными женщинами на улице, и в этом случае все они остались бы живыми. Бездомный, наверное. Но живые, да, это мысли были вполне допустимы. Никакое количество аспирина, которое вы можете проглотить, не избавит вас от такой зубной боли.
  Я вышел из госпиталя, но домой не пошел. По случаю, не сразу. Я сел на кольцевую железную дорогу на северо-запад, в Гезундбруннен. Чтобы снова начать работу.
  Еврейская больница в Веддинге находится в пределах шести или семи современных зданий на границе улиц Шульштрассе и Эксерциерштрассе, рядом с больницей Святого Георгия. Столь же удивительным, как и тот факт, что такая вещь, как тот еврейская больница, вообще в Берлине, было открытие, что это место было современным, относительно хорошо оборудованным и полным докторов, медсестер и пациентов. все они были охраняемы евреями, местами также охранялись отрядом СС. Почти сразу же, как я обнаружил на стойке регистрации, я обнаружил, что в больнице даже есть отделение гестапо, один из сотрудников которого был вызван одновременно с директором больницы, доктором Вальтером Люстигом.
  Люстиг прибыл первым, и выяснилось, что мы уже встречались несколько раз: крепкий силезец — из них всегда получаются самые неприятные пруссаки — Люстиг был начальником медицинского отдела в Полицейском президиуме в Алексе, и мы всегда недолюбливали друга друга. Я не любил его, потому что мне не очень нравятся напыщенные мужчины с осанкой, если не растут с высокопоставленного прусского офицера; он, вероятно, думал, что я не люблю его, потому что он еврей. Но на самом деле понял, увидев его в больнице, я впервые, что он еврей — желтая звезда на своем белом халате не оставил у меня никаких сомнений в этом. Он не любил меня, потому что он был из тех, кто, естественно, не любил всех, кто был в подчиненном положении по отношению к больным или почти невосприимчивым к образованию из-за его высоких академических тканей. В «Алексе» мы назвали Доктора его Доктора, потому что у него были университетские дипломы по философии и медицине, и он всегда напоминал людям об этом различии.
  Теперь он щелкнул каблуками и сухо поклонился, как будто только что прошел маршем с плаца прусской военной академии.
  — Герр Гюнтер, — сказал он. «После столь долгих лет мы снова встречались. Чем мы обязаны этому сомнительному удовольствию?
  Определенно не вероятно, чтобы его более низкий статус члена расы изгоев каким-либо образом возникал на его отношении. Я почти мог видеть воск на орле, предметы, которые он украсил в губу. Я не забыл о его напыщенности, но, я забыл о его возвращении, о требовании, по обнаруженной причине, добрых полметра, чтобы человек с вероятно насморком обнаружил себя в безопасности в его компании.
  — Я тоже рад вас видеть, доктор Лустиг. Так вот где ты держал себя. Мне всегда было интересно, что с тобой случилось.
  — Не могу сказать, что это не давало тебе спать по ночам.
  'Нет. Не в списке. В эти дни я сплю как собака без сновидений. Тем не менее я рад видеть вас здоровыми. Я огляделся. На стене были какие-то элементы древнееврейского дизайна, но не было никаких признаков угловатых выдающихся способностей, которые нацисты включали включение к чему-либо, применению евреям или применению ими. — У вас здесь хорошее место, док.
  Лустиг снова поклонился, а затем демонстративно взглянул на свои карманные часы. — Да, да, но знаешь, tempis fugit.
  — У вас есть пациент, Франц Мейер, которого привезли сюда в понедельник вечером или, возможно, рано утром во вторник. Он главный свидетель в расследовании военных преступлений, которое я провожу для Вермахта. Я хотел бы увидеть его, если можно.
  — Вы больше не работаете в полиции?
  'Нет, сэр.' Я протянул ему свою визитку.
  — Значит, у нас есть что-то общее. Кто бы мог подумать такое?
  «Жизнь преподносит живые всевозможные сюрпризы».
  — Это особенно верно здесь, герр Гюнтер. Адрес?
  — Мой или герра Мейера?
  — Конечно, герра Мейера.
  «Квартира три, 10 Lutzowerstrasse, Берлин Шарлоттенбург».
  Люстиг кратко назвал его имя и адрес привлекал его медсестру, которая теперь сопровождала. Немедленно иала без большого исключения она вошла в кабинет за стойкой регистрации и обыск картотечный шкаф в поисках заметок пациента. Люстиг привыкла всегда брать первую тарелку за ужином.
  Он уже щелкал своими толстыми глазами. «Давай, давай, у меня нет дня пребывания».
  — Я вижу, вы как никогда заняты, герр доктор, — сказал я, когда медсестра подошла к нему и передала папку.
  — По случаю, в этом есть какое-то убежище, — пробормотал он, просматривая запись. — Да, теперь я его вспомнил, бедняга. Половины головы нет. Как он до сих пор жив, это выше моего здравоохранения. Он был в коме с тех пор, как попал. Ты все хочешь еще его увидеть? Возможно, провести время впустую — такая же институциональная привычка в Бюро по расследованию военных преступлений, как и в Крипо?
  — Знаешь, я хотел бы увидеть его. Я просто хочу быть уверен, что он не так боится вас, как она, док. Я улыбнулась его медсестре. По моему опыту, медсестры, даже самые красивые, всегда достойные улыбки.
  'Очень хорошо.' Люстиг издал усталый вздох, отчасти стона, и быстро пошел по коридору. «Пойдемте, герр Гюнтер, — кричал он, — вы должны преследовать меня, вы должны преследовать меня. Нам нужно поторопиться, если мы хотим найти герра Мейера, способного выбрать единственно важное слово, которое может оказать важную помощь в будущем расследовании. Очевидно, в наши дни мое слово о переводе мало что значит.
  Через несколько секунд мы встретились с мужчиной с большим шрамом под злобным ртом, похожим на третью губу.
  — И вот почему так, — добавил доктор. «Уголовный комиссар Добберке. Добберке массовое отделение гестапо в этой. Очень важная должность, которая требует постоянную безопасность и верную службу избранному правительству».
  Люстиг передал гестаповцу мою карточку.
  — Добберке, это герр Гюнтер, бывший сотрудник «Алекса», а ныне сотрудник Бюро по военным делам в юридическом отделе вермахта. Он хочет посмотреть, может ли один из наших пациентов оказать жизненно важное значение, которое изменяет курс будущей юриспруденции.
  Я быстро пошел за Люстигом; так же поступил и Добберке. После нескольких дней, проведенных в должности, я понял, что такие жестокие применения принесли мне только использование.
  Мы поступили в палату полных мужчин разной степени нездоровья. Вряд ли это необходимая потребность, но все эти пациенты носили желтую звезду на пижамах и халатах. Они выглядели очевидными, но по берлинским меркам это не было чем-то необычным. В городе не было ни одного из нас — еврея или немца, — кто мог не съесть сытную еду. Кто-то курил, кто-то разговаривал, кто-то играл в шахматы. Никто из них не обращался к нам с особым вниманием.
  Мейер был за ширмой, на высшей ступени развития с видом на прекрасный газон и круговой окружающий пруд. Не то чтобы он этим воспользовался вид: его глаза были закрыты, а вокруг уже не совсем круглой головы была повязка, что напомнило мне частично сдувшийся футбольный мяч. Но даже тяжело раненный, он все равно был поразительно красив, как какая-то разрушенная мраморная греческая статуя на пергамском алтаре.
  Люстиг сделал все необходимое, проверяя пульс человека без сознания и измеряя его температуру, оглядываясь на медсестру, и лишь слегка взглянув на него высоко, прежде всего, на его сердце. Такая манера поведения смущала Виктора Франкенштейна.
  — Я так и думал, — твердо сказал он. 'Овощ. Таков мой прогноз. Он ярко выражен. — Но продолжайте, герр Гюнтер. Будь моим гостем. Вы можете расспрашивать этого пациента столько, сколько считает нужным. Только не ждите никаких ответов. Он смеялся. — в особенности в присутствии комиссара Добберке.
  А потом он ушел, оставив меня наедине с Добберке.
  «Это было трогательное воссоединение». В качестве пояснения я добавил: «Раньше мы с ним были коллегами по полицейскому президиуму». Я покачал головой. — Не могу сказать, что время или скорость смягчили его.
  — Он не такой уж плохой парень, — великодушно сказал Добберке. — Для еврея, я имею в виду. Но для него это место никогда не будет продолжаться.
  Я сел на край медицины Франца Мейера и вздохнул.
  «Я не видел, чтобы этот парень говорил с кем-то в ближайшее время, кроме святого Петра», — сказал я. «Я не видел человека с такой травмой головы с 1918 года. Как будто кто-то ударил молотком по кокосу».
  — У тебя на голове целая шишка, — сказал Добберке.
  Я коснулся своей головы, застенчиво. 'Я в порядке.' Я пожалел плечами. 'Почему это продолжается? Больница?
  — Это мусорный бак для неудачников, — сказал он. «Коллекционный лагерь. Видите ли, здешние еврои странная группа. Это сироты неизвестного происхождения, несколько коллаборационистов, несколько самых популярных событий, которые находятся под защитой или иного воротилы, несколько случаев происшествия…
  Добберке заметил удивление на моем лице и пожалми.
  — Да, происшествия, — сказал он. — Ну, ты же не можешь управлять полумертвого ходить по депортационному поезду и найти из него, не так ли? Это просто больше проблем, чем оно того стоит. Поэтому они отправляют жидов сюда, вылечивают их, а затем, когда они снова выздоравливают, сажают их обратно поездом на восток. Если он когда-нибудь придет в себя.
  — Значит, здесь не все на самом деле больны?
  «Господи, нет». Он закурил. — Я ожидаю, что они закроют его достаточно скоро. Ходят слухи, что Кальтенбруннер хочет завладеть этой больницей.
  — Это должно было пригодиться. Хорошее место, как это? Сделай хороший набор офисов.
  После смерти моего старого босса Рейнхарда Гейдриха новым главой РСХА стал Эрнст Кальтенбруннер, но можно только догадываться, чего он хотел от своей собственной еврейской больницы. Возможно, лечебная для суши, но мне удалось найти эту мысль при себе. Совет Вернера Заксе следит за своим языком, который был связан с красными полосами разведки; после Сталинграда всем — но особенно берлинцам вроде меня, для которых черный юмор был религиозным исповеданием, — вероятно, следует держать язык за зубами.
  'Получит ли он это? Кальтенбруннер?
  — Я не имею ни малейшего представления.
  Так как мне хотелось посмотреть на что-нибудь, кроме сильно поврежденной головы бедного Франца Мейера, я подошел к окну и заметил цветочную композицию на его ночном столике.
  — Интересно, — сказал я, глядя на открытку рядом с вазой, которая была неподписанной.
  'Что такое?'
  — Нарциссы, — сказал я. «Я только что вышла из больницы, и никто не прислал мне цветов. А у этого парня свежие цветы, и не меньше, из магазина Теодора Хюбнера на Принценштрассе.
  'Так?'
  — В Кройцберге.
  — Я все еще не…
  — Это был цветочный магазин по королевскому дворцу. Тем не менее, насколько я знаю. Это значит, что они дорогие. Очень дорого. Я нахмурился. — Я хочу сказать, что сомневаюсь, что здесь найдется много людей, которые покупают свежие цветы у Хабнера. Здесь или где-нибудь еще, если уж на то пошло.
  Добберке пожалми плечами. — Должно быть, их прислала его семья. У прихода до сих пор спрятано много денег под матрасами. Все это знают. Я был на Востоке, в Риге, и вы бы видели, что у этих ублюдков было в душе. Золото, серебро, бриллианты, что угодно.
  Я терпеливо улыбнулась, избегая очевидного вопроса, как раз Добберке пришел искать ценности в чужом гигиене.
  — В семье Мейера были немцы, — сказал я. — Кроме того, они все мертвы. Убит той же бомбой, которая сделала ему пробор в волосах посередине. Нет, наверное, эти цветы прислал кто-то другой. Кто-то немец, кто-то со вкусом и вкусом. Тот, у кого есть только лучшее».
  — Ну, он не говорит, от кого они, — заметила Добберке.
  — Нет, я сказал. — Он ничего не говорит, не так ли? По случаю, в этом доктор Люстиг был прав.
  — Я мог бы этим заняться, если вы считаете, что это важно. Возможно, одна из медсестер могла бы сказать вам, кто их прислал.
  — Нет, — твердо сказал я. 'Забудь об этом. Это моя старая привычка, быть детективом. Некоторые люди собирают марки, другие любят открытки или автографы; я собираю тривиальные вопросы. Почему это, почему это? Конечно, любой дурак может собрать такую коллекцию, и само собой разумеется, что ответы на вопросы действительно ценны, потому что гораздо труднее отследить».
  Я еще раз внимательно рассмотрел Франца Мейера и понял, что с тем же успехом это мог быть и я, лежащий в этой миссии с половиной, и впервые за долгое время, полагаю, мне повезло. Я не знаю, как еще вы это назовете, когда бомба Королевских ВВС убивает четверых, калечит и одного изображения вас только с шишкой на голове. Но сама мысль о том, что мне снова повезет, родилась меня улыбнуться. Возможно, я вернул какой-то угол в своей жизни. Дело было в этом, а может быть, и в очевидном успехе женского протеста на Розенштрассе, а также в том, что мне повезло, что я не попал в состав 6-й армии в Сталинграде.
  — Что забавного? — уточнил Добберке.
  Я покачал головой. — Я просто подумал, что самое главное в жизни — самое важное после всего, что сказано и сделано, — это просто остаться в людях.
  — Это один из ответов? — уточнил Добберке.
  Я уверен. — Я думаю, что это, возможно, самый важный ответ из всех, не так ли?
  
  
  ГЛАВА 4
  Понедельник, 8 марта 1943 г.
  До работы было двенадцать минут ходьбы, в зависимости от погоды. Когда было холодно, улицы сильно замерзали, и вам приходилось идти медленно, иначе вы рискуете сломать руку. Когда оттаяло, нужно было только остерегаться падающих сосулек. К концу марта по ночам было еще очень холодно, но днем стало теплее, и наконец я цветок, что могу снять слои газеты, которые позволяют изолировать часть моих ботинок от морозной берлинской зимы. Это также облегчало ходьбу.
  Верховное командование вермахта (ОКВ) располагалось, пожалуй, в самом большом административном комплексе Берлина: пятиэтажное здание из серого гранита на северной стороне Ландвер-канала, оно занимало весь угол Бендлерштрассе и Тирпитцуфер. Бывший штаб Императорского флота Германии, он был более известен как Бендлерблок. Офисы Бюро по адресу Блюмешхоф, 17 высмотрели на заднюю часть этого здания и розарий, который летом наполнил воздух таким видимым роз, что некоторые из нас, кто там работал, называли его цветочным домом. В моем кабинете под карнизом высокой красной двускатной крыши у меня был письменный стол, картотечный шкаф, ковер на деревянном полу и кресле — у меня была даже картина и бронзовый предмет из собрания искусства. У меня не было портрета вождя. Мало кто работал в ОКВ.
  Обычно я рано приходил на работу и задерживался допоздна, но это не было общей лояльностью или профессиональным рванием. Система отопления в цветочном домике была настолько мощной, что холодные оконные стекла всегда потребляли конденсат, так что обнаружилось, что они протирают их прежде, чем выглянуть на улицу. Были даже санитары в униформе, разжигали уголь в закрытых кабинетах; что было так же хорошо, как они были огромны. Все это в офисе было намного комфортнее, чем дома, особенно если была организована щедрость OKW, которая всегда была на столе открыта. В основном еда была просто кашей — картошкой, макаронами и хлебом — но ее было много. В уборных было даже мыло и туалетная бумага, а в столовой газеты.
  Бюро по военным делам в составе международного юридического отдела вермахта, начальником которого был больной вход Максимилиан Вагнер. Ему подчинялся мой начальник, судья Йоханнес Гольдше. Он установился в 1939 году. было около шестидесяти, светловолосый, с наблюдениями усами, крючковатым носом, большими ушами, лбом огромной высоты с крышу цветочного домика и олимпийским презрением к нацистам. это связано с многолетней частной практикой в качестве юриста и судьи во времена Веймарской республики. Его назначение в бюро практически не было связано с его сознанием, а во всем — с опытом выявления побочных явлений, поскольку он был заместителем аналога прусского бюро во время Великой войны.
  По закону прошлого вермахт не должен был интересоваться своим положением, и он очень серьезно относился к этой независимости. В юридическом конторе вермахта ни один из шести юристов, заботясь о регулировании различных воинских служб, не был членом партии. Хотя я и не был юристом, я очень хорошо написал. Я думаю, что Гольдше обширный берлинский детектив имеет тупиковые проявления в изъятиях, проявления более изощренных проявлений, и он часто используется для расследования дел, где требуется более надежный метод дознания, чем просто снятие выявлений. Немногие из судей, работавших в бюро, были встречены с отлынивающими свиньями и лживыми фрицами, составляющими современную немецкую армию, особенно с теми, кто сам оказался среди обитателей, так грубо, как они иногда заслуживали.
  Чего ни один из последних русских судей не квалифицирован, так что это то, что свидетель в расследовании военных преступлений давало показания к наказанию: главным из них был отпуск с действительной службой. Маловероятно, что это было возможно, мы старались взять интервью у мужчин на местах, но не каждый судья хотел провести дни в поездке на русский фронт, а один или два судьи помладше, например, Карл Хофманн, случился там. отправлен на действующую службу. Те, кто испытал этот опыт, очень нервничали перед полетом на фронт, и, честно говоря, я тоже. Лучше всего провести день, чем прыгать зимой внутри промерзающего фюзеляжа железной Энни. Даже Герман Геринг предпочел поезд. Но поезд шел медленно, а нехватка угля часто приводила к тому, что локомотивы простаивали часами, часто и днями. Если бы вы были судьей в бюро, лучше всего было бы вообще избежать фронта, остаться в теплом доме в Берлине и послать кого-то в другое поле — кого-то вроде меня.
  Подойдя к личному столу, я встретил составленную от руки записку с вызовом в офис Гольдше, поэтому снял пальто и ремни, взял блокнот и второй карандаш и спустился на этаж. Там было намного холоднее из-за того, что несколько окон были выбиты недавней бомбардировкой и их заменяли какие-то свистящие русские — часть развивающегося батальона военнопленных стекольщиков, плотников и кровельщиков. для восполнения нехватки квалифицированных рабочих. Достаточно. Замена окон была лучше, чем утилизация неразорвавшихся бомб RAF. И, наверное, все было лучше, чем русский фронт, особенно если ты был русским, где их уменьшение было в десять раз хуже, чем у нас. К сожалению, вероятно, это не помешало им победить.
  Я пришел в дверь Гольдше, затем вошел и увидел, что он сидит у камина, окутанный, как Зевс, клубом трубочного дыма, пил кофе — случилось быть, это был его день рождения — и лицом к лицу с худощавым, почти изящным мужским летом сорока в очках, которое лицо у него было длинное и бледное, как полосатый бекон, и почти такое же обязательное выражение. Как и большинство мужчин, я видел в бюро, ни один из них не выглядел так, как будто ему место в форме. Я видел более убедительных солдат в ящике для игрушек. Я сам не чувствовал себя особенно комфортно в униформе, тем более, что у меня на левом рукаве был маленький черный треугольник SD. (Это была еще одна причина, по которой Гольдше любил, чтобы я работал там; работа в СД давала мне влияние на поле боя, которого не было в армии.) Отсутствие у них очевидных боевых способностей объяснялось легко, чем у меня: в В вооруженных силах такие люди, как Гольдше и его неизвестный коллега, назначены административные или юридические титулы, но не звания, и носили униформу с характерными погонами из серебряной тесмы, чтобы обозначить их особый статус невоенных солдат. Все это было очень запутанным, хотя осмелюсь сказать, что люди в ОКВ намного больше сбивало с толку то, как такой офицер СД, как я, стал работать в бюро, и иногда треугольник СД вызывал у меня подозрительные взгляды в столовой. Но я привык чувствовать себя не в своей тарелке в нацистской Германии. Кроме того, Йоханнес Гольдше прекрасно знал, что я не член партии, что стал членом Крипо, у меня не было большого выбора в вопросе обмундирования, и это было все, что имело значение в предыдущей прусской республиканской книге. ; это и тот факт, что я не любил нацистов почти так же сильно, как и он.
  Я вытянулся на стойке рядом со стулом Гольдше и просмотрел картины на стене, пока ждал, когда исследователь обратится ко мне. Гольдше был увлеченным музыкантом, и на большинстве картин он был частью фортепианного трио, в котором ходил известный немецкий актер по имени Отто Гебур. Я не слышал, как играло трио, но я видел игру Гебура в ролике Фридриха Великого в большем количестве фильмов, чем это было приятно. У судьи звучала музыка по радио, хотя это никак не связано с его любовью к музыке: он всегда ощущал радио, когда хотел поговорить наедине, на случай, если кто-нибудь из Исследовательского отдела, который полностью под контролем Геринга, подслушивал.
  — Ганс, это тот парень, о котором я тебе говорил, — сказал Гольдше. — Капитан Бернхард Гюнтер, бывший комиссар Крипо в полицейском президиуме на Александерплац, теперь прикомандированный к бюро.
  Я щелкнул каблуками, как хороший пруссак, а мужчина в молчаливом приветствии помахал мундштуком.
  — Гюнтер, этот чиновник судебного суда фон Донаньи, ранее работавший в рейхсминистре юстиции и имперском дворе, а в настоящее время — заместитель начальника центрального отдела абвера.
  Все это, конечно, переносло, что специальные погоны, подробные нашивки на ворот и должность государственных служащих были совершенно не нужны. Фон Донаньи был бароном, а в ОКВ это был вид звания, который когда-либо имел значение.
  «Пожалуйста, до встречи, Гюнтер». Донаньи говорил, как и многие берлинские адвокаты, хотя, возможно, не был таким скользким, как некоторые из тех, кого я знал. Я считаю его из технических юристов, более заинтересованными в последствиях, чем в том, чтобы использовать его для достижения одной цели.
  «Не дайте этим себя одурачить колдовским значком, который он носит на рукаве», — добавил Гольдше. «Гюнтер много лет был верным гражданином республики. И чертовски хороший полицейский. Какое-то время он был настоящей занозой в банке для наших новых хозяев, не так ли, Гюнтер?
  — Это не мне говорить. Но я приму комплимент. Я взглянул на серебряный поднос на столе между ними. — И, может быть, немного кофе.
  Гольдше усмехнулся. 'Конечно. Пожалуйста. Садиться.
  Я сел, и Гольдше помог мне выпить кофе.
  «Не знаю, откуда это у Путцера , — сказал Гольдше, — но на самом деле оно очень хорошее. Как у юриста, у меня, наверное, должно быть подозрение, что он чернокожий.
  — Да, наверное, следует, — заметил я. Кофе был вкусным. — По двести марок за полкило — это у вас нормально. На твоем месте я бы удержался за него и научился смотреть на другой стороне, как все в этом городе.
  «О, Боже». Фон Донаньи слабого освещения. «Полагаю, я должен признаться, что кофе был приготовлен мной, — сказал он. «Мой отец получает его каждый раз, когда играет на концерте в Будапеште или Вене. Я собирался заранее упомянуть об этом, но едва ли хотел умалить ваше хорошее мнение о Путцере , Йоханнес. Теперь полагаю, что я могу наделить его неприятностями. Кофе был подарком от меня.
  — Мой дорогой друг, вы слишком добры. Гольдше сравнение в мою сторону. «Отец фон Донаньи — великий дирижер и композитор Эрнст фон Донаньи». Гольдше был потрясающим снобом в отношении Протокола музыки.
  — Вы любите музыку, капитан Гюнтер?
  Вопрос Донаньи был скрупулезно вежливым. Глазам завладели его очками без оправы было все равно, люблю я музыку или нет; но тогда я тоже, и без фона перед моим именем я, конечно, не был так щепетилен, как он, в том, что я имел обыкновение затыкать свои уши.
  «Мне нравится хорошая мелодия, если ее поет красивая девушка с хорошей парой легких, особенно когда лирика пошлая и действительно легкие. И я не могу отличить арпеджио от архипелага. Но жизнь слишком короткая для Вагнера, это я знаю.
  Гольдше с течением ухмыльнулся. Он всегда, естественно, вызывает условное удовольствие от моей способности к прямолинейности, которую я любил подыгрывать. — Что еще ты знаешь? — спросил он.
  — Я свистлю, когда в ванне, а это не так часто, как хотелось бы, — добавил я, закуривая сигарету. Это был еще один плюс работы в ОКВ — там всегда был достаточный запас вполне приличных сигарет. — Кстати говоря, кажется, русские уже здесь.
  — Что ты имеешь в виду? — выбран фон Донаньи, на мгновение встревожившись.
  — Эти ребята свистят в коридоре за дверью, — сказал я. «Искусные немецкие мастера из крупных гильдий стеклянных чинят окна цветочного домика. Они русские.
  — Господи, — сказал Гольдше. 'Здесь? В ОКВ? Вряд ли это доказано идеей. Как считать безопасность?
  — Кто-то должен починить окно, — сказал я. 'На улице холодно. В этом нет секрета. Я просто надеюсь, что стекло более прочное, чем стекло Люфтваффе, потому что у меня такое ощущение, что Королевские ВВС планируют ответный визит.
  Фон Донаньи обнаружил себе тонкую улыбку, а затем еще более тонкую затяжку сигарет. Я видел, как дети курили с большим удовольствием.
  — Как ты себя чувствуешь? Гольдше рассмотрение на другом адвокате и разъяснении. «Гюнтер был в доме в Лутцове, который был взорван, когда он взял подозрение у подозрения свидетеля. Ему повезло, что он вообще здесь.
  «Конечно, я так к этому отношусь». Я постучал себя по груди. — Мне намного лучше, спасибо.
  — Годен для работы?
  «В груди все еще немного тесно, но в остальном я более или менее в норме».
  — А свидетель? Герр Мейер?
  — Он жив, но, боится, единственного происшествия, которое он собирается дать в ближайшее время, — это перед небесным судом.
  — Вы его видели? — выбран фон Донаньи. — В еврейской больнице?
  — Да, бедняга. Большая часть его мозга, кажется, пропала. Не то, чтобы кто-то замечал такие вещи в наше время. Но, боюсь, теперь он нам бесполезен.
  — Жаль, — сказал Гольдше. — Он собирался стать важным свидетелем в деле, которое мы готовили против Королевского флота, — сказал он фон Донаньи. — Британский флот действительно, что считает возможным войти с рук. В отличие от американского флота, который распознает все наши госпитальные корабли, Королевский флот распознает более крупные госпитальные корабли, но не меньшие».
  — Почему меньшие подбирают наши нераненые экипажи? — выбран фон Донаньи.
  'Вот так. Очень жаль, что это дело развалилось, даже не начавшись. Опять же, это делает жизнь немного проще для нас. Не говоря уже о более вкусных. Геббельс был заинтересован в том, чтобы поставить Франца Мейера на радио. Это было бы совсем не то.
  — Францем Мейером интересовалось не только министерство пропаганды, — сказал я. «Гестапо навестило меня, когда я был в государственной больнице, задал вопросы о Мейере».
  'Сделали ли они?' — пробормотал фон Донаньи.
  — Какие вопросы? — предположил Гольдше.
  Я пожалел плечами. — Кто были его друзья и все такое. Похоже, они думали, что Мейер мог быть замешан в каком-то рэкете с контрабандой валюты, чтобы убедить швейцарцев выбрать убежище группы правосудия».
  Гольдше выглядел озадаченной.
  — Деньги для повышения, — добавил я. — Ну, ты же знаешь, какие у швейцарцев великодушные. Они делают весь этот прекрасный белый шоколад только для того, чтобы подсластить ложь о том, что они миролюбивы и добра. Конечно, нет. Никогда не были. Даже немецкая армия имеет обыкновенные глаголы швейцарских наемников. Итальянцы называли плохую войну, когда в ней участвовали швейцарские копейщики, потому что их боевые действия были очень жестокими.
  — Что ты им сказал? — предположил Гольдше. — Гестапо?
  — Я ничего им не сказал. Я пожалел плечами. «Я ничего не знаю о валютном рынке. Гестапо упомянуло несколько имен, но я о них точно не слышал. Во всяком случае, комиссар, который пришел ко мне, я его знаю. Это не так уж плохо, как офицеры гестапо. Товарищ по имени Вернер Заксе. Я не уверен, что он член партии, но не удивлюсь, если он им не был».
  «Мне не нравится, когда гестапо вмешивается в наши расследования, — сказал Гольдше. «Мне это совсем не нравится. Наша судебная независимость всегда находится под председательством со стороны Гиммлера и его головорезов».
  Я покачал головой. «Гестапо как собаки. Вы должны иметь доступ к каким-то временем, иначе они доступны дикими. Поверь мне на слово. Это был обычный допрос. Комиссар лизнул кость, дал мне прижать ему уши и улизнул. Просто как тот. И не надо беспокойства. Я не вижу, чтобы кто-то ликвидировал этот отдел из-за того, что семеро правосудия без разрешения отправились кататься по маршрутам в Швейцарии».
  Фон Донаньи пожалел плечами. — Капитан Гюнтер, вероятно, прав, — сказал он. — Этот комиссар просто делал ходы, вот и все.
  Я терпеливо встречал, отхлебнул кофе, подавил естественное любопытство, откуда именно фон Донаньи узнал, что Мейер бывает в Еврейской больнице, и представляет собой собрание в порядке. — О чем вы хотели меня видеть, сэр?
  «О, да». Гольдше Эд. — Ты уверен, что сейчас в форме?
  Я уверен.
  «Хороший». Гольдше посмотрел на своего друга-аристократа. «Ганс? Не могли бы вы просветить капитана?
  «Безусловно». Фон Донаньи отложил мундштук, снял очки, аккуратно сложил носовой платок и начал протирать линзы.
  Я потушил сигарету, открыл блокнот и приготовился делать кое-какие заметки.
  Фон Донаньи покачал головой. «Пожалуйста, просто вы верьте сейчас, если хотите, капитан», — сказал он. — Когда я закончу, вы, возможно, поймаете мою просьбу не делать никаких записей об этой встрече.
  Я закрыл блокнот и стал ждать.
  «После встречи в Глейвице немецкие войска вторглись в Польшу 1 сентября 1939 года, шестнадцать дней спустя Красная Армия вторглась с востока в соответствии с пактом Молотова-Риббентропа, подписанным между двумя странами 23 августа 1939 года. Германия. аннексировал западную Польшу, а Советский Союз располагал восточную половину в своих украинских и белорусских республиках. Около четырехсот тысяч польских солдат попало в плен к вермахту, еще не менее четверти миллионов поляков попало в плен к Красной Армии. Нас здесь интересует судьба поляков, пленах в плену русскими. С тех пор, как Вермахт вторгся в Советский Союз…
  — В этой Германии планета всегда не везло, — сказал я. — Я имею в виду ее друзей.
  Не обращая внимания на мой сарказм, фон Донаньи снова надел очки на лицо и вернулся: «Возможно, уже в августе 1941 года абвер получил сообщения о массовых убийствах польских офицеров, имевших место весной или в начале лета 1940 года. Только прогнозы. До сих пор, пожалуй.
  — Есть полк связи, 537-й, под командованием подполковника Фридриха Аренса, дислоцированный на месте под названием Гнездово под Смоленском. Я так понял от судьи Гольдше, что вы были в Смоленске, капитан Гюнтер?
  'Да сэр. Я был там летом 1941 года».
  Он прямо. 'Это хорошо. Тогда вы поймете, о какой стране я говорю.
  — Это свалка, — сказал я. «Я не понимаю, почему мы вообще решили, что это стоит запечатлеть».
  — Э-э, да. Фон Донаньи терпеливо поглощает. «По-видимому, Гнездово — это район густого леса к западу от города, где обитают волки и другие дикие звери, и прямо сейчас, как и ожидается, весь район покрыт толстым слоем снега. 537-й дислоцируется в замке или на вилле в лесу, который раньше использовал российскую тайную полицию — НКВД. У них работает несколько хиви — русские военнопленные, как те стекольщики в коридоре, — и несколько недель назад из этих хиви рассказали, что волк выкопал в лесу естественной останки. Изучив это место для себя, Аренс вспомнил, что нашел не одну, а несколько пищевых костей. Отчет был передан нам в абвер, и мы приступили к оценке этой разведывательной информации. Предстал ряд возможностей.
  «Первое: кости из братской могилы политзаключенных, расстрелянных НКВД во время так называемой Большой микросхемы 1937–1938 годов после первых годов и второго московских процессов. По известным оценкам, около миллионов советских граждан были убиты и захоронены в братских могилах на территории к западу от Москвы в районе тысяч километров.
  Во-вторых, это кости из братской могилы, пропавших без вести польских офицеров. Советское правительство утвердило польского премьер-министра в изгнании генерала Сикорского, что все польские военнопленные были освобождены в 1940 году после того, как их перевезли в Маньчжурию, и что Советы просто потеряли следы многих людей из-за войны. , но официальным источником в Лондоне кажется очевидным, что поляки им не верят. Ключевым случаем в подозрениях абвера в том, что эти косточки несут польское офицерство, является тот факт, что это заключение согласовывается с ежегодными отчетами разведки о польских офицерах, состоявшихся в том случае, когда произошло увеличение количества железнодорожной станции в Гнездово в мае 1940 года. Послание Молотова к фону Риббентропу о подписании пакта о ненападении в 1939 году всегда приводило нас к предположению, что Сталин питается к полякам глубокой ненавистью, восходит к поражению Советского Союза в польско-советской войне 1919-1920 годов. Также его сын был убит польскими партизанами в 1939 году.
  «Третье: братская могила — это место боя между Вермахтом и Красной Армией. Это, вероятно, самый маловероятный сценарий, поскольку Смоленское сражение произошло в основном южнее Смоленского, а не западнее. Более того, вермахт взял в плен более трехсот тысяч красноармейцев, и большая часть людей осталась в живых, связавшись в лагере к северо-востоку от Смоленска».
  — Или работай в коридоре снаружи, — сказал я услужливо.
  — Пожалуйста, Гюнтер, — сказал Гольдше. — Дай ему закончить.
  «Четвертое: это, пожалуй, наиболее политически чувствительная из всех возможностей, и именно поэтому я предположил, что вас воздерживается от заметок, капитан Гюнтер».
  Нетрудно было догадаться, почему фон Донаньи медлил с описанием четвертой возможности. Было трудно говорить на эту тему – было трудно для него и еще труднее для меня, у которого был непосредственный опыт некоторых из этих ужасных дел, которые были крайне «политически деликатными».
  «Четвертая одна вероятность того, что это из многих братских могил в этом районе, где полно правосудия, убитых эсэсовцами», — сказал я.
  Фон Донаньи издан. «СС очень скрытно относится к вопросам, — сказал он. — Но у нас есть информация, что специальный батальон СС, приданный группе Б Готтлоба Бергера и включает в себя командный оберштурмфюрер по имени Оскар Дирлевангер, весной прошлого года активно действовал в районе к западу от Смоленска. Точных данных нет, но по одной из поступлений у нас оценок, единственный батальон Дирлевангера берет на себя ответственность за потерю меньшего количества четырнадцати тысяч человек.
  «Последнее, что мы хотим сделать, — это поступить на пятки СС, — сказал Гольдше. — Это означает, что это вопрос, требующий строжайшей конфиденциальности. Откровенно говоря, если мы будем раскапывать массовые захоронения, которые они устроили, нам стреляют за ад.
  — Это деликатный способ выразиться, судья, — сказал я. — я думаю, я предполагаю, что вы должны послать меня в Смоленск и расследовать это дело, то я уверен, что это та самая братская могила, которую мы обнаруживаем, вы это видите?
  — Короче говоря, да, — сказал Гольдше. «Сейчас земля сильно промерзла, поэтому нет возможности выкапывать новые тела. Не на несколько недель. А пока нам нужно узнать все, что можно. Так что, если бы вы могли провести там пару дней. Поговорите с кем-нибудь из мест, посетите участок, оцените события, а затем вернитесь в Берлин и доставьте мне прямо. Если это наша юрисдикция, то мы организуем почти полное распространение чрезвычайных ситуаций с распространением судов. Он пожаловался на плечи. — Но посылать судью на рекламу было бы слишком.
  — Согласен, — сказал фон Донаньи. — Это пошлет неправильные сигналы. На рекламу лучше держать все в секрете.
  — Позвольте мне проверить мою стенографию в уме, джентльмены, — сказал я. — О том, что вы хотите, чтобы я сделал. Так что, как я знаю, точно. Если в этой братской могиле полный суд, то я должен забыть об этом. Но если там полно польских офицеров, то это мясо Бюро. Это то, что вы хотите сказать?
  — Это не очень изящный способ выразиться, — сказал фон Донаньи, — но да. Это именно то, что от вас требуется, капитан Гюнтер.
  На мгновение он взглянул на пейзаж над камином Гольдше, как будто желая обнаружить себя там, а не в прокуренном офисе в Берлине, и я изящно, как краем рта начинает собираться усмешка. Это была одна из тех итальянских катастроф, которые писали в конце летнего дня, когда свет интересовал художника, а какие-то экспортные старички с ожиданием бородами и в тогах стояли вокруг разрушенного классического пейзажа и задавали себе вопросы, кто собирался провести необходимый ремонт наблюдения, потому что все молодые люди ушли на войну. В те аркадные дни у них не было русских военнопленных, чтобы чинить окна.
  Моя ухмылка переросла в полное презрение его к тонкой чувствительности.
  — О, но это не будет тонко, джентльмены, — сказал я. — Я могу обещать тебе это. Конечно, далеко не так тонко, как на этой красивой картинке. Смоленск – это не буколический полурай. Руины, конечно, но руины, потому что так их спасают наши танки и артиллерия. Это руины, полные уродливых напуганных людей, которые едва добыли себе пропитание, когда появился вермахт, требуя, чтобы их накормили и напоили за небольшие деньги. Не Зевс будет соблазнять Ио, это будет фриц, пытающийся изнасиловать бедную крестьянскую девушку; а в Смоленске красивый пейзаж покрыт не янтарным сиянием теплого итальянского солнца, а твердой вечной мерзлотой. Нет, это не будет тонко. И, вероятно, по мне, в теле, которое побывало в земле, нет ничего утонченного. Удивительно, каким бы невероятным явлением оно ни происходило, и как быстро оно становится действительно чем-то очень неприятным. Например, запах. Тела имеют привычку разлагаться, если пробыли в земле какое-то время.
  Я закурил еще одну сигарету и наслаждался их совместным дискомфортом. Наступило молча продолжительное. Фон Донаньи нервничал из-за чего-то — возможно, даже больше, чем то, что он мне только что сказал. Или, может быть, он просто хотел ударить меня. Я получаю много этого.
  — Я понимаю вашу точку зрения, — добавил я, на этот раз более услужливо, — я имею в виду СС. Мы бы не хотели расстраивать их, не так ли? И, вероятно, по мне, я знаю, о чем говорю, я уже делал это раньше, так что я также боюсь не делать этого снова».
  «Есть и пятая возможность, — добавил Гольдше, — поэтому я предпочел, чтобы на месте случился настоящий сыщик».
  — И это?
  «Я хотел бы, чтобы вы были абсолютно уверены, что все это не является какой-то жуткой ложью, придуманной министерством пропаганды. Что это тело не было специально подготовлено, чтобы играть сначала нам, а потом и мировым СМИ, как по-королевски. Потому что не заблуждайтесь, джентльмены, именно это и происходит, если реализуется, что это кольцо карлика.
  Я уверен. 'Справедливо. Но вы наверняка забываете о шестой возможности.
  Фон Донани нахмурился. 'И что это?'
  «Если это действительно братская могила, значит, она полна польских офицеров, убитых немецкой армией».
  Фон Донаньи покачал головой. — Невозможно, — сказал он.
  'Это? Я не понимаю, как может существовать твоя вторая возможность без возможности и шестой.
  — Логически это верно, — признал фон Донаньи. «Но факт остается фактом: немецкая армия не убивает военнопленных».
  Я ухмыльнулся. — О, тогда все в порядке. Простите, что упомянул об этом, сэр.
  Фон Донаньи немного покраснел. Вы не слышали много сарказма в концертном зале или Императорском дворе, и я сомневаюсь, что он разговаривал с настоящим полицейским с 1928 года, когда, как и любой другой другой аристократ, он поддал требования о разрешении на огнестрельное оружие, чтобы он мог стрелять. вепрь и нечетный большевик.
  «Кроме того, — продолжал он, — эта часть России находится в руках немцев только с сентября 1941 года. Это и то, что это вопрос войны прошлого, кто из поляков был пленником Германии, пленником Советского Союза. Эта информация уже рассмотрена польским правительством в Лондоне. Уже по этой причине должно быть легко установить, был ли кто-нибудь из пленных Красной Армии. Вот почему я сам считаю крайне маловероятным, чтобы это образовалось что-то сфабрикованное министерством пропаганды. Потому что все это было бы слишком легко опровергнуть.
  — Возможно, вы правы, Ганс, — признал признание.
  — Я прав, — добавил фон Донаньи. — Ты знаешь, что я прав.
  — Тем не менее, — сказал уверен судья, — я хочу быть таким, с чем именно мы имеем дело. И как можно быстрее. Так ты сделаешь это, Гюнтер? Не спуститесь ли вы туда и посмотрите, что вы можете узнать?
  У меня не было никакого желания снова увидеть Смоленск или, если на то пошло, где-либо еще в России. Вся страна наполнила меня смесью страха и стыда, не было никаких сомнений в том, что бы ни случилось ни сокровища Красная Армия во имя коммунизма, столь же гнусные происшествия совершались СС во имя нацизма. Случайности были более гнусными. Казнить сотрудников офицеров в форме — это одно, я сам имел в этом не имеющий опыта, — но совсем другое дело — убивать женщин и детей.
  'Да сэр. Я пойду. Конечно, я пойду.
  — Молодец, — сказал судья. — Как я уже сказал, если есть хоть намек на то, что это дело рук головорезов из СС, ничего не делайте. Поскорее убирайся из Смоленска к чертям, приезжай прямо домой и делай вид, что ничего об этом не знаешь.
  'С удовольствием.'
  Я криво улыбнулась и покачала головой, задаваясь вопросом, на какой волшебной вершине горы обитают эти двое мужчин. Возможно и видеть вниз, что здесь важно — важно для Германии. У меня были более насущные заботы — например, я сам. И с того места, где я сидел, все дело по расследованию массового убийства каких-то поляков выглядело очень похоже на то, как один осел позовет другого осла длинноухим.
  'Здесь что-то не так?' — выбран фон Донаньи.
  «Только мне немного трудно понять, как кто-то может думать, что нацистская Германия может когда-либо заниматься моральным превосходством в таком вопросе».
  «Расследование, из-за чего белая книга может быть чрезвычайно сложной для восстановления нашей репутации честной игры и честности во всем мире», — сказал судья. — Когда все это закончится.
  Вот так. Белая книга. Доказательства, которые влиятельные и уважаемые люди, такие как судья Гольдше и судебный представитель фонда Донаньи, выбрали из архива министерства иностранных дел после окончания войны, чтобы показать другим влиятельным и уважаемым людям из Англии и Америки, что не все немцы вели себя так плохо, как нацисты. , или что русские были такими же плохими, как и мы, или что-то в этом роде. Я сомневался в том, что это сработает.
  «Помните мои слова, — сказал Донаньи, — если это то, что я думаю, то это только начало». Мы должны где-то восстановить нашу моральную структуру».
  — Скажи это эсэсовцам, — сказал я.
  
  
  ГЛАВА 5
  Среда, 10 марта 1943 г.
  В шесть утра очень холодным берлинским утром я прибыл на аэродром Тегель, сесть на свой рейс в Россию. Впереди был долгий путь, хотя до Смоленска добиралась только половина из десяти других пассажиров трехмоторного Ю-52. Большинство, вероятно, вышло в конце первых этапов пути — от Берлина до Растенбурга, — который длился всего четыре часа. После этого был ответный этап в Минске, который длился еще четыре часа, перед числом этапа – два часа – в Смоленске. С задержкой для дозаправки и скорой пилота в Минске весь путь до Смоленска должен быть задержан одиннадцать с половиной часов, что помогло объяснение, почему меня отправили, а не какого-то толстозадого суда с больной спиной. из юридического отдела вермахта. Поэтому я был удивлен, когда заметил, что один из дюжин или около других пассажиров, прибывающих на взлетно-посадочную полосу в комплексе «Мерседесе» с шофером, был не кем иным, как привередливым судебным чиновником из абвера Гансом фон Донаньи.
  — Это совпадение? — весело спросил я. — Ты пришел проводить меня?
  'Мне жаль?' Он нахмурился. — О, я не узнал тебя. Вы летите в Смоленск, не так ли, капитан Бернхард?
  — Если только вы не знаете что-то другое, — сказал я. — Меня зовут Гюнтер, капитан Бернхард Гюнтер.
  'Да, конечно. Нет, так случилось, что я лечу с тобой в одном самолете. Я собирался потом ехать на поезде, но передумал. Но теперь я не уверен, что сделал правильный выбор.
  — Боюсь, с этим ты между стеной и свирепой собакой, — сказал я.
  Мы поднялись на борт и заняли свои места на гофрированного фюзеляжа: это было все равно, что сидеть в бараке рабочего.
  — Выходит у «Волчьего логова»? Я посоветовал. — Или до самого Смоленска?
  — Нет, я иду до конца. Он быстро добавил: «У меня срочное и неожиданное дело Абвера, предметы я должен заняться с фельдмаршалом фоном Клюге в его штабе».
  — Принес коронавирусный ланч, а?
  'Хм?'
  Я обязательно на сверток, который он держал под мышкой.
  'Этот? Нет, это не мой обед. Это подарок для кого-то. Немного Куантро.
  «Куантро. Настоящий кофе. Есть ли что-нибудь кроме талантов вашего великого отца?
  Фон Донаньи собрал свою тонкую крону, вытянул тонкую шею поверх сшитого на заказ воротника туники. — Пожалуйста, извините меня, капитан.
  Он помахал штаб-штабом начальникам с красными фонарями на брюках и сел с ними в противоположном конце корпуса, сразу за кабиной. Даже на Ju52 такие люди, как фон Донаньи и штабные офицеры, каким-то образом ухитрились создать свой собственный первоклассный самолет; дело было не в том, что места впереди были лучше, просто ни один из этих фламинго не хотел заниматься с младшими офицерами, как я.
  Я закурил сигарету и решил устроиться поудобнее. Двигатели завелись, и дверь закрылась. Второй пилот запирал дверь и складывался в одну из двух собранных на балке пулеметов, которые можно было перемещать вверх и вниз по корпусу.
  — Нам не хватает члена экипажа, джентльмены, — сказал он. — Так кто-нибудь знает, как пользоваться одним из них?
  Я смотрю на своих попутчиков. Никто не говорил, и я задавался вопросом, какой смысл перевозить кого-либо из этих людей ближе к фронту; ни один из них не выглядел так, как будто он мог открыть дверной замок, не говоря уже о MG15.
  — Да, — сказал я, поднимая руку.
  — Хорошо, — сказал второй пилот. — Шанс один к сотне, когда мы вылетаем из Берлина, наткнемся на «Москито» британских ВВС, так что оставайтесь наготове через пятнадцать минут, а?
  — Конечно, — сказал я. — А в Смоленске?
  Второй пилот покачал головой. — Линия фронта проходит в пятистах милях к востоку от Смоленска. Это слишком далеко для русских истребителей.
  — Что ж, это облегчение, — сказал кто-то.
  — Не волнуйтесь, — усмехнулся второй пилот. — Холод, вероятно, убьет тебя до этого.
  Мы взлетели на рассвете раннего утра, и когда мы были на водопаде, я встал, открыл окно и выжидающе высунул пулемет. Седельный барабан вместил семьдесят патронов, но мои руки вскоре так замерзли, что я не очень-то переживал в том, что мы можем что-нибудь задеть им, и испытал большое облегчение, когда второй пилот крикнул в ответ, что я могу встать. Я с большим облегчением закрыл окно от морозного воздуха, наполнившего самолет.
  Я сел, сунул онемевшие руки под мышки и решил уснуть.
  *
  Четыре часа спустя, когда мы подошли к Растенбургу, в Восточной Пруссии, люди оборачивались на свои места и, выглядывая в окно, жадно обнаруживая мельком, встречались штабом вождя, прозванным Волчьим логовом.
  «Ты его не увидишь», — сказал какой-то всезнайка, побывавший там раньше. «Все здание замаскировано. Если вы могли это видеть, то и гребаные Королевские ВВС тоже могли».
  — Если бы они могли зайти так далеко, — сказал кто-то еще.
  «Они не должны были добраться до Берлина, — сказал другой, — но каким-то образом, вопреки всем предсказаниям, они это сделали».
  Мы приземлились в нескольких милях к западу от Волчьего логова, и я пошел искать ранний обед или поздний завтрак, но, не найдя ни того, ни другого, я сел в хижину, которая была почти такой же холодной, как самолет, и съел несколько скудных бутербродов с сыром, которые у меня были. взял с собой на всякий случай. Я больше не видел фон Донаньи, пока мы не вернулись в самолет.
  Воздух между Растенбургом и Минском был тяжелее, и время от времени «юнкерсы» падали камнем, прежде чем удариться о дно кармана, как ведро с водой в колодце. До того, как фон Донаньи начал выглядеть очень зеленым.
  «Возможно, вам стоит выпить немного этого спирта», — сказал я, грубо говоря, что я и сам не возражал бы против капли.
  «Какая?»
  — Куантро твоего друга. Тебе следует немного выпить, чтобы успокоить желудок.
  С минуты на минуту он выглядел сбитым с толку, а потом слабо покачал головой.
  Один из других пассажиров, лейтенант СС, который сел в самолете в Растенбурге, достал фляжку персикового снапса и раздал ее всем. Я откусил его как раз в момент, когда мы попали в еще одну большую воздушную яму, и эта, естественно, вышибла всю жизнь из фона Донаньи, который упал на пол фюзеляжа в глубоком обмороке. Преодолев свой естественный инстинкт, который всегда был одержим людьми в первом классе, чтобы они сами позаботились о себе, я опустился на колени рядом с ним, расстегнул воротник своей гимнастерки и влил немного лейтенантского шнапса между его губами. Именно тогда я увидел адрес на пакете фона Донаньи, который все еще имеет место под его сиденьем.
  Полковник Гельмутифф, Координационный отдел вермахта, Замок Гнева, Волчье логово, Растенбург, Пруссия.
  Фон Донаньи открыл глаза, вздохнул и сел.
  — Ты просто потерял сознание, вот и все, — сказал я. — Может быть, тебе лучше немного полежать на полу.
  Так он и сделал, и действительно намерен поспать пару часов, в то время, как время от времени, я задавался определенным, не забыл ли фон Донаньи доставить свою бутылку Куантро своему полковнику Стиффу в Волчье логово, или, возможно, он изменил свое мнение о передаче такой щедрый подарок. Если выпивка и была чем-то вроде кофе, то она наверняка была превосходной, слишком высокой, чтобы ее раздавать. Он вряд ли мог потерять о пакете, так как я был, что он взял с собой, когда мы встретились из присутствующих в Растенбурге. Так почему же он не отдал его одному из представителей ординарцев доставки полковнику Стиву или даже, если он им не доверял, одному из других штабных офицеров, направлявшихся прямо в Волчье логово? Донаньи, что Штиффа больше нет в Волчьем Логове — это было бы все понятно. Но, как зуд, который продолжал возвращаться, никакое количество почесываний, которые я делал, гарантировал, не избавляло от того факта, что неспособность фона Донаньи доставила свою драгоценную бутылку просто казалась странной.
  Во время четырехчасового перелета между Растенбургом и Минском не так много дел.
  
  Когда через несколько часов мы добрались до Смоленска, было еще светло, но ненадолго. Почти час до этого мы летели над бесконечным густым зеленым ковром деревьев. обнаружено, что в России деревьев больше, чем где бы то ни было на земле. Деревьева было так много, что временами «юнкерсы» почти казались неподвижными на берегу, и мне естественно, что мы дрейфуем над первозданным пейзажем. Я полагаю, что Россия настолько близка, насколько это возможно, к тому, какая должна быть земля, которую охватывают годы назад — во многих отношениях; Вероятно, это было прекрасное место для белка, хотя, возможно, не такое уж идеальное место для человека. Это выглядело как хорошее место для этого. Вы могли бы спрятать различные случаи в ландшафте, произошло то, что находится под нашим самолетом, и вид этого наполнил меня ужасом не только от того, что я мог найти там внизу, но и от того, с чем я мог столкнуться снова. Это была лишь призрачная возможность, но я чувствовал, что зимой 1943 года не место быть офицером СД с нечистой совестью.
  Фон Донаньи полностью выздоровел к тому времени, когда к северу от города наконец появились поляна в лесу, похожая на длинный зеленый бассейн, и мы приземлились. Ступени быстро встали на асфальт, и мы встретили наступившую ветру, которая быстро проделала рваную дыру в моей шинели, в туловище, оставив меня холодным, как замороженная селедка, и возникла эта массивная селедка, так же не к попаданию. Я натянул глушилку на замерзшие уши и огляделся в поисках признаков кого-то из полка связи, должен был меня встретить. Тем временем мой бывший попутчик не обратил на себя никакого внимания, спустившись по трапу, и тут же был встречен вышестоящими старшими начальниками, один из которых был генералом, у которого меха на воротнике было больше, чем у эскимоса, и казался совершенно равнодушным к собственной недостатку. транспорта, когда, громко смеясь, он и его приятели обменивались рукопожатием, пока санитар загружал его багаж в их большую штабную машину.
  «Татра» с черно-желтым флажком и номером 537 на капоте остановилась рядом со штабной машиной, и из него вылезли два офицера. Увидев генерала, два офицера отдали честь, были бегло встречены и подошли ко мне. У «Татры» был поднят верх, но окон не было, и явно, что меня ждет еще одно холодное путешествие.
  — Капитан Гюнтер? — сказал высокий мужчина.
  'Да сэр.'
  — Я подполковник Аренс из 537-го полка связи, — сказал он. — Это лейтенант Рекс, мой адъютант. Добро пожаловать в Смоленск. Рекс собирался случиться с тобой один, но в последнюю минуту я решил, что у тебя есть шанс, и полностью отказался от твоего пути в замке.
  — Я очень рад, что вы сделали это, сэр.
  Через мгновение штабная машина уехала.
  «Кем были фламинго?» Я посоветовал.
  — Генерал фон Тресков, — сказал Аренс. — С полковником фон Герсдорфом. Не могу сказать, что узнал третьего офицера. У Аренса было мрачное лицо — он не был некрасивым — и еще более мрачный голос.
  — А, это профилактика.
  — Что ты имеешь в виду?
  — Тот офицер — тот, вы не обнаружили, тот, что прибыл из очевидца, — тоже был аристократом, — который объяснил я.
  — Понятно, — сказал Аренс. — Фельдмаршал фон Клюге руководит штабом группы армий, как будто это филиал Немецкого клуба. Я получаю приказы от генерала Оберхаузера. Он профессиональный военный, как и я. Он не аристократ; и не так плохо, как штабисты ходят. Мой прогрессивный полковник Беденк говорил, что вы никогда не узнаете точно, сколько там штабных офицеров, пока не проникнете в бомбоубежище.
  — Мне нравится голос вашего старого полковника, — сказал я, направляясь к «Татре». «Он и я озвучим так, как будто мы скроены из одной ткани».
  — Возможно, ваша одежда немного темнее, чем его, — многозначительно заметил Аренс. — Особенно ткань другого твоего мундира — парадного. После того, что он увидел в Минске, Беденк с трудом мог находиться в одной комнате с офицером СС или СД. Вы должны быть размещены с нами из соображений безопасности, я должен признаться, что отображение то же самое. Я был немного удивлен, когда мне генерал-майор баланса Остер из абвера сказал, что Бюро присяжных эсэсовца. В моем исследовании мало любви между СД и вермахтом.
  Я ухмыльнулся. «Я ценю человека, который прямо выходит и говорит о том, что у него на уме. Такого не так много со времен Сталинграда. Особенность в униформе. Так что, как один профессиональный руководитель, позвольте мне сказать вам это. Другая форма — легкий костюм и фетровая шляпа. Я не гестапо, я просто полицейский из крипо, который работал в отделе футбола, и я здесь не для того, чтобы ни за кого шпионить. Я намерен вернуться в Берлин, как только закончу просмотр всех собранных вами улик, но скажу вам откровенно, сэр, в основном я просто забочусь о себе, и мне наплевать на то, что твои секреты.
  Я положил руку на длинную лопату, прикрепленную к капоту «Татры». Маленькие машины не годились ни в грязи, ни в снегу, и часто имели место их выкапывание или сгребание гравия под колесами: за задним сиденьем, вероятно, в сумке с ним.
  — Но если я вам лгу, полковник, вы можете дать мне это по голове, и пусть ваши люди закопают меня в лесу. С другой стороны, вы можете подумать, что я уже сказал достаточно, чтобы похоронить меня самостоятельно.
  — Справедливо, капитан. Полковник Аренс плотности и вынул маленький портсигар. Он предложил одну мне и индивидуальному лейтенанту. — Я ценю вашу откровенность.
  Мы вдыхали их в жизни до тех пор, пока в морозном океане почти невозможно было отличить дым от горячего дыхания.
  — Итак, — сказал я. — Вы упомянули что-то о том, что вас поселили? Если бы он мне не понадобился, чтобы вернуться в Берлин, я мог бы с надеждой ожидать, что никогда больше не увижу Юнкерс 52».
  — Конечно, — сказал Аренс. 'Ты должен быть устал.'
  Мы залезли в Татру. Мы уже мчались по вполне приличной дороге.
  
  — Ты останешься с нами в замке, — сказал Аренс. — Это Днепровский замок, который стоит вдоль большой дороги на Витебск. Почти вся группа армий «Центр», корпус ВВС, гестапо и мой отряд принадлежат к западу от Смоленска, в районе Красного Бора. Штаб Генерального Штаба находится в соседнем санатории, который не хуже, чем здесь, но в замке у нас не так уж плохо с сигналами. Мы, Рекс?
  'Нет, сэр. Думаю, мы хорошо устроились.
  «Здесь есть кинотеатр и баня, есть даже тир. Grub довольно хорош, вы будете ожидаемы. Большинство из нас — в возникающих случаях, офицеры — в сам Смоленск практически не заходят. Аренс махнул в сторону луковичных шпилей на горизонте слева от нас. — Но это неплохое место, если честно. Скорее исторический, правда. Здесь больше церквей, чем можно пол отполировать. Рекс отлично подходит для таких вещей, не так ли, лейтенант?
  — Да, сэр, — сказал Рекс. — Там прекрасный собор, капитан. Предложение. Не исключено, что вы увидите это, пока вы здесь. То есть, если вы не слишком заняты. По праву его вообще не должно быть: во время осады Смоленска в начале XVII века защитники города заперлись в склепе, где происходили склады общественного питания, и взорвали его и себя, чтобы не откладывать в руки поляков. История повторяется, конечно. Местное НКВД хранило в склепе Успенского собора часть своих кадровых и бытовых дел — для защиты от люфтваффе — и когда стало ясно, что город вот-вот будет нами захвачен, задержаны их взорвать вверх, как в Киеве, у здания городской Думы. Только взрывчатка не взорвалась.
  «Я знал, что есть причина, по которой его не было в моем маршруте».
  — О, собор в полной безопасности, — сказал Рекс. — Большая часть взрывчатки убрана, но наши инженеры считают, что в склепе еще много спрятанных бомб. Одному из наших людей снесло лицо, когда он открыл там карточный шкаф. Так что только склеп остается для посетителей. Большая часть материалов имеет ограниченный забор для военной разведки и, вероятно, к настоящему времени устарела, поэтому чем больше времени проходит, тем менее важным кажется риск их просмотра. Он пожаловался на плечи. — В любом случае, это действительно очень впечатляющее здание. Так думал.
  — Я понятия не имел, что он зашел так далеко, — сказал я.
  — О да, — сказал Рекс. — Он действительно был Гитлером… — он был убит на полуслове.
  — своего Гитлера времени, — сказал я, улыбаясь нервному лейнанту. «Да, я вижу, как это сравнение работает очень хорошо для всех нас».
  — Как выяснилось, мы не привыкли к посетителям, — сказал Аренс. «В целом мы держимся особняком. Ни по какой другой причине, кроме секретности. Ну, вы ожидаете усиленную охрану с полком связи. У нас есть комната с картой, на которой указано расположение всех наших войск, из которой ясно видно, что будут наши гражданские намерения; и, конечно, все коммуникации группы происходят через нас. Само собой разумеется, что эта комната и собственно телефонная закрыта для обычного доступа, но у нас в замке работает много Иванов — четыре хиви, которые постоянно находятся на месте, и несколько женщин-сотрудников, которые каждый день приезжают из Смоленска, чтобы готовить. и скивви для нас. Но в Смоленске на каждую немецкую часть работают иваны.
  — Сколько вас там?
  — Три старшего, включая меня, и около двадцати унтер-офицеров и рядовых, — сказал Аренс.
  — И как долго вы здесь?
  «Я лично? С конца ноября 1941 года. Если не ошибаюсь, тридцатого ноября.
  — А партизаны? Есть какие-нибудь неприятности от них?
  — Не о чем говорить. По всему миру, недалеко от Смоленска. Но у нас были воздушные атаки».
  'Действительно? Пилот произнес, что это слишком далеко на восток для ВВС Айвана.
  — Ну, он бы, не так ли? В Люфтваффе есть строгий предписание соблюдать этот бредовый аргумент. Но это просто неправда. Нет, у нас были воздушные атаки, все в порядке. В начале прошлого года один из жилых домов в нашем комплексе был сильно поврежден. С тех пор у нас были большие проблемы с немецкими войсками, которые рубили лес вокруг замка на топливо. Это Катынский лес. Это происходит из-за чрезвычайного противовоздушного закрытия, поэтому мне пришлось запретить вход в Катынский лес всем немецким солдатам. Это вызвало проблемы, потому что это вынуждает наши войска искать корма дальше, чего они, конечно, делать не хотят, потому что это представляет их риск партизанского нападения.
  Это был первый раз, когда я услышал имя Кэтин Вуд.
  — Так расскажи мне об этом теле. Тот, который присутствует волк. Я смеялся.
  «Что смешного?»
  — Только то, что у нас есть волк, несколько дровосеков и замок. Я не могу быть отделом от мыслей, что в этой истории должна быть парочка потерянных детей, не говоря уже о злом волшебнике.
  — Может быть, это вы, капитан.
  'Может быть, я. Я совершаю удар огненными ужасными щипцами. По мере того, как раньше, когда можно было достать коричневый ром и апельсины.
  «Удар огненными щипцами». Аренс мечтательно повторил слова и покачал головой. — Да, я почти забыл об этом.
  — Я тоже пока не упомянул об этом. Я вздрогнул.
  «Теперь мне определенно не помешала бы чашка», — сказал лейтенант Рекс.
  «Еще одна забавная штука, которая выскользнула из далекой Германии и не оставила адреса для пересылки», — сказал я.
  — Знаешь, ты странный парень для офицера СД, — сказал Аренс.
  — Это мне часто сказал генерал Гейдрих. Я пожалел плечами. — В случае возникновения, слова уверены на этот счет — я не совсем. Он приковал меня к стене и в то время мучил мою девушку».
  Я рассмеялся над их очевидным дискомфортом, который на самом деле, вероятно, был меньше, чем у меня. Я не так привык к холоду, как они, и от потока морозного воздуха через Татру без окон у меня перехватило дыхание.
  — Вы хотели сказать о теле, — сказал я.
  «Еще в ноябре 1941 года, вскоре после того, как я приехал в Смоленск, один из моих людей использовал, что в нашем лесочке есть какая-то насыпь и что на этой насыпи стоит березовый крест. Хиви упомянули, что за год до этого в Катынском лесу нашлии перестрелки. Вскоре после этого я сказал кое-что об этом вскользь полковнику фон Герсдорфу, большое значение уделяет разведки, и он сказал, что тоже что-то слышал об этом, но что мне не следует удивляться, потому что такая большая жестокость была именно тем, что мы сражались против.
  'Да. Вот что он сказал бы, я полагаю.
  «Затем в январе я увидел в нашем лесу волка, что было необычно, потому что они не подходили так близко к городу».
  — Как партизаны, — сказал я.
  'В яблочко. В основном они шли дальше на запад. Фон Клюге охотится на них со своим собственным Путцером , который русский.
  — Значит, он не особо беспокоится о партизанах?
  'Едва. Вместо этого он охотился на кабанов, но зимой предпочитает охотиться на волков с полным — сторча он держится здесь внизу. Боль часть времени даже не удосуживается приземлиться и собирать мех. Я думаю, ему просто нравится убивать».
  — Вокруг этих заразных мест, — сказал я. — В последующем случае выживет о волке.
  «Он был на холме в Катынском лесу, рядом с крестом, и выкопал несколько пищевых костей, что, должно быть, заняло время, потому что земля еще как железо. Я полагаю, это было голодно. Я посоветовал доктора осмотреть останки, и он заявил, что это люди. Я решил, что это должно быть солдатской могилой, и сотрудником, ответственным за захоронение поблизости. Я также сообщил об обнаружении лейнанту Воссу из полевой полиции. И я поместил это в свой отчет группы, который его, должно быть, передала в абвер, потому что они тревожились и сказали, что вы приедете. Они также сказали мне не говорить об этом ни с кем».
  — А ты?
  — Пока нет.
  'Хороший. Пусть так и будет.
  Уже стемнело, когда мы добрались до замка, который на самом деле был обнаружен не замком, а двухэтажной белой лепниной на четырнадцать-пятнадцать комнат, одна из которых была временно отведена мне. После отличного обеда с настоящим мясом и картошкой я прибыл с Аренсом в короткую экскурсию, и быстро стало очевидно, что он довольно гордится своим «замком» и еще больше гордится своими людьми. Вилла была теплой и гостеприимной, в главном вестибюле горел большой камин, и, как мог Аренс, был даже небольшой кинотеатр, где раз в неделю показывали немецкий фильм. Но Аренс особенно гордился своим риском медом, потому что с большой долей русской пары он держал пасеку на территории замка. Очевидно, его люди любили его. Были места и похуже, чем Днепровский замок, где можно было проводить войну, и, кроме того, трудно не любить человека, который так увлекается пчелами и медом. Мед был вкусный, горячей воды для ванны было много, а постель была теплой и удобной.
  Подпитавшись медом и шнапсом, я спал, как рабочая пчела, в улье с регулируемой температурой и заговорил о кривом домике с ведьмой в нем и заблудился в лесу с бродящим вокруг волком. В доме была даже баня и небольшой кинотеатр и оленина на ужин. Это не было кошмаром, потому что действительно нравилось сидеть в сауне, благодаря тому, что мы обнаружили друг друга намного лучше. В сауне можно хорошо познакомиться с кем угодно, даже с ведьмой.
  
  
  ГЛАВА 6
  Четверг, 11 марта 1943 г.
  На следующее утро я проснулся рано утром, чувствуя себя немного уставшим от полета, но очень хотел продолжить свое расследование, потому что, конечно же, я еще больше хотел вернуться домой. После завтрака Аренс получил ключ от склада, где хранились останки, и мы спустились в подвал, чтобы посмотреть их. Я нашел большой брезент, расстеленный на каменном полу. Аренс отодвинулся часть, чтобы показать то, что выглядело как большеберцовая кость, малоберцовая кость, бедренная кость и половина таза. Я закурил сигарету — это было лучше, чем затхлый мясной запах, исходящий от костей, — и присел на корточки, чтобы рассмотреть поближе.
  'Что это?' — уточнил я, берясь за брезент.
  — От «Опеля Блиц», — сказал Аренс.
  Я обнаружил, что дыму пришлось подняться мне в ноздри. О костях особо нечего было, кроме того, что это были кости костей, и что можно сказать их жевало какое-то животное — предположительно волк.
  — Что случилось с волком? Я посоветовал.
  — Мы прогнали его, — сказал Аренс.
  — С тех пор вы видели волков?
  — У меня нет, но у некоторых мужчин могли быть. Мы предлагаем спросить, если хотите.
  'Да. И я хотел бы увидеть, где были найдены эти останки.
  «Конечно».
  Мы взяли наши шины, и снаружи к нам присоединились лейтенанты Ходт и обер-фельдфебель Криммински из 537-го полка, которые защищали от надежных солдат, ищущих дров для костров. По просьбе оберфельдфебель моей саперный инструмент. Мы шли на север по заснеженной замковой дороге в сторону Витебского шоссе. Леса имели место в основном из березов, из них были недавно срублены, что, возможно, возникла возможность рассказа полковника о добыче водных ресурсов войсками.
  — Примерно в километре отсюда есть забор, закрывающий периметр территории замка, — сказал Аренс. «Но здесь, должно быть, какая-то драка, так как вы все еще можете видеть некоторые окопы и окопы».
  Чуть дальше мы свернули с дороги на запад и приступили к более трудной задаче — идти по снегу. В паре сотен метров мы наткнулись на холмик и крест, сделанный из двух кусков березы.
  — Примерно здесь мы наткнулись на волка и его останки, — пояснил Аренс. «Кримминский? Капитану было интересно, видел ли кто-нибудь из нас это с тех пор.
  — Нет, — сказал Криммински. — Но мы слышали волков ночью.
  — Какие-нибудь следы?
  — Если они и были, то снег их засыпал. Почти каждую ночь здесь идет снег.
  — Значит, мы бы не узнали, если бы волк вернулся на несколько секунд? Я сказал.
  — Возможно, сэр, — сказал Криммински. — Но я не видел никаких признаков того, что это произошло.
  — Этот березовый крест, — сказал я. — Кто его положил?
  — Кажется, никто не знает, — сказал Аренс. — Хотя у лейтенанта Ходта есть теория. Не так ли, Ходт?
  'Да сэр. Думаю, это не первый раз, когда здесь находят естественных останки. Моя версия рассказала в том, что когда это произошло раньше, зарубежные перезахоронили их и поставили крест».
  — Хорошая теория, — сказал я. — Вы спрашивали их об этом?
  «Никто ни о чем особо не рассказывает, — сказал Ходт нам. «Они все еще боятся НКВД».
  — Я хочу поговорить с некоторыми из ваших обитателей, — сказал я.
  — Мы неплохо ладим с записью Хиви, — сказал Аренс. «Кажется, не стоило опрокидывать блюдце с молоком, обвиняя кого-то во лжи».
  — Все равно, — сказал я. — Я все еще хочу поговорить с ними.
  — Тогда тебе лучше поговорить с Сусанинами, — сказал Аренс. «Это пара, с которой мы больше всего покрываем. Они присматривают за ульями и говорят русскому персоналу, что делать в замке».
  'Кто еще здесь?'
  «Посмотрим: есть Цанава и Абакумов — они присматривают за отмеченными цыплятами; Москаленко, который рубит намдрова; стиркой регулярно Ольга и Ирина. Наша повара Таня и Рудольфович. Маруся, кухарка. Но поверьте, я не хочу, чтобы вы их запугивали, капитан Гюнтер. Здесь царит статус-кво, и я не хочу, чтобы меня беспокоили.
  — Полковник Аренс, — сказал я. «Если это действительно произошло, то вполне вероятно, что это произошло слишком поздно».
  Аренс тихо выругался.
  — Если только вы сами не застрелили польских офицеров, — сказал я. — Или, может быть, СС. Никто в Берлине не заинтересован в обнаружении каких-либо доказательств этого.
  — Мы не стреляли ни в одного поляка, — вздохнул Аренс. — Здесь или где-нибудь еще.
  «А как же Иваны? Вы, должно быть, захватили много красноармейцев после появления под Смоленском. Возможно, вы стреляли в кого-нибудь из них?
  «Мы взяли в плен около семидесяти тысяч человек, многие из которых сейчас встречаются в лагере 126, примерно в двадцати километрах пятиах западнее Смоленска. И еще есть лагерь в Витебске. Капитан Гюнтер. Он на мгновение закусил губу, чем прежде продолжится: «Мне не говорят, что условия там подвержены риску, но вначале было так много русских военнопленных, что условия в иванских учреждениях были чрезвычайно суровыми».
  — Значит, вы говорите, что, вероятно, не было никакой опасности для них, когда они могли так же легко умереть от голода.
  — Это полка связи, черт возьми, — сказал Аренс. «Благополучение российских военнопленных не входит в мою компетенцию».
  'Нет, конечно нет. Я не ожидал, что это было. Я просто пытаюсь установить факты здесь. В военное время люди имеют привычку, где их сохраняют. Вы не заметили, полковник?
  — Возможно, — сухо сказал он.
  — Ваш защитник, полковник Беденк. Что насчет него? Может быть, он стрелял в кого-нибудь в этом лесу?
  — Нет, — добавил Аренс.
  — Как ты можешь быть в этом уверен? Тебя здесь не было.
  — Я был здесь, сэр, — сказал лейтенант Ходт. — Когда полковник Беденк командовал пятьсот тридцать седьмой. И даю слово, что в этом лесу нами никто не расстрелян. Ни русских, ни поляков».
  — Достаточно хорошо, — сказал я. — Хорошо, тогда как насчитали СС? Некоторое время в Смоленске дислоцировалась группа специального назначения «Б». Возможно ли, что эсэсовцы спасут там несколько тысяч визитных карточек?
  — Мы были в этой замке с самого начала, — сказал Ходт. «СС действовали и в других местах. И чем в первую очередь связана ваша потребность, я уверен в этом, потому что это полка. Я сам установил их командный пункт СС с телефоном и телетайпом. И местное гестапо. Вся их связь со штаб-квартирой проходит через нас. Телефон и телетайп. Весь их прочий трафик с Берлином. Если бы кто-то из поляков был расстрелян эсэсовцами, я уверен, что знал бы об этом».
  — Тогда вы могли бы также знать, не расстреливали ли здесь судебное дело.
  Ходт на мгновение выглядел неловко. — Да, — сказал он. 'Я бы.'
  — А были ли?
  Ходт колебался.
  — Ну же, лейтенант, — сказал я. «Нет нужды скромничать по этому поводу. Мы оба знаем, что эсэсовцы убивают суд в России с первого дня операции «Барбаросса». Я слышал, что только за первые шесть месяцев было убито полмиллиона человек. Я пожалел плечами. — Послушайте, все, что я делаю, это устанавливает периметр безопасного расследования. Черта, за которую мне неразумно ходить в полицейских ботинках сорок шестого размера. Это значит, что любой из нас хочет сделать, это поднять крышку своей ульи. Я взглянул на Аренса. 'Правильно, не так ли? Пчелы? Когда ты открываешь их улей, верно?
  — Эм, нет, ты прав, — сказал он. — Им это не особенно нравится. Он прямо. — Позвольте мне ответить на этот вопрос. Об СС. И чем они здесь занимались.
  Он отвел меня на небольшое расстояние от остальных. Мы шли осторожно, так как земля была ледяной и неровной под снегом. Мне Катынский лес казался унылым местом в стране, полным таких же унылых мест. Холодный воздух висел вокруг нас, как тонкий занавес, в то время как в других местах обнаруживались клубы тумана, скатывавшиеся в углублении в земле, как дым от невидимой артиллерии. Вороны презрительно рычали на мои расспросы в верхней части деревьев, а над головой был пришвартован аэростат заграждения, чтобы предотвратить облет вражеской авиации. Аренс закурил еще одну сигарету и зевнул дымящимся шлейфом.
  «В это труднодоступна, но нам здесь больше нравится зимой», — сказал он. — Всего за несколько недель весь этот лес будет полон комаров. Они сводят тебя с ума. Это всего лишь одна из многих вещей, которые производят тебя с ума здесь. Он покачал головой. — Поверьте, капитан Гюнтер, никто из нас не очень политичен. Большинство из нас просто хочет поскорее вернуться к ближайшему будущему и вернуться, если такое еще возможно после Сталинграда. Когда это произошло, мы все слушали радио, чтобы услышать, что скажет об этом Геббельс. Вы слышали речь? Из Спортпаласта?
  — Я слышал. Я пожалел плечами. «Я живу в Берлине. Это было так громко, что я мог слышать каждое слово, с председательством Джоуи, даже не включая чертово радио».
  «Тогда вы помните, как он определил немецкий народ, сколько ли они войны более внутренней, чем все, что можно себе представить. Он назвал это тотальной войной.
  — У него довольно оборотов речи, наша Махатма Пропаганди.
  'Да. Только мне кажется — всем нам в замке — что тотальная война — это то, что у нас на этом фронте с самого первого дня, и я не помню, чтобы кто-нибудь спралшивашивал кого-либо из нас, хочет ли мы этого. Аренс на ряду новых деревьев. — Вон там дорога на Витебск. Витебск находится менее чем в ста километрах к западу отсюда. Перед войной там проживало пятьдесят тысяч журналов. Как только вермахт захватил город, жившие там евреи начали страдать. В начале 1941 года на правах берега реки Западная Двина было создано гетто, и часть большого правосудия, не сбежавших и примкнувших к партизанам или просто эмигрировавших на восток, была собрана и вынуждена жить в нем: около шестнадцати тысяч человек. . Вокруг гетто был построен деревянный частокол, и внутри него условия были очень затратными: принудительные работы, голодный паёк. Число умерших от голода и болезней достигло десяти тысяч человек. Тем по меньшей мере многие из них были убиты под тем или иным предлогом в месте под названием Мазурино. Затем пришел приказ о закате гетто. Я сам видел эти приказы по телетайпу — приказы рейхсфюрера СС в Берлине. Предлогом было то, что в гетто был тиф. Может быть, было, может быть, не было. Я лично доставил назначенный приказ фельдмаршалу фон Клюге, информируя его о том, что происходит в его районе. Позже я узнал, что около пяти тысяч человек, оставшихся в живых в гетто, были изгнаны в глухую сельскую местность, где все они были расстреляны. В том-то и беда, что ты в полку связи, капитан. Очень тяжело не знать, что происходит, но, видит Бог, я действительно хотел бы этого не знать. Так вот, конкретно отвечая на ваш вопрос — о улье, о том, кто выжил: на полпути к Витебску есть город, который называется Рудня, и на предстоящем месте я бы ограничил свои расспросы куда-нибудь к востоку от него. Понять?
  'Да сэр. Спасибо. Полковник, раз уж вы упомянули Махатму, у меня еще вопрос. На самом деле это было то, что мой босс упомянул меня еще в Берлине. О Махатме и его людях.
  Аренс Эд. — Спроси.
  — Здесь когда-нибудь был кто-нибудь из министерства пропаганды?
  — Здесь, в Смоленске?
  — Нет, здесь, в замке.
  — В замке? С какой стати они пришли сюда?
  Я покачал головой. «Это не имеет значения. Меня бы не удивило, если бы они были здесь и снимали всех тех советских военнопленных, о которых вы мне меняли, вот и все. Чтобы помочь людям на родине, мы выжили эту войну.
  Конечно, я не знаю, как объяснить подозрение, не называя его полковником лжецом.
  — Думаешь, мы выиграем эту войну? он определил.
  — Победа или поражение, — сказал я. «Ни один из них не выглядит хорошим для Германии. Не та Германия, которую я знаю и люблю.
  Аренс Эд. «Были дни, — сказал он, — много дней, когда мне трудно нравиться, что я есть или то, что мы делаем, капитан. Я тоже люблю свою страну, но не то, что делается во имя ее, и бывают моменты, когда я не могу смотреть в глаза отражения. Ты понимаешь?
  'Да. И я узнаю себя, когда слышу, как вы говорите об измене.
  — Тогда ты в правильном месте, — сказал он. — Ты столько же слышишь, сколько мы слышим в пятисот источниках седьмом, тогда знай, что в Смоленске много говорят об измене. Это может быть одна из причин, по которой Лидер приезжает с визитом для поднятия боевого духа.
  — Гитлер едет сюда, в Смоленск?
  'В субботу. Для встречи с фоном Клюге. Кстати, это должно быть секретом. Хорошо? Хотя все и его собака, кажется, знают об этом.
  
  Один, с саперным плодом на руке, я прогулялся по Катынскому лесу. Я медленно вызывал склонность к углублению в земле, что сопровождалось наблюдаемым амфитеатром, и еще медленнее поднимался по другой стороне, и мои армейские ботинки хрустели, как старая лошадь, поедающая овес, когда они хрустели в снегу. Я не знаю, что я искал. Мерзлая земля под снегом была твердой, как гранит, и мои тщетные гранит раскопок лишь развлекали ворон. Молоток и зубило могли бы дать лучшие результаты. Несмотря на березовый крест, трудно было себе представить, что когда-либо лечили в этом лесу. Я завещал, действительно ли что-нибудь произошло там после Наполеона. Мне уже кажется, что я в погоне за дикими гусями. Кроме того, я мало заботился о поляках. Они мне никогда не нравились больше, чем англичане, которые, по-видимому, могли игнорировать ту роль, которую вероломная Польша переселилась во время прихода в 1938 году — туда вошли не только нацисты, но и поляки. , преследуя свои территориальные цели – по глупости пришли на помощь Польше в 1939 году. Несколько костей, которые я видел в замке, ни о чем особо не задерживались. Быть может, русский солдат, умерший в своем окопе, а потом найденный голодным волком? Вероятно, это было лучшее, что произошло с ужасом «Иваном», наблюдаемую ситуацию, описанную Аренсом в лагере 126. Умереть от голода было легко в мире, охраняемом и патрулируемом моими сострадательными соотечественниками.
  Полчаса я бродил вокруг, становясь холоднее. Даже в перчатках у меня замерзли руки, а уши болели, как будто кто-то ударил их саперным наушником. Что же мы делали в этой пустынной стране вечной мерзлоты, так далеко от дома? Жизненное пространство, которое так жаждал Гитлер, годилось только для волков и ворон. В этом не было никакого смысла, но тогда мало что из того, что секс нацисты, имело для меня смысл. Но я сомневаюсь, что я был заражен, кто начал подозревать, что Сталинград может иметь такое же значение, как отступление Великой армии Наполеона из Москвы: ведь все, кроме Гитлера и генералов, знали, что нам в России конец.
  Вдалеке, у дороги на Витебск, пара часов делала вид, что смотрит в другую сторону, но я отчетливо слышал их смех: было что-то в Катынском лесу, что странно влияло на звук, приближая его в пределах линии деревьев, как вода в миске. Но их мнение только укрепило мою решимость что-то найти. Быть кровавым и доказывать, что другие люди ошибаются, — вот что значит быть детективом. Это одна из вещей, которые сделали мне такое исследование среди моих общих друзей и коллег.
  Я нашел пустую пачку плотной сигареты, пряжку от ремня немецкой карабина и кусок скрученной проволоки. Неплохой улов за неделю работы. Я уже собирался закончить день, когда слишком быстро повернулся на каблуках, поскользнулся и упал вниз по склону, вывернув колено таким образом, что оно несколько дней после этого считало скованность и боль. Я громко выругался и, все еще сидя на снегу, поднял свою дробилку и натянул ее на голову. Взгляд на часовые у дороги показал, что они произошли прямо ко мне спиной, что, вероятно, переносло, что они не хотели, чтобы их преследовали неожиданности над задним офицером СД.
  Я опустил руку, чтобы подняться, и тут же нашел предмет, лишь частично примерзший к земле. Я сильно потянул, и предмет выпал из моей руки. Это был ботинок — сапоги для верховой езды, которые несут офицеры. Я отложил ботинок в сторону и, все еще сидя, принялся соскабливать мерзлую землю по обеим сторонам от меня шанцевым удобным. Через несколько минут у меня в руке был небольшой металлический предмет. Это была кнопка. Я засунул пуговицу в карман и, подобрал ботинок, встал и похромал обратно к замку, где очень точно вымыл свою маленькую находку в теплой воде.
  На лицевой стороне пуговицы был изображен орел.
  
  Днем взял я интервью у Сусаниных, русской пары, которая помогает присматривать за 537-м полком в Днепровском замке. Они были за шестьдесят, и они были осторожны и неулыбчивы, как старая фотография цвета сепии. Олег Сусанин был в черной рубахе с ремнем, темных штанах, серой фетровой шляпе и с длинной бородой; его жена выглядела не иначе. Так как их немецкий был лучше моего русского, но словарный запас ограничивался едой, топливом, стиркой и пчелами, Аренс для услуг переводчика из штаба группы — русский по имени Пешков. Это был неуклюжий парень в круглых очках пенсне и с гитлеровскими усами. На нем была немецкая армейская шинель, пара квалифицированных офицеров ботинок и красный галстук-бабочка в белых горошек. Позже Аренс сказал мне, что отрастил усы, чтобы выглядеть более прогермански.
  — Это вопрос мнения, — сказал я. Пешков прекрасно говорил по-немецки.
  — Для меня большая честь работать на вас, сэр, — сказал он. — Я полностью к вашим услугам, пока вы в Смоленске. День или ночь. Вам нужно только спросить. Обычно можно оставить сообщение для меня, сэр. В Красном Бору. Я выезжаю завтра утром ровно в девять часов.
  Но хотя Пешков свободно говорил по-немецки, он никогда не улыбался и не смеялся и особенно отличался от русского, который сопровождал его в Днепровском замке из штаба группы в Красном Бору, человека по имени Дьяков, который, по-видимому, был чем- то вроде местного проводника на охоте. и главный певец фон Клюге – его Путцер .
  Аренс пояснил, что немецкие солдаты спасли Дьякова из отряда убийц НКВД. — Он славный парень, — сказал Аренс, продолжая знакомить меня с двумя русскими. — Не так ли, Дьяков? Возможно, полный мошенник, но фельдмаршал фон Клюге, кажется, безоговорочно доверяет ему, так что у меня нет другого выбора, кроме как доверять ему тоже.
  — Благодарю вас, — сказал Дьяков.
  — У него, кажется, слабость к Марусе, одной из наших кухарок, поэтому, когда он не с фоном Клюге, он обычно здесь, а ты, Дьяков?
  Дьяков пожалел плечами. — Это особенная девушка, сэр. Я хотел бы продолжить производство. Если бы для нее была работа где-нибудь еще, думаю, я бы был там».
  «С другой стороны, у Пешкова нет слабости ни к кому, кроме Пешкова», — добавил Аренс. — Не так ли, Пешков?
  Пешков пожалел плечами. — Мужчина должен зарабатывать на жизнь, сэр.
  — Мы думаем, что он может быть тайным евреем, — продолжал Аренс, — но никто не побеспокоится, заявил это наверняка. Кроме того, его немецкий язык был настолько хорош, что было бы жаль, если бы нам пришлось от него избавиться.
  И Пешков и Дьяков были цеппелинами-добровольцами, так мы называли всех русских, которые у нас работали, не получили военнопленных; это были Хиви. Дьяков был одет в тяжелое пальто с воротником из овечьей шерсти, меховую шапку и пару черных кожаных плотных летных перчаток, которые, по его словам, были подарком фельдмаршала, точно так же, как винтовка Маузер Сафари, которую он носил на овчинном ремне через плечо. Дьяков был высоким, смуглым, курчавым парнем с окладистой бородой, с большими руками с балалайкой, и, в отличие от Пешкова, на лице его всегда была широкая обаятельная улыбка.
  — Ты бери фельдмаршала на волчью охоту, — сказал я Дьякову. 'Это правильно?'
  'Да сэр.'
  — Видишь здесь много волков?
  'Мне? Нет. Но это была очень холодная зима. Голод приближает их к городу в поисках объедков. волк может хорошо поесть.
  Мы все пришли на замковую кухню, самое теплое место в доме, и выпили из разбитого самовара черный русский чай, подсластив его медом, приготовленным парой. Восхитительный запах подслащенного чая бывает недостаточно, чтобы скрыть темный запах русских.
  Чай Пешкову нравился, а вот Сусанины не очень. Он говорил с ними грубо — грубо, чем мне было бы известно о задержании.
  «Спросите их, помнят ли они кого-нибудь из поляков в этом районе», — сказал я ему.
  Пешков задал вопрос и затем перевел с поручением Сусаниным. «Он говорит, что весной 1940 года видел более двухсот поляков в форме в вагонах на станции Гнездово. Поезд подождал около часа, а оттуда снова двинулся на юго-восток в сторону Воронежа.
  — Откуда они узнали, что они поляки?
  Пешковил задал вопрос по-русски и ответил: «Один из мужчин в вагонах Сусанина, где они. Этот человек сказал, что тогда он был поляком.
  — Что это за слово они использовали? Я спросил: « Столыпинкас ?»
  Пешков пожалел плечами. — Я не слышал этого раньше.
  — Да-с, — сказал Дьяков. Столыпинки были приговоренными к казни премьер-министром России, который ввел их при царях. Высылать русских в Сибирь».
  — Как далеко отсюда до станции? Я посоветовал.
  — В километрах в пяти западнее, — сказал Пешков.
  — Кто-нибудь из поляков вышел из фургонов?
  'Убирайся? Зачем им места, сэр? — предположил Пешков.
  — Может быть, чтобы размять ноги. Или увезут куда-нибудь еще?
  Пешков перевел, выслушал ответ Сусанина и покачал головой. — Нет, ни один из них. Он уверен в этом. Двери остаются запертыми, сэр.
  'Что насчет этого места? Были ли здесь когда-нибудь казни? Из журнала? Может, из русских? А почему почему Катынского леса крест?
  Женщина вообще не говорила, а ответы Олега Сусанина были кратки и по делу, но я в свое время опросила достаточно мужчин, чтобы понять, когда кто-то что-то утаивает. Или ложь.
  «Они говорят, что когда у НКВД был этот дом, им было запрещено посещать Днепровский замок из соображений безопасности, поэтому они не знают, что здесь лечат», — сказал Пешков.
  — Тогда весь участок был обнесен забором, — добавил Дьяков. «С тех пор, как пришли немцы, сломали солдаты, добывающие дрова, но некоторые из них все еще там».
  — Не будь с ними так груба, — сказал я Пешкову. — Их ни в чем не обвиняют. Скажи им, что бояться нечего.
  Пешков снова перевел, и Сусанины оба неуверенно смотрели в мою сторону с легкой походкой. Но Пешков является презрительным.
  — Поверь мне на слово, босс, — сказал он. «С бесчисленным количеством людей нужно говорить грубо, иначе они вообще не отвечают. Бабуля — настоящий мужик, старик — тупой бульбаш, всю жизнь боящаяся партия . Они все еще боятся, что НКВД считают, даже после восемнадцати месяцев немецкой оккупации. На самом деле я немного удивлен, что эти двое все еще здесь. Само собой разумеется, что если эти мудаки когда-нибудь вернутся сюда, то эти двое будут русским удобрением. что я говорю? В первый же день их расстреляли только потому, что они работали на вас, ребята. При всем уважении к вашему полковнику, единственному, что удерживает их здесь, — это их ульи.
  — Как Толстой, да? Дьяков громко рассмеялся. — Тем не менее, из него получается хорошая чашка чая, да?
  — Вы не боитесь того, что будет, если найдете НКВД?
  Пешков взглянул на Дьякова и пожалми плечами.
  — Нет-с, — сказал Пешков. — Я не верю, что они возвращаются.
  — Это вопрос мнения, — сказал я.
  'Мне? У меня нет улев, босс. Дьяков широко ухмыльнулся. — Алока Дьякова здесь, в Смоленске, держать нечего. Нет, сэр, когда дерьмо поднимается из-под пола, я уеду в Германию с фельдмаршалом. Если бы его просто расстреляли, я бы смирился с, если вы понимаете, о чем я. Но есть много несчастного, что НКВД может сделать с человеком, чем стукнуть тебе по затылку. Поверьте мне, я знаю, о чем говорю.
  — Что здесь делало НКВД? — спросил я двух русских. 'Здесь? В этом доме.
  — Не знаю, — сказал Пешков. «Честно говоря, лучше никогда не задавать таких вопросов. Заниматься своими делами.
  — Хороший дом. С кинотеатром. Как вы думаете, что они делают? Смотрим Броненосец Потемкин ? Александр Невский ? Вы должны получить представление, Дьяков. Каково ваше мнение?
  — Ты хочешь, чтобы я угадал? Думаю, они были здесь, напивались водкой и смотрели фильмы, да.
  Я уверен. 'Спасибо. Спасибо за помощь. Я очень благодарен вам обоим.
  — Рад был помочь, — сказал Пешков.
  Трудно было понять, кто из них лжет — Пешков, Дьяков или Сусанины, — но я знал, что кто-то лжет. Доказательство этого лежит у меня в кармане брюк. Пока я кивал и улыбался русским, я держал в руке пуговицу, которую нашел в Катынском лесу.
  Когда я один вышел на улицу, чтобы все обдумать, Дьяков возник за мной.
  — Пешков хорошо говорит по-немецки, — сказал я. — Где он научился?
  'В университете. Пешков очень умный человек. Но я выучил немецкий язык в местечке Терезин в Чехословакии. Когда я был мальчиком, я был в плену у австрийской армии в 1915 году. Мне нравятся австрийцы. Но мне немцы больше нравятся. Австрийцы не очень дружелюбны. После войны я был школьным учителем. Вот почему меня арестовало НКВД.
  — Вас арестовали, потому что вы были школьным учителем?
  Дьяков громко рассмеялся. — Я преподаю немецкий, сэр. Это нормально в 1940 году, когда Сталин и Гитлер дружат. Но когда Германия нападет на Россию, тогда НКВД сочтет меня врагом и арестует».
  — Арестовали и Пешкова?
  Дьяков пожалел плечами. 'Нет, сэр. Но он не преподавал немецкий, сэр. До войны, кажется, он работал на электростанции, сэр. Я считаю, что он научился делать эту работу в Германии. С Сименс. Это очень важная работа, поэтому, возможно, НКВД не арестовало его.
  — Почему сейчас Пешков не занимается этой работой?
  Дьяков усмехнулся. — Потому что на этом нельзя заработать. Немцы в Красном Бору очень хорошо ему платят-с. Хорошие деньги. Лучше электрика. Кроме того, электростанция сейчас управляется немцами. Они не доверяют русским делать это».
  — А охота? Кто научил тебя охотиться?
  — Мой отец был охотником, сэр. Он научил меня стрелять. Дьяков усмехнулся. — Вы видите, сэр? У меня были очень хорошие учителя. Мой отец и австрийцы.
  
  
  ГЛАВА 7
  Пятница, 12 марта 1943 г.
  Я проснулся с мыслью, что, должно быть, снова в окопах, потому что в ноздри сильно пахло чем-то ужасным. Запах был как у дохлой крысы, только старше, и через десять минут я провел, нюхая воздух в разных уголках своей комнаты в замке, пока, наконец, не решил, что источник вони находится под моей собственной кроватью. И только когда я опустился на четвереньки, чтобы посмотреть, я вспомнил промерзший кожаный ботинок, который накануне утром бросился на пол; за исключением того, что сапог и все, что еще было в сапоге, больше не было заморожено.
  Я глубоко вздохнул и заглянул одновременно с голенища сапога, сжимая носок. Внутри было несколько корпусов, остатки разложившейся ступни, которые можно было добавить к коллекциям костей полковника на полухолодильной кладовой внизу. У меня была идея, что ступня и кости ног, завернутые в брезент, занимают одну и ту же сторону, потому что ботинок был прожеван на поверхности, предположительно волком. Но в сапоге рядом с вонючей ногой убитого поляка было еще что-то, и я постепенно вытащил из ноги кусок промасленной бумаги, которая, должно быть, была обернута икра убитого. Я склонялся к мысли, что поляк просто считал свою ногу от холода, как и я своими ботинками худшего качества; но для этого годилась бы газета — промасленная бумага сохранялась для собрания вещей, а не для согрева.
  Я развернул газету как мог, используя ножку стула и стула. Она была сложена пополам, и в сгибе было несколько машинописных листов луковичной бумаги. Но, несмотря на клеенчатую бумагу, написано было почти неразборчиво, и было ясно, что потребляются ресурсы лаборатории, чтобы расшифровать написанное на этих страницах.
  Пока земля не оттаяла, было трудно понять, как я продвинусь в этом предварительном расследовании, и очевидно, что кнопка должна быть достаточной уликой. Но я не был рад этому. Одна пуговица, старый ботинок и несколько костей, не так уж и много для возвращения в Берлин. Мне очень хотелось узнать, что было написано на страницех, прежде чем я кому-нибудь упомянул об этом. Я не собирался делать себя или бюро лохами из-за какой-то изощренной лжи, придуманной министерством пропаганды. Тем не менее, я не мог не думать о том, что если бы люди Махатмы подбросили улики резни в Катынском лесу, они бы сделали их более очевидными и легкими для поиска производителя, как я.
  Я оделся и спустился вниз, чтобы найти завтрак.
  Полковник Аренс почувствовал себя довольным, когда я сказал ему, что, вероятно, проверил себя и проверил в Берлине, как можно скорее. Он выглядел весьма менее удовлетворенным, когда я сказал, что не пришел к твердым выводам.
  «На рекламе я действительно не могу, хочу сказать ли бюро это дело. Извините, сэр, но это так. Я снимаю с тебя воротник, как только можно сесть на самолет домой.
  — Сегодня ты отсюда не вылетишь. Суббота выглядит как лучшая ставка. Или даже воскресенье. Завтра сюда прилетит самолетов много.
  — Конечно, — сказал я. 'Лидер. Он идет сюда, не так ли?
  'Да. Послушай, я позвоню на аэродром и все улажу для тебя. До технического пора вы можете пользоваться удобствами здесь, в замке. Там есть огнестрельное оружие, если вам небезразличны такие вещи. И сегодня днем и вечером в кинотеатре идет кино. Все отпуска отменяются сегодня с полуночи, так что фильм был перенесен. Боюсь, это Джад Сасс . Все, что мы могли получить в будущем.
  — Нет, спасибо, — сказал я. «Это не один из моих любимых». Я пожалел плечами. — Знаешь, может быть, я все-таки погляжу на местный собор.
  — Хорошая идея, — сказал полковник. — Я одолжу тебе машину.
  'Спасибо, сэр. И если вы могли бы дать мне карту города, я был бы признателен. На расстоянии трудно отличить один луковичный купол от другого».
  *
  Мне было наплевать на собор. У меня не было намерения осматривать это место или что-либо еще в этом отношении, но я не хотел, чтобы полковник Аренс узнал об этом. Кроме того, я больше не верю в туризм во время войны. Конечно, когда я служил в Париже в 1940 году, я немного прогулялся с Бедекером и осмотрел несколько достопримечательностей — Дом Инвалидов, Эйфелеву башню, — но это был Париж: француз всегда можно было прочесть так, как ничего не мог сделать с чехом или Иваном. С тех пор я был вынужден соблюдать осторожность и даже в Праге нечасто выезжал за поездкой с Бедекером. Не то чтобы о России когда-либо писали какие-нибудь Бедекеры — какой в этом смысл? – но я думаю, что принцип остается в силе, поскольку два примера служат иллюстрацией.
  Хайнц Зельдте был лейнантом полицейского батальона, которого я знал по Алексу в начале тридцатых; Я помогу ему войти в Крипо. Он был из первых немцев, приехавших в Киев в сентябре 1941 года, и химти летним днем решил пойти посмотреть на городское здание Думы на Крещатике, главной улице, — видимо, это было большое дело, с шхипиль и обследование архела Михаила, покровителя Киева. Чего он не знал, чего не знал, так это того, что никто отступающая Красная Армия заминировала всю чертову улицу динамитом, который они взорвали радиоуправляемыми взрывными устройствами с достижением более четырехсот километров. Исторические здания Крещатика — немцы переименовали руины в Айхорнштрассе — больше никто не видел; не был и Хайнц Зельдте.
  Виктор Лунгвиц был официантом в отеле «Адлон». Он работал официантом, потому что не мог зарабатывать на жизнь, работая художником. Он присоединился к танковой дивизии СС в 1939 году и был отправлен в Беларусь в рамках операции «Барбаросса». В свободное от работы время любил рисовать церковь, бывали в Минске почти столько же, сколько в Смоленске. Однажды он пошел посмотреть на какую-то старую церковь в окраинском городе. Она называлась Красной церковью, что должно было насторожить его. Они нашли рисунок Виктора, но никаких его следов. Через несколько дней в каком-то болоте неподалёку было найдено изуродованное тело. Им голосось французское время, чтобы опознать бедного Виктора: партизаны отрезали ему почти все от головы — нос, губы, веки, уши — чем отрезали ему гениталии и дали ему истечь кровью.
  Когда ты сражаешься с Бедекером, ты не всегда знаешь, что увидишь.
  В продуваемой сквозняками полковничьей татре я ехал на восток по Витебскому тракту, впереди Смоленск, Днепр справа. Большую часть пути пролегала между двумя железнодорожными линиями, и когда я миновал Арсенальштрассе и кладбище слева от меня, я увидел главный вокзал; это был огромный глазурь места с высокими квадратными угловыми башнями и входом в арку. Как и многие здания в Смоленске, он был выкрашен в зеленый цвет, и либо зеленый входил что-то важное в этой части России, либо зеленый имел выбор цвета краски, был в магазинах, когда в последний раз кто-то думал о ремонте здания . . Россия есть Россия, и я склоняюсь ко второй части объяснению.
  Немного дальше по дороге, чтобы свернуться с картой, а затем повернуть на юг по Брукенштрассе, что звучало многообещающе, учитывая, что мне нужно было найти мост, пересечь реку.
  Судя по карте, западный и восточный мосты были разрушены, а посередине осталось три или, если вы русский, пассажирский паром на бревенчатом плоту, напоминавший что-то из временного пребывания в мальчишеском летнем лагере на острове Рюген. На северном берегу реки я притормозил, так как увидел местный кремль – крепость, окружавшую центр древнего города Смоленска. На вершине холма, за зубчатыми стенами из красного кирпича, построенными Борисом Годуновым, возвышался городской собор с характерными куполами-перечницами и высокими белыми стенами, казавшийся мне безобразным, как громадная дровяная печь. По случаю, теперь я мог сказать, что видел это.
  Я предъявил документы охраны военной полиции на блокпосту на Петропавловском мосту, указал дорогу в немецкую комендатуру, и меня отправил на юг по Гауптштрассе.
  — Вы не проедете, сэр, — сказал часовой на мостике. — Это напротив Спаркассенштрассе. Если вы окажетесь на Магазинштрассе, вы зашли слишком далеко.
  — Все названия смоленских улиц на немецком языке?
  'Конечно. Так значительно легко передвигаться, не так ли?
  — Конечно, если вы немец, — сказал я.
  — Разве не в этом все дело, сэр? Часовой усмехнулся. «Мы пытаемся сделать его максимально похожим на дом».
  «Это будет день».
  Я поехал дальше и в тени кремлевской площади от меня пошел по Хауптштрассе, пока не заметил то, что заметно было Комендатурой — серое каменное здание с портом с колоннами и многочисленными нацистскими партийными флагами. На площади перед этим зданием было установлено большое количество надежных уличных указателей, многие из которых были установлены на разбитом советском танке, но общий эффект был не в ясности направлений, а в замешательстве; Когда указатели стояли часовой, чтобы помочь немцам разобраться в возможных знаках. Красный цвет флагов Коммандатуры добавил почти желанный всплеск цвета в городе, который был серо-зеленым, как мертвый слон. Под флагами с дюжину или около того полицейского, наблюдавшего за мальчиком, прыгающим без седла на спареном белом коне и выполняющим несколько трюков с клячкой. Время от времени они бросили несколько монет на мощеную улицу, где их собирал старик в белой шапке и куртке, который мог быть родственником мальчика или, возможно, лошади. Увидев меня, солдат подошли, когда я убил и отсалютовал.
  — Запрещается оставлять его там, сэр, — сказал один. 'Безопасность. Лучше оставить его за углом на Кройцштрассе, рядом с кинотеатром. Там всегда много мест.
  Трое очень оборванных детей — кажется, два мальчика и девочка — смотрели, как я припарковал «Татру» перед какими-то немецкими пропагандистскими плакатами, которые были почти такими же неряшливыми, как и они сами. В свое время я видел несколько бедных детей, но таких бедных, как эти трое мальчишек, не было. Несмотря на холод, все они были босиком и несли мешки с кормом и котелки. Они выглядели так, как будто должны были постоять за себя и не добились больших успехов, хотя выглядели достаточно здоровыми. Все это выглядело далеко от улыбающихся лиц, суповых тарелок и крупных буханок хлеба, изображенных на плакатах. Их родители были живы? Была ли у них хоть крыша над головой? Это было какое-то мое дело? Я выбрал сильное сожаление, когда на мгновение вспомнился о беззаботной жизни, которая, возможно, наслаждалась встречей моих соотечественников летом 1941 года. они скорее торговали, чем курили. Бывают моменты, когда я думаю, что было бы с благотворительностью без нас, курильщиков.
  «Спасибо», — сказал старший ребенок, говоря по-немецки — мальчику лет десять или одиннадцати. На его пальто была большая плата, чем на карте в моем кармане, а на голове у него бейсболка, была или то, что немецкие солдаты с более графическим складом ума иногда называли прикрытием пизды. Он засунул сигарету за ухо на потом, как настоящий рабочий. «Немецкие сигареты хороши. Лучше русские сигареты. Вы очень любезны, сэр.
  — Нет, — сказал я. — Никто из нас. Просто помни об этом, и ты никогда не будешь разочарован».
  В Комендантуре я указал у портье, где мне найти офицера, и меня разместили на первом этаже. Там я разговаривал со скользким толстым лейнантом вермахта, который мог бы дать детям на улицу паек на целую неделю и даже не заметить этого. Его армейский ремень был на последней метке и выглядел так, словно ему стоило немного расслабиться.
  — Эти люди на улице снаружи, тебя не смущает, что они экранируют приложения отчаянными?
  — Они славяне, — сказал он, как будто это было все, что требовалось для оправдания. «До нашего приезда в Смоленске дела обстояли довольно отстало. И, по всей вероятности, ожидаемые иванам сейчас намного лучше, чем когда-либо при большевиках.
  «Как и царь и его семья, но я не думаю, что они думают, что это хорошо».
  Лейтенант нахмурился. — Я мог бы вам чем-то помочь, сэр? Ты пришел сюда просто дать волю своей совести?
  Я уверен. 'Ты прав. Мне жаль. Это именно то, что я делал. Простите меня. На самом деле я ищу какую-нибудь научную лабораторию.
  — В Смоленске?
  Я уверен. — Где-то, у кого может быть стереомикроскоп. Мне нужно провести кое-какие тесты.
  Лейтенант снял трубку и повернул ручку вызова. «Дайте мне универмаг», — сказал он оператору. Перехватив мой взгляд, он пояснил: «Большинство офицеров, дислоцированных здесь, в Смоленске, используют местный универмаг как казармы».
  «Это должно быть удобно, если вам нужна новая пара трусов».
  Лейтенант рассмеялся. «Конрад? Это Герберт. У меня есть старший СД, который пытается найти научную лабораторию здесь, в Смоленске. Любые идеи?
  Он прислушался, подумал несколько слов благодарности и положил трубку.
  «Вы можете попробовать поступить в Смоленскую государственную медицинскую академию», — сказал он. — Он находится под контролем Германии, так что вы можете найти там то, что ищете.
  Мы подошли к окну, и он присутствовал на юге.
  — Примерно полкилометра вниз по Роте-Кройцерштрассе и приближается. Вряд ли можно пропустить. Большое канареечно-желтое здание. Похоже на дворец Шарлоттенбург в Берлине.
  — Звучит впечатляюще, — сказал я и пошел к двери. — Я думаю, смоленские иваны не могли быть производителями отсталых.
  
  До Смоленской государственной медицинской академии было несколько минут езды, и, как и было обещано, пропустить ее был запуск. Академия была огромна, но, как и многие здания в Смоленске, в ней сохранились следы ожесточенных боев, которые вела отступающая Красная Армия: многие окна на пяти этажах были заколочены, а желтый лепной фасад изъеден камнями. сотни пулевых отверстий. Тройные арки входа были защищены мешками с песком, а на крыше был нацистский флаг и что-то похожее на зенитное орудие. Машина скорой помощи и вытащила на носилках несколько сильно перевязанных мужчин.
  Когда немецкий медицинский персонал и советские медсестры на стойке регистрации закончили прием новоприбывших, я представил свою миссию одному из санитаров. Человек терпеливо выслушал, а затем повел наверх и через большой госпиталь, битком набитый немецкими солдатами, ранеными во время Смоленского фрагментами и всеми еще ожидавшимися репатриации на родину. Мы дошли до коридора на пятом этаже, где находилась не одна, несколько лабораторий, и он любезно представил меня невысокому мужчине в белом халате, который был ему на пару размеров больше, а также в рукавицах и советском танкистском костюме. шлем, который он сорвал, увидев, что я стою там. Лук был елейным, но в общении с офицерами СД.
  — Капитан Гюнтер, это доктор Батов, — сказал санитар. — Он отвечает за научные исследования здесь, в академии. Он говорит по-немецки, и я уверен, что он сможет вам помочь.
  Когда санитар остался нас одних, Батов смущенно наблюдает за каску танкиста. «Эта нелепая шапка согревает голову, — пояснил он. — В этой больнице холодно.
  — Я заметил это, сэр.
  «Котельные работают на уголь, — сказал он, — а угля не так много на такие вещи, как отопление на входе. Уголь вокруг ни на что не нужен.
  Я предложил ему сигарету, он взял одну и сунул за ухо. Я сам закурил и огляделся. Лаборатория была достаточно хорошо оборудована для обучения российских студентов-медиков; там была пара рабочих столов с газовыми кранами, горелками, химическими колпаками, весами, колбами и множеством стереомикроскопов.
  «Что я могу сделать для вас?» он определил.
  — Я надеялся, что какое-то время можно было использовать из ваших стереомикроскопов, — сказал я одним.
  — Да, конечно, — сказал он, подталкивая меня к инструменту. — Вы ученый, капитан?
  'Нет, сэр. Я полицейский. Из Берлина. До войны мы только начали использовать стереомикроскопы в баллистической работе. Опознать и сопоставить пули с тел жертв футбола.
  Батов вызывается у стереомикроскопа и похож рядом с ним свет. — А у вас есть пуля, которую вы хотите сейчас посмотреть, капитан?
  'Нет. Я хотел подписчика на некоторые машинописные бумаги. Бумага некоторые намокла, и слова плохо читаются». Я сделал паузу, гадая, сколько я могу сказать ему. — На самом деле все сложнее. Эти бумаги подверглись воздействию трупной жидкости. Из разлагающегося тела. Они были внутри ботинка, в том, что человеческая его нога, носящая, распалась до костей».
  Батов Эд. 'Могу ли я увидеть?'
  Я показал ему бумагу.
  — Даже со стереомикроскопом это будет трудно, — задумчиво сказал он. — Лучше всего было бы использовать инфракрасные лучи, но, к сожалению, луч здесь, в Академии, у нас нет таких передовых технологий. Возможно, все-таки лучше, чтобы их лечили в Берлине.
  «У меня есть веские причины причины посмотреть, чего можно добиться здесь, прямо сейчас, в Смоленске».
  — Вероятно, вам могут промыть эти документы хлороформом или ксилолом, — сказал он. — Я мог бы сделать это для вас, если хотите.
  'Да. Я был бы признателен, если бы вы могли. Спасибо.
  — Но могу я спросить, чего именно вы надеетесь достичь?
  — По какому-то поводу, я хотел бы узнать, на каком языке написаны бумаги.
  «Ну, мы можем обработать один лист бумаги, может быть, и посмотрим, как это работает».
  Батов пошел искать потом какие-то химикаты, а начал стирать одну из страниц; пока он работал, я сидел и курил сигарету, и мне показалось, что я снова в Берлине, обедаю с Ренатой в отеле «Адлон». Не то чтобы мы ужинали когда-либо в «Адлоне большой большой», но это не было бы мечтой, если бы хоть что-то из этого было возможно.
  Когда Батов закончил прочесть страницу, он надежно высушил ее, расправил бумагу листом стекла и затем подложил страницу под призму микроскопа.
  Я поднес рост света поближе и проверил в окулярах, пока регулировал масштабирование. Размытое слово попало в фокус. Алфавит не был кириллицей, и слова не были написаны по-немецки.
  — Как по-русски будет солдат? — спросила я Батова.
  « Солдат ».
  'Я так и думал. Зольниеж . Это по-польски солдат. Вот еще. Вывиаду . Понятия не имею, что это значит.
  — Это значит разведка, — сказал Батов.
  'Имеет ли это?'
  'Да. Моя жена была украинкой-полькой, сударь, из Подкарпатской губернии. Она прибыла сюда в медицину до войны.
  'Был?'
  — Она мертва.
  — Мне жаль это слышать, доктор.
  «Польский». Батов потом помолчал, а добавил. «Язык документа. Некоторое облегчение.
  Я оторвался от окуляров. 'Почему это?'
  — Если на могупольском, значит, я предлагаю вам помощь, — пояснил Батов. — Если бы это было по-русски — ну, вряд ли я мог бы предать свою страну врагу, не так ли?
  Я улыбнулась. «Нет, я полагаю, что нет».
  Он используется на стереомикроскопе. — Могу я слушать?
  «Будь моим гостем».
  Батов греческий время потом смотрел в окуляры, по телефону. «Да, это написано на польском языке. Это наводит меня на мысль, что лучшее разделение труда было бы, если бы я прочитал слова — по-немецки, конечно, — а вы их записали. Таким образом — со временем — вы узнаете все содержание документа».
  Батов сел прямо и проверен на меня. Он был смуглым и довольно серьезным, с густыми усами и ласковыми глазами.
  — Вы имеете в виду по одному слову за раз? Я скривился.
  — Это трудоемкий метод, я согласен, но он имеет то достоинство, что он еще и надежный, не так ли? Пара часов и, возможно, все ваши вопросы по этому документу будут отвечены, и, возможно, если вы согласитесь, я получу немного денег для своей семьи. Или, может быть, вы дадите мне что-нибудь, что я могу продать на Базарной площади.
  Он пожаловался на плечи. «В качестве альтернативы вы можете взять стереомикроскоп и, возможно, поработать самостоятельно». Он неуверенно сядет. 'Я не знаю. Честно говоря, я не привык к тому, что немецкие офицеры просят у меня разрешение что-либо делать в этой академии.
  Я уверен. 'Хорошо. Это сделка. Я вынул бумажник и отдал несколько оккупационных рейхсмарок, которые мне выдало бюро в Берлине. Затем я вручил ему и остальные счета. 'Здесь. Возьми все. Если повезет, завтра я лечу домой.
  — Тогда пора начинать, — сказал Батов.
  
  Было уже поздно, когда я вернулся в Днепровский замок. Большинство мужчин обедали. Я присоединился к столу офицеров в столовой, где в меню была курица. Я старался не думать о трех оборванных детях, которых видел в тот день в Смоленске, пока ел, но это было удобно.
  — Мы начали волноваться, — сказал полковник Аренс. — Здесь нельзя быть осторожным.
  — Что вы думаете о нашем соборе? — выбрал лейтенант Рекс.
  — Очень впечатляет, — сказал я.
  — Глинка, композитор, приехала из Смоленска, — добавил Рекс. «Я очень люблю Глинку. Он отец русской старинной музыки».
  — Это мило, — сказал я. — Чтобы узнать, кто твой отец. В наши дни не скажешь каждый может так».
  После обеда мы с полковником отправились в его кабинет, чтобы покурить и поговорить тихонько — или, по случаю, настолько тихо, насколько это возможно, учитывая, что он оказался рядом с замковым кинотеатром. Сквозь стену я слышал, как Зюсс Оппенгеймер молил о своей жизни перед неумолимыми горожанами городского совета Штутгарта. Это сделало неприятный саундтрек к тому, что может быть не менее неприятным разговором.
  Он сидел за письменным столом, заваленный бумагами. — Вы не возражаете, если я буду работать, пока мы разговариваем? Я должен составить эти журналы дежурств на завтра. Кто обслуживает телефонную станцию. Я должен переслать это на доске объявлений до девяти часов, чтобы все знали, где они должны быть завтра. Фон Клюге возьмет на себя смелость, если возникнут проблемы с нашей связью, когда Гитлер будет здесь.
  — Он летит из Растенбурга?
  — Нет, из своего передового штаба в Виннице, на Украине. Его сотрудники называют его штаб-квартирой оборотней, но не спрашивайте меня, почему. Я полагаю, что завтра вечером он придет в Растенбург.
  — Он ходит, наш лидер.
  — Ваш обратный рейс в Берлин на завтра, во вторую половину дня, — сказал Аренс. — Я не против сказать, что хотел бы пойти с тобой. Вести с фронта нехорошие. Клюге, когда лидер завтра заглянет поболтать и зафиксирует нового наступления этой весны. Откровенно говоря, наши войска и близко не справляются с этой задачей.
  — Скажите, полковник, как скоро здесь оттает земля?
  «Конец марта, начало апреля. Почему?
  Я пожаловалась, что выглядела извиняющейся.
  — Ты возвращаешься?
  — Не я, — сказал я. «Кто-нибудь другой».
  — Какого черта?
  — Конечно, мы не знаем наверняка, пока не найдем полное тело, но у меня есть довольно проницательная идея, что в будущем лесу похоронены польские солдаты.
  — Не верю.
  — Боюсь, это правда. Как только земля оттает, мой начальник, судья Гольдше, вероятно, пришлет сюда старшего армейского суда и патологоанатома, чтобы они возглавили расследование.
  — Но вы же слышали Сусанинов, — сказал Аренс. «Единственные поляки, которые они здесь провели, остались в поезде в Гнездово».
  Я счел за лучшее не говорить ему, что либо Сусанины, либо, может быть, Пешков явно лгут. Я уже причинил Аренсу достаточно неприятностей. Вместо этого я передал ему дело.
  — Я нашел это, — сказал я. — И остатки мужских ног в старшем сапоге для верховой езды.
  — Я не вижу, чтобы чертова пуговица и ботинок о множестве насилии.
  «Я не узнаю наверняка, пока не посоветуюсь со специалистом, но мне кажется, что это польский орел на пуговице».
  — Яйца, — сердито сказал он. — Если вы спросите меня, эта пуговица вполне может быть от шинели солдата Белой Русской Армии. Белые под командование генерала Деникина воевали с красными в этом районе как минимум до 1922 года. Нет, вы, бывает, ошибаетесь. Я не понимаю, как что-то можно было скрыть. Я спрашиваю вас, возможно ли это место на построенном случае братской могилы?
  — Когда я был в «Алексе», полковник, мы обращали внимание на свои чувства только во время обеда. Это имеет значение. Такие улики, как эта маленькая пуговица, натуральные кости, эти двести польских офицеров на подъездном пути. Видите ли, я думаю, что они сошли с того поезда. Я думаю, они, возможно, пришли сюда и были расстреляны НКВД в следующем лесу. у меня есть некоторый опыт работы с бесчисленным отрядом убийц.
  Едва ли мне тревожит полковник о документе на польском языке, который я наблюдал и который доктор Батов старательно перевел для меня с помощью своего стереомикроскопа. Я решил, что чем меньше людей об этом знают, тем лучше. Но я почти не сомневался, что кости, найденные в Катынском лесу, наблюдали за польским солдатом, и бюро, очевидно, были уверены, что, как только я могу вернуться в Берлин и представить отчет о судье, в Смоленске началось крупное исследование военных событий. Гольдше.
  — Но вот посмотрите, если там похоронено двести поляков, какая теперь разница для этих бедных педерастов? Ответь мне на это. Не могли бы вы сделать вид, что здесь нет ничего интересного? И тогда мы сможем жить своей жизнью и обычными делами, пережить эту жизнь живыми.
  — Послушайте, полковник, я лишь всего полицейского. Не мне решать, что здесь происходит. Я доложу потом в бюро, а дело за начальством и за юридическим отделом Верховного командования. Но если эта пуговица реализована польской…
  Я оставил свою фразу незаконченной. Трудно было точно сказать, как может выглядеть результат такого открытия, но я обнаружил, что уютный мир полковника в Днепровском замке подходит к концу.
  И я думаю, что он так и сделал, потому что несколько раз громко выругался.
  
  
  ГЛАВА 8
  Суббота, 13 марта 1943 г.
  Ночью снова пошел снег, и в комнате было так холодно, что мне пришлось лежать спать в шинели. Окно извлечения замерзло, а на железной решетке основания были опасные сосульки, как будто замерзшая фея на цыпочках прокрасилась по металлоконструкциям, пока я допускаю уснуть. Мне не давали спать не только холодно; я думал о трех босоногих детях и жалел, что не дал им чего-то большего, чем несколько сигарет.
  После завтрака я старался держаться подальше. Напомнить полковнику Аренсу, что вскоре меня заменит судья из Бюро по расследованию военных преступлений. И, в отличие от многих бойцов 537-го полка, у меня не было большого желания вставать на рассвете, стоять на главной дороге в Витебске и махать командиру, когда он выехал из аэропорта на ранний обед с фельдмаршалом фон Клюге в его штабе. . Так что я взял пишущую машинку в конторе связи и кузове перед вылетом обратно в Берлин, сочиняя отчет для судьи Гольдше.
  Это была скучная работа, и я много времени смотрел в окно, поэтому я пришел к Пешкову, переводчику с усами, похоже на зубную щетку, который яростно спорил с Олегом Сусаниным, в конце которого Сусанин толкнул другого человека. на землю. В этом не было ничего особенного, за исключением того, что всегда интересно наблюдать за человеком, немного похожим на Адольфа Гитлера, которого толкают. И так редко встречаешься.
  После обеда лейтенант Ходт отвез меня в аэропорт, где безопасность была предсказуемо жесткой – такой жесткой, какой я когда-либо видел: целое количество взводов гренадеров Ваффен СС охранял два специально оборудованных «Фокке-Вульф Кондор» и эскадрилья истребителей «Мессершмитт», которые ждали, чтобы сопроводить настоящий рейс Гитлера в Растенбург.
  Ходт оставил меня в главном здании аэропорта, где передовая группа начальника штаба Гитлера докуривала оставил сигарету перед прибытием конвоя вождя — вероятно, вождь не разрешал курить на пороге собственного описания.
  Пока я ждал, в зале вошел молодой лейтенант вермахта в очках и выбран у собравшейся компании, кто из нас полковник Брандт. Офицер с золотым значением нагрудным на армейской гимнастерке вышел вперед и объявил, после чего лейтенант щелкнул каблуками и объявил, что он лейтенант Шфонлабрендорф и что он послал генералу фон Трескова для полковника Штаффаффа. Мой интерес к этому небольшому обмену возбудился только тогда, когда лейанттен передал самый пакет с двумя бутылками Cointreau, который фон Донаньи, на котором фон Шлабрендорф был очень похож, привез с собой в самолете из Берлина в тот прошлую среду. Это снова вызвало меня неожиданно, почему фон Донаньи не передал кому-нибудь посылку, когда мы приземлились в Растенбурге. Возможно, если бы я был настоящим офицером службы безопасности, я бы упомянул об этом факте, который показался мне подозрительным, но у меня уже было достаточно заботы, чтобы не вмешиваться в работу гестапо или телохранителей вождя в униформе ОСБ. Кроме того, мой интерес к этому делу угас, когда в зале вошел здоровый сержант и объявил, что наш собственный рейс в Берлине отложен до обеда следующего дня.
  «Какая?» — воскликнул другой начальник — майор с обязательным шрамом на лице. 'Почему?'
  «Технические проблемы, сэр».
  «Лучше Европы на земле, чем на побережье», — сказал я майору и пошел искать телефон.
  
  ГЛАВА 9
  Воскресенье, 14 марта 1943 г.
  Я провел еще одну ночь в Днепровском замке, и на этот раз мой сын был прерван не холодом и не мыслями о трех оборванных детях, где я встретился, и, конечно, не каким-то душевным чувством о том, что быстрым пассажиром в Катынском лесу , а Лейтенант Ходт входит в комнату.
  — Капитан Гюнтер, — сказал он.
  — Да что такое, лейтенант?
  — Полковник Аренс ввозит извинения за то, что побеспокоил вас, и вам захочется получить к нему вкус как можно скорее. Его машина стоит перед замком.
  'Снаружи? Почему? Что случилось?
  — Было бы лучше, если бы полковник объяснил вам, сэр, — сказал Ходт.
  'Да. Да, конечно. Какой сейчас час?
  — Два часа ночи, сэр.
  «Дерьмо».
  Я оделся и вышел на улицу. Армейский Kubelwagen ждал в снегу с рабочим двигателем. Я сел рядом с полковником Аренсом и позади другого офицера, которого раньше не видел. На старшем старшем офицере висела металлическая цепочка, которая идентифицировала его как члена полевой полиции в форме, которая была легко узнаваемым эквивалентом пивного жетона Крипо, который я когда-то носил в кармане пальто, когда был детективом в штатском. Для меня уже было очевидно, что мы идем не в местную транспортную сеть. Как только я сел, унтер-офицер, управлявший ковшом, свободно направленной передачей, и мы быстро двинулись вниз по подъездной дороге.
  — Капитан Гюнтер, это лейтенант Восс из полевой полиции.
  — Если бы не было так поздно, я был бы рад познакомиться с вами, лейтенант.
  — Капитан Гюнтер работает в Бюро по расследованию военных преступлений в Берлине, — разъяснил Аренс. — Но до этого он был комиссаром полиции Крипо в «Алексе».
  — О чем все это, полковник? — спросил я Аренса.
  — Двое моих людей убиты, капитан.
  Мне очень жаль это слышать. Это были партизаны?
  — Мы ожидали, что вы поможете нам это выиграть.
  — Думаю, нет ничего плохого в том, чтобы ожидать, — кисло сказал я.
  Мы поехали на восток по дороге на Смоленск. Знак на дороге гласил: ВПЕРЕДИ ОПАСНОСТЬ ПАРТИЗАН. ОТДЕЛЬНЫЕ ТРАНСПОРТНЫЕ СРЕДСТВА ОСТАНОВИТЬСЯ! ДЕРЖИТЕ ОРУЖИЕ НА ГОТОВО.
  — Похоже, вы уже приняли решение, — заметил я.
  — Вы эксперт, — сказал Восс. «Может быть, когда вы взглянете на случившееся, вы скажете нам, что вы думаете».
  'Почему бы и нет?' Я сказал. «Если все помнят, что через десять часов я сажусь в самолет обратно в Берлин».
  — Вы только посмотрите, — сказал Аренс. 'Пожалуйста. Если хочешь, можешь улететь домой.
  Часть «хочу» мне совсем не понравилась, но я держал рот на замке. В последнее время я научился делать это намного лучше. Кроме того, я видел, что полковник был расстроен, и сказал ему, что мне действительно наплевать на то, кто убил его людей, не совсем сгладит мой и без того затянувшийся отъезд из Смоленска. Я хотел остаться в этом городе, как хотел принять ледяную ванну.
  В кварталах к западу от предполагаемой дороги разделилась, и мы поехали южным путем вниз по Шлахтхофштрассе, прежде чем свернуть на Днепрштрассе, куда водитель направился. Мы прошли и прошли мимо «Опеля Блиц», набитого полевыми полицейскими, и спустились по заснеженному склону к Днепру, где застал еще один фургон с прожектором, направленным на два тела, лежащих бок о бок у воды. полузастывший край. Двое людей стояли рядом с телом и топали ногами от холода и сырости. Река казалась такой же черной, как Стикс, и почти такой же неподвижной в залитой лунным светом тишине.
  Восс вручил мне фонарик, хотя я очень хотел не вмешиваться, я сделал приятное шоу, окинув профессиональным взглядом случайную лейтенанта. Позвонить было достаточно легко: двое мужчин в форме, с проломленными головами и точно перерезанными глотками от уха до уха, как клоунская широкая улыбка, с кровью на снегу, которая в лунном свете едва ли была похожа на кровь. .
  «Лейтенант? Посмотрим, не придумал ли ты найти их прикрытия для пизд, ладно?
  — Что?
  — Их шляпы, их чертовы шляпы. Найти их.
  Воспроизвести на одного из своих людей и передал приказ. Мужчина вскарабкался обратно на берег.
  — И посмотри, не придумал ли ты найти орудие убийства, пока будешь этим заниматься, — крикнул я ему вслед. — Какой-то нож или штык.
  'Да сэр.'
  — Так что там на данный момент? Я не был выбран специально и без особого интереса к ответу.
  — Сержант Рибе и капрал Грейсс, — сказал полковник. — Двое из лучших людей. Они были обнаружены и дежурили по коду примерно четыре часа дня, после ухода лидера.
  — Что делать?
  — Работа на телефонной станции. Радио. Расшифровка телетайпных сообщений с помощью машины «Энигма».
  — Итак, когда они ушли с дежурства, они покинули замок, как? В фургоне?
  — Нет, пешком, — сказал Аренс. — Вы можете пройти его за час.
  — Только если это того стоит, я бы подумал. Какая достопримечательность здесь? Только не говори мне, что это церковь та возле посещается, а то я начну волноваться, что упустил что-то важное.
  «Петр и Павел? Нет.
  — На Днепроштрассе есть армейская купальня, — сказал Восс. «Кажется, они пошли туда, чтобы искупаться и прокатиться парилкой, после чего они оба пошли по соседству».
  — А по соседству?
  — Бордель, — сказал Восс. «В гостинице «Глинка». Или то, что раньше было гостиницей «Глинка».
  — Ах да, Глинка, я его помню. Он отец русской классической музыки, не так ли? Я громко зевнул. «Я с нетерпением жду возможности познакомиться с его музыкой. Это приятно сменится холодным русским ветром. Боже, мои уши говорили что-то укусило.
  — Шлюхи в борделе, что двое мужчин пробыли там до полуночи, а потом ушли, — сказал Восс. 'Нет проблем. Никакого драк. Ничего подозрительного.
  «Шлюхи? Почему мне не сказали? Я просто провел вечер в одиночестве с хорошей книгой.
  «Это не место для квалифицированных специалистов, — сказал Фосс. — Это было место для рядовых. Кирия.
  — Что такое кирия? Я посоветовал.
  «Облавной бордель».
  — А, — сказал я. — Так что, строго говоря, они исключены не были шлюхами. Просто невинные девчонки из другого места, загнали на какую-то горизонтальную территорию отечества. Теперь я рад, что остался со своей книгой. Кто их нашел?
  'Извините?'
  — Тела? Кто их нашел? Шлюха? Еще один Фриц? Волжский лодочник? Кто?
  «С «Глинки» подышать свежим воздухом вышел сержант СС, — развернуто Восс. «Он много выпил и любовался собой, плохо — говорит он. Он увидел фигуру, склонившуюся над множеством двух мужчин здесь, внизу, и подумал, что стал свидетелем ограбления. Он бросил вызов мужчине, который убежал в собственность западного моста». Лейтенант Восспользовался на берегу реки. «Туда».
  — Который разрушен, да? Он не собирался перенастраиваться сегодня ночью через реку. Если только он не был адским пловцом.
  'Правильный. Сержант Марк время преследовал фигуру, но потерял ее в темноте. Через мгновение он услышал, как завелся двигатель, и машина уехала. Он утверждает, что это звучит как звук мотоцикла, хотя я должен сказать, что не знаю, как он мог сказать это, не видя его».
  'Хм. В какую сторону поехал велосипед? Он сказал?
  — Запад, — сказал Восс. «Он так и не вернулся».
  Я закурил сигарету, чтобы снова не зевать. — Он дал вам описание человека, которого видел? Не то, чтобы это имело значение, был ли он пьян.
  — Говорит, что было слишком темно.
  Я взглянул на луну. Было несколько облаков, и время от времени одно из них закрыло темную завесу над луной, но никакая погода не могла не задержать обратный маршрут в Берлине.
  — Я полагаю, это возможно.
  Затем я снова смотрю на двух мертвецов. Есть что-то особенно опасное в человеке, которому перерезали горло; Я полагаю, что это напоминает вам жертвоприношение животных, не говоря уже об огромном количестве пролитой крови. Но в том, как были зарезаны эти двое мужчин, было еще одно измерение — это было именно то слово, — начало с такой силой перерезали им глотки, что голова каждого мужчины была почти отрублена, так что позвоночник был ясно виден. . Если бы я внимательно присмотрелся, я, наверное, увидел, что каждый из них ел на ужин. Вместо этого я поднял их руки, чтобы проверить защитные порезы, но их не было.
  — Кажется, я вспоминаю, что партизаны отрубают головы пленным немецким солдатам, — сказал я.
  — Это было известно, — признал Восс. — И не только их головы.
  — Значит, возможно, наш убийца хотел сделать то же самое, но его потревожил сержант СС.
  'Да сэр.'
  — С другой стороны, их дужки все еще в кобурах и клапаны застегнуты, значит, они его не боялись. Я начал рыться в одном из мужских карманов. — Что является еще одним доводом против того, что это партизаны. И почти наверняка партизан забрал бы это оружие. Оружие дорогих денег. Тем не менее, нет никаких признаков кошелька.
  — Вот, сэр, — сказал Восс, протягивая мне бумажник. 'Извиняюсь. Я забрал оба их кошелька, когда пытался опознать их ранее».
  — Могу я увидеть одну из них?
  Восс протянул мне бумажник. Я скоро пару минут на просмотр и нашел несколько банкнот.
  «Думаю, эти шлюхи не берут много денег. У этого человека осталось много денег. Что необычно для человека, покидающего публичный дом. Так. Мотивом было не ограбление, а что-то другое. Но что? Я посветил фонариком вверх по склону в сторону улицы и борделя. — Возможно, просто погиб. Похоже, здесь им перерезали глотки, когда они лежали на земле».
  — Как вы это решаете? — предположил полковник Аренс.
  — Кровь пропитала волосы на их затылках, — сказал я. «Если бы им перерезали горло, когда они стояли, то оно было бы прямо перед их туниками. Что это не так. Большая часть здесь лежит на снегу. Тоже аккуратная работа. Почти хирургический. Как будто их глотки перерезал кто-то, кто сказал, что делает».
  Полевой милиционер вернулся с фуражкой одного из убитых в руку. — Нашли кепки на улице, сэр. Другую оставили там, где она была, чтобы вы могли посмотреть сами.
  Я взял крышку, открыл ее и обнаружил наличие крови и волос внутри.
  — Пошли, — мудро сказал я. 'Покажите мне.' И затем Аренсу и Воссу: «Подождите здесь, джентльмены».
  Я подозреваю, что это произошло на улице, где стоял еще один полевой полицейский, услужливо направив фонарик на случайную фуражку. Я поднял его и посмотрел внутри; в этом тоже была кровь. Затем я пошел вниз по берегу к Аренсу и Воссу, направляя вспышку к другой стороне.
  — Случай, убийца ударил их по голове на улице, — сказал я. — А потом засек их сюда, где было тихо, чтобы убить их обоих.
  — Вы думаете, это были партизаны?
  'Как я должен знать? Но я полагаю, что если мы не сможем провести, что это не так, гестапо казнить некоторых жителей, просто чтобы показать всем, что они на работе и относятся ко всему серьезно, как может только гестапо».
  — Да, — сказал Восс. — Я об этом не подумал.
  — Вероятно, поэтому вы не работаете в гестапо, лейтенант. Подождите минуту. Что это?
  Что-то блеснуло на снегу — что-то металлическое. Но это был не нож и не штык.
  — Кто-нибудь знает, что это?
  Мы смотрели на два рифленых куска упругого плоского металла, сочетая их между собой и смысловым гнездом на конце; кусочки металла шевелились в нескольких пальцах, как пара игровых карт. Полковник Аренс взял предмет из моей руки и сам осмотрел его.
  — Я думаю, это внутри ножен, — сказал он. «За немецкий штык».
  — Уверен?
  — Да, — сказал Аренс. — Это предназначено для произвольного штыка на месте. Мешает выпрыгнуть. Вот ты. Аренс превратился к полевому полицейскому. — У вас есть штык?
  'Да сэр.'
  'Передать его. И ножны.
  Полицейский сделал, как ему было велено, и с помощью своего швейцарского начальника ножа полковника вынул калибровочный винт из ножа и извлек такую же толщину пружины человека.
  — Я понятия не имел, как штык остается в ножнах, — сказал Восс. «Интересно».
  Мы пошли обратно вверх по склону к гостинице «Глинка». — Скажите, полковник, в Смоленске есть еще публичные дома?
  — Я действительно не знаю, — сухо сказал он.
  — Да, капитан Гюнтер, — сказал Восс. — К юго-востоку от города есть гостиница «Москва», а возле Комендатуры — гостиница «Архангель». Но «Глинка» ближе всего к замку и 537-му Связному.
  — Вы, конечно, знаете свои бордели, лейтенант, — сказал я.
  — Как полевой полицейский, ты должен.
  — Так что, если бы они шли пешком, как вы говорите, полковник, вполне вероятно, что Глинка была бы их заведением по выбору.
  — Об этом я тоже не знал, — сказал полковник.
  'Нет, конечно нет.' Я вздохнул и посмотрел на часы, желая, чтобы я был уже в аэропорту. — Может быть, мне следует держать себя при себе, полковник, но у меня были вбитые вопросы в голову мысль, что вам действительно нужна моя помощь с этим.
  Глинка имеется в наличии вычурное белое здание с более женственными архитектурными изысками, чем кружевной платок придворного. На крыше был короткозубчатый шпиль с флюгером; на улице был вход в арку с толстыми колоннами в виде очагов для перца, которые наводили на мысль о дешевом филистимском храме, и я почти ожидал найти какого-нибудь мускулистого Ивана, прикованного цепью между ними для местного бога плодородия. А так это был всего лишь бородатый швейцарец с ржавой саблей в руке, в красном казачьем кителе и с невероятным сундуком открытых медалей. В Париже из такого дверного проема можно было бы что-нибудь сделать, как могли бы сделать интерьер изысканным или даже жидким, с раскрытием французских зеркал, позолоченной тканью и шелковым ковром — французы умеют управлять приличным бордельом, точно так же, как они знают, что такой хороший ресторан. Но Смоленск далеко от Парижа, а Глинка была в ста тысячах километров от приличного публичного дома. Это был просто прилавок с сосисками — дешевая баня, где, просто пройдя через грязную стеклянную дверь и уловив на побережье сильного запаха тяжелой духовной и мужского семени, вы подумали, что рискуете получить дозу капельницы. Мне было жалко любого мужчину, который ходил, хотя и не так жалко, как девочки, многие из которых были польками, а некоторых из них было всего пятнадцать лет, которые забрали из дома на «сельскохозяйственные работы» в Германии.
  Нескольких минут разговора с подборкой таких несчастных было достаточно, чтобы узнать, что Рибе и Грейсс были завсегдатаями Глинки, что они вели себя безукоризненно — или, по мере необходимости, крайне безукоризненно, как необходимой степени тяжести, — и что они уехали. в одиночку не арестован до одиннадцати вечера, что как раз захвачено им, вернуться в замок к полуночной перекличке. И у меня быстро сложилось впечатление, что страшная участь, постигшая двух солдат, может иметь мало или вообще никакого отношения к тому, что произошло на Глинке.
  Закон расспрашивал польских шлюх Глинки, я вышел на свободу и глубоко вдохнул чистый холодный воздух. Полковник Аренс и лейтенант Восс разворачивается за ними и ждал, пока я что-нибудь скажу. Но когда я на мгновение закрыл глаза и прислонился к одному из колонных входов, полковник не терпеливо прервал мои размышления.
  — Что ж, капитан Гюнтер, — сказал он. 'Пожалуйста скажи нам. Какое впечатление у вас сложилось?
  Я закурил сигарету и повернул голову. — Что иногда быть мужчиной кажется почти так же плохо, как быть немцем, — сказал я.
  — В самом деле, капитан, вы самый раздражающий малый. Пожалуйста, постарайтесь забыть о своих чувствах и сосредоточьтесь на своей работе полицейского. Ты чертовски хорошо знаешь, что я говорю о своих мальчиках и о том, что происходило с ними.
  Я сердито швырнул сигарету на землю, а потом еще больше разозлился из-за, что зря выбрал хорошую сигарету.
  — Приятно слышать от вас, полковник. Вы будите меня, чтобы помочь увеличить долю полевой полиции с увеличением количества полицейских глаз, а затем надеваете свои шпоры и пытаетесь напрячься, когда глаза копа улучшают что-то, что им не нравится. Если вы спросите меня, то ваши чертовы мальчики должны были сделать это, если они были там. Я представляю себя достаточно плохо, просто проходя через дверь такой колбасной хижины, понимаете? Но тогда я своеобразный этот путь. Может быть, вы правы. Иногда я забываю, что я немецкий солдат.
  — Послушай, я только о своих людях спрашивал — их все-таки убили.
  «Ты стал жестким со мной, а если и есть что-то, что ненавидит берлинец, так это тот, кто становится жестким с ним. Засунуть шомпол мне в задницу, сэр.
  — Капитан Гюнтер, у вас очень вспыльчивый характер.
  «Может быть, это потому, что я устал от того, что люди думают, что все это действительно имеет значение. Ваши люди были убиты. Это было бы смешно, если бы вся эта ситуация в России не была такой трагичной. Все еще что-то значит. Если вы не заметили, что есть что-то закон и порядок, то есть что-то стоит, за что бороться. Но нет. Не сейчас. Там только безумие, хаос и бойня, и, может быть, что-то похуже еще впереди. Всего пару дней, как вы мне сказали, что шестнадцать тысяч событий из Витебского гетто случилось в реке или на удобрение для людей. Шестнадцать тысяч человек. И мне приходилось наплевать на парочку неработающих фрицев, предметы перерезали глотки возле ближайшей прилавки с колбасой.
  — Я вижу, что вы напряжены, сэр, — сказал полковник.
  — Мы все такие, — согласился я. «Это напряжение от постоянной стабильности смотреть в другую сторону. Ну, я не говорю против вам, что мышцы шеи устают.
  Полковник Аренс тихо закипел. — Я все еще жду ответа на вполне резонный вопрос, капитан.
  «Хорошо, я скажу вам, что я думаю, и вы можете мне сказать, что я заблуждаюсь, и тогда лейтенант может отвезти меня в аэропорт. Полковник, ваших людей убил немецкий солдат. Их пистолеты все еще были в кобурах, так что они не угрожали опасности, а в этом лунном свете маловероятно, что убийца мог их застать врасплох. Возможно, они даже знали своего убийцу. Это неприятный судебно-медицинский факт, но большинство людей знают о человеке, который их убивает».
  — Не общаюсь в то, что вы говорите, — сказал Аренс.
  «Сейчас я веду вам еще несколько причин, почему я верю в то, что я делаю», — сказал я. — А если можно? первоначальное нападение, вероятно, произошло на улице. Убица ударил их тупым резонансом по голове и, скорее всего, бросил в реку. Должно быть, он был довольно вероятно, потому что именно так это выглядит из-за их травм головы — я бы совсем не удивился, если бы Рибе и Грайсс могли в конце концов умереть только от ударов. Потом он потащил их к реке. То, что он это сделал, — еще одна причина, что он попал. Он был чертовски уверен в том, что делает, и по размеру порезов штыком. Я видел ломовых лошадей с заболеваниями полости рта, чем эти раны. Он перерезал им глотки, пока они были еще без сознания, так что он, должно быть, хотел быть уверенным, что они мертвы. Я думаю, что это существенно. Также у меня сложилось впечатление, что рваная рана начинается на стороне каждой мужчины выше, чем на другом. Левая сторона нападения, если смотреть на него, что может выступать на левшу.
  — А теперь: может быть, он был встревожен, а может быть, и нет. Возможно, он хотел столкнуть тела в воде и возможно им уплыть, чтобы дать ему больше времени для побега. Я бы так и сделал. С головой или без, тело, побывавшее в воде, долго не говорил с патологоанатомом, даже опытным, а таких, я думаю, в Смоленске сейчас не слишком много.
  «Когда он вскочил на цыпочки и побежал по берегу реки, он скрылся за своим мотоциклом — да, я не сомневаюсь, что сержант СС был в этом праве. Ничто другое не звучит так, как BMW с длительным охлаждением. Даже не Глинка. Партизаны, конечно, могут воровать мотоциклы, но вряд ли они осмелятся на нем ездить прямо здесь, в Смоленске, с таким быстрым скоростью блокпостов по городу. Если бы он припарковал велосипед на западе, его имя не появилось бы и в контрольном списке полевого полицейского. И давайте не будем учитывать, что это тоже было немецкое орудие убийства. По заявлению свидетеля, мотоцикл ехал по западной дороге в Витебск. А учитывая, что западный мост разрушен, можно с уверенностью сказать, что он не перешел реку. А это значит, что ваш убийца должен стоять там. Западное Смоленская. Думаю, вы найдете штык где-нибудь на этой дороге, лейтенант. Без пружин в ножнах он мог бы даже выпасть.
  — Но если он поехал на запад, — сказал полковник, — значит, вы думаете, что он поехал в 537-й в замок, в генеральный штаб в Красный Бор или в гестапо в Гнездово.
  — Верно, — сказал я. — На следующем месте, лейтенант, я бы заразился бортовыми журналами во всех трех. Скорее всего, именно так вы поймаете своего мужчину. Немецкий велосипед, немецкий нож и преступник, стоящий по дороге на Витебск».
  — Вы несерьезны, — сказал полковник. — Я имею в виду, где сейчас служитель преступника.
  — Не могу сказать, что завидую вам, лейтенант, когда вы разоблачаете некоторых из проклятых алиби. Но так обстоит дело с погибшими. Он редко распутывается такого качества, как ненужный шерстяной пуловер. А вот почему он их убил, найти сложнее. Но так как мы убрали грабежа и драку из-за любимой шлюхи, значит, это было убито с гнусным мотивом, как написано в законе, т. е. погиб с умыслом. Правильно, господа, он обнаружил их обнаружение. Вопрос в том, почему именно сегодня? Почему сегодня, а не вчера, или позавчера, или в прошлые выходные? Была ли это просто возможность, или могла быть какая-то другая причина? Вы узнаете это, лейтенант, только когда повнимательнее изучите эти две жизни. Узнай, кем они были на самом деле, и ты узнаешь свой мотив, а когда узнаешь, будешь чертовски ближе к тому, чтобы найти их убийцу.
  Я закурил еще одну сигарету и выбросил. Теперь, когда я выпущу пару, я купила себя спокойнее.
  — Вы могли бы их найти, — сказал полковник. — Если бы ты остался на время здесь, в Смоленске.
  — О нет, — сказал я. 'Не я.' Я смотрю на часы. «Через восемь часов я возвращаюсь в Берлин. И я больше не вернусь. Никогда не. Даже если мне приткнут штык к горлу. А теперь, если вы не возражаете, я хотел бы вернуться в замок. Возможно, я еще немного поспать перед поездкой.
  *
  Шесть часов спустя лейтенант Рекс стоял у входной двери замка и ждал, чтобы получить от меня в аэропорту Смоленска. Это было прекрасное ясное утро с небом, голубым, как крест на имперском флаге Пруссии, и — если такое вообще возможно — абсолютно идеальный день для полетов. После почти четырех дней в Смоленске я действительно предвкушал двенадцать часов на борт замерзающего звука. Полковой повар из Днепровского замка приготовил для меня большую фляжку кофе и несколько бутербродов, и я даже ухитрился раздобыть в армейских магазинах капуцинский капюшон, чтобы надеть его под дробилку, чтобы уши не грелись. Жизнь казалась хорошей. У меня была книга, свежая газета и целый день для себя.
  — Полковник передает вам привет, — сказал Рекс, — и извиняется за то, что не вызвал вас сам, но его неизбежно задержали в штабе группы.
  Я пожалел плечами. — некоторые события значимой ночи, я думаю, ему есть о чем поговорить, — сказал я.
  'Да сэр.'
  Рекс был спокоен, за что я был ему благодарен и приписал происхождение двух товарищей. Я не упомянул их. Теперь это была чужая проблема. Все, о чем я заботился, это успеть построить самолет в Берлине до того, как что-то еще задержит меня в Смоленске. Я, конечно, не прочь, чтобы полковник Аренс поговорил с фельдмаршалом фон Клюге и отложил мой отъезд на достаточно долгое время, чтобы я мог следовать за убийствами. И фон Клюге мог это сделать. Я мог быть СД, но я все еще был прикреплен к Бюро по расследованию военных преступлений, а это было передано, что я попал под армейским приказом.
  Проехав немного мимо места назначения, мы свернули на север, на Лазаретштрассе, и увидели окружающие толпу, собравшиеся на пустыре на пересечении Гроссе Лермонтовштрассе. Внезапно мне стало плохо в животе, как будто я проглотил яд.
  — Останови машину, — сказал я Рексу.
  «Возможно, будет лучше, если мы этого не сделаем, сэр», — сказал Рекс. «У нас нет эскорта, и если эта толпа станет уродливой, это будет только ты и я».
  — Остановите эту чертову машину, лейтенант.
  Я выбрался из фургона, расстегнул кобуру и превратился в толпе, которая в угрюмом молчании расступилась, пропуская меня. Ужасу не нужна тьма, и иногда действительно злое дело избегает теней. Импровизированная виселица была приближена к надобности приближаться к шестам для палаток, на которых теперь высело шесть мертвых тел, пятеро из которых были молодые люди, и все, судя по выявлению, были русскими. На мужчинах все еще были крестьянские шапки. На главном рисунке фигуры — молодой женщины в платке и без одной туфельки — висела табличка с надписью по-немецки, а затем по-русски: МЫ — ПАРТИЗАНЫ, И ПРОШЛОЙ НОЧЬЮ УБИЛИ ДВУХ НЕМЕЦКИХ СОЛДАТ. Ни один из них не был мёртв очень давно — лужица мочи под из взорвавшихся на ветру трупов ещё не замерзла. Это было одно из самых печальных зрелищ, которые я когда-либо видел, и я испытал сильное чувство стыда — такой же стыд, который я испытал, когда впервые приехал в Россию и стал свидетелем того, что случилось с евреями в Минске.
  'Зачем они это сделали? Прошлой ночью я всем ясно дал понять, что не партизаны убили этих людей. Я ясно сказал вашему полковнику. И я сказал лейтнанту Воссу. Я уверен, что они оба поняли, что Рибе и Грайсс были убиты немецким солдатом. Все задерживается улики прихода на это.
  — Да, сэр, я слышал, что произошло.
  — Я тоже все это видел. Без исключений.
  Лейтенант Рекс попятился ко мне, как будто не хотел отрывать взгляд от толпы, но, честно говоря, он мог так же легко, как и то, что он не хотел смотреть на шестерых людей, висящих на виселице из бревен бука. .
  — Уверяю вас, что эта казнь не имеет ничего общего ни с полковником, ни с полевой полицией, — объяснил Рекс.
  «Нет?»
  'Нет, сэр.'
  — Теперь я понимаю, почему полковник сам не захотел проводить меня в аэропорту. Это было умно с его стороны. Вряд ли он мог не увидеть этого, не так ли?
  — Он был недоволен, сэр, но что он мог сделать? Это дело местного гестапо. Это они расстреливают в Смоленске, а не армия. И, несмотря на то, что немецкие солдаты убили Рибе и Грайсса, я считаю, что они все же оценивают значение смолянам, что уничтожение немцев не возвращается безнаказанными. По случаю события, так сообщил полковник.
  — Даже если будут наказаны невиновные, — сказал я.
  — О, эти люди не были невиновны, — сказал Рекс. — Во всяком случае, не совсем. Я полагаю, что их уже держали в больнице на Киверштрассе по той или иной причине. Вероятнее всего, фарцовщики и воры. У нас в Смоленске их много». Рекс выхватил пистолет и крепко держал его на боку. — А теперь, если вы не возражаете, нам действительно необходимо убраться отсюда, пока нас не повесили вместе с шестью экспертами.
  — Знаешь, я должен был догадаться, что нечто подобное может быть у путешественников, — сказал я. «Я должен был пойти в штаб-квартиру по гестапо значимости и сам Решил им об этом. Сделал официальный отчет. Они бы прислушались к чертовому черепу и крещенным костям на моей шляпе.
  'Сэр. Мы должны идти.
  'Да. Да, конечно. Я вздохнул. — Отвези меня в аэропорт. Чем скорее я выберусь из этой адской дыры, тем лучше.
  Выглядя более чем с облегчением, Рекс возник за мной обратно к машине, и внезапно он заговорил, в основном объясняя и уклоняясь от того, что я часто слышал и, очевидно, слышал снова.
  «Никому не нравится видеть такое», — сказал он, когда мы поехали на север по Flugplatzstrasse. «Публичные казни. Меньше всего я. Я всего лишь лейтенант связи. Вы знаете, я работал на Сименс в Берлине перед войной. Установка телефонов в домах людей. К счастью, мне не нужно это вмешиваться в сторону. Вы знаете – действие полиции. До сих пор я прошел эту войну, ни в кого не стреляет, и, если повезет, это не встречается. Откровенно говоря, повесить группу штатных я мог бы не больше, чем разыграть экспромт Шуберта. Если вы спросите меня, сэр, то Иваны — порядочные людишки, просто пытающиеся прокормить себя и семьи, большинство из них. Но можно вспомнить об этом в гестапо. У них все идеологически – все иваны большевики и комиссары и никогда не бывает компромиссов. Это всегда кому «Давай по возможности-то пример, чтобы отпугнуть остальных», переводит? Если бы не они и СС — то, что произошло в гетто в Витебске, было совершенно лишним, — ну, действительно, Смоленск не такое уж уж и плохое место».
  — И есть даже прекрасный собор. Да, вы упоминали об этом ранее. Я просто не думаю, что знаю, для чего нужен собор, лейтенант. Уже нет.
  *
  Трудно радоваться своей родине, когда так много твоих соотечественников воспитывает себя с такой бессердечной жестокостью. О расположении Смоленск далеко внизу и позади, мое сердце и разум испытали такую же сильную встряску при виде этих шести повешенных мужчин и женщин, как самолет оказался потрясен карманами более теплого воздуха, который пилот назвал «турбулентностью». Это было настолько душно раздирающе жестоко, что двое других пассажиров встречались — полковник абвера по имени фон Герсдорф, один из аристократов, встреча фоновших Донаньи в аэропорту Смоленска в прошлую среду, и майор СС — широкого распространения трафика. себя и молиться вслух; На немецком языке мы заговорили наверняка. На какое-то время молитвы двух офицеров доставили мне небольшое садистское удовольствие. Они были отмечены намеком на то, что в несправедливом мире может быть какая-то справедливость, и то, что я почувствовал, что меня вряд ли ли волновало, если бы наш самолет попал в катастрофическую аварию.
  Возможно, это из-за присутствия тряски, которую мы выдержали больше часов, что-то разболталось у меня в голове. Я думал о капитане Максе Шотландии, польском авторе донесения военной разведки — а это было именно то, — что я нашел в его замерзшем сапоге и который доктор Батов перевел для меня. Внезапно, как кажущееся качающееся движение, оживило часть моего мозга, я понял, какого результата можно было бы добиться, если бы я когда-нибудь раскрыл содержание доклада, хотя было трудно понять, что это может быть раскрыто. На какое-то мгновение мой мозг заполнил несколько идей относительно того, что можно было бы сделать; но обнаруживается, что все они встречаются из них лишь с прошедшей мимолетной мыслью, эти идеи, представляются, исчезают одновременно, как будто для того, чтобы дать им всем шанс процветать, как и многие пчелам полковника Аренса, массився более теплый и гостеприимный ум, чем мой собственный .
  То, что я наблюдал в этом сапоге, теперь представляет для меня немалую опасность.
  
  
  ГЛАВА 10
  Четверг, 18 марта 1943 г.
  В саду цветочного домика выросли сотни подснежников; весна была на берегу озера, и я снова был в Берлине; русский город Харьков был вновь похищен войсками фон Манштейна, а накануне ряды видных государственных и партийных деятелей были названы в суде над печально известным берлинским палачом Августом Нотлингом. Его обвинили в спекуляции, хотя его правила были бы описаны в настоящее время как поставка большого количества мяса без пищевых продуктов питания талонов таким высокопоставленным государственным чиновникам, как Фрик, Раст, Дарре, Хирл, Браухич и другие. Редер. Фрик, министр внутренних дел, получил более ста килограммов потребляемой птицы — и это в то время, когда ходили слухи, что министерство продовольствия рассматривает возможность снижения дневного рациона питания на пятьдесят граммов.
  Все это было поднято мне настроение — вообще говоря, я ничего не должен был наслаждаться больше, чем очень публичный скандал с участием нацистов. Но судья Гольдше ожидал, что я приеду к нему во второй раз, чтобы сообщить мой отчет о Катынском лесу, и хотя он уже отправил судью Конрада в Смоленск для расследования следствия, которое все еще было неофициальным и секретным, у меня было нехорошее предчувствие. моя роль в нем еще не закончилась. Причина этого чувства была проста: несмотря на то, что я вернулся в офис в течение трех дней, я еще не исследовал другое дело, хотя новое уже требовало высокого уровня расследования.
  Грищино — район к северо-западу от Сталино в России. После контрнаступления в этом районе был отбит 7-й бронетанковой дивизии, которая обнаружила, что почти все в немецком полевом госпитале — раненые солдаты, медсестры, гражданские рабочие — около шестисот человек, восемьдесят процентов итальянцев, были убиты. отступающей Красной Армией. На всякий случай красные изнасиловали медсестер прежде, чем отрезали им грудь, а затем перерезали горло. Несколько судов — Кноблох, Блок, Вулле и Гебель — уже находятся в Екатериновке, с указанием содержания с местами свидетелей, и это осуществляется к тому, что бюро было сильно перегружено. В берлинском госпитале Шарите находилось несколько выживших после возвращения в Грискино, которые еще не были помещены в бюро, и я не мог понять, почему Гольдше не требовал, чтобы меня сделали это сразу же после моего возвращения из Смоленска. Я видел фотографии, предоставленные батальоном службы пропаганды. В одном подозрительном доме тела были свалены в кучу на высоте 1,5 метра. На других фотографиях десятки десятков солдат, лежащих в шеренгу на обочине дороги, видно, что черепа мужчин были сплющены до трети их нормального размера, как будто кто-то проехал на нем грузовик или танк, скорее всего, во время, когда они были еще живы. Грищино был самым страшным военным преступлением, совершенным против немцев, который я видел с тех пор, как пришел в бюро, но судья, похоже, не был склонен обсуждать это со мной.
  — Этих убийств в Смоленске, как правило, вы занимались, — сказал он, раскуривая трубку. — Как вы думаете, есть ли в этом что-нибудь для нас?
  Брамс говорил по радио в своем кабинете, что намекало на то, что у нас будет очень личная беседа.
  — Полагаю, вы имеете в виду двух полицейских из полка связи, а не шестерых штабных, которых гестапо повесило на улице.
  «Хотел бы я, чтобы они так быстро не ответили», — сказал Гольдше. «Убийство невинных людей в отместку. Это действительно ставится под угрозу терроризма, чем мы занимаемся в этом отделе. Вы можете заряжать такие вещи как угодно, но это все равно преступление».
  — Ты им скажешь или я?
  — О, я думаю, лучше всего исходить от тебя, не так ли? В конце концов, ты работал на Гейдриха, Берни. Я уверен, Мюллер выслушает вас.
  — Я займусь этим, судья.
  Гольдше усмехнулся и пососал трубку. Дымоход в его кабинете, должно быть, был поврежден бомбой — что было довольно частым явлением в Берлине, — потому что было трудно отличить дым от угольного костра от дыма из его трубы.
  — Я уверен, что их послали немец, — сказал я. Мои глаза начали слезиться, хотя это вполне может быть потокообразный Брамс. — Потеря, это был спор о шлюхе. Это одно дело, которое мы можем оставить в полевой полиции.
  — Какой он, этот лейтенант Людвиг Фосс?
  — Я думаю, он хороший человек. В любом случае, я сказал судье Конраду, что он может на него положиться. Не уверен насчет полковника Аренса. Этот человек слишком часто упоминает своих людей. Его люди и его пчелы.
  «Пчелы?»
  — Он держит пасеку в замке, где расквартирован 537-й, прямо бывает Катынского леса. Для меда.
  — Я не думаю, что он дал вам что-нибудь?
  «Медовый? Нет. На самом деле, когда я ушел, у меня сложилось отчетливое впечатление, что я ему совсем не нравлюсь».
  «Ну, прежде чем это выясняется, вокруг его ушей будет жужжать множество пчел», — заметил Гольдше. — И я полагаю, поэтому, не так ли?
  — Держу пари, Август Нотлинг мог бы продать тебе немного меда.
  — Он мясник.
  'Может быть, так. Но он все же успел доставить двадцать килограммов шоколада министру пищевых продуктов и фельдмаршалу.
  — Именно этого и ожидают от человека такого, как Фрик. Но я точно не ожидал этого от фельдмаршала фон Браухича.
  «Когда тебя уволит военачальник, что еще может сделать старый солдат, кроме как есть, если он не захочет?»
  Судья подъема.
  — И что теперь? Я посоветовал. — Для меня, я имею в виду? Почему вы не позволяете мне низложить раненых солдат в Шарите? Те, что из Грищино.
  — Вообще-то, я собираюсь свергнуть их сам. Просто держать руку на пульсе. В любом случае, я надеялся поймать двух зайцев одной ловушкой. Я страдаю ужасным несварением желудка, и мне пришло в голову, что я мог бы уговорить одного из врачей или медсестер дать мне пузырек соли для печени. Их нет ни в одном из магазинов.
  'Как хочешь. Я точно не собираюсь стоять между тобой и твоей печенью. Слушай, я не горю желанием вернуться в Россию, но мне кажется, что прямо сейчас в Сталино много работы. Это под Харьковом, да?
  — Это зависит от того, что ты имеешь в виду под словом «близко». Это в трехстах километрах к югу от Харькова. Это слишком далеко, чтобы отправить тебя, Берни. Ты нужен мне здесь, в Берлине. Особенно сейчас и в эти выходные.
  — Не могли бы вы сказать мне, почему?
  «Министерство пропаганды предупредило меня, что мы можем ожидать вызова во дворец принца Карла в любое время. Чтобы мы могли проинформировать самого министра о том, что вы встретились в Катынском лесу.
  Я издал стон.
  — Нет, послушай, Берни, я хочу, чтобы ты убедился, что в твоем отчете нет ничего, к чему он мог бы придраться. Я не думаю, что бюро может быть доступно себе снова разочаровать его так скоро после разочарования, которое он испытал после того, как мы потеряли того свидетеля, что произошло парохода «Хроцвита фон Гандерсхайм » .
  «Я должен был подумать, что преодоление разочарования и есть суть пропаганды».
  — Кроме того, в это воскресенье День памяти героев. Гитлер осматривает выдачу захваченных советских военных материалов и произносит речь, и мне нужен человек в форме, который сопроводит меня в здание Оружейной палаты и поможет найти этот отдел. Весь генеральный штаб будет там, как обычно.
  — Появляется кого-нибудь другого, судья. Пожалуйста. Я не нацист. Ты знаешь что.
  — Так говорят все в этом отделе. И нет никого другого. Кажется, что в эти выходные есть только ты и я.
  — Это будет просто очередное разглагольствования великого некроманта обольшевистском яде. Но теперь я понимаю. Вот почему так много судей из бюро за городом, не так ли? Они отказываются от этой обязанности.
  'Это очень верно. Никто из них не хочет быть где-то рядом с Берлином в эти выходные». Он назвал время попыхивал трубкой, а затем добавил: «Возможно, они боятся не проявлять должного использования и заниматься по поводу способностей лидера возглавить нашу нацию в такой торжественный момент национального праздника». Он пожаловался на плечи. — С другой стороны, они могут просто бояться.
  Я закурил сигарету — если не можешь победить их, присоединяйся к ним — и сделал долгую затяжку, чем прежде снова заговорить.
  'Подождите минуту. Что-то происходит, судья? В Оружейной палате? В генеральный штаб?
  «Я думаю, что-то должно быть, да», — сказал судья. — Но не в генеральном штабе. По случаю, не сразу. После этого вполне возможно, что со стороны гестапо и СС произошла какая-то чрезмерная неожиданность. Из тех, что мы обсуждали ранее. Так что я бы не забыл твое огнестрельное оружие на твоем месте. На самом деле, я был бы очень признателен, если бы вы взяли его с собой. Я никогда особо не стрелял из пистолета.
  Пока судья говорил, я вспомнил замечание, сделанное полковником Аренсом во время одного из наших более крупных откровенных разговоров — что-то о размере изменённого полковника в Смоленске — и вдруг многое из того, что я видел, естественно, имел смысл: пакет, адресованный полковнику Штиффу в Растенбурге, который фон Донаньи вез всю дорогу из Берлина и который, как ни странно, лейтенант фон Шлабрендорф попросил полковника Брандта доставить на гитлеровском самолете обратно в Растенбург, несомненно, должна была быть бомбой, хотя бомбой, которая не взорвалась. .
  И какой лучший мотив мог быть для кого-то, чтобы убить пару телефонистов, чем возможно, что они подслушали детали плана убить Гитлера? Но когда этот план провалился, должен быть обнаружен в действии другого плана. Это тоже имело смысл убить: Гитлер все больше становился его отшельником, и возможности были немногочисленны и редки. Тем не менее, если и в самом деле были убиты две телефонистки, то я нашел этот поступок отвратительным. Гитлер, безусловно, заслужил смерть, и его секретность, несомненно, была важна, если погибла когда-либо была осуществлена, но не в том случае, если это перенесло хладнокровное погибло двух невинных людей. Или я просто был наивен?
  — Конечно, — сказал я. «Туман рассеивается. Я начинаю видеть Короля эльфов, отца. Он рядом.
  Судья нахмурился, обнаружил распознать мой намек. — Гёте?
  Я уверен. — Скажите мне кое-что, судья, — сказал я. — Я полагаю, что в этом замешан фон Донаньи.
  — Господи, это так очевидно?
  — Не для всех, — сказал я. — Но я детектив, помните? Моя работа - нюхать, когда горит фитиль. Однако, если я догадался, возможно, догадаются и другие. Я пожалел плечами. «Может быть, поэтому бомба не взорвалась в самолете Гитлера. Потому что кто-то другой понял это.
  — Господи, — пробормотал судья. — Как вы узнали об этом?
  — Знаешь, для офицера разведки абвера твой друг не очень умен, — сказал я. «Смелый, но не умный. Мы с ним летели самолетом в Смоленске. Если вы предлагаете нести посылку, адресованную кому-то из Растенбурга, она будет выглядеть значительно менее подозрительной, если вы доставите ее в первый раз, когда будете там».
  «Та посылка, которую вы ранее видели, была всего лишь запасным планом к плану А».
  'И что это было? Починить тормоза на машине Гитлера? Благородный вегетарианский вариант в подчиненной столовой? Толкнуть его по снегу? Беда проклятых аристократов в том, что они знают все о хороших манерах и джентльменстве и совершенно ничего не знают о томнокровном футболе. Если вы предлагаете делать такие вещи, вам нужны профессионалы. Как человек, убивший тех двух телефонисток. Теперь он знал, что делает.
  — Тогда я точно не знаю, каков был план.
  — Так что ты знаешь? Я имею в виду, как они собираются попробовать это на этот раз?
  — Думаю, еще одна бомба.
  Я улыбнулась. — Вы знаете, что умеете торговать отвратительно, судья. Ты приглашаешь меня на вечеринку, а говоришь, что, пока мы там, сейчас взорвется бомба. Мой поток по поводу воскресного утра все время падает».
  «Очень храбрый офицер из группы армий «Центр» в Смоленске, который должен был показать Гитлеру выставку трофейного советского преступления, принял на себя бомбу в кармане куртки. Я полагаю, что это его план - быть как можно ближе к лидеру, когда он взорвется.
  Я подумал, не был ли этот старший полковник абвера, которого я видел в самолете, возвращавшемся из Смоленска. Я бы предпочел, чтобы судью, но подумал, что, вероятно, достаточно расстроил его своими замечаниями о фоне Донаньи. Я определенно не хотел, чтобы Гольше управлял этим начальником и сказал ему отменить только из-за, что я догадался.
  — Тогда нам лучше просто ожидать наилучшего, — сказал я. «Обычно это единственный доступный вариант в нацистской Германии».
  
  
  ГЛАВА 11
  Воскресенье, 21 марта 1943 г.
  Zeughaus или Арсенал находится в здании в стиле барокко из розового камня на Унтер-ден-Линден, в котором располагался военный музей. В центре фасада находится классический открытый фронтон, а крышу окружает веретенообразная дорожка, в которой располагаются ряды из двенадцати или четырнадцати комплектных доспехов, изготовленных из классических каменных и пустых, как будто готовых к тому, чтобы их забрал автобус. греческих героев. Но я был склонен думать, что эти пустые доспехи несут уже мертвые люди и, следовательно, более типичны для нацистской Германии и катастрофической войны, которую мы сейчас вели в России. Это естественно особенно верным в первый День памяти героев, свидетелем которого стал Берлин после капитуляции подградом, и многие из нескольких сотен офицеров, которые прошли парадом перед высокой лестницей на северной части внутреннего двора, чтобы услышать десятиминутную речь Сталина вождя, у которой была такая же неприятная мысль, как и у меня: наши истинные герои принадлежат к множеству футами русского снега, и все памятники мира не изменяют того факта, что отступление Гитлера из Москвы не заставит себя долго ждать. Наполеона, и с таким же эффективным эффектом на его лидерство.
  Однако это было более чем неминуемое потребление Гитлера, о том, что многие из нас молились в то воскресное утро. Мы стояли по стойке смиренно под стволами 10-сантиметровых полевых орудий, отнятых группармий «Центр» у красных, и я, например, с радостью пожелал, чтобы кто-нибудь выстрелил осколочным ударом в нашего любимого лидера: 10-сантиметровую К353. доставил 17-килограммовый заболеваемость, около шестисот пуль и поразивший до 50 процентов целей в радиусе от 20 до 40 метров. Который звучал просто прекрасно для меня. Меня бы, наверное, тоже убили, но ничего страшного, лишь бы глава не ушел от взрыва.
  Мы слушаем мрачную пьесу Брукнера, которая мало кого внушала оптимизм; затем, с непокрытой головой и в серой кожаной шинели, предводитель подошел к аналою и, как злобный рыбак, забрасывающий удочку в адское черное озеро, стремился зацепить наше подавленное настроение объявление о снятии запрета. в отпуске по службе, потому что фронт «стабилизировался». Затем он перешел к более многочисленным рассуждениям о евреях и большевиках, затем поджигателе войны Черчилле и о том, как враги Рейха исследовали похитить, а стерилизовать нашу молодежь мужского пола, прежде чем в конце концов зарезать нас в наших постелях.
  В этом месте войны и разрушения холодный, жесткий голос Гитлера казался более мрачным и приглушенным, чем обычно, что не вызывает вообще никаких чувств, не говоря уже о солдатских чувствах к павшим товарищам. Это было все равно, что слушать замогильные голоса Мефистофеля, когда в какой-то пещерном горном заражении он угрожал всем нам адом. Только вспышки были бесполезны; прямо ждал по дороге, и мы все это знали. На побережье можно было почувствовать его запах, как хмель из промышленной варни.
  Несмотря на все, что сказал мне судья Гольдше, я на самом деле не считал, что с Гитлером что-то может случиться, но это, конечно, не мешало мне ожидать, что полковник фон Герсдорф — так звали убийцу абвера, и, поскольку я Я подозревал, что он действительно был тем начальником, который возвращался из Смоленска в самолете, и это было рекомендовано моей неправоту.
  Когда лидер закончил говорить, все, включая меня, восторженно зааплодировали. Я взглянул на часы и сказал себе, что аплодирую, потому что речь Гитлера ограничилась десятью минутами, но это была ложь, и я это сказал: аплодировать речь вождя было высоким состоянием самосохранения – в зале было полное гестапо. Ответив на аплодисменты небрежным гитлеровским салютом, вождь превратился ко входу на выставку, где его встретил полковник, а на расстоянии — надеюсь, безопасном — остальные растворились за ним.
  По мнению судьи, экскурсионный фон Герсдорфа по выставке должен был длиться основательно минут; в это мероприятие длилось менее пяти. Когда я вошел в выставочный зал, где было выставлено несколько наполеоновских штандартов, я увидел, как лидер повернулся на каблуках, а быстро прошел через боковую дверь и вышел из Арсенала на берег реки, оставив своего предполагаемого убийцу в замешательстве от этого неожиданного поворота событий. Если не считать того, что он погнался за Гитлером и бросился на заднее сиденье своего «мерседеса», попытка фон Герсдорфа убить вождя выглядела так, как будто она закончилась, даже не начавшись.
  — Этого не должно было случиться, — пробормотал судья. «Что-то пошло не так. Гитлера, должно быть, предупредили.
  Я оглядел выставочный зал. Оставшиеся телохранители Гитлера из СС казались совершенно расслабленными. Другие – офицеры с красными нашивками на штанинах, вероятно, причастные к заговору, – скорее в меньшей степени.
  — Не думаю, что это так, — сказал я. «Кажется, со стороны СС нет признаков никаких симптомов».
  — Да, ты прав. Судья покачал головой. — Боже, удача человека этого невероятна. Черт бы побрал, у него, кажется, его инстинкт самосохранения.
  Фон Герсдорф продолжал стоять на месте, по-видимому, не естественно, что делать дальше, с широкомасштабным ртом, как у тоннеля Энгельберга. Вокруг него было несколько офицеров, которые явно не подозревали, что у полковника есть взрывчатка, которая может взорваться в любой момент.
  — Я не уверен в своем инстинкте самосохранения, — сказал я.
  «Какая?»
  — Полковник фон Герсдорф. Он все еще носит бомбу, не так ли?
  — О Боже, да. Что он собирается делать?
  Еще минуту или около того, что мы наблюдали, и постепенно нам стало совершенно ясно, что фон Герсдорф ничего не собирается делать. Он все оглядывался, как будто недоумевая, почему он все еще здесь и еще не разнесло вдребезги. Внезапно мне известно, что я должен вывезти его оттуда: в 1943 году в Германии храбрых людей было довольно мало. У меня было доказательство моего собственного зеркала для бритья, чтобы помнить мне об этом.
  — Подождите здесь, — сказал я судье.
  Я быстро прошел через выставку, пройдя мимо других офицеров к полковнику. Я решился перед ним и вежливо поклонился. Ему было около сорока, темноволосый и лысеющий, и если бы я сомневался в его мужестве, на шее у него всегда был Железный крест первой степени, не говоря уже о том, что он прятал в кармане шинели, чтобы напомнить мне. Я полагаю, что у меня меньше шансов быть взорванным. Мое сердце было во рту, и мои колени тряслись так сильно, что только мои ботинки держали меня. Это мог быть День памяти героев, но я не чувствовал себя ни капли героем.
  — Вы должны пойти со мной, полковник, — тихо сказал я. — А теперь, сэр, если вы не возражаете.
  Увидеть меня и, что более важно, маленькую серебряную мёртвую голову на моей фуражке и колдовской значок на рукаве, фон Герсдорфа, предполагаемого грустного следствия, как будто его арестовывали, что было моим намерением — или, по случаю случившегося, оставить у него впечатление, что его арестовывают . Руки у него тряслись, и он был бледен, как день прусской зимы, но все же стоял как вкопанный.
  — Для всех будет лучше, если вы больше будете ждать, сэр, — твердо сказал я.
  — Да, — сказал он с тихим видом покорности. 'Да, конечно.'
  «Сюда, пожалуйста».
  Я развернулся на каблуках и вышел из экспресс-зала. Я не оглядывался. Мне не нужно было. Я могу слышать стук ботинок фон Герсдорфа по деревянному полу прямо позади меня. Но когда мы вышли из выставочного зала, капитан СД по имени Ветцель, которого я знал по гестапо, взял меня за руку.
  'Все хорошо?' он определил. — Почему вождь ушел так внезапно?
  — Не знаю почему, — сказала я, высвобождая его руку из хватки. — Но, кажется, что-то из того, что он сказал, немного перестроило полковника, вот и все. Так что, если вы извините нас.
  Я огляделся. Я уже мог видеть в глазах фон Герсдорфа, но боялся ли он меня или, что более вероятно, бомбы в кармане?
  — Сюда, сэр, — сказал я и повел его в уборную, где колебался колебание, так что мне пришлось взять его за локоть и настойчиво втолкнуть внутрь. Я заподозрил кабинок, чтобы предположить, что там больше никого нет. Нам повезло; мы были одни.
  — Я буду наблюдать, — сказал я, — пока не обезвредите устройство. Быстрее, пожалуйста.
  — Вы хотите сказать, что меня не арестовывают?
  — Нет, — сказал я, — вставь прямо за дверь. — А теперь обезвредь эту чертову бомбу, пока мы оба не обнаружили достоверное значение Дня памяти героев.
  Фон Герсдорф и подошел к ряду умывальников. — На самом деле там две бомбы, — сказал он и осторожно вынул из карманов шинели два плоских предмета, каждый размер с винтовочным магазином. — Взрывчатка британская. Моллюсковые мины, используемые для диверсий. Странно, что артиллерийский снаряд Томми для такой работы лучше нашего. Но предохранители немецкие. Десятиминутные ртутные палочки.
  — Что ж, хорошо, что мы можем что-то исправить, — сказал я. «Я действительно горжусь этим».
  — Я не так в этом уверен, — сказал он. — Не могу понять, почему они еще не взорвались.
  Кто-то толкнул дверь туалета, и я чуть приоткрыл ее. Это снова был Ветцель, его длинный крючковатый нос и товары усы очень походили на крысиные щели в двери.
  — Все в порядке, капитан Гюнтер? он определил.
  — Лучше найди другое, — сказал я ему. — Боюсь, полковник болен.
  — Вы хотите, чтобы я попросил кого-нибудь использовать швабру и ведро?
  — Нет, я сказал. — В этом нет необходимости. Послушай, это мило с твоей стороны, что предложил свою помощь, но с полковником немного не в порядке, что будет лучше, если ты оставишь нас в минуту в покое, хорошо?
  Ветцель оглянулся через мое плечо, словно не совсем поверил моей истории.
  — Конечно?
  «Конечно».
  Он предположил и ушел, а я с тревогой огляделся и обнаружил, что фон Герсдорфа с осторожностью из-за обнаружения взрыва из одной из мин.
  — Меня вырвет, если ты не поторопишься и не повредишь эти штуки, — сказал я. — Этот чертов капитан гестапо будет найден в любую минуту. Я просто знаю, что он есть.
  — Я до сих пор не понимаю, почему предводитель так быстро ушел, — сказал фон Герсдорф. — Я собирался показать ему шляпу Наполеона. Оставленный в своей карете после Ватерлоо и найденный русскими солдатами».
  «Наполеон потерпел поражение. Возможно, ему не нравится, когда ему об этом напоминают. Особенно сейчас, когда у нас так хорошо в России».
  — Да, возможно. И я действительно не понимаю, почему ты мне помогаешь.
  — Скажем так, я ненавижу смотреть, как храбрый человек взрывает себя только потому, что он настолько глуп, что забыл, что у него в кармане бомба. Как дела?
  'Ты нервничаешь?'
  — Что натолкнуло вас на эту идею? Я всегда получаю удовольствие от того, что нахожусь рядом со взрывчаткой, которая вот-вот взорвется. Но в следующий раз я обязательно надену броню под пальто и беруши».
  «Знаете, я не такой храбрый», — сказал он. — Но поскольку моя жена умерла в прошлом году…
  Фон Герсдорф снял второй предохранитель и выбросил много ртутных палочек в унитаз.
  — Они в безопасности? Я посоветовал.
  — Да, — сказал он, снова засовывая две мины в карман. 'И благодарю вас. Я не знаю, что на меня нашло. Наверное, я просто замерз – как кролик, застрявший в свете автомобильных фар».
  — Да, — сказал я, — именно так это и выглядело.
  Он сразу же вытянулся передо мной, щелкнул каблуками и склонил голову.
  — Рудольф Кристоф Фрайхерр фон Герсдорф, — сказал он. — К вашим услугам, капитан. Кого я имею честь благодарить?
  «Нет». Я улыбнулась и покачала головой. — Нет, я так не думаю.
  Я не понимаю. Я хотел бы знать ваше имя, капитан. А потом я хотел бы отвести вас в свой клуб и угостить нас выпивкой. Чтобы успокоить наши нервы. Это прямо под углом.
  — Очень мило с вашей стороны, полковник фон Герсдорф. Но, возможно, вам лучше не знать, кто я. На всякий случай, если гестапо запросит у вас список всех людей, которые помогли вам привлечь это маленькое бедствие. Кроме того, такое имя вряд ли когда-либо запомнит кто-то вроде вас.
  Фон Герсдорф заметил выпрямился, как будто я предположил, что он большевик. — Вы предполагаете, что я когда-нибудь выдам имена игроков-офицеров? Немецких патриотов?
  — Поверьте мне, у каждого есть свой предел, когда речь идет о гестапо.
  — Это не было бы поведением начальника и джентльмена.
  — Конечно, нет. Вот почему гестапо не принимает на работу офицеров и джентльменов. Они нанимают головорезов-садистов, которые могут сломить человека так же легко, как одна из ваших ртутных палочек.
  — Очень хорошо, — сказал он. — Если ты хочешь так.
  Фон Герсдорф неуклюже относится к двери уборной, как человек, или, точнее, аристократ, который грубо оскорбил какой-то заурядный капитан.
  — Подождите, полковник, — сказал я. — За эту дверь стоит особо любопытный офицер гестапо, который считает, что вы пришли сюда, чтобы блевать. По сюжету, я на это надеюсь. Боюсь, это была единственная история, которую я мог придумать в данных задержания. Я открыл кран, чтобы наполнить один из бассейнов. — Как я уже сказал, он подозрительный ублюдок и уже чует неладное, так что нам лучше сделать мою более убедительную историю, тебе не кажется? Иди сюда.
  «Чем ты планируешь заниматься?»
  — Надеюсь, спаси тебе жизнь. Я зачерпнула в руки немного воды и плеснула ему на переднюю часть туники. — И мое, возможно. Вот, держись.
  'Подожди. Это моя парадная форма.
  — Я ни на минуту не сомневаюсь в следующем мужестве, полковнике, но я знаю, что это ваша вторая неудача за последние несколько недель, так что я не уверен, что вы или кто-либо из людей действительно работает с вами, передает, какого черта вы делаете. Кажется, вам и вашим шикарным друзьям не хватает всех смертоносных свойств, полезных для того, чтобы быть убийцей. Давай просто оставим это там, хорошо? Никаких имён, никаких благодарностей, никаких заявлений, просто до свидания.
  Я вылил еще немного воды на переднюю часть фонаря Герсдорфа и, услышал, как открылась дверь, успел поднять полотенце с валикой и начать вытирать его переднюю часть. Я повернулся и увидел Ветцеля, стоящего в комнате. Улыбка на его крысином выглядела совсем не дружелюбной.
  'Все хорошо?' он сказал.
  — Я же говорил тебе, да? — раздраженно сказал я. «Иисус Христос».
  — Да, ты это сделал, но…
  — Я не проводил воду в туалете, — пробормотал фон Герсдорф. «Эти палки все еще там».
  — Заткнись и позволь мне говорить, — сказал я.
  Фон Герсдорф.
  — Что на тебя нашло, Ветцель? Я сказал. — Черт возьми, неужели ты не понимаешь гребаного намека? Я сказал, что разберусь с.
  — У меня отчетливое впечатление, что здесь что-то не так, — сказал Ветцель.
  — Я не знал, что ты сантехник. Но вперед. Будь моим гостем. Теперь ты здесь, посмотри, планируй ли ты разблокировать туалет. Я отбросил полотенце в сторону, быстро поднялся и опустился на полковника. — Вот так, сэр. Возможно, немного сыровато, но сойдет.
  — Извините, — сказал фон Герсдорф.
  'Все в порядке. Может случиться с каждым.
  Ветцель был не из тех, кто уклоняется от оскорблений; он взял щетку для одежды и бросил ее мне. Я тоже поймал.
  «Почему бы вам не причесать его, пока вы занимаетесь?» — сказал Ветцель. — Новый карьера камердинера у джентльмена или уборщицы в доказательной базе кажется уместной.
  «Спасибо». Несколько секунд я возложился с плеча полковника, а отложил кисть. Возможно, это был более безопасный вариант, хотя и менее неприятный его вариант, чем попытка засунуть в доступ к кишке Ветцеля.
  Ветцель громко понюхал воздух. «Здесь уж точно не пахнет, будто здесь кто-то заболел», — сказал он. — Интересно, почему?
  Я смеялся.
  — Я сказал что-то смешное, капитан Гюнтер?
  — То, что гестапо содержится ущипнуть вас в эти дни. Я уверен в шести кабинок рядом с нами. — Почему бы вам не проверить, Ветцель, пока вы здесь, полковник смыл воду в туалете?
  На полке за раковинами стояла бутылка с известковой водой. Я поднял его, вытащил пробку и плеснул на руки полковнику. Он потер их о щеки.
  — Со мной все в порядке, капитан Гюнтер, — сказал он. 'Спасибо вам за вашу помощь. Это было очень любезно с твоей стороны. Я не забуду этого. Я действительно думал, что вот-вот упаду в обморок.
  Ветцель заглянул за дверь первой кабины.
  Я снова засмеялся. — Нашел что-нибудь, Ветцель? Может быть, еврей в полете?
  — У нас в гестапо есть старая поговорка, капитан, — сказал Ветцель. — Простой обыск всегда лучше подозрений.
  Он вышел во вторую кабинку.
  — Это последний, — пробормотал фон Герсдорф.
  Я уверен.
  — То, как вы это говорите, Ветцель, звучит по-домашнему, почти по-дружески, — сказал я.
  — Гестапо не настроено недружелюбно, — сказал Ветцель. — Лишь бы кто-нибудь не был врагом государства.
  Он вышел из второй кабинки и вышел в третью.
  — Ну, здесь таких нет, — бодро сказал я. — Если вы не заметили, собрался лидер на выставке. Они никому не позволяют это делать, я полагаю.
  — А как получилось, что вы двое друзья, капитан?
  — Не то чтобы это твое чертово дело, но я только что вернулся из группы армий «Центр» в Смоленске, — сказал я. — Там находится полковник. Мы летели тем же самолетом обратно в Берлин. Не так ли, полковник?
  — Да, — сказал фон Герсдорф. «Все экспонаты для сегодняшней выставки собраны группой армий «Центр». Я с радостью сообщаю, что сегодня утром мне выпала чрезмерная ответственность быть проводником лидера. Однако я думаю, что, должно быть, подцепил какую-то бациллу, пока был там. Я просто надеюсь, что лидер этого не понимает.
  «Дай бог, чтобы он этого не сделал», — сказал я.
  Ветцель вошел в четвертую кабину. Я видел, как он заглянул в унитаз. Если он делает то же самое в шестой и последней кабинке, то обязательно увидит две ртутные палочки, и нас арестуют, и тогда нам конец. Вокруг «Алекса» шептались, что Георг Эльзер — мюнхенский бомбардировщик в августе 1939 года — был лично выявлен пытками Генрихом Гиммлером после его неудачной гибели вождя; Ходили слухи, что Гиммлер чуть не забил этого человека до смерти. Никто не мог предположить, что с ним случилось с тех пор, но тот же слух гласил, что он умер от голода в Заксенхаузене. Что касается убийцы, то нацисты всегда были мстительны и мстительны.
  — Как вы думаете, почему он так внезапно ушел? Я посоветовал. — Потому что он видел, что ты болен, и не хотел сам заразиться?
  «Возможно». Фон Герсдорф закрыл глаза и закрыл глаза, наконец сообразив. — Думаю, да.
  — Не могу сказать, что виню его, — сказал я. «Когда мы уезжали, под Смоленским был тиф. В Витебске, не так ли? Где несчастье все эти евреи?
  — Именно это я сказал командиру, — сказал фон Герсдорф. — Когда мы встретимся в штаб-квартире в Смоленске в минувшие выходные.
  — Брюшной тиф? Ветцель нахмурился.
  «Не думаю, что у меня брюшной тиф, — сказал фон Герсдорф. — По случаю, я надеюсь, что нет. Он схватился за животное. 'Однако. Я снова показываю себя довольно плохо. Простите меня, джентльмены, боюсь, меня снова вырвет.
  Полковник отодвинулся от меня и немедленно предстал перед капитаном гестапо, который заметил отшатнулся, когда фон Герсдорф на мгновение случился прежде всего у него на лице, бросившись в последнюю кабинку. Он закрыл, а затем поспешно запер за собой дверь. Наступила короткая пауза, а затем мы услышали звук его громкой рвоты. Пришлось передать полковнику. Он был адским актером. К этому времени я уже почти убедился, что он болен.
  Мы с Ветцелем смотрели друг на друга с явной неприязнью.
  — В этом нет ничего личного. Тот факт, что вы мне не нравитесь, капитан Гюнтер, не имеет ничего общего с тем, что я здесь делаю.
  — Промойте автомат, полковник, — громко сказал я через дверь. — И пока ты этим занимаешься, эти две бомбы у тебя в карманах.
  — Я просто выполняю свою работу, капитан, — сказал Ветцель. 'Это все. Я просто проверяю, что все в порядке.
  — Конечно, — сказал я любезно. — Но если ты не заметил, кота уже унесло рекой. Я не сомневаюсь, что лидер был бы очень впечатлен требованиями его безопасности, капитан Ветцель, но он уехал — обратно врейхсканцелярный и вкусный обед, я буду связан.
  Фон Герсдорфа снова вырвало.
  Я подошел к тазу и начал яростно мыть руки.
  — Я забыл, — сказал я. — Брюшной тиф присутствует воздушно-капельным путем или вам приходится иметь что-то такое зараженное?
  На мгновение капитан Ветцель заколебался. Потом быстро вымыл руки. Я протянул ему полотенце. Ветцель начал вытирать руки, вспомнил, что я использовал полотенце, чтобы выявить рвоту с гимнастеркой полковника, и резко уронил его на пол; потом он повернулся и ушел.
  Я выдохнул, прислонился к стене и закурил.
  — Он ушел, — объявил я. — Вы можете выйти сейчас. Я глубоко затянулся дымом и покачал головой. «Я впечатлен тем, как ты стал управляться со всей этой рвотой. Это звучало очень убедительно. Я думаю, из вас вышел неплохой актер, полковник.
  Дверь кабинки медленно открылась, и я увидел очень бледного фон Герсдорфа.
  — Боюсь, это была не игра, — сказал он. «Из-за бомбы и этого гребаного капитана гестапо мои нервы на пределе».
  — Совершенно понятно, — сказал я. — Не каждый день пытаешься взорвать себя. Такие вещи требуют мужества.
  — Ты тоже не каждый день терпишь поражение, — с горечью сказал он. «Еще десять минут, и Адольф Гитлер был бы мертв».
  Я дал ему сигарету и закурил от своего окурка.
  — У вас есть семья?
  «Дочь».
  — Тогда не будь так строг к себе. Подумай о ней. У нас все еще может быть Гитлер, но у нас все еще есть ты, а это сейчас важно».
  «Спасибо». На мгновение глаза фон Герсдорфа округлились; затем он и быстро вытер их тыльной стороной ладони. — Интересно, почему он так внезапно ушел?
  'Ты спрашиваешь меня? Человек вообще не человек. Либо так, либо он понюхал одеколон, который был на тебя, до того, как я выплеснула известковую воду на твои руки. Это было опасно.
  Фон Герсдорф.
  'Знаешь что?' Я сказал. — Думаю, нам все-таки нужен этот напиток. Вы упомянули клуб? За углом?
  — Я хотел, чтобы ты держал дураков вроде меня на расстоянии вытянутой руки.
  — Это было до того, как этот глупый капитан открыл рот и назвал вам свое имя, — сказал я. — А что может быть лучше для одного дурака, чем для другого?
  'Это то, что мы есть? Дураки?
  'Безусловно. Мы знаем, что мы дураки. В сегодняшней Германии это считается своей мудростью.
  *
  Мы пошли в Немецкий клуб — бывший Herrenclub — на Ягер-штрассе, номер два, который обнаружил себя инкубаторий в стиле необарокко из красного песчаника для всех, у кого есть фон в его имени, и место, где вы обнаружили неподобающим образом обнаружении без красной полосы на шее. штанину и Рыцарский крест на шее. Я был там заранее, но только потому, что принял это место за золотой дворец Нерона, а они приняли меня за почтальона. Женщин, естественно, не пускали. Для мемберов было достаточно плохо видеть колдовской значок на моей тунике там; если бы они увидели в этом самку, кто-то на месте, вероятно, был бы раскачанным стулом.
  Герсдорф заказал бутылку «Принца Бисмарка». В них не должно быть ничего, но они, конечно, были, потому что это был Немецкий клуб, и семьдесят семь прихожан и восемьдесят плотных графов, были среди его членов, возможно, недоумевали, к чему все идет, когда ты не получить приличную бутылку снапса. Смею налогом, что Август Нотлинг был необыкновенным лавочником в Берлине, умеющим обойти строгое карточное питание в стране. Мы выпили аккуратно, холодно и быстро, за тихие патриотические тосты, которые кто-то, подслушивавший наш разговор, мог счесть измениться, и, к счастью, мы были в кегельбане, который был пуст.
  Через некоторое время мы оба немного напились и выпили несколько стаканов, и именно тогда я сообщил фон Герсдорфу об одном аспекте заговора с целью Гитлера, который показался мне отталкивающим.
  -- Что-то не дает мне поставки с тех пор, как я вернулся из Смоленска, -- сказал я.
  'Ой? И что это?
  — Я не возражаю против того, чтобы вы поглощались взорвать Гитлера, — сказал я. — Но я не возражаю против двух телефонисток в Смоленске, какие-то виды перерезали горло, потому что они подслушали то, чего не должны были слышать.
  Фон Герсдорф перестал играть в боулинг и повернуть голову. — Боюсь, я не понимаю, о чем вы говорите, — сказал он. 'Когда это произошло?'
  — Рано утром в воскресенье, 14 марта, — сказал я. «На следующий день после посещения вождем Смоленска. Двое телефонисток из 537-го полка были найдены убитыми на берегу Днепра возле публичного дома под названием «Гостиница Глинка». Я был следователем. В случае возникновения, неофициально.
  — Право, я ничего об этом не знаю, — добавляет он. — Я уверяю вас, капитан Гюнтер, что в штабе группы армий нет никого, кто мог бы заниматься такой преступной деятельностью. Или даже приказать такую деятельность.
  — Вы в этом уверены?
  — Конечно, я уверен. Мы говорим об офицерах и джентльменах. Он закурил сигарету и повернул голову. — Но послушай, это больше похоже на партизан. Почему вы так уверены, что их убили не какой-нибудь чертов Попов?
  Я назвал ему причины. «Им горло было перерезано немецким штыком. Убийца скрылся на мотоцикле БМВ на западе, в штаб-квартире Группы. Также я подозреваю, что обе жертвы знали своего убийцу.
  «Боже, какой ужас. Но если это случилось около публичного дома, как вы говорите, то, может быть, это был просто солдатский спор о проститутке.
  Я пожалел плечами. — Местное гестапо, конечно, повесило за это преступление нескольких невинных людей. В отместку. Таким образом, надлежащее чувство порядка было восстановлено. Я просто подумал, что могу спросить твоего мнения. Я покачал головой. — Возможно, это все-таки был спор из-за шлюхи.
  Я не особо в этом разбираюсь. Не то чтобы это имело большое значение, что я думал об убийствах теперь, когда вернулся в Берлин. Пытался выиграть, кто убил двух армейских телефонисток, должен был быть лейтенант Фосс в Смоленске, и я сказал себе — и сказал фон Герсдорфу, — что если я никогда не увижу это место до 2043 года, то это будет на сто лет раньше срока.
  
  
  ГЛАВА 12
  Понедельник, 22 марта 1943 г.
  Это была его правая нога. Министр на большой скорости прохромал в своем кабинете во дворце Леопольда, и если бы не был таким толстым и расстоянием между огромной дверью и его присутствие не было таким, мы могли бы не обнаружить блестящего частного башмака и еще более блестящей металлической скобы. Ну, почти. Мы, конечно, присматривались к этому: было так много шуток, рассказанных о раздвоенном копыте Джоуи, что оно стало еще более печально известным, чем он сам, — почти берлинская туристическая достопримечательность, — и мы с судьей внимательно следили за его косолапостью. чтобы мы могли сказать, что состоялась его встреча, точно так же, как вы хотели бы иметь возможность сказать, что состоялась встреча медведицы Лотту в яме в Коллнишер-парке или Аниту Бербер в клубе «Рай и ад».
  Когда Геббельс, прихрамывая, вошел в комнату, мы с судьей встали и, как обычно, отдали, а он хлопнул тонкой ручкой по плечу, подражая, как это делал вождь, неожиданно прихлопывая надоедливого комара или отмахиваясь от какого-то подхалима. , которые в Министерстве народного просвещения и пропаганды, языка, были в изобилии. Я предполагаю, что это было именно такое место: до того, как министерство заняло здание в 1933 году, дворец был резиденцией Гогенцоллернов, королевской семьи Пруссии, которая сама наняла множество подхалимов.
  Геббельс улыбался и извинялся за то, что родится нас ждать. Это приятно отличало его от той тревоги, которая обычно вырывалась из-за узкого рта.
  — Господа, джентльмены, простите меня, пожалуйста, — сказал он проявляющим звуковым голосом, который противоречил его карликовому росту. «Я разговаривал по телефону с жалобой Верховному командованию на ситуацию, которую мы получили в Харькове. Фельдмаршал фон Бок доложен, что все немецкие припасы будут скорее заражены, чем оставлены для врага; но когда фельдмаршал фон Манштейн снова взял город, он заметил, что большое количество наших припасов все еще не уничтожено. Ты можешь в это общаться? Конечно, фон Бок винит Паулюса, а теперь, когда Паулюс удобно оказался в плену у большевиков, кто ему возразит? Я знаю, что некоторые из людей - ваши друзья, судьи, но на самом деле это труднодоступно. Достаточно мало вероятно, что не будет обманутых людей на своей стороне. Вермахт действительно нужно прочесать. Известны ли вы, что генералы требуют пайков для тринадцати миллионов солдат, когда под ружьем встречается всего миллионы немцев? Говорю вам, лидер должен принять против кого-то самые суровые меры.
  Геббельс сел за свой стол и почти исчез, пока не наклонился вперед на своем стуле. У меня возникло искушение пойти и использовать его подушку, но, несмотря на постоянную улыбку, были серьезные сомнения в его чувстве юмора. Во-первых, он был высоким ростом, я еще не встречал низенького человека, который мог бы смеяться над собой так же легко, как более высокий; и это такая же верная картина мира, как и все, что вы обнаруживаете у Канта или Гегеля. Во-вторых, он был доктором философии, если только он не хочет большого впечатления на других людей, почему он на самом деле безукоризненно серьезен.
  — Как дела, судья?
  — Хорошо, сэр, спасибо.
  «И ваша семья?»
  «У нас все в порядке, сэр, спасибо, что указано».
  Доктор сцепил руки и взволнованно замахал ими по промокательной бумаге, словно рубил травы меззалуной. На нем не было обручального кольца, хотя он был знаменито женат. Может быть, он полагал, что ни из старлеток студии УФА в Бабельсберге, который он, по общему мнению, любил трахать, не вспоминал, что видел во всех качественных журналах фотографий, на которых министр женится на Магде Квандт.
  «Очень жаль, что произошло расследование этого госпитального корабля не состоялось, — сказал мне Геббельс. «Британцы — мастера заниматься высокими моральными позициями. Это убрало бы их из него навсегда, не заблуждайтесь. Но это даже лучше, я думаю. Да, я прочитал ваш отчет с большим интересом, капитан Гюнтер, с большим интересом.
  — Спасибо, герр доктор.
  'Мы раньше встречались? Ваше имя кажется мне знакомым. Работал в Бюро по расследованию военных преступлений.
  — Нет, я бы точно узнал о встрече с вами, сэр.
  — Был Гюнтер, который был ранее детективом Крипо. Скорее хороший по всем параметрам. Это он арестовал Горманна, душителя.
  — Да, сэр, это был я.
  «Ну, должно быть, так оно и есть».
  Я уже нервничал из-за встречи с доктором Геббельсом — около десяти лет назад мне обещали передать дело в качестве услуг Джоуи, но я этого не сделал, и мне стало интересно, помнит ли он это. И наш небольшой обмен неожиданно не позволил мне почувствовать себя человеком, сидящим на раскаленных углях. Судья тоже нервничал — по мере того, как он продолжал дергать за пуговицу воротник-крылышка и сгибать шею, прежде чем ответить на вопросы министра, как будто его горлу требовалось немного больше места, чтобы проглотить то, что ему предстояло проглотить. соглашаться с.
  — Итак, вы действительно думаете, что это возможно? — уточнил его Геббельс. — Что там внизу спрятана какая-то братская могила?
  — В этой части мира много тайных могил, — сказал он осторожно. «Проблема в том, чтобы абсолютно убедиться в том, что это справедливо: что это действительно имеет место быть, совершенного НКВД».
  Он находился в папке, лежавшей наверху номера « Фолькишер беобахтер» того дня .
  — Все это есть в отчете Гюнтера, сэр.
  «Тем не менее, я хотел бы услышать, как об этом рассказал сам капитан», — спокойно сказал Геббельс. «Мой собственный опыт написания отчетов показывает, что обычно вы можете получить больше от человека, который их написал, чем от самого отчета. Так говорит ведущий. «Мужчины — мои книги», — говорит он. Я склонен согласиться с этим с мнением.
  Я немного пошевелился под влиянием взгляда министра.
  — Да, — сказал я, — я действительно думаю, что это возможно. Сильная возможность. Местные объекты совершенно однозначно выбирают, что могилы в Катынском лесу нет. Тем не менее, я считаю, что это, вероятно, хороший знак. Они лгут, конечно.
  — Зачем им лгать? Геббельс нахмурился, чрезвычайно высокая ложь, чем совершенно необъяснимым и недопустимым.
  «НКВД, может быть, и ушли из Смоленска, но народ их все еще боится. Думаю, больше, чем они боятся нас. И у них есть веская причина. Двадцать лет НКВД, а до них ОГПУ и ЧК, убивали русских оптом». Я пожалел плечами. — Мы занимаемся этим всего восемнадцать месяцев.
  Геббельсу это кажется очень забавным.
  «О Сталине скажу одно, — сказал он, — он лучше всех знает, как обращаться с русским народом. Массовые убийства — самый примитивный язык, но это лучший язык для разговора с ними.
  — Итак, вот что, — сказал я. «И есть тот факт, что то, что они сами сказали мне, идет вразрез с тем, что нашел я лежащим на земле».
  «Кости и пуговица; да, конечно.' Геббельс задумчиво прикусил губу.
  — Должен признать, что занимать нечего, но я убедился, что это шинель польского офицера.
  «Возможно ли, чтобы шинель у польского офицера украл красноармеец, впоследствии погибший в Смоленском сражении?» — Г велеббельс.
  'Это хороший вопрос. То, что вы говорите, безусловно, возможно. Но этот противоречат получил отчеты о разведке, полученные Абвером, о польских офицерах, купленных в поезде, припаркованном на свободном железнодорожном тупике. Они, по-видимому, обнаруживают, что на каком-то мероприятии в 1940 году в окрестностях Смоленской действительно поляки».
  «Многие или все из них могли быть убиты НКВД, — сказал Геббельс.
  «Но мы не будем знать наверняка, что там больше одного тела, пока земля не оттает, и мы не сможем провести соответствующую эксгумацию».
  — Когда, скорее всего, наступит оттепель?
  — По случаю, пару недель, — сказал я.
  Геббельс скривился от нетерпения. — Нет никакого резкого увеличения это? Например, разведение костров на земле. Конечно же, мы можем что-то сделать.
  — Не без риска уничтожить опасные улики, — сказал Гольдше.
  — Боюсь, что на данный момент мы собираем ресурсы в русскую зиму, — сказал я.
  Геббельс взялся за свой длинный подбородок и нахмурился. — Да, да, конечно.
  На нем был серый костюм-тройка с высокими лацканами, белая рубашка и полосатый галстук. Галстук был какого-то без-либо узла, просто партийный значок на булавке — как у медсестры — что придавало его внешности суетливый и на удивление женственный оттенок.
  — Господа, я слышу, что вы говорите. Тем не менее, рискя констатировать очевидное, позвольте мне разъяснить вам обоим огромную пропагандистскую сеть для нас, которая представляет собой это расследование. После катастроф под Сталинградом и вероятность повторения катастроф в Тунисе нам нужен такой переворот. Евреи во всем мире делают все возможное, больше выглядят невинными и обнаруживают его как меньшую опасность для мира во всем мире, чем национал-социализм. Они содержат ложь, что типичных для русского зверя подлых дел просто никогда не было. Действительно, в еврейских кругах Лондона и Вашингтона нынешний лозунг состоит в том, что Советскому Союзу суждено возглавить Европу. Мы не можем это сделать бесследно. Наша задача остановить это. Только Германия стоит между исключительными чудовищами и изъятиями европой, и пора Рузвельту и Черчиллю осознать этот факт».
  Должно быть, он вдруг понял, что произносится речь не во Дворце спорта, потому что резко резко.
  Прошло несколько секунд, чем судья Гольдше прежде заговорил. 'Да сэр. Конечно, ты прав.
  «Как только земля внизу оттает, я хочу начать раскопки», — сказал Геббельс. — Мы не можем себе позволить промедления в этом вопросе.
  — Да, сэр, — заслуженный судья.
  — Но поскольку у нас есть немного времени до этого, — продолжал Геббельс, — вы говорите, две недели, капитан Гюнтер?
  Я уверен.
  — Могу я задать вопрос, герр рейхсминистр? — сказал судья. — Вы говорите «мы». Вы имеете в виду Германию в целом или конкретное министерство?
  — Почему вы спрашиваете, судья Гольдше?
  — Согласно стандартному протоколу Бюро по военным случаям готовит отчеты о расследованиях, министерство иностранных дел сосредоточивает их в виде «белых книг». Рейхсминистр фон Риббентроп не любит, когда одевается обычный протокол».
  «Фон Риббентроп». Геббельс с отвращением фыркнул. — Если вы не заметили, судья Гольдше, нынешняя чрезмерная политика страны направлена на то, чтобы вести тотальную войну со своими врагами. Другой внешней политики нет. Мы используем фон Риббентропа, чтобы говорить с итальянцами и японцами, и больше ни с чем». Геббельс усмехнулся в собственной шутке. — Нет, вы можете оставить министерство иностранных дел мне, джентльмены. Пусть издают свою дурацкую белую книгу, если это их радует. Но это раскрыто теперь дело пропаганды. Ваш первый порт захода в этом вопросе я. Это ясно?
  — Да, герр рейхсминистр, — сказал судья, выглядевший сожалеющим о том, что он вообще упомянул белую книгу.
  — Что еще более важно, возможно, мы сможем вернуть эту задержку в использовании. Случай на мгновенье, что это действительно братская могила с многочисленными несчастными польскими офицерами. Мы хотели услышать мысли о том, как правильно поступить, когда, в конце концов, мы сможем.
  Судья выглядел озадаченным. — Как обычно, гер доктор. Мы должны действовать осторожно и терпеливо. Мы должны доказать наличие доказательств, как это всегда и бывает. С судебным расследованием нельзя торопиться, сэр. Это требует кропотливого внимания к деталям».
  Геббельса такой ответ не удовлетворил. — Нет, при всем уважении, это совсем не годится. Мы говорим здесь о преступлении века, а не о гробнице в Долине Царей.
  Он открыл коробку из-под сигарет на стол и предложил нам угоститься. Гольдше отправился, чтобы продолжить свою аргументацию, но я отправился: была изготовлена коробка из белой эмали с красивым золотым орлом на крышке, а сигареты были Trummers, я не видел — или, что более важно, не курил — с тех пор, как до война. У меня было искушение взять два и положить один за ухом на потом.
  — Если улики должны поддержать, мы должны действовать осторожно, сэр, — сказал судья. «Я никогда не видел расследования, которое было улучшено в спешке. Это отклонение от нормы. Когда мы торопим события, мы подвергаем себя критике со стороны вражеской пропаганды: может быть, что мы-то подделали».
  Но Геббельс почти не слушал. — Это выходит за рамки всех обычных протоколов, — сказал он, присутствуют подавить зевоту. — Я думал, что уже ясно дал понять. Смотрите, этим занятием заинтересовался сам вождь. Наши разведывательные источники в Лондоне сообщают о том, что отношения между Советами и польским населением в изгнании уже являются очагами распространения. По моим ощущениям, это, безусловно, полностью разорвет эти отношения. Мы не можем найти уликам вести нас, как вы говорите. Это слишком пассивная возможность. Если вы простите меня за это, ваш подход, хотя и очень правильный, как вы говорите, лишен воображения.
  В кои-то веки я не мог не согласиться с министром, но сохранил свое мнение. В конце концов, Гольдше был моим начальником, и я не хотел ставить этого человека в неловкое положение, не соглашаясь с ним в назначении доктора Геббельса. Но, может быть, Геббельс предположил, что-то почуял, и когда наша встреча, по-видимому, закончилась и нас с судьей провожали к двери, министр предположил, что меня обнаружили сзади.
  — Я хочу рассказать вам еще кое-что, капитан, — сказал он. — Если вы простите нас, Йоханнес, это личное дело.
  — Да, конечно, герр рейхсминистр, — сказал Гольдше, и один из младших лакеев министр вывел его из здания с несколько растерянным видом.
  Геббельс закрыл дверь и вежливо провел меня в зоне отдыха — желтый диван и несколько кресел — под окном высотой с деревянными ногами сборщика хмеля, охватившего угол зрения его кабинета. Снаружи была Вильгельмплац и станция метро, где я мог бы пожелать обнаружить — где угодно, но только не в том месте, где я сейчас сидел для тихого тет-а-тет с человеком, которого, как мне естественно, я презирал. Геббельс был учтив и умен, даже обаятелен. Трудно было связать человека, с предметами, которые я разговаривал, со злобным демагогом, который я слышал по радио, разглагольствующим во Дворце спорта о «тотальной войне».
  — Вы действительно хотите раскрыть мне какое-то личное дело? Я посоветовал. — Это был просто способ избавиться от правосудия?
  Но министр просвещения и пропаганды не был таким человеком, чтобы его торопил никто вроде меня.
  «Когда мое служение переехало впервые в этот прекрасный дом в 1933 году, ко мне ночью пришли строители из ЮАР, чтобы снять всю штукатурку и обшивку. Ну, а на что еще годились эти головорезы, кроме как крушить вещи? Вероятно, это место было как что-то в заливке, и очень нуждалось в улучшении. После Великой войны здание было занято некоторыми из этих русских пердунов из министерства иностранных дел, и когда они явились на следующий день, чтобы забрать свои бумаги — вы не представляете, сколько пыли было на них — они были в полном ужасе от того, что было сделано с их драгоценным зданием. На самом деле это было довольно забавно. Они ходили с закрытыми глазами, задыхаясь, как рыба в траулерной сети, и громко протестовали мне на шикарном верхненемецком акценте по поводу того, что здесь произошло. Один из них даже сказал: «Господин рейхсминистр, знаете ли вы, что вас могут за это посадить в тюрьму?» Вы можете себе это представить? Некоторыми из пруссаков место в проклятом музее.
  — А эти судьи в Бюро по расследованию военных преступлений сами по себе не более чем реликвии, капитан. Их отношение, их методы работы, их акценты прямо допотопные. Даже то, как они одеваются. Можно подумать, что это был 1903 год, а не 1943 год. Как может человек чувствовать себя комфортно в жестком воротничке? Преступно просить мужчину так одеться только потому, что он юрист. Боюсь, раз, когда я наблюдаю за судью Гольдше, я вижу будущего премьер-министра Великобритании — старого дурака Невилла Чемберлена со своим нелепым кабинетом каждый раз.
  — Зонт нелеп, только если не пойдет дождь, герр рейхсминистр. Но на самом деле судья не такой дурак, как кажется. Если он кажется смешным и медленным, таков уж закон. Тем не менее, я думаю, что у меня есть картина.
  'Конечно, вы осуществляете. Ты был самым лучшим детективом. Это означает, что вы знаете о законах в реальной жизни, а не о том, что написано во множестве публикаций юридических учебников. Я мог бы провести следующий час, разговаривая с судьей Гольдше, и он рассказал мне ту же старую чепуху о «стандартной практике» и «правильной процедуре». Геббельс пожалми плечами. — Вот почему я отослал его. Я хочу другого владения. Чего я не хочу, так это всей его прусской лепнины, пыльной обшивки и слащаво-фруктового протокола. Ты понимаешь?
  'Да. Я понимаю.
  — Итак, теперь, когда его нет, вы можете свободно говорить. Я обнаружил, что ты не согласен с тем, что он говорил, но ты слишком лоялен, чтобы это сказать. Это похвально. Однако, в отличие от суда, вы действительно были на месте. Вы знаете Смоленск. И ты был полицейским в "Алексе", а это кое-что значит. Это означает, что какая бы ни была ваша политика, методы были уязвимыми в Европе. У «Алекса» всегда была такая репутация, не так ли?
  'Да. Какое-то время так и было.
  — Поверьте, капитан Гюнтер, что бы вы ни сказали здесь и сейчас, это будет конфиденциально. Но мне необходимо получить заключение о том, как лучше провести его расследование.
  — Ты имеешь в виду, если мы найдем еще несколько тел в Катынском лесу, когда он оттает?
  Геббельс. «В яблочко».
  — Нет никаких гарантий, что мы это заказали. И еще одно. В этом районе были заняты эсэсовцы. Там внизу копаются Иваны, которые боятся, что вытащат из земли гораздо больше, чем картошку. Откровенно говоря, значительно свободно найти поле, на котором нет братской могилы, чем поле, где оно есть».
  — Да, я знаю и согласен — с возможными последствиями. Но кнопка. Вот пуговица, которую ты нашел.
  — Да, вот кнопка.
  Я не упомянул отчет разведки польского капитана, который я нашел у него в ботинке. У меня не осталось никаких сомнений в том, что в Катынском лесу похоронены польские офицеры, но у меня были очень веские причины не говорить об этом министру — моя безопасность была важна всего.
  «Не торопитесь, — сказал Геббельс. — У меня полно этого времени утром. Хотите ли вы кофе? Давай выпьем кофе. Он поднял трубку телефона на журнальном столике. — Привезите нам кофе, — коротко сказал он. Он положил трубку и откинулся на диван.
  Я встал и налил себе еще одного труммера не потому, что хотел еще покурить, а потому, что мне нужно было время, чтобы прийти к ответу.
  «Гюнтер, я знаю, что вы раньше занимались крупномасштабными расследованиями массовых футбольных болельщиков у прессы», — сказал он.
  — Не всегда соблюдается, сэр.
  'Это правда. Кажется, в 1932 году вы провалили пресс-конференцию в полицейском музее в отеле «Алекс». Вероятно, я помню, у вас были небольшие разногласия с репортером по имени Фриц Альгейер. Из Дер Ангрифф .
  Der Angriff — газета, основанная Йозефом Геббельсом в последние дни Веймарской республики. И у меня была веская причина вспомнить этот случай сейчас. В ходе расследования, которое обнаружило бесплодным, поскольку убийца так и не был задержан, человек по имени Рудольф Дильс, который впоследствии возглавил гестапо, попросил меня загнать дело в песчаную дюну. Анита Шварц была калекой, и Дильс надеялся скрыть это дело от закономерного, чтобы пощадить столь же чувства же инвалида Геббельса. Я исчез, что мало помогло моей карьере в Крипо, хотя на тот момент она уже была более или менее закончена. Вскоре после этого я вообще покинул вне службы, пока спустя пять лет Гейдрих не вернется.
  — У вас отличная память, сэр. Я букет, как сжало мою грудь, но это не было связано с сигаретой, которую я курил. «Я не помню, что ваша газета писала об этой пресс-конференции, но « Беобахтер » назвал меня марионеткой либеральных левых взглядов. Вы уверены, что хотите узнать мое мнение об этом расследовании?
  — Это я тоже помню. Геббельс усмехнулся. — Ты был марионеткой, но не по своей вине. Но смотрите, все это позади нас.
  — Я рад, что ты так думаешь.
  «Сейчас мы боремся за выживание».
  — Я не могу с этим не согласиться.
  'Поэтому, пожалуйста. Поделитесь со мной своими самыми лучшими мыслями о том, что нам следует делать.
  'Очень хорошо.' Я глубоко вздохнул и сказал ему, что думаю. — Познакомьтесь, сэр, есть способ расследования расследования полицейским, есть способ расследования расследования адвокатом, а есть способ расследования расследования русским адвокатом. Мне кажется, что вы, это первое, потому что оно самое быстрое. В ту минуту, когда вы поручаете что-то ответственным юристам, все идет медленно; это все равно, что смазывать часы патокой. И если я скажу вам, что здесь должен работать полицейский, это не потому, что мне нужна эта работа. Честно говоря, я никогда не хочу видеть это место снова. Нет. Это потому, что здесь есть дополнительный фактор.
  'Это что?'
  «Я смотрю на это так, и я надеюсь, вы простите мою безрассудную честность, но мне кажется, что вам необходимо срочно достичь этого в течение следующих трех месяцев — до того, как Советы захватят наши позиции. '
  — Вы не верите в нашу окончательную победу, капитан?
  «Все на английском фронте знают, что все сведется к сталинской математике. Когда мы отвоевали Харьков, это стоило красным семьдесят тысяч человек, а нам почти пять тысяч. Разница в том, что если иваны могут позволить себе потерять семьдесят тысяч человек, то мы вряд ли сможем позволить себе потерять пять тысяч. После Сталинграда этим летом велика вероятность контратаки русских — на Харьков и Смоленск». Я пожалел плечами. — Итак, это должно быть обработано быстро. До конца лета. Возможно, заранее.
  Геббельс. — Случай на минуту, что я с вами согласился, — сказал он. — А я и не говорю, что знаю. Вождь точно нет. Он считает, что как только колосс, входит в состав Советского Союза, увеличивается шататься, он потерпит исторический крах, после которого нам нечего бояться англо-американского вторжения».
  Я уверен. — Я уверен, что лидер знает ситуацию лучше меня, герр рейхсминистр.
  — Но все равно вперед. Что бы вы еще порекомендовали?
  Кофе прибыл. Это дало мне время, чтобы взять еще одну сигарету из энергетической коробки на столе и подумать, не стоит ли мне упоминать еще одну идею. На меня так действует хороший кофе.
  «На мой взгляд, у нас есть две недели, прежде чем мы сможем что-то сделать, и я думаю, что на это уйдет две недели. Это будет удобно.
  'Продолжать.'
  — Это прозвучит безумно, — сказал я.
  Геббельс пожалми плечами. — Говорите свободно, пожалуйста.
  Я скривилась, а затем выпила немного кофе, обдумывая это еще секунд.
  «Знаете, я много разговариваю с мамой, — признался Геббельс. «В основном вечером, когда я возвращаюсь с работы. Я всегда думаю, что она знает голос народа намного лучше меня. Лучше, чем многие так называемые эксперты, которые судят о вещах из сотовой кости научных исследований. Чему я всегда учусь от него самого, так это то, что преуспевает тот, кто руководит проблемами, связанными с их применением терминов, и у него есть смелость в своих убеждениях, несмотря на возражения интеллектуалов. Возможно, смелость говорить, даже когда он считает, что то, что он предлагает, звучит как безумие. Так что, пожалуйста, капитан, позвольте мне судить, что безумно, а что нет.
  Я пожалел плечами. Мне кажется нелепым думать об имидже Германии за границей. Разве что на одно преступление, лежащее у нашей двери, действительно что-то изменит? Но я должен был общаться, что это возможно.
  — Кофе хороший, — сказал я. — И сигареты тоже. Вы знаете, что многие врачи говорят, что курение вредно для вас. В основном я поддерживаю врачей. После окопов я склонен верить в такие вещи, как судьба и пуля с моим именем. Но сейчас, я думаю, нам нужно много врачей. Да, сэр, столько обработчиков трупов, сколько мы сможем собрать. То есть много судмедэкспертов, и со всей Европы тоже. Достаточно, чтобы это выглядело как независимое расследование, если такое возможно в разгар войны. Возможно, международная комиссия.
  — Вы имеете в виду сборку в Смоленске?
  'Да. Мы выкапываем тела у всего мира, чтобы никто не мог сказать, что виновата Германия».
  — понял, это довольно смелая идея.
  «И мы должны постараться сделать так, чтобы кто-либо из резолюции или национал-социалистической партии, но особенно из СС и СД, имел как можно меньшее отношение к расследованию».
  'Это интересно. Что ты имеешь в виду?
  «Мы могли бы поставить все следственные органы под контроль Красного Креста. А еще лучше под контролем Польского Красного Креста, если его будут носить. Мы могли бы провести даже несколько журналистов для сопровождения комиссии в Смоленске. Из нейтральных стран – Швеция и Швейцария. И, возможно, несколько высокопоставленных военнопленных союзников — несколько британских и американских генералов, если они у нас есть. Использовать в качестве свидетелей. Мы могли бы отправить их под условно-досрочное освобождение и дать им свободный доступ к сайту». Я пожалел плечами. «Когда я был копом, расследовавшим смерть, мне сообщили об этом в прессе. Если бы вы этого не сделали, они бы подумали, что вы пытаетесь что-то скрыть. И это особенно верно здесь.
  Геббельс кивал. — Мне нравится эта идея, — сказал он. 'Мне это очень нравится. Мы можем фотографировать и снимать кинохронику, как будто это настоящая новость. И мы могли бы также иметь возможность журналистам нейтральных стран ходить, где они хотят, говорят с кем они хотят. Все в открытую. Да, это превосходно.
  — Гестапо, конечно, это ненавидит. Но это тоже хорошо. Никаких секретов в Смоленске нет. По некоторым данным, никаких секретов.
  «Высвете гестапо мне», — сказал Геббельс. — Я могу находиться с бесчисленным количеством ублюдков.
  — Однако есть один аргумент против, — сказал я. — И это чертовски важно.
  'И что это?'
  «Я полагаю, что любому человеку в Германии, имеющему отношение к одному из наших людей, пленух в плену под Сталинградом, будет очень не по себе, если ему напомнят о том, что на собрании красных. Я имею в виду, нельзя сказать, что наши парней не постигла или не постигнет та же участь, что и тех польских офицеров».
  — Это правда, — сказал он. — И это ужасная мысль. Но если они мертвы, они мертвы, и мы ничего не можем с этим сделать. С другой стороны, если они все еще живы, я склонен думать, что пролить свет на это конкретное преступление может действительно помочь им стать учредителем. В конце концов, русские наверняка исключают ответственность за несчастные случаи с поляков, и их аргумент ли подтвердится, если они не проявляют очевидной природы, что их немецкие военнопленные живы».
  Я уверен. Джоуи мог быть вполне убедительным. Но он еще не закончил со мной. На самом деле, он даже не начал.
  —, вы правильно сказали — про адвокатов. Мне они никогда особо не нравились. Большинство людей думают, что я сам юрист из-за моей докторской степени. Но моя докторская диссертация в Гейдельбергском университете была посвящена драматургу-романтику по имени Вильгельм фон Шюц. Он был первым, кто перевел мемуары Казановы на немецкий язык».
  На мгновение я подумал, не поэтому ли Джоуи такой бабник.
  —, я даже написал роман. Я был очень популярным парнем эпохи Возрождения. После этого я стал журналистом и проникся уважением к полицейским».
  Я обнаружил этот выход. Во времена Веймарской республики мой старый босс в Крипо, Бернхард Вайс, часто становился мишенью нацистских газет, потому что был евреем, и одно время Вайс даже подал в суд на Геббельса за клевету и тяжелое дело. Но когда к власти пришли нацисты, Вайсу пришлось спасаться бегством в Чехословакию, а потом в Англию.
  «И, конечно же, два моих любимых фильма о берлинской полиции: « М » и «Завещание доктора Мабузе» . Подрывной и едва ли производства общественного блага, но в то же время весьма блестящий».
  У меня было смутное воспоминание о том, что нацисты запретили Мабузе , но я не мог вспомнить наверняка. Когда министр пропаганды интересуется вашим мнением, это проявляется на вашей территории.
  — Итак, я согласен с вами на сто процентов, — сказал он. — Больше всего этому расследованию нужен полицейский. Кто-то, кто главный, но не главный, если вы понимаете, что я имею в виду. Это может быть даже кто-то, уполномоченный министерством делать все, от охраны района — ведь там могут быть какие-то русские диверсанты, которые хотели бы скрыть правду от мира — до завершения этого сотрудничества были запрещены фламинго. в группе армий «Центр». Им это понравится не больше, чем гестапо. фон Клюге и фон Трескоу. Поверьте, мне всю жизнь удалось мириться с таким снобизмом.
  Это тревожно совпадало с моим личным мнением.
  Геббельс вынул портсигар и быстро закурил, согреваясь собственным ходом мыслей. У меня было сильное чувство, которое он оценивает для работы, которую он начал описывать.
  «И, конечно же, это должен быть кто-то, кто сможет позаботиться о том, чтобы время не было потрачено впустую. Возможно, вы правы и в этом. О сталинской математике. И порождение об этом, капитан Гюнтер. Подумайте о выявлении признаков и логистическом кошмаре, связанном с обеспечением того, чтобы всем этим иностранцам и журналистам было позволено беспрепятственно выполнять свою работу. Подумайте о непреодолимой потребности в том, чтобы за кулисами был один человек, следящий за тем, чтобы все прошло гладко. Да, я прошу вас подумать об этом, пожалуйста. Вы были там. Вы знаете, что к чему. Короче говоря, этому расследованию нужен человек, который бы управлял помещением и помещением. Да, для меня очевидно, что вы его расследовали , капитан Гюнтер.
  Я начал возражать, но Геббельс уже отмахивался от моих возражений на тыльной стороне ладони.
  — Да, да, я могу знать, вы сказали, что не хотите возвращаться в Смоленск, и я не вас за это виню. Честно говоря, я не могу сообщить себе ничего, что было бы хуже, чем вдали от Берлина. Тем более, когда это такая помойка, как Смоленск. Но обращаюсь к вам, капитан. Ты нужна своей стране. Германия просит вас очистить ее имя от этого зверского деяния. Если вы, как и я, хотите, чтобы правда об этом преступлении была донесена до варваров-большевиков, которые его погибли, то вы примете это задание.
  — Я не знаю, что, сэр. Я имею в виду, что это лестно, конечно. Но я совсем не дипломатичен.
  — Да, я уже это заметил. Он виновато пожалел плечами. — Если вы окажете мне эту услугу, вы не сочтете меня неблагодарным. Вы скоро обнаружите, что я хороший человек, чтобы Добыть на вашей стороне, капитан. А у меня хорошая память, как вы уже знаете. Он начал грозить мне наблюдаемым, как я видел в кинохронике. «Может быть, не сегодня, может быть, не завтра, но я никогда не забываю своих друзей».
  В этой медали была, конечно, и обратная сторона, хотя Геббельс был слишком умен, чтобы обратить на это внимание сразу, а не в то время, когда он еще пытался соблазнить меня. В целом я предпочитаю соблазнять саму, но мне все ясно становилось, что у меня не будет места, чтобы отказать мужчине, моей нужно было только снова взять трубку телефона и вместо того, чтобы заказывать кофе, поручить одному из его лакеи, чтобы гестаповцы появились у двери на Вильгельмплац, чтобы подарить мне до принца Альбрехтштрассе. Так что я слушал, и через французский язык, когда я начал кивать в знак Австралии, и когда он прямо указал меня, да или нет, ли я за воз работу, я сказал, что да.
  Он высоко оценивается и признается в знак признания. 'Хорошо хорошо. Я ценю это. Послушай, я не совершил путешествие сам, но я знаю, что это жестоко, так что я пришлю тебя на собственный самолет. Скажем, завтра? Вы можете получить все, что вам нужно.
  — Да, герр рейхсминистр.
  — Я поговорю с самим фоном Клюге и его позабочусь о полном исходе, а также о том, что у вас будет наилучшее доступное жилье. И, конечно же, я составлю несколько патентных писем, раскрывая ваши полномочия как моего полного представителя.
  Мне не очень понравилась идея Исследование Геббельса в Смоленске. Одно дело взять на себя ответственность за расследование Катын Вуда и международную комиссию; но вряд ли я хотел, чтобы солдаты смотрели на меня и вырезали человека с косолапостью и резкой линией в костюмах и фразеологизмом.
  — Эти вещи имеют привычку долго не оставаться в секрете, — осторожно сказал я. «Особенно в поле. Для форм было бы лучше, если бы были назначены, предоставленные мне в письменном виде, четко указали, что я действую в качестве члена Бюро по расследованию военных преступлений, а не министерства пропаганды. Было бы нехорошо, если бы у кого-то из этих журналистов или возможно, у кого-то из выявленного Красного Креста сложилось впечатление, что мы пытаемся инсценировать ситуацию. Это дискредитировало бы все.
  — Да, да, вы правы, конечно. По той же причине вам лучше пойти в другую форму. Армейская форма, наверное. Нам лучше держать СС и СД как можно дальше от места прибытия».
  — Это больше всего, сэр.
  Он встал и провел меня до двери своего кабинета.
  — Пока вы там внизу, я буду ожидать регулярных сводок по телетайпу. И не беспокойтесь о судье Гольдше, я немедленно позвоню ему и объясню ситуацию. Я просто скажу, что все это была моя идея, а не ваша. Которому он, конечно, поверит. Он ухмыльнулся. — Я могу льщу себя надеждой, что быть очень убедительным.
  Он открыл дверь и повел меня вниз по великолепной лестнице так быстро, что я не заметил прихрамывания, что, как я полагаю, было почти общей идеи.
  — Какое-то время после наблюдения в Крипо вы были частным детективом, не так ли?
  «Да, я был».
  — Когда ты вернешься, мы еще поговорим. Вы могли бы сообщить мне летом. И это, безусловно, пойдет вам на пользование.
  'Да сэр. Спасибо.
  Светило солнце, и когда я шел из министерства на Вильгельмплац, мне кажется, что моя угроза обнаруживает большую субстанцию и характером, чем я, как будто тело, закрывающее свет скрывалось, было проклято и превращено в бесхарактерную ничтожность каким-то злом. тролль, и я ни с того ни с сего убился и плюнул на черный контур, как будто плевал на тело. Мне от этого не стало лучше. Кроме того, чтобы прислушиваться к своему обвинению в трусости человека и трусливом исходе с определением, которые я ненавидел самой себя, это было ни больше, ни меньше, чем выражение неприязни, которого я теперь придерживаюсь к себе. Конечно, сказал я себе, я принял с Геббельсом, потому что хотел сделать что-то, чтобы помочь восстановлению чести Германии за границей, но я знал, что это правда лишь отчасти. В основном я согласился с дьявольским доктором, потому что боялся его. Страх. У меня часто возникают проблемы с нацистами. Это проблема каждого немца с нацистами. По мере того, как те немцы, которые еще живы.
  
  
  ЧАСТЬ ВТОРАЯ
  
  ГЛАВА 1
  Пятница, 26 марта 1943 г.
  До весенней распутицы в Смоленске было еще далеко. Свежий слой снега покрыл разбитые булыжники и искривленные трамвайные пути Гефангнисштрассе, приблизительной направленности улицы на юге города — рассеивай только по меркам Испанской войны на полуострове, то есть: в Смоленске времена были, когда я оказывался оглядываясь в поисках Гойи и его альбома для рисования. В башне сгоревшего танка на Фридхофштрассе лежит почерневший труп мертвого Ивана, еще более жуткий из-за таблички на немецком языке, который он держал в костлявой руке, направляющей движение на север, к Комендантской площади. Лошадь вытащила сани, нагруженные немыслимым ее быстрым бревеном, однорукий хозяин, закутанный в стеганые лохмотья и с веревкой вместо ремня, медленно шел рядом, куря острую трубку. Бабушка с многочисленными платками поставила лоток у дверей и продавала котят и щенков, но не в качестве домашних животных; на ногах были парковые туфли из старых автомобильных покрышек. Рядом с ней бородатый мужчина нес мысли с ведром молока на каждого концепта и держал в руке оловянную кружку; Я купил кружку и выпил лучшее молоко, которое я пробовал за долгое время – холодное и вкусное. Сам человек был совсем как Толстой — даже собаки в Смоленске были похожи на Толстого.
  «Евреи — вечные враги!» — гласил на доске объявления у входной двери хранилища. «Сталин и евреи принадлежат к одной банде преступников».
  Словно для того, чтобы с уверенностью, что вы поняли сообщение, был большой рисунок головы еврея на фоне звезды Давида. Еврей лукаво, нечестно подмигивал и, как бы напоминая всем, что этой расе нельзя доверять, афиша перечисляла имена тридцати или сорока случаев, связанных с разными случаями. Их судьба не упоминалась, но не нужно было быть ясновидящим Гануссеном, чтобы угадать, что бы это было: в Смоленске было только одно назначение за то, что бы то ни было, если ты был русским.
  Тюрьма присутствует в совокупности пяти старинных зданий царских времен, сгруппированных вокруг центрального двора, хотя два из них встречаются не более чем руины. В высокой кирпичной стене двора была большая воронка, прикрытая от колючей проволоки, и большая часть осматривала часы на сторожевой вышке с автоматом и прожектором. Когда я пересек двор и попал к главному зданию, я услышал женский плач. И если все это не было достаточно удручающим, то была простая виселица на оконной раме, которую они воздвигали во дворе кластера. Он был недостаточно высок, чтобы выявить милость перелома опухоли, и тот, кто был подвержен виселице, столкнулся со смертью через удушение, что настолько угнетает, насколько это возможно.
  Несмотря на дыру в стене тюремного двора, безопасность которой была жесткой: как только вы проходили через адскую главную дверь, там был турникет от пола до потолка для переговоров, а пара стальных дверей, когда они закрывались за вами, предполагалось, что вы думаете, что вы доктор Фауст. Я немного вздрогнул от того, что оказалось на месте, особенно высокого, когда худощавый охранник вел меня вниз по круговому маршу железной лестницы в глубь места и по выложенному бежевой плиткой коридору, в котором сильно пахло страданием, которое, как и любой скажет вам, это тонкая смесь надежды, отчаяния, прогорклого кулинарного жира и мужской мочи.
  Я посещал местную частоту, чтобы взять свидетельские показания двух квалифицированных унтер-офицеров, обвиняемых в изнасиловании и футболе. Они оба были из танково-гренадерской дивизии: Третьей. Я встретил двух унтер-офицеров одного за другим, в котором участвуют два стула и голой лампочкой. Пол был покрыт щебнем или песком, который трескался под моими ботинками, как рассыпанный сахар.
  У первого унтер-офицера, которого мне привезли, была челюсть размером с Крым и мешки под глазами, как будто он давно не спал. Это было понятно, понял его серьезное положение. На его шее и груди были красные отметины, как будто кто-то потушил о его теле несколько сигарет.
  — Капрал Хермихен?
  'Кто ты?' он определил. — И почему я все еще здесь?
  «Меня зовут капитан Гюнтер, и я из Бюро по расследованию военных преступлений вермахта, что должно дать вам ключ к разгадке, почему я здесь».
  — Это какой-то полицейский?
  «Раньше я был полицейским. Детектив. В «Алексе».
  «Я не совершал никаких военных преступлений, — возразил он.
  — Боюсь, автор говорит другое, поэтому вас и арестовали.
  'Священник.' Тон капрала был язвенным.
  — Тот, которого ты бросил умирать.
  — Распутин, скорее. Ты его видел? Этот так называемый священник? Черный дьявол.
  Я предложил ему сигарету, и, когда он взял ее, я закурил и разъяснил, что его командир, фельдмаршал фон Клюге, должен был прийти в кризис и определить, действительно ли есть основание для военного трибунала.
  Капрал поблагодарил за сигарету и в какое-то время испытал его горячий конец, похоже, сравнивая со своим положением.
  — Кстати, эти следы у тебя на груди и шее, — сказал я. — Они похожи на ожоги от сигарет. Как вы их нашли?
  — Это не ожоги от сигарет, — сказал он. — Это укусы. От клопов. Целая гребаная армия клопов. Он нервно затянулся и начал красноречиво чесаться.
  — Так почему бы тебе не рассказать мне, что случилось? Своими словами.
  Он покачал головой. «Я точно не совершал никаких военных преступлений».
  'Хорошо. Давайте поговорим о другом парне, следующем товарище, сержанте Куре. Он довольно молодец, не так ли? Железный крест первого класса, старый боец — значит, он был членом нацистской партии до выборов в рейхстаг 1930 года, не так ли?
  — Мне нечего сказать о Вильгельме Куре, — сказал Хермихен.
  — Очень жаль, потому что это единственный шанс изложить свою точку зрения. Я поговорю с ним после вас, и я ожидаю, что он расскажет мне свою версию Истории. Так что, если он будет винить во всем вас, это будет вашим мусором. В том месте, где я сижу, вы оба выглядите чертовски виновными, но вообще предъявляют обвинения, суды любят уравновешивать справедливость и помилование, хотя и совершенно произвольно. И я предполагаю, что они осудят только одного из вас. Вопрос в том, какой? Вы или сержант Кур?
  «Я вообще не понимаю, к чему все это дерьмо. Даже если я убил тех двух Иванов — а я не, что убил — какого хрена?
  — Это были не иваны, — сказал я. — Это была всего лишь пара прачек.
  — Ну, что бы я ни делал, эсэсовцы сделали намного хуже — Слобода, Полоцк, Бычица, Бискатово. Я прошел через те места. Только в этих четырех деревнях они, должно быть, расстреляли триста суд. Но я не вижу, чтобы кто-нибудь обвинял этих ублюдков в футболе.
  — Изнасилование и смерть, — сказал я, напоминая ему о всеобщей казни, выдвинутом против него. Я пожалел плечами. — Поверьте, я склонен с вами согласиться. По всей идее, которую вы упомянули, сама обвинять таких идиотов, как вы, в военных странах на этом театре кажется мне абсурдной. Однако фельдмаршал относится к вещам несколько иначе. Он не такой, как ты или я. Он старомодный тип. Аристократ. Тот, кто, что есть правильный способ вести себя, если ты солдат Вермахта, и что нужно взять пример с того, кто отклоняется от этого стандарта. Тем более что вы оба находились во взводе, охранявшем его штаб в Красном Бору. Вам не повезло, капрал. Он полон решимости поставить вас и сержанта Кура в пример, если я не смог убедить его, что произошла ошибка.
  — Какой пример?
  — Завтра вас будут судить, а когда вас признают виновным, в воскресенье вас повесят. Прямо здесь, во дворе снаружи. Они установили виселицу, когда я вошел в дверь хранилища. Такой пример.
  — Они бы этого не сделали, — сказал он.
  — Боюсь, что да. И они делают. Я видел это. Командиры строго относятся к такого рода вещам. Я пожалел плечами. — Я здесь, чтобы помочь, если это возможно.
  — А как же Гитлер указа? — сказал капрал.
  'Что насчет этого?'
  — Я слышал об этом варварском указе, который издал вождь, в том, что здесь не тот стандарт, который требуется здесь, понимает? Из-за того, какие славяне гребаные варвары. Он пожаловался на плечи. — Я имею в виду, кто где может это увидеть, не так ли? Я имею в виду посмотреть на них. Жизнь здесь значит меньше, чем дома. Любой может это увидеть.
  «Иваны не так уж плохи. Просто люди, пытающиеся выжить, зарабатывать на жизнь».
  — Нет, вряд ли они люди. Варвары правы.
  — Между прочим, это не называется варварским указом, болван, — усмехнулся я. — Это декрет Барбаросса в честь президента германского императора Священной Римской империи. Он руководил Третьим крестовым походом, и, вероятно, поэтому мы решили назвать его именем военную смесь, которую мы назвали против Советского Союза. Из какого-то неуместного чувства ебаной истории. Не то, чтобы вы знали много об истории. Вам лучше знать, что этот указ не был передан полевым командирам фон Клюге. Как и многие генштабисты старого образца, фельдмаршал предпочел сесть на указ Гитлера, можно сказать, даже вообще проигнорировать его. И это уж точно не относилось к людям, охраняемым штабом группы армий «Центр». Что делают СС и СД, это их дело. И я должен вам сказать вот что: если вы со своим старым компьютером-истребителем поставили на апелляцию к Берлину через начальника фельдмаршала, то можете забыть об этом. Этого просто не Становится. Так что вам лучше начать говорить.
  Капрал Хермихен опустил голову и вздохнул. — Настолько плохо, а?
  — Чертовски плохо. Мой вам совет: реализовать как можно быстрее, в надежде спасти свою шею. Меня не особо интересует, повесишься ты или нет. Меня больше интересует, как вы или сержанты убили тех двух женщин.
  — Я не имел к этому никакого отношения. Это был сержант Кур. Он удалил их часть. Изнасилование — да, я родился с этим. Он изнасиловал мать, а я изнасиловал дочь. Но я был за то, чтобы их отпустить. Сержант сериалов на их футболе. Я сказал его отговорить, но он сказал, что лучше всего их убить.
  — Это было в тихом месте к западу от Кремля, верно?
  Капрал хорошо. «Нарваштрассе. К северу отсюда есть маленькое кладбище. Вот где это – где это произошло. Мы заканчиваемся за ними от нашего барака на Кляйне Казернештрассе, где они занимались стиркой, до маленькой часовни. Церковь Архангела Михаила – Свирская, кажется, Иваны называют. Так или иначе, мы подождали, пока они выйдут из церкви, затем закончатся за ними на юге по Регименштрассе. Когда они пришли на кладбище, сержант сказал, что они проводили нас, чтобы мы могли трахнуть их там. Что они хотели, чтобы мы их трахнули. Ну, это было не так. Это было совсем не так».
  — Как вы следовали за ними?
  «Мотоцикл и коляска. Сержант был за рулем.
  — Значит, вы везли канистру с бензином в коляске?
  'Да.'
  'Почему?'
  — Что ты имеешь в виду?
  «Свидетель — православный священник из Свирской церкви, который вас видел, снял номер с номера мотоцикла, который вы застрелили и бросили умирать, — что говорит высчитывали тела бензином, а бензин был у вас. рядом с тобой, когда ты насиловал прачек. Кстати, почему вы не сожгли и его тело?
  — Мы собирались. Но у нас кончился бензин, а он был слишком большим, чтобы поднять их сверху».
  — Кто из вас застрелила священника?
  «Сержант. Не колебался. Как только он его увидел. Вытащил свой Люгер и дал ему его. Это было за час до того, как мы закончили с двумя девушками, за это время мы не услышали от него ни звука, что убедило нас, что он мертв. Но, конечно, это была всего лишь рана на теле, и он просто потерял сознание. Упал и ударился затылком. Я имею в виду, откуда нам знать было?
  — Скажите мне, капрал, вы бы выстрелили в него снова, если бы знали, что он еще жив?
  — Вы имеете в виду меня, сэр? Да, я так боялся, что должен был.
  — А теперь расскажи мне, когда ты убил двух женщин.
  — Не я, сэр. Я говорил тебе. Это был сержант.
  'Хорошо. Он перерезал им глотки, не так ли?
  'Да сэр. Своим штыком.
  — Как ты думаешь, зачем он это сделал? Вместо того, чтобы расстрелять их так, как вы говорите, что он застрелил священника.
  Капрал на мгновение задумался, а затем бросил окурок на пол, где растер его каблуком ботинка.
  — Сержант Кур — хороший солдат, сэр. И храбрый. Я никогда не знал более храброго человека. Но он жестокий человек, так и есть, и любит пользоваться ножом. Я не в первый раз вижу, как он использует клинок на мужчине — на ком-то. Под Минском мы взяли в плен Ивана, и сержант хладнокровно зарезал его своим ножом, хотя я не помню, держал он штык или нет. Он перерезал горло Ивану, прежде чем отрубить ему всю гребаную голову. Никогда не видел ничего подобного.
  — Когда вы это увидели, у вас не сложилось впечатление, что он делал это раньше? Я имею в виду, перерезать человеку горло.
  'Да сэр. он точно знал, что делает. Что ж, это было плохо, но на этот раз — я имею в виду двух девушек — было еще хуже. И это было не то зрелище, которое я прожил со мной, сэр. Это был звук. Вы не можете объяснить, как они продолжали дышать через горло. Это было опасно. таким образом. Две девушки, я имею в виду. Я действительно не мог в это попасть. Меня вырвало. Вот как это было плохо. Они все еще дышали через горло, как пара забитых свиней, когда сержант облил их бензином.
  — Он поджег их? Или вы? Я сделал паузу. — Это ваша зажигалка. С твоим именем на ней, Эрих?
  «Мои нервы сдали. Я закурил сигарету, чтобы получить что-то внутри себя. Сержант выхватил гвоздь из моей руки и бросил его на тело. Но он израсходовал столько бензина, что мне чуть не снесло гребаные брови, когда они полезли вверх. Я упал навзничь, чтобы уйти от пламени. Должно быть, тогда он потерял зажигалку. В какой-то высокой траве. Искал его, но к тому времени сержант снова сел на байк и завел его. Я думал, что он уедет без меня, поэтому оставил просто его».
  Я правда, закурил сигарету и сильно затянулся свободно набитым концом. Дым помог излечить чувство унижения, возникшее у меня после прослушивания этой грязной истории. Я встречал много злых ублюдков и слышал несколько отвратительных эпизодов во время моей работы с Крипо — Алекса не зря называли Серым Мизери — но было что-то в этом заражении преступлением, которое я нашел более ужасным, чем я мог себе представить. Возможно, это была идея, чтобы две русские женщины — Акулина и Клавдия Ельцина — выжили в битве за Смоленск, в результате чего был убит муж Акулины, Артем, и остались в живых, стирая содержание своих джентльменских завоевателей, задержанных изнасиловали и убили их самым гнусным, бесчеловечным способом. Ощущение, если не факты, свойства этого дела, я встречал уже много раз, конечно: полагаю, это просто проклятие задним числом, то, как ты видишь судьбу, которая всегда висела над сложным, как Ельциные – естественно, им суждено было встречаться с двумя наблюдениями вроде Хермихена и Кура, а затем быть изнасилованными и убитыми на заснеженном кладбище в Смоленске. Внезапно мне захотелось выйти, выйти на свободу и вырваться, а затем подышать последним воздухом, но я родилась рядом с капралом Хермихеном другая пара вопросов. убийства, которые не дали мне результатов с тех пор, как я вернулся из Берлина.
  — Я верю в свою историю. Он достаточно грязный, чтобы хорошо пахнуть. Естественно, сержант Кур сделал вам тот же комплимент, что и вы ему: что все это была ваша идея. Но в том-то и дело, что три полосы и значок главы первого класса. Принято считать, что вас не так-то легко повести за себя.
  — Я тебе говорю правду.
  — Позвольте мне спросить вас кое о чем, капрал. Почти две недели назад, тринадцатого марта, возле гостиницы «Глинка» были убиты два армейских телефона из 537-го полка связи.
  'Я слышал.'
  «Их тела были найдены на берегу реки. Их горла были перерезаны от уха до уха. С немецким штыком. Свидетель сообщил, что возможный коронавирусный взрыв с места происшествия на мотоцикле BMW и распространение на запад по дороге в Витебск. Который легко мог увидеть его в Красный Бор.
  Капрал Хермихен кивал.
  — Вы понимаете, почему я спрашиваю, — сказал я. «Очевидное сходство между множеством убийств и убийств Ельциных».
  Капрал нахмурился. 'ВОЗ?'
  «Две женщины, которые были изнасилованы и убиты. Ты забыл, почему я здесь? Только не говорите мне, что вы не знаете их имен?
  Он сказал: «Если я этого не сделаю, станет хуже?» Сарказм в голосе капрала был очевиден и, возможно, понятен. Он был прав: хуже не должно было быть, и все же каким-то образом стало.
  — Бывали когда-нибудь в том борделе при гостинице «Глинка»?
  — В гостинице «Глинка» бывал каждый рядовой в Смоленске, — сказал он.
  — А что насчет субботы, тринадцатого марта? Вы пришли туда тогда?
  'Неа.'
  — Вы, кажется, очень уверены в этом.
  «Тринадцатое марта было выходным днем визита Гитлера, — сказал Хермихен. 'Как я могу забыть? Все релизы были брошены.
  — Но после того, как он улетел домой?
  Он покачал головой. — Требовалось специальное разрешение командира, не так ли? Эти два парня из 537-го, должно быть, были любимыми в классе. В те выходные большинство детей остались в казарме-казино. Он пожаловался на плечи. «Достаточно легко проверить мою историю, — подумал я. Я играл в карту допоздна.
  — А сержант Кур?
  Хермихен пожалми плечами. — Его тоже.
  — Мог ли он получить сержантом, улизнуть без разрешения?
  'Может быть. Но послушай, даже если бы он это сделал, сержант просто не из тех, кто убивает из наших. Не из-за шлюхи. Ни над чем. Смотрите, он ненавидит судебного заседания — ну, все ненавидят судебного заседания — и он ненавидит только иванов, но и только. Он сделал бы что угодно для другого немца. Он точно не стал бы перерезать глотку какому-нибудь Фрицу. Курить можно ублюдком, но он немецкий ублюдок. Хермихен поднят и покачал головой. — О, я понимаю, как заманчиво было бы прикрутить пару нераскрытых мячей к этому — вроде как придумать новое немецкое слово солитер. Ну, это не сработает. Поверьте мне, капитан Гюнтер, вы вырезаете не тот кусок дерева.
  — Возможно, — сказал я.
  — Собственно говоря, я в этом уверен.
  'Как так?'
  — Послушайте, сэр, я в затруднительном положении, теперь я это вижу. Я ценю, что ты пытаешься мне помочь. Кто знает, может быть, я могу помочь вам в ответ. Например, я могу дать вам информацию, которая поможет поймать вашего убийцу — того самого, который действительно убил тех двух армейских телефонисток.
  — Какого рода информация?
  'О, нет. Я не могу сказать тебе, пока я здесь. Если бы я рассказал вам то, что знаю сейчас. Он пожаловался на плечи. — Вы знаете, насколько я слышал, их не партизаны убили.
  'Что ты слышал?'
  «Полевая полиция любит плотно закрывать банку с маринадом на случай, если прольется немного уксуса. Гестапо повесило несколько мест, чтобы Иваны думали, что это они сделали. Не годится, чтобы Иваны знали, как легко нас убить. Что-то такое. Но это были не партизаны, не так ли?
  — Итак, я вытащу тебя отсюда, и ты скажешь мне какую-то важную правду, которую, как ты утверждаешь, знаешь, так ведь?
  'Вот так.'
  Я улыбнулась. — А что, если мне плевать на правду? это полицейское хозяйство? В конце концов, всех в штабе приняли, если мы можем повесить вас за эти случаи смерти с тем, как вешаем вас за эти новые, — так значительно точнее. Обычно я не одобряю таких вещей, но в будущем случае можно сделать исключение, капрал. Алиби или нет, держу пари, я предлагаю выдвинуть еще одну защиту в футболе против вас и вашего сержанта. На самом деле, я в этом уверен.
  'Не могли бы вы? Мое алиби твердое серебро, сэр. Многие другие мужчины играли в тот вечер, потому что я играл в скат примерно до двух часов ночи. Все знают, что я хорош в скейтборде. Являются трижды исходными раздачи подряд. Почти шестьдесят марок. Проигравшие не забудут тот вечер в спешке. Так что удачи в попытке найти, что я был где-то в другом месте».
  «Это мне не нужна удача. Может быть, я не упомянул о виселице, которую построил во дворе после твоего справедливого суда, и о вере с твоим именем.
  — Как ты появился здесь.
  — Что, если я вытащу тебя отсюда и буду разочарован? Вообще говоря, я не очень люблю разочарование. Мне может быть трудно пережить это. Нет, лучшее, что я могу для вас сделать, это чаще всего к фельдмаршалу. Даю слово.
  'Твое слово? Разве я уже не говорил? Этого недостаточно.
  Я встал, чтобы уйти.
  — Забудь об этом, Хермихен. Сегодня я не продаю страховку жизни. Моя книга полна. Ты весь рискуешь, сынок. И я не вижу в этом преимуществ.
  — Выгода должна быть очевидна. Вы раскрываете дело, ваша карьера продвигается вперед, вы получаете большую зарплату, а ваша жена предлагает более красивое пальто. Вот как это работает с вами, людьми, не так ли?
  «Я не противный тип. Моя карьера – такая, какая она есть – давным-давно полетела в унитаз. Моя жена мертва, солдат. И мне на самом деле все равно, кто убил тех двух телефонисток. Уже нет. Что еще за два убитых немца после Сталинграда?
  — Конечно, тебе не все равно. Я вижу это в твоих голубых глазах и на лице твоего умного полицейского. Незнание чего-то разъедает таких парней, как ты. Иногда это становится болезнью. Это как кроссворд в газете. Раскрытие преступления, арест убийцы — это способ, такие как быки, как вы, может жить с самим собой. Как будто ты должен показать, что ты лучше всех, благодаря тому, что ты разгадал детектив.
  Я позвал охранника, и он вернулся, чтобы открыть дверь.
  — Это еще не конец между нами, коп, — сказал он. — Ты это знаешь, и я это знаю. Он остался на месте и еще немного усмехнулся. — Так что давай, иди. Мы оба знаем, что ты вернешься.
  — Я мог бы вернуться к этому. Просто увидеть тебя на цыпочках.
  — Ну, не рассчитывай на последние слова. Потому что их не будет. Пока моя сделка на столе. Понял? В тот день, когда я уйду отсюда, я заговорю.
  Вышел и решил отшутиться над капралом Хермихеном, как над плохой шуткой. Его, думая, что он может обнаружить у меня головокружение. Только он был прав, конечно, и я ненавидел его за это. Мне не понравилось, что кто-то — немец — убил этих двоих и подумал, что он, наверное, уже в безопасности. Это было понятно в таком месте, как Россия. И я был бы не против, если бы это сделал Иван. Ведь мы были на войне. Убивать немцев — вот что они должны были делать. Но немец, убивающий немцев, был чем-то другим. Это было не по-товарищески.
  Снаружи, во дворе наблюдения, они добавили бревна для приближающихся стоек виселицы, чтобы можно было повесить двух унтер-офицеров бок о бок, как соучастников происшествия. Только иванов вешали публично; два этих мужчины собрались повесить наедине. Об этом, конечно, слышали все — и солдаты, и граждане. Просто для того, чтобы все в Смоленске — и немцы, и русские — вели себя прилично. Так думал Вермахт.
  Вопрос был в том, достаточно ли я ненавижу капрала Хермихена, чтобы не сказать его имени и возможности ему повеситься?
  *
  Красный Бор был советским курортом в восьми километрах к западу от Смоленска. Здесь было несколько озер, минеральных источников и деревьев, которые каждый день собирают постоянный приток свежего кислорода на курорт, но в остальном было трудно ощутить пользу для здоровья. Зимой это место промерзало; летом сообщалось, что его кишат комары; минеральные источники по вкусу напоминают воду для купания рыбака; Конечно, Красный Бор не особо отличался от более тяжелых заболеваний, как Баден-Баден, где дорогие отели и непрерывная роскошь в порядке вещей, и, безусловно, поэтому такие, как Рихард Вагнер, не говоря уже о многих русских, таких как Достоевский. – ездил туда за год. Легко было понять, почему Достоевский не заморачивался с Красным Бором: курорт был не более чем набором бревенчатых изб. Но он был так близок к роскоши, как нигде в Смоленске, и это, а также его уединенность и уединенность, облегчавшие охрану курорта, были повреждены, что фельдмаршал фон Клюге выбрал его для штаба группы армий «Центр». .
  Для старого прусского юнкера — он был из Позена — фельдмаршал не обладал чувством юмора; особенно ему нравилось шутить о ничтожной пользе для здоровья от жизни в Красном Бору. Шутки фон Клюге обычно были за русские счета, хотя они были очень жестокими, их часто громко оценивал Алок Дьяков, который был Путцером фон Клюге . У фона Клюге было чувство юмора, но он был также и безжалостен. Он также мнил себя военным адвокатом, в чем я неожиданно убедился, присев на одно из кресел с ротанговой спинкой в его уютном бревенчатом кабинете.
  — Спасибо за это, капитан Гюнтер, — сказал он, просматривая мой отпечатанный отчет. — Я понимаю, что вы здесь, в Смоленске, не по этой причине, но пока группа русских военнопленных не снижает копать в Катынском лесу, вам лучше быть отмеченным.
  Он на мгновение выглянул в окно, отдернул рукой занавеску и мрачно покрыл голову.
  — Я думаю, это еще не скоро. Дьяков думает, что еще как минимум неделя до того, как уменьшить таять, не так ли, Алок?
  Русский, сидевший за впереди встречающимся лицом к нам. — По случаю, неделю, — сказал он. — Может быть, сохраняется.
  — Как твоя квартира?
  — Очень удобно, сэр, спасибо.
  Фон Клюге встал и, прислонившись к участку простой кирпичной стены, продолжал читать мой отчет с использованием очков-полумесяцев. Большая часть его кабинета была сделана из дерева, но в стене были правильные ряды квадратных отверстий, отапливаемых комнат, потому что за стеной использовалась большая и мощная печь, отапливаемая и занимающая столовую.
  — Итак, — сказал он наконец. — Кажется, вы думаете, что они виновны в снижении иммунитета.
  Фельдмаршал был высоким, с покатым подбородком и залысинами; его манеры были более крепкими, как и его интеллект; его люди называли его Умным Гансом.
  — Улики остались на это, сэр, — сказал я. «Однако сержант Курильщик выглядит более виновным из них. У меня сложилось впечатление о Куре, что сопротивляться ему было бы очень трудно. Я думаю, что капрал Хермихен всего лишь выполнял пожелания своего старшего унтер-офицера.
  — И поэтому вы рекомендуете ему помилование?
  'Да сэр.'
  — Но не для Кура?
  — Не думаю, что я вообще давал какие-либо рекомендации в отношении сержанта Кура.
  «Кур старый лучший солдат, — сказал фон Клюге. — И ты прав, он очень сильный парень.
  'Ты его знаешь?'
  — Это я вручил сержанту Куру его Железный крест первой степени. Я очень уважаю его как бойца». Фон Клюге положил мой отчет на угол причудливого стола в стиле бидермейер, который выглядел немного неуместным в своем скудно обставленном кабинете, и закурил. — Капрал Хермихен, я совсем не знаю. Но я не понимаю, как можно кого-то насиловать по воле старшего офицера. Как бы этому офицеру ни сопротивляться, как вы говорите. В конце концов, если принять это во внимание устойчивостью жертв и стремлением к достаточному возбуждению капрала для совершения изнасилования — я вижу, он не отрицает, — то я не понимаю, как защита от принуждения может применяться здесь. Фельдмаршал покачал головой. «Я никогда не профессионально изнасилования. Для меня сопротивление не является и никогда не может быть следствием сексуального возбуждения. Уступчивость — единственный афродизиак, который я могу оценить».
  «Тогда я бы произвел за помилование капрала на том основания, что именно сержант перерезал жертвам глотки. Он не отрицает этого. Хермихен говорит, что был против.
  — И тем не менее капрал также упоминается об известных канистры до того, как началось изнасилование. Это выглядит плохо для него. Я спросил вас, капитан, для какой цели, по его мнению, остался бензин? Профилактика, наверное? Я действительно слышал о таких вещах. более смертоносное как часть всего отвратительного предприятия. Должно быть, он подозревал, что сержант Кур обнаружил найти от тел. Это означает, что ему все же удалось осуществить изнасилование, полностью реализуя этот факт. Что требует некоторых результатов.
  Фон Клюге повернулся к сознательной английской шутке. — Ты когда-нибудь насиловал женщину, Алок?
  Дьяков перестал раскуривать трубку и усмехнулся. «Иногда, возможно, — сказал он, — возможно, я получил неправильное впечатление от девушки и зашел слишком, слишком рано. Может быть, это изнасилование, может, нет, я не знаю. Что я могу сказать, так это то, что для меня это было бы причиной сожаления».
  — Будем считать, что да, — сказал фон Клюге. — Изнасилование и согласие, я думаю, у Иванов вроде Дьякова все то же самое. Но это не причина, чтобы наши мужчины так себя вели. Изнасилование жестокого обращения с дисциплиной, знаете ли.
  — Но вы же понимаете, что я никогда не поступил так с другими мужчинами, — возразил Дьяков. — Как ваша часть предприятия, как ваша светлость. А что касается убийств девушек после этого, то это без всяких оправданий. Дьяков покачал головой. «Такой человек не встречается с мужчиной и может быть суррогатным случаем».
  Фон Клюге повернулся ко мне. 'Поставляете? Даже моя домашняя свинья не может оправдать такое жесткое поведение. Даже Дьяков считает, что их надо повесить.
  Дьяков встал. — Простите, но я этого не говорил, ваша светлость. Не совсем, нет. Лично я пощажу сержанта, а если вы пощадите его, то должны пощадить и другое».
  «Но почему?» — предположил фон Клюге.
  — Я тоже знаю этого сержанта, как и вы, сэр. Он очень хороший боец. Очень смелый. Самый лучший. Он убил много большевиков, и если вы пощадите его жизнь, он убьет еще много ублюдков. Может ли Германия позволить себе потерять такого опытного воина? Уважаемый боевой сержант с первоклассным Железным крестом? Я так не думаю. Он пожаловался на плечи. «На мой взгляд, нереально ожидать, что солдат сегодня убьет ваши враги, а завтра будет вести себя по отношению к ним как джентльмены. Это не имеет никакого смысла.
  — Тем не менее, именно этого я и ожидаю, — сказал фон Клюге. — Но, возможно, ты прав, Алок. Мы увидим.
  — Не знаю насчет сержанта Кура, — сказал я, — но есть еще один аргумент в пользу избавления от капрала Хермихена от веревки.
  Когда фон Клюге поднял на меня бровь, зазвонил телефон. Он взял трубку, прислушался, сказал «Да» и положил трубку.
  — Ну, что? он выбрал меня. — Другой ваш аргумент, капитан?
  — Вот это. Я думаю, у него есть информация, которая может оказаться ценной, сэр.
  Я на мгновение заколебался, услышал тихий голос оператора, все еще на линии. Фон Клюге тоже это услышал и сердито подхватил. «Вот уже две недели я говорю вашим людям, что этот телефон не должен работать должным образом, — сказал он оператору. — Я хочу, чтобы это починили сегодня, иначе я захочу узнать почему. Он грохнул трубку. «Я окружен идиотами». Он мог быть еще одним идиотом.
  'Ты говорил?'
  — Если вы помните, пару недель назад в Смоленске было два убийства. Двум дежурным солдатам перерезали горло.
  — Я думал, это партизаны, — сказал фон Клюге. — Я отчетливо помню, что это были партизаны. И гестапо повесило за этого пятерого человека, на следующий день после визита Гитлера в Смоленск. В пример городу.
  — Шесть человек, — сказал я. — А те, кого они повесили, не убивали наших людей.
  — Я ценю это, капитан, — сказал фон Клюге. — Я не полный дурак. Естественно, они назначены в виду, что казни должны служить посланием к партизанам — красноречивым посланием того рода, о котором упоминается Вольтер в своей серии «Кандид » .
  — Я не знаю пьесы. Но я думаю, что знаю сообщение.
  — А я думал, что вы образованный человек, Гюнтер. Жалость.
  — И я узнаю возможную зацепку, когда слышу ее, сэр. Хермихен может извлечь выгоду из информации, которая поможет задержать убийцу. То есть, если жизнь капрала сохранилась.
  — Вы предлагаете заключить с капралом Хермихеном: чтобы он рассказал вам то, что вы хотите знать, в обмен на более мягкий приговор?
  — Именно это я и предлагаю.
  — А как же сержант Кур? Есть ли у него какая-либо информация, воспринимающаяся к следующему расследованию?
  'Нет, сэр.'
  — Но если бы у него была какая-нибудь полезная информация, вы бы порекомендовали суду сохранить и ему жизнь?
  — Наверное, да. Информацию – достоверную информацию – довольно трудно найти в полицейском расследовании. Большую часть времени мы полагаемся на информаторов, но в военное время их мало. С годами я развил чутье, когда у мужчины есть что Вспомнить. Я думаю, что капрал Хермихен именно такой человек. Я не говорю, что он не случается — то, что произошло, произошло шотландским, шотландским. Я просто считаю, что, возможно, спасение одного человека может привести к задержанию другого, столь же жестокого преступника. Среди такого количества смертей и футбола в этой части мира очень легко найти забытых. Это беспокоит меня. Меня это очень беспокоит. Я думаю, что если мы не торопимся и будем действовать благоразумно, то можно бросить камень и сразить двух зайцев вместо одной.
  — Солнечные вещи могут сойти за подходящей видимостью на берлинской площади Александерплац, — сказал фон Клюге. «Но верховное командование вермахта не переходит в категорию с насильниками и убийцами. По вашему мнению, мы должны пощадить капрала, потому что у него есть важная информация; но мы также должны осудить сержанта, которому не посчастливилось иметь такую полезную информацию — информацию, которая долг капрала, как немецкий солдат должен был поделиться со своим начальством министра юстиции до этого. После того, как ты мне это сказал, Гюнтер, я люблю капрала Хермихена еще меньше. Он кажется мне очень ненадежным парнем. Вы, конечно, не можете ожидать, что мой двор заключит заключение с человеком.
  — Я хотел бы раскрыть это преступление, сэр, — сказал я.
  — Я ценю профессиональное рвение, капитан. Но ведь этим преступлением занимается полевая полиция? Или гестапо? Для этого они и нужны.
  — Лейтенант Восс из полевой полиции — хороший человек, сэр. Насколько известно, до сих пор нет.
  — А не может ли быть, что капрал и сержант убили и этих двух других парней? Вы думали об этом?
  Я терпеливо обнаружил все факты и то, почему я часто обнаруживал Кура и Хермихена невиновными в случаях повышенной заболеваемости, не в последнюю очередь тот факт, что у больных мужчин было железное алиби на ту ночь, о которой идет речь, но фельдмаршал не имел ни малейшего это.
  «Проблема с вами, ребята-детективы, — сказал он, — в том, что выдвижение слишком большое значение таким причудливым понятием, как алиби. Когда вы побывали в таком количестве военных судов, как и я, вы скоро узнали все уловки простых солдат и поймали, на что они собрали. Они все лжецы, Гюнтер. Все они. Алиби ничего не значит в немецкой армии. Обыкновенный фриц в погонах солжет за своего товарища, как только ты или я пукнем. Играть в скат в столовой до двух часов? Нет, боюсь, так просто не пойдет. Из того, что ты рассказал мне о штыке и мотоцикле, совершенно очевидно, что у тебя уже есть два наиболее вероятных исполнителя этого случая.
  Я взглянул на Дьякова, но Дьяков пожалел о чувстве осторожности и осторожности, и тогда мне стало ясно, что спорить с фоном Клюге не о чем. Все таки пробовал.
  — Но сэр…
  — Никакого «но», Гюнтер. Мы попробуем их первое утро. И вешать ублюдков после обеда.
  Я коротко и встал, чтобы уйти.
  — О, и Гюнтер, я хотел бы, чтобы вы возбудили уголовное дело, если вы не возражаете.
  — Я не юрист, сэр. Я не уверен, что знаю, как это сделать.
  — Я знаю об этом.
  — Развед судья Конрад не мог этого сделать?
  Йоханнес Конрад был судьей бюро, которое Гольдше уже приходилось в Смоленск. С момента его получения он и Герхард Бутц — профессор судебной медицины из Берлина — топтались на месте, ожидая новых доказательств резни.
  — Судья Конрад будет судить это дело вместе со мной и генералом фон Трескоу. Послушайте, я не прошу вас предъявить их перекрестному допросу или что-то в этом роде. Вы можете оставить это мне. Просто изложите факты и улики – для приличия – а мы закажем все остальное. Вы должны были сделать это заранее, когда вы были полицейским комиссаром.
  — Могу я спросить, кто будет строить мужчин?
  «Этот процесс не должен быть состязательным, — сказал фон Клюге. — Это следственный суд. Их вина или невиновность должны определяться не защитой, а фактами. Впрочем, может быть, вы и правы — в данных об обнаружении кто-то должен говорить за них. Я назначен офицером из своего штаба, чтобы хорошо встряхнуть их. Адъютант фона Трескова, лейтенант фон Шлабрендорф. Я думаю, он выучился на юриста. Интересный малый, фон Шлабрэндорф — его доля приходится на праправнучку Вильгельму I, курфюрсту Гессенскому, а значит, он в родстве с нынешним королем Великобритании.
  — Я мог бы сделать это более эффективно, сэр. Защищайте мужчин. Вместо того, чтобы преследовать их. Мне было бы так удобнее делать. В конце концов, это даст мне еще один шанс порадоваться помилованию от имени капрала Хермихена.
  — Нет, нет, нет, — раздраженно сказал он. — Я дал тебе задание. А теперь черт возьми, сделай это. Это порядок.
  
  ГЛАВА 2
  Суббота, 27 марта 1943 г.
  Суд над сержантом Куром и капралом Хермихеном состоялся на следующее утро в армейской комендатуре в Смоленске, менее чем в километре к северу от места. Снаружи воздух получил свинцовый цвет, и было очевидно, что приближается снег, что, по мнению большинства людей, было хорошо, так как это переносло, что температура начала подниматься.
  Судья Конрад взял на себя роль председательствующего судьи с помощью фельдмаршала фон Клюге и генерала фон Трескоу; Запрещено говорить лейтенант фон Шлабрэндорф; и я обнаружил факты, которые были арестованы против них. Но перед началом судебного заседания я кратко поговорил с Хермихеном его и убедил мне все, что ему известно об убийствах двух телефонисток.
  «Взамен я сообщу суду, что вы передали важную информацию, которая может привлечь внимание к одному преступнику», — сказал я. — Что может иметь для них большое значение — достаточно, чтобы показать вам использование снисходительности.
  — Я говорил вам, сэр. Когда я узнаю, что сорвался с крючка, я все тебе расскажу.
  «Этого не Стан».
  — Тогда мне могут рискнуть.
  Слушание — вряд ли это был суд — длилось меньше часов. Я знал, что в моих полномочиях взыскать на вынесение вердикта и вынесения приговора, но в этом случае я не стал ни того, ни другого, так как у меня не было особого желания на казнь человека, которое я подозревал в исключении случая. По поводу сержанта Кура я почувствовал себя более двойственно. Но был и еще один фактор. До нацистов я твердо верю в смертную казнь. Каждый полицейский в Берлине сталкивается с этим. В то время, когда в «Алексе» я даже наблюдался в результате казней, и хотя я не вызывал удовольствия от вида брыкающегося и кричащего убийцы, который вели на гильотину, тем не менее я чувствовал, что свое правосудие воссторжествовало, а жертвы должным образом отомщены. После операции «Барбаросса» и вторжения в Советский Союз я пришел к отправке, что каждый немец сообщил какую-то роль в преступлении, более масштабном, чем когда-либо в будущем в каком-либо случае суда, и в этом смысле я почувствовал себя менее чем комфортно во всем лицемерии судебное преследование двух солдат за то, что эсэсовец из любого полицейского батальона начал бы повседневным делом.
  К его чести, фон Шлабрендорф хорошо подходит в пользу обвиняемых, и трое судей действительно были склонны придать его некоему весу, прежде чем удалиться для вынесения приговора. Но вскоре троица снова оказалась в суде, и судья Конрад вынес смертный приговор, который должен был быть обнаружен в немедленном исполнении.
  Когда мужчины уводили, Хермихен повернулся и позвал меня:
  — Похоже, вы были правы, сэр.
  'Я сожалею о том, что. Действительно я.
  — Ты идешь посмотреть представление?
  — Нет, я сказал.
  «Возможно, я скажу вам то, что вы хотите знать, как раз перед тем, как они наденут петлю на мою шею», — сказал Хермихен. «Возможно».
  — Забудь, — сказал я. — Меня там не будет.
  Но я знал, что буду, конечно.
  *
  В тюремном дворе было холодно. С бездыханного неба мягко падал снег, как будто получены данные о альпийских десантниках, участие в каком-то огромном воздушно-десантном вторжении в Советский Союз. Он молчал перекладину виселицы, превращая свою простую темную геометрию во что-то почти безобидное, как кусочек ваты на рождественской кроватке в тихой деревенской церкви или слой крема на торте «Черный лес». Две веревки, закрученные под балкой, посыпанной сахарной декоративной пудрой, могли быть созданы более задумчивой пудрой, в то время как под исчерпывающим числом безлюдных дырами в океане пролетали ненадежные деревянные ступени, следуя за маятниковой смертью, выглядел так, как будто он создал более задумчивую душу, как будто они чувствовали себя иногда какому-то ребенку, чтобы дотянуться до раковины, чтобы вымыть руки.
  Несмотря на то, что должно было случиться, трудно было не думать о детях. Тюрьма была окружена русскими школами — одна на Фельдштрассе, одна на Киверштрассе и одна на Красныштрассе, — и когда я припарковал машину в пространстве, уже шла игра в снежки, и звуки их игры и смеха теперь наполнились ледяной воздух, как осталась перелетных птиц. У двух мужчин, ожидавших своей участи, этот беззаботный звук, должно быть, пробудил болезненные ощущения более о счастливых временах. Даже я ходил этим угнетающим, напоминая мне о ком-то, кем я когда-то был и кем больше не буду.
  Те из нас, кто собрался посмотреть на приведение приговора в исполнение, — я, полковник Аренс, судья Конрад, лейтенант фон Шлабрендорф, лейтенант Фосс, несколько унтер-офицеров полевой полиции и несколько охранников армейских преступников — почтительно потушили сигареты. двое мужчин подошли к виселице. Мы немного расслабились, когда поняли, что это всего лишь лишь отвесные охранники, и наблюдатели, как они начали толкать и тянуть балки, вроде проверки надежности рамы, пока, сделав, что деревянное здание выполняло свою функцию, один из них убедительно не поднял большой экран в направлении тюремной двери. Последовала короткая пауза, из-за того, что были обнаружены известные люди перед собой и медленно пошли к виселице, смотря в одну, в другую сторону, как бы беспомощно, загнавшись в угол, как будто ища средства побега или какой-то признак того, что они были отсрочены. На них были сапоги и бриджи, но не было туник, а их белые рубашки без воротника были слишком яркими, чтобы созерцать их.
  Увидев меня, капрал и увеличил количество людей, выросших по здоровью, и, думая, что теперь он хочет сказать мне то, что я хотел, я подошел ближе к виселице. Они неохотно подчинились, и ступеньки зловеще закачались.
  Сержант Кур рассматривал на петлю, как наблюдал обнаружение, сравнивал ли она с тем, чтобы его повесить, и теперь, когда я был ближе, я мог видеть, что это был справедливый вопрос, так как веревка была немногим длиннее полосатого шнура, вероятного на что -то, на что можно было бы повесить рождественское украшение — вряд ли оно выглядело достаточно прочным, чтобы повесить взрослого мужчину.
  — Выбрал для этого чертовски хороший день, — сказал он. А потом: «Вся эта суета из-за пизды Ивана. Невероятный. Он на мгновение склонил голову, когда палах заарканил ее и затянул веревку под его левым ухом. «Поторопитесь, мне становится холодно».
  «Будь куда теплее, куда идешь», — сказал палач, и сержант рассмеялся.
  «Не жалко покинуть это богом забытое место», — сказал он.
  — Так ты все-таки пришел, — сказал мне Хермихен.
  'Да.'
  — Я знал, что ты бы. Он ухмыльнулся. — Ты не можешь себе позволить рисковать, не так ли? Возможность того, что я могу сказать, кто на самом деле убил тех двух телефонисток. Наш немецкий друг на мотоцикле. С учетом как бритва штыком. Вы знаете. Той ночью. Хермихен разжал руки и снова крепко их сжал. — Я много думал о нем. Его бы тоже повесили, если бы поймали.
  — Это всегда возможно, — сказал я.
  — Да, но дело в том, что я не за то, чтобы никого вешать по всем очевидным.
  — Времени мало, — сказал я.
  — Кстати, о том, чтобы констатировать чертовски очевидное, — прорычал сержант Кур.
  
  Превозмогая сильное чувство стыда, я остался на месте, пока палач натягивал петлю на голову Хермихена. Одно лишь присутствие здесь явилось так, как будто я активно содействовал унизительному акту подозревать зло, не менее жестокому и агрессивному, чем тот, который был совершен в отношении двух русских женщин, эта пара изнасиловала и убила. Еще две смерти в этом преступлении, очевидно, не имеют значения, и все же, — спрашивал я себя, — когда же прекратятся убийства? уверен, что это не будет концом.
  — Пожалуйста, капрал, — сказал я. — Я умоляю вас мне. Ради тех двух погибших товарищей.
  — Для них это даже больше, чем кажется на первый взгляд. По случаю, так говорят люди.
  Я тяжело сглотнул, как будто это был я с петлей на шее, глубоко вздохнул и прижал подбородок к плечу. Яблоки, как косточки и хрящи, могут позвонков хрустят, как бразильские орехи во рту. Хорошо было жить - дышать. Иногда появлялось об этом напоминать.
  — Конечно, вы не хотели бы, чтобы их убийца остался безнаказанным; или, что еще хуже, подошли к смерти, что вы сами их убили».
  — В любом случае не вижу большого значения, — сказал сержант Кур. — Не нам, а, Эрих? Он смеялся.
  Хермихен поднял руки и сделал несколько снежинок с волос и лица. — Он прав, — сказал он.
  Палач сошел со ступенек, зараженный узел веревок, прикрепленных к стойкам, и созерцал грозное зрелище перед собой. После чего поставил свой блестящий черный ботинок на ступеньки, на которых покоилась их жизнь. — Говори, что хочешь, — грубо сказал им палач. — И поторопитесь. У меня нет присутствия дня.
  — Я передумал, — сказал Хермихен. — В конце концов, мне нечего сказать. И начал молиться.
  — Это дух, — сказал сержант Кур. «К черту их. К черту их всех.
  Палач взглянул на судью Конрада, который официально руководил казнью. Это был суровый вид человека, в очках в роговой оправе, но все-таки он посмотрел на один день, снял их и сунул в карман шинели; то коротко коротко. Ради него я обнаружил, что теперь он видит размытое пятноцветного. Он был совершенно порядочным человеком, и я ни разу не его винил за приговор; он выполнил свой долг и вынес приговор на основании доказательства.
  Сам палач был не более чем мальчишкой, но он выполнял работу с безжалостной своей эффективностью и немногим больше возможностей эмоций, чем если бы он собирался пнуть боковины комплекта шин. Вместо этого он поставил ботинок на деревянные ступеньки и почти небрежно толкнул их.
  Двоечувствия опустились на несколько человек, а затем закачались, как вешалки, яростно крутя ноги на велосипедах, которых там не было; и все время их открыты как бы удлинялись, как у футболистов, напрягающихся, чтобы ударить головой по воротам. Оба мужчины громко застонали, и пар окутал их тела, когда они потеряли контроль над своими мочевыми пузырями. Я вернулся с чувством глубокого отвращения и гнева из-за того, что капрал Хермихен обманом ожидает меня стать свидетелем его отвратительной смерти.
  Когда ты платишь за повешение, получается адский уик-энд.
  *
  Я пошел на Заднепровский рынок на Базарной площади, где можно было купить все что угодно. Даже зимой на площади было полно предприимчивых русских, предметов было что продать после снятия коммунизма: икона, старая ваза, самодельный веник, банки с маринованной свеклой и луком, немного редиски, стеганная одежда, карандаши, лопаты для снега, резные шахматы и дудки, портреты Сталина, портреты Гитлера, неразорвавшиеся пропагандистские гранаты, папиросная бумага, безопасные спички, ленд-лизовские топливные пакеты для приготовления пищи, ленд-лизовские мясные пайки, ленд-лизовские антигазовые очки, ленд-лизовские аптечки, пачки экземпляров сатирического журнала «Крокодил » , старые номера « Правды» , которые пригодились для разведения костра, пачки махорки — это был красноармейский табак (такой крепкий, что вдыхать самую первую сигарету) — и, конечно же, нашли красноармейские сувениры: они были популярны у проверенных солдат, особенно каски РККА, медали, жестянки из-под табака, масленки, ложки, бритвы, полироль, кобуры для пистолетов ТТ, наручные циркуль, лопаты, картотеки, кавалерийские сабли и – самые популярные – штыки СВТ.
  Я не искал ничего из этого. Сувенир был чем-то, что вы купили, чтобы напомнить себе о чем-то, и хотя это еще не закончилось, я знал, что никогда не хочу, чтобы мне напоминали о моем пребывании в Смоленске. После того дня, который у меня только что был, я хотел забыть об этом как можно быстрее. Так что я пошел на Базарную площадь, видно в другом: источник дешевого забвения.
  Я купил много больших доз домашнего пива — brewski — и уже собирался купить бутылку самогона — дешевого, но острого домашнего употребления, который нас, немцев, всегда предупреждали не пить, — когда увидел знакомое лицо. Это был доктор Батов из Смоленской государственной медицинской академии.
  — Тебе не нужна эта дрянь, — сказал он, выносимый из самой моей руки. — Нет, если ты хочешь увидеть себя в зеркале завтра.
  — Скорее всего в этом и был смысл, — сказал я. — Не уверен, что знаю. Я слышал, что нужно было на самомлить в пивоварню и выпить смесь. Йорш , это называется не так ли?
  — Для умного человека у вас очень глупые идеи. Если выпьешь два с половиной литра йорша , то можешь больше никогда не увидеть. Полагаю, что я легко могу сделать исключение. Что случилось? Я думал, ты не вернешься. Или ваше возвращение в Смоленск — наказание за то, что вы открыли их грязную тайну?
  Он говорил об отчете польской разведки, который мы перевели в его лаборатории с помощью стереомикроскопа.
  — Вообще-то я решил помалкивать об этом, — сказал я. 'По случаю возникновения данного момента. Моя жизнь кажется достаточно ненадежной, даже если я не раскачиваю ступени, на которой стою. Нет, я вернулся сюда, в Смоленск, по другим народам. Хотя я, конечно, хотел бы, чтобы я не был. Я хочу просто напиться и забыть больше, чем хочу запомнить. Боюсь, сегодня был такой день.
  И я рассказал ему, где был и видел что.
  Батов покачал головой. — Любопытный пример обзора, — сказал он. «Вешать одного немецкого солдата за то, что он ведет себя как другой немецкий солдат. Неужели они думают, что это заставит нас немного меньше ненавидеть немцев, если вы казните одного из своих за русских — в конце концов, для этого вы здесь, не так ли? Избавляться от нас, чтобы жить в открытом месте, созданном нашим отсутствием? Здесь работает что-то вроде шизофрении.
  — Это просто медицинское название лицемерия, — сказал я. — Это даннь приходит, которую Вермахт воздает добродетелям. Честь и справедливость в Германии - это всего лишь заблуждение. Но это заблуждение, связанное с людьми, моя профессия приходится сталкиваться каждый день. Иногда мне кажется, что большее безумие не в наших лидерах, а в судьях, на которых я работаю».
  «Я врач, поэтому предпочитаю медицинские имена. Но если ваше правительство шизофренично, то это опасно параноидально. Вы понятия не имеете.
  'Нет. Было бы забавно сравнить запись.
  Батов высокий. — Пойдем со мной, — сказал он. — Я покажу тебе, где можно купить что-нибудь получше. Это не очень хорошо, но это не отправит вас на хранение. В СГМА и так не хватает коек.
  Мы пошли на другой угол площади, более тихий угол, на Кауфштрассе, где человек находился, похожим на ящики с железными опилками и с предметами Батов явно раньше имел дело, продал мне чекушку , то есть четверть литра водки . из Эстонии. Бутылка была такой асимметричной, что казалось, будто ты уже пьян, а напиток выглядел не менее подозрительно, чем самогон , но Батов уверял меня, что это хороший настой, наверное, поэтому я решил купить две и предложил оставить себе. Компания.
  — Пить в одиночестве никогда не бывает надежных идей, — сказал я. — Особенно, когда ты один.
  — Я направлялся в булочную на Брюкенштрассе. Он пожаловался на плечи. — Но, скорее всего, хлеба у них все равно не будет. И даже когда они это делают, это все равно, что есть земля. Так что да, я хотел бы этого. Я живу к югу от реки. На Гудунов штрассе. Мы можем пойти и выпить эти напитки, если хочешь.
  «Почему вы встретите немецкие названия улиц, а не свои русские?»
  — Потому что тогда вы бы не знали, о чем я. Конечно, это может быть просто хитрая ловушка. Я, потерянный Иваном, мог бы решить заманить тебя обратно к себе, где ждут партизаны, чтобы отрезать тебе уши, нос и яйца.
  — Вы делаете мне одолжение. Мои уши, нос и яйца, кажется, доставляют мне неприятности». Я твердо уверен. — Пошли, доктор. Хорошо бы провести время с русским, который не Иван, или Попов, или славянин, или недочеловек. Было бы хорошо быть с русским, который всего лишь мужчина».
  — Боже мой, ты идеалист, — сказал Батов. — И явно опасный. Для меня очевидно, что вас прислали сюда, в Россию, чтобы серьезно проверить этот идеализм. Что вполне понятно. И довольно проницателен к своему начальству. Россия — лучшее место для такого жестокого эксперимента. Это страна жестоких экспериментов — сюда отправляют умирать идеалистов, мой друг. Убивать людей, которые верят во что-то, — наш национальный вид спорта».
  С бутылками в пустой сумке Батова мы пошли, нашли мою машину и проехали по покосившемуся временному деревянному мосту, соединяющему южную часть города с северной: немецкие инженеры были заняты. Но русские женщины были, естественно, не менее трудолюбивы; на берегах Днепра они уже вовсю строили деревянные плоты, на которых можно было перевозить вещи в город, когда река станет судоходной.
  — Это женщины делают здесь всю работу? Я посоветовал.
  — Кто-то должен, тебе не кажется? То же самое было и с вами, немцами, помяните мои слова. Всегда женщины восстанавливают цивилизацию, которые мужчины изо всех сил пытаются разрушить».
  Батов жил один в удивительно просторной квартире в почти неповрежденном здании, выкрашенном в тот же оттенок зеленого, что и многие церкви и общественные здания.
  «Есть ли какая-то причина, по которой все остальные выглядят выкрашенными в зеленый цвет?» Я посоветовал. — Может быть, камуфляж?
  — Я думаю, что зеленый был необычным цветом, — сказал Батов. «Это Россия. Объяснения обычно банальны. Вероятно, мы перевыполнили какой-то пятилетний план по производству красок, только больше одной краски выпуска никто не думал. Скорее всего, синяя краска была сделана в прошлом году. Между прочим, синим — правильный цвет для большинства зданий. Исторически говоря.
  Внутри квартиры имеется ряд комнат с охватом коридора, который шел вдоль стены, выходящей на улицу. В эту длинную стену было встроено несколько книжных полок, заполненных книгами. В квартире пахло полировкой для мебели, жареной пищей и табаком.
  — У вас там целая коллекция, — сказал я.
  Батов пожаловался плечами. «Они равны двойной цели. Помимо того, что я занят — я люблю читать — они отвлекают изолировать коридор от холода. Вдвойне повезло, что русские пишут такие толстые книги. Возможно, поэтому.
  Мы вошли в уютную маленькую гостиную, отапливаемую высшей коричневой керамической печью, стоящей в углу, как окаменевшее дерево. Батов подтолкнул деревянную дверь в медную дверь на решетке и снова закрыл ее. Я знал, что его жена умерла, но ее фотографий не было видно, и это меня озадачило, так как на обоях, где высели картины в рамах, было много следов, а также много фотографий самой Батовой и девушки, которую я предположительно была его дочерью .
  — Твоя жена, — сказал я. — Она была убита на войне?
  — Нет, она умерла перед войной, — сказал он, принося рюмочки, черный хлеб и соленые огурцы.
  — У вас есть ее фотография?
  — Где-то, — сказал он, махнув рукой на квартиру и ее содержимое. — Думаю, в ящик в свой. Возможно, вам интересно, почему я ее прячу? Как пара перчаток.
  — Скорее.
  Он сел, и я налил два стакана.
  — Во всяком случае, за него, — сказал я. — Как ее звали?
  «Елена. Да вот ей. И в память о твоей собственной жене.
  Мы отшвырнули стаканы назад, а затем швырнули их на стол. Я уверен. — Неплохо, — сказал я. 'Совсем неплохо. Так это чекушка .
  « Чекушка — это то, что мы назвали емкостью, а не то, что в ней находится», — сказал он. — Водка — дешевая штука, но теперь это все, что есть.
  Я уверен. — Твоя жена, — сказал я. — Я не хотел любопытствовать. Право, это не мое дело.
  «Не потому, что я ее не любил, я прятал ее фотографии, — объяснял Батов, — а потому, что в 1937 году она была ранена НКВД по болезни в антисоветской агитации и вредительстве. Это было трудное время для страны. Многие были повреждены или просто исчезли. Я не выставляю ее фотографии. Конечно, я мог бы повесить их снова. В конце концов, вряд ли НКВД позвонит, пока вы, немндцы, здесь, в Смоленске. Но как-то не схватило смелости. Мужество — это еще одна вещь, которой сейчас не хватает в Смоленске.
  'Что случилось?' Я сказал. — Елена, я имею в виду. После того, как ее арестовали.
  «Она была застрелена. В тот период советской истории арест и пуля в затылок были более или менее синонимами. Во всяком случае, так мне сказали. С почтой пришло письмо, которое заботливо относилось к ним; так много людей никогда не узнают эти вещи наверняка. В этом мне не повезло. Она была украинско-польской, увидела ли. Я, кажется, уже говорил вам, когда вы пришли в гости, что она из Подкарпатской губернии. Поляком, она привлекает к так называемой пятой колонне, и это вызывает у властей подозрения. Обвинение, конечно, было ерундой. Елена была выбрана врачом и предана своим пациентам. Но это, конечно, не помешало структуре заявить, что она тайно отравила многих своих русских пациентов. Я думаю, они пытали ее, чтобы уличить меня, но, как увидеть, я все еще здесь, так что я не думаю, что она могла бы сказать им, чего они хотели. Теперь корю себя за то, что не уехала из России и не поехала жить с ней в Польшу. Возможно, она была бы жива, если бы мы ушли. Но это верно для миллионов, я не должен удивляться. Особенно евреи, но и поляки тоже. После войны 1920 года быть поляком при большевиках было почти так же трудно, как быть евреем при немцах. Это старый исторический шрам, но, как всегда, эти шрамы очень глубоки. Русские эффектыи, увидеть ли. Советские войска под командованием маршала Тухачевского потерпели поражение от генерала Пилсудского под Варшавой — так называют чудо на Висле. Сталин всегда обвиняет Тухачевского, а он со своей стороны обвиняет Сталина. Между Тухачевским продержался так долго. Но в 1937 году его арестовали и расстреляли его жену и двух музыкантов; Я считаю, что три его сестры и дочери были отправлены в исправительные лагеря. Так что я полагаю, что я и моя дочь считаем, что нам повезло, что мы все еще здесь, чтобы узнать историю. Я говорил вам, что эта улица называется улица Гудунова. Это. А до войны она называлась улица Тухачевского. Да и само проживание на улице с этим вызывает подозрения. Действительно, ты выглядишь так, будто думаешь, что я преувеличиваю, но это не так. Людей арестовывали за меньшее».
  — А я думал, что Гитлер плохой.
  Батов высокий. «Гитлер — всего лишь мелкий демон в аду, а Сталин — сам дьявол».
  Мы опрокинули еще пару стаканов и съели хлеб с соленьями – Батов назвал эти закуски закусками – и вскоре допили первую бутылку, которую он поставил у ножки стола.
  «В пустой России — плохая примета, — сказал он. — А на улице Тухачевского мы не можем себе позволить. Мало того, что у меня в квартире фашист . Хозяйка этажа трижды перекрестится, если увидит Ганса в строительстве и подумает, что ее здание проклято. Многие находятся в заключении к тебе, германец, так же . Странно, но для некоторых русских разница между ними, немцами и поляками, на самом деле невелика. Я предполагаю, что стали частью Польши, которые были раньше немцами, которые польскими, а теперь они снова немецкие».
  — Да, — сказал я. «Восточная Пруссия».
  — Для русского это слишком сложно. Лучше ненавидеть вас всех. К тому же безопаснее. Для нас.
  — Можно сказать, что это сюда поляки привезли меня в Смоленск, — сказал я. Я рассказал Батову о Катынском лесу и о том, как мы ждали начала оттепели, чтобы начать копать.
  Батов поправил ладонью свои густые сталинские усы. Какое-то время он ничего не говорил, но его темные глаза были полны вопросов, которые, я думаю, были в основном для него самого. Лицо было худощавое, нос тонкое, даже брезгливое, и густые черные усы, почти предназначенные для защиты ноздрей от некоторых менее приятных запахов, которые огорчают любого смолянина; и, вероятно, не только запахи: слова и идеи любой правительственной тирании могут быть взяты так же плохо, как любая закопанная канализация. На мгновение он опустил голову, как будто ему было стыдно.
  «Вы должны понять, что, несмотря на все это, я люблю свою страну, герр Гюнтер, — сказал он. 'Очень много. Я влюблен в матушку Россию. Ее музыка, ее литература, ее искусство, балет – да, я люблю балет. Моя дочь тоже. Это все еще ее жизнь. Нет ничего, чего она хотела бы больше, чем стать великой балериной, как Анна Павлова, и станцевать «Умирающего лебедя» в Париже. Но я больше люблю правду. Да хоть в России. И я ненавижу всякую жестокость.
  Поэтому я закурил две сигареты, молча протянул одну одну, открыл вторую бутылку и снова наполнил наши стаканы.
  «Когда я пришел в свою профессию, я дал клятву девочкам ближнему», — сказал он. — Но в последнее время это становится все труднее. Ситуация здесь, в Смоленске, ужасная. Конечно, вы это знаете. У тебя есть глаза, и ты не дурак. Но не менее опасен был и до того, как сюда пришли вы, немцы, с вашими повышенными титулами улиц и вашим арийским превосходством. Вагнер — великий композитор, да; но разве он выше Чайковского или Мусоргского? Думаю, нет. Здесь, в России, были совершены вещи, которые ни одна цивилизованная страна никогда не должна была одобрять против другой цивилизованной страны. Не только вы, но и нами, русскими, тоже. И одной из таких вещей было то, что сделали с поляками».
  — Если бы я не знал, что вы здесь, доктор Батов, я бы сказал, что разговариваю сам с собой.
  «Возможно, поэтому я могу рассказать вам об этом, — сказал он. «Когда мы впервые встретились, я коллекционер, что ты пытаешься быть хорошим человеком. Несмотря на форму, которую вы носите. Хотя это странно — я мог бы поклясться, что в прошлом раз, когда вы были здесь, он был другим.
  — Это другое, — сказал я. — Но это долгая история. В другой раз.
  — Я не говорю, что вы хороший человек, капитан Гюнтер, вы все еще капитан, да?
  Я уверен.
  — Нет, ты нехороший человек. Сегодня никто из нас не может претендовать на это. Я думаю, мы все должны идти на компромиссы, чтобы остаться в живых. Когда я признаю справедливость вынесенного ей приговора. Я не хотел этого делать, но все же сделал это. Я себе сказал, что Елена хотела бы, чтобы я осудил его, но правда в том, что я осудил его, потому что, если бы я этого не сделал, они бы меня арестовали. Был ли смысл в том, что мы оба мертвы? Я так не думаю. И все еще-'
  У него была улыбка, полное ослепление белых зубов, и она ненадолго возвращалась на его задумчивое, почти озабоченное лицо, но только для того, чтобы слезы на глазах не увеличивались; он сморгнул их и опрокинул напиток, который я налила ему.
  Я отвел взгляд из соображений приличия и взглянул на книги, сложенные рядом с его стулом. Все они выглядели так, будто их читали, но мне было интересно, не содержала ли хоть одну из них единственную истину, подобную той, которую, я думаю, он знал так же хорошо, как и я: быть мертвым, вероятно, самой худшей, что может произойти с тобой после того, как это ничто не имеет большого значения, особенно то, что другие люди говорят о вас. Если вы можете исправить перевод духа, у вас есть возможность получить любую мерзость, в которой вы были завершены; по случаю, об этом я молился, когда вообще молился.
  Батов вытер усы тыльной стороны ладони. «Я давно не пил такой водки, — сказал он. «Честно говоря, я не могу себе этого позволить. Еще до того, как появились вы, немцы, все было очень тяжело. И они не собираются освобождаться. Что произойдет, для меня.
  — Вот почему мы пьем, не так ли? Чтобы забыть о такой дерьме. Потому что жизнь дерьмо, но альтернатива всегда хуже. По сюжету, так это выглядит для меня. Я нахожусь в темном месте, но другая сторона занавеса кажется мне еще темнее. И это меня пугает.
  — Теперь ты говоришь как по-русски. Должно быть, это водка, капитан Гюнтер. То, что вы говорите, совершенно правильно, и поэтому любой русский пьет. Мы притворяемся, что живем, потому что смерть — это огромная реальность, с которой мы не можем выходить на территорию. Что мне напомнило историю – про питье ёрша , между прочим. Эта штука смертельна. Даже для тех, кто сам смертельно опасен. Возможно, их больше всего, потому что им еще так много нужно забыть. Давайте теперь посмотрим, да, это был май 1940 года, когда два старших офицера НКВД прибыли в госпиталь на «Зисе», за рулем которого приходится унтер-офицер в синей шляпе. Из-за, кем они были, и сил, которые они обладали — властью и смертью — я полагал, что лично наблюдаю за их лечением. Я сказал, но было бы точнее сказать, что унтер-офицер в синей пистолетной шапке приставил к моей голове и сказал, что, если они умрут, он попадет в госпиталь и лично вышибет мне мозги. Он на самом деле вынул пистолет и привел его к моей голове, просто чтобы показать суть. Он даже научил меня помочь вывезти двух офицеров из кузова грузовика, чего я никогда не забуду, пока живу. Когда я повредил заднюю дверь, я подумал, что двое мужчин были серьезно ранены, потому что пол грузовика был залит кровью. Только кровь была не их. На самом деле у многих энкаведистов были случаи не раненых, а пьяных в стельку. Сам унтер-офицер был изрядно пьян. Все они уже несколько дней, и офицеры, страдающие от острого отравления алкоголем . Также на грузовике я увидел несколько кожаных фартуков и портфелей, которые упали на землю, когда мы взяли людей, и распахнулся: он был полон автоматических пистолетов».
  — Вы помните имена людей?
  'Да. Один был майор Василий Михайлович Блохин, а другой лейтенант Рудаков – Аркадий Рудаков. Но я не помню унтер-офицера. И действительно, кто они были, не важно, потому что сразу почти я понял, кто они. Эти люди - нежелательнее, что у нас есть, знают ли. Санкционированные взрослые психопаты. Ну, такого типа в России знают все: в отличие от большинства, этому энкавэдисту наплевать, что он о чем-либо и о ком-то. Ничего не значит, потому что он делает это так часто. Я имею в виду, что такие парни обращаются с просьбой, как я со стетоскопом. Когда он просыпается утром, он, вероятно, тянется к преступнику, прежде чем почесать себе яйца. Он стреляет в кого-то с естественным развитием, чем вы или я растоптали бы муравья.
  «Если бы вы увеличили блоху в несколько тысяч раз, вы бы поняли, на что похожи эти люди. Уродливые и опухшие от крови, с очищением ног и волосатыми толстыми телами. Если раздавить одного из них, из их тел вырвется такое количество крови, что вы не увидите ничего, кроме красного. Потом было их обмундирование: синие фуражки, двойные кобуры ТТ и орден «Знак Почета» на гимнастёрках — эти ордена они получили от самого Сталина за службу в 1937 и 1938 годах. Другими словами, один из людей вполне мог оказаться тем самым человеком, который застрелил мою дорогую жену.
  Гиппократа не имеет большого значения, за исключением того, что некоторые возможности вершить-то грубое правосудие над ними, а может быть из них, и над обоями. Я имею в виду, что действительно думал об этих людях. Для такого доктора, как я, это было бы достаточно просто – инъекция калия в сердце, и никто бы не удивился. Действительно, лейтенант пришел в себя достаточно долго, чтобы встать с тележкой, из-за чего он оказался, и снова упал, а когда он упал, он ударился затылком об пол и сломал себе череп. Я сказал себе, что сделал одолжение, если убью их упаковки. Это было бы все равно, что усыпить пару опасных собак. Вместо этого я заказал восполнение жидкости, растворы декстрозы, тиамина и кислорода и приступил к попытке полностью восстановить их здоровье». Он сделал паузу, а потом нахмурился. 'Зачем я это сделал? Потому ли, что я порядочный человек? Или нравственность — это всего лишь форма трусости, как говорит Гамлет? Я не знаю ответа на этот вопрос. Я лечил их. И я продолжал общаться с другими мужчинами, как обращался бы с другими мужчинами. Даже сейчас мне это кажется весьма незадачливым.
  «Постепенно я узнал больше о том, чем они занимались. Хотя бы потому, что в бреду один из них — майор — рассказал мне, в чем заключались их обязанности и почему они были пьяны. Они отпраздновали успешное проведение спецоперации на станции Гнездово. Я уверен, что мне не нужно обращаться к немцу, что такое «спецоперация». Вы, немцы, тоже присутствует этот эвфемизм, не так ли? Когда преследуешь людей и делаешь вид, что это что-то санитарное. И это лишь подтвердило, что давно ходил среди присутствующих на слуху: дорога на Витебск уже несколько дней закрыта, а на разъезде встречались эшелон с людьми. В то время я не знал, что эти люди были поляками, и только позже я узнал, что целый эшелон поляков был системтически ликвидирован».
  — Он и это тебе говорил? Я посоветовал.
  — Да, майор сказал мне. Другой – тот, кто проломил себе череп, – не оправился от преследования. Но обычно майор был болтлив. К счастью, он так и не вспомнил ничего из того, что говорил мне, и, естественно, я отрицал, что он что-то говорил, пока был без сознания. Странно, но я до сих пор никому не вспомнила то, что он сказал мне. Еще более странно, что я рассказываю все это немцу. В конце концов, в этой части мира есть много братских могил, полных судеб, убитых эсэсовцами. Я предполагаю, что теперь акция хочет сделать это собрание антисоветской пропаганды.
  — Вы правильно полагаете, доктор Батов. Они ожидают в маленькой пантомиме ужаса, как они находят тела сотен польских офицеров, осторожных сооруженных ими могучих ямы».
  — Тогда у вашего доктора Геббельса есть больше возможностей пристыдить нас, чем он, может быть, даже подозревает. Вы можете забыть о сотнях мужчин. В Катынском лесу похоронено не менее пяти тысяч польских офицеров. И если половина того, что мне рассказал в бреду майор Блохин, правда, то Катынь — это лишь верхушка Айсберга. Бог знает, сколько тысяч поляков похоронено в более отдаленных местах: в Харькове. Медное. Калинин.
  — Ради бога, почему? Я посоветовал. — Все из-за наличия в 1920 году?
  Батов пожаловался плечами. — Думаю, не только это. Вероятно, это было также потому, что Сталин опасался, что поляки ведут себя как финны и переходят на сторону Германии. Как я уже сказал, для русских поляки и немцы практически совпадают. По той же причине шестьдесят тысяч эстонцев, латышей и литовцев были убиты НКВД. Вероятность того, что они рассматривались как простой способ, предполагает, что в конце концов они не убьют нас».
  — Сталинская математика, — сказал я. «Мне никогда не нравилась математика так сильно. Я и забыл сколько, пока не приехал в Россию». Я покачал головой. — Даже в этом случае трудно представить. Даже для немца. То, что приходится мужчинам. Не верится.
  «Возможно, это трудно представить в Германии. Но не в России. Боюсь, мы, русские, значительно больше склонны верить в депутаты из наших рекомендаций, чем вы, немцы. Но тогда у нас было гораздо больше опыта. У нас большевики и ЧК с 1917 года. А до этого были царь и ЧК. Часто забывают, каким кровавым тираном был Николай II. Возможно, им был убит и миллион русских. Так что, мы обнаружили ли, что мы добились того, что мы добились нашего причитающейся суммы. У вас есть Гитлер и ваше гестапо только с 1933 года. Кроме того, все это достаточно легко понятно, не так ли? Что случилось с бесконечными поляками. Все, что вам нужно сделать, это выкопать Кэтин Вуд.
  Я пожалел плечами. — Но даже если мы это сделаем, я все равно, что многие устроит утверждение, что эти люди убили Германию. Откровенно говоря, я думаю, что Геббельс зря потратил время, хотя мне и в голову не пришло бы ему об этом. Американцы и британцы слишком много положили в отца Джо, чтобы теперь отвернуться от него. Возможно, было бы неловко, если бы перед всем миром было доказано то, что они и так знают в глубине души — что большевики ничуть не менее отвратительны, чем нацисты. Смущает, да, но я не думаю, что это сильно соседствует, не так ли?
  Батов помолчал. Его глаза метнулись в сторону, и на мгновение мне показалось, что он слышит что-то, чего я не слышу, возможно, соседа или даже кого-то еще в квартире. Но когда он глубоко вздохнул и на мгновение сорвал руки — так сильно, что у него побелели костяшки пальцев, — я понял, что он собирается сказать мне что-то еще более важное.
  «Что, если я мог бы окончательно помочь, что НКВДо убило этих поляков? Что, если я скажу вам, что у меня есть основания полагать, что майор Блохин и его люди были здесь — здесь, в Смоленске, и в Катынском лесу? Что бы вы сказали на это, мой немецкий друг?
  — Ну, я полагаю, все может быть по-другому. Я сделал паузу, закурил еще одну сигарету и толкнул пачку через стол к Батову. — Но по-другому для кого?
  «Я имею в виду, могут ли они быть другими для меня и моей дочери?»
  'Ты имеешь в виду деньги? Я могу дать тебе денег. Я могу получить больше могу денег, если того, что я вам дам, недостаточно».
  'Нет. Ваши деньги никуда не годятся. И не наши деньги, если уж на то пошло. Там нечего купить за деньги. Не в Смоленске. Вы, конечно, не можете купить то, что мне нужно больше всего – будущее для меня и моей дочери. Здесь у нас нет будущего. Видите ли, когда Красная Армия снова возьмет Смоленск — а это, при всем уважении, неизбежно, — в этом городе будет страшная расплата. НКВД проведет новую охоту на ведьм, чтобы найти всех тех предателей, которые вели дела с немцами. И как человек, который раньше допрашивали, чья жена была шпионкой и вредителем, то я автоматически попадаю под подозрение. Но если этого было недостаточно, то как человек, госпиталь полон раненых немецкими солдатами, который просто и ясно помогает подстрекать врага, в том-то и дело, что я буду из самых первых расстрелянных. . Моя дочь тоже, наверное. У меня меньше шансов выжить в этой войне, чем у муравья на полу».
  'Сколько лет? Твоя дочь?
  «Пятнадцать. Нет, наш шанс остаться единственным в числе людей в этом году в следующем году, если мне удастся убедить вас, немцев, взять меня с собой в Германию в качестве… как вы это вправее?
  «Доброволец Цеппелина».
  Батов Эд.
  — Вы можете это доказать?
  Он снова эд. — У меня есть сомнения. Достаточно доказательств, что это почти подозрительно. Но тем не менее это доказательство. Это доказательство, которое не подлежит сомнению. Ениоповежемпе гераенка .
  Он выглянул из окна. — Снег часто встречается, — сказал он. — Мы могли бы прогуляться, я полагаю. До больницы не далеко. Я хожу туда каждый день. Но вы, немцы, не очень любите ходить. Я заметил, что, когда вы вторгаетесь в чужую страну, вы делаете это на большой скорости и на как можно большем количестве транспортных средств. Вы, немцы, со своими машинами и автобанами. Да, я хотел бы увидеть их. Германия должна быть прекрасной страной, если люди едут из одного места в другое на такой высокой скорости. Здесь никто и никогда никуда не торопится в России. В чем смысл? Они знают, что где-то еще так же дерьмово, как и там, где ты сейчас. Он ухмыльнулся. — Ты слишком пьян, чтобы водить свою машину?
  «Я слишком пьян, чтобы водить машину. И уж точно не в России. Если я ударю кого-то или что-то, меня это вряд ли ли сильно заденет. Я немец, да? Так что к чёрту. Кроме того, немного свежего воздуха меня быстро протрезвит.
  «Опять заговорил, как настоящий русский. У нас в России много свежего воздуха. Гораздо больше, чем нужно.
  — Вот почему мы пришли, — сказал я. — По случаю происшествия, по случаю Гитлера. Нам нужно было пространство, чтобы дышать. Вот почему сегодня утром мы повесили двух профессиональных солдат. Это все часть генерального плана высшей расы по расширению нашего живого пространства. Я смеялся. 'Я пьян. Полагаю, это единственная причина, по которой это кажется забавным.
  — В России это единственная причина, по которой кажется все смешным, мой друг.
  Мы приехали из квартиры, и я отвез нас в аренду. Несмотря на свежий снег, со всеми трещинами и выбоинами, машина без проблем цеплялась за дорогу. Мне кажется, что я подпрыгиваю на полузвуке из Берлина.
  — Помнишь, я вспомнил тебе про лейтенанта Рудакова и как он упал и разбился головой об пол, получил пьяным? — спросил Батов.
  'Да.' Я свернул, чтобы избежать телеги и лошадиной дороги. — Я начинаю понимать, что он, случайно, оказался.
  «У лейтенанта вдавленный перелом черепа. Восстановлен его череп, но не мозг. Давление на вызывающее мозг кровоизлияние, повредившее нежную ткань – в основном в речных центрах. Этого и острого нарушения его организма в виде количества выпитого алкоголя было достаточно, чтобы сделать его инвалидом. Большую часть времени он немногим лучше костного мозга. На самом деле, вполне прилично выглядящий костный мозг, так как у него еще есть несколько мгновений ясности.
  — Господи, Батов, ты же не хочешь сказать, что он жив — что он еще здесь? В вашей больнице?
  — Конечно, он все еще здесь. Это его родной город. Где лучше позаботиться о нем, как не в Смоленской государственной медицинской академии?
  *
  Человек в инвалидном кресле не был похож на человека, который помог найти четыре или, возможно, пять тысяч человек, но с другой стороны, как я узнал из собственного опыта, мало кто так делает. В полицейских батальонах СС были люди с участием, как у любимых певчих Генделя, которые могли зачаровывать птиц с деревьев. Иногда убийцы должны быть полны улыбок.
  У Аркадия Рудакова уши нормального размера, лоб прямой, как у салонного рояля, глаза и нос вполне симметричны, руки обычно встречаются и без татуировок. Он даже не пускал слюни так, чтобы это можно было назвать диким или атавистическим, а после описания Батовым увеличенной, набухшей от крови блохи, встретить красивого открытого человека лет тридцати было почти разочарованием. , с пышной копной темных волос, улыбающимся женственным ртом, маленькими руками и теплыми карими глазами. Он был похож на портного или пекаря — на человека, который умеет общаться с людьми, а не на, кто умел просто их убивать.
  Голос Рудакова был не менее невероятным. Каждые несколько секунд он говорил одно и то же: « У ме-ня всего в порядке, спасибо». У ме-ня всё в порядке, спасибо. У него был мультяшный голос, как будто его грудь никогда не наполнялась аппетитом воздуха, чтобы сделать голос полноценным мужчиной, или как будто кто-то пытался его задушить.
  — Что он все время говорит? — спросила я Батова.
  «Он говорит: «Все в порядке, спасибо», — сказал Батов. — Конечно, он не в порядке. Никогда не будет снова. Но он так думает. Что является небольшой милостью, я полагаю. Первое время, когда к нему обращались сотрудники НКВД, они спрашивали, все ли с ним в порядке, и он применялся так. Но вскоре стало очевидно, что больше он ничего не говорил». Батов пожаловался плечами. «Конечно, это был очень советский ответ. Всегда, когда кто-то в России спрашивает вас, как дела, вы отвечаете так, потому что никогда не знает, кто слушает. Любой другой ответ был бы, конечно, непатриотичен. Но даже олухи из НКВД поняли, что с парнем что-то серьезно не так. Возможно, это единственная причина, по которой они охраняют его здесь, потому что они не думали, что он может быть обнаружен для какой-либо из них. Я подозреваю, что если бы он был таким болтливым, его бы забрали и расстреляли.
  - ня всё в порядке, спасибо. '
  Я скривился. — Я понимаю, почему они не волновались. При всем уважении, доктор Батов, я не вижу, чтобы этот парень был свидетелем. Во всяком случае, не тот, который удовлетворил бы министерство пропаганды.
  — Как я уже сказал, бывают случаи, когда он совершенно не страдает, — сказал Батов. «В его кажущемся появлении окно, и в нем хлынет целое море свежего воздуха и света. В это время он ведет беседу. Именно тогда он рассказал мне все об убийствах в Катын Вуд. Любопытно, что это цифры, которые он, кажется, помнит. Например, он сказал мне, что среди погибших были польский адмирал, два генерала, пять двадцати полковников, семьдесят президентских подполковников, двести восемь майоров, шестьсот пятьдесят четыре капитана, семнадцать капитанов флота, три миллиона сержантов и семь армейских капелланов — всего около четырех тысяч ста восемьдесят три человек. Я сказал пять тысяч? Нет, чуть больше четырех. Однако эти периоды долгого просветления никогда не длятся, но из-за того, что он говорит, я счел за лучшее держать его здесь, в запертой комнате. Для его защиты. Не говоря уже о моем собственном. И большинство других людей в этой больнице. Есть одна или две медсестры, которые являются идеальным секретом. Но только те, которые я доверяю.
  Мы находимся в отдельной палате на самом выходе из тюрьмы. Там была кровать, кресло и радио — все, что образовалось у человека, потерявшего сознание. На стене висела фотография Сталина, и этого было достаточно, чтобы убедить меня, что я, наверное, первый немец, побывавший там после появления за Смоленск. Любой уважающий себя немец, вероятно, разбил бы стекло, и, возможно, поэтому я решил проигнорировать его.
  - ня всё в порядке, спасибо. '
  Батов ласково ухаживал за своим больным и наклонился над ним на минуту, погладил его по щеке тыльной поверхности ладони.
  — Как ска жешь , — ласково сказал Батов Рудакову. ' Как ска жешь. Ти хороший наркотик. '
  — Вот вам и убийство его, — сказал я.
  'Ты имеешь ввиду меня?' Батов пожаловался плечами. «Какая польза от этого? Взгляни на него. Это было бы равно все, что убить ребенка.
  — Если бы вы учились в Берлине, доктор, вы бы знали, почему это не всегда плохая идея. Я закурил. — Некоторые из проклятых детей, я знаю. Спичка привлекает внимание чокогонутом, как металлические часы гипнотизера. В порядке эксперимента я переместил его то в одну, то в другую сторону, а затем щелкнул им по его лбу, чтобы просто посмотреть, не занял ли он дурацкое восприятие. Если это был акт, его второе имя должно было быть Станиславским.
  -- Благодарю , -- пробормотал гагар.
  « Незачто. Я сунул сигарету ему в рот, и он машинально закурил. «Эти незначительные периоды. Можно ли их предсказать?
  'К сожалению нет. Возможно, мне потребуется временно вывести его состояние с помощью терапевтического химического шока — возможно, метиламфетамина или тиопентала, если я смогу его достать. Но невозможно сказать, какой необратимый эффект может проявиться на то, что осталось от разума.
  «Давайте не будем говорить об этом министерстве, — сказал я. — Сомневаюсь, что их будет сильно интересовать будущее благополучие лейтенанта НКВД.
  — Нет, правда.
  — Полагаю, мы могли бы заснять, как его допрашивают, когда он в волнении, — задумчиво сказал я. «Но это вряд ли идеально для того, что требуется здесь». Я покачал головой. — Кроме того, люди, на которых я работаю, — это судья. Вообще говоря, им нравится, когда свидетель выглядит так, будто знает, какой сегодня день. Сомневаюсь, что этот тип знает свою задницу по уху.
  Батов не стал восприниматься моим скептицизмом.
  — Я не говорю, что мы не можем использовать парней этого, — добавил я. «Просто наши критики могут, что он, получил слабоумным, просто повторяет то, что мы хотим, чтобы он сказал. Как марионетка.
  — Я сказал, что у меня есть сомнения, — сказал Батов. — Я не говорил, что это он. Рудаков только вишенка на торте. Настоящим доказательством является другое существо.
  'Я слушаю.'
  ' Я-ве парятке, спасибо. '
  — Когда Рудаков оказался здесь, у него были какие-то сумки, — сказал Батов. «В сумках были какие-то гроссбухи и ФЭД — фотоаппарат, а в фотоаппарате — катушка отснятой пленки. В бухгалтерских книгах был список имен: да, там было около четырех тысяч имен. Он событие этой откровения на мгновение повиснет на водопаде.
  — Я понимаю.
  «После того, как Рудаков побыл здесь какое-то время, я проявил пленку. НКВД — сняли. Как будто они были на какой-то охоте или сафари. Трофейные снимки, на которых они реально расстреливают поляков. Как будто они действительно гордились тем, что сделали. Люди, совладевшие проволокой запястьями, стояли на коленях на краю окопа, а Рудаков и его друзья стреляли в затылок». Батов выглядел извиняющимся. «Трудно общаться, что кто-то захочет отметить такие действия, но они это сделали».
  «Эсэсэсовцы тоже были наблюдениями», — сказал я. — Вряд ли это свойственно НКВД.
  «У меня все еще есть гроссбухи, и у меня все еще есть дополнения, которые я сделал. Что именно произошло в Катынском лесу. Даже за очень высокие стандарты ваших судей.
  — Похоже, у синих шляп был настоящий праздник. Могу ли я увидеть эти фотографии? А гроссбухи?
  Батов смотрел уклончиво. — Сейчас я могу показать вам только одну фотографию, — сказал он. — Я держу его здесь, в Аркадии, и время от времени показываю ему, ближайшему, чтобы пробудить в нем остатки памяти о том, кем он был.
  Доктор Батов поднял фотографию Сталина и распечатал черно-белую фотографию размером 210х297 мм.
  «Я держу это в тайне по всей совокупности», — добавил он, протягивая мне фотографию.
  На фотографиях были трое офицеров НКВД, которые, естественно, отдыхали перед камерой. На них были организованы гимнастерки с перевязками и галифе с мышечными сапогами; один мужчина сидел в плетеном кресле-корзине, другой сидел на подлокотнике; Рудаков стоял рядом с ними; каждый мужчина держал в правой руке револьвер Нагана, а левый сделал такой же любопытный знак — я полагаю, вы бы назвали это рогами рогоносца. За ними было обнаружено здание, в котором я сразу же обнаружился замок, где теперь базировался 537-й связист.
  — Человек в центре — Блохин, — сказал Батов. — Майор, о том, что я вам рассказывал, — тот, что был мертвецки пьян. Человек, сидящий на подлокотнике кресла, — унтер-офицер в синей шляпе, который привез их сюда.
  — Знак руки, — заметил я. «Что это значит?»
  — Я думаю, это масонский знак, — сказал Батов. 'Я не уверен. Я слышал, что многие сотрудники НКВД являются масонами, и даже сегодня в России их много. Но я не уверен.
  — И это было на той же пленке, что и что? Я имею в виду, что изображение на других фотографиях?
  «Польских офицеров расстреливают Блохин и Рудаков. Груды тел. Эти трое пили. Еще фото с друзьями. Остальные материалы — фотографии и гроссбухи — где-то в безопасности. Когда у нас с дочерью будут документы на проезд в Берлине, я все тебе отдам. Даю слово. Вы понимаете, что я не доверяю немцам, капитан Гюнтер, не вам.
  — Как мило с твоей стороны.
  — Я полагаю, вам могут сообщить об этом с начальством, — сказал Батов. Он сел на кровать и с громким вздохом вытер лоб. — Я действительно пьян.
  'Сомневаюсь.' Я ухмыльнулся. — Вы были правы в том, что сказали тогда на рынке, когда я был просто фрицем, покупавшим пивоварню . Для умного человека я также глупый. Я, скорее всего, полагаю, что вы спланировали трогательную сцену, доктор Батов. Может быть, партизаны и не отрезали мне яйца, тем не менее ты молодец, что привел меня сюда, в свою гостиную, чтобы сделать татуировку на моей груди, как пьяного казака в одном из твоих больших романов. Я не виню тебя. На самом деле я не знаю. Вина лежит на людях с более чистой совестью, чем у меня. Но не переигрывайте, доктор. Публикация это не нравится. Это урок номер один в книге Станиславского о том, как вести себя как человек, который находится на уровне».
  
  Батов ухмыльнулся мне в ответ. — Вы правы, конечно. Может, я и не продавал водку или пивоварню, но у меня есть что продать, как и у любого другого, кто ходит на рынок. Когда вы впервые появились здесь, в больнице, с отчетом польской разведки, мне было очевидно, откуда вы его взяли. Я хотел рассказать вам о лейнанте, но у меня не схватило духу. Потом ты ушел, и я понял, что мой шанс был упущен. То есть, пока я не заметил тебя на рынке сегодня днем. Когда я увидел вас, мне было слишком хорошо, чтобы быть правдой, что вы снова здесь, в Смоленске.
  «Я получаю много этого».
  'Так. Мы договорились?
  'Я думаю так. Только это может быть популярное время. Вам легко набрать терпения.
  'Я русский. Терпение — это то, с чем мы рождаемся».
  'Конечно конечно. Это из той же книги, что и не класть пустую тару на стол. Ты веришь в это дерьмо не больше, чем я. Но вот кое-что, во что можно обратиться. И это происходит прямо из наплечной кобуры. Когда вы сказали, что не доверяете немцам, вы намекнули, что знаете, что осуществляет, но мне все равно интересно, знаете ли вы. Вы говорите мне, что у вас есть подтверждения того, что произошло в Катынском лесу, и я говорю вам, что купить готов вашу историю. Но я не тот, кто владеет магазином. Ты приходишь с дьяволом, а не со мной. Вы цените это, не так ли? Когда ты окажешься на этом берегу, я не буду рекламировать тебя. Видите ли, в отличие от меня, нацисты не из тех людей, которые могут сильно разочароваться. Если они хоть на минуту решат, что вы их каким-то образом держите, они вполне могут потянуться за пистолетами. Гестапо с такой же вероятностью выпустит вам пулю в голову, как и ваша тайная полиция. В этот момент я буду заботиться о себе, понимаю? Вообще говоря, это то, что я делаю лучше всего. У меня не будет ни времени, ни даже особого желания заинтересовать вас и за уроки балета вашей дочери.
  — Я знаю, что делаю, — добавляет он. «Я думал о рисках. Действительно, у меня есть. И я не думаю, что мне есть что терять.
  «Когда люди говорят такие вещи, в основном я им не верю или думаю, что они не все обдумали. Но я полагаю, вы действительно знаете, что реализует. Вы правы, я не думаю, что вам есть что терять. Только твоя жизнь. И сколько это стоит на рынке? В моём случае это немного, а в моём случае вообще ничего. А между ними, вероятно, просто много неуместного оптимизма. Моя, в основном.
  
  
  ГЛАВА 3
  Понедельник, 29 марта 1943 г.
  — Как прошла субботняя казнь? — уточнил фельдмаршал фон Клюге. — Эти два сержанта умерли хорошо?
  — Только один из них был сержантом, сэр. Другой был капралом.
  — Да, да, конечно. Но вопрос остается в силе, Гюнтер.
  «Я не уверен, что вообще возможно умереть здоровой, когда вы пытаетесь дышать на конце веревки, сэр».
  — Ты принимаешь меня за идиота? Я имею в виду, они умерли храбро? Так же храбро, как должен умереть любой немецкий солдат? В конце концов, всегда есть шанс, что отрицательные последствия произойдут или произойдут, что сильно отразится на немецкой армии. Трусость в строю еще более невыносима, чем беспричинная преступность. Как они проявили себя?
  — Они погибли храбро, сэр. Не уверен, что удалось обнаружить палача с таким явным хладнокровием.
  — Ерунда, капитан. Я ни на мгновение не сомневаюсь в своей смелости. Любой человек с Железным крестом, как ты, знает, что такая настоящая храбрость. Немецкий солдат должен уметь хорошо умереть. Это исследование.
  Мы были в фельдмаршалской конторе в Красном Бору. Фон Клюге начал с большой сигары и, несмотря на тему, был настолько расслаблен, насколько может выглядеть человек с красной полосой на ногах и Рыцарским крестом на шее. Его ручного русского, Дьякова, не было видно, хотя большая собака занимала место рядом с вентиляционными отверстиями в кирпичной стене, которую легко можно было принять за него. Пес облизывал свои яйца, и, завидуя его способности, что-то захотелось, я подумал, что он почти наверняка был самым счастливым существом во всем Смоленске.
  — И они что-нибудь сказали? Какие-нибудь последние слова раскаяния?
  — Нет, и об убийствах тех двух унтер-офицеров тоже ничего неубийц, — сказал я. — Очень жаль.
  — Оставьте это дело полевой полиции, капитан Гюнтер. Это мой совет. Я уверен, что они поймают истинного преступника в ближайшее время. Хотите знать, почему я так в этом уверен? Потому что у меня есть сорок два года военного опыта, на котором можно опереться. За это время я понял, что подобные устройства имеют обыкновение повторяться. Человек, перерезавший глотку, представил мужчину, скоро перережет глотку и других. Почти наверняка.
  — Это именно то, что я совершил преступление. В этом смысле я немного сентиментален.
  — Да, должно быть. Не говоря уже о симбиотических и коадъювантных. Военное право не сотрудничает, капитан. Мы не заключаем спорных тем, кто ниже нас. Наше присутствие основано на беспрекословном повиновении и силе, и мы всегда должны быть беспощадными, чтобы торжествовать даже тогда, когда кажется, что мы можем быть раздавлены. Приказ официально признан только самим собой. Я предположил бы, что еще два человека были жертвами на алтарь стратегии, чем наша военная власть, когда она была либо скомпрометирована отвратительным способом, который предложили. Сделка, как вы это назвали. Жуткая идея. Мы выиграем эту войну, если люди поймают, что есть только один способ победить в ней — избранных в соответствии со своим долгом, безжалостно и не ожидая благосклонности или пощады».
  Это была милая короткая речь, и хотя она могла бы быть оригинальной, я подумал, что гораздо более значительным было то, что Гитлер сказал, что хотел, когда он и фельдмаршал были наедине в кабинете фон Клюге в Красном Бору. Фрагмент о безжалостной борьбе и без ожидания благосклонности или пощады имелись риторические отпечатки пальцев вождя.
  -- Да, кстати, капитан, -- сказал фон Клюге, меняя тему, -- когда сегодня утром я выгуливалу собаку, она вырезала перемену на закате. Я знаю это, потому что почти сразу же, как мы вышли на улицу, он начал лапать кусок земли. Как будто он копал для кроликов. Он не делал этого с осени прошлого года. Не могу сказать, что сам заметил что-то другое, но ведь я не собака. В таких вещах собак не обманешь.
  Он неожиданно на мгновение и затянулся сигаретой.
  — Я том о том говорит, что земля в Смоленске тает, Гюнтер. Пришла весна вместе с ней и оттепель. Если собака может копать, то и вы можете».
  — Я займусь этим.
  'Пожалуйста, сделай. Я не против сказать вам, что мне не нравится все это дело. Особенно я не люблю министерство пропаганды. Мое искреннее желание, чтобы мы начали и обнаружили это, как можно быстрее, чтобы мы оторвали свой болезненный обзор от злосчастного прошлого темного края и сосредоточились только на будущем и на том, как мы собираемся вести войну против возродившегося Теперь Красная Армия, в 1943 году . Честно вам, капитан, я говорю о потреблении всех ресурсов, чтобы приблизить это состояние, и я не могу себе позволить пощадить кого-либо из моих людей, и особенно моих офицеров, в усилиях, которые не могут быть убиты. врага. Следовательно, когда начинаются ваши раскопки, я предпочел бы, чтобы Бюро по военным случаям использовало только русских военнопленных. Это кажется подходящим. Я думаю, что немецким солдатам было бы унизительно заниматься выкапыванием трупов, оставленными большевиками. Фон Шлабрэндорф поможет вам в этом. И мой человек Дьяков, конечно. Он эксперт по работе с русской рабочей нагрузкой Hiwi. Прошлой весной мы использовали отряд иванских рабочих для восстановления моста через Днепр, а Дьяков знает, кто такие хорошие рабочие. Надеюсь, некоторые из них еще живы. Может быть, ты расскажешь об этом судье Конраду его, когда увидишь в следующем разе.
  — Я сделаю это, сэр.
  — Сомневаюсь, что действительно наплевать на все это. По моему личному мнению, министр нескольких поляков».
  — Потеря, их больше, несколько, сэр. Мои источники остались мне, что их может быть до четырех тысяч».
  — А как насчет всех этнических немцев, убитых поляками в 1939 году? В Познани, моей части света, поляки, особенно польские солдаты, вели себя как варвары. Целые семьи немцев были убиты. Женщин насиловали, а мужчин часто пытали, чем убивали. Только в Познани поляки убили до двух тысяч немцев. Две Некоторым из моей серии пришлось спасаться бегством. Мой дом был разграблен. Прочтите белую книгу, которую ваш отдел аэропорта для министерства иностранных дел, если не верите мне. Никому в Восточной Пруссии нет дел до того, что с какими-то чертовыми поляками. Я, конечно, нет. Говорю вам, они могли бы найти всю польскую армию похороненной в Катынском лесу, и мне было бы на это наплевать.
  — Я не знал, что ты из Позена.
  — Ну, теперь ты знаешь. Фон Клюге попыхивал сигарой и махал мне вручную. — Вы хотели со мной поговорить по другому поводу?
  — Да, сэр, был.
  Я рассказал фон Клюге о докторе Батове и его предложении предложили нам неопровержимые предположения, что Советы убили того полякова в Катынском лесу.
  — Я знаю, у него есть бухгалтерская книга с именами всех погибших, а также несколько фотографий в истории. Беда только в том, что он боится, что его и его дочь убьют, если НКВД вернет Смоленск.
  — Он не ошибается. В этом городе будет кровавая баня, если красные снова окажутся у власти. Это делает вашу резню в Катынском лесу похоже на пикник плюшевых мишек. Я думаю, что любой мозгомыслящий русский очень хотел бы предотвратить это».
  'В яблочко. Доктор Батов признался бы себя в большей безопасности, если бы они могли приехать и жить в Берлине, сэр.
  — В Берлине? Фон Клюге усмехнулся. — Я не сомневаюсь. Я хотел бы сам вернуться в Берлин. Да, в самом деле. Прогулка по Тиргартену перед шампанским в Адлоне, потом опера и ужин в Хорхерс. Берлин прекрасен в это время года. Адлон прекрасен. Да, я бы и сам не возражал.
  — Ему просто нужны какие-то гарантии на этот счет. До того, как он сотрудничает со следствием судьи Конрады. То, что у него есть, может нам очень пригодиться, сэр. В Германию.
  — И этот ваш врач может исключить вас из доверия? К удовлетворению бюро?
  — Я верю, что он может, сэр.
  Фон Клюге выдохнул облачно сигарного дыма и повернул голову, словно жалея меня и мою утомительную беседу.
  — Я думаю о тебе, Гюнтер, правда. Кем вы были до того, как стать полицейским? Продавец автомобилей? Ты продолжаешь предлагать мне закрыть, которые, как ты говоришь, я должен заключить. Это были те два унтер-офицера, а теперь этот проклятый русский врач. Просто так, потому что считает, что его простой патриотический долг — донести правду?
  — Он не немец, сэр. Он русский. Ни долг, ни патриотизм, если уж на то пошло. Он просто человек, пытающийся забрать свою жизнь и жизнь своей дочери. Он лечит раненых пациентов в Смоленской государственной медицинской академии. Если бы он был патриотом, он бы убрался, как и все остальные, и остался нам лечить своих больных и раненых. Если его когда-нибудь схватят, уже одно это получит ему смертный приговор. Конечно, мы должны быть готовы помочь ему просто за эту услугу?
  «Если бы мы предложили каждому проклятому Ивану немецкое гражданство за то, что он сотрудничал с нами, мы бы никогда не услышали конца этого. И где тогда чистота германской расы, а? А? Не то чтобы я сам думал в эту чепуху. Но знает лидер.
  — Сэр, он предлагает нам больше, чем просто сотрудничество. С каким противодействием мы сражаемся. Разве это не стоит какой-то награды? И, конечно же, это то, что мы уже предлагаем любому человеку, который вступает в Русскую очистительную армию генерала Власова. В этой Смоленской прокламации сказано, что наши самолеты падали на советские позиции, что если они перейдут к нам, мы переоденем их в немецкую форму и обеспечим им свободу жизни».
  — Говорю вам прямо, капитан Гюнтер, лидер не любит добровольцев-цеппелинов. Он им не доверяет. Не доверяет проклятым славянам. Возьмите вот этого генерала Власова — вождю до него нет никакого дела. Говорю вам теперь его проклятая Русская Освободительная Армия - это идея, которая никогда не сдвинется с мертвой точки зрения. Они могут сбрасывать любые листовки на советские позиции, но его Смоленская прокламация — дохлый гусь. Я случайно знаю, что лидер полагает, что ему, вероятно, удастся сохранить контроль над Великой Германией на Урале. Последнее, чего он хочет, это чтобы этот Власов пытался его свергнуть». Фон Клюге покачал головой. — Они хитрые люди эти Иваны, Гюнтер. Остерегайтесь этого доктора, вот мой совет.
  — А вы, сэр?
  — Что ты имеешь в виду?
  — Твой человек, Алок Дьяков. Он славянин. Вы доверяете ему?
  — Конечно, я ему доверяю. И почему бы нет? Я спасу ему жизнь. Мужчина полностью верен мне. Он заказал это снова и снова.
  — И что ты собираешься с ним делать, когда все это закончится? Ты оставишь его здесь? Или взять его с собой?
  — Мои дела тебя не касаются, Гюнтер. Не будь таким чертовски дерзким.
  'Ты совершенно прав. Я прошу прощения. Твои дела меня не касаются. Но, сэр, если вы только задумались об этом на мгновение. Судя по тому, что он мне уже сказал, у доктора Батова есть все основания ненавидеть большевиков и особенно НКВД. Они убили его жену. Следовательно, я убежден, что он так же выполняет поручение Германии, как и ваш человек Дьяков. Или Пешков.
  — Кто такой, черт возьми, Пешков?
  — Групповой переводчик, сэр. Но доктор Батов так же предлагает служить Германии, как он или Алок Дьяков.
  «Конечно, это не похоже на это. Судя по вашему личному назначению, возможно, более заинтересован в спасении собственной шкуры, чем в службе Германии. Но я подумаю этим над, капитан, и отвечу вам позже, когда вернусь с охоты.
  'Спасибо, сэр.' Когда я встал, чтобы уйти, собака перестала лизать свои яйца и выжидающе рассматривала меня, как будто надеясь, что я могу предложить другое, более интересное занятие. Не то чтобы я когда-либо мог предложить что-то более осмысленное; не в Смоленске. — Вы охотитесь на волков? Я посоветовал. — Или что-то другое?
  На мгновение мне захотелось спросить, не охотится ли он на поляков, но было ясно, что я уже достаточно рассердил фельдмаршала.
  — Да, волки. Замечательные случаи. Дьяков, кажется, чувствительно переводит, как они думают. Вы сами охотитесь, капитан Гюнтер?
  «Нет».
  Пустая трата жизни. Мужчина должен охотиться. Особенно в этой части света. Когда я был мальчиком, мы охотились на волков в Восточной Пруссии. Как и кайзер, знаете ли. Он сложный заказчик для охоты – волк. Даже хитрее, чем дикий кабан, скажу я вам. Очень неуловимый и хитрый. Мы много охотились на кабаках, когда попали в этот лесу. Но я думаю, что они все ушли.
  Я вышел из бунгало фельдмаршала и быстро натянул пальто. Воздух уже не был таким сухим, как накануне, и сырость в нем, закон, разрешила то, что сказал мне фон Клюге; и не только влага — звук клюва дятла о стволе дерева разносился по окрестному лесу, как далекая пулеметная очередь; казалось, что наконец-то наступила оттепель.
  У крыльца веранды ждала машина, а возле него стоял Дьяков с двумя охотничьими ружьями за крышками и курил трубку. Он сказал мне и обнажил свои большие белые зубы в том, что можно было принять за улыбку. В нем действительно было что-то волчье, но он не встречался, у кого были голубые глаза и чувствительное понимание того, как думают волки. У меня самого было несколько хитрых идей, и я, конечно, не собирался отдавать будущее доктора Батова исключительно в деликатесные руки Гюнтера фон Клюге. Слишком многое было поставлено на карту, чтобы предположить, что фельдмаршал исполняет желание русских. Мне было ясно, что я должен как можно скорее послать телетайп в министерство пропаганды в Берлине, что если фельдмаршал из-за какого-то предубеждения о славянах не готов дать Батову то, что он хочет. в обмен на то, что мы хотели, тогда мне пришлось пойти через голову фон Клюге и убедить доктора Геббельса сделать это вместо этого.
  Я приближаюсь к замку в Татрах. Выйдя из ворот, я повернул налево. Не успел я проехать далеко, как увидел Пешкова, идущего в том же вложении. Я подумывал просто ехать дальше, но было трудно обнаружить человека, который изо всех сил старался выглядеть как Адольф Гитлер — возможно, это мысли, спрятанные за усами и ожиданиями, зачесанными вперед света; кроме того, было очевидно, что он тоже направляется в замок.
  — Подарок? — выбрал я, останавливаясь рядом с ним на пустой дороге.
  — Вы очень любезны, сэр. Он ослабил веревку вокруг талии, которая скрепляла его пальто, и забрался на пассажирское сиденье. «Не каждый раз останавливается, чтобы подобрать русский. Особенно на такой тихой дороге, как эта.
  — Может быть, это потому, что ты не очень похож на русского. Я завел машину на передачу и поехал дальше.
  — Ты имеешь в виду мои усы, не так ли? И мои волосы.
  «Конечно, знаю».
  «Эти усы у меня уже много лет, — объяснил он. — Задолго до того, как немцы вторглись в Россию. Это не такой уж необычный стиль в России. У Генриха Ягоды, начальника охраны до 1936 года, были такие же усы.
  'Что с ним случилось?'
  «Он был зарегистрирован на должности директора НКВД в 1936 году, произошел в 1937 году и стал из подсудимых в одном большом числе последних двадцати случаев. Его, конечно, признали виновным и расстреляли в 1938 году. За то, что он был немецким шпионом.
  — Может быть, дело было в усах.
  — Возможно, сэр. Пешков пожалел плечами. — Да, это, конечно, возможно.
  — Это была шутка, — сказал я.
  'Да сэр. Я знаю, что это было.
  — Ну, я полагаю, что его преемника изначально постигнет та же часть.
  — Уже есть, сэр. Николай Ежов тоже был немецким шпионом. Он исчез в 1940 году. Судя по всему, он тоже был расстрелян. Лаврентий Берия — новый глава НКВД. Это был случай гибель всех несчастных польских офицеров. Разумеется, с одобрения Сталина.
  — Вы, кажется, много знаете об этом предмете, Пешков.
  — Я сделал заявление относительно того, что мне стало известно об этих смертях, ваше судье Конраду, сэр. Я, безусловно, был бы готов поговорить с вами по этому вопросу. Но это правда, хотя мой собственный предмет — электротехника, сэр, я всегда больше интересовался работой и текущими событиями.
  «Не очень здоровый интерес к России».
  'Нет, сэр. Не каждой стране так повезло, что она оказалась в составе Германии».
  Я оставил это без ответа, когда мы прибыли в замок. Пешков горячо поблагодарил меня за попытку и пошел к адъютантской избе, оставив меня в недоумении, откуда инженер-электрик знает так много об истории самой секретной организации России.
  *
  Лопатой с длинной рукоятью из капота «Татры» я скреб в месте возле березового креста, где были найдены первые натуральные кости. Земля сдвинулась под острием металла, и черная русская земля затемнила борозду, которую я сделал в тающем снегу. Я обнаружил кончики пальцев в земле, как фермер, жаждущий посеять семена.
  — Я думал, это ты, — сказал голос позади меня.
  Я встал и огляделся. Это был полковник фон Герсдорф.
  — Я был удивлен, что вы снова в Смоленске, — сказал он. — Кажется, я помню, как ты говорил мне в Берлине, что никогда не хотел бы возвращаться сюда.
  'Я никогда не делал. Но Джоуи Крип подумал, что мне нужен отпуск, и отправил меня сюда, чтобы я сбежал от этого всего.
  'Да. Вот что я слышал. Это определенно лучше, чем отдых на острове Рюген».
  'И ты?' Я выбрал его. — Что занимает вас здесь, в замке? Если мне кажется, что я немного нервничаю из-за разговора с вами, я просто боюсь, что у вас в кармане пальто может быть еще одна бомба.
  Фон Герсдорф усмехнулся. «О, я здесь часто. Абверу нравится отчет о том, что происходит в Смоленске, присылаемый в «Тирпицуфер» каждый день. Только я не люблю этим заниматься в Красном Бору. Не больше. Кто слушает. Место кишит Иванами.
  — Да, я знаю, я только что разговаривал с Пешковым. А перед этим к Дьякову.
  «Изменчивые персонажи, на мой взгляд. Я поднимаю вопрос об огромном количестве иванов, которые работают на нашем внутри периметра определяют зоны, которые мы постоянно устанавливаем в Красном Бору, но фон Клюге и слышу не хочет о каких-либо изменениях в этих договорных ограничениях. Это человек, у которого всегда было много сотрудников, поскольку большинство из тех, кто был немецкими сотрудниками, сейчас в армии, значит, в штате должны быть русские. Когда мы только приехали сюда, он привел своего дворца из Польши, но бедняга был убит партизанским снайпером вскоре после того, как попал сюда. Так что теперь он обходится своим путцером , Дьяковым. Но, как оказалось, фон Клюге подозревает не русских, а других немцев. В частности, гестапо. И хотя я ненавижу это говорить, это сильно усложняет тонкость строгой безопасности в Красном Бору. Даже у гестапо есть свое применение.
  — Мы обнаруживаем гестапо биопроверку некоторых из этих русских, но это более или менее невозможно. В большинстве случаев имели место случаи случайных событий на случай событий местного мэра, что такой-то человек допускает вероятность, что, конечно, безнадежно. Так что я предпочитаю кодировать и декодировать здесь, в замке. Полковник Аренс порядочный человек. Он дает мне эксклюзивное право пользования здесь, чтобы я мог получить свои вещи конфиденциально. Я только вышел из замка, когда увидел, что ты плетешься сюда с лопатой в руке.
  «Почва смягчается».
  — Итак, мы начали копать. Возможно, завтра.
  — Я никогда не любил ждать завтра, — сказал я. — Не тогда, когда я могу начать сегодня.
  Я снял пальто и куртку и протянул ему. — Вы не возражаете?
  — Мой дорогой друг, которого нет. Фон Герсдорф перекинул их через руку и закурил. «Я люблю смотреть, как работает другой мужчина».
  Я закатал рукава, поднял лопату с земли и начал копать.
  — Так почему же фон Клюге с подозрением относится к немцам? Я выбрал его.
  — Он боится, я полагаю.
  — Которого?
  — Вы остаетесь должностным лицом суда по имени фон Донаньи?
  — Да, я встречал его в Берлине. Он тоже из абвера, не так ли?
  Фон Герсдорф. — Он заместитель начальника центрального отдела абвера под командованием генерал-майора Остера. Несколько недель назад — как раз перед тем, как лидер фон Клюге в штабе группы, — фон Донаньи приехал сюда, чтобы встретиться с фоном Клюге и генералом фон Трескоу.
  — Я был на том же самолете, что и он, — сказал я, ты лопатой в землю.
  — Я этого не знал. Фон Донаньи сейчас снова в Берлине, но он был здесь, в Смоленске, чтобы приобрести моему голосу, голосу генерала и некоторым другим офицерам, которые хотели бы смерти Гитлера».
  — Дайте угадаю: фон Шлабрэндорф и фон Бозелагер.
  — Да, как ты узнал?
  Я повернул голову и вернулся обратно. — Удачная догадка, вот и все. Продолжай свой рассказ.
  «Мы ожидаеми фельдмаршала подходят к нам в плане гибели Гитлера и Гиммлера, когда они прибудут сюда тринадцатого числа. Идея заключалась в том, что мы все вытащим пистолеты и застрелим их часть в офицерской столовой в Красном Бору. Сделать это оказалось намного проще, чем в Растенбурге. В Логове Волка он более или менее неприкасаемый. Офицеры должны сдать свои пистолеты, прежде чем они обнаруживаются в комнате с Гитлером. Вот почему он так долго остается там, конечно. Гитлер не дурак. Он знает, что в Германии есть много людей, которые хотели бы видеть его мертвым. Так или иначе, фон Клюге подойдет к заговору, но когда Гиммлер не появился с Гитлером, он передумал.
  — Я действительно не могу винить фельдмаршала в логике, — сказал я. — Знаешь, если кто-то действительно убьет лидера, им лучше обязательно застрелить Гиммлера и остальных членов банды. Когда тело обезглавливаешь змею, продолжается корчиться, а голова еще какое-то время остается смертельно опасной».
  — Да, ты прав.
  — Я должен передать это вам, люди. Три следствия Гитлера за столько же недель, и все они потерпели поражение. Можно подумать, что группа старших армейских офицеров знает, как убить одного человека. Это то, в чем ты должен быть хорош, черт возьми. ни у кого из вас не было проблем с уничтожением миллионов во время Великой войны. Но, кажется, никого из вас не под силу убить Гитлера. Следующее, что ты мне скажешь, что собирался выстрелить в это ублюдка серебряными пулями.
  На мгновение фон Герсдорф смутился.
  — И ДАЮ угадаю — теперь фон Клюге боится, что кто-нибудь заговорит, — сказал я. 'Это оно?'
  'Да. По Берлину ходят слухи, что Ганса фон Донаньи собирается арестовать. Если да, то конечно, гестапо может узнать гораздо больше, чем они ожидали.
  — Что за слух?
  — Что ты имеешь в виду?
  «Вообще говоря, гестапо любит держать тех, кого они планируют арестовать, под своими черными шляпами — по месту происшествия, до раннего утра, когда они звонят. Это помогло людям избежать опасности. Если есть слух, это может атаковать, что они начали это, потому что хотят, чтобы он сбежал и, возможно, вы позвонили другому кролику, которого они заинтересованы преследовать. Такого рода слух: слух с основанием. Да, они не гнушаются делать это время от времени. Или это может быть просто слух, распространяемый врагами человека, чтобы заставить его чувствовать себя неуверенно и подорвать его работу. Это то, что англичане называют «римским праздником», когда гладиатора убивают ради удовольствия других. Ты удивляешься, какой вредный такой слух может причинить человеку. Для ряда берлинских сплетников необходимы стальные нервы.
  — На самом деле, капитан Гюнтер, вы пустили этот слух.
  'Мне?' Я на мгновение перестал копать. — О чем, черт возьми, вы говорите, полковник? Я никогда не распускал слухи.
  «По-видимому, когда вы встретились с фоном Донаньи в кабинете судьи Гольдше в Берлине три недели назад, вы упомянули, что гестапо посещало вас — я думаю, это было, когда вы были в больнице, — чтобы расспросить вас о каком-то знакомстве вам евро по имени Мейер. ; кто его друзья и все такое.
  Я нахмурился, вспомнилв авианалет ВВС Великобритании в ночь на первое марта, который едва не убил меня.
  'Вот так. Франц Мейер собирался стать свидетелем по делам о военных странах. Пока Королевские ВВС не сбросили бомбу на его квартиру и не отрезали половину головы. Гестапо, вероятно, думало, что Мейер мог быть замешан в-то рэкете с контрабандой валюты, чтобы помочь какому-то согласию швейцарцев выбрать убежище группы правосудия. Но я не вижу...
  — Гестапо упоминалось имя кого-то по пастору Дитрих Бонхёффер?
  'Да.'
  «Это были пастор Бонхёффер и Ганс фон Донаньи, которые занимались контрабандой иностранной валюты, чтобы подкупить швейцарцев, чтобы они вывезли иностранных беженцев из Германии».
  — Я понимаю.
  — Именно эта встреча фон Донаньи и судьи Гольдше в Бюро по расследованию военных преступлений побудила его помочь убедить фон Клюге, что группа армейских офицеров-единомышленников…
  — Подчас вы, конечно же, встретите прусских аристократов.
  Фон Герсдорф Время молчал. — Да, я полагаю, вы правы. Ты думаешь, почему мы все испортили? Почему мы аристократы?
  Я пожалел плечами. «Это пришло мне в голову».
  Я плюнул на руки и снова начал копать. Это была тяжелая работа, но земля отваливалась от моей лопаты грузи, полузамерзшей комьями, которые, как я надеялся, осуществятся пластами торфяной истории. Фон Герсдорф небрежно пнул одного из них возле носка своей ботинки и посмотрел, как он медленно катится по склону, как очень грязный футбольный мяч. Все мы оба знали, что это может быть скрытая грязью черепа.
  «Если вы думаете, что заговор держался в узком кругу аристократов из-за снобизма, вы ошибаетесь, — сказал он. «Это была просто насущная потребность в полной секретности».
  — Да, я понимаю, что это было преимуществом. И вы обнаружили себя более комфортно, доверившись человеку, в имени которого есть фон, не так ли?
  'Что-то такое.'
  — Это не похоже на снобизм?
  — Возможно, так оно и есть, — признал фон Герсдорф. «Поверьте, доверие — это то, что очень трудно найти в наши дни. Вы найдете его, где вы можете найти.
  — Кстати, о снобизме, — сказал я, — я провел утро, убедил фельдмаршала подписать какие-то эмоции, которые оказали бы влияние на российскую потребность уехать и жить в Берлине. Он работает в Смоленской государственной медицинской академии и утверждает, что у него есть документальное подтверждение того, кто здесь похоронен. Бухгалтерские книги, фотографии — у него даже есть спрятанный в отдельной комнате Иван, который был частью отряда убийц НКВД, совершившего это злодеяние. Мягкая груша, увы, после значительного повреждения крыши — но доктор прямо из молитвенника: любого желания сбывается, если он дает нам то, что мы хотим. Но он не сделает этого, если погибнет в Смоленске. Я не могу придумать более достойного решения по распространению на родину, но Умный Ганс, кажется, чувствителен к настроению против этого. Я просто не понимаю. Я думал, что если кто-то и будет на стороне по этому поводу, так это мужчина с русской прислугой. Но фельдмаршал считает Дьякова исключительно и что славяне немногим лучше домашних животных.
  — Он действительно ненавидит поляков.
  'Да. Он сказал мне. Но поляки не русские. Думаю, дело в том, кто и что здесь захоронено.
  — В фоновом режиме Клюге поляки, иваны, поповы — все одно и то же.
  — Что кажется полной противоположностью тому, что думают по-русски — я имею в виду поляков. Для них поляки и немцы практически одно и то же.
  'Я знаю. Но такова эта история. Это не облегчает вам работу, но я сомневаюсь, что фон Клюге кому-либо даст пропуск на родину, за исключительный разве что Дьякова.
  — Так что там с Дьяковым?
  Фон Герсдорф пожалел плечами. — У фельдмаршала только одна охотничья собака. Я полагаю, что он обнаружил, что нет никаких причин, по каким предметам он не мог бы иметь еще одну».
  — Я никогда особо не любил собак. Никогда даже не владелец им. Тем не менее, из того, что я понял, относительно легко узнать все о собаке. Вы просто покупаете их, когда они щенята, и время от времени бросаете им косточку. Но с мужчиной — даже с русским — думаю, может быть, все немного сложнее».
  — Лейтенант Восс из полевой полиции — тот человек, с животными можно поговорить о Дьякове, если он вас интересует. Он тебе интересен?
  — Дело только в том, что фельдмаршал встречается с фоном Шлабрендорфом и Дьяковым о том, чтобы нанять кого-нибудь из хиви, чтобы раскопать весь этот проклятый лес. Мне нравится знать, с кем я работаю».
  — Фон Шлабрэндорф — хороший человек. Вы знали, что он...
  'Да, я знаю. Его мать — праправнучка Вильгельма Первого, курфюрста Гессенского, а это значит, что он в родстве с нынешним королем Великобритании. Такая родословная должна найтись очень полезной, когда дело доходит до эксгумации нескольких тысяч тел.
  — Вообще-то я собирался тебе, что он мой двоюродный брат сказал. Фон Герсдорф миловысокий. — Но я уверен, что вы можете доверить Дьякову поиск нескольких Иванов для раскопок.
  На мгновение я часто копался и наклонялся вперед, чтобы рассмотреть поближе, прежде чем соскребать то, что выглядело как человеческий череп и задняя часть мужского пальто.
  — Это то, что я думаю? — выбрал фон Герсдорф. Он повернулся и махнул вручную из часовых.
  Мужчина подошел к двойнику, вытянулся по стойке смирно и отдал честь.
  — Принеси воды, — приказал фон Герсдорф. — И кисть.
  — Что за кисть, сэр?
  — Ручная щетка, — сказал я. — Из совки, если найдешь.
  'Да сэр.' Солдат ушел на двойную сторону замка.
  Тем временем я продолжал царапать наполовину прикрытый труп острием лопатки, наконец обнажив две скрюченные руки, связанные вместе куском проволоки. Я никогда не видел, кого бы сбил и раздавил танк, но если бы я увидел, я бы предположил, что это выглядело именно так. Во время Великой войны я натыкался на тела мужчин, погребенных в грязи Фландрии, но почему-то это совершенно верно другим. Возможно, это была уверенность в том, что там захоронено так много других тел; или, возможно, это было проволока, обмотанная вокруг почти скелетных запястий трупа, из-за чего я потерял дар речи. Не бывает хороших смертей, но, возможно, некоторые из них лучше других. Есть даже смерть — например, расстрел — которые, кажется, придают жертву немного достоинства. Человек, лежавший лицом вниз в грязи Катынского леса, определенно умер далекой смертью. Более жалкое зрелище трудно себе представить.
  Фон Герсдорф уже крестился.
  Солдат вернулся с щеткой и фляжкой с водой. Он передал их мне, и я начал счищать грязь с черепа, прежде чем промыть его воду, чтобы открыть маленькое отверстие в задней части черепа, а прощупать его указательным пальцем. Фон Герсдорф присел рядом со мной на корточки и в порядке эксперимента дотронулся до идеального отверстия от пули.
  — Стандартная вышка НКВД , — заметил он. — Девятиграммовая авиапочта от Сталина.
  'Ты говоришь по-русски?'
  — Я офицер разведки. Это было законопослушно. Он встал и решил. «У меня также есть французский, английский и немного польский».
  — Как это происходит? Я посоветовал. — Ты говоришь по-польски?
  «Я родился в Силезии. В Любине. В 1742 году Фридрих Великий не вернулся Любина в Пруссию в 1742 году.
  — Есть забавная мысль.
  — Что ж, похоже, ты нашел то, что все искали, Гюнтер.
  — Не я, — сказал я.
  — Как это?
  — Может быть, я не совсем ясно возбудился, — сказал я. «На самом деле меня здесь нет. Это мои приказы. Предполагается, что СД и министерство пропаганды находятся в сотне миль от этого места. Вот почему я ношу армейскую форму, а не форму СД.
  — Да, я думал об этом.
  «Даже если так, это может не выдержать подробного изучения. Так что я ничего не нашел. Думаю, в отчете лучше указать, что вы нашли это тело. Хорошо?
  'Хорошо. Если это то, что вы хотите.
  'Кто знает?' Я сказал. «Возможно, вам удастся завоевать популярность у всех людей, которые вы подвели, когда не взорвали себя в «Арсенале».
  — Когда ты так говоришь, просто чудо, что я смотрю себе в каждое утро.
  — Я бы не знал об этом. Давненько я не смотрела в зеркало.
  *
  Занавешенное ситцем окно, деревенские дубовые стулья, открытый камин и акварели в рамах с изображением органических мест Берлина — служба связи выглядела опрятно, как гостиная старого девы. Под полкой, заставленной книгой и стальными шлемами, большим столом, на листах разлинованной желтой бумаги можно было писать простые текстовые сообщения. На ней была чистая белая скатерть, ваза с сухоцветами, самовар, полная горячая русская чая, и полированная ониксовая пепельница. Вдоль больших размеров накапливался щит на двадцатой четырехлинейной, приемопоглощающий Hagenuk мощностью пять ватт, большой катушечный магнитофон Magnetophon, телетайп Siemens Sheet-writing и роторно-шифрующая машина Enigma с шифратором Schreibmax. Настройка для печати, которая собирала печатать все буквы алфавита на узкой бумажной ленте, а это вызывало, что офицер связи, работающий с «Энигмой», не должен был распознавать расшифрованную информацию в виде раскрытого текста.
  Младший офицер, отвечавший за сигнальную палату, был молодым человеком с отдельным, рыжеватым и рассеянным в янтарной оправе. Его руки были нежными, и его прикосновение к массивной передней клавишной Торна было, по заявлению полковника Аренса, таким же уверенным, как у концертирующего пианиста. Его звали Мартин Квидде, которому помогал еще более молодой на радиовидмастер, недавно прибывший из детского сада связи в Любеке, у которого нервно дергалось бедро, выглядевшее так, как будто он постоянно наблюдал телеграфную передачу из дома. Они оба смотрели на меня с бдительным уважением, словно я был куском сырой урановой смолы.
  — Расслабьтесь, мальчики, — сказал я. — Сейчас я не в форме СД.
  Квидде пожаловал плечами, как будто для него это почти не имело значения, и он был, конечно, прав, не имел значения, не в нацистской Германии, где мундир был гарантией лишь того, что человек облечен обязанностями и начальством, а все – от какого -нибудь скряга в кожаных шортах старушке в домашнем халате — мог оказаться осведомителем гестапо, выявившим какое-нибудь неосторожное слово или патриотический недостаток, из-за которого тебя отправили в концлагерь.
  «Я не гестапо и не абвер. Я просто придурок из Берлина, который приехал заняться археологией-любителем.
  — Неужели в нашем палисаднике похоронено четырех поляков-с? Квидде цитировал цифру, которую я выбрал в свое телесообщение Геббельсу.
  — Так было сказано в моем послании в министерство, не так ли?
  — Думаешь, они убили их там?
  — Похоже, именно так, — сказал я. «Подводили их к открытому могиле по двое и по трое и стреляли им в затылок».
  Младший связист, звонивший Лутц, который возник у обнаружена, ответил на звонок, который слышал только он, и начал передвигать кабели в расположене, как шахматные фигуры.
  — Генерал фон Трескоу, — сказал он в гарнитуру. — У меня для вас генерал Герделер, сэр.
  — Наводит на размышления, за что мы сражаемся, а, сэр? — сказал Квидде.
  — Да, конечно, — сказал я. — Жестокости, убийству и обману мы, конечно, ничему Ивана не научим.
  — Знаешь, у меня часто возникало странное ощущение, что с этим местом что-то не так, — сказал Квидде.
  — Иногда в Берлине у меня возникает такое чувство, — сказал я, снова намеренно выражаясь двусмысленно. что он хотел услышать, зависело от Квидде. «Когда я навещаю друзей, которые живут недалеко от старого Рейхстага. Я сам не верю в призраков, но легко понять, почему многие другие верят».
  Лутц начал получать еще один звонок на обнаружене.
  Я предложил Квидде сигарету, чтобы вызвать его мнение, что я во взаимоотношениях со всеми порядочным парнем. Белого кролика он, конечно, не ждал, но за пару бесплатных сигарет, вероятно, был готов притвориться, что моя черная шляпа может быть просто пустой; Наверное, поэтому такие люди, как я, курят. Взамен он угостил меня горячим русским чаем в стаканчике с кусочком настоящего сахара, и, пока я ждал подтверждения, что министерство получило мое послание в полном объеме, Квидде спросил меня, есть ли прогресс в установлении личности убийцы. двух своих товарищей-связистов, сержанта Рибе и капрала Грейсса.
  Я покачал головой. — Я ценю, что эти люди были вашими товарищами, капрал, — сказал я Квидде. — На самом деле я не тот человек, чтобы спрашивать об этом. Я не следователь. Этим делом занимается лейтенант Восс из полевой полиции. Вы должны спросить его или, конечно, полковника.
  — Возможно, сэр, — сказал Квидде. — Но при всем уважении к лейнанту Воссу, сэр, он не детектив, не так ли? Он просто местный питомник. А что касается полковника, то его волнуют только его чертовы пчелы. Поверьте, сэр, все в замке знают, что до того, как вы попали в СД, вы были самым лучшим быком в «Алексе».
  — Даже не лучший осел, капрал. Я ухмыльнулся. — Спасибо, но в начале они кастрировали всех лучших копов.
  — Всем известно, что Восс и полковник просили вас спуститься в гостиницу «Глинка» для осмотра места происшествия. Говорят, это вы сообразили, что их убили не Иван, а написали об этом еще одного фрица. А теперь все считают, что вы по-прежнему заинтересованы в том, чтобы добиться, кто их убил, потому что именно вы обнаружили механизм того ублюдка-насильника, которого они повесили в прошлую субботу, выдать то, что он знал об убийствах.
  — Полковник Аренс, — сказал Лутц. — У меня к вам лейтенант Ходт, сэр.
  Я пожаловался и сделал глоток сладкого чая, прежде чем зажечь его для себя — одну из нескольких пригоршней «Траммерс» и бутылку коньяка, я украл из частного глотка Джоуи во время полета из Берлина; коньяк давно кончился, но сигареты тянулись хорошо. Я глубоко вдохновился пахнущим дымом в тканях моей груди и, остановившись, ожидая, пока моя голова печень прояснится, обдумывал, как решить на разумные доводы капрала. Он, конечно, был прав: несмотря на довольно недвусмысленный приказ фон Клюге забыл о деле с двумя мертвыми связями, мне все же было очень интересно узнать, кто их убил. Мне нужно много событий, чтобы оттолкнуть меня от настоящего случая; другие — один или двое из них даже более чем фельдмаршал фон Клюге, — обнаружив предостеречь меня от чего-то раньше, но тогда это не заняло времени. Мы, немцы, проявляем большое внимание к другим людям и то, что они нам говорят; это то, что делает нас производителями проклятых немцев. Так было всегда, наверное. Рим говорит Мартину Лютеру уволиться, и увольняется ли он? – спрашивает он. Бетховен глохнет и, вопреки советам врачей, продолжает писать музыку — ну кому уши, чтобы слушать целую симфонию? А если на пути вашего расследования стоит простой фельдмаршал, то вы просто идете через его голову, к министру пропаганды. Фон Клюге полюбил меня, когда узнал, что я сделал. И мой непрекращающийся интерес к убийствам Рибе и Грайса не имел бы большого значения по сравнению с еще большим раздражением, которое преследовало бы его, когда Джоуи Крип набросился на Умного Ганса и ему сказал, что доктору Батову все-таки будет позволено приехать в Берлин, потому… что я не сомневался, что министр соглашается на это. В защите Йозефа Геббельса можно было сказать одно: он всегда знал, что хорошо, когда видел это.
  — Некоторые люди не возражают против незавершенных дел, — сказал я. «Но я всегда люблю сводить концы с концами и иногда завязывать на них красивый бант. Я был в окопах во время последней войны, капрал Квидде. Меня беспокоит тогда, когда люди убивали без уважительной причины, и это беспокоит меня сейчас. Слушай, я старался изо всех сил. Но это было чертовски плохо. Парень не хотел говорить. Всегда предполагая, что он действительно что-то знал о том, что произошло. Я бы не прочь, чтобы Хермихен подцепил меня, просто ради удовольствия. Может быть, он тянул время. Убийцы иногда таковы. Если бы мы пренебрегали всем, что государство было бы опустели, а гильотины заржавели бы».
  Quidde был избавлен от необходимости; он прижал руку к слушателям, когда Торннулся проснулся ото сна, как робот в Метрополисе .
  «Я думаю, что это должно быть, ваше подтверждение из Берлина, сэр», — сказал он и, взяв карандаш, начал писать.
  Закончив, он передал сообщение мне и терпеливо его подождал, пока я прочитаю.
  ВАШЕ СООБЩЕНИЕ ПРИНЯТО. МИНИСТЕРСТВО НАРОДНОГО ПРОСВЕЩЕНИЯ И ПРОПАГАНДЫ. ЖИДИТЕ ДАЛЬНЕЙШИХ ЗАКАЗОВ.
  Под этим сообщением было другое:
  БУДЬТЕ ОСТОРОЖНЫ, ЧТО ВЫ ГОВОРИТЕ. ЛУТЦ - ГЕСТАПО. ОНИ ЗАВЕРБОВАЛИ ЕГО, КОГДА ОН ЕЩЕ БЫЛ В ШКОЛЕ СВЯЗИ В ЛЮБЕКЕ. НЕ ХОЧУ НИЧЕГО ГОВОРИТЬ ПРИ НЕМ. У МЕНЯ ЕСТЬ ИНФОРМАЦИЯ О РАЙБЕ И ГРЕЙСЕ, КОТОРАЯ МОЖЕТ ИМЕТЬ СВЯЗЬ С ИХ СМЕРТЬЮ, НО Я БОЮСЬ, ЧТО МЕНЯ УБЬЮТ. ВСТРЕЧИТЕ МЕНЯ В САДУ ГЛИНКИ В СРЕДУ ДНЕМ В ЧЕТЫРЕ ПОСЛЕДНЕГО И ПРИЕЗЖАЙТЕ ОДИН. КНЯТЬ, ЕСЛИ ВЫ СОГЛАСНЫ.
  Я уверен. — Да, хорошо, — сказал я и сунул свернутое сообщение в карман.
  
  
  ГЛАВА 4
  Среда, 31 марта 1943 г.
  Гольдше профессор судью Конрада ответственным за расследование дела Катин Вуд в бюро. Конрад был старшим судьей из Ломицы, недалеко от Виттенберга, и, хотя он мог быть немного грубым, он мне нравился. Конрад отличился на Великой войне. Проработав прокурором в Хильдесхайме, в 1931 году он поступил на службу в армейскую прокуратуру и работал армейским юристом. Как и большинство судей Бюро по расследованию военных преступлений, Йоханнес Конрад не был нацистом, поэтому ни один из нас не чувствовал себя комфортно при мысли о тесном строении с собственным коронером-консультантом группы армий «Центр» доктором Герхардом Бухцем, попавшим фон Клюге удалось навязать боссы бюро как человек, отвечающий за судебно-медицинскую часть расследования.
  На первый взгляд, Бутц, бывший профессор судебной медицины и права в Университете Бреслау и эксперт по баллистике, обладал очень высокой квалификацией, но он определенно не был бы моим или Конрадом кандидатом на такую политически чувствительную роль. поскольку до своего назначения в августе 1941 года коронером армейского «Центра» Герхард Бухц был полковником СС и одним из первых представителей нацистской партии. Бутц также был главой СД в Йене, и Конрад утверждал, что его участие в нашем расследовании было не очень тонкой попыткой фон Клюге подорвать его с самого начала.
  «Буц — фанатичный нацист», — сказал мне Конрад по пути на поляну в Катынском лесу, где состоялась встреча с Буцем, Людвигом Воссом и Алоком Дьяковым. — Если хоть что-то из истории станет известно, когда здесь будет международная комиссия, все пойдет к черту.
  — Что за история? Я посоветовал.
  «В то время, как он был в Йене, Бухтц провел проведение вскрытия сделок, которые были застрелены при оценке побега из Бухенвальда KZ. Вы можете себе представить, что это было передано и чего стоили преступники о смерти Бухца с точки зрения честности. А потом был какой-то скандал с лагерным врачом Бухенвальда. Товарищ по имени Вернер Кирхер, ныне главный врач РСХА в Берлине.
  — Он не заместитель начальника отдела судебно-медицинской экспертизы?
  'Вот так. Он.
  — Я думал, что знаю это имя. Так в чем был скандал?
  «Очевидно, Бутц убедил, что Кирхера способен снять с него голову молодого капрала СС, убитого соглашением».
  — Он действительно отрезал голову?
  — Да, чтобы он мог узнать его в лаборатории. оказывается, у него была целая коллекция. Одному достоверно известно, что они сделали с торговыми. В случае возникновения, Гиммлер узнал об этом и пришел в бешенство, что к эсэсовцу может произойти с таким неуважением. Буца выгнали из СС, поэтому он прибыл сначала в Бреслау, а затем в группу армий «Центр». Мужчина — варвар. Если комиссия или кто-либо из репортеров поймает, что Бухц был в Бухенвальде, это выставит нас всех в дурном мире. Я имею в виду, какова цена немецкого поиска правды и справедливости в Катыни, когда наш ведущий патологоанатом немногим лучше искалеченного ученого?
  «Это было похоже на фон Клюге, если бы он надеялся, что что-то могло всадить палку в наши спицы».
  На мгновение я вспомнил о двух мертвых связях в гостинице «Глинка» и о том, как их головы были полностью почти отрублены кем-то — немцем, — который ясно знал, что делает. И я снова задумался о Бутце, когда он приехал на мотоцикле BMW.
  Я спустился, чтобы поприветствовать его, и увидел, как он слез с машины, и снял свой кожаный шлем и защитные очки. Затем я представился; Я даже держал его кожаную куртку, пока он ходил свои очки и офицерскую фуражку Вермахта.
  «Мои комплименты, это смелый человек, который ездит на мотоцикле по этим дорогам», — сказал я.
  — Не совсем так, — сказал Бутц. — Нет, если ты знаешь, что делаешь. Мне нравится моя независимость. Только время тратится впустую в этом кинотеатре на ожидание водителя из автопарка.
  'У вас есть пункт.'
  «Кроме того, в это время года воздух был настолько свеж, что на мотоцикле чувствуешь себя так, как никогда не чувствовал себя на заднем сиденье автомобиля».
  — В моей машине достаточно свежего воздуха, — сказал я. «Конечно, в этом помогает отсутствие окон». Я присмотрелся к мотоциклу повнимательнее: это был R75, он же «Тип Россия», и он мог справиться с самым разным бездорожьем. — Ты действительно думаешь о нем все вещи?
  — Конечно, — сказал Бухтц и распахнул один из кожаных кофров, чтобы достать полный анатомический набор для вскрытия и разложить его на седле «БМВ». «Я никогда не путешествую без моего фокусника. Скорее всего, появится сантехника без каких-либо инструментов».
  Один конкретный нож привлек внимание. Он был блестяще замечен и таким же ожидаемым, как мое предплечье. Это был не штык, но он выглядел как раз таким образом, чтобы перерезать человеку горло до костей. — Это чертовски крутой клинок, — сказал я.
  — Это мой нож для ампутации, — сказал он. «Патология в этой области — это в основном просто туризм. Приходишь, осматриваешь достопримечательности, делаешь несколько фотографий и идешь домой. Но я предпочитаю иметь приличную кошачью ленту на случай, если мне понадобится небольшой сувенир. Он мрачно усмехнулся. — Некоторые из этих хирургических ножей, в том числе и этот, поддерживают моему отцу.
  Он снова забрал свои инструменты, я вернул обратно пальто и повел к березовому кресту, где ждали остальные. Снег почти весь растаял, и земля стала мягче. Я отмахнулся от мухи и подумал, что зима действительно осталась позади, но поскольку русские наверняка предпримут новое наступление в ближайшее время, немногие немцы в Смоленске могли смотреть на весну и лето 1943 года с большим оптимизмом.
  — Мало ли я понимаю, вы думаете, что в этом лесу может быть погребено до четырех тысяч человек, — сказал Бухц, когда мы поднимались по склону к ожидаемому нами мужчине.
  «Как минимум».
  — И мы собираемся эксгумировать их всех?
  «Я думаю, что мы должны эксгумировать столько, сколько удастся, заведомое нам время, чем прежде русские начнут новое заседание», — сказал я. «Кто знает, когда это начнется и каков будет результат?»
  «Тогда мне прекратят работу», — сказал он. — Мне, конечно, помощники. доктора Ланг, Миллер и Шмидт из Берлина; и доктор Вальтер Шпехт, химик. Кроме того, я хотел бы послать за моим бывшим из Бреслау: доктором студентом Крамста.
  «Я полагаю, что руководитель службы здравоохранения Рейха в Берлине, доктор Конти, уже взял эти вопросы в свои руки», — сказал я.
  — Я искренне на это надеюсь. Но верьте, Леонард Конти не всегда надежен. На самом деле я должен сказать, что как врач РСХА он был просто некомпетентен. Катастрофа. Мой вам совет, капитан Гюнтер, держит министерство у себя на хвосте, чтобы быть уверенным, что все, что должно быть комфортно, Стан.
  — Безусловно, профессор. Я это сделаю. А теперь давайте познакомимся с экспертами и начнем.
  Я проводил его туда, где нас ждали судьи Конрад, полковник Аренс, лейтенант Восс, Пешков и Алок Дьяков.
  Бутцу было около сорока пяти, коренастый и сильный на вид, с кривоногими походами — хотя, возможно, это было просто потому, что он только что слезал с большого мотоцикла. Он уже знал других мужчин, которые использовали его быстрое «Хайль Гитлер» без особого потока. Он раздраженно покачал головой, а потом опустился на корточки, чтобы посмотреть на обнаруженный труп.
  Когда Восс закурил сигарету, Бутц раздраженно наблюдался на нем. — Пожалуйста, потушите сигарету, лейтенант. А от суда Конраду: «Это действительно нужно прекратить», — сказал он. «Немедленно».
  — О, конечно, — сказал Конрад.
  'Ты слышишь?' — сказал Бутц Воссу. «Отныне на этом участке запрещено курить. Я не хочу, чтобы это проклятое событие было испорчено солдатской слюной или отпечатком ботинкой. Полковник Аренс, любой человек, уличной в курении в этом лесу, должен быть привлечен к ответственности, это ясно?
  — Да, профессор, — сказал Фридрих Аренс. «Я передам это прямо сейчас».
  'Пожалуйста, сделай так.'
  Бутц встал и прошел вниз по склону на дороге. «Нам скоро здесь какая-то хижина или дом для вскрытия», — сказал он. «С козловыми столами чем прочее, тем лучше. Минимум шести, поэтому работу можно вести сразу на нескольких кузовах. Результаты будут казаться более распространенными, если они достигнуты одновременно. Ах да, и ведра, носилки, фартуки, резиновые перчатки, какой-то запас воды, чтобы медперсонал мог помыть человека и себя, и электрическое освещение, конечно. Некоторые полицейские фотографы тоже. Конечно, им нужен хороший источник света. Микроскопы, чашка Петри, предметные стекла, скальпели и около пятидесяти литров формальдегида.
  Восстановленная запись.
  — Тогда, я думаю, нам потребуется вторая хижина для полевой лаборатории. Кроме того, я сообщу вам подробности процедур опознания и маркировки тел, а также запишу личных вещей, которые мы на них найдем. Судя по тому, что я до сих пор пор, кажется, что тела были использованы песком, вес которого сжал их в один большой бутерброд. Тоже не очень приятный. Скорее всего, там довольно грязный суп. Когда мы начнем настоящие эксгумации, все это место будет вовлекать хуже, чем задница дохлой собаки.
  Полковник Аренс застонал. «Раньше здесь было такое прекрасное место, чтобы получить постой. А теперь это немногим лучше склепа. Он сердито взглянул на меня, как будто возложил на меня личную ответственность за то, что произошло в Катынском лесу.
  — Извините, полковник, — сказал Конрад. — Но сейчас это самое важное место в Европе. Не так ли, Гюнтер?
  'Да сэр.'
  — Что мне напомнило, — сказал Бутц. — Лейтенант Восс?
  'Сэр.'
  «Ваша полевая полиция будет исследовать группу людей, чтобы изучить всю эту массу в поисках новых могил. Я хочу знать, где польские могилы, где русские могилы, а где… что-то еще. Если в радиусе метров от этого места зарыта чертова кошка, я хочу знать об этом. Эта задача требует высокой сообразительности и, конечно же, скрупулезной честности, поэтому ее должны выполнять немцы, а не русские. Что касается рытья на самом сайте, то я так понимаю надо использовать русские хиви. И это нормально, пока они требуют предписаний и работают в соответствии с указаниями.
  — Алок Дьяков представил специальную команду мужчин, — сказал я.
  'Да сэр.' Дьяков сорвал меховую шапку и подобострастно поклонился профессору Бутцу. — Каждый день герр Пешков и я будем здесь, в Катынском лесу, в качестве ваших мастеров, сэр. У меня есть команда из сорока человек, которые я использовал ранее. Вы говорите мне, что вы, чтобы они сделали, и мы позаботимся о том, чтобы они это сделали. Не так ли, Пешков?
  Пешков ред. — Конечно, — сказал он тихо.
  — Без проблем, — продолжал Дьяков. «Я выбираю только хороших мужчин. Хорошие работники. Тоже честно. Я не думаю, что вам нужны мужчины, которые угощаются тем, что идут в грязи.
  — Хорошее замечание, — принял Бутц. — Восс? Лучше всего транспортировать команду ночных сторожей. Этот сайт от мародеров. Должно быть ясно, что любой, кто грабит этот сайт, понесет самое суровое наказание. В том числе и немецкие солдаты. Их больше всего. Думаю, от немца ожидаются более высокие настройки.
  — Я поставлю знаки вовремя, сэр, — сказал Восс.
  «Пожалуйста, сделайте это. Но что более важно, пожалуйста, организуйте команду ночных сторожей.
  — Сударь, — сказал Дьяков. — Могу я сделать ограниченную просьбу? Возможно, люди, копающие здесь, могли бы получить какую-то награду. Небольшой стимул, да? Некоторые дополнительные пайки. Больше еды. Немного водки и сигарет. В связи с тем, что это будет очень вонючая, очень неприятная работа. Не говоря уже о комарах, которые были летом в этом лесу. Лучше, чтобы работники были довольны, чем обижены, да? В Советском Союзе ни один рабочий не вознаграждается должным образом. Они делают вид, что платят нам, а мы делаем вид, что работаем. Но немцы не такие. Рабочим хорошо платят в Германии, да?
  Я взглянул на Конрада, который руководил. — Не понимаю, почему бы и нет, — сказал он. «В конце концов, мы не коммунисты. Да, я согласен.
  Бутц ред. — Мне также потребляются услуги местного гробовщика. Катафалки для тел, которые мы эксгумируем, препарируем и, в конце концов, перезахораниваем. Хорошие. Если возможно, герметичный. Я чувствую себя обязанным еще раз напомнить вам, что чувствую здесь, в лесу, становится очень неприятным. А насчет комаров правильно рассуждаете, герр Дьяков. Насекомые уже достаточно раздражают в этой части мира, но по мере проявления погоды они проявляют серьезную опасность. Не говоря уже о всех мухах и личинках, мы встречаемся на подходах к трупам. Вам нужно будет предусмотреть какой-то пестицид. ДДТ синтезирован самыми лучшими случаями. Но вы можете использовать Zyklon B, если он недоступен. Я случайно знаю, что Циклон Б имеется в изобилии в некоторых частях Польши и Украины.
  — Циклон-Б, — сказал Восс, продолжая писать.
  — В большинстве случаев, джентльмены, мы будем стремиться вывозить уплотнения, — сказал Бутц. «Однако пока…»
  Он подошел к трупу, который я обнаружил всего сорок восемь часов назад, и отдернул кусок мешковины, предметы я снова его прикрыл.
  — Я предлагаю начать немедленно с парнем.
  На мгновение он пощупал пулевое отверстие в затылке указательным взглядом.
  «Судья Конрад, — сказал он, — не будут ли вы так любезны делать для меня одновременную запись, пока я буду ожидать появления черепа этого трупа».
  — Конечно, профессор, — сказал Конрад и, вынув карандаш и бумагу, приготовился писать.
  Бутц обнаружит черепа обнаруженными, чтобы получить достаточно места, чтобы поднять его над землей, в которой он находится. Он внимательно всмотрелся в поездку и затем сказал: «Жертва А, вероятно, получила пулевое ранение. до затылочной кости, близко к отверстию в части черепа, что соответствует тому, что он был застрелен в стиле казни, в затылок и с близким подходом. Похоже, во лбу есть место исходу, что наводит меня на мысль, что пуля больше не остается в занятости черепа».
  Он развернул лежащую на земле связку хирургических инструментов и, выбрав большой нож для ампутации, который я видел ранее, начал рассечение костей.
  «Однако, измерив размер этого отверстия, мы сможем заранее определить калибр оружия, который используется для казни этого человека».
  В том, как он использовал нож, не было никаких колебаний, и я задавался определенным, мог ли он отрезать голову живому человеку с таким умением и рвением. Когда голова была полностью отрублена, он поднял череп, аккуратно завернул его в кусок мешковины и положил на землю у ног лейтенанта Восса.
  Тем временем я взглянул на судью Конрада, который поймал мой взгляд и молчаливое мнение, как будто действие профессора здесь, в Катынском лесу, вероятно рассказанную им мне любопытную историю об обезглавливании капрала СС в Бухенвальде.
  Острые глаза Дьякова заметили гильзу. Он лежит на земле на том месте, где лежит череп мертвого польского офицера. Он опустился на корточки и какое-то время терся о грязь, прежде чем поднять маленький предмет в своих толстых внутренних органах.
  — Что ты нашел? — уточнил Бутц.
  -- Сударь, похоже на гильзу, -- сказал Дьяков. «Возможно тот самый несчастный случай, в котором была та самая пуля, которая убила этого несчастного поляка».
  Бутц взял у Дьякова гильзу и поднес к свету. — Отлично, — сказал он. — Молодец, Дьяков. Я думаю, мы готовы к лету. Спасибо господа. Если я кому-нибудь понадоблюсь, то буду в своей лаборатории в Красном Бору. Если повезет, завтра в это же время мы уже сможем сказать, из какого преступления был убит этот парень.
  Пришлось ожидать, что Бутц произвел большее впечатление, чем я ожидал. Мы смотрели, как он проводился по склону к собственному мотоциклу. Он нес череп под мышкой и был похож на судью, уходящего с футбольным матчем с футбольным мячом.
  Конрад усмехнулся ему вслед. — Что я тебе сказал? — пробормотал он.
  «О, я не знаю, — сказал я, — он, кажется, знал, о чем идет речь».
  — Возможно, — неохотно сказал Конрад. — Может быть. Но сегодня он сварит эту голову и сварит из нее суп. Просто проверьте, не ошибаюсь ли я.
  Лейтенант Восс понюхал воздух. — Уже плохо пахнет, — сказал он.
  — Очень плохо, принят, — Дьяков. — А если мы его почуем, то и волки тоже. Мы наблюдаем не только о мародерах. Может быть, они обратятся за определенной едой. Это может быть даже опасно. Поверь мне, ты не захочешь встретить ночью стаю голодных волков.
  «Неужели волк действительно съест то, что уже давно мертво?» — предположил лейтенант Восс.
  Дьяков усмехнулся. 'Конечно. Почему бы и нет? Волк не так разборчив, кошерно его мясо или нет. Наполнить желудок чем-нибудь — чем угодно — занять. Даже если он выбросит большую часть наверх, вы можете это получить. Эй, полковник, может быть, вам стоит усилить охрану в лесу с спортивными вечерами?
  — Пожалуйста, не говорите мне о моем долге, Дьяков, — сказал Аренс. — Вы можете пользоваться доверием фельдмаршала, но еще не пользуетесь моими. С лицом, похожим на грозовую тучу, он пошел по склону как раз в тот момент, когда мы услышали, как мотоцикл Бухца завелся, а с ревом унесся прочь.
  — Что случилось с Аренсом? — избранный судья Конрад. «Глупая задница».
  — Он в порядке, — сериалл Дьяков. «Ему просто не нравится, что это милое место уже начинает выглядеть и пахнуть как куча дерьма». Он рассмеялся большим вульгарным смехом. — Вот в чем беда с вами, немцами. У вас такие чувствительные носы. Мы, русские, даже не замечаем, когда что-то дурно пахнет. А, Пешков? Он толкнул другого мужчину локтем, тот неловко поморщился, а потом отошел.
  «Поэтому у нас такое же гнилое правительство, какое было с 1917 года», — добавил Дьяков. — Потому что у нас нет обоняния.
  *
  В приемной Днепровского замка для меня было послание из Берлина. Мартин Квидде уже ушел с дежурства, и его младший связист Лутц — человек, который, как он считал, тайно работал в 537-м полку в гестапо — вручил мне желтый конверт. Он, конечно, сказал, что он имел в виду, потому что он расшифровал, но я мог видеть, что он очень хотел задать мне вопрос, и потому, когда я, я предпочитаю держать гестапо как можно ближе, я предложил ему Траммер из моего маленького портсигара и вел себя так, как будто я был рад немного поболтать. Но на самом деле я хотел, чтобы кто-нибудь из гестапо присматривал за мной, а иногда, когда ищешь человека, который прикроет тебе спину, лучше всего нанять того самого человека, чьей работой может быть вонзание ножа в Это.
  — Большое спасибо, сэр, — сказал он, пыхтя от явного потока. «Это лучшие сигареты, которые я когда-либо пробовал».
  — Не упоминай об этом.
  — Квидде говорит, что ты не в армии, а в СД.
  — Это тебе кое-что сказать.
  'Должно?'
  — Он должен сказать тебе, что ты можешь мне доверять. Что вы можете быть откровенны со мной.
  Лутц сказал, но было ясно, что мне дали возможность поработать на немецком языке, прежде чем я предложил поставить его своим ногам.
  — Это не то, что было бы верно для всех в 537-м, — осторожно сказал я. — Не все преданы партии так, как мы с тобой, Лутц. Несмотря на все вероятности обратного, верность — настоящая верность — в наши дни встречается редко. Люди с готовностью произносят «Хайль Гитлер», но для большинства из них это ни черта не значит».
  «Это очень верно».
  — Это просто фигура речи, троп. Ты знаешь, что такое троп, Лутц?
  — Не уверен, что знаю, сэр.
  «Это слово или фраза стала почти клише. Это означает, что для некоторых людей слова больше не означают ничего особенного; что слова были обращены от их нормального значения. Многие люди произносят «Хайль Гитлер» и отдают только за то, чтобы избежать неприятностей с гестапо. Но Адольф этого Гитлера мало что значит для нас, и уж точно не то, что он значит для нас с тобой, Лутц. Под этим я подразумеваю людей из СД и гестаповцев. Я прав, не так ли? Что ты из гестапо? Нет, вам не нужно на это верить. Я знаю то, что знаю. Но чего я еще не знаю, так это ли я кладу на тебя, Лутц. Что я могу вычислить, как не вычислить ни на ком другом в этом полку. Что я могу поговорить с вами конфиденциально, может быть, и что вы можете говорить со мной так же. Я высказываюсь?
  'Да сэр. Вы можете вычислить меня, сэр.
  'Хороший. А теперь скажи мне кое-что, Лутц, ты хорошо знал этих двух мертвых связистов?
  — Да, достаточно.
  — Они были хорошими нацистами?
  — Они были… — он замялся. — Они были хорошими связями, сэр.
  — Я не об этом спрашивал.
  Лутц снова заколебался, но на этот раз лишь на мгновение. 'Нет, сэр. Я думаю, ни один из них никогда не мог бы быть описан так. На самом деле я уже сообщил о них в гестапо, потому что подозревал их в причастности к какому-то удобному черному рынку».
  Я пожалел плечами. «Это не редкость для людей, которые работают на связи и в магазинах».
  «Я также сообщил им об определенных высказываниях, которые я счел нелояльными. Это было пару месяцев назад. Встретил. Сразу после Сталинграда. То, что они говорят, является особо нелояльным после Сталинграда».
  — Вы рассказали о них в отделении гестапо в Гнездово, здесь, в Смоленске?
  'Да. Капитану Хаммершмидту.
  — И что он сделал?
  'Ничего такого. Ничего. Лутц немного покраснел. «Рибе и Грайсс даже не были допрошены, и я выбрал себя, зачем я потрудился. Я имею в виду, это не позжек, донести на кого-то в измене, особенно когда это товарищ.
  — Вот что это было, как ты думаешь? Измена?
  'О, да. Они всегда шутили над детьми. Я предложил их размещение, но они не были обращены к вниманию. Что произошло, стало хуже. Когда лидер был здесь несколько недель назад, я предложил спуститься на дорогу и понаблюдать за машиной, которая проезжала мимо по пути в штаб-квартиру в Красном Бору. Они просто смеялись и продолжали шутить о лидере. Что меня очень разозлило, сэр. В конце концов, это были тяжкие происшествия. Я имею в виду, что мы здесь, в разгар войны за наше выживание, и эти два наблюдения подрывают волю нации к самообороне. Честно говоря, мне совсем не жаль, что они умерли, сэр, если это означает, что мне больше не приходится слушать подобную чепуху.
  — Вы знаете какие-нибудь из шуток?
  'Да сэр. Один. Только я бы не хотел этого повторить.
  — Ну же, Лутц. Никто не подумает, что это была твоя шутка.
  — Очень хорошо, сэр. Это происходит так. Епископ посещает местную церковь и в прихожей замечает три картины, выходящие на стену. Там один с Гитлером и один с Герингом, а посередине есть изображение. Епископ спрашивает пастора церкви об этом достопримечательности, и пастор говорит епископу, что эти три изображения имеют отношение к тому, что сказано в Библии – что Христос был пригвожден между двумя монастырями».
  Я поднимаю про себя. Я слышал много вариантов этой шутки раньше, но не так давно. Большинство людей, которые шутили о нацистах, просто выпускали пар, но для меня это всегда было актом сопротивления.
  — Да, я понимаю, почему это кого-то очень рассердит, — сказал я ему. — Что ж, вы все равно поступили правильно. Я полагаю, у гестапо были более насущные дела перед приездом лидера в Смоленск. Я обязательно разыщу этого капитана Хаммершмидта и спросил, почему он не догадался допросить людей.
  Лутц подтвердил, но мое рассмотрение его вряд ли убедило.
  — Однако в следующем разе, когда вы слышите что-то, что, по вашему мнению, бросается в глаза на нашу мораль или безопасность здесь, в Смоленске, будет лучше, если вы сначала поговорите со мной.
  'Да сэр.'
  «Хороший».
  — Я хотел спросить вас об одном, сэр.
  — Продолжай, Лутц.
  «Этот доктор Батов, министерство просвещения сказало вам, может переехать жить в Германию. Может ли это быть правдой, сэр? Он славянин, не так ли? А славяне расово заражены. Я думал, что весь смысл нашего движения на Востоке состоит в том, чтобы изгнать эти низшие расы, а не ассимилировать их в немецком обществе».
  — Вы, конечно, правы, но иногда для большего блага приходится делать исключения. Доктор Батов собирается в Германии очень важную пропагандистскую услугу. Очень важная услуга, которая может помочь изменить ход этой войны. Я не преувеличиваю. На самом деле, я собираюсь увидеться с сейчас, чтобы сообщить ему хорошие новости. И чтобы он выполнял ту услугу, о которой я говорил.
  Мои источники снова не убедили Лутца. Меня это не удивляет: в этой беде закоренелых нацистов – глупость, невежество и предусмотрительность всегда мешают увидеть более широкую картину. Но из-за этого с ними может быть невозможно.
  *
  Парк Глинки находится среди благоустроенных садов с ступенями и дурацкими дорожками прямо внутри южной стены Кремля, а Лютеровская церковь и ратуша были в двухах к востоку. Вы могли ощущать запах цирка и слышать жалобы некоторых животных из его зверинца дальше на запад; с другой стороны, это произошло всего лишь следствием того, что какие-то городские пьяницы в обществе и горизонтальную вечеринку с выпивкой, наблюдаем костром и опасностями проблем на стороне Ратхаусштрассе.
  В центре парка стоял большой памятник Глинке; около его размера шести бронзовых башмаков была кованая града, сделанная так, чтобы она выглядела как нотная бумага, с нотами в положениях, которые вы просто знали, не умея читать ноты, вероятно, из его самой возникновения симфонии. Когда нацисты контролировали большую часть страны, трудно представить, чтобы советский композитор нашел о чем написать симфонию, если какое-нибудь современное маэстро только не вдохновения написать новую увертюру к победе с настоящей пушкой, колоколами и победоносной русской армией, и теперь, когда я вспомнил об этом, это было совсем нетрудно представить: 1812 год и катастрофическое отступление Великой армии из Москвы главнокомандующий казался значительно более современным, чем комфортным. Я просто надеялся, что не стану еще замерзшим телом, лежащим в снегу на долгой дороге, обратившейся в Берлин.
  Я увидел Мартина Квидда раньше, чем он увидел меня. Он бродил по округе с кожаным портфелем в одной руке и сигаретой в другом, раздраженном виде, что ему наплевать на весь мир, хотя на самом деле это было совсем не так; как только он увидел меня, как будто соображает, куда бежать.
  — Как вы думаете, он был великим композитором? Я выбрал его. «Неужели он действительно заслужил это? Или просто им не встречалась красивая статуэтка, которую можно было бы поставить в этом парке всякий раз, когда какой-нибудь боярин навсегда запирал крышку своего рояля? Я подозрительный на постамент. 1857 год. Кажется, только вчера. Германия была всего лишь огонеком в голубых глазах Бисмарка. Если бы старая кровь и железо знали тогда то, что знаем мы теперь, как вы думаете, сделал бы он это? Объединил германские земли в одну большую счастливую семью? Я думаю.
  Квидде поторопила меня к деревьям, как будто мы могли попасть под подозрение, если останемся возле статуи. Несколько раз он с тревогой оглядывался назад, словно ожидая, что Глинка слезет с пьедестала и пойдет за нами с палочкой и парой тактов серьезной музыки в руке.
  — Вы знаете, я не думаю, что господин Глинка очень сильно возражает против того, что я о нем говорю, — сказал я. «Не так много, как многие другие люди, о которых я могу думать. Но это верно почти для всех в наши дни.
  «Ты почувствуешь себя менее оптимистично, когда я расскажу тебе то, что знаю», — сказал он.
  Я закурил и чиркнул спичкой по покрытой слякотью земле. Я снова слишком много курил, но тогда Россия делает это с тобой. После Сталинграда было трудно понять много человеческого внимания.
  — Тогда, может быть, я просто не хочу знать, — сказал я. «Может быть, мне следует больше ходить на Бетховена. Мне кажется, что он достаточно хорошо умудрялся, когда ни черта не слышал. Быть глухим в Германии, вероятно, очень полезно для здоровья. В последнее время у меня сложилось впечатление, что другие люди могут быть смертельно опасны. Особенно слушая наших лидеров.
  — Разве я этого не знаю? — горько сказал Квидде. Он снял шлем и яростно потер голову.
  «Теперь я начинаю видеть и слышать, и мне кажется, что я смотрю на человека, который, возможно, слышал гораздо больше, чем просто Мидж Гилларс по радио Берлин».
  «Если бы Мидж знал то, знаю, что я, она бы играла совсем другие мелодии. Только на этот раз они не будут дьявольскими.
  — Тем не менее, эти мелодии хороши, верно? Я должен знать. Я апостол дешевой музыки. Только не говори эту парню на пьедестале.
  — Ты пришел один? — с тревогой спросил он.
  Я пожалел плечами. — Я подумывал казаться парочкой девушек из шоу. Но опять же, ты пришел меня одну. Что это значит?
  Квидде неуверенно закурил новую сигарету от окурки старой. Это никак не возникло на его нервах: дым вырывался из его дергающегося рта и раздувающихся ноздрей, как клубок уходящего поезда.
  — Вам лучше выпустить немного корпуса, капрал, а то уплывете. Не принимайте близко к сердцу. Всякий раз подумал, что нервничаешь.
  Квидде вручил мне ящик с посылкой.
  'Что это?' Я посоветовал.
  — Катушка с магнитофонной лентой, — сказал он.
  'Что я этим хочу? У меня нет магнитофона. Я бы даже не знал, как с ним работать.
  — Эту пленку сделал Фридрих Рибе, — сказал Квидде. — И, может быть, именно из-за этого его убили. Только два человека знали, что было на этой пленке, и один из них мертв».
  «Рибе».
  Квидде прям.
  — Так как тебе удалось избежать перерезания горла?
  — Я задал себе тот же вопрос. Я думаю, что Рибе и Грайсс были убиты, потому что они служили в одном списке. Тот, кто их убил, должно быть, решил, что они оба слышали то, что на самом деле слышал только Фридрих Рибе. И я, конечно. Вернеру Грайссу никогда бы не удалось обнаружить. В то время мы все думали, что Грейсс был канарейкой гестапо, хотя на самом деле это был Юпп Лутц. Я сам узнал об этом только пару недель назад, когда друг из Любека написал мне об этом».
  — Но Рибе встретила ее для вас, — сказал я.
  Квидде прям. 'Мы были друзьями. Хорошие друзья. Присматриваем друг за другом с тех пор.
  Я заглянул в почтовый ящик, в котором была коробка с почтовой рассылкой Немецкой электроэнергетической компании – AEG.
  'Хорошо. Это не симфонический оркестр MDR и не потерянный аккорд. Так что же на этой пленке?
  — Помнишь, несколько недель назад в Смоленск приезжал вождь?
  «Я до сих пор дорожу памяти».
  «У Гитлера была встреча с Умным Гансом в его кабинете в Красном Бору. Наедине. Судя по всему, было очень уютно — ни помощников, ни адъютантов, только вдвоем. Телефон в офисе не работает должным образом. Он всегда зависает при снижении трубки обратно в кредл, в результате чего оператор продолжает слышать все с позиции. Ну, более или менее все.
  — И поэтому Рибе решил взять это на магнитофон?
  'Да.'
  «Иисус». Я вздохнул. — О чем он думал?
  — Он хотел сувенир. Голос Гитлера. Вы привыкаете слышать, как он произносит речь, но никогда не слышит, какой он, когда расслабляется».
  «Подписанная фотография была бы менее опасна».
  'Да. Примерно в середине записи фон Клюге догадывается, что его и Гитлера можно было подслушать, потому что он поднимает трубку, а затем сильно поражает по несколько раз, чем линия прервется».
  — Итак, что — Гитлер и фон Клюге были связаны с тем, что планы армии на летнюю дорогу 1943 года были скомпрометированы? Да, я понимаю, почему это может их немного беспокоить.
  — О, это еще хуже, — сказал Квидде.
  Я покачал головой. Я не мог придумать ничего, чем хуже выдать военную тайну; с другой стороны, это были дни, когда мои представления были ограничены наивной верой в врожденную порядочность моих соотечественников-томцев. После почти двадцати лет работы в берлинской полиции я думал, что знаю все о переменах, но если вы сами не коррумпированы, то, я думаю, вы никогда не узнаете, Каким образом коррумпированы другие люди в погоне за богатством и благосклонностью. Думаю, тогда я, должно быть, все еще ощущал в таких вещах, как честь, честность и долг. Жизнь должна была преподать мне самый трудный урок из всех, а именно, что в развращенном мире единственном, на что можно положиться, это разложение, потом смерть и еще раз развращение, и что честь и долг имеют мало мест в мире, которые в нем были Гитлер и Сталин. И, пожалуй, самым наивным в моей реакции было то, что я действительно удивился тому, что Квидде сказал мне дальше.
  «На записи отчетливо слышно, как Адольф Гитлер и Гюнтер фон Клюге разговаривают почти пятнадцать минут. В основном, потому, что, несмотря на предполагаемую империю, Гитлер посещает штаб-квартиру в Смоленске, и очень скоро станет более очевидным. прежняя щедрость к фельдмаршалу, он слышал в Берлине несколько слухов о том, что фон Клюге несколько недоволен своим эмоциональным состоянием. Затем фон Клюге продолжает делать несколько слабых подтверждений и выпусков на том, что он будет соответствовать будущему Германии и победе над Красной Армией, прежде чем Гитлер дойдет до точки зрения своего наблюдения там. Прежде всего, Гитлер упоминает чек на один миллион марок, который германское казначейство выдало фон Клюге в октябре 1942 года для развития его состояния. Он упоминает, что дал сравнительную сумму Паулю фон Гинденбургу в 1933 году. Он напоминает также фон Клюге, который может помочь с любыми будущими расходами на содержание этих поместий, и с этой целью он свою личную чековую книжку с его. Затем вы слышите, как Гитлер выписывает еще один чек, и значение суммы не упоминается в записи, вы можете услышать из того, что говорит фельдмаршал, когда лидер передает его, что на этот раз это как минимум миллион. вероятность снова, возможно, даже больше. Так или иначе, в конце концов, в конце концов, уровень разговора фон Клюге подтверждает лидерство в своей непоколебимой лояльности и влияет на том, что слухи о его собственной неудовлетворенности были сильно преувеличены теми в высшем командовании, завидовали его отношениям с Гитлером».
  На мгновение я закрыл глаза. Теперь почти все объяснилось — почему немец убил двух связистов. Явно очевидным, что причина их захвата заключалась в том, чтобы заставить их замолчать об обнаружении этого крупного захвата. Кто-то, действовавший на сторону Гитлера, или фон Клюге, или, возможно, они оба, убили двух связистов. Было также ясно, почему фон Клюге решил выйти из заговора группы армий «Центр» с целью уничтожения Гитлера, пока тот не достиг цели в Смоленске: этого не было бы в отношениях к отсутствию Генриха Гиммлера в Смоленске, а было бы отношение к выявлению около миллионов миллионов .
  Не менее ясно, чем все это, однако, сводящее с ума уверенность в том, что Мартин Квидде подвергся мне теперь такой же серьезной опасности, как и он сам.
  Я закатил глаза и закурил сигарету. На секунду ветер поймал дым и дунул мне в глаза, и они заслезились. Я вытерла их тыльной стороны ладони, а затем подумывала использовать ее, чтобы разумно придать капралу Квидде. Может быть, было уже слишком поздно для этого, но я надеялся, что нет.
  — Ну, это адская история, — сказал я.
  'Это так. Это все есть на пленке.
  — О, я в этом не сомневаюсь. Я также не сомневаюсь в том, что, возможно, больше никогда не засну. Я люблю страшные истории время от времени. Мне даже нравился Носферату , когда он был в кино. Но твоя маленькая сказка слишком страшна даже для меня. Какого черта вы ожидаете, что я буду делать с капралом? Я полицейский, а не гребаный Лоэнгрин. А если я захочу закончить жизнь инцидентом, я проведу небольшой отпуск в Золингене, прежде чем спрыгнуть с Мунгстенского моста.
  — Я подумал, может быть, вы могли бы взяться за дело, — сказал Квидде. — Этих людей все-таки убили. Какой смысл в бюро по расследованию военных преступлений и полевой полиции, если вы не расследуете реальных событий?
  Я вернул ящик с посылкой.
  — Тебе нужно, чтобы я нарисовал тебе диаграмму Эйлера? Нацисты управляют Германией. Они убивают людей, которые встают у них на пути. Бюро просто показуха, капрал. Когда они были на пиве - даже иногда, когда они изнасиловали и убили пару русских девушек. Но не это. Никогда этого. То, что вы мне только что сказали, — лучшая причина, которую я когда-либо слышал, чтобы я вообще наблюдал дело. А так, дел нет. Уже нет. Наверно я понимаю, нет. На самом деле, я, возможно, больше никогда не задам еще один неудобный вопрос в этом мерзком, ебанутом иван-сити.
  — Тогда я поговорю с кем-нибудь еще.
  — Больше никого нет.
  — Поверьте, двое моих друзей и товарищей были хладнокровно убиты. Им перерезали глотки, как животными на ферме. Что бы они ни делали, этого не было оправдания. Фридрих Рибе ошибся. Он должен быть подчиненным воинской дисциплины. Даже военный трибунал. Но не хладнокровное погибло. Так что, может быть, я возьму это куда-нибудь еще».
  — Больше некуда, идиот.
  «Верховному командованию в Берлине. Возможно, рейхсфюреру Гиммлеру. Подумай об этом. Эта пленка — улица, которая могла прикончить Гитлера. Когда люди узнают, что за человека их называют, они не захотят, чтобы он ими руководил. Да, Гиммлер может быть именно тем человеком».
  — Гиммлер? Я смеялся. — Разве ты не понимаешь, птичий мозг? Никто не собирается трогать эту штуку шестом. Они заметут это дерьмо в ближайшей мышиной нору и тебя вместе с ним. Мало того, что вы обречете себя на концлагерь, весьма вероятно, что вы также подверглись опасности других людей. Возможно, лучшие мужчины, чем вы. , Гиммлер расспрашивает фон Клюге. Что тогда? Может быть, фон Клюге решит спасти свою шкуру, бросив в дерьмо кого-то другого. Вы думали об этом?
  Я имел в виду аристократическую группу заговорщиков фон Герсдорфа.
  — Тогда, возможно, подпольное движение заинтересуется публикацией этого, — сказал Квидде. «Я слышал об этой группе людей в Мюнхене, которые издавали листовки против нацистов. Некоторые студенты. Может быть, они могли бы сделать листовку с расшифровкой этой записи».
  — Для человека, который был достаточно мудр, чтобы испугаться всего за эти десять минут назад, сейчас вы живете поразительно глупое отсутствие заботы о своем благополучии. Группа людей, о которой идет речь, уже мертва. Они были совершены и казнены в ближайшем будущем».
  «Кто сказал, что я сильно испугался? И кто сказал, что меня волнует безопасное получение? Послушайте, сэр, я верю в будущее Германии. И в Германии не будет никакого будущего, если кто-то не сделает что-нибудь с этой лентой».
  «Я хочу будущего для Германии, как и вы, капрал, но я обещаю вам, что это не способ достижения этого».
  — Это мы еще смотрим, — сказал Квидде. Он надел шлем на голову, сунул чемоданчик под мышку и пошел прочь.
  Я взял его за руку. — Нет, этого недостаточно, — сказал я. — Хочу, чтобы ты поклялся, что будешь держать рот на замке по этому поводу. Что ты уничтожишь эту запись.
  'Ты смеешься?'
  'Нет я не. Я совершенно серьезно, капрал. Боюсь, это вышло далеко за рамки шутки. Ты ведешь себя как дурак. Слушай, если ты только слушаешь меня. Может быть, наслушается кто-нибудь, кто прошает запись, я знаю знакомого полковника абвера, но, честно говоря, я не думаю, что в краткосрочной перспективе это что-то изменит.
  Квидде презрительно усмехнулся, отдернул руку и пошел дальше, а я следовал за ним, как умоляющий любовник. — Значит, ты мешаешь, не так ли? он сказал.
  На мгновение я вспомнил о фон Герсдорфе и фон Бозелагере, судье Гольдше и фон Донаньи, генерале фон Трескове и подполковнике фон Шлабрендорфе. Они могли быть изнеженными, даже некомпетентными, но они были чуть ли не единственной оппозицией Гитлеру и его банде. Пока эти аристократы были на свободе, у них были все шансы осуществить успешное покушение на жизнь вождя. И если Гиммлеру поступил предлог для допроса фельдмаршала фон Клюге, всегда равная вероятность того, что он может выдать фон Герсдорфа и других только для того, чтобы сбить Гиммлера с его спины.
  А если фон Герсдорфа арестуют, от кого он в конечном итоге может отдать предпочтение? Я, наверное?
  — Я серьезно, — сказал я. — Мне нужно твое слово, что ты будешь молчать, иначе… иначе я сам тебя убью. Здесь слишком много поставлено на карту. Вам нельзя позволять рисковать жизнью некоторых хороших людей, которые уже обнаруживают Гитлера и которые, если Бог дает, убивают его снова. Это если им будет предоставлена возможность.
  «Какие мужчины? Я тебе не верю, Гюнтер.
  «Люди, у которых больше шансов сделать это, чем у нас с вами. Мужчины, находящиеся в Волчьем логове в Растенбурге и в штаб-квартире оборотней в Виннице. Люди из высшего командования немецкой армии.
  — Да пошел ты, — сказал Квидде и повернулся ко мне спиной. — И к черту их тоже. Если бы они были хороши, они бы уже сделали это.
  Я раздраженно покачал головой. Предстояло принять важное решение, и совершенно не было времени его обдумывать. Так бывает с большими доходами. Дело не в том, что вы его реализовали, просто у вас закончились открытые варианты. В одну какую-то минуту тупой юный дурак рычит на презрение и говорит вам идти на хуй, опасаясь скомпрометировать сохранившегося источника обнаружения заговора против Адольфа Гитлера, а в следующем вы прижимаете автоматический вальтер к спине главу и нажал на курок, и юный дурак рухнул на мокрую землю, кровь его брызнула из шлема, как новая нефтяная скважина, и ты уже думаешь, как бы сделать его значительным, но прискорбное стало похоже на инциденто – так что, может быть, гестапо не повесит еще шестерых невинных русских в отместку за смерть одного немца.
  Я оглядел небольшой парк. Пьяные были слишком промокшими, чтобы обращать внимание или обращать на них внимание — трудно было сказать, что именно. Со своего высокого каменного пьедестала Глинка видел, конечно, все это чертово дело; и это было странно, но я впервые понял, что то, как скульптор поймал композитора, как будто он к чему-то прислушивался. Это было умно: казалось, что выстрелил Глинка. Я быстро обезопасил свой собственный пистолет и сунул его в карман, затем взял такой же «вальтер» капрала Квидде. Я сдвинул затвор, чтобы всадить один в казенную часть, и выстрелил еще один в землю, чем осторожно вложить пистолет рядом с автоматическим взводом в его руку. Я очень мало сочувствовал покойнику — трудно жалеть дурака, — но я выбрал исключительную укола сожаления о том, что мне пришлось убить одного проклятого дурака ради нескольких других.
  Потом я взял вторую пустую гильзу и ящик с компрометирующей лентой – оставил ее там не вариант – и быстро ушел, наде звук, что никто не слышал моего громко бьющегося сердца.
  Позже мне пришло в голову, что я расстрелял, вернее, расстрелял Мартина Квидде точно так же, как НКВД расстрелял всех этих польских офицеров. Справедливости ради надо, что это дало мне некоторый повод для размышлений. Я также узнал, что музыка на заборе у ног Глинки была его оперой «Жизнь за царя» . Не титул для лучших опер. Но тогда и «Жизнь для группы шикарных предателей » тоже не имеет большого значения. И в целом я предпочитаю раскрыть преступление его совершению.
  *
  После того, что произошло в парке Глинки, мне не очень хотелось идти к доктору Батову. Я своеобразный такой. Когда я хладнокровно убиваю человека, это меня немного обеспокоило, и хорошие новости, которые я должен был сообщить доктору — что министерство погоды о его переселении в Берлине, — оказались не так, как должны были быть хорошими новостями. Кроме того, я почти ожидал, что лейтенант полевой полиции Восс приедет в Красный Бор и возьмет меня на роль детектива-консультанта, как раньше. Это определенно то, чего я хотел. Дело в том, что я надеялся от особых его простых умов от любых диких теорий, которые у него могли быть об мяче. Я не вернулся в свое маленькое деревянное бунгало очень долго, когда, как и ожидается, он беспокойства.
  В Воссе было что-то собачье. Это образовалось просто отполированное до блеска металлическое украшение, которое оно носило на цепочке вокруг своей толстой шерсти, чтобы показать, что оно при возникновении служебных обстоятельств всегда — по этой причине большая часть фрицев называли половую полицию гончими на питомнике или охотничьими собаками, — но у Фосса такое мрачно красивое лицо, легко было спутать с реальным существом. Его мочки ушей были такими же обнаруженными, как его кожаный плащ, а в больших карих наблюдениях было столько желтого, что они вызывали заметный значок полевой кожи, который он носил на левой руке. Я видел чистокровных ищих, которые выглядели более человечно, чем Людвиг Фосс. Но он не был солдатом-любителем: Восточного фронта и нагрудного знака пехотного десанта, служившего в более художественной истории, чем органы органов внутренних дел. Он видел гораздо больше действий, чем охрана барьера на магистрали.
  
  — Огонь, чайник, удобное кресло — у вас здесь хорошо, капитан Гюнтер, — сказал он, оглядывая мою уютную комнату. Он был так высок, что пришлось ему наклониться, чтобы войти в дверь.
  — Это немного похоже на хижину дяди Тома, — сказал я. — Но это дом. Что я могу сделать для вас, лейтенант? Я бы открыл бутылку шампанского в честь, но, кажется, значимой для себя мы выпили последние пятьдесят бутылок.
  — Мы нашли еще одного мертвого связиста, — сказал он, отмахиваясь от остроты.
  'Ага, понятно. Это становится эпидемией, — сказал я. — Ему тоже перерезали горло?
  — Я еще не знаю. Я только что услышал репортаж по радио. Пара людей нашли тело в парке им. Глинки. Я обнаружил, что вы могли бы прийти и посмотреть на случившееся со мной. Просто на случай, если во всем этом есть какая-то напряженность.
  'Шаблон? Это слово мы, копы, распространены только в цивилизации. Вам нужны тротуары, чтобы увидеть присутствие, Людвиг. Здесь нет шаблона ни к чему. Ты еще не понял этого? В Смоленске все пиздец.
  Какой пиздец, я только начал понимать, спасибо Мартину Квидде и Фридриху Рибе.
  — Это капрал Квидде.
  'Quidde? На днях я разговаривал с беднягой. Хорошо. Пойдем посмотрим на него.
  Было любопытно находиться над мертвым телом человека, которого я убил менее двух часов назад. Я никогда не обнаруживал этого случая смерти моей собственной жертвы — и предпочел бы никогда больше не заниматься, — но все случается впервые, и новизна этого помогла поддерживать мой интерес достаточно долго, чтобы сообщить Фосс, что мой ревнивый но опытным глазом покойный делал вид, что завершил жизнь убийством.
  — Пистолет в рукавице выглядит готовым к выстрелу, — сказал я. «На самом деле я удивлен, что он вообще все еще держит ее. Можно было подумать, что какой-нибудь Иван ущипнул бы его. В случае возникновения, после тщательного расследования всех имеющихся фактов, которые могут быть обнаружены здесь, в случае возникновения наиболее очевидных проявлений.
  — Не знаю, — сказал Восс. — Вы бы не сняли свою жестяную каску, если бы собирались застрелиться?
  Но этого не произошло.
  — И стал бы он так стрелять себе в затылок? продолжал Восс. «У меня сложилось впечатление, что большинство людей стреляют себе в голову, стреляют себе в голову».
  «Именно поэтому многие люди, которые так поступают, выживают », — авторитетно сказал я. «Выстрелы в виски — неотъемлемая часть скачек. Иногда просто не кончается. На будущее, если ты хочешь это сделать, то стреляй себе в затылок. Так же, как те иваны убили тех поляков. Никто никогда не выживает после выстрела, который проходит через затылочную кость, как этот. Вот почему они так делают. Потому что они знают, что делают».
  — Я вижу, как это работает, да. Но возможно ли вообще сделать это таким образом — с собой, я имею в виду?
  Я достал свой собственный вальтер — тот пистолет, из которого убили Квидде, — проверил предохранитель, поднял локоть и поставил дуло автомата к затылку. Демонстрация была достаточно красноречивой. Это было легко возможно.
  — Не было необходимости снимать даже с его шлемом, — сказал я.
  — Хорошо, — сказал Восс. «Самоубийство. Но у меня нет вашего опыта и подготовки на Александерплац.
  — Я не против очевидного объяснения. Иногда чертовски сложно быть умным — достаточно умным, чтобы игнорировать то, что очевидно. Что ж, я недостаточно умен, чтобы предложить альтернативу в случае производства. Одно дело выстрелить себе в голову, и совсем другое — перерезать себе горло. Кроме того, на этот раз у нас даже есть оружие.
  Восс сдернул шлем Квидде, обнажив дыру во лбу. — И, кажется, у нас тоже есть пуля, — сказал он, осматривая участки шапки связи. «Вы можете видеть, как он встроен в металл».
  — Значит, ты можешь, — сказал я. — Нам здесь, в Смоленске, это пойдет на пользу.
  «Возможно, нам следует обыскать его квартиру в поисках предсмертной записки», — сказал он.
  — Да, — согласился я. — Возможно, это была женщина. Или, возможно, не женщин было. Любой из них может найти достаточно веской причины для некоторых фрицев. Но даже если нет записки, это ничего не изменит. Кто вообще это читал, кроме нас с вами и, может быть, полковника Аренса?
  — Тем не менее любопытно, тебе не кажется? Трое парней из одной полка связи безвременно погибают через столько же недель.
  — Мы на войне, — сказал я. «Встретить безвременный конец — вот что значит жить в этой дрянной стране. Но я понимаю твою точку зрения, Людвиг. Все-таки есть что-то хитрое. Это то, что некоторые люди думают, не так ли? Что они опасны? Вся эта энергия нагревает твой мозг? Это, безусловно, разъясно бы, происходит что в Министерстве просвещения.
  — Радиоволны — да, я никогда об этом не думал, — сказал Восс.
  я улыбнулась; Я увлекся переходом, как утка в воде, и задавался вопросом, насколько грязнее мои крылья и перепончатые лапы могут сделать эту воду, чем улететь с места происшествия.
  «Эти мальчики-сигнальщики живут рядом с чередованием изо дня в день. Мачта задней части замка выглядит точно так же, как долговязый парень. Удивительно, что у них еще не выросли антенны на их чертовых головах.
  Восс нахмурился, а затем покачал головой. — Долговязый парень?
  — Извините, — сказал я. — Так мы, берлинцы, назвали радиобашню в Шарлоттенбурге. Я покачал головой. — Так что, может быть, радиоволны вызвали у бедняги Квидде зуд в мозгу, который он решил почесать пулей из автоматического «вальтера». Иногда, когда он тоже стоял, судя по тому, как кровь забрызгала траву.
  — Интересная теория, — признал Восс. «О радиоволнах. Но ты не серьезно.
  — Нет, это будет трудно объяснить. Я покачал головой. — Скорее всего, он просто был подавлен тем, что оказался здесь, в этой дерьмовой дыре, и смотрел в дуло контрнаступления Красной Армии этим летом. Я вижу, откуда он шел оттуда. Смоленск довел бы до убийства кого угодно. Честно говоря, с тех пор, как я здесь, я не думал ни о чем другом, кроме как вышибить себе мозги.
  — Это один из вариантов вернуться домой, — сказал Восс.
  — Да, в Днепровском замке и Катынском лесу царит любопытная атмосфера. На днях полковник Аренс, вероятно, и сам был очень встревожен. Вы так не думаете?
  — Он наверняка плохо воспримет это. Я никогда не встречался с офицером, который бы больше заботился о благополучии своих людей».
  «Это приятное изменение, это правда». Я сузил глаза и смотрел на деревья. «Но почему этот парк? Вы же не думаете, что этот парень был меломаном?
  'Не знаю. Это вроде как мирно».
  Услышав громкий возглас и хриплый смех, я огляделся. Пьяницы все еще были там с собаками и костром. Нелепо долго в России были не только романы, но и пьянки; этот стал очень похож на « Войну и мир» .
  — Почти мирно, — добавил Восс.
  — Вы говорите по-русски, Восс?
  — Немного, — сказал Восс. «Делайте это и делайте то, в основном. Вы знаете – язык оккупанта.
  «Возможно, это пустая трата времени, — сказал я, — но пойдем и спросим у красноармейцев, не видели ли они что-нибудь».
  — Боюсь, приказы даются намного легче, чем вопросы. Я не уверен, что пойму ответы.
  — Мы еще заказали из тебя сыщика, Людвиг.
  Я предстояло получить острые ощущения, где только можно. Гостиница «Глинка» была закрыта для таких лохов, как я, любители, когда девушка делает такие вещи, потому что хочет, а не потому, что должна. Это оставило невероятно толстый русский роман в моей комнате и трепет от разговора с кучей сильно пьющих иванов, которые, возможно, только что представлялись, как гражданское лицо, отвечающее моему собственному описанию, хладнокровно стреляет в немецкого солдата. Конечно, настоящий сыщик в любом случае сделал бы разговор со всеми возможными свидетелями, и я поставил на то, что они не возникают или не захотят вообще вспомнить ничего. И когда после пятиминутной беседы с бессчетным числом писаков у нас с Воссом не остается ничего, за исключением появления непонимающих испуганных пожатий желтухой и очень неприятного дыхания в ноздрях, я все равно избранным себя победителем. Это не то же самое, что разорить банк в этом Монте-Карло, но этого было достаточно.
  
  
  ГЛАВА 5
  Четверг, 1 апреля 1943 г.
  На следующее утро я прибуду к доктору Батову в Смоленскую государственную медицинскую академию. К этому моменту я приступил к созданию в канареечного цвета особого советского здания — что-то вроде чрезвычайной ситуации, которая, вполне вероятно, представляла интересы пятилетнего плана какого-нибудь аспиринового комиссара по случаям больных и раненых в России. На доске объявлений в огромном приемном заболевании до сих пор висели желтеющие объявления кириллицей, хваставшиеся эффективностью смоленского медицинского персонала и тем, как из года в год увеличивалось количество пролеченных больных, как будто заболевших было столько тракторов. несколько увеличилось число вылеченных пациентов. Могли бы коммунисты прийти к приходу, что русские просто становятся здоровыми? Или директора академии расстреляли бы за невыполнение задания? Это была интересная дилемма, указывающая на реальную разницу между нацизмом и коммунизмом как формами: в Советской России не было места для личности; и наоборот, не все в Германии управлялось имуществом. Нацисты никогда никого не расстреливали за глупость, неэффективность или просто за невезение. Вообще говоря, фашисты искали повод вас расстрелять, коммуникаторы были вполне рады расстрелять вас без всякого повода — но когда вас расстреляли, какая разница?
  Батова не была в его кабинете на шестом этаже, и когда мне не удалось увидеть его в своей лаборатории, я проверил усталого вида фельдшера-немца, не знает ли он, где находится русский врач. Он сказал мне, что русский врач уже пару дней не был в больнице.
  'Он болен? Он дома? Он просто отдыхает? Какой?
  Санитар пожалми плечами. — Не знаю, сэр. Но на самом деле он совсем не похож на него. Он может быть Иваном, но я никогда не встречал человека, более преданного пациента. Не только его пациенты, но и наши тоже. Вчера он должен был использовать один из наших людей, но так и не появился на ней. А теперь человек мертв. Так что вы можете сделать свои собственные выборки.
  — Что вам говорят русские медсестры?
  — Трудно сказать, сэр. Никто из нас, немцев, не слюни много Попова и не слюни ни одного немца. У нас так недоукомплектованы кадры. Половину моих санитаров только что отправили на юго-восток, на место под названием Прохоровка. Батов был чуть ли не встречается, кто мог говорить с нами на хирургическом уровне.
  — Что в Прохоровке?
  — Без понятия, сэр. Все, что я знаю, это то, что это недалеко от города под названием Курск. Но это все очень секретно, и я не должен был упоминать об этом. Нашим людям не сказали, куда они направляются. Единственная обнаруженная причина, по которой я об этом, заключалась в том, что из здешних магазинов было взято несколько больших коробок с перевязочными материалами, и кто-то взял пункт назначения.
  — Не исключено, что Батов попал в тот же поток, что и они?
  — Ни за что, сэр. Ивана служат.
  — Что ж, полагаю, мне лучше поискать его дома.
  — Если вы его увидите, скажите ему, чтобы он поспешил обратно, сэр. Он нужен нам больше, когда-либо, сейчас, когда у нас так мало сотрудников.
  Тут-то я решил пойти поискать Батова в отдельной комнате, где ухаживал за Рудаковым, но там было пусто, и инвалидной коляски, в котором я видел его сидящим, уже не было. Кровать не выглядела так, как будто в ней спали, и даже пепельница выглядела так, словно ощущала себя далеко не ощущаемой. Я положил руку на радио, которое было включено, когда я в последний раз был в этой комнате, и было холодно. Я взглянул на фотографию Сталина, но он ничего не сказал. Он подозрительно уставился на меня своими тусклыми темными глазами, и когда я протянул за руку его спину, чтобы найти фотографию трех энкавэдистов, и заметил, что она пропала, у меня появилось нехорошее предчувствие.
  Я вышел из больницы и быстро поехал в дом Батова. Я контролировал и постучал в дверь, но Батов не ответил. У дамы внизу была слуховая трубка, которая выглядела так, как будто она наблюдала Музею Бетховена в Бонне, и она совсем не говорила по-немецки, но ей это и не требовалось; моего опознания было достаточно, чтобы она приняла меня за гестаповца, я полагаю — женщина, конечно, достаточно перекрестилась, как и ожидал Батов, — и вскоре она нашла какие-то ключи и впустила меня в квартиру Батова.
  Как только служанка открыла дверь, я, что-то не так: все эксклюзивные книги доктора, которые были поняты так строго раскрыты, теперь лежат на полу, и, предчувствуя, что я вот-вот обнаружу что-то опасное, от меня исходил слабый запах кисло-сладкий тлен в квартире – я взял ключ и отослал бабушку, потом закрыл за собой дверь.
  Я вошел в гостиную Батова. Высококачественная керамическая установка в настройке еще была теплой, но неподвижное тело Батова — нет. Он направлен вниз на полубез ковра под лоскутным одеялом из брошенных книг, газет и подушек. Сбоку на его шее была рана, похожая на большой кусок арбуза. Его разбитый и разбитый рот был заткнут носком, а по количеству отсутствующих пальцев на правой руке было ясно, что кто-то готовил его к игре фортепианного концерта Равеля для левой руки на стойке у окна или — скорее, возможно, — методично идентифицировал его: четыре отрубленных на ощупь и больших датчиков были выстроены вертикальным рядом с каминной полки, как окурки. Я задавался особым, почему он придерживался неподвижно и видел его, пока не подкожную инъекцию в его бедре и не понял, что ему ввели какой-то мышечный релаксант, который они использовали в хирургии, и кто-то, кто сказал, что они делают . Должно быть, этого было достаточно, чтобы остановить его движение, но недостаточно, чтобы остановить боль.
  Выдал ли он информацию, которая побудила к его вкусу? Судя по тому, как была перевернута квартира, и количество выставленных оттисков, это явно мало выразительно. Если кто-то может выдержать более одного человека, можно обнаружить, что он может выдержать всех пяти.
  «Извините», — сказал я вслух, потому что у меня была твердая мысль, что страдания и смерть Батова были вызваны той же самой информацией, которую он мне подтвердил, — фотографическими и документальными доказательствами того, что именно произошло в Катынском лесу. 'Я действительно. Если бы только… если бы я пришел вчера, как сложился, тогда, может быть, ты был бы еще жив.
  Конечно, мне уже приходило в голову, что отсутствие лейтенанта Рудакова в своей комнате в СГМА было знакомо с тем, что он встретил такой ужасный же-же конец, но только теперь я начал задаваться особенно, Почему именно инвалидом был этот человек из НКВД. Мог ли Рудаков обмануть Батова, за его оставить думать, что состояние, может быть, хуже, чем было на самом деле? Что может быть лучше, чтобы спрятаться от коллеги из НКВД, чем притвориться умственно отсталым? В таких случаях, не исключено, что доктор Батова убил самого того человека, которого он использует? А разве жизнь не была такой иногда?
  Я пошел в спальню. Единственная дочь Батова я не встречалась раньше; Я даже не знал ее имени; все, что я действительно знал о обнаружении, это ее возраст и факт, что она никогда не будет праздновать свое шестнадцатилетие или танцевать «Лебединое озеро» в Париже. выявлению множества полицейских, среди которых были женщины, и, конечно, справедливо сказать, что это сделало меня еще менее чувствительным, чем прежде всего, к выявлению насильственной смерти, но ничтожно мало случаев обнаружения среди ужасающих наблюдений, которые приветствовало меня в той твоей.
  Дочь Батова была прикована к четырем углам головы и замучена ножом, как и ее бедный отец. Ее убийца разрезал ее нос по горизонтали и отрезал обе уха, прежде чем вскрыть вены на одной из ее рук. На ней все еще была пара резиновых ботинок. Весьма вероятно, что она вернулась в квартиру после того, как убийце не удалось выудить нужную информацию от ее отца, и он решил отрезать ножом дочь, которая так же была заткнута носком, чтобы заглушить ее громче. крики. Но где, интересно, были ее уши?
  В конце концов, я нашел их в нагрудном кармане куртки убитого, как будто он влез в рассмотрение, одну за другую, до того, как Батов сказал ему, что именно он хотел знать.
  Быстрый взгляд на спальню подтвердил, что Батов действительно говорил. Портрет Ленина был снят со стен и теперь прислонен к ней. Пространство, которое он покрывал, было просто сырой кирпичной кладкой, несколько кирпичей были вырваны, как центр головоломки. В этом прямоугольном тайнике, на высоте и в наличии складских ящиков, было как раз достаточно места, чтобы спрятать гроссбухи и фотографии, которые доктор Батов мог дать мне.
  В ванной я сбросил штаны и сел на унитаз, чтобы подумать с парой сигарет. Без кровавых внешних проявлений двух тел было очевидно следствиеть том, что я и что, как мне казалось, я почувствовал.
  Я знал, что оба они мертвы немногим больше денег: тело Батова было завалено книгами и газетами, а это передано, что доступ для самообеспечения мухи был затруднен, но уже массово экспортируемых яиц, которые еще не вылупились в личинки покрывали веками девочки. В зависимости от температуры яиц мух обычно вылупляются личинки в течение суток, особенно если трупы находят в салоне, где теплее, даже в России. Все это переносло, что они, вероятно, умерли накануне днем.
  Я знал, что было бы напрасной тратой времени спрашивать даму из дежурного, видел ли она что-нибудь или слышала. Во-первых, мой русский язык не годился для допроса, а во-вторых, ее слуховая трубка вряд ли давала надежду на успех. достаточно детективом, я видел в морге многообещающих свидетелей. Не то чтобы я оказался детективом из отдела футбола после убийства Мартина Квидда.
  Квидде открывается рот о том, что он сказал, кому-то в гестапо, полевой полиции, крипо, СС или Вермахт был бы таким же эффективным методом, как убить любого другого, для уничтожения любого будущего шанса, что фон Герсдорф — или один из его коллег — мог бы Гитлера. Ничья жизнь — ни Квидде, ни, конечно, моя потеря — не была важна. По той же причине я узнал, что мне помогли восстановить фон Герсдорфу о Квидде и запись, чтобы объяснить ему, что фон Клюге больше нельзя доверять.
  Я знал, что убийце Батова нравилось пользоваться ножом — ножом — такое оружие ближнего боя, что нужно получать удовольствие от поражения, которое ты можешь отнести к другому человеку. Это не оружие для брезгливых. Я мог бы сказать, что человек, убивший Батова и его дочь, был тем же человеком, который двух связистов, Рибе и Грайсса — перерезание горла было, конечно, таким же, — только вот мотивы преступлений появились совсем иначе. .
  Я знал, что мне нужно найти Рудакова, даже если он мертв, для борьбы с преступниками. Рудаков слышал все, что Батов рассказал мне о документальных и фотодоказательствах катынского расстрела, и слышал о сделке, которого требуют Батов. Если это не было мотивом для бывшего офицера НКВД, его человека и дочери, то я не знал, что это было. Если он убил Батовых, то, как я догадался, его давно нет, и вряд ли ли полевая полиция поймает того, кто был достаточно изобретателен, чтобы имитировать умственную отсталость в течение большей части восемнадцати месяцев.
  Я знал, что должен сейчас же идти в Комендантуру и сообщать об убийствах, которые происходят в случае чрезвычайной ситуации, связанной с полицией и популяцией русских ментов. Смерть погубила так много людей в Смоленске и его окрестностях, что лейтенант Восс понял, не стал ли погибшим заразным в области, вошедшей в его территорию. я и сам читатель узнал об этом.
  Но больше всего я узнал, что у меня большие проблемы с министром просвещения и пропаганды, когда я сказал ему, что обещанные мной дополнительные доказательства того, что именно произошло в Катыни, исчезли вместе с имеющимися потенциальными свидетелями, и что теперь мы снова доступны проверка на криминалистику и ни на что другое.
  В этом отношении Геббельсу, Германии и катынскому расследованию повезло, что Герхард Бутц был высококомпетентным судебно-медицинским экспертом — более чем компетентным, чем ожидали я или судья Конрад.
  Насколько он компетентен на самом деле.
  *
  Офицерская столовая в Красном Бору была дешевым местом, чем-то напоминала в провинциальной столовой швейцарской гостинице, если не считать русских официантов в белых парадных камзолах и блестящем полковом серебре на буфете; и ни в одной провинциальной швейцарской гостинице, даже в высокой скорости, никогда не было облаков внутри столовой: у деревянного потолка столовой всегда стоял толстый слой табачного дыма, как покрывало стойкого тумана над аэродромом. Иногда я откидывался на спинку стула, смотрел на эту серую дымку и рассказывал себя снова у Horcher's в Берлине или даже у La Coupole в Париже. Еда в Красном Бору была такой же обильной, как и в Бендлерблоке, а с обширной картой вина и выбора пива, досталась позавидовала бы любому берлинскому ресторану, это было лучшее, что есть в Смоленске. Шеф-повар был талантливым парнем из Бранденбурга, и такие берлинцы, как я, всегда проповеди волнение, когда в меню появлялись два его лучших блюда — Кенигсбергский клопсе и пирог с миногой. Так что я был менее чем доволен, когда, как только я отдал официанту свой заказ на обед, ко мне подошел санитар и сказал, что профессор Бухц срочно требует присутствия в своей лабораторной хижине. Я мог бы попросить ординарца передать Бутцу, он подождал до обеда, но фон Клюге сидел за соседним столиком и наверняка слышал подробности сообщений, которые, в конце концов, исходило от кого-то в майорском звании. в Вермахте. Фон Клюге всегда относился к таким вещам очень по-русски и с мрачным видом относился к младшим офицерам, уклоняясь от своих, когда-либо использующих своих желудков. Он был воздержанным человеком и, в отличие от всех нас, мало интересовался развлечениями за круглым столом. Я полагаю, он больше думал об удовольствиях своего банковского счета. Поэтому я встал и пошел искать патологоанатома.
  Его импровизированную лабораторию было легко узнать по припаркованному снаружи мотоциклу BMW. Это была одна из самых крупных хижин по внешнему периметру штаба армии в Красном Бору. Я знал, что у Бютца была еще большая и значительно лучше оснащенная лаборатория в городской больнице на Госпитальштрассе, недалеко от главного пункта назначения города безопасности, но он чувствовал себя в большей степени, работая в Красном Бору, в связи с тем, что достигла некоторых немецких врачи, работавшие в больнице в Витебске, были похищены, изувечены гениталиями, а затем убиты партизанами.
  К моему удивлению, я застал профессора в компании Мартина Квидде, мертвое тело, которое теперь связано с операцией гробу на деревянном полу. Грубый Y-образный стежок проходил по всей сущности его туловища, как рельсы для электропоезда маленького мальчика, а на макушке его черепа виднелась предательская фиолетовая линия, которая была удалена, а заменена, как если бы это была крышка. на чайнице. Но Бутц вызвал меня не к Квидде для конфиденциального обсуждения; по случаю не сразу.
  — Извините, что прерываю ваш обед, Гюнтер, — сказал он. «Я не хотел обсуждать это на всех в столовой».
  — Попасть, вы правы, сэр. Никогда не стоит обсуждать судебную мужскую экспертизу, когда другие обзоры пообедают.
  — Ну, это довольно срочно. И не сказать, что чувствительный. И я не говорю о наших товарищах-офицеров.
  'Что это?' — холодно задан я.
  Он снял свой кожаный фартук и подвел меня к микроскопу у замерзшего окна. — Помнишь череп, который я забрал у Катын Вуда? Твой мертвый поляк?
  'Как я могу забыть? Вне пьесы Уильяма Шекспира не часто увидишь человека с разлагающейся головой под мышкой».
  «Этот польский офицер не был застрелен — как можно было ожидать — из русского пистолета вроде «Токарева» или «Нагана».
  — Я бы подумал, что дырка слишком мала для ружья, — пробормотал я.
  Бутц выбрал свет возле микроскопа и предложил мне подписаться на гильзу.
  — Нет, действительно, вы совершенно правы, — сказал он, когда я проверил в окуляре. 'Совершенно верно. Вы обнаружили, что на латуни четко фиксируются клеймо и калибр.
  Говоря, он натягивал армейскую гимнастерку. Осмелюсь сказать, что разрез капрала Квидде поднялся, что у него разыгрался аппетит.
  — Да, — сказал я. Геко 7.65. Черт возьми, это же фабрика Густава Геншоу в Дурлахе, не так ли?
  — Вы действительно детектив, не так ли? — сказал Бутц. — Да, это немецкий материал. 7,65 не подходит ни к Токарёву, ни к Нагану. Эти пистолеты работают только с патронами калибра 7,62. Но калибр 7,65 подходит для вальтера вроде того, который держит пари, у тебя под мышкой.
  Я пожалел плечами. 'Так что вы говорите? Что их все-таки расстреляли немцы?
  'Нет нет. Я говорю, что они были расстреляны из немецкого оружия. Видите ли, я случайно знаю, что перед войной завод вывозил оружие и налогы к иванам в Прибалтике. У Токарева и Нагана все в порядке. Наган можно использовать со звукоглушителем, в отличие от любого другого пистолета, и многие карательные отряды НКВД любят его использовать там, где требуется тишина. Это действительно очень тихо. Но если вы хотите согласовать работу как можно эффективнее и быстрее и вас не смущает шум — а я не вижу, чтобы они возражали, особенно особенно Катынского леса, — то вальтер — лучший выбор. ваше любимое оружие. Я не патриот. Не в списке. Вальтер не заедает и не дает осечек. Если вы расстреливаете четыре поляков за один уик-энд, вам потребуется немецкие пистолеты, чтобы захватить эту работу. И я предполагаю, что вы обнаружите, что все четыре части были увенчаны и одними тем же способом.
  Тут я вспомнил, как Батов записал портфель, набитый автоматическими пистолетами, и догадался, что это, должно быть, «вальтеры».
  — Чертовски сложно утверждать, что всех этих парней расстреляли Иваны, — сказал я. — На случай, если из Варшавы, Кракова и Люблина сюда прибудет делегация видных поляков, в том числе два гребаных генерала, и нам сообщат, что их товарищи расстреляли из пистолетов.
  — Я бы совсем не удивился, если бы использовал НКВДо «вальтеры» и по другому поводу. Кроме их надежности. Они могли использовать их, чтобы заменить следы. Это выглядело так, как будто мы это сделали. На всякий случай, если кто-нибудь когда-нибудь обнаружит эту могилу.
  Я громко застонал. — Министру это понравится, — сказал я. 'В добавление ко всему.'
  Я рассказал ему о Батове и о документальных доказательствах, которых больше не было.
  — Извините, — сказал Бутц. — Тем не менее я прошу министерство связаться с фабрикой в Геншоу и узнать, что говорится в их экспортных записях. Возможно, они находят партию наблюдаемых.
  — Но вы сказали, что это стандартный немецкий номер, не так ли?
  'Да и нет. Я работаю в области баллистики с 1932 года. Я могу сказать вам, Гюнтер, что, хотя калибр остается посещаемым, с годами металлургия питания может довольно сильно измениться. В некоторые годы меди становится немного больше; в другие годы может быть немного больше никеля. И в этой зависимости от того, сколько лет еды, мы могли получить представление о том, когда они были изготовлены, что помогло бы проверить данные об экспорте. Если мы сможем это сделать, то можно с уверенностью сказать, что эта пуля была частью группы безопасности, экспортированных балтийскими иванами, возможно, в 1940 году, когда у нас был пакт о ненападении с товарищем Сталиным. Или еще до того, как нацисты пришли к власти, когда у нас были эти любящие красных ублюдки из СДПГ, которые защити шоу. Это было бы документальным доказательством того, что они это сделали, и почти так же хорошо, как найти пулю российского производства.
  Я не видел особых случаев обнаружения своей прежней преданности СДПГ, поэтому молча и отошел от микроскопа.
  — Тогда, — сказал Бухтц, — возможно, мы просто приняли польской делегации все, что нам стало известно о телах, которые мы уже нашли, и на этом пока остановились. Нет смысла спекулировать без нужды. В обнаруженных доказательствах, я думаю, мы должны иметь возможность взять на себя как можно большую часть фактической работы на площадке».
  'Мне подходит.'
  — Кстати, вы говорите по-польски? — уточнил Бутц. — Потому что я этого не делаю.
  — Я думал, вы в университете Бреслау?
  — Всего на три года, — сказал Бухц. — Кроме того, это очень немецкоязычный университет. Это совсем другая история. Йоханнес Конрад?
  «Никакого польского. Просто русский. Он и несколько полевых милиционеров заняты допросом людей в Гнездово, что произошло. В моей идее есть, что Пешков говорит по-французски так же, как по-немецки и по-русски, так что он мог бы помочь. Но министерство также присматривает за начальником запаса из Вены, который хорошо говорит по-польски. Лейтенант Грегор Словенцик.
  — Звучит примерно так, — сказал Бутц.
  «Раньше он был журналистом. Я думаю, таким образом его знает министерство. Он говорит, и на несколько других приходится.
  — Надеюсь, включая дипломатию, — сказал Бухц. — Я никогда не был в этом очень свободен.
  — Вы и я оба, профессор. И уж точно не после Мюнхена. В любом случае Sloventzik все сделает за вас.
  — Я очень рад это слышать. Мне не нужно больше путаницы прямо сейчас. Боюсь, это было такое утро. Это связьст, которая нашла полевой полиции. Мартин Квидде. Он используется на отряд, лежащий в гробу на полу за задней дверью. — Вероятно, я понял от лейтенанта Восса, вы и он оба думали, что его смерть была совершена.
  'Ну да. Мы сделали. Я пожалел плечами. «В его руке был автомат с запрещенным курком. Если не считать оценки, прижатого к его груди, оно выглядело довольно четким, как мне показалось.
  — Вы бы так подумали, не так ли? Бутц гордо ухмыльнулся. — Боюсь, что нет. Я выстрелил из этого оружия целую обойму, и ни одна пуля не похожа на ту, что я выколол из шлема жертвы. Это, как я говорил вам ранее. О металлургии? Пуля, которая прошла через его череп, была стандартного калибра 7,65 миллиметра, да. Но это был значительно более тяжелый груз, в котором было немного больше никеля. Капрал был застрелен патроном в семьдесят три гран, в отличие от обычного патрона в шестьдесят гран, который находится в магазине его пистолета и подходит для 537-го полка связи. Груз в семьдесят три граны обычно выдается только полицейским подразделениям и гестапо.
  Он был прав, конечно; и – давно – я знал это, но не в последнее время. Вы обнаруживаете достаточное количество свинца, летящего по воздуху, и приближается к получению значения, откуда он берется и сколько весит на весах.
  — Значит, кто-то просто рассказывает об этом, как произошло это? — сказал я, как будто действительно не знал.
  'Вот так.' Ухмылка Бутца стала шире. — Я сомневаюсь, что во всей этой проклятой стране найдется другой человек, который мог бы сказать вам это.
  — Что ж, повезло. Хотя я не думаю, что лейтенант Восс будет настолько доволен. Он до сих пор не раскрыл убийства тех двух связистов.
  «Тем не менее, это устанавливает некую вероятность. Тебе так не кажется?
  — Вы пробовали звонить сюда по телефону? Это невозможно. Вот ваш мотив, я не должен удивляться. Тем не менее, я не думаю, что Иван стал бы выставлять это напоказ как совершение, не так ли?
  — Я не подумал об этом. Он прямо. — Да, я полагаю, это успокаивает немцев в этом городе.
  — Тем не менее, сэр, если в футболе виноват немец, было бы неплохо не говорить об этом гестапо. На всякий случай, если они поедут и в отместку вздернут по большему количеству жителей. Я имею в виду, вы знаете, какие они, сэр. Меньше всего нам нужно, чтобы в Смоленск прибыла международная комиссия и обнаружила импровизированную виселицу, на которой выросли русские груши».
  — Человек — немец — убит, капитан Гюнтер. Это действительно нельзя игнорировать».
  — Нет, конечно, сэр. Но, может быть, пока вся эта история с международной комиссией не завершена, для политических выгод Германии было бы спрятано это, так, под сено в амбаре. Для приличия.
  — Да, я это вижу, конечно. Вот что я вам скажу, капитан. Вы когда-то были комиссаром полиции в «Алексе», не так ли?
  Я уверен.
  — Хорошо. Я обещаю держать в тайне погибшего капрала Квидде, Гюнтер, если ты пообещаешь найти его убийцу. Это звучит честно?
  Я уверен. — Вполне справедливо, сэр. Хотя я не уверен, как. До сих пор он неплохо справлялся с заметанием своих следователей.
  — Что ж, постарайся. И если ничего не поможет, мы можем подобрать каждого человека с его полицейским пистолетом выстрелить в мешок с песком. Это должно помочь вам значительно сузить круг поиска.
  'Спасибо, сэр. Я мог бы принять ваше предложение.
  'Пожалуйста, сделай. У вас есть время до конца месяцев. И тогда мне действительно удалось воссоздать иллюстрацию гестапо. Это согласовано?
  'Хорошо. Это сделка.
  'Хороший. Тогда пойдем пообедаем. Я слышал, сегодня в меню Кенигсбергер Клопсе.
  Я покачал головой. — Я уже поел, — сказал я.
  Но по правде говоря, из-за запаха формальдегида, трупа и предчувствия смерти, которое я потерял сам, у меня пропал аппетит.
  
  
  ГЛАВА 6
  Среда, 7 апреля 1943 г.
  В Смоленском Концертном зале имени Глинки – где же еще? – Я был на фортепианном и органном концерте по приглашению полковника фон Герсдорфа. В программе были Бах, Вагнер, Бетховен и Брукнер, и это должно было переключать всех чувствовать себя хорошо об отечестве, но нас всех только тошнило от того, что мы не дома, а в моём случае снова в Берлине, слушая под более веселую музыку по радио: я бы даже выдержал пару номеров от Бруно и его Swinging Tigers. Конечно, впоследствии аристократом, фоном Герсдорфа был Железный крест в области классической музыки. Он даже привез с собой антикварную партитуру в кожаном переплете, которую он исследовал во время « Хорошо темперированного клавира» Баха , которая не показала себя очень эмоциональной, но и немного кричащей — немного похоже на то, как взять «Правила игры» на футбольный матч.
  После концерта мы пошли в офицерский бар на Офицерштрассе, где в тихом уголке, который казался на пути в миллион километров от боулинга в Немецком клубе в Берлине, полковник сказал мне, что получил телесообщение о том, что Ганс фон Донаньи и пастор Дитрих Бонхёффер наконец- на улице Принца Альбрехтштрассе.
  — Если они будут пытать Ганса, он может узнать о бомбе Куантро, обо мне, генерале фон Трескоу и обо всем, — сказал он неловко.
  — Да, мог, — сказал я. — На самом деле это весьма вероятно. Немногие мужчины могут выдержать допрос в гестапо.
  — Как вы думаете, их пытают? он определил.
  — Знакомы с гестапо? Я пожалел плечами. 'Все это зависит.'
  'На что?'
  — О том, насколько сильны их друзья. Вы должны понять, гестапо — трусы. Они не будут представлять мужчину такое представление, если у него есть особенно хорошие. Нет, пока они не прочитают партитуру так же надежно, как ты в концертном зале. Я покачал головой. — Я мало что знаю о пасторе…
  — Его сестра Кристель замужем за Гансом. Его мать - графиня Клара фон Хазе. Кем была внучкой Карла фон Хазе, который был пастором кайзера Вильгельма II?
  — Я не заметил таких, — вежливо сказал я. — Мало ли близок ваш друг Ганс фон Донаньи к адмиралу Канарису?
  — Достаточно близко, чтобы ранить их. Канарис уже сейчас находится в списках окружения SD; так же как и босс Ганса, генерал-майор Остер.
  — Это цифры. РСХА никогда не любила делить ответственность за сбор разведданных и обеспечение безопасности. Ну а как же министерство юстиции? Фон Донаньи когда-то там работал, не так ли?
  'Да, он сделал. Он был советником рейхсминистра Гюртнера с 1934 по 1938 год и познакомился с Гитлером, Геббельсом, Герингом и Гиммлером — со всей адской командой».
  — Тогда это точно поможет. Вы не пытаете того, кто был в дружеских отношениях с источником, пока вы действительно не реализуете в том, что реализуете. Гюртнер тоже может помочь.
  'Боюсь, что нет. Он умер пару лет назад. Но Ганс очень хорошо знает Эрвина Бумке. Он старший нацистский судья, но я уверен, что он содержит Гансу, если сможет.
  Я пожалел плечами. — Значит, он не совсем без друзей. Так что это наверняка отпугнет гестапо. Кроме того, фон Донаньи - аристократ, и у него армия, а армия заботится о своих. Скорее всего, кровь будет ощущаться на военном суде.
  — Да, верно, — сказал фон Герсдорф с ощутимым облегчением на красивом лице. «В вермахте есть высокопоставленные лица, которые развиваются за его счет, хотя и тихо. Например, дядя генерала фон Трескова, фельдмаршал фон Бок. И, конечно же, фельдмаршал фон Клюге.
  — Нет, я сказал. — Я бы вообще не стал считать на Умного Ганса.
  — Чепуха, — сказал фон Герсдорф. — Фон Клюге может быть немного пруссаком в своих чувствах долга и чести, но я твердо верю, что Гюнтер — хороший человек. Хеннинг фон Трескоу уже больше года является главным его операционным директором и…
  Я покачал головой. «Давайте подышать воздухом».
  Мы вышли на улицу и прошли по Гроссе Кронштадтерштрассе до стены Смоленского Кремля. На фоне пурпурного неба, усыпанного звездами, крепость выглядела так, словно была сделана из имбирных домов, как съемный домик, который я ел каждое Рождество в детстве. Там, в холодной тишине, я чиркнул спичкой о кирпиче, мы закурили, и я рассказал ему то, что рассказал мне Мартин Квидде.
  — Не могу в это общаться, — возразил фон Герсдорф. — Не такого человека, как Гюнтер фон Клюге. Он из очень знающей семьи.
  Я смеялся. — Ты действительно думаешь, что это имеет значение, не так ли? Старый аристократический кодекс?
  'Конечно. Он должен. Да, я вижу, ты читаешь это очень забавным, но это то, чем я прожил всю свою жизнь. И я твердо верю, что это спасет Германию от абсолютной единственной катастрофы».
  Я пожалел плечами. 'Может быть. Но я все еще прав насчет фон Клюге. Вы не можете доверять ему.
  'Нет, вы ошибаетесь. Он знает моего отца. Они из одной части происходят в Пруссии. Любин и Позен не так уж далеко друг от друга. Этот ваш капрал, случается, ошибается.
  — Он не ошибается, — сказал я. 'Не в списке.'
  'Ты уверен?'
  — Совершенно уверен. Я сам не слышал, но он говорит, что есть запись разговора Магнита Гитлера здесь, в Смоленске, с фоном Клюге. В Красном Бору.
  — Боже мой, где?
  — Это совершенно безопасно. Я вынул кассету из кармана пальто и протянул ему.
  Фон Герсдорф какое-то время тупо смотрел на него и покачал головой. Наконец он сказал: «Ну, если это правда, это многое снижает. Гюнтер передумал нас всех стрелять в Гитлера в Западной Австралии. Все его уклонения теперь объясняются. Все его придирчивые возражения. Правда, Хеннинг до сих пор не простил этого. Но это: это что-то другое. Что-то весьма презренное.
  — Не могу не согласиться.
  «Чертов ублюдок. Подумайте только, что Хеннинг положил вето на бомбу в Красном Бору, чтобы сохранить жизнь Гюнтеру. Мы могли бы пригвоздить Гитлера там, без тени сомнения. Видите ли, проблема всегда одна и та же: увести его Гитлера подальше от штаб-квартиры, где он хорошо защищен. Я не могу представить, что мы когда-нибудь снова судим его в одиночестве. Пошло все к черту.
  — Да, жаль.
  — Это капрал, — сказал фон Герсдорф. — Ему можно доверять?
  — Теперь он может, — сказал я.
  — Как вы можете быть уверены?
  — Потому что он мертв. Я выстрелил в него. Этот идиот угрожает самым разным людям. Ну, вы можете себе представить, чем это закончилось. По случаю, я предполагаю, что вы можете. Если вы не можете, то, возможно, вы не настолько склонны к заговорам, как я думаю, вам необходимо быть. И не такой безжалостный.
  — Вы убили его?
  — Если тебе больше нравится это слово. Да, я убил его. У меня не было выбора, кроме как убить его.
  «Хладнокровно».
  — А это от человека, который собирался взорвать Гитлера в воскресенье.
  — Да, но Гитлер — чудовище. Этот парень, которого ты убил, был всего лишь капралом.
  — Маловероятно, что я помню Гитлер, тоже был капралом. А как насчет вашей бомбы Куантро? Убил бы не только Гитлер, но и его пилота, и его фотографа, и, может быть, его гребаную собаку, насколько я знаю.
  Я усмехнулся, почти наслаждаясь его брезгливым дискомфортом, а затем изложил возможную цепочку причинно-следственных связей, включающую скомпрометированного фельдмаршала фон Клюге, допрашиваемого гестапо, и из-за чистых паников сообщающего им обо всем, что он знал обо всех армейских заговорах против убийства лидера, вылупившегося в Смоленске. Как телеологическое изложение произошло не случайно, но было достаточно, чтобы предотвратить исключение придирки со стороны моего конкретного друга.
  — Да, я понимаю, чем это завершилось, — сказал фон Герсдорф. — Но если кто-нибудь расследует смерть этого человека? Что?
  — болезни, вы наверняка мне побеспокоитесь об этом.
  Мы дошли потом до его машины, а вернулись в Красный Бор. Дорога вела мимо Катынского леса, нынешних прожекторов и усиленно охраняемых мародерами, хотя охрана, вероятно, не отпугивала жителей и дежурных чувствительных солдат: днем в лесу побывало множество экскурсантов, пришли посмотреть на эксгумацию из-за защитного кордона, поскольку фон Клюге запретить доступ к запрету.
  — Как идут раскопки? он определил.
  — Не очень хорошо, — сказал я. «Многие из мужчин, которые до сих пор откопали, случились поляками, говорящими по-немецки. Офицеры фолксдойче с западного берега реки Одер, которая у вас в лесу, не так ли?
  — Вы говорите, силезские поляки?
  'Вот так. Так же, как вы, возможно, были бы, если бы ваша семья была богата немного дальше на восток. Я немного беспокоюсь о том, что это может не понравиться польской делегации, когда она прибудет сюда послезавтра. Возможно, что нам наплевать на них только потому, что они фольксдойче . Как будто нам было бы наплевать, если бы они были стопроцентными поляками.
  — Да, я понимаю, как это может быть неловко.
  «И уж точно не помогло то, что кто-то в Берлине проговорился, что эти люди были теми же людьми, которые держали Советы в двух лагерях: Старобельске изель Коске. Двенадцать тысяч. Теперь я почти уверен, плюс-минус несколько сотен, но в Катынском лесу похоронено всего собранного человека. Мы не нашли ни одного человека, который был в Старобельске.
  Фон Герсдорф повернул голову. — Да, я слышал об этом от профессора Бютца.
  — Этот человек полон хороших новостей. Он еще не нашел ни одного польского офицера, застреленного из русского оружия».
  — Боюсь, есть и другие плохие новости. Я получил телетайп от Тирпитцуфера в Берлине. Абвер предупредил меня, что завтра мы ожидаем посетителей в Катынском лесу, хотя я должен сказать, что он вряд ли ли выдающийся. Все, кроме.
  'Ой? Это кто?
  — Тебе это ни разу не понравится.
  — Вы что-то знаете, полковник? Я привыкаю к этому.
  
  
  ГЛАВА 7
  Четверг, 8 апреля 1943 г.
  В конце лета 1941 года до меня дошли слухи вокруг «Алекса» о зверстве, которое захватило полицейский батальон в месте под названием Бабий Яр под Киевом. Но это был только слух, и в то время его легко опровергнуть, потому что тогда даже был полицейский задержан, что ты не преступник. Странно, как быстро эти вещи меняются. К весне 1943 года у меня было достаточно опыта общения с нацистами, чтобы понять, что у них чем хуже звучал слух, тем больше вероятность того, что он обнаружен правдой. Кроме того, я уже видел кое-что из того, что произошло в Минске, и это было достаточно скверно — меня до сих пор не следует воспоминание о том, что я там видел, — но в Берлине никогда не использовались такие приглушенные тона ужаса , чтобы говорить о Минске, как они привыкли, когда они упомянули Бабий Яр. Все, что я знал наверняка, это то, что в течение одного сентябрьского уик-энда в овраге было расстреляно до тридцати пяти тысяч еврейских мужчин, женщин и детей, и что начальник, руководивший этой операцией, — полковник Пауль Блобель — стоял рядом с меня в Катынском лесу.
  Я предположил, что Блобелю было около пятидесяти, хотя он выглядел намного старше. Тени под его глазами были полны тьмы, которая была намного больше, чем глубина кожи. Он был лысым, с узким сознанием и длительным носом. Случай, это было мое воображение, но в Блобеле было что-то от ночи, и я ничуть не удивился бы, если бы пальцы и ноги на руках, которые он крепко держал за спиной, были сопоставлены с такими же показателями, как ноги его низких каблуков. Он носил свой черный СД-плащ, застегнутый до стены, как кондуктор автобуса зимой, но выглядел на весь мир так, как будто он пришел из той самой ямы, возле которой мы стояли.
  «Вы, должно быть, капитан Гюнтер», — сказал он мне с акцентом, который мог быть берлинским, и напомнил мне, что среди многих вещей человек может есть на завтрак, некоторые из них выходят из большого количества алкоголя.
  Я уверен.
  — Вот рекомендательное письмо, — сказал он с шепелявой, с грызуновой серьезностью, показывая мне тщательное заказное письмо. «Я прошу вас обратить внимание на подпись страницы».
  Я просмотрел содержимое, зарезервированное «Операция 1005», и глава массива, чтобы «предполагалось всякое содействие в выполнении его сверхсекретных приказов». Я также отметил трудно было не прочитать на несколько раз, просто чтобы удостовериться, а потом очень тщательно сложить ее, прежде чем отдать обратно, бережно, как будто бумага была пропитана серой и могла в любой момент вспыхнуть пламенем. Письмо было подписано самим шефом гестапо Генрихом Мюллером.
  — Как будто я сидел впереди класса, — сказал я.
  «Группенфюрер Мюллер поручил мне очень деликатное задание, — сказал он.
  «Ну, это меняет дело».
  'Да.' Он тонко подтянут. — Да, не так ли?
  У меня определенно не было никакого желания проводить время в компании такого человека, как этот. Легче всего было бы сказать ему, чтобы он исчез; и в конце концов, присутствие Блобеля – да еще в форме полковника СД – противоречило всему, о чем я договорился с рейхсминистром Геббельсом. Но поскольку я хотел, чтобы этот человек уехал из Катынского леса, как можно скорее, я был полон решимости ответить на его вопросы и управлять с его миссией — Каким образом это было в моих силах. Меньше всего я хотел, чтобы Блобель вызвал проблемы в штаб-квартире гестапо, а Блобель обрушил на нас всю власть Мюллера, потому что я или кто-то другой помешал ему, и, что хуже всего, чтобы Блобель все еще был там на следующий день , когда прибыла польская делегация. в Смоленске.
  Он, очевидно, немного расслабился после моей неудачной его шутки, и из кармана вытащили фляжку из гофрированной стали, которая была почти такой же большой, как банк солдатского противогаза. Он отвинтил крышку и протянул фляжку мне. Я взял за правило никогда не пить со своими клиентами, но уже давно не мог понять этого стандарта. Кроме того, это был хороший шнапс, и часть большой помощи притупить на мои настроения эффект компании, которую я включаю, не говоря уже о деле эксгумации четырех жертв смерти. Вонь человека разложения выглядела всегда, и я никогда не задерживался возле главной могилы, прежде чем закурил сигарету или прикрыл нос и рот носовым платком, пропитанным одеколоном.
  — Чем я могу быть вам полезен, полковник?
  — Могу я говорить откровенно?
  Я оглянулся на обнаружение перед нами: десятки русских военнопленных были задержаны рытьем, что теперь стало известно как «Могила номер один» — L-образной траншеи двадцати восьми двадцатилетнем возрасте и двадцати шестидесяти. В отношении ряда входят около двухсот пятидесяти тел, но, по имеющимся данным, в отношении которых входят около двухсот пятидесяти участников. Теперь, когда земля оттаяла, копать было достаточно легко; Труднее всего было вытащить воспаление, и необходимо было соблюдать большую осторожность при переносе трупа из-за возможного переноса тела, когда одновременно возникали подъемы до четырех человек.
  — Не думаю, что они будут возражать, — сказал я.
  — Возможно, нет. Что ж, как вы, наверное, знаете, около полутора лет назад — в рамках операции «Барбаросса» — по всей Украине и западу России возникла необходимость полицейской акции. Тысячи ожидаемых событий были — возможно так, переселены на постоянное жительство?»
  — Почему бы не сказать «убит»? Я пожалел плечами. — Это то, что вы имеете в виду, не так ли?
  'Очень хорошо. Допустим, их убили. Мне действительно безразлично, как мы это описываем, капитан. Несмотря на то, что вы, возможно, слышали, некоторые вещи не требуют ко мне никакого отношения. Сейчас это очень важно, что мы делаем по этому поводу».
  — Мне кажется, сожалеть уже поздно, не так ли?
  — Вы ошибаетесь. Блобель сделал еще один глоток из фляги со шнапсом. — Я здесь не для того, чтобы официально состоялось. Лично я не мог участвовать в ужасных действиях среди очевидцев гуманитарного права и был вынужден вернуться домой с фронта. За то, что генерал Гейдрих резко оскорбил меня и обвинил в том, что я неженка и годна только для изготовления фарфора. Это были его слова.
  — У Гейдриха всегда была оборотная речь, — сказал я.
  «Он был мне совершенно не симпатичен. И после всего, чего я добился для отряда охраны.
  Я не решался дать еще ему один словесный выпад. Возможно ли, что я недооценил Пола Блобеля? Что он не был военным преступником-убийцей, сколько его слышали? Что, может быть, у нас с ним было что-то общее? Услышав рассказ Блобеля о том, как Гейдрих обращался с ним в прошлом году, нетрудно ощущалось, что по сравнению с ним я наслаждался чем-то вроде очаровательной жизни. Или он был просто бессовестным лжецом? С моими коллегами в РСХА всегда было сложно говорить.
  «Моя оперативная роль здесь — просто роль общественного здравоохранения», — сказал он. «Я не говорю о метафорическом общественном здравоохранении, о том, что вы слышите в этих глупых пропагандистских фильмах — знаете, в тех, в которых евреи приравниваются к паразитам? Нет, я не говорю о проблемах гигиены окружающей среды. Видите ли, многие из массовых захоронений, которые остались после конкретных полицейских угроз, угрозы обнаруживают серьезные проблемы со здоровьем на земле, которые, как надеются, в конечном итоге будут охватывать немецкие эмигранты. Некоторые могилы стали весьма ощутимой экологической опасностью и теперь грозят экологическими катастрофами для окружающих их территорий. Я хочу сказать, что выбросы из некоторых тел попали в грунтовые воды и теперь ставятся водозаборы под международные колодцы ивальной воды. Следовательно, генерал Мюллер поручил мне эксгумировать некоторые из этих тел и избавиться от них более эффективно. И причина моего наблюдения здесь, в Катынском лесу, состоит в том, чтобы посмотреть, возможно ли мы что-нибудь узнать от Советов об избавлении от большого количества умерших людей.
  Я закурил. Табачный дым помогает бороться только с запахом эксгумации, но и с мухами; это уже становилось невыносимым, а был еще только апрель. Дьяков сказал мне, что, по его мнению, нежелательным месяцем для мух в Смоленске был май. Бутц отказа от запрета курения в этом месте. Никто не рассчитывал настойчивость мух, и курение было обнаружено, что отпугивало их. Почти все российские военнопленные работали в могиле номер один с постоянной сигаретой во рту, что для некоторых было достаточно платой за неприятную работу, которую от них требовали.
  — Как выяснилось, — сказал я. «Все жертвы до сих пор были застрелены точно таким же образом. Я имею в виду именно — с обнаружением у нескольких человек, с очень близким присутствием и при том же выступе в основании черепа. Почти все выходные раны располагаются между носом и линией роста волос. Несомненно, энкавэдэшники, проводившие именно эту спецоперацию, повторяли это неоднократно. Действительно, они гуляли так много раз, что даже улучшения, где и как будут падать тела в могилу. На самом деле вы можете с абсолютной уверенностью сказать, что никого не было позволено просто упасть, как дохлая собака. В этом могиле может быть двенадцать слоев тел. Головы стоящих в каждом ряду как бы следятся за ногами мужчин внизу, и при этом не было ничего, что не подлежало бы обдумыванию и планированию. Когда все мужчины были мертвы или, по крайней мере, были расстреляны, сверху насыпали тонны песка, что помогло спрессовать тела в один мумифицированный пласт. Даже процесс разложения, по-видимому, был усовершенствован НКВД. Жидкости, просачивающиеся из тел, вероятно, формируются воздухонепроницаемой пленкой вокруг лепешки. Наконец, намогилу снова посадили березы. Это действительно очень методично, и наша самая большая проблема в том, что касается эксгумации, была опасная вода – из-за большого снега – которая затопила могилы и поэтому сейчас так плохо том пахнет. Несколько недель назад вы могли бы, стоя здесь, обнаружить присутствие в земле. Теперь, как вы, без сомнения, можете судить сами, это пахнет глубокой дырой в самой аду.
  Блобель верно, но запах его ничуть не смутил.
  — Да, там внизу все очень хорошо организовано, — признал он. «Раньше я был архитектором и недостроенными фундаментальными работами, а также эту могилу видел. Удивительно на самом деле. Удивительно, как что-то невероятно изящное вообще было объемно. Он сделал паузу. — Собственно говоря, как это было вокруг?
  — Кажется, голодный волк выкопал бедренную кость, — сказал я.
  — Ты действительно в это веришь?
  Я пожалел плечами. «Мне и в голову не приходило верность тому другому. Кроме того, в этих лесах много волков.
  — Видел?
  — Нет, но я слышал несколько раз. Почему? У вас есть альтернативная теория, сэр?
  'Да. Мародеры. Местные иваны охотятся за чем-то ценным. Часы или обручальное кольцо – хоть золотой зуб. По моему опыту, славяне украдут что угодно, даже если для этого будут доступны несколько мертвых тел. Я видел его раньше, в Киеве. Но ничего нового в этом, конечно, нет. Люди грабят могилы со временных фараонов.
  — Ну, они бы зря вернулись сюда. Мы не нашли у бедолагов особых погребальных сокровищ для загробной жизни. Я бы сказал, что НКВД избавило их от всего ценного.
  — Это стандартная практика у коммунистов, не так ли? Перераспределение богатства».
  Блобель увеличил свою маленькую шутку. Это было лучше, чем у меня было, но я не был в настроении улыбаться – не с таким нытьем в жизни.
  — Скажите, капитан Гюнтер, вы предлагаете рассчитать трупы?
  — Нет, я сказал. «Политическая ситуация очень деликатна и, кажется, воспроизводится. Так мне сказали в министерстве. Поэтому мы решили оставить это конкретное решение для рассмотрения самих поляков. Они должны быть здесь завтра. Скорее всего, их легкие перезахоронить. Во время случая, пока.
  'Все они?'
  Я пожалел плечами. — Не мое решение, слава богу. Я всего лишь полицейский.
  — Я уже раньше слышал это. Блобель повышен. — И все же, — добавил он, — сжечь их тоже не так-то просто. Особенно, когда трупы влажные. Поверь мне, я знаю. И конечно это такая трата драгоценного бензина и дров. Но даже когда вы сожгли их почти дотла, остается пепел, от которого нужно избавляться. Это тоже надо прикрыть. И, кроме того, так мало времени, чтобы все сделать как следует».
  'Ой? Почему это?
  — Русские идут, конечно. Менее чем через полгода вся эта территория будет захвачена. Если ты не сожжешь эти чертовы тела до слоя пепла, все возможно, чтобы найти, что мы убили их всех.
  «У вас есть точка там». я плюнул; это было то или рвота. Запах действительно действовал на меня сейчас — это и разговор. — Достаточно насмотрелся? Я выбрал его.
  'Да, я так думаю. Вы очень помогли.
  — Это утешение.
  Блобель снова повышен. «Ну, я не могу оставаться здесь и болтать, мне нужно успеть на самолет».
  — Уходит так скоро?
  Он прямо. 'Боюсь, что так.'
  — Подарить до аэропорта? Мне не терпелось избавиться от него до представителя польской делегации.
  'Очень мило с Вашей стороны.'
  'Это не проблема. Куда ты собираешься теперь?
  'Киев. Потом Рига. А потом в Кульмхоф. Или Хелмно, как его называют местным.
  — Что в Кульмхофе?
  «Ничего хорошего, — сказал Блобель, — лучше, чем картина Тициана, которая испортилась», и я ему поверил; Много позже я пришел к выходу, что это была единственная верная вещь, которую он сказал за все утро.
  
  
  ГЛАВА 8
  Накануне в Катынском лесу прибыл Польский Красный Крест — вся футбольная команда из одиннадцати представителей, включая доктора Марианы Водзинского, судмедэксперта из Кракова с каменным лицом, и трех лабораторий. В Германии имя Мариан, как правило, носит мужское имя, и когда лейтенант Словенцик узнал, что доктор Мариан Крамста вылетает на следующий день из Бреслау, чтобы помочь профессору Бутцу, он, естественно, предположил, что доктор Крамста будет так же суров к глазам, как и доктор Водзински, если я не против забрать из аэропорта. Я меньше возражал, когда внимательно изучил список пассажиров и заметил, что доктор Крамста был Марианной. Я совершенно не возражал, когда увидел ее лакированные туфли-лодочки с бантиками из корсажа, происходящими по трапу из Берлина. Ее ноги были не менее питательны, чем ее туфли, и общий эффект, который нашел я особенно изящным, был приветом только неуклюжим неуклюжим, который обнаружил ее на взлетной полосе, достигнувший в мгновение ока потерянного овладения его манерами.
  — Это ноги, — сказала она. «Подходящая пара, когда я последний раз смотрел».
  Слишком много внимания.
  — Разве не так?
  'Не в списке. Если я вижу красивую пару ног, то, естественно, я просто платю за них подписчиком. Дарвин проводил это обследование. Вы могли слышать об этом.
  Она улыбнулась.
  «Я должен был послушать пилота и надежно спрятать их в футляре для винтовки, где они не могут вызывать никакого вреда».
  «Я, конечно, не против того, чтобы меня подстрелили за благое дело», — сказал я.
  — Это можно устроить. Но пока я приму это за комплимент.
  'Я, чтобы хочу тебя. Давненько я не раздавал их с такой готовностью.
  Я собрал ее сумки с верхней ступеньки и понес их в машину, но и только – они были загружены.
  — Если здесь еще туфли, — сказал я, — я должен вас предупредить. Никакой полки балов фельдмаршал не рассматривает.
  — В основном это научное оборудование, — сказала она. — Мне жаль, что его так трудно нести.
  — Право, я совсем не против. Я мог бы носить и носить для вас весь день.
  — Я это запомню.
  — Вы знаете, профессор Бухтц не сказал мне, что ждет даму в Смоленске.
  «Я выплевываю слишком много табачного сока, чтобы он мог думать обо мне так, — сказала она. — Но я полагаю, он сказал вам, что ждет доктора. Как ни странно, и то, и другое возможно, даже в Германии».
  — Ты напоминаешь мне, что я должен вернуться туда как-нибудь.
  — Давно здесь?
  'Не знаю. Гинден президентбург все еще?
  'Нет. Он умер. Девять лет назад.
  — Думаю, это ответ на твой вопрос.
  Я закончил складывать ее сумки в багажник «Татры», и она предложила мне сигарету из баночки «Карузо».
  — Давненько таких не видел, — сказал я и зажечь меня.
  «Друг в Бреслау поставляет мне хорошие сигареты. Хотя не знаю, долго ли.
  — У тебя там есть друг. Я уверен в сумках. — Это все?
  'Да. И спасибо. Теперь все, что вам нужно сделать, это помочь мне с ними, куда бы мы сейчас ни направлялись. Я просто молюсь, чтобы была ванна.
  — О, есть. Есть даже горячая вода, чтобы налить в него. Я могу попечатать тебе спину, если хочешь.
  «Вижу, к машине прилагается лопата», — сказала она. — Это для того, чтобы учить шофера по голове, если у него появятся какие-нибудь любовные мысли?
  'Конечно. Вы могли бы использовать его, чтобы похоронить меня тоже. Так или иначе, в этой части мира происходит много планов».
  — Так я слышал.
  — Не знаю, считал ли это любовной идеей, но если бы я знал, что это ты, я бы подвез нас лучше.
  — Ты имеешь в виду с окнами? И место вместо седла?
  — Дай мне знать, если хочешь опустить верх.
  — Имеет ли это значение?
  'Возможно нет.'
  Одной рукой доктор Крамста накинул на ее шею черный меховой палантин, а другой — лацканы ее пальто в тон. Волосы под маленьким плащом, расшитым черными бусами, были рыжими, но не такими красными, как рот, полный, как ваза со спелыми вишнями. Ваша грудь была не менее полной, и мне почему-то запомнились две церкви по обеим сторонам Жандарменмаркта – Французская церковь и Новая, с их идеально подходящими друг к другу куполами. Я сузил глаза и бросил на нее расплывчатый взгляд, но сколько бы раз я ни делал это и изо всех сил старался сделать ее уродливой, она все одинаково выглядела красивой. Она, конечно, это знала, и большинство для большинства женщин это было бы недостатком, она знала, что я знаю, что она это знала, и почему-то естественно, что все в порядке.
  Когда она завела машину и достигла пути.
  — Ты знаешь мое имя, — сказала она. — Но я, кажется, не знаю твоего.
  «Меня зовут Бернхард Гюнтер, и я почти три недели не разговаривал ни с кем, с кем хотел поговорить. До тех пор, пока вы не сошли с того разговора. Теперь мне кажется, что я ждал твоего признания или конца света. Некоторое время назад я действительно не возражал против этого, но теперь, когда ты здесь, у меня появилось это внезапное необъяснимое желание предпринять еще немного. Может быть, даже достаточно долго, чтобы заставить вас смеяться – если это не звучит самонадеянно.
  'Рассмеши меня? С моей работой это не так просто сделать, герр Гюнтер. Большинство мужчин сдаются, когда понюхают мои обычные духи».
  — А что это может быть, доктор? На всякий случай, если я проезжаю мимо филиала Wertheims.
  «Формальдегид номер один».
  'Мой любимый.' Я пожалел плечами. «Нет, правда. Конфликт я был полицейским из отдела футбола в полицейском президиуме на берлинской Александерплац.
  — Это предотвращает твой странный вкус в парфюмерии. Так что ты делаешь в Катын Вуд? Вероятно, я слышал, это не совсем детектив. Все в Европе знают, кто убийца.
  «Сейчас я иду по канату между Бюро по военным делам и Министерству просвещения. Более того, я работаю без сети.
  «Звучит как акт».
  'Это. Я должен быть уверен, что здесь все идет гладко. Как настоящее полицейское расследование. Конечно, это не так. Но это тогда Россия для вас. Человек, который боится неудачи, никогда не должен приезжать в Россию. У нас действительно были проблемы.
  «Это интересный подписчик на это».
  «У меня много интересных отзывов смотреть на самые разные вещи. У тебя есть что-нибудь особенное, чем заняться сегодня вечером?
  — Я надеялся на ужин. Я голоден.
  — Ужин в семье. И есть хороший повар. Из Берлина.
  — После этого я обнаружил, что вы видите мне собор.
  — С удовольствием.
  «Соборы всегда лучше всего ночью. Особенность в России.
  — Вы говорите так, будто бывало в России, доктор Крамста.
  «Мой отец был дипломатом. В детстве я жил во многих местах: Мадриде, Варшаве и Москве».
  — А какой из них вам понравился больше всего?
  «Мадрид. Если бы не гражданская война, я бы, наверное, сейчас там жил.
  «Я думал, что после гражданской войны у хорошего врача будет много возможностей».
  — Чтобы исправить эту страну, герр Гюнтер, неизбежно больше, чем коробка травмопласта. Кроме того, кто вообще сказал, что я хороший врач? Мои манеры у сотрудников всегда не встречаются, если не сказать больше. Я никогда не ладил с жителями. У меня не хватает терпения на все их боли, боли и воображаемые поражения. Я предпочитаю работать с мертвыми. Мертвые никогда не жалуются на отсутствие у вас сострадания или на то, что вы не даете им нужное лекарство.
  — Тогда тебе лучше пристроиться здесь, в Смоленске. По известным оценкам, в Катынском лесу захоронено до четырех тысяч тел.
  — Да, я слышал объявление по берлинскому радио во вторник вечером. Только они, кажется, предположили, что это скорее двенадцать тысяч.
  Я улыбнулась. «Ну, вы же знаете, как Радио Берлин относится к фактам и цифрам».
  В штабе группы в Красном Бору я от докторвела Крамсту в ее квартире, вынес багаж через дверь и вручил ей грубую маленькую карту комплекса.
  — Вон там моя хижина, на случай, если я вам для чего-нибудь понадоблюсь, — сказал я ей. «Сейчас я иду на место. Именно там в наши дни почти всегда можно найти профессора Бутца. Ты пойдешь со мной. В случае необходимости увидимся за ужином.
  — Нет, я пойду с тобой, — сказала она. «Я очень хочу начать».
  Когда я вернулся, она переоделась в белые брюки, белый тюрбан, белые пальто и высокие сапоги; она была похожа на шоколадную мавру Саротти, но ей это все равно шло чертовски: у меня всегда была слабость к женщинам в белых халатах. Я поехал обратно в лес и припарковал Татру. Она тут же достала носовой платок, брызнула на него духами «Карат» и поднесла к носу и ртуть.
  — Вы действительно были здесь какое-то время, не так ли? она сказала.
  «Мне было жаль слышать о Гинденбурге».
  — Гнездово, — сказала она, пока мы шли по склону к краю могилы номер один. — Это означает Козья гора, не так ли?
  — Да, но коз здесь не увидишь. В этих лесах есть волки. И чем ты это скажешь, я не имею возможности обнаружить себя. Настоящие.
  — Ты говоришь это только для того, чтобы напугать меня.
  — Поверьте мне, доктор, здесь полностью существует пострашнее, чем несколько волков.
  Ближе к вершине склона мы увидели построенный деревянный сарай. Было предусмотрено несколько существующих групп, и с помощью перевода лейтенанта Словацкого Бухтца, которые разговаривали с группой худощавых, угрюмых лиц лица, были простым Польского Красного Креста.
  Восс подошел, как только увидел меня. Я представил его доктору Крамсте, которая быстро извинилась и пошла к профессору Бутцу.
  — Это тот новый патологоанатом, которого ожидал Бутц?
  «Мм хм».
  «Тогда я думаю, что просто решил оставить свое тело в науке».
  — Ну, не умирай еще. Ты нужен мне здесь, в Смоленске.
  "Может быть, вы вызываете это", сказал он. — Думаю, я причастен к встрече связистов.
  Сдерживая на мгновение каждую тревогу, я был уверен. «Давайте послушаем».
  — Это довольно неловко, сэр.
  Я сжал кулак за спиной. Не то чтобы я собирался ударить Восса. Я предполагаю, что подготовил себя к тому, что грядет.
  Но у Восса было совсем другое свидетельство того, что произошло с Рибе и Грайссом.
  «Прошлой ночью мои люди задержали армейского водителя, направлявшегося в Красный Бор, у которого в кузове грузовика была спрятана русская девушка. Имя Таня. Один водитель сказал, что неожиданно, чтобы подарить девушке, но девушка была довольно хороша собой и одета с изюминкой – красивое платье, туфли, шелковые чулки, и она немного говорила по-немецки. Что необычно для персика Попова. Также при обыске в сумочке нашли бутылку мистикума. Это довольно дорогие духи, сэр, даже дома.
  — Да, я начинаю видеть. Вы говорите, что она была шелком.
  — В случае возникновения, полушелковая. У нее была дневная работа. Так или иначе, мы запросили Таню, и сначала мы получили кремлевскую стену, но после того, как мы пригрозили сдать ее в гестапо, она заговорила; и когда он узнал, что сказала нам Таня, водитель дал нам оставшуюся часть установки. Его зовут Ройт, Виктор Ройт. Кажется, что кто-то из парней обнаруживает управляющую группу девушек по вызову. Для офицеров. Обычно всем, что нужно было сделать, это с Рибе или Квидде, и они звонили в гостиницу «Глинка», где швейцар — парень в казачьей шинели — заходил за угол в квартиру на Ольгаштрассе и приглашал одну из девушек. универмаг на Кауфштрассе, где они были тайно пронесены через черный ход. Но на этот раз Тане велели ждать возле квартиры шофера из 3-го мотострелкового полка, который заберет ее и привезет прямо сюда».
  Я уверен. Универмаг ГУМ на Кауфштрассе было задержано большинством офицеров в Смоленске. Красный Бор был только для генерального штаба.
  «Девушки с Ольгаштрассе были на голове выше шлюх Глинки. Их выбрали, потому что они были любителями и потому что они всегда были арийцами, красивой одеждой и хорошими манерами. Надежда, кажется, Таня, которую мы подобрали, работала медсестрой в Смоленской государственной медицинской академии. И вот что действительно интересно, сэр. Швейцария у Глинки, оказывается, его фамилия Рудаков. Точно так же, как тот парень, которого объявили пропавшим без вести из больницы, парень, который может быть от коронавируса до смерти от доктора Батова и его смерти. У Олега Рудакова есть брат, который служил в НКВД. По некоторым данным, по некоторым другим девушкам, обнаруженным в квартире на Ольгаштрассе.
  Я понимаю. И где он сейчас?
  — В том-то и дело, сэр. Он тоже исчез. Когда мы пришли к нему в квартиру на Гласбергштрассе, шкаф был пуст, и вся его одежда исчезла».
  — Я думаю, это самое время мне, тот офицер, для которого оправдана сказала Таня.
  — Это был капитан Хаммершмидт из гестапо. Он был дежурным в отделениях гестапо в Красном Бору».
  «Гестапо? Что ж, это кое-что профилактическое.
  Я думал о том, что сказал мне Лутц, о том, как Хаммершмидт растворился в оценке связи о нелояльности Рибе; но это было не то, что я сказал Воссу.
  — Это антибиотик, почему он не приказал доставить Таню в местный штаб гестапо в Гнездово, — сказал я. — Я имею в виду, одно дело — делать что-то случайное на глазах у вермахта; совсем другое — делать это на глазах у своих коллег из гестапо».
  — Неужели нельзя задавать такой вопрос, не так ли? — сказал Восс. — Не местного начальника гестапо.
  — Похоже, выучился быть полицейским в современной Германии. Лучше никогда не задавайте вопрос, если вы не думаете, что уже знаете ответ. Кому еще вы рассказали об этом? Среди наших, я имею в виду.
  — Пока только я, помощник полевой полиции, и вы. И Виктор Ройт, конечно, знает.
  — И сигнальщик, который имел в виду звонил на «Глинку», чтобы договориться о девушке. Кстати, кто это был?
  «И девушка, и водитель утверждали, что это давняя договоренность между Хаммершмидтом и Таней. Каждую среду вечером. Звонка с 537-го встречается на Глинку вчера вечером не было, потому что в нем не было нужды.
  Я сказал себе, что всегда могу проверить это с Лутцем — мой новый звук в гестапо в управлении связью.
  Восс покачал головой. — Смотрите, сэр. Я не хочу идти против гестапо с этим. Дело в том, что я не хочу, чтобы они слишком надежно проверили мое потерянное прошлое. Есть одна или две вещи – мелочи, о которых я бы не хотел, чтобы кто-нибудь знал. Я имею в виду, ничего серьезного. Не то чтобы у меня еврейские родители или что-то в этом роде, просто…
  «Не беспокойтесь об этом. У меня такая же проблема. Я думаю, у всех так. Вот на что они полагают. Такой страх. Нормальная человеческая слабость из нас всех трусов.
  Восс исправлен. — Спасибо, — сказал он. — Итак, что нам теперь делать?
  'Я не знаю. Я действительно не знаю. Дело в том, что я уже слишком много знаю. И я хотел бы, чтобы я этого не делал. Я думал, что у меня есть веская причина, по которой Рибе и Грайсс были убиты.
  'Ой? Ты не сказал мне. Что это такое, если вы не возражаете, если я спрошу?
  Я покачал головой. — Вероятно, мне на слово, лейтенант, это еще одна вещь, о которой вы не хотите, чтобы кто-нибудь сказал. Особенности гестапо. Так или иначе, теперь я обнаружил, что есть еще столь же хорошая, но совершенно другая причина, по которой они могли быть убиты. Они были в тиске. С широким рэкетом легко все ходят не так: может быть, кто-то думает, что его обманули в сделке. Деньги — лучшая причина в мире затаить злобу и оборот. Когда Рибе и Грейсса нашли перерезанными горлами возле гостиницы «Глинка», возможно, они собирали деньги у швейцарца, который снял их с девушек. И это еще один мотив для их убийства, конечно. Если кто-нибудь увидит, как швейцар вручает им большие суммы пригоршни наличных, что ж, за это им тоже перерезать глотки.
  — Еще есть связь с Рудаковым. Доктор Батов собрался мне документальное подтверждение того, что произошло здесь, в Катынском лесу. Только кто-то пытал и убивал его, чтобы этого не произошло. Его пациент, лейант Рудаков, был из сотрудников НКВД, устроивших этот бойню. А теперь он пропал, как и человек, который мог бы быть его братом, который был швейцаром и сутенером в Глинки.
  — Я только что кое о чем подумал, сэр, — сказал Восс. — Те два унтер-офицера танковых гренадер, которые мы повесили за изнасилование и убили двух русских женщин.
  'Что насчитал их?'
  — Они были из Третьего отряда, — заявил Восс. «Третья вошла в состав 386-й моторизованной дивизии, которая более или менее широко распространена после Сталинграда».
  — Значит, они могли ехать и радиальной связи, — сказал я. — Как Виктор Ройт. Заработок немного дополнительных денег на стороне. И у них была бы более важная причина, чем у сигнальщиков, отправляющихся в путь.
  — Возможно, именно это ваш капрал Хермихен хотел обменять на свою жизнь, — сказал Восс. — Что они участвовали в том же рэкете, что и двое мертвецов.
  — Да, может быть, — сказал я. — Просто может.
  Я закурил сигарету и стал причиной сладкого табачного дыма, изгоняемого из моих ноздрей отвратительную вонь смерти, которая висела в водопаде. В отличие от доктора Крамста, у меня не было карата, предметов можно было бы посыпать носовой платок; У меня даже не было носового платка.
  — Я хочу поговорить с этой Таней, — сказал я. «Хотелось бы узнать, сколько девушек из дома на Ольгаштрассе были медсестрами, работающими по совместительству в Смоленской государственной медицинской академии. Где она сейчас?
  «Охлаждение пяток в священнике на Гефаннисштрассе. И, вероятно, попытается очаровать охранников, чтобы они отпустили ее. Очень красивая наша Таня. И очень соблазнительно.
  — Блондинка, говоришь?
  «Блондинка, голубоглазая, с кожей цвета меда. Как девушка с обложки « Новых людей ».
  — Она мне уже нравится. Все-таки иногда мне кажется, что привлекательность женщины в этой части света — как трамваи, лейтенант.
  — Что вы имеете в виду, сэр?
  «Я не вижу потом ни одной недели, а встречаю двоих за один день».
  *
  Женского крыла на Гефансштрассе не было, но некоторых камер, в которых содержалось сразу несколько сделок, были только для женщин, что, как я полагаю, имело значение. Все охранники были мужчинами из армии или полевой полиции, и хотя они относились к своим подопечным с уважением, это было только по сравнению с их отношениями с мужчинами. Благодаря большому количеству женщин-солдат, воевавших на сторонах Красной Армии, среди немцев обычно учитывается, что русские женщины так же опасны, как и русские мужчины. Возможно, больше. Еженедельная газета вермахта часто публиковала рассказ о том, как сключу-медвежонок сбежал с каким-то ничего не подозревающим фрицем, который в конце концов потерял не только девственность.
  Они посетили Таню в ту же унылую комнату, где я беседовал с несчастным капралом Гермихеном, и как я только увидел ее, я понял, что видел ее раньше, но в униформе русской медсестер, какой бы строгой она ни была, выглядела совсем по-другому. от того, как она выглядит сейчас. Ее волосы были цвета карманных часов моего отца, а глаза были голубыми, как луна в середине лета. Таня была из тех блондинок, которые могли остановить кавалерийное движение одной дивизии алкоголя.
  — Почему меня все еще держат здесь, пожалуйста? — с тревогой спросила она Восса.
  — Этот человек хочет задать вам несколько вопросов, вот и все, — сказал Восс.
  Я уверен. — Если ты ответишь честно, Таня, мы, наверное, тебя отпустим, — мягко сказал я ей. «Сегодня я не должен удивляться. Я не думаю, что вы сделали что-то очень плохое по большому счету. Теперь, когда я встретил тебя, я не уверен, что кто-то видел.
  Она усерда. «Спасибо».
  — На самом деле нас интересует не ты, а немцы, с тобой работал. И Олег Рудаков, швейцар из Глинки.
  — Он сбежал, — сказала она. «Это то, что я слышал от некоторых других девушек».
  — Девушки в квартиру на Ольгаштрассе?
  — Да, — сказала она.
  — Кто-нибудь из них тоже медсестры? Я выбрал ее. — В Смоленской государственной медицинской академии?
  — Да, — сказала она. 'Несколько. По мере, те, кто симпатичнее, немного говорит по-немецки.
  — Те, кому нужны деньги, а?
  «Всем нужны деньги».
  «Почему сбежал Олег Рудаков? Из-за того, что с тобой случилось?
  'Нет. Думаю, он сбежал после того, что случилось с доктором Батовым.
  По ходу интервью ее разговорный немецкий улучшился. Чего нельзя говорить на моем русском языке. У меня было несколько языковых книг, и я продолжал пробовать их, но без особого успеха.
  — Доктор Батов был замешан в вашей сети девушек по вызову?
  — Не здесь. Но он точно знал об этом. Он поможет нам сохранить здоровье. Тебе известно?
  'Да. У вас есть идеи, кто мог его убить?
  Таня покачала головой. 'Нет. Никто не знает. Это еще одна причина, по которой люди боятся. Думаю, поэтому Олег сбежал.
  — Вы знали, что у Олега Рудакова был брат, который лечился в Смоленской государственной больнице?
  «Все в Смоленске знали это. Братья Рудаковы оба родом из Смоленска. Олег давал деньги на лечение — доктору Батову — за то, что он присматривал за его братом Аркадием.
  — Расскажи мне об Аркадии. Действительно ли он так сильно ранен, как сказал Батов? Или, может быть, так думал?
  — Вы имеете в виду, что Аркадий притворялся? Она пожала плечами. 'Я не знаю. Я полагаю, это возможно. Аркадий всегда был очень умен. люди. Я не знал его до ранения, когда он был в НКВД, но чтобы быть лейнантом НКВД, нужно быть умным. Достаточно умен, чтобы никогда больше не хотеть делать то, что он и другие должны были делать в Катынском лесу. Достаточно умен, чтобы найти выход, возможно, это не означает, что его тоже расстреливают».
  — Так ты и об этом знаешь? О том, что произошло в Катынском лесу?
  «Все в Смоленске знают об этом страшном деле. Каждый. Кто говорит, что нет тот, лжет. Врут, потому что боятся. Или врут, потому что немцев ненавидят больше, чем НКВД. Я не могу сказать, что именно, потому что не знаю, но они лгут. Ложь - лучший способ остаться в живых в этом городе. Три года назад, когда это случилось — да, это была весна 1940 года, — милиция перекрыла дорогу на Витебск, но поезд не направлен. Я слышал, что люди, встретившиеся в поездах под Гнездово, слышали звуки выстрелов из Катынского леса — по случаю, до тех пор, пока в поезд не прибыли сотрудники НКВД и не удостоверились, что все окна закрыты».
  — Ты в этом уверен? Я сказал.
  — Что все знают, что произошло? Да, я уверен. Глаза Тани вызывающе блеснули. «Как известно всем, многие посещают гетто в Витебске, были убиты немецкой армией в Мазурино. Не говоря уже о всех евреях, найденных плавающих в реальном Двине. Говорят, что миноги, пойманные в Запе, в этом году самые большие из-за обнаружения тел, оказались им обнаружены.
  Восс застонал, и я догадался, что это потому, что накануне вечером он ел на обед с миногой в столовой Красного Бора.
  Я улыбнулась. — Спасибо, Таня. Вы очень помогли.
  'Я могу идти.'
  — Мы отвезем тебя домой, если хочешь.
  — Спасибо, но нет, я пойду пешком. Все в порядке ночью, когда никто не видит. Но не днем. После того, как вы, немцы, уедете из Смоленска, здесь, я думаю, будет плохо совсем. НКВД лучше не знать, что я с немцами».
  *
  Местное гестапо обустройствось в этажном доме рядом с железнодорожной станцией в Гнездово, чтобы офицеры могли сесть в поезд и застать врасплох любого, кто едет на ближайшей остановке, на главном двухвокзале Смоленска. Гестапо всегда любил сюрпризы, и я тоже, поэтому я, конечно, был там — хотя из них к лейнанту Фосс я решил избавить его от тяжелого испытания, сопровождающего меня, чтобы увидеть капитана Хаммершмидта, которого ждал большой сюрприз. – возможно, самый большой сюрприз в его карьере. Я направился в мощеном дворе рядом с парой закамуфлированных 260-х, прибыл и внимательно следил за зданием передо мной. Помеченные пулы стен были окрашены в два контрастных оттенка зеленого, более темный из-за применения цвету черепицы, на обнажение окна в яблочко; все окна на первом этаже были сильно зарешечены. Часы над арочным входом случились в шесть часов, что было использовано в качестве метафоры, так как часто это было утреннее время, когда гестапо предположило звонить. В роще серебристых берез недалеко от дома стояла куча мешков с песком, перед которым стоял зловещий столб деревянный. Россыпь шоколадной крошки на крыше мятного кафе вряд ли выглядела бы неуместно. Все было тихо, но в этом не было ничего необычного; у гестапо никогда не бывает проблем с шумными соседями. Даже деревья нах вели себя прилично. Постепенно с востока с хрипом приближался паровоз. Очень разумно, что он не остановился на пустынном вокзале — никогда не была обнаружена идея останавливаться рядом с гестапо. Я знал, что это слишком хорошо, но никогда не умел прислушиваться к совету, особенно к своему личному.
  Я вошел, где несколько мужчин в большом количестве пишущими машинами, изо всех сил печатаются внешне, и это похоже на вид, что меня нет. Так что я закурил сигарету и спокойно просмотрел кое-что из бумаги на доске объявлений. Среди них было объявление в розыске на лейтенанта Аркадия Рудакова, что выглядело мне иронично, так как по эмблеме на доске объявлений и на некоторых ящиках картотеки — меч с желтой рукоятью на фоне красного щита — я взял дом в следствии НКВД раньше, чем гестапо.
  'Я могу вам помочь?' — сказал один из мужчин явно бесполезным тоном. Судя по обыкновенной ярости, которую я услышал в его ворчливом голосе и увидел столь же сварливом лицемерие, он мог бы часто встречаться с дерзкому школьнику.
  — Я ищу капитана Хаммершмидта.
  Я подошел к окну и сделал вид, что стал очевидным, но больше всего внимания мое было приковано к мухе, бегущей по стеклу. Мухи были теперь повторены, следя за делами гестапо и НКВД.
  — Не здесь, — сказал он.
  — Когда вы ожидаете его возвращения?
  'Кто хочет знать?' сказал мужчина.
  'Я делаю.' Теперь я предполагаю сравниваться с ним в высокомерии и презрении, прекрасно приближаясь, что приближается к игре, и притом легко.
  'И кто ты?'
  Я показал ему свое удостоверение личности, которое было лучше любой туза, и свое письмо из министерства.
  Мужчина согнулся.
  'Простите, сэр. Сегодня утром его вызвали в Берлине. Неожиданно.
  — Он сказал почему?
  — Прощайте, сэр. Смерть в семье.
  «Это сюрприз. То есть это совсем не сюрприз. Что произойдет, не мне.
  — Как дела, сэр?
  — Я имею в виду, что не знал, что в гестапо есть сочувствие.
  Я положил свою визитку на угол стола мужчин.
  — Скажи ему, чтобы он пришел и нашел меня в штаб-квартире группы, — сказал я. — Именно тогда он закончил горевать в Берлине. Скажи ему, скажи, ему что я друг Тани.
  *
  Доктор Марианна Крамста встретила слушателя гальванизирующего случая на офицерской столовой в Красном Бору: как будто кто-то открыл грязное окно и впустил солнечный свет в душевую деревянную комнату. Почти каждый начальник в штабе группы находил ее привлекательной, что не было неожиданностью ни для меня, ни для нее, вероятно, поскольку она не столько оделась на обед, сколько вооружилась для победы над всеми немцами в Смоленске. Возможно, это не совсем честно: на Марианне Крамста было очень привлекательное серое платье из крепа с поясом в тон и длинные рукава, и хотя она выглядела хорошо, факт в том, что она выглядела бы хорошо в брезенте грузовика. Я быстро с удивлением наблюдал, как мужчина отодвинулся от стула, другой закурил сигарету, а четвертый нашел ей пепельницу. В общем, было много поклонов, цоканья каблуками и целования ее рук, которая к концу вечера, должна быть, выглядела как чашка Петри. Даже фон Клюге был поражен болезнью, и, настояв на том, чтобы доктор Крамста и профессор Бутц присоединился к генералу Трескову по делу фельдмаршала, вскоре он заказал шампанское — осмелюсь сказать, что после обналичивания чека Гитлера он мог себе это повредить — и вел себя как влюбленный юный лейтенант из романтического романа. Вообще все вели себя так, как будто все-таки был офицерский бал — только с одной девушкой, — и я уже почти решил, что красотка-доктор совсем забыла о нашем свидании, когда сразу после девяти часов и под всеобщим расширением взглядов, она предстала перед моим ничтожным угловым столиком с шубой и выбранным мной, готов ли я от ее приема в Смоленске на Успенском соборе.
  Я сам вскочил, как молодой унтер-офицер, погасил сигарету, помог даме надеть пальто и вывел ее к 260-му, который я одолжил на вечере у фона Герсдорфа. Я открыл дверцу машины и провел ее вход.
  «Оооо, у него есть обогреватель?» — сказала она, когда я сел рядом с ней.
  «Обогреватель, сиденья, окна, дворники, в нем есть все, кроме лопаты», — сказал я, когда мы уезжали.
  — Ты не шутишь, — сказала она.
  Я взглянул вперед и увидел, что она держит на коленях ложе маузера с ручкой от металла. Приклад был похож на кобуру/чехол для переноски: вы щелкнули на задней части корпуса, и оттуда вылез пистолет, прикрепленный к нему. Очень аккуратный.
  — Он был в дверном кармане, — сказала она. — Как дорожная карта.
  — Парень, принадлежит эта машина, работает в абвере, — сказал я. «Он любит идти туда, куда хочет. Маузер с ручкой от метлы сделает это за вас.
  'Шпион. Как здорово.
  — Будь осторожен с этим, — чувствительно сказал я. — Поступление, он заряжен.
  — На самом деле это не так, — сказала она, мгновение проверяя казенную часть. — Но в дверном кармане есть пара зажимов для стриптиза. И действительно, вы не должны волноваться. Я знаю, что я делаю. Я и ранее имел дело с необходимостью.
  — Я так понимаю.
  «Мне всегда нравилась старая коробчатая пушка, — сказала она. — Так мой брат называл это ружье. У него было два.
  «Два ружья всегда лучше, чем одно. Это моя философия».
  «К сожалению, это не сработало для него. Он был убит во время гражданской войны в Испании.
  — С какой стороны?
  — Теперь это имеет значение?
  — Не ему.
  Она вернула маузер входа в карман, а затем в кожаный дверной карман. Затем она открыла бардачок.
  — Ваш друг-шпион, — сказала Марианна. — Он не верит в риск, не так ли?
  'Хм?' Я снова взглянул на него, и на этот раз она вынимала из ножен штык и царапала крайне большого числа зрителей.
  Я притормозил машину у ворот, помахал дежурным часовым и выехал на главную дорогу, где переключил шпиндель на нейтральный, поднял сцепление, потянул ручник и внимательно рассмотрел штык.
  — Осторожно, он грамотный, как кинжал хирурга, — сказала она.
  Это была стандартная K98, которую можно было найти на короткоствольной винтовке с продольно-скользящим затвором любого немецкого солдата; и она имела права: край был получен, как бумага.
  — Что случилось? она сказала. — Это всего лишь штык.
  'Да. Это всего лишь штык, не так ли?
  Я верно и вернул его обратно в бардачок – в конце концов, штык фон Герсдорфа был в ножнах. И я не видел особого смысла говорить ей, что штык был весьма склонен к футболу четырех человек в Смоленске, одна из которых была замученной молодой женщиной.
  «Полагаю, я думал, что человек, принадлежащий этой машине, не из тех, кто пользуется ножом».
  Я сказал себе, что он вряд ли ли из тех, кто взорвет себя. Я снова выбрал передачу и поехал дальше.
  — Опять же, в условиях присутствия в стране нельзя быть осторожным.
  — Ты говоришь так, будто мне следует держаться очень близко к тебе, Гюнтер.
  — Как таблетку, которую я проглотил. Но ты доктор. Ты знаешь, что полезно для нас.
  — Скажи мне Инес, хорошо? Так делает большинство людей.
  — Инес? Я думал, тебя зовут Марианна.
  'Это. Но мне никогда не нравилось это имя. Когда я была девушкой, живущей в Испании, я решила, что предпочитаю, чтобы меня звали Инес. Это то, как моя мать хотела назвать меня. Что так лучше?
  «На самом деле все становится лучше каждый раз, когда я думаю об этом. Я думаю, это вам подходит. Как этот мех и Карат, который ты носишь.
  Всю дорогу до Смоленска я забавлял Инес своим разговором, и ее немало улыбки и легкий смех были в моих глазах своеобразным призом: когда я говорил с ней, то как будто и не было больше никого на свете.
  Мы выехали на окраину города и на блокпосту на Петропавловском мосту предъявили документы участковым. К настоящему времени мое общение с лейнантом Воссом перешло, что они начали узнавать меня, но вид Инес Крамста со скрещенными ногами на переднем сиденье «Мерседеса» ехал их в трепет.
  — Осторожнее, мальчики, она врач, и вам обоим будет касторка, если вы нас не пропустите.
  — Я бы сейчас выпил что угодно, — признался один из ищейок.
  — Разрешите спросить, куда вы идете, сэр? — указан другой.
  — Док хочет собор увидеть. Святой Лука — покровитель врачей.
  — Да, смотри, не уговоришь ли его уговорить присмотреть за парой часовых в полевой полиции, пока он там.
  — Мы, конечно, все возможное, — сказала Инес.
  Ночью в Смоленске делать было особенно нечего, если не хотелось испробовать возбуждение от публичных домов или местного кино, а Успенский собор был полон набожных русских и почти столь же столь же набожных эмоциональных солдат. Вы могли сказать, что они были набожными, по тому факту, что некоторые из немцев были Богоматери и Святому Луке, но это происходило просто потому, что наше положение на юге России становилось занятым - советские войска теперь продвигались на запад и опасались изолировать группу армий «А» на Кавказе так же, как 6-я армия была окружена под Сталинградом. Так или иначе, если ты немец, то молиться было о чем. Думаю, русские молились, чтобы их собор стоял еще, когда немцы ушли из Смоленска. Им тоже было о чем помолиться. В любом случае Богу предстояло выбрать сторону, и вскоре выбрать: безбожных коммунистов или богохульствующих немцев. Кто был бы Богом с таким выбором?
  Внутри, стоя перед иконостасом, мы оба долго молчали, и постепенно тишина сменилась размышлениями. С таким остатком золота вокруг его было много, что можно было найти. Я должен был оценить его. Это немного напомнило мне Берлинский собор на Унтер-ден-Линден и поход туда на Пасху с мамой. Каждый собор делает это со мной, поэтому я стараюсь держаться от них подальше. Думаю, Фрейд назвал это Эдиповым комплексом, но я, думаю, просто скучаю по маме.
  «Говорят, Наполеону так понравился собор, что он пригрозил убить любого французского солдата, который украдет что-нибудь из иконостаса», — тихо сказал я ей на ухо.
  — Вот вам и диктаторы. Всегда опасен убить кого-то.
  «Почему люди вообще хотят быть диктаторами?»
  «Не люди. Мужчины. Вы заметили, как они всегда заявляют, что любят искусство и архитектуру?
  — Возможно, но я знаю, что Гитлер не удосужился слушателем этого собора, когда был здесь несколько недель назад. По случаю, не с земли. Он мог бы хорошо рассмотреть его с воздухом.
  «Тогда он получил замечательный опыт».
  'Бог с ним. Ты же знаешь, у меня никогда не было свидания с девушкой в соборе. Я думаю, может быть, я должен был попробовать это раньше. То, что я здесь с тобой, почти вызывает у Бога.
  — Я думаю, ладан ударит тебе в голову.
  'Может быть, вы правы. У меня только что возникла маниакальная инициативная аннексия для Великого Германского Рейха.
  — Думаю, тебе пора отдать мне подарок в Красный Бор.
  — Что, и скучать по Кремлю в лунном свете?
  — Всегда есть завтрашний вечер. Если ты хочешь. Кроме того, профессор Бутц любит начинать свою судебно-медицинскую экспертизу.
  «Ранняя пташка ловит червяка, а?»
  «В моей работе всегда есть такая возможность. Но скорее наоборот. Там не так много убегающих червей. Поверьте, по ним можно многое Это одна из моих судебных инстанций: дегенерация тканей. Как долго тело мертво. Что-то в этом роде.
  'Ты прав. Я лучше отвезу тебя домой.
  — Эй, я думал, тебе понравились мои духи, Гюнтер.
  «Формальдегид номер один? О, мне это нравится. Но мне тоже надо отдохнуть. Я беру девушку, чтобы завтра вечером посмотреть на Кремль при лунном свете.
  Мы почти не знали друг друга, и тем не менее, ни разу не признался в этом слове, ни прикосновением ни к одному лицу, мы оба, очевидно, обнаружили, что в глазах другого, что — вопреки всем ожиданиям и за пределами понимания понимания — языка , что оно было предопределено. сделать нас любовниками. Мы включаем в себя на каком-то невидимом уровне за оговорками умные разговоры и общие интересы, и это испортило бы игру, если бы кто-то из нас упомянул вслух то, на что мы искренне надеялись. Не было никакого признания, что мы действительно осознавали — атавистического влечения, которое было больше, чем похоть, но того и не любви. Слова — даже немецкие слова — были бы неадекватны и слишком точно слишком неуклюжи для того, что мы обнаружили. Больше не было никаких возражений против мыслей о том, что невысказанным витало в водопаде между нами. никогда; ни разу. Просто очевидно, что мы оба знали, что это Конституция, потому что это просто должно было произойти. Конечно, во время войны такое случалось часто, но все равно это похоже на то, что выходит из-под контроля. Возможно, дело было на месте, где мы присутствуем, и в том, что произошло, как будто вокруг было так много смертей, что казалось бы каким-то кощунством не соглашаться с тем, что том капризная щедрость жизни, естественно, хотела навязать нам .
  И когда, стоя перед ее деревянной дверью, мы выжидающе повернулись друг к другу, деревья в Красном Бору затаили серебристое дыхание, и тьма закрыла свои черные глаза, чтобы ничто не помешало этому окончательному сближению. Но, рождаясь дирижеру, пытающимся настроить свой оркестр на долгое безмолвное мгновение, я просто держал ее и смотрел на совершенный овал ее лица в предвкушении моментов, когда я мог бы вдохнуть сладкое дыхание ее рта и ощутить вкус нежнейшего неба в ее душе. ее губы. Потом я поцеловал ее. При прикосновении моих губ к ее губам я услышал звук пчелиного звона в ушах и ощутимый такой толчок в груди, как будто на рояле подняли демпферный механизм, и все струны зазвучали разом, и мой апофеоз был завершен.
  — Вы идете Бернхард Гюнтер? она указана.
  — Думаю, да, — сказал я.
  — Ты что-то знаешь, Берни? Вы должны быть игроком, удача, как ваша.
  
  
  ГЛАВА 9
  Среда, 28 апреля 1943 г.
  Я должен был передать это Геббельсу; министр безопасности выбирал своего специалиста по связям с общественностью в Катыни. Лейтенант Грегор Словенцик даже не был членом партии. Более того, он, как предполагается, был особенно хорош в том, что делал, — настоящий Эдвард Бернейс, человек, который очень хорошо разбирался в том шумихи. Я думал, что никогда не встречал человека, который лучше обращался с людьми — со всеми, от фельдмаршала до Бориса Базилевского, заместителя мэра Смоленска.
  Словенцик был офицером запаса, до работы журналистом в « Винер цайтунг» , откуда он знал людей в министерстве. Первый статс-секретарь в министерстве Отто Дитрих и Артур Зейсс-Инкварт, австрийский рейхскомиссар, оккупированных Нидерландов, оба считались его близкими друзьями. Гладкий и представительный, Словенцик был слегка за сорок, с постепенным приближением и ориентировочными манерами. Никто не мог представить его нацистом. Он носил сшитую на заказ лейтенантскую армейскую форму, как если бы она была полковником, под правой рукой он всегда занимал большую область с основными фактами и цифрами о том, что было вокруг тел в братской могиле в Катыни. Древесина. Его эффективность и способности превосходили только его способности к языкам; Польский Красный Крест решил, что Словенцик жестоко оскорбил весь польский народ, и поэтому теперь он рассматривает возможность немедленного возвращения в Польшу.
  Граф Казимир Скаржинский, генеральный секретарь Польского Красного Креста, с предметами у меня сложилось более близкое знакомство — я бы не назвал это дружбой, — и архидиакон урегулировать проблему.
  — Я действительно не знаю, кто и что вы такое, герр Гюнтер, — осторожно сказал граф. — А мне все равно. Но-'
  — Я уже говорил вам, сэр. Я изого Немецкого бюро по расследованию военных преступлений в Берлине. До войны я был скромным полицейским. Детектив по расследованию футбола. Ранее был известен закон против такого рода вещей. Когда люди убивали других людей, мы сажали их в опасность. Конечно, это было до войны. Так или иначе, пока вы не приехали, мы с судьей Конрадом были по приглашению вермахта следователей здесь, в Катыни.
  Он прямо. 'Да. Итак, ты говоришь.
  Я пожалел плечами. «Почему бы вам не рассказать мне, как лейтенант Словенцик оскорбил вашу нацию, и я посмотрю, что я могу сделать, чтобы исправить это?»
  Граф снял с головы коричневую гомбургскую шляпу и вытер высокий лоб. Это был очень высокий, солидный седовласый мужчина лет шестидесяти, погруженный в твидовый костюм-тройку, который уже казался слишком теплым для комфорта. даже вчера в Смоленске было слишком холодно для комфорта.
  Архидьякон, более чем на голову ниже роста, был одет в простой черный костюм и биретту. Он снял очки и показал, вероятно, на черепную голову. «Я не уверен, что это можно исправить», — сказал он. «Словенцик называл себя необычно упрямо. По приложению по разным вопросам.
  — Это совсем на него не похоже, — сказал я. — Он всегда кажется невероятно разумным.
  Граф вздохнул. — Не в этот раз, — сказал он.
  — Словенцик неоднократно сообщал, что в нашем отчете должно быть указано двенадцать тысяч тел в Катынском лесу, — сказал архидиакон. «Такую цифру сообщило министерство пропаганды Германии в своих радиопередачах. Однако наша информация о выбросе — полученная от польского наказания в Лондоне — предполагает цифру меньше, чем в два раза меньше. Но Словенцик совершенно непреклонен в этом и предположил, что если он не согласится с большими суммами вашей собственной резолюции, это может стоить ему головы. Боюсь, что это произойдет несколькими группами нашей группы, которые затрагивают вопросы нашей собственной безопасности.
  «Видите ли, — добавил граф, — у одного или двух членов Польского Красного Креста есть родственники, которые произошли от рук гестапо или даже были обезглавлены в устойчивых тюрьмах в Варшаве и Кракове».
  — Я понимаю вашу точку зрения, — сказал я. — Поверьте, я уверен, что жизнь во всем разберется, джентльмены. Сегодня я поговорю с Берлином и внесу ясность в этот вопрос. Тем временем я могу подтвердить, что в отношении безопасности всех членов Польского Красного Креста нет абсолютно никаких причин для беспокойства. И примите мои извинения за тревогу, с которой вы столкнулись здесь сегодня. Я мог бы добавить, что лейтенант Словенцик очень усердно работал перед прибытием в Международную комиссию, чтобы убедиться, что все идет гладко. Вы поймали, что его единственная забота была впоследствии неизбежно обнаружена в связи с жестоким случаем. Честно говоря, джентльмены, я думаю, что он слишком много работает. Я знаю, что знаю.
  -- Да, это возможно, -- признал граф. — Он очень усерден во многих отношениях. Однако есть еще один вопрос, и это вопрос о фольксдойче . Поляки, родившиеся в Польше, для немецкого языка, а не польский язык является родным. Поляки, которые до Великой войны были восточными пруссаками. Этнические немцы .
  — Да, я знаю, что это такое, — терпеливо сказал я. — Но какое отношение ко всему этому имеют немцы?
  «Многие из найденных до сих пор тел руководителей польских офицеров Германии», — представил граф.
  «Послушайте, извините, джентльмены, — сказал я, — но эти офицеры мертвы, и я не вижу большого значения, откуда они взялись, если они были убиты русскими».
  — Это важно, сухо разъяснил архидиакон, — потому что Словенцик приказал отделить тех польских офицеров, которые случаются фольксдойче по происхождению, и тех, кто таковыми не является. Лейтенант предложил, чтобы силезские этнические немцы были захоронены отдельно. С потенциальными поляками нужно обращаться почти как с гражданами второго сорта, потому что они этнические славяне».
  — Славянам эксгумированных гробы не давать, — сказал граф.
  — Ну, он всего лишь лейтенант. Мне, как его старшему офицеру, очень просто пришлось отменить этот приказ. Я говорю ему сделать что-нибудь, а он отдает честь и говорит: «Да, сэр».
  — Вы можете разумно так думать, — сказал граф. — Особенно в немецкой армии, которая гордится тем, что подчиняется приказам. Однако мы предполагаем, что Словенцик был подстрекаем к этому фельдмаршалу фон Клюге, который, как я уверен, вы знаете, сам силезский немец. Из Позена. И не любит таких этнических поляков, как мы».
  Это было сложнее; не только фон Клюге, как и покойный Пауль фон Гинденбург, был силезским немцем, но и полковник фон Гердорф и, насколько мне известно, несколько других старших офицеров группы армий «Центр», многие из которых были гордыми прусскими аристократами, узко не стали поляками из-за Версальского договора.
  «Я понимаю, что ты имеешь ввиду». Я предложил подписку на сигарету, две поляка с благодарностью принял, так как это были польские сигареты. — И ты абсолютно прав. Звучит так, как будто за стоит фельдмаршал. Я не думаю, что его чувство чести и гордости когда-либо восстановилось после Семилетней войны. Однако я могу обещать вам, джентльмены, что за делом следят на самом высоком уровне в Берлине. Это сам доктор Геббельс настоял на том, чтобы вам было поручено расследование здесь, в Катыни. Он сказал, что нельзя делать ничего, что каким-либо образом помешало бы вашей выдающейся роли в этой деле. Мои частные приказы ясно дают понять, что немецкие полицейские власти в Смоленске должны транспортировать Польскому Красному Кресту всяческую помощь».
  Я увеличил про себя и поднес руку ко рту, как будто я мог рыгнуть после того, как воспаление проглотил такую вопиющую ложь — не только ложь, которую сказал Геббельс, но и ложь, которую я сказал себе.
  — Однако может случиться так, что эти приказы необходимо будет услышать еще раз, в определенных кругах. Я даже могу оставить это личное дело лейтенанта, если хочешь. Просто чтобы быть уверенным, что он помнит.
  — Спасибо, — сказал архидиакон Ясинский. — Вы очень помогли.
  Я полагаю, что он был человеком в Польском Красном Кресте, вероятно, больше всего боящихся нацистов. Согласно тому, что сказал мне барон фон Герсдорф, когда Ясинский был епископом Лодзи, он был связан с домашним арестом. Губернатор Калиш-Лодзинского округа Фридрих Убельхор родился его подмести площадью перед собором, а его вспомогательный епископ монсеньор Томчак был отправлен в концлагерь после жестоких избиений. Твердые вещи могут быть испытаны человеком не только в своих ближних, но и в Бога. Я видел, как архидиакон крестился на краю могилы номер один. Он сделал это с таким рвением, что я подумал, не напоминает ли он себе о том, в связи с тем, что произошло его обнаружение, должно было быть ему известно, что Бога нельзя найти в Катынском лесу и, вероятно, обнаружить больше. Даже больше собор ходил в музей.
  Я улыбнулась. — Пока не благодарите меня, архидиакон. Дайте мне время здесь. История учит, что на мое начальство всегда можно положиться в том, что оно разбавляет меня разочарованием, одним наложенным на другое».
  — Еще одно, — сказал граф.
  — Два, — сказал архидиакон. «Школа Подхоразич».
  «Пожалуйста». Я взглянул на свои наручные часы. «Я думаю, что приближаюсь к пределу своей полезности».
  — В личном деле лейтенанта есть и другие ошибки, на которые мы обращаем внимание, — сказал граф. — Он говорит, что деревья были посажены в 1939 году, за год до…
  — Думаю, мы все помним, что произошло в 1939 году, — сказал я.
  — И еще он говорит, что на погонах некоторых жертв есть инициалы «JP», тогда как на самом деле они «SP», то есть Польская кадетская офицерская школа.
  — Простите, граф, мне нужно в аэропорту и помогите присмотреться к выдающимся объектам преследования двенадцати стран, не говоря уже о журналистах и других служащих Красного Креста.
  — Конечно, — сказал граф.
  — Будьте уверены, джентльмены, я обещаю поговорить с Берлином сегодня о тех двух других вещах, которые мы обсуждали. Мне будет чем заняться.
  *
  Бухц, Инес, Словенцик и я поехали на автобусе с экспертами и их помощниками из аэропорта. У меня было особое чувство к этому тренеру. Поставленный стали СС, у него были новые окна, а пол под ковром был сделан из толстой; под капотом был двигатель Saurer, но он был любопытным газогенератором, который работал на древесной щепе — вы чувствовали, что ощущается незначительное количество угарного газа, он производил еще долго после того, как эта штука ушла — потому что, по словам водителя, бензин был Коротко , и все наши запасные припасы теперь направлялись на север для снабжения 9-й армии. Я знал, что это правда, но все же у меня было особое чувство к этому тренеру.
  Инес сказала мне, что она очень взволнована, потому что в международную комиссию поступили все самые выдающиеся имена в судебной области здравоохранения за пределами Великобритании и в связи с этим, и что она надеется многому узнать у людей за три дня их наблюдения в Смоленске. Она была так нетерпелива, как если бы она была маленькой девочкой, которая собиралась встречаться со своими любимыми кинозвездами. Профессор Навиль из Женеви и профессор Кортес из Мадрида были дважды, особенно он назвал выдающихся в своей области; остальные были из таких отдаленных мест, как Бельгия, Болгария, Дания, Финляндия, Хорватия, Италия, Голландия, Богемия и Моравия, Румыния, Словакия, Венгрия и Франция. Официально не въезжающие в международную комиссию, Бухгалтерские и Инесобранные собраны экспертам доказательства, собранные сообщения по девятистам восьми телам, которые были эксгумированы до сих пор; но отчет комиссии был составлен без участия Германии. Быть начальником манежа вполне допустимо у общино Бухца. Он устал. С начала апреля он провел больше вскрытий, чем этрусский предсказатель, и опознал почти семьсот человек. Инес сама провела несколько последовательных вскрытий, и когда все было кончено, я задавался особенностью, что она делает с моими собственными внутренностями.
  По правде говоря, ни один из великих опытов не вызывает восторга; в основном это были пожилые джентльмены, курившие трубку, в габардиновых пальто с потрепанными портфелями и производители же потрепанными фетровыми шляпами. Ни один из них не был даже отдаленно похож на то, что было здесь: куча денег и куча хлопот. И, возможно, это была не более настоящая международная комиссия по расследованию, чем собрание патологоанатомов. То, что это было — если бы кто-нибудь убил и прослушал оперетту молчания, написанную нацистами, — было самой крупной частью пропаганды, когда-либо придуманной доктором; с небольшой помощью от меня, конечно. У меня были на то свои причины, и если бы все получилось, то, может быть, я бы добился чего-то важного.
  Когда самолет приземлился и в буфер обмена Словенцика пересчитала опыты, мы обнаружили, что в последнюю минуту профессор Кортес из Испании решил не приезжать, и его место занял доктор Агапито Гираута Беругете, профессор патологической анатомии в Мадридском университете. .
  Это случилось с Инес тревожной новостью, которая молчала всю дорогу от аэропорта до Красного Бора. Она улыбнулась грустной улыбочкой и сказала, что ничего такого, что заставляет вас думать, что в этом есть нечто большее, чем она признается — как иногда делают женщины. Это то, что делает их загадочными для мужчин, а иногда и бесит. Но у них будут свои секреты, и нечего о них говорить, как собаки, стиснувшей зубы на кусочке тряпки; Лучшее, что вы можете сделать, когда это произойдет, это просто отпустить ситуацию.
  *
  Остановил отправку вопросов в Красном Бору, я про небольшое расстояние обратного замка, чтобы телеграмму в министерство с возможными вариантами любых зарубежных распоряжений об отдельном захоронении польских офицеров фольксдойче и номер исправить в обычных трансляциях. Лутц был дежурным связистом. Ожидайте ответа с Вильгельмштрассе, я предложил ему сигарету и выбрал, что он знает о сети девушек по вызову, которую вели Рибе и Квидде.
  «Я знал, что они занимались каким-то рэкетом, но я не знал, что это были девушки», — сказал он. — Я думал, это армейские излишки и все такое. Сигареты, сахарин, немного бензина.
  — Кажется, капитан Хаммершмидт из гестапо был единственным жертвой, — сказал я. — Что замедлилось, почему он так неохотно ответил на ваш первоначальный отчет.
  — Я понимаю.
  «Возможно, из-за этого их и убили», — добавил я. «Может быть, кто-то подумал, что он не получает должной доли». Я покачал головой. 'Любые идеи?'
  — Ничего, — признал Лутц.
  — Вас, например, не беспокоило, что вас не пускают в бой.
  — Недостаточно, чтобы убить их, — спокойно сказал он. «Если ты это имеешь в виду».
  «Это».
  Лутц пожаловался на кожу телеграфа.
  «Похоже на ваш ответ из Берлина», — сказал он, расшифровывая сообщение.
  Закончив, он повернулся к пишущей машинке.
  — Нет нужды печатать, — сказал я. — Я могу читать ваши заглавные буквы.
  Сообщение было от самого Геббельса; это читать:
  СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО. КАТЫНСКИЙ ИНЦИДЕНТ ПРИНЯЛ СЕНСАЦИОННЫЙ ОБРАЗ. СОВЕТЫ ПОРВАЛИ ДИПЛОМАТИЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ С ПОЛЯКАМИ ИЗ-ЗА «ОТНОШЕНИЯ ПОЛЬСКОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА В ИЗГНЕНИИ». REUTERS ВЫПУСТИЛ РАНЕЕ ОТЧЕТ ПО ЭТОМУ ЭФФЕКТУ. АМЕРИКАНСКОЕ ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ РАЗДЕЛИЛОСЬ. ОДНАКО НА ДАННОЕ ВРЕМЯ ОТКЛЮЧАЮ НОВОСТИ ЗДЕСЬ, В ГЕРМАНИИ. ПРАВИТЕЛЬСТВО ВЕЛИКОБРИТАНИИ ОБВИНЯЕТ ПОЛЯКОВ В НАИВНОЙ ИГРЕ НАМ НА РУКИ. Я ЖДЮ БОЛЬШИХ РАЗРАБОТОК, ЧТО БОЛЬШИХ ПОСМОТРЕТЬ, ЧТО Я МОГУ СДЕЛАТЬ С ЭТОЙ НОВОСТЬЮ. ПРЕДСТАВЛЯЕТ 100 ПРОЦЕНТНУЮ ПОБЕДУ НЕМЕЦКОЙ ПРОПАГАНДЫ. РЕДКО В ЭТОЙ ВОЙНЕ НЕМЕЦКАЯ ПРОПАГАНДА РЕГИСТРИРОВАЛА ТАКОЙ УСПЕХ. УВАЖАЕМЫЕ ВАМ И ВСЕ, ЧТО ЗАИНТЕРЕСОВАНО В KATYN WOOD. ПОПРОСИЛИ КЕЙТЕЛЯ В КАЧЕСТВЕННОМ НАЧАЛЬНИКЕ ОКВ ПРИКАЗАТЬ ФОН КЛЮГЕ ВЫПОЛНИТЬ ЗАПРОС ПОЛЬСКОГО КРАСНОГО КРЕСЛА В ОТНОШЕНИИ VOLKSDEUTSCHE. ГЕБЕЛЬС.
  — Хорошо, — сказал я Лутцу. «Теперь вы можете аккуратно напечатать это. Есть и другие, виды необходимо это увидеть, в том числе Польский Красный Крест».
  Когда Лутц закончил печатать сообщение, я положил его и положил в конверт. Выходя из замка, я столкнулся с Алоком Дьяковым. Как обычно, у него была винтовка «Маузер Сафари», подаренная фельдмаршалом. Увидев меня, он почтительно сорвал кепку и усмехнулся, как будто сказал, что я знаю, что он пришел сюда, чтобы увидеть Марусю, одну из замковых кухарок, с которой у него была романтическая принадлежность.
  — Капитан Гюнтер, сэр, — сказал он. 'Как вы, сэр? Рад снова тебя видеть.
  — Дьяков, — сказал я. — Я хотел спросить вас кое о чем. Когда мы впервые встретились, полковник Аренс сказал мне, что вы были спасены из отряда убийц НКВД, который собирался вас застрелить. Это правильно?
  — Не взвод, сэр. Это был специальный офицер НКВД по имени Михаил Спиридонович Кривиенко и водитель в синей шляпе. Немецкие солдаты нашли меня прикованным наручниками к его машине после того, как я убил его, сэр. Он вез меня в кризис в Смоленск-с. Или, возможно, казнить. Я ударил его и не смог найти ключ от наручников. Лейтенант Восс нашел меня сидящим на его обочине дороги рядом с телом.
  — А вас НКВД арестовало, потому что вы были учителем немецкого языка. Это правильно?
  'Да сэр.' Он пожаловался на плечи. 'Ты прав. Сегодня, если ты не работаешь в НКВД и говоришь по-немецки, это практически то же самое, что быть членом пятой колонны. Как Пешков ускользнул от них, я не знаю. В случае возникновения после 1941 года, когда Германия напала на Россию, это вызывает у меня подозрения у властей. Это все равно, что если бы я был польско-русским».
  — Да, я знаю. Я дал ему сигарету. — Скажите, вы знали других сотрудников НКВД в Смоленске?
  — Вы имеете в виду кого-то другого, кроме Кривиенко? Нет, сэр. Он покачал головой. «В основном я старался просто держаться подальше от них. Их легко узнать, сэр. НКВД носит очень характерную форму. Имена, которые я иногда слышу. Но, как я уже сказал, я держусь подальше от этих мужчин. Единственный разумный поступок.
  — Какие имена вы слышали?
  Дьяков на мгновение задумался, а потом огорчился. -- Ежов-с. Ягода. Это были высокие имена в НКВД. Все слышали их имена. И Берия. Его, конечно.
  — Я имел в виду менее ранговые, чем эти имена.
  Дьяков покачал головой. — Это было давно, сэр.
  — Рудаков, — сказал я. — Вы когда-нибудь слышали о нем?
  — Все в Смоленске знают это имя-с. Но какого Рудакова вы имеете в виду? Лейтенант Рудаков был начальником высокооплачиваемой резидентуры НКВД, сэр. После того, как он был ранен, его подводный брат Олег вернулся в Смоленск, чтобы охранять за ним. Откуда не знаю. Но когда немцы взяли Смоленск, он устроился швейцаром в Глинки, чтобы остаться и приглядывать за братом-с. Знаете, что я думаю, сэр? Доктор Батов рассказал вам о том, что произошло здесь, в Катыни. И вот он убил Батову и увез Аркадия в безопасное место. владельцам его. Я думаю, что их родителей.
  — Может быть, в этом вы и правы, — сказал я.
  Дьяков пожалел плечами. — В жизни мы не всегда умеем побеждать, сэр.
  Я улыбнулась. — Не уверен, что когда-либо научился этому.
  — Чем еще я могу вам помочь, сэр? — елейно спросил Дьяков.
  — Нет, я так не думаю.
  — Вы знаете, если подумать, есть кто-то, кто может что-то знать об Олеге Рудакове: Пешков. Прежде чем устраиваться переводить адъютанту в Красный Бор, Пешков переводил девушкам в гостинице «Глинка». Чтобы мадам рассказала немецким мальчикам, сколько и как долго.
  *
  Эксперты международной комиссии осмотрились в одном большом хижине в Красном Бору, которые потребовали освободить немецкие офицеры, большинство из которых были отправлены в универмаге ГУМ в Смоленске; и в ту ночь, в отсутствие половины своего генерального штаба, фельдмаршал фон Клюге предложил это выда профессорам гостеприимство своей столовой, чего он не сделал с обычным польским Красного Креста. Возможно, это было не так уж и странно: из рассмотренных стран, представленных в международной комиссии, были объединены и две — нейтральными. Кроме того, фельдмаршал очень любил по-французски — что у него получалось превосходно — с профессором Спилерсом из Гента и доктором Костедоа из Парижа. Не скажу, что мы были веселой вечеринкой. Нет, я бы так не сказал. Во-первых, Инес не выглядела на ужине, что для меня, во время происходящего случается, было равносильно задуванию ароматной свечи. А после Таниного рассказа про реку Западную Двину мне поймали еще пирога с миногой. Но у меня не было выбора, кроме как проглотить скучную беседу с судьей Конрадом, которая большую часть времени провела за допросом у прямых русских свидетелей о том, что произошло в Катыни, — о чем мне меньше всего хотелось говорить.
  Выпив отменного коньяка и папиросу из серебряной шкатулки самого фельдмаршала, я достигну прогуляться по территории Красного Бора. Не успел я уйти далеко, как меня догнал полковник фон Герсдорф.
  — Прекрасная ночь, — сказал он. — Не возражаете, если я присоединюсь к вам?
  'Будь моим гостем. Но я сегодня не очень большая компания.
  — Я тоже, — сказал он. «Я пропустил ужин. Почему-то мне не нужно обедать со всеми без исключения судебными экспертами. Там он немного напоминает аквариум Берлинского зоопарка. Все эти холодные рыбы в своих точных маленьких пространствах. Сегодня днем я разговаривал с профессором Берругете из Испании. Это был, вероятно, разговор с очень неприятным видом кальмаров. Вместо этого я пошел гулять. А теперь ты здесь.
  Как я ни этим старался, трудно представить себе полковника со штыком; дуэльная сабля, может быть, даже маузер с ручкой от метлы, но не штык. Он не был похож на человека, который когда-либо мог перерезать чье-то горло.
  — О чем ты говорил? Я посоветовал.
  — С профессором? У него очень неприятные мнения о расе и евгенике. Кажется, думают, что марксисты — дегенераты и ослабят нашу немецкую расу, если мы оставим их в людях. Боже мой, клянусь, некоторые из этих испанских фашистов по сравнению с нацистами имеют образцы разума и терпимости».
  — А вы как думаете, полковник? О марксистах?
  — О, пожалуйста, ради бога, не будем о проверке. Мне никогда не приходилось считать их недочеловеками. Заблуждаются, наверное. Но не дегенеративным или расово коррумпированным, как он. Господи, Гюнтер, за кого ты меня принимаешь?
  — Ты не такой дурак, как я думал, это точно.
  Фон Герсдорф рассмеялся. «Спасибо большое».
  — Кстати, какие новости о фонах Донаньи и Бонхёффере?
  — Они оба в истории болезни Тегель в ожидании суда. Но пока нам очень повезло. главным судьей-адвокатом, осуществляющим расследование их дела, является Карл Сак. Он очень симпатизирует делу.
  «Это хорошие новости».
  «Тем временем мы прослушали вашу кассету. Я и генерал фон Трескоу. И фон Шлабрэндорф.
  — Это была не моя запись, — добавил я. — Это была пленка капрала Квидде. Давайте разберемся, на всякий случай. У меня нет друзей, которые являются генеральным судьей-адвокатом.
  'Да. Хорошо. Я принимаю вашу точку зрения. Но это было сделано специально для того, чтобы вы сказали о фоне Клюге. Вы знаете, я не поверил, когда вы сказали мне, но я вряд ли могу обнаружить обнаружение той записи. В случае возникновения совершенно нового оттенка заговору здесь, в Смоленске. Совершенно очевидно, что мы не можем доверять тем, кому, как мы думали, можем доверять. Хеннинг — я имею в виду фон Трескоу — очень расстроен и зол на фельдмаршала. Ведь они старые друзья. В то же время теперь предполагается, что фон Клюге, возможно, не первый русский юнкер, который когда-либо подкупил Гитлер. Были и другие, включая, боялся, Пауля фон Гинденбурга. Возможно, даже, что Гитлер станет еще в 1933 году, обязательно станет рейхстага «Помощь Востоку» по делу о случайном присвоении парламентских субсидий юнкерскими земельными баронами в обмен на избрание президента на то, что он канцлером».
  Я уверен. Это было то, о чем многие вроде меня всегда подозревали: закулисная сделка между нацистами и обедневшими аристократами Восточной Пруссии, позволившая нацистам захватить контроль над пределами Германии.
  «Тогда кажется вполне уместным, что именно класс должен избавиться от Гитлера, что именно ваша участь привела нас к неизбежной в первую очередь».
  — Туше, — сказал фон Герсдорф. «Но, поверьте, вы не можете сказать, что мы не пробовали».
  «Никто не может сказать, что вы не пробовали», — признал я. — Я не так уверен насчет остальных.
  Немного застенчиво фон Герсдорф просмотр на часах. — Мне лучше поладить. Генеральный фон Трескоу через фразу время присоединится ко мне, чтобы забыть. Он выбросил сигарету. — Кстати, ты слышал новости? Советы разорвали регистрацию отношений в Лондоне с поляками. Сегодня утром я получил телеграмму из абвера. Похоже, план маленького доктора работает.
  'Да. Я почти сожалею, что подал ему эту мысль.
  — А ты?
  — Думаю, да, — сказал я. «Хотя он и есть он, он, вероятно, его, думает, что это была идея».
  'Почему вы?'
  — У вас есть свои планы опрокинуть эту кучу, и у меня тоже. Возможно, мои планы потребляют меньше мужества, чем ваши, полковник. На самом деле, я в этом уверен. Я стремлюсь остаться в живых, когда моя бомба взорвется. Не настоящая бомба, понимает. Но будет что-то вроде взрыва, и я надеюсь, что будут серьезные последствия».
  — Не могли бы вы поделиться со мной множеством планов?
  — Фрицу с моим прошлым удобно доверять, полковник. Если бы на стене моего большого дома в Восточной Пруссии было висело Возможно обширное генеалогическое древо, я мог бы поделиться им с вами. Но я обычный мальчик из Митте . Уникальный генеалогический древо, которое я помню, — это довольно жалкая липа в сумрачном дворе, которая моя мать называла садом. Кроме того, я думаю, тебе будет лучше, если ты не будешь знать, что я замышляю. Я еще не уверен на сто процентов, даже что поступаю правильно, но когда я довожу это до конца — или не довожу до конца — я хочу быть уверенным, что отвечаю только перед своей совестью. и ничей другой.
  «Теперь я действительно заинтригован. Я понятия не имел, что ты такой независимый, Гюнтер. Или такой находчивый. Конечно, есть довольно предприимчивый способ, которые вы выстрелили в голову капралу Квидде в парке Глинки. Да, мы не должны знать, что там произошло.
  — Это определенно не делает меня свободным, полковник. Не со временной операцией «Барбаросса». В наши дни все стреляют-то в голову. Нужно было капралу в голову поставить кран, а я просто оказался в нужном месте в нужное время. Мне всегда так везло. Нет, это моя страсть к приключениям убедила меня по той пути, по которой я иду. Это и непреодолимое желание доставить неприятности людям, которые это придумали.
  — А если бы это было так? Что тогда? Что, если бы я предположил, что то, что вы задумали, может причинить неприятности мне и моим друзьям? Точно так же, как вы подсчитали, что капрал Квидде может вызвать проблемы?
  — Вы угрожаете мне, полковник?
  — Вовсе нет, Гюнтер. Вы ошибаетесь. Я просто пытаюсь указать, что бывают моменты, когда вам нужна очень устойчивая рука, когда вы нацеливаетесь на что-то. Или кто-то. Кто-то вроде Гитлера, например. И это помогает, если кто-то не раскачивает лодку, пока вы это используете».
  'Неплохо подмечено. И я обязательно обрету это в виду, когда в следующий раз ты нацелишься на него. Я сделал лицо. — Когда бы это ни случилось.
  *
  После ухода фон Герсдорфа я Марк время шел один и выкурил еще одну сигарету в надвигающейся темноте. У меня возникло искушение пойти и пойти в дверь Инес, но я не хотел, чтобы она подумала, что я не смогу провести без нее целый вечер. И я уже почти готов был к заключению, что не выдержу без встречи вечером, когда услышали вдали два выстрела; был небольшой перерыв, затем большой осколок от березы рядом с моей головой взлетел в воздух, через долю секунды я услышал третий выстрел. Я упал на землю и погасил сигарету. Кто-то обвиняет меня в убийстве. Давно никто не стрелял в меня из пистолета, но отсутствие не сделало этот опыт менее личным или неприятным. Пулям все равно, в кого они попали.
  Несколько минут я держал голову опущенной, затем нервно огляделся. Все, что я мог видеть, были деревьями и еще. Мой барак и столовая офицеров находятся на одном конце санатория; Входная дверь Инес обнаружилась в двухстах или трехстах метрах, но, не отличаясь, откуда раздались выстрелы, убегала к ней не было никакого смысла. Я мог с таким же выйти к стрелку, как и от него.
  Прошла еще минута потом, еще. Два вяхиря уселись на ветку надо мной, и порыв ветра поднялся и затих. Теперь все было тихо, если не считать биения моего сердца. Не обращая внимания на острую боль в ребрах — я упал на корень перевернутого пня, — я еще раз решил прикинуть, откуда были выстрелы, но безуспешно, и, решив, что осторожность — лучшая часть доблести, карабкался вперед. за оставшуюся часть пня и решил засунуть под него как можно больше своего тела. Затем я достал свое ружье, тихо пошевелил затвором и стал ждать, пока что-нибудь происходит. Четыре долгих года в окопах научили меня мудрости оставаться на месте и ничего не делать под огнем, пока не появится возможность разглядеть цель. Я опираюсь очень неподвижно, едва дыша, глядя вверх на верхние деревья и сумеречное небо, уверяя себя, что кто-нибудь из охранников в Красном Бору наверняка слышал выстрелы, и спрайя себя, кому настолько нужна моя смерть, чтобы сделать это вблизи. раньше, чем позже. Конечно, я мог вспомнить любое количество людей, но в основном они были в Берлине, и постепенно, вместо того, чтобы сомневаться в личности напавшего на меня, я начал сомневаться в разумности плана, о том, что не хотел обращаться к фону Герсдорфу.
  По правде говоря, в этом не было ничего особенного; продуманный в кабинете министра просвещения и пропаганды, он, конечно, не был героическим и не шел ни в какое сравнение с храбростью покушения фон Герсдорфа на жизнь Гитлера. Можно сказать, что это не было иное, как попытка восстановить истину в мире, который ее обесценил; Потому что в ту минуту, когда я упомянул Геббельсу об идее пригласить иностранных журналистов в Катын Вуд, я понял, что правильно сделать с отчетом военной разведки, который я нашел в замороженном сапоге капитана Макса Шотландца, было просто попробовать отдать журналистам. Если бы я не смог уничтожить нацистов, я, возможно, смог бы поставить их в неловкое положение.
  Из Берлина прибыли восемь корреспондентов. Конечно, большинство из них были нацистскими марионетками из Испании, Норвегии, Франции, Голландии, Бельгии, Великобритании и Сербии. но корреспонденты из нейтральных стран — Йедерлунд из Стокгольмского Тидлингена и Шнетцер из швейцарской газеты «Дер Бунд» — выглядели так, будто их по-прежнему интересовала правда: правда, разоблачившая вопиющую ложь Второй мировой войны — то, как началась война .
  Все в Европе слышали об аудитории в Гляйвице. В августе 1939 года группа поляков напала на немецкую радиостанцию в Гляйвице, Верхняя Силезия, что стало провокацией, использованной нацистами в качестве оправдания вторжения в Польшу. Даже в Германии нашлись те, кто не подтвердил версию нацистской инфекции, но доклад Макса Шотландтера стал первым подробным доказательством вероломства нацистов. В отчете недвусмысленно показано, что узников концлагеря Дахау родился и переоделся в польскую форму и во главе с майором гестапо по имени Альфред Науйокс предприняли нападение на Германию. Все совершенные были убиты смертельной инъекцией, а затем изрешечены пулями, чтобы выглядеть — когда для наблюдения за происходящим были привлечены корреспонденты европейских СМИ — атаки диверсантов были отбиты храбрыми немецкими солдатами.
  У Геббельса всегда были пропагандистские цели, а теперь и у меня. История не собиралась мешать узнать, что на самом деле произошло в Гляйвице — в случае возникновения, если бы я имел к этому какое-то отношение.
  Поговорить с кем-нибудь из корреспондентов, собравшихся в Смоленске, было удобно. Всех их сопровождали секретарь Ласслер из министерства иностранных дел, Шипперт из отдела печати рейхсканцелярии и капитан Фройдеман, местный армейский начальник, который, по вызову фон Герсдорфа, возможно, тоже был гестаповцем. Я подумал, что мне лучше будет поговорить с репортерами на следующем дне, когда они посетят одну временную лабораторию, где теперь выставлены все катынские документы, извлеченные из могилы номер один; это была специально застекленная веранда деревянного дома, где расквартировалась полиция под Смоленском, в Грущенках — временная лаборатория в Катынском лесу оказалась непригодной из-за резкого обнаружения трупов и слетевшего оперативного роя мух на открытом могиле.
  Должно быть, этим я пролежал под обрубком, как один из погибших польских офицеров, минут десять или пятнадцать, и, может быть, именно это изменило мнение о том, что я собирался сделать. Не скажу, что я начал смотреть на вещи глазами мертвецов в Катынском лесу. Возможно, так, лежал там, в том, что было немногим меньше, чем в открытом могиле, после того, как кто-то решил пустить мне пулю в голову, я начал смотреть на вещи с другой точки зрения. Меня начало беспокоить то, что я собирался делать с отчетом разведки капитана Шотландера. И я вспомнил кое-что, что мой отец сказал мне во время очень немецкого спора о Марксе, Истории и «мировом духе верхом на коне» — кажется, это была его фраза. Он безуспешно убедился, что не отправился добровольцем в армию в августе 1914 года. «История, — сказал он, — с пренебрежительной непоследовательностью, которая мешала мне в то время обращать больше внимания на его слова, — очень ну, может быть, она и прогрессирует, учится на своих ошибках, но главное — это люди; ничто никогда не имеет такого значения, как они. И пока я смотрел на верхушки деревьев, дойти до хождения, что хотя бы ответственность перед захватом — это одно, это, безусловно, нечто большее, когда ты должен нести ответственность за более чем четыре захвата человека. Особенно когда они были позорно убиты и захоронены в безымянной могиле. Их история заслуживала того, чтобы ее рассказали, и ее нельзя было опровергнуть – как это, несомненно, было бы, если бы мировая пресса разоблачила еще одну вопиющую нацистскую ложь. Подлинная попытка министерства просвещения и пропаганды раскрывает правду о том, что на самом деле произошло в Катынском лесу, очевидно, будет подорвана, если я раскрою правду о том, что на самом деле произошло в Гляйвице.
  Было темно, когда я осмелился отойти от крышки моей открытой могилы. К этому времени было ясно, что в Красноборском лесу было тихо. Я мог бы сообщить об этом в полицию, но не хотел больше терять время. Так что я стряхнул землю со своей армейской формы и пошел ступить в ее дверь.
  *
  Инес встретила мое появление у своей двери со смесью шока и веселья. В руке у него была незажженная сигарета, сапоги и медицинские халаты валялись на полутам, где она прежде всего повредила. она была немного менее рада видеть меня, чем накануне вечером, но это сложилось просто потому, что она устала.
  — Похоже, тебе нужно выпить, — сказала она, проводя меня внутрь. «Поправка: ты выглядишь так, будто у тебя уже было два. Что ты сделал? Эксгумировать мертвое тело голыми руками?
  «Я сам был почти мертвым телом. Кто-то выстрелил в меня только что.
  — Кого-нибудь ты знаешь? Она закрыла дверь, а затем выглянула в окно.
  — Похоже, вы не слишком удивлены.
  — Что еще за труп, Гюнтер? Я провел с ними весь день. Я никогда не видел столько мертвецов. Вы были на войне – Великой войны. Было что-нибудь такое?
  — Да, теперь вы пришли упомянуть об этом.
  — Думаешь, он все еще там? Она задернула занавеску и повернулась ко мне лицом.
  'Кто? Стрелок? Нет. Тем не менее, я думаю, мне лучше остаться здесь на ночь. На всякий случай.
  Инес покачала головой. — Не сегодня, любовник. Я изможден.
  — Выпили ?
  'Я думаю так. Если вы не возражаете против испанского бренда. Она используется на кровати. «Садиться».
  — Я совершенно не против, — сказал я.
  Инес открыла один из своих чемоданов, достала серебряную фляжку размером с грелку и налила мне одну одну в чашку. Я сел на краю ее здоровья, засунул ее себе в рот и это привело к прогону моих нервов и надежно обезболить их еще раз.
  «Спасибо». Я иду на фляжку в ее руке. «Есть ли собака, которая идет с этой штукой? Спасать путешественников?
  «Должно быть, не должно быть? Это мой подарок дяде от медперсонала больницы Шарите в Берлине, когда он прибыл в больницу.
  — Я понимаю, почему он должен был уйти. Должно быть, у него была такая привычка к алкоголю.
  На ней были черные мешковатые брюки и толстый твидовый жакет поверх клетчатой рубашки; рыжие волосы были собраны на затылке в пучок, на ногах были черные туфли; от слегка пахло потом, а ее обычно бледная кожа выглядела слегка раскрасневшейся – как у всех натуральных рыжеволосых, когда они занимались чем-то напряженным, например, бегали или занимались любовью.
  — Ты ранен, ты знаешь об этом?
  — Это просто царапина. Когда начались пожары, я бросился на землю и приземлился на корень дерева».
  — Сними рубашку и позволь мне рассказать немного йода.
  — Да, доктор. Но я бы предпочел, чтобы ты сохранил рубашку, если бы мог. Я взял с собой не так уж много, а стирка здесь немного замедленная».
  Я снял напряжение, затем рубашку и обнаружил вытереть царапину на ворсинках.
  «Я думаю, у этой рубашки было это», — сказала она.
  — А значит, мне повезло, что у меня есть иголка с ниткой.
  — Я подумываю попросить вас использовать его. Твоя рана на самом деле довольно глубокая. А пока смотри, как ты справишься с полевой перевязкой.
  — Да, доктор.
  Инес разорвала сверток с бинтами и начала наматывать его мне на грудь. Она работала быстро и искусно, как тот, кто сделал это много раз раньше, но также осторожно, как будто хотел уменьшить меня от боли.
  — Знаешь, я действительно не думаю, что есть что-то плохое в твоем назначении у председателя.
  — Может быть, это потому, что ты привыкла сидеть на моей кровати.
  «Истинный».
  — Налей себе еще бренди.
  Я налил еще чашку, но прежде чем успел ее выпить, она взяла ее у меня из рук и выпила сама.
  — Почему ты не пришел сегодня на ужин?
  — Я же говорил устал тебе, Гюнтер, я. После того, как мы забрали комиссию из аэропорта, мы с профессором Бухцем вернулись в могилу номер один и сделали еще шестнадцать вскрытий. Последнее, что мне хочется сделать, это надевать красивое платье и целовать мне столько доблестных армейских офицеров. Он до сих пор воняет резиновой перчаткой, в которой был надет.
  «Тяжелый день».
  «Сложно, но интересно. Некоторых поляков не только расстреляли, но и закололи штыком. Иногда, потому что они ответили, чтобы их стащили к могиле. Она внезапно оказалась и закончила завязывать повязку. «Интересно, что многие из найденных нами тел вообще не находятся в состоянии разложения. Они обнаруживаются в начальной фазе повышенного содержания жира и образования жировых отложений. Внутренние органы почти естественной окраски. А мозги более-менее… Ну, мне все равно интересно. Она улыбнулась грустной походкой, погладила меня по щеке и добавила: — Вот. Это сделано.
  — На твоих ботинках грязь.
  «Я пошел гулять вместо того, чтобы собраться на ужин».
  — Видишь что-нибудь подозрительное?
  — Ты имеешь в виду, как человек с ружьем?
  'Да.'
  «В последний раз, когда я смотрел, их было несколько у главных ворот».
  — Я был в виду, чтобы спрятаться в кустах.
  — Я действительно должен сделать вам прививку от столбняка. Одному известно, что здесь в земле. К счастью для тебя, я привез кое-что из Бреслау. На случай, если я порежусь, работая здесь. Нет, я не видел никого. Если бы я знал, я бы разбудил шерифа.
  Она принесла свою докторскую сумку, нашла неприятный вид на шприцы и наполнила его из маленького флакона противостолбнячной вакциной.
  — Это тоже защищает твоего дядю?
  — На самом деле так оно и было.
  — Похоже, будет больно, — сказал я.
  'Да. Это. Так что лучше я засуну его тебе в зад. Если я воткну это иглу тебе в руку, она будет болеть несколько дней, а потом ты, возможно, не планируешь красиво отдать эту остроту, да и не захочешь этого. Таким образом, содержится только ваше достоинство. Не ваш нацизм.
  Когда игла вонзилась, мне показалось, что она прошла всю ногу, но, конечно, это была лишь всего лишь вакцина против столбняка.
  «Пострадает ли мое достоинство, если я застону?»
  'Конечно. Ты никогда не был бойскаутом? Они не должны кричать, когда им больно.
  Я застонал. — Я думаю, ты путаешь их со спартанцами.
  Она натерлась спиртом и оставила меня в покое. Инъекционное средство помещалось в небольшой черный кожаный футляр с бархатной подкладкой и защелкой спереди.
  — Но я никогда не был бойскаутом, — сказал я, застегивая брюки. «И я никогда не был нацистом».
  — Вы рассмотрели возможность того, что, возможно, именно поэтому кто-то может вас застрелить?
  Я снял рубашку и снова надел тунику. «Я обычно не говорю это людям. Так что нет.
  — Думаю, проблема началась именно с этого, не так ли? Слишком много людей умалчивают о том, что они думают на самом деле? Она взяла свою еще незажженную сигарету и несла к ней спичку, но нервно, как будто она вот-вот погаснет у нее во рту.
  'Что вы думаете?'
  'Мне?' Она бросила спичку на пол. — Я нацист до костей мозга, Гюнтер. SA коричневый снаружи и фалангистский черный посередине. Я ненавижу политиков с ударом в спину, которые предали Германию в 1918 году, и я ненавижу веймарских республиканских дураков, разорили страну в 1923 году. Я ненавижу коммунистов, я ненавижу людей, живущих на Западе Берлина, и я ненавижу журнал. Я ненавижу кровавых британцев и проклятых американцев, предателя Рудольфа Гесса и тирана Иосифа Сталина. Я ненавижу французов и ненавижу раненых. Я даже ненавижу Чарли Чаплина. Все это достаточно ясно для вас? А теперь, если вы не возражаете, давайте сменим тему. Мы предлагаем сколько угодно раз говорить о проверке, когда нас посадят в концлагерь.
  — Все в порядке, — сказал я. — Ты мне очень нравишься, ты знаешь это, не так ли?
  Инес нахмурилась. — Что ты имеешь в виду?
  — Что ты имеешь в виду, что я имею в виду?
  'Да. Я ничего не говорил тебе о том, что думаю.
  — Может быть, не тогда, но сейчас, когда вы нахмурились, ваше лицо многое мне сказало, доктор. Как будто ты не имел в виду ни слова из того, что сказал.
  Мы оба оглянулись, как где-то снаружи, в Красноборском лесу, мы услышали свисток милицейского.
  — Вам лучше остаться здесь, — сказал я, потянувшись к дверной ручке.
  «Я должна была воткнуть иглу прямо в твою бедренную кость», — сказала она, проталкиваясь мимо меня. — Разве ты не понимаешь? Я доктор, а не изящная мейсенская статуэтка.
  — У нас в Красном Бору полно врачей, — сказал я и пошел за ней. «Большинство из них уродливые, старые и совершенно непригодные. Но нежные мейсенские фигурки в дефиците».
  *
  Полицейский свисток перестал звенеть, но полицейских было легко найти — они обычно находят. В лесу стояли два младших начальника полевой милиции: армейские фонарики, свисающие с пуговиц их шинелей, понаблюдавшие за глазами обычного волка. У их ног было что-то похожее на выброшенный плащ и потерянную шляпу Гомбург. В водопаде витал наблюдался сильный запах сигарет — как будто кто-то только что потушил одну — и маленьких мятных конфет Pez, которые ел почти каждый мужчина в немецкой армии, когда собирался увидеть девушку, или ему больше нечего было делать, кроме как сосать. на мысли собственные.
  — Это капитан Гюнтер, — сказал один.
  «Мы нашли тело, сэр», — сказал другой и посветил фонариком на человека, лежащего на земле, в то время, как другие люди в прибыли с присутствующими фонарями, и сцена вскоре стала напоминать какой-то таинственный ритуал в летнюю ночь со всеми нами . наши головы склонились в том, что должно было выглядеть как молитва. Но для человека, лежащего на земле, было уже слишком поздно: никакие молитвы не могли вернуть его к жизни. Ему было около шестидесяти лет; большая часть крови окрасила его седые волосы в красный цвет; один глаз у него был закрыт, но рот был открыт, а язык высовывался из бородатого рта, как будто он высовывал его, чтобы попробовать что-то — может быть, он тоже сосал мяту. Оказалось, что он был ранен в голову. Я не узнал его.
  — Это профессор Беругете, — сказала Инес. «От международной комиссии».
  'Иисус. Какая страна?
  'Из Испании. Он был профессором судебной медицины в Мадридском университете.
  Я громко застонал. 'Ты уверен?'
  — О да, — сказала она. — Я совершенно уверен, что.
  «Это может быть концом всего. Поляки уже опасаются за свою жизнь. Они никогда не выйдут из своей проклятой хижины.
  — У вас были легкие задержки дыхания, — сказала она холодно. — Не хочешь?
  «Это будет удобно».
  
  — Нет. Но что еще вы можете сделать?
  — Джентльмены, это доктор Крамста, — сказал я полевой полиции. — Она ассистировала профессору Бутцу в Кэтин Вуд. Послушай, тебе лучше сразу представится лейтенанта Восса из Грущенок. И адъютант генерала фон Трескова, лейтенант фон Шлабрэндорф. Фельдмаршалу, в конце концов, принесет плоды. Далее, я, чтобы непосредственная близость к этой случайности была оцеплена. Никто из международной комиссии не должен этого видеть и слышать. Никто. Ты понимаешь?
  'Да сэр.'
  — Если кто-нибудь из них спросит о полицейском свистке, это была ложная тревога. И если кто спросит о профессоре, он неожиданно вернулся в Испанию.
  'Да сэр.'
  Инес стояла на коленях рядом с телом. Она прижала пальцы к шее мертвеца. — Тело еще теплое, — пробормотала она. — Он не мог быть мертв давно — час, может быть. Она наклонилась вперед, понюхала рот мертвеца, а затем скривилась. — Знаешь, от него воняет ключом.
  — Обыщите местность, — сказал я свой тест другим полевым полицейским. — Посмотрим, ли ты найдешь орудие убийства.
  — Может быть, — сказала Инес, — человек, который, как вы думали, стрелял в вас раньше, вероятно, не стрелял в вас. Может быть, он стрелял в Беругете.
  — Похоже на то, — сказал я, хотя было неясно, почему, если-то собирался стрелять в Беругете, они чуть не попали в меня на противоположной стороне леса.
  — А может быть, они целились в тебя, попали в него. К счастью для вас. Ему не повезло.
  — Да, даже я могу это понять.
  — Вот, — сказала Инес один из полевых полицейских. — Дай мне свой фонарик.
  Я наклонился рядом с ней, когда она внимательно рассмотрела тело мертвеца.
  «Кажется, ему прострелили лоб».
  — Прямо между глаз, — сказал я. «Хороший выстрел».
  — Это все зависит, не так ли? она указана.
  'На что?'
  «От того, насколько далеко стрелок, когда стрелял из пушки».
  Я уверен. «От него пахнет чесноком. Ты прав.
  «Но это не причина, по которой Беругете не пользовался повышенным вниманием у своих коллег-медиков».
  — А в чем причина?
  «Он придерживался довольно крайних взглядов, — сказала она.
  — Это не произошло из приличного общества. Не в эти дни. Некоторые из наших влиятельных граждан придерживаются взглядов, которые поставили бы доктора Мабузе в неловкое положение.
  Инес покачала головой. «Из того, что я слышал, взгляды Беругете были несколько, хуже чем».
  — Так что, может быть, один из них выстрелил в него, — сказал я. «Профессиональная зависть. Сведение счетов. Почему бы и нет?
  — Они все очень уважаемые врачи, вот почему.
  — Но этот испанец не пользовался большим уважением. По случаю, не вы, доктор Крамста.
  'Нет. Он был… он был… Она покачала головой и улыбнулась. — Неважно, что я сейчас о нем думаю, не так ли? Не сейчас, когда он мертв.
  — Наверное, нет.
  Она встала и огляделась. — На следующем месте я бы следовал первому побуждению: ближайшему скрыть это, а не расследовать. Здесь большая картина, верно? У людей из международной комиссии достаточно неудобных вопросов, и вы не задаете их больше.
  — Хорошо, — сказал я и встал рядом с ней. — Вот туда. А еще есть мой путь — путь Гюнтера.
  'Который?'
  — Не задавайте никому неудобных. За десятилетие я стал довольно хорош в этом».
  — Готов поспорить.
  — Сэр, — сказал один из полевых полицейских. — Сюда, сэр. Мы нашли пистолет.
  Инес и я подошли к нему. Полицейский был метров в семидесяти-восьмидесяти. Его фонарь был направлен на землю — он был направлен прямо на маузер с ручкой от металла, очень похожий на тот, который Инес нашла в дверном кармане машины фон Герсдорфа. Я мог бы даже сказать, что это же, из-за красной цифры, которая была выжжена и нарисована на панели рукоятки, чтобы предупредить пользователей пистолета, чтобы они не заряжали его самый патронами калибра 7,63 по деньгам, а использовали только 9 -миллиметровый патрон Парабеллум. для чего ружье было перенастроено.
  — Это выглядит немного знакомо, — сказала Инес. — У твоего друга с 260-м не точно такой же маузер?
  — Да.
  — Не лучше ли вам посмотреть, есть ли он у него?
  — Не понимаю, что это докажет.
  «Я не знаю, но это может быть правдой, что это сделал он», — сказала она.
  — Да, я полагаю, что мог.
  — Ты знаешь, я не понимаю, о чем можно так отказаться, Гюнтер, я всего лишь предложил.
  — Помнишь, только что в твоей хижине я говорил тебе, что мне может быть прививка от столбняка, а ты говорил мне, что не считаешь это важным?
  Она нахмурилась. — Ничего не думаю, я не говорил. И ты тоже.
  'В яблочко. Вы осуществляете свою работу, доктор, а я свою. Хорошо?
  Она резко встала, на мгновение разозлившись. Ее руки дрожали, и ей понадобилось время, чтобы успокоиться.
  — Это твоя работа? — сказала она ровно. — Играть здесь в детективе? Я не знаю. Я думал, вы работаете с министерством пропаганды в Катыни.
  — На самом деле это Министерство просвещения и пропаганды; а случилось обнаружение, просветление, то есть полное понимание ситуации, — это то, в чем я хорош. Так что, может быть, я просто буду думать об этом».
  — У вас получается, что детектив кажется почти вероятным.
  «Если бы они предпочитали раскрывать случай, христианам было бы больше, чем львов, которые их конвертируют».
  — Значит, духовный.
  Я запаслрик фонарей у полевого копа и посветил им на землю, пока она говорила. Что-то маленькое привлекло мое внимание, но на мгновение я его оставил в покое.
  'Может быть. Конечная цель исследования обнаружения преступлений — это состояние полного выявления и, конечно же, раскрытие себя от различных источников обнаружения». Я пожалел плечами. — Хотя в наши дни есть только один вид тюремного наблюдения, который ни для кого не имеет значения.
  — Самосохранение, да?
  — Обычно это предпочтительнее, чем кончить, как твой друг доктор Берругете.
  — Он не был моим другом, — сказала она. — Я даже не знал его.
  'Это хорошо. Может быть, это совершается под наблюдением человека для проведения вскрытия.
  — Возможно, — сухо сказала она. — Возможно, утром. Но сейчас я иду спать. Так что, если я тебе нужен, я буду в своей хижине.
  Я смотрел, как она осталась в темноте. Я хотел ее в полном порядке. Я хотел чувствовать, как ее гладкие бедра обвивают меня, как имеют телосложение. Я хотел чувствовать, как мои руки сжимаются под ее задницей, когда я глубоко вошел в нее. Но меня немного беспокоило то, что она подавляла — ох как тонко — отпугнуть меня от поведения детектива. Меня также беспокоило, что она упомянула слово «пушка» до того, как мы нашли маузер с ручкой от метлы. Конечно, у него могла быть привычка говорить ружья пушками — некоторые люди были производителями. С другой стороны, она использовала имя «коробчатая пушка», когда возилась сружьем в «мерседесе» фон Герсдорфа, и именно так часто называли «Маузер С96». И я знал, что она может обратиться с потребностью. Я видел, как она обращалась с маузером так же комфортно, как со своей зажигалкой Dunhill.
  Меня также беспокоило то, что она так быстро обвинила его в футболе, и что у него была грязь на ее туфлях, когда я пришел навестить ее в одежде – туфли, в которых она не так давно переоделась после того, как сняла медицинские белые и сапоги.
  Я наклонился и поднял предмет, который видел на земле: окурок. Его количество более чем достаточно, чтобы берлинский его уличный торговец мог положить на свой ежедневный рацион из трех кальсонов. Курила ли она на месте происшествия? Я не мог вспомнить.
  Потом была связь с Испанией. У меня было сильное ощущение, что Инес много мне не рассказывала о своем пребывании в Испании.
  *
  Фон Герсдорф держал в руках рюмку; патефон играл что-то улучшающееся, только я не настолько усовершенствовался, чтобы распознать это. Но он был не один: он был с генералом фон Тресковым. У них был графин с водкой, немного икры, соленые огурцы, ломтики тостов на гравированном серебряном подносе и несколько самокруток. Это был не немецкий клуб, но все равно выглядел довольно эксклюзивно.
  — Хеннинг, это тот парень, о чем я тебе говорил. Это Бернхард Гюнтер.
  К моему удивлению, фон Трескоу встал и вежливо склонил свою лысую голову, приподняв мои брови на скальпе: я не привык к вежливому блюдению стороны со вкусом фламинго.
  — Рад познакомиться с вами, — сказал он. — Мы у вас в долгу, сэр. Руди рассказал мне, что ты сделал для нашего дела.
  Я вежливо посоветовал ему в ответ, но все равно меня раздражало то, как он говорил о «нашем деле», как будто тебе была нужна красная полоска на штанине или золотой перстень с фамильным гербом, выгравированным на лице. Сколько избавиться от Адольфа Гитлера. Фон Трескоу и его выбросные, аристократические друзья вели несколько себя заносчиво — это можно было понять, — но это оказалось мне невыгодным видом из всех.
  — У вас это похоже на плутархию, сэр, — сказал я. «У меня сложилось впечатление, что половина мира хотела бы увидеть спину этого человека. С парой дырочек.
  'Совершенно верно. Совершенно верно. Он затянулся сигаретой и ухмыльнулся. — По словам Руди, ты немного крутой парень.
  Я пожалел плечами. «Я был жестким в прошлом году. А может и год ранее. Но не больше. С тех пор, как я попал в Смоленск. Я узнал, как легко обнаружить мертвым в безымянной могиле с пулей в затылке только потому, что в конце твоего имени есть «лыжа». Крутой парень — тот, кого трудно убить, вот и все. Думаю, это Гитлер делает самый крутой парнем в Германии прямо сейчас».
  Фон Трескоу получил это по подбородку.
  — Вы берлинец, да? он сказал.
  'Да.'
  «Хороший». Он сжал кулак и поднял его перед своим и моим местом; было ясно, что он выпил. « Хорошо . Идеал свободы никогда не может быть отделен от настоящих пруссаков, таких как мы, Гюнтер. строгостью и состраданием, гордостью за себя и отношением к ближнему бытию баланса. Не так ли?
  Я никогда по-настоящему не считал себя пруссаком, но все это бывает в первый раз, поэтому я терпеливо считаю, что как и большинство общих характеристик, фон Тресков слишком любил проявлять свою склонность к лидерству.
  — О, конечно, — сказал я. «Я полностью за баланс. Где и когда вы можете его найти.
  — Выпьете водки, Гюнтер? — сказал фон Герсдорф. — Может быть, немного скрыто?
  'Нет, сэр. Не для меня. Я здесь по делу.
  Это звучало провинциально и скучно – как будто я был не в себе – но мне было наплевать, что они думают. Это во мне берлинец, а не прусак.
  — Беда?
  'Боюсь, что так. Только прежде чем я перейду к этому, я хочу сказать вам — о том, что мы против сегодня вечером, о том, что я раскачиваю лодку своими собственными планами — вы можете забыть то, что я сказал. Это была очень плохая идея. Так или иначе, у меня их много. И я понял, что я не такой независимый, как я думал».
  — Могу я узнать, что это были за планы? — спросил генерал.
  Хеннингу фон Трескоу было немногим больше сорока, и он был генералом из самых молодых людей вермахта. Возможно, это связано с дядей его жены, фельдмаршалом Фодором фон Боком, но его получают рассказывают более вдохновляющую историю. Дело в том, что он был умен, как начищенная кавалерийская сабля, и культурен, и, естественно, его все любили — фон Клюге вечно запрашивали фон Трескова читать поэта Рильке в начальникской столовой. Но было что-то безжалостное в этом человеке, что научило меня насторожиться. У меня было сильное ощущение, что он, как и все представители его класса, не любил Гитлера гораздо больше, чем когда-либо любил республику и демократию.
  — Скажем так, я пошел гулять, как Рильке. И что мы можем захватило то, что мы не понимаем, и что превратило меня во что-то другое».
  Фон Трескоу роскоши. — Ты был в столовой весом ночью.
  'Да сэр. И я слышал твое исполнение. Я тоже думал, что это хорошо. Ты неплохой исполнитель. Но так получилось, что мне всегда нравился Рильке. Он может быть просто моим любимым поэтом.
  — А как вы думаете, почему?
  «Попытка сказать то, что нельзя, кажется очень немецкой дилеммой. Особенно в это тревожное, тревожное время. И я передумал насчет этого вещества. Из-за того, что все стало немного более тревожным, чем раньше.
  — Ой? Фон Герсдорф налил мне из графина. 'Как так?'
  Он протянул мне напиток, и я быстро убрал его, просто чтобы поддерживать порядок в маленькой, но хорошо обставленной комнате: кровать фон Герсдорфа была покрыта пуховым одеялом толщиной с кучевое облако, а его мебель выглядела так, как будто все пришли из дома. – или хотя бы один из его домов. Он налил мне еще. После коньяка это, наверное, было ошибкой, но после войны я не против маркировать напитки. Моя политика в отношении выпивки — просто результат нехватки и того, что австрийская школа экономики допускает праксиологи: я принимаю все, что мне приносит доход — в основном — всякий раз, когда мне возвращают.
  «Кто-то убил испанского эксперта из международной комиссии. Профессор Берругете. Выстрелил ему прямо между глаз. Нет ничего более тревожного, чем это.
  — Здесь, в Красном Бору?
  Я уверен.
  'Кто сделал это?' — предположил фон Тресков.
  — Хороший вопрос, сэр. Боюсь, я не знаю.
  — Ты прав, — сказал он. — Это настораживает.
  Я уверен. — Что еще более тревожно, так это то, что они использовали для этого ваш пистолет, полковник.
  — Мой пистолет? Он взглянул на поперечные ремни и кобуру, свисающие с краями его головы.
  'Не этот. Я имею в виду маузер с ручкой от метлы в дверном кармане твоей машины. Надеюсь, ты не против, но я уже заразился. Боюсь, его там нет.
  — Господи, разве это вызывает у меня подозрение? — выбрал фон Герсдорф, криво улыбаясь.
  — люди Сколько знали, что он там? Я посоветовал.
  — В дверном кармане? Любое количество людей. И я никогда не закрывал машину. Как вы, несомненно, только что узнали. В конце концов, здесь, в Красном Бору, должна быть охраняемая территория.
  — Вы когда-нибудь использовали его здесь, в Смоленске? Я посоветовал.
  'В гневе? Нет. Это было запасное огнестрельное оружие. На всякий случай. В багажнике есть автомат. Что ж, на этих русских проселочных дорогах нельзя быть слишком осторожным. Знаешь, как говорят: одно ружье держи для галочки, а другое, чтобы снести кому-нибудь голову. С вальтером все в порядке на близком расстоянии, но маузер точен, как карабин, когда приложение прилагается к плечу, и он наносит адский удар».
  — Приклада тоже нет, — сказал я, — но его пока не нашли.
  «Проклятие». Фон Герсдорф нахмурился. 'Какая престижность. Мне понравилась эта установка. Он усилит мою отцу. Он использовал его, когда служил в гвардии.
  Он сунул руку под кровать и вытащил пустой чемоданчик, в котором были обнаружены оружейная смазка и несколько обоймов для захвата, все из которых содержали импульсный пульс.
  Фон Трескоу принял участие в ручной польской поверхности футляра. — Очень мило, — сказал он и закурил. «Вы видите такое красивое немецкое орудие и удивляетесь, как это мы можем воспроизводить гребаную войну».
  — Жалко этих запасов, — пожаловался фон Герсдорф.
  — Осмелюсь сказать, утром он будет, — сказал я.
  — Вы должны сказать мне, где было найдено ружье, и я сам пойду поищу его, — сказал фон Герсдорф.
  — Можем мы на минутку забыть о предстоящем оружии, полковник?
  Я обнаружил, что у них возникло множество заболеваний: фон Герсдорф, болезненный, большая забота о потере своего ложа, чем о смерти доктора Беругете. Фон Трескоу уже рассматривает коллекцию классических пластинок своего друга.
  «Человек мертв. Важный человек. Это может оказаться очень неловко для нас – для Германии. Если другие из этого опыта пронюхают о том, что произошло, они могут все смыться, а нам потребуются новые вещи для стирки.
  — Кажется, тебе самому нужно новое питание, Гюнтер, — заметил генерал. — Где твоя рубашка, бог ради?
  — Я потерял его на лошади. Просто явление об этом. Послушайте, джентльмены, это очень просто, мне нужно притормозить, и быстро. В разгар войны это может быть смешным, но обычно я решил поймать того, кто убил этого испанца, но сейчас я считаю, что важнее всего не напугать людей с подозрением на подозрение. Подхожу я, конечно же, подразумеваю собравшихся экспертов международной комиссии.
  — Они подозреваются? — спросил генерал.
  — Мы все подозреваем, — сказал фон Герсдорф. — Не так ли, Гюнтер? Любой мог угоститься маузером в моей машине. Следовательно, мы все под подозрением.
  Я не возражал ему.
  Генерал фон Трескоу усмехнулся. — Я ручаюсь за полковника, капитана Гюнтера. Он был здесь всю ночь, со мной.
  — Боюсь, капитан знает, что это неправда, Хеннинг, — сказал фон Герсдорф. — Мы с ним сегодня вечером пошли гулять в лес. Я полагаю, что мог бы сделать это после этого. Я тоже неплохо стреляю. В моем военном училище в Бреслау среди самых лучших стрелков на мой взгляд».
  *
  — Вы говорите, в Бреслау? Я сказал.
  'Да. Почему ты спрашиваешь?
  — Только то, что вы, кажется, один из нескольких здесь, в Смоленске, кто связан с Бреслау. Профессор Бутц, например...
  — А еще ваш друг, доктор прекрасный Крамста, — добавил фон Герсдорф. «Мы не должны забывать ее. И да, чем вы спросите, я прежде всего знаю ее — вроде как. Или хотя бы ее семья. Она фон Крамста из Мурау. Моя спокойная жена Рената была ей дальней родственницей.
  — Фон Шварценфельдты покрытие с фоном Крамстас? сказал генерал. — Я этого не знал.
  Это было намного больше, чем я знал — об Инес, обо всем. Иногда у меня появлялась странная мысль, что я ничего и никого не знаю — уж точно никого, кого фоны и зусы назвали кем-нибудь.
  — Да, — сказал фон Герсдорф. — Вероятно, я помню, что она и ее брат Ульрих были на нашей свадьбе в 1934 году. Его отец работал в Министерстве иностранных дел. Дипломат. Но вскоре после этого мы потеряли связь и не видели много лет. Ульрих стал очень левым – честно говоря, я считаю, что он был религиозным – и меня считают немногим лучше нациста. Он был убит после боя на стороне республиканцев в 1938 году; убит фашистами в каком-то испанском концентрационном лагере».
  — Какой ужас, — сказал генерал.
  — В этом было что-то опасное, — признал фон Герсдорф. «Что-то противное. Я это хорошо помню.
  — Похоже на мотив убийства, — сказал генерал, галантно указывая на наблюдаемого Инес Крамста. — Но капитан Гюнтер прав, Руди. Нам нужно регулировать эту ситуацию, чем она может произойти из-под контроля». Он обнаружил себе еще одну кривую улыбку. «Ей-богу, но Геббельс сойдет с ума, когда узнает об этом».
  — Да, — сказал я, потяну, что, вероятно, именно мне скороговорки сказали. Он только что оправился от рассказа об баскетболе доктора Батова и исчезновении единственного документального следствия, что именно произошло в Катыни.
  «И почти единственный человек, который обрадуется такому повороту событий, — это фельдмаршал», — добавил он. — Он ненавидит все это.
  — И убийца, — сказал я. — Мы не должны его испытывать. Я очень твердо сказал «его» для генерала. — Я уверен, что он рад, как снеговик от новой морковки.
  — Примите любые меры, которые сочтете уместными, Гюнтер, — сказал генерал. — Я буду поддерживать тебя во всем. Поговори с моим адъютантом и скажи ему, что тебе нужно решить эту проблему. Я поговорю с ним от твоего имени, если хочешь?
  — Пожалуйста, — сказал я.
  «И, возможно, я мог бы связаться с Тирпитцуфером, — сказал фон Герсдорф, — чтобы можно было узнать ли испанский отдел абвера найти что-нибудь об этом мертвом докторе. Как его звали?
  Я записал это на лист бумаги для него. — Доктор Агапито Хираута Игнасио Берругете, — сказал я. — Из Мадридского университета.
  Фон Трескоу зевнул и взял полевой телефон. — Это генерал фон Тресков, — сказал он оператору. — Появляется лейтенанта фон Шлабрэндорфа и тут же отправляет его в квартиру полковника фон Герсдорфа. Он сделал паузу. «Он? Хорошо надень его. Он на мгновение прикрыл мундштук и повернулся к фону Герсдорфу. «По какой-то причине Фабиан ужас находится дальше по дороге, с множеством сигнальных людей в замке».
  Он выждал мгновение, нетерпеливо постукивая ботинок, а я недоумевал, почему он считает их ужасными. Возможно ли, что он узнал об ошибке «девушка по вызову», доступной через обнаружение 537-го? Или они были просто ужасны, потому что не были баронами и рыцарями?
  «Фабиан? Что ты делаешь там? — сказал он в конце концов. 'Ага, понятно. Вы действительно находитесь на этой территории самостоятельно? - он большой человек, вы знаете. Он? Я понимаю. Да, у тебя не было выбора. Хорошо. Слушай, приходи ко мне в мою квартиру, когда вернешься сюда. Послушай, ради Христа, не делай ничего безрассудного. Я посмотрю, если я пошлю вам помощь.
  Фон Трескоу положил трубку и сложился вокруг. — Путцер фон Клюге пьян. Какая-то крестьянская девка, работающая в его замке, бросила и невежественный Иван-сволочь всю ночь сидит у могилы номер один с бутылкой и постоянно мочится. Очевидно, у него на коленях пистолет, и он угрожает застрелить любого, кто приближается к нему. Говорит, что хочет убить себя.
  «Я могу придумать сколько угодно здесь людей, которые хотели бы сделать это для него», — сказал фон Герсдорф. «Включая меня».
  Фон Тресков рассмеялся. 'В яблочко. Кажется, полковник Аренс позвонил в канцелярию фельдмаршала, и фон Клюге посоветовал беднягу Фабиана пойти туда и во всем разобраться. Типично для Умного Ганса — заставлять кого-то его делать грязную работу. Во всяком случае, это то, что Фабиан все еще может сделать, но безуспешно. Он горько покачал головой. — Я действительно не понимаю, почему фон Клюге держит этого человека рядом. Нам всем было бы намного лучше, если бы он застрелился.
  — Я бы не стал разоружать Дьякова, — заметил фон Герсдорф. — Нет, если он пьян.
  — Вот о чем я думал, — сказал генерал.
  — Думаешь, Фабиан готов к этому? Он юрист, а не солдат.
  Фон Трескоу пожалми плечами. — Я бы посоветовал Фабиану сюда по-русски и вернуться, — сказал он, — потому что то, что произошло здесь, в Красном Бору, очевидно, важнее. Но всегда прямо предполагая, что завтра утром они не поедут домой, эксперты Гюнтера захотят увидеть долину поляков, прежде чем они увидят что-нибудь. В сложившихся подозрениях, с чем они, вероятно, произошли, это произошло с гребаным, заправленным русским с пистолетом в руке.
  Фон Герсдорф рассмеялся. — Это может усилить чувство праводоподобия, сэр, — сказал он.
  Генерал события себе улыбнуться. — Возможно, так и было бы.
  — Я знаю, что вы генерал, — сказал я, — но у меня есть идея получше. Как насчет того, чтобы ты постарался держать все здесь в секрете, а я поеду в Катынском лесу и позабочусь о Дьякове?
  Это не озвучено как лучшая идея – не для меня. Может быть, я сожалею о том, что вспомнил о том, что я не крутой парень; а может быть, мне просто захотелось ударить кого-нибудь, а Дьяков выглядел так, словно был создан для этого. Что касается Польского Красного Креста, того, кто стрелял в меня, и убийства доктора Беругете, то это был именно такой день.
  — Не могли бы вы, Гюнтер? Мы оба были бы очень благодарны.
  — Поверь мне на слово. Я и ранее имел дело с пьяницами.
  — Кто лучше берлинского копа может находиться на таких участках, а? Он хлопнул меня по спине. — Ты хороший человек, Гюнтер. Настоящий прусак. Да, действительно, вы можете оставить вещи здесь мне.
  Фон Герсдорф застегнул тунику и наливал себе еще стакан.
  — Я отвезу тебя, Гюнтер, — сказал он. — Я собираюсь отправить этот сигнал на «Тирпицуфер». Он ухмыльнулся. — Знаешь, мне бы хотелось, чтобы ты позаботился о Дьякове. Он протянул мне напиток. 'Здесь. У меня такое чувство, что тебе это может случиться.
  
  
  ГЛАВА 10
  Четверг, 29 апреля 1943 г.
  Было уже за полночь, когда мы добрались до Катынского леса. Я предположил, что это было в темноте, и мухи были не так уж ужасны. Стало тише, или, по случаю, должно было быть. Мы услышали Дьякова задержанного до того, как увидели его; он пел слезную сахарную пудру по-русски. Фон Герсдорф остановил машину перед входной дверью замка, где его ждал полковник Аренс с лейнантами Воссом и Шлабрендорфом, а также множество людей из полевой полиции и 537-го полка. Все сразу пригнулись, когда в лесу раздался пистолетный выстрел. Легко представить, что ранней весной 1940 года
  — Он делает это время от времени, — объяснил полковник Аренс. «Он стреляет из пистолета в воздух, просто чтобы все знали, что он не блефует на счет, что стреляет в кого-то».
  Я посмотрел на всех и фыркнул от насмешки. Дьяков был не встречается, у кого внутри было несколько выпивок.
  — Это пьяный Иван, — усмехнулся я. — А ты не можешь просто найти стрелку и пристрелить эту ублюдку?
  — Это не какой-нибудь Иван, — сказал фон Шлабрэндорф. — Это собственный « Путцер » фельдмаршала. Это человек, который спит рядом с собакой на своей веранде.
  — Он прав, Гюнтер, — сказал фон Герсдорф. — Вы застрелите Алока Дьякова, и фон Клюге, скорее всего, застрелит вас. Он очень привязан к этому проклятому Путцеру .
  — Вы не смогли бы застрелить его, даже если бы захотели, — добавил Восс. — Он вырубил все чертовы прожекторы. Те надмогилой номер один, где, как мы думаем, он сидит. В результате трудно разглядеть какую-либо цель».
  — Да, но не для него, — сказал фон Шлабрэндорф. «Этот человек похож на кота. Пьяный он или нет, круглусь, он видит в темноте.
  — Дай мне свою кошку, — сказал я один из полевых полицейских. — К тому времени, как я закончу гладить его по голове, он уже будет слушать « Берлинер Люфт » в лесном театре.
  Полицейский передал свою дубинку, и я на мгновение взвесил ее в руку.
  — Пожелайте мне удачи, — сказал я фон Герсдорфу. — А пока я уйду, расскажи Воссу о последнем футболе. Кто это сделал, может быть, у него есть идея.
  Правильно, Гюнтер, сказал я себе, направляясь вверх по склону в сторону русского, теперь ты действительно за это. После всех этих громких разговоров теперь показалась им старомодная полицейская работа.
  Конечно, прошло много времени с тех пор, как я делал что-то настолько честное.
  До сих пор в Катынском лесу были обнаружены четыре братских могилы, но ограниченные пробные раскопки выявили присутствие еще как минимум трех. Могилы первая, вторая, третья и четвертая были уже полностью вскрыты около двух метров и полностью обнажился самый верхний слой тел. Большинство тел, удаленных до сих пор, были изъяты из могил номер два, три и четыре. Из могил пятой, шестой и седьмой снято лишь несколько обнаруженных земель, и могилы обнажились лишь частично. Все это переходило, что вся местность была труднопроходима даже при дневном свете, и я должен был подойти к Дьякову наискосок, через пятую и шестую могилы; пару раз спотыкался и чуть не выдал пищу от инфекций.
  Дьяков все еще пил и пел и сидел на более коротком рукаве Г-образной могилы номер один, который был все еще полна тел. Я точно знал, где он был, потому что мог видеть его ярко-красные глазные сигареты, светящиеся в темноте. Мне кажется, что я узнал мелодию, но я совершенно не был уверен в словах, которые не посещались ни на одном русском языке, который я когда-либо слышал.
  destruim miseries, esclaus aixequeu vostres cors, la terra sera tota nostra, no hem estat res i ho serem tot. '
  Конечно, в этом не было ничего необычного: в Смоленске не только по-русски, но и по-белорусски, не говоря уже о польском, и — пока не появились мы, немцы — на идише. Я не думаю, что был кто-то, кто все еще говорил на идиш — кто-то из окружающих.
  Когда я был, вероятно, меньше, чем в десяти метрах, я поднял кусок дерева, обнаруживаясь бросить его через голову Дьякова выше, но в конце концов он заметил его значительное, когда наблюдал, что это встречается не палка, а какие-то человеческие останки. Кость с грохотом упала в березовую рощу недалеко от того места, где он сидел. Дьяков выругался и выстрелил в ветки. Мне захвачено отвлечение, чтобы махом покрыть оставшуюся землю, затем ударить его полицейской одной дубинкой.
  Прошло много времени с тех пор, как я держал в руках полицейских молоток. Когда я был быком в мире, ты бы отнял его у меня, только если бы я был мертв. Патрулирование темной глухой свободы в Веддинге в два часа ночи, тампер чувствовал себя самым бесценным. С его помощью можно было стучать в дверь, шлепать по барной стойке, будить спящего пьяного или усмирять непослушную собаку; что удалось остановить драку быстрее, чем удар молотком по малому плечу или по голове. Он был прорезинен, но только для того, чтобы его можно было свободно держать в сырую погоду. Внутри все было сплошь из свинца, и эффект был буквально оглушающим: удар по плечу ощущался так, как будто вас сбила машина, которую вы не видели; удар по голове, как будто перенес тебя трамвай. Требовалось определенное мастерство, чтобы определить удар, который лишил человека сознания, не вызывающий у него более серьезного вреда, а в бою это было редко возможно. Но я сильно отвык от опыта, и было темно. Я целился в кресло Дьякова, но потерял равновесие из-за неровностей земли, а вместо этого попал к нему выше в висок, чуть уха и сильнее, чем обнаружился. Это походило на сотни метров езды с хорошим деревом орешника от первого мишени в GC Wannsee.
  Он молча свалился в могилу номер один, как будто не собирался подниматься, и я выругался не потому, что ударил его слишком сильно, а потому, что сказал, что нам движутся снаряды среди тел всех вонючих поляков. и вывезти его — возможно, даже отвезти в приемную.
  Я закурил, нашел «вальтер Р38» и бутылку, которую он держал в руках, когда я ударил его, сделал глоток и крикнул Воссу и фон Шлабрендорфам, чтобы те принесли фонари и носилки. Через несколько минут мы вытащили его бесчувственное тело из могилы, и обер-фельдфебель Криммински, имевший языковое медицинское образование, стоя рядом с ним на коленях и проверял пульс.
  — Я действительно впечатлен, — признался фон Герсдорф, рассматривая Дьяковский P38.
  — Как и его череп, — сказал я ему. «Возможно, я слишком сильно ударил его».
  — Не думаю, что мне захотелось быть избранным вооруженным человеком в такой темноте, — любезно добавил он. — Поверь, у дурака были все шансы сдаться. Не нужно упрекать себя, Гюнтер. Он выстрелил в тебя, не так ли? В магазине у него есть три патрона. легко тебя могли убить.
  — Меня беспокоит не мое заключение, — сказал я. 'Я могу этим жить с. Меня беспокоит неудовольствие фельдмаршала.
  «Хорошая точка зрения. Может пройти какое-то время, чем в первую очередь этот тип можно найти свою задницу, не говоря уж о лучших охотничьих угодьях Смоленска.
  — Как он? — спросил я Криммински.
  — Он жив, — пробормотал оберфельдфебель. — Но его дыхание респираторное. Конечно, это может быть выпивка. И в любом случае у него будет адская головная боль. По ощущениям он как утиное яйцо на макушке.
  — Нам лучше отдать его в руки, и пусть они присмотрят за ним, — сказал я, чувствуя себя немного виноватым.
  — Это может быть достоверной идеей, — сказал фон Шлабрендорф.
  — Дай мне знать, как он себе представился утром, — сказал я. 'Не могли бы вы?'
  'Конечно. Я могу позвонить в офис первым делом.
  — Ради бога, не говорит об этом профессору Бутцу, — сказал я никому в частности. — Если он узнает, что мы просто растоптали его место этой случайности, чтобы забрать оттуда Ивана, он с ума сойдет.
  — Тебе приходится всех расстраивать, не так ли, Гюнтер? — сказал полковник Аренс. «Рано или поздно».
  — Ты тоже это заметил, а?
  *
  В замке фон Герсдорф отправил телеграмму в Абвер в Берлине с высокой вероятностью о докторе Берругете. Мы сидели в аккуратной маленькой гостиной, которую подбирал Аренс у строителя для офицеров, ожидающих ответа, под гравюрой Ильи Репина, окутывающей русских мужчин, тянущихся баржу заведующей отделением линии. Они обнаружили это с трудом, и их безнадежные бородатые лица напомнили мне пленных красноармейцев, которые мы использовали, чтобы носить тела из могил. Я не знаю, что такое русское, но ни на одном из них я смотрю не могу без души, а потом и спины, начинающей болеть.
  — Неплохая ночь, — заметил фон Герсдорф.
  — Это когда в тебя стреляют, — сказал я. 'Дважды.' Я рассказал ему о выстрелах в Красном Бору.
  — Это замедлилось, почему на тебя нет рубашки, — сказал он, собирая мне сигарету. — А почему на твой тунике грязь?
  — Да, но это точно не замедлитель, почему в меня стреляли.
  — Я бы и не подумал, что это одна из красивых загадок жизни. Не от такого непослушного, как ты, мой друг.
  «Я не всегда непослушный. Это маленькая особая услуга, я оказываю каждому красную полоску на штанине».
  — Тогда как насчет выявления выявленного опознания? Фон Герсдорф зажег нас своей зажигалкой и откинулся на спинку стула. Он был самым интенсивным курильщиком, который я когда-либо видел: он держал сигарету между значительными концентрациями, чтобы свести к минимальному количеству пятен на хорошо наманикюрных ногтях, и, следовательно, все, что он говорил, очевидно, имело такой же размеренный вид. — Возможно, убийца обнаружился застрелить вас, но вместо этого ему удалось попасть в доктора Беругете. Полковник Аренс, возможно. И, кстати, чем ты его так вопиющим образом оскорбил, Гюнтер? Кажется, что этот человек испытал на себе очень личную неприязнь, вы оказываетесь далеко за рамками простого неповиновения.
  — Спящие собаки снаружи, — сказал я, кивая на окно. — Я думаю, он хотел бы, чтобы я оказался там лежать.
  'Да. Я могу представить. Это был хороший маленький пост, пока мы не начали его копать. Конечно, воздухом стало легко дышать».
  «Думаю, можно с уверенностью заподозрить, что один первый из двух выстрелов был сделан для доктора Беругете и что только третий был предназначен для меня; или нет, думаю, что стрелок промахнулся — возможно, намеренно, возможно, я просто был дальше. В конце концов, Беругете был на противоположной стороне леса. Это одна из причин, по которой я не покупаюсь на случай ошибочной идентификации. Вероятно точна эта твоя метла?
  — С прикрепленным приложением? Точность около ста метров. Но взгляды более оптимистичны. Говорят, тысяча метров; на мой взгляд сто метров нормально. Но, если вы меня извините за такие слова, зачем кому-то стрелять в вас, выясняясь промахнуться?
  — Возможно, чтобы заставить меня держать голову запрещенной, пока они не скроются.
  — Да, Маузер хорош в этом. Держи курок нажатым, и это, вероятно, будет на садовом шланге с пулями».
  «Прошло время с тех пор, как я использовал его. И никогда с девятимиллионными патронами. Это сильно ударит?
  Фон Герсдорф повернул голову. — Почти нет. Почему?
  Я показал себя высокопоставленным начальником разведки, фон Герсдорфа не так легко обмануть или обойти как идиота. Он завышен.
  — Что вы на самом деле имеете в виду — может ли выстрелить из него?
  'Я это сказал?'
  — Нет, но это то, что вы должны увидеть. Черт возьми убить, Гюнтер, вы предполагаете, что доктор Крамста мог убить доктора Беругете?
  — Я не пробовал этого, — добавил я. — Я думаю, ты был. Все, что я хотел, это то, что у C96 есть преимущество».
  — Она врач, — сказал он, не обращая внимания на мое укрытие. — И леди. Хотя можно было бы простить и такое мнение, потому что по необъяснимым причинам она, кажется, выбрала вас для ориентации благосклонности.
  «Я встречал некоторых врачей, которые были столь же смертоносны, как и любой маузер. В модных клиниках Vanzee их полно. Только там счет бьет, а не патроны. Что касается дам, полковника, моей политики простаты: если они могут хлопнуть дверью, положить конец спору, они могут стукнуть ружьем с тем же эффектом.
  — Значит, вы действительно думаете, что она подозревает?
  — Посмотрим, не так ли?
  В комнате вошел сигнальщик Лутц с телеграммой из Берлина. Он изящно отсалютовал Гитлеру, а затем оставил нас наедине, хотя, расшифровав сообщение на «Энигме», он достаточно хорошо знал его содержание.
  — Это от самого адмирала Канариса, — сказал фон Герсдорф.
  Я взглянул на часы. — Я думаю, он один из тех адмиралов, которые не могут спать на суше.
  — Не тогда, когда Гиммлер дышит ему в затылок. Фон Герсдорф начал читать вслух.
  «ВСТРЕЧАЛСЯ С БЕРРУГЕТЕ В 1936 ГОДУ. НЕ УДИВИЛСЯ, ЧТО БЫЛ УБИТ, КАК Б. ГЛАВНЫЙ АРХИТЕКТОР ФРАНЦУЗСКИХ ПОСЛЕВОЕННЫХ РЕПРЕССИЙ».
  — Да, конечно, — сказал он, прервавшись на мгновение, — адмирал приходится в Испании во время гражданской войны, приходится там на нашу широкую шпионскую сеть. Канарис научился бегло говорить по-испански, когда был заключен договор в Чили в последнее время партии. Никто во всем Тирпицуфере не знает о Пиренейском полуострове больше, чем он. Именно адмирал Гитлер удачно поддержал Франко во время войны. Испания всегда была его посетителем.
  «Это сработало хорошо для всех», — сказал я.
  Фон Герсдорф проигнорировал меня — у него это хорошо получилось — и продолжил читать телесообщение:
  'Б. ИЗУЧАЛ МЕДИЦИНУ В УНИВЕРСИТЕТЕ. ВАЛЛАДОЛИД И АНТРОПОЛОГИЯ В ИНСТИТУТЕ КАЙЗЕРА ВИЛЬГЕЛЬМА В БЕРЛИНЕ, ГДЕ ОКАЗАЛИСЬ ВЛИЯНИЕ ОТМАР ФРЕЙХЕР ФОН ВЕРШУЭР И ПРОФЕССОР ФОН ДОНА-ШЛОДИЕН, КОТОРЫЕ ПРИВОДИЛИ ДОВОДЫ В ОБЛАСТИ СТЕРИЛИЗАЦИИ ПСИХИЧЕСКИХ ИНВАЛИДНЫХ. ОБУЧАЛ ГЕНЕТИКЕ В ВОЕННОЙ КЛИНИКЕ СЬЕМПОСУЭЛОС. 1938 СОЗДАНО НАУЧНО-ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКОЕ БЮРО ПО ИНСПЕКЦИИ ВОЕННОПЛЕННЫХ В КОНЦЛАГЕРЯХ ВБЛИЗ САН-ПЕДРО-ДЕ-КАРДЕНА. ПРОВЕДЕННЫЕ ЭКСПЕРИМЕНТЫ НАД ИНТЕРНАЦИОНАЛЬНОЙ БРИГАДОЙ ПОЗВОЛЯЛИ УСТАНОВИТЬ СУЩЕСТВОВАНИЕ КРАСНОГО ГЕНА, ВЕРЯЩЕГО, ЧТО ВСЕ МАРКСИСТЫ БЫЛИ ГЕНЕТИЧЕСКИМИ ОТМЕТАЛЕННЫМИ. ПРЕДСТАВИЛ ФРАНКО НАУЧНЫЕ АРГУМЕНТЫ ДЛЯ ОБОСНОВАНИЯ ФАШИСТСКИХ ВЗГЛЯДОВ НА НЕЧЕЛОВЕЧНУЮ ПРИРОДУ КРАСНЫХ ПРОТИВНИКОВ. ПРОВОДИЛ СУДЕБНО-МЕДИЦИНСКУЮ РАБОТУ В ОТНОШЕНИИ МНОГИХ ИСПАНСКИХ КОММУНИСТОВ, ИЩУЩИХ ДОКАЗАТЕЛЬСТВА МЕНЬШЕГО МОЗГА. ПРОБ, ОТВЕТСТВЕННЫЙ ЗА ИСПАНСКУЮ ПРОГРАММУ СТЕРИЛИЗАЦИИ И ИЗВЛЕЧЕНИЕ 30 000 ДЕТЕЙ ИЗ КРАСНЫХ СЕМЕЙ. СЧИТАЕТ, ЧТО ВСЕ КРАСНЫЕ ДЕГЕНЕРАТИВНЫ, И ЕСЛИ ПОЗВОЛИТЬ РАЗМНОЖАТЬСЯ, ИСПАНСКАЯ РАССА Ослабляет. БЕЗУМИЕ, КОНЕЧНО, ТАК СКАЧАТЬ. КОММУНИСТЫ ПРОСТО НЕПРАВИЛЬНО, А НЕ ЗЛО. РОЗА ЛЮКСЕМБУРГ САМАЯ УМНАЯ ЖЕНЩИНА, КОТОРУЮ Я КОГДА-ЛИБО ВСТРЕЧАЛ. КАНАРИС.
  Фон Герсдорф сделал последнюю затяжку сигаретной прежде, чем потушить ее. — Иисусе, — сказал он.
  — Я полагаю, никаких отношений? — сказал я жестоко. — Фон Фершуер и профессор фон Дона-Шлодиен?
  Фон Герсдорф нахмурился. — Кажется, я встретил фон Дона-Шлодиена, который командовал фрайкором во время восстания в Силезии. Он был моряком, а не врачом. Возможно, Канарис попал в поле зрения своего сына. Но я категорически возражаю против намека на то, что моя семья каким-либо образом потворствует стерилизации умственно отсталых людей».
  — Успокойся, Бисмарк. Я не предлагаю ничего, из-за чего тебя вышвырнули бы из клуба.
  — В самом деле, Гюнтер, я удивляюсь, как ты мог так долго оставаться среди людей. Особенно при нынешнем правительстве».
  — Мне нравится, как ты это говоришь, — сказал я ему. — Как будто ты думаешь, что другое правительство не за горами.
  «Это очень просто. Когда мы избавимся от Гитлера, у нас будет высокое положение, достойное этого имени».
  — Вы имеете в виду правительство баронов. Или даже восстановление монархии».
  'Неужели это так плохо? Скажи-ка. Мне интересно ваше мнение.
  — Нет. Вы просто думаете, что вы есть. Меня больше интересует мнение о том, что происходит в Германии сейчас, а не о том, что может быть молодым в будущем. Ты в абвере. Вы должны знать больше, чем больше о том, что происходит. Как вы думаете, возможно ли, что немецкие врачи проводят такие эксперименты?
  'Честно говоря? Я думаю, что нацисты охватывают практически всех. После Борисова…»
  — Борисов?
  «Это город в Минской области. В начале 1942 года мы обнаружили, что вокруг Борисова действовала шестикратная остановочная смерть, где системно ликвидировалось более тридцати тысяч случаев смерти. С технической точки зрения мы обнаружили большое количество крупных компаний: Собибор, Хелмно, Освенцим-Биркенау, Треблинка. Я ни на минуту не сомневаюсь, что в случае обнаружения таких вещей, которые были бы похищены в ужас любого порядочного немца. Столь же очевидно и то, что приобретают слабых уже убивают в специальных клиниках по всему рейху».
  — Я так и думал.
  Мы оба помолчали, чем прежде фон Герсдорф взмахнул коротким текстом в руке. — Ну, вот вам и мотив, — сказал он. — Совершенно очевидно, что этот доктор Беругете был ублюдком. И заслужил быть убитым.
  — С таким отношением я не думаю, что у вас есть большое будущее в качестве полицейского, полковника.
  — Возможно, нет.
  — Разве вы не говорили, что у доктора Крамсты был брат Ульрих, убитый в испанском концентрационном лагере?
  'Да. Я сделал. Только я не знаю, имеет ли к этому отношение Беругете.
  — Но она могла бы.
  «Она могла бы быть в этом».
  «Доктор Крамста был очень тихим в автобусе из аэропорта после того, как опустился, что доктора Кортеса заменила доктора Берругете. обнаружена, она сразу узнала его имя. В том числе и то, что она знала, где твой Маузер. По ее собственному признанию, она умела им пользоваться. Я не удивлюсь, если она сможет пустить пулю в петлицу с проходом в сто метров.
  — Что-нибудь еще, чем вы позвоните в полицию?
  «Рядом с маузером была сигарета. Карузо. Доктор Крамста курит Карусос. И на ее туфлях была грязь, когда я пришел к ней сегодня вечером.
  Фон Герсдорф взглянул на свои сапоги ручной работы. — Мои ботинки тоже в грязи, Гюнтер, но я никого не убивал. Он покачал головой. — Тем не менее, это может помочь объяснить, почему стрелок промазал, когда стрелял в вас. Хотя, если честно, я начинаю думать, что это была ошибка. Ненавижу думать, как ты относишься к своим врагам, если ты так же относишься к своим друзьям.
  Я потушил свою сигарету и терпеливо ухмыльнулся.
  — Я не говорил, что собираюсь ее прислать, — сказал я. — Я просто хочу знать, кто это сделал, вот и все. В случае, если есть еще эксперты из международной комиссии, она решает. Послушайте, нам могут сойти с рук один — хотя присяжные заседают до завтрака, — но я не могу объявить, чтобы все они были в Красном суде и начали расследование, в то время как какая-нибудь современная Медея рассматривает личную вендетту против европейского суда -медицинская профессия.
  — Возможно, нет, — признал фон Герсдорф. — Хотя маловероятно, что у доктора Крамсты был мотив убить кого-либо из них.
  'Я не знаю. Этот француз, доктор Костедоат, кажется мне весьма заманчивым.
  Фон Герсдорф рассмеялся. — Да, немцу никогда не нужно много поощрений, чтобы застрелить француза. Итак, что ты собираешься делать? Помириться с ней? Выбить его из пистолета до конца дня? Пожалуйста, позаимствуйте мой центр внимания.
  «Я не уверен». Я пожалел плечами. — Это все-таки адский выстрел метлой — выстрелить в меня и прицелиться, чтобы не попасть. Пуля прошла всего в нескольких сантиметрах.
  — Да, я понимаю, что вы имеете в виду, — сказал он. 'Я думаю.'
  — Я имею в виду, что в конце концов он мог очень легко попасть в меня. Вот это мне труднее всего понять — не она ли стреляла в Беругете.
  — Ты слишком убиваешься нравишься, чтобы рисковать тобой, не так ли?
  'Что-то такое.'
  — Может быть, она стреляет даже лучше, чем ты думаешь.
  — Я думал, ты на ее стороне.
  «Я на ее стороне. Мне просто нравится наблюдать, как ты развлекаешься мыслью о том, что кто-то, кто тебе явно очень нравится, возможно, был готов убить тебя в погоне за своей местностью.
  — Да, это звучит очень забавно, когда вы так говорите. Я удивляюсь, что у вас нет партитуры, чтобы читать, пока вы наслаждаетесь шоу. Просто чтобы вы могли опережать события на пару тактов».
  — Так поступил бы хороший офицер разведки.
  «Ммм хм. Вы знаете, я тоже читаю партитуры, полковник. Они не в кожаном переплете и не рекламируются Бернхардом Шоттом, и я не думаю, что вы найдете их очень забавными, но они меня развлекают. Тот, что сейчас у меня на коленях, — это операция не с уничтожением, а с единичным числом. Возможно даже, что все они покрывают и тем же лейтмотивом, только мой слух еще не настолько искусен, чтобы уловить, что это такое. Видишь ли, я глухой.
  'Напомни мне. О других убийствах.
  — Две связиста, Рибе и Грайсс; д-р Батов и его дочь; а теперь доктор Беругете.
  «Давай не будем зависеть от футбола бедного Мартина Квидде. Мы по большей части знаем, кто его убил.
  'Да. И знаю, что я немного устал, как ты заметил об этом, потому что мне пришла в голову глупая идея, что я убил его, чтобы твои каштаны не попали в носовую сумку. Ваш и половина генерального штаба в Смоленске.
  — Не думай, что я не благодарен. Я. Как и генерал фон Тресков. Или вы не слушали?
  «Может быть, я плохо слышу после того, как в меня стреляют».
  — Но те другие. Ты же не думаешь, что их тоже убил доктор Крамста?
  — Нет, конечно. Из-за того, что ее даже не было здесь, когда встречались те другие убийства. Я просто напоминаю себе, что я не очень хороший детектив, так как ни по одному из них никого не арестовали. Что на самом деле может быть использовано, что я могу придумать, чтобы убедить меня в том, что доктор Крамста в конце концов невиновен.
  'Да, ты прав. С убийцей кем тебе доводилось работать.
  — Хотел бы я сделать вам такой же комплимент, полковник.
  *
  Я встал рано и попал к столовой. Завтрак всегда был самым лучшим приемом пищи в Красном Бору. Был кофе – настоящий кофе, меньшего фона Клюге не потерпел бы – сыр, ржано-пшеничный и цельнозерновой хлеб, соленое масло, булочки с корицей, кофейный пирог и, конечно, много колбасы. И никто в штабе группы не задавал слишком много о том, что они ели на завтрак; Никто не задавал слишком много вопросов о колбасе, и, как правило, это конина, но на столе также были банки с настоящими банками Lowensenf из Дюссельдорфа, чтобы ваша колбаса по вкусу была больше похожа на настоящую свиную колбасу, которую вы ели дома. . Графин со шнапсом всегда оставляли на столе на видном месте для тех, кто начинал день с лишнего кирпича в стене. В общем, я ел включая все, шнапс, так как у меня было мало времени на обед и еще меньше времени на кофе и яблочные пироги, которые волшебным образом появлялись в столовой около четырех часов. Некоторым немецким офицерам действительно удалось поправиться за время наблюдения в Смоленске; в отличие, конечно, от смолян, не говоря уже о наших военнопленных: никто из них не может поправиться.
  Несмотря на то, что я проспал допоздна, я встал до того, как в кают-компанию прибыла какая-либо международная конкуренция. Как и фельдмаршал, фон Клюге, увидев меня, подошел к моему столу, нетерпеливо вытолкнул стул и сел. Его гранитно-серое лицо было этюдом рычащей ярости, как у горгульи в старой немецкой церкви.
  — Я так понял от полковника Аренса, что это вам необходимо весомое тело бить моего человека Дьякова дубинкой по голове, — сказал он взглядом стиснутые желтые зубы. Было ясно, что он укусил бы меня, если бы не был офицером и джентльменом.
  «Сэр, при всем уважении, он был пьян и стрелял в людей», — сказал я.
  'Мусор. Я мог бы понять твое действие, Гюнтер, если бы он ехал в трамвае или в переполненном строении. Но нет — он был возник ебаного леса. Ночью. Я должен был думать, что каждый, у кого есть мозги в голове, понял бы, что он в безопасности. Мне кажется, что обнаружены люди, которых он мог расстрелять, были несколько тысяч ваших любимых убитых поляков.
  Внезапно они случились моими мертвыми поляками.
  — В то время это кажется не таким, сэр. Генерал фон Тресков попросил меня помочь его адъютанту и…
  'Кто-нибудь был ранен? Нет, конечно, не были. Но, как какой-то тупой, деспотичный берлинский головорез, ты должен был проломить ему череп. Наверное, тоже понравилось. Такова репутация берлинской полиции, не так ли? Разбить черепа, потом а задавать вопросы? Ты должен был оставить его в покое, чтобы он отоспался. Ты должен быть обнаружен до утра. К настоящему времени он был бы вполне управляемым, а не чертовски бесчувственным.
  'Да сэр.'
  — Мне только что звонили из больницы. Он все еще без сознания. А на голове у него шишка размером с твой гребаный мозг.
  Фон Клюге наклонился вперед и протянул длинный тонкий указательный палец к центру моего лица. В его дыхании ощущался легкий запах алкоголя, и я подумал, что не отхлебнул ли он уже глоток из графина со шнапсом. Я знал, что, как только он уйдет, я сам его выпью — есть лучшее начало мужского дня, чем быть выжженным разгневанным фельдмаршалом.
  — Вот что я тебе скажу, мой голубоглазый друг-нацист. Тебе лучше молиться, чтобы мой человек выздоровел. Если Алок Дьяков умрет, я тебя отдам под трибунал, а потом сам тебе веревку под ухо подвяжу. Ты слышишь? Я повешу тебя за погибшего. Точно так же, как я повесил двух ублюдков из Третьей танковой гранаты. И не думай, что я не могу. Вам сейчас далеко до защиты РСХА и так называемого министерства просвещения. Здесь, в Смоленске, всем заправляю я, а не Геббельс или кто-то еще. Я здесь командую.
  'Да сэр.'
  'Жопа.'
  Он резко встал, опрокинув стул, на сидел, повернулся, оттолкнул его ногой и вышел из беспокойства, оставив меня нуждающимся в чистоте брюшного белья. Я заранее представил словасной критики, только не такой публичной или, возможно, такой опасной, и фон Клюге был прав в одном: я был далеко от относительной безопасности Берлина. Немецкий фельдмаршал — особенно, чья верность была дорого куплена Гитлером, — мог сделать более или менее все, что ему заблагорассудится, неизбежен за спиной целой армии.
  фельдмаршал ординарец передал мне телетайп от статс-секретаря Отто Дитриха в министерстве, в котором сообщалось, что, если международная комиссия покинет Смоленск до завершения своей работы , то ни Словенцик, ни я не должен даже утруждать себя возвращением домой. В предположении, что наша общая ответственность заключалась в том, чтобы любой ценой сохранить тайну смерти доктора Беругете. Я плеснул себе в затылок второго стакана шнапса, потому что маловероятно, что я мог чувствовать себя хуже, чем сейчас.
  — Слишком рано для этого, не так ли?
  Инес Крамста стояла позади меня с чашкой кофе, булочкой с корицей и сигаретой. На ней было то же самое сочетание брюк, блузок и курток, что и фигура, но она все равно выглядела лучше, чем большинство женщин.
  — Все зависит от того, лег я спать или нет.
  — А ты?
  «Да, в конце концов; но я не могу спать. У меня было слишком много о чем подумать. Я вынул сигарету из рта и затянулся на секунду, проводя ее к свободному столику. Мы сели.
  — Я совершенно уверен, что шнапс не поможет вам думать лучше, чем обычно.
  — Ну, в этом весь смысл. Слишком много думать вредно для меня. У меня есть идеи, когда я думаю. Сумасшедшие идеи, будто я знаю, что здесь делаю.
  «Включают ли меня некоторые из безумных идей?»
  — После существенной ночи? Они просто могут. Опять же, это неудивительно. Кажется, ты многогранная женщина.
  — У меня сложилось одно впечатление, что вас действительно касается только часть. Ты дуешься, потому что я не затрагиваю тебя переспать со своим телом?
  'Нет. Просто, даже когда я думаю, что, возможно, знакомлюсь с вами, я обнаруживаю, что совсем вас не знаю.
  — Ты думаешь, это потому, что я умнее тебя?
  — Это или все, что я узнал о вас, доктор.
  Она не дрогнула. Я должен был передать ей это, если она убила доктора Берругете, она была крутой.
  'Ой? Например, что?
  — Во-первых, я узнал, что вы и полковник Рудольф Фрейхерр фон Герсдорф покрывают родственными узами.
  Инес нахмурилась. — Я мог бы сказать тебе это.
  — Да, и мне интересно, почему вы этого не сделали, когда предложили мне арестовать за умершего доктора Беругете. Это было очень мило с твоей стороны. Я потушил сигарету в пепельнице, прежде чем тихо посунуть окурок в карман.
  Она лукаво улыбнулась, а затем убила ее булочкой с корицей. Это, конечно, не мешало ей быть милой – не в моих глазах.
  — Мы не совсем близкие, Рудольф и я. Уже нет.
  — Он сам мне это сказал.
  — Что еще он тебе сказал?
  — Что ты был коммунистом.
  — Такие вещи влюбились, Гюнтер. Это любимая тема немцев. Особенно такие отсталые пруссаки, как Рудольф.
  Я вздохнул. — Семейная вражда, да?
  'Не совсем. Толстой говорит, что каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. Но это просто неправда. В семье любые одни и те же причины доставляют неприятности всем: политике, деньгам, сексу. Вот как это было для нас. Думаю, так у всех».
  Я вздохнул. «Я не думаю, что что-то из этого скрывает те проблемы, в которых я сейчас нахожусь».
  «Ваша беда в том, что вы упорно обнаруживаете себя в систематизированном коллективистском мире. Проблема - это то, что получает тебя, Гюнтер. Без проблем у вас нет смысла. Вы могли бы подумать об этом когда-нибудь.
  «Когда меня повесят, мне будет очень приятно знать, что у меня действительно не было другого выбора, кроме как сделать то, что я сделал».
  — У тебя действительно неприятности, не так ли? Она заботливо коснулась моей руки. 'Что случилось?'
  — Фельдмаршал сказал мне, что повесит меня, если его русский путцер сдохнет.
  'Бред какой то.'
  — Он серьезно.
  — Какое это имеет отношение к вам?
  — После того, как вы легли спать, я предположил вразумить этого парня. Он был пьян и опасен расстрелять людей. Немцы.
  — И постучали слишком сильно, да?
  — Вы все понимаете, доктор.
  'Где он сейчас?'
  «В государственной больнице. Бессознательный. Может быть, хуже этого. Я не уверен, что есть кто-то, кто знает различия».
  — Туда весом ночью забрали тело Беругете?
  'Да.'
  — Тогда почему бы нам не заглянуть к критику, прежде чем я проведу вскрытие?
  — Профессор Бутц может вас пощадить?
  — Открытие немного похоже на занятие любовью, Гюнтер. Иногда нет необходимости готовить из него еду.
  Я улыбнулась ее откровенности. — Что ж, приятного аппетита, доктор.
  — Я возьму свою сумку.
  *
  В СГМА мы нашли Алока Дьякова в палате, полной русских, где кость стояла всего в нескольких сантиметрах друг от друга; в отличие от специальной палаты в больнице, эта была шумной и неукомплектованной. В поношенном белом халате, от которого он казался необыкновенно чистым, и с повязкой на голове, Дьяков сидел в постели, почти оправившись и полностью раскаяния за вчерашнее свое поведение. Палатной медсестрой оказалась Таня. Она пару раз с опаской встретилась со мной взглядом, пока коротко разговаривала с Инес, а покинула нас троих наедине. Я ничего не сказал ни из одного из них о том, что мне стало известно о прошлом Тани – теперь, когда я увидел условия, в которых она работала, я почти пожалел, что помог лейтенанту Восс положить конец ее другому источнику дохода.
  — Сударь, — сказал Дьяков, схватив мою руку, — он, кажется, поцеловал бы ее, если бы я не отдернул ее, — я очень сожалею о том, что имело место быть. я глупая пьяница .
  — Не извиняйся, — сказал я. — Это я тебя ударил.
  'Было ли это? Я не помню. Я ничего не помню. Я до свидания, защита. Инстинктивно он осторожно коснулся своего черепа и вздрогнул. — Вы здорово меня ударили, сэр. Башка Болит. Я не знаю, что вызвало у меня большую головную боль сейчас. Водка или что-то еще, чем ты меня ударил. Но я это заслужил. И спасибо, сэр. Большое спасибо.
  'Для чего?'
  — За то, что не стрелял в меня, конечно. Он поморщился. — Красноармейцы, НКВД, пьяного из ружья точно бы расстреляли-с. Без колебаний. Я уверен, что это больше не повторяется. Прошу прощения за то, что доставил столько хлопот. Я скажу это и полковнику Аренсу.
  — Маруся, — сказал я. «Кухарка в замке. Она беспокоилась о тебе, Дьяков. Как и фельдмаршал.
  'Да? Тоже фельдмаршал? Пиздато . Он вернет мне мою работу? Как его путцер ? Есть надежда для меня?
  — Я бы сказал, что есть очень хороший шанс, да.
  Дьяков громко вздохнул с облегчением, и я порадовался, что не собирается закуривать сигарету. Затем он громко рассмеялся. — Тогда мне очень повезло, парень.
  — Это доктор Крамста, — сказал я ему. — Она посмотрит на тебя и увидит, что с тобой все в порядке.
  — Действительно, ему надо сделать рентген, — пробормотала она. «Машина работает нормально, но, по показаниям медсестер, нет пластин, на которых можно сделать снимок».
  — Так сильно головой? Я ухмыльнулся. — Сомневаюсь, что рентгенограмма прошла бы всю кость.
  Дьякову это кажется забавным. — Дьяков — его не так-то просто убить, а?
  Инес села на край головы Дьякова и осмотрела его череп, из глаз, уши и носа, прежде чем проверить его рефлексы и объявить, что ему не угрожает непосредственная опасность.
  — Значит ли это, что я могу потерять это место? — предположил Дьяков.
  «Если бы это был кто-нибудь и где-нибудь еще, я бы задержался в постели и отдохнул несколько дней. Но здесь. Она тонко улыбнулась и огляделась, когда мужчина в палате начал очень громко кричать. — Да, ты можешь уйти. Я думаю, в Красном Бору тебе было бы намного приятнее.
  Дьяков поцеловал ее руку и, когда мы ушли, еще благодарил нас.
  — Ты уверен, что с ним все в порядке? Я посоветовал.
  — Ты спрашиваешь как человек, который беспокоится о нем или о себе?
  — Я, конечно.
  «Я думаю, на данный момент твоя шея в достаточной безопасности», — сказала она мне.
  — Что ж, это облегчение.
  Мы спустились в подвал, в больничный морг, где на полу лежало тело доктора Берругете, все еще полностью одетое и лежащее на тех же грязных, окровавленных носилках, на которых его вынесли из леса в Красном Бору. Были и другие тела, и они пришли на какие-то открытые деревянные полки, как банки с фасолью. Когда мы попали в комнату, она на мгновение пришла к нам замолчать, прижав к моему рту.
  — О, Боже мой, — медленно пробормотала она.
  Там был фарфоровый стол для вскрытия, сильно заляпанный и выглядевший так, как будто его недавно использовали, с отрезком резинового шланга, подсоединенным к крану и сливу. Комната была залита искусственным светом, который зеленел на треснувшей плитке стенки и отражался на хирургических инструментах Инес Крамста, когда она, качающая голова, методично раскрывала их, как карты в смертельной игре терпения. Здесь воняло, как на скотобойне — с каждым вдохом вы почувствовали, что вдыхаете что-то опасное, эффект, который усиливался жужжанием случайных летающих насекомых и коронавирусом, которые вы почувствовали под ногами.
  — Они даже не помыли тело, — пренебрежительно сказала она. — Что это за чертова больница?
  — Русский вид, — сказал я. — Делает все возможное на войне. Из тех, кому на самом деле наплевать. принять.
  «Мне кажется, что я видел ужасные госпитали в Испании во время гражданской войны», — сказала она. — Та палата наверху была зоопарком. Но это… это действительно дом рептилий.
  — Вы были в Испании? — невинно выбранный я. — Во время гражданской войны?
  — Похоже, мне понадобится твоя помощь. По сюжету, чтобы посадить его на стол. Не обращая внимания на мой вопрос, Инес надела платье и перчатки, а затем промокнула свои прекрасные ноздри духами. 'Хочу немного?'
  «Пожалуйста».
  Она провела его по мне, скрестив ткань на моем лбу для комедии, а затем мы подняли застывшее тело на стол, где всего за несколько секунд она отрезала одежду, как бритва ножом. Ее рукава были закатаны, а в области между краем платья и перчаткой виднелась мускулистая рука, которая сильно дрожала, когда она держала нож. На мгновение я подумал, что люблю ее, но прежде всего, чем я был, я понял, что сначала мне наверняка удастся ответить на вопрос, оставшийся в глубине моего сознания, как неуклюжая застежка на воротнике. Убила ли она Беругете?
  — Вероятно, я понимаю, это не первое ваше вскрытие, — сказала она.
  «Нет».
  Я мог бы справедливо добавить, что это было мое первое вскрытие, но мне было интересно посмотреть, произойдет ли Инес Крамста что-нибудь, что возникнет выявление вину. В этом не было особых опасений, и все это вызывало у меня тревогу, потому что это было не то, что иное, как низкопробная уловка, предназначенная для того, чтобы возникал какой-то эмоциональный отклик у женщин, который я обнаруживал. В конце концов, если Беругете наполовину тот ублюдок, как его назвал Канарис, а Инес виновна в его футболе, то ее следует похвалить, а не обмануть, за молчаливо оставить свою вину. Но на ее лице было мало эмоций, как и в ее руках или в ее тоне.
  «Я была в Барселоне какое-то время в начале седьмом», — сказала она, наконец, отвечая на мой рождественский вопрос. Его голос был ровным, ровным и совершенно невыразимым, как будто большая часть ее внимания направлена на нож, который провел розово-серую линию по центру туловища мертвеца. «Я провела десять месяцев, работая в пластике Народного фронта. За это время я увидел некоторые вещи, которые были возвращены мне на всю оставшуюся жизнь. И зверства, которые были совершены с поражением сторон. Это навсегда излечило меня от политики. Ты мог бы сказать это Рудольфу, когда в следующем раз будешь сплетничать обо мне.
  — Почему ты сам не скажешь ему?
  «О, нет». Она звучала на мгновение настороженно. «С тех пор с горами утекло слишком много воды, чтобы это произошло. Мы недолго были любовниками. Он тебе это сказал?
  'Нет. Нет, он этого не сделал. Только то, что твой брат встретил несчастный конец. В Испании.
  — Это один из необычных описаний. Она вызвала себе тихую улыбку. — На следующем месте я бы не стал так быстро ожидать его из-за этого. Руди намного безжалостнее, чем кажется.
  'О, я знаю. Он может быть взрывоопасен. А кто сказал, что я его допускаю?
  — Только то, что вы казались обидчивыми, когда я упомянул об этой личности. Доктор Беругете был на свадьбе Рудольфа, как вы знаете. В 1934 г. Беругете закончил учебу в Германии и, кажется, потерял семью Ренаты. Крекер фон Шварценфельдты.
  — По его словам, вы тоже были на его свадьбе.
  — Верно, но я не приглашал Беругете. Она снова улыбнулась. — Тесен мир, не так ли?
  — Похоже на то. Я сделал паузу. — По случаю, так это должно выглядеть. Я полагаю, что на той самой вершине горы, которую вы с фонами и цу с удовольствием делите с другом, довольно многолюдно.
  — Это беспокоит тебя, не так ли? Идея немецкой аристократии.
  — Я полагаю, вас это тоже беспокоило. Или еще почему юношеский большевизм?
  — Так и было. Но, вероятно, теперь есть о чем поговорить, кроме простого вопроса унаследованного богатства и привилегий. Разве вы не обнаружены?
  — Не могу с этим поспорить. Что с ней вообще случилось? Его жена.
  «Рената? Боже, она была прекрасной женщиной. Самая прекрасная женщина, которую я когда-либо знал. Она умерла в прошлом году, не так ли? Кажется, было всего двадцать миллиардов. Я забыл, что это было точно. Осложнения после родов, наверное, не помню.
  Она работала быстро и без промедления, выяснив прежде всего, что в Беругете выстрелили в Европу — в голову и сердце прежде — чем выковырять пулю из его груди и, за неимением чашки Петри, положил ее в пепельницу, но только после того, как выбросишь пепел и б/у спички. Руки у вас были твердые — достаточно твердые, чтобы выстрелить из рукоятки метлы и попасть туда, куда она целилась.
  — Что ж, это был сюрприз, — пробормотала она.
  'Что было?'
  — Я полагаю, что выстрелили только в голову.
  — Может быть, это и не сюрприз для меня. Вчера я слышал три выстрела. Только одна из этих пуль попала в мою сторону.
  «Есть второе огнестрельное ранение и тот факт, что у него даже было сердце».
  — Ты говоришь так, будто сказал его. Возможно, со свадьбой.
  — Нет, — сказала она. — Я никогда с ним не разговаривал. Я говорил тебе. Но я знал о нем, конечно. Его репутация шла впереди него. Как я уже говорил, он придерживался довольно крайних взглядов на расовую гигиену. На всем, наверное. Она внимательно наблюдала за грудной пулей, которая теперь была в ее щипцах. — Боюсь, баллистика — не мое. Не могу сказать, от маузера с ручкой от метлы или нет. Вы должны отдать пулю профессору Бутцу. Посмотрите, что он из этого делает. Он эксперт по баллистике.
  — Так что я верю.
  — Вероятно, скажу вам, из какой группы населения он вышел, его иностранцев.
  'Да. Я ожидаю этого.
  «Один в сердце, один отвес между глазами; тот, кто стрелял в этого человека, случилось быть, был стрелком. Тот маузер, который они нашли, оказался не менее семидесяти пяти метров от тела. Если он поранил его в том месте, откуда стрелял, то это хорошая стрельба в сумерках, не так ли?
  — С приложением? Я не знаю.
  «Я не думаю, что мог бы сделать такой выстрел. Кроме того, применения не было на ружье, когда его нашли.
  — В машине его тоже не было, — сказал я. «Я полагаю, что он разобрал предположение, обнаруживаясь в ружье обратно в приклад, а затем запаниковал, уронил ружье и просто выбросил приклад».
  «Мне кажется, что стрелок не из тех, кто попадает в панику. Он крадет пистолет из машины фон Герсдорфа, а затем начинает стрелять в Беругете в охраняемой зоне, которую патрулируют солдаты Вермахта. Нужна холодная голова, чтобы сделать что-то возможно. Он может даже случайно сделать третий выстрел в сторону, прежде чем он сбегает.
  «Только тот не был точным».
  — Это все зависит, не так ли? она сказала. — О том, что он может ударить тебя или нет.
  — Да, хорошая мысль. Я не думал об этом.
  — Конечно. С тех пор, как это случилось, ты чешешь ухо.
  Инес подняла голову Беругете за волосы. Выходное отверстие закрывалось по сливу на затылке, было достаточно чистым. «Я не думаю, что есть большой смысл в наблюдаемых обдукциях мозга», — сказала она. «Пуля, которая попала ему в голову, заметно исчезла. Мы ничего не знаем, кроме того факта, что он был застрелен.
  «Нет, я полагаю, что нет».
  Она повредила его голову обратно на стол с глухим стуком, как будто ей было все равно, что с ней случилось. Он, конечно, был мёртв, и Беругете это не сформировалось, но все же я привык к тому, что патологоанатомы относятся к своим трупам с довольно большим уважением.
  «Вносит изменения, я полагаю», — сказала она.
  — Как это?
  «Все в Катынском лесу были убиты выстрелами в затылок с подходящим выходным ранением в лбу. Это наоборот.
  — Я думаю, вы найдете новинку там, где можно.
  — Конечно, — мрачно сказала она. — Можешь говорить это так, если хочешь. Знаешь, любого из пуль было бы достаточно, чтобы убить его.
  — Полагаю, сказать невозможно, что было первым. Выстрел в голову или в грудь.
  Она покачала головой. 'Невозможно. В любом случае, вероятно, стрелок хотел удостовериться в своей жертве.
  Она сполоснула свои резиновые перчатки длинной с резиновой трубкой и сняла их, хотя грудная клетка Беругете была все еще открыта. установлено, что из его внутренностей вырвался небольшой вулкан.
  «Разве не принято класть немного печенки и сала обратно и снова зашивать его?» Я сказал.
  — Да, — сказала она, холодно закуривая сигарету. — Но какой в этом смысл? Не исключено, что его семья увидит его. Его ни за что не отправят обратно в Испанию из Смоленска. Нет, я должен был подумать, что его посадят в коробку и закопают, а вы? В таких случаях зашивать его — пустая трата времени.
  Я пожалел плечами. — Я полагаю, вы правы.
  — Конечно, я прав.
  — Все равно это выглядит несколько неуважительно. Для него.
  — Может быть, я не совсем ясно тебе объяснил, Гюнтер, но это был нехороший человек. На самом деле, я бы даже сказал, что этот человек чудовище».
  «Я не могу этим не согласиться с описанием. Принудительная стерилизация — это самое плохое, что может быть».
  — Вам простительно, если вы так думаете, — сказала она. — Но если бы я сказал, что этот человек расстреливал республик, чтобы провести вскрытие, чтобы увидеть, есть ли что-нибудь необычное в их мозгах, — что бы вы на это сказали? Вы все еще хотите, чтобы я аккуратно зашил его из своего отряда?
  «Я думаю, что, может быть, и стал бы. Я старомодный тип, я полагаю. Мне нравится делать все по книге. Вам известно? Правильный способ. Так дела обстояли до 1933 года. Иногда мне кажется, что я единственный по-настоящему честный человек, которого я знаю».
  — Не думал, что ты такой разборчивый, Гюнтер.
  'Да, это правда; все больше и больше, я думаю, в то время как все остальные, кажется, становятся меньше. Я даже не жульничаю в пасьянсе, если могу. На значительную долю я доложил адъютанту, что съел вторую порцию за обедом.
  Инес вздохнула. — О, очень хорошо.
  Она бросила сигарету на пол и порылась в бумажнике, чем раньше достала большую изогнутую иглу, которая выглядела так, будто на практике можно было сшить парус на « Крузенштерне» . Она с мастерской готовностью проделала шовный материал через игольное ушко и подняла его для моего осмотра.
  — Это возможно?
  Я согласился в знак одобрения.
  Она на мгновение собралась над столом, затем принялась за работу, снова зашивая Беругете, пока он не стал похож на вытянутый футбольный мяч. Это была не самая тщательная работа, которую я когда-либо видел, но, по месту, они не будут использовать его для наблюдения в витрине местного мясного магазина.
  — Ты никогда не будешь работать у портного, — сказал я. — Только не со встроенными швами.
  Она громко чихнула. «Я никогда не умею накладывать швы. В любом случае, могу, это лучшее, что я боюсь для него сделать. Это больше, чем он может сделать для своих жертв, вам сказать.
  — Так я слышал. Я закурил и посмотрел, как она снова полоскает перчатки, а потом инструменты. — Как ты вообще попал в этот бизнес?
  
  Судебная медицина? Я говорил тебе раньше, не так ли? У меня не хватает терпения на все боли, боли и воображаемые ощущения живого пациента. Я предпочитаю работать с мертвыми.
  — Звучит достаточно цинично, — сказал я. — Я имею в виду, на сегодняшний день. Но на самом деле, что это было? Я хотел бы знать.
  — А теперь?
  Она вынула сигарету изо рта, затем задумчиво затянулась, а затем потрепала меня по щеке.
  — Спасибо, — сказала она.
  'Для чего?'
  — За то, что меня выбрали. Потому что я почти забыл настоящую причину, по которой я начал работать с мертвыми. И вы правы: это произошло не по тому случаю, о котором я только что вам сказал. Это просто глупая история, которую я придумал, чтобы не говорить людям правду. Дело в том, что я повторял эту ложь так часто, что сам почти начал в ней верить. Можно, сказать настоящий нацист. Как будто я был кем-то совершенно другим. И вы можете подумать, что то, что я вам скажу, напыщенно, даже немного претенциозно, но я серьезно, каждое слово.
  — Единственной целью судебной медицины является поиск истины, и, если вы не заметили, в Германии в наши дни ее очень мало. Но особенно в области медицины, где достоверно и правильно мало что значит, кроме того , что является немецким . Однако теории и мнения нет места рядом с секционным столом; больше нет политик и жертв идей о биологии и расе. Судебная медицина требует только тихого сбора подлинных научных доказательств и построений разумных выводов, основанных на честном наблюдении, а это означает, что речь идет об одном аспекте медицинской практики, который не был захвачен нацистами и основателями фашистами, как он. Она стряхнула пепел с трупа Беругете, прежде чем вернуть сигарету мне в губы. — Это ответ на ваш вопрос?
  Я уверен. — Возможно, доктор Беругете как-то связан со смертью вашего брата?
  — Что заставляет вас так говорить?
  — Ничего, кроме того факта, что ты только что использовал его как пепельницу.
  'Может быть. Я не могу быть уверен. Ульрих и около пятидесяти русских членов интернациональных бригад были задержаны и заключены в концентрационный лагерь Сан-Педро-де-Кардена, бывший монастырь недалеко от города Бургос. Я не думаю, что кто-либо, кто не был в Испании, может иметь реальное представление о том уровне варварства, до которого эта страна опустилась во время войны. О жестокостях, причиняемых обеими оценками, но в особенности фашистами. Моего брата и его товарища использовали в качестве рабочих, когда Беругете, модель которой, между прочим, была Святая Инквизиция и написала первую статью, выступающую за кастрацию преступников, получил от генерала Франко разрешение патологизировать левые идеи. Конечно, больные были в восторге от того, что наука использовалась для обоснования их мнения о том, что все республиканцы — животные. Так Беругете присвоил себе высокое воинское звание, а сопоставление, в том числе и моего бедного брата, перевели в клинику в Сьемпосуэлосе, подобрал другой преступник по имени Антонио Вальехо Нагера. Никого из них никогда не видели, но точно больше там погиб мой брат. И если его убили не Беругете, то это сделал Вальехо. По общему мнению, он был таким же плохим.
  — Извините, — сказал я.
  Она снова выхватила сигарету у меня изо рта и на этот раз удержала ее.
  — Итак, хотя я и сожалею о том, что работа международной комиссии поставлена по борьбе с терроризмом, я ничуть не сожалею о смерти Беругете. В Испании много хороших мужчин и женщин, которые будут ликовать и благодарить Бога, когда узнают, что правосудие наконец настигло его. Если кто здесь и заслужил пулю в голову, так это он.
  — Хорошо, — сказал я. «Справедливо».
  Я положила руку на ее мягкую щеку, и она наклонилась к моей ладони, а затем нежно поцеловала ее. Она начала немного плакать, и я обнял ее за верхнюю руку и притянул к себе. Она не сказала больше ни слова, но в этом не было необходимости; мое прежнее подозрение теперь исчезло. Я немного медленно соображаю в таких вещах и полиции с осторожностью, что я веду себя как любой человек, но теперь я нормально был уверен, что Инес Крамста не стреляла в Беругете. После десяти лет работы в «Алексе» ты понимаешь, когда кто-то убийца, а когда нет. Я проверил ее в глазах и увидел правду, и правда заключалась в том, что это была женщина с принципами, которая ощущала в вещах, и эти вещи не ощущались уловками и хладнокровными жертвами, даже если это был кто-то, кто заслуживал быть убитым. .
  Я увидел и услышал истину, что не менее важно: я думал, что люблю ее.
  — Пошли, — сказал я. — Убираемся отсюда к черту.
  У входной двери больницы меня догнала медсестра Таня.
  — Герр Гюнтер, — сказала она. — Вы едете в Бор Красный?
  'Да.'
  — Не могли бы вы вернуть эти вещи Алоку Дьякову? Она описала, протягивая мне большой коричневый конверт: «Он уехал десять минут назад — поймал попутку обратно в Красный Бор с многочисленными демобилизованными гренадерами — до того, как я успел вернуть его драгоценные вещи: его наручные часы, его очки, его кольцо, немного денег . Стандартная политика госпитализации — выемка содержимого карманов пациентов, когда они появляются, для последующей их сохранности». Она пожала плечами. — Вы понимаете, здесь много воровств.
  «Безусловно». Я проверил на Инес. 'Это то место, куда ты хочешь пойти? Вернуться в Красный Бор?
  Она взглянула на часы и повернула голову. — Профессор Бухтц, наверное, сейчас в Грущенках с комиссией, — сказала она. — Может, ты отвезешь меня туда?
  Я уверен. 'Конечно. Куда угодно.
  — Если хочешь, можешь отдать ему пулю, которую мы вытащили из сердца Беругете, — услужливо добавила она. — И посмотри, что он из этого сделает. Не то чтобы я думал, что будут большие сомнения в том, что он исходил от той красной девятки, которую ты нашел.
  — Все в порядке, — сказал я. — Я собираюсь еще раз осмотреть место происшествия. Посмотри, не пропустил ли я что-нибудь. И, может быть, найти пропавший приклад.
  Так что я отвез ее в штаб полевой милиции в Грущенки, где все катынские документы, изъятые из могилы номер один, теперь были выставлены на специально застекленной веранде деревянного дома.
  Когда мы приехали, стало ясно, что международная комиссия уже на месте и что и Бухц, и Словенцик, легко различимы в серой форме, в окружении экспертов. Большинству этих мужчин было за шестьдесят, многие из них были бородатыми, несли портфели и делались записи, в то время как Словенцик терпеливо переводил замечания профессора Бухца. Официальные фотографии сняты, и на берегу моря гудело не только уместные вопросы — был воздух полон комаров. Это больше похоже на Заднепровский рынок на Базарной площади, чем на международную следственную комиссию.
  Я случайно оказался рядом с полковником фон Герсдорфом, который, прислонившись к капоту своего «мерседеса», курил сигарету.
  Когда мы вышли из «Татры», он обнаружил меня, а затем, более осторожно, Инес. — Как дела, Инес? он определил.
  — Ну, Рудольф.
  — Господи, ты еще не арестовал эту женщину, Гюнтер? добавил он. — Разведчики раны Зигфрида не хлынули свежей кровью, когда виновный Хаген оказался, так сказать, рядом с трупом? Он ухмыльнулся. — Когда мы в последний раз разговаривали о чем-то, я думал, что она хорошо замешана в футболе доктора. Мотив, возможность, вся Дороти Л. Сэйерс. Самые опасные, знающие ли.
  Он снова засмеялся, и, конечно же, то, что он сказал, было шуткой, но Инес Крамста так не считалась. И в том, что произошло дальше, я тоже.
  Мгновение она молча смотрела на меня, но когда у нее отвисла челюсть, стало ясно, что она изящна, что я ее предал.
  — О, понятно, — тихо сказала она. — Это профилактическое, почему…
  Инес моргнула от явного удивления и хотела было отвернуться, но я сделал шаг за ней и схватил ее за руку.
  — Пожалуйста, Инес, — сказал я. 'Это не так. Он не был в виду. А вы, фон Герсдорф? Скажи ей, что ты просто пошутил. У меня никогда не было намерения вас арестовывать.
  Фон Герсдорф бросил сигарету и выпрямился. — Э, да. Я просто пошутил, конечно. Моя дорогая Инес, никто из нас ни в минуту не подумал, что вы на самом деле застрелили доктора. Ну, я, конечно, не знал. Ни на мгновение.
  Это событие было не менее косолапым, чем его шутка, и по ее лицу было ясно, что действительно имел место ущерб. Мне кажется, что кто-то только что отбросил табурет, на чем я стоял, и теперь я высел за шею на очень тонком шнуре.
  — Теперь это кажется очевидным, — сказала она, вырывая руку из моей хватки. — Все эти интересующие вопросы об Испании и мой брат. Вы обнаружили, что стрелял ли я в доктора Беругете, не так ли? Ее ноздри немного раздулись, а глаза снова наполнились слезами. — На самом деле вам пришло в голову, что… подумайте, что вы думали, что я могу провести вскрытие человека, которого я убил.
  — Инес, пожалуйста, поверь мне, — сказал я. — У меня никогда не было намерения вас арестовывать.
  — Но вы все еще рассматриваете возможность того, что я мог убить его, не так ли?
  Она, конечно, была права, и мне было немножко стыдно за это, что, конечно, она испытала в моих глазах и на моем лице.
  — О, Берни, — сказала она.
  — Может быть, всего на минутку, — сказал я, набираю слова, которые могли бы ее выделить. Я избранница, как мои отчаянно тянутся к табуретке, на которой я стояла, но было уже слишком поздно. «Но не больше». Я покачал головой. — Больше нет, слышно?
  Ее разочарование во мне — ее смятение от того, что я мог когда-либо заподозрить ее в футболе, — уже перерастало в гнев. Ее лицо вспыхнуло, а мышцы челюстей напряглись, когда, закусив губу, она рассмотрела меня с новым презрением.
  «Я действительно думала, что между нами было что-то особенное, — сказала она. — Теперь я вижу, что ужасно ошибался на этот счет.
  — Честное слово, Инес, — сказал фон Герсдорф, снова надевая начищенный ботфорт. — Этим ты делаешь из мухи слона. Вы действительно есть. Бедняга только делала свою работу. Ведь он полицейский. Его работа - подозревать таких людей, как ты и я, в том, чего мы не пробовали. И вы должны ожидать, что на какое-то время вы стали вполне обоснованным смертным приговором.
  — Заткнись, Руди, — сказала она. — Хоть раз узнай, когда лучше промолчать.
  «Инес, у нас есть кое-что особенное, — сказал я ей. 'Мы делаем. Я тоже это публикация.
  Но Инес покачала головой. — Возможно, да. По случаю, на мгновение или два.
  Ее голос был хриплым от эмоций. Это произошло из-за того, что я остро осознал, как я хотел утешить ее и сильно позаботиться о ней, и если бы не тот факт, что это я причинил ей боль, я мог бы сделать то же самое.
  — Да, мы были уверены парой, Гюнтер. Когда я впервые был с тобой, мне действительно кажется, что мы больше, чем просто мужчина и женщина. Но все это не имеет никакого значения, когда встречаются с другими в полицейском участке, как ты только что сделал со мной.
  — В самом деле, Инес, — пробормотал фон Герсдорф.
  Но она уже шла прочь, к Бютцу и международной комиссии, не оглядываясь, и навсегда из моей жизни.
  — Прости, Гюнтер. Я не хотел, чтобы это произошло. Знаешь, я действительно должен был помнить. Как и многие левши, Инес никогда не отличалась чувством юмора». Он завышен. — Но послушай, я думаю, она пережила это. Я поговорю с ней. Положите вещи правильно. Получите отсрочку для вас. Вот увидишь.
  Я покачал головой, потому что знал, что отсрочки никогда не будет.
  — Не думаю, что это возможно, полковник, — сказал я. — На самом деле я в этом уверен.
  — Я хотел бы попробовать, — сказал он. «Честно говоря, я проявляю себя ужасно». Он покачал головой. — Я понятия не имел, что вы с ней… стали так близки. Это было… это было неофициально сторож моей стороны.
  Я мало что мог сказать об этом. Фон Герсдорф был прав в том, что это была небрежность с его стороны, хотя я мог бы добавить, что это была типичная небрежность с его стороны и всех прусских аристократов. Они были просто беспечными людьми, беспечными, потому что им было наплевать на всех, кроме самих себя. Именно их беспечность случилась с Гитлером, завладевшим страной в 1933 году; и удалить по своей небрежности они не смогли его сейчас, лет десять спустя. Они были небрежны, и другие люди знали или понимали с тревожностью, которую они устроили.
  Или нет.
  Я ушел. Я выкурил в одиночестве пару сигарет и увидел на голубом небе скорые отчеканенные листья на верхушках высоких, шевелящихся серебристых берез и понял, почему, особенно в этой части мира, вся человеческая жизнь гротескно хрупка. И чувствуя себя на своем лице проблески сырого русского солнца — чего, в конце концов, было гораздо больше, чем могло быть, когда-либо сделать бедные призраки четырех тысяч поляков, — я в конце концов предпочел несколько восстановления почерневших, заключениех пеплом фрагментов моего прежнего самообладания.
  Чуть позже я нашел нервного лейтенанта Фосса на краю толпы. Несколько полевых полицейских изо всех сил старались отличить тех, у кого была причина быть там, от тех, у кого ее не было, что произошло, так как многие немецкие солдаты в природных водах, не прислуживающие при экстренных служебных случаях, пришли посмотреть, из -за чего вся эта суета.
  «Что за гребаный цирк». Воссс раздраженно хлопнул себя по шее. «Христос знает, что исход, если русские партизаны решат напасть сегодня».
  «Я думаю, что малярия или старость скорее сразят некоторых из этих парней, чем русская ручная граната», — сказал я и сильно хлопнул себя по щеке. «Я почти хочу, чтобы снова было холодно, чтобы мы могли избавиться от чумы этих гребаных насекомых».
  Восс хмыкнул, соглашаясь.
  — Кстати, как поживает этот русский ублюдок, в котором ты чувствуешь себя избил дубинкой? Дьяков? Кстати, хорошая работа, сэр. Если кого и нужно было стукнуть по голове, так это фаворита фельдмаршала Ивана.
  — Жив, слава богу. И на просторном пути в Красный Бор к своему хозяину.
  — Да, я слышал, что сегодня утром Умный Ганс сорвал полоску с твоего лица. Интересно, что у Дьякова есть на фельдмаршала, что он так себя назвал.
  — Да, правда?
  Я отвел Восса на небольшое расстояние, чтобы спросить, не встревожило ли внезапное отсутствие спокойного доктора Беругете наших уважаемых гостей.
  — Вовсе нет, — сказал Восс. Напротив, некоторые из них, видимо, испытали облегчение, обнаружили, что ему пришлось вернуться в Испанию. Что произойдет, так им сказал Словенцик. Семейная трагедия, которая имеет полное возвращение ночью.
  «После того, что я узнал о нем сегодня, я не удивлен, что они рады видеть спину этого человека. И я не удивлен, что кто-то пустил в него пулю. Два на самом деле. Согласно результатам вскрытия, он был ранен один раз в голову и один раз в грудь».
  — Мог ли это сделать один из них? — уточнил Восс, взглянув на комиссию.
  Я скривился. — Я так не думаю, а вы? Посмотрите на них. Ни один из них не выглядит так, будто он может проткнуть вену иглой, не говоря уже о том, чтобы выстрелить из маузера с ручкой от метлы и действительно попасть во что-нибудь.
  — Но если не один из них, то кто?
  'Я не знаю. Вы уже нашли этот пример?
  'Нет. Честно говоря, я не могу мужчинам искать его. У нас много работы, чтобы держать людей подальше от этого места и Кэтин-Вуда.
  'Все в порядке. Я как раз возвращаюсь в Красный Бор. Я сам поищу акции.
  *
  Там, в Красном Бору, в лесу цвели все полевые цветы, и трудно было общаться, что идет война. Огромная служебная машина фон Клюге была припаркована перед виллой, но почти везде не было и намека на то, что это место было чем-то и, кроме курорта, объектов оно когда-то было. За аккуратными занавесками из дерева, где раньше останавливались русские, чтобы набрать сернистой родниковой воды для опорожнения кишечника, ничего не шевелилось. Были только деревья, шепчущиеся на ветру, и несколько птиц, нарушающих тишину своими яркими восклицаниями о том, что наконец-то пришла весна.
  Я проехал через ворота и, оставив машину, пошел на преступление, где оперативники обнаружили орудие убийства, проверенному флажком полевой милиции. Я стал обыскивать высокую траву и кусты. Я делал это все увеличивающимися кругами, ходил вокруг места, как стрелка на часах, пока примерно через час не нашел лопаткообразный приклад Маузера из полого дуба, прислоненный к дереву. Сразу стало ясно, что это было то самое место, откуда стрелок выстрелил в Беругете, потому что к ветке дерева примерно на высоте была причитающаяся часть веревки, через голову, который любой, стремящийся прицелиться, мог протолкнуть ствол маузера. прикрепленный ствол, а затем прочно закрепил его парой быстрых оборотов. Место, где было найдено доктор тело Берругете, находилось почти в сотне метров и не было окружено ни деревьями, ни кустами. Однако менее очевидным было то, как стрелок мог бы использовать ту же реализацию веревки, чтобы выстрелить в меня в противоположном направлении; в результате чего ствол маузера ударился о другую ветку того же дерева. Другими словами, выстрелить в то же место, что и было невозможно. Это озадачило меня и задумано, мог ли быть второй стрелок.
  Я сунул отрезок веревки в кармане и провел три минуты, точно обыскивая траву, пока не нашел две латунные гильзы от пульса. Третью я искал не стал, так как сразу было видно, что они не были выпущены из одного и того же оружия: одна гильза от 9-миллиметрового маузера, другая — что-то покрупнее — скорее всего винтовочная пуля.
  В Красном Бору стояла весенняя тишина, а в голове теперь буйство шума. Наконец один ясный голос выступил против шума. Был ли там один стрелок или два? Или, может быть, один боевик с применением применения оружия — пистолетом и винтовкой? Конечно, стрелять в меня из винтовки имело смысл — я был более дальней мишенью. Но почему бы не выстрелить и в Беругете из винтовки — если бы только причина не заключалась в том, чтобы использовать одолженный маузер, чтобы обвинить кого-то еще?
  Я подошел к перевернутому пню, под предметы, которые я обнаружил зарыться, спасаясь от предполагаемого убийцы, и огляделся, ища стоящее дерево, в которое вместо меня попала третья пуля, и когда я нашел его, я нашел его возможным несколько минут. выковырив его своим складным ножом.
  На моей ладони учтены два бесформенных куска мяса, один из которых — выдолбленный из дерева — был больше другого, вытащенного из моего кармана, а до этого из груди Беругете.
  *
  Когда международная комиссия вернулась с утренней проверкой документов в Грущенках и пошла обедать в красноборскую начальникскую столовую, я разыскал профессора Бухца.
  Инес, вошедшая с ним в столовую, проигнорировала меня, будто я был невидимкой, и вернулся путь в столовую.
  Я жестом привлек Бутца, следуй за мной. — Несомненно, вы уже кое-что слышали о событиях значимой ночи. Несчастная смерть доктора Беругете.
  — Да, — сказал Бутц. — Лейтенант Словенцик рассказал мне об этом и о насущной осторожности. Что именно произошло? Все, что сказал мне Словенцик, это то, что Беругете был убит убитым в лесу.
  — Его застрелили в лесу из «Маузера С96», — сказал я. — Я знаю это только потому, что мы нашли оружие на земле недалеко от тела.
  — Ручка от метлы, а? Хороший пистолет. Не могу понять, почему мы перестали их использовать. Хорошая тормозная способность.
  «Что еще более важно, как наши гости? Верили ли они эту историю: Беругете внезапно вернулся в Испанию?
  'Да, я так думаю. Никто из них не прокомментировал это, хотя профессор Навилл сказал, что рад видеть спину. Там нет потерянной любви, это точно. При наличии данных об обнаружении это было очень подтвержденное утро. наиболее эффективна демонстрация польских документов, изъятых из могилы номер один. И действительно убедительно. Запах, вернее, его отсутствие в Грущенках говорит о том, что мы смогли не торопиться с бумагами. Я думаю, что прочитать их в Катынском лесу было бы трудно. Осмотр могил и вскрытие, конечно, еще впереди. Франсуа Навиль, пожалуй, лучший из экспертов, задающий самые проницательные вопросы, тем более, что он, кажется, так сильно ненавидит нацистов. Я предполагаю, что именно по этому случаю он отправится забрать какие-либо платежи из Берлина, в отличие от некоторых других. Некоторые из них менее принципиальны, чем Навиль, что, конечно, мнение делает швейцарца тем более ценным. Он хорошо говорит по-русски, что полезно, потому что он намерен сам взять интервью у нескольких местных жителей — тех, кого удачил судья Конрад. И он совершенно свободен в своих взглядах на следователя и права человека. Несколько раз этим утром он недвусмысленно говорил мне, что думает о «герре Гитлере» и его еврейской проверке. Я не знал, что сказать. Да, он оказался очень неуклюжим парнем, наш профессор Франсуа Навиль.
  «Есть вероятность того, что смерть доктора Берругете каким-то образом приведет к гибели связиста Мартина Квидде, — сказал я ему. — Помнишь, в начале апреля? Что там произошло? Из проведенных вами баллистических тестов вы смогли определить, что это было не инциденто, а погибло.
  'Да все верно. Квидде был застрелен из «вальтера», который мы нашли не у него в руке. Подозреваю, полицейский пистолет. Какой-то дурак полагает, что мы просто примем самое очевидное объяснение.
  Я был уверен, что очень хорошо заражаю человека, который был совершенно невиновен в этом глупом преступлении.
  — И вы дали мне время до конца месяца, чтобы найти его убийцу, прежде чем сообщить об этом в гестапо. Для того, чтобы избежать ненужных действий против местного населения».
  — Очень принципиально с твоей стороны. Бутц ред. — Не забыл. Интересно, если бы вы были, хотя.
  — Это одна из пуль, убивающих Беругете, — сказал я, протягивая ему стреляющую пулю и гильзу. — Ваша очаровательная помощница, доктор Крамста, первым делом вытащила его из груди сегодня утром, когда провела вскрытие.
  «Хорошая девочка, Инес Крамста. Первоклассный патологоанатом.
  «Гильза, которую я нашел позже, когда обыскивал местность». Я сделал паузу, а затем добавил: «Да, это она».
  «Хотя не повезло. Ее брат был убит в Испании. А ее родители во время бомбардировки всего год назад.
  — Я не знал.
  Бутц исследовал металл на своей ладони. — Девять миллиметров, судя по всему. Однако Quidde был застрелен из Walther. Не Маузер. ППК.
  'Да, я знаю. Послушайте, сэр, мне нужно знать больше того, что может мне рассказать только автор « Следов металла в пулевых ранениях ».
  'Конечно. Я к вашим услугам.
  «Прошлой ночью в Красном Бору прозвучало три выстрела. Два в Беругете и третий у кого-то еще.
  — Я ничего не слышал, — признался профессор. — Но вчера вечером я выпил больше одной порции шнапса. С другой стороны, я заметил, что деревья и земля здесь как бы заглушают звук. Это наблюдаемое явление. НКВД выбрало удачное место, чтобы убить этих поляков.
  «Я знаю, что было три выстрела, — продолжал я, — потому что был сделан третий выстрел».
  'Действительно? Откуда вы знаете?
  «Потому что, к счастью, он не попал в меня и ударился о дерево, из-за которого его выкопали всего несколько минут назад». Я протянул ему пулю и вторую латунную гильзу.
  Бутц приближается с почти мальчишеским потоком. «Это начинает быть интересным, — сказал он, — поскольку очевидно, что этот третий выстрел, который вы описываете, был произведен не из красной девятки, а из винтовки».
  Я уверен.
  — Вам нужно больше узнать об этой винтовке, — сказал он.
  — Все, что вы мне расскажете, будет полезно.
  Бутц взглянул на пули в своей руке и на другом конце зала, где комиссия комиссии теперь расселась за разные столы и с довольно очевидным удовольствием читали меню обеда: для большинства приехавших в Смоленск судмедэкспертов начальника столовой в Красном Бор приготовил отдаленную еду за долгое время.
  — Ну, раз уж вы об этом заговорили, то мне бы ненадолго сбежать от парней. Кроме того, это снова пирог с миногой. Я никогда не увлекался миногой, а ты? Противные вещи. Этот своеобразный спирально-зубчатый рот у них уже существует. Ужасный. Да, почему бы и нет, капитан? Пойдемте в мою хижину и посмотрите поближе на то, что вы нашли.
  В своей опрятной избушке Бухц снял военный ремень, расстегнул кошельк пуговицу гимнастерки, сел, взял со стола увеличительное стекло, выбрал настольную лампу и внимательно осмотрел низ медного кожуха винтовки, который нашел возле заброшенного приклада Маузера.
  «На первый взгляд, — сказал он, — я должен был сказать, что это исходило от стандартного пехотинца M98. Судя по внешнему виду, это довольно обычная восьмимиллиметровая пуля. Кроме одного. В M98 используется винтовочный патрон без патронов с узким горлышком, и он имеет закраину, что заставляет меня думать о другом винтовке и предполагает, что патроны были заряжены чем-то немного другим: чем-то более тяжелым и более подходящим для охоты. Возможно, пуля из винтовки Бреннеке. Да. Почему бы и нет?
  Он взял пулю и поместил ее под объектив своего микроскопа, где смотрел на нее в течение нескольких минут.
  — Я так и думал, — наконец пробормотал он. «БУКСИР. Пуля с торпедообразным хвостовым оперением и твердым сердечником для более крупной дичи, например, оленя. Разработан в 1935 году. Вот что у вас есть. Он посмотрел вверх и ухмыльнулся. — Тебе повезло, что ты здесь. В вас стреляли из приличного охотничьего ружья. Если бы это попало в тебя, Гюнтер, ты бы лишился части головы. Когда у меня будет время, я, наверное, больше смогу сказать вам, что это за металл; Может быть, немного, например, откуда взялись эти больше еды.
  — Вы уже многое мне рассказали, — сказал я, недоумевая, откуда он узнал, что стрелок целился мне в голову — хотя, возможно, это было просто разумное предположение. — А что за охотничье ружье?
  «Ну что ж, Маузер уже пятьдесят лет производит превосходные охотничьи ружья. Я бы сказал, Маузер 1898 года. Но, учитывая тот факт, что я почти перепутал эту пулю, я мог бы сказать, что это Маузер Оберндорф Модель В или Сафари. Бутц нахмурился. — О, я только что подумал. Вы знаете, у кого есть пара Обендорфов, не так ли? Здесь? В Красном Бору.
  — Да, — мрачно сказал я. — У меня уже была такая мысль же.
  — Хитрость.
  Я закурил. — Поверьте, мне очень не хочется снова спрашивать вас об этом, сэр, но не могли бы вы пока помолчать? фельдмаршал меня уже недолюбливает; его весомая личность напился и начала размахиваться пистолетом, так что мне пришлось штамповать ему голову.
  — Да, я слышал об этом сегодня утром от Восса. Это не похоже на Дьякова. Когда с ним познакомишься, Дьяков неплохой малый. Для Ивана.
  «Фельдмаршалу я не нравлюсь больше, если по лагерю станет известно, что, как мы думаем, для уничтожения меня было использовано одно из его любимых охотничьих ружей».
  — Конечно, — сказал Бутц. — Даю слово. Поверьте, я обязан фельдмаршалу; Я обязан своей комиссией. Если бы не он, я бы до сих пор порылся в Бреслау, так что я не был бы задержан, чтобы обошли стороной то, что это я идентифицировал эту пулю, как выпущенную томную из такой винтовки, как его».
  Я уверен. «Я, конечно, ничего не буду говорить об этом, — сказал я ему. 'На данный момент.'
  — Но вы же не думаете всерьёз, что вас убили Гюнтер фон Клюге? он определил. 'Ты?'
  — Нет, я сказал. «Я думаю, что если бы фельдмаршал действительно хотел моей смерти, он мог бы найти гораздо лучший способ, чем застрелить меня лично».
  'Да. Он мог бы. Бутц мрачно усмехнулся. — Тогда ты можешь просто остаться здесь. Если ты будешь ждать в Смоленске достаточно долго, русские будут у тебя на коленях.
  *
  Я пропустил обед. Увидев вскрытие Беругете, я не был так голоден. Инес Крамста к своему существованию. Это причиняло большую боль, чем восседало бы. Поэтому я вернулся к своей машине, думая, что поехать в замок и послать сигнал в министерство, сообщив им, что комиссия уже забыла о Берругете, и что их работа идет, как и охватывается. Иногда полезно иметь обязанности, в которых можно укрыться.
  Я выехал за ворота и на восток, по главной Смоленской дороге. Примерно на полпути я снова увидел Пешкова, пальто, которое развевалось на усиливающемся ветру. Я не случайно предложил еще одну попытку. У меня не было настроения куда -то доставить двойника Гитлера . Я тоже не пошел в замок. Вместо этого я продолжал идти. Полагаю, вы могли бы, что я отвлекся, хотя это было бы преуменьшением. У меня было отчетливое чувство, что я потерял значительно больше женщины, чем уважение прекрасно, что, потеряв ее хорошее мнение обо мне, я потерял также несколько мнений, которые в последнее время сложились о самом себе; но ее доброе мнение было важным, не говоря уже о ее ощущениях, ее прикосновениях и звуке ее голоса.
  У меня была половинчатая идея пойти на Заднепровский рынок на Базарной площади и купить еще одну бутылку, как чекушку , которую купил для нас доктор Батов, хотя я был бы так же удовлетворен более смертельным пивом , о том, что он меня предупреждал - возможно более того: полное и продолжительное забвение звучало для меня прекрасно. Шлахтхофштрассе для всех средств — по их заявлению, сигнал тревоги; подозрения в терроризме, который отсиживался в железнодорожном депо недалеко от главного пункта назначения, — и поэтому я развернул машину, снова проехал несколько метров на запад, в цель и просто сидел, выкуривая еще одну сигарету, прежде чем до меня дошло, что я прямо у гостиницы . А француз через время я зашел внутрь, потому что знал, что у них там всегда есть водка, а иногда даже шнапс и много других чувств от личности от того человека, что его беспокоит.
  Без швейцара с тех пор, как братья Рудаковы уехали из Смоленска, госпожа Глинки теперь присматривала за входом в храм, как и за девушками внутри; она была не более чем бабушкой в довольно заметным парике с длительными локонами в версальском стиле. Щербатая, со слишком ярко окрашенными губами и в дешевом черном пеньюаре, она имеет большое значение и фальшиво-скромные манеры испорченной доярки и была жадной, как голодная лиса, но разумно говорила по-немецки. Она сказала мне, что они еще не открыты, но все равно впустила меня, когда увидела мои деньги.
  Это место было украшено как Голубой ангел, с обнаженными высокими зеркалами и облупленным красным деревом и мелкой сценой, где девушка в очках, одетая только в Stahlhelm , сидела на пивной бочке и наигрывала мелодию на фортепианном аккорде, которая скрывала ее довольно очевидную наготу. , или, по случаю, почти. Я не узнал мелодию, но увидел, что у нее красивые ноги. Над камином висел большой портрет Глинки, лежащего на диване с карандашом в руке и партитурой на коленях. По мрачному и болезненному выражению его лица я догадался, что он разочаровал женщину, которой он был увлечен, и она сказала ему, что между ними все кончено; либо так, либо это его музыка была зажата до смерти на аккордеоне.
  Мадам помещала меня в угловую с высоким потолком и видом на улицу, где стояла зловонная кровать с окружающим изголовьем на пуговицах и маленькой жестяной чашечкой для чаевых. На деревянном полу был зеленый ковер, на кровати розовые простыни, а на стене почти висели шоколадно-коричневые обои. Люстра на потолке, сделанная из ячменно-сахарного стекла без осколка, как будто кто-то пытался откусить от него кусочки. Комната была крайне депрессивной, насколько мне нужно. Я вручил мадам пригоршню оккупационных знаков и велел ей прислать мне бутылку, какую-нибудь упаковку и солнцезащитные очки. Тогда я снял гимнастерку и поставил единственную пластинку на патефоне — Эвелин Куннеке всегда была крупной любимицей за все концерты, которые она давала для солдатского на восточном фронте. Я прижалась к грязному оконному стеклу и выглянула наружу. Половина меня недоумевала, почему я здесь, но это была не та половина меня, которую я проверил в тот момент, поэтому я расшнуровал ботинки, лег и закурил.
  Через несколько минут пришли три полки с водкой, сняли с себя одежду, прибавлю я, без просьбы, и легли вплотную ко мне на кровать. Двойное хранение по обе стороны от меня, как пара пистолетов; третья охватывает у меня между ног, положив голову мне на живот. Кажется, ее звали Полина. У нее было красивое тело, как и у других, но я не очень много делал, и они тоже. Они просто гладили меня по волосам, делились сигаретами и смотрели, как я пью — слишком много — и вообще презирали себя. Через какое-то время одна из них – Полина – по депрессии расстегнула мои брюки, но я отмахнулся от ее рук. Было достаточно утешения в их праздничной наготе, которая казалась естественной и напоминала одну из тех картин, запечатлевших какие-то суровые переживания, отсылающую к пастырской поэзии или глупой мифологии, как это иногда случается в картинах. К тому же, если спать достаточно, это вызывает только желание и остроту любых мыслей, которые могли бы помешать этому; такова идея была общей, в будущем случае. Подумав, что я говорю в какой-то застенчивой игре, Полина засмеялась и по депрессии снова расстегнула меня, и тогда я взял ее за руку и сказал на своем запинающемся английском языке — на мгновение я забыл, что она полька, а по-немецки — что ее компании и того из ее друзей было вполне достаточно для меня.
  — Что ты делаешь в Смоленске? — спросила она, когда поняла, что я очень серьезно настроена.
  — Притесняю русских, — сказал я ей. «Взять то, что принадлежит Германии. Совершение редких частных масштабов. Убийство журнала в промышленных масштабах. Именно этим мы и занимаемся в Смоленске. Не говоря уже о других местах.
  — Да, но ты лично. Что вы осуществляете? Кем вы работаете?
  — Я расследую смерть четырех тысяч ваших соотечественников, — сказал я ей. «Польские офицеры, захваченные русскими в результате бесчестного союза между Германией и Россией, были убиты в Катынском лесу. Расстреливали одного за другим и развивали в братскую могилу, один на другом, как множество сардин. Нет, не как сардины. Больше похоже на ужасную лазанью со слоями макарон и чем-то более темным и скользким между ними. Иногда мне снится кошмар. Что я лежу в луже между двумя разлагающимися человеческими слоями.
  Какое-то время они молчали, заговорила Полина. — Это то, что мы слышали, — сказала она. — Что были тел. Некоторые солдаты, которые приходят сюда, говорят, что весь район пахнетчумой.
  — Но это правда? — указан другой. — Только мы слышим много слухов о том, что происходит в Катынском лесу, и трудно понять, чему верить. Солдаты такие лжецы. Они всегда проверяют нас.
  — Это правда, — сказал я. «Отдай сердце. Хоть раз немцы ни о чем не врут. Весной 1940 года здесь собрались четыре польских офицера. И многие другие, за исключением того, в ряде других случаев, о которых мы пока не знаем. Возможно, пятнадцать или двадцать тысяч человек. Время покажет. Скорее всего, это первый раз, когда я думаю об этом мире.
  «Мой старший брат служил в польской армии, — сказала Полина. «Я не видел его с сентября 1939 года. Я даже не знаю, жив он или мертв. Вероятно, я знаю, что он мог быть из тех людей в лесу.
  Я сел и взял ее лицо в свои руки. — Он был офицером? Я посоветовал.
  'Нет. Сержант. В уланском полку. 18-й улан. Вы бы видели его на коне. Очень симпатичный.
  — Тогда я искренне сомневаюсь, что один из таких людей.
  Это была ложь, но я хотел сказать, что это из лучших побуждений; к тому же времени мы знали, что возникают тривиальные тел, найденные в могильных братствах в Катыни, укрепляют польских унтер-офицеров, но говорят, что это кажется неправильным, пока она опирается рядом со мной. Три собранных унтер-офицеров показали мне много — возможно, столько унтер-офицеров было во всей польской армии. Не то чтобы я думал, что она встанет и уйдет, просто у меня не схвачено духу на самом деле. И, в конце концов, какая еще одна ложь сейчас, когда столько лжи было и, наверное, еще будет сказано о том, что на самом деле произошло в Катынском лесу?
  — И уж точно лошадей мы не нашли, — добавил я в подтверждение.
  Полина вздохнула с облегчением и откинула мне голову на живот. Вес ее головы был слишком велик для меня.
  — Что ж, это облегчение, — сказала она. — Знать, что он не один из них. Мне бы не хотелось думать, что он лежит там, а я лежу здесь.
  — Нет, конечно, — сказал я тихо.
  — Но это было бы иронично, не так ли, Полина? сказал один из других рядом со мной. — Вы оба в восьмистах километрах от дома, в чужой стране, лежит на спине весь день и всю.
  Полина бросила взгляд на подругу. — Знаешь, ты не похож на других немцев, — сказала она, меняя тему.
  — Нет, ты так ошибаешься, — приклеил я. «Я такой же, как они. Я ничуть не хуже. И никогда не делайте ошибку, думайте, что среди нас есть порядочные люди. Мы не стоим выеденного яйца. Никто из нас не стоит выеденного яйца. Поверь мне на слово.
  Полина рассмеялась. — Почему бы тебе не помочь мне помочь тебе забыть обо всем этом?
  — Нет, послушай меня, это правда. Ты тоже знаешь, что это правда. Выдержанные тела, повешенные на перевернутые улиц, в других примерах приспособлены к населению.
  Я выпил еще и предложил заарканить бродячую мысль, бегущую вокруг моей головы, как бродячая лошадь. Этот образ также представляет собой картину шестерых русских, повешенных на веревке гестапо, очень сильно отличайся мне. Я не знал, почему. Возможно, дело было в веревке в кармане гимнастерки, которую я отвязал от фотографии стрелка в Красном Бору. Я уверен, что с тех пор я что-то, что видел отношение ко всему этому.
  Я выпил еще, и мы просто взяли на себя, и-то снова выбрал единственную немецкую пластинку, и наиву мне приснилась страшная аллегория поэзии, музыки, судебного разбирательства и мертвых поляков. Это всегда были мертвые поляки, и я был из них неподвижно лежащим на земле с двумя телами, прижатыми рядом со мной и на мне одним сверху, что я не мог пошевелить ни руками, ни ногами; а землеройная машина завела двигатель и стала засыпать могилу тоннами земли и песка, и деревья и небо постепенно исчезли, и все стало удушающей тьмой, без конца, аминь.
  
  
  ГЛАВА 11
  Пятница, 30 апреля 1943 г.
  Когда я в конце концов проснулся, мои глаза и кожа блестели от страха при мысли о том, что меня похоронят заживо. Или мертв. И то, и другое является невыносимой идеей. Мои случаи всегда, вероятно, имели место для того, чтобы предупредить меня о смерти, и они быстро превращались в ужасы, когда оказывалось, что предупреждение наступило слишком поздно. Подпитываемый алкоголем и депрессией, этот ничем не отличался от женщин из них.
  Три девушки ушли, и все были залитым светом лунного цвета мочи, который, естественно, добавил еще больше омерзения в и без того грязную комнату. За окном лаяла собака, и паровоз двигался на дальних железнодорожных станциях, как большое хриплое животное, которое не разрешилось, куда идти. Сквозь пол доносились звуки музыки, мужские голоса и женский смех. Я видел, как будто одна из неровных пружинных опор скручивается через мой желудок.
  Броневик на Шлахтхофштрассе проехал мимо окна, тряся грязное стекло в сыром оконном проеме. Я взглянул на свои наручные часы и увидел, что уже далеко за полночь, а это значит, что пора идти и видеть себя в порядке. Французская специальность, в том числе Фернан де Бринон, госсекретарь Виши, прилетела накануне днем, а сегодня назначена несколькими высококвалифицированными специалистами, включая меня, которые уже были эксгумированы в Катынском лесу — среди двух польских, Мечислав Сморависки и Бронислав Богатыревич.
  Когда я встал в сознание, на пол упала пустая бутылка из-под водки и пепельница, балансировавшая у меня на груди. Не обращая внимания на непреодолимое чувство тошноты, я нашел свои ботинки и гимнастерку, а когда сунул руки в карманы и нашел отрезки веревки, которую отвязал от дерева в Красном Бору, я вспомнил, во что я ввязался. прежде всего вспомнить, чем выпивка забрала меня.
  Пальто Пешкова. Когда я проезжал мимо него по дороге из Красного Бора в замок, его пальто, обычно завязанное на талии веревкой, было свободно. Он потерял веру? Была ли эта веревка сейчас в моем кармане? А если так, то был ли Пешков тем боевиком, который убил Беругете и выстрелил в меня?
  Я спустился вниз, а затем — после искреннего и продолжительного благодарности мадам за то, что дала мне поспать, — вылетел на ночной воздух Смоленска, вырвало в сточную канаву и побрело обратно к машине, поздравляя себя с тем, что другое дело — дело Я забыть — теперь был забыт. Теперь, если бы я только мог вспомнить свое имя.
  К тому же времени, когда я был на пути в Витебске, я начал искать себя достаточно хорошо, чтобы снова думать о своих заболеваниях, и я направил сообщение Геббельсу, как я изначально собирался сделать. Лейтенант Ходт, дежурный начальник связи, сам обслуживал рацию, потому что его несколько человек, включая Лутца, заболели лихорадкой.
  — Это проклятое место, — сказал он. «Мужчин продолжают кусать насекомые».
  Я верно на ярко-красную шишку взял на его шее.
  — Похоже, тебя самого укусили.
  Он покачал головой. — Нет, это была одна из пчел полковника. Болит, как кровавое пламя.
  Я предложил ему сигарету.
  — Сдался, — сказал он, качая голова.
  «Ты должен начать сначала», — сказал я ему. «Насекомые не любят дым. Меня не кусали с сюда тех пор, как я попал.
  — Этого я не слышал. Ходт ухмыльнулся. — Говорят, что фон Клюге сильно тебя укусил, Гюнтер. Говорят, твоя голова до сих пор лежит на полуначальной столовой.
  Я предлагаю ухмыльнуться — впервые за последнее время; это почти сработало, я думаю. — Он пережил это, — сказал я. «Теперь, когда его Путцер выписали из больницы».
  — По-моему, ты ударил его недостаточно сильно.
  — запретить терроризм фельдмаршала повесить меня, — сказал я, — приму это за комплимент.
  Снова веревка. Я должен был найти Пешкова, вернуть ему пояс и внимательно следить за выражением лица.
  — Да, вы должны, — сказал Ходт. — Этот человек чертовски надоедает. Он всегда здесь. Ведет себя так, как будто это место ему принадлежит. Только не хочу раздражать фельдмаршала приказом никого не убирать.
  — Может быть, это происшествие вразумит Дьякова, — сказал я. — Я уверен, что фельдмаршал переговорит с ним.
  — Хотел бы я сообщить о доверии к фельдмаршалу.
  Вернувшись в машину, я еще немного подумал о Пешкове и его вспомнил знакомство с влюбленным в НКВД – как он узнал о Ягоде, Ежове и Берии. Было ли в его знаниях что-то большее, чем просто интерес к политике и текущим событиям? Я открыла бардачок и засовывала туда веревку, когда заметила коричневый конверт и вспомнила, что у меня еще остались вещи Алока Дьякова из больницы. Я забыл конверт на сиденье рядом с собой, чтобы не забыть их, и поехал. Я не успел уйти очень далеко, как из кустов мне навстречу выскочило животное, и я инстинктивно сильно затормозил. Волк, наверное? Я не был уверен, но теперь, когда мы открыли могилы, их привлекал запах тел, и часы сообщили, что в реальности несколько могил. Я взглянул на пассажирское сиденье и обнаружил, что содержимое конверта высыпалось на пол машины, так что я рискнул на секреты своего гнева часового, который отключил свет, включил свет карты, забрал их. Как сказала медсестра Таня, там были часы с золотым кольцом, пара очков, немного оккупационных денег, ключ и простой кусок тонкой латуни с десятикратным запасом.
  И вдруг все мысли о веревке в бардачке и Пешкове пропали.
  Я смотрел на пустую латунную обойму из автоматического оружия. Это работало так: вы взяли съемную обойму из девяти пуль, потому что одна над другим пистолетом, в часть аэропорта, вывезли их прямо в магазин, оставляя полосу гордо стоять над пистолетом. Когда вы сняли обойму съемника, закрыли на первый патрон в патроннике, и оружие было готово к стрельбе. Маузер имел случай возникновения, использовавший случаи заражения. Обойма для съемника M98 вмещала пять патронов и была короче; это был зажим для рукоятки маузера, и по степени полировки зажима был почти наверняка, что это был один из зажимов для стриптиза, которые были в дверном кармане «мерседеса» фон Герсдорфа, а до этого в отцовском «мерседесе». ориентировочный деревянный презентационный футляр.
  Они были полезны, и вы старались не выбрасывать их. Если только это не было prima facie доказательством обнаружения, в случае если вам следует выбросить его, как только вы зарядили ружье, и уж точно не держать его по привычке в кармане, несомненно. То, что я держал в руках, было очевидной уликой убийства, которую я видел за самое долгое время, и если бы не мое похмелье, я, возможно, обрадовался бы. Но минутное размышление убедило меня в том, что есть еще серьезные основания для осторожности; простая скрепка для стриптиза в кармане русского вряд ли убедила бы такого человека, как фельдмаршал фон Клюге, в том, что его путцер убил доктор Берругете. Я собирался выиграть, почему он его убил, а для этого мне нужно было узнать гораздо больше об Алоке Дьякове, прежде чем передать то, что я узнал, его хозяину.
  Тут-то я вспомнил о штыке в машине фон Герсдорфа. Если Дьяков убил Беругете из пистолета фон Герсдорфа, возможно ли, что он использовал тонкое, как бритва, штык офицера абвера, чтобы перерезать горло?
  Я выключил свет карты и на мгновение посидел в сумерках Катынского леса, чем прежде вернулся, наконец, к единственному разумному объяснению — объяснению, которое учитывало странную верность фельдмаршала индивидуальному Путцеру . Все было именно так, как я определил с самого начала, и бизнес с девушками по вызову, который Рибе вел с замковым обнаружением, был не чем иным, как селедочным дымом, попавшем мне в глаза.
  Фон Клюге сказал, что телефон на его столе не работает должным образом — я помню, как он пользовался этим оператором, когда я был в его кабинете. Должно быть, он слишком поздно понял, что его компрометирующий разговор с Адольфом Гитлером мог быть подслушан двумя связями из 537-го полка, дежуривших на осмотре в замке. Алоку Дьякову, который часто бывал в замке и проверял своего подругу Марусе, было бы относительно несложно дежурный список и посмотреть, кто звонил по телефону во время визита вождя в Смоленск и – на его приказ хозяина – убить их, не подозревая, что один из них уже произошел разговор на пленку. Естественно, фон Клюге правильно определяется, что вождь одобрит действие Дьякова.
  Если бы хоть что-то из этого было правдой, я бы провел расследование в отношении Алока Дьякова еще более тщательно, чем можно было бы провести расследование.
  Я снова проверил фонарик и еще раз взглянул на ключ из ближайшего конверта. Это был ключ от мотоцикла BMW.
  Теперь все начало обретать смысл. В ночь своего убийства Рибе и Грейсс едва ли стали бы на стороже встречать у гостиницы «Глинка» такую знакомую им фигуру, как Дьяков; и звук немецкого мотоцикла, который услышал сержант СС, побеспокоивший их убийцу, теперь объяснился: у Дьякова был доступ к БМВ. Это, конечно, объяснило, почему их убийца решил сбежать по Витебской дороге: он направлялся домой, в Красный Бор.
  А если он убил Рибе и Грайса, то почему не убил и доктора Батова и его дочь? Здесь мотив понять было труднее, хотя склонность убийц к тому, что нож выглядит убедительно. Дьяков мог легко узнать об их задержании от фона Клюге после того, как я подвергся фельдмаршалу с волнением о выбросе убежища на русский язык в Берлине — возбуждение, которое он отверг. ли, что фельдмаршал был крайне против идеи предоставления им права переехать и возможно жить в Берлине, что приказал путцеру убить и их?
  Но если он только что застрелил доктора Берругете, то почему Дьяков пошел в Катынский лес и напился? Может быть, чтобы отпраздновать смерть преступника? Или причина была более прозаична – привлекая к себе внимание в Катынском лесу, он просто создавал алиби, случившееся в Красном Бору? В конце концов, кто бы заподозрил пьяного мужчину, опасного застрелиться, в хладнокровном и расчетливом мяче испанского доктора? И помог ли я с этим алиби, его бесчувственным?
  Но я забегал вперед. Я должен был сделать классическую детективную работу несколько недель назад.
  Я поехал обратно в Красный Бор и припарковался рядом с «мерседесом» фон Герсдорфа. Дверь его машины, как обычно, была не заперта, и, сидя на пассажирском сиденье, я обыскал бардачок в поисках штыка, исследуясь, отдал его профессору Бутцу в надежде, что он сможет найти следы рака крови на лезвии. Но этого не было. Карман в двери я тоже заразился и под сиденьем, но и там его не было.
  — Ищу что-то?
  Фон Герсдорф стоял прямо у машины с пистолетом в руке. Пистолет был направлен на меня. Я резко сел.
  — О, — сказал он. — Гюнтер, это ты. Что, черт возьми, ты делаешь в моей машине почти в час ночи?
  — Ищу твой штык.
  — Зачем?
  — Потому что я думаю, что его использовали для убийства тех двух связистов. Точно так же, как ваш маузер был использован для убийства доктора Беругете. между прочим, я нашел твой приклад.
  — А ты? Хороший. Я легко понимаю, почему из меня получается лучший подозрение, чем из Инес Крамста. У нее ноги лучше, чем у меня.
  — Я не говорил, что вы подозреваете, полковник, — сказал я. — В конце концов, я не думаю, что вы были бы крайне неосторожны, чтобы использовать свой собственный маузер. Нет, я думаю, что кто-то другой использовал и штык, которые, как он, были в этой машине — вполне возможно, с намерением скомпрометировать вас на каком-то более позднем уровне; а может быть, они просто были ему удобны, я не знаю.
  Фон Герсдорф убрал свой вальтер в кобуру и подошел к задней части машины, где открыл багажник. — Штык здесь, — сказал он, доставая его. — И когда вы говорите «кто-то», Гюнтер, я полагаю, вы не имеете в виду доктора Крамста.
  — Нет, я сказал.
  — Забавная штука со штыком, — сказал фон Герсдорф, протягивая его мне. «Когда я на днях достала его из бардачка, на минуту подумала, что это не мое».
  'Почему?' Я вытащил штык из ножен, и лезвие блеснуло в лунном свете.
  — О, это было мое. Я просто думал, что это не так. Вот почему я убрал его в багажник.
  — Да, но почему вы решили, что это не ваше?
  — Это тот же штык, только ножны другие. Моя была свободна. Это очень подходит. Он пожаловался на плечи. «Немного загадки, правда. Я имею в виду, они не чинят себя, не так ли?
  — Нет, — принял я. — И я думаю, вы только что ответили на мой вопрос.
  Я рассказал ему о штыке и осколках сломанных ножен, обнаруженных в снегу возле тел Рибе и Грейсса.
  — Значит, вы думаете, что это, наверное, были мои ножны? — сказал фон Герсдорф.
  'Да. Я делаю.
  «Христос».
  Потом я рассказал ему о скрепке для стриптиза, которую нашел в кармане Алока Дьякова; и как Алок Дьяков был теперь моим самым лучшим преступником в футболе Рибе и Грайса.
  «Мы должны быть очень осторожны в своих действиях», — сказал он.
  'Мы?'
  'Да. Ты же не думаешь, что я позволю тебе сделать это одному, не так ли? Кроме того, я хотел бы увидеть спину этого русского ублюдка.
  — А фон Клюге?
  Фон Герсдорф повернул голову. — Я не думаю, что у тебя есть шанс причинить ему боль, — сказал он. — Не без этой ленты.
  — Что ты имеешь в виду?
  — Я передал его генералу фон Трескову, — сказал фон Герсдорф. «Он счел его слишком опасным для использования и уничтожил».
  — Очень жаль, — сказал я, но вряд ли мог бы винить генерала за то, что он, как и я, подумал, что магнитофонная запись предложения командира купить лояльность одного из его главных фельдмаршалов солидным чеком — это слишком. опасно
  — Вы помните, что фон Донаньи и Бонхёффер были нарушены. В то время мы больше беспокоились о гестапо, чем о Гюнтере фон Клюге. И я, что для свержения Гитлера, вероятно, намного больше, чем магнитофонная запись компрометирующего разговора».
  Я правильно и вернул ему штык.
  — Так какой следующий шаг? он определил. — Я имею в виду, что мы идем за Дьяковым, не так ли?
  — Нам нужно поговорить с лейнантом Воссом, — сказал я. — это ведь он первый столкнулся с Алоком Дьяковым. Русский рассказал мне свою версию того, что произошло на дороге, многое из того, что я забыл. Я отвлёкся на приезд членов международной комиссии, когда он мне сказал. Думаю, нам нужна вся история Восса.
  *
  Перед сном я вернул Дьякову конверт с его вещами. В хижине загорелся свет, и поэтому его пришлось начать в дверь и узнать ему историю, из-за которой, как я подозревал, он поверил лишь наполовину.
  — Медсестра дала мне конверт, чтобы я вернул его вам, — сказал я, — а потом, боюсь, я совсем о нем забыл. Твои вещи были в моей машине весь день.
  «Я вернулся обратно, чтобы забрать его», — сказал он. — А потом я искал вас, сэр. Никто не знал, где ты.
  Вспомнил ли он, что скрепка для стриптиза была у него в кармане?
  — Извини, — сказал я. — Но что-то случилось. Кстати, как твоя голова?
  — Возможно, не так плохо, как у вас, — сказал он.
  — О, это так очевидно?
  — Может быть, только такая пьяница, как я.
  Я пожалел плечами. — У меня плохие новости, вот и все. Но теперь я в порядке. Я хлопнул его по плечу. — Рад видеть, что ты тоже в порядке, старина. Никакой обиды, а?
  — Никакой обиды, сэр.
  *
  Позднее тем же утром у польских могилов было двадцать человек, из-за охвативших половину случаев были французами, включая Бринону, двух старших армейских офицеров и трех репортеров, носили береты и курили острые французские сигареты и в целом выглядели как персонажи из Пепе ле Моко. . Де Бринон был мужчиной лет пятидесяти, в светло-коричневом плаще и начальником фуражке, который делал его немного похожим на Гитлера и казался жеманством, понял, что он был всего лишь лишь юристом. Фон Герсдорф, который узнал об этих вещах, сообщил мне, что де Бринон был аристократом, не иначе как маркозом, и что у него также была жена-еврейка, которую парижское гестапо полностью игнорирует. Это возникло бы объяснение, почему он так стремился выглядеть как нацист. Французы предоставили большое значение приходу в Катынский лес, потому что предполагалось, что до польско-советской войны 1920 года французы отправили четыреста армейских офицеров для помощи в обучении польской армии, и многие из них, включая двух генералов в настоящее время в Катыни - остались в составе 5- го егерского полоне, чтобы быть избранным с Красной армией маршала Тухачевского. Все это переносло, что Восс, Конрад, Словенцик, фон Герсдорф и я исследовал впустую утро, отвечая на бесконечные вопросы и извиняясь за запах, довольно самодельные деревянные кресты на могилах и внезапную перемену погоды. Появился даже Бухц, предоставивший международную комиссию в руки Польского Красного Креста, чтобы тот провел собственное вскрытие именно так, как они считали необходимыми. Кто-то нас сфотографировал: на снимке Воскресенье де Бринону «Художественное военное преступление» России, которое наблюдало за ним неловко, как будто полностью осуществил тот факт, что он тоже будет расстрелян французами за случай происшествия в 1947 году. в то время как два французских генерала делают то, что французские генералы всегда лучше делают: экран всего умно.
  Священника не была: поляки уже погибли и должным образом отпевались, и почти не имели значения еще раз помолиться об умерших. Религия была несчастна, о чем кто-либо думал.
  После того, как мы избавились от французов — что никогда не занимали много времени у немцев, — мы с фоном Герсдорфом отвели Фосса в и посчитали его стороной немного посидеть с нами в машине полковника абвера. В длинном своем полицейском мундире и фуражке высокий военный полицейский — он был самым высоким из всех мужчин, стоявших у могил, — казался красивой фигурой. Стройные мужчины хорошо слушаются в фуражке, а когда они немецкие офицеры, то пишут деловито, как будто им не до приличий и формальностей. В его собачьих чертах лица и в, как он держал, был лишь намек на Гейдриха, и на мгновенье я понял, как бы бывший рейхспротектор Богемии от томнесся к сильному стрессу в Катыни. Не много, наверное.
  Фон Герсдорф раздал сигареты, и вскоре нас окутал запах табачного дыма, который очень приятно отличался от вонючей атмосферы Катынского леса.
  — Расскажите об Алоке Дьякове, — сказал полковник, переходя прямо к делу.
  — Дьяков? Восс покачал головой. — Он лиса, вон тот. Он отлично стреляет из винтовки. На той неделе один из парней-мотоциклистов, обогнавших машину фельдмаршала, рассказал мне, что видел, как Дьяков сбил собаку в семьсот пятьдесят метров. говорят, думали, что это волк, говорят, что это дворняжка какого-то бедного фермера. Дьяков тоже очень расстроился. Он сказал, что любит собак. Любит собак, ненавидит красных. Правда, у него на этой винтовке оптический прицел — такой же, как у фельдмаршала, — но что бы он ни учился, я не думаю, что это была латынь и история.
  — Что за зрелище? Я посоветовал.
  «Цейсс. ЗФ42. Но эта винтовка на самом деле не встречается для того, чтобы Добыть прицел. Винтовку должен изготовить опытный оружейник.
  — Верно, — сказал фон Герсдорф. — У меня есть такой же.
  — Что, здесь, в Смоленске?
  'Да. Здесь, в Смоленске. Мне поговорить с адвокатом?
  Увидев, что Восс нахмурился, я прямо обнаружил его в картине, а затем подтолкнул его к дополнительной информации на английском языке Путцере .
  — Вероятно, это было в начале сентября 1941 года, — сказал Восс. — Мои ребята были на юго-производстве города, внутри Ельнинского выступления.
  «Это был пятидесятикилометровый фронт, который наша 4-я армия протянула от города, чтобы расширить плацдарм для распространения на Вязьму», — разъяснил фон Герсдорф. «Русские площади окружили, но потерпели неудачу, благодаря превосходству на фоне океана. Но это только что не удалось. Это была самая крупная неудача, понесенная армией до Сталинграда».
  — Мы действовали на флангах выступа, — продолжал Восс. «Примерно десять километров по дороге на Мстислав, и им поручено ликвидировать последние очаги сопротивления. Партизаны, несколько дезертиров из 106-й мсд и 24-й армии, несколько частей НКВД. Наши приказы были просты. Он пожаловался и стал проявлять уклончиво. — Разумеется, всех, кто еще сопротивлялся, советовали расстрелять. Также всем, кто сдался, кто подпал под, правила, изданные генералом Мюллером, которые мы тогда все еще привлекли. Пока их не отменили в июне прошлого года».
  Фосс говорил о гитлеровском приказе комиссара, требующего, чтобы Рабочие, являющиеся активными, встречались большевизма, в число которых, безусловно, входил и НКВД, были без промедления расстреляны.
  «Мы уже много настреляли, — сказал он. «Это была расплата за то, через что мы прошли. Женевская конвенция, кажется, не имеет большого значения, чем дальше от Берлина. Так или иначе, мы наткнулись на этот ГАЗ с верхом, который съехал с дороги возле фермы».
  ГАЗ был русским полноприводным автомобилем — эквивалентом Татры.
  «В нем сидело три человека. Двое из них были обнаружены в форме НКВД – водитель и один из мужчин сзади. Они были мертвы. Третий мужчина, Дьяков, был в штатном. Он был в полубессознательном состоянии и все еще был прикован наручниками к боковой балке в задней части ГАЗ, и, естественно, был очень рад нас видеть, когда немного пришел в себя. Он утверждал, что был задержан НКВД и что его посадили в условиях повышенной опасности или, что еще хуже, двое других, на которых он напал, когда «Штука» обстреляла дорогу перед автомобилем.
  «Мы обнаружили ключи от наручников и починили его — его немного потрепало, когда машина съехала с дороги, а возможно, и инспектор НКВД, когда его арестовали. Он хорошо говорил по-немецки, и когда мы его допрашивали, он сказал нам, что работает учителем немецкого языка в школе в Витебске, за что его и арестовали, хотя к тому времени он зарабатывал на жизнь браконьерством. По заявлению, говорение по-немецки его автоматически вызывает подозрение у тайной проверки, но позже у нас возникло впечатление, что истинная причина его ареста, вероятно, больше распространения с тем, что он был браконьером, чем с чем-либо еще».
  — Какие бумаги были на него у Дьякова? Я посоветовал.
  — Только его прописка , — сказал Восс. — Это вид на жительство и миграционно-ученый документ.
  — Нет внутреннего паспорта?
  «Он сказал, что это уже было конфисковано НКВД во время максимальной проверки безопасности. Это то, что НКВД назвало «открытым задержанием», поскольку в Советской России мало что можно сделать без внутреннего паспорта».
  — Это удобно. Энкавэдисты? Какие у них были документы?
  — Обычные удостоверения НКВД в матерчатом переплете. А в чемоданчике водительское удостоверение, комсомольский партбилет, какие-то транзитные талоны и удостоверение на поведение оружия.
  — Надеюсь, вы сохранили эти документы, — сказал я.
  — Боюсь, оригиналы сгорели в пожаре вместе со многими другими документами, — сказал Восс. — Кажется, одного из офицеров звали Кривиенко.
  — Уничтожен?
  — Да, — сказал Восс. «Вскоре после того, как мы перебрались на нашу стоянку в Грущенках, партизаны подверглись минометному обстрелу».
  Я понимаю. Это тоже было очень удобно. Для Дьякова.
  — Думаю, у меня есть фотографии тех, кто находится в офисе абвера в Смоленске, — сказал фон Герсдорф. «Стандартной практикой абвера является фотографирование всей захваченной документации НКВД».
  — А Дьяков это знает?
  «Я сомневаюсь в этом».
  — Лучшее время, чем настоящее, — сказал я. — Давай посмотрим?
  По дороге в армейскую комендатуру у меня возникло еще несколько вопросов о Дьякове.
  — Как он попал на встречу с фельдмаршалом, ради бога? Я посоветовал.
  Фон Герсдорф неловко откашлялся. — Боюсь, это моя вина, — сказал он. — Видишь ли, я вел допрос. Я попросил, чтобы узнать, что он может узнать его нам о НКВД. Проблема с приказом о комиссии заключалась в том, что мы никогда не подбирали качественные разведывательные данные. Он действительно очень помог. Или так кажется в то время. В ходе этого интервью мы с Дьяковым поговорили о том, на какую дичь здесь можно охотиться».
  — Конечно, — сказал я легко.
  «Я надеялся на оленей, но Дьяков сказал мне, что все олени были признаны определенными охотниками вокруг в значительной степени зимой, но еще много кабанов, и если мне интересно, он может показать мне, где все лучшие места были и даже произошли для нас драйв . Я случайно упомянул об этом фон Клюге, который, как вы знаете, очень увлеченный охотник, и он очень загорелся перспективной охотой на даче в России — в его поместье в Пруссии таких загонов бывает несколько в год. Как мы взяли Смоленск. Охота на кабана была организована должным образом для нескольких орудий — фельдмаршала, генерала, меня, фон Бёзелагера, фон других Шлабрэндорфа и старших офицеров — и должен сказать, что она прошла очень успешно. Я думаю, у нас есть три или четыре. Фельдмаршал был в восторге и почти сразу же приказал провести еще одну атаку, которая оказалась столь же успешной. После этого он решил сделать Дьякова своим Путцером , с тех пор побегов стало больше, хотя в последнее время кабаны как будтоли — я думаю, мы их всех перестреляли, откровенно говоря, — вот почему фельдмаршал теперь охотится на волков, не говоря уже о зайце , кролике и фазе. Дьяков, кажется, знает, где все хорошие места. Восс прав; Я думаю, что этот парень был задержан более чем браконьером.
  — Не говоря уже об убийце, — сказал я.
  Фон Герсдорф выглядел смущенным. «Вряд ли я мог знать, что что-то могло случиться. Во многих отношениях Дьяков очень приветливый парень. Просто с тех пор, как фельдмаршал взял его под свою опеку, он стал для себя законом и невыносимо самонадеян, в чем вы сами убедились своей значимостью.
  — Не говоря уже об убийце, — повторил я.
  — Да, да, вы высказали свое мнение.
  — Тебе, — сказал я. — Но если он прилипнет, мне возможно большее, чем чертова клипса для стриптиза. Так что будем ожидать, что найдем что-нибудь в файлах абвера.
  Офис абвера в Смоленской комендатуре выехал на небольшой огород, засаженный овощами и съеденный с острова Министерство иностранных дел Германии. Кроме того, вы могли видеть зубчатые зубцы на вершине восточного Кремля. На стене кабинета висела карта Смоленской области и более крупная карта России, с четко обозначенным цветом фасадом и неудобно ближе, чем я представил ранее. Курск, где теперь перед Красной Армией была сосредоточена немецкая бронетехника, расположенная в пятистах километрах к юго-западу от нас. Если русские танки прорвут наши рубежи, они должны добраться до Смоленска за десять дней.
  Молодой дежурный офицер с крайне поразительно аристократическим акцентом, что я чуть не рассмеялся, — откуда они взяли этих людей? Когда мы появились в дверях, я удивился. Он встал и бойко отдал честь. Фон Герсдорф, как правило, отличался ориентировочными манерами, попаданием непосредственно в шкафы с документами, не удосужившись представить нас, и начал поступать в ящики.
  — Что выдержало восстание в Варшавском гетто, лейтенант Насс? — пробормотал он.
  — В отчетах бригадного генерала Струпа указал, что всякое сопротивление потребляет, сэр.
  — Мы уже слышали это ранее, — сказал он. «Я заражен, что сопротивление продолжается так долго. Женщины и маленькие мальчики с рождения с яростной мощью СС. Помяните мои слова, джентльмены, мы слышим об этом не в последний раз. Через месяц жиды еще восстанут из своих склепов и подвалов.
  Наконец он нашел искомый файл и положил его на картографический стол у окна.
  Он показал мне фотографии документов, найденных на убитых энкавэдистов и на Алока Дьякова.
  — Прописка , найденная на Дьякова, ни о чем нам не говорит, — сказал я. «Фотографии нет, и она может нести кому угодно. По мере того, как кто-нибудь звал Алока Дьякова.
  Следующие несколько минут внимательно изучал две фотографии удостоверений НКВД — одно имя майора Михаила Спиридоновича Кривиенко и другое имя сержанта Николая Николаевича Юшко, шофера НКВД.
  «Ну, что же вы думаете?» — выбрал фон Герсдорф.
  — Вот этот, — сказал я, показывающий двоим мужчиной Фотография удостоверения личности Кривиенко. — Я не уверен насчет этого.
  'Почему?' — уточнил Восс.
  — Правая страница достаточно четкая, — заметил я. «Не так просто предположить, не помещать в руки оригинал документа, но штамп на странице с изображением слева выглядит подозрительно тусклым на фотографии в правом углу. Как будто его сняли с чего-то другого и приклеили. К тому же окружность штампа кажется немного несоответствующей».
  — Да, ты прав, — сказал Восс. — Противостояние я этого не замечал.
  — Было бы лучше, если бы вы заметили это вовремя, — многозначительно сказал я.
  — Так что ты говоришь, Гюнтер? — выбрал фон Герсдорф.
  — Что, может быть, Дьяков действительно Михаил Спиридонович Кривиенко? Я пожалел плечами. 'Я не знаю. Но просто подумайте об этом на минуту. Вы майор в машине НКВД с пленным, когда понимаете, что немцы, вероятно, в нескольких милях дальше по дороге, что вы в любой момент можете схватить, а это означает автоматический смертный приговор для сотрудников НКВД. Не сессия тот Приказ Комиссара. Ну так что ты делаешь? Вы застрелите собственного шофера, а затем заставьте своего Возможно — настоящего Алока Дьякова — раздеться и надеть форму НКВД. Потом вы надеваете на него одежду и тоже убиваете его. Вы берете фотографию из внутреннего паспорта Дьякова и используете ее вместо фотографии в собственном удостоверении НКВД. Они были найдены рядом с фермой, чтобы приклеить картинку. Или, может быть, какая-то смазка с оси, я не знаю. Впоследствии вы уничтожаете свою фотографию и настоящий паспорт Дьякова. Затем вы сбиваете ГАЗ с дорогами и реализуете все возможные на аварию. Ваше последнее действие — приковать себя к поручню и ждать спасения в роликах Алока Дьякова. Какой немец мог спорить с человеком, который был таким очевидным узником НКВД? Особенному человеку, хорошо говорящему по-немецки. Почти автоматически вы становитесь менее восприимчивы к нему.
  «Правильно», — сказал Восс, который все еще злился из-за моего крупного комментария. «Мы его вообще не подозревали. Ну, ты же не понимаешь, когда захватишь человека в плену у красных? Вы только предполагаете – к тому же мои люди устали. Мы были в пути несколько дней.
  — Все в порядке, лейтенант, — сказал я ему. — На такие русские уловки попадались и люди получше тебя. Наше правительство относится к Протоколам сионских мудрецов как к евангелию еще с 1920-х годов».
  — То, как ты рассказываешь эту историю, Гюнтер, — сказал фон Герсдорф, — звучит очевидно; но чтобы это произошло, вероятно, чертовски много нервов».
  Я вернулся к Воссу. — Сколько так назначено комиссаров расстреляло подразделения, лейтенант?
  Восс пожалил плечами. «Сбился со счета. Хоть сорок или пятьдесят. Откровенно говоря, это было вероятно на стрельбу по кроликам».
  — Тогда Дьяков — назовем его пока так? – ему было нечего терять, подумал я. Расстрелян без промедления или расстрелян после игры остаться в живых.
  — Да, но, обманув нас, — указал фон Герсдорф, — почему бы не вернуться к своим линиям?
  — Ищете от милого причала здесь, в Смоленске? Доверие фельдмаршала? Трехразовое питание? Только выпивки и сигареты, сколько вы можете выдержать? Не говоря уже об отличной возможности шпионить за нами — возможно, даже осуществлять какие-то мелкие акты саботажа и убийства? Нет, я должен сказать, что он хорошо устроился здесь. Кроме того, его собственная линия принадлежит за сотни километров. В любой момент на этой дороге он мог быть поврежден, а затем расстрелян полевой полицией. И если он когда-нибудь окажется к своей линии, то что? Принято считать, что Сталин не доверяет людям, побывавшим в плотных пленах. Скорее всего, он закончит с пулей в затылке и неглубокой могилой, как эти гребаные поляки.
  — Вы очень убедительны, — признал лейтенант Восс. — Если бы это был какой-нибудь Иван, а не Дьяков, вы могли бы уже посадить его в ошибку. Но все это только теория, не так ли? Ничто из этого ничего не доказывает.
  — Он прав, поступил — фон Герсдорф. — Без этих оригиналов документов, удостоверяющих личность, у вас все равно ничего нет.
  Я задумался. — То, что вы только что говорили о евреях варшавского гетто. Выходят из своих склепов и подвалов.
  «Нужно восхищаться таким мужеством. Искренне сожалею о том, что возвращаюсь к ситуации, когда немецкие жильцы живут как армия кондотьеров из средневековья. Я знаю, что да, и многие другие, кроме меня.
  Фон Герсдорф на мгновение закусил губу и горько повернул голову. Я предложил перебить его идею, которая только что пришла мне в голову, но, увидев, что полковник едва договорил, я пинком закрыл дверь на случай, если кто-нибудь слышал повышенные голоса — даже после Сталинграда в Смоленске было много людей, служивших в вермахте, которые все еще поклонялись Адольфу Гитлеру.
  «Все эти учения в Катынском лесу — разве красные не ужасны? это то большевистское варварство, против которого борется Германия – все это чушь, пока мы взрываем синагоги и стреляем из танков по школьникам коктейлей Молильотова. Что, мы думаем, мир не заметил, что мы делаем в Варшаве? Действительно мы искренне верим, что общественное мнение будет игнорировать такой героизм? Действительно мы действительно достигли того, что американцы когда-нибудь переходят на нашу сторону после того, как мы нашли легковооруженных отправлений в Польше на основании того, что мы обнаруживаем здесь, в Смоленске? Он сжал кулак и на мгновение держал его перед собой, словно желая ударить им кого-нибудь — возможно, меня. «Восстание в варшавском гетто продолжается с 18 января, задержан до, как в Катынском лесу обнаружена человеческая кость, и это скандал всей Европы. Что это за министр пропаганды, который думает, что группы тринадцати тысяч еврейских повстанцев могут быть станы или проигнорированы, в то время как мы приводим сюда репортеров Европы, чтобы показать им тела четырех тысяч убитых поляков? Вот что я хотел бы знать.
  «Когда вы так говорите, — сказал я, — это звучит нелепо».
  — Нелепый? Фон Герсдорф рассмеялся. «Это самая абсурдная чепуха в области связи с общественностью, которую я когда-либо слышал. И благодаря тебе, Гюнтер, мое имя навсегда связано с ним как человеком, нашедшее первое тело в Катынском лесу.
  — Тогда скажи ему это, — я приветствую. «Джоуи Крип. Скажи ему это в следующем разе, когда увидишь его.
  «Вряд ли я могу быть отдельным человеком, который думает так же. Боже мой, я полагаю, что есть много нацистов, которые признают очевидную истину того, что я, так говорю что, возможно, я это сделаю».
  — И что хорошего в этом? Серьезно. Поверьте, полковник, я слишком стар, чтобы лгать самому себе, но я не настолько глуп, чтобы не уметь лгать другим. У меня было гнилое чувство в животе каждое утро в течение последних десяти лет. Едва ли был хоть один день, когда я не спрашивал себя, бизнес ли я жил по образцу, который я не специализировал и не желал. Но что мне делать? А пока я просто хочу посадить человека за убитых трех, а может и пяти человек. Это немного, согласен. И даже если мне его ущипнуть, я не получу от этого большого удовольствия. По данному моменту, может быть, единственное, что я делаю. Я не уверен, что это имеет смысл для человека с таким обостренным чувством чести, как ты. Но это все, что у меня есть. Так. То, что вы только что говорили о евреях варшавского гетто, поднимающихся из своих склепов и подвалов. Это натолкнуло меня на мысль, что делать с Дьяковым.
  *
  Вход в Смоленский собор вел вверх по увеличению ступени под белым сводом, размер с цирковой шатер. Внешние коридоры с их низкими крышами и фресками очень похожи на фей ангелами больше походов на сказочные гроты. Внутри золотой иконостас напоминал пару полных прилавков на улице, ювелирных лавок, и обрамлял яйцо Фаберже ядра святыни и вызывало Мадонны (исходно было действие во время проявления за Смоленск), которое смотрело из окна своего сверкающего дома со смесью досады и смущения. Свет от сотен мерцающих свечей, горевших в нескольких высоких медных люстрах, придавал интерьеру собора древний, языческий оттенок, и вместо христианской Мадонны я бы не удивился, увидев весталку, поддерживающую священный огонь окружающей свечей. или соткать фигурку из соломы, чтобы бросить ее в Тибр. Всякая религия кажется мне чем-то герметичным.
  Под предводительством сержанта танковых инженеров, который был экспертом по обезвреживанию обнаруженных бомб — по делу Герсдорфа, сержант Шлахтер обезвредил более двадцати мин, оставленных красными на двух оставшихся мостах через Днепр, и в результате был дважды награжденным пионером — мы с полковником осторожно спустились по длинной и узкой винтовой каменной лестнице, ведущих в склеп собора. Там был небольшой лифт, но он перестал работать, и никто не пытался его починить, на случай, если он тоже заминирован.
  Сильный запах сырости и разложения наполнил наши ноздри, как будто мы исследовали темные недра земли, чтобы найти саму реку Стикс; но, как сообщил нам Шлахтер, склеп и церковь на самом деле были не очень старыми:
  «Рассказывают, что во время великой осады Смоленска в 1611 году защитники города заперлись здесь, а оттуда подожгли склад общественного питания, чтобы он не попал в руки поляков. Произошел взрыв, и все в склепе, в том числе и сами Иваны, были уничтожены или убиты. Поверь, это правда. Так или иначе, это место наступило в полной негодности, и в 1674 году его пришлось снести; но это было в 1772 году, прежде чем перестройка была завершена, потому что первая попытка провалилась, и поэтому, когда Наполеон объявил и всем рассказал, какими чудесными, по его мнению, был собор, ему удалось всего около тридцати или сорока лет. Здесь внизу сыро только потому, что не собрали хороший дренаж для фундамента — это рядом с подземным родником, понимаете? Вот почему эти первоначальные защитники являются хорошим местом для баррикад в первую очередь — из-за доступа к пресной воде. Но не настолько сыро, чтобы не взорвался заряд взрывчатого вещества.
  «Основные заряды взрывчатки мы собрали, когда захватили собор, — пояснил он. — По какой-то мере, добычи, которая должна была взорвать это место до самого неба, когда иваны выходят из Смоленска. Вот это я называю чертовыми предположениями. Красная Армия завершила весь этот ебаный склеп взрывчаткой, как в 1611 году, и думали взорвать его радиовзрывателями с применением в нескольких сотен километров, как в Киеве; только на этот раз они забыли, что сигнал не может пройти под землей, поэтому заряды не сработали. Мы бродили наверху несколько дней, прежде чем найти вещи здесь. Он может взорвать нас в любой момент.
  'Вы уверены, что это сделать?' — выбрал я фон Герсдорфа. — Я не вижу смысла в том, чтобы мы оба рисковали своими жизнями. Это была моя реальная идея, а не твоя.
  — Вы забываете, — сказал фон Герсдорф, — что я раньше снаряжал и обезвреживал противопехотные мины. Или вы забыли Арсенал? Кроме того, я действительно лучше говорю по-русски, чем вы, и, что важно более, я тоже читаю. Даже если вам известны один из картотечных шкафов НКВД, и вам не снесет голову, вы действительно не знаете, какой черты вы ищете.
  — В этом вы правы, — признал я. — Хотя я даже не уверен, что то, что мы ищем, находится здесь.
  'Нет, конечно нет. Но, как и вы, я думаю, что это, безусловно, стоит попробовать. Я очень хотел получить шанс спуститься сюда, и теперь вы дали мне хороший повод. В любом случае вдвоем мы справимся с работой намного быстрее, чем в одиночку.
  У подножия лестницы Шлахтер отпер тяжелую дубовую дверь и выбрал свет, чтобы осветить длинный подвал без окон, полный картотечных шкафов, книжных полок и принадлежностей, включая несколько драгоценных на вид серебряных иконов и пару запасных люстр. . Большой маркер в виде желтого черепа и скрещенных костей выселен на отрезке проволоки, протянувшейся через всю, комнату кое-где — на стенах и шкафах — красными меловыми пометками.
  — Верно, джентльмены, — сказал Шлахтер. 'Обратите внимание, пожалуйста. Я собираюсь вам сказать то, что сказал бы кто-нибудь, кто приедет к танковым инженерам. Прошу прощения, если что-то из этого звучит как базовая подготовка, но это основы, которые помогают сохранить вам жизнь.
  — То, что у нас здесь внизу, — дело рук настоящего шутника Ивана. Он, должно быть, провел здесь несколько дней, разыгрывая для нас розыгрыши. Смешно для врага, конечно, но не для нас, уверяю вас. Вы обнаруживаете что-то и обнаружение, что что бы вы ни тянули — ящик, дверь шкафа, папка с полки — связано значительным отрезком шнура с полукилограммом пластиковой взрывчатки, которая взорвется до того, как ваша рука перестала двигаться. У меня один человек потерял лицо, и, честно говоря, у меня просто нет стремления к такой работе прямо сейчас – не тогда, когда еще так много нужно прояснить. Эсэсовцы приветствовали несколько русских военнопленных, чтобы удалить эту комнату, но я старомоден; Я не верю в такие вещи. Кроме того, объект был бы поражен, если бы обезвреживание скрытой бомбы привело к разрушению самого предмета, который в первую очередь потерял ручное обезвреживание такого вредоносного питания.
  «Итак, вот как это работает. Вы должны найти их. Это трудная часть - то есть трудно найти их, не получив неприятный сюрприз. Тогда я приду и займусь делом. Итак, первое, что нужно сделать, это понять свой источник. Цель использования скрытой бомбы не в том, чтобы причинить жертвы и ущерб. Это просто средство для достижения цели. Главное — создать в сознании врага возникновение неуверенности и подозрительности. Это значительна боевой характер и предполагает повышенную осторожность, которая замедляет его движение. Может быть, так. Но нет ничего плохого в некоторой неопределенности здесь.
  «Пожалуйста, выбросьте из головы все ваши предубеждения о русских, потому что я могу сказать вам, что человек или люди, изготовившие эти устройства, хорошо профессионально обнаруживают скрытых бомбардировок, заключенных в малой хитрости и разнообразии, не говоря уже о психологии человека. Пока вы здесь, необходима постоянная бдительность. Это должно было стать второй натуральной. Острое внимание и подозрительный умысел вам выжить в этой комнате, джентльмены. Вы должны искать признаки необычной активности, которые предопределяют наличие у вас опасений. Потратьте хорошее время, глядя на что-то прежде всего, чем размышляйте о том, чтобы прикоснуться к нему.
  «Имеется возможность подсказки указать на ловушку: что-нибудь ценное или любопытное, что могло бы стать хорошим сувениром; внешне безобидные, но нелепые предметы. В других случаях в других случаях я находил бомбы в самых неожиданных предметах: фонарик, отравление шарикоподшипниками и взрывчаткой; бутылка с водой; столовый нож; прищепка для белья; под прикладом брошенной винтовки; если его можно сдвинуть или поднять, он также может взорваться, джентльмены.
  Он используется на одну из икон, прислоненных к стене склепа. У него была дорога на вид серебряной оправы. На стене рядом с иконой красная меловая отметка.
  «Возьмите, например, эту икону, — сказал он. — Это как раз то, что может украсить какой-нибудь легкомысленный фриц. Но под рамой находится лист бумаги, закрывающий дыру в половицах, и спусковой крючок, соединенный с пятью граммами пластиковой взрывчатки. Достаточно, чтобы оторвать человеку ногу. Может, всю ногу. Люстры на проводах, так что их тоже не трогайте. И если вас это интересует, то оставшиеся картотеки, которые вы обнаружили в конце комнаты, должны быть красноречивым доказательством того риска, который вы предоставляете.
  Он обнаружил на почерневший деревянный шкаф для картотеки, в котором когда-то было три ящика и который вырос с маленьким человеком: верхний ящик свешивался под углом направляющих, содержимое выглядело как остатки костры; на деревянном полу прямо под ним было темно-коричневое пятно, которое образовалось кровью.
  — Посмотри на это внимательно. В этом ящике было всего двести граммов пластика, но этого было достаточно, чтобы стереть с человека лицо и ослепить его. Время от времени взгляните на него еще раз и спросите себя – хочу ли я прямо перед такой спрятанной бомбой, когда она взорвется?
  
  «Другие вещи, на которые следует обратить внимание, — это гвозди, электрические провода или тонкие провода; неплотные доски пола, недавняя кирпичная кладка; любая попытка сокрытия; новая краска или следы, которые, кажется, не встречаются в окружении; но, честно говоря, этой списки нет конца, поэтому лучше всего рассказать вам о трех основных способах скрытой эксплуатации бомб, которые вы нашли в этой комнате. Это метод вытягивания, метод давления или метод выпуска. Также имейте в виду, что очевидная ловушка может быть использована для маскировки внешнего проникновения; и всегда помните: чем больше манекенов мы найдем, тем больше вероятность того, что ваша бдительность уменьшится. Так что продолжайте обращать внимание. Безопасная процедура — делать все медленно. Если вы столкнулись с малейшим сопротивлением, прекратите то, что вы вызываете. Не отпускай, позвони мне, и я посмотрю повнимательнее. В большинстве случаев есть отверстие для английской булавки; чтобы нейтрализовать устройство, я воспользуюсь гвоздем, булавкой или куском прочной проволоки и вставлю его в отверстие для английской булавки, после чего с обязательным можно будет обращаться безопасно».
  Сержант инженеров потер лицо свое щетинистое и на мгновение задумался. Щетина, покрывавшая его лицо, не так уж сильно отличалась его бровей или щетины, покрывавшей его голову. Его голова была похожа на камень, покрытый сухим мхом. Голос у него был не менее грубый и лаконичный, акцент, вероятность, нижнесаксонский – как будто он собирался Вспомни анекдот про Маленького Эрни. На его шее висело висело маленькое распятие на цепочке, которое, как мы обнаружили, было очень редко его набором для использования.
  'Что-то еще? О, да. Из рюкзака, висевшего на плече, он вручил каждому из нас стоматологическое зеркало, перочинный нож, кусочек зеленого мела и маленький фонарик. «Ваше защитное снаряжение. Эти три вещи помогут сохранить вам жизнь, джентльмены. Прямо тогда. Давайте начнем.
  Фон Герсдорф свернулся со своей записной книжкой. «По известным данным, мы представили, что материалы принадлежат на полках, собственные личные дела НКВД, вероятно, находятся в тех шкафах, помеченных знакоммата — серпом и молотом поверх замечаний и красного знамени. с кириллическими символами HKBD. Ни один ящик из, кажется, не отмечен в алфавитном порядке — хотя есть небольшая прорезь — так что, возможно, карточки с маркерами были удалены. К счастью, Кривиенко начинает с кириллической буквы К сожалению, в кириллице произошли три буквы. Вот, я написал для вас, чтобы вы получили лучшее представление о том, на что смотрите. Я займусь шкафами в левой части комнаты, а ты, Гюнтер, займись правой боковой дверью.
  — А я посмотрю, что на полках, — сказал сержант Шлахтер. «Ящик в безопасности, поставьте на нем зеленый крестик. И не захлопывай их, ради всего святого, когда закончишь.
  Я подошел к первому шкафу с документами и долго возвращал его, прежде чем переключиться на нижний ящик.
  «Обратите внимание на дно ящика так же, как и на верх, — сказал Шлахтер. «Защита провода или кусок шнура. Если ящик открывается благополучно, и это именно тот ящик, который вы ищете, не вытаскивайте файл, не соблюдайте тех же мер предосторожности, что и для всего остального здесь».
  Опустившись на колени, я выдвинул тяжелый деревянный ящик на два-три сантиметра и осторожно посветил фонариком в образовавшемся пространстве. Не заметив ничего подозрительного, я осторожно выдвинул ящик еще немного, пока не убедился, что там нет проводов или затем спрятанных бомб, апрятно заглянул внутрь; все папки были главозаменены буквой К. Я ненадолго задумался и начал осматривать выдвижной ящик сразу над ним; Я знал, что ничего на стороне нет, поэтому еще раз вытянул его на пару и внимательно рассмотрел узкую нижнюю часть; этот ящик тоже был безобиден и содержал папки, начинающиеся на букву К, поэтому я встал и стал смотреть последний ящик в шкафу; и когда, наконец, я убедился, что и он в безопасности — как и два предыдущих, он содержит К файлов, — я поставил мелом крест на всех трех ящиках и, глубоко вздохнув, отступил. Я взглянул на свои наручные часы и на мгновение сцепил руки, чтобы они не дрожали. Проверка одного картотечного шкафа и определение того, что в нем нет спрятанных бомб, занята у меня за десять минут.
  Я огляделся. Шлахтер возникает между высокими металлическими полками, заполненными бумагами и папками; Фон Герсдорф проверил дно ящика своим стоматологическим зеркалом.
  — Такими темпами нам заполнен весь день, — сказал я.
  — У тебя все хорошо, — сказал сержант. «Уборка таких помещений может привлечь целую неделю».
  — Есть мысль, — пробормотал фон Герсдорф. Он поставил зеленый крест на передний ящик и перешел к следующему шкафу примерно в метре позади меня.
  Так продолжалось — мы втроем работали с черепашьей скоростью — еще пятнадцать или двадцать минут, и именно фон Герсдорф нашел первое устройство.
  — Привет, — сказал он спокойно. — Кажется, я нашел кое-что, сержант.
  'Подожди. Я приеду и посмотрю. Господин Гюнтер? Прекратите работать, сэр, и подойдите к двери. Я бы предпочел, чтобы вы не посетили другое устройство, пока я помогаю полковнику.
  «Кроме того, — добавил фон Герсдорф, — нет никакого смысла в том, чтобы трое из нас получили его, если файл, так сказать, активен».
  Это был хороший совет, и, как было показано, я вернулся к двери. Я закурил сигарету и стал ждать.
  Подошел сержант Шлахтер, встал рядом с фоном Герсдорфом и долго смотрел на ящик, который полковник все еще держал приоткрытым, но не раньше, чем он поцеловал маленькое золотое распятие на цепочке у себя на шее и положил его в рот.
  — О да, — сказал он с распятием в зубах. — За краем ящика зацепилась скрепка. Он прикреплен к длинному проводу. На проволоке есть провисание, так что я думаю, мы можем быть уверены, что это не натяжное устройство, а бомба, предназначенная для обнаружения при вытаскивании ударника. Если вы не возражаете, сэр, возможно, вы могли бы осторожно выдвинуть ящик еще на несколько человек, пока я не скажу вам остановиться.
  — Очень хорошо, — сказал полковник.
  — Стоп, — сказал сержант. — Теперь держит его ровно, сэр.
  Шлахтер просунул руки через узкое пространство в ящик.
  — Пластическая взрывчатка, — сказал он. — Думаю, около полкилограммы. Более чем достаточно, чтобы убить нас. Электрическая сухая батарея и два металлических контакта. Это простое устройство, но от этого не менее смертоносное. Вы продолжаете выдвигать коробку, вытягиваете одну пластину к другому, вы вступаете в контакт, аккумулятор по батареям, сигнал на детонатор, и бум. Батарея вполне может быть разряжена после всего этого времени, но нет смысла рисковать. Не могли бы вы передать мне небольшой кусочек глины для лепки, сэр?
  Фон Герсдорф порылся в рюкзаке сержанта и вынул кусок глины.
  — Не мог бы ты передать это мне в ящик стола, сэр.
  Полковник засунул свою руку в ящик рядом с рукой Шлахтера, поэтому осторожно вытащил ее.
  «Я положу немного глины вокруг металлических преследований, чтобы предотвратить захват», — сказал сержант. — И тогда мы сможем вытащить детонатор.
  Долгая минута спустя Шлахтер заказал нам пластиковую взрывчатку и детонатор, который в ней оказался. Взрывчатка размера с теннисным мячом была зеленого цвета и выглядела точно так же, как пластилиновая пластилин, который Шлахтер использовал для металлических контактных полос. Он оторвал провода от детонатора, а затем заразился 1,5-вольтовой структурой AFA с парой возможных проводов, которые присоединены к небольшой велосипедной фаре. Лампочка ярко загорелась.
  «Немецкая батарея». Он ухмыльнулся. — Вот почему, я полагаю, он до сих пор работает.
  — Я рад, что это вас забавляет, — заметил фон Герсдорф. «Я не думаю, что мне нравится идея быть взорванным мнением».
  «Происходит постоянно. Бомбардировщики «Иван» очень изобретательны. Шлахтер понюхал взрывчатку. — Миндаль, — добавил он. «Эта вещь тоже наша. Нобелевская премия 808. На мой взгляд, слишком много. Половина меньшего количества дает тот же результат. Тем не менее, тратить не хочу, не. Его улыбка стала шире. «Возможно, я воспользуюсь этим, когда придет моя очередь ставить ловушки для Иванов».
  — Ну, это, конечно, утешение, — сказал я.
  — Они трахаются с нами, — сказал Шлахтер. «Мы трахаемся с ними».
  День прошел благополучно, были обнаружены и обезврежены еще три спрятанные бомбы, прежде чем мы обнаружили то, что искали: личных дел НКВД, начинавшихся с кириллической буквы «К».
  — Я нашел их, — сказал я. «Файлы К».
  Позади меня появился фон Герсдорф и сержант. Через несколько минут он определил файл, который мы искали.
  — Михаил Спиридонович Кривиенко, — сказал фон Герсдорф. — Похоже, твоя идея окупилась, Гюнтер.
  Ящик оказался чистым, но сержант напомнил мне не вытаскивать папку, пока мы не убедимся, что это безопасно, и заразился этим сам, снова с распятием во рту.
  «Это работает?» — выбрал фон Герсдорф.
  — Я все еще здесь, не так ли? Мало того, я точно знаю, что это чистое золото. Все остальное к настоящему времени было бы сорвано. Он передал фон Герсдорфу досье майора Кривиенко толщиной не менее пяти сидячих мест. «Лучше вынеси его сознание, — добавил он, — а я пока закроюсь здесь».
  — С удовольствием, — сказал фон Герсдорф. «Мое сердце, кажется, вот-вот вырвется из-под туники».
  — Мой тоже, — признался я и вышел след за полковником абвера из дверей склепа. «Я не был таким нервным с тех пор, как в последний раз Королевские ВВС прибыли в Берлин».
  В дверях полковник возбужденно раскрыл папку и рассмотрел фотографию человека на первой странице, которая, в отличие от Дьякова, была чисто выбрит. Фон Герсдорф удалил часть лица мужчины вручную и взглянул на меня.
  'Что вы думаете?' он определил. — Это не лучшая фотография.
  — Да, это может быть он, — сказал я. «Брови написан почти так же».
  — Но либо мы нарисуем на картине бороду и испортим ее, либо нам изображения уговорить Дьякова сходить к цирюльнику.
  — Возможно, мы сможем сделать это, — предложил я. — Личность майора Кривиенко, которая у вас есть, совсем не похожа на фотографию удостоверения. Это другой человек. Настоящий Дьяков, я полагаю.
  — Да, вероятно, ты был прав насчет этого.
  — Если бы мои нервы еще не были расшатаны от пребывания здесь, я бы предложил поискать материалы дела Дьякова. Держу пари, на тех полках есть что-то о нем, а, сержант?
  — Я подойду к вам через минуту, джентльмены, — сказал сержант Шлахтер. «Я просто хочу сделать заметку о том, где сегодня были обнаружены все устройства».
  Фон Герсдорф задумчиво прав. 'Первая страница; кадровое дело майора Кривиенко Михаила Спиридоновича в УВД НКВД по Смоленской области; подписано собственноручно тогдашним заместителем начальника НКВД Лаврентием Берией в Минске; Значок Днепростроя — значит, он был начальником НКВД, который когда-то руководил принудительными работами в лагере для военнопленных; Медаль «Заслуженный работник НКВД» — этого, вероятно, и ожидают от майора; Знак Ворошиловского снайпера по стрельбу, на левой груди гимнастерки — ну, это, конечно, согласуется с тем, что мы уже знаем об этом человеке, да. Что он может стрелять. Но стрелять в что? Я думаю. Дикий кабан? Волки? Враги государства? Очаровательный. Но послушай, с этим файлом нужно еще поработать, прежде чем мы представим фельдмаршалу. Я вижу, что сегодня я не буду много спать, пока буду переводить то, что здесь написано.
  — Хорошо, — сказал сержант, — я иду. Но больше мы его не видели. Всё равно не жив.
  После этого мы могли сказать только майору Ондре, его разъяренному командиру — сержант Шлахтер был его самым опытным человеком в Смоленске, — что понятия не имело, что произошло.
  Сам он предполагал, что возле двери в следствии наблюдает за ближней стороной от предупреждающего знака была намеренно расшатанная половица; пространство значительной под деревянной доской уже было проверено на реле давления и было совершенно безопасным, но каждый раз, когда кто-то стоял на одном конце доски, открытый гвоздь на противоположном конце поднимался на несколько миллиметров рядом с другим гвоздем в стене; мы — и другие, кроме нас — должны были пройти по этой части пола много раз, прежде чем, наконец, она соприкоснулась и замкнула цепь, которая взорвала несколько килограммов гелигнита, спрятанных за муляжом штукатурки в стене. Взрыв сбил с ног и полковника, и меня. Если бы мы стояли в комнате рядом с сержантом, то, возможно, тоже произошла бы смерть, но сержанта убили не сам взрыв, а велосипедные шарикоподшипники, вдавленные в пластилин, как несколько пригоршней конфет. Их совокупный эффект был подобен обрезу и снес человеку голову так же чисто, как шашка кавалериста.
  — Надеюсь, вы думаете, что оно того стоило, — сказал майор Ондра. — Восемнадцать месяцев мы не трогали этот склеп, и по чертовски веской случайности. Это чертова смертельная ловушка. И все для чего? Какой-то гребаный файл, который, наверное, уже устарел. Чертов позор, вот что это такое, господа. Это чертовски стыдно.
  В тот же вечер мы пришли на похороны сержанта. Товарищи похоронили его на солдатском кладбище у Окопной церкви, на Гертнерейштрассе, возле панцергренадерской стоянки в Новосёлках, западнее чуть ниже Смоленска. После этого мы с полковником подошли к берегу Днепра и оглянулись через город на собор, где несколько часов назад встретили свою смерть Шлахтер. Собор, как бы парил над холмом, был построен, как будто возникло вознесение Христа, физически вознесся на небеса, что, как я полагаю, и было желаемым эффектом. Никто из нас не чувствовал особого утешения в этой конкретной истории. Или правда. Даже фон Герсдорф, который был католиком, признался, что в последнее время он крестится в основном по привычке.
  Когда мы поехали обратно в Борда, я заметил, что бардачок фон Герсдорфа теперь содержит все взрывчатое вещество Nobel 808, которое сержант Шлахтер спрятал в склепе, по мере необходимости, пару килограммов этого вещества.
  — Я уверен, что найти достойное применение, — тихо сказал он.
  
  
  ГЛАВА 12
  Суббота, 1 мая 1943 г.
  Международная комиссия во главе с профессором Навилем вернулась в Берлин, чтобы составить отчет для доктора Конти, главы министерства здравоохранения Рейха, о Постановлении на Польский Крест. Мы с Грегором Словенциком провожали членов комиссии в аэропорту в автобусе, и, понятно, они были рады отъезду — Красная Армия с каждым днем становилась все ближе, и не хотел находиться рядом, когда они, наконец, прибыли в Смоленск.
  Инес Крамста решила лететь обратно в Берлинскую комиссию. Она полностью игнорировала всю дорогу до аэропорта, предпочитая смотреть в окно, как будто меня не видно. Я помог донести ее багаж до ожидавшего меня «Фокке-Вульфа» — Геббельс, само собой, прислал свой собственный самолет, — и надеялся сказать что-нибудь в качестве искупления за то, что подозревал ее в футболе доктора Беругете; но, следовательно, не обнаруживается возможным, и когда она повернулась на своем сильном лакированном каблуке и исчезла в дверях, произнесла, не сознала ни единого слова, я чуть не вскрикнул от боли.
  Она слишком многого хочет от мужчин. Вместо этого я оставил его в покое. За те несколько недель, пока она была в Смоленске, моя жизнь казалась кому-то важнее, чем мне; и теперь, когда она уезжала, я снова не очень заботился об этом, так или иначе. Иногда именно так и бывает между мужчиной и женщиной: что-то мешает этому, например, реальная жизнь, человеческая природа и множество других вещей, которые не хороши для двух людей, которые думают, что их тянет друг к другу. Другой. Конечно, вы можете избавить себя от боли и неприятностей, прежде всего в жизни, чем что-то делать, но большая часть может пройти мимо вас таким образом. Особенности войны. Я не жалел о том, что случилось, — как я мог? — только то, что она собиралась прожить полную свою жизнь в полном объеме и абсолютном невозврате относительно части моей жизни.
  После этой трогательной сцены мы со Словенциком снова сели в карету и поехали на ней обратно в лес, где были обнаружены случаи большого волнения: русские военнопленные, работавшие под надзором полевой полиции и Алока Дьякова, обнаружена еще одна могила. Этот — восемь — неожиданно более чем в ста метрах к юго-западу от всех остальных и ближе к Днепру, но я мало обращал внимания на эту новость, пока граф Казимир Скаржинский, генеральный секретарь Польского Красного Креста, не сообщил мне много во время обеда , что ни одно из тел в восьмой могиле не было одето на зиму. Кроме того, в их карманах лежат письма, удостоверения личных данных и вырезки из газеты, которые, на языке, указывали на то, что они встретили свою смерть на протяжении целого месяца позже других поляков, которые мы обнаружили. Скаржинским, профессором Бухцем и лейнантом Словенциком зашла дискуссия об английском лагере для интернированных, из которого были вывезены свои, но я не вмешивался в себя, как только смог, вернулся в хижину и решил сдержать свое нетерпение, пока Полковник фон Герсдорф остался в свою хижину, перевод файла, который мы нашли в склепе Успенского собора.
  Это был очень долгий день, так что я немного покурил, немного выпил и немного прочитал Толстого, что вероятно на многое другое и почти принял термины.
  Чтобы избежать встречи с фельдмаршалом, я рано пообедал и пошел гулять. Когда я вернулся в свою хижину, анонимная записка под дверью гласила:
  Я ПОНИМАЮ, ВЫ ИЩЕТЕ ДОПОЛНИТЕЛЬНУЮ ИНФОРМАЦИЮ ОБ АЛОКЕ ДЬЯКОВЕ – НАСТОЯЩЕМ АЛОКЕ ДЬЯКОВЕ, А НЕ ГРАМОТНОМ КРЕССТЬЯНЕ, ВЫДАЮЩЕМСЯ ЭТИМ ЧЕЛОВЕКОМ. Я ПРОДАМ ВАМ ДЕЛО ЕГО ГЕСТАПО/НКВД ЗА 50 МАРОК. ПРИХОДИТЕ ОДИН В СВИРСКУЮ ЦЕРКОВЬ В СМОЛЕНСКЕ С 10 ДО ОДИННАДЦАТИ ЧАСОВ СЕГОДНЯ, И Я дам ВАМ ВСЕ, ЧТОБЫ ЕГО УНИЧТОЖИТЬ НАВСЕГДА.
  Бумага и конверт были хорошего качества: я поднес бумагу к свету, чтобы увидеть водяной знак. Магазин Nathan Brothers на Унтер-ден-Линден был из самых дорогих магазинов канцтоваров в Берлине, пока один еврейский бойкот не вынудил его закрыться. Напрашивается вопрос, почему тот, кто когда-то мог получить себе дорогие канцелярские товары, потребовал пятьдесят марок за файл.
  Я перечитал записку еще раз и внимательно обдумал формулировку. Пятьдесят частей почти все наличные, которые у меня были, и их нельзя было раздавать легкомысленно, но они стоили каждой пенни, если дело действительно реализовано настоящим. Конечно, полученный сыщиком в Берлине, я пользовался услугами многих осведомителей, и по просьбе пятидесяти марок обнаружился мне более надежный повод для предательства: если ты собираешься выдать человека, ты можешь получить за это и получить за это и деньги. Я мог это понять. Но почему автор употребил слова «дело гестапо/НКВД»? Могло ли гестапо знать об Алоке Дьякове значительно больше, чем я жду? Возможно ли, что у них уже было дело на Дьякова? Тем не менее, десять часов вечера — не то время, когда мне нравится находиться в отдаленной части города в районе проживания. И вы можете назвать это суеверием с моей стороны, но я решил взять с собой два ружья, на всякий случай: вальтер ППК, который я всегда носил с собой, и — с точным применением и назначением ремнем для переноски — маузер. что мне еще предстояло вернуться к фону Герсдорфу. С тех пор, как началась война, я всегда считал, что два ружья лучше, чем одно. Я зарядил оба автоматических пистолета и вышел на машине.
  Дорога на восток в Смоленск к северу от Петропавловского моста через Днепр, как обычно, была заблокирована полевым патрулем милиции, и, как обычно, я немного поговорил с ними прежде, чем ехать дальше. Единственный путь к Свирской церкви, не требующий отклонения в тридцати милях на западе, через этот мост в центре Смоленска, и я подумал, что разговор с ребятами на блокпосту может дать мне некоторый ключ к разгадке личности мой новый информатор. У полевых полицейских можно узнать многому, если пройти к ним с уважением.
  — Скажите, мальчики, — сказал я — они меня, конечно, знали, но, как и все, я все равно должен предъявить свои документы, — что еще здесь было за последний час?
  — Военный транспорт, — сказал один из копов, сержант. — Несколько парней из 56-го танкового корпуса, которые стояли в Витебске и в настоящее время указано идти на север. Они направлялись к железнодорожной станции. Они говорят, что едут в место под названием Курск и что там назревает большое сражение. Потом ребята были из 537-го связиста, которые собирались на Глинку на ночлег.
  Он собирался «вечер» в Глинки казаться так же невинно, как поход в кино.
  — Естественно, вы взяли их имена, — сказал я.
  — Да, сэр, конечно.
  — Я хотел бы увидеть эти имена, если бы мог.
  Сержант пошел за планшетом и, хотя это еще одна яркая лунная ночь показала, мне список под фонариком, прикрепленным к его шинели. «Ничего плохого?» он определил.
  — Нет, сержант, — сказал я, просматривая список. Ни одно из имен ничего мне не говорило. — Я просто любопытствую.
  — Это работа, не так ли? Люди не квалифицированы. Но что было бы с каждым из нас без некоторых любопытных копов, которые охраняли бы нас?
  *
  Церковь находилась в изолированной и тихой части города к западу от Кремлевской стены, вдали от жилых домов и военных постов. Построенный из розового камня всего с куполом, он располагался на вершине пологого травянистого холма и выглядел как уменьшенная копия Успенского собора; была даже окружена стеной из белых лепнин с восьмиугольной колокольней и обширными природными воротами, через которые можно было попасть в церковь и на ее массив. Внутри церкви не горел свет, и, хотя ворота были открыты, место выглядело так, будто даже летучие мыши на колокольне взяли ночной отпуск, чтобы отправиться куда-нибудь повеселее.
  Я припарковался у подножия небольшой дорожки, ведущих к воротам, и набрал горсть ручек от метлы. Автоматически чувствовал себя большим комфортом в моей руке и легко полагался на плече, и хотя старую коробчатую пушку, возможно, было трудно очистить (одна из причин, по которой ее заменил Вальтер), это было надежное оружие, чтобы наводить его и стрелять. Особенно, когда длинный ствол облегчал прицеливание, ложа делала его более солидным. Не то чтобы я ждал неприятностей, но лучше быть к ним готовым, если он появится с пистолетом в руке.
  Мы медленно прошли через ворота, которые были такими же высокими, как и купол церкви, и занимали самое угловое расположение на стене, откуда открывался прекрасный вид на почти две трети церковной территории. Прежде чем войти в церковь, я обошла ее один раз — по часовой стрелке на удачу — просто посмотреть, не ждет ли кто-нибудь сзади, чтобы устроить мне засаду. Никто не был. Но когда я вошел в церковь, я наблюдал, что дверь заперта.
  Я постучал и ждал без ответа. Я снова постучал, и в церкви он прозвучал так же глухо, как биение сердца в моей собственной груди. Было видно, что внутри никого нет. Я должен был уйти тут же, но, полагая, что, возможно, я пропустил другой вход, я еще раз прогулялся по церкви. На этот раз я пошел против часовой стрелки, что, оглядываясь назад, вероятность, была ошибкой. Другого входа не было по одному эпизоду, ни одного из открытых, — и, думая теперь, что все это было пустышкой, я начал происходить по склону к воротам колокольни. Я не успел уйти далеко, как попал в копанный, потому что мне удалось собрать всю долю секунды, чтобы увидеть, что кто-то закрыл ворота. В то же мгновение было так же очевидно, что с восьмиугольной колокольни, наверное, тот же кто-то неотрывно наблюдал за мной. Мой нос дернулся: я был как кролик на нейтральной полосе. Он снова дернулся, но было слишком поздно. Я был дураком, и я знал, что я дурак, и теперь ничего нельзя было изменить.
  В редких случаях той же доли секунды громкий выстрел попал в полный дубовый случай, который я прижимал к груди; но за это я непременно был бы убит, а так удар сбил меня с ног и швырнул на траву. Но я знал, что лучше не ползти в укрытие. Во-первых, не было ни одного, до которого я мог бы добраться вовремя, а во-вторых, тот, кто стрелял в меня, сдвинулся затвор и всадил еще одну пулю в казенную часть и, вероятно, уже посмотрел на меня в прицел. В такую ночь крот с глазом мог бы пустить мне пулю в голову. Мой шанс случиться, чтобы притвориться мертвым — в конце концов, стрелок попал мне в самую точку, и он не должен был знать, что его пуля попала в том, что попала в кусок твердого дерева.
  У меня болела грудь и затылок, и я хотел застонать, затем закашляться, но я устанавливал как можно тише и сдерживал остатки своего внутреннего тела, ожидая почти либо долгожданного забвения, которое было обеспечено одним выбросом или звуком шагом моего дыхания наступившего, идущего ко мне, так как он почти неизбежно пришел посмотреть, куда попала его пуля. Я никогда не встречал человека, который не хотел проверять точность своей стрельбы, если мог. Прошло несколько минут, чем я услышал первые шаги на какой-то лестнице, из двери, открывающейся за воротами, и я наслаждался взглядом червяка человека, идущего через церковный двор в лунном свете.
  Маузер — без плечевой ложи, которая, разделенная надвое, теперь включает в себя землю по обе стороны от моего тела — все еще был в моей руке, и, видя это, он должен был выстрелить в меня еще раз, просто чтобы быть уверенным. Вместо этого он взвалил винтовку на ремень и подошел ко мне, внезапно на мгновение и зажег сигарету от зажигалки. Я не видел его лица, но прекрасно видел его ботфорты. Как и его дорогая бумага и сигареты , этот человек был немцем . Он громко вдохновился, а оттуда пнул револьвер в моей руке носком начищенного немецкого ботфорта. Это был мой сигнал. В следующий момент я уже стоял на коленях, не обращая внимания на боль в груди, наводил длинный ствол метлы на человека с винтовкой и нажимал на спусковой крючок, не обращая внимания на том, где выстрел попадает в него. еговниз. Он выругался, потянулся к ремню и выронил сигарету, но было уже слишком поздно. Выстрел резко отбросил его в сторону, и я точно знал, что он попал в левое плечо.
  На нем был офицерский кожаный плащ и стальной шлем ; пара толстых мотоциклетных перчаток сидела на передней части шлема, а пара толстых мотоциклетных перчаток была спрятана под его ремнем. Он был похож на немца, но борода была безошибочной. Это был или был Алок Дьяков, которого я теперь лучше знал как майора Кривиенко. Он прикусил губу и извивался на земле из стороны в сторону, чрезвычайно сильно устраивался поудобнее. Я должен был выстрелить в него снова, но я этого не сделал. Что-то помешало мне приобрести курок во второй раз, хотя я очень этого хотел.
  Этого ожидаемо было достаточно, чтобы он вернулся ко мне со штыком в руке.
  Я вскочил на цыпочки за секунду и сделал почти полный круг, чтобы избежать острого острия лезвия. Если бы я был великим Хуаном Бельмонте с плащом в руке, я бы не смог сделать это лучше. Потом я выстрелил в него снова. Второй выстрел был для него столь желивым, как и для меня: пуля прошла через тыльную сторону руки, держащей штык, и на этот раз он упал, схватившись за руку и выглядя совершенно неспособным к различным атакам, но я пнул в любом случае, просто на всякий случай. Я расстраиваюсь, когда люди повторяют, а потом заколотят меня в течение нескольких минут.
  Я выдохнула и заглотнула немного воздуха.
  После этого у меня была единственная проблема, как доставить Кривиенко в катастрофе на Киверштрассе. У меня не было наручников, у «Татры» не было багажника, в котором я мог бы его закинуть, а полевая рация, которая раньше была в кузове машины, теперь вернулась в замок. То, что он ударил его ногой по голове, тоже мало помогло, так как это просто осуществило его в бессознательном состоянии — я уже сожалел об этом. Через некоторое время я снял с его винтовки кожаный плечевой ремень и использовал вместе со своим галстуком, чтобы связать ему руки за спиной. Затем я выкурил сигарету, ожидая, пока он придет в себя. Я решил, что будет лучше допросить его до того, как я возьму под стражу, и чтобы сделать это как следует, мне нужно, чтобы он какое-то время был один.
  Наконец он сел и застонал. Я закурил еще одну сигарету, с благодарностью затянулся и сунул между окровавленными губами.
  — Это был хороший выстрел, — сказал я. «Мертвая точка. Если вам интересно, пуля попала в приложение маузера. Это самый тот маузер, какие виды вы стреляли в доктора Беругете.
  — А я все думал, как ты это выдержал, пизда жопо глазая .
  — Наверное, я просто счастливчик.
  — Пожи вём увидим , — пробормотал он. 'Если ты так говоришь. Знаешь, ты должен поблагодарить меня, Гюнтер. Я мог этого убить раньше и не сделал. В Красном Бору.
  — Да, я не могу этого понять. Вы должны быть прямо в ваших прицелах. Как сегодня вечером.
  «В то время я просто хотел тебя с дороги, а не убить. Большая ошибка, да? Он сильно затянулся сигаретой и правдой. «Спасибо за дым, но с этим покончено».
  Я вынул его изо рта и стряхнул.
  «Качественная бумага для заметок была приятной чертой», — сказал я. «Я был готов общаться, что автор — немец. Я полагаю, вы использовали личный блокнот фельдмаршала. Ищу пятидесяти марок. Это тоже было хорошо. Вы не ожидаете, что человек, который запросил у вас деньги, на самом деле просто хочет вас застрелить. Я огляделся. — Я должен передать это вам. Это место – оно вдохновлено. Тихо, в облике, чтобы никто не услышал выстрела. Я захожу, как крыса в капкан, а ты там, наверху, в башне, с отличным полем обстрела. Ну, в основном. Скажи мне, что было бы, если бы я пошел за церковь?
  — Ты бы никогда не зашел так далеко, — сказал он. «Обычно мне не нужен второй укол».
  — Наверное, нет.
  — Я не думаю, что вы выпили, товарищ?
  — Дело в том, что у меня есть. Я вынул маленькую фляжку — она была полна шнапса, который я украл из столовой, — и дал ему откусить, прежде чем отхлебнуть себе. почти так же сильно, как и он; мне кажется, что на грудь наступил слон.
  «Спасибо». Он покачал головой. — Я думал, что если я только убью Беругете, вы, фрицы, поглощаете это с помощью радио вашей международной комиссии. Фон Клюге все равно ненавидит всех этих чертовых иностранцев. Он просто хотел, чтобы они как можно скорее ушли из Красного Бора. Но он обнаружил себя обязанным приказать полевой полиции провести расследование. Не то чтобы Восс мог найти свой член в штанах, но все же, вдобавок ко всему, мне это дерьмо было не нужно. Итак, я положил один прямо к твоему черепу, чтобы ты держал голову опущенной, пока я не уйду.
  'Хорошо. Я у тебя в долгу. Но почему вы застрелили Беругете? Я не могу понять это. Какое тебе дело до него?
  — Вы ничего не знаете, не так ли? Он болезненно усмехнулся. «Это действительно смешно, как много ты не знаешь после всего этого времени. Дайте мне еще выпить, и я вам скажу.
  Я дал ему еще немного снапса. Он поднял, облизнул губы, а затем облизнул их.
  «До войны я был политработником в интербригадах в Испании. Я любил это место. Барселона. Лучшее время в жизни моей. Я тогда все слышал об этом фашистском докторе, о том, что он сделал с некоторыми моими товарищами. Эксперименты над мозгом людей, потому что они были коммуникаторами. Тогда я поклялся, что если у меня когда-нибудь появится шанс, я убью его. Так что, когда он появился здесь, в Смоленске, я ни хрена не мог в этом пообщаться. И я знал, что у меня никогда не будет другой возможности, поэтому я сделал это и ни на мгновение не жалею об этом. Я бы сделал это снова через десять секунд».
  — А почему маузер, а не винтовку?
  «Настроение. Всю свою жизнь я был влюблен в оружие.
  — Да, я видел из вашего дела НКВД, что вы получили значок «Ворошиловский стрелок».
  Он этого не признал — только продолжал говорить: «Когда я был в Каталонии, у меня был маузер, такой же, как у вас в руке. Я любил этот пистолет. На мой взгляд, лучший пистолет, который вы, фрицы, когда-либо пробовали. Вальтер хорош - хорошая останавливающая и нормально для кармана пальто, и он не заедает, я говорю это за него - но в полевых условиях вы не можете победить Маузер, хотя бы потому, что у него есть десятка. магазин выстрелов. Из этого пистолета стреляли в царя. Когда я увидел, что такой есть у полковника фон Герсдорфа, мне не терпелось попробовать его. Так что я поглотил его и использовал, чтобы убить доктора.
  — Ты чертов лжец, — сказал я. — Вы прекрасно знали, что профессор Бутц — специалист по баллистике. Ты просто хотел сбить нас со своего следа. То же самое и с веревкой, которой вы прицеливались, — ведь именно Пешков подвязывал пальто, не так ли? Просто чтобы свалить вину на кого-то другого.
  Кривиенко снова усмехнулся.
  — Вы догадались, что если вы воспользуетесь своей винтовкой, мы обещаем профессору Бутцу пулю, и он скажет нам, какая винтовка использовалась. Ваша винтовка. Итак, вы возвратили пистолет фон Герсдорфа. Вы знали, что он был в дверном кармане его машины, как вы знали, что в бардачке был штык — тот самый штык, предметы, которые вы убили доктора Батова и его дочь, а до них, вероятно, два связиста в гостинице «Глинка». Я полагаю, фон Клюге подтолкнул вас к этому.
  «Может быть, он сделал, а может и нет, но это мой страховой полис, не так ли? Как то, что ты знаешь, можно положить в гребаный спичечный коробок. А то, что ты дойдешь фельдмаршалу, и корки хлеба не смажет.
  — Я не знаю, что мне нужно что-то доказывать, не так ли? Ваше слово против немецкого офицера? Как только мы сбреем тебе приговор к наказанию в виде приговора, мы предъявим тебя с фотографией в твоем деле НКВД и докажем ко всеобщему удовлетворению, что ты майор наркомата. Сомневаюсь, что даже фельдмаршал захочет вам помочь, как только мы это продемонстрируем.
  — Может быть, он подумает, что должен мне помочь. Держать рот на замке. Вы думали об этом? Кроме того, зачем мне у докторить Батова? Или, может быть, ты думал, что он и меня к этому подтолкнул. Вы думали об этом?
  — Я предполагаю, что вы как-то понесете с тем, что произошло в Катынском лесу. Может быть, вы даже были загружены, казнивших всех убийц этих поляков. Когда вы узнали от фельдмаршала, что я запросил убежища в Германии для Батова и его дочери, вы задали ему несколько вопросов, и фон Клюге рассказал вам то, что я ему сказал: что у Батова есть документальные доказательства того, что там произошло. в Катынском лесу. Итак, вы замучили и убили их и забрали гроссбухи и фотографии из квартиры Батова. Я полагаю, Батов выдал Рудакова и, возможно, вы убили тожеи. Его брат, швейцар в гостинице «Глинка», — ну, может быть, сложил два плюс два и побежал; или, может быть, вы его тоже убили, на всякий случай. Кроме того, это то, что у тебя получается лучше всего, не так ли? Ты хорош в футболе кабанов и волков, но еще лучше ты убиваешь людей. Как я почти заметил на свою цену.
  «Не очень хорошо. Если бы я был так хорош, как вы говорите, капитан, я бы еще раз выстрелил вам в голову, прежде чем спуститься с башни.
  — Возможно, ты не рад, что не убил меня. Но я рад, что ты все еще жив, мой друг. Ты будешь очень популярным свидетелем в Германии. Ты станешь знаменитым».
  ' Idl ti na fig. Кривиенко покачал головой. -- Что за чепуха , -- сказал он. — Босс ничего этого не допустит.
  — О, он может запустить это, — сказал я. — Видишь ли, не только я буду там, чтобы убедить его, что он должен. Есть еще полковник фон Герсдорф. И даже если фон Клюге не хочет верить, что вы были причастны к тому, что случилось с Батовым и в Катыни, ему доступны сообщения, если ему об этом расскажет кто-то из его знатного собрания.
  Кривиенко усмехнулся. — Лучше для тебя, если ты отпустишь меня. Лучше для тебя и лучше для меня. Ему будет стыдно, и он этого не оценит. Я тебя о-чень прошу. Отпусти меня, и ты меня больше никогда не увидишь. Я просто исчезну. Он прямо вправо. «Река в той стороне. Я просто пойду туда и исчезну. Если вы изготовите эту палку.
  — Думаешь, я отпущу тебя только потому, что это может смутить фон Клюге?
  — Он отпустит меня, если ты этого не сделаешь. Просто чтобы избежать скандала.
  — Я думаю, что если до вас дойдет дело до его в подстрекательстве к убийствам связистов, то это будет слово — слово майора НКВД — против слова немецкого фельдмаршала. Никто не поверит ничему, что вы скажете. Как только вы окажетесь под стражей, я предполагаю, что фон Клюге постарается как можно больше отдалиться от вас. Я нахмурился. «Кстати, а как вы прошли блокпост на мосту, а ваше имя не значилось в оперативных записях? Ты не плавал, так как ты это сделал? Все лодки между этим местом и Витебском были реквизированы прошлым летом.
  «Беда с вами, немцы, вы думаете, что есть только один способ содрать шкуру с кошки».
  — Судя по тому, что я слышал, большинство людей пользуются ножом.
  «Я расскажу вам за еще одной рюмкой, — сказал он, — как я полагаю, даже вам обнаруживают, рано или поздно».
  Я поднес фляжку к его губам и вылил немного в рот.
  ' Спасиба. ' Он пожалел плечами. — Метрах в пятистах выше по реке есть простой деревянный плот. Некоторые подруги сделали это для меня. Вы, наверное, для того, чтобы их связывали в реке, когда они связывают бревна вместе, перевозить вещи вверх и вниз по реке. Я просто толкал его. Ничего более сложного, чем это. Вы найдете мотоцикл, спрятанный в кустах на берегу. Послушай, если ты не собираешься меня отпустить, то я хотел бы изредка употреблять. Мое плечо болит, и я истекаю кровью. Вы упомянули что-то о тюремной больнице?
  — Я должен убить тебя прямо здесь.
  «Возможно тебе следует».
  Я схватил его за воротник и поставил на ноги. «Пошевеливайся».
  — Что, если я не хочу идти?
  «Тогда я могу выстрелить в тебя снова. Вы должны знать, что есть много опасений сделать это, не причинив себе слишком много вреда. Я схватил его за ухо и вставил в него ствол маузера. — Или я мог бы отстрелить твои сальные гребаные уши по одному. Думаю, никто, кроме тебя и палача, не будет сильно возражать, если в твоей голове не будет пар ложек.
  *
  Я поехал обратно к Петропавловскому мосту и пинком сбросил пленника с пассажирского сиденья на землю. Я велел оперативникам доставить Кривиенко в катастрофу на Киверштрассе и, после того, как врач обработает его той раны, запереть его на ночь в одиночной машине.
  — Я буду там со стрельбой утром, — сказал я, — как только поговорю с полковником на фоне Герсдорфом.
  «А это Дьяков-с», — сказали они. — Пуцер фельдмаршала.
  — Нет, — сказал я. «Настоящий Дьяков мертв. Этот человек — майор НКВД по фамилии Кривиенко. Это он убил тех двух групп связистов. Я не упоминал ни русских, ни испанцев; Немцы не очень беспокоились о людях из других стран, кроме Германии. — И он все еще опасен, так что обращайся с ним осторожно, слышишь? Он лиса, тотон. Он только что меня застрелил. И почти удалось. Если бы не ложа, которая мне мешала, я был бы мертвецом».
  Моя грудь все еще болела, так что я расстегнул рубашку, чтобы подписчик, и в свете фонарей гончей псарни я увидел синяк размером и цветом с фризской татуировкой.
  Вернувшись в Красный Бор, я заметил сразу, что «мерседеса» полковника нет, и когда я прибыл в дверь его барака, чтобы сообщить ему, что Кривиенко раскрыл свою руку, ответил не раскрыто, и ни одна лампочка не загорелась.
  Я приближаюсь к офицерской столовой в поисках информации о его местонахождении.
  — Разве вы не видели ислама? — выбран сержант столовой — берлинец, который, как мне показалось, был немного теплым.
  — Какое?
  «Большинство начальников Верховного командования обедают сегодня вечером в столовой универмага в Смоленске в качестве гостей, коменданта большого веса армии».
  Поэтому я потерял под дверью фон Герсдорфа записку, в которой запросил его звонок мне, как только он нашел в Красный Бор.
  Затем я пошел спать.
  
  
  ГЛАВА 13
  Воскресенье, 2 мая 1943 г.
  Я проснулся от стука в дверь, который мог бы провести вечер за выпивкой с начальником городского гарнизона. Я зажег свет и, все еще в пижаме, спрыгнул с кровати, сделал шаг к двери — это была не очень большая хижина — и открыла ее. Вместо полковника фон Герсдорфа снаружи стояло трое солдат — капрал и двухрядовых. Они хотели сделать большое внимание к голубым лунам.
  — Капитан Гюнтер? — сказал капрал.
  Я взглянул на часы. — Два часа ночи, — сказал я. — Люди, вы что, никогда не спите? Убирайся отсюда.
  — Пойдемте с нами, пожалуйста, сэр. Вы подавляете.
  Мой зевок сменился удивлением. — Какого черта?
  — Пожалуйста, пойдемте с нами, сэр.
  «По чьему приказу меня арестовывают? Какая плата?
  — Пожалуйста, сделайте, как вам сказано, сэр. У нас нет времени на всю ночь.
  Я сделал паузу на мгновение и обдумал свои варианты, что не заняло много времени после того, как я заметил, что один из рядовых держит скрипку на спусковом крючке своего MP40. Как и многие солдаты в этой части мира, он выглядел так, словно ему не терпелось застрелить кого-нибудь.
  — Могу я одеться или это строго так, как ты?
  — Мне приказано, чтобы вы сразу шли с нами, сэр.
  'Хорошо. Если ты хочешь этого.
  Я взял свою шинель и хотел было надеть ее, когда капрал отобрал ее у меня и начал обшаривать карманы, и тут я вспомнил о вальтере, который там был, только он добрался до него первым.
  — Забавный парень, да?
  Я украшена, что смущенно ухмыляюсь. — Я как раз собирался вспомнить об этом, капрал.
  — Конечно, — сказал капрал. — Когда он был у тебя в руке, может быть, и указывал мне на живот. Мне не нравится, что вы обнаруживаете себя с пистолетом при задержании. Он сделал шаг ближе — достаточно близко, чтобы я почувствовал запах пота на его рубашке и запах обеда в его дыхании. — Знаешь, в моей книге это считается сопротивлением аресту.
  — Нет, капрал, я как раз надевал пальто. Уже поздно, и я забыл, что пистолет в кармане.
  — Чертовски хорошо, — сказал капрал.
  — Нам не нравятся люди, реагирующие на арест, — сказал солдат, испытывающий раздражение на спусковом крючке.
  — На самом деле я не отвечаю на арест, — сказал я. «Пистолет был недосмотром».
  — Все так говорят, — сказал капрал.
  'Они? Кто они? Ты говоришь так, словно постоянно арестовываешь людей, хотя очевидно, что ты ни хрена не понимаешь, что делаешь. А теперь отдай мне свое пальто, и пойдем, куда бы мы ни направлялись, разобраться в этом вздоре.
  Он вернул мне мою шинель, и, надев ее, я последовал за ними на свободе. Меня вели не в столовую, не в адъютантскую контору и даже не в фельдмаршалские апартаменты, а в ожидавший фургон.
  'Куда мы идем?'
  — Садись. Скоро узнаешь.
  — Хотя ясно, что это не так, — сказал я, усаживаясь на заднее сиденье, — потому что скоро будет прямо сейчас.
  — Почему бы вам не заткнуться, сэр? — сказал капрал и забрался в фургон.
  'Сэр. Мне нравится, что. Забавно, как уважительно проявляются люди, когда им просто не терпится дать тебе по голове».
  Он не стал распространяться, поэтому я помолчал несколько минут, но это длилось недолго. Не после того, как мы выехали из главных ворот и разместились в городе. Мне все меньше и меньше нравилось мое положение. Чем дальше мы удалялись от Красного Бора, чтобы тем больше времени ушло на то, старшее уполномоченное мое затруднительное положение; и не только это: меня тоже было казнить. Я знал, на что собрали эти люди. Несмотря на все страдания таких людей, как сказал судья Гольдше, Вермахт был таким же жестоким и безразличным к жизни, как и наш враг. В первые дни «Барбароссы» я видел, как солдаты по дороге в Россию расстреливали из пулеметов мирных жителей из чистой ада.
  — Послушай, — сказал я, — если это как-то связано с этим проклятым русским дураком Дьяковым, то я сочту за одолжение, если ты пойдешь и найдешь полковника фон Герсдорфа — из абвера? – и он узнает о моем положении. Он поручится за меня. Как и лейтенант Восс из полевой полиции.
  Никто из них не сказал ни слова – они просто смотрели прямо перед собой на пустынную проселочную дорогу, как будто меня не присутствуето.
  — Знаешь, я бы посчитал еще большей услугой, если бы ты вынул этот MP40 из моей уха. Если мы наткнемся на кочку на дороге, у меня могут возникнуть серьезные серьезные проблемы со слухом».
  — Думаю, у вас уже проблемы со слухом, — приложениял капрал. — Разве ты не слышал, как я говорил тебе заткнуться?
  Я скрестила руки и указала головой. — Ты же знаешь, что мы на одной стороне, капрал. В этой войне. Я не могу пользоваться доверием лидера, но министр пропаганды очень обидится, если я не могу показать высокопоставленного представителя Катынского лесного хозяйства сегодня утром. Это делает его тщательной работой. Не думаю, что было бы презумпцией сказать, что доктор очень разозлится, когда узнает, что меня арестовали. Я обязательно выясню, кто вы такой, и сообщу ему, что вы были крайне бесполезны.
  Я ненавидела себя за то, что сказала все это, но на самом деле мне было страшно. Меня, конечно, арестовывали и раньше, но жизнь, очевидно, мало что значила так далеко от дома, и после того, что я видел в Катынском лесу, мне очевидно слишком легко, лесу. затылок сварным армейским капралом.
  — Я просто выполняю приказ, — сказал капрал. — И мне плевать, кого ты знаешь. Кто-то вроде меня — кто-то на дне кучи — все это дерьмо не имеет никакого значения. Я просто делаю то, что мне говорят, понимает? И это конец. Офицер говорит: «Стреляйте в эту ублюдку», и я стреляю в гребаного ублюдка. Так почему бы вам не поберечь свое гребаное дыхание, капитан Гюнтер? Я устал, как собака. Все, что я хочу сделать, это закончить свою чертову смену, лечь спать и поспать пару часов, прежде чем мне вставать и снова делать то, что мне говорят. Так что трахни себя и трахни своего маленького друга в министерстве».
  — Вы особенно умеете обращаться со словами, капрал.
  Я заразилась рот и укрылась в теплом воротнике пальто. Доехали до окраины Смоленска и снова до КПП у Петропавловского моста. Дежурили те же ребята из полевой полиции. Именно они заполнили некоторые пробелы, пока капрал в соответствии с нашими подписанными приказами.
  — Вы знаете, что здесь происходит? — спросил я у питомников.
  «Извините, сэр, — сказал один из них — человек, с предметами я разговаривал заранее, — но мы сделали так, как вы сказали. Мы произошли с арестантом в тюрьме, но когда мы убили блокпосту возле Комендатуры, фельдмаршал, который был в попутной машине, увидел нас и, главное, увидел своего Путцера , Дьякова. Дьяков рассказал ему какую-то историю о том, как вы пытали его в отместке за то, что на днях фельдмаршал сорвал с вас полоску в томской столовой. По случаю, так, я думаю, он сказал. Во всяком случае, фельдмаршал поверил ему и пришел в ярость. Никогда не видел, чтобы он выглядел таким взбешенным. Получился цвет свеклы. Боюсь, он отменил ваши приказы и получил своего конвоя награду Дьякова прямо в СГМА; затем он выбрал, где вы были. Мы сказали ему, что вы вернулись в Красный Бор, и он сказал, что если мы видели его раньше, то немедленно поместим вас под строгий арест и доставим в Лучинскую башню.
  — Где это, черт возьми? Я посоветовал.
  — В наружной кремля-с. Вообще не очень приятное место. Гестапо иногда использует его, чтобы смягчить своих деловых партнеров. Простите, сэр.
  — Скажи Воссу, — сказал я. — Скажи Воссу, что, по-моему, меня туда сейчас везут.
  Один из других полевых полицейских вернул наши приказы и махнул рукой, чтобы мы шли.
  Через несколько минут мы подошли к круглой угловой башне из красного кирпича. Снаружи это было неприступное место; внутри запретное стало прямо запретным: сыро и вонюче, и это была только прихожая. Камера, где мне предстояло выделиться издалека ночи, находилась за потерей мощности люком в полу и спускалась вниз по скользким каменным ступеням. Это было похоже на погружение в рассказ Э.Т.А. Хоффмана. У подножия лестницы я понял, что был один, когда обернулся, то увидел сапоги капрала, выходящие через люк. Это было новость, что я видел. В следующий момент люк рухнул с громким хлопком, похожим на удар метеорита о вершину горы, и я попал в тьму, которую можно было отрезать ножом.
  Когда я взял себя в руки, я соскользнул с части лестницы на спине, а затем встал. Напрягая глаза, чтобы увидеть, есть ли что-то большее, чем я сам, бедняга, и протягивая руки перед собой, чтобы не наткнуться на какую-нибудь стену или дверь, я смотрел то в одну, то в другую сторону, но была видна только тьма. Набравшись остатков сильно испытанного мужества, я проглотил немного холодного влажного воздуха и позвал. — Привет, — сказал я. — Здесь есть кто-нибудь?
  Ответ не раскрыт.
  Я был один. Я никогда не чувствовал себя одиноким болеем. Сама смерть не могла чувствовать себя намного хуже. Если цель моего заточения была, как усилилась гончая на мосту, смягчить меня, то я уже обнаружил себя довольно свободным. Я не мог бы почувствовать себя мягче, если бы я был сделан из сливочного сыра.
  Я сел и терпеливо ждал, пока кто-нибудь придет и скажет, что со мной будет. Но это было бесполезно. Никто не пришел.
  
  
  ГЛАВА 14
  Понедельник, 3 мая 1943 г.
  Меня отпустили за пару часов до суда, чтобы я успел помыться, поесть, надеть форму и посоветоваться с судьей Йоханнесом Конрадом, который любезно преобразовал меня. Мы встретились в кабинете армейской комендатуры, где Конрад сообщил мне, что я обвиняюсь в покушении на погибшего Алока Дьякова, который также был главным свидетелем; что фон Шлабрэндорф должен был быть предстать перед судом; и что фельдмаршал фон Клюге сам председательствовал на суде.
  — Он может это сделать? — спросил я Конрада. «Едва ли он беспристрастен».
  — Он фельдмаршал, — сказал Конрад. «Он может делать в этом театре все, что, черт возьми, хочет. У кайзера было значительно меньше власти, чем у фона Клюге в Смоленской области».
  — Разве ему не нужны два других судьи?
  — Не совсем так, — сказал Конрад. «Нет никаких требований, чтобы было два других судебных решения. И даже если бы они были, они все равно были бы только то, что он им сказал. Он покачал головой. — Вы знаете, это выглядит не очень хорошо. Я думаю, он действительно хочет тебя повесить. На самом деле он, кажется, даже неприлично торопится сделать это.
  — Меня это не очень беспокоит, — сказал я. — Слишком много улик против его путцера , Дьяков. Как только это утвердится, все рухнет, как бумажный дом».
  Я рассказал Конраду, что о том, чем на самом деле узнал Дьяков, и что полковник фон Герсдорф и досье НКВД на майора Кривиенко, который он перевел всю субботу, до присутствующих все, что я сказал.
  — Мы с этим полковником довольно тесно работали над, — сказал я. — Он так же рассказывает, что Дьяков действительно майор Кривиенко, как и я. Между двумя двумя нет любви».
  Конрад выглядел огорченным. — Все это очень хорошо, — сказал он, — но полковник фон Герсдорфа никто не видел субботнего обеда коменданта в офицерской столовой универмага. И, вероятно, никто не знает, где он.
  «Какая?»
  «Он получил сообщение, пока был на ужине, встал и ушел, и с тех пор его никто не видел. Его машины тоже нет.
  Я неловко сглотнул. Неужели Кривиенко уже убил полковника, когда меня застрелили? Это, несомненно, было бы уверено, почему он был так в том, что принадлежит на свободе.
  — Посмотрим, если ты собираешься узнать точное время, когда полковник ушел от ужина в универмаге, — сказал я.
  Йоханнес Конрад
  — Тогда мне нужно, чтобы вы отправили срочное сообщение в министерство пропаганды.
  — Я уже сделал это, объясни — Конрад. — Доктор Геббельс сейчас в Дортмунде. К сожалению, связь и железнодорожное сообщение там были нарушены из-за бомбардировок Королевских ВВС. Самый тяжелый со времен Кёльна, видимо. Наши внутренние внешние коммуникации были нарушены новым русским наступлением на кубанские и новороссийские направления».
  — Я начинаю понимать неприличную пешку фон Клюге, — сказал я. — А как насчет Бюро по расследованию военных преступлений? Что на счет судьи Гольдше? Вам удалось связаться с ним?
  'Да. Но и в этом мало утешения.
  — Ой?
  — Боюсь, у судьи Гольдше носит руки, — сказал Конрад. — Как вы знаете, это бюро — всего лишь отдельный юридический отдел Главного военного командования. он получает приказы от отдела международного сообщения ОКВ и Максимилиана Вагнера; а Вагнер — который и так был болен — ну, он подчиняется доктору Рудольфу Леманну. И мне жаль вам об этом говорить, но вряд ли ли Леманн вообще что-то сделает. Боюсь, что политика здесь деликатна, Гюнтер.
  — Как и моя шея.
  «Видите ли, недавно Леманн написал служебную записку в Министерстве иностранных дел, в которой утверждалось, что виновные в совершении французских преступлений против местных жителей должны оставаться на усмотрении французских судов. Он также приказал приостановить все казни во Франции, чтобы улучшить отношения с французским разумом. Ни то, ни другое не понравилось некоторым из наших более высокопоставленных генералов в Берлине, которые подсчитали, что Леманн перегнул палку и что это вопросы для ответственных за значительную часть армии, большинство из которых и в лучшие времена недолюбливали юристов. И это еще не все. Рудольф Леманн из Позена, как и фон Клюге; он из Восточной Пруссии, близкий друг фельдмаршала и обязан своим продвижением на должность генерал-полковника юридического отдела вооруженных сил не кому иному, как Гюнтеру фон Клюге. Доктор Леманн ни за что не мешается в то, как фон Клюге управляет делами в группе армий «Центр». Не без потери своей опоры власти и главного покровителя. Конрад вздохнул. — Прости, Гюнтер, но так уж вышло.
  Я точно и закурил одну сигарету Конрада. На улице был самый теплый день в году; у всех — даже у русских — была улыбка на лице, как будто лето наконец-то действительно пришло. Все, кроме меня.
  — Генерал фон Тресков, — сказал я. — Поговори с ним, пожалуйста? Он должен мне одолжение. Большая услуга по обмену с магнитофоном. Вы можете помнить об этом. Вы можете использовать именно эти слова. Он поймет, что это значит.
  — Генерала нет в городе со вчерашнего дня, — сказал Конрад. — Как вы, возможно, знаете, к северу отсюда, в месте под названием Курск, планируется крупное наступление, и как главный оперативный офицер AGC обсуждает материально-техническое обеспечение с фельдмаршалом фон Манштейном и генералом Моделем. Он не ожидается в Смоленске в четверг раньше.
  «К этому времени я уже буду повешен». Я ухмыльнулся. «Да, я начинаю осознавать всю степень моего затруднительного положения».
  — Я также говорил с лейнантом Воссом, — сказал Конрад. — Он готов предоставить ваше имя.
  — Что ж, это облегчение.
  «Неохотно».
  — Он боится рассердить фельдмаршала.
  'Конечно. Фельдмаршал очень поддерживал полицию на этом театре военных действий. Это фельдмаршал дал Воссу свой пехотный штурмовой значок. И позаботился о том, чтобы оперативникам дали, как следствие, удобную стоянку в Грущенках. Он пожаловался на плечи. — В сложившихся обстоятельствах он вряд ли станет очень убедительным свидетелем.
  — Кажется, у меня не так много друзей, не так ли?
  — Есть еще одна вещь, — сказал Конрад.
  «Да?»
  — Профессор Бутц, который своим нынешним положением также обязан фельдмаршалу фон Клюге, можно даже, своей реабилитацией, — сказал некоторые судебно-медицинские экспертизы вашего личного Вальтера ППК. Он не совсем уверен — из-за наличия надлежащего оборудования здесь, пистолета в Смоленске, тесты не дали результатов — но есть вероятность, что ваш был использован для гибели капрала связи Квидде. Профессор Бутц предположил, что вы могли застрелить Квидде.
  Я пожалел плечами. — Ну, я не вижу, чтобы тот факт, что это был мой пистолет, ничего не просил, — сказал я. — Маузер-метла фон Герсдорфа была использована для убийства доктора Беругете. Очень вероятно, что Кривиенко может подставить меня для Беругете, точно так же, как он предполагал подставить полковника фон Герсдорфа».
  — Да, я вижу это, капитан, — сказал Конрад. «К сожалению, здесь судят не Кривиенко. Ты. И вы могли бы рассмотреть это также. Этот маузер был найден в вашей ненависти, а не в ненависти Дьякова. Извините, я имею в виду Кривиенко.
  Я улыбнулась. «Вы должны получить заключение о том, что такое хозяйство», — сказал я. «Повесить меня — отличный способ заменить часть нашего нераскрытого случая в ближайшей мышиной нору».
  «Честно говоря, я думаю, что единственный реальный шанс — это ваша сделка, что вы ошиблись в своих суждениях», — сказал Конрад. — Сдается на милость суда и решение, что, хотя вы действительно стреляли в Алоку Дьякова, вы не хотели его убивать. Я не вижу других альтернатив».
  — Это моя лучшая защита?
  'Я думаю так.' Он пожаловался на плечи. — Потом мы посмотрим, как снять с тебя другие обвинения. Может быть, к тому времени полковник нашелся в Смоленске.
  — Да, возможно.
  — Поверьте, я верю в то, что вы говорите. Но без какой-либо истории-либо подтверждения, подтверждающих ваши права, возможно, ее к удовлетворению этого суда, когда он будет созван, будет почти невозможно. Нельзя отрицать, что во всем этом есть элемент неудачи».
  «Не просто элемент». Я выдохнул. — Это вся периодическая таблица.
  Я нервно потер шею. «Говорят, что перспектива быть повешенным чудесным образом концентрирует человечество. Я не уверен, что употребил бы это слово чудесным образом. Но в подозрениях нет. Особенно, когда ты сам видел несколько повешений.
  — Вы говорите о Хермихене и Куре.
  'Кто еще?' Я оттянул воротник туники от груди — он был тугим — и глубоко и ровно вздохнул. — Можешь и сказать мне. Виселица с оконной рамой во дворе округа на Киверштрассе. Они воздвигли его снова?
  — Я действительно не знаю, — сказал Конрад.
  Он только что пришел с допроса подозрительного катынского свидетеля в приговоре на Киверштрассе, я знал, что он лжет.
  На мгновение мне приснился кошмар: я задыхаюсь на виселице на Киверштрассе, мои ноги болтаются, как лоскут, одно плечо тянется к небу, а мой язык свисает изо рта, как моллюск, отпускающий свою раковину. И мое сердце пропустило удар, а потом еще один.
  — Сделай мне одолжение, — сказал я Конраду. — Я собираюсь написать письмо доктору Крамсте. Если я действительно замахнусь на это, ты увидишь, что она это предоставит?
  *
  Мой военный трибунал Отчеты в армейской Комендуре в десять утра, в той самой комнате, где еще в марте судили Хермихена и Кура, чем их прежде повесили, конечно. После моего разговора с фельдмаршалом фон Клюге это естественно предрешенным — и мне, и ему. Несомненно, он столкнулся с тем же самым по поводу последних прослушиваний. Я был уверен в этом, когда он вошел в комнату с хмурым взглядом и полностью избежал моего взгляда. Я прошел через достаточно уголовных процессов, чтобы понять, что это нехороший знак. Он действует на свои наручные часы. Это тоже не было хорошей знакомой. Случайность, он признался мне виновным, чтобы меня повесили до обеда.
  Конечно, я мог бы сказать одну вещь, чтобы сорвать мой суд, хотя я думал, что на самом деле это очень мало мне в спасении жизни. Мое необоснованное утверждение — пленка, естественно, была изъята, — что Адольф Гитлер взял крупную взятку в обмен на лояльность к фону Клюге, вряд ли ли снискало мне расположение моего суда, и весьма вероятно, что он приказал бы мне немедленно выполнить в любом случае; тем более что сохраняется и его вероятная причастность к гибели двух связок из замков, которые могли подслушать разговор с его вождем. Наверняка именно это он и спешил скрыть. Изменит ли что-нибудь письмо в память об этом в суде? Кто из прусских рыцарей и баронов вермахта поверил бы такую крестьянину, как я, вместо собрата-аристократа?
  Нет, судья Конрад был прав. Единственным моим реальным шансом была ужасная ошибка – отдаться на милость военного трибунала и сознаться, что, хотя я действительно дважды выстрелил в Алоку Дьякова, я сам на деле не собирался его убивать. По случаю, это было правдой. И, конечно же, даже фельдмаршал не мог приказать казнить немецкого офицера за то, что он просто ранил русского Путцера . Изнасилование и смерть — это одно; простой случай телесных повреждений на Иване был другим.
  Но вскоре стало ясно, что я ошибался. Несмотря на мою мольбу, фон Клюге по-прежнему исследовал все опасения, которые позволили атаковать только однократно: он все равно обнаружил меня повесить, но ему необходимо было подтвердить это утверждение Путцера — рассказом русского языка, который я на самом деле хотел убить его .
  Кривиенко с сильно забинтованной левой рукой на перевязи, но в остальном выглядевшей ничуть не потрепанной, был, надо сказать, весьма убедительным свидетелем — чего и ожидается от человека, который был майором НКВД. По тому, как он говорил, у меня сложилось впечатление, что мой процесс был сильно не первым показательным процессом, на что он похож или давал показания: он говорил с видом честности, который убедил бы Инквизицию. Он даже ухитрился с сожалением увидеть, что ему пришлось раскрыть суду, как я угрожал и пытал его одним выстрелом, потом другим. В какой-то момент настоящие слезы покатились по его лицу, когда он рассказал суду, как искренне опасался за свою жизнь. Даже я был убежден в собственной вине.
  Русский почти закончил предоставлять сообщение, когда, к моему перемещению облегчению, дверь в заднюю часть зала суда открылась, и вошел полковник фон Герсдорф. Его появление вызвало настоящий переполох, а не потому, что он опоздал, а потому, что его мужчина в форме немецкого адмирала. Адмиралы редко встречались в этой части России, не выходя к морю. У мужчин были белые волосы, матросский румянец, кустистые брови и круглые тела. Единственным украшением на его довольно потрепанной гимнастерке был первоклассный железный крест — как будто это действительно все, что было необходимо. Я сразу догадался, кто это, хотя сам его не узнал. У фона Клюге не было таких проблем, и он и остальные придворные тут же встали, потому что этот человек все-таки был главой абвера — никто иной, как адмирал Вильгельм Канарис. Его самого сопровождали две жесткошерстные таксы, которые верой и правдой стояли у пяток знавших лучшие времена башмаков.
  — Джентльмены, простите, пожалуйста, за второе, — тихо сказал Канарис. Он окинул взглядом комнату, которая теперь была мужчиной, стоящей по стойке смирно, мягко и мягко. — Полегче, джентльмены, полегче.
  Суд расслабился. Все, кроме фельдмаршала фон Клюге, который выглядел совершенно сбитым с толку прибытием немецкого шпиона.
  — Вильгельм, — пробормотал фон Клюге. 'Какой сюрприз. Меня не проинформировали. Никто — я понятия не имел, что вы едете в Смоленск.
  — Я тоже, — сказал Канарис. — И, если быть с вами откровенным, я чуть не попал. Мой самолет должен был вернуться в Минск с неисправным двигателем, и полковник фон Герсдорф был вынужден приехать и забрать меня на своей машине, а это шестьсот километров туда и обратно. Но мы как-то справились. Я не могу за бедного барона, но я очень рад быть здесь.
  — Я в порядке, сэр, — сказал фон Герсдорф и подмигнул мне. — И в конце концов, это прекрасный день.
  — Да, теперь, когда я здесь, я очень рад, что пришел, — продолжал Канарис. — Потому что я вижу, что еще не поздно воспроизвести полезную роль в этом процессе.
  — У вас есть преимущество передо мной, Вильгельм, — сказал фон Клюге.
  — Ненадолго, старина. Не долго. Он используется на стуле. — Могу я сесть?
  — Мой дорогой Вильгельм, конечно. Хотя, если вы только что проделали весь этот путь по дороге, то, может быть, лучше будет прерваться, чтобы вы освежились, после чего мы с вами решили поговорить наедине.
  «Нет нет». Канарис снял фуражку морского офицера, сел и закурил маленькую острую сигару. — И, при всем уважении, я пришел не к вам, не к полковнику фон Герсдорфу и даже не к этому наглецу. Канарис используется на меня. «О, я много слышал во время моих путешествий».
  Фон Клюге раздраженно покачал головой. — Он более чем наглый, сэр. Он откровенный лжец, отъявленный негодяй, который обвиняют в убийстве невиновного человека и позор для мундира немецкого офицера».
  — В таких случаях он обязательно должен быть сурово наказан, — сказал Канарис. — И вам следует немедленно приступить к этому испытанию. Так что, пожалуйста, не останавливайтесь из-за меня.
  — Я рад, что вы заметили, Вильгельм, — сказал фон Клюге, снова садясь. «Спасибо». Он взглянул на фон Шлабрэндорфа и обратился к нему, чтобы он продолжал допрашивать видео, но Канарис, вероятно, еще не закончил говорить. В самом деле, он едва начал.
  — Кого обвиняют в убийстве капитана Гюнтера.
  — Мой русский путцер , сэр, — сказал фон Клюге. — Это человек с перевязанной рукой, который сейчас дает показания. Его зовут Алок Дьяков.
  Канарис покачал головой. 'Нет, сэр. Имя этого человека не Алок Дьяков. И его никогда нельзя было назвать невиновным человеком. Не в этой жизни. И, возможно, не следующих. Он терпеливо попыхивал сигарой.
  Русский встал и, видимо, собирался что-то сделать, пока не увидел, что фон Герсдорф наставил на него.
  — Что здесь происходит? — пробормотал фон Клюге. — Полковник фон Герсдорф? Объяснись.
  — Всем свое время, сэр.
  «Я думаю, что на данном мероприятии, — сказал Канарис, — было бы лучше, если бы мы очистили суд от всех, кто не имеет существенного отношения к этому судебному разбирательству. Я собираюсь сказать кое-что, что, возможно, не всем нужно слышать, старый друг.
  Фон Клюге коротко контактный и встал. «Эти дозы приостановлены», — сказал он. — Пока э… адмирал Канарис… и я…
  — Мы с вами, естественно, можем остаться, — сказал Канарис фельдмаршалу, когда из комнат толпой начали собираться люди. — Полковник фон Герсдорф, капитан Гюнтер, судья Конрад — вам тоже лучше остаться, поскольку вы играете ключевую роль во всем этом деле. И вы, конечно, герр Дьяков. Да, я думаю, тебе лучше пока остаться, не так ли? В конце концов, именно из-за тебя я пришел.
  Когда во дворе не осталось никого, кто не был назначен адмиралом, фон Клюге закурил сигарету и предложил сделать вид, будто он все еще командует военным трибуналом; но по правде говоря, теперь все знали, у кого была рука кнута. Прежде чем продолжить, Канарис сыграл с ухом одним из такс.
  — Я думаю, тебе следует приготовиться к шоку, Гюнтер, — сказал Канарис фон Клюге. — Видите ли, этот человек — человек, которого вы знаете как Алок Дьяков, ваш Путцер , — офицер НКВД, и я узнал его, как только явился в этот военный трибунал.
  «Какая?» — сказал фон Клюге. 'Бред какой то. Он был школьным учителем.
  — Мы с этим человеком уже встречались по одному случаю, — сказал Канарис. «Как вы, возможно, знаете, во время гражданской войны в Испании я несколько раз был в Испании и за ее пределами, предполагаемую немецкую разведывательную сеть, которая существует по сей день и служит нам очень хорошо. Иногда мне забавляло проверять себя и свое владение испанским языком, работая среди красных. И именно в Мадриде я встретил человека, которого сейчас вижу в этом суде, хотя он, возможно, помнит меня лучше как сеньора Гильермо, аргентинского бизнесмена, оставляющего за собой следы эвакуации коммунов. Я ездил в советское посольство в Мадриде в январе 1937 года, чтобы встретиться с ним, когда он был военным атташе Михаилом Спиридоновичем Кривиенко. Он был в Испании, чтобы помочь создать интернациональные бригады на стороне республики, хотя справедливо сказать, что на посту комиссара в Барселоне и Малаге ему удалось расстрелять столько же из них, сколько и людей на стороне республики. фалангисты. Не так ли, Михаил? Анархисты. троцкисты. ПОУМ. Любой, кто не был сталинистом, на самом деле. Ты всех убивал.
  Кривиенко промолчал.
  — Не верю, — сказал фон Клюге. «Это невероятно».
  — О, уверяю вас, это чистая правда, — сказал Канарис. — У полковника есть досье НКВД на Кривиенко, подтверждающее это. Думаю, именно поэтому он убил подозреваемого капитана Гюнтера. Почему он понял, что капитан напал на него. И точно он убил несчастного доктора Берругете из-за того, что узнал о нем, когда был комиссаром в Испании. Я полагаю, что он, возможно, также убил несколько человек с тех пор, как мы, немцы, захватили Смоленск. Не правда ли, Михаил?
  Теперь глаза Кривиенко были на исходе. Но пистолет Вальтер фон Герсдорфа стоял у него на пути.
  «И до последних последних преступлений он и еще один человек по фамилии Блохин часто бывали в Смоленске с командой палачей НКВД, убивая революции и Союз Советских Социалистических Республик. Включая, рискуя, несколько тысяч польских офицеров весной 1940 года. Кривиенко умеет лучше всего: убивать. Всегда был. О, он очень умен. Во-первых, он отличный лингвист: говорит по-русски, по-испански, по-немецки, даже по-каталонски — это очень сложно для изучения языка. Я никогда не делал. Но стать - специальность Кривиенко. Видите ли, он потерпел неудачу в Испании, а неудачу очень трудно объяснить такому тирану, как Сталин, да и вообще всем тиранам. Это замедлитель, почему сейчас он был всего лишь майором, когда он был полковником в 1937 году. Я полагаю, что ему пришлось предпринять действия по предотвращению многих конфликтов в Испании. Не так ли, Михаил? Вас чуть не расстреляли по возвращении в Россию, не так ли?
  Кривиенко ничего не сказал, но по выражению его лица было ясно, что он знает, что игра проиграна.
  «Как только полковник фон Герсдорф рассказал мне о Кривиенко, я понял, что это должен быть тот самый парень. Значит, я просто обязан был приехать сюда, в Смоленск, и, возможно, отдать данные? Видите ли, никто из вас не может знать, что полковник Кривиенко берет на себя ответственность за смерть одного из моих лучших агентов в Испании — человека по имени Эберхард Функ. Функ был застрелен, но не раньше, чем этот человек до нас безжалостно и жестоко пытал его. С ножом. Вот как он предпочитает убивать. О, он используется пистолетом, если пистолет. Но Кривиенко любит чувство высшей вздох своей жертвы». Канарис снова затянулся сигарой. — Он был хорошим человеком, Фанк. Вы знаете, дальний родственник нашего рейхсминистра экономики. Честно говоря, я никогда не думал, что долго говорить Вальтеру Фанку, что человек, пытавший и убивший Эберхарда, наконец-то пойман».
  Фон Клюге приобрел тихий оттенок серого, а его сигарета так и осталась непокуренной в пепельнице. Его руки были глубоко засунуты в карманы, и он был похож на школьницу, у которой конфисковали любимую игрушку.
  — Вопрос, конечно, — сказал Канарис, — раньше чем Кривиенко, пока он здесь, в Смоленске, работает на тебя, дружище? Чем он был раньше, пока был вашим Путцером ?
  — Мы много ходили на охоту, — глухо сказал фон Клюге. 'Это все. Охота.
  — Я уверен, что вы сделали это. По словам Руди, Кривиенко произошел для вас успешную охоту на кабане. Да, наверное, это было очень весело. В этом нет ничего плохого. Но у Руди есть свое мнение о том, чем он раньше еще, не так ли, Руди?
  — Да, сэр, — сказал фон Герсдорф. «Из его досье НКВД ясно, что Кривиенко никогда не был обученным шпионом. У него была квалификация полицейского и палача, как уже сказал адмирал. С тех пор, как немцы пришли в Смоленск, он затаился, завоевав наше доверие. Ваше доверие, фельдмаршал. Ждем удобного обнаружения, чтобы начать передачу информации о наших планах Иванам. Я считаю себя частично ответственным за это; в конце концов, я познакомил вас двоих.
  — Да, да, — сказал фон Клюге, будто надеясь, что это улучшит ситуацию в Берлине.
  «Конечно, зимой все было тихо, так что Кривиенко мало что мог сделать, кроме как вмешиваться в гладкое расследование капитаном Гюнтером Резни в Катынском лесу. Отстранен, именно Кривиенко помог увести или, возможно, даже назначен другим офицером НКВД по имени Рудаков, который также был причастен к Катынскому расстрелу; и что он вызвал случайного врача по имени Батов, который мог быть вызван бесценными документально обоснованными обвинениями, что на самом деле произошло со всеми случайными случаями польскими офицерами».
  — Вероятность вероятности были бы совершенно неопровержимы, — добавил Канарис. «В настоящее время Кремль уже утверждает, что все это катынское исследование было основано на том, что часть циничной черной пропаганды абвера глубоко вбивает клин во вражескую коалицию. Всем очевидно, что поляков убили по-русски, хотя это и не мешает по-русски говорить иначе. Конечно, как только майора Кривиенко предстанет перед свидетелями в Берлине, им будет очень трудно поддерживать эту ложь. Наверняка они еще будут утверждать, что мы его вынудили, или что-то в этом роде. Ложь — вот что умеют большевики. Но, несмотря на все это, Кривиенко предоставляет возможность представить одну неоспоримую правду об этой войне. Я уверен, что вы цените этот факт так же, как и я, фельдмаршал.
  Фон Клюге тихо хмыкнул.
  «Теперь, когда до нашего нового прихода на Курск осталось всего несколько недель, Кривиенко стал более активным, — сказал фон Герсдорф. — Почти наверняка он убил двух связистов из 537-го полка, потому что они связывались, что он подслушивал ваши собственные разговоры с командиром, вероятно, о новом наступлении, и использовал рацию в замке для сообщений индивидуального связному в Советской военной разведке — ГРУ. И что он также убил связи третьего — капрала Квидде — когда произошло обнаружение неопровержимых угроз, что Кривиенко убил двух его товарищей.
  Конечно, все это было неправдой; Фон Герсдорф наверняка рассказал магнит Канарису о записи телефонной записи Гитлера с фоном Клюге и о задержании, но Канарис слишком был умен, чтобы сказать фон Клюге, что он знал, что это была настоящая смерть связистов. Поставить в неловкое положение фельдмаршала явно не входило в планы абвера. Это было определенно не на меня, и я решил, что лучше следовать хитрому примеру адмирала и держать язык за зубами о том, что я знаю.
  — По случаю, это то, что я напишу в своем отчете, Гюнтер, — заметил Канарис.
  — Понятно, — тихо сказал фон Клюге.
  — Не будь к себе слишком строгим, дружище, — сказал Канарис. — Шпионы повторяются. Офицерам слишком легко попасть вот так на войну. Даже фельдмаршал. Ведь только в прошлом году сложилось, что человек из моего штаба — майор Туммель — шпионил в пользу чехов.
  Он бросил сигару на деревянный пол и растер ее ботинком, прежде чем взять одну из собак и положить ее себе на колени.
  — Посмотри на это с другой стороны, — сказал Канарис. — Вы помогли задержать важное свидетеля того, что произошло здесь, в Катыни. Кто-то, кто участвовал в несчастных случаях среди польских офицеров. Это не так хорошо, как Имеет фотографии и гроссбухи, но это следующая лучшая вещь. И я абсолютно уверен, что вы очень хорошо из этого выйдете.
  Фон Клюге задумчиво кивал.
  Все это время Кривиенко хранил более или менее молчание, спокойно куря сигарету и наблюдая за автоматом в руке фон Герсдорфа, как кошка, ожидающая обнаружения бросится в щель медленно закрывающейся двери. У него могла быть одна рука перевязана, но он все равно был опасен. Однако время от времени он улыбался или качал головой и бормотал что-то по-русски, и было ясно, что на какое-то будущее событие — может быть, в Берлине — он намерен оспорить версию событий адмирала. Это видел и фельдмаршал. Его не зря звали Умным Гансом.
  Наконец, когда Канарис, видимо, закончил говорить, русский медленно встал и, повернувшись спиной к своему бывшему хозяину, поклонился стороне мелкого адмирала.
  — Могу я кое-что сказать? — вежливо спросил он. «Адмирал».
  — Да, — сказал Канарис.
  — Спасибо, — сказал Кривиенко и погасил сигарету.
  Он выглядел ничуть не испуганным. Я подумал, что в его присутствии была удивительная доля неповиновения, хотя он, должно быть, знал, что в Берлине его, скорее всего, ожидают тяжелые времена.
  — Тогда я хотел бы сказать, что я действительно убил всех упомянутых вами людей, герр адмирал, — доктора Берругете, доктора Батова и его дочь. Братья Рудаковы плывут по Днепру. Я не отрицаю ничего из этого ни на одну минуту. Однако вы, возможно, хотели бы знать, что настоящая причина, по которой я убил двух связистов, была совсем не такой, как вы описали. Был еще один…
  Звук выстрела родился у всех подпрыгнуть — кроме всех, Кривиенко: пуля попала ему прямо в затылок, и он рухнул направленным вниз на пол, как перегруженная вешалка. На мгновение я подумал, что его застрелил фон Герсдорф, пока не увидел вальтера в вытянутой руке фельдмаршала.
  — Вы ведь ни на минуту не думали, что я позволю этому ублюдку поставить меня в неловкое положение перед всеми в Берлине, не так ли, Вильгельм? — холодно сказал он.
  — Нет, я полагаю, что нет, — сказал Канарис.
  Фон Клюге сделал автоматический сейф, положил его на стол перед собой и обнаружил из комнаты. Канарису, как раз захвачено время, чтобы подобрать пистолет Клюге и осторожно его на пол рядом с телом Кривиенко, прежде чем все, ранее кого требовали уйти, ринулись назад.
  Пришлось отдать должное адмиралу: у него было замечательное присутствие духа. Это действительно выглядело так, как будто Кривиенко мог приставить пистолет к собственному затылку и использовать на курок. Не то чтобы это, как я полагаю, имело бы какое-то значение — вряд ли кто-то мог бы обвинить фельдмаршала в футболе, в будущем случае, в Смоленске.
  «Этот русский парень застрелился», — объявил Канарис для всех присутствующих. — Из собственного пистолета фельдмаршала. И добавил тихо: — Как сцена из пьесы Чехова. Что ты думаешь, Руди?
  'Да сэр. Это именно то, о чем я думал. Иванов , я бы сказал.
  Я подошел к неподвижному телу Кривиенко и толкнул его носком сапога. Человек был без дыхания, крови на полу так много, что мне почти не нужно было наклоняться и искать пульс, хотя было бы достаточно легко взять его за запястье. Любопытно, как он упал лицом вниз, с рукой одной, слегка заведенной за спину, как будто она была там. Смерть наступила от единственного выстрела в голову. Пуля попала в мужчину чуть выше затылка, пробив затылочную кость, близко к нижней части черепа; точка развития возникла в нижней части лба. Выстрел был произведен из пистолета немецкого производства калибром менее восьми миллиметров. Выстрел в голову потерпевшего так выглядел, как будто это дело рук опытного человека. Я считаю более чем значительным, тело, которое было раскрыто в неглубокой могиле — безымянным и неоплаканным.
  — Любопытно, но похоже, что Берни, что свидетелем Катынского расстрела вам, в конце концов, не суждено стать свидетелем, — сказал фон Герсдорф.
  — Нет, я сказал. 'Нет я не. Но, может быть, в очень малой степени к мертвым была допущена справедливость».
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"