Ларсон Эрик : другие произведения.

В саду зверей. Любовь, ужас и американская семья в гитлеровском Берлине

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  
  
  
  
  Эрик Ларсон
  В САДУ ЗВЕРЕЙ
  Любовь, ужас и американская семья в гитлеровском Берлине
  
  
  
  
  
  
  
  Я шел по заснеженной равнине Тиргартена — разбитая статуя здесь, недавно посаженное молодое деревце там; Бранденбургский вокзал с его красным флагом, развевающимся на фоне голубого зимнего неба; и на горизонте огромные ребра выпотрошенной железнодорожной станции, похожие на скелет кита. В утреннем свете все это было так же грубо и откровенно, как голос истории, который говорит вам не обманывать себя; это может случиться с любым городом, с кем угодно, с вами.
  
  —Кристофер Ишервуд, Там, в гостях
  
  
  
  
  
  
  Das Vorspiel
  
  
  Das Vorspiel
  
  прелюдия; увертюра; пролог; предварительный поединок; прелюдия; представление; практический (экзамен); прослушивание; дас ист эрст дас ~ это только для начала
  
  —Полный словарь немецкого языка Коллинза (седьмое издание, 2007)
  
  
  O nce, на заре очень мрачных времен американские отец и дочь внезапно оказались перенесенными из своего уютного дома в Чикаго в сердце гитлеровского Берлина. Они оставались там четыре с половиной года, но именно их первый год является предметом дальнейшего повествования, поскольку он совпал с восхождением Гитлера от канцлера к абсолютному тирану, когда все висело на волоске и ни в чем не было уверенности. Тот первый год стал своего рода прологом, в котором были изложены все темы великой эпопеи о войне и убийствах, которая вскоре должна была начаться.
  
  Мне всегда было интересно, каково было бы постороннему человеку воочию увидеть сгущающиеся сумерки правления Гитлера. Как выглядел город, что можно было услышать, увидеть и понюхать, и как дипломаты и другие посетители интерпретировали события, происходящие вокруг них? Оглядываясь назад, мы понимаем, что в то хрупкое время ход истории можно было так легко изменить. Почему же тогда никто его не изменил? Почему потребовалось так много времени, чтобы осознать реальную опасность, исходящую от Гитлера и его режима?
  
  Как и большинство людей, я приобрел первоначальное представление о той эпохе из книг и фотографий, которые оставили у меня впечатление, что в тогдашнем мире не было цвета, только градиенты серого и черного. Однако два моих главных героя столкнулись с реальностью из плоти и крови, одновременно справляясь с рутинными обязанностями повседневной жизни. Каждое утро они проходили по городу, увешанному огромными красно-бело-черными знаменами; они сидели в тех же уличных кафе, что и худощавые члены гитлеровских СС в черных костюмах, и время от времени им попадался на глаза сам Гитлер, невысокий мужчина в большом открытом Мерседес. Но они также каждый день прогуливались мимо домов с балконами, увитыми красной геранью; они делали покупки в огромных универмагах города, устраивали чаепития и глубоко вдыхали весенние ароматы Тиргартена, главного парка Берлина. Они знали Геббельса и Геринга как социальных знакомых, с которыми они обедали, танцевали и шутили — пока, когда их первый год подходил к концу, не произошло событие, которое оказалось одним из самых значительных в раскрытии истинного характера Гитлера и которое заложило краеугольный камень на предстоящее десятилетие. И для отца, и для дочери это изменило все.
  
  Это документальное произведение. Как всегда, любой материал, заключенный в кавычки, взят из письма, дневника, мемуаров или другого исторического документа. На этих страницах я не прилагал никаких усилий к тому, чтобы написать еще одну великую историю того времени. Моя цель была более интимной: раскрыть тот прошлый мир через опыт и восприятие двух моих главных героев, отца и дочери, которые по прибытии в Берлин отправились в путешествие открытий, трансформации и, в конечном счете, глубочайшего горя.
  
  Здесь нет героев, по крайней мере, не из "Списка Шиндлера", но есть проблески героизма и люди, которые ведут себя с неожиданным изяществом. Всегда есть нюансы, хотя иногда и тревожащего характера. В этом проблема с документальной литературой. Нужно отложить в сторону то, что мы все знаем — сейчас — чтобы быть правдой, и попытаться вместо этого сопровождать двух моих невинных детей по миру, как они это пережили.
  
  Это были сложные люди, переживавшие сложные времена, прежде чем монстры заявили о своей истинной природе.
  
  
  —Эрик Ларсон
  
  Сиэтл
  
  
  
  1933
  
  
  
  
  Человек за занавесом
  
  
  Это было обычным делом для американских эмигрантов посещать консульство США в Берлине, но не в том состоянии, в котором находился человек, прибывший туда в четверг, 29 июня 1933 года. Это был Джозеф Шахно, тридцати одного года, врач из Нью-Йорка, который до недавнего времени практиковал медицину в пригороде Берлина. Теперь он стоял обнаженный в одной из занавешенных смотровых комнат на втором этаже консульства, где в более обычные дни хирург общественного здравоохранения осматривал просителей визы, желающих иммигрировать в Соединенные Штаты. Кожа была содрана с большей части его тела.
  
  Прибыли два сотрудника консульства и вошли в смотровую комнату. Одним из них был Джордж С. Мессерсмит, генеральный консул Америки в Германии с 1930 года (не имеющий отношения к Вильгельму “Вилли” Мессершмитту, немецкому авиаинженеру). Будучи старшим сотрудником дипломатической службы в Берлине, Мессерсмит курировал десять американских консульств, расположенных в городах по всей Германии. Рядом с ним стоял его вице-консул Раймонд Гейст. Как правило, Гейст был холоден и невозмутим, идеальный подчиненный, но Мессерсмит отметил тот факт, что Гейст выглядел бледным и глубоко потрясенным.
  
  Оба мужчины были потрясены состоянием Шачно. “От шеи до пяток он представлял собой массу сырой плоти”, - увидел Мессерсмит. “Его избивали кнутами и всеми возможными способами, пока его плоть не стала буквально сырой и кровоточащей. Я бросил один взгляд и как можно быстрее добрался до одного из бассейнов, где [врач общественного здравоохранения] мыл руки ”.
  
  Избиение, как узнал Мессерсмит, произошло девятью днями ранее, однако раны все еще были заметны. “По прошествии девяти дней от лопаток до колен на нем все еще оставались полосы, свидетельствующие о том, что его били с обеих сторон. Его ягодицы были практически сырыми, и на больших участках на них все еще не было кожи. Плоть местами была практически превращена в кашицу ”.
  
  Если это произошло девять дней спустя, подумал Мессерсмит, то какими были раны сразу после нанесения побоев?
  
  История всплыла:
  
  В ночь на 21 июня к Шахно домой пришел отряд людей в форме в ответ на анонимный донос о нем как о потенциальном враге государства. Люди обыскали это место, и хотя они ничего не нашли, они отвели его в свой штаб. Шачно приказали раздеться и немедленно подвергли жестокому и продолжительному избиению двумя мужчинами кнутом. После этого его освободили. Он каким-то образом добрался до своего дома, а затем они с женой бежали в центр Берлина, в резиденцию матери его жены. Он неделю пролежал в постели. Как только почувствовал себя в состоянии, он отправился в консульство.
  
  Мессерсмит приказал отвезти его в больницу и в тот же день выдал ему новый паспорт США. Вскоре после этого Шахно и его жена бежали в Швецию, а затем в Америку.
  
  Избиения и аресты американских граждан происходили с тех пор, как Гитлер был назначен канцлером в январе, но ничего столь жестокого, как это, не было — хотя тысячи коренных немцев подверглись столь же жестокому обращению, а часто и гораздо худшему. Для Мессерсмита это было еще одним показателем реальности жизни при Гитлере. Он понимал, что все это насилие представляло собой нечто большее, чем мимолетный приступ жестокости. В Германии произошло нечто фундаментальное.
  
  Он понимал это, но был убежден, что мало кто другой в Америке понимал. Его все больше беспокоила трудность убедить мир в истинных масштабах гитлеровской угрозы. Ему было совершенно ясно, что Гитлер на самом деле тайно и агрессивно подготавливал Германию к захватнической войне. “Я хотел бы, чтобы действительно было возможно заставить наших людей дома понять, ” писал он в июньской депеше 1933 года в Государственный департамент, “ поскольку я чувствую, что они должны это понять, насколько определенно этот воинственный дух развивается в Германии. Если это правительство останется у власти еще на один год и продолжит в том же духе в этом направлении, оно далеко продвинется к тому, чтобы превратить Германию в угрозу миру во всем мире на долгие годы ”.
  
  Он добавил: “За немногими исключениями, люди, управляющие этим правительством, придерживаются менталитета, который мы с вами не можем понять. Некоторые из них являются психопатами и обычно где-то проходят лечение”.
  
  Но в Германии по-прежнему не было посла США в резиденции. Бывший посол Фредерик М. Сэкетт покинул свой пост в марте, после инаугурации Франклина Д. Рузвельта в качестве нового президента Америки. (День инаугурации в 1933 году состоялся 4 марта.) В течение почти четырех месяцев должность оставалась вакантной, и ожидалось, что новый назначенец прибудет только через три недели. Мессерсмит не знал этого человека из первых рук, только то, что он слышал от своих многочисленных контактов в Государственном департаменте. Что он действительно знал, так это то, что новый посол попадет в котел жестокости, коррупции и фанатизма и должен будет быть человеком с сильным характером, способным проецировать американские интересы и власть, поскольку власть - это все, что понимали Гитлер и его люди.
  
  И все же говорили, что новый человек был непритязательным человеком, который поклялся вести скромную жизнь в Берлине в знак уважения к своим соотечественникам-американцам, обездоленным Депрессией. Невероятно, но новый посол даже отправил в Берлин свой собственный автомобиль — потрепанный старый Chevrolet — чтобы подчеркнуть свою бережливость. Это в городе, где люди Гитлера разъезжали по городу на гигантских черных туристических автомобилях, каждый размером почти с городской автобус.
  
  
  ЧАСТЬ I
  В лес
  
  
  
  
  Додды прибывают в Гамбург . (фото предоставлено p1.1)
  
  ГЛАВА 1
  Способы побега
  
  
  Телефонный звонок, который навсегда изменил жизнь чикагской семьи Додд, раздался в полдень в четверг, 8 июня 1933 года, когда Уильям Э. Додд сидел за своим столом в Чикагском университете.
  
  Ныне заведующий кафедрой истории, Додд был профессором университета с 1909 года, признанным на национальном уровне за свою работу об американском Юге и за биографию Вудро Вильсона. Ему было шестьдесят четыре года, подтянутый, ростом пять футов восемь дюймов, с серо-голубыми глазами и светло-каштановыми волосами. Хотя его лицо в состоянии покоя имело тенденцию придавать ему суровость, на самом деле у него было чувство юмора, которое было живым, сухим и легко воспламеняющимся. У него была жена Марта, известная всем как Мэтти, и двое детей, обоим за двадцать. Его дочери, также по имени Марта, было двадцать четыре года; его сыну Уильяму -младшему.—Биллу—было двадцать восемь.
  
  По всем показателям они были счастливой и дружной семьей. Ни в коем случае не богатой, но состоятельной, несмотря на экономическую депрессию, охватившую тогда нацию. Они жили в большом доме на 5757 Блэкстоун-авеню в чикагском районе Гайд-парк, в нескольких кварталах от университета. Додд также владел — и каждое лето ухаживал — небольшой фермой в Раунд-Хилле, штат Виргиния, которая, согласно обследованию округа, занимала 386,6 акра, “более или менее”, и именно там Додд, джефферсоновский демократ первой полосы, чувствовал себя как дома, передвигаясь среди своих двадцати одной гернсийской телки; его четыре мерина, Билл, Коули, Мэнди и Принс; его трактор Farmall и плуги Syracuse, запряженные лошадьми. Он варил кофе в банке Maxwell House на своей старой дровяной печи. Его жене не так нравилось это место, и она была более чем счастлива позволить ему проводить там время одному, в то время как остальные члены семьи оставались в Чикаго. Додд назвал ферму Стоунли из-за множества камней, разбросанных по ее просторам, и говорил о ней так, как другие мужчины говорили о первой любви. “Плоды такие красивые, почти безупречные, красные и сочные, когда мы смотрим на них, деревья все еще сгибаются под тяжестью своей ноши”, он написал одной прекрасной ночью во время сбора урожая яблок. “Мне все это нравится”.
  
  Хотя обычно Додд не склонен к штампам é, он описал телефонный звонок как “внезапный сюрприз среди ясного неба”. Это было, однако, некоторым преувеличением. В течение предыдущих нескольких месяцев среди его друзей ходили разговоры о том, что однажды может раздаться подобный звонок. Именно характер звонка поразил Додда и обеспокоил его.
  
  
  В течение НЕКОТОРОГО ВРЕМЕНИ Додд был недоволен своим положением в университете. Хотя он любил преподавать историю, еще больше ему нравилось писать, и в течение многих лет он работал над тем, что, как он ожидал, станет окончательным изложением ранней истории Юга, четырехтомной серией, которую он назвал "Взлет и падение Старого Юга" , но снова и снова он обнаруживал, что его прогресс загнан в тупик рутинными требованиями его работы. Только первый том был близок к завершению, и он был в том возрасте, когда боялся, что его похоронят вместе с оставшимся незаконченным. Он договорился со своим отделом о сокращенном графике, но, как это часто бывает с подобными искусственными подтекстами, это сработало не так, как он надеялся. Увольнения сотрудников и финансовые трудности в университете, связанные с депрессией, заставили его работать так же усердно, как и прежде, общаясь с университетскими чиновниками, готовя лекции и удовлетворяя всепоглощающие потребности аспирантов. В письме в университетский департамент зданий и территорий от 31 октября 1932 года он умолял обеспечить тепло в его кабинете по воскресеньям, чтобы у него был хотя бы один день, чтобы посвятить непрерывному писательству. Другу он описал свое положение как “неловкое”.
  
  К его неудовлетворенности добавлялась его уверенность в том, что он должен был продвинуться в своей карьере дальше, чем он был. Что мешало ему продвигаться быстрее, пожаловался он своей жене, так это тот факт, что он не вырос в привилегированной жизни и вместо этого был вынужден упорно трудиться, чтобы добиться всего, чего он достиг, в отличие от других в своей области, которые продвигались быстрее. И действительно, он достиг своего положения в жизни трудным путем. Додд родился 21 октября 1869 года в доме своих родителей в крошечной деревушке Клейтон, Северная Каролина, и принадлежал к низшему слою белого южного общества, которое все еще придерживался классовых условностей довоенной эпохи. Его отец, Джон Д. Додд, был едва грамотным фермером, ведущим натуральное хозяйство; его мать, Эвелин Крич, происходила из более знатной породы Северной Каролины и, как считалось, вышла замуж за дауна. Пара выращивала хлопок на земле, подаренной им отцом Эвелин, и едва зарабатывала на жизнь. В годы после Гражданской войны, когда производство хлопка резко возросло, а цены упали, семья постоянно влезала в долги перед городским универсальным магазином, владельцем которого был родственник Эвелин, один из трех привилегированных людей Клейтона — “суровых людей”, как назвал их Додд: “... торговцы и аристократические хозяева своих иждивенцев!”
  
  Додд был одним из семи детей и провел свою юность, работая на семейной земле. Хотя он считал эту работу почетной, он не хотел провести остаток своей жизни на ферме и понимал, что единственный способ, которым человек его скромного происхождения мог избежать этой участи, - это получить образование. Он пробивался наверх, временами настолько сосредотачиваясь на учебе, что другие студенты называли его “Монк Додд”. В феврале 1891 года он поступил в сельскохозяйственный и механический колледж Вирджинии (позже Virginia Tech). Там он тоже был трезвым, сосредоточенным присутствием. Другие студенты позволяли себе такие шалости, как раскрашивание коровы президента колледжа и инсценировка поддельных дуэлей, чтобы убедить первокурсников, что они убили своих противников. Додд только учился. Он получил степень бакалавра в 1895 году и магистра в 1897 году, когда ему было двадцать шесть лет.
  
  По настоянию уважаемого преподавателя и взаймы у доброго двоюродного дедушки Додд в июне 1897 года отправился в Германию, в Лейпцигский университет, чтобы начать обучение для получения докторской степени. Он взял с собой велосипед. Он решил посвятить свою диссертацию Томасу Джефферсону, несмотря на очевидную трудность получения американских документов восемнадцатого века в Германии. Додд провел необходимую классную работу и нашел архивы соответствующих материалов в Лондоне и Берлине. Он также много путешествовал, часто на велосипеде, и раз за разом поражался атмосфере милитаризма, царившей в Германии. В какой-то момент один из его любимых профессоров провел дискуссию по вопросу “Насколько беспомощными были бы Соединенные Штаты, если бы в них вторглась великая немецкая армия?” Вся эта прусская воинственность встревожила Додда. Он писал: “Повсюду было слишком много воинственного духа”.
  
  Поздней осенью 1899 года Додд вернулся в Северную Каролину и после нескольких месяцев поисков наконец получил место преподавателя в колледже Рэндольф-Мэйкон в Эшленде, штат Вирджиния. Он также возобновил дружбу с молодой женщиной по имени Марта Джонс, дочерью состоятельного землевладельца, жившего недалеко от родного города Додда. Дружба переросла в роман, и в канун Рождества 1901 года они поженились.
  
  В Рэндольф-Мэйконе Додд сразу попал в горячую воду. В 1902 году он опубликовал статью в "Nation", в которой критиковал успешную кампанию Великого лагеря ветеранов Конфедерации по запрещению в Вирджинии учебника истории, который ветераны сочли оскорблением чести южан. Додд обвинил ветеранов в том, что единственно достоверными историями были те, в которых утверждалось, что Юг “был совершенно прав, отделившись от Союза”.
  
  Реакция последовала незамедлительно. Адвокат, видный деятель движения ветеранов, выступил с инициативой уволить Додда из Рэндольф-Мэйкона. Школа оказала Додду полную поддержку. Год спустя он снова атаковал ветеранов, на этот раз в речи перед Американским историческим обществом, в которой он осудил их усилия “исключить из школ все книги, которые не соответствуют их стандартам местного патриотизма”. Он заявил, что “о том, чтобы хранить молчание, не может быть и речи для сильного и честного человека”.
  
  Авторитет Додда как историка рос, как и его семья. Его сын родился в 1905 году, дочь - в 1908 году. Понимая, что повышение зарплаты было бы кстати и что давление со стороны его врагов с юга вряд ли ослабнет, Додд выставил свое имя на соискание вакантной должности в Чикагском университете. Он получил работу, и в холодном январе 1909 года, когда ему было тридцать девять лет, он вместе со своей семьей отправился в Чикаго, где ему предстояло прожить следующую четверть века. В октябре 1912 года, чувствуя притяжение своего наследия и необходимость утвердить свой авторитет как истинного джефферсоновского демократа, он купил свою ферму. Изнурительная работа, которая так изматывала его в детстве, теперь стала для него и спасительным развлечением, и романтическим возвращением к прошлому Америки.
  
  Додд также обнаружил в себе постоянный интерес к политической жизни, проявившийся всерьез, когда в августе 1916 года он оказался в Овальном кабинете Белого дома на встрече с президентом Вудро Вильсоном. Эта встреча, по словам одного биографа, “глубоко изменила его жизнь”.
  
  Додда сильно беспокоили признаки того, что Америка скатывается к вмешательству в Великую войну, которая тогда велась в Европе. Его опыт в Лейпциге не оставил у него сомнений в том, что только Германия несет ответственность за развязывание войны, удовлетворяя чаяния немецких промышленников и аристократов, юнкеров, которых он сравнивал с южной аристократией до гражданской войны. Теперь он видел появление аналогичного высокомерия со стороны собственной американской промышленной и военной элиты. Когда генерал армии попытался включить Чикагский университет в национальную кампанию по подготовке нации к войне, Додд воспротивился и обратился со своей жалобой непосредственно к главнокомандующему.
  
  Додд хотел, чтобы Уилсон уделил ему всего десять минут, но получил гораздо больше и оказался настолько очарован, как будто получил зелье из сказки. Он пришел к убеждению, что Уилсон был прав, выступая за вмешательство США в войну. Для Додда Уилсон стал современным воплощением Джефферсона. В течение следующих семи лет они с Уилсоном стали друзьями; Додд написал биографию Уилсона. После смерти Уилсона 3 февраля 1924 года Додд погрузился в глубокий траур.
  
  В конце концов он стал воспринимать Франклина Рузвельта как равного Вильсону и полностью поддержал кампанию Рузвельта 1932 года, выступая и пишаот его имени всякий раз, когда появлялась возможность. Однако, если у Додда и были надежды стать членом ближайшего окружения Рузвельта, то вскоре он разочаровался, будучи обречен на все более неудовлетворяющие обязанности академического председателя.
  
  
  ТЕПЕРЬ ЕМУ БЫЛО шестьдесят четыре года, и то, как он оставит свой след в мире, будет связано с его историей старого Юга, которая также оказалась единственной вещью, которую, казалось, все силы во Вселенной стремились победить, включая политику университета не отапливать здания по воскресеньям.
  
  Все чаще он подумывал о том, чтобы уйти из университета на какую-нибудь должность, которая дала бы ему время писать, “пока не стало слишком поздно”. Ему пришла в голову мысль, что идеальной работой могла бы быть нетребовательная должность в Государственном департаменте, возможно, в качестве посла в Брюсселе или Гааге. Он считал, что был достаточно заметен, чтобы претендовать на такую должность, хотя и склонен был считать себя гораздо более влиятельным в государственных делах, чем это было на самом деле. Он часто писал, консультируя Рузвельта по экономическим и политическим вопросам, как до, так и сразу после победы Рузвельта. Додда, несомненно, раздражало, что вскоре после выборов он получил из Белого дома официальное письмо, в котором говорилось, что, хотя президент хочет, чтобы на каждое письмо в его офис отвечали оперативно, он сам не может ответить на все из них своевременно и поэтому попросил своего секретаря сделать это вместо него.
  
  Однако у Додда было несколько хороших друзей, которые были близки к Рузвельту, включая нового министра торговли Дэниела Ропера. Сын и дочь Додда были для Роупера как племянник и племянница, достаточно близки, чтобы Додд без угрызений совести отправил своего сына в качестве посредника, чтобы спросить Роупера, может ли новая администрация счесть целесообразным назначить Додда министром в Бельгии или Нидерландах. “Это должности, на которых правительству нужен кто-то, но работа не тяжелая”, - сказал Додд своему сыну. Он признался, что главным мотивом для него было желание завершить свой "Старый Юг " . “Я не желаю никакого назначения от Рузвельта, но я очень хочу не потерпеть поражения в достижении цели всей жизни”.
  
  Короче говоря, Додд хотел синекуру, работу, которая была бы не слишком требовательной, но обеспечивала бы статус и прожиточный минимум и, что самое важное, оставляла бы ему достаточно времени для написания — и это несмотря на его признание того, что служба дипломатом не была чем-то, к чему его характер хорошо подходил. “Что касается высокой дипломатии (Лондон, Париж, Берлин), то я не из таких”, - писал он своей жене в начале 1933 года. “Я огорчен, что это так из-за тебя. Я просто не тот хитрый двуличный тип, который так необходим, чтобы лгать за границей ради страны."Если бы это было так, я мог бы поехать в Берлин и преклонить колено перед Гитлером — и заново выучить немецкий”. Но, добавил он, “зачем тратить время на написание такой темы? Кто хотел бы прожить в Берлине следующие четыре года?”
  
  То ли из-за разговора его сына с Роупером, то ли из-за игры других сил, имя Додда вскоре разнеслось по ветру. 15 марта 1933 года, во время пребывания на своей ферме в Вирджинии, он отправился в Вашингтон, чтобы встретиться с новым государственным секретарем Рузвельта Корделлом Халлом, с которым он встречался несколько раз ранее. Халл был высоким и седовласым, с ямочкой на подбородке и сильной челюстью. Внешне, он казался физическим воплощением всего, чем должен быть государственный секретарь, но те, кто знал его лучше, понимали, что, когда он злился, у него были самая не свойственная государственному человеку склонность к излиянию потоков ненормативной лексики и то, что он страдал дефектом речи, из-за которого его r превратились в w "s" в манере мультяшного персонажа Элмера Фадда — черта, над которой Рузвельт время от времени подшучивал в частном порядке, как, например, когда он однажды отозвался о “твейд твайтиз" Халла.”У Халла, как обычно, в кармане рубашки было четыре или пять красных карандашей, его любимых государственных инструментов. Он поднял вопрос о возможности получения Доддом назначения в Голландию или Бельгию, именно на это Додд и надеялся. Но теперь, внезапно вынужденный представить повседневную реальность того, что повлечет за собой такая жизнь, Додд отказался. “После тщательного изучения ситуации, - записал он в своем маленьком карманном дневнике, - я сказал Халлу, что не могу занять такую позицию.”
  
  Но его имя оставалось в обращении.
  
  И вот, в тот июньский четверг, зазвонил его телефон. Когда он поднес трубку к уху, он услышал голос, который сразу узнал.
  
  
  ГЛАВА 2
  Эта вакансия в Берлине
  
  
  Никто не хотел этой работы. То, что казалось одной из наименее сложных задач, стоявших перед Франклином Д. Рузвельтом в качестве новоизбранного президента, к июню 1933 года стало одной из самых непримиримых. Что касается должностей послов, то Берлин должен был стать плюсом — конечно, не Лондон или Париж, но все же одной из великих столиц Европы и центром страны, переживающей революционные перемены под руководством ее недавно назначенного канцлера Адольфа Гитлера. В зависимости от точки зрения, Германия переживала великое возрождение или жестокое затемнение. После восхождения Гитлерак власти, страна пережила жестокий спазм насилия, поддерживаемого государством. Военизированная армия Гитлера в коричневых рубашках, Sturmabteilung, или SA — штурмовики — обезумела, арестовывая, избивая, а в некоторых случаях и убивая коммунистов, социалистов и евреев. Штурмовики оборудовали импровизированные тюрьмы и пыточные пункты в подвалах, сараях и других сооружениях. Только в Берлине было пятьдесят таких так называемых бункеров. Десятки тысяч людей были арестованы и помещены под “охрану” — Schutzhaft — смехотворный эвфемизм. По оценкам, от пятисот до семисот заключенных умерли в заключении; другие подверглись “инсценировке утопления и повешения”, согласно показаниям полиции под присягой. Одна тюрьма недалеко от аэропорта Темпельхоф приобрела особую известность: Columbia House, не путать с элегантным современным новым зданием в центре Берлина под названием Columbus House. Потрясения побудили одного еврейского лидера, раввина Стивена С. Уайза из Нью-Йорка, сказать другу: “границы цивилизации были пересечены”.
  
  Рузвельт предпринял свою первую попытку занять пост в Берлине 9 марта 1933 года, менее чем через неделю после вступления в должность и как раз в тот момент, когда насилие в Германии достигло пика жестокости. Он предложил его Джеймсу М. Коксу, который в 1920 году был кандидатом в президенты, а Рузвельт был его напарником на выборах.
  
  В письме, пронизанном лестью, Рузвельт писал: “Не только из-за моей привязанности к вам, но и потому, что я думаю, что вы идеально подходите для этого ключевого места, я очень хочу выдвинуть ваше имя в Сенат в качестве американского посла в Германии. Я очень надеюсь, что вы согласитесь, обсудив это со своей восхитительной женой, которая, кстати, идеально подошла бы на роль жены посла. Пожалуйста, пришлите мне телеграмму с согласием ”.
  
  Кокс сказал "нет": требования его различных деловых кругов, включая несколько газет, вынудили его отказаться. Он не упомянул о насилии, раздирающем Германию.
  
  Рузвельт отложил этот вопрос в сторону, чтобы противостоять обостряющемуся экономическому кризису в стране, Великой депрессии, которая к той весне лишила работы треть несельскохозяйственной рабочей силы страны и сократила валовой национальный продукт вдвое; он вернулся к проблеме по крайней мере месяц спустя, когда предложил работу Ньютону Бейкеру, который был военным министром при Вудро Вильсоне, а теперь был партнером в юридической фирме в Кливленде. Бейкер также отказался. То же самое сделал третий человек, Оуэн Д. Янг, известный бизнесмен. Следующим Рузвельт попробовал Эдварда Дж. Флинн, ключевая фигура в Демократической партии и главный сторонник. Флинн обсудил это со своей женой “и мы согласились, что из-за возраста наших маленьких детей такая встреча была бы невозможна”.
  
  В какой-то момент Рузвельт пошутил в разговоре с членом семьи Варбургов: “Знаешь, Джимми, так будет правильнее для этого товарища Гитлера, если я отправлю еврея в Берлин в качестве своего посла. Как бы тебе понравилась эта работа?”
  
  Теперь, с наступлением июня, крайний срок поджимает. Рузвельт был вовлечен во всепоглощающую борьбу за принятие своего Закона о национальном восстановлении промышленности, центрального элемента его Нового курса, перед лицом яростной оппозиции со стороны основной группы влиятельных республиканцев. В начале месяца, когда до летней сессии Конгресса оставалось всего несколько дней, законопроект, казалось, был на грани принятия, но все еще подвергался нападкам со стороны республиканцев и некоторых демократов, которые запустили залпы предлагаемых поправок и вынудили Сенат провести марафонские сессии. Рузвельт опасался, что чем дольше Чем дольше длилась битва, тем больше было шансов, что законопроект провалится или будет серьезно ослаблен, отчасти потому, что любое продление сессии конгресса означало риск навлечь на себя гнев законодателей, намеревающихся уехать из Вашингтона на летние каникулы. Все становились раздражительными. Волна жары поздней весной подняла температуру до рекордного уровня по всей стране, что унесло более сотни жизней. Вашингтон дымился; люди воняли. Заголовок в три колонки на первой странице New York Times гласил: “РУЗВЕЛЬТ СОКРАЩАЕТ ПРОГРАММУ, ЧТОБЫ УСКОРИТЬ ОКОНЧАНИЕ СЕССИИ; ВИДИТ УГРОЗУ СВОЕЙ ПОЛИТИКЕ”.
  
  В этом крылся конфликт: Конгресс должен был утвердить и профинансировать новых послов. Чем скорее Конгресс закрывал заседание, тем сильнее оказывалось давление на Рузвельта, требуя выбрать нового человека для Берлина. Таким образом, теперь он оказался вынужден рассматривать кандидатов, выходящих за рамки обычного выбора патронажа, включая президентов по крайней мере трех колледжей и ярого пацифиста по имени Гарри Эмерсон Фосдик, баптистского пастора церкви Риверсайд на Манхэттене. Однако ни один из них не казался идеальным; никому не предложили работу.
  
  В среду, 7 июня, когда до закрытия конгресса оставалось всего несколько дней, Рузвельт встретился с несколькими близкими советниками и упомянул о своем разочаровании из-за того, что не смог найти нового посла. Одним из присутствовавших был министр торговли Ропер, которого Рузвельт время от времени называл “дядя Дэн”.
  
  Роупер на мгновение задумался и назвал новое имя, имя давнего друга: “Как насчет Уильяма Э. Додда?”
  
  “Неплохая идея”, - сказал Рузвельт, хотя было совершенно неясно, действительно ли он так думал в тот момент. Всегда приветливый, Рузвельт был склонен обещать то, что не обязательно собирался выполнять.
  
  Рузвельт сказал: “Я подумаю над этим”.
  
  
  ДОДД БЫЛ КЕМ УГОДНО, ТОЛЬКО не типичным кандидатом на дипломатический пост. Он не был богат. Он не был политически влиятелен. Он не был одним из друзей Рузвельта. Но он говорил по-немецки и, как говорили, хорошо знал страну. Одной из потенциальных проблем была его былая преданность Вудро Вильсону, чья вера в вовлечение других стран на мировую арену была проклятием для растущего лагеря американцев, которые настаивали на том, чтобы Соединенные Штаты не впутывались в дела иностранных государств. Эти “изоляционисты”, возглавляемые Уильямом Борой из Айдахо и Хайрамом Джонсоном из Калифорнии, становились все более шумными и могущественными. Опросы показали, что 95 процентов американцев хотели бы, чтобы Соединенные Штаты избегали участия в какой-либо иностранной войне. Хотя сам Рузвельт выступал за международное взаимодействие, он скрывал свои взгляды по этому вопросу, чтобы не препятствовать продвижению своей внутренней повестки дня. Однако Додд, казалось, вряд ли мог разжечь страсти изоляционистов. Он был историком трезвого темперамента, и его представление о Германии из первых рук имело очевидную ценность.
  
  Более того, Берлин еще не был тем мощным форпостом, в который ему предстояло превратиться в течение года. В то время существовало широко распространенное мнение, что правительство Гитлера вряд ли могло выстоять. Военная мощь Германии была ограничена — ее армия, рейхсвер, насчитывала всего сто тысяч человек, что не шло ни в какое сравнение с вооруженными силами соседней Франции, не говоря уже об объединенной мощи Франции, Англии, Польши и Советского Союза. И сам Гитлер начал казаться более умеренным актером, чем можно было предположить, учитывая насилие, охватившее Германию ранее в этом году. 10 мая 1933 года нацистская партия сожгла нежелательные книги — Эйнштейна, Фрейда, братьев Манн и многих других — в огромных кострах по всей Германии, но семь дней спустя Гитлер объявил о своей приверженности миру и зашел так далеко, что пообещал полное разоружение, если другие страны последуют его примеру. Мир вздохнул с облегчением. На более широком фоне проблем, стоящих перед Рузвельтом — глобальной депрессии, еще одного года губительной засухи — Германия казалась более раздражающей, чем что-либо другое. То, что Рузвельт и госсекретарь Халл считали самой насущной проблемой Германии, был 1 доллар.2 миллиарда, которые Германия задолжала американским кредиторам, долг, который гитлеровский режим, казалось, все больше не желал выплачивать.
  
  Казалось, никто особо не задумывался о том, какой тип личности может понадобиться человеку, чтобы эффективно иметь дело с правительством Гитлера. Госсекретарь Ропер верил, “что Додд будет проницателен в выполнении дипломатических обязанностей и, когда конференции станут напряженными, он переломит ситуацию, процитировав Джефферсона”.
  
  
  РУЗВЕЛЬТ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО серьезно отнесся к предложению Роупера.
  
  Время истекало, и требовалось решить гораздо более насущные проблемы, поскольку нация все глубже погружалась в экономическое отчаяние.
  
  На следующий день, 8 июня, Рузвельт распорядился о междугороднем звонке в Чикаго.
  
  Он был краток. Он сказал Додду: “Я хочу знать, окажете ли вы правительству особую услугу. Я хочу, чтобы вы отправились в Германию в качестве посла”.
  
  Он добавил: “Я хочу, чтобы американский либерал в Германии был постоянным примером”.
  
  В Овальном кабинете было жарко, жарко в кабинете Додда. Температура в Чикаго сильно перевалила за девяносто.
  
  Додд сказал Рузвельту, что ему нужно время подумать и поговорить со своей женой.
  
  Рузвельт дал ему два часа.
  
  
  СНАЧАЛА ДОДД ПОГОВОРИЛ с университетскими чиновниками, которые убедили его согласиться. Затем он быстро пошел домой по усиливающейся жаре.
  
  У него были глубокие опасения. Его Старый Юг был его приоритетом. Служба послом в гитлеровской Германии оставила бы ему не больше времени для написания, и, вероятно, гораздо меньше, чем его обязанности в университете.
  
  Его жена Мэтти понимала, но она знала его потребность в признании и его ощущение, что к этому времени в его жизни он должен был достичь большего, чем он имел. Додд, в свою очередь, чувствовал, что он чем-то обязан ей. Она была рядом с ним все эти годы за то, что он считал небольшой наградой. “Здесь нет места, подходящего для моего склада ума, ” сказал он ей ранее в том же году в письме с фермы, “ и я очень сожалею об этом ради тебя и детей.”Далее в письме говорилось: “Я знаю, что такой верной и преданной жене должно быть неприятно иметь такого неподходящего мужа в критический момент истории, который он так долго предвидел, человека, который не может занять высокое положение и, таким образом, пожинать плоды тяжелой учебы. Так случилось, что это твое несчастье ”.
  
  После оживленной дискуссии и семейного самоанализа Додд и его жена согласились, что он должен принять предложение Рузвельта. Что немного облегчило принятие решения, так это уступка Рузвельта о том, что, если Чикагский университет “настаивает”, Додд может вернуться в Чикаго в течение года. Но прямо сейчас, сказал Рузвельт, ему нужен Додд в Берлине.
  
  В половине третьего, с опозданием на полчаса, временно подавив дурные предчувствия, Додд позвонил в Белый дом и сообщил секретарю Рузвельта, что он согласен на эту работу. Два дня спустя Рузвельт представил назначение Додда на рассмотрение Сената, который утвердил его в тот же день, не требуя ни присутствия Додда, ни бесконечных слушаний, которые в один прекрасный день станут обычным делом для выдвижения ключевых кандидатов. Это назначение вызвало мало комментариев в прессе. New York Times поместила краткий отчет на двенадцатой странице своей воскресной газеты от 11 июня.
  
  Госсекретарь Халл, направлявшийся на важную экономическую конференцию в Лондон, так и не высказался по этому вопросу. Даже если бы он присутствовал, когда впервые прозвучало имя Додда, он, вероятно, мало что сказал бы, поскольку одной из новых характеристик стиля правления Рузвельта было прямое назначение в агентствах без привлечения их начальства, черта, которая бесконечно раздражала Халла. Однако позже он утверждал, что у него не было возражений против назначения Додда, за исключением того, что, по его мнению, было склонностью Додда “выходить за рамки в своем чрезмерном энтузиазме и порывистости и время от времени уходить по касательной , как у нашего друга Уильяма Дженнингса Брайана". Поэтому у меня были некоторые сомнения по поводу отправки хорошего друга, каким бы способным и умным он ни был, в такое щекотливое место, каким, я знал, Берлин был и останется ”.
  
  Позже Эдвард Флинн, один из кандидатов, отказавшихся от работы, ложно заявит, что Рузвельт позвонил Додду по ошибке — что вместо этого он намеревался предложить пост посла бывшему профессору права Йельского университета по имени Уолтер Ф. Додд. Слух о такой ошибке породил прозвище “Телефонная книга Додда”.
  
  
  + + +
  
  
  ЗАТЕМ ДОДД пригласил двух своих взрослых детей, Марту и Билла, пообещав незабываемые впечатления на всю жизнь. Он также увидел в этом приключении возможность в последний раз собрать свою семью вместе. Его Старый Юг был важен для него, но семья и дом были его большой любовью и потребностью. Однажды холодной декабрьской ночью, когда Додд был один на своей ферме, приближалось Рождество, его дочь и жена в Париже, где Марта проводила год учебы, Билл тоже был в отъезде, Додд сел писать письмо своей дочери. В тот вечер он был в мрачном настроении. То, что у него теперь двое взрослых детей, казалось невозможным; он знал, что скоро они отправятся в путь сами по себе, и их будущая связь с ним и его женой неизбежно станет более хрупкой. Он считал свою собственную жизнь почти исчерпанной, свой Старый Юг каким угодно, но не завершенным.
  
  Он писал: “Мое дорогое дитя, не обидишься ли ты на термин? Ты для меня так драгоценна, твое счастье в этой беспокойной жизни так близко моему сердцу, что я никогда не перестаю думать о тебе как о жизнерадостном, растущем ребенке; и все же я знаю твои годы и восхищаюсь твоей мыслью и зрелостью. У меня больше нет ребенка”. Он размышлял о “дорогах, которые ждут нас впереди. Твой только начинается, мой так далеко продвинулся, что я начинаю считать тени, падающие вокруг меня, друзей, которые ушли, других друзей, не слишком уверенных в своем пребывании! Сейчас май и почти декабрь ”. Дом, писал он, “был радостью моей жизни.”Но теперь все были разбросаны по дальним уголкам мира. “Я не могу вынести мысли о том, что все наши жизни идут в разных направлениях — и осталось так мало лет”.
  
  Благодаря предложению Рузвельта появилась возможность, которая могла бы снова собрать их всех вместе, хотя бы на время.
  
  
  ГЛАВА 3
  Выбор
  
  
  G несмотря на экономический кризис в стране, приглашение Додда было не из тех, которые можно принять легкомысленно. Марте и Биллу повезло, что у них была работа: Марте — помощником литературного редактора Chicago Tribune , Биллу — учителем истории и ученым-стажером, хотя до сих пор Билл делал свою карьеру в тусклой манере, что пугало и беспокоило его отца. В серии писем к своей жене в апреле 1933 года Додд излил свое беспокойство о Билле. “Уильям - прекрасный учитель, но он боится любой тяжелой работы”. Он был слишком рассеян, писал Додд, особенно если поблизости был автомобиль. “Нам никогда не подошло бы иметь машину в Чикаго, если мы хотим помочь ему продвинуться в учебе”, - писал Додд. “Существование автомобиля на колесах - слишком большое искушение”.
  
  К радости Додда, у Марты дела на работе шли намного лучше, но он беспокоился о неурядицах в ее личной жизни. Хотя он глубоко любил обоих своих детей, Марта была его большой гордостью. (Ее самым первым словом, согласно семейным документам, было “Папа”.) Она была пяти футов трех дюймов ростом, блондинка с голубыми глазами и широкой улыбкой. У нее было романтическое воображение и кокетливые манеры, и это разжигало страсть многих мужчин, как молодых, так и не очень.
  
  В апреле 1930 года, когда ей был всего двадцать один год, она обручилась с профессором английского языка в Университете штата Огайо по имени Ройалл Хендерсон Сноу. К июню помолвка была расторгнута. У нее был короткий роман с романистом У. Л. Рив, чья "Смерть молодого человека" была опубликована несколькими годами ранее. Он называл ее Мотси и клялся ей в верности в письмах, состоящих из невероятно длинных предложений, в одном случае семидесяти четырех строк машинописного текста через один интервал. В то время это считалось экспериментальной прозой. “Я ничего не хочу от жизни, кроме тебя”, - писал он. “Я хочу быть с тобой вечно, работать и писать для тебя, жить там, где ты захочешь жить, не любить ничего, никого, кроме тебя, любить тебя с земной страстью, но также и с вышеупомянутыми земными элементами более вечной, духовной любви....”
  
  Однако его желание не исполнилось. Марта влюбилась в другого мужчину, чикагца по имени Джеймс Бернхэм, который писал о “поцелуях мягких, легких, как прикосновение лепестков”. Они обручились. На этот раз Марта, казалось, была готова пройти через это, пока однажды вечером все предположения, которые она делала относительно своего предстоящего брака, не оказались перевернутыми. Ее родители пригласили множество гостей на встречу в семейном доме на Блэкстоун-авеню, среди них был Джордж Бассет Робертс, ветеран Великой войны, а ныне вице-президент банка в Нью-Йорке. Друзья звали его просто Бассетт. Он жил в Ларчмонте, пригороде к северу от города, со своими родителями. Он был высоким, с полными губами и красивым. Восхищенный газетный обозреватель, писавший о его повышении, заметил: “Его лицо гладко выбрито. Его голос мягкий. Его речь склонна к замедлению .... В нем нет ничего, что наводило бы на мысль о старомодном твердолобом банкире или сухом как пыль статистике ”.
  
  Сначала, когда он стоял среди других гостей, Марта не сочла его ужасно привлекательным, но позже вечером она наткнулась на него, стоявшего в стороне и одиночестве. Она была “поражена”, - написала она. “Это была боль и сладость, как полет стрелы, когда я увидел тебя заново и вдали от остальных, в коридоре нашего дома. Это звучит совершенно нелепо, но на самом деле так оно и было, единственный раз, когда я познал любовь с первого взгляда ”.
  
  Бассетт был так же тронут, и у них завязался роман на расстоянии, полный энергии и страсти. В письме от 19 сентября 1931 года он написал: “Как весело было в бассейне в тот день, и как мило ты была со мной после того, как я снял купальник!” И несколькими строками позже: “О боги, что за женщина, что за женщина!” Как выразилась Марта, он “лишил девственности” ее. Он называл ее “медовый букетик” и “honeybuncha mia”.
  
  Но он сбил ее с толку. Он вел себя не так, как она привыкла ожидать от мужчин. “Никогда ни до, ни после я не любила и не была любима так сильно, и не получала предложений руки и сердца в течение короткого времени!” - написала она ему годы спустя. “Итак, я был глубоко ранен, и я думаю, что на моем дереве любви была полынь, озлобившая мое дерево любви!” Она была первой, кто захотел замужества, но он сомневался. Она маневрировала. Она сохранила свою помолвку с Бернхемом, что, конечно, вызвало ревность Бассетта. “Либо ты любишь меня, либо не любишь, - писал он из Ларчмонта, - и если ты любишь и находишься в здравом уме, ты не можешь выйти замуж за другого”.
  
  В конце концов они утомили друг друга и все-таки поженились в марте 1932 года, но из-за сохраняющейся неуверенности они решили сохранить брак в секрете даже от своих друзей. “Я отчаянно любила и пыталась ‘заполучить’ тебя в течение долгого времени, но впоследствии, возможно, с истощением усилий, сама любовь истощилась”, - писала Марта. И затем, на следующий день после их свадьбы, Бассетт совершил роковую ошибку. Достаточно того, что ему пришлось уехать в Нью-Йорк к своей работе в банке, но еще хуже было то, что в тот день он не смог послать ей цветы — “тривиальная” ошибка, как она позже оценила это, но символизирующая нечто более глубокое. Вскоре после этого Бассет отправился в Женеву, чтобы принять участие в международной конференции по золоту, и при этом совершил еще одну подобную ошибку, не позвонив ей перед отъездом, чтобы “показать некоторую нервозность по поводу нашего брака и надвигающегося географического разделения”.
  
  Первый год своего брака они провели порознь, периодически встречаясь в Нью-Йорке и Чикаго, но это физическое разделение усилило давление на их отношения. Позже она признала, что ей следовало переехать к нему в Нью-Йорк и превратить поездку в Женеву в медовый месяц, как предлагал Бассет. Но даже тогда Бассет казался неуверенным. Во время одного телефонного разговора он вслух поинтересовался, не мог ли их брак быть ошибкой. “Для меня это было ВСЕ”, - написала Марта. К тому времени она начала “флиртовать” — ее слово — с другими мужчинами и завела роман с Карлом Сэндбергом, давним другом ее родителей, которого она знала с пятнадцати лет. Он прислал ей черновики стихов на крошечных листочках тонкой бумаги странной формы и две пряди своих светлых волос, перевязанные черной ниткой от пуговиц. В одной из заметок он провозгласил: “Я люблю тебя, не говоря уже о том, что люблю тебя криками Шенандоа и шепотом тусклого синего дождя”. Марта сделала достаточно намеков, чтобы помучить Бассетта. Как она сказала ему позже: “Я была занята тем, что залечивала свои раны и причиняла боль тебе Сэндбургом и другими”.
  
  Все эти силы объединились однажды на лужайке перед домом Доддов на Блэкстоун-авеню. “Ты действительно знаешь, почему наш брак не сложился?” - написала она. “Потому что я был слишком незрелым и молодым, даже в 23 года, чтобы захотеть покинуть свою семью! Мое сердце разбилось, когда мой отец сказал мне, возясь с чем-то на нашей лужайке перед домом, вскоре после того, как ты вышла за меня замуж: ‘Итак, моя дорогая маленькая девочка хочет оставить своего старого отца”.
  
  И теперь, в разгар всех этих личных неурядиц, ее отец пришел к ней с приглашением присоединиться к нему в Берлине, и внезапно она оказалась перед выбором: Бассет и банк и, в конечном счете, неизбежно, дом в Ларчмонте, дети, лужайка — или ее отец и Берлин, и кто знает, что?
  
  Перед приглашением ее отца было невозможно устоять. Позже она сказала Бассетту: “Мне пришлось выбирать между ним, ‘приключением’ и тобой. Я не могла не сделать выбор, который сделала”.
  
  
  ГЛАВА 4
  Ужас
  
  
  На следующей неделе Додд сел на поезд до Вашингтона, где в пятницу, 16 июня, он встретился с Рузвельтом за ланчем, который был подан на двух подносах на стол президента.
  
  Рузвельт, улыбающийся и жизнерадостный, с явным удовольствием начал рассказ о недавнем визите в Вашингтон главы германского рейхсбанка Ялмара Шахта — полное имя Ялмар Гораций Грили Шахт, — который обладал полномочиями определять, будет ли Германия выплачивать свои долги американским кредиторам. Рузвельт объяснил, как он поручил госсекретарю Халлу использовать хитрость игры, чтобы ослабить легендарное высокомерие Шахта. Шахта должны были привести в кабинет Халла и заставить встать перед столом госсекретаря. Халл должен был действовать так, как будто Шахта там не было, и “притвориться, что глубоко занят поиском определенных бумаг, оставив Шахта стоять и никем не замеченным в течение трех минут”, как вспоминал эту историю Додд. Наконец, Халлу предстояло найти то, что он искал, — строгую записку от Рузвельта, осуждающую любую попытку Германии объявить дефолт. Только после этого Халл встал и поприветствовал Шахта, одновременно вручая ему записку. Цель этой процедуры, сказал Рузвельт Додду, “состояла в том, чтобы убрать немного высокомерия из поведения немца”. Рузвельт, казалось, думал, что план сработал чрезвычайно хорошо.
  
  Теперь Рузвельт перевел разговор на то, чего он ожидал от Додда. Сначала он поднял вопрос о долге Германии, и здесь он выразил двойственность. Он признал, что американские банкиры получили то, что он назвал “непомерными прибылями”, ссужая деньги немецким предприятиям и городам и продавая связанные с ними облигации гражданам США. “Но наши люди имеют право на возмещение, и, хотя это полностью выходит за рамки ответственности правительства, я хочу, чтобы вы сделали все возможное, чтобы предотвратить мораторий” — немецкую приостановку платежей. “Это замедлило бы выздоровление”.
  
  Затем президент перешел к тому, что все, казалось, называли еврейской “проблемой” или “вопросом”.
  
  
  ДЛЯ РУЗВЕЛЬТА ЭТО БЫЛА опасная почва. Хотя он был потрясен обращением нацистов с евреями и осведомлен о насилии, которое потрясло Германию ранее в этом году, он воздержался от какого-либо прямого заявления с осуждением. Некоторые еврейские лидеры, такие как раввин Уайз, судья Ирвинг Леман и Льюис Л. Штраус, партнер Kuhn, Loeb & Company, хотели, чтобы Рузвельт высказался; другие, такие как Феликс Варбург и судья Джозеф Проскауэр, выступали за более спокойный подход, призывая президента облегчить въезд евреев в Америку. Нежелание Рузвельта действовать на обоих фронтах сводило с ума. К ноябрю 1933 года Уайз описывал Рузвельта как “непоколебимого, неизлечимого и даже недоступного, за исключением тех из его еврейских друзей, которым он может с уверенностью доверять, чтобы они не беспокоили его никакими еврейскими проблемами”. Феликс Варбург писал: “Пока что все туманные обещания не материализовались ни в какие действия”. Даже хороший друг Рузвельта Феликс Франкфуртер, профессор права в Гарварде, которого он позже назначил членом Верховного суда, оказался неспособным подтолкнуть президента к действию, к большому его разочарованию. Но Рузвельт понимал, что политические издержки любого публичного осуждения нацистских преследований или любых очевидных усилий по облегчению въезда евреев в Америку, вероятно, были огромными, потому что американский политический дискурс рассматривал еврейскую проблему как проблему иммиграции. Преследование евреев в Германии породило угрозу огромного притока еврейских беженцев в то время, когда Америка оправлялась от депрессии. Изоляционисты добавили еще одно измерение к дебатам, настаивая, как и правительство Гитлера, на том, что нацистское притеснение евреев Германии было внутренним делом Германии и, следовательно, не касалось Америки.
  
  Даже американские евреи разделились во мнениях о том, как подойти к проблеме. На одной стороне стоял Американский еврейский конгресс, который призывал к всевозможным акциям протеста, включая марши и бойкот немецких товаров. Одним из его наиболее заметных лидеров был раввин Вайз, его почетный президент, который в 1933 году все больше расстраивался из-за неспособности Рузвельта высказаться открыто. Во время поездки в Вашингтон, когда он тщетно пытался встретиться с президентом, раввин Вайз написал своей жене: “Если он откажется [так в оригинале] встретиться со мной, я вернусь и обрушу лавину требований еврейства принять меры. У меня есть другие дела в рукаве. Возможно, так будет лучше, потому что я буду свободен говорить так, как никогда раньше. И, с Божьей помощью, я буду бороться ”.
  
  На другой стороне стояли еврейские группы, связанные с Американским еврейским комитетом, возглавляемым судьей Проскауэром, который выступал за более тихий путь, опасаясь, что шумные протесты и бойкоты только ухудшат положение евреев, все еще находящихся в Германии. Одним из тех, кто разделял эту точку зрения, был Лео Вормсер, еврейский адвокат из Чикаго. В письме Додду Вормсер писал, что “мы в Чикаго… решительно выступали против программы мистера Сэмюэля Унтермейера и доктора Стивена Уайза, направленной на продолжение организованного еврейского бойкота немецких товаров”. Он объяснил, что такой бойкот мог бы стимулировать более интенсивное преследование Немецкие евреи: “и мы знаем, что для многих из них ситуация могла быть еще хуже, чем сейчас”. Он также заявил, что бойкот “помешал бы усилиям друзей в Германии добиться более примирительного отношения посредством апелляции к разуму и личным интересам” и мог бы подорвать способность Германии выплачивать свои облигации американским держателям. Он боялся последствий поступка, который будет отождествляться исключительно с евреями. Он сказал Додду: “Мы чувствуем, что бойкот, если им будут руководить и предавать гласности евреи, затуманит вопрос, который должен быть не "выживут ли евреи", а "выживет ли свобода".” Как писал Рон Чернов в "Варбургах“, "Фатальное разделение подорвало "международное еврейство", даже когда нацистская пресса утверждала, что оно действует с единой, непримиримой волей”.
  
  Однако обе фракции пришли к согласию в том, что любая кампания, явно и публично направленная на стимулирование еврейской иммиграции в Америку, может привести только к катастрофе. В начале июня 1933 года раввин Уайз написал Феликсу Франкфуртеру, в то время профессору права Гарвардского университета, что, если дебаты по поводу иммиграции дойдут до нижней палаты парламента, это может “привести к взрыву настроений против нас”. Действительно, антииммиграционные настроения в Америке оставались сильными вплоть до 1938 года, когда опрос Fortune показал, что около двух третей опрошенных высказались за то, чтобы не пускать беженцев из страны.
  
  Внутри самой администрации Рузвельта существовали глубокие разногласия по этому вопросу. Министр труда Фрэнсис Перкинс, первая женщина в американской истории, занявшая пост в кабинете министров, была энергична в попытках заставить администрацию сделать что-нибудь, чтобы облегчить евреям въезд в Америку. Ее департамент контролировал иммиграционную практику и политику, но не играл никакой роли в принятии решения о том, кто на самом деле получал визу или кому было отказано в ней. Это ложилось на плечи Государственного департамента и его иностранных консулов, а они придерживались совершенно иного взгляда на вещи. Действительно, некоторые из самых высокопоставленных офицеров департамента питали откровенную неприязнь к евреям.
  
  Одним из них был Уильям Филлипс, заместитель государственного секретаря, второй по рангу человек в департаменте после госсекретаря Халла. Жена Филлипса и Элеонора Рузвельт были друзьями детства; именно Рузвельт, а не Халл, выбрал Филлипса на должность заместителя госсекретаря. В своем дневнике Филлипс описал делового знакомого как “моего маленького еврейского друга из Бостона”. Филлипсу нравилось бывать в Атлантик-Сити, но в другой записи в дневнике он написал: “Это место кишит евреями. На самом деле, вся пляжная сцена в субботу днем и воскресенье представляла собой необыкновенное зрелище — видно было очень мало песка, весь пляж был покрыт полуодетыми евреями и еврейками ”.
  
  Другой ключевой чиновник, Уилбур Дж. Карр, помощник госсекретаря, который в целом отвечал за консульскую службу, назвал евреев “жидами”. В меморандуме о русских и польских иммигрантах он писал: “Они грязные, неамериканские и часто опасные в своих привычках”. После поездки в Детройт он описал город как полный “пыли, дыма, грязи, евреев”. Он тоже жаловался на еврейское присутствие в Атлантик-Сити. Однажды в феврале он и его жена провели там три дня, и за каждый из этих дней он делал в своем дневнике запись, в которой поносил евреев. “За все время нашего дневного путешествия по дощатому настилу мы видели лишь несколько язычников”, - написал он в первый день. “Евреи повсюду, и самые обычные”. В тот вечер они с женой ужинали в отеле “Кларидж" и обнаружили, что столовая полна евреев, "и лишь немногие из них выглядели прилично. Кроме меня, только двое были в смокингах. Очень небрежная атмосфера в столовой.” На следующий вечер Карры отправились ужинать в другой отель, Marlborough-Blenheim, и нашли его гораздо более изысканным. “Мне это нравится”, - написал Карр. “Как это отличается от еврейской атмосферы ”Клариджа"".
  
  Чиновник Американского еврейского комитета описал Карра как “антисемита и обманщика, который красиво говорит и ухитряется ничего для нас не сделать”.
  
  И Карр, и Филлипс выступали за строгое соблюдение положения национального иммиграционного законодательства, запрещающего въезд всем потенциальным иммигрантам, которые, как считается, “могут стать общественным обвинением”, - пресловутого “положения о LPC”. Являясь составной частью Закона об иммиграции 1917 года, он был восстановлен администрацией Гувера в 1930 году, чтобы препятствовать иммиграции в то время, когда безработица стремительно росла. Консульские чиновники обладали огромной властью над тем, кто должен был приехать в Америку, потому что именно они решали, какие заявители на визу могут быть исключены в соответствии с пунктом LPC. Иммиграционное законодательство также требовало, чтобы заявители предоставляли письменные показания полиции, подтверждающие их хороший характер, наряду с дубликатами свидетельств о рождении и других государственных документов. “Это кажется совершенно нелепым, ” писал один еврейский мемуарист, “ идти к своему врагу и просить характеристику”.
  
  Еврейские активисты обвинили американские консульства за рубежом в том, что им было негласно дано указание выдавать лишь часть виз, разрешенных для каждой страны, и это обвинение оказалось обоснованным. Личный адвокат Министерства труда Чарльз Э. Визански обнаружил в 1933 году, что консулам были даны неофициальные устные инструкции ограничить количество одобренных ими иммиграционных виз 10 процентами от общего числа, разрешенного квотой каждой страны. Еврейские лидеры утверждали, далее, что процесс получения полицейских записей стал не просто трудным, но и опасным — “почти непреодолимым препятствием”, как заявил судья Проскауэр в письме заместителю госсекретаря Филлипсу.
  
  Филлипс обиделся на то, что Проскауэр изобразил консулов как препятствия. “Консул, ” ответил Филлипс с мягким упреком, “ озабочен только тем, чтобы полезным и внимательным образом определить, соответствуют ли заявители на получение визы требованиям закона”.
  
  Одним из результатов, по словам Проскауэра и других еврейских лидеров, было то, что евреи просто не подавали заявления на иммиграцию в Соединенные Штаты. Действительно, число немцев, обратившихся за визами, составляло ничтожную долю от двадцати шести тысяч, разрешенных в соответствии с годовой квотой, установленной для страны. Это несоответствие дало чиновникам Госдепартамента мощный статистический аргумент в пользу противодействия реформе: как могла возникнуть проблема, если так мало евреев подали заявки в первую очередь? Это был аргумент, с которым Рузвельт, казалось , согласился еще в апреле 1933 года. Он также знал, что любая попытка либерализовать иммиграционные правила вполне может побудить Конгресс отреагировать резким сокращением существующих квот.
  
  Ко времени своего обеда с Доддом Рузвельт остро осознавал всю деликатность происходящего.
  
  “Немецкие власти позорно обращаются с евреями, и евреи в этой стране очень взволнованы”, - сказал ему Рузвельт. “Но это также не правительственное дело. Мы ничего не можем сделать, кроме как для американских граждан, которые случайно стали жертвами. Мы должны защитить их, и все, что мы можем сделать, чтобы смягчить всеобщее преследование неофициальным и личным влиянием, должно быть сделано ”.
  
  
  РАЗГОВОР ПЕРЕШЕЛ на практические вопросы. Додд настаивал, что будет жить на назначенную ему зарплату в 17 500 долларов - большие деньги во время Депрессии, но мизерная сумма для посла, которому придется развлекать европейских дипломатов и нацистских чиновников. Для Додда это был принципиальный момент: он не думал, что посол должен жить экстравагантно, в то время как остальная нация страдает. Для него, однако, это также оказалось спорным вопросом, поскольку ему не хватало независимого богатства, которым обладали многие другие послы, и поэтому он не смог бы жить экстравагантно, даже если бы захотел.
  
  “Вы совершенно правы”, - сказал ему Рузвельт. “Кроме двух-трех общих обедов и развлечений, вам не нужно заниматься какими-либо дорогостоящими общественными делами. Старайтесь уделять должное внимание американцам в Берлине и время от времени устраивайте ужины для немцев, которые заинтересованы в отношениях с Америкой. Я думаю, вам удастся жить в пределах своего дохода и не жертвовать никакими существенными аспектами обслуживания ”.
  
  После некоторого дополнительного разговора о торговых тарифах и сокращении вооружений обед подошел к концу.
  
  Было два часа дня. Додд покинул Белый дом и направился в Государственный департамент, где он планировал встретиться с различными официальными лицами и прочитать депеши, присланные из Берлина, а именно пространные отчеты, написанные генеральным консулом Джорджем С. Мессерсмитом. Сообщения были обескураживающими.
  
  Гитлер был канцлером в течение шести месяцев, получив назначение в результате политической сделки, но он еще не обладал абсолютной властью. Восьмидесятипятилетний президент Германии, фельдмаршал Пауль фон Бенекендорф и фон Гинденбург, все еще обладал конституционными полномочиями назначать и смещать канцлеров и их кабинеты и, что не менее важно, командовал верностью регулярной армии, рейхсвера. В отличие от Гинденбурга, Гитлер и его заместители были на удивление молоды — Гитлеру было всего сорок четыре, Герману Герингу сорок, а Йозефу Геббельсу тридцать шесть.
  
  Одно дело читать газетные статьи о сумасбродном поведении Гитлера и жестокости его правительства по отношению к евреям, коммунистам и другим оппонентам, поскольку по всей Америке было широко распространено убеждение, что подобные сообщения, должно быть, преувеличены, что, безусловно, ни одно современное государство не могло вести себя подобным образом. Однако здесь, в Государственном департаменте, Додд читал депешу за депешей, в которых Мессерсмит описывал быстрое превращение Германии из демократической республики в жестокую диктатуру. Мессерсмит не жалел деталей — его склонность писать долго с самого начала принесла ему прозвище “Сорокастраничный Джордж".”Он писал о широко распространенном насилии, которое имело место в течение нескольких месяцев, последовавших сразу за назначением Гитлера, и об усилении контроля, который правительство осуществляло над всеми аспектами немецкого общества. 31 марта трое граждан США были похищены и притащены на один из пунктов избиения штурмовиков, где с них сняли одежду и оставили ночевать на холоде. Утром их избивали до потери сознания, а затем выбросили на улицу. Корреспондент United Press Международная организация исчезла, но после расследования Мессерсмита была освобождена невредимой. Правительство Гитлера объявило однодневный бойкот всем еврейским предприятиям в Германии — магазинам, юридическим фирмам, кабинетам врачей. И там были сожжения книг, увольнения евреев с предприятий, кажущиеся бесконечными марши штурмовиков и подавление некогда энергичной свободной прессы Германии, которая, по словам Мессерсмита, была поставлена под контроль правительства в большей степени, “чем, вероятно, когда-либо существовало в какой-либо стране. Цензуру прессы можно считать абсолютной”.
  
  Однако в одной из своих последних депеш Мессерсмит взял заметно более позитивный тон, который Додд, несомненно, счел обнадеживающим. С нехарактерным оптимизмом Мессерсмит теперь сообщил, что видит признаки того, что Германия становится более стабильной, и приписал это растущей уверенности Гитлера, Г öринга и Геббельса. “Ответственность уже очень значительно изменила первичных лидеров партии”, - писал он. “Есть все основания полагать, что они становятся все более умеренными”.
  
  У Додда, однако, так и не было возможности прочитать письмо, которое Мессерсмит написал вскоре после этого, в котором он отказался от этой более жизнерадостной оценки. С пометкой “Личное и конфиденциальное” он отправил его заместителю госсекретаря Филлипсу. Письмо, датированное 26 июня 1933 года, дошло до Филлипса как раз в тот момент, когда Додды собирались уезжать в Берлин.
  
  “Я пытался указать в своих депешах, что высшие лидеры партии становятся все более умеренными, в то время как промежуточные лидеры и массы так же радикальны, как и прежде, и что вопрос в том, смогут ли высшие лидеры навязать массам свою умеренную волю”, - писал Мессерсмит. “Начинает казаться довольно определенным, что они не смогут этого сделать, но давление снизу становится все сильнее”. ГöРинг и Геббельс, в частности, больше не казались такими умеренными, писал он. “Доктор Геббельс ежедневно проповедует, что революция только началась и то, что пока сделано, - всего лишь увертюра”.
  
  Арестовывались священники. Бывший президент Нижней Силезии, которого Мессерсмит знал лично, был помещен в концентрационный лагерь. Он почувствовал растущую “истерию” среди лидеров нацистской партии среднего звена, выражавшуюся в убеждении, “что единственная безопасность заключается в том, чтобы посадить всех в тюрьму”. Нация тихо, но агрессивно готовилась к войне, развертывая пропаганду, чтобы создать впечатление, “что весь мир против Германии и что она беззащитна перед миром".”Клятвы Гитлера о мирных намерениях были иллюзорными, предназначенными только для того, чтобы выиграть время для Германии на перевооружение, предупреждал Мессерсмит. “Однако то, что они больше всего хотят сделать, безусловно, это сделать Германию самым боеспособным инструментом войны, который когда-либо существовал”.
  
  
  НАХОДЯСЬ В Вашингтоне, Додд посетил прием, устроенный в его честь посольством Германии, и там он впервые встретился с Уилбуром Карром. Позже Карр набросал краткое описание Додда в своем дневнике: “Приятный, интересный человек с тонким чувством юмора и простой скромностью”.
  
  Додд также нанес визит начальнику отдела по делам Западной Европы Госдепартамента Джею Пьерпонту Моффату, который разделял неприязнь Карра и Филлипса к евреям, а также их жесткое отношение к иммиграции. Моффат записал свое собственное впечатление о новом после: “Он чрезвычайно уверен в своем мнении, выражает себя убедительно и дидактически и склонен драматизировать свои высказывания. Единственная ложка дегтя в бочке меда заключается в том, что он собирается попытаться управлять посольством с семьей из четырех человек на свою зарплату, и как он собирается делать это в Берлине, где цены высоки, - это выше моего понимания ”.
  
  Чего ни Карр, ни Моффат не выразили в этих записях, так это удивления и неудовольствия, которые они и многие их коллеги испытывали при назначении Додда. Это было элитное царство, на доступ в которое могли рассчитывать только мужчины определенной родословной. Многие ходили в те же подготовительные школы, в основном в Сент-Полс и Гротон, а оттуда в Гарвард, Йель и Принстон. Заместитель госсекретаря Филлипс вырос в бостонском районе Бэк-Бэй в гигантском викторианском многоэтажном доме. С двадцати одного года он был независимым богачом, а позже стал регентом Гарвардского колледжа. У большинства его коллег в Госдепартаменте тоже были деньги, и, находясь за границей, они тратили значительные суммы из собственных средств, не ожидая возмещения. Один из таких чиновников, Хью Уилсон, восхваляя своих коллег-дипломатов, написал: “Все они чувствовали, что принадлежат к довольно хорошему клубу. Это чувство способствовало развитию здорового корпоративного духа”.
  
  По стандартам клуба, Додд был настолько плох, насколько можно было себе представить.
  
  
  ОН ВЕРНУЛСЯ В ЧИКАГО, чтобы собрать вещи и посетить различные прощальные мероприятия, после чего он, его жена, Марта и Билл отправились поездом в Вирджинию, чтобы в последний раз остановиться на ферме Раунд Хилл. Его восьмидесятишестилетний отец Джон жил относительно недалеко, в Северной Каролине, но Додд, несмотря на свое желание, чтобы его собственные дети оставались под рукой, поначалу не планировал навещать его, учитывая, что Рузвельт хотел, чтобы его новый посол в Берлине был как можно скорее. Додд написал своему отцу, чтобы сообщить ему о своем назначении и о том, что у него не будет возможности навестить его перед отъездом. Он вложил немного денег и написал: “Мне жаль, что я всю свою жизнь был так далеко”. Его отец немедленно ответил, как он горд тем, что Додд удостоился “этой великой чести от округа Колумбия”, но добавил уксусную настойку, которую, похоже, умеют применять только родители, — ту малость, которая вызывает чувство вины и планы перемен. Старший Додд написал: “Если я больше никогда не увижу тебя, пока жив, все будет в порядке, я буду гордиться тобой до последних часов своей жизни”.
  
  Додд изменил свои планы. 1 июля, в субботу, он и его жена сели в спальный вагон, направлявшийся в Северную Каролину. Во время визита к отцу Додда они нашли время для осмотра местных достопримечательностей. Додд и его жена коснулись старой земли, как будто прощаясь в последний раз. Они посетили семейное кладбище, где Додд стоял перед могилой своей матери, умершей в 1909 году. Прогуливаясь по траве, он наткнулся на участки предков, оказавшихся втянутыми в Гражданскую войну, включая двоих, которые сдались вместе с генералом Робертом Э. Ли при Аппоматтоксе. Это был визит, наполненный напоминаниями о “семейном несчастье” и ненадежности жизни. “Довольно печальный день”, - написал он.
  
  Он и его жена вернулись в Вирджинию на ферму, затем отправились поездом в Нью-Йорк. Марта и Билл сели за руль семейного "Шевроле", намереваясь оставить его на пристани для перевозки в Берлин.
  
  
  ДОДД ПРЕДПОЧЕЛ БЫ провести следующие пару дней со своей семьей, но министерство настояло, чтобы по приезде в Нью-Йорк он посетил ряд встреч с руководителями банков по вопросу долга Германии — теме, которая Додда мало интересовала, — и с еврейскими лидерами. Додд опасался, что американская и немецкая пресса могут исказить эти встречи, чтобы испортить видимость объективности, которую он надеялся представить в Берлине. Однако он подчинился, и результатом стал день встреч, напомнивший о последовательных визитах призраков из "Рождественской песни" Диккенса . В письме от известного активиста еврейской благотворительной организации Додду сообщалось, что ночью в понедельник, 3 июля, его посетят две группы мужчин, первая прибудет к половине девятого, вторая - в девять часов. Встречи должны были проходить в клубе Century, где Додд жил в Нью-Йорке.
  
  Однако сначала Додд встретился с банкирами и сделал это в офисах National City Bank of New York, который годы спустя будет называться Citibank. Додд был поражен, узнав, что "Нэшнл Сити Бэнк" и "Чейз Нэшнл Бэнк" держали немецкие облигации на сумму более ста миллионов долларов, которые Германия на данный момент предлагала погасить по ставке тридцать центов за доллар. “Было много разговоров, но никакого соглашения, кроме того, что я должен сделать все, что в моих силах, чтобы предотвратить открытый дефолт Германии”, - писал Додд. Он не испытывал особой симпатии к банкирам. Перспектива высоких процентных ставок по немецким облигациям ослепила их к слишком очевидному риску того, что раздавленная войной, политически нестабильная страна может объявить дефолт.
  
  В тот вечер еврейские лидеры прибыли, как и было запланировано, среди них Феликс М. Варбург, ведущий финансист, склонявшийся к более тихой тактике Американского еврейского комитета, и раввин Вайз из более шумного Американского еврейского конгресса. Додд записал в своем дневнике: “В течение полутора часов продолжалась дискуссия: немцы постоянно убивают евреев; их преследуют до такой степени, что самоубийства становятся обычным делом (сообщается, что в семье Варбургов были случаи подобного рода); и вся еврейская собственность конфискуется”.
  
  Во время этой встречи Варбург, по-видимому, упомянул о самоубийстве двух пожилых родственников, Морица и Кäтие Оппенгеймов, во Франкфурте примерно тремя неделями ранее. Варбург писал позже: “Без сомнения, гитлеровский режим превратил их жизнь в чуму, и они тосковали по концу своих дней”.
  
  Посетители Додда убеждали его надавить на Рузвельта с целью официального вмешательства, но он отказался. “Я настаивал на том, что правительство не может вмешиваться официально, но заверил членов конференции, что я приложу все возможное личное влияние против несправедливого обращения с немецкими евреями и, конечно, протестую против жестокого обращения с американскими евреями”.
  
  После этого Додд сел на поезд в Бостон в 11:00 вечера и, прибыв рано утром следующего дня, 4 июля, был доставлен на машине с шофером в дом полковника Эдварда М. Хауса, друга, который был близким советником Рузвельта, для встречи за завтраком.
  
  В ходе беседы по широкому кругу вопросов Додд впервые узнал, как далек он был от того, чтобы стать первым кандидатом Рузвельта. Новости были унизительными. Додд отметил в своем дневнике, что это пресекло любое его стремление быть “чрезмерно эгоистичным” по поводу своего назначения.
  
  Когда разговор зашел о преследовании евреев в Германии, полковник Хаус призвал Додда сделать все возможное, “чтобы облегчить страдания евреев”, но добавил оговорку: “евреям нельзя позволять доминировать в экономической или интеллектуальной жизни Берлина, как они делали в течение долгого времени”.
  
  В этом полковник Хаус выразил распространенное в Америке мнение, что немецкие евреи, по крайней мере частично, ответственны за свои собственные проблемы. Додд столкнулся с более яростной формой этого позже в тот же день после возвращения в Нью-Йорк, когда он и его семья отправились на ужин в квартиру семидесятипятилетнего Чарльза Р. Крейна на Парк-авеню, филантропа, чья семья разбогатела на продаже сантехнических принадлежностей. Крейн был арабистом, считавшимся влиятельным в некоторых странах Ближнего Востока и Балкан, и щедро поддерживал кафедру Додда в Чикагском университете, где он учредил кафедру изучения российской истории и институтов.
  
  Додд уже знал, что Крейн не был другом евреев. Когда Крейн ранее написал, поздравляя Додда с его назначением, он дал несколько советов: “Евреи, выиграв войну, стремительно продвигаясь вперед, захватив Россию, Англию и Палестину, будучи пойманными на месте преступления при попытке захватить и Германию, и встретив свой первый реальный отпор, совершенно сошли с ума и наводняют мир — особенно легкомысленную Америку — антинемецкой пропагандой — я настоятельно советую вам сопротивляться любому социальному приглашению”.
  
  Додд частично разделял идею Крейна о том, что евреи разделяют ответственность за свое тяжелое положение. Позже, после прибытия в Берлин, он написал Крейну, что, хотя он не “одобряет безжалостность, которая применяется здесь к евреям”, он считает, что у немцев есть основания для недовольства. “Когда у меня была возможность неофициально поговорить с выдающимися немцами, я очень откровенно говорил, что у них была очень серьезная проблема, но, похоже, они не знали, как ее решить”, - писал он. “Евреи занимали гораздо больше ключевых постов в Германии, чем им позволяла их численность или их таланты”.
  
  За ужином Додд услышал, как Крейн выразил огромное восхищение Гитлером, и узнал также, что сам Крейн не возражал против того, как нацисты обращались с евреями Германии.
  
  В тот вечер, когда Додды уезжали, Крейн дал послу еще один совет: “Позволь Гитлеру поступать по-своему”.
  
  
  В ОДИННАДЦАТЬ часов следующего утра, 5 июля 1933 года, Додды взяли такси до пристани и сели на свой корабль "Вашингтон", направлявшийся в Гамбург. Они столкнулись с Элеонорой Рузвельт сразу после того, как она пожелала счастливого пути сыну Франклину-младшему, который отправлялся в Европу, чтобы начать пребывание за границей.
  
  Около дюжины репортеров также ворвались на борт и загнали Додда в угол на палубе, когда он стоял со своей женой и Биллом. В этот момент Марта была в другом месте на корабле. Репортеры забрасывали вопросами и подталкивали Доддсов позировать так, как будто они машут на прощание. Они сделали это с неохотой, писал Додд, “и, не подозревая о сходстве гитлеровского приветствия, тогда неизвестного нам, мы подняли руки”.
  
  Полученные фотографии вызвали небольшой резонанс, поскольку на них, казалось, были запечатлены Додд, его жена и сын в разгар расцвета.
  
  Опасения Додда усилились. К этому моменту он начал бояться покидать Чикаго и свою старую жизнь. Когда корабль отошел от причала, семья испытала то, что Марта позже описала как “непропорционально большое количество печали и дурных предчувствий”.
  
  Марта плакала.
  
  
  ГЛАВА 5
  Первая ночь
  
  
  М артха продолжала время от времени плакать большую часть следующих двух дней — “обильно и сентиментально”, как она выразилась. Не из-за беспокойства, потому что она мало задумывалась о том, какой на самом деле может быть жизнь в гитлеровской Германии. Скорее она плакала обо всем, что оставляла позади, о людях и местах, о своих друзьях и работе, о знакомом комфорте дома на Блэкстоун-авеню, о своем любимом Карле, обо всем, что составляло “неоценимо драгоценную” жизнь, которую она вела в Чикаго. Если ей нужно было напоминание о том, что она может потерять, места на ее прощальной вечеринке предоставили это. Она сидела между Сэндбергом и другим близким другом, Торнтоном Уайлдером.
  
  Постепенно ее печаль утихла. Моря были спокойны, дни ясны. Они с сыном Рузвельта дружили, танцевали и пили шампанское. Они изучили паспорта друг друга — в его было указано лаконично “сын президента Соединенных Штатов”, в ее - чуть более претенциозно: “дочь Уильяма Э. Додда, Чрезвычайного и Полномочного посла Соединенных Штатов в Германии”. Ее отец требовал, чтобы она и ее брат приходили в его каюту под номером А-10 по крайней мере на час в день и слушали, как он читает вслух по-немецки, чтобы они получили представление о том, как звучит язык. Он казался необычайно серьезным, и Марта почувствовала непривычную нервозность.
  
  Для нее, однако, перспектива предстоящего приключения вскоре отодвинула тревогу на второй план. Она мало разбиралась в международной политике и, по ее собственному признанию, не осознавала серьезности происходящего в Германии. Она видела Гитлера как “клоуна, похожего на Чарли Чаплина”. Как и многие другие в Америке в то время и в других частях мира, она не могла представить, чтобы он продержался очень долго или чтобы его воспринимали всерьез. Она неоднозначно относилась к ситуации с евреями. Будучи студенткой Чикагского университета, она столкнулась с “тонкой и скрытой пропагандой среди студенты”, которые пропагандировали враждебность по отношению к евреям. Марта обнаружила, “что даже многих профессоров колледжа возмущал блеск коллег и студентов-евреев”. Что касается ее самой: “Я была немного антисемиткой в этом смысле: я принимала позицию, что евреи не так физически привлекательны, как неевреи, и менее желанны в обществе”. Она также обнаружила, что впитывает мнение о том, что евреи, в целом блестящие, были богатыми и напористыми. В этом она отразила отношение удивительной части других американцев, запечатленное в 1930-х годах практиками зарождавшегося тогда искусства опроса общественного мнения. Один опрос показал, что 41 процент опрошенных считали, что евреи обладают “слишком большой властью в Соединенных Штатах”; другой показал, что одна пятая хотела “изгнать евреев из Соединенных Штатов”. (Опрос, проведенный десятилетия спустя, в 2009 году, показал бы, что общее число американцев, считающих, что евреи обладают слишком большой властью, сократилось до 13 процентов.)
  
  Одноклассница описала Марту как Скарлетт О'Хара и “чаровницу — соблазнительную блондинку с сияющими голубыми глазами и бледной, полупрозрачной кожей”. Она считала себя писательницей и надеялась со временем сделать карьеру на написании коротких рассказов и романов. Сэндберг подтолкнул ее к этому. “Личность - это все, что есть в тебе”, - написал он. “Время, одиночество, тяжелый труд - вот главные простые требования старого времени для вас; у вас есть почти все остальное для того, чтобы делать все, что вы хотите делать как писатель.” Вскоре после отъезда семьи в Берлин Сэндберг проинструктировал ее вести записи обо всем и ни о чем и “поддаваться любому соблазну писать короткие вещи, впечатления, внезапные лирические предложения, которые у тебя есть дар изливать”. Прежде всего, он призывал: “выясните, из чего сделан этот Гитлер, что заставляет вращаться его мозг, из чего состоят его кости и кровь”.
  
  Торнтон Уайлдер также дал несколько советов на прощание. Он предупредил Марту, чтобы она не писала для газет, потому что такая “халтура” разрушит концентрацию, необходимую ей для серьезного письма. Он действительно рекомендовал ей вести дневник, “на что были похожи события — слухи и мнения людей в политическое время”. В будущем, писал он, такой дневник будет “представлять живейший интерес для вас и — о Боже мой — для меня”. Некоторые друзья Марты считали, что у нее тоже были с ним романтические отношения, хотя на самом деле его привязанность лежала в другом месте. Марта хранила его фотографию в медальоне.
  
  
  НА ВТОРОЙ ДЕНЬ пребывания Додда в море, прогуливаясь по палубе "Вашингтона", он заметил знакомое лицо, раввина Уайза, одного из еврейских лидеров, с которым он познакомился в Нью-Йорке тремя днями ранее. В течение последовавшего недельного путешествия они говорили вместе о Германии “полдюжины или больше” раз, как сообщил Уайз своему коллеге-еврейскому лидеру Джулиану В. Маку, федеральному апелляционному судье. “Он был самым дружелюбным и сердечным, и действительно доверительным”.
  
  Додд, верный своему характеру, долго говорил об американской истории и в какой-то момент сказал раввину Уайзу: “Нельзя написать всю правду о Джефферсоне и Вашингтоне — люди не готовы и должны быть готовы к этому”.
  
  Это поразило Уайза, который назвал это “единственной тревожной нотой недели”. Он объяснил: “Если люди должны быть готовы к правде о Джефферсоне и Вашингтоне, что [Додд] будет делать с правдой о Гитлере, когда узнает ее, учитывая его официальную должность?!”
  
  Уайз продолжил: “Всякий раз, когда я предполагал, что величайшей услугой, которую он мог бы оказать своей стране и Германии, было бы рассказать правду канцлеру, разъяснить ему, как общественное мнение, включая христианское и политическое, обернулось против Германии… он отвечал снова и снова: ‘Я не могу сказать, пока не поговорю с Гитлером: если я пойму, что могу это сделать, я поговорю с ним очень откровенно и расскажу ему все”.
  
  Их многочисленные беседы на борту корабля привели Уайза к выводу, “что У.Э.Д. чувствует себя уполномоченным культивировать американский либерализм в Германии”. Он процитировал последнее замечание Додда: “ ‘Это будет довольно серьезно, если я потерплю неудачу — серьезно для либерализма и всего того, за что выступает президент, за что выступаю и я”.
  
  Действительно, к этому моменту Додд стал представлять свою роль посла как нечто большее, чем просто наблюдателя и репортера. Он верил, что с помощью разума и примера он должен быть способен оказывать сдерживающее влияние на Гитлера и его правительство и, в то же время, помочь подтолкнуть Америку от ее изоляционистского курса к более активному международному участию. По его мнению, наилучшим подходом было проявить как можно больше сочувствия и непредвзятости и попытаться понять мнение Германии о том, что мир причинил ей зло. В какой-то степени Додд согласился. В своем дневнике он записал, что Версальский мирный договор, столь ненавистный Гитлеру, был “несправедлив по многим пунктам, как и все договоры, которые заканчивают войны”. Его дочь Марта в мемуарах выразилась более решительно, заявив, что Додд “выразил сожаление” по поводу договора.
  
  Всегда изучавший историю, Додд пришел к вере в присущую людям рациональность и в то, что разум и убеждение восторжествуют, особенно в том, что касается прекращения нацистских преследований евреев.
  
  Он сказал другу, помощнику госсекретаря Р. Уолтону Муру, что предпочел бы уйти в отставку, чем “просто оставаться протокольной и общественной фигурой”.
  
  
  ДОДДЫ ПРИБЫЛИ В ГЕРМАНИЮ в четверг, 13 июля 1933 года. Додд ошибочно полагал, что все приготовления к приезду семьи были сделаны, но после медленного и утомительного путешествия вверх по Эльбе они высадились в Гамбурге и обнаружили, что никто из посольства не заказал поезд, не говоря уже об обычном частном вагоне, чтобы отвезти их в Берлин. Чиновник Джордж Гордон, советник посольства, встретил их на пристани и поспешно забронировал купе в старом обычном поезде, который совсем не похож на знаменитый “Летающий гамбургер”, который добирался до Берлина чуть более чем за два часа. Семейный Chevrolet создал еще одну проблему. Билл-младший планировал поехать на нем в Берлин, но не смог заполнить предварительные документы, необходимые для того, чтобы вывести его с корабля на дороги Германии. Как только это было решено, Билл отправился в путь. Тем временем Додд отвечал на вопросы группы репортеров, в которую входил автор еврейской газеты Hamburger Israelitisches Familienblatt , которая впоследствии опубликовала статью, подразумевающую, что основной миссией Додда было остановить нацистское преследование евреев — именно такого искажения Додд надеялся избежать.
  
  К вечеру у Доддсов появилась неприязнь к советнику Гордону. Он был вторым по званию в посольстве и руководил командой из первого и второго секретарей, стенографисток, делопроизводителей и шифровальщиков, а также различных других служащих, всего около двух дюжин. Он был чопорным и высокомерным и одевался как аристократ прошлого века. В руках у него была трость. У него были подкручены усы, румяный и воспаленный цвет лица - признак того, что один чиновник назвал его “очень холерическим темпераментом”. Он говорил в манере, которую Марта описала как “отрывистую, вежливую и определенно снисходительную".” Он не пытался скрыть своего презрения к простому виду семьи или недовольства тем фактом, что они прибыли одни, без батальона камердинеров, горничных и шоферов. Предыдущий посол, Сэкетт, был гораздо более человеком типа Гордона, богатым, с десятью слугами в своей берлинской резиденции. Марта почувствовала, что для Гордона ее семья представляла класс людей, “с подобными которым он не позволял себе общаться, возможно, большую часть своей взрослой жизни”.
  
  Марта и ее мать ехали в одном купе, среди букетов цветов, подаренных им в знак приветствия на пристани. Миссис Додд — Мэтти — была встревожена и пала духом, предвкушая “обязанности и перемены в образе жизни”, которые ждали ее впереди, вспоминала Марта. Марта положила голову на плечо матери и вскоре заснула.
  
  Додд и Гордон сидели вместе в отдельном купе, обсуждая дела посольства и политику Германии. Гордон предупредил Додда, что его бережливость и решимость жить только на доходы Госдепартамента станут препятствием для установления отношений с правительством Гитлера. Додд больше не был простым профессором, напомнил ему Гордон. Он был важным дипломатом, противостоявшим высокомерному режиму, который уважал только силу. Подход Додда к повседневной жизни должен был измениться.
  
  Поезд мчался через красивые городки и поросшие лесом долины, залитые послеполуденным светом, и примерно через три часа достиг большого Берлина. Наконец он въехал в берлинский Лертер Банхоф, расположенный на излучине Шпрее, где река протекала через центр города. Один из пяти главных железнодорожных порталов Берлина, вокзал возвышался над окрестностями подобно собору с бочкообразным потолком и рядами арочных окон.
  
  На платформе Доддс столкнулся с толпой американцев и немцев, ожидавших встречи с ними, включая чиновников из министерства иностранных дел Германии и репортеров, вооруженных камерами и вспышками, известными тогда как “фонарики”. Энергичный на вид мужчина среднего роста, около пяти футов шести дюймов — “сухой, растягивающий слова, вспыльчивый мужчина”, как позже описал его историк и дипломат Джордж Кеннан, — выступил вперед и представился. Это был Джордж Мессерсмит, генеральный консул, сотрудник дипломатической службы, чьи пространные депеши Додд читал, находясь в Вашингтоне. Марте и ее отцу он сразу понравился, они оценили его как принципиального и искреннего человека и вероятного друга, хотя этой оценке суждено было существенно измениться.
  
  Мессерсмит ответил на это первоначальное расположение. “Додд понравился мне с самого начала”, - писал Мессерсмит. “Он был очень простым человеком в своих манерах и подходе”. Он отметил, однако, что Додд “производил впечатление довольно хрупкого существа”.
  
  В толпе встречающих Доддсы также встретили двух женщин, которым в течение следующих нескольких лет предстояло играть важную роль в жизни семьи, одну немку, другую американку из Висконсина, которая была замужем за членом одной из самых знатных научных династий Германии.
  
  Немкой была Белла Фромм — “тетушка Восс”, светский обозреватель весьма уважаемой газеты Vossische Zeitung , одной из двухсот газет, которые тогда еще действовали в Берлине и, в отличие от большинства из них, все еще были способны вести независимый репортаж. Фромм была полнотелой и красивой, с поразительными глазами —ониксами под черными бровями, похожими на крылья чайки, ее зрачки были частично прикрыты верхними веками, что передавало одновременно интеллект и скептицизм. Ей доверяли практически все члены дипломатического сообщества города, а также высокопоставленные члены нацистской партии, что было немалым достижением, учитывая, что она была еврейкой. Она утверждала, что у нее есть высокопоставленный источник в правительстве Гитлера, который заранее предупредил ее о будущих действиях рейха. Она была близкой подругой Мессерсмита; ее дочь Гонни называла его “дядей”.
  
  Фромм в своем дневнике записала свои первые наблюдения за Доддсами. Марта, писала она, казалась “идеальным примером умной молодой американской женщины”. Что касается посла, то он “выглядит как ученый. Его сухой юмор привлек меня. Он наблюдателен и точен. Он научился любить Германию, когда был студентом в Лейпциге, сказал он, и посвятит все свои силы построению искренней дружбы между своей страной и Германией ”.
  
  Она добавила: “Я надеюсь, что он и Президент Соединенных Штатов не будут слишком разочарованы в своих усилиях”.
  
  Второй женщиной, американкой, была Милдред Фиш Харнак, представительница Американского женского клуба в Берлине. Она была физической противоположностью Фромма во всех отношениях — стройная, светловолосая, воздушная, сдержанная. Марта и Милдред сразу понравились друг другу. Позже Милдред написала, что Марта “ясная и способная, и у нее есть реальное желание понять мир. Поэтому наши интересы соприкасаются”. Она почувствовала, что нашла родственную душу “, женщину, которая серьезно интересуется писательством. Быть одиноким и изолированным в своей работе - помеха. Идеи стимулируют идеи, а любовь к писательству заразительна ”.
  
  Марта, в свою очередь, была впечатлена Милдред. “Меня к ней сразу потянуло”, - писала она. Милдред демонстрировала привлекательное сочетание силы и деликатности. “Она не спешила говорить и выражать мнения; она слушала спокойно, ее большие серо-голубые глаза были серьезными… взвешивая, оценивая, пытаясь понять”.
  
  
  СОВЕТНИК ГОРДОН ПОСАДИЛ МАРТУ в машину с молодым секретарем протокола, которому было поручено сопровождать ее до отеля, где Доддсы должны были жить, пока не найдут подходящий дом для сдачи в аренду. Ее родители путешествовали отдельно с Гордоном, Мессерсмитом и женой Мессерсмита. Машина Марты проследовала на юг через Шпрее в город.
  
  Она нашла длинные прямые бульвары, напоминающие жесткую сетку Чикаго, но на этом сходство заканчивалось. В отличие от заросшего небоскребами пейзажа, по которому она ходила каждый рабочий день в Чикаго, здесь большинство зданий были довольно короткими, обычно в пять этажей или около того, и это усиливало ощущение низкого, плоского города. Большинство из них выглядели очень старыми, но некоторые были поразительно новыми, со стеклянными стенами, плоскими крышами и изогнутыми фасадами, детищами Вальтера Гропиуса, Бруно Таута и Эриха Мендельсона, которых нацисты осуждали как декадентов, коммунистов и, неизбежно, евреев. Город был полон красок и энергии. Здесь были двухэтажные омнибусы, поезда городской железной дороги и ярко раскрашенные трамваи, от цепей которых исходили сверкающие голубые искры. Мимо с грохотом проезжали автомобили с низкой посадкой, большинство выкрашенных в черный цвет, но были и красные, кремовые и темно-синие, многие с незнакомым дизайном: очаровательный Opel 4/16 PS, Horch со смертоносным орнаментом в виде стрелы на капоте и вездесущий Mercedes, черный, низкий, с хромированной окантовкой. Сам Йозеф Геббельс был тронут идеей передать в прозе энергетику города, представленную на одном из его самых популярных торговых проспектов, Курфюрстендамм, хотя и в эссе, имел в виду не восхвалять, а осуждать, назвав улицу “абсцессом” города. “Звенят колокола на трамваях, гремят автобусы, сигналя клаксонами, набитые людьми и еще раз людьми; такси и модные частные автомобили гудят по блестящему асфальту”, - писал он. “Плывет аромат тяжелых духов. Блудницы улыбаются с искусно выполненных пастельных лиц модных женщин; так называемые мужчины прогуливаются взад и вперед, сверкая моноклями; сверкают поддельные и драгоценные камни.”Берлин был, - писал он, - “каменной пустыней”, наполненной грехом и коррупцией и населенной народом, которого “уносят в могилу с улыбкой”.
  
  Молодой офицер протокола указывала на различные ориентиры. Марта задавала вопрос за вопросом, не обращая внимания на то, что испытывает терпение офицера. В начале пути они выехали на открытую площадь, над которой возвышалось огромное здание из силезского песчаника с двухсотфутовыми башнями на каждом из четырех углов, построенное в том, что в одном из знаменитых путеводителей Карла Бедекера описано как “цветистый стиль итальянского ренессанса”. Это был Рейхстагсгебенде, в котором заседал законодательный орган Германии, Рейхстаг, до тех пор, пока здание не было подожжено четырьмя месяцами ранее. Молодой голландец — отставной коммунист по имени Маринус ван дер Люббе — был арестован и обвинен в поджоге вместе с четырьмя другими подозреваемыми, названными в качестве сообщников, хотя широко распространенный слух гласил, что нацистский режим сам организовал пожар, чтобы вызвать опасения по поводу большевистского восстания и тем самым заручиться народной поддержкой приостановления гражданских свобод и уничтожения Коммунистической партии в Германии. О предстоящем судебном процессе говорили в Берлине.
  
  Но Марта была озадачена. Вопреки тому, что заставляли ее ожидать новостные сообщения, здание казалось неповрежденным. Башни все еще стояли, а на фасадах не было никаких опознавательных знаков. “О, я думала, он сгорел дотла!” - воскликнула она, когда машина проезжала мимо здания. “По-моему, все в порядке. Расскажи мне, что случилось”.
  
  После этой и нескольких других вспышек гнева, которые Марта признала неосмотрительными, офицер протокола наклонился к ней и прошипел: “Ш-ш-ш! Юная леди, вы должны научиться быть увиденной, а не услышанной. Ты не должен говорить так много и задавать так много вопросов. Это не Америка, и ты не можешь говорить все, что думаешь ”.
  
  Она молчала всю оставшуюся часть поездки.
  
  
  ПО ПРИБЫТИИ в ОТЕЛЬ "Эспланада", расположенный на тенистой и прекрасной Бельвештрассе, Марте и ее родителям показали жилье, которое организовал сам Мессерсмит.
  
  Додд был потрясен, Марта очарована.
  
  Отель был одним из лучших в Берлине, с гигантскими люстрами и каминами и двумя внутренними двориками со стеклянными крышами, один из которых — Пальмовый дворик — был известен своими чайными танцами и как место, где берлинцы впервые получили возможность станцевать Чарльстон. Грета Гарбо однажды была гостьей, как и Чарли Чаплин. Мессерсмит забронировал Императорский люкс, коллекцию номеров, которая включала в себя большую комнату с двуспальной кроватью и отдельной ванной, две одноместные спальни, также с отдельными ванными комнатами, одну гостиную и один конференц-зал, расположенные вдоль четной стороны холла, из комнаты 116 в комнату 124. Стены двух приемных были обиты атласной парчой. Номер был наполнен весенним ароматом цветов, присланных доброжелателями, их было так много, вспоминала Марта, “что едва хватало места, чтобы передвигаться — орхидеи и редкие душистые лилии, цветы всех цветов и описаний”. Войдя в номер, она написала: “мы ахнули от его великолепия”.
  
  Но такое изобилие перечеркнуло все принципы джефферсоновского идеала, которого Додд придерживался на протяжении всей своей жизни. Додд дал понять перед своим прибытием, что ему нужны “скромные апартаменты в скромном отеле”, - писал Мессерсмит. Хотя Мессерсмит понимал желание Додда жить “максимально незаметно и скромно”, он также знал, “что немецкие чиновники и немецкий народ этого не поймут”.
  
  Был еще один фактор. Американские дипломаты и чиновники Госдепартамента всегда останавливались на Эспланаде. Поступить иначе означало бы вопиющее нарушение протокола и традиции.
  
  
  СЕМЬЯ УСТРОИЛАСЬ. Прибытие Билла-младшего и "Шевроле" ожидалось еще некоторое время. Додд удалился в спальню с книгой. Марте было трудно все это осознать. Продолжали приходить открытки от доброжелателей, сопровождаемые еще большим количеством цветов. Она и ее мать сидели в благоговейном страхе перед окружающей их роскошью, “отчаянно задаваясь вопросом, как за все это можно было заплатить, не закладывая наши души”.
  
  Позже тем вечером семья собралась и спустилась в ресторан отеля на ужин, где Додд отряхнулся от своего немецкого языка десятилетней давности и в своей сухой манере попытался пошутить с официантами. Марта писала, что он был “в великолепном настроении”. Официанты, более привычные к властному поведению мировых сановников и нацистских чиновников, не были уверены, как реагировать, и приняли такой уровень вежливости, который Марта сочла почти подобострастным. Еда была хорошей, по ее мнению, но тяжелой, классически немецкой, и требовала послеобеденной прогулки.
  
  Выйдя на улицу, Додды повернули налево и пошли по Бельвештрассе сквозь тени деревьев и полутень уличных фонарей. Тусклое освещение напомнило Марте сонливость сельских американских городков очень поздней ночью. Она не увидела ни солдат, ни полиции. Ночь была мягкой и прекрасной; “все, - писала она, - было мирным, романтичным, странным, вызывающим ностальгию”.
  
  Они дошли до конца улицы и, перейдя небольшую площадь, оказались в Тиргартене, берлинском эквиваленте Центрального парка. Название, в буквальном переводе, означало “сад животных“ или ”сад зверей", что восходит к его более глубокому прошлому, когда это был охотничий заповедник для членов королевской семьи. Теперь это было 630 акров деревьев, дорожек для верховой езды и скульптур, которые простирались на запад от Бранденбургских ворот до богатого жилого и торгового района Шарлоттенбург. Гулянка проходила вдоль его северной границы; знаменитый зоопарк города находился в его юго-западном углу. Ночью парк был особенно заманчивым. “В Тиргартене, - писал британский дипломат, - маленькие лампочки мерцают среди низкорослых деревьев, а трава усеяна светлячками тысячи сигарет”.
  
  Додды вышли на Аллею Зигесаллее — Проспект Победы, вдоль которого стояли девяносто шесть статуй и бюстов прусских лидеров прошлого, среди них Фридрих Великий, различные Фредерики помельче и такие некогда яркие звезды, как Альберт Медведь, Генри Ребенок и Отон Лентяй. Берлинцы называли их Puppen — куклы. Додд рассказал историю каждого из них, раскрыв подробные знания о Германии, которые он приобрел в Лейпциге тремя десятилетиями ранее. Марта могла сказать, что его дурное предчувствие рассеялось. “Я уверена, что это был один из самых счастливых вечеров, которые мы провели в Германии”, - написала она. “Все мы были полны радости и покоя”.
  
  Ее отец полюбил Германию еще со времен своего пребывания в Лейпциге, когда каждый день молодая женщина приносила свежие фиалки для его комнаты. И вот в эту первую ночь, когда они шли по аллее Победы, Марта тоже почувствовала прилив нежности к этой стране. Город, общая атмосфера, были совсем не похожи на то, что заставляли ее ожидать новостные репортажи дома. “Я чувствовал, что пресса сильно оклеветала страну, и я хотел рассказать о теплоте и дружелюбии людей, о мягкой летней ночи с ее ароматом деревьев и цветов, о безмятежности улиц”.
  
  Это было 13 июля 1933 года.
  
  
  
  ЧАСТЬ II
  Домашняя охота в Третьем рейхе
  
  
  
  
  Посол Додд за своим рабочим столом (фото предоставлено на стр. 2.1)
  
  ГЛАВА 6
  Соблазнение
  
  
  В свои первые несколько дней в Берлине Марта слегла с простудой. Когда она выздоравливала на Эспланаде, к ней пришла посетительница, американка по имени Сигрид Шульц, которая в течение предыдущих четырнадцати лет была корреспондентом в Берлине для Chicago Tribune, бывшего работодателя Марты, а теперь была ее главным корреспондентом по Центральной Европе. Шульцу было сорок лет, рост пять футов три дюйма — такой же, как у Марты, — со светлыми волосами и голубыми глазами. “Немного пухленькая”, как выразилась Марта, с “обилием золотистых волос”. Несмотря на свой рост и блеск херувима, Шульц была известна коллегам-корреспондентам и нацистским чиновникам как упрямая, откровенная и совершенно бесстрашная. Она попала в список приглашенных каждого дипломата и была завсегдатаем вечеринок, устраиваемых Геббельсом, Г öрингом и другими нацистскими лидерами. Джи öринг получал извращенное удовольствие, называя ее “драконом из Чикаго”.
  
  Шульц и Марта сначала поболтали о безобидных вещах, но вскоре разговор зашел о стремительной трансформации Берлина за шесть месяцев, прошедших с тех пор, как Гитлер стал канцлером. Шульц рассказывал истории о насилии над евреями, коммунистами и всеми, кого нацисты считали несимпатичными их революции. В некоторых случаях жертвами были американские граждане.
  
  Марта возразила, что Германия находится в разгаре исторического возрождения. Те инциденты, которые действительно произошли, несомненно, были лишь непреднамеренным выражением дикого энтузиазма, охватившего страну. За несколько дней, прошедших с момента ее приезда, Марта не увидела вообще ничего, что подтверждало бы рассказы Шульца.
  
  Но Шульц продолжал рассказывать истории об избиениях и произвольных заключениях в “диких” лагерях — специальных тюрьмах, которые возникли по всей стране под контролем нацистских военизированных формирований, — и в более официальных тюрьмах, известных к настоящему времени как концентрационные лагеря. Немецкое слово было Konzentrationslager , или KZ. Открытие одного из таких лагерей произошло 22 марта 1933 года, о его существовании стало известно на пресс-конференции, проведенной тридцатидвухлетним бывшим птицеводом, ставшим начальником мюнхенской полиции Генрихом Гиммлером. Лагерь занимал старый завод по производству боеприпасов в нескольких минутах езды на поезде от Мюнхена, недалеко от очаровательной деревни Дахау, и теперь в нем содержались сотни заключенных, возможно, тысячи — никто не знал, — большинство из которых были арестованы не по конкретным обвинениям, а скорее для “охраны".”Это были не евреи, пока нет, но коммунисты и члены либеральной социал-демократической партии, все содержавшиеся в условиях строгой дисциплины.
  
  Марту раздражали попытки Шульца очернить ее радужный взгляд, но Шульц ей нравилась, и она видела, что из нее получился бы ценный друг, учитывая ее обширный круг контактов среди журналистов и дипломатов. Они расстались дружелюбно, но Марта была непоколебима во мнении, что революция, разворачивающаяся вокруг нее, была героическим эпизодом, который может привести к созданию новой и здоровой Германии.
  
  “Я не верила всем ее рассказам”, - писала Марта позже. “Я думала, что она преувеличивала и была немного истерична”.
  
  Когда Марта вышла из своего отеля, она не стала свидетельницей насилия, не увидела никого, съежившегося от страха, не почувствовала угнетения. Город был восхитителен. То, что осуждал Геббельс, она обожала. Короткая прогулка от отеля направо, подальше от прохладной зелени Тиргартена, привела ее на Потсдамскую площадь, один из самых оживленных перекрестков в мире, с его знаменитым уличным фонарем с пятью полосами движения, который, как считается, был первым светофором, установленным в Европе. В Берлине было всего 120 000 автомобилей, но в любой данный момент казалось, что все они собрались здесь, как пчелы в улье. Можно было наблюдать за водоворотом машин и людей, сидя за столиком на открытом воздухе в кафе Jostyé. Здесь также находился Haus Vaterland, пятиэтажный ночной клуб, способный обслужить шесть тысяч посетителей в двенадцати ресторанных залах, включая бар "Дикий Запад" с официантами в огромных ковбойских шляпах и винную террасу "Рейнланд", где каждый час в помещении разыгрывалась короткая гроза с молниями, раскатами грома и, к огорчению женщин, одетых в настоящие шелка, проливным дождем. “Какое юное, беззаботное, не-уходящее-домой-до-утра, романтическое, чудесное место!” один посетитель написал: “Это самое веселое место в Берлине”.
  
  Для двадцатичетырехлетней женщины, не обремененной работой и финансовыми заботами и вскоре освободившейся от несостоявшегося брака, Берлин был бесконечно притягательным. Через несколько дней она обнаружила, что собирается на послеобеденное “свидание за чаем” с известным американским корреспондентом Х. Р. Никербокером — “Ник” для его друзей, — который публиковал статьи для New York Evening Post . Он отвез ее в отель "Эдем", печально известный "Эдем", где в 1919 году коммунистическая подстрекательница Роза Люксембург была избита почти до смерти, прежде чем ее загнали в соседний Тиргартен и убили.
  
  Теперь, в чайной комнате Эдема, Марта и Ник танцевали. Он был худым и невысоким, с рыжими волосами и карими глазами, и вел ее по танцполу умело и грациозно. Разговор неизбежно перешел на Германию. Как и Сигрид Шульц, Никербокер попыталась немного рассказать Марте о политике страны и характере ее нового руководства. Марте это было неинтересно, и разговор перешел в другое русло. Что привело ее в восторг, так это немецкие мужчины и женщины вокруг нее. Ей нравились “их забавные неуклюжие танцы, слушание их непонятного и гортанного языка и наблюдение за их простыми жестами, естественным поведением и детским рвением к жизни”.
  
  Ей нравились немцы, с которыми она встречалась до сих пор, — конечно, больше, чем французы, с которыми она сталкивалась во время учебы в Париже. В отличие от французов, писала она, немцы “не были ворами, они не были эгоистичными, они не были нетерпеливыми или холодными и жесткими”.
  
  
  ЖИЗНЕРАДОСТНЫЙ ВЗГЛЯД МАРТЫ на вещи широко разделялся иностранцами, посещавшими Германию и особенно Берлин. Дело в том, что в большинстве дней в большинстве районов город выглядел и функционировал так, как всегда. Продавец сигар напротив отеля "Адлон" на Унтер-ден-Линден, 1, продолжал продавать сигары, как всегда (и Гитлер продолжал избегать отеля, предпочитая вместо этого близлежащий Кайзерхоф). Каждое утро в Тиргартене толпились немцы, многие верхом, в то время как тысячи других добирались до центра города на поездах и трамваях из таких районов, как Уэддинг и Онкель Томс Х üтте. Красиво одетые мужчины и женщины сидели в кафе Romanischesé, пили кофе и вино, курили сигареты и сигары и упражнялись в остром остроумии, которым славились берлинцы, — берлинском шнауце, или “берлинской морде”. В кабаре Katakombe Вернер Финк продолжал высмеивать новый режим, несмотря на риск ареста. Во время одного шоу кто-то из зрителей назвал его “паршивым жидом”, на что он ответил: “Я не еврей. Я только выгляжу интеллигентным”. Зрители с удовольствием рассмеялись.
  
  Хорошие дни все еще были хорошими. “Светит солнце, - писал Кристофер Ишервуд в своих берлинских рассказах, “ и Гитлер - хозяин этого города. Светит солнце, и десятки моих друзей… в тюрьме, возможно, мертвы ”. Преобладающая нормальность была соблазнительной. “Я замечаю свое лицо в зеркале магазина и потрясен, увидев, что улыбаюсь”, - написал Ишервуд. “Вы не можете удержаться от улыбки в такую прекрасную погоду”. Трамваи двигались как обычно, как и пешеходы, проходившие по улице; все вокруг него имело “ауру любопытной фамильярности, поразительного сходства с чем-то, что человек помнит как нормальное и приятное в прошлом — как очень хорошая фотография”.
  
  Однако под поверхностью Германия претерпела быструю и масштабную революцию, которая глубоко проникла в ткань повседневной жизни. Это произошло тихо и в основном вне поля зрения. В основе ее была правительственная кампания под названием Gleichschaltung, что означает “Координация”, направленная на приведение граждан, правительственных министерств, университетов, культурных и социальных учреждений в соответствие с национал-социалистическими убеждениями и установками.
  
  “Координация” происходила с поразительной скоростью, даже в сферах жизни, непосредственно не затрагиваемых конкретными законами, поскольку немцы добровольно подчинили себя влиянию нацистского правления, явление, которое стало известно как Selbstgleichschaltung, или “самокоординированность".” Перемены пришли в Германию так быстро и таким широким фронтом, что граждане Германии, уехавшие из страны по делам или в путешествие, вернувшись, обнаружили, что все вокруг них изменилось, как будто они персонажи фильма ужасов, которые возвращаются и обнаруживают, что люди, которые когда-то были их друзьями, клиентами, пациентами и заказчиками, стали другими, и их трудно различить. Герда Лауфер, социалистка, писала, что она была “глубоко потрясена тем, что люди, которых считала друзьями, которые были знакомы долгое время, за один час преобразились”.
  
  Соседи стали угрюмыми; мелочная зависть вылилась в доносы в СА — штурмовикам — или в недавно созданную Государственную полицию Германии, которая только что стала известна под аббревиатурой Гестапо (GEheime STAatsPOlizei), придуманной служащим почтового отделения, ищущим менее громоздкий способ идентификации агентства. Репутация гестапо как всезнающего и недоброжелательного возникла в результате слияния двух явлений: во-первых, политического климата, в котором простая критика правительства могла привести к аресту, и, во-вторых, существования населения, стремящегося не просто подчиняться и быть скоординированным, но также использовать чувствительность нацистов для удовлетворения индивидуальных потребностей и разжигания ревности. Одно из исследований нацистских архивов показало, что из выборки из 213 доносов 37 процентов были вызваны не искренними политическими убеждениями, а личными конфликтами, причем спусковой крючок часто был потрясающе тривиальным. Например, в октябре 1933 года продавец в продуктовом магазине сдал капризного покупателя, который упрямо настаивал на получении трех пфеннигов сдачей. Служащий обвинил ее в неуплате налогов. Немцы доносили друг на друга с таким удовольствием, что высокопоставленные нацистские чиновники призывали население быть более разборчивым в том, какие обстоятельства могут оправдать заявление в полицию. Сам Гитлер признал в замечании своему министру юстиции: “в настоящее время мы живем в море доносов и человеческой подлости”.
  
  Центральным элементом координации было включение в закон Германии о государственной службе “арийской оговорки”, которая фактически запрещала евреям работать на государственных должностях. Дополнительные правила и враждебность местного населения серьезно ограничивали евреев в занятиях медициной и становлении юристами. Какими бы обременительными и драматичными ни были эти ограничения для евреев, они не производили особого впечатления на туристов и других случайных наблюдателей, отчасти потому, что в Германии жило так мало евреев. По состоянию на январь 1933 года только около 1 процента шестидесятипятимиллионного населения Германии были евреями, и большинство из них проживало в крупных городах, оставляя незначительное присутствие по всей остальной части страны. Почти треть — чуть более 160 000 — жила только в Берлине, но они составляли менее 4 процентов от общего населения города в 4,2 миллиона человек, и многие жили в сплоченных кварталах, которые обычно не включаются в маршруты посетителей.
  
  И все же даже многие еврейские жители не смогли осознать истинный смысл происходящего. Пятьдесят тысяч увидели и покинули Германию в течение нескольких недель после того, как Гитлер стал канцлером, но большинство осталось. “Вряд ли кто-то думал, что угрозы в адрес евреев были серьезны”, - писал Карл Цукмайер, еврейский писатель. “Даже многие евреи считали дикие антисемитские разглагольствования нацистов просто пропагандистским приемом, линией, от которой нацисты отказались бы, как только получили государственную власть и на них были возложены общественные обязанности.”Хотя популярная среди штурмовиков песня носила название “Когда еврейская кровь брызжет с моего ножа”, ко времени прибытия Доддсов насилие в отношении евреев начало ослабевать. Инциденты были спорадическими, изолированными. “Было легко успокоиться”, - писал историк Джон Диппель в исследовании о том, почему многие евреи решили остаться в Германии. “На первый взгляд, большая часть повседневной жизни оставалась такой, какой она была до прихода Гитлера к власти. Нападения нацистов на евреев были похожи на летние грозы, которые приходили и уходили быстро, оставляя после себя жуткое затишье”.
  
  Наиболее заметным признаком кампании по координации было внезапное появление приветствия Гитлера, или Hitlergruss . Это было настолько ново для внешнего мира, что генеральный консул Мессерсмит посвятил этому вопросу целую депешу, датированную 8 августа 1933 года. Салют, писал он, не имел современного прецедента, за исключением более узко требуемого приветствия солдат в присутствии вышестоящих офицеров. Уникальность практики заключалась в том, что каждый должен был отдавать честь даже при самых обыденных встречах. Владельцы магазинов приветствовали покупателей. Дети должны были отдавать честь своим учителям несколько раз в день. По окончании театральных представлений недавно требовал, чтобы зрители вставали и отдавали честь, когда они исполняют, во-первых, немецкий национальный гимн “Deutschland über Alles”, а во-вторых, гимн штурмовиков “Хорст Вессель солгал”, или “Песню Хорста Весселя”, названную в честь ее композитора, головореза из СА, убитого коммунистами, но которого нацистская пропаганда впоследствии превратила в героя. Немецкая публика с таким энтузиазмом восприняла приветствие, что делало акт непрерывного отдания честь почти комичным, особенно в коридорах общественных зданий, где каждый, от самого низкого посыльного до самого высокопоставленного чиновника, отдавал честь и Установившийся обычайХайль издевайтесь друг над другом, превращая прогулку в мужской туалет в изнурительное занятие.
  
  Мессерсмит отказался отдавать честь и просто встал по стойке смирно, но он понимал, что для обычных немцев этого было бы недостаточно. Временами даже на него оказывалось реальное давление, требующее подчиниться. В конце обеда, на котором он присутствовал в портовом городе Киль, все гости встали и, вытянув правые руки, исполнили национальный гимн и “Песню Хорста Весселя”. Мессерсмит почтительно встал, как встал бы в Америке перед “Звездно-полосатым знаменем”. Многие другие гости, включая нескольких штурмовиков, уставились на него и перешептывались между собой, как будто пытаясь разгадать, кто он такой. “Мне очень повезло, что инцидент произошел в закрытом помещении и среди в целом интеллигентных людей, ” писал он, - потому что, если бы это произошло на уличном собрании или демонстрации на открытом воздухе, не было бы задано никаких вопросов относительно того, кто я такой, и то, что со мной обошлись бы неправильно, почти бесспорно”. Мессерсмит рекомендовал американским гостям попытаться предвидеть, когда потребуются песни и салют, и уйти пораньше.
  
  Он не находил забавным, когда время от времени посол Додд насмешливо отдавал ему честь.
  
  
  ВО время СВОЕЙ ВТОРОЙ НЕДЕЛИ в Берлине Марта обнаружила, что она не избавилась от своего прошлого так полностью, как надеялась.
  
  Бассетт, ее муж, прибыл в город с тем, что он в частном порядке называл своей “Миссией в Берлин”, надеясь вернуть Марту.
  
  Он зарегистрировался в отеле "Адлон". Они виделись несколько раз, но Бассетт не добился полного слез сближения, на которое надеялся. Скорее, он обнаружил сердечное безразличие. “Ты помнишь нашу велосипедную прогулку по парку”, - написал он позже. “Ты был дружелюбен, но я почувствовал разницу между нами”.
  
  Что еще хуже, ближе к концу своего пребывания Бассетт сильно простудился. Это свалило его с ног, как раз к последнему визиту Марты перед его отъездом.
  
  Он понял, что его миссия в Берлин провалилась, в тот момент, когда Марта вошла в его комнату. Она привела своего брата Билла.
  
  Это был момент обычной жестокости. Она знала, что Бассет правильно истолкует это. Она устала. Когда-то она любила его, но их отношения были слишком полны непонимания и противоречивых императивов. Там, где была любовь, как позже выразилась Марта, теперь были только “угольки”, и этого было недостаточно.
  
  Бассетт понял. “С тебя хватит”, - написал он. “И кто мог бы винить тебя!”
  
  Он послал ей цветы, признавая поражение. Прилагавшаяся к ним открытка начиналась так: “Моей очаровательной бывшей жене”.
  
  Он уехал в Америку, в Ларчмонт, штат Нью-Йорк, к пригородной жизни, состоящей из стрижки газонов и ухода за медным буком на заднем дворе, вечерних напитков и закусок, а также поездки на поезде до своей работы в банке. Позже он написал: “Я совсем не уверен, что ты была бы счастлива в роли жены банковского экономиста, озабоченной банковским письмом, воспитанием семьи с детьми, родительским комитетом и всем таким”.
  
  
  СВЯЗЬ МАРТЫ С Сигрид Шульц вскоре начала приносить плоды. 23 июля 1933 года Шульц устроил вечеринку в честь Марты и пригласил нескольких ее ближайших друзей, среди которых был еще один корреспондент, Квентин Рейнольдс, который писал для Hearst News Service. Марта и Рейнольдс мгновенно поладили. Он был крупным и жизнерадостным, с вьющимися волосами и глазами, которые, казалось, всегда излучали ощущение надвигающегося смеха — хотя у него также была репутация упрямого, скептичного и умного человека.
  
  Они встретились снова пять дней спустя в баре на Эспланаде вместе с ее братом Биллом. Как и Шульц, Рейнольдс знал всех и сумел подружиться с рядом нацистских чиновников, в том числе с доверенным лицом Гитлера по прозвищу Эрнст Франц Седжвик Ханфштенгль. Выпускник Гарварда, мать которого родилась в Америке, Ханфштенгль, как известно, поздно ночью играл Гитлеру на пианино, чтобы успокоить нервы диктатора. Ни Моцарта, ни Баха. В основном Вагнер и Верди, Лист и Григ, немного Штрауса и Шопена.
  
  Марта хотела встретиться с ним; Рейнольдс знал о вечеринке, которую устраивал коллега-корреспондент, где Ханфштенгл должен был быть гостем, и предложил привести ее с собой.
  
  
  ГЛАВА 7
  Скрытый конфликт
  
  
  Ди одд каждое утро шел пешком от Эспланады к своему офису, совершая пятнадцатиминутную прогулку по Тиргартенштрассе, улице, которая образует южную границу парка. На южной стороне стояли особняки с пышной растительностью и коваными железными заборами, многие из которых принадлежали посольствам; на северной раскинулся сам парк, густо усаженный деревьями и скульптурами, его дорожки были покрыты утренней тенью. Додд назвал это место “самым красивым парком, который я когда-либо видел”, и прогулка быстро стала его любимой частью дня. Его офис находился в канцелярии посольства на улице, расположенной недалеко от парка под названием Бендлерштрассе, на которой также располагался “Квартал Бендлер”, совокупность приземистых, бледных прямоугольных зданий, служивших штаб-квартирой регулярной немецкой армии, рейхсвера.
  
  Фотография Додда за работой в его офисе в течение его первой недели или около того в Берлине показывает его сидящим за большим, украшенным искусной резьбой столом перед высоким гобеленом, висящим на стене позади него, с большим и сложным телефоном слева от него на расстоянии примерно пяти футов. В изображении есть что-то комичное: Додд, худощавого телосложения, с жестким белым воротничком, напомаженными волосами, разделенными строгим пробором, с суровым выражением смотрит в камеру, совершенно ничтожный по сравнению с окружающей его роскошью. Фотография вызвала немало веселья в Государственном департаменте среди тех, кто не одобрял назначение Додда. Заместитель госсекретаря Филлипс завершил письмо Додду: “Ваша фотография, на которой вы сидите за своим столом перед великолепным гобеленом, получила довольно широкое распространение и выглядит весьма впечатляюще”.
  
  На каждом шагу казалось, что Додд нарушает какой-то аспект обычаев посольства, по крайней мере, в глазах своего советника посольства Джорджа Гордона. Додд настаивал на том, чтобы ходить на встречи с правительственными чиновниками пешком. Однажды, нанося визит в расположенное неподалеку испанское посольство, он заставил Гордона прогуляться с ним, оба мужчины были одеты в утренние пиджаки и шелковые шляпы. В письме Торнтону Уайлдеру, посвященном этой сцене, Марта написала, что Гордон “покатился по канаве в апоплексическом припадке”. Когда Додд куда-либо ездил, он брал семейный "Шевроле", который не шел ни в какое сравнение с "Опелями" и "мерседесами", любимыми высокопоставленными чиновниками рейха. Он носил простые костюмы. Он отпускал кривые шутки. В понедельник, 24 июля, он совершил особенно вопиющий грех. Генеральный консул Мессерсмит пригласил его и Гордона на встречу с прибывшим с визитом конгрессменом США, которая должна была состояться в кабинете Мессерсмита в американском консульстве, занимавшем первые два этажа здания через дорогу от отеля "Эспланада". Додд пришел в офис Мессерсмита раньше Гордона; через несколько минут зазвонил телефон. Из окончания разговора Мессерсмита Додд понял, что Гордон теперь отказывается приходить. Причина: чистая досада. По мнению Гордона, Додд “унизил” себя и свой пост, опустившись до того, чтобы присутствовать на совещании в кабинете человека более низкого ранга. Додд отметил в своем дневнике: “Гордон - трудолюбивый карьерист, пунктуальность которого развита до энной степени”.
  
  Додд не смог немедленно вручить свои верительные грамоты президенту Гинденбургу, как того требовал дипломатический протокол, поскольку Гинденбург был нездоров и удалился в свое поместье в Нойдеке в Восточной Пруссии для выздоровления; ожидалось, что он вернется только к концу лета. Таким образом, Додд еще не был официально признан послом и использовал этот период затишья, чтобы ознакомиться с такими основными функциями, как работа телефонов посольства, его телеграфные коды и типичное время отправления дипломатических посылок. Он встретился с группой американских корреспондентов, а затем примерно с двадцатью немецкими репортерами, которые, как и опасался Додд, увидели репортаж в еврейской газете Hamburger Israelitisches Familienblatt, в котором утверждалось, что он “приехал в Германию, чтобы исправить несправедливость по отношению к евреям”. Додд зачитал им то, что он назвал “кратким опровержением”.
  
  Он быстро вошел во вкус жизни в новой Германии. В свой первый полный рабочий день в Берлине кабинет Гитлера принял новый закон, вступивший в силу 1 января 1934 года, под названием "Закон о предотвращении потомства с наследственными заболеваниями", который разрешал стерилизацию лиц, страдающих различными физическими и умственными недостатками. Он также узнал, что сотрудники посольства и консульства Мессерсмита убедились в том, что немецкие власти перехватывают входящую и исходящую почту, и что это побудило Мессерсмита принять чрезвычайные меры для обеспечения того, чтобы самая секретная корреспонденция попадала в Америку нераспечатанной. Генеральный консул теперь разослал посыльных для передачи такой почты непосредственно капитанам судов, направляющихся в Америку, которых в порту встретят агенты США.
  
  
  ОДНОЙ Из ПЕРВЫХ ЗАДАЧ, которую Додд поставил перед собой, было получить представление о талантах и недостатках сотрудников посольства, известных как первый и второй секретари, а также различных клерков, стенографисток и других служащих, которые работали вне канцелярии. С самого начала Додд обнаружил, что их рабочие привычки были менее чем желательными. Его более высокопоставленные сотрудники приходили каждый день в любое удобное для них время и периодически исчезали, чтобы поохотиться или поиграть в гольф. Почти все, как он выяснил, были членами гольф-клуба в районе Ванзее к юго-западу от центра Берлина. Многие были независимыми богачами, в соответствии с традициями дипломатической службы, и самозабвенно тратили деньги, свои собственные и посольства. Додд был особенно потрясен тем, сколько они тратили на международные телеграммы. Сообщения были длинными и бессвязными и, следовательно, неоправданно дорогими.
  
  В заметках для отчета по персоналу он написал краткие описания ключевых людей. Он отметил, что жена советника Гордона имела “большой доход” и что Гордон, как правило, был темпераментным. “Эмоциональным. Слишком враждебно относился к немцам… его раздражения были многочисленными и невыносимыми ”. В своем наброске одного из первых секретарей посольства, тоже богатого, Додд записал стенографическое замечание о том, что он “любит передавать цвет мужских носков.”Додд отметил, что женщина, которая управляла приемной посольства, Джулия Своуп Левин, плохо подходила для этой задачи, поскольку она была “очень антигерманской”, а это “не годилось для приема немецких абонентов”.
  
  Додд также изучил контуры политического ландшафта за стенами посольства. Мир депеш Мессерсмита теперь ожил за его окнами под ярким небом летнего дня. Повсюду были транспаранты с поразительным сочетанием цветов: красный фон, белый круг и всегда жирный черный “сломанный крест”, или Хакенкройц, в центре. Слово “свастика” еще не было общепринятым термином в посольстве. Додд узнал значение различных цветов, которые носили мужчины, с которыми он сталкивался во время своих прогулок. Коричневую форму, казавшуюся вездесущей, носили штурмовики СА; черную - меньшие по размеру, более элитные силы, называемые шуцштаффелем, или СС; синюю - обычная полиция. Додд также узнал о растущей власти гестапо и его молодом начальнике Рудольфе Дильсе. Он был стройным, смуглым и считался красивым, несмотря на множество шрамов на лице, полученных когда, будучи студентом университета, он участвовал в дуэлях с обнаженным клинком, которые когда-то практиковали молодые немецкие мужчины, стремящиеся доказать свою мужественность. Хотя его внешность была столь же зловещей, как у злодея в модном фильме, Дильс до сих пор доказывал — по словам Мессерсмита — что он честный, услужливый и рациональный человек, в отличие от своих начальников, Гитлера, Г öринга и Геббельса, которыми они решительно не были.
  
  И во многих других отношениях этот новый мир оказался гораздо более тонким и сложным, чем ожидал Додд.
  
  Глубокие линии разлома пронизывали правительство Гитлера. Гитлер был канцлером с 30 января 1933 года, когда он был назначен на этот пост президентом Гинденбургом в рамках сделки, заключенной высокопоставленными политиками-консерваторами, которые верили, что смогут держать его под контролем, - представление, которое ко времени прихода Додда оказалось бредовым. Гинденбург, широко известный как Старый джентльмен, оставался последним противовесом власти Гитлера и за несколько дней до отъезда Додда сделал публичное заявление о недовольстве попытками Гитлера подавить протестантскую церковь. Объявив себя “евангельским христианином”, Гинденбург в опубликованном письме Гитлеру предупредил о растущей “тревоге за внутреннюю свободу церкви” и о том, что, если все будет продолжаться так, как было, “нашему народу и отечеству может быть нанесен серьезнейший ущерб, а также нанесен ущерб национальному единству”. В дополнение к конституционным полномочиям назначать нового канцлера, Гинденбург командовал верностью регулярной армии, рейхсвера. Гитлер понимал, что, если страна снова начнет погружаться в хаос, Гинденбург может почувствовать себя вынужденным сменить правительство и объявить военное положение. Он также признал, что наиболее вероятным источником будущей нестабильности была СА, которой командовал его друг и давний союзник, капитан Эрнст Рöхм. Гитлер все чаще видел в СА недисциплинированную и радикальную силу, которая пережила свое предназначение. Röhm думал иначе: он и его штурмовики сыграли ключевую роль в осуществлении национал-социалистической революции, а теперь, в награду за это, хотели контролировать все вооруженные силы страны, включая рейхсвер. Армия сочла эту перспективу отвратительной. Толстый, угрюмый, по общему признанию гомосексуалист и совершенно распущенный, Röhm не обладал солдатской выправкой, почитаемой армией. Однако он командовал быстро растущим легионом численностью более миллиона человек. Регулярная армия была всего в одну десятую меньше по численности, но гораздо лучше обучена и вооружена. Конфликт тлел.
  
  В других частях правительства Додду показалось, что он обнаружил новые и явно умеренные наклонности, по крайней мере, по сравнению с Гитлером, Герингом и Геббельсом, которых он описал как “подростков в великой игре международного лидерства”. Именно в министерствах, расположенных на следующий уровень ниже, он нашел повод для надежды. “Эти люди хотят прекратить все еврейские преследования, сотрудничать с остатками немецкого либерализма”, - написал он и добавил: “Со дня нашего прибытия сюда между этими группами идет борьба”.
  
  Оценка Додда возникла в значительной степени из ранней встречи с министром иностранных дел Германии Константином Фрайхерром фон Нейратом, которого Додд — по крайней мере, на данный момент — воспринимал как члена умеренного лагеря.
  
  В субботу, 15 июля, Додд нанес визит Нейрату в его министерстве на Вильгельмштрассе, бульваре, который проходил параллельно восточному краю Тиргартена. Вдоль улицы выстроилось так много ключевых офисов рейха, что Вильгельмштрассе стала сокращенным обозначением немецкого правительства.
  
  Нейрат был красивым мужчиной, чьи серебристо-седые волосы, темные брови и коротко подстриженные седые усы придавали ему вид актера, игравшего отцовские роли. Марта вскоре тоже встретилась с ним и была поражена его способностью скрывать свои внутренние эмоции: “его лицо, - писала она, - было совершенно невыразительным — пресловутое бесстрастное выражение”. Как и Додд, Нейрат любил прогулки и начинал каждый день с прогулки по Тиргартену.
  
  Нейрат видел себя отрезвляющей силой в правительстве и верил, что сможет помочь контролировать Гитлера и его партию. Как выразился один пэр, “Он пытался обучить нацистов и превратить их в действительно полезных партнеров умеренного националистического режима”. Но Нейрат также считал вероятным, что правительство Гитлера в конечном итоге покончит с собой. “Он всегда верил, - писал один из его помощников, - что если он только останется на своем посту, выполнит свой долг и сохранит зарубежные контакты, то в один прекрасный день он проснется и обнаружит, что нацистов больше нет”.
  
  Додд счел его “в высшей степени приятным”, и это мнение подтвердило решимость Додда быть как можно более объективным во всем, что происходило в Германии. Додд предположил, что у Гитлера должны быть другие чиновники того же калибра. В письме другу он писал: “Гитлер согласится с этими более мудрыми людьми и смягчит напряженную ситуацию”.
  
  
  НА СЛЕДУЮЩИЙ ЖЕ ДЕНЬ, примерно в 13.30 пополудни, в Лейпциге, городе, где Додд получил докторскую степень, молодой американец по имени Филип Цукерман совершал воскресную прогулку со своей женой-немкой, ее отцом и сестрой. Учитывая, что они были евреями, это, возможно, было опрометчивым поступком в тот конкретный уик-энд, когда около 140 000 штурмовиков наводнили город для одной из частых оргий СА с маршированием, муштровкой и, неизбежно, выпивкой. В тот воскресный день по центру города начался массовый парад под нацистскими красно-бело-черными знаменами, которые развевались, казалось, на каждом здании. В час тридцать компания этих людей из СА отделилась от основного строя и свернула на пересекающуюся улицу Николаиштрассе, по которой случайно прогуливались Цукерманы.
  
  Когда подразделение СА проходило мимо, группа мужчин в хвосте колонны решила, что Цукерманы и кин, должно быть, евреи, и без предупреждения окружила их, повалила на землю и обрушила на них шквал яростных пинков и тычков. В конце концов штурмовики двинулись дальше.
  
  Цукерман и его жена были серьезно ранены, настолько, что обоих пришлось госпитализировать, сначала в Лейпциге, а затем снова в Берлине, где вмешалось консульство США. “Не исключено, что [Цукерман] получил серьезные внутренние повреждения, от которых он, возможно, никогда полностью не оправится”, - написал генеральный консул Мессерсмит в депеше в Вашингтон по поводу нападения. Он предупредил, что Соединенные Штаты могут быть вынуждены взыскать с Цукермана денежный ущерб, но указал, что официально от имени его жены ничего нельзя сделать, потому что она не американка. Мессерсмит добавил: “Интересно отметить, что в результате нападения, совершенного на нее в то же время, она была вынуждена отправиться в больницу, где у нее забрали ребенка, которому было несколько месяцев”. В результате операции, писал он, миссис Цукерман никогда не сможет выносить другого ребенка.
  
  Предполагалось, что нападениям такого рода пришел конец; правительственные указы призывали к сдержанности. Штурмовики, казалось, не обратили на это внимания.
  
  В другом донесении по этому делу Мессерсмит писал: “Нападать на евреев было любимым занятием бойцов СА, и нельзя избежать прямого выражения, заявив, что им не нравится, когда их лишают добычи”.
  
  Именно его понимание этого и других явлений новой Германии, как инсайдера, заставило его так расстроиться из-за неспособности посетителей понять истинный характер гитлеровского режима. Многие американские туристы возвращались домой, озадаченные диссонансом между ужасами, о которых они читали в газетах своего родного города — избиениями и арестами прошлой весной, книжными кострами и концентрационными лагерями, — и приятными временами, которые они действительно пережили во время путешествия по Германии. Одним из таких посетителей был радиокомментатор по имени Х. В., урожденного Ханса фон Кальтенборна в Милуоки — который вскоре после прибытия Додда проезжал через Берлин со своей женой, дочерью и сыном. Известный как “декан комментаторов”, Кальтенборн вел репортажи для Columbia Broadcasting Service и прославился на всю Америку, настолько прославился, что в последующие годы у него были эпизодические роли самого себя в "Мистер Смит едет в Вашингтон" и научно-фантастическом триллере "День, когда земля остановилась" . Перед своим отъездом в Германию Кальтенборн зашел в Государственный департамент, и ему разрешили прочитать некоторые депеши генерального консула Мессерсмита. В то время он считал их преувеличенными. Теперь, после четырех или пяти дней в Берлине, он сказал Мессерсмиту, что остался при своем первоначальном выводе и назвал депеши “неточными и преувеличенными”. Он предположил, что Мессерсмит, должно быть, полагался на ошибочные источники.
  
  Мессерсмит был потрясен. Он не сомневался в искренности Кальтенборна, но объяснил мнение комментатора тем фактом, что тот “был немцем по происхождению и не мог поверить, что немцы могут продолжать делать то, что происходило каждый день и каждый час в Берлине и по всей стране”.
  
  Это была проблема, которую Мессерсмит замечал снова и снова. Те, кто жил в Германии и кто обращал на это внимание, понимали, что что-то фундаментально изменилось и что пейзаж погрузился во тьму. Посетители этого не видели. Отчасти, писал Мессерсмит в депеше, это произошло потому, что правительство Германии начало кампанию “по оказанию влияния на приезжающих в Германию американцев с целью формирования благоприятного мнения о событиях в стране”. Он увидел подтверждение этого в любопытном поведении Сэмюэля Боссарда, американца, на которого 31 августа напали члены Гитлерюгенда. Боссард быстро подал письменные показания под присягой в консульство США и гневно рассказал об инциденте нескольким корреспондентам в Берлине. Затем, внезапно, он замолчал. Мессерсмит позвонил ему незадолго до его возвращения в Америку, чтобы спросить, как у него дела, и обнаружил, что тот не желает обсуждать инцидент. Мессерсмит, заподозрив неладное, навел справки и узнал, что Министерство пропаганды провезло Боссарда с экскурсией по Берлину и Потсдаму и в остальном осыпало его любезностями и вниманием. Усилия, похоже, окупились, отметил Мессерсмит. По прибытии Боссарда в Нью-Йорк, согласно сообщению новостей, Боссард заявил, “что если американцы в Германии подвергаются каким-либо нападениям, то это может быть только из-за недопонимания .... Многие американцы, похоже, не понимают изменений, произошедших в Германии, и из-за своей неловкости [действовали] таким образом, что провоцировали нападения”. Он поклялся вернуться в Германию в следующем году.
  
  Мессерсмит почувствовал особенно ловкую руку, стоящую за решением правительства отменить запрет на ротари-клубы в Германии. Клубы не только могли существовать; что более примечательно, им было разрешено сохранить своих членов-евреев. Мессерсмит сам принадлежал к берлинскому Ротари. “Тот факт, что евреям разрешено продолжать членство в Ротари, используется в качестве пропаганды среди ротари-клубов по всему миру”, - писал он. Основная реальность заключалась в том, что многие из этих еврейских членов потеряли работу или обнаружили, что их способность практиковать в рамках своих профессий сильно ограничена. В своих репортажах Мессерсмит снова и снова повторял одну тему: как невозможно было случайным посетителям понять, что на самом деле происходит в этой новой Германии. “Американцы, приезжающие в Германию, окажутся окруженными влиянием правительства, а их время будет настолько занято приятными развлечениями, что у них будет мало возможностей узнать, какова реальная ситуация”.
  
  Мессерсмит убедил Кальтенборна связаться с некоторыми американскими корреспондентами в Берлине, которые предоставили бы исчерпывающее подтверждение его депеш.
  
  Кальтенборн отверг эту идею. Он знал многих из этих корреспондентов. Они были предвзяты, утверждал он, как и Мессерсмит.
  
  Он продолжил свое путешествие, хотя вскоре был вынужден самым убедительным образом пересмотреть свои взгляды.
  
  
  ГЛАВА 8
  Встреча с Путци
  
  
  С помощью Сигрид Шульц и Квентина Рейнольдса Марта с готовностью влилась в социальную структуру Берлина. Умная, кокетливая и симпатичная, она стала любимицей молодых офицеров иностранного дипломатического корпуса и желанной гостьей на неформальных вечеринках, так называемых bean parties и пивных вечерах, проводимых после завершения обязательных мероприятий дня. Она также стала завсегдатаем ежевечерних собраний примерно двадцати корреспондентов, которые собирались в итальянском ресторане Die Taverne, принадлежащем немцу и его жене-бельгийке.". Ресторан всегда отводит большой круглый стол в углу для группы "а" Stammtisch — столик для постоянных посетителей, члены которого, включая Шульца, обычно начинали собираться около десяти вечера и могли задерживаться до поздних четырех часов следующего утра. Группа достигла своего рода славы. “Все остальные в ресторане наблюдают за ними и пытаются подслушать, о чем они говорят”, — написал Кристофер Ишервуд в книге "До свидания с Берлином . “Если у вас есть для них новости — подробности ареста или адрес жертвы, у родственников которой можно было бы взять интервью, — тогда один из журналистов встает из-за стола и прогуливается с вами снаружи, по улице”. Стол часто посещали первый и второй секретари иностранных посольств и различные нацистские представители прессы, а иногда даже шеф гестапо Рудольф Дильс. Уильям Ширер, более поздний участник группы, считал Марту достойной участницей: “хорошенькая, жизнерадостная, умеющая спорить”.
  
  В этом новом мире визитная карточка была решающей валютой. Характер индивидуальной карточки отражал характер человека, его восприятие самого себя или то, как он хотел, чтобы мир воспринимал его. У нацистского руководства неизменно были самые большие открытки с самыми впечатляющими названиями, обычно напечатанными каким-нибудь жирным тевтонским шрифтом. У принца Луи Фердинанда, сына наследного принца Германии, молодого человека с приятным характером, работавшего на сборочном заводе Ford в Америке, была самая маленькая карточка, на которой были указаны только его имя и титул. У его отца, с другой стороны, была большая открытка с его фотографией на одной стороне в полном королевском убранстве, другая сторона была пустой. Открытки были универсальными. Записки, нацарапанные на карточках, служили приглашениями на ужин, коктейли или более привлекательные свидания. Простым вычеркиванием фамилии мужчина или женщина выражали дружбу, интерес и даже близость.
  
  Марта накопила десятки карточек и сохранила их. Открытки от принца Луи, который вскоре станет поклонником и другом; от Сигрид Шульц, конечно; и от Милдред Фиш Харнак, которая присутствовала на платформе вокзала, когда Марта и ее родители прибыли в Берлин. Корреспондент "Юнайтед пресс" Уэбб Миллер написал на своей визитке: “Если у вас нет более важных дел, почему бы не поужинать со мной”. Он указал свой отель и номер комнаты.
  
  
  НАКОНЕЦ-то она ВСТРЕТИЛА своего первого высокопоставленного нациста. Как и обещал, Рейнольдс повел ее на вечеринку своего английского друга, “роскошное и довольно пьяное мероприятие”. Вскоре после их прибытия в комнату ворвался огромный мужчина с копной угольно-черных волос — “в сенсационной манере”, — вспоминала Марта позже, - раздавая свои открытки направо и налево, делая решительный акцент на молодых и симпатичных получателях. При росте шесть футов четыре дюйма он был на голову выше большинства мужчин в комнате и легко весил 250 фунтов. Женщина-наблюдатель однажды описала его как “в высшей степени неуклюжего на вид — огромную марионетку на провисших ниточках”. Даже среди шума вечеринки его голос выделялся, как гром среди дождя.
  
  Рейнольдс сказал Марте, что это был Эрнст Ханфштенгль. Официально, как указано в его карточке, он был Аусландспрессчефом — главой иностранной прессы — национал-социалистической партии, хотя на самом деле это была в значительной степени выдуманная должность с небольшими реальными полномочиями, подачка, предоставленная Гитлером в знак признания дружбы Ханфштенгля с первых дней, когда Гитлер часто приходил в дом Ханфштенгля.
  
  Когда Ханфштенгль был представлен Марте, он сказал: “Зови меня Путци”. Это было его детское прозвище, которое повсеместно использовали его друзья и знакомые, а также все городские корреспонденты.
  
  Это был гигант, о котором Марта к настоящему времени так много слышала — он носил непроизносимую фамилию, которую невозможно было произнести, его обожали многие корреспонденты и дипломаты, ненавидели и ему не доверяли многие другие, в том числе Джордж Мессерсмит, который утверждал, что испытывает “инстинктивную неприязнь” к этому человеку. “Он абсолютно неискренен, и нельзя верить ни единому его слову”, - писал Мессерсмит. “Он изображает самую тесную дружбу с теми, кого он в то же время пытается подорвать или на кого он, возможно, непосредственно нападает”.
  
  Другу Марты Рейнольдсу сначала понравился Ханфштенгль. В отличие от других нацистов, этот человек “изо всех сил старался быть сердечным по отношению к американцам”, вспоминал Рейнольдс. Ханфштенгль предложил организовать интервью, которые иначе было бы невозможно получить, и попытался представиться городским корреспондентам как один из мальчиков, “неформальный, приветственный, хорошо встреченный, обаятельный”. Однако привязанность Рейнольдса к Ханфштенглю со временем остыла. “Нужно было знать Путци, чтобы по-настоящему невзлюбить его. Это, - отметил он, - пришло позже”.
  
  Ханфштенгль прекрасно говорил по-английски. В Гарварде он был членом театральной группы Hasty Pudding Club и навсегда покорил умы слушателей, когда для одного представления переоделся голландкой по имени Гретхен Спутсфайффер. Он познакомился с одноклассником Теодором Рузвельтом-младшим, старшим сыном Тедди Рузвельта, и стал постоянным посетителем Белого дома. Согласно одной истории, Ханфштенгль играл на пианино в подвале Белого дома с такой силой, что у него порвались семь струн. Став взрослым, он управлял семейной художественной галереей в Нью-Йорке, где и познакомился со своей будущей женой. После переезда в Германию пара сблизилась с Гитлером и сделала его крестным отцом своего новорожденного сына Эгона. Мальчик называл его “дядя Дольф”. Иногда, когда Ханфштенгль играл за Гитлера, диктатор плакал.
  
  Марте нравился Ханфштенгль. Он был совсем не таким, каким она ожидала увидеть высокопоставленного нацистского чиновника, “так откровенно заявляющего о своем обаянии и таланте”. Он был крупным и полным энергии, с гигантскими руками с длинными пальцами — руками, которые подруга Марты Белла Фромм описала бы как “почти пугающих размеров”, — и личностью, которая легко переходила от одной крайности к другой. Марта писала: “У него были мягкие, заискивающие манеры, красивый голос, которым он пользовался с сознательным артистизмом, иногда тихо и нежно шепча, а в следующую минуту взревывая и сотрясая комнату”. Он доминировал в любой социальной среде. “Он мог измотать кого угодно и, благодаря одному лишь упорству, перекричать или прошептать самого сильного человека в Берлине”.
  
  Ханфштенглю тоже нравилась Марта, но он был невысокого мнения о ее отце. “Он был скромным профессором истории на Юге, который управлял своим посольством на мели и, вероятно, пытался сэкономить деньги из своей зарплаты”, - писал Ханфштенгль в мемуарах. “В то время, когда требовался крепкий миллионер, чтобы конкурировать с напыщенностью нацистов, он ходил, скромничая, как будто все еще находился в кампусе своего колледжа”. Ханфштенгль пренебрежительно называл его “Папа” Додд.
  
  “Лучшим в Додде, - писал Ханфштенгл, - была его привлекательная белокурая дочь Марта, с которой я очень хорошо познакомился”. Ханфштенгл нашел ее очаровательной, энергичной и явно обладающей сексуальным аппетитом женщиной.
  
  Что натолкнуло его на идею.
  
  
  ГЛАВА 9
  Смерть есть смерть
  
  
  Ди одд стремился сохранить свою объективную позицию, несмотря на ранние встречи с посетителями, которые увидели Германию, сильно отличающуюся от жизнерадостного, залитого солнцем королевства, по которому он проходил каждое утро. Одним из таких посетителей был Эдгар А. Маурер, в то время самый известный корреспондент в Берлине и центр водоворота противоречий. Помимо репортажей для Chicago Daily News , Маурер написал книгу-бестселлер "Германия переводит часы вспять" , которая разозлила нацистских чиновников до такой степени, что друзья Маурера поверили, что ему грозит смертельная опасность. Правительство Гитлера хотело, чтобы он покинул страну. Маурер хотел остаться и пришел к Додду, чтобы попросить его заступиться.
  
  Маурер долгое время был объектом нацистского гнева. В своих депешах из Германии ему удалось преодолеть налет нормальности, чтобы запечатлеть события, которые бросали вызов вере, и для этого он использовал новые методы репортажа. Одним из его главных источников информации был его врач, еврей, который был сыном великого раввина Берлина. Примерно каждые две недели Маурер записывался к нему на прием, якобы из-за постоянных жалоб на горло. Каждый раз доктор давал ему напечатанный отчет о последних нацистских бесчинствах - метод, который работал до тех пор, пока доктор не заподозрил, что за Маурером следят. Эти двое договорились о новом месте встречи: каждую среду в 11:45 утра они встречались в общественном туалете под Потсдамской площадью. Они стояли у соседних писсуаров. Доктор ронял последний отчет, и Маурер поднимал его.
  
  Путци Ханфштенгль пытался подорвать доверие к Мауреру, распространив ложный слух о том, что причиной столь агрессивной критики его репортажей было то, что он был “тайным” евреем. Фактически, та же мысль пришла в голову Марте. “Я была склонна считать его евреем, ” писала она; она “считала, что его враждебность вызвана только его расовым самосознанием”.
  
  Маурер был потрясен неспособностью внешнего мира понять, что на самом деле происходит в Германии. Он обнаружил, что даже его собственный брат усомнился в правдивости его сообщений.
  
  Маурер пригласил Додда на ужин в свою квартиру с видом на Тиргартен и попытался приобщить его к некоторым скрытым реальностям. “Без всякой цели”, - писал Маурер. “Он знал лучше”. По воспоминаниям Маурера, даже периодические нападки на американцев, похоже, не тронули посла: “Додд заявил, что у него нет желания вмешиваться в дела Германии”.
  
  Додд, со своей стороны, оценил Маурера как “почти такого же неистового, по-своему, как нацисты”.
  
  Угрозы в адрес Маурера усилились. В нацистской иерархии поговаривали о нанесении физического вреда корреспонденту. Шеф гестапо Рудольф Дильс счел своим долгом предупредить посольство США о том, что Гитлер приходил в ярость всякий раз, когда упоминалось имя Маурера. Дильс беспокоился, что какой-нибудь фанатик может убить Маурера или иным образом “вычеркнуть его из кадра”, и утверждал, что поручил некоторым “ответственным” сотрудникам гестапо незаметно следить за корреспондентом и его семьей.
  
  Когда босс Маурера, Фрэнк Нокс, владелец Chicago Daily News, узнал об этих угрозах, он решил перевести Маурера из Берлина. Он предложил ему бюро газеты в Токио. Маурер согласился, неохотно, понимая, что рано или поздно его выдворят из Германии, но он настоял на том, чтобы остаться до октября, отчасти просто для того, чтобы продемонстрировать, что он не поддастся запугиванию, но главным образом потому, что хотел осветить ежегодное представление нацистской партии в Нюрнберге, которое должно было начаться 1 сентября. Следующий митинг, “Праздник Дня победы”, обещал стать самым масштабным за все время.
  
  Нацисты хотели, чтобы он немедленно исчез. Возле его офиса появились штурмовики. Они преследовали его друзей и угрожали сотрудникам его бюро. В Вашингтоне посол Германии в Соединенных Штатах уведомил Государственный департамент, что из-за “праведного негодования народа” правительство больше не может надеяться уберечь Маурера от вреда.
  
  В этот момент даже его коллеги-корреспонденты забеспокоились. Х. Р. Никербокер и еще один репортер отправились к генеральному консулу Мессерсмиту, чтобы попросить его убедить Маурера уехать. Мессерсмит сопротивлялся. Он хорошо знал Маурера и уважал его мужество в противостоянии нацистским угрозам. Он опасался, что Маурер может расценить его заступничество как предательство. Тем не менее, он согласился попытаться.
  
  Это был “один из самых трудных разговоров, которые у меня когда-либо были”, - писал Мессерсмит позже. “Когда он увидел, что я присоединяюсь к другим его друзьям, пытающимся убедить его уйти, слезы выступили у него на глазах, и он посмотрел на меня с упреком”. Тем не менее, Мессерсмит считал своим долгом убедить Маурера уйти.
  
  Маурер сдался “с жестом отчаяния” и покинул офис Мессерсмита.
  
  Теперь Маурер обратился со своим делом непосредственно к послу Додду, но Додд тоже считал, что ему следует уйти, не только ради его безопасности, но и потому, что его репортаж внес дополнительный уровень напряженности в и без того очень сложную дипломатическую обстановку.
  
  Додд сказал ему: “Если бы вас все равно не тронула ваша статья, я бы обратился к мату по этому вопросу .... Разве вы не сделаете это, чтобы избежать осложнений?”
  
  Маурер сдался. Он согласился уехать 1 сентября, в первый полный день Нюрнбергского митинга, который он так хотел осветить.
  
  Марта позже писала, что Маурер “так до конца и не простил моего отца за этот совет”.
  
  
  ДРУГИМ ИЗ ПЕРВЫХ посетителей Додда был, как писал Додд, “возможно, выдающийся химик Германии”, но он не выглядел таковым. Он был небольшого роста, яйцевидно-лысый, с узкими седыми усиками над полными губами. Цвет лица у него был желтоватый, а вид - как у человека гораздо старше.
  
  Его звали Фриц Хабер. Любому немцу это имя было хорошо известно и почитаемо, по крайней мере, так было до прихода Гитлера. До недавнего времени Хабер был директором знаменитого Института физической химии имени кайзера Вильгельма. Он был героем войны и Нобелевским лауреатом. Надеясь выйти из тупика в окопах во время Великой войны, Хабер изобрел ядовитый газообразный хлор. Он разработал то, что стало известно как правило Хабера, формулу C × t = k, элегантную в своей смертоносности: низкое воздействие газа в течение длительного периода приведет к тому же результату, что и высокое воздействие в течение короткого периода. Он также изобрел средство для распространения своего отравляющего газа на фронте и сам присутствовал в 1915 году при его первом применении против французских войск при Ипре. На личном уровне тот день в Ипре дорого ему обошелся. Его жена, с которой он прожил тридцать два года, Клара, давно осуждала его работу как бесчеловечную и аморальную и требовала, чтобы он прекратил, но на подобные опасения он давал однозначный ответ: смерть есть смерть, независимо от причины. Через девять дней после газовой атаки в Ипре она покончила с собой. Несмотря на международный резонанс по поводу его исследований ядовитых газов, Хабер был удостоен Нобелевской премии 1918 года по химии за открытие способа извлечения азота из воздуха и, таким образом, позволяющего производить обильные и дешевые удобрения — и, конечно же, порох.
  
  Несмотря на довоенное обращение в протестантизм, Хабер был классифицирован по новым нацистским законам как неариец, но исключение, предоставленное еврейским ветеранам войны, позволило ему остаться директором института. Однако многие еврейские ученые из его штата не имели права на освобождение, и 21 апреля 1933 года Хаберу было приказано уволить их. Он боролся с этим решением, но нашел мало союзников. Даже его друг Макс Планк предложил прохладное утешение. “В этом глубоком унынии, - писал Планк, - моим единственным утешением является то, что мы живем во времена катастроф , которые сопровождают каждую революцию, и что мы должны переносить многое из того, что происходит как явление природы, не мучаясь по поводу того, могло ли все сложиться иначе”.
  
  Хабер смотрел на это иначе. Вместо того, чтобы руководить увольнением своих друзей и коллег, он подал в отставку.
  
  Теперь, в пятницу, 28 июля 1933 года, когда у него оставалось мало выбора, он пришел в офис Додда за помощью с письмом от Генри Моргентау-младшего, главы Федерального фермерского совета при Рузвельте (и будущего министра финансов). Моргентау был евреем и выступал в защиту еврейских беженцев.
  
  Когда Хабер рассказывал свою историю, он “дрожал с головы до ног”, - записал Додд в своем дневнике, назвав рассказ Хабера “самой печальной историей еврейских преследований, которую я когда-либо слышал”. Хаберу было шестьдесят пять лет, у него было слабое сердце, и теперь ему отказывали в пенсии, которая была гарантирована ему по законам Веймарской республики, непосредственно предшествовавшей Гитлеровскому Третьему рейху. “Он хотел узнать, какие возможности в Америке для эмигрантов с выдающимися достижениями здесь в науке”, - писал Додд. “Я мог только сказать, что закон сейчас ничего не разрешает, квота заполнена.”Додд пообещал написать в Министерство труда, которое управляет иммиграционными квотами, чтобы спросить, “может ли быть принято какое-либо благоприятное решение для таких людей”.
  
  Они пожали друг другу руки. Хабер предупредил Додда, чтобы тот был осторожен и не рассказывал о своем случае другим, “поскольку последствия могут быть плачевными”. А затем Хабер ушел, маленький седой химик, который когда-то был одним из важнейших научных активов Германии.
  
  “Бедный старик”, - вспомнил Додд, как подумал, но тут же спохватился, потому что Хабер на самом деле был всего на год старше его. “Такое обращение, ” записал Додд в своем дневнике, - может принести только зло правительству, которое практикует такую ужасную жестокость”.
  
  Додд слишком поздно обнаружил, что то, что он сказал Хаберу, было просто неверно. На следующей неделе, 5 августа, Додд написал Айседоре Любин, главе Бюро статистики труда США: “Вы знаете, что квота уже заполнена, и вы, вероятно, понимаете, что большое количество отличных людей хотели бы мигрировать в Соединенные Штаты, даже если при этом им придется пожертвовать своим имуществом”. В свете этого Додд хотел знать, нашло ли Министерство труда какие-либо средства, с помощью которых “самые достойные из этих людей могут быть приняты”.
  
  Любин переслал письмо Додда полковнику Д. У. Маккормаку, комиссару по иммиграции и натурализации, который 23 августа ответил Любину и сказал ему: “Посол, похоже, был дезинформирован в этой связи”. На самом деле была выдана лишь малая часть виз, выделенных по немецкой квоте, и вина, как ясно дал понять Маккормак, лежит на Государственном департаменте и дипломатической службе и на их энтузиазме по обеспечению соблюдения пункта, запрещающего въезд людям, “которые могут стать общественным обвинением”. Ничто в бумагах Додда не объясняет, как он пришел к выводу, что квота заполнена.
  
  Все это пришло слишком поздно для Хабера. Он уехал в Англию преподавать в Кембриджском университете - казалось бы, счастливое решение, но он оказался брошенным на произвол судьбы в чужой культуре, оторванным от своего прошлого и страдающим от последствий негостеприимного климата. Через шесть месяцев после ухода из офиса Додда, во время выздоровления в Швейцарии, у него случился смертельный сердечный приступ, и в новой Германии его кончина не оплакивалась. Однако в течение десятилетия Третий рейх нашел новое применение правлению Хабера и инсектициду, который Хабер изобрел в своем институте, частично состоящему из газообразного цианида и обычно применяемому для дезинфекции сооружений, используемых для хранения зерна. Сначала он назывался Циклон А, но немецкие химики превратили его в более смертоносный вариант: Циклон Б.
  
  
  НЕСМОТРЯ НА ЭТО СТОЛКНОВЕНИЕ, Додд оставался убежден, что правительство становится все более умеренным и что жестокое обращение нацистов с евреями идет на убыль. Он сказал об этом в письме раввину Вайзу из Американского еврейского конгресса, с которым он познакомился в клубе Century в Нью-Йорке и который был попутчиком на его корабле в Германию.
  
  Раввин Вайз был поражен. В ответе от 28 июля из Женевы он написал: “Как бы я хотел разделить ваш оптимизм! Я должен, однако, сказать вам, что все, каждое слово от десятков беженцев в Лондоне и Париже за последние две недели наводит меня на мысль, что, несмотря на то, что там, как вы полагаете, не произошло улучшения, положение немецких евреев с каждым днем становится все более тяжелым и угнетающим. Я уверен, что мое впечатление подтвердят люди, с которыми вы познакомились на небольшой конференции в клубе Century.” Он напоминал Додду о встрече в Нью-Йорке, на которой присутствовали Уайз, Феликс Варбург и другие еврейские лидеры.
  
  В частном порядке, в письме к своей дочери, Уайз написал, что Додду “лгут”.
  
  Додд остался при своем мнении. В ответе на письмо Уайза Додд возразил, что “многочисленные источники информации, доступные здешнему офису, как мне кажется, указывают на желание облегчить решение еврейской проблемы. Конечно, продолжают поступать сообщения о многих инцидентах очень неприятного характера. Я думаю, что это похмелье от предыдущего возбуждения. Хотя я ни в коем случае не склонен оправдывать или приносить извинения за такие условия, я совершенно убежден, что руководящий элемент в правительстве склоняется к более мягкой политике как можно скорее ”.
  
  Он добавил: “Конечно, вы знаете, что наше правительство не может вмешиваться в такие внутренние дела. Все, что можно сделать, это представить американскую точку зрения и подчеркнуть печальные последствия проводимой политики”. Он сказал Уайзу, что выступает против открытого протеста. “По моему мнению ... наибольшее влияние, которое мы можем оказать во имя более доброй и гуманной политики, должно оказываться неофициально и посредством частных бесед с людьми, которые уже начинают понимать связанные с этим риски”.
  
  Уайз был настолько обеспокоен очевидной неспособностью Додда понять, что происходит на самом деле, что предложил приехать в Берлин и, как он сказал своей собственной дочери Жюстин, “рассказать ему правду, которую иначе он бы не услышал”. В то время Уайз путешествовал по Швейцарии. Из Цюриха он “снова умолял Додда по телефону сделать возможным мой авиаперелет в Берлин”.
  
  Додд отказался. Уайз был слишком хорошо известен в Германии и слишком широко ненавидим. Его фотография слишком часто появлялась в газетах "Велькишер беобахтер" и "Санкт-Мер". Как рассказывал Уайз в своих мемуарах, Додд опасался, “что меня могут узнать, особенно из-за моего паспорта, который невозможно перепутать, и это приведет к "неприятному инциденту" в таком месте приземления, как Нюрнберг”. Посол не отклонил предложение Уайза о том, чтобы сотрудник посольства встретил его в аэропорту и держал в поле зрения на протяжении всей его поездки.
  
  Находясь в Швейцарии, Уайз посетил Всемирную еврейскую конференцию в Женеве, где он представил резолюцию, призывавшую ко всемирному бойкоту немецкой торговли. Резолюция была принята.
  
  
  УАЙЗ БЫЛ БЫ рад узнать, что генеральный консул Мессерсмит придерживался гораздо более мрачного взгляда на события, чем Додд. Хотя Мессерсмит согласился с тем, что количество случаев прямого насилия в отношении евреев резко сократилось, он увидел, что на смену им пришла форма преследования, которая была гораздо более коварной и повсеместной. В депеше в Государственный департамент он писал: “Вкратце можно сказать, что положение евреев во всех отношениях, за исключением личной безопасности, постоянно усложняется и что действующие ограничения с каждым днем становятся все более эффективными на практике и что постоянно появляются новые ограничения”.
  
  Он привел несколько новых разработок. Еврейским дантистам теперь было запрещено ухаживать за пациентами в рамках системы социального страхования Германии, что является отголоском того, что произошло с еврейскими врачами ранее в этом году. Новое “немецкое бюро моды” только что отстранило еврейских портних от участия в предстоящем показе мод. Евреям и всем, кто имел хотя бы внешность неарийца, было запрещено становиться полицейскими. И евреям, сообщил Мессерсмит, теперь официально запрещено купаться на пляже Ванзее.
  
  Приближалось еще более системное преследование, писал Мессерсмит. Он узнал, что существует проект нового закона, который фактически лишит евреев их гражданства и всех гражданских прав. Немецкие евреи, писал он, “рассматривают этот предлагаемый закон как самый серьезный моральный удар, который мог быть им нанесен. Они были и остаются лишенными практически всех средств к существованию и понимают, что новый закон о гражданстве практически лишает их всех гражданских прав ”.
  
  Мессерсмит узнал, что единственной причиной, по которой это еще не стало законом, было то, что на данный момент люди, стоящие за этим, опасались “неблагоприятных общественных настроений, которые это вызовет за границей”. Черновик циркулировал в течение девяти недель, и это побудило Мессерсмита закончить свое сообщение, приняв желаемое за действительное. “Тот факт, что закон рассматривался в течение столь длительного времени, ” писал он, - может свидетельствовать о том, что в своей окончательной форме он будет менее радикальным, чем тот, который все еще рассматривается”.
  
  
  ДОДД ПОДТВЕРДИЛ СВОЮ ПРИВЕРЖЕННОСТЬ объективности и пониманию в письме Рузвельту от 12 августа, в котором он писал, что, хотя он не одобряет обращение Германии с евреями или стремление Гитлера восстановить военную мощь страны, “по сути, я считаю, что народ имеет право управлять собой и что другие народы должны проявлять терпение, даже когда совершаются жестокости и несправедливости. Дай людям шанс испытать свои замыслы”.
  
  
  ГЛАВА 10
  Тиргартенштрассе, 27а
  
  
  М артха и ее мать решили найти семье дом для сдачи в аренду, чтобы они могли уехать с Эспланады — сбежать от ее роскоши, по мнению Додда, — и вести более оседлую жизнь. Тем временем Билл-младший поступил в докторантуру Берлинского университета. Чтобы как можно быстрее улучшить свой немецкий, он договорился о проживании в течение учебной недели в семье профессора.
  
  Вопрос о размещении посла США в Берлине долгое время вызывал затруднения. Несколькими годами ранее Государственный департамент приобрел и отремонтировал большое и роскошное здание, дворец Блэр, на Парижской площади за Бранденбургскими воротами, чтобы обеспечить резиденцию посла и объединить в одном месте все другие дипломатические и консульские учреждения, разбросанные по всему городу, а также приблизить физическое присутствие Америки к присутствию Великобритании и Франции, посольства которых долгое время располагались в величественных дворцах на площади. Однако, как раз перед тем, как Додд предшественник, Фредерик Сэкетт, должен был переехать, но пожар уничтожил здание. С тех пор оно представляло собой заброшенную развалину, что вынудило Сэкетта, а теперь и Додда искать альтернативное жилье. На личном уровне Додд не был недоволен этим. Хотя он поносил пустую трату всех денег, которые до сих пор тратились на дворец — правительство, писал он, заплатило “непомерную” цену за здание, но “вы знаете, это было в 1928 или 1929 году, когда все были сумасшедшими”, — ему понравилась идея иметь дом за пределами самого посольства. “Лично я предпочел бы, чтобы моя резиденция находилась в получасе ходьбы отсюда, чем во Дворце”, - написал он. Он признал, что иметь здание, достаточно большое для размещения младших чиновников, было бы неплохо, “но любой из нас, кому приходится встречаться с людьми, обнаружил бы, что резиденция рядом с нашими офисами практически лишила бы нас уединения, что иногда очень важно”.
  
  Марта и ее мать совершили поездку по прекрасным жилым кварталам большого Берлина и обнаружили, что в городе полно парков и скверов, а кашпо и цветы, казалось бы, на каждом балконе. В самых отдаленных районах они увидели то, что казалось крошечными фермами, возможно, как раз то, что нужно отцу Марты. Они столкнулись с отрядами одетых в форму молодых людей, весело марширующих и поющих, и с более угрожающими формированиями штурмовиков, состоящими из мужчин всех комплекций в плохо сидящей униформе, центральным элементом которой была коричневая рубашка эффектно нелестного покроя. Реже они замечали более худощавых, лучше скроенных эсэсовцев в черном с красными акцентами, похожих на некоторых видов огромных черных дроздов.
  
  Доддсы нашли множество объектов недвижимости на выбор, хотя поначалу они не задавались вопросом, почему так много великолепных старинных особняков сдается в аренду с такой полной и роскошной меблировкой, с богато украшенными столами и стульями, сверкающими пианино и редкими вазами, картами и книгами, которые все еще на месте. Одним из районов, который им особенно понравился, был район непосредственно к югу от Тиргартена по пути Додда на работу, где они нашли сады, обильную тень, тихую атмосферу и множество красивых домов. Недвижимость в этом районе стала доступной, о чем они узнали от военного атташе посольства é, которому о ее наличии сообщил непосредственно владелец, Альфред Панофски, богатый еврей, владелец частного банка и один из многих евреев — около шестнадцати тысяч, или около 9 процентов евреев Берлина, — которые жили в этом районе. Несмотря на то, что евреев выселяли с их рабочих мест по всей Германии, банк Панофски продолжал функционировать и, что удивительно, с официальной снисходительностью.
  
  Панофски пообещал, что арендная плата будет очень разумной. Додд, уже раскаявшийся, но все еще верный своему обету жить на свою зарплату, заинтересовался и ближе к концу июля отправился посмотреть.
  
  
  ДОМ НА ТИРГАРТЕНШТРАССЕ, 27а, представлял собой четырехэтажный каменный особняк, построенный для Фердинанда Варбурга из знаменитой династии Варбургов. Парк находился через дорогу. Панофски и его мать показали Доддсам собственность, и теперь Додд узнал, что на самом деле Панофски предлагал не весь дом, а только первые три этажа. Банкир и его мать планировали занять верхний этаж и зарезервировали также пользование электрическим лифтом особняка.
  
  Панофски был достаточно богат, чтобы не нуждаться в доходах от аренды, но он повидал достаточно с момента назначения Гитлера канцлером, чтобы знать, что ни один еврей, каким бы выдающимся он ни был, не застрахован от нацистских преследований. Он предложил 27a новому послу с явным намерением обеспечить себе и своей матери повышенный уровень физической защиты, рассчитав, что, несомненно, даже штурмовики не рискнут вызвать международный резонанс, который может возникнуть в результате нападения на дом, в котором живет американский посол. Додды, со своей стороны, получили бы все удобства отдельно стоящего дома, но за небольшую плату, в здании, присутствие которого на улице было бы достаточно впечатляющим, чтобы передать американскую мощь и престиж, а внутренние помещения были достаточно большими, чтобы позволить без стеснения развлекать правительственных и дипломатических гостей. В письме президенту Рузвельту Додд ликовал: “У нас одна из лучших резиденций в Берлине за 150 долларов в месяц — благодаря тому, что владелец - богатый еврей, охотно уступающий нам ее”.
  
  Панофски и Додд подписали “джентльменское соглашение” на одной странице, хотя у Додда все еще были некоторые сомнения по поводу этого места. Хотя он любил тишину, деревья, сад и перспективу продолжать ходить на работу каждое утро пешком, он счел дом слишком роскошным и насмешливо назвал его “наш новый особняк”.
  
  Мемориальная доска с изображением американского орла была прикреплена к железным воротам у входа на территорию поместья, и в субботу, 5 августа 1933 года, Додд и его семья покинули Эспланаду и переехали в свой новый дом.
  
  Позже Додд признал, что если бы он знал действительные намерения Панофски относительно использования четвертого этажа, помимо простого размещения себя и своей матери, он никогда бы не согласился на аренду.
  
  
  ДЕРЕВЬЯ И САДЫ ЗАПОЛНЯЛИ двор, который был окружен высоким железным забором, встроенным в кирпичную стену высотой по колено. Любой, кто прибывал пешком, достигал главного входа через ворота, похожие на дверь, построенные из вертикальных железных прутьев; на машине - через высокие главные ворота, увенчанные искусно сделанной аркой из железа с полупрозрачным шаром в центре. Входная дверь дома неизменно была в тени и образовывала черный прямоугольник у основания округлого, похожего на башню фасада, который поднимался на всю высоту здания. Самой необычной архитектурной особенностью особняка был внушительный выступ высотой около полутора этажей, который выступал из передней части дома, образуя порт над въездной дорожкой, и служил галереей для показа картин.
  
  Главный вход и фойе находились на первом этаже, в задней части которого располагалась операционная душа дома — помещения для прислуги, прачечная, склад для хранения льда, различные подсобные помещения и шкафы, кладовая и огромная кухня, которая, по словам Марты, была “в два раза больше средней нью-йоркской квартиры”. Войдя в дом, Додды сначала прошли в большой вестибюль, по обе стороны которого располагались гардеробные, а затем поднялись по вычурной лестнице на первый этаж.
  
  Именно здесь стала очевидной истинная драма дома. Впереди, за изогнутым фасадом, находился бальный зал с овальным танцполом из блестящего дерева и пианино, обтянутым богатой тканью с бахромой, а его скамейка была обита и позолочена. Здесь, на пианино, Додды поставили изысканную вазу, полную высоких цветов, а рядом с ней фотографический портрет Марты в рамке, на котором она выглядела исключительно красивой и откровенно сексуальной - возможно, странный выбор для бального зала посольской резиденции. В одной приемной стены были обиты темно-зеленым дамастом, в другой - розовым атласом. В огромной столовой стены были обшиты красным гобеленом.
  
  Спальня Доддов находилась на третьем этаже. (Панофски и его мать должны были жить этажом выше, на мансарде.) Главная ванная комната была огромной, настолько тщательно продуманной и преувеличенной, что казалась комичной, по крайней мере, на взгляд Марты. Ее полы и стены были “полностью выложены золотой и цветной мозаикой”. Большая ванна стояла на приподнятой платформе, словно что-то выставленное в музее. “Неделями, - писала Марта, - я покатывалась со смеху всякий раз, когда видела ванную, и иногда, как жаворонок, водила своих друзей посмотреть на нее, когда моего отца не было дома”.
  
  Хотя дом по-прежнему поражал Додда чрезмерной роскошью, даже ему пришлось признать, что его бальный зал и комнаты для приемов пригодятся для дипломатических приемов, некоторые из которых, как он знал — и боялся — потребуют приглашения десятков гостей, чтобы не обидеть незамеченного посла. И ему нравился Зимний сад в южной части главного этажа, застекленная комната, выходившая на выложенную плиткой террасу с видом на сад. Внутри он лежал и читал в глубоком кресле; в погожие дни он сидел снаружи в плетеном кресле с книгой на коленях, наслаждаясь южным солнцем.
  
  Любимой комнатой семьи была библиотека, в которой можно было проводить уютные зимние вечера у камина. Стены его были отделаны темным, блестящим деревом и красным дамастом, и в нем был большой старый камин, покрытая черной эмалью каминная полка которого была украшена резьбой в виде лесов и человеческих фигур. Полки были забиты книгами, многие из которых, по мнению Додда, были древними и ценными. В определенное время дня комната была залита цветным светом, отбрасываемым витражами, установленными высоко на одной стене. На столе со стеклянной столешницей были выставлены ценные рукописи и письма, оставленные там Панофски. Марте особенно понравился просторный коричневый кожаный диван в библиотеке, который вскоре стал неотъемлемой частью ее романтической жизни. Размеры дома, удаленность его спален, тишина обшитых тканью стен - это тоже оказалось бы ценным, как и привычка ее родителей рано ложиться спать, несмотря на преобладающий в Берлине обычай не ложиться спать допоздна.
  
  В ту августовскую субботу, когда Додды переехали, Панофски любезно расставили по всему дому свежие цветы, что побудило Додда написать благодарственное письмо. “Мы убеждены, что благодаря вашим добрым усилиям и чуткости мы будем очень счастливы в вашем прекрасном доме”.
  
  Среди дипломатического сообщества дом на Тиргартенштрассе, 27а, быстро стал известен как убежище, где люди могли высказывать свое мнение без страха. “Я люблю ходить туда из-за блестящего ума Додда, его острого дара наблюдения и едкого саркастического языка”, - написала Белла Фромм, обозреватель the society. “Мне здесь нравится еще и потому, что здесь нет строгих церемоний, как в других дипломатических домах”. Одним из постоянных посетителей был принц Луи Фердинанд, который в мемуарах назвал этот дом своим “вторым домом”. Он часто присоединялся к Доддсам за ужином. “Когда слуги скрылись из виду, мы открыли наши сердца”, - написал он. Иногда откровенность принца была чересчур даже для посла Додда, который предупредил его: “Если вы не попытаетесь быть более осторожным в своих разговорах, принц Луи, на днях вас повесят. Я, конечно, приду на твои похороны, но, боюсь, это не принесет тебе много пользы ”.
  
  Когда семья освоилась, между Мартой и ее отцом установился непринужденный дух товарищества. Они обменивались шутками и ироничными замечаниями. “Мы любим друг друга, ” написала она в письме Торнтону Уайлдеру, “ и мне сообщают государственные секреты. Мы смеемся над нацистами и спрашиваем нашего милого дворецкого, есть ли в нем еврейская кровь”. Дворецкий по имени Фриц — “невысокий, светловолосый, подобострастный, деловитый” — работал на предшественника Додда. “Мы говорим в основном о политике за столом”, - продолжила она. “Отец читает гостям главы из своего "Старого Юга". Они чуть не погибают от огорчения и недоумения”.
  
  Она отметила, что ее мать, которую она называла “Ее превосходительство”, была в добром здравии, “но немного нервничала [и] скорее наслаждалась всем этим”. Ее отец, писала она, “невероятно процветал” и казался “слегка прогермански настроенным”. Она добавила: “Нам все равно вроде как не нравятся евреи”.
  
  Карл Сэндберг прислал ей невнятное поздравительное письмо, напечатанное на двух очень тонких листах бумаги с пробелами вместо знаков препинания: “Теперь хиджра начинает странствие по тропе над морем и зигзагообразному пересечению континента, а центр и дом в Берлине, где много неровной арифметики и вырванных заветов, через двери пройдут все одеяния, языки и сказки Европы. евреи, коммунисты, атеисты, неарийцы, запрещенные не всегда будут приходить как таковые, но они придут в разных обличьях , масках , разногласиях… некоторые прибудут со странными песнями, а некоторые - со строками, которые мы знали и любили: корреспонденты случайные и постоянные, международные шпионы, бродяги на пляже, авиаторы, герои ...”
  
  Вскоре Додды узнали, что у них есть видный и внушающий страх сосед дальше по Тиргартенштрассе, на боковой улице под названием Штандартенштрассе: сам капитан Р. ö Х.М., командир штурмовиков. Каждое утро его можно было увидеть верхом на большом черном коне в Тиргартене. Другое близлежащее здание, прекрасный двухэтажный особняк, в котором размещалась личная канцелярия Гитлера, вскоре стало местом реализации нацистской программы по усыплению людей с тяжелыми умственными или физическими недостатками, получившей кодовое название "Акция" Т-4 по адресу Тиргартенштрассе, 4.
  
  К ужасу советника Гордона, посол Додд продолжил свою практику ходить на работу пешком, один, без охраны, в своих простых деловых костюмах.
  
  
  И вот, в воскресенье, 13 августа 1933 года, когда Гинденбург все еще выздоравливал в своем поместье, Додд все еще оставался неофициальным послом, а вопрос о создании нового дома наконец решен, семья в сопровождении нового друга Марты, корреспондента Квентина Рейнольдса, отправилась немного посмотреть Германию. Сначала они путешествовали на машине — ’Шевроле" Доддсов, — но планировали расстаться в Лейпциге, примерно в девяноста милях к югу от Берлина, где Додд и его жена планировали задержаться на некоторое время и посетить достопримечательности времен его учебы в Лейпцигском университете.
  
  Марта, Билл-младший и Рейнольдс продолжили путь на юг, намереваясь в конечном итоге добраться до Австрии. Их путешествие окажется насыщенным происшествиями, которые станут первым испытанием радужному взгляду Марты на новую Германию.
  
  
  
  ЧАСТЬ III
  Люцифер в саду
  
  
  
  
  Рудольф Дильс (фото предоставлено на стр. 3.1)
  
  
  Марта Додд (фото предоставлено на стр. 3.2)
  
  ГЛАВА 11
  Странные существа
  
  
  Ти хей ехал на юг через красивую сельскую местность и маленькие аккуратные деревушки, все выглядело почти так же, как тридцать пять лет назад, когда Додд уже проезжал этим путем, за тем заметным исключением, что в городе за городом фасады общественных зданий были увешаны знаменами с красно-бело-черной эмблемой нацистской партии, с неизбежным сломанным крестом в центре. В одиннадцать часов они прибыли на свою первую остановку, Шлосскирхе, или Замковую церковь, в Виттенберге, где Мартин Лютер прибил к двери свои “95 тезисов” и положил начало Реформации. Будучи студентом, Додд приехал в Виттенберг из Лейпцига и присутствовал на службах в церкви; теперь он обнаружил, что ее двери заперты. По улицам города прошел нацистский парад.
  
  Группа остановилась в Виттенберге всего на час, затем продолжила путь в Лейпциг, куда прибыла в час дня, и направилась прямо в один из самых известных ресторанов Германии "Ауэрбахс Келлер", любимое место Гете, который использовал ресторан как декорацию для встречи Мефистофеля и Фауста, во время которой вино Мефистофеля превратилось в огонь. Додд оценил блюдо как превосходное, особенно его цену: три марки. Он не пил ни вина, ни пива. Марта, Билл и Рейнольдс, с другой стороны, поглощали кружку за кружкой.
  
  Теперь группа разделилась на две группы. Молодые отправились на машине в сторону Нюрнберга; Додд и его жена зарегистрировались в отеле, отдохнули несколько часов, затем отправились ужинать, еще одно вкусное блюдо по еще более выгодной цене: две марки. Они продолжили гастроли на следующий день, затем сели на поезд обратно в Берлин, куда прибыли в пять часов и на такси вернулись в свой новый дом на Тиргартенштрассе, 27а.
  
  
  ДОДД ПРОБЫЛ ДОМА немногим более двадцати четырех часов, когда произошло еще одно нападение на американца. Жертвой на этот раз стал тридцатилетний хирург по имени Даниэль Малвихилл, который жил на Манхэттене, но практиковал в больнице на Лонг-Айленде и приехал в Берлин, чтобы изучить методы знаменитого немецкого хирурга. Мессерсмит в сообщении об инциденте сказал, что Малвихилл был “американским гражданином прекрасного типа и не евреем”.
  
  Нападение произошло по схеме, которая впоследствии стала слишком знакомой: вечером во вторник, 15 августа, Мульвихилл шел по Унтер-ден-Линден по пути в аптеку, когда остановился, чтобы понаблюдать за приближением парада членов СА в форме. Штурмовики воспроизводили для пропагандистского фильма великий марш через Бранденбургские ворота, который состоялся в ночь назначения Гитлера канцлером. Малвихилл наблюдал, не подозревая, что один человек из СА покинул шествие и направился в его сторону. Солдат без предисловий сильно ударил Малвихилла по левой стороне головы, затем спокойно присоединился к параду. Свидетели сказали ошеломленному хирургу, что нападение, вероятно, произошло из-за того, что Малвихилл не отдал гитлеровский салют во время прохождения парада. Это было двенадцатое жестокое нападение на американца с 4 марта.
  
  Консульство США немедленно заявило протест, и к вечеру пятницы гестапо заявило, что арестовало нападавшего. На следующий день, в субботу, 19 августа, высокопоставленный правительственный чиновник уведомил вице-консула Раймонда Гайста о том, что в СА и СС был издан приказ, в котором говорилось, что иностранцы не должны отдавать гитлеровское приветствие или отвечать на него. Чиновник также сообщил, что глава берлинского отделения СА, молодой офицер по имени Карл Эрнст, лично зайдет к Додду в начале следующей недели, чтобы извиниться за инцидент. Генеральный консул Мессерсмит, который встречался с Эрнстом раньше, писал , что он был “очень молод, очень энергичен, прямолинеен, полон энтузиазма”, но излучал “атмосферу жестокости и силы, характерную для СА”.
  
  Эрнст прибыл, как и обещал. Он щелкнул каблуками, отдал честь и рявкнул “Хайль Гитлер”. Додд ответил на приветствие, но не ответил на него. Он прослушал “признания сожаления” Эрнста и услышал, как тот пообещал, что подобное нападение больше не повторится. Эрнст, казалось, думал, что сделал все, что от него требовалось, но Додд усадил его и, войдя в свои привычные роли отца и профессора, прочитал Эрнсту суровую лекцию о плохом поведении его людей и его потенциальных последствиях.
  
  Эрнст, сбитый с толку, настаивал на том, что он действительно намеревался попытаться остановить нападения. Затем он встал, вытянулся по стойке смирно, снова отдал честь, “отвесил прусский поклон” и ушел.
  
  “Я был немало удивлен”, - писал Додд.
  
  В тот день он сказал Мессерсмиту, что Эрнст принес соответствующие извинения.
  
  Мессерсмит сказал: “Инциденты будут продолжаться”.
  
  
  ПО ПУТИ в Нюрнберг Марта и ее спутники встречали группы мужчин в коричневой форме СА, молодых и старых, толстых и тощих, которые маршировали, пели и высоко держали нацистские знамена. Часто, когда машина замедляла ход, проезжая по узким деревенским улочкам, зеваки оборачивались в их сторону и отдавали гитлеровское приветствие, выкрикивая “Хайль Гитлер”, очевидно, интерпретируя низкую цифру на номерном знаке — традиционно посол Америки в Германии носил номер 13 — как доказательство того, что внутри, должно быть, семья какого-то высокопоставленного нацистского чиновника из Берлина. “Волнение людей было заразительным, и я ”Приветствовала" его так же энергично, как любой нацист", - писала Марта в своих мемуарах. Ее поведение встревожило ее брата и Рейнольдса, но она проигнорировала их саркастические насмешки. “Я чувствовал себя ребенком, жизнерадостным и беззаботным, опьянение новым режимом действовало на меня, как вино”.
  
  Около полуночи они остановились перед своим отелем в Нюрнберге. Рейнольдс бывал в Нюрнберге раньше и знал, что это сонное место в такое позднее время суток, но сейчас, как он написал, они обнаружили, что улица “заполнена возбужденной, счастливой толпой”. Его первой мыслью было, что эти гуляки - участники фестиваля легендарной городской индустрии игрушек.
  
  Внутри отеля Рейнольдс спросил регистратора: “Будет ли парад?”
  
  Клерк, веселый и приятный, смеялся с таким восторгом, что кончики его усов затряслись, вспоминал Рейнольдс. “Это будет что-то вроде парада”, - сказал клерк. “Они преподают кому-то урок”.
  
  Все трое отнесли свои сумки в свои комнаты, затем отправились на прогулку, чтобы осмотреть город и найти что-нибудь поесть.
  
  Толпа снаружи стала больше и наполнилась хорошим настроением. “Все были возбуждены, смеялись, разговаривали”, - заметил Рейнольдс. Что его поразило, так это то, насколько дружелюбными все были — гораздо более дружелюбными, конечно, чем была бы аналогичная толпа берлинцев. Здесь, отметил он, если вы случайно сталкиваетесь с кем-то, вы получаете вежливую улыбку и радостное прощение.
  
  Издалека они услышали грубый, усиливающийся шум еще большей и хриплой толпы, приближающейся по улице. Они услышали отдаленную музыку, уличный оркестр, сплошные духовые и шум. Толпа в счастливом предвкушении вжалась внутрь, писал Рейнольдс. “Мы могли слышать рев толпы в трех кварталах от нас, смеющийся рев, который доносился до нас вместе с музыкой”.
  
  Шум нарастал, сопровождаемый мерцающим мандариновым сиянием, которое трепетало на фасадах зданий. Мгновение спустя в поле зрения показались участники марша - колонна бойцов СА в коричневой форме, несущих факелы и знамена. “Штурмовики”, - отметил Рейнольдс. “Не кукольники”.
  
  Сразу за первым отделением следовали два очень крупных солдата, а между ними пленник-человек гораздо меньшего размера, хотя Рейнольдс сначала не мог сказать, мужчина это или женщина. Солдаты “наполовину поддерживали, наполовину тащили” фигуру по улице. “Ее голова была острижена наголо, - писал Рейнольдс, - а лицо и макушка были покрыты белым порошком”. Марта описала лицо как имеющее “цвет разбавленного абсента”.
  
  Они придвинулись ближе, как и толпа вокруг них, и теперь Рейнольдс и Марта увидели, что фигура была молодой женщиной — хотя Рейнольдс все еще не был полностью уверен. “Несмотря на то, что фигура была одета в юбку, это мог быть мужчина, одетый как клоун”, - писал Рейнольдс. “Толпа вокруг меня взревела при виде того, как эту фигуру тащат за собой”.
  
  Добродушные нюрнбергцы вокруг них преобразились и издевались и оскорбляли женщину. Солдаты по бокам от нее резко подняли ее во весь рост, обнажив плакат, висевший у нее на шее. Отовсюду раздался грубый смех. Марта, Билл и Рейнольдс на своем запинающемся немецком спросили других прохожих, что происходит, и урывками узнали, что девушка общалась с евреем. Насколько Марта смогла собрать, плакат гласил: “Я ПРЕДЛОЖИЛА СЕБЯ ЕВРЕЮ”.
  
  Когда штурмовики проходили мимо, толпа хлынула с тротуаров на улицу позади и последовала за ними. Двухэтажный автобус застрял в людской массе. Его водитель поднял руки в притворной капитуляции. Пассажиры на верхней палубе показывали на девушку и смеялись. Солдаты снова подняли девочку — “свою игрушку”, как выразился Рейнольдс, — чтобы у всадников был лучший обзор. “Затем кому-то пришла в голову идея провести эту штуку маршем в вестибюль нашего отеля”, - писал Рейнольдс. Он узнал, что у “штуки” есть имя: Анна Рат.
  
  Группа осталась на улице, где продолжала играть в громкой, язвительной манере. Штурмовики вышли из вестибюля и потащили женщину в сторону другого отеля. Оркестр заиграл “Песню Хорста Весселя”, и внезапно толпа по всей улице вытянулась по стойке смирно, вытянув правые руки в гитлеровском приветствии, и все энергично запели.
  
  Когда песня закончилась, процессия двинулась дальше. “Я хотела последовать за ней, - писала Марта, - но двум моим спутникам было так противно, что они оттащили меня”. Она тоже была потрясена этим эпизодом, но не позволила ему омрачить ее общее представление о стране и возрождении духа, вызванном нацистской революцией. “Я пытался сознательно оправдать действия нацистов, настаивать на том, что мы не должны осуждать, не зная всей истории”.
  
  Все трое вернулись в бар своего отеля, Рейнольдс поклялся жестоко напиться. Он тихо спросил бармена о том, что только что произошло. Бармен рассказал историю шепотом: вопреки предупреждениям нацистов против браков между евреями и арийцами, молодая женщина планировала выйти замуж за своего жениха-еврея é. Это было бы рискованно в любом месте Германии, объяснил он, но нигде не более, чем в Нюрнберге. “Вы слышали о герре С., чей дом здесь?” сказал бармен.
  
  Рейнольдс понял. Бармен имел в виду Джулиуса Штрайхера, которого Рейнольдс описал как “гитлеровского циркового мастера антисемитизма”. Штрайхер, по словам биографа Гитлера Яна Кершоу, был “невысоким, приземистым, бритоголовым хулиганом… совершенно одержимый демоническими образами евреев”. Он основал яростную антисемитскую газету Der Stürmer .
  
  Рейнольдс осознал, что то, чему он, Марта и Билл только что стали свидетелями, было событием, имевшим гораздо большее значение, чем его отдельные детали. Иностранные корреспонденты в Германии сообщали о злоупотреблениях в отношении евреев, но до сих пор их репортажи основывались на постфактумном расследовании, основанном на показаниях свидетелей. Это был акт антиеврейской жестокости, свидетелем которого корреспондент стал воочию. “Нацисты все это время отрицали зверства, о которых время от времени сообщалось за границей, но вот конкретные доказательства”, - писал Рейнольдс. “Ни один другой корреспондент, - утверждал он, “ не был свидетелем каких-либо зверств”.
  
  Его редактор согласился, что это важная история, но опасался, что, если Рейнольдс попытается отправить ее по телеграфу, она будет перехвачена нацистской цензурой. Он сказал Рейнольдсу отправить это по почте и порекомендовал ему опустить любые упоминания о детях Додда, чтобы не создавать трудностей для нового посла.
  
  Марта умоляла его вообще не писать рассказ. “Это был единичный случай”, - утверждала она. “Это было не очень важно, создало бы плохое впечатление, не раскрыло бы того, что на самом деле происходило в Германии, затмило конструктивную работу, которую они вели”.
  
  Марта, Билл и Рейнольдс продолжили путь на юг, в Австрию, где провели еще неделю, прежде чем вернуться в Германию и проделать обратный путь вдоль Рейна. Когда Рейнольдс вернулся в свой кабинет, он обнаружил срочную повестку от главы иностранной прессы Эрнста Ханфштенгля.
  
  Ханфштенгл был в ярости, еще не зная, что Марта и Билл также были свидетелями инцидента.
  
  “В вашей истории нет ни единого проклятого слова правды!” - бушевал он. “Я разговаривал с нашими людьми в Нюрнберге, и они говорят, что ничего подобного там не произошло”.
  
  Рейнольдс тихо сообщил Ханфштенглю, что наблюдал за парадом в компании двух важных свидетелей, которых он опустил в рассказе, но чьи показания были неопровержимы. Рейнольдс назвал их.
  
  Ханфштенгль опустился в кресло и схватился за голову. Он пожаловался, что Рейнольдс должен был сказать ему раньше. Рейнольдс предложил ему позвонить Доддам, чтобы подтвердить их присутствие, но Ханфштенгль отмахнулся от этого предложения.
  
  Вскоре после этого на пресс-конференции министр пропаганды Геббельс не стал дожидаться, пока репортер поднимет вопрос о жестоком обращении с евреями, а сделал это сам. Он заверил примерно сорок репортеров в зале, что подобные инциденты редки и совершаются “безответственными” людьми.
  
  Один из корреспондентов, Норман Эббатт, глава бюро лондонской Times в Берлине, прервал его. “Но, господин министр, вы наверняка слышали об арийской девушке Анне Рат, которую провели парадом по Нюрнбергу только за то, что она хотела выйти замуж за еврея?”
  
  Геббельс улыбнулся. Это совершенно преобразило его лицо, хотя результат не был ни приятным, ни привлекательным. Многие в зале сталкивались с таким эффектом раньше. Было что-то причудливое в том, до какой степени мышцы нижней половины его лица были задействованы в создании улыбки и как резко могло меняться выражение его лица.
  
  “Позвольте мне объяснить, как такое могло иногда происходить”, - сказал Геббельс. “Все двенадцать лет Веймарской республики наши люди фактически находились в тюрьме. Теперь наша партия у власти, и они снова на свободе. Когда человек провел в тюрьме двенадцать лет и внезапно освобожден, в своей радости он может совершить что-то иррациональное, возможно, даже жестокое. Разве это не возможно и в вашей стране?”
  
  Эббатт ровным голосом отметил фундаментальную разницу в том, как Англия могла бы подойти к такому сценарию. “Если бы это произошло, ” сказал он, “ мы бы бросили этого человека обратно в тюрьму”.
  
  Улыбка Геббельса исчезла, затем так же быстро вернулась. Он оглядел комнату. “Есть еще какие-нибудь вопросы?”
  
  Соединенные Штаты не выразили официального протеста в связи с инцидентом. Тем не менее, представитель министерства иностранных дел Германии извинился перед Мартой. Он назвал инцидент единичным и заслуживающим сурового наказания.
  
  Марта была склонна принять его точку зрения. Она оставалась очарованной жизнью в новой Германии. В письме Торнтону Уайлдеру она восхищалась: “У молодежи светлые лица и надежда, они поют благородному духу Хорста Весселя с сияющими глазами и безошибочным языком. Здоровые и красивые парни, эти немцы, добрые, искренние, здоровые, мистически жестокие, прекрасные, полные надежд, способные на смерть и любовь, глубокие, богатые, удивительные и странные существа — эти молодые люди современной Хакенкройц Германии”.
  
  
  ТЕМ временем Додд получил приглашение от министерства иностранных дел Германии посетить предстоящий партийный митинг в Нюрнберге, который всерьез должен был начаться 1 сентября. Приглашение обеспокоило его.
  
  Он читал о склонности нацистской партии устраивать эти тщательно продуманные демонстрации партийной силы и энергии и рассматривал их не как официальные мероприятия, спонсируемые государством, а как партийные дела, не имеющие ничего общего с международными отношениями. Он не мог представить себя присутствующим на подобном митинге не больше, чем посла Германии в Америке на съезде республиканцев или демократов. Более того, он опасался, что Геббельс и его министерство пропаганды ухватятся за факт его присутствия и представят это как одобрение нацистской политики и поведения.
  
  Во вторник, 22 августа, Додд телеграфировал в Государственный департамент, чтобы попросить совета. “Я получил уклончивый ответ”, - записал он в своем дневнике. Департамент пообещал поддержать любое принятое им решение. “Я сразу принял решение не ехать, даже если все остальные послы отправятся”. В следующую субботу он уведомил министерство иностранных дел Германии, что не будет присутствовать. “Я отклонил это предложение, сославшись на загруженность работой, хотя главной причиной было мое неодобрение приглашения правительства на партийный съезд”, - написал он. “Я также был уверен, что поведение доминирующей группы будет смущающим”.
  
  Додду пришла в голову идея: если бы он мог убедить своих коллег-послов из Великобритании, Испании и Франции также отклонить приглашение, их совместные действия послали бы мощный, но достаточно косвенный сигнал единства и неодобрения.
  
  Додд впервые встретился с послом Испании, заседание, которое Додд назвал “очень приятно нетрадиционным”, поскольку испанец также еще не был аккредитован. Несмотря на это, оба подошли к этому вопросу с осторожностью. “Я подразумевал, что не поеду”, - написал Додд. Он привел испанскому послу пару исторических прецедентов пренебрежения к такому приглашению. Посол Испании согласился с тем, что митинг был партийным, а не государственным мероприятием, но не раскрыл, что он планировал сделать.
  
  Однако Додд узнал, что он, наконец, направил свои сожаления, как и послы Франции и Великобритании, каждый из которых сослался на неизбежные обязательства того или иного рода.
  
  Официально Госдепартамент одобрил отказ Додда; неофициально его решение вызвало недовольство ряда высокопоставленных офицеров, включая заместителя госсекретаря Филлипса и начальника отдела по делам Западной Европы Джея Пьерпонта Моффата. Они сочли решение Додда излишне провокационным, еще одним доказательством того, что его назначение послом было ошибкой. Силы, выступающие против Додда, начали объединяться.
  
  
  ГЛАВА 12
  Брут
  
  
  В конце августа президент Гинденбург наконец вернулся в Берлин после выздоровления в своем загородном поместье. И вот, в среду, 30 августа 1933 года, Додд надел официальный вырез в виде кузнечика и цилиндр и поехал в президентский дворец, чтобы вручить свои верительные грамоты.
  
  Президент был высоким и широкоплечим, с огромными серо-белыми усами, которые завивались в виде двух пушистых крыльев. Воротник его униформы был высоким и жестким, китель украшали медали, некоторые из которых представляли собой сверкающие звезды размером с украшения для рождественской елки. В целом, он передавал ощущение силы и мужественности, которые противоречили его восьмидесяти пяти годам. Гитлер отсутствовал, как и Геббельс и Г öринг, все предположительно были заняты подготовкой к партийному митингу, который должен был начаться двумя днями позже.
  
  Додд зачитал краткое заявление, в котором подчеркнул свою симпатию к народу Германии, истории и культуре страны. Он опустил какие-либо ссылки на правительство и тем самым надеялся телеграфировать, что у него нет такой симпатии к гитлеровскому режиму. В течение следующих пятнадцати минут он и Пожилой джентльмен сидели вместе на “предпочитаемом диване” и беседовали на самые разные темы, начиная от университетского опыта Додда в Лейпциге и заканчивая опасностями экономического национализма. Гинденбург, как позже отметил Додд в своем дневнике, “так подчеркнуто затронул тему международных отношений, что я подумал, что он имел в виду косвенную критику нацистских экстремистов”. Додд представил своих ключевых сотрудников посольства, а затем все вышли из здания и увидели солдат регулярной армии, рейхсвера, выстроившихся по обе стороны улицы.
  
  На этот раз Додд не пошел домой пешком. Когда машины посольства отъехали, солдаты встали по стойке смирно. “Все было кончено, - писал Додд, - и я наконец стал должным образом принятым представителем Соединенных Штатов в Берлине”. Два дня спустя он столкнулся со своим первым официальным кризисом.
  
  
  УТРОМ 1 сентября 1933 года, в пятницу, Х. В. Кальтенборн, американский радиокомментатор, позвонил Генеральному консулу Мессерсмиту, чтобы выразить сожаление по поводу того, что он не смог заехать еще раз, поскольку он и его семья завершили свое европейское турне и готовились вернуться домой. Поезд на их корабль должен был отправляться в полночь.
  
  Он сказал Мессерсмиту, что до сих пор не видел ничего, что подтверждало бы критику консула в адрес Германии, и обвинил его в том, что он “действительно поступает неправильно, не представляя картину в Германии такой, какой она была на самом деле”.
  
  Вскоре после звонка Кальтенборн и его семья — жена, сын и дочь — покинули свой отель "Адлон", чтобы в последнюю минуту сделать небольшие покупки. Сыну, Рольфу, в то время было шестнадцать. Миссис Кальтенборн особенно хотелось посетить ювелирные магазины и серебряные лавки на Унтер-ден-Линден, но их предприятие также привело их на семь кварталов дальше на юг, к Лейпцигер Штрассе, оживленному бульвару с востока на запад, забитому автомобилями и трамваями, вдоль которого выстроились красивые здания и множество маленьких магазинчиков, торгующих бронзой, дрезденским фарфором, шелками, изделиями из кожи и практически всем, что только можно пожелать. Здесь также находился знаменитый торговый центр Вертхайма, огромный универмаг — Варенхаус, — в котором толпы покупателей перемещались с этажа на этаж на восьмидесяти трех лифтах.
  
  Когда семья вышла из магазина, они увидели, что по бульвару в их направлении марширует отряд штурмовиков. Было 9:20 утра.
  
  Пешеходы столпились на краю тротуара и отдавали гитлеровское приветствие. Несмотря на свое сочувственное отношение, Кальтенборн не хотел присоединяться и знал, что один из главных заместителей Гитлера, Рудольф Гесс, сделал публичное заявление о том, что иностранцы не обязаны этого делать. “Этого следовало ожидать не больше, - заявил Гесс, - чем того, что протестант перекрестится, входя в католическую церковь”. Тем не менее, Кальтенборн велел своей семье повернуться к витрине магазина, как будто осматривая выставленный товар.
  
  Несколько солдат подошли к Кальтенборнам и потребовали объяснить, почему они повернулись спиной к параду и почему не отдали честь. Кальтенборн на безупречном немецком ответил, что он американец и что он и его семья возвращаются в свой отель.
  
  Толпа начала оскорблять Кальтенборна и стала угрожать, вплоть до того, что комментатор обратился к двум полицейским, стоявшим в десяти футах от него. Полицейские не ответили.
  
  Кальтенборн и его семья направились обратно к своему отелю. Молодой человек подошел сзади и, не говоря ни слова, схватил сына Кальтенборна и ударил его по лицу с такой силой, что тот повалился на тротуар. Полиция по-прежнему ничего не предпринимала. Один офицер улыбнулся.
  
  Теперь уже разъяренный Кальтенборн схватил молодого нападавшего за руку и потащил его к полицейским. Толпа становилась все более угрожающей. Кальтенборн понял, что если он будет упорствовать в попытках добиться справедливости, то рискует подвергнуться новым нападкам.
  
  Наконец кто-то из зрителей вмешался и убедил толпу оставить Калтенборнов в покое, поскольку они явно были американцами. Парад продолжился.
  
  Оказавшись в безопасности "Адлона", Кальтенборн позвонил Мессерсмиту. Он был расстроен и почти не мог говорить. Он попросил Мессерсмита немедленно приехать в "Адлон".
  
  Для Мессерсмита это был тревожный, но мрачно возвышенный момент. Он сказал Кальтенборну, что не сможет приехать в отель. “Так получилось, что мне пришлось провести за своим столом следующий час или около того”, - вспоминал он. Тем не менее, он отправил сообщение вице-консулу в Адлоне Рэймонду Гайсту, который договорился, что Кальтенборнов той же ночью сопроводят в участок.
  
  “По иронии судьбы, это была всего лишь одна из тех вещей, которые, по словам Кальтенборна, не могли произойти”, - писал Мессерсмит позже с явным удовлетворением. “Одна из вещей, о которых, по его словам, я неправильно сообщал, заключалась в том, что полиция ничего не делала для защиты людей от нападений”. Мессерсмит признал, что этот инцидент, должно быть, был мучительным опытом для Калтенборнов, особенно для их сына. “В целом, однако, хорошо, что это произошло, потому что, если бы не этот инцидент, Кальтенборн вернулся бы и рассказал своей радиослушательнице, как все хорошо в Германии и как плохо американские чиновники отчитываются перед нашим правительством и как неверно корреспонденты в Берлине представляют события в стране”.
  
  Мессерсмит встретился с Доддом и спросил, пришло ли время Государственному департаменту издать окончательное предупреждение против поездок в Германию. Оба знали, что такое предупреждение окажет разрушительное воздействие на нацистский престиж.
  
  Додд предпочитал сдержанность. С точки зрения его роли посла, он находил эти нападения скорее досадными, чем крайне важными, и фактически старался, когда это было возможно, ограничить внимание прессы. Он утверждал в своем дневнике, что ему удалось полностью исключить из газет несколько нападок на американцев и “иным образом пытался предотвратить недружественные демонстрации”.
  
  Однако на личном уровне Додд находил подобные эпизоды отвратительными, совершенно чуждыми тому, чего он ожидал, будучи студентом в Лейпциге. Во время семейных трапез он осудил нападения, но если он надеялся на сочувственное выражение возмущения со стороны своей дочери, ему этого не удалось.
  
  Марта по-прежнему была склонна думать о новой Германии только самое лучшее, отчасти, как она признала позже, из-за простого упрямства дочери, пытающейся определить себя. “Я пыталась найти оправдания их выходкам, и мой отец смотрел на меня немного каменно, хотя и терпимо, и как наедине, так и публично мягко называл меня молодым нацистом”, - писала она. “Это заставило меня на некоторое время занять оборонительную позицию, и я временно стал ярым защитником всего происходящего”.
  
  Она возразила, что в Германии было так много другого хорошего. В частности, она высоко оценила энтузиазм молодежи страны и меры, которые Гитлер принимал для сокращения безработицы. “Я чувствовал, что в свежих, энергичных, сильных молодых лицах, которые я видел повсюду, было что-то благородное, и я говорил об этом воинственно при каждом удобном случае”. В ответных письмах в Америку она заявляла, что Германия переживает волнующее возрождение, “и что сообщения прессы и истории о зверствах были отдельными примерами, преувеличенными ожесточенными, ограниченными людьми”.
  
  
  ТА ЖЕ ПЯТНИЦА, которая так бурно началась с нападения на Кальтенборнов, закончилась для Додда гораздо более удовлетворительным образом.
  
  В тот вечер корреспондент Эдгар Маурер отправился на станцию "Зоопарк", чтобы начать свое долгое путешествие в Токио. Его жена и дочь сопровождали его на станцию, но только для того, чтобы проводить: они должны были остаться, чтобы присмотреть за упаковкой домашнего имущества семьи, и вскоре последуют за ним.
  
  Большинство иностранных корреспондентов в городе собрались на станции, как и несколько стойких немцев, достаточно смелых, чтобы позволить увидеть и опознать себя агентам, которые все еще держали Маурера под наблюдением.
  
  Нацистский чиновник, которому было поручено убедиться, что Маурер действительно сел в поезд, подошел к нему и вкрадчивым голосом спросил: “И когда вы возвращаетесь в Германию, герр Маурер?”
  
  С кинематографическим блеском Маурер ответил: “Зачем, когда я могу вернуться примерно с двумя миллионами моих соотечественников”.
  
  Мессерсмит обнял его в знак поддержки, предназначенной для агентов, несущих вахту. Достаточно громким голосом, чтобы его можно было услышать, Мессерсмит пообещал, что жена и дочь Маурера беспрепятственно последуют за ним. Маурер был благодарен, но не простил Мессерсмита за то, что тот не поддержал его предложение остаться в Германии. Когда Маурер поднялся на борт поезда, он с легкой улыбкой повернулся к Мессерсмиту и сказал: “И ты тоже, Брут”.
  
  Для Мессерсмита это было сокрушительное замечание. “Я чувствовал себя несчастным и подавленным”, - писал он. “Я знал, что он должен был уйти, и все же я ненавидел ту роль, которую сыграл в его уходе”.
  
  Додд не появился. Он был рад, что Маурер ушел. В письме другу в Чикаго он писал, что Маурер “был какое-то время, как вы, возможно, знаете, некоторой проблемой здесь”. Додд признал, что Маурер был талантливым писателем. “Однако его переживания после публикации его книги” — его дурная слава и Пулитцеровская премия —“были таковы, что он стал гораздо более резким и раздражительным, чем это было лучше для всех заинтересованных сторон”.
  
  Маурер и его семья благополучно добрались до Токио. Его жена Лилиан вспоминала о своем большом горе из-за необходимости покинуть Берлин. “Нигде у меня не было таких прекрасных друзей, как в Германии”, - писала она. “Оглядываться назад на все это — все равно что видеть, как кто-то, кого ты любишь, сходит с ума - и совершает ужасные вещи”.
  
  
  ТРЕБОВАНИЯ ПРОТОКОЛА — по—немецки Protokoll - окутывали дни Додда подобно черному туману и удерживали его от того, что он любил больше всего, от его Старого Юга . Теперь, когда его статус посла стал официальным, его рутинные дипломатические обязанности внезапно расширились до такой степени, что вызвали у него тревогу. В письме госсекретарю Халлу он писал: “Протоколл-арбитры, определяющие чье-либо социальное поведение, следуют прецеденту и обязывают человека устраивать развлечения в начале пребывания, которые по существу бесполезны и которые дают каждому из различных посольств и министерств ‘социальное’ право устраивать грандиозные обеды”.
  
  Это началось почти сразу. Протокол требовал, чтобы он устроил прием для всего дипломатического корпуса. Он ожидал от сорока до пятидесяти гостей, но затем узнал, что каждый дипломат планирует привезти с собой одного или нескольких членов своего персонала, в результате чего в конечном итоге посещаемость превысит двести человек. “Итак, сегодня представление началось в пять часов”, - записал Додд в своем дневнике. “Комнаты посольства были подготовлены; повсюду в изобилии росли цветы; большая чаша для пунша была наполнена обычными напитками.”Приехал министр иностранных дел Нейрат, как и президент рейхсбанка Шахт, один из немногих других людей в правительстве Гитлера, которых Додд считал разумными. Шахт стал частым гостем в доме Доддсов, его очень любила миссис Додд, которая часто использовала его, чтобы избежать неловких моментов общения, которые возникали, когда ожидаемый гость внезапно отменялся. Она любила повторять: “Ну, если в последнюю минуту другой гость не сможет прийти, мы всегда можем пригласить доктора Шахта”. В целом, решил Додд, “Это было неплохое мероприятие, и”— что вызывает особое удовлетворение — “обошлось в 700 марок”.
  
  Но теперь на стол Додда и в его дом обрушился поток ответных приглашений, как дипломатических, так и светских. В зависимости от важности мероприятия, за ними часто следовал обмен таблицами рассадки, которые передавались сотрудникам протокола, чтобы гарантировать, что никакая досадная ошибка близости не омрачит вечер. Количество банкетов и приемов, которые, как считалось, обязательно нужно посетить, достигло такого уровня, что даже дипломаты-ветераны жаловались, что посещение стало обременительным и изматывающим. Высокопоставленный чиновник министерства иностранных дел Германии сказал Додду: “Вам, людям из дипломатического корпуса, придется ограничить светские мероприятия, иначе нам придется прекратить принимать приглашения”. И британский чиновник пожаловался: “Мы просто не выдерживаем таких темпов”.
  
  Конечно, это была не только тяжелая работа. Эти вечеринки и банкеты приносили моменты веселья и юмора. Геббельс был известен своим остроумием; Марта какое-то время считала его очаровательным. “Заразительный и восхитительный, глаза сверкают, голос мягкий, речь остроумная и легкая, трудно вспомнить его жестокость, его коварные разрушительные таланты”. Ее матери, Мэтти, всегда нравилось сидеть рядом с Геббельсом на банкетах; Додд считала его “одним из немногих людей с чувством юмора в Германии” и часто обменивалась с ним оживленными колкостями и ироничными комментариями. необычную газетную фотографию показаны Додд, Геббельс и Сигрид Шульц на официальном банкете в момент, который кажется оживленным, беззаботным дружелюбием. Хотя сцена, разыгравшаяся в банкетном зале, несомненно, была полезна для нацистской пропаганды, она была гораздо сложнее, чем было запечатлено на пленке. На самом деле, как позже объяснила Шульц в интервью по устной истории, она пыталась сделать не, чтобы поговорить с Геббельсом, но в процессе “определенно выглядела кокетливой.” Она объяснила (от третьего лица): “Видите ли, на этой фотографии Сигрид не обращает на него внимания. Он включает тысячу ватт обаяния, но он знает, и она знает, что он ей не нужен ”. Когда Додд увидел получившуюся фотографию, по ее словам, он “расхохотался до упаду”.
  
  Джи öринг тоже казался относительно мягким персонажем, по крайней мере, по сравнению с Гитлером. Сигрид Шульц нашла его самым терпимым из высокопоставленных нацистов, потому что, по крайней мере, “вы чувствовали, что можете находиться в одной комнате с этим человеком”, в то время как Гитлер, по ее словам, “как бы выворачивал мне желудок”. Один из сотрудников американского посольства, Джон К. Уайт, сказал годы спустя: “На меня G öring всегда производил довольно благоприятное впечатление.... Если какой-нибудь нацист был симпатичным, я полагаю, он был ближе всего к этому ”.
  
  На этом раннем этапе дипломатам и другим людям было трудно воспринимать Джи öринга всерьез. Он был похож на огромного, хотя и чрезвычайно опасного маленького мальчика, которому нравилось создавать новую форму и носить ее. Из-за своего огромного роста он был объектом шуток, хотя такие шутки рассказывались только вдали от его слуха.
  
  Однажды вечером посол Додд и его жена отправились на концерт в посольство Италии, на котором также присутствовал Джиöринг. В просторной белой униформе собственного дизайна он выглядел особенно огромным — “в три раза больше обычного человека”, как рассказывала дочь Марта. Стулья, расставленные для концерта, были крошечными позолоченными антикварными вещами, которые казались слишком хрупкими для G öring. С восхищением и немалой долей беспокойства миссис Додд наблюдала, как Джин Ринг выбирает стул прямо перед ней. Она сразу же оказалась прикованной к месту, когда Джи öринг попытался пристроить свой гигантский зад в форме сердца на маленьком стульчике. На протяжении всего концерта она боялась, что в любой момент стул рухнет и огромная масса Джи öринга рухнет ей на колени. Марта писала: “Она была так отвлечена видом огромных чресел, свисающих с боков и краев стула, которые находились в такой опасной близости от нее, что не могла вспомнить ни одной сыгранной пьесы”.
  
  
  САМАЯ БОЛЬШАЯ ЖАЛОБА Додда на дипломатические вечеринки, устраиваемые другими посольствами, заключалась в том, сколько денег было потрачено впустую в процессе, даже теми странами, которые оказались на дне из-за депрессии.
  
  “Чтобы проиллюстрировать, ” написал он секретарю Халлу, “ прошлой ночью мы отправились в 8:30 ужинать в дом бельгийского министра с 53 комнатами (предполагается, что его страна не в состоянии выполнять свои законные обязательства)”. Двое слуг в униформе встретили его машину. “На лестницах стояли четверо лакеев, одетых в стиле слуг Людовика XIV. Трое других слуг в бриджах до колен позаботились о нашей одежде. Двадцать девять человек сели за стол в столовой, обставленной дороже, чем любая комната в Белом доме, которую я когда-либо видел. Четыре официанта в униформе подали восемь блюд на серебряных блюдах и подносах. На каждой тарелке было по три бокала для вина, и когда мы встали, я заметил, что многие бокалы были наполовину наполнены вином, которое следовало потратить впустую. Люди на вечеринке были достаточно приятными, но за моей частью стола вообще не было сколько-нибудь ценной беседы (это я отмечал на всех других больших вечеринках).... Также не было никакой серьезной, информативной или даже остроумной беседы после ужина”. Марта тоже присутствовала и описала, как “все женщины были увешаны бриллиантами или другими драгоценными камнями — я никогда не видела такой роскошной демонстрации богатства.” Она также отметила, что она и ее родители ушли в половине одиннадцатого и тем самым вызвали небольшой скандал. “Было много вежливо поднятых бровей, но мы выдержали бурю и разошлись по домам”. Позже она обнаружила, что покидать дипломатическое мероприятие до одиннадцати было дурным тоном.
  
  Додд был потрясен, узнав, что его независимо разбогатевшие предшественники в Берлине тратили на развлечения до ста тысяч долларов в год, что более чем в пять раз превышало общую зарплату Додда. В некоторых случаях они давали на чай своим слугам больше, чем Додд ежемесячно платил за квартиру. “Но, ” поклялся он Халлу, “ мы не ответим на это гостеприимство более чем вечеринками на десять или двенадцать гостей, максимум с четырьмя слугами, и все они будут скромно одеты” — предположительно, имея в виду, что они будут полностью одеты, но откажутся от бельгийских бриджей до колен. Додды держали трех слуг, имели шофера и нанимали одного-двух дополнительных слуг для вечеринок, на которых присутствовало более десяти гостей.
  
  Буфет посольства, согласно официальной описи государственного имущества, составленной для ежегодного “Почтового отчета”, содержал:
  
  
  Тарелки для ужина 10½″ 4 доз.
  
  Тарелки с супом 9½″ 2 доз.
  
  Тарелки для первого блюда 9½″ 2 доз.
  
  Десертные тарелки 2 шт.
  
  Тарелки для салата 5 5/16″ 2 порции.
  
  6 тарелок для хлеба/масла 3/16 ″ 2 доз.
  
  Чайные чашки 3½″ 2 доз.
  
  Блюдца 5 11/16″ 2 доз.
  
  Бульонные чашки 3½″ 2 доз.
  
  Блюдца 5 11/16″ 2 доз.
  
  Послеобеденные чашки 2½″ 2 доз.
  
  Блюдца 4¾″ 2 доз.
  
  Нарезать блюда на 2 порции.
  
  Блюда разных размеров, 4 порции.
  
  Кубки 3 доз.
  
  Высокий шерберт 3 доз.
  
  Низкий шерберт 3 доз.
  
  Маленькие стаканчики 3 доз.
  
  Высокие стаканы 3 доз.
  
  Миски для пальцев 3 доз.
  
  Тарелки-миски для пальцев 3 доз.
  
  
  “Мы не будем использовать серебряные блюда или потоки вин, и повсюду не будет карточных столов”, - сказал Додд Халлу. “Всегда будут предприняты усилия, чтобы присутствовал какой-нибудь ученый или литератор и вел какую-нибудь информационную беседу; и подразумевается, что мы уходим на покой с 10:30 до 11:00. Мы не делаем рекламы этим вещам, но известно, что мы не останемся здесь, когда обнаружим, что не можем сводить концы с концами на разрешенную зарплату ”.
  
  В письме Карлу Сэндбергу он писал: “Я никогда не смогу привыкнуть к обычной привычке есть слишком много, выпивать пять сортов вина и ничего не говорить, но все же говорить, в течение трех долгих часов”. Он боялся, что разочаровал своих более богатых подчиненных, которые устраивали роскошные вечеринки за свой счет. “Они не могут меня понять, - писал он, - и мне их жалко.” Он пожелал Сандберг все скорости в завершение своей книги о Линкольне, потом посетовал: “мой наполовину достроенный Старого Юга , вероятно, будут похоронены со мной”.
  
  Он с сожалением закрыл письмо: “Еще раз: привет из Берлина!”
  
  По крайней мере, его здоровье было хорошим, хотя у него были обычные приступы сенной лихорадки, несварение желудка и расстройства кишечника. Но, словно предвосхищая грядущее, его врач в Чикаго Уилбер Э. Пост — у которого, как и следовало ожидать, кабинет находился в здании "Народного газа" - отправил Додду меморандум, который он написал после своего последнего тщательного обследования десятилетием ранее, чтобы Додд использовал его в качестве основы для сравнения результатов будущих обследований. У Додда в анамнезе были мигрени, писал Пост, “с приступами головной боли, головокружением, усталостью, подавленным настроением и раздражительностью кишечника". трактат, ”последнее состояние лучше всего лечить “физическими упражнениями на свежем воздухе и свободой от нервного напряжения и усталости”. Его кровяное давление было превосходным, 100 систолическое, 60 диастолическое, больше, чем можно было бы ожидать от спортсмена, чем от мужчины позднего среднего возраста. “Выдающейся клинической особенностью было то, что здоровье мистера Додда было хорошим, когда у него была возможность много заниматься физическими упражнениями на свежем воздухе и соблюдать сравнительно мягкую, не вызывающую раздражения диету без большого количества мяса”.
  
  В письме, приложенном к отчету, доктор Пост написал: “Я надеюсь, что у вас не будет возможности воспользоваться этим, но это может оказаться полезным, если вы это сделаете”.
  
  
  В ТУ ПЯТНИЦУ ВЕЧЕРОМ специальный поезд, Зондерцуг, отправился из Берлина сквозь ночной пейзаж в сторону Нюрнберга. В поезде находились послы множества малых государств, среди них министры Гаити, Сиама и Персии. На нем также находились сотрудники протокола, стенографистки, врач и группа вооруженных штурмовиков. На этом поезде должны были перевозить Додда и послов Франции, Испании и Великобритании. Первоначально немцы планировали использовать четырнадцать железнодорожных вагонов, но, когда появились сожаления, они сократили их количество до девяти.
  
  Гитлер уже был в Нюрнберге. Он прибыл накануне вечером на церемонию приветствия, каждый момент которой был продуман до мелочей, вплоть до подарка, преподнесенного ему мэром города, — знаменитой гравюры Альбрехта Дüрера под названием Рыцарь, смерть и дьявол .
  
  
  ГЛАВА 13
  Мой темный секрет
  
  
  М артха наслаждалась теми самыми развлечениями, которые так действовали на ее отца. Будучи дочерью американского посла, она обладала мгновенной репутацией и в скором времени оказалась востребованной мужчинами всех рангов, возрастов и национальностей. Ее развод с мужем-банкиром Бассеттом все еще ожидался, но оставались только юридические формальности. Она считала себя свободной вести себя так, как ей хотелось, и раскрывать или не раскрывать юридическую реальность своего брака. Она нашла секретность полезным и привлекательным инструментом: внешне она выглядела как юная американская девственница, но она знала секс и любила его, и особенно ей нравился эффект, когда мужчина узнавал правду. “Полагаю, я здорово обманула дипломатический корпус, не указав, что в то время была замужней женщиной”, - написала она. “Но я должна признать, что мне скорее нравилось, когда со мной обращались как с восемнадцатилетней девушкой, зная при этом мой темный секрет”.
  
  У нее было достаточно возможностей познакомиться с новыми мужчинами. Дом на Тиргартенштрассе всегда был полон студентов, немецких чиновников, секретарей посольства, корреспондентов и людей из рейхсвера, СА и СС. Офицеры рейхсвера вели себя с аристократической развязностью и признались ей в своих тайных надеждах на восстановление немецкой монархии. Она нашла их “чрезвычайно приятными, красивыми, вежливыми и неинтересными”.
  
  Она привлекла внимание Эрнста Удета, летного аса времен Великой войны, который с тех пор прославился на всю Германию как воздушный авантюрист, исследователь и пилот-каскадер. Она отправилась на соколиную охоту с коллегой Удета, асом Джи öринг, в его обширное поместье Каринхолл, названное в честь его покойной жены-шведки. У Марты был короткий роман с Путци Ханфштенглем, по крайней мере, так позже утверждал его сын Эгон. Она была откровенно сексуальной и использовала дом с пользой, в полной мере пользуясь привычкой своих родителей рано ложиться спать. В конце концов у нее был роман с Томасом Вулфом, когда писатель посетил Берлин; позже Вулф рассказывал другу, что она была “похожа на бабочку, порхающую вокруг моего пениса”.
  
  Одним из ее любовников был Арман Берар, третий секретарь французского посольства — шести с половиной футов ростом и “невероятно красивый”, вспоминала Марта. Прежде чем Берард пригласил ее на их первое свидание, он попросил разрешения у посла Додда, что Марта сочла одновременно очаровательным и забавным. Она не рассказала ему о своем замужестве, и, как следствие, к ее тайному удовольствию, он сначала относился к ней как к сексуальной инженю. Она знала, что обладает огромной властью над ним и что даже какой-нибудь случайный поступок или комментарий может довести его до отчаяния. В периоды их отчуждения она встречалась с другими мужчинами — и убеждалась, что он это знает.
  
  “Ты единственный человек на земле, который может сломать меня, ” написал он в какой-то момент, “ но как хорошо ты это знаешь и как, кажется, радуешься этому”. Он умолял ее не быть такой жесткой. “Я не могу этого вынести”, - написал он. “Если бы вы поняли, насколько я несчастен, вы, вероятно, пожалели бы меня”.
  
  Для одного поклонника, Макса Дельбрюка, молодого биофизика, воспоминания о ее мастерстве манипулирования оставались свежими даже четыре десятилетия спустя. Он был стройным, с четко очерченным подбородком и копной темных, аккуратно причесанных волос, что придавало ему вид молодого Грегори Пека. Ему были уготованы великие дела, включая Нобелевскую премию, которая должна была быть присуждена в 1969 году.
  
  В конце жизни, обмениваясь письмами, Марта и Дельбрюк вспоминали о времени, проведенном вместе в Берлине. Она вспомнила их невинность, когда они сидели вместе в одной из приемных комнат, и подумала, чувствовал ли он то же самое.
  
  “Конечно, я помню комнату, отделанную зеленым дамастом, рядом со столовой на Тиргартенштрассе”, - писал он. Но его воспоминания немного расходились с ее: “Мы не только скромно сидели там”.
  
  С некоторой пыльной досадой он напомнил ей об одном свидании в кафе Romanischesé. “Ты пришел ужасно поздно, а потом зевнул во всю глотку и объяснил, что сделал это, потому что чувствовал себя расслабленным в моем обществе, и что это был комплимент мне”.
  
  С немалой долей иронии он добавил: “Я пришел в восторг от этой идеи (после того, как сначала расстроился) и с тех пор зеваю, глядя на своих друзей”.
  
  Родители Марты предоставили ей полную независимость, без каких-либо ограничений в ее приходах или уходах. Для нее не было редкостью оставаться на улице до раннего утра в сопровождении всевозможных сопровождающих, однако семейная переписка на удивление свободна от критических комментариев.
  
  Однако другие заметили это и не одобрили, среди них генеральный консул Джордж Мессерсмит, который сообщил о своем отвращении к Государственному департаменту, тем самым подлив масла в огонь незаметно разрастающейся кампании против Додда. Мессерсмит знал о романе Марты с Удетом, летным асом, и полагал, что у нее были романтические отношения с другими высокопоставленными нацистами, включая Ханфштенгля. В “личном и конфиденциальном” письме Джею Пьерпонту Моффату, руководителю отдела по связям с Западной Европой, Мессерсмит написал, что эти дела стали поводом для сплетен. Он оценил их как в основном безвредных — за исключением случая с Ханфштенглем. Он опасался, что отношения Марты с Ханфштенглем и ее кажущаяся неразговорчивость заставили дипломатов и других информаторов быть более сдержанными в том, что они рассказали Додду, опасаясь, что их откровенность дойдет до Ханфштенгля. “Мне часто хотелось что-нибудь сказать послу по этому поводу, ” сказал Мессерсмит Моффату, “ но поскольку это был довольно деликатный вопрос, я ограничился тем, что дал понять, что за человек Ханфштенгл на самом деле”.
  
  Мнение Мессерсмита о поведении Марты со временем укрепилось. В неопубликованных мемуарах он писал, что “она вела себя так плохо во многих отношениях, особенно учитывая положение, занимаемое ее отцом”.
  
  Дворецкий Доддсов, Фриц, кратко сформулировал свою собственную критику: “Это был не дом, а дом с дурной репутацией”.
  
  
  ЛИЧНАЯ ЖИЗНЬ МАРТЫ приняла мрачный оборот, когда ее познакомили с Рудольфом Дильсом, молодым шефом гестапо. Он двигался легко и уверенно, но в отличие от Путци Ханфштенгля, который вторгался в комнату, он входил незаметно, просачиваясь внутрь подобно зловещему туману. Его появление на вечеринке, писала она, “вызвало нервозность и напряжение, на которые не способен ни один другой мужчина, даже когда люди не знали, кто он такой”.
  
  Что больше всего привлекло ее внимание, так это искаженное выражение его лица, которое она описала как “самое зловещее, изуродованное шрамами лицо, которое я когда-либо видела”. Один длинный шрам в форме неглубокой буквы “V” отмечал его правую щеку; другие тянулись дугой ниже рта и поперек подбородка; особенно глубокий шрам образовывал полумесяц внизу левой щеки. В целом его внешность была поразительной, как у поврежденного Рэя Милланда — “жестокая, сломленная красота”, как выразилась Марта. Он был полной противоположностью пресной привлекательности молодых офицеров рейхсвера, и ее сразу же потянуло к нему, к его “прекрасным” губам, его “черным как смоль пышным волосам” и проницательным глазам.
  
  Вряд ли она была одинока в ощущении этого влечения. Говорили, что Дильс обладал большим обаянием, был сексуально талантлив и опытен. Будучи студентом, он приобрел репутацию пьяницы и донжуана, по словам Ханса Бернда Гизевиуса, сотрудника гестапо, который был студентом того же университета. “Интрижки с женщинами были для него обычным делом”, - написал Гизевиус в мемуарах. Мужчины также признавали обаяние и манеры Дильса. Когда Курт Людеке, один из первых сподвижников Гитлера, оказался под арестом и был вызван в кабинет Дильса, он нашел шефа гестапо неожиданно сердечным. “Я чувствовал себя непринужденно с этим высоким, стройным и утонченным молодым человеком и сразу почувствовал утешение от его внимания”, - писал Людеке. “Это был случай, когда хорошие манеры приветствовались вдвойне”. Он отметил: “Я вернулся в свою камеру с чувством, что предпочел бы, чтобы меня застрелил джентльмен, чем избил какой-то грубиян”. Тем не менее, Людеке в конечном итоге оказался в заключении, под “охраной”, в концентрационном лагере в Бранденбурге-на-Гавеле.
  
  Что Марта также находила привлекательным в Дильсе, так это тот факт, что все остальные его боялись. Его часто называли “Князем Тьмы”, и, как Марта узнала, он совсем не возражал. “Он получал порочное удовольствие от своих мефистофельских манер и всегда хотел создать тишину своим мелодраматическим появлением”.
  
  Дильс с самого начала был тесно связан с Джи#246;ринг, и когда Гитлер стал канцлером, Джи #246;Ринг, как новый министр внутренних дел Пруссии, вознаградил лояльность Дильса, назначив его главой недавно созданного гестапо, несмотря на то, что Дильс не был членом нацистской партии. Göring разместил агентство в старой художественной школе на Принц-Альбрехтштрассе, 8, примерно в двух кварталах от консульства США на Бельвештрассе. Ко времени прибытия Доддсов в Берлин гестапо стало внушающим ужас присутствием, хотя вряд ли это была всезнающая, всевидящая организация таким его представляли себе люди. По словам историка Роберта Геллатли, список сотрудников компании был “на удивление небольшим”. Он приводит пример отделения агентства в Д üзельдорфе, одного из немногих, по которому сохранились подробные записи. В нем работал 291 сотрудник, отвечавший за территорию, охватывающую четыре миллиона человек. Его агенты, или “специалисты”, не были социопатами из популярных описаний, как обнаружил Геллатли. “Большинство из них не были ни сумасшедшими, ни чокнутыми, ни сверхчеловеками, а ужасно обычными”.
  
  Гестапо усилило свой мрачный имидж, держа в секрете свои операции и источники информации. Ни с того ни с сего люди получали открытки с просьбой явиться на допрос. Они были однозначно ужасающими. Несмотря на их прозаическую форму, такие призывы нельзя было отбросить или проигнорировать. Они ставят граждан в положение, когда им приходится сдаваться в этом самом ужасающем из зданий, чтобы ответить на обвинения в правонарушениях, о которых они, вероятно, не имели ни малейшего представления, с потенциальной возможностью — часто воображаемой, но во многих случаях вполне реальной, — что к концу дня они окажутся в концентрационном лагере, под “охраной”. Именно это скопление неизвестных делало гестапо таким устрашающим. “Можно избежать опасности, которую осознаешь, ” писал историк Фридрих Ципфель, - но полиция, работающая в темноте, становится сверхъестественной. Нигде человек не чувствует себя в безопасности от этого. Хотя оно и не вездесуще, оно может появиться, произвести обыск, арест. Обеспокоенный гражданин больше не знает, кому ему следует доверять ”.
  
  И все же при Дильсе гестапо играло сложную роль. В течение нескольких недель после назначения Гитлера канцлером гестапо Дильса сдерживало волну насилия со стороны СА, во время которой штурмовики тащили тысячи жертв в свои импровизированные тюрьмы. Дильс руководил рейдами по их закрытию и находил заключенных в ужасающих условиях, избитых и покрытых синяками, со сломанными конечностями, на грани голодной смерти, “похожих на массу неодушевленной глины, - писал он, - абсурдных марионеток с безжизненными глазами, горящими от лихорадки, их обвисшие тела”.
  
  Отцу Марты нравился Дильс. К его удивлению, он обнаружил, что шеф гестапо был полезным посредником в эвакуации иностранных граждан и других лиц из концентрационных лагерей и в оказании давления на полицейские власти за пределами Берлина, чтобы найти и наказать людей из СА, ответственных за нападения на американцев.
  
  Однако Дильс не был святым. За время его пребывания на посту вождя тысячи мужчин и женщин были арестованы, многие подвергнуты пыткам, некоторые убиты. Например, под присмотром Дильса немецкий коммунист по имени Эрнст Тюльман был заключен в тюрьму и допрошен в штаб-квартире гестапо. Тилманн оставил яркий рассказ. “Они приказали мне снять штаны, а затем двое мужчин схватили меня сзади за шею и положили поперек скамеечки для ног. Офицер гестапо в форме с хлыстом из шкуры гиппопотама в руке затем размеренными ударами бил меня по ягодицам. Обезумев от боли, я неоднократно кричал во весь свой голос ”.
  
  По мнению Дильса, насилие и террор были ценными инструментами для сохранения политической власти. Во время встречи иностранных корреспондентов в доме Путци Ханфштенгля Дильс сказал репортерам: “Ценность СА и СС, рассматриваемая с моей точки зрения генерального инспектора, ответственного за подавление подрывных тенденций и деятельности, заключается в том факте, что они распространяют террор. Это полезная вещь ”.
  
  
  МАРТА И ДИЛЬС вместе гуляли в Тиргартене, который быстро стал узнаваемым местом в центре Берлина, где человек мог чувствовать себя непринужденно. Марте особенно нравилось прогуливаться по парку осенью, среди того, что она называла “золотой смертью Тиргартена”. Они ходили в кино и ночные клубы и часами катались по сельской местности. То, что они стали любовниками, кажется вероятным, несмотря на то, что оба были женаты, Марта только технически, Дильс только номинально, учитывая его склонность к супружеской неверности. Марте нравилось, что ее знали как женщину, которая спала с дьяволом — и то, что она действительно спала с ним, кажется несомненным, хотя столь же вероятно, что Додд, как и наивные отцы везде и во все времена, понятия не имел. Мессерсмит подозревал это, как и Рэймонд Гейст, его заместитель. Гейст пожаловался Уилбуру Карру, главе консульской службы в Вашингтоне, что Марта была “самой нескромной” молодой леди, которая “имела привычку постоянно гулять по ночам с главой нацистской тайной полиции, женатым мужчиной”. Гейст сам слышал, как она публично называла Дильса разными ласковыми именами, среди которых было “дорогуша”.
  
  Чем больше Марта узнавала Дильса, тем больше она видела, что он тоже был напуган. Он чувствовал, что “постоянно смотрит в дуло пистолета”, - писала она. Он чувствовал себя наиболее непринужденно во время их поездок, когда никто не мог подслушать их разговоры или следить за их поведением. Они останавливались, гуляли по лесам и пили кофе в отдаленных, малоизвестных кафе. Он рассказывал ей истории о том, как все в нацистской иерархии не доверяли всем остальным, как Геббельс и Ринг ненавидели друг друга и шпионили друг за другом, как оба шпионили за Дильсом, и как Дильс и его люди, в свою очередь, шпионили за ними.
  
  Именно благодаря Дильсу она впервые начала умерять свой идеалистический взгляд на нацистскую революцию. “Перед моими романтическими глазами начали появляться… обширная и сложная сеть шпионажа, террора, садизма и ненависти, из которой никто, ни чиновник, ни частное лицо, не мог вырваться ”.
  
  Даже не Дильс, как вскоре продемонстрируют события.
  
  
  ГЛАВА 14
  Смерть Бориса
  
  
  T в жизни Марты был еще один возлюбленный, самый важный из всех, обреченный русский, который определит дальнейшую ее жизнь.
  
  Впервые она мельком увидела его в середине сентября 1933 года на одной из многочисленных вечеринок, которые Сигрид Шульц устраивала в своей квартире, где она жила со своей матерью и двумя собаками. Шульц обычно подавала бутерброды, печеные бобы и сосиски, приготовленные ее матерью, и подавала много пива, вина и ликера, что, как правило, заставляло даже нацистских гостей отказываться от доктрины в пользу веселья и сплетен. В разгар разговора Марта случайно бросила взгляд через комнату и увидела высокого, симпатичного мужчину в центре группы корреспондентов. Он не был красив в общепринятом смысле, но очень привлекателен — лет тридцати, короткие светло-каштановые волосы, поразительно сияющие глаза и непринужденные, плавные манеры. Говоря, он двигал руками, и Марта увидела, что у него длинные и гибкие пальцы. “У него был необычный рот и верхняя губа”, - вспоминала одна из подруг Марты, Агнес Никербокер, жена корреспондента Х. Р. “Ник” Никербокера. “Я не могу описать это иначе, чем сказать, что это могло перейти от суровости к смеху за взрывную долю секунды”.
  
  Пока Марта наблюдала за ним, он повернулся и посмотрел на нее. Она несколько мгновений удерживала его взгляд, затем отвела глаза и увлеклась другими разговорами. (В более позднем неопубликованном отчете она вспомнила мельчайшие подробности этого момента и других последующих.) Он тоже отвернулся — но когда наступило утро и ночь превратилась в свои неотъемлемые элементы, эта встреча взглядов была тем, что запомнилось обоим.
  
  Несколько недель спустя они снова встретились. Ник и его жена пригласили Марту и еще нескольких друзей присоединиться к ним на вечер выпивки и танцев в Ciro's, популярном ночном клубе, в котором работали чернокожие джазовые музыканты, что было двойным актом неповиновения, учитывая одержимость нацистской партии расовой чистотой и ее осуждение джаза — на партийном жаргоне “ниггер-еврей джаз” — как дегенеративной музыки.
  
  Ник представила Марту высокому мужчине, которого она видела на вечеринке Сигрид Шульц. Теперь она узнала, что его звали Борис Виноградов (произносится “Виноградов”). Несколько мгновений спустя Борис появился перед ее столиком, улыбающийся и смущенный. “Gnädiges Fr äulein”, - начал он, произнося традиционное немецкое приветствие, означающее “дорогая юная леди”. Он пригласил ее на танец.
  
  Она была немедленно поражена красотой его голоса, который, по ее словам, находился где-то между баритоном и тенором. “Сладкозвучный”, - написала она. Это тронуло ее, “поразило мое сердце и на мгновение лишило меня слов и дыхания”. Он протянул руку, чтобы вывести ее из-за переполненного стола.
  
  Она быстро поняла, что его природная грация имела пределы. Он повел ее по танцполу, “наступая мне на пятки, натыкаясь на людей, его левая рука была напряженно вытянута, он поворачивал голову из стороны в сторону, пытаясь избежать дальнейших столкновений”.
  
  Он сказал ей: “Я не умею танцевать”.
  
  Это был настолько очевидный факт, что Марта расхохоталась.
  
  Борис тоже засмеялся. Ей понравилась его улыбка и общая “аура мягкости”.
  
  Несколько мгновений спустя он сказал ей: “Я из советского посольства. Haben Sie Angst?”
  
  Она снова рассмеялась. “Конечно, нет, почему я должна бояться? Чего?”
  
  “Правильно, ” сказал он, “ ты закрытый человек, и с тобой я тоже”.
  
  Он прижал ее ближе. Он был стройным и широкоплечим, и у него были глаза, которые она сочла великолепными, сине-зеленые с золотыми крапинками. У него были неровные зубы, которые каким-то образом подчеркивали его улыбку. Он был склонен смеяться.
  
  “Я видел тебя раньше несколько раз”, - сказал он. Последний раз, напомнил он ей, это было в доме Шульца. “Erinnern Sie sich?” Ты помнишь?
  
  Противоречивая по натуре, Марта не хотела показаться слишком легкой добычей. Она старалась, чтобы ее голос звучал “уклончиво”, но признала факт. “Да, - сказала она, - я помню”.
  
  Они танцевали еще немного. Когда он вернул ее к столику “Никербокерс", он наклонился ближе и спросил: "Я хочу, чтобы она была видерзузехен. Darf ich Sie anrufen?”
  
  Смысл был понятен Марте, несмотря на ее ограниченный немецкий — Борис спрашивал, может ли он увидеть ее снова.
  
  Она сказала Борису: “Да, ты можешь позвонить”.
  
  Марта танцевала с другими. В какой-то момент она оглянулась на свой столик и заметила the Knickerbockers с Борисом, сидящими рядом с ними. Борис наблюдал за ней.
  
  “Как бы невероятно это ни звучало, ” писала она, - после того, как он ушел, у меня было ощущение, что воздух вокруг меня стал более светлым и вибрирующим”.
  
  
  НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ СПУСТЯ Борис действительно позвонил. Он подъехал к дому Доддсов; представился Фрицу, дворецкому; затем взбежал по лестнице на первый этаж, неся букет осенних цветов и диск для проигрывателя. Он не поцеловал ей руку, и это хорошо, потому что этот специфический немецкий ритуал всегда раздражал ее. После краткой преамбулы он протянул ей пластинку.
  
  “Ты не знаешь русскую музыку, не так ли, гн äпереваривает Фр äулейн? Вы когда-нибудь слышали ‘Смерть Бориса’ Мусоргского?”
  
  Он добавил: “Я надеюсь, что это не моя смерть, которую я собираюсь сыграть для вас”.
  
  Он рассмеялся. Она не рассмеялась. Даже тогда это показалось ей “предзнаменованием” грядущего чего-то темного.
  
  Они послушали музыку — сцену смерти из оперы Модеста Мусоргского "Борис Годунов" в исполнении знаменитого русского баса Федора Шаляпина, — а затем Марта провела Борису экскурсию по дому, закончив в библиотеке. В одном конце стоял письменный стол ее отца, огромный и темный, его ящики всегда были заперты. Позднее осеннее солнце пробивалось сквозь высокое витражное окно в складках разноцветного света. Она подвела его к своему любимому дивану.
  
  Борис был в восторге. “Это наш уголок, gnädiges Fräulein!” - воскликнул он. “Лучше, чем все остальные”.
  
  Марта села на диван; Борис придвинул стул. Она позвонила Фрицу и попросила его принести пиво и повседневную еду - крендельки, нарезанные морковь и огурцы, а также горячие сырные палочки - блюда, которые она обычно заказывала, когда принимала неофициальных посетителей.
  
  Фриц принес еду, его шаги были очень тихими, как будто он пытался подслушать. Борис правильно предположил, что у Фрица тоже были славянские корни. Двое мужчин обменялись любезностями.
  
  Воспользовавшись непринужденной манерой Бориса, Фриц язвительно заметил: “Вы, коммунисты, действительно сожгли Рейхстаг?”
  
  Борис лукаво улыбнулся ему и подмигнул. “Конечно, мы это сделали, - сказал он, - ты и я вместе. Разве ты не помнишь ту ночь, когда мы были у Джи öринга и нам показали секретный проход в рейхстаг?” Это был намек на широко распространенную теорию о том, что группа нацистских поджигателей тайно пробралась из дворца Г öРинга в рейхстаг по подземному туннелю между двумя зданиями. Такой туннель действительно существовал.
  
  Все трое рассмеялись. Это притворное соучастие в поджоге Рейхстага так и осталось шуткой Бориса и Фрица, часто повторявшейся в разных формах к великому удовольствию отца Марты — даже несмотря на то, что Фриц, по мнению Марты, “почти наверняка был агентом тайной полиции”.
  
  Фриц вернулся с водкой. Борис налил себе большую порцию и быстро осушил ее. Марта откинулась на спинку дивана. На этот раз Борис сел рядом с ней. Он выпил вторую порцию водки, но не выказал никаких явных признаков ее действия.
  
  “С первого момента, как я увидел тебя...” — начал он. Он поколебался, затем сказал: “Интересно, может ли это быть?”
  
  Она поняла, что он пытался сказать, и на самом деле она тоже почувствовала мощное, мгновенное влечение, но она не была склонна уступать этому так рано в игре. Она посмотрела на него, ничего не понимая.
  
  Он посерьезнел. Он пустился в долгий допрос. Чем она занималась в Чикаго? Какими были ее родители? Чем она хотела заниматься в будущем?
  
  Этот обмен репликами имел больше общего с газетным интервью, чем с разговором на первом свидании. Марта сочла это досадным, но ответила терпеливо. Насколько она знала, так вели себя все советские мужчины. “Я никогда раньше не встречала настоящего коммуниста или, если уж на то пошло, русского, - писала она, - поэтому я предположила, что это, должно быть, их способ узнать кого-то”.
  
  По мере продолжения разговора оба сверялись с карманными словарями. Борис немного знал английский, но не очень, и общался в основном по-немецки. Марта не знала русского, поэтому использовала смесь немецкого и английского.
  
  Хотя это потребовало немалых усилий, она рассказала Борису, что ее родители оба происходили из старинных семей южных землевладельцев, “каждый из которых имел таких же предков, как и другой, и были почти чистокровными британцами: шотландско-ирландцами, англичанами и валлийцами”.
  
  Борис рассмеялся. “Это не так уж чисто, не так ли?”
  
  С неосознанной ноткой гордости в голосе она добавила, что обе семьи когда-то владели рабами— “Матери около двенадцати, отцу пять или шесть”.
  
  Борис замолчал. Выражение его лица внезапно сменилось на печальное. “Марта, - сказал он, - ты, конечно, не гордишься тем, что твои предки владели жизнями других человеческих существ”.
  
  Он взял ее за руки и посмотрел на нее. До этого момента тот факт’ что предки ее родителей владели рабами, всегда казался просто интересным элементом их личной истории, свидетельствующим об их глубоких корнях в Америке. Теперь, внезапно, она увидела это таким, каким оно было — печальная глава, о которой стоит пожалеть.
  
  “Я не хотела хвастаться”, - сказала она. “Полагаю, для тебя это прозвучало именно так”. Она извинилась и тут же возненавидела себя за это. Она была, по ее признанию, “воинственной девушкой”.
  
  “Но у нас в Америке действительно давняя традиция”, - сказала она ему. “Мы не новички”.
  
  Борис нашел ее оборонительную позицию забавной и рассмеялся с безудержным восторгом.
  
  В следующее мгновение он принял вид и тон, которые, по ее воспоминаниям, были “чрезвычайно серьезными”.
  
  “Поздравляю, моя благородная, милосердная, маленькая Марта! Я тоже из древнего рода, даже старше твоего. Я прямой потомок неандертальца. И чистый? Да, чистый человек. ”
  
  Они рухнули друг на друга от смеха.
  
  
  + + +
  
  
  ОНИ СТАЛИ ПОСТОЯННЫМИ КОМПАНЬОНАМИ, хотя и старались сохранять свои зарождающиеся отношения как можно более сдержанными. Соединенные Штаты еще не признали Советский Союз (и не сделали бы этого до 16 ноября 1933 года). Открытое общение дочери американского посла с первым секретарем советского посольства на официальных мероприятиях представляло бы собой нарушение протокола, которое подвергло бы и ее отца, и Бориса риску критики как внутри, так и за пределами их соответствующих правительств. Они с Борисом рано покидали дипломатические приемы, затем тайно встречались за ужином в таких изысканных ресторанах, как Horcher's, Pelzer, Habel и Kempinski. Чтобы немного сократить расходы, Борис также консультировал шеф-поваров небольших недорогих ресторанов и инструктировал их о том, как готовить блюда, которые ему нравились. После ужина они с Мартой отправлялись танцевать к Сиро или в клуб на крыше отеля "Эдем", или в политические кабаре, такие как "Кабаре комикеров".
  
  Иногда по вечерам Марта и Борис присоединялись к корреспондентам, собиравшимся в таверне, где Борису всегда были рады. Репортерам он нравился. Ныне находящийся в изгнании Эдгар Маурер счел Бориса освежающим отличием от других чиновников советского посольства. Борис, вспоминал он, высказывал свое мнение без рабской приверженности партийной доктрине и “казался совершенно не напуганным цензурой, которая, казалось, заставляла замолчать других членов посольства”.
  
  Как и другие поклонники Марты, Борис стремился избежать вторжения нацистов, совершая с ней длительные поездки за город. Он ездил на автомобиле Ford с откидным верхом, который очень любил. Агнес Никербокер вспоминала, что он “совершил некоторую церемонию надевания своих прекрасных кожаных перчаток, прежде чем сесть за руль”. Он был “непоколебимым коммунистом”, писала она, но “ему нравились так называемые хорошие вещи в жизни”.
  
  Он почти всегда держал верх машины опущенным, закрывая ее только в самые холодные ночи. По мере того как его отношения с Мартой углублялись, он настоял на том, чтобы обнимать ее во время вождения. Казалось, он постоянно нуждался в ее прикосновениях. Он клал ее руку себе на колено или вставлял ее пальцы в свою перчатку. Иногда они совершали эти прогулки поздно ночью, иногда оставаясь на улице до рассвета, как писала Марта, “чтобы встретить восходящее солнце в черно-зеленых лесах, переливающихся осенним золотом”.
  
  Хотя его английский был ограничен, он выучил и обожал слово “дорогой” и использовал его при каждом удобном случае. Он также использовал русские ласкательные слова, которые отказался переводить, утверждая, что это уменьшило бы их красоту. По-немецки он называл ее “моя маленькая девочка”, или “мое милое дитя”, или “моя малышка”. Она размышляла, что он сделал это отчасти из-за ее роста, отчасти из-за его общего восприятия ее характера и зрелости. “Однажды он сказал, что у меня наивный ï ветеринарé и идеализм, который ему нелегко понять”, - написала она. Она чувствовала, что он находит ее слишком “взбалмошной”, чтобы даже пытаться внушить ей принципы коммунизма. По ее признанию, это был период, когда “я, должно быть, казалась самой наивной и упрямой молодой американкой, раздражавшей всех здравомыслящих людей, которых я знала”.
  
  Она обнаружила, что Борис тоже относился к миру легкомысленно, по крайней мере внешне. “В тридцать один год, ” писала она, “ Борис обладал детской веселостью и верой, безумным юмором и обаянием, которые не часто встречаются у зрелых мужчин”. Однако время от времени реальность вторгалась в то, что Марта называла их “личным миром грез об ужинах и концертах, театрах и веселых празднествах”. Она чувствовала в нем нарастающее напряжение. Он был особенно встревожен, увидев, с какой готовностью мир принял заявления Гитлера о мире, даже когда он так явно готовил страну к войне. Советский Союз казался вероятной целью. Другим источником стресса было неодобрение его отношений с Мартой со стороны его собственного посольства. Его начальство объявило ему выговор. Он проигнорировал это.
  
  Марта, тем временем, испытывала давление менее официального характера. Она думала, что Борис нравился ее отцу, но в присутствии Бориса он часто был сдержанным, “временами даже враждебным”. Она приписывала это главным образом его страху, что она и Борис могут пожениться.
  
  “Мои друзья и семья обеспокоены нами”, - сказала она Борису. “Что из этого может получиться? Только осложнения, немного радости сейчас, а потом, возможно, долгое отчаяние”.
  
  
  На ОДНО ИЗ сентябрьских свиданий Борис и Марта собрали ланч для пикника и поехали за город. Они нашли уединенную поляну, где расстелили одеяло. Воздух был напоен ароматом свежескошенной травы. Пока Борис лежал на одеяле, улыбаясь небу, Марта сорвала веточку дикой мяты и пощекотала им его лицо.
  
  Он спас ее, как она позже обнаружила. Он был романтиком, собирателем сокровищ. Даже в начале их отношений он был глубоко влюблен — и, как это бывает, за ним пристально наблюдали.
  
  Марта, казалось, в этот момент не знала о том, что подозревали многие корреспонденты: что Борис был не просто первым секретарем посольства, а скорее оперативным сотрудником советской разведки, НКВД, предшественника КГБ.
  
  
  ГЛАВА 15
  “Еврейская проблема”
  
  
  Будучи послом, главным контактным лицом Додда в правительстве Германии был министр иностранных дел Нейрат. Подстегнутый инцидентом с Кальтенборном, Додд договорился встретиться с Нейратом утром в четверг, 14 сентября 1933 года, чтобы выразить официальный протест не только против этого эпизода, но и против многих других нападений на американцев и очевидного нежелания режима привлечь виновных к ответственности.
  
  Их беседа состоялась в кабинете Нейрата в Министерстве иностранных дел на Вильгельмштрассе.
  
  Все началось достаточно дружелюбно с обсуждения экономических вопросов, но атмосфера быстро накалилась, когда Додд затронул тему “жестокостей СА” и проанализировал для Нейрата полдюжины инцидентов. Самый последний случай произошел 31 августа в Берлине — инцидент с Сэмюэлем Боссардом, в ходе которого члены Гитлерюгенда напали на Боссарда после того, как он не смог поприветствовать Гитлера. Неделей ранее другой американец, Гарольд Далквист, был сбит штурмовиком за то, что не остановился посмотреть парад СА. В целом частота таких нападений снизилась по сравнению с предыдущей весной, но инциденты продолжали происходить с постоянной частотой один или два в месяц. Додд предупредил Нейрата, что сообщения прессы об этих нападениях нанесли реальный ущерб репутации Германии в Америке, и отметил, что это произошло, несмотря на его собственные усилия приглушить негативное освещение американскими корреспондентами. “Я могу сказать вам, что посольство несколько раз успешно пыталось предотвратить освещение незначительных событий, а также предостерегало журналистов от преувеличения их историй”, - сказал он Нейрату.
  
  Теперь он рассказал, что однажды его собственная машина была остановлена и обыскана, по-видимому, офицером СА, но что он скрыл этот инцидент от огласки, “чтобы предотвратить широкие обсуждения, которые, как вы знаете, были бы неизбежны”.
  
  Нейрат поблагодарил его и сказал, что ему известно об усилиях Додда по смягчению освещения в прессе насилия со стороны штурмовиков, включая инцидент, свидетелями которого Марта и Билл-младшие были в Нюрнберге. Он заявил, что очень благодарен.
  
  Додд обратился к эпизоду с Кальтенборном. Он сказал Нейрату, что реакция в Соединенных Штатах могла быть намного хуже, если бы сам Кальтенборн был склонен предавать это огласке. “Однако он был достаточно великодушен, чтобы попросить нас не допускать распространения какого-либо сообщения об этом эпизоде, и мы с мистером Мессерсмитом призвали американскую прессу не упоминать эту историю”, - сказал Додд. “Тем не менее, это вышло наружу и нанесло Германии неисчислимый ущерб”.
  
  Нейрат, хотя и был известен отсутствием публичной аффектации, заметно встревожился, и это новшество стоит отметить, как это сделал Додд в “строго конфиденциальном” меморандуме, который он составил позже в тот же день. Нейрат утверждал, что знал Кальтенборна лично, и осудил нападение как жестокое и необоснованное.
  
  Додд наблюдал за ним. Нейрат казался искренним, но в последнее время министр иностранных дел проявлял склонность соглашаться, а затем ничего не предпринимать.
  
  Додд предупредил, что если нападения продолжатся и если нападавшие по-прежнему будут избегать наказания, Соединенные Штаты действительно могут быть вынуждены “опубликовать заявление, которое сильно повредит рейтингу Германии во всем мире”.
  
  Цвет лица Нейрата стал еще более красным.
  
  Додд продолжал, словно читая лекцию своенравному студенту: “Я не могу понять, как ваши чиновники могут допускать такое поведение или как они не видят, что это одна из самых серьезных вещей, влияющих на наши отношения”.
  
  Нейрат утверждал, что в течение предыдущей недели он поднимал этот вопрос непосредственно с Г öрингом и Гитлером. Оба, по его словам, заверили его, что они будут использовать свое влияние для предотвращения дальнейших нападений. Нейрат поклялся поступить так же.
  
  Додд продолжил, теперь углубляясь в еще более напряженную тему: еврейскую “проблему”, как назвали ее Додд и Нейрат.
  
  Нейрат спросил Додда, “нет ли у Соединенных Штатов собственной еврейской проблемы”.
  
  “Вы, конечно, знаете, ” сказал Додд, “ что у нас в Соединенных Штатах время от времени возникали трудности с евреями, которые слишком сильно влияли на определенные сферы интеллектуальной и деловой жизни”. Он добавил, что некоторые из его коллег в Вашингтоне конфиденциально сообщили ему, что “они понимают трудности немцев в этом отношении, но что они ни на минуту не согласны с методом решения проблемы, который так часто наталкивался на крайнюю безжалостность”.
  
  Додд описал свою встречу с Фрицем Хабером, химиком.
  
  “Да, - сказал Нейрат, - я знаю Хабера и признаю его одним из величайших химиков во всей Европе”. Нейрат согласился с тем, что отношение Германии к евреям было ошибочным, и сказал, что его министерство призывает к более гуманному подходу. Он утверждал, что видел признаки перемен. Как раз на той неделе, по его словам, он был на скачках в Баден-Бадене, и трое известных евреев сидели с ним на трибуне вместе с другими правительственными чиновниками, “и не было никаких недружелюбных выражений”.
  
  Додд сказал: “Вы не можете ожидать, что мировое мнение о вашем поведении смягчится, пока такие выдающиеся лидеры, как Гитлер и Геббельс, объявляют с трибун, как в Нюрнберге, что все евреи должны быть стерты с лица земли”.
  
  Додд поднялся, чтобы уйти. Он повернулся к Нейрату. “Будет ли у нас война?” - спросил он.
  
  Нейрат снова вспыхнул: “Никогда!”
  
  У двери Додд сказал: “Вы должны понимать, что Германия была бы разрушена еще одной войной”.
  
  Додд покинул здание, “немного обеспокоенный тем, что я был так откровенен и критичен”.
  
  
  УЖЕ НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ американский консул в Штутгарте, Германия, отправил “строго конфиденциальное” коммюнике é в Берлин, в котором он сообщил, что компания Mauser, находящаяся под его юрисдикцией, резко увеличила производство оружия. Консул писал: “Больше не может быть сомнений в том, что в Германии планируется крупномасштабная подготовка к возобновлению агрессии против других стран”.
  
  Вскоре после этого тот же консул сообщил, что немецкая полиция начала тщательное наблюдение за автомагистралями, регулярно останавливая путешественников и подвергая их, их автомобили и багаж тщательному досмотру.
  
  В одном печально известном случае правительство приказало приостановить все движение по всей стране с полудня до 12:40, чтобы отряды полиции могли обыскать все поезда, грузовики и легковушки, находившиеся в то время в пути. Официальное объяснение, цитируемое немецкими газетами, состояло в том, что полиция охотилась за оружием, иностранной пропагандой и доказательствами коммунистического сопротивления. Циничные берлинцы придерживались другой теории, тогда ходившей по кругу: то, что полиция действительно надеялась найти и конфисковать, были экземпляры швейцарских и австрийских газет, содержавших утверждения о том, что сам Гитлер мог иметь еврейское происхождение.
  
  
  ГЛАВА 16
  Секретная просьба
  
  
  Его нападки на американцев, его протесты, непредсказуемость Гитлера и его заместителей и необходимость действовать с такой деликатностью перед лицом официального поведения, которое в любом другом месте могло бы привести к тюремному заключению, — все это измотало Додда. Его мучили головные боли и проблемы с желудком. В письме другу он описал свою должность посла как “неприятное и трудное занятие”.
  
  В довершение ко всему пришли повседневные проблемы, с которыми приходилось справляться даже послам.
  
  В середине сентября Доддсам стало известно о сильном шуме, доносящемся с четвертого этажа их дома на Тиргартенштрассе, который предположительно занимали только Панофски и его мать. Без предварительного уведомления Додда прибыла бригада плотников, которые, начиная с семи часов каждого дня, начинали стучать молотками, пилить и иным образом поднимать шум, и продолжали делать это в течение двух недель. 18 сентября Панофски написал короткую записку Додду: “Настоящим я сообщаю вам, что в начале следующего месяца моя жена и мои дети вернутся из своего пребывания в сельской местности обратно в Берлин. Я убежден, что комфорт вашего превосходительства и миссис Додд не пострадает, поскольку я стремлюсь сделать ваше пребывание в моем доме как можно более комфортным ”.
  
  Панофски перевез свою жену и детей на четвертый этаж вместе с несколькими слугами.
  
  Додд был шокирован. Он составил письмо Панофски, которое затем тщательно отредактировал, вычеркнув и изменив каждую вторую строчку, четко осознавая, что это было нечто большее, чем обычный спор домовладельца и арендатора. Панофски возвращал свою семью в Берлин, потому что присутствие Додда обеспечивало их безопасность. В первом черновике Додда намекалось, что теперь ему, возможно, придется перевезти свою семью, и он упрекал Панофски за то, что тот не раскрыл свои планы в июле. Если бы он сделал это, писал Додд, “мы не оказались бы в таком неловком положении”.
  
  Окончательный вариант Додда был мягче. “Мы действительно очень рады слышать, что вы воссоединились со своей семьей”, - написал он по-немецки. “Нас беспокоит только то, что ваши дети не смогут пользоваться своим собственным домом так свободно, как им хотелось бы. Мы купили наш дом в Чикаго, чтобы наши дети могли пользоваться преимуществами природы. Мне было бы грустно испытывать чувство, что мы можем помешать этой заслуженной свободе и физическому передвижению ваших детей. Если бы мы знали о ваших планах в июле, мы бы не оказались сейчас в таком затруднительном положении ”.
  
  Додды, как и все обиженные жильцы, поначалу решили быть терпеливыми и надеяться, что новый шум от детей и слуг утихнет.
  
  Этого не произошло. Шум приходящих и уходящих и случайные появления маленьких детей вызывали неловкие моменты, особенно когда Доддсы развлекали дипломатов и высокопоставленных чиновников рейха, последние уже были склонны принижать скромные привычки Додда — его простые костюмы, прогулки на работу, старый Шевроле. А теперь неожиданное прибытие целого еврейского дома.
  
  “Было слишком много шума и беспорядков, особенно с учетом того, что обязанности моего офиса требовали частых развлечений”, - написал Додд в меморандуме. “Я думаю, любой сказал бы, что это был акт недобросовестности”.
  
  Додд консультировался с адвокатом.
  
  Из- за проблем с арендодателем и растущих требований его должности Додду становилось все труднее находить время для работы на своем Старом Юге . Он мог писать только в течение коротких промежутков времени по вечерам и по выходным. Он изо всех сил пытался приобрести книги и документы, которые было бы легко найти в Америке.
  
  Однако больше всего его угнетала иррациональность мира, в котором он теперь оказался. В какой-то степени он был пленником собственного обучения. Будучи историком, он привык рассматривать мир как продукт исторических сил и решений более или менее рациональных людей, и он ожидал, что окружающие его люди будут вести себя цивилизованно и согласованно. Но правительство Гитлера не было ни гражданским, ни последовательным, и нация металась от одного необъяснимого момента к другому.
  
  Даже язык, используемый Гитлером и партийными чиновниками, был странно перевернут. Термин “фанатичный” стал положительной чертой. Внезапно это слово стало означать то, что филолог Виктор Клемперер, еврейский житель Берлина, описал как “счастливое сочетание мужества и горячей преданности”. Контролируемые нацистами газеты сообщали о бесконечной череде “фанатичных клятв”, “фанатичных заявлений” и “фанатичных верований”, и все это хорошо. Джиöринг был описан как “фанатичный любитель животных”. Fanatischer Tierfreund .
  
  Клемперер обнаружил, что некоторые очень старые слова входят в мрачно-энергичное современное употребление. Üберменш: супермен. Унтерменш: недочеловек, что означает “еврей”. Также появлялись совершенно новые слова, среди них Strafexpedition — “карательная экспедиция” — термин, которым штурмовики обозначали свои вылазки в еврейские и коммунистические кварталы.
  
  Клемперер обнаружил определенную “языковую истерию” в новом потоке указов, тревог и запугиваний — “Эти постоянные угрозы смертной казнью!” — и в странных, необъяснимых эпизодах параноидального избытка, подобных недавнему общенациональному розыску. Во всем этом Клемперер увидел преднамеренную попытку создать своего рода повседневный саспенс, “скопированный из американского кино и триллеров”, который помогал держать людей в узде. Он также оценил это как проявление неуверенности тех, кто находится у власти. В конце июля 1933 года Клемперер увидел кинохронику, в которой Гитлер с кулаками сжавшись в комок, с искаженным лицом, закричал: “30 января они” — и здесь Клемперер предположил, что он имел в виду евреев — “смеялись надо мной — эта улыбка сотрется с их лиц!” Клемперера поразил тот факт, что, хотя Гитлер пытался продемонстрировать всемогущество, он, казалось, пребывал в дикой, неконтролируемой ярости, которая парадоксальным образом подорвала его хвастовство тем, что новый рейх просуществует тысячу лет и что все его враги будут уничтожены. Клемперер задавался вопросом, говорите ли вы с такой слепой яростью, “если вы так уверены в этой выносливости и этом уничтожении”?
  
  В тот день он покинул театр “с тем, что почти равнялось проблеску надежды”.
  
  
  Однако В МИРЕ ЗА окнами Додда тени неуклонно сгущались. Другое нападение было совершено на американца, представителя сети дешевых магазинов Woolworth по имени Роланд Вельц, который подвергся нападению в Д üзельдорфе в воскресенье, 8 октября 1933 года, когда он и его жена прогуливались по одной из главных улиц города. Как и многие жертвы до них, они совершили грех, не признав парад СА. Разъяренный штурмовик дважды сильно ударил Вельца по лицу и пошел дальше. Когда Вельц попытался вызвать полицейского, чтобы тот арестовал мужчину, офицер отказался. Затем Вельц пожаловался стоявшему поблизости лейтенанту полиции, но тот также отказался действовать. Вместо этого офицер провел краткий урок о том, как и когда отдавать честь.
  
  Додд направил две ноты протеста в министерство иностранных дел, в которых потребовал немедленных действий по аресту нападавшего. Ответа он не получил. В очередной раз Додд взвесил идею попросить Госдепартамент “объявить всему миру, что американцам небезопасно в Германии и что путешественникам лучше туда не ездить”, но в конце концов отказался.
  
  Преследование евреев продолжалось во все более изощренной и широкомасштабной форме по мере продвижения процесса Gleichschaltung. В сентябре правительство учредило Имперскую палату культуры под контролем Геббельса, чтобы привести музыкантов, актеров, художников, писателей, репортеров и кинематографистов в идеологическое и, особенно, расовое соответствие. В начале октября правительство приняло Редакционный закон, который запрещал евреям наниматься на работу в газеты и издатели и должен был вступить в силу 1 января 1934 года. Ни одна сфера не была слишком мелочной: Министерство почт постановило, что отныне при попытке произнести слово по телефону звонящий больше не может произносить “D как у Давида”, потому что “Давид” - еврейское имя. Звонивший должен был использовать “Дора”. “Сэмюэль” стал “Зигфридом”. И так далее. “В социальной истории не было ничего более неумолимого, более бессердечного и более разрушительного, чем нынешняя политика Германии в отношении евреев”, - сказал генеральный консул Мессерсмит заместителю госсекретаря Филлипсу в длинном письме от 29 сентября 1933 года. Он писал: “Определенно, целью правительства, что бы оно ни говорило извне или в Германии, является устранение евреев из немецкой жизни”.
  
  Какое-то время Мессерсмит был убежден, что экономический кризис в Германии свергнет Гитлера. Больше нет. Теперь он видел, что Гитлер, Г öРинг и Геббельс прочно удержались у власти. Они “практически ничего не знают о внешнем мире”, - писал он. “Они знают только, что в Германии они могут делать все, что пожелают. Они чувствуют свою власть внутри страны и до такой степени ею опьянены”.
  
  Мессерсмит предположил, что одним из решений может быть “насильственное вмешательство извне”. Но он предупредил, что такое действие должно произойти в ближайшее время. “Если бы сейчас произошло вмешательство других держав, вероятно, около половины населения все еще смотрело бы на это как на избавление”, - писал он. “Если это затянется слишком надолго, такое вмешательство может привести к практически объединению Германии”.
  
  Мессерсмит верил в один несомненный факт: Германия теперь представляла реальную и серьезную угрозу миру. Он назвал это “больным местом, которое может нарушить наш мир на долгие годы”.
  
  
  ДОДД НАЧАЛ ПРОЯВЛЯТЬ первые признаки уныния и глубокой усталости.
  
  “Здесь, кажется, нет ничего многообещающего, - писал он своему другу полковнику Эдварду М. Хаусу, - и я, опять же между нами, не на шутку сомневаюсь в мудрости моего намека прошлой весной на то, что я мог бы быть полезен в Германии. У меня есть один том "Старого Юга", готовый или почти готовый к публикации. Должно быть еще трое. Я двадцать лет работал над этой темой и не люблю подвергать себя слишком большому риску никогда не закончить ее ”. В заключение он сказал: “Теперь я здесь, мне шестьдесят четыре года, и я занят по десять-пятнадцать часов в день! Ни к чему не приводя. И все же, если бы я подал в отставку, этот факт усложнил бы дело ”. Своей подруге Джейн Аддамс, реформаторше, основавшей Hull House в Чикаго, он написал: “Это подрывает мою работу по истории, и я далеко не уверен, что был прав в своем выборе в июне прошлого года”.
  
  4 октября 1933 года, всего через три месяца после начала своего пребывания в должности, Додд отправил секретарю Халлу письмо с пометкой “конфиденциально и только для вас”. Сославшись на сырой осенне-зимний климат Берлина и отсутствие отпуска с марта, Додд попросил разрешения взять длительный отпуск в начале следующего года, чтобы он мог провести время на своей ферме и немного преподавать в Чикаго. Он надеялся покинуть Берлин в конце февраля и вернуться через три месяца.
  
  Он попросил Халла сохранить его просьбу в секрете. “Пожалуйста, не ссылайтесь на других, если у вас самих есть сомнения”.
  
  Халл удовлетворил просьбу Додда об отпуске, предположив, что в это время Вашингтон не разделял оценку Мессерсмита Германии как серьезной и растущей угрозы. Дневники заместителя госсекретаря Филлипса и начальника отдела по делам Западной Европы Моффата ясно показывают, что главной заботой Госдепартамента о Германии оставался ее огромный долг американским кредиторам.
  
  
  ГЛАВА 17
  Бегство Люцифера
  
  
  С приближением осени задача Марты по жонглированию поклонниками в ее жизни стала немного менее сложной, хотя и по тревожной причине. Дильс исчез.
  
  Однажды ночью в начале октября Дильс допоздна работал в своем офисе на Принц-Альбрехтштрассе, 8, когда около полуночи ему позвонила его жена Хильде, которая казалась глубоко расстроенной. Как он рассказывал в более поздних мемуарах, Люцифер Анте Портас — Люцифер у ворот — его жена рассказала ему, что “орда” вооруженных людей в черной форме ворвалась в их квартиру, заперла ее в спальне, а затем провела агрессивный обыск, собрав дневники, письма и различные другие файлы, которые Дильс хранил дома. Дильс помчался в свою квартиру и сумел собрать воедино достаточно информации, чтобы идентифицировать злоумышленников как отряд СС под командованием некоего капитана Герберта Пакебуша. Пакебушу был всего тридцать один год, писал Дильс, но на его лице уже были написаны “суровость и бессердечие”. Дильс назвал его “самим прототипом и образом более поздних комендантов концентрационных лагерей".”
  
  Хотя наглый характер рейда Пакебуша удивил Дильса, он понимал силы, стоящие за ним. Режим кипел конфликтами и заговорами. Дильс находился в основном в лагере Джи öринга, а Джи öринг контролировал всю полицейскую власть в Берлине и прилегающей территории Пруссии, крупнейшего из немецких государств. Но Генрих Гиммлер, возглавлявший СС, быстро получал контроль над секретными полицейскими агентствами по всей остальной Германии. Джи öРинг и Гиммлер ненавидели друг друга и соперничали за влияние.
  
  Дильс действовал быстро. Он позвонил другу, возглавляющему отделение берлинской полиции в Тиргартене, и собрал группу офицеров в форме, вооруженных автоматами и ручными гранатами. Он привел их в опорный пункт СС на Потсдамерштрассе и приказал людям окружить здание. Эсэсовцы, охранявшие дверь, не знали о том, что произошло, и услужливо провели Дильса и группу полицейских в кабинет Пакебуша.
  
  Удивление было полным. Войдя, Дильс увидел Пакебуша за своим столом в рубашке с короткими рукавами, черная куртка его униформы висела на соседней стене вместе с ремнем и пистолетом в кобуре. “Он сидел там, размышляя над бумагами на своем столе, как ученый, работающий до поздней ночи”, - писал Дильс. Дильс был возмущен. “Это были мои документы, над которыми он работал и которые, как я вскоре обнаружил, портил неумелыми пометками”. Дильс обнаружил, что Пакебуш видел зло даже в том, как Дильс и его жена обставили свою квартиру. В одной заметке Пакебуш нацарапал фразу “стиль меблировки а-ля Штреземан”, отсылку к покойному Густаву Штреземану, противнику Гитлера времен Веймара.
  
  “Вы арестованы”, - сказал Дильс.
  
  Пакебуш резко поднял глаза. Только что он читал личные бумаги Дильса, а в следующее мгновение Дильс стоял перед ним. “У Пакебуша не было времени оправиться от удивления”, - писал Дильс. “Он уставился на меня так, как будто я был привидением”.
  
  Люди Дильса схватили Пакебуша. Один офицер снял пистолет капитана СС с его оружейного пояса на стене, но, по-видимому, никто не потрудился провести более тщательный обыск самого Пакебуша. Сотрудники полиции прошли по зданию, чтобы арестовать других мужчин, которые, по мнению Дильса, принимали участие в налете на его квартиру. Всех подозреваемых доставили в штаб-квартиру гестапо; Пакебуша доставили в кабинет Дильса.
  
  Там, ранним утром, Дильс и Пакебуш сидели лицом друг к другу, оба в ярости. Эльзасский волкодав Дильса — в то время официальное название немецких овчарок — стоял неподалеку, насторожившись.
  
  Дильс поклялся посадить Пакебуша в тюрьму.
  
  Пакебуш обвинил Дильса в государственной измене.
  
  Взбешенный наглостью Пакебуша, Дильс вскочил со стула во вспышке гнева. Пакбуш разразился собственной порцией непристойностей и вытащил спрятанный пистолет из заднего кармана брюк. Он прицелился в Дильса, держа палец на спусковом крючке.
  
  Собака Дильса ворвалась на место происшествия, прыгнув на Пакебуша, согласно рассказу Дильса. Двое полицейских в форме схватили Пакебуша и вырвали пистолет у него из рук. Дильс приказал поместить его в домашнюю тюрьму гестапо, в подвале.
  
  Вскоре Джи öринг и Гиммлер вмешались и достигли компромисса. Джи öРинг сместил Дильса с поста главы гестапо и назначил его помощником комиссара полиции в Берлине. Дильс понимал, что новая работа была понижением в должности до должности без реальной власти — по крайней мере, не той власти, которая ему понадобилась бы, чтобы противостоять Гиммлеру, если шеф СС решит продолжить месть. Тем не менее он принял соглашение, и так продолжалось до одного утра позже в том же месяце, когда двое лояльных сотрудников остановили его, когда он ехал на работу. Они сказали ему, что агенты СС ждут его в его кабинете с ордером на арест.
  
  Дильс сбежал. В своих мемуарах он утверждает, что его жена порекомендовала ему взять с собой подругу, американку, “которая могла бы помочь при пересечении границ”. Она жила в “квартире на Тиргартенштрассе”, писал он, и ей нравился риск: “Я знал ее страсть к опасности и приключениям”.
  
  Его подсказки сразу же вызывают в памяти Марту, но она не упоминала о таком путешествии ни в своих мемуарах, ни в каких-либо других своих произведениях.
  
  Дильс и его спутник поехали в Потсдам, затем на юг, к границе, где он оставил свою машину в гараже. У него был фальшивый паспорт. Они пересекли границу Чехословакии и направились в курортный город Карлсбад, где зарегистрировались в отеле. Дильс также взял с собой некоторые из своих наиболее конфиденциальных файлов в качестве страховки.
  
  “Из своего убежища в Богемии, ” писал гестаповский мемуарист Ханс Гизевиус, “ он угрожал позорными разоблачениями и запросил высокую цену за то, чтобы держать рот на замке”.
  
  
  С УХОДОМ ДИЛЬСА многие из растущего круга друзей Марты, несомненно, вздохнули немного легче, особенно те, кто питал симпатии к коммунистам или оплакивал утраченные свободы веймарского прошлого. Ее общественная жизнь продолжала расцветать.
  
  Из всех ее новых подруг самой привлекательной ей показалась Милдред Фиш Харнак, с которой она впервые встретилась на железнодорожной платформе по прибытии в Берлин. Милдред безупречно говорила по-немецки и, по общему мнению, была красавицей, высокой и стройной, с длинными светлыми волосами, которые она собирала в густой пучок, и большими серьезными голубыми глазами. Она избегала всякой косметики. Позже, после того как был раскрыт ее определенный секрет, в досье советской разведки всплыло ее описание, в котором она описывалась как “очень похожая на немецкую фрау, ярко выраженного нордического типа и очень полезная”.
  
  Марта заметила, что она выделялась не только своей внешностью, но и своими манерами. “Она не спешила говорить и выражать мнения”, - писала Марта; “она спокойно слушала, взвешивая и оценивая слова, мысли и мотивы в разговоре .... Ее слова были вдумчивыми, иногда двусмысленными, когда нужно было прощупать людей”.
  
  Это искусство анализа мотивов и отношения других людей стало особенно важным, учитывая, как она и ее муж, Арвид Харнак, провели предыдущие несколько лет. Эти двое познакомились в 1926 году в Университете Висконсина, где Милдред была преподавателем. В августе того же года они поженились, переехали в Германию и в конце концов обосновались в Берлине. По пути они продемонстрировали талант объединять людей. На каждой остановке они организовывали салон, который регулярно собирался для трапез, бесед, лекций и даже групповых чтений пьес Шекспира - все это отголоски знаменитой группы, к которой они присоединились в Висконсине, "Фрайди Найтерс", основанной Джоном Р. Коммонсом, профессором и ведущим прогрессивистом, который однажды станет известен как “духовный отец” социального обеспечения.
  
  В Берлине зимой 1930/31 года Арвид основал еще одну группу, на этот раз посвященную изучению плановой экономики Советской России. По мере того, как нацистская партия набирала силу, сфера его интересов становилась явно проблематичной, но он, тем не менее, организовал и провел турне по Советскому Союзу для примерно двух десятков немецких экономистов и инженеров. Находясь за границей, он был завербован советской разведкой для тайной работы против нацистов. Он согласился.
  
  Когда Гитлер пришел к власти, Арвид почувствовал себя вынужденным распустить свою группу плановой экономики. Политический климат стал смертельно опасным. Они с Милдред уехали в сельскую местность, где Милдред проводила время за писательством, а Арвид устроился юристом в немецкую авиакомпанию Lufthansa. После того, как первоначальный приступ антикоммунистического террора утих, Харнаки вернулись в свою квартиру в Берлине. Удивительно, но, учитывая его прошлое, Арвид получил работу в Министерстве экономики и начал стремительный рост, что побудило некоторых друзей Милдред в Америке решить, что она и Арвид “стали нацистами”.
  
  Вначале Марта ничего не знала о тайной жизни Арвида. Ей нравилось бывать в квартире этой пары, которая была светлой и уютной и выдержана в приятных пастельных тонах: “голубовато-коричневые, мягкие голубые и зеленые”. Милдред наполнила большие вазы лавандой cosmos и поставила их перед бледно-желтой стеной. Марта и Милдред увидели друг в друге родственные души, обе глубоко интересовались писательством. К концу сентября 1933 года они договорились написать колонку о книгах для англоязычной газеты под названием Berlin Topics . В письме Торнтону Уайлдеру от 25 сентября 1933 года Марта назвала газету “паршивой”, но выразила надежду, что она послужит катализатором “создания здесь небольшой колонии англоязычной группы .... Соберите вместе людей, которым нравятся книги и авторы ”.
  
  Когда Харнаки путешествовали, Милдред посылала Марте открытки, на которых она писала поэтические наблюдения за открывающимся перед ней пейзажем и теплые выражения привязанности. На одной открытке Милдред написала: “Марта, ты знаешь, что я люблю тебя и думаю о тебе все это время”. Она поблагодарила Марту за чтение и критику некоторых ее работ. “Это показывает, что в тебе есть дар”, - написала она.
  
  Она закончила со вздохом, написанным чернилами: “О, моя дорогая, моя дорогая ... жизнь—” Многоточие принадлежало ей.
  
  Для Марты эти открытки были подобны лепесткам, падающим из невидимого места. “Я ценила эти открытки и короткие письма за их тонкую, почти трепетно чувствительную прозу. В них не было ничего заученного или наигранного. Их чувства просто исходили из ее полного радости сердца и должны были быть выражены ”.
  
  Милдред стала постоянным гостем на приемах в посольстве, и к ноябрю она подрабатывала, печатая рукопись первого тома "Старого Юга" Додда . Марта, в свою очередь, стала постоянной посетительницей нового салона, созданного Милдред и Арвидом, берлинского аналога пятничных вечеринок. Будучи организаторами, они собрали общество верных друзей — писателей, редакторов, художников, интеллектуалов, — которые собирались в их квартире несколько раз в месяц на ужины по будням и чаепития в субботу днем. Здесь, как отметила Марта в письме Уайлдеру, она познакомилась с писателем Эрнстом фон Саломоном, печально известным тем, что сыграл роль в убийстве министра иностранных дел Веймара Вальтера Ратенау в 1922 году. Ей понравилась уютная атмосфера, созданная Милдред, несмотря на то, что у нее было мало лишних денег. Там были лампы, свечи и цветы, а также поднос с тонким хлебом, сыром, ливерной колбасой и нарезанными помидорами. Не банкет, но достаточно. Ее ведущая, по словам Марты Уайлдер, была “из тех людей, у которых хватает ума или глупости поставить свечу за букетом пышных ив или альпен розен”.
  
  Выступление было ярким, умным и дерзким. Временами слишком дерзким, по крайней мере, на взгляд жены Саломона, чья точка зрения была частично сформирована тем фактом, что она была еврейкой. Она была потрясена тем, как небрежно гости называли Гиммлера и Гитлера “полными дураками” в ее присутствии, не зная, кто она такая и кому симпатизирует. Она наблюдала, как один гость передал желтый конверт другому, а затем подмигнул, как дядя, подсовывающий запрещенную конфету племяннику. “И там я сижу на диване, - сказала она, - и едва могу дышать”.
  
  Марте это показалось волнующим и приятным, несмотря на антинацистские настроения группы. Она решительно защищала нацистскую революцию как предлагавшую наилучший выход из хаоса, охватившего Германию со времен прошлой войны. Участие в салоне укрепило ее представление о себе как о писательнице и интеллектуалке. Помимо посещения замешательства корреспондентов в Die Taverne, она начала проводить много времени в великолепных старых берлинских кафе, которые все еще не до конца “скоординированы”, таких как the Josty на Потсдамской площади и the Romanisches на Курфюрстендамм. Последний, вмещавший до тысячи человек, имел легендарное прошлое как пристанище для таких людей, как Эрих Мария Ремарк, Джозеф Рот и Билли Уайлдер, хотя к настоящему времени все они были изгнаны из Берлина. Она часто ужинала где-нибудь и посещала ночные клубы, такие как Ciro's и the Eden roof. Документы посла Додда умалчивают об этом, но, учитывая его бережливость, он, должно быть, обнаружил, что Марта неожиданно и тревожно дорого обошлась в семейной бухгалтерской книге.
  
  Марта надеялась сама занять место в культурном ландшафте Берлина, а не только благодаря своей дружбе с Харнаками, и она хотела, чтобы это место занимало видное место. Она привела Salomon на одно степенное мероприятие в посольстве США, явно надеясь вызвать ажиотаж. Ей это удалось. В письме Уайлдеру она восторгалась реакцией толпы на появление Саломона: “изумление (было немного приглушенных вздохов и шепота, прикрытого руками, от о, такого правильного собрания)… Ernst von Salomon! соучастник убийства Ратенау...”
  
  Она жаждала внимания и получила его. Саломон описал гостей, собравшихся на одной вечеринке в посольстве США — возможно, в том же самом — как “столичную "золотую леди", умных молодых людей с безупречными манерами ... привлекательно улыбающихся или весело смеющихся над остроумными выходками Марты Додд”.
  
  Она осмелела. Она знала, что пришло время начать устраивать собственные вечеринки.
  
  
  ТЕМ временем ДИЛЬС, ВСЕ ЕЩЕ ЗА ГРАНИЦЕЙ и неплохо живущий в шикарном отеле в Карлсбаде, начал прощупывать настроения в Берлине, безопасно ли ему возвращаться; если уж на то пошло, будет ли это безопасно когда-нибудь.
  
  
  ГЛАВА 18
  Предупреждение от друга
  
  
  М артха становилась все более уверенной в своей социальной привлекательности настолько, что организовала свой собственный дневной салон, созданный по образцу чаепитий и вечерних дискуссионных групп ее подруги Милдред Фиш Харнак. Она также устроила вечеринку по случаю своего дня рождения. Оба события развивались совершенно не так, как она надеялась.
  
  Подбирая гостей для своего салона, она использовала свои собственные контакты, а также контакты Милдред. Она пригласила несколько десятков поэтов, писателей и редакторов якобы с целью встретиться с приглашенным американским издателем. Марта надеялась “услышать забавную беседу, какой-нибудь обмен стимулирующими взглядами, по крайней мере, беседу на более высоком уровне, чем принято в дипломатическом обществе”. Но гости привели с собой неожиданного собеседника.
  
  Вместо того, чтобы образовать оживленную компанию с ней в центре, толпа стала распыленной, небольшими группами тут и там. Поэт сидел в библиотеке с несколькими гостями, сгрудившимися рядом. Другие плотно собрались вокруг почетного гостя, демонстрируя то, что Марта назвала “трогательным стремлением узнать, что происходит в Америке”. Ее еврейские гости выглядели особенно неловко. Разговоры затихли; потребление еды и алкоголя резко возросло. “Остальные гости стояли вокруг, сильно выпивая и поглощая тарелки с едой”, - писала Марта. “Вероятно, многие из них были бедны и на самом деле плохо питались, а другие нервничали и стремились скрыть это”.
  
  В целом, Марта написала: “это был скучный и в то же время напряженный день”. Незваным гостем был страх, и он преследовал собравшихся. Толпа, писала она, была “настолько полна разочарования и страданий ... напряжения, сломленного духа, обреченной храбрости или трагической и ненавистной трусости, что я поклялась никогда больше не допускать подобную компанию в свой дом”.
  
  Вместо этого она смирилась с тем, что будет помогать Харнакам на их регулярных вечеринках и чаепитиях. У них действительно был дар собирать верных и неотразимых друзей и удерживать их рядом. Мысль о том, что однажды это убьет их, в то время показалась бы Марте совершенно смехотворной.
  
  
  СПИСОК ГОСТЕЙ на вечеринку по случаю ее дня рождения, назначенную на 8 октября, дату ее фактического рождения, включал принцессу, принца, нескольких ее друзей-корреспондентов и различных офицеров СА и СС, “молодых, щелкающих каблуками, вежливых почти до абсурда”. Присутствовал ли Борис Виноградов, неясно, хотя к настоящему времени Марта встречалась с ним “регулярно”. Возможно, даже вероятно, что она его не приглашала, поскольку Соединенные Штаты все еще не признали Советский Союз.
  
  На вечеринке появились два видных нацистских чиновника. Одним из них был Путци Ханфштенгль, другим - Ханс Томсен, молодой человек, который служил связным между Министерством иностранных дел и канцелярией Гитлера. Он никогда не падал в обморок от перегрева, столь очевидный у других нацистских фанатиков, и, как следствие, его очень любили члены дипломатического корпуса и он был частым гостем в доме Доддсов. Отец Марты часто говорил с ним в выражениях более резких, чем позволял дипломатический протокол, уверенный, что Томсен передаст свои взгляды высшим нацистским чиновникам, возможно, даже самому Гитлеру. Временами у Марты складывалось впечатление, что у Томсена могут быть личные сомнения по поводу Гитлера. Они с Доддом называли его “Томми”.
  
  Ханфштенгль, по своему обыкновению, опоздал. Он жаждал внимания и благодаря своему огромному росту и энергии всегда добивался его, независимо от того, насколько переполнен зал. Он был погружен в беседу с музыкально осведомленным гостем о достоинствах Неоконченной симфонии Шуберта, когда Марта подошла к семейной "Виктроле" и поставила запись нацистского гимна Хорсту Весселю, гимна, который, как она слышала, исполняли в Нюрнберге марширующие штурмовики.
  
  Ханфштенглю, казалось, нравилась музыка. Хансу Томсену музыка явно не нравилась. Он резко встал, затем подошел к проигрывателю и выключил его.
  
  В своей самой невинной манере Марта спросила его, почему ему не нравится музыка.
  
  Томсен сверкнул глазами, его лицо стало жестким. “Это не та музыка, которую следует исполнять на смешанных собраниях и в легкомысленной манере”, - пожурил он. “Я не хочу, чтобы вы исполняли наш гимн с его значением на светской вечеринке”.
  
  Марта была ошеломлена. Это был ее дом, ее вечеринка и, более того, американская территория. Она могла делать все, что ей заблагорассудится.
  
  Ханфштенгль посмотрел на Томсена с выражением, которое Марта описала как “живое веселье, смешанное с презрением”. Он пожал плечами, затем сел за пианино и начал барабанить со своим обычным неистовым éланом.
  
  Позже Ханфштенгль отвел Марту в сторону. “Да, ” сказал он, “ среди нас есть такие люди. Люди, у которых есть слепые зоны и они лишены чувства юмора — нужно быть осторожным, чтобы не оскорбить их чувствительные души ”.
  
  Однако для Марты демонстрация Томсена оказала длительное воздействие удивительной силы, поскольку она подорвала —хотя и незначительно — ее энтузиазм по отношению к новой Германии, подобно тому, как одна некрасивая фраза может привести брак к упадку.
  
  “Привыкшая всю свою жизнь к свободному обмену мнениями, ” писала она, “ атмосфера этого вечера потрясла меня и показалась мне своего рода нарушением приличий человеческих отношений”.
  
  
  ДОДД ТОЖЕ БЫСТРО научился ценить колючую чувствительность того времени. Ни одно событие не дало лучшего представления об этом, чем речь, которую он произнес перед берлинским отделением Американской торговой палаты в День Колумба, 12 октября 1933 года. Его выступление произвело фурор не только в Германии, но также, как с ужасом узнал Додд, в Государственном департаменте и среди многих американцев, которые выступали за то, чтобы страна не впутывалась в европейские дела.
  
  Додд считал, что важной частью его миссии было оказывать тихое давление в сторону умеренности или, как он написал в письме чикагскому адвокату Лео Вормсеру, “продолжать убеждать и умолять присутствующих здесь людей не быть их собственными злейшими врагами”. Приглашение выступить, казалось, предоставило идеальную возможность.
  
  Его план состоял в том, чтобы использовать историю для телеграфирования критики нацистского режима, но косвенно, так, чтобы только те из аудитории, кто хорошо разбирается в древней и современной истории, поняли лежащий в основе посыл. В Америке подобное выступление показалось бы каким угодно, только не героическим; на фоне усиливающегося гнета нацистского правления оно было определенно смелым. Додд объяснил свои мотивы в письме Джейн Аддамс. “Именно потому, что я видел так много несправедливости и деспотичных маленьких групп, а также слышал жалобы стольких лучших людей страны, я зашел настолько далеко, насколько позволяло мое положение, и по исторической аналогии как можно серьезнее предостерег людей от того, чтобы недоученным лидерам разрешалось вести народы к войне”.
  
  Он дал докладу безобидное название “Экономический национализм”. Ссылаясь на возвышение и падение Цезаря и эпизоды из истории Франции, Англии и США, Додд стремился предупредить об опасностях “произвольного правительства меньшинства”, ни разу фактически не упомянув современную Германию. Это было не то, что мог бы предпринять традиционный дипломат, но Додд рассматривал это как простое выполнение первоначального мандата Рузвельта. Позже, защищая себя, Додд писал: “Президент многозначительно сказал мне, что хочет, чтобы я был постоянным представителем и выразителем (при случае) американских идеалов и философии”.
  
  Он выступал в банкетном зале отеля "Адлон" перед большой аудиторией, в которую входил ряд высокопоставленных правительственных чиновников, включая президента рейхсбанка Ялмара Шахта и двух человек из министерства пропаганды Геббельса. Додд знал, что собирается ступить на очень чувствительную почву. Он также понимал, учитывая множество иностранных корреспондентов в зале, что выступление получит широкое освещение в прессе Германии, Америки и Великобритании.
  
  Когда он начал читать, он почувствовал тихое волнение, охватившее зал. “Во времена большого стресса, ” начал он, “ люди слишком склонны отказываться от слишком многого из своих прошлых социальных устройств и заходить слишком далеко по неизведанным курсам. И следствием этого всегда была реакция, иногда катастрофа”. Он шагнул в глубокое прошлое, чтобы начать свое увлекательное путешествие с примеров Тиберия Гракха, лидера популистов, и Юлия Цезаря. “Полуобразованные государственные деятели сегодня яростно отклоняются от идеальной цели первого Гракха и думают, что находят спасение для своих попавших в беду собратьев в произволе человека, который стал легкой жертвой дешевых уловок похотливой Клеопатры”. Они забывают, сказал он, что “Цезари преуспели лишь на короткий момент, если судить по историческому тесту”.
  
  Он описал похожие моменты в английской и французской истории и привел в пример Жан-Батиста Кольбера, могущественного министра финансов при Людовике XIV. Явно намекая на отношения между Гитлером и Гинденбургом, он рассказал своей аудитории, как Кольбер “получил деспотические полномочия. Он лишил собственности сотни знатных семей недавно разбогатевших людей, передал их имущество короне, приговорил тысячи к смерти, потому что они сопротивлялись ему .... Непокорная земельная аристократия была повсеместно подавлена, парламентам не разрешалось собираться.”Автократическое правление сохранялось во Франции до 1789 года, начала Французской революции, когда “с треском и раскатами грома” оно рухнуло. “Правительства сверху терпят неудачу так же часто, как и правительства снизу; и каждая крупная неудача вызывает печальную общественную реакцию, тысячи и миллионы беспомощных людей отдают свои жизни в этом печальном процессе. Почему бы государственным деятелям не изучить прошлое и не избежать подобных катастроф?”
  
  После еще нескольких намеков он подошел к своему финалу. “В заключение, - сказал он, - можно с уверенностью сказать, что не было бы грехом, если бы государственные деятели достаточно изучили историю, чтобы понять, что ни одна система, предполагающая контроль над обществом со стороны искателей привилегий, никогда не заканчивалась иначе, чем крахом”. Не извлечь уроков из таких “промахов прошлого”, по его словам, означало в конечном итоге встать на путь к “новой войне и хаосу”.
  
  Аплодисменты, по словам Додда в его дневнике, “были экстраординарными”. Описывая этот момент Рузвельту, Додд отметил, что даже Шахт “экстравагантно аплодировал”, как и “все остальные присутствующие немцы. Я никогда не отмечал более единодушного одобрения”. Он написал госсекретарю Халлу: “Когда все закончилось, почти каждый присутствующий немец выказал своего рода одобрение, в котором сквозила мысль: ”Вы сказали то, чего всем нам было отказано в праве сказать". Чиновник Deutsche Bank позвонил, чтобы выразить свое согласие. Он сказал Додду: “Молчаливая, но встревоженная Германия, прежде всего деловая и университетская Германия, полностью с вами и очень благодарны за то, что вы здесь и можете сказать то, чего не можем сказать мы”.
  
  То, что эти слушатели поняли истинный смысл речи Додда, было очевидно. Позже Белла Фромм, светский обозреватель Vossische Zeitung, которая быстро становилась другом семьи Додд, сказала ему: “Мне понравились все эти красиво замаскированные намеки на Гитлера и гитлеризм”.
  
  Додд одарил ее лукавой усмешкой. “У меня не было иллюзий относительно Гитлера, когда я был назначен на свой пост в Берлине”, - ответил он. “Но я, по крайней мере, надеялся найти вокруг Гитлера порядочных людей. Я в ужасе обнаружил, что вся эта банда - не что иное, как орда преступников и трусов”.
  
  Позже Фромм упрекнул французского посла в Германии Андреé Франçуа-Понсе за то, что тот пропустил речь. Его ответ заключал в себе фундаментальное затруднение традиционной дипломатии. “Ситуация очень сложная”, - сказал он с улыбкой. “Человек одновременно и дипломат, и должен скрывать свои чувства. Дома нужно угождать начальству и при этом не быть изгнанным отсюда, но я тоже рад, что его превосходительство мистер Додд не может быть унижен лестью и высокой честью ”.
  
  Додд был воодушевлен реакцией своей аудитории. Он сказал Рузвельту: “Моя интерпретация этого такова, что вся либеральная Германия с нами — и более половины Германии в глубине души либеральны”.
  
  Реакция в других местах была явно менее позитивной, как быстро обнаружил Додд. Геббельс заблокировал публикацию речи, хотя три крупные газеты все равно опубликовали выдержки. На следующий день, в пятницу, Додд прибыл в офис министра иностранных дел Нейрата на ранее запланированную встречу, только для того, чтобы ему сказали, что Нейрат не может его принять — явное нарушение дипломатических обычаев. В телеграмме в Вашингтон в тот же день Додд сообщил госсекретарю Халлу, что действия Нейрата, по-видимому, “представляют собой серьезное оскорбление нашего правительства”. Додд, наконец, смог увидеться с Нейратом в восемь часов того вечера. Нейрат утверждал, что был слишком занят, чтобы встретиться с ним днем, но Додд знал, что министр был достаточно свободен от неотложных обязанностей, чтобы пообедать с мелким дипломатом. Додд записал в своем дневнике, что, по его подозрению, сам Гитлер, возможно, вынудил отложить встречу “в качестве своего рода упрека за мою вчерашнюю речь”.
  
  К своему еще большему удивлению, он также почувствовал шквал критики со стороны Америки и предпринял шаги, чтобы защитить себя. Он немедленно отправил Рузвельту дословную копию и сказал президенту, что делает это, потому что опасается, “что дома могут быть распространены некоторые неловкие толкования”. В тот же день он также отправил копию заместителю госсекретаря Филлипсу: “в надежде, что вы, ознакомившись со всеми прецедентами, сможете объяснить госсекретарю Халлу, то есть, считает ли он или кто-либо другой в Департаменте, что я причинил нашему делу здесь какой-либо вред”.
  
  Если он ожидал, что Филлипс встанет на его защиту, он ошибался.
  
  Филлипс и другие высокопоставленные лица в Государственном департаменте, включая Моффата, начальника отдела по связям с Западной Европой, становились все более недовольны послом. Эти высокопоставленные члены “довольно хорошего клуба” Хью Уилсона ухватились за речь Додда как за еще одно доказательство того, что он не подходил на этот пост. Моффат в своем дневнике сравнил выступление Додда с “школьным учителем, читающим лекцию своим ученикам”. Филлипс, мастер искусства дворцового шепота, наслаждался дискомфортом Додда. Он проигнорировал несколько писем Додда, в которых посол просил официального совета о том, принимать ли предложения о публичных выступлениях в будущем. Наконец Филлипс ответил с извинениями, объяснив, “что я сомневался, смогут ли какие-либо мои слова быть полезными или руководящими для вас, кто живет в мире, настолько сильно отличающемся от того, в котором находится большинство послов”.
  
  Хотя он поздравил Додда с “высоким искусством”, которое тот продемонстрировал, составив речь, которая позволила ему высказать свое мнение, но при этом избежать прямого оскорбления, Филлипс также высказал тихий упрек. “Короче говоря, я чувствую, что посол, который является привилегированным гостем страны, в которой он аккредитован, должен быть осторожен и не высказывать публично ничего подобного критике в адрес принимающей его страны, потому что, поступая таким образом, он ipso facto теряет доверие тех самых государственных должностных лиц, чья добрая воля так важна для него в успехе его миссии”.
  
  Додд, казалось, все еще не знал об этом, но несколько членов Клуба Pretty Good начали активизировать свою кампанию против него, с конечной целью вытеснить его из своих рядов. В октябре его давний друг полковник Хаус прислал ему тихое предупреждение от посторонних глаз. Сначала пришли хорошие новости. Хаус только что встретился с Рузвельтом. “Было приятно услышать, как Президент сказал, что он безмерно доволен работой, которую вы выполняете в Берлине”.
  
  Но затем Хаус посетил Государственный департамент. “В строжайшей тайне они не говорили о вас с тем же энтузиазмом, что и президент”, - написал он. “Я настаивал на чем-то конкретном, и все, чего я смог добиться, это того, что вы недостаточно хорошо информировали их. Я говорю вам это, чтобы вы могли руководствоваться в будущем”.
  
  
  В субботу, 14 октября, через два дня после своего выступления в День Колумба, Додд был в разгаре званого обеда, который он устраивал для военных и военно-морских атташе, когда он получил поразительную новость. Гитлер только что объявил о своем решении вывести Германию из Лиги Наций и с крупной конференции по разоружению, которая периодически проходила в Женеве с февраля 1932 года.
  
  Додд нашел радио и сразу же услышал грубый голос канцлера, хотя его поразило отсутствие обычной театральности Гитлера. Додд внимательно слушал, как Гитлер изображал Германию как благонамеренную, стремящуюся к миру нацию, чьему скромному стремлению к равенству вооружений противостояли другие нации. “Это было обращение не мыслителя, - записал Додд в своем дневнике, - а эмоциональщика, утверждающего, что Германия никоим образом не была ответственна за мировую войну и что она стала жертвой коварных врагов”.
  
  Это было ошеломляющее развитие событий. Додд понял, что Гитлер одним махом выхолостил Лигу и фактически аннулировал Версальский договор, четко заявив о своем намерении перевооружить Германию. Он также объявил, что распускает рейхстаг и проведет новые выборы 12 ноября. Голосование также пригласило бы общественность вынести суждение о его внешней политике посредством плебисцита "да" или "нет". Втайне Гитлер также отдал приказ генералу Вернеру фон Бломбергу, своему министру обороны, подготовиться к возможным военным действиям членов Лиги, стремящихся обеспечить соблюдение Договора о Версаль — хотя Бломберг прекрасно знал, что небольшая армия Германии не могла надеяться на победу над совместными действиями Франции, Польши и Чехословакии. “То, что союзники в это время могли легко сокрушить Германию, так же несомненно, как и то, что такая акция привела бы к концу Третьего рейха в самый год его рождения”, - писал Уильям Ширер в своей классической работе "Взлет и падение Третьего рейха“, но Гитлер "знал характер своих иностранных противников так же искусно и сверхъестественно, как он оценивал характер своих противников у себя дома”.
  
  Хотя Додд продолжал лелеять надежду на то, что правительство Германии станет более цивилизованным, он признал, что два решения Гитлера сигнализировали о зловещем отходе от умеренности. Он знал, что пришло время встретиться с Гитлером лицом к лицу.
  
  В ту ночь Додд лег спать в глубоком беспокойстве.
  
  
  НЕЗАДОЛГО ДО полудня ВО вторник, 17 октября 1933 года, “постоянный либерал” Рузвельта отправился в цилиндре и фраке на свою первую встречу с Адольфом Гитлером.
  
  
  ГЛАВА 19
  Сваха
  
  
  Путци Ханфштенгль знал о различных романтических связях Марты, но к осени 1933 года он начал представлять для нее нового партнера.
  
  Придя к выводу, что Гитлер был бы гораздо более разумным лидером, если бы только влюбился, Ханфштенгль назначил себя свахой. Он знал, что это будет нелегко. Будучи одним из ближайших соратников Гитлера, он признавал, что история отношений Гитлера с женщинами была странной, омраченной трагедией и постоянными слухами о сомнительном поведении. Гитлеру нравились женщины, но больше как декорации сцены, чем как источники близости и любви. Ходили разговоры о многочисленных связях, как правило, с женщинами намного моложе его — в одном случае с шестнадцатилетней девушкой по имени Мария Рейтер. Одна женщина, Ева Браун, была моложе его на двадцать три года и периодически встречалась с ним с 1929 года. Однако до сих пор единственным всепоглощающим романом Гитлера был роман с его юной племянницей Гели Раубаль. Она была найдена застреленной в квартире Гитлера, его револьвер был рядом. Наиболее вероятным объяснением было самоубийство, ее способ избежать ревнивой и гнетущей привязанности Гитлера — его “липкого собственничества”, как выразился историк Иэн Кершоу. Ханфштенгль подозревал, что Гитлер когда-то испытывал влечение к своей собственной жене Хелене, но она заверила его, что причин для ревности нет. “Поверь мне, ” сказала она, “ он абсолютно бесполый, не мужчина”.
  
  Ханфштенгль позвонил Марте домой.
  
  “Гитлеру нужна женщина”, - сказал он. “У Гитлера должна быть американка — прекрасная женщина могла бы изменить всю судьбу Европы”.
  
  Он перешел к делу: “Марта, - сказал он, - ты и есть та самая женщина!”
  
  
  
  ЧАСТЬ IV
  Как ноет Скелет
  
  
  
  
  Тиргартен, январь 1934 года (фото предоставлено на стр. 4.1)
  
  ГЛАВА 20
  Поцелуй чертова кадровика
  
  
  Ди одд поднимался по широкой лестнице к кабинету Гитлера, на каждом повороте встречая эсэсовцев с поднятыми руками “в стиле Цезаря”, как выразился Додд. Он поклонился в ответ и наконец вошел в приемную Гитлера. Через несколько мгновений черная высокая дверь в кабинет Гитлера открылась. Министр иностранных дел Нейрат вышел, чтобы поприветствовать Додда и отвести его к Гитлеру. Офис представлял собой огромную комнату, по оценке Додда, пятьдесят на пятьдесят футов, с богато украшенными стенами и потолком. Гитлер, “опрятный и прямой”, носил обычный деловой костюм. Додд отметил, что он выглядел лучше, чем показывали газетные фотографии.
  
  Несмотря на это, Гитлер не представлял собой особенно яркой фигуры. Он редко это делал. В начале его возвышения тем, кто встречался с ним впервые, было легко отмахнуться от него как от ничтожества. Он происходил из плебейских корней и не смог ничем отличиться ни на войне, ни на работе, ни в искусстве, хотя в этой последней области он считал себя обладателем большого таланта. Говорили, что он был ленив. Он вставал поздно, работал мало и окружал себя менее заметными светилами вечеринки, с которыми чувствовал себя наиболее комфортно, окружением душ среднего пошиба которую Путци Ханфштенгль насмешливо прозвал “Шоферской”, состоящей из телохранителей, адъютантов и шофера. Он любил фильмы — Кинг-Конг был его любимым — и он обожал музыку Рихарда Вагнера. Он плохо одевался. За исключением усов и глаз, черты его лица были расплывчатыми и невыразительными, как будто его лепили из глины, но никогда не обжигали. Вспоминая свое первое впечатление о Гитлере, Ханфштенгль писал: “Гитлер был похож на пригородного парикмахера в свой выходной”.
  
  Тем не менее этот человек обладал замечательной способностью превращаться во что-то гораздо более убедительное, особенно когда выступал публично или во время частных встреч, когда какая-то тема приводила его в ярость. Он также умел создавать ауру искренности, которая не давала зрителям разглядеть его истинные мотивы и убеждения, хотя Додд еще не пришел к полному пониманию этого аспекта своего характера.
  
  Сначала Додд поднял тему многочисленных нападений на американцев. Гитлер был сердечен и извинялся и заверил Додда, что виновные во всех подобных нападениях будут “наказаны по всей строгости”. Он также пообещал широко опубликовать свои предыдущие указы, освобождающие иностранцев от приветствия Гитлера. После некоторого вкрадчивого разговора о долгах Германии американским кредиторам Додд перешел к теме, которая больше всего занимала его, “всеобъемлющему вопросу о германском ударе молнии в прошлую субботу” — решении Гитлера выйти из Лиги Наций.
  
  Когда Додд спросил его, почему он вывел Германию из Лиги, Гитлер заметно рассердился. Он подверг критике Версальский договор и стремление Франции сохранить превосходство в вооружениях над Германией. Он выступил против “унижения” содержания Германии в неравном положении, неспособной защитить себя от своих соседей.
  
  Внезапная ярость Гитлера поразила Додда. Он пытался казаться невозмутимым, теперь он был не столько дипломатом, сколько профессором, имеющим дело с переутомленным студентом. Он сказал Гитлеру: “В позиции Франции есть очевидная несправедливость; но за поражением в войне всегда следует несправедливость”. Он привел пример последствий гражданской войны в АМЕРИКЕ и “ужасного” отношения Севера к Югу.
  
  Гитлер уставился на него. После короткого периода молчания разговор возобновился, и в течение нескольких мгновений двое мужчин занимались тем, что Додд назвал “обменом любезностями”. Но теперь Додд спросил, будет ли “инцидента на польской, австрийской или французской границе, который втянул врага в рейх”, достаточно для Гитлера, чтобы начать войну.
  
  “Нет, нет”, - настаивал Гитлер.
  
  Додд исследовал дальше. Предположим, спросил он, что подобный инцидент был бы связан с Рурской долиной, промышленным регионом, к которому немцы были особенно чувствительны. Франция оккупировала Рур с 1923 по 1925 год, вызвав большие экономические и политические потрясения в Германии. В случае еще одного такого вторжения, спросил Додд, ответит ли Германия военным путем самостоятельно или призовет к международной встрече для решения вопроса?
  
  “Это было бы моей целью, ” сказал Гитлер, - но мы, возможно, не сможем сдержать немецкий народ”.
  
  Додд сказал: “Если бы вы подождали и созвали конференцию, Германия восстановила бы свою популярность за пределами страны”.
  
  Вскоре встреча подошла к концу. Она длилась сорок пять минут. Хотя заседание было трудным и странным, Додд, тем не менее, покинул канцелярию с чувством убежденности в том, что Гитлер искренне желает мира. Однако он был обеспокоен тем, что мог снова нарушить законы дипломатии. “Возможно, я был слишком откровенен, ” писал он позже Рузвельту, “ но я должен был быть честным”.
  
  В 18:00 вечера того же дня он отправил двухстраничную телеграмму секретарю Халлу с кратким изложением встречи и в заключение сказал Халлу: “Общий эффект от интервью был более благоприятным с точки зрения поддержания мира во всем мире, чем я ожидал”.
  
  Додд также поделился этими впечатлениями с генеральным консулом Мессерсмитом, который затем отправил заместителю госсекретаря Филлипсу письмо — на восемнадцати страницах, характерно длинное, — в котором он, казалось, намеревался подорвать доверие к Додду. Он оспорил оценку послом Гитлера. “Заверения канцлера были настолько удовлетворительными и настолько неожиданными, что я думаю, что в целом они слишком хороши, чтобы быть правдой”, - написал Мессерсмит. “Я полагаю, мы должны иметь в виду, что, когда Гитлер что-либо говорит, он на мгновение убеждает себя в том, что это правда. В основе своей он искренен; но в то же время он фанатик”.
  
  Мессерсмит призвал скептически отнестись к заявлениям Гитлера. “Я думаю, что в данный момент он искренне желает мира, но это мир его собственного вида и с постоянно растущей эффективностью вооруженных сил в резерве, чтобы навязать свою волю, когда это может стать необходимым”. Он подтвердил свое убеждение в том, что правительство Гитлера нельзя рассматривать как рациональное образование. “Существует так много патологических случаев, что было бы невозможно предсказать, что будет происходить изо дня в день, так же как смотритель сумасшедшего дома не в состоянии предсказать, что его обитатели будут делать в следующий час или в течение следующего дня”.
  
  Он призвал к осторожности, фактически предупредив Филлипса скептически относиться к убеждению Додда в том, что Гитлер хотел мира. “Я думаю, что в настоящий момент… мы должны остерегаться любого неоправданного оптимизма, который может быть вызван явно удовлетворяющими заявлениями канцлера ”.
  
  
  УТРОМ в день встречи, которую Путци Ханфштенгль назначил Марте с Гитлером, она тщательно оделась, поскольку ей было “назначено изменить историю Европы”. Ей это показалось первоклассным развлечением. Ей было любопытно познакомиться с этим человеком, которого она когда-то считала клоуном, но который, как она теперь была убеждена, был “гламурной и блестящей личностью, которая, должно быть, обладает огромной силой и обаянием.” Она решила надеть свое “самое скромное и интригующее лучшее”, ничего слишком яркого или откровенного, поскольку нацистским идеалом была женщина, которая почти не пользовалась косметикой, ухаживала за своим мужчиной и рожала как можно больше детей. Немецкие мужчины, писала она, “хотят, чтобы их женщин видели, но не слышали, а затем рассматривали только как придатки великолепного мужчины, которого они сопровождают”. Она подумывала надеть вуаль.
  
  Ханфштенгль посадил ее в свою огромную машину и отвез в Кайзерхоф, расположенный в семи кварталах от отеля на Вильгельмплац, недалеко от юго-восточного угла Тиргартена. Роскошный отель с похожим на пещеру вестибюлем и арочным входным портиком, Кайзерхоф был домом Гитлера до его восхождения на пост канцлера. Теперь Гитлер часто обедал или пил чай в отеле в окружении своей шоферни.
  
  Ханфштенгль договорился, что за обедом к ним с Мартой присоединится еще один участник, польский тенор Ян Кипура, тридцати одного года. Персонал ресторана отнесся к Ханфштенглю, хорошо известному и безошибочно узнаваемому, с почтением. Усевшись, Марта и двое мужчин поболтали за чаем и стали ждать. Со временем у входа в столовую поднялась суматоха, и вскоре послышался неизбежный грохот отодвигаемых стульев и крики “Хайль Гитлер”.
  
  Гитлер и его спутники, включая, собственно, и его шофера, заняли места за соседним столиком. Сначала к Гитлеру подвели Кипуру. Они поговорили о музыке. Гитлер, казалось, не знал, что Кипура по нацистским законам считалась еврейкой по материнской линии. Несколько мгновений спустя Ханфштенгль подошел и низко склонился к уху Гитлера. Он вернулся к Марте с новостью, что Гитлер теперь увидится с ней.
  
  Она подошла к столу Гитлера и постояла там мгновение, пока Гитлер вставал, чтобы поприветствовать ее. Он взял ее руку, поцеловал и тихо произнес несколько слов по-немецки. Теперь она смогла рассмотреть его поближе: “слабое, мягкое лицо, с мешками под глазами, полными губами и очень слабой костлявостью”. С этого ракурса, писала она, усы “не казались такими нелепыми, как на фотографиях — на самом деле, я их почти не замечала”. Что она заметила, так это его глаза. Она где-то слышала, что в его взгляде было что-то пронзительное и напряженное, и теперь, сразу, она поняла. “Глаза Гитлера, - писала она, - были поразительными и незабываемыми — они казались бледно-голубыми, были интенсивными, непоколебимыми, гипнотическими”.
  
  И все же его манеры были мягкими — “чрезмерно мягкими”, — написала она, - скорее манерами застенчивого подростка, чем железного диктатора. “Ненавязчивый, общительный, неформальный, он обладал определенным тихим очарованием, почти нежностью речи и взгляда”, - писала она.
  
  Гитлер снова повернулся к тенору и, казалось, с неподдельным интересом возобновил их разговор о музыке.
  
  Он “казался скромным представителем среднего класса, довольно скучным и застенчивым - и в то же время с этой странной нежностью и притягательной беспомощностью”, — писала Марта. “Было трудно поверить, что этот человек был одним из самых могущественных людей в Европе”.
  
  Марта и Гитлер еще раз пожали друг другу руки, и во второй раз он поцеловал ее. Она вернулась к своему столу и к Ханфштенглю.
  
  Они остались еще ненадолго, за чаем, подслушивая продолжающийся разговор между Кипурой и Гитлером. Время от времени Гитлер бросал в ее сторону, по ее мнению, “любопытные, смущенные взгляды”.
  
  В тот вечер, за ужином, она рассказала своим родителям все о сегодняшней встрече и о том, каким очаровательным и мирным был сотрудник F ühr. Додд был удивлен и признал, “что Гитлер лично не был непривлекательным мужчиной”.
  
  Он поддразнил Марту и сказал ей, чтобы она обязательно обратила внимание на то, где именно губы Гитлера коснулись ее руки, и порекомендовал, чтобы, если она “должна” вымыть эту руку, она делала это осторожно и только по краям поцелуя.
  
  Она написала: “Я была немного зла и раздражена”.
  
  Марта и Гитлер никогда не повторяли свою встречу, и она всерьез не ожидала, что они это сделают, хотя, как станет ясно несколько лет спустя, Марта действительно приходила Гитлеру в голову по крайней мере еще один раз. Со своей стороны, все, чего она хотела, это встретиться с этим мужчиной и удовлетворить собственное любопытство. В ее окружении были другие мужчины, которых она находила бесконечно более привлекательными.
  
  Один из них вернулся в ее жизнь с приглашением на самое необычное свидание. К концу октября Рудольф Дильс вернулся в Берлин на свой старый пост начальника гестапо, парадоксальным образом обладая еще большей властью, чем до своего изгнания в Чехословакию. Гиммлер не только извинился за налет на дом Дильса; он пообещал сделать Дильса штандартенфюрером, или полковником, СС.
  
  Дильс прислал ему подобострастную благодарность: “Повысив меня до оберштурмбаннфюрера СС, вы доставили мне столько радости, что ее невозможно выразить в этих коротких словах благодарности”.
  
  Находясь в безопасности, по крайней мере, на данный момент, Дильс пригласил Марту присутствовать на предстоящем заседании суда по делу о поджоге Рейхстага, который проходил в Верховном суде Лейпцига почти месяц, но должен был вот-вот вновь собраться в Берлине, на месте преступления. Предполагалось, что судебный процесс будет коротким и завершится вынесением обвинительных приговоров и, в идеале, смертными приговорами для всех пятерых подсудимых, но все шло не так, как надеялся Гитлер.
  
  Теперь должен был появиться специальный “свидетель”.
  
  
  ГЛАВА 21
  Проблема с Джорджем
  
  
  Тогда в Германии был приведен в движение огромный маховик, который неумолимо вел страну к какому-то темному месту, чуждому воспоминаниям Додда о старой Германии, которую он знал в студенческие годы. По мере того, как наступала осень и краски наполняли Тиргартен, он все больше и больше осознавал, насколько прав был весной в Чикаго, когда заметил, что его темперамент плохо подходит для “высокой дипломатии” и игры во лжеца на коленях. Он хотел произвести эффект: пробудить Германию к осознанию опасностей ее нынешнего пути и подтолкнуть правительство Гитлера к более гуманному и рациональному курсу. Однако он быстро осознал, что у него мало сил для этого. Особенно странной для него была нацистская зацикленность на расовой чистоте. Начал распространяться проект нового уголовного кодекса, в котором предлагалось сделать его ключевой опорой немецкого законодательства. Американский вице-консул в Лейпциге Генри Леверих счел проект необычным документом и провел анализ: “Таким образом, впервые в истории немецкого права проект кодекса содержит конкретные предложения по защите немецкой расы от того, что считается дезинтеграцией, вызванной смешением еврейской и цветной крови.”Если кодекс станет законом — а он не сомневался, что так и будет, — то отныне “брак мужчины или женщины-язычника с евреем или цветным мужчиной или женщиной будет рассматриваться как преступление”. Он отметил также, что кодекс придает первостепенное значение защите семьи и, таким образом, запрещает аборты, за исключением того, что суд может санкционировать процедуру, когда ожидаемое потомство представляет собой смесь немецкой и еврейской или цветной крови. Вице-консул Леверич написал: “Судя по комментарию в газете, эта часть законопроекта почти наверняка будет преобразована в закон.”
  
  Особое внимание Додда привлек другой недавно предложенный закон — закон, “разрешающий убивать неизлечимых”, как он описал его в меморандуме Государственному департаменту от 26 октября 1933 года. Тяжелобольные пациенты могли попросить об эвтаназии, но если они не могли обратиться с такой просьбой, это могли сделать за них их семьи. Это предложение, “вместе с уже принятым законодательством, регулирующим стерилизацию лиц, страдающих наследственной слабоумием и другими подобными дефектами, соответствует цели Гитлера повысить физический уровень немецкого народа”, - писал Додд. “Согласно нацистской философии, в Третьем рейхе должны быть только физически здоровые немцы, и именно от них ожидается, что они будут воспитывать большие семьи”.
  
  Нападения на американцев продолжались, несмотря на протесты Додда, и судебное преследование по прошлым делам казалось в лучшем случае вялым. 8 ноября Додд получил уведомление из министерства иностранных дел Германии о том, что арест по делу о нападении на сына Х. В. Кальтенборна производиться не будет, поскольку Кальтенборн-старший “не мог вспомнить ни имени, ни номера партийного удостоверения личности преступника, и поскольку не было найдено никаких других улик, которые могли бы быть полезны в расследовании”.
  
  Возможно, из-за растущего чувства бесполезности Додд переключил свое внимание с сферы международных отношений на состояние дел в его собственном посольстве. Додд обнаружил, что его скромное, джефферсоновское "я" все больше и больше привлекает внимание к недостаткам своего персонала и экстравагантности посольских дел.
  
  Он активизировал свою кампанию против дороговизны телеграмм, длины и избыточности депеш, которые, по его мнению, были следствием того, что в департаменте было так много богатых людей. “Состоятельные сотрудники хотят устраивать коктейльные вечеринки днем, карточные вечеринки вечером и вставать на следующий день в 10 часов”, - написал он секретарю Халлу. “Это ведет к снижению эффективности учебы и работы ... а также к тому, что люди становятся безразличными к стоимости своих отчетов и телеграмм”. Телеграммы следует сократить вдвое, написал он. “Давняя привычка здесь сопротивляется моим попыткам сократить телеграммы до такой степени, что у мужчин случаются ‘припадки’, когда я стираю большие части. Мне придется писать их самому ....”
  
  Чего Додд пока не смог полностью оценить, так это того, что, жалуясь на богатство, одежду и рабочие привычки сотрудников посольства, он фактически нападал на заместителя госсекретаря Филлипса, начальника отдела по делам Западной Европы Моффата и их коллег, тех самых людей, которые поддерживали культуру дипломатической службы — "Довольно хороший клуб", — которую Додд находил столь удручающей. Они сочли его жалобы на расходы оскорбительными, утомительными и сбивающими с толку, особенно учитывая характер его должности. Разве не было более важных дел, которые требовали его внимания?
  
  Филлипс, в частности, обиделся и заказал отделу связи Госдепартамента провести исследование, чтобы сравнить объем телеграмм из Берлина с объемом других посольств. Начальник отдела, некий Д. А. Сэлмон, обнаружил, что Берлин отправил на три телеграммы меньше, чем Мехико, и всего на четыре сообщения больше, чем крошечная миссия в Панаме. Сэлмон писал: “Похоже, что ввиду острой ситуации, существующей в Германии, телеграммы из американского посольства в Берлине были очень слабыми с тех пор, как посол Додд взял на себя ответственность”.
  
  Филлипс отправил отчет Додду с сопроводительным письмом из трех предложений, в котором с аристократической усмешкой процитировал недавнее упоминание Доддом “экстравагантности в телеграфном бизнесе в посольстве в Берлине”. Филлипс написал: “Думая, что это будет вам интересно, я прилагаю к настоящему письму его копию”.
  
  Додд ответил: “Не думайте, что сравнение мистером Сэлмоном моей работы с работой моего друга мистера Дэниэлса в Мексике в каком-либо смысле влияет на меня. Мы с мистером Дэниэлсом дружим с тех пор, как мне исполнилось 18 лет; но я знаю, что он не умеет конденсировать отчеты!”
  
  
  ДОДД СЧИТАЛ, что одним из проявлений прошлых излишеств — “еще одно любопытное похмелье”, — сказал он Филлипсу, - было то, что в его посольстве было слишком много сотрудников, в частности, слишком много евреев. “У нас здесь шесть или восемь представителей ‘избранной расы’, которые занимают наиболее полезные, но заметные должности”, - писал он. Он признавал, что некоторые из них были его лучшими работниками, но опасался, что их присутствие в его штате ухудшит отношения посольства с правительством Гитлера и, таким образом, затруднит повседневную работу посольства. “Я бы ни на секунду не стал рассматривать перевод. Однако их слишком много, и одна из них, ” он имел в виду Джулию Своуп Левин, секретаря приемной посольства, — настолько пылка и проявляется каждый день, что я слышу эхо из полуофициальных кругов”. Он также привел пример бухгалтера посольства, который, будучи “очень компетентным”, также был “одним из "избранных людей", и это ставит его в невыгодное положение по отношению к здешним банкам”.
  
  В этом отношении, как ни странно, у Додда также были опасения по поводу Джорджа Мессерсмита. “Его должность важна, и он очень способный, ” писал Додд Халлу, “ но немецкие чиновники сказали одному из здешних сотрудников: ‘он также еврей’. Я не противник расы, но у нас здесь их большое количество, и это влияет на обслуживание и увеличивает мою нагрузку ”.
  
  По крайней мере, на данный момент Додд, казалось, не знал, что Мессерсмит на самом деле не был евреем. Он, по-видимому, попался на слух, пущенный Путци Ханфштенглем после того, как Мессерсмит публично отчитал его во время приема в посольстве за нежелательное ухаживание за гостьей женского пола.
  
  Предположение Додда возмутило бы Мессерсмита, которому было достаточно тяжело слушать рассуждения нацистских чиновников о том, кто был евреем, а кто нет. В пятницу, 27 октября, Мессерсмит устроил обед у себя дома, на котором он познакомил Додда с несколькими особо оголтелыми нацистами, чтобы помочь Додду получить представление об истинном характере партии. Один, казалось бы, трезвый и умный нацист констатировал как факт распространенное среди членов партии убеждение, что у президента Рузвельта и его жены не было ничего, кроме еврейских советников. Мессерсмит написал на следующий день Заместитель госсекретаря Филлипс: “Похоже, они верят, что, поскольку у нас есть евреи на официальных должностях или что у важных людей дома есть друзья-евреи, наша политика диктуется одними евреями и что, в частности, президент и миссис Рузвельт ведут антинемецкую пропаганду под влиянием еврейских друзей и советников”. Мессерсмит рассказал, как это заставило его ощетиниться. “Я сказал им, что они не должны думать, что из-за того, что в Германии существует антисемитское движение, благонамеренные люди в Соединенных Штатах собираются прекратить общение с евреями. Я сказал, что высокомерие некоторых здешних партийных лидеров было их величайшим недостатком, а возникшее у них чувство, что они могут навязать свои взгляды остальному миру, было одной из их величайших слабостей”.
  
  Он привел такое мышление в качестве примера “необычного менталитета”, который преобладал в Германии. “Вам будет трудно поверить, что такие представления действительно существуют среди достойных людей в правительстве Германии, - сказал он Филлипсу, - но мне было ясно, что они существуют, и я воспользовался возможностью, чтобы недвусмысленным языком разъяснить, насколько они были неправы и насколько такое высокомерие ранило их”.
  
  Учитывая собственную неприязнь Филлипса к евреям, мучительно представить, что он на самом деле думал о наблюдениях Мессерсмита, но об этом исторические записи умалчивают.
  
  Что известно, однако, так это то, что среди американцев, которые выражали антисемитские наклонности, распространенная насмешка характеризовала президентство Франклина Рузвельта как “администрацию Розенберга”.
  
  
  ГОТОВНОСТЬ ДОДДА ПОВЕРИТЬ, что Мессерсмит был евреем, имела мало общего с его собственным рудиментарным антисемитизмом, а скорее казалась симптомом более глубоких опасений, которые он начал питать в отношении генерального консула. Он все чаще задавался вопросом, был ли Мессерсмит полностью на его стороне.
  
  Он никогда не ставил под сомнение компетентность Мессерсмита или его смелость высказываться, когда американским гражданам и интересам был нанесен ущерб, и он признал, что у Мессерсмита “есть много источников информации, которых у меня нет”. Но в двух письмах заместителю госсекретаря Филлипсу, написанных с интервалом в два дня, Додд предположил, что Мессерсмит просрочил свое назначение в Берлин. “Я должен добавить, что он пробыл здесь три или четыре года в разгар очень волнующих и беспокойных времен, - писал Додд в одном из писем, - и я думаю, что у него развилась чувствительность и, возможно, даже амбиции, которые, как правило, делают его беспокойным и неудовлетворенным. Это может быть слишком сильно, но я думаю, что нет ”.
  
  Додд дал мало доказательств своей оценки. Он достаточно четко выделил только один недостаток, и это была склонность Мессерсмита писать очень длинные депеши обо всем, серьезном или обыденном. Додд сказал Филлипсу, что объем депеш Мессерсмита может быть уменьшен вдвое “без малейшего ущерба” и что человеку нужно быть более рассудительным в выборе темы. “Гитлер не мог оставить свою шляпу в летающей машине, не предупредив об этом”.
  
  Отчеты, однако, были для Додда просто удобной мишенью, прокси для источников недовольства, которые ему было труднее изолировать. К середине ноября его недовольство Мессерсмитом начало перерастать в недоверие. Он чувствовал, что Мессерсмит жаждет собственной работы, и рассматривал непрерывное составление отчетов как проявление своих амбиций. “Мне пришло в голову, - сказал Додд Филлипсу, - что он чувствует, что его повысили, и я думаю, что его услуги требуют этого; но я не уверен, что самый полезный период его работы здесь прошел. Вы не хуже меня знаете, что обстоятельства, а иногда и разочарования делают разумным перевод даже самых способных правительственных чиновников ”. Он призвал Филлипса обсудить этот вопрос с главой консульской службы Уилбуром Карром “и посмотреть, нельзя ли сделать что-нибудь подобное”.
  
  В заключение он сказал: “Вряд ли мне нужно говорить, что я надеюсь, что все это будет сохранено в полной тайне”.
  
  То, что Додд предполагал, что Филлипс сохранит эту уверенность, предполагает, что он не знал, что Филлипс и Мессерсмит поддерживали регулярный и частый обмен корреспонденцией вне потока официальных репортажей. Когда Филлипс ответил Додду в конце ноября, он добавил свою обычную нотку иронии, тон был легким и приятным до такой степени, что наводил на мысль, что он просто потешался над Доддом, отзывчивый, но в то же время пренебрежительный. “Письма и депеши вашего генерального консула полны интереса, но их следует сократить вдвое — как вы говорите. Больше силы вашему локтю! Я надеюсь, что вы распространите эту столь необходимую реформу ”.
  
  
  В воскресенье, 29 октября, около полудня Додд шел по Тиргартенштрассе, направляясь к отелю Esplanade. Он заметил большую процессию штурмовиков в их характерных коричневых рубашках, марширующих к нему. Пешеходы останавливались и выкрикивали гитлеровское приветствие.
  
  Додд повернулся и пошел в парк.
  
  
  ГЛАВА 22
  Свидетель был в ботинках
  
  
  Погода похолодала, и с каждым днем северные сумерки, казалось, заметно сгущались. Был ветер, дождь и туман. В том ноябре метеостанция в аэропорту Темпельхоф регистрировала периоды тумана четырнадцать из тридцати дней. Библиотека на Тиргартенштрассе, 27а, стала невероятно уютной, книги и дамасские стены приобрели янтарный оттенок в свете пламени в огромном очаге. 4 ноября, в субботу, после особенно унылого дождя и ветра, Марта отправилась к зданию рейхстага, где был сооружен импровизированный зал суда для берлинского заседания по делу о большом поджоге. У нее был билет, предоставленный Рудольфом Дильсом.
  
  Полиция с карабинами и саблями окружила здание — по словам одного наблюдателя, их было “множество”. Каждого, кто пытался войти, останавливали и проверяли. Восемьдесят два иностранных корреспондента заполнили галерею прессы в задней части зала. Пятеро судей во главе с председательствующим судьей Вильгельмом Бернгером были одеты в алые мантии. Среди зрителей были люди в черной форме СС и коричневой СА, а также гражданские лица, правительственные чиновники и дипломаты. Марта была поражена, обнаружив, что по ее билету она находится не только на первом этаже, но и в передней части зала суда среди различных высокопоставленных лиц. “Я вошла , мое сердце подпрыгнуло к горлу, так как я сидела слишком близко к началу”, - вспоминала она.
  
  Дневной выпуск должен был начаться в девять пятнадцать, но главный свидетель, Герман Г öРинг, опоздал. Возможно, впервые с начала дачи показаний в сентябре в зале царило настоящее напряжение. Предполагалось, что судебный процесс будет коротким и предоставит нацистам мировую арену, на которой они смогут осудить зло коммунизма и в то же время бросить вызов широко распространенному мнению о том, что они сами устроили пожар. Вместо этого, несмотря на явные доказательства того, что председательствующий судья поддерживал обвинение, судебное разбирательство проходило как настоящий судебный процесс, с обоими стороны представили огромное количество доказательств. Государство надеялось доказать, что все пятеро обвиняемых сыграли определенную роль в поджоге, несмотря на настойчивые заявления Маринуса ван дер Люббе о том, что ответственность несет он один. Прокуроры привлекли бесчисленных экспертов в попытке продемонстрировать, что ущерб, нанесенный зданию, был слишком обширным, со слишком большим количеством небольших пожаров в слишком многих местах, чтобы быть делом рук одного поджигателя. В процессе, по словам Фрица Тобиаса, автора основополагающего отчета о пожаре и его последствиях, то, что должно было стать захватывающим, показательным испытанием, вместо этого превратилось в “зияющую бездну скуки”.
  
  До сих пор.
  
  Göкольцо должно было появиться с минуты на минуту. Известный своей изменчивостью и откровенностью, склонный к яркой одежде и всегда добивающийся внимания, G öring, как ожидалось, добавит искры испытанию. Зал наполнился шелестом перемещающейся фланели и мохера, когда люди повернулись, чтобы посмотреть назад, на вход.
  
  Прошло полчаса, а Джиöринг все еще не появлялся. Дильса тоже нигде не было видно.
  
  Чтобы скоротать время, Марта наблюдала за подсудимыми. Там был Эрнст Торглер, депутат рейхстага от коммунистической партии до восшествия на престол Гитлера, выглядевший бледным и усталым. Трое были болгарскими коммунистами — Георгий Димитров, Симон Попов и Василий Танев, — которые “выглядели жилистыми, жесткими, равнодушными”. Главный обвиняемый, ван дер Люббе, представил “одно из самых ужасных зрелищ, которые я когда-либо видел в человеческом обличье. Большой, громоздкий, с нечеловеческим лицом и телом, он был настолько отталкивающим и дегенеративным, что я едва мог смотреть на него ”.
  
  Прошел час. Напряжение в комнате стало еще больше, когда нетерпение и ожидание слились воедино.
  
  В задней части комнаты поднялся шум — топот сапог и команды, когда Джи öРинг и Дильс вошли в сопровождении колонны людей в форме. Джи öринг, сорока лет, весивший 250 фунтов или больше, уверенно прошагал к передней части зала в коричневой охотничьей куртке, брюках для верховой езды и блестящих коричневых ботинках, доходивших ему до колен. Ничто из этого не могло скрыть его огромного роста или сходства, которое он имел с “задней частью слона”, как охарактеризовал его один американский дипломат. Дильс, в красивом темном костюме, был похож на стройную тень.
  
  “Все вскочили, как наэлектризованные, - заметил швейцарский репортер, - и все немцы, включая судей, подняли руки в гитлеровском приветствии”.
  
  Дильс и Джи öринг стояли вместе в передней части зала, совсем рядом с Мартой. Двое мужчин тихо разговаривали.
  
  Председательствующий судья пригласил Джиöринга выступить. Джи öРинг выступил вперед. Марта вспомнила, что он казался напыщенным и высокомерным, но она также почувствовала скрытое беспокойство.
  
  Джиöринг разразился заранее подготовленной речью, которая длилась почти три часа. Твердым и грубым голосом, время от времени переходящим на крик, он яростно обрушивался на коммунизм, подсудимых и акт поджога, который они совершили против Германии. Крики “Браво!” и громкие аплодисменты наполнили зал.
  
  “Одной рукой он дико жестикулировал”, - писал Ганс Гизевиус в своих гестаповских мемуарах; “надушенным носовым платком в другой руке он вытирал пот со лба”. Пытаясь передать ощущение момента, Гизевиус описал лица трех самых важных действующих лиц в зале— “Димитров полон презрения, Г öринг искажен яростью, председательствующий судья Б üфингер бледен от испуга”.
  
  И там был Дильс, гладкий, смуглый, с непроницаемым выражением лица. Дильс помогал допрашивать ван дер Люббе в ночь пожара и пришел к выводу, что подозреваемый был “сумасшедшим”, который действительно сам устроил пожар. Гитлер и Г öринг, однако, сразу решили, что за этим стоит коммунистическая партия и что пожар был первым ударом более масштабного восстания. В ту первую ночь Дильс наблюдал, как лицо Гитлера побагровело от ярости, когда он кричал, что все коммунистические чиновники и депутаты должны быть расстреляны. Приказ был отменен, замененный массовыми арестами и спонтанными актами насилия со стороны штурмовиков.
  
  Теперь Дильс стоял, упершись одним локтем в судейскую скамью. Время от времени он менял позу, как будто для того, чтобы лучше видеть Большой ринг. Марта убедилась, что Дильс спланировал выступление Джи öринга, возможно, даже написал свою речь. Она вспоминала, что Дильс “особенно хотел, чтобы я присутствовала в этот день, как будто он демонстрировал свое собственное мастерство”.
  
  Дильс предостерегал от проведения суда над кем-либо, кроме ван дер Люббе, и предсказал оправдание других обвиняемых. Джи Энд#246;ринг не послушался, хотя и понимал, что поставлено на карту. “Неудача, ” признал Джи Энд#246;Ринг, “ могла иметь невыносимые последствия”.
  
  
  ТЕПЕРЬ ДИМИТРОВ ПОДНЯЛСЯ, ЧТОБЫ ЗАГОВОРИТЬ. Используя сарказм и спокойную логику, он явно надеялся разжечь знаменитый темперамент Джи öринга. Он обвинил полицию в том, что на полицейское расследование пожара и первоначальный судебный пересмотр доказательств повлияли политические директивы G öring, “таким образом, предотвращая задержание настоящих поджигателей”.
  
  “Если полиции было позволено влиять в определенном направлении, ” сказал Джи öринг, “ то, в любом случае, на них влияли только в нужном направлении”.
  
  “Это ваше мнение”, - возразил Димитров. “Мое мнение совершенно иное”.
  
  Джиöринг огрызнулся: “Но мое единственное, что имеет значение”.
  
  Димитров указал, что коммунизм, который Джи öринг назвал “криминальным менталитетом”, контролировал Советский Союз, который “имеет дипломатические, политические и экономические контакты с Германией. Ее приказы обеспечивают работой сотни тысяч немецких рабочих. Знает ли об этом министр?”
  
  “Да, хочу”, - сказал Джи öринг. Но такие дебаты, по его словам, неуместны. “Здесь меня интересует только Коммунистическая партия Германии и иностранные коммунистические мошенники, которые приезжают сюда, чтобы поджечь рейхстаг”.
  
  Двое продолжили спарринг, и председательствующий судья время от времени вмешивался, чтобы предостеречь Димитрова от “ведения коммунистической пропаганды”.
  
  Джи öринг, непривычный к вызовам со стороны тех, кого он считал ниже себя, с каждым мгновением становился все злее.
  
  Димитров спокойно заметил: “Вы очень боитесь моих вопросов, не так ли, господин министр?”
  
  В этот момент Джи öринг потерял контроль. Он закричал: “Ты испугаешься, когда я тебя поймаю. Подожди, пока я не выведу тебя из-под власти суда, ты, мошенник!”
  
  Судья вынес решение об исключении Димитрова; аудитория разразилась аплодисментами; но в заголовки газет попала угроза закрытия G öring. Момент был показательным в двух отношениях — во-первых, потому что он выдал страх Джи öРинга, что Димитров действительно может быть оправдан, и во-вторых, потому что он позволил как ножом заглянуть в иррациональное, смертоносное сердце Джи ö Ринга и гитлеровского режима.
  
  Этот день также привел к дальнейшему ослаблению симпатий Марты к нацистской революции. Джи öринг был высокомерен и угрожающ, Димитров крут и харизматичен. Марта была впечатлена. Димитров, писала она, был “блестящим, привлекательным, смуглым мужчиной, излучавшим самую удивительную жизненную силу и мужество, которые я когда-либо видела у человека в состоянии стресса. Он был жив, он горел”.
  
  
  СУДЕБНЫЙ ПРОЦЕСС вернулся к своему прежнему бескровному состоянию, но ущерб был нанесен. Швейцарский репортер, как и десятки других иностранных корреспондентов в зале, признал, что вспышка гнева Джи #246;ринга изменила ход судебного разбирательства: “Миру было сказано, что, независимо от того, был обвиняемый приговорен или оправдан судом, его судьба уже решена”.
  
  
  ГЛАВА 23
  Борис умирает снова
  
  
  С приближением зимы Марта сосредоточила свою романтическую энергию в первую очередь на Борисе. Они проехали сотни миль на его Ford с откидным верхом, совершая вылазки в сельскую местность по всему Берлину.
  
  Во время одной из таких поездок Марта заметила артефакт старой Германии, придорожную святыню Иисуса, и настояла, чтобы они остановились, чтобы посмотреть поближе. Она обнаружила внутри особенно наглядное изображение Распятия. Лицо Иисуса было искажено выражением агонии, его раны были полны крови. Через несколько мгновений она снова посмотрела на Бориса. Хотя она никогда бы не назвала себя ужасно религиозной, она была потрясена тем, что увидела.
  
  Борис стоял, раскинув руки, скрестив лодыжки и опустив голову на грудь.
  
  “Борис, прекрати”, - рявкнула она. “Что ты делаешь?”
  
  “Я умираю за тебя, дорогая. Я хочу этого, ты знаешь”.
  
  Она объявила его пародию не смешной и отошла.
  
  Борис извинился. “Я не хотел вас обидеть”, - сказал он. “Но я не могу понять, почему христианам нравится вид замученного человека”.
  
  Суть была не в этом, сказала она. “Они обожают его самопожертвование ради его убеждений”.
  
  “О, они действительно?” сказал он. “Ты веришь в это? Так ли много людей, готовых умереть за свои убеждения, следуя его примеру?”
  
  Она упомянула Димитрова и его храбрость, проявленную при противостоянии Джи öрингу на суде в Рейхстаге.
  
  Борис одарил ее ангельской улыбкой. “Да, люби отца Улейна, но он был коммунистом”.
  
  
  ГЛАВА 24
  Объявляю голосование
  
  
  Воскресным утром 12 ноября — холодным, с моросью и туманом — Доддсы увидели город, который казался необычайно тихим, учитывая, что именно этот день Гитлер назначил для проведения общественного референдума по своему решению покинуть Лигу Наций и добиваться равенства вооружений. Куда бы ни пошли Додды, они видели людей с маленькими значками, которые указывали не только на то, что они проголосовали, но и на то, что они проголосовали "за". К полудню почти все на улицах, казалось, носили такие знаки отличия, предполагая, что избиратели встали пораньше, чтобы довести дело до конца и тем самым избежать опасности, которая почти наверняка возникнет, если будет сочтено, что они не выполнили свой гражданский долг.
  
  Даже дата выборов была выбрана с особой тщательностью. 12 ноября исполнилось на следующий день после пятнадцатой годовщины подписания перемирия, положившего конец Великой войне. Гитлер, который летал по Германии, проводя кампанию за положительное голосование, сказал одной аудитории: “Одиннадцатого ноября немецкий народ формально потерял свою честь; пятнадцать лет спустя наступило двенадцатое ноября, и тогда немецкий народ восстановил свою честь для себя”. Президент Гинденбург тоже лоббировал положительное голосование. “Продемонстрируйте завтра свое твердое национальное единство и солидарность с правительством”, - сказал он в речи 11 ноября. “Поддержите вместе со мной и рейхсканцлером принцип равных прав и мира с честью”.
  
  Голосование состояло из двух основных компонентов. В одном из них немцам предлагалось избрать делегатов в недавно воссозданный рейхстаг, но предлагались только нацистские кандидаты и, таким образом, гарантировалось, что итоговый орган станет частью, приветствующей решения Гитлера. Другой, внешнеполитический вопрос, был составлен таким образом, чтобы обеспечить максимальную поддержку. Каждый немец мог бы найти причину, оправдывающую голосование "за" — если бы он хотел мира, если бы он чувствовал, что Версальский договор причинил Германии зло, если бы он верил, что другие нации должны относиться к Германии как к равной, или если бы он просто хотел выразить свою поддержку Гитлеру и его правительству.
  
  Гитлер хотел громкой поддержки. По всей Германии аппарат нацистской партии предпринял чрезвычайные меры, чтобы заставить людей голосовать. В одном сообщении говорилось, что пациентов, прикованных к больничным койкам, доставляли на избирательные участки на носилках. Виктор Клемперер, еврейский филолог из Берлина, сделал запись в своем дневнике об “экстравагантной пропаганде”, направленной на победу в голосовании "за". “На каждом коммерческом автомобиле, почтовом фургоне, велосипеде почтальона, на каждом доме и витрине магазина, на широких транспарантах, которые натянуты поперек улицы, — везде и всегда цитаты из Гитлера: "Да" за мир!" Это самое чудовищное лицемерие”.
  
  Партийцы и СА следили за тем, кто голосовал, а кто нет; отстающих навестил отряд штурмовиков, которые подчеркнули желательность немедленной поездки на избирательные участки. Для тех, кто достаточно туп, чтобы упустить суть, в воскресном утреннем выпуске официальной нацистской газеты, Völkischer Beobachter, была такая заметка: “Чтобы внести ясность, это нужно повторить еще раз. Тот, кто сегодня не присоединяется к нам, тот, кто сегодня не голосует ‘за’, показывает, что он если не наш кровавый враг, то, по крайней мере, продукт разрушения и что ему больше нельзя помочь ”.
  
  Вот в чем была загвоздка: “Было бы лучше для него и для нас, если бы его больше не существовало”.
  
  Около 45,1 миллиона немцев имели право голоса, и 96,5 процента сделали это. Из них 95,1 процента проголосовали за внешнюю политику Гитлера. Более интересным, однако, был тот факт, что 2,1 миллиона немцев — чуть меньше 5 процентов зарегистрированного электората — приняли опасное решение проголосовать против.
  
  Впоследствии Гитлер опубликовал прокламацию, в которой поблагодарил немецкий народ за “исторически уникальное признание, которое он сделал в пользу подлинной любви к миру, в то же время также за их притязания на нашу честь и на наши вечные равные права”.
  
  Результат был ясен Додду задолго до подсчета голосов. Он написал Рузвельту: “Выборы здесь - фарс”.
  
  Ничто не указывало на это более ясно, чем голосование в лагере Дахау: 2154 из 2242 заключенных — 96 процентов — проголосовали за правительство Гитлера. О судьбе 88 душ, которые либо не смогли проголосовать, либо проголосовали "нет", история умалчивает.
  
  
  В понедельник, 13 ноября, президент Рузвельт потратил несколько минут, чтобы составить письмо Додду. Он похвалил его за полученные письма и, явно намекая на опасения Додда после его беседы с Гитлером, сказал Додду: “Я рад, что вы были откровенны с определенными людьми. Я думаю, что это хорошо ”.
  
  Он размышлял над наблюдением обозревателя Уолтера Липпманна о том, что всего 8 процентов населения мира, имея в виду Германию и Японию, смогли “из-за империалистической позиции” помешать миру и разоружению для остального мира.
  
  “Иногда мне кажется, ” писал президент, - что мировые проблемы становятся хуже, а не лучше. Однако в нашей собственной стране, несмотря на язвительные высказывания крайне правых и крайне левых, мы на самом деле возвращаем людей к работе и повышаем ценности ”.
  
  Он закончил веселым “Продолжайте в том же духе!”
  
  
  В ВАШИНГТОНЕ госсекретарь ХАЛЛ и другие высокопоставленные должностные лица, включая заместителя госсекретаря Филлипса, провели первую половину месяца, занятые планированием предстоящего визита советского комиссара иностранных дел Максима Литвинова, который должен был начать переговоры с Рузвельтом, направленные на признание Соединенными Штатами Советского Союза. Эта идея была крайне непопулярна среди американских изоляционистов, но Рузвельт видел важные стратегические выгоды, такие как открытие России для американских инвестиций и помощь в сдерживании японских амбиций в Азии. “Беседы Рузвельта и Литвинова”, часто трудные и разочаровывающие обе стороны, в конечном счете привели к тому, что 16 ноября 1933 года Рузвельт заявил об официальном признании.
  
  Семь дней спустя Додд снова надел свой вырез и дымоход и нанес свой первый официальный визит в советское посольство. Фотограф Associated Press попросил сфотографировать Додда, стоящего рядом со своим советским коллегой. Русский был готов, но Додд отказался, опасаясь, “что некоторые реакционные газеты в Америке преувеличат факт моего звонка и повторят свои нападки на Рузвельта за его признание”.
  
  
  ГЛАВА 25
  Тайный Борис
  
  
  Теперь Марта и Борис чувствовали себя свободнее, раскрывая миру свои отношения, хотя оба понимали, что осторожность все еще необходима, учитывая продолжающееся неодобрение начальства Бориса и родителей Марты. Их роман становился все более серьезным, несмотря на усилия Марты сохранять легкость и уклончивость. Она продолжала встречаться с Арманом Бераром из французского посольства и, возможно, с Дильсом и назначать свидания потенциальным новым поклонникам, и это сводило Бориса с ума от ревности. Он посылал ураган записок, цветов и музыки и неоднократно звонил ей. “Я хотела любить его лишь слегка, - писала Марта в неопубликованном отчете. - Я пыталась относиться к нему так же небрежно, как и к другим друзьям. Я заставила себя быть равнодушной к нему одну неделю; затем, на следующей, я стала глупо ревновать. Я забыла о нем, затем была поглощена им. Это было невыносимое противоречие, тяжкое и расстраивающее нас обоих ”.
  
  Марта по-прежнему стремилась видеть лучшее в нацистской революции, но Борис не питал иллюзий относительно того, что происходило вокруг них. К раздражению Марты, он всегда искал скрытые мотивы, которые руководили действиями нацистских лидеров и различных фигур, посещавших посольство США.
  
  “Вы всегда видите плохое”, - сердито сказала она. “Вы должны стараться видеть положительное в Германии и в наших посетителях, а не всегда подозревать их в скрытых мотивах”.
  
  Она предположила, что временами он тоже был виновен в том, что скрывал свои мотивы— “Я думаю, ты ревнуешь к Арману, - сказала она, - или к любому другому, кто приглашает меня куда-нибудь”.
  
  На следующий день она получила посылку от Бориса. Внутри она нашла трех керамических обезьянок и открытку с надписью “Не смотри на зло, не слышь зла, не говори зла”. Борис закрыл записку: “Я люблю тебя”.
  
  Марта рассмеялась. В ответ она послала ему маленькую фигурку монахини из резного дерева вместе с запиской, в которой заверяла его, что она следует указаниям обезьян.
  
  За всем этим маячил вопрос: куда могут завести их отношения? “Мне было невыносимо думать о будущем, с ним или без него”, - писала она. “Я любил свою семью, свою страну и не хотел сталкиваться с возможностью разлуки ни с тем, ни с другим”.
  
  Это напряжение привело к непониманию и горю. Борис страдал.
  
  “Марта!” - написал он в одном из полных боли писем. “Мне так грустно, что я не могу найти правильных слов для всего, что произошло. Прости меня, если я сделал что-то плохое по отношению к тебе. Я не хотел этого делать. Я понимаю тебя, но не полностью, и я не знаю, что мне следует делать. Что мне делать?
  
  “Прощай, Марта, будь счастлива без меня и не думай обо мне плохо”.
  
  Они всегда возвращались вместе. Каждая разлука, казалось, усиливала их притяжение все больше, но также усиливала моменты непонимания и гнева — пока однажды воскресным днем в конце ноября их отношения не претерпели существенных изменений. Она вспомнила все это в мельчайших деталях.
  
  Пасмурный день, небо цвета размазанного угля, воздух холодный, но не настолько, чтобы побудить Бориса поднять верх своего "Форда". Они отправились в уютный ресторан, который они оба любили, который располагался в эллинге на сваях над озером в районе Ванзее. Благоухающий сосновый лес окружал береговую линию.
  
  Ресторан показался им почти пустым, но все равно очаровательным. Деревянные столики окружали небольшую танцплощадку. Когда музыкальный автомат не играл, снаружи был отчетливо слышен звук воды, мягко ударяющейся о сваи.
  
  Марта заказала луковый суп, салат и пиво; Борис выбрал водку, шашлык и сельдь, политую сметаной и луком. И еще водки. Марта отметила, что Борис любил поесть, но, казалось, никогда не получал бесконечного фонда .
  
  После обеда они танцевали. Борису становилось лучше, но он все еще был склонен относиться к танцу и ходьбе как к взаимозаменяемым явлениям. В какой-то момент, когда их тела соприкоснулись, оба замерли, вспоминала Марта; она внезапно почувствовала, что излучает жар.
  
  Борис резко отстранился. Он взял ее за руку и вывел наружу, на деревянную палубу, выступавшую над водой. Она посмотрела на него и увидела боль — брови сведены вместе, губы сжаты. Он казался взволнованным. Они вместе стояли у перил, наблюдая за стаей белых лебедей.
  
  Он повернулся к ней, выражение его лица было почти мрачным. “Марта, - сказал он, - я люблю тебя”. Теперь он признался, что чувствовал это с тех пор, как впервые увидел ее в квартире Сигрид Шульц. Он держал ее перед собой, его руки крепко сжимали ее локти. Безумная веселость исчезла.
  
  Он отступил назад и посмотрел на нее. “Не играй со мной, дорогая”, - сказал он. “Du hast viele Bewerber.” У тебя много поклонников. “Тебе пока не стоит принимать решение. Но не относись ко мне легкомысленно. Я бы этого не вынесла”.
  
  Она отвела взгляд. “Я люблю тебя, Борис. Ты это знаешь. И ты знаешь, как сильно я стараюсь этого не делать”.
  
  Борис повернулся, чтобы посмотреть на воду. “Да, я знаю это”, - сказал он с печалью. “Мне тоже нелегко”.
  
  Однако Бориса никогда нельзя было подчинить надолго. На его лице снова появилась улыбка — та взрывная улыбка. “Но, - сказал он, - ваша страна и моя теперь официально друзья, и это делает все лучше, делает все возможным, не так ли?”
  
  Да, но…
  
  Было еще одно препятствие. Борис хранил тайну. Марта знала это, но еще не сказала ему об этом. Теперь, повернувшись к нему лицом, она постаралась говорить очень тихо.
  
  “Кроме того, ” сказала она, “ ты женат”.
  
  Борис снова отступил. Его лицо, и без того раскрасневшееся от холода, заметно покраснело. Он подошел к перилам и оперся на локти. Его длинное тело образовало тонкую и грациозную дугу. Ни один из них не произнес ни слова.
  
  “Мне жаль”, - сказал он. “Я должен был сказать тебе. Я думал, ты знаешь. Прости меня”.
  
  Она сказала ему, что сначала не знала, пока Арман и ее родители не показали ей запись Бориса в дипломатическом справочнике, опубликованном министерством иностранных дел Германии. Рядом с именем Бориса была ссылка на его жену, которую звали “абвесенд”. Что означало "отсутствующая".
  
  “Она не ‘отсутствует’, ” сказал Борис. “Мы разлучены. Мы долгое время не были счастливы вместе. В следующем дипломатическом списке на эту тему ничего не будет”. Он также рассказал, что у него была дочь, которую он обожал. По его словам, только через нее он продолжал поддерживать контакт со своей женой.
  
  Марта заметила слезы в его глазах. Он и раньше плакал в ее присутствии, и она всегда находила это трогательным, но и смущающим. Плачущий мужчина — это было для нее внове. В Америке мужчины не плакали. Пока нет. До сих пор она видела своего отца со слезами на глазах только однажды, после смерти Вудро Вильсона, которого он считал хорошим другом. Будет еще один случай, но это должно было произойти через несколько лет.
  
  Они вернулись в ресторан, к своему столику. Борис заказал еще водки. Казалось, он испытал облегчение. Они держались за руки через стол.
  
  Но теперь Марта предложила свое собственное откровение.
  
  “Я тоже замужем”, - сказала она.
  
  Интенсивность его ответа поразила ее. Его голос упал и потемнел. “Марта, нет!” Он продолжал держать ее за руки, но выражение его лица изменилось на озадаченное и больное. “Почему ты мне не сказал?”
  
  Она объяснила, что ее брак с самого начала был тайной для всех, кроме ее семьи — что ее муж был банкиром в Нью-Йорке, она любила его когда-то, и глубоко, но теперь они юридически разделены, и остались только формальности развода.
  
  Борис уронил голову на руки. Он что-то тихо сказал по-русски. Она погладила его по волосам.
  
  Он резко встал и вышел обратно на улицу. Марта осталась сидеть. Несколько мгновений спустя Борис вернулся.
  
  “Ах, Боже милостивый”, - сказал он. Он рассмеялся. Он поцеловал ее в макушку. “О, в каком мы беспорядке. Замужняя женщина, банкир, дочь иностранного дипломата — я не думаю, что могло быть хуже. Но мы как-нибудь с этим разберемся. Коммунисты привыкли делать невозможное. Но ты должен помочь мне”.
  
  Было уже почти на закате, когда они вышли из ресторана и поехали обратно в город, верх все еще был опущен. День был важным. Марта вспоминала мелкие детали — порывистый ветер, который вырвал ее волосы из пучка на затылке, и то, как Борис вел машину, положив правую руку ей на плечо, обхватив ладонью ее грудь, что часто было его привычкой. Густые леса вдоль дорог становились темнее в угасающем свете и источали насыщенный осенний аромат. Ее волосы развевались за спиной золотыми завитками.
  
  Хотя ни один из них не сказал об этом прямо, оба понимали, что произошло нечто фундаментальное. Она глубоко влюбилась в этого мужчину и больше не могла относиться к нему так же, как к другим своим завоеваниям. Она не хотела, чтобы это произошло, но это произошло, и с мужчиной, которого весь остальной мир считал совершенно неподходящим.
  
  
  ГЛАВА 26
  Маленький пресс-бал
  
  
  E в ноябре Ассоциация иностранной прессы в Берлине устроила ужин и бал в отеле Adlon, гламурное мероприятие, на которое были приглашены многие из самых видных чиновников, дипломатов и известных личностей города. Мероприятие получило прозвище "Маленький бал прессы", потому что оно было меньше по размерам и гораздо менее стесненным, чем ежегодный банкет, устраиваемый местной прессой Германии, на котором стало еще более душно, чем обычно, из-за того, что газеты страны к настоящему времени почти полностью находились под контролем Йозефа Геббельса и его Министерства народного просвещения. Для иностранных корреспондентов Маленький пресс-бал имел огромную практическую ценность. Сигрид Шульц писала: “Всегда легче выудить из мужчины историю после того, как он и его жена — если она у него есть — были вашими гостями и танцевали на вашем балу, чем если вы видите его только в рабочее время”. В 1933 году вечером в пятницу, 24 ноября, состоялся Небольшой бал для прессы, за шесть дней до того, как американское население города должно было праздновать День Благодарения.
  
  Незадолго до восьми часов в "Адлон" начали прибывать первые из длинной вереницы больших автомобилей, многие с фарами размером с половинки дыни. Оттуда вышли высокопоставленные нацисты, послы, художники, кинематографисты, актрисы, писательницы и, конечно, сами иностранные корреспонденты из больших и малых стран, все закутанные в большие пальто и меха для защиты от сырого, почти морозного воздуха. Среди прибывших были государственный секретарь Германии Бернхард фон Бüлоу; министр иностранных дел Нейрат; посол Франции Франсуа Уа-Понсе; сэр Эрик Фиппс, посол Великобритании; и, конечно, вездесущий и гигантский Путци Ханфштенгль. Здесь также присутствовала Белла Фромм, светский обозреватель “Тетушки Восс”, для которой банкет оказался сопряжен с самой мрачной трагедией, хотя и такого рода, который становится все более распространенным в Берлине за пределами общественного обозрения. Додды — все четверо — приехали на своем старом "Шевроле"; вице-канцлер Гитлера Франц фон Папен приехал на значительно большем и более модном автомобиле и, как и Додд, также привез свою жену, дочь и сына. Луи Адлон, сияющий в смокинге и фраке, приветствовал каждого великолепного гостя, в то время как коридорные забирали меха, пальто и цилиндры.
  
  Как вскоре узнал Додд, в такой напряженной среде, как Берлин, где каждое публичное действие дипломата приобретает преувеличенный символический вес, даже небольшая беседа за банкетным столом может стать предметом второстепенной легенды.
  
  
  ГОСТИ ПЕРЕЕХАЛИ в отель, сначала в элегантные гостиные, где подают коктейли и закуски, затем в зал зимнего сада, украшенный тысячами оранжерейных хризантем. По оценке Шульца, зал всегда был “болезненно переполнен”, но традиция требовала, чтобы бал всегда проходил в "Адлоне". Обычай также требовал, чтобы гости прибывали в официальной одежде, но “без какой-либо демонстрации орденов или официального ранга”, как записала Фромм в своем дневнике, хотя несколько гостей, желавших продемонстрировать свой энтузиазм по отношению к национал-социалистической партии, были одеты в серо-коричневую форму штурмовиков . Один из гостей, герцог по имени Эдуард фон Кобург, командующий моторизованными силами СА, расхаживал с кинжалом, подаренным ему Муссолини.
  
  Гостям показали их места за столами, излюбленными организаторами банкетов в Берлине, такими мучительно узкими, что гости оказывались на расстоянии вытянутой руки от своих коллег с противоположной стороны. Такое тесное расположение могло создать неловкие социальные и политические ситуации — посадить, скажем, любовницу промышленника напротив жены этого человека, — поэтому хозяева каждого столика позаботились о том, чтобы их планы рассадки были рассмотрены различными официальными лицами протокола. Некоторых сопоставлений просто невозможно было избежать. Наиболее важные немецкие официальные лица должны были сидеть не только во главе стола, который в этом году был организован американскими корреспондентами, но и рядом с капитанами стола, Шульцем и Луисом Лохнером, главой берлинского бюро Associated Press, и с самой видной фигурой США за столом, послом Доддом. Таким образом, вице-канцлер Папен оказался сидящим прямо напротив Шульца, несмотря на то, что было известно, что Папен и Шульц недолюбливали друг друга.
  
  Миссис Додд также заняла видное место, как и государственный секретарь Бüлоу и Путци Ханфштенгль; Марта и Билл младшие и многочисленные другие гости заполнили стол. Фотографы кружили и делали снимок за снимком, вспышки их “фонариков” освещали завитки сигарного дыма.
  
  Папен был красивым мужчиной — он напоминал персонажа Топпера, которого много лет спустя сыграл на телевидении актер Лео Дж. Кэрролл. Но у него была сомнительная репутация оппортуниста и обманщика доверия, и многие считали его крайне высокомерным. Белла Фромм назвала его “Могильщиком Веймарской республики”, намекая на роль Папена в организации назначения Гитлера канцлером. Папен был протеже президента Гинденбурга, который ласково называл его Френчен, или Маленький Франц. Когда Гинденбург был в его лагере, Папен и другие интриганы воображали, что могут контролировать Гитлера. “Я пользуюсь доверием Гинденбурга”, - однажды воскликнул Папен. “В течение двух месяцев мы загоним Гитлера так далеко в угол, что он будет пищать”. Возможно, это был величайший просчет двадцатого века. Как выразился историк Джон Уилер-Беннетт, “Только когда они надели кандалы на свои собственные запястья, они поняли, кто на самом деле был пленником, а кто похитителем”.
  
  Додд тоже относился к Папену с отвращением, но по причинам, вытекающим из предательства более конкретной разновидности. Незадолго до вступления Соединенных Штатов в прошлую мировую войну Папен был военным атташе é прикомандированным к посольству Германии в Вашингтоне, где он планировал и содействовал различным актам саботажа, включая подрыв железнодорожных линий. Его арестовали и вышвырнули из страны.
  
  Как только все расселись, в разных местах стола завязался разговор. Додд и миссис Папен говорили об американской университетской системе, которую миссис Папен похвалила за ее совершенство: во время пребывания Папенов в Вашингтоне их сын посещал Джорджтаунский университет. Путци был, как обычно, шумным. Даже сидя, он возвышался над окружавшими его гостями. В проеме из льна, хрусталя и фарфора, разделявшем Шульца и Папена, воцарилась напряженная тишина. То, что между ними существовал холод, было очевидно всем. “Когда он прибыл, он был настолько обходителен и вежлив, насколько того требовала его репутация, - писал Шульц, “ но на протяжении первых четырех блюд обеда джентльмен игнорировал [меня] с поразительным постоянством”. Она отметила: “Это было нелегко сделать, потому что это был узкий стол, и я сидела всего в трех футах напротив него”.
  
  Она сделала все, что могла, чтобы вовлечь Папена в разговор, только для того, чтобы получить отпор. Она пообещала себе, что “постарается быть идеальной хозяйкой и держаться подальше от спорных тем”, но чем больше Папен игнорировал ее, тем меньше она была склонна это делать. Она писала, что ее решимость “ослабла перед лицом очевидных дурных манер Папена”.
  
  После четвертого блюда, когда она больше не могла сопротивляться, она посмотрела на Папена и, используя то, что она описала как “самый наивный тон”, на который была способна, сказала: “Мистер Канцлер, в Мемуарах президента фон Гинденбурга есть кое-что, что, я уверен, вы можете прояснить для меня ”.
  
  Папен уделил ей свое внимание. Его брови были приподняты на концах, как перья, и придавали его взгляду холодную сосредоточенность хищника.
  
  Шульц сохранила херувимское выражение лица и продолжила: “Он жалуется, что во время последней войны, в 1917 году, немецкое верховное командование ничего не слышало о мирных предложениях президента Вильсона и что, если бы он знал о них, опасная кампания подводных лодок не была бы начата. Как это было возможно?”
  
  Несмотря на тишину ее голоса, внезапно все за столом в пределах слышимости замолчали и сосредоточились. Додд наблюдал за Папеном; государственный секретарь Бüлоу склонился к разговору с тем, что Шульц описал как “блеск злого веселья в его глазах”.
  
  Папен резко сказал: “Никогда не было такого понятия, как мирное предложение президента Вильсона”.
  
  Шульц знал, что говорить очень глупо, учитывая присутствие посла Додда, эксперта по Вильсону и рассматриваемому периоду.
  
  Тихо, но твердо, в его голосе слышались языковые туманы Северной Каролины — “джентльмен—южанин до мозга костей”, - вспоминал Шульц, - Додд посмотрел на Папена и сказал: “О, да, был”. И назвал точную дату.
  
  Шульц был в восторге. “Длинные лошадиные зубы Папена стали длиннее”, - писала она. “Он даже не пытался подражать спокойному тону посла Додда”.
  
  Вместо этого Папен “просто прорычал” свой ответ: “Я все равно никогда не понимал, почему Америка и Германия сцепились в той войне”. Он посмотрел на лица вокруг него, “торжествующе гордый высокомерием своего тона”, - написал Шульц.
  
  В следующее мгновение Додд завоевал “вечное восхищение и благодарность” Шульца.
  
  
  ТЕМ временем ЗА ДРУГИМ СТОЛИКОМ Белла Фромм испытывала беспокойство, не связанное с разговорами вокруг нее. Она пришла на бал, потому что это всегда было очень весело и очень полезно для ее колонки о дипломатическом сообществе Берлина, но в этом году она приехала, подавляя глубокое беспокойство. Хотя она наслаждалась собой, в неподходящие моменты ее мысли возвращались к ее лучшей подруге Вере фон Хун, также известному обозревателю, которую почти все знали под прозвищем “Пулетт”, что по-французски означает “молодая курица”, происходящим от ее фамилии Хун, что по-немецки означает “цыпленок”.
  
  Десятью днями ранее Фромм и Пулетт отправились на прогулку по Грюневальду, лесному заповеднику площадью одиннадцать тысяч акров к западу от Берлина. Как и Тиргартен, он стал убежищем для дипломатов и других людей, ищущих передышки от нацистской слежки. Поездка по лесу стала для Фромм одним из немногих моментов, когда она чувствовала себя по-настоящему в безопасности. “Чем громче мотор, ” записала она в своем дневнике, “ тем больше я чувствую себя непринужденно”.
  
  Однако в этой последней поездке не было ничего беззаботного. Их разговор был сосредоточен на принятом в предыдущем месяце законе, который запрещал евреям редактировать и писать для немецких газет и требовал, чтобы представители местной прессы представляли документы из гражданских и церковных архивов, чтобы доказать, что они “арийцы”. Некоторые евреи могли сохранить свою работу, а именно те, кто сражался в прошлой войне или потерял сына в бою, или кто писал для еврейских газет, но лишь небольшое число подпадало под эти исключения. Любому незарегистрированному журналисту, уличенному в написании или редактировании, грозит до одного года тюремного заключения. Крайним сроком было 1 января 1934 года.
  
  Пулетт казалась глубоко обеспокоенной. Фромм нашел это озадачивающим. Она сама, конечно, знала об этом требовании. Будучи еврейкой, она смирилась с тем фактом, что к новому году останется без работы. Но Пулетт? “Почему ты должна беспокоиться?” Спросил Фромм.
  
  “У меня есть причина, Белла, дорогая. Я писал для своих работ, гонялся за ними повсюду. Наконец я узнал, что моя бабушка была еврейкой ”.
  
  Эта новость резко и безвозвратно изменила ее жизнь. В январе она присоединится к совершенно новому социальному слою, состоящему из тысяч людей, ошеломленных тем, что где-то в прошлом у них были еврейские родственники. Автоматически, независимо от того, насколько тщательно они идентифицировали себя как немцев, они были классифицированы как неарийцы и оказались обреченными на новую и скудную жизнь на окраинах мира, предназначенного только для арийцев, который строило правительство Гитлера.
  
  “Никто ничего об этом не знал”, - сказала Пулетт Фромму. “Теперь я лишаюсь средств к существованию”.
  
  Само по себе открытие было достаточно неприятным, но оно также совпало с годовщиной смерти мужа Пулетт. К удивлению Фромма, Пулетт решила не посещать Маленький бал для прессы; ей было слишком грустно, чтобы идти.
  
  Фромм терпеть не могла оставлять ее одну в тот вечер, но все равно пошла на бал, решив, что на следующий день она навестит Пулетт и приведет ее обратно к себе домой, где Пулетт любила играть с собаками Фромма.
  
  На протяжении всего вечера, в моменты, когда ее мысли не были заняты выходками окружающих, Фромм ловила себя на том, что ее преследуют мысли о нехарактерной для ее подруги депрессии.
  
  
  ПО мнению ДОДДА, ЗАМЕЧАНИЕ ПАПЕНА было одним из самых идиотских, которые он слышал с момента своего приезда в Берлин. А он слышал их много. Странный вид причудливого мышления, казалось, ослепил Германию, вплоть до высших уровней правительства. Ранее в том же году, например, G öring совершенно трезво заявил, что триста американцев немецкого происхождения были убиты перед Залом независимости в Филадельфии в начале прошлой мировой войны. Мессерсмит в депеше заметил, что даже умные, много путешествовавшие немцы будут “сидеть и спокойно рассказывать вам самые необыкновенные сказки”.
  
  И вот теперь вице-канцлер страны утверждал, что не понимает, почему Соединенные Штаты вступили в мировую войну против Германии.
  
  Додд посмотрел на Папена. “Я могу вам это сказать”, - сказал он таким же ровным голосом, как и раньше. “Это произошло из-за явной, непревзойденной глупости немецких дипломатов”.
  
  Папен выглядел ошеломленным. Его жена, по словам Сигрид Шульц, выглядела странно довольной. За столом снова воцарилась тишина — не предвкушения, как раньше, а напряженной пустоты, — пока внезапно все не попытались заполнить образовавшуюся паузу обрывками занимательной беседы.
  
  В другом мире, в другом контексте это было бы незначительным инцидентом, вспышкой едкого подшучивания, о котором легко забыли. Однако среди угнетения и Gleichschaltung нацистской Германии это было нечто гораздо более важное и символичное. После бала, как вошло в обычай, основная группа гостей удалилась в квартиру Шульц, где ее мать приготовила горы сэндвичей и где история словесного фехтования Додда была рассказана с большим и, без сомнения, пьяным размахом. Сам Додд не присутствовал, поскольку был склонен покинуть банкет как можно раньше, насколько позволял протокол, и отправиться домой, чтобы завершить вечер стаканом молока, тарелкой тушеных персиков и утешением от хорошей книги.
  
  
  НЕСМОТРЯ на МОМЕНТЫ нарастающего беспокойства, Белла Фромм нашла бал восхитительным. Такое удовольствие видеть, как вели себя нацисты после нескольких рюмок, и слушать, как они кромсали друг друга язвительными комментариями, произносимыми шепотом. В какой-то момент герцог Кобург с кинжалом в руке случайно прошла мимо Фромм, когда она разговаривала с Куртом Далюге, полицейским чиновником, которого она описала как “жестокого и безжалостного”. Герцог, казалось, хотел продемонстрировать высокомерие, но эффект, как отметил Фромм, был комично испорчен “его сутулой, похожей на карлика фигурой.”Далюге сказал Фромму, “Что Кобург ходит как на ходулях”, затем добавил с угрозой: “Может просочиться, что его бабушка обманула великого герцога с этим еврейским придворным банкиром”.
  
  В десять утра следующего дня Фромм позвонил Пулетт, но дозвонился только до ее пожилой горничной, которая сказала: “Баронесса оставила на кухне записку, чтобы ее не беспокоили”.
  
  Пулетт никогда не спала так поздно. “Внезапно я понял”, - писал Фромм.
  
  Пулетт был бы не первым евреем или недавно классифицированным неарийцем, который попытался покончить с собой после прихода Гитлера к власти. Слухи о самоубийствах были обычным явлением, и действительно, исследование, проведенное берлинской еврейской общиной, показало, что в 1932-34 годах на 100 000 евреев в Берлине приходилось 70,2 самоубийства, что резко возросло с 50,4 в 1924-26 годах.
  
  Фромм помчалась в свой гараж и как можно быстрее поехала к дому Пулетт.
  
  У двери служанка сказала ей, что Пулетт все еще спит. Фромм прошла мимо и продолжила путь, пока не дошла до спальни Пулетт. В комнате было темно. Фромм раздвинул шторы. Она нашла Пулетт лежащей в постели, дышащей, но с трудом. Рядом с кроватью, на ночном столике, лежали два пустых тюбика из-под барбитурата Веронала.
  
  Фромм также нашел записку, адресованную ей. “Я больше не могу жить, потому что знаю, что буду вынужден бросить свою работу. Ты была моим лучшим другом, Белла. Пожалуйста, возьми все мои файлы и используй их. Я благодарю тебя за всю любовь, которую ты мне подарил. Я знаю, что ты храбрый, храбрее меня, и ты должен жить, потому что у тебя есть ребенок, о котором нужно думать, и я уверен, что ты выдержишь эту борьбу гораздо лучше, чем смог бы я ”.
  
  Дом ожил. Прибыли врачи, но ничего не смогли сделать.
  
  На следующий день чиновник министерства иностранных дел позвонил Фромму, чтобы выразить свою скорбь и косвенное послание. “Фрау Белла, ” сказал он, “ я глубоко потрясен. Я знаю, насколько ужасна ваша потеря. Фрау фон Хун умерла от пневмонии”.
  
  “Чушь!” Фромм огрызнулся. “Кто тебе это сказал? Она совершила—”
  
  “Фрау Белла, пожалуйста, поймите, у нашего друга была пневмония. Дальнейшие объяснения нежелательны. Также в ваших интересах”.
  
  
  БОЛЬШИНСТВО ГОСТЕЙ СОЧЛИ бал прекрасным развлечением. “Мы все действительно хорошо провели время, ” писал Луис Лохнер в письме своей дочери в школу в Америке, “ и вечеринка была веселой”. Посол Додд, как и следовало ожидать, дал иную оценку: “Ужин был скучным, хотя присутствующая компания при других обстоятельствах могла бы быть весьма информативной”.
  
  Один результат оказался неожиданным. Вместо ожесточенного отчуждения между Доддом и Папеном возникла теплая и длительная связь. “С того дня, ” заметила Сигрид Шульц, “ сам Папен с величайшим усердием поддерживал дружбу с послом Доддом”. Поведение Папена по отношению к Шульцу также улучшилось. Она писала, что он, похоже, решил, что “по отношению ко мне будет лучше демонстрировать свои воскресные манеры”. Это, как она обнаружила, было типично для определенного типа немцев. “Всякий раз, когда они сталкиваются с кем-то, кто не потерпит их высокомерия, они спускаются со своего насеста и ведут себя прилично”, - написала она. “Они уважают характер, когда сталкиваются с ним, и если бы больше людей проявляли твердость по отношению к подручному Гитлера Папену и его приспешникам в мелких повседневных контактах, а также в крупных государственных делах, рост нацизма мог бы замедлиться”.
  
  
  РАСПРОСТРАНИЛСЯ СЛУХ Об истинной причине смерти Пулетт. После похорон Фромм провожала домой хорошая подруга, к которой она испытывала дочерние чувства, — “Мамми” фон Карнап, жена бывшего камергера кайзера и долгое время являвшаяся отличным источником информации для колонки Фромм. Несмотря на верность старой Германии, карнапы симпатизировали Гитлеру и его кампании по восстановлению силы нации.
  
  Казалось, у Мамми что-то было на уме. Через несколько мгновений она сказала: “Беллахен, мы все так шокированы тем, что новые правила возымели такой эффект!”
  
  Фромм был поражен. “Но, Мамми, ” сказал Фромм, “ неужели ты не понимаешь? Это только начало. Эта штука обернется против всех вас, кто помогал ее создавать”.
  
  Мамми проигнорировала замечание. “Фрау фон Нейрат советует вам поторопиться и креститься”, - сказала она. “В министерстве иностранных дел очень хотят избежать второго casus Poulette”.
  
  Фромм нашел это удивительным — что кто-то мог быть настолько несведущ в новых реалиях Германии, чтобы думать, что простое крещение может восстановить чей-либо статус арийца.
  
  “Бедный старый дурак!” Фромм записала в своем дневнике.
  
  
  ГЛАВА 27
  O Tannenbaum
  
  
  Это было почти Рождество. Зимнее солнце, когда оно вообще светило, лишь частично поднималось в южное небо и в полдень отбрасывало вечерние тени. С равнин налетали холодные ветры. “Берлин - это скелет, который ноет от холода”, - писал Кристофер Ишервуд, описывая зимы, которые он пережил во время своего пребывания в Берлине 1930-х годов: “Это мой собственный скелет ноет. Я чувствую в своих костях острую боль от мороза в балках подвесной железной дороги, в железе балконов, в мостах, трамвайных путях, ламповых штандартах, уборных. Железо пульсирует и сжимается, камень и кирпичи тупо ноют , штукатурка онемела.”
  
  Сумрак несколько рассеивался игрой огней на мокрых улицах — фонарями на тротуарах, витринами магазинов, фарами, тепло освещенными салонами бесчисленных трамваев — и привычными для города рождественскими объятиями. В каждом окне горели свечи, а большие деревья, подсвеченные электрическими лампочками, украшали площади, парки и самые оживленные углы улиц, отражая страсть к сезону, которую даже штурмовики не смогли подавить и фактически использовали в своих финансовых интересах. СА монополизировала продажу рождественских елок, продавая их с железнодорожных станций, якобы в интересах Winterhilfe — буквально "Зимняя помощь" — благотворительная организация СА для бедных и безработных, широко распространенная, по мнению циничных берлинцев, для финансирования вечеринок и банкетов штурмовиков, которые стали легендарными из-за их роскоши, разврата и количества выпитого шампанского. Солдаты ходили от двери к двери, неся красные ящики для пожертвований. Доноры получали маленькие значки, которые можно было прикрепить к их одежде, чтобы показать, что они пожертвовали деньги, и они обязательно носили их, оказывая тем самым косвенное давление на те храбрые или безрассудные души, которые не смогли внести свой вклад.
  
  Согласно отчету консульства, другой американец столкнулся с правительством из-за ложного доноса “лиц, которые имели на него зуб”. Это был тот момент, который спустя десятилетия станет повторяющимся мотивом в фильмах об эпохе нацизма.
  
  Примерно в половине пятого утра во вторник, 12 декабря 1933 года, американский гражданин по имени Эрвин Воллстейн стоял на железнодорожной платформе в Бреслау в ожидании поезда до Оппельна в Верхней Силезии, где он планировал провести кое-какие дела. Он уходил так рано, потому что надеялся вернуться позже в тот же день. В Бреслау он жил в одной квартире со своим отцом, который был гражданином Германии.
  
  К нему подошли двое мужчин в костюмах и назвали его по имени. Они представились офицерами гестапо и попросили его проследовать с ними на полицейский пост, расположенный на железнодорожной станции.
  
  “Мне было приказано снять верхнюю одежду, пиджак, ботинки, гетры, воротничок и галстук”, - написал Воллстайн под присягой. Затем агенты обыскали его и его вещи. Это заняло почти полчаса. Они нашли его паспорт и спросили о гражданстве. Он подтвердил, что является американским гражданином, и попросил, чтобы они уведомили американское консульство в Бреслау о его аресте.
  
  Затем агенты отвезли его на машине в Центральный полицейский участок Бреслау, где его поместили в камеру. Ему дали “скромный завтрак”. Он оставался в своей камере в течение следующих девяти часов. Тем временем его отец был арестован, а их квартира подверглась обыску. Гестапо конфисковало личную и деловую переписку и другие документы, включая два просроченных и аннулированных американских паспорта.
  
  В пять пятнадцать того же дня два агента гестапо отвели Волльштейна наверх и, наконец, зачитали ему выдвинутые против него обвинения, сославшись на доносы трех человек, которых знал Волльштейн: его квартирной хозяйки, второй женщины и слуги-мужчины, убиравшего квартиру. Его квартирная хозяйка, мисс Блейхер, обвинила его в том, что двумя месяцами ранее он сказал: “Все немцы - собаки”. Его слуга, Ричард Куне, обвинил Волльштейна в том, что тот заявил, что, если случится еще одна мировая война, он присоединится к борьбе против Германии. Третья, некая мисс Штраус, обвинила Волльштейна в том, что он одолжил ее мужу “коммунистическую книгу.”Книга, как это случилось, была написана маслом! автор - Аптон Синклер.
  
  Волльштейн провел ночь в тюрьме. На следующее утро ему разрешили встретиться лицом к лицу со своими разоблачителями. Он обвинил их во лжи. Теперь, незащищенные завесой анонимности, свидетели заколебались. “Сами свидетели, казалось, были сбиты с толку и не уверены в своих действиях”, - вспоминал Воллстейн в своих показаниях под присягой.
  
  Тем временем консул США в Бреслау сообщил об аресте в консульство в Берлине. Вице-консул Раймонд Гейст, в свою очередь, пожаловался шефу гестапо Рудольфу Дильсу и запросил полный отчет об аресте Волльштейна. В тот вечер позвонил Дильс и сказал Гейсту, что по его приказу Волльштейн будет освобожден.
  
  Вернувшись в Бреслау, двое гестаповцев приказали Волльштейну подписать заявление, в котором говорилось, что он никогда “не будет врагом германского государства”. Документ содержал великодушное предложение: если он когда-нибудь почувствует, что его безопасность под угрозой, он может подать заявление об аресте под охраной.
  
  Он был освобожден.
  
  
  МАРТА ПОСТАВИЛА перед СОБОЙ задачу обрезать семейное древо - огромную ель, установленную в бальном зале на втором этаже дома. Она заручилась помощью Бориса, Билла, дворецкого Фрица, семейного шофера и различных друзей, которые остановились, чтобы помочь. Она решила сделать елку полностью белой с серебром и поэтому купила серебряные шары, серебряную мишуру, большую серебряную звезду и белые свечи, отказавшись от электрического освещения в пользу более традиционного и бесконечно более смертоносного подхода. “В те дни, ” писала она, “ было ересью думать об электрическом освещении для дерева.” Она и ее помощники держали поблизости ведра с водой.
  
  Она писала, что ее отцу “наскучила вся эта глупость”, и он уклонился от проекта, как и ее мать, которая была занята множеством других приготовлений к празднику. Билл был в какой-то степени полезен, но имел тенденцию уходить в поисках более увлекательных занятий. Проект занял два дня и два вечера.
  
  Марте показалось забавным, что Борис был готов помочь, учитывая, что он утверждал, что не верит в существование Бога. Она улыбнулась, наблюдая, как он работает на стремянке, покорно помогая ей обрезать символ главного святого дня христианской веры.
  
  “Мой дорогой атеист, - вспомнила она, как говорила ему, - почему ты помогаешь мне наряжать рождественскую елку, чтобы отпраздновать рождение Христа?”
  
  Он засмеялся. “Это не для христиан или Христа, liebes Kind, - сказал он, - только для язычников, таких как ты и я. В любом случае, это очень красиво. Чего бы ты хотела?” Он сел на верхушку лестницы. “Ты хочешь, чтобы я положил мои белые орхидеи сверху? Или ты предпочитаешь красивую красную звезду?”
  
  Она настояла на белом.
  
  Он запротестовал. “Но красный более красивый цвет, чем белый, дорогая”.
  
  Несмотря на дерево, Бориса и общее настроение сезона, Марта чувствовала, что в ее жизни в Берлине отсутствует фундаментальный элемент. Она скучала по своим друзьям — Сэндбергу и Уайлдеру, а также по своим коллегам из Tribune — и по своему комфортабельному дому в Гайд-парке. К этому времени ее друзья и соседи, должно быть, собрались на уютные вечеринки, колядования и глинтвейн.
  
  В четверг, 14 декабря, она написала длинное письмо Уайлдеру. Она остро чувствовала, как угасает ее связь с ним. Простое знакомство с ним придавало ей уверенности, как будто благодаря преломлению она тоже обладала литературным талантом. Но она прислала ему свой короткий рассказ, и он ничего не сказал. “Ты потерял даже свой литературный интерес ко мне или, лучше сказать, твой интерес ко мне литературному (то, что от него осталось, если вообще было с чего начинать). И твоя поездка в Германию. Было ли это определенно упущено. Черт возьми, вы определенно ускользнули от меня, чтобы на мгновение вернуться к берлинскому сленгу!”
  
  Она сказала ему, что почти не писала ничего другого, хотя находила определенное удовлетворение в разговорах и написании о книгах, благодаря своей новой дружбе с Арвидом и Милдред Харнак. Вместе она сказала Уайлдеру: “Мы пришли к выводу, что мы единственные в Берлине, кто искренне интересуется писателями”. Они с Милдред начали свою книжную колонку. “Она высокая и красивая, с тяжелой копной волос медового цвета — темно-медового в некоторых оттенках .... Очень бедная, настоящая и утонченная, и не очень в фаворе, хотя семья старая и уважаемая. Действительно оазис для меня, сходящего с ума от жажды ”.
  
  Она сослалась на ощущение своего отца, что против него готовится заговор в Государственном департаменте. “Лабиринты ненависти и интриг в нашем посольстве пока не смогли заманить нас в ловушку”, - написала она.
  
  Ненависть более личного характера коснулась и ее. В Америке ее тайный брак с Бассеттом и ее столь же тайные попытки развестись с ним стали достоянием общественности. “Отвратительно то, что мои враги состряпали обо мне в Чикаго”, - сказала она Уайлдеру. В частности, одна женщина, которую Марта назвала Фанни, начала распространять особенно неприятные слухи из-за того, что Марта считала ревностью из-за публикации Мартой короткого рассказа. “Она настаивает на том, что у нас с тобой был роман, и это вернулось ко мне от двух людей. На днях я написал ей, указав на опасность необоснованной клеветы и указав, в какую переделку она может попасть ”. Она добавила: “Мне жаль ее, но это не меняет того факта, что она довольно скользкая сука”.
  
  Она стремилась передать Уайлдеру ощущение зимнего города за ее окнами, этого нового мира, в котором она оказалась. “Здесь лежит мягкий и глубокий снег — медный дымчатый туман над Берлином днем и блеск падающей луны ночью. Ночью под моим окном скрипит гравий — должно быть, зловещий Дильс из прусской тайной полиции с прекрасными губами и изможденный, наблюдает, и гравий брызжет из-под его мягких ботинок, чтобы предупредить меня. Он носит свои глубокие шрамы так же гордо, как я бы носился в венке из эдельвейсов”.
  
  Она выразила глубокую и всепроникающую печаль. “Повсюду витает запах покоя, воздух холодный, небеса хрупкие, и листья наконец-то опали. Я ношу шубу пони с кожей, похожей на полированный шелк, и муфту из ягненка. Мои пальцы покоятся в теплых глубинах. На мне жакет с серебряными блестками и тяжелые браслеты из дорогих кораллов. Я ношу на шее тройную нитевидную цепочку из лазурита и жемчуга. На моем лице мягкость и довольство, подобные вуали золотого лунного света. И я никогда за всю свою жизнь не был так одинок”.
  
  
  ХОТЯ ССЫЛКА МАРТЫ на “лабиринты ненависти” была несколько резкой, Додд действительно начал чувствовать, что в Государственном департаменте против него разворачивается кампания и что ее участниками были люди состоятельные и с традициями. Он подозревал также, что им помогали один или несколько человек из его собственного персонала, которые вполголоса предоставляли разведданные о нем и работе посольства. Додд становился все более подозрительным и настороженным, настолько, что начал писать свои самые деликатные письма от руки, потому что не доверял стенографисткам посольства в сохранении их содержания в тайне.
  
  У него были причины для беспокойства. Мессерсмит продолжал свою закулисную переписку с заместителем госсекретаря Филлипсом. Рэймонд Гейст, офицер номер два Мессерсмита (еще один выпускник Гарварда), также следил за делами Додда и посольства. Во время остановки в Вашингтоне у Гейста состоялся долгий и секретный разговор с Уилбуром Карром, начальником консульской службы, в ходе которого Гейст предоставил широкий спектр разведданных, включая подробности о буйных вечеринках, устраиваемых Мартой и Биллом, которые иногда продолжались до пяти утра. “Однажды веселье было таким великим”, - сказал Гейст Карр, что это вызвало письменную жалобу в консульство. Это побудило Гейста вызвать Билла в свой кабинет, где он предупредил его: “Если подобное поведение повторится, об этом придется сообщить официально”. Гейст также выступил с критикой деятельности посла Додда: “Посол мягок в обращении и не производит впечатления, в то время как единственный человек, который может успешно иметь дело с нацистским правительством, - это человек интеллекта и силы, который готов занять диктаторскую позицию по отношению к правительству и настаивать на выполнении своих требований. мистер Додд не в состоянии этого сделать”.
  
  Прибытие в Берлин нового человека, Джона К. Уайта, который заменит Джорджа Гордона на посту советника посольства, могло только усилить настороженность Додда. Помимо того, что Уайт был богат и склонен устраивать изысканные вечеринки, так уж случилось, что он был женат на сестре начальника отдела по связям с Западной Европой Джея Пьерпонта Моффата. Два зятя вели дружескую переписку, называя друг друга “Джек” и “Пьерпонт".” Додд не счел бы вступительную строку одного из первых писем Уайта из Берлина ужасно обнадеживающей: “Кажется, где-то здесь есть запасная пишущая машинка, так что я могу писать вам без других свидетелей”. В одном из ответов Моффат назвал Додда “любопытной личностью, диагноз которой я нахожу почти невозможным”.
  
  Чтобы еще больше усугубить клаустрофобию Додда, другой новый сотрудник, Орм Уилсон, который прибыл примерно в то же время, чтобы стать секретарем посольства, был племянником заместителя министра Филлипса.
  
  Когда Chicago Tribune напечатала статью о просьбе Додда об отпуске в следующем году, наряду с предположениями о том, что он может покинуть свой пост, Додд пожаловался Филлипсу, что кто-то в департаменте, должно быть, раскрыл его просьбу об отпуске, намереваясь причинить вред. Что особенно возмутило Додда, так это комментарий в статье, приписываемый неназванному представителю Госдепартамента. В статье говорилось: “Профессор Додд не рассматривает возможность постоянной отставки с поста посла в Германии, на этом настаивали здесь”. По извращенной логике публичности опровержение фактически подняло вопрос о судьбе Додда — ушел бы он в отставку или его вынудили покинуть свой пост? Ситуация в Берлине была достаточно сложной и без подобных спекуляций, сказал Додд Филлипсу. “Я полагаю, фон Нейрат и его коллеги были бы значительно недовольны, если бы этот отчет был направлен им”.
  
  Филлипс ответил со своей теперь знакомой текстовой ухмылкой: “Я не могу представить, кто передал Tribune информацию о вашем возможном отпуске следующей весной”, - написал он. “Конечно, никто не задавал мне такого вопроса .... Одна из главных радостей газетного мира - распускать сплетни об отставках. Временами мы все страдаем от этой фобии и не воспринимаем ее всерьез ”.
  
  В заключение Филлипс отметил, что Мессерсмит, который в то время находился в Вашингтоне в отпуске, посетил департамент. “Мессерсмит был с нами в течение нескольких дней, и у нас было несколько хороших бесед о различных этапах ситуации в Германии”.
  
  Додд был бы прав, прочитав эти последние строки с некоторой тревогой. Во время одного из таких визитов в офис Филлипса Мессерсмит предоставил то, что Филлипс описал в своем дневнике как “беглый взгляд изнутри на условия в посольстве в Берлине”. Здесь тоже всплыла тема Марты и Билла. “По-видимому, ” писал Филлипс, “ сын и дочь посла никоим образом не помогают посольству и слишком склонны к беготне по ночным клубам с некоторыми немцами не особенно хорошего положения и с прессой”.
  
  Мессерсмит также встретился с Моффатом и женой Моффата. Они втроем провели день, разговаривая о Германии. “Мы рассмотрели это со всех сторон”, - записал Моффат в своем дневнике. На следующий день они с Мессерсмитом пообедали, а несколько недель спустя встретились снова. Во время одного разговора, согласно дневнику Моффата, Мессерсмит утверждал, что был “сильно обеспокоен письмами, полученными от Додда, указывающими на то, что он настроен против своих сотрудников”.
  
  Недавно ушедший в отставку советник Додда, Джордж Гордон, оказался в длительном отпуске в Соединенных Штатах одновременно с Мессерсмитом. Хотя отношения Гордона с Доддом начались плохо, к настоящему времени Додд неохотно стал видеть в Гордоне полезное свойство. Гордон писал Додду: “Наш общий друг Г.С.М.” — имея в виду Мессерсмита — “проводит самую активную кампанию в поддержку своей кандидатуры на пост посла в Праге”. (Мессерсмит давно надеялся оставить дипломатическую службу и стать полноценным дипломатом; теперь, когда появилось посольство в Праге , он увидел такую возможность.) Гордон отметил, что в департамент начал поступать поток писем и газетных передовиц, свидетельствующих о “безупречной работе” Мессерсмита. “Всему этому был придан знакомый оттенок, - писал Гордон, - когда я услышал, что он сказал одному из высокопоставленных чиновников, что он действительно был немного смущен всеми хвалебными речами прессы в свой адрес, потому что ему не нравились подобные вещи !!!!”
  
  Гордон добавил от руки: “O sancta virginitas simplicitasque”, что по-латыни означает “Такая благочестивая девичья невинность!”
  
  
  22 ДЕКАБРЯ, в пятницу, Додда навестил Луис Лохнер, который принес тревожные новости. Сам по себе визит не был чем-то необычным, поскольку к этому времени Додд и глава бюро Associated Press стали друзьями и часто встречались, чтобы обсудить события и обменяться информацией. Лохнер сказал Додду, что высокопоставленный чиновник нацистской иерархии сообщил ему, что на следующее утро суд в Рейхстаге огласит свой вердикт и что все, кроме ван дер Люббе, будут оправданы. Это была ошеломляющая новость сама по себе и, если бы это было правдой, стала бы серьезным ударом к престижу правительства Гитлера и, в частности, к положению Джи öРинга. Это был именно тот “провал”, которого Джи ö ринг опасался. Но информатор Лохнера также узнал, что Джи öринг, все еще возмущенный дерзостью Димитрова во время их очной ставки в зале суда, теперь хотел смерти Димитрова. Его смерть должна была наступить вскоре после окончания судебного процесса. Лохнер отказался назвать свой источник, но сказал Додду, что, передавая информацию, источник надеялся предотвратить дальнейший ущерб и без того плохой международной репутации Германии. Додд полагал, что информатором был Рудольф Дильс.
  
  Лохнер разработал план, как сорвать убийство, предав его огласке, но хотел сначала передать эту идею Додду, на случай, если Додд сочтет, что дипломатические последствия будут слишком велики. Додд одобрил, но, в свою очередь, проконсультировался с сэром Эриком Фиппсом, британским послом, который также согласился с тем, что Лохнер должен продолжить.
  
  Лохнер тщательно взвесил, как осуществить свой план. Как ни странно, первоначальная идея предать гласности готовящееся убийство была подсказана ему пресс-адъютантом G öring Мартином Зоммерфельдтом, который также узнал о готовящемся убийстве. Его источником, согласно одному сообщению, был Путци Ханфштенгль, хотя вполне возможно, что Ханфштенгль узнал об этом от Дильса. Зоммерфельдт сказал Лохнеру, что по опыту знает, что “есть один способ разубедить генерала. Когда иностранная пресса утверждает о нем одно, он упрямо делает противоположное.” Зоммерфельдт предложил, чтобы Лохнер приписал историю “безупречному источнику” и подчеркнул, что убийство будет иметь “далеко идущие международные последствия”. Однако Лохнер столкнулся с затруднительным положением. Если бы он опубликовал столь подстрекательский отчет через Associated Press, он рисковал разозлить Джи Энд#246;ринга до такой степени, что Джи Энд#246; ринг мог бы закрыть берлинское бюро AP. По мнению Лохнера, было бы гораздо лучше, если бы эта история появилась в британской газете. Он, Зоммерфельдт и Ханфштенгль пересмотрели свой план.
  
  Лохнер знал, что очень зеленый репортер только что присоединился к берлинскому бюро агентства Рейтер. Он пригласил его выпить в отеле "Адлон", где вскоре к ним присоединились Ханфштенгль и Зоммерфельдт. Новый репортер наслаждался своей удачей при этом, по-видимому, случайном сближении высокопоставленных чиновников.
  
  Через несколько мгновений Лохнер упомянул Зоммерфельдту слух об угрозе в адрес Димитрова. Зоммерфельдт, согласно плану, изобразил удивление — несомненно, Лохнер ошибся, потому что Джи öринг был человеком чести, а Германия была цивилизованной страной.
  
  Репортер Reuters знал, что это большая история, и попросил у Зоммерфельдта разрешения процитировать его опровержение. С большой неохотой Зоммерфельдт согласился.
  
  Сотрудник агентства Рейтер помчался записывать свою историю.
  
  Ближе к вечеру того же дня сообщение попало в британские газеты, сказал Лохнер Додду. Лохнер также показал Додду телеграмму для иностранной прессы от Геббельса, в которой Геббельс, выступая в качестве представителя правительства, отрицал существование какого-либо заговора с целью убийства Димитрова. Джи öринг опубликовал свое собственное опровержение, отвергнув обвинение как “ужасный слух”.
  
  23 декабря, как и предсказывал Лохнер, председательствующий судья на процессе в Рейхстаге огласил вердикт суда, оправдав Димитрова, Торглера, Попова и Танева, но признав ван дер Люббе виновным в “государственной измене, подстрекательстве к мятежу и попытке обычного поджога".” Суд приговорил его к смертной казни, одновременно заявив — несмотря на массу свидетельств обратного — “что сообщников ван дер Люббе следует искать в рядах коммунистической партии, что коммунизм, следовательно, виновен в поджоге Рейхстага, что немецкий народ стоял в начале 1933 года на грани хаоса, в который коммунисты пытались его завести, и что немецкий народ был спасен в последний момент”.
  
  Окончательная судьба Димитрова, однако, оставалась неясной.
  
  
  НАКОНЕЦ НАСТУПИЛ ДЕНЬ Рождества. Гитлер был в Мюнхене; Г öринг, Нейрат и другие высокопоставленные чиновники также покинули Берлин. В городе было тихо, по-настоящему спокойно. Трамваи напоминали игрушки под деревом.
  
  В полдень все Додды отправились в семейном "Шевроле" и нанесли неожиданный визит Лохнерам. Луис Лохнер написал в циклическом письме своей дочери в Америку: “Мы сидели вместе и пили кофе, когда внезапно вся семья Доддов — посол, миссис Додд, Марта и юный мистер Додд — ворвалась к нам, как снег на голову, просто чтобы пожелать нам счастливого Рождества. Это было ужасно мило с их стороны, не так ли? Мистер Додд нравится мне тем больше, чем больше я с ним работаю; он человек глубокой культуры и наделен одним из самых острых умов, с которыми мне приходилось контактировать ”. Лохнер описал миссис Додд в роли “милой, женственной женщины, которая ... как и ее муж, предпочитает встречаться с семьей друзей, а не заниматься всеми дипломатическими мелочами. Додды не притворяются светскими львами, и я восхищаюсь ими за это ”.
  
  Додд провел несколько минут, любуясь елкой Лохнеров и другими украшениями, затем отвел Лохнера в сторону и спросил о последних новостях по делу Димитрова.
  
  По словам Лохнера, Димитрову пока, по-видимому, не причинили вреда. Он также сообщил, что его высокопоставленный источник, личность которого он по-прежнему не раскрывает Додду, поблагодарил его за то, что он так ловко разобрался с этим вопросом.
  
  Однако Додд опасался дальнейших последствий. Он оставался убежден, что Дильс сыграл ключевую роль в раскрытии заговора. Додд продолжал удивляться Дильсу. Он знал о своей репутации первоклассного циника и оппортуниста, но снова и снова убеждался, что он честный человек, достойный уважения. Действительно, именно Дильс ранее в этом месяце убедил Геринга и Гитлера объявить рождественскую амнистию для заключенных концентрационных лагерей, которые не были закоренелыми преступниками или явно опасными для государственной безопасности. Точные мотивы Дильса неизвестны, но он считал то время, когда он переходил из лагеря в лагерь, отбирая заключенных для освобождения, одним из лучших моментов в своей карьере.
  
  Додд опасался, что Дильс, возможно, зашел слишком далеко. В своей записи в дневнике на Рождество Додд написал: “Шеф тайной полиции совершил чрезвычайно опасную вещь, и я не удивлюсь позже, узнав, что его отправили в тюрьму”.
  
  Путешествуя в тот день по городу, Додд вновь был поражен “необычной” склонностью немцев к рождественским выставлениям напоказ. Он видел рождественские елки повсюду, на каждой общественной площади и в каждом окне.
  
  “Можно подумать, ” писал он, “ что немцы верили в Иисуса или практиковали его учение!”
  
  
  
  1934
  
  
  
  
  ЧАСТЬ V
  Беспокойство
  
  
  
  
  Гитлер и его величество (фото предоставлено на стр. 5.1)
  
  ГЛАВА 28
  Январь 1934
  
  
  O 9 января главный обвиняемый на процессе в Рейхстаге Маринус ван дер Люббе получил сообщение от государственного обвинителя о том, что на следующий день он должен быть обезглавлен.
  
  “Спасибо, что рассказали мне”, - сказал ван дер Люббе. “Увидимся завтра”.
  
  Палач был в цилиндре и фраке и, в особо изысканном стиле, в белых перчатках. Он использовал гильотину.
  
  Казнь Ван дер Люббе поставила четкую, хотя и кровавую точку в саге о пожаре в Рейхстаге и тем самым ликвидировала источник турбулентности, который сотрясал Германию с февраля прошлого года. Теперь любой, кто чувствовал необходимость положить конец, мог указать на официальный акт государства: ван дер Люббе устроил пожар, и теперь ван дер Люббе мертв. Димитров, все еще живой, должен был быть доставлен самолетом в Москву. Путь для восстановления Германии был свободен.
  
  В начале года Германия, на поверхностном уровне, действительно казалась более стабильной, к большому разочарованию иностранных наблюдателей и дипломатов, которые все еще лелеяли веру в то, что экономическое давление приведет к краху гитлеровского режима. В конце своего первого года на посту канцлера Гитлер казался более рациональным, почти примирительным, и зашел так далеко, что намекнул, что он мог бы поддержать какую-то форму пакта о ненападении с Францией и Великобританией. Энтони Иден, лорд-хранитель печати Великобритании, отправился в Германию, чтобы встретиться с ним, и, как и Додд, уехал под впечатлением от искренности Гитлера в желании мира. Сэр Эрик Фиппс, посол Великобритании в Германии, записал в своем дневнике: “Герр Гитлер, казалось, испытывал искреннюю симпатию к мистеру Идену, которому, безусловно, удалось вывести на поверхность этого странного существа определенные человеческие качества, которые для меня до сих пор упорно оставались дремлющими”. В письме Торнтону Уайлдеру Марта написала: “Гитлер определенно становится лучше”.
  
  Это ощущение надвигающейся нормальности было очевидно и в других сферах. Официальный подсчет безработных показал быстрое сокращение с 4,8 миллиона в 1933 году до 2,7 миллиона в 1934 году, хотя в значительной степени это было связано с такими мерами, как предоставление двух рабочих мест двум мужчинам и агрессивной пропагандистской кампанией, которая стремилась отбить у женщин охоту работать. “Дикие” концентрационные лагеря были закрыты, отчасти благодаря шефу гестапо Рудольфу Дильсу. В имперском министерстве внутренних дел поговаривали о том, чтобы вообще покончить с охраной и концентрационными лагерями.
  
  Даже Дахау, казалось, стал цивилизованным. 12 февраля 1934 года представитель квакеров Гилберт Л. Макмастер отправился посетить лагерь после того, как получил разрешение повидаться с заключенным, шестидесятидвухлетним бывшим депутатом рейхстага по имени Джордж Саймон, который был арестован за то, что был социалистом. Макмастер сел на поезд в Мюнхене и полчаса спустя сошел в деревне Дахау, которую он назвал “деревней художников”. Оттуда он шел еще полчаса, чтобы добраться до лагеря.
  
  Он был удивлен тем, что обнаружил. “Из этого лагеря поступило больше сообщений о зверствах, чем из любого другого в Германии”, - писал он. “Однако внешний вид лучше, чем в любом лагере, который я видел”. Бывший пороховой завод, на территории которого располагался лагерь, был построен во время прошлой мировой войны. “Там были хорошие дома для химиков и офицеров; казармы для рабочих были более стабильными, и весь завод отапливался паром”, - заметил Макмастер. “Это заставляет Дахау казаться лучше оборудованным для комфорта заключенных, особенно в холодную погоду, чем временный лагерь в старом заводском или фермерском доме. На самом деле внешний вид целого больше напоминает постоянное учреждение, чем лагерь ”.
  
  Заключенный Саймон вскоре был доставлен в караульное помещение для встречи с Макмастером. На нем был серый тюремный костюм, и он выглядел здоровым. “У него не было жалоб, ” писал Макмастер, - за исключением того, что он сильно страдал от острого ревматизма”.
  
  Позже в тот же день Макмастер поговорил с полицейским чиновником, который сказал ему, что в лагере содержалось две тысячи заключенных. Только двадцать пять человек были евреями, и они, настаивал чиновник, содержались под стражей за политические преступления, а не из-за их религии. Макмастер, однако, слышал сообщения о том, что в нем содержалось по меньшей мере пять тысяч заключенных и что от сорока до пятидесяти были евреями, из которых только “один или двое” были арестованы за политические преступления; другие были арестованы по доносам людей, “которые хотели навредить им в бизнесе, и других, потому что их обвинили в общении с нееврейскими девушками”. Он был удивлен, услышав, как чиновник сказал, что рассматривает лагеря “как временные и был бы рад тому дню, когда с ними можно будет покончить”.
  
  Макмастер обнаружил, что в Дахау даже есть определенная красота. “Утро было очень холодным”, - писал он. “Накануне вечером был такой густой туман, что я с трудом нашел свой отель. Этим утром было идеально голубое небо, баварские цвета были белыми для облаков и голубыми для баварского неба, а ночной туман покрыл деревья толстым слоем инея.” Все было покрыто блестящим кружевом ледяных кристаллов, которые придавали лагерю неземной вид, как из сказки. На солнце березы на окружающих пустошах превратились в бриллиантовые шпили.
  
  Но, как и во многих ситуациях в новой Германии, внешний вид Дахау был обманчив. Чистота и эффективность лагеря имели мало общего с желанием гуманно обращаться с заключенными. В июне прошлого года офицер СС по имени Теодор Эйке принял командование Дахау и составил свод правил, который позже стал образцом для всех лагерей. Изданные 1 октября 1933 года новые правила кодифицировали отношения между охранниками и заключенными и тем самым перевели акт наказания из сферы импульсивности и каприза в плоскость, где дисциплина стала систематической, беспристрастной и предсказуемой. Теперь все, по крайней мере, знали правила, но правила были суровыми и явно не оставляли места для жалости.
  
  “Терпимость означает слабость”, - написал Эйке во введении к своим правилам. “В свете этой концепции наказание будет безжалостным всякий раз, когда этого потребуют интересы отечества”. Мелкие правонарушения влекли за собой избиения тростью и заключение в одиночную камеру. Даже ирония дорого стоила. Восемь суток одиночного заключения и “двадцать пять ударов” были назначены “любому, кто делал пренебрежительные или ироничные замечания в адрес члена СС, намеренно игнорировал предписанные знаки уважения или любым другим способом демонстрировал нежелание подвергаться дисциплинарным мерам".” Общий пункт, статья 19, касался “случайных наказаний”, которые должны были включать выговоры, избиения и “привязывание к кольям”. В другом разделе излагались правила повешения. Смерть была наказанием для любого, кто “с целью агитации” обсуждал политику или был застигнут на встрече с другими. Даже сбор “правдивой или ложной информации о концентрационном лагере” или получение такой информации или разговор об этом с другими могут привести к повешению заключенного. “Если заключенный попытается сбежать, - писал Эйке, “ он должен быть застрелен без предупреждения.”Стрельба также была необходимой реакцией на восстания заключенных. “Предупредительные выстрелы, - писал Эйке, - запрещены в принципе”.
  
  Эйке позаботился о том, чтобы все новые охранники прошли полную идеологическую обработку, как позже подтвердит один из его стажеров, Рудольф Х öсс. Эсэсовец стал охранником в Дахау в 1934 году и вспоминал, как Эйке неоднократно отбарабанивал домой одно и то же сообщение. “Какая бы то ни было жалость к ‘врагам государства’ была недостойна эсэсовца. В рядах СС не было места людям с мягким сердцем, и любому такому не мешало бы поскорее удалиться в монастырь. Он мог использовать только жестких, решительных людей, которые безжалостно выполняли каждый приказ ”. Искусный ученик, эсэсовец, впоследствии стал комендантом Освенцима.
  
  
  На ПЕРВЫЙ ВЗГЛЯД, преследование евреев, казалось, также ослабло. “Внешне Берлин во время моего недавнего пребывания там представлял собой обычный вид”, - писал Дэвид Дж. Швейцер, высокопоставленный чиновник Американского объединенного распределительного комитета, получившего прозвище the Joint, еврейской благотворительной организации. “Воздух не заряжен, преобладает общая вежливость”. Евреи, которые бежали в течение предыдущего года, теперь фактически начали возвращаться, писал он. Около десяти тысяч евреев, уехавших в начале 1933 года, вернулись к началу 1934 года, хотя эмиграция за границу — четыре тысячи евреев в 1934 году — также продолжалась. “Это настолько соответствует реальной ситуации или так хорошо замаскировано, что я слышал, как один американец, который только что провел неделю, переезжая в соседнюю страну, заметил, что он не мог видеть, что на самом деле произошло что-то, что так взбудоражило внешний мир”.
  
  Но Швейцер понимал, что это по большей части иллюзия. Открытое насилие против евреев, похоже, действительно отступило, но на его место пришло более тонкое угнетение. “Чего наш друг не смог разглядеть по внешним признакам, так это трагедии, которая ежедневно постигает тех, кто работает, и которые постепенно теряют свои позиции”, - писал Швейцер. Он привел пример берлинских универмагов, как правило, принадлежащих евреям и укомплектованных ими. “В то время как, с одной стороны, можно наблюдать еврейский универмаг, как обычно переполненный как неевреями, так и евреями, в самом соседнем универмаге можно наблюдать полное отсутствие ни одного сотрудника-еврея”. Аналогичным образом, ситуация варьировалась от общины к общине. В одном городе евреев могли изгнать, в то время как в соседнем городе евреи и неевреи продолжали “жить бок о бок со своими соседями и заниматься своими делами, насколько это было возможно, беспрепятственно”.
  
  Аналогичным образом Швейцер обнаружил расхождения во взглядах среди еврейских лидеров Берлина. “Единственная тенденция заключается в том, что надеяться не на что, что все обязательно станет хуже”, - писал он. “Другая тенденция, однако, совершенно противоположна, но столь же определенна, а именно тенденция, возникающая в результате мышления в терминах марта 1934 года вместо марта 1933 года, примирения с нынешней ситуацией, принятия статуса неизбежного, приспособления к вращению в своих собственных ограниченных кругах и надежды, что так же, как ситуация изменилась с марта 1933 по март 1934 года, она продолжит улучшаться благоприятным образом”.
  
  
  ПРОДОЛЖАЮЩИЕСЯ ЗАЯВЛЕНИЯ ГИТЛЕРА о мире представляли собой самый вопиющий официальный обман. Любой, кто пытался путешествовать по сельской местности за пределами Берлина, сразу понимал это. Раймонд Гейст, исполняющий обязанности генерального консула, регулярно совершал такие поездки, часто на велосипеде. “До конца 1933 года, во время моих частых экскурсий, я обнаружил за пределами Берлина почти на каждой дороге, ведущей из города, новые крупные военные объекты, включая тренировочные поля, аэропорты, казармы, испытательные полигоны, зенитные станции и тому подобное”.
  
  Даже недавно прибывший Джек Уайт осознал истинную реальность происходящего. “Любой, кто выезжает за город в воскресенье, может увидеть коричневорубашечников, шуршащих в лесу”, - сказал он своему шурину Моффату.
  
  Уайт был поражен, узнав, что юная дочь его друга была обязана проводить каждую среду после обеда, практикуясь в искусстве метания ручных гранат.
  
  
  ВНЕШНЯЯ НОРМАЛЬНОСТЬ Германии также маскировала усиливающийся конфликт между Гитлером и Röhm. Додд и другие, кто провел время в Германии, прекрасно знали, что Гитлер намеревался увеличить численность регулярной армии, рейхсвера, несмотря на явные запреты Версальского договора, и что капитан R öhm из СА хотел, чтобы любое увеличение включало в себя включение целых подразделений СА, что было частью его кампании по получению контроля над вооруженными силами страны. Министр обороны Бломберг и высшие генералы армии ненавидели R öhm и презирали его неотесанные легионы штурмовиков в коричневых рубашках. Джи Энд#246;ринг также ненавидел R öhm и видел в его стремлении к власти угрозу собственному контролю Джи Энд#246;ринга над новыми военно-воздушными силами Германии, его гордостью и радостью, над созданием которых он сейчас тихо, но энергично работал.
  
  Что оставалось неясным, так это то, какой именно позиции придерживался Гитлер по этому вопросу. В декабре 1933 года Гитлер сделал Р. öХ.М. членом своего кабинета. В канун Нового года он отправил R öhm теплое приветствие, опубликованное в прессе, в котором он похвалил своего давнего союзника за создание столь эффективного легиона. “Ты должен знать, что я благодарен судьбе, которая позволила мне назвать такого человека, как ты, моим другом и братом по оружию”.
  
  Однако вскоре после этого Гитлер приказал Рудольфу Дильсу составить отчет о бесчинствах, совершенных СА, и о гомосексуальной практике Р.Х.М. и его окружения. Позже Дильс утверждал, что Гитлер также просил его убить Р öхм и некоторых других “предателей”, но он отказался.
  
  Президент Гинденбург, предполагаемый последний сдерживающий фактор против Гитлера, казалось, не замечал нарастающего давления внизу. 30 января 1934 года Гинденбург выступил с публичным заявлением, в котором поздравил Гитлера с “большим прогрессом”, которого Германия достигла за год, прошедший с момента его вступления на пост канцлера. “Я уверен, - писал он, - что в наступающем году вы и ваши коллеги по работе успешно продолжите и с Божьей помощью завершите великую работу по восстановлению Германии, которую вы так энергично начали, на основе нового, счастливо достигнутого национального единства немецкого народа”.
  
  Итак, год начался с внешнего ощущения грядущих лучших времен, а для Доддсов - с новой серии вечеринок и банкетов. Официальные приглашения прибыли на распечатанных открытках в конвертах, за которыми, как всегда, последовали схемы рассадки гостей. Нацистское руководство предпочитало неуклюжую расстановку, при которой столы образовывали большую прямоугольную подкову, а гости располагались внутри и снаружи помещения. Те, кто сидел вдоль внутреннего фланга, провели вечер в бездне социального дискомфорта, наблюдаемые сзади своими другими гостями. Одно из таких приглашений поступило для Додда и его семьи от их соседа капитана Р. öх.М.
  
  Позже у Марты была причина сохранить копию таблицы рассадки. Röhm, Хаушерр, или хозяин, сидел на вершине подковы и имел полный обзор всех, кто сидел перед ним. Додд сидел справа от R ö ее величества, на почетной позиции. Прямо через стол от R öhm, на самом неудобном сиденье в "подкове", сидел Генрих Гиммлер, который его ненавидел.
  
  
  ГЛАВА 29
  Снайперская стрельба
  
  
  В Вашингтоне заместитель госсекретаря Филлипс вызвал Джея Пьерпонта Моффата в свой кабинет, “чтобы прочитать целую серию писем от посла Додда”, как отметил Моффат в своем дневнике. Среди них были недавние письма, в которых Додд повторял свои жалобы на богатство офицеров дипломатической службы и количество евреев в его штате, а также одно, в котором осмеливался предлагать внешнюю политику, которую должна проводить Америка. Нация, писал Додд, должна отбросить свою “праведную отчужденность”, потому что “еще одна борьба не на жизнь, а на смерть в Европе обеспокоила бы всех нас — особенно если бы она проходила параллельно с аналогичным конфликтом на Дальнем Востоке (как, я полагаю, и было достигнуто соглашение на тайных конклавах).”Додд признал нежелание Конгресса вмешиваться в дела за рубежом, но добавил: “Я, однако, думаю, что факты имеют значение, даже если мы их ненавидим”.
  
  Хотя Филлипс и Моффат разочаровались в Додде, они признали, что имели ограниченную власть над ним из-за его отношений с Рузвельтом, которые позволяли Додду обходить Госдепартамент и напрямую общаться с президентом, когда он того пожелает. Теперь, в кабинете Филлипса, они прочитали письма Додда и покачали головами. “Как обычно, ” записал Моффат в своем дневнике, “ он всем недоволен”. В одном из писем Додд описал двух сотрудников своего посольства как “компетентных, но неквалифицированных”, что побудило Моффата съязвить, “Что бы это ни значило”.
  
  В среду, 3 января, Филлипс, его тон был отстраненным и надменным, написал Додду, чтобы ответить на некоторые жалобы Додда, одна из которых касалась перевода племянника Филлипса, Орма Уилсона, в Берлин. Прибытие Уилсона в ноябре прошлого года вызвало всплеск конкурентной борьбы в посольстве. Филлипс теперь упрекал Додда за то, что тот не справился с ситуацией лучше. “Я надеюсь, вам не составит труда пресечь любые дальнейшие разговоры нежелательного характера среди членов вашего персонала”.
  
  Что касается неоднократной жалобы Додда на рабочие привычки и квалификацию сотрудников дипломатической службы, Филлипс написал: “Признаюсь, я не в состоянии понять ваше чувство, что ‘кто-то в Министерстве поощряет людей к ошибочным взглядам и поведению”.
  
  Он процитировал прошлое наблюдение Додда о том, что в канцелярском персонале посольства было слишком много евреев, но заявил, что “несколько сбит с толку” относительно того, как решить проблему. Ранее Додд сказал ему, что не хочет никого переводить, но теперь, похоже, он это сделал. “Вы желаете каких-либо переводов?” Спросил Филлипс. Он добавил: “Если ... расовый вопрос нуждается в исправлении с учетом особых условий в Германии, Департамент вполне может сделать это по вашей конкретной рекомендации”.
  
  
  В ТУ ЖЕ СРЕДУ в Берлине Додд написал Рузвельту письмо, которое, по его мнению, было настолько деликатным, что он не только написал его от руки, но и отправил сначала своему другу полковнику Хаусу, чтобы Хаус мог лично передать его президенту. Додд настаивал на том, чтобы Филлипса сняли с должности заместителя госсекретаря и назначили на другую должность, возможно, где-нибудь послом. Он предложил Париж и добавил, что отъезд Филлипса из Вашингтона “немного ограничил бы преобладающий там фаворитизм”.
  
  Он написал: “Не думайте, что у меня есть какие-то личные корыстные побуждения или какие-то личные обиды по какому-либо поводу. Я надеюсь” — надеюсь — “только общественная служба мотивирует [это] письмо”.
  
  
  ГЛАВА 30
  Предчувствие
  
  
  М артха увлеклась Борисом. Ее французский любовник Арман Берар, обнаружив, что отошел на второй план, опечалился. Дильс тоже отступил, хотя и оставался частым компаньоном.
  
  В начале января Борис организовал свидание с Мартой, которое привело к одной из самых необычных романтических встреч, которые она когда-либо испытывала, хотя она заранее не предупреждала о том, что должно было произойти, за исключением просьбы Бориса надеть его любимое платье из золотистого шелка с открытыми плечами, глубоким и откровенным вырезом, плотно облегающее талию. Она добавила ожерелье из янтаря и букетик гардений, который предоставил Борис.
  
  Фриц, дворецкий, приветствовал Бориса у входной двери, но прежде чем он успел объявить о присутствии русского, Борис взбежал по лестнице на первый этаж. Фриц последовал за ним. Марта как раз в это время шла по коридору к лестнице, как она написала в подробных воспоминаниях о том вечере. Увидев ее, Борис опустился на одно колено.
  
  “О, моя дорогая!” сказал он по-английски. Затем по-немецки: “Ты выглядишь потрясающе”.
  
  Она была в восторге и слегка смущена. Фриц ухмыльнулся. Борис подвел ее к своему "Форду" — к счастью, верх был поднят из—за холода - и отвез их в ресторан Horcher's на Лютерштрассе, в нескольких кварталах к югу от Тиргартена. Это был один из лучших ресторанов Берлина, специализирующийся на дичи, и, как говорили, любимое место G öring, где можно пообедать. Он также был описан в коротком рассказе 1929 года популярной тогда писательницы Джины Каус как место, куда стоит отправиться, если вашей целью было соблазнение. Вы могли бы расположиться на одной из его кожаных банкеток, а через несколько столиков там был бы Джи öринг, блистающий в своей нынешней униформе. В другое время здесь могли бы быть известные писатели, художники и музыканты, а также видные еврейские финансисты и ученые, но к этому моменту большинство из них бежали или внезапно оказались в изоляции в обстоятельствах, которые не позволяли проводить дорогостоящие ночи в городе. Однако ресторан продолжал существовать, как будто не замечая, что что-то изменилось во внешнем мире.
  
  Борис забронировал отдельный зал, где они с Мартой щедро поужинали копченым лососем, икрой, черепаховым супом и курицей в стиле, получившем название “киевский”. На десерт у них были баварские сливки с коньяком. Они пили шампанское и водку. Марте понравились еда, напитки, изысканная обстановка, но она была озадачена. “Зачем все это, Борис?” - спросила она его. “Что мы празднуем?”
  
  В ответ он только улыбнулся. После ужина они поехали на север и свернули на Тиргартенштрассе, как будто направлялись к дому Доддсов, но вместо того, чтобы остановиться там, Борис продолжал вести машину. Они ехали вдоль границы парка, поросшей темным лесом, пока не достигли Бранденбургских ворот и Унтер-ден-Линден, ее двухсотфутовая ширина была забита автомобилями, чьи фары превратили ее в платиновую аллею. В одном квартале к востоку от ворот Борис остановился у советского посольства по адресу Унтер-ден-Линден, 7. Он провел Марту в здание и по нескольким коридорам, затем вверх по лестнице, пока они не оказались перед дверью без таблички.
  
  Он улыбнулся и открыл дверь, затем отступил в сторону, пропуская ее. Он включил настольную лампу и зажег две красные свечи. Поначалу комната напомнила ей студенческую резиденцию в общежитии, хотя Борис сделал все, что мог, чтобы превратить ее в нечто большее. Она увидела стул с прямой спинкой, два кресла и кровать. Поверх подушки он расстелил вышитую скатерть, которая, как он определил, была привезена с Кавказа. На столе у окна стоял самовар для приготовления чая.
  
  В одном углу комнаты, в книжном шкафу, Марта нашла коллекцию фотографий Владимира Ленина, сосредоточенных вокруг одного большого портрета, на котором он был изображен в манере, которой Марта раньше не видела, как друг, запечатленный на моментальном снимке, а не как Ленин с суровым лицом советской пропаганды. Здесь также лежало несколько брошюр на русском языке, одна с блестящим названием, как перевел Борис, “Рабоче-крестьянские инспекционные группы”. Борис назвал все это своим “уголком Ленина”, советским эквивалентом религиозных изображений, которые православные русские традиционно вешали высоко в одном из углов комнаты. “У моего народа, как ты, возможно, читала в русских романах, которые ты любишь, раньше были и все еще есть уголки с иконами”, - сказал он ей. “Но я современный русский, коммунист!”
  
  В другом углу она нашла второе святилище, но центральным элементом этого, как она увидела, была она сама. Борис назвал это место своим “уголком Марты”. Ее фотография стояла на маленьком столике, мерцая в красном мерцании одной из свечей Бориса. Он также разложил несколько ее писем и другие фотографии. Увлеченный фотограф-любитель, он сделал много снимков во время их путешествий по Берлину. Там также были сувениры — льняной носовой платок, который она подарила ему, и стебель дикой мяты с их пикника в сентябре 1933 года, теперь высохший, но все еще источающий слабый привкус. И здесь тоже была резная деревянная статуэтка монахини, которую она прислала ему в ответ на его трех обезьянок “не смотри на зло” — за исключением того, что Борис дополнил монахиню аксессуарами, добавив крошечный нимб, сделанный из тонкой золотой проволоки.
  
  Совсем недавно он добавил сосновые шишки и свежесрезанные вечнозеленые ветки в свой алтарь Марты, и они наполнили комнату ароматом леса. Он включил их, как он сказал ей, чтобы символизировать, что его любовь к ней была “вечно зеленой”.
  
  “Боже мой, Борис, ” засмеялась она, “ ты романтик! Подобает ли это поступать такому твердому коммунисту, как ты?”
  
  Рядом с Лениным он сказал ей: “Я люблю тебя больше всех”. Он поцеловал ее обнаженное плечо и внезапно стал очень серьезным. “Но на случай, если вы еще не поняли, ” сказал он, “ моя партия и страна всегда должны быть на первом месте”.
  
  Внезапная перемена, выражение его лица — и снова Марта рассмеялась. Она сказала Борису, что понимает. “Мой отец думает о Томасе Джефферсоне почти так же, как вы о Ленине”, - сказала она.
  
  Они уже устраивались поудобнее, как вдруг дверь тихо открылась, и вошла светловолосая девочка, которой Марте показалось около девяти лет. Она сразу поняла, что это, должно быть, дочь Бориса. Ее глаза были точь-в-точь как у ее отца — “необыкновенные, светящиеся глаза”, — писала Марта, - хотя во многих других отношениях она казалась совсем непохожей на него. Ее лицо было некрасивым, и ей недоставало неудержимого веселья ее отца. Она выглядела мрачной. Борис встал и подошел к ней.
  
  “Почему здесь так темно?” спросила его дочь. “Мне это не нравится”.
  
  Она говорила по-русски, а Борис переводил. Марта подозревала, что девочка знала немецкий, учитывая ее школьное образование в Берлине, но сейчас она говорила по-русски из раздражения.
  
  Борис включил верхний свет, голую лампочку. Ее резкий свет мгновенно рассеял романтическую атмосферу, которую ему удалось создать с помощью своих свечей и святынь. Он сказал своей дочери пожать Марте руку, и девочка сделала это, хотя и с явной неохотой. Марта сочла враждебность девочки неприятной, но понятной.
  
  Девушка спросила ее по-русски: “Почему ты так нарядилась?”
  
  Борис объяснил, что это та Марта, о которой он ей рассказывал. Она была так красиво одета, сказал он, потому что это был ее самый первый визит в советское посольство и, следовательно, особый случай.
  
  Девушка оценивающе посмотрела на Марту. Появился намек на улыбку. “Она очень хорошенькая”, - сказала девушка. “Но она слишком худая”.
  
  Борис объяснил, что, тем не менее, Марта была здорова.
  
  Он посмотрел на часы. Было почти десять часов. Он посадил дочь к себе на колени, крепко прижал ее к себе и нежно провел рукой по ее волосам. Они с Мартой говорили о тривиальных вещах, в то время как девушка пристально смотрела на Марту. Через несколько мгновений Борис перестал гладить ее по волосам и обнял, подавая знак, что ей пора ложиться спать. Она присела в реверансе и на ворчливом, тихом немецком сказала: “Auf Wiedersehen, фр &##228;улейн Марта”.
  
  Борис взял девушку за руку и вывел ее из комнаты.
  
  В его отсутствие Марта более тщательно обследовала его жилище и продолжила делать это после его возвращения. Время от времени она поглядывала в его сторону.
  
  “Ленин был очень человечным”, - сказал он, улыбаясь. “Он бы понял вашу точку зрения”.
  
  Они лежали на кровати и обнимали друг друга. Он рассказал ей о своей жизни — как его отец бросил семью и как в шестнадцать лет он вступил в Красную гвардию. “Я хочу, чтобы у моей дочери была более легкая жизнь”, - сказал он. Он хотел того же для своей страны. “У нас не было ничего, кроме тирании, войны, революции, террора, гражданской войны, голода. Если на нас снова не нападут, у нас может появиться шанс создать что-то новое и уникальное в истории человечества. Ты понимаешь?”
  
  Временами, когда он рассказывал свою историю, по его щекам текли слезы. Теперь она привыкла к этому. Он рассказал ей о своих мечтах на будущее.
  
  “Затем он прижал меня к своему телу”, - писала она. “От ключицы до пупка его покрывали волосы медового цвета, мягкие, как пух .... Действительно, это было прекрасно для меня и дало мне глубокое чувство тепла, комфорта и близости ”.
  
  Когда вечер подошел к концу, он заварил чай и налил его в традиционную чашку из прозрачного стекла в металлической оправе.
  
  “Итак, моя дорогая, - сказал он, - за последние несколько часов ты немного вкусила русского вечера”.
  
  
  “КАК я МОГЛА СКАЗАТЬ ЕМУ, ” писала она позже, “ что это был один из самых странных вечеров, которые я когда-либо проводила в своей жизни?” Дурное предчувствие омрачило ее радость. Она задавалась вопросом, неужели Борис, так увлекшись ею — создав свой уголок Марты в посольстве и осмелившись привести ее в свои личные апартаменты, — каким-то образом нарушил неписаный запрет. Она почувствовала, что какой-то “недоброжелательный глаз” обратил на это внимание. “Это было, - вспоминала она, - как будто темный ветер проник в комнату”.
  
  Поздно вечером того же дня Борис отвез ее домой.
  
  
  ГЛАВА 31
  Ночные кошмары
  
  
  В жизни Доддов произошли неуловимые изменения. Когда-то они чувствовали себя свободными говорить все, что пожелают, в своем собственном доме, теперь они испытывали новое и непривычное стеснение. В этом их жизни отражали более широкие миазмы, наполняющие город за их садовой стеной. Начала распространяться обычная история: один мужчина звонит другому и в ходе их разговора случайно спрашивает: “Как поживает дядя Адольф?” Вскоре после этого тайная полиция появляется у его двери и настаивает, чтобы он доказал, что у него действительно есть дядя Адольф и что вопрос на самом деле не был зашифрованным упоминанием Гитлера. Немцы неохотно останавливались на общих лыжных базах, опасаясь, что могут заговорить во сне. Они откладывали операции из-за ослабляющего действия анестетика. Сны отражали окружающую тревогу. Одному немцу приснилось, что человек из СА пришел к нему домой и открыл дверцу его духовки, которая затем повторила все негативные высказывания домашних в адрес правительства. После знакомства с жизнью в нацистской Германии Томас Вулф писал: “Здесь была целая нация ... зараженная заразой вездесущего страха. Это был своего рода ползучий паралич, который исказил и разрушил все человеческие отношения ”.
  
  Евреи, конечно, испытали это наиболее остро. Опрос тех, кто бежал из Германии, проведенный с 1993 по 2001 год социальными историками Эриком А. Джонсоном и Карлом-Хайнцем Рубандом, показал, что 33 процента испытывали “постоянный страх перед арестом”. Среди тех, кто жил в маленьких городах, более половины вспомнили, что испытывали такой страх. Однако большинство граждан- неевреев утверждали, что испытывали мало страха — в Берлине, например, только 3 процента назвали свой страх перед арестом постоянным, — но они не чувствовали себя полностью в своей тарелке. Скорее, большинство немцев испытали своего рода отголосок нормальности. Среди них возникло осознание того, что их способность вести нормальную жизнь “зависела от их принятия нацистского режима, от того, что они не поднимали головы и не вели себя подозрительно”. Если бы они подчинялись правилам, позволяли себе быть “скоординированными”, они были бы в безопасности — хотя опрос также выявил удивительную тенденцию среди берлинцев-неевреев время от времени выходить за рамки. Около 32 процентов вспомнили, что рассказывали антинацистские анекдоты, а 49 процентов заявили, что слушали незаконные радиопередачи из Великобритании и других стран. Однако они осмеливались совершать подобные нарушения только наедине или среди доверенных друзей, поскольку понимали, что последствия могут быть смертельными.
  
  Поначалу для Доддов все это было настолько ново и неправдоподобно, что казалось почти забавным. Марта впервые рассмеялась, когда ее подруга Милдред Фиш Харнак настояла, чтобы они пошли в ванную для приватного разговора. Милдред считала, что в ванных комнатах, обставленных скудно, труднее установить подслушивающие устройства, чем в загроможденной гостиной. Даже тогда Милдред “шептала почти неслышно”, - писала Марта.
  
  Именно Рудольф Дильс первым рассказал Марте о несмешной реальности зарождающейся культуры слежки в Германии. Однажды он пригласил ее в свой офис и с явной гордостью показал ей набор оборудования, используемого для записи телефонных разговоров. Он заставил ее поверить, что подслушивающее устройство действительно было установлено в канцелярии посольства США и в ее доме. Распространенное мнение гласило, что нацистские агенты прятали свои микрофоны в телефонах, чтобы прослушивать разговоры в соседних комнатах. Однажды поздно ночью Дильс, казалось, подтвердил это. Они с Мартой пошли танцевать. Позже, по прибытии к ней домой, Дильс проводил ее наверх, в библиотеку, чтобы выпить. Ему было не по себе, и он хотел поговорить. Марта схватила большую подушку, затем прошла через комнату к письменному столу своего отца. Дильс, озадаченный, спросил, что она делает. Она сказала ему, что собирается положить подушку на телефон. Дильс медленно кивнул, вспоминала она, и “зловещая улыбка тронула его губы”.
  
  Она рассказала об этом своему отцу на следующий день. Новость удивила его. Хотя он смирился с фактом перехвата почты, прослушивания телефонов и телеграфных линий, а также с вероятностью подслушивания в канцелярии, он никогда бы не подумал, что правительство настолько наглое, чтобы разместить микрофоны в частной резиденции дипломата. Однако он отнесся к этому серьезно. К настоящему времени он видел достаточно неожиданного поведения Гитлера и его подчиненных, чтобы показать ему, что возможно все. Марта вспомнила, что он набил картонную коробку ватой и использовал ее, чтобы прикрыть свой телефон, когда разговор в библиотеке переходил на конфиденциальную территорию.
  
  По прошествии времени Додды столкнулись с аморфной тревогой, которая проникала в их дни и постепенно меняла образ их жизни. Перемены происходили медленно, появляясь подобно бледному туману, который проскальзывал в каждую щель. Казалось, это испытывал каждый, кто жил в Берлине. Вы начали по-другому думать о том, с кем вы встречались за ланчем и, если уж на то пошло, какое кафе é или ресторан вы выбрали, потому что ходили слухи о том, какие заведения были излюбленными целями агентов гестапо — например, бар в "Адлоне". Вы задержались на перекрестках еще на один-два удара, чтобы посмотреть, не появились ли лица, которые вы видели на последнем углу, на этом. В самых обычных обстоятельствах ты говорил осторожно и уделял внимание окружающим так, как никогда раньше. Берлинцы стали практиковать то, что стало известно как “немецкий взгляд” — der deutsche Blick — быстрый взгляд во все стороны при встрече с другом или знакомой на улице.
  
  Домашняя жизнь Доддсов становилась все менее и менее спонтанной. Особенно они стали не доверять своему дворецкому Фрицу, который умел передвигаться бесшумно. Марта подозревала, что он подслушивал, когда у нее в доме были друзья и любовники. Всякий раз, когда он появлялся посреди семейной беседы, разговор увядал и становился бессвязным, почти бессознательной реакцией.
  
  Возвращение семьи после каникул и выходных всегда омрачалось вероятностью того, что в их отсутствие были установлены новые устройства, обновленные старые. “Ни за что на свете нельзя холодными словами описать на бумаге, что этот шпионаж может сделать с человеком”, - писала Марта. Это подавляло рутинный дискурс — “семейные собрания и свобода слова и действий были настолько ограничены, что мы потеряли даже малейшее сходство с нормальной американской семьей. Всякий раз, когда мы хотели поговорить, нам приходилось заглядывать за углы и за двери, высматривать телефон и говорить шепотом ”. Напряжение от всего этого сказывалось на матери Марты. “Время шло, а ужас усиливался, - писала Марта, - ее вежливость и милосердие по отношению к нацистским чиновникам, с которыми она была вынуждена встречаться, принимать гостей и сидеть рядом, стали таким тяжелым бременем, что она едва могла это выносить”.
  
  Марта в конце концов обнаружила, что использует элементарные коды в общении с друзьями, что становится все более распространенной практикой по всей Германии. Ее подруга Милдред использовала код для писем домой, в которых она составляла предложения, которые означали противоположное тому, что обозначали сами слова. Посторонним было трудно понять, что такая практика стала обычной и необходимой. Американский профессор, который был другом Доддов, Питер Олден, написал Додду 30 января 1934 года, чтобы сообщить ему, что он получил сообщение от своего шурина из Германии, в котором тот описал код, который он планировал использовать во всей дальнейшей переписке. Слово “дождь” в любом контексте означало бы, что его поместили в концентрационный лагерь. Слово “снег” означало бы, что его пытали. “Это кажется абсолютно невероятным”, - сказал Олден Додду. “Если вы думаете, что это действительно что-то вроде плохой шутки, я хотел бы знать, не могли бы вы упомянуть об этом в письме ко мне”.
  
  Осторожный ответ Додда был попыткой намеренного умолчания, хотя смысл его был ясен. Он пришел к убеждению, что даже дипломатическая переписка перехватывалась и читалась немецкими агентами. Предметом растущей озабоченности было количество немецких служащих, которые работали в консульстве и посольстве. Внимание консульских чиновников привлек, в частности, один клерк: Генрих Рошоль, давний сотрудник, помогавший готовить отчеты для американского коммерческого атташе é, чьи офисы находились на втором этаже консульства на Бельвештрассе. В свободное время Рошолл основал пронацистская организация, Ассоциация бывших немецких студентов в Америке, которая выпустила публикацию под названием Rundbriefe . Недавно Рохолл был обнаружен при попытке “выяснить содержание конфиденциальных отчетов коммерческого атташеé”, согласно меморандуму, который исполняющий обязанности генерального консула Гейст отправил в Вашингтон. “У него также были беседы с другими немецкими сотрудниками, которые помогают в репортажной работе, и он намекнул им, что их работа должна быть во всех отношениях благоприятной для нынешнего режима”. В одном из выпусков Rundbriefe Гейст нашел статью, в которой “делались пренебрежительные намеки на посла, а также на мистера Мессерсмита”. Для Гейста это стало последней каплей. Сославшись на “открытый акт нелояльности клерка к своим начальникам”, Гейст уволил его.
  
  Додд понял, что лучший способ поговорить с кем-либо по-настоящему наедине - это встретиться на прогулке в Тиргартене, как Додд часто делал со своим британским коллегой сэром Эриком Фиппсом. “В 11:30 я буду гулять по Герман-Герингштрассе рядом с Тиргартеном”, - сказал Додд Фиппсу по телефону однажды в десять часов утра. “Не могли бы вы встретиться со мной там и немного поговорить?"”И Фиппс, в другой раз, отправил Додду написанную от руки записку с просьбой: “Не могли бы мы встретиться завтра утром в 12 часов на Зигесаллее между Тиргартенштрассе и Шарлоттенбургским шоссе, на правой стороне (если идти отсюда)?”
  
  
  Неизвестно, ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ЛИ ПОДСЛУШИВАЮЩИЕ УСТРОЙСТВА были установлены в посольстве и в доме Доддсов, но характерным фактом было то, что Доддсы стали воспринимать нацистскую слежку как вездесущую. Несмотря на то, что это восприятие все больше сказывалось на их жизни, они верили, что у них есть одно существенное преимущество перед своими немецкими сверстниками — им не причинят физического вреда. Однако собственный привилегированный статус Марты не давал защиты ее друзьям, и здесь у Марты была особая причина для беспокойства из-за характера мужчин и женщин, с которыми она подружилась.
  
  Ей приходилось быть особенно осторожной в своих отношениях с Борисом — как представителем правительства, поносимого нацистами, он, вне всякого сомнения, был объектом слежки, — а также с Милдред и Арвидом Харнак, которые все больше выступали против нацистского режима и делали первые шаги к созданию свободной ассоциации мужчин и женщин, приверженных сопротивлению нацистской власти. “Если бы я была с людьми, которые были бы достаточно смелы или безрассудны, чтобы выступать в оппозиции к Гитлеру, - писала Марта в своих мемуарах, - я провела бессонные ночи, задаваясь вопросом, зарегистрировал ли разговор диктофон или телефон, или люди следили и подслушивали”.
  
  Той зимой 1933-34 годов ее тревога переросла в своего рода ужас, который, по ее словам, “граничил с истерикой”. Никогда еще она не испытывала такого страха. Она лежала в своей собственной постели, в своей собственной комнате, с родителями наверху, объективно в максимальной безопасности, и все же, когда тени, отбрасываемые тусклыми уличными фонарями снаружи, играли на потолке, она не могла избавиться от ужаса, окрасившего ночь.
  
  Она услышала, или ей показалось, что услышала, скрип туфель на твердой подошве по гравию на подъездной дорожке внизу, звук неуверенный и прерывистый, как будто кто-то наблюдал за ее спальней. Днем многочисленные окна в ее комнате приносили свет и краски; ночью они вызывали ощущение уязвимости. Лунный свет отбрасывал движущиеся тени на лужайки и дорожки, а также на высокие колонны входных ворот. Иногда по ночам ей казалось, что она слышит разговоры шепотом, даже отдаленные выстрелы, хотя днем она могла отрицать это как результат ветра, дующего по гравию, и обратных срабатываний двигателя.
  
  Но все было возможно. “Я часто испытывала такой ужас, ” писала она, “ что иногда будила свою мать и просила ее прийти и поспать в моей комнате”.
  
  
  ГЛАВА 32
  Штормовое предупреждение
  
  
  В феврале 1934 года до Додда дошли слухи, которые предполагали, что конфликт между Гитлером и капитаном Р öхм достиг нового уровня интенсивности. Слухи были вполне обоснованными.
  
  Ближе к концу месяца Гитлер предстал перед собранием высших офицеров СА ее величества, СС Генриха Гиммлера и регулярной армии, рейхсвера. Вместе с ним на возвышении присутствовали его величество и министр обороны Бломберг. Атмосфера в зале была напряженной. Все присутствующие знали о тлеющем конфликте между СА и армией и ожидали, что Гитлер займется этим вопросом.
  
  Сначала Гитлер заговорил о более широких вопросах. Германия, заявил он, нуждалась в большем пространстве для расширения, “большем жизненном пространстве для нашего избыточного населения”. И Германия, сказал он, должна быть готова принять это. “Западные державы никогда не уступят нам это жизненно важное пространство”, - сказал Гитлер. “Вот почему может возникнуть необходимость в серии решающих ударов — сначала на Западе, а затем на Востоке”.
  
  После дальнейших уточнений он обратился к R öhm. Все в комнате знали об амбициях R öhm. Несколькими неделями ранее R öhm сделал официальное предложение о том, чтобы рейхсвер, СА и СС были объединены в рамках единого министерства, оставив недосказанным, но подразумевало, что он сам должен быть ответственным министром. Теперь, глядя прямо на R öhm, Гитлер сказал: “СА должна ограничиться своей политической задачей”.
  
  Röhm сохранял выражение безразличия. Гитлер продолжил: “Военный министр может обратиться к СА с просьбой о пограничном контроле и о предвоенном инструктаже”.
  
  Это тоже было унижением. Гитлер не только возлагал на СА явно бесславные задачи пограничного контроля и подготовки, но и явно ставил Röhm в подчиненное положение по сравнению с Бломбергом как получателем приказов, а не инициатором. Röhm по-прежнему никак не реагировал.
  
  Гитлер сказал: “Я ожидаю от СА лояльного выполнения порученной ему работы”.
  
  Закончив свою речь, Гитлер повернулся к Р öхм, взял его за руку и сжал ладонь. Каждый посмотрел в глаза другого. Это был срежиссированный момент, призванный продемонстрировать примирение. Гитлер ушел. Выполняя свою роль, Р. öХ.М. пригласил собравшихся офицеров на обед в свою каюту. Банкет, в типичном для СА стиле, был роскошным, сопровождался потоком шампанского, но атмосфера была какой угодно, только не праздничной. В подходящий момент R öhm и его люди из SA встали, чтобы подать сигнал о том, что обед подошел к концу. Щелкнули каблуки, лес рук взметнулся в гитлеровском приветствии, Прозвучал лай Хайль, и армейские лидеры покинули город.
  
  Рöхм и его люди остались позади. Они выпили еще шампанского, но настроение у них было мрачное.
  
  Для R öhm высказывания Гитлера представляли собой предательство их долгого сотрудничества. Гитлер, казалось, забыл решающую роль, которую штурмовики сыграли в приведении его к власти.
  
  Теперь, ни к кому конкретно, R öhm сказал: “Это был новый Версальский договор”. Несколько мгновений спустя он добавил: “Гитлер? Если бы только мы могли избавиться от этой безвольной тряпки ”.
  
  Бойцы СА задержались еще немного, обмениваясь гневными реакциями на речь Гитлера — все это засвидетельствовал старший офицер СА по имени Виктор Лутце, которого это глубоко встревожило. Несколько дней спустя Лутце сообщил об этом эпизоде Рудольфу Гессу, на тот момент одному из ближайших помощников Гитлера, который убедил Лутце лично встретиться с Гитлером и все ему рассказать.
  
  Выслушав рассказ Лутце, Гитлер ответил: “Нам придется дать этому делу созреть”.
  
  
  ГЛАВА 33
  “Меморандум о беседе с Гитлером”
  
  
  Радостное предвкушение Ди Одда предстоящего отпуска было омрачено двумя неожиданными требованиями. Первое произошло в понедельник, 5 марта 1934 года, когда он был вызван в кабинет министра иностранных дел Нейрата, который сердито потребовал, чтобы он что-то сделал, чтобы остановить инсценированный суд над Гитлером, назначенный на два дня позже в нью-йоркском Мэдисон-сквер-Гарден. Судебный процесс был организован Американским еврейским конгрессом при поддержке Американской федерации труда и пары десятков других еврейских и антинацистских организаций. Этот план настолько возмутил Гитлера , что он приказал Нейрату и его дипломатам в Берлине и Вашингтоне остановить его.
  
  Одним из результатов стала серия официальных протестов, ответов и меморандумов, которые показали как чувствительность Германии к внешнему мнению, так и то, на что были вынуждены пойти официальные лица США, чтобы избежать прямой критики Гитлера и его партии. Степень сдержанности была бы комичной, если бы ставки не были столь высоки и не вызывали вопрос: почему Государственный департамент и президент Рузвельт так неохотно выражали в откровенных выражениях то, что они на самом деле чувствовали к Гитлеру в то время, когда подобные выражения явно могли оказать мощное влияние на его престиж в мире?
  
  
  ПОСОЛЬСТВО ГЕРМАНИИ В ВАШИНГТОНЕ впервые узнало о запланированном судебном процессе несколькими неделями ранее, в феврале, благодаря рекламе в New York Times . Посол Германии в Соединенных Штатах Ханс Лютер незамедлительно пожаловался государственному секретарю Халлу, чей ответ был осторожным: “Я заявил, что сожалею о возникновении этих разногласий между людьми в его стране и в моей; что я уделю этому вопросу все должное внимание, насколько это возможно и оправдано при всех обстоятельствах”.
  
  1 марта 1934 года человек номер два в посольстве Германии Рудольф Ляйтнер встретился с сотрудником Госдепартамента по имени Джон Хикерсон и призвал его “сделать что-нибудь, чтобы предотвратить этот судебный процесс из-за его плачевных последствий для общественного мнения Германии, если он состоится”. Хикерсон ответил, что из-за “наших конституционных гарантий свободы выражения мнений” федеральное правительство ничего не может сделать, чтобы остановить это.
  
  Лейтнеру было трудно это понять. Он сказал Хикерсону, “что, если бы обстоятельства изменились на противоположные, правительство Германии, несомненно, нашло бы способ ‘остановить такое разбирательство’”.
  
  На этот счет у Хикерсона не было сомнений. “Я ответил, - писал Хикерсон, - что, насколько я понимаю, правительство Германии не так ограничено в действиях, которые оно может предпринять в таких вопросах, как американское правительство”.
  
  На следующий день, в пятницу, 2 марта, посол Лютер провел вторую встречу с госсекретарем Халлом, чтобы выразить протест против судебного процесса.
  
  Сам Халл предпочел бы, чтобы инсценировки судебного процесса не было. Это осложняло ситуацию и могло еще больше снизить готовность Германии платить по своим долгам. В то же время ему не нравился нацистский режим. Хотя он избегал каких-либо прямых заявлений с критикой, он получил определенное удовольствие, сообщив послу Германии, что люди, которым предстояло выступить на суде, “ни в малейшей степени не находились под контролем федерального правительства”, и поэтому Государственный департамент был бессилен вмешаться.
  
  Именно тогда министр иностранных дел Нейрат вызвал Додда к себе в кабинет. Нейрат заставил его ждать десять минут, что Додд “заметил и возмутился”. Задержка напомнила ему о резкости Нейрата в октябре прошлого года после его речи в День Колумба о Гракхе и Цезаре.
  
  Нейрат вручил ему aide-m émoire — письменное заявление, данное одним дипломатом другому, обычно по серьезному вопросу, когда устная передача может исказить предполагаемое сообщение. Этот был неожиданно несдержан и угрожал. Он назвал запланированный инсценированный судебный процесс “злонамеренной демонстрацией” и привел пример аналогичных "оскорбительных выражений”, имевших место в Соединенных Штатах в течение предыдущего года, описав их как “боевые действия, равносильные прямому вмешательству во внутренние дела другой страны.” Документ также атаковал продолжающийся еврейско-американский бойкот немецких товаров, продвигаемый Американским еврейским конгрессом. Играя на опасениях Америки по поводу дефолта по немецким облигациям, оно заявило, что бойкот сократил платежный баланс Германии с Соединенными Штатами до такой степени, что “выполнение обязательств немецких компаний перед их американскими кредиторами стало возможным лишь частично”.
  
  Нейрат закончил выступление адъютанта Муара, заявив, что из-за инсценировки судебного процесса “поддержание дружеских отношений, искренне желаемых обоими правительствами, становится из-за этого чрезвычайно затруднительным”.
  
  Прочитав это, Додд спокойно объяснил, что в Америке “никто не может помешать частному или публичному собранию”, чего немцы, казалось, совершенно не могли понять. Додд также намекнул, что Германия сама навлекла на себя эти проблемы с связями с общественностью. “Я напомнил министру, что здесь все еще происходят многие вещи, шокирующие иностранное общественное мнение”.
  
  После встречи Додд телеграфировал госсекретарю Халлу и сообщил ему, что инсценированный судебный процесс произвел “необычайное впечатление” на правительство Германии. Додд приказал своим сотрудникам перевести aide-méмуара Нейрата и только после этого отправил его в Халл по почте.
  
  Утром перед инсценировкой судебного процесса посол Германии Лютер снова попытался остановить это. На этот раз он позвонил заместителю госсекретаря Уильяму Филлипсу, который также сказал ему, что ничего нельзя сделать. Лютер потребовал, чтобы министерство немедленно объявило, “что ничто из того, что должно было быть сказано на собрании, не будет отражать точку зрения правительства”.
  
  Здесь Филлипс тоже возразил. Для подготовки такого заявления осталось недостаточно времени, пояснил он; он добавил, что госсекретарю было бы неуместно пытаться предугадать, что выступающие скажут или не скажут на суде.
  
  Лютер предпринял последнюю попытку и попросил, чтобы Государственный департамент, по крайней мере, опубликовал такое опровержение на следующее утро после суда.
  
  Филлипс сказал, что не может поручить это департаменту, но “возьмет этот вопрос на рассмотрение”.
  
  Суд проходил, как и планировалось, под охраной 320 полицейских в форме Нью-Йорка. Внутри Мэдисон-сквер-Гарден сорок детективов в штатском сновали среди двадцати тысяч присутствующих. Среди двадцати “свидетелей”, дававших показания во время процесса, были раввин Стивен Уайз, мэр Фиорелло Ла Гуардиа и бывший государственный секретарь Бейнбридж Колби, который выступил со вступительным словом. Суд признал Гитлера виновным: “Мы заявляем, что правительство Гитлера вынуждает немецкий народ отвернуться от цивилизации к устаревшему и варварскому деспотизму, который угрожает продвижению человечества к миру и свободе и представляет собой настоящую угрозу цивилизованной жизни во всем мире”.
  
  На пресс-конференции на следующий день Филлипс заявил, что у него “нет других комментариев, кроме как вновь подчеркнуть частный характер собрания и то, что на нем не присутствовал ни один член Администрации”.
  
  Филлипс и другие официальные лица обратили свое внимание на другие вопросы. Однако, как вскоре стало очевидно, Германия все еще не была готова оставить этот вопрос без внимания.
  
  
  ВТОРЫМ НЕПРИЯТНЫМ ЗАДАНИЕМ, которое Додду пришлось выполнить перед отъездом, была встреча с Гитлером. Он получил приказ от госсекретаря Халла, предписывающий ему передать канцлеру тревогу Америки по поводу всплеска нацистской пропаганды, недавно развязанной в Соединенных Штатах. Путци Ханфштенгль организовал встречу, которая должна была быть частной и засекреченной — только Гитлер и Додд, — и вот, в среду, 7 марта, незадолго до часа дня, Додд снова оказался в рейхсканцелярии, направляясь в кабинет Гитлера мимо обычного состава охраны, щелкающей пальцами и отдающей честь.
  
  Сначала Додд спросил Гитлера, есть ли у него личное послание для Рузвельта, которое Додд мог бы передать лично при встрече с президентом в Вашингтоне.
  
  Гитлер сделал паузу. Он мгновение смотрел на Додда.
  
  “Я вам очень обязан, ” сказал он, - но это застает меня врасплох, и я хотел бы, чтобы вы дали мне время обдумать эту тему и позволили мне поговорить с вами снова”.
  
  Додд и Гитлер несколько минут беседовали о безобидных вещах, прежде чем Додд перешел к насущному вопросу — “неудачной пропаганде, которая была сделана в Соединенных Штатах”, как рассказал Додд в меморандуме, который он составил после встречи.
  
  Гитлер “изобразил удивление”, - написал Додд, а затем попросил рассказать подробности.
  
  В течение последних десяти дней, сказал ему Додд, в Соединенных Штатах начала распространяться нацистская брошюра, которая содержала то, что Додд описал как “призыв к немцам в других странах всегда считать себя немцами и проявлять моральную, если не политическую, преданность отечеству”. Додд сравнил ее с аналогичной пропагандой, распространявшейся в Соединенных Штатах в 1913 году, задолго до того, как Америка вступила в прошлую войну.
  
  Гитлер вспылил. “Ах, - рявкнул он, “ это все еврейская ложь; если я узнаю, кто это делает, я немедленно вышвырну его из страны”.
  
  После этого разговор перешел к более широкому, более ядовитому обсуждению “еврейской проблемы”. Гитлер осудил всех евреев и обвинил их в любых недобрых чувствах, возникших в Америке по отношению к Германии. Он пришел в ярость и воскликнул: “Будь прокляты евреи!”
  
  Учитывая ярость Гитлера, Додд счел благоразумным воздержаться от поднятия темы инсценированного судебного процесса, который должен был состояться позже в тот же день по нью-йоркскому времени. Гитлер также не упомянул об этом.
  
  Вместо этого Додд обратился к тому, как можно решить еврейскую ситуацию мирным и гуманным путем. “Вы знаете, что еврейская проблема существует и в других странах”, - сказал Додд Гитлеру. Додд продолжил описывать, как Государственный департамент неофициально поощрял новую организацию, созданную Лигой Наций под руководством Джеймса Г. Макдональда, недавно назначенного верховного комиссара по делам беженцев из Германии, для переселения евреев, как выразился Додд, “без особых страданий”.
  
  Гитлер отклонил это с ходу. По его словам, попытка провалится, независимо от того, сколько денег соберет комиссия. Евреи, по его словам, превратят это в оружие для “нападения на Германию и создания бесконечных проблем”.
  
  Додд возразил, что нынешний подход Германии наносит большой ущерб репутации страны в Америке. Как ни странно, теперь Додд стремился найти своего рода золотую середину с диктатором. Он сказал Гитлеру: “Вы знаете, что ряд высоких постов в нашей стране в настоящее время занимают евреи, как в Нью-Йорке, так и в Иллинойсе”. Он назвал несколько “выдающихся справедливых евреев”, в том числе Генри Моргентау-младшего, министра финансов при Рузвельте с января. Додд объяснил Гитлеру, “что там, где вопрос о чрезмерной активности евреев в университетской или официальной жизни создавал проблемы, нам удалось перераспределить должности таким образом, чтобы не нанести большого ущерба, и что богатые евреи продолжали поддерживать учреждения, которые ограничивали число евреев, занимавших высокие посты”. Додд привел один из таких примеров в Чикаго и добавил: “Евреи в Иллинойсе не представляли серьезной проблемы”.
  
  Додд в своем меморандуме объяснил: “Моя идея состояла в том, чтобы предложить процедуру, отличную от той, которой придерживались здесь, — конечно, никогда не давая конкретных советов”.
  
  Гитлер резко ответил, что “59 процентов всех должностей в России занимали евреи; что они разрушили эту страну и что они намеревались разрушить Германию”. Более разъяренный, чем когда-либо, Гитлер провозгласил: “Если они продолжат свою деятельность, мы полностью покончим со всеми ними в этой стране”.
  
  Это был странный момент. Вот Додд, скромный джефферсоновец, воспитанный рассматривать государственных деятелей как разумных существ, сидел перед лидером одной из великих европейских наций, когда этот лидер впал почти в истерику от ярости и угрожал уничтожить часть собственного населения. Это было необычно, совершенно чуждо его опыту.
  
  Додд спокойно вернул разговор к восприятию Америки и сказал Гитлеру, “что общественное мнение в Соединенных Штатах твердо убеждено в том, что немецкий народ, если не их правительство, милитаристичны, если не сказать воинственны на самом деле” и что “у большинства жителей Соединенных Штатов есть ощущение, что Германия намеревается однажды начать войну”. Додд спросил: “Есть ли для этого какие-либо реальные основания?”
  
  “Для этого нет абсолютно никаких оснований”, - сказал Гитлер. Его гнев, казалось, утих. “Германия хочет мира и сделает все, что в ее силах, чтобы сохранить мир; но Германия требует и будет иметь равные права в вопросе вооружений”.
  
  Додд предупредил, что Рузвельт придавал большое значение уважению существующих национальных границ.
  
  На этот счет, сказал Гитлер, позиция Рузвельта соответствует его собственной, и за это он заявил, что “очень благодарен”.
  
  Что ж, спросил Додд, рассмотрит ли Германия возможность участия в новой международной конференции по разоружению?
  
  Гитлер отмахнулся от вопроса и снова напал на евреев. Именно они, обвинил он, способствовали распространению представления о том, что Германия хочет войны.
  
  Додд отвел его назад. Согласился бы Гитлер с двумя пунктами: что “ни одна нация не должна пересекать границы другой нации и что все европейские нации должны согласиться с созданием надзорной комиссии и уважать решения такого органа?”
  
  Да, сказал Гитлер и сделал это, как заметил Додд, “от души”.
  
  Позже Додд написал описание Гитлера в своем дневнике. “Он романтически настроен и наполовину информирован о великих исторических событиях и людях в Германии”. У него было “полукриминальное” прошлое. “Он определенно говорил в ряде случаев, что народ выживает, сражаясь, и умирает в результате мирной политики. Его влияние является и было полностью воинственным”.
  
  Как же тогда можно согласовать это с многочисленными заявлениями Гитлера о мирных намерениях? Как и прежде, Додд верил, что Гитлер был “совершенно искренен” в своем желании мира. Теперь, однако, посол понял, как и Мессерсмит до него, что истинной целью Гитлера было выиграть время, чтобы позволить Германии перевооружиться. Гитлер хотел мира только для подготовки к войне. “В глубине его сознания, ” писал Додд, “ живет старая немецкая идея доминирования в Европе с помощью войны”.
  
  
  ДОДД ГОТОВИЛСЯ К СВОЕМУ ПУТЕШЕСТВИЮ. Хотя ему предстояло отсутствовать два месяца, он планировал оставить свою жену Марту и Билла в Берлине. Он будет скучать по ним, но ему не терпелось сесть на корабль, направляющийся в Америку, на свою ферму. Менее радостной была перспектива встреч, которые ему придется посетить в Государственном департаменте сразу по прибытии. Он планировал воспользоваться возможностью и продолжить свою кампанию по повышению эгалитарности дипломатической службы, напрямую столкнувшись с членами Клуба Pretty Good:
  
  Заместители госсекретаря Филлипс, Моффат, Карр и набирающий все большее влияние помощник госсекретаря Самнер Уэллс, еще один выпускник Гарварда и доверенное лицо Рузвельта (фактически паж на свадьбе Рузвельта в 1905 году), который сыграл важную роль в разработке президентской политики добрососедства. Додд хотел бы вернуться в Америку с каким—нибудь конкретным доказательством того, что его подход к дипломатии — его интерпретация мандата Рузвельта служить образцом американских ценностей - оказал смягчающее влияние на гитлеровский режим, но все, что он накопил до сих пор, - это отвращение к Гитлеру и его заместителям и скорбь по утраченной Германии из его воспоминаний.
  
  Однако незадолго до его отъезда появился проблеск света, который ободрил его и показал, что его усилия не пропали даром. 12 марта чиновник министерства иностранных дел Германии Ханс-Генрих Дикхофф объявил на заседании Немецкого пресс-клуба, что отныне Германия будет требовать выдачи ордера перед любым арестом и что печально известная тюрьма Колумбия Хаус будет закрыта. Додд считал, что он лично имеет большое отношение к ордену.
  
  Он был бы менее воодушевлен, узнав о личной реакции Гитлера на их последнюю встречу, как записал Путци Ханфштенгль. “Додд не произвел никакого впечатления”, - написал Ханфштенгль. “Гитлер был почти жалостлив”. После встречи Гитлер сказал: “Спокойной ночи, Додд. Он с трудом говорит по-немецки и вообще ничего не понимает”.
  
  Что довольно близко соответствовало реакции Джея Пьерпонта Моффата в Вашингтоне. В своем дневнике Моффат записал: “Посол Додд, совершенно без каких-либо инструкций, обсудил с Гитлером идею президента о ненападении и прямо спросил его, примет ли он участие в международной конференции для обсуждения этого. Откуда у посла возникла идея, что мы хотим провести еще одну международную конференцию, остается загадкой ”.
  
  С явным раздражением Моффат написал: “Я рад, что он скоро возвращается в отпуск”.
  
  
  НОЧЬЮ ПЕРЕД отъездом Додд поднялся в свою спальню и обнаружил Фрица, дворецкого, пакующим его чемоданы. Додд разозлился. Он не доверял Фрицу, но дело было не в этом. Скорее, усилия Фрица разрушили его собственные джефферсоновские инстинкты. Додд написал в своем дневнике: “Я не думаю, что для мужчины позорно самому собирать чемоданы”.
  
  Во вторник, 13 марта, он и вся его семья отправились в Гамбург, расположенный в 180 милях к северо-западу от Берлина, где он попрощался со всеми и устроился в своей каюте на борту лайнера SS "Манхэттен" компании United States Lines.
  
  
  ДОДД БЫЛ СЧАСТЛИВ НА ПЛАВУ, когда гнев немецкого правительства по поводу инсценировки судебного процесса вспыхнул снова. Третий рейх, казалось, просто не мог оставить проблему без внимания.
  
  В день отплытия Додда, спустя целых шесть дней после суда, посол Лютер в Вашингтоне снова посетил госсекретаря Халла. Согласно рассказу Халла, Лютер протестовал против “таких оскорбительных действий народа одной страны против правительства и его должностных лиц другой страны”.
  
  К этому моменту Халл начал терять терпение. После формального выражения сожаления и повторения того, что инсценировка судебного процесса не имела никакого отношения к правительству США, он предпринял хитрую атаку. “Я заявил далее, что верю в то, что народы каждой страны в будущем будут проявлять такую сдержанность, которая позволит им воздерживаться от чрезмерных или неподобающих проявлений или демонстраций в связи с действиями народов другой страны. Я стремился прояснить эту последнюю завуалированную ссылку на Германию. Затем я добавил в целом, что мир, похоже, в значительной степени находится в состоянии брожения, в результате чего люди в большем количестве стран, чем в одной, не мыслят и не действуют нормально ”.
  
  Десять дней спустя, среди снежной бури, немецкий посол вернулся еще раз, более сердитый, чем когда-либо. Когда Лютер вошел в кабинет Халла, секретарь язвительно заметил, что он надеется, что посол “чувствует себя не так прохладно, как снег, падающий снаружи”.
  
  Используя выражения, которые Халл охарактеризовал как “почти жестокие”, Лютер провел следующие сорок пять минут, гневно цитируя список “оскорбительных выражений американских граждан в адрес правительства Гитлера”.
  
  Халл выразил свое сожаление по поводу того, что Америка стала мишенью немецкой критики, но затем отметил, что, по крайней мере, “мое правительство было не одиноко в этой ситуации; что практически все правительства, окружающие Германию, а также правительства в его стране и вокруг нее, похоже, также находились в довольно явной немилости по той или иной причине; и что его правительство в нынешнем составе, по некоторым причинам, казалось, было почти полностью изолировано от всех стран, хотя я и не намекал, что оно было хоть в чем-то виновато в одном случае. Я сказал, что, однако, было бы неплохо, чтобы его правительство проверило условия своей изоляции и увидело, в чем проблема или ошибка ”.
  
  Халл также указал, что отношения Америки с предыдущими правительствами Германии были “одинаково приятными”, и заявил, что “проблемы, на которые жаловались, возникли только во время правления нынешнего правительства, к большому нашему личному и официальному сожалению”. Он был осторожен, чтобы отметить, что, безусловно, это было простым “совпадением”.
  
  Халл намекнул, что вся проблема исчезла бы, если бы Германия “только смогла добиться прекращения этих сообщений о телесных повреждениях, которые постоянно поступали в Соединенные Штаты из Германии и вызывали горькое негодование у многих людей здесь”.
  
  Халл написал: “Мы явно имели в виду преследование евреев на протяжении всего разговора”.
  
  Неделю спустя госсекретарь Халл произвел то, что оказалось последним залпом по этому вопросу. Он, наконец, получил перевод сообщения помощника Майра Нейрата, переданного Додду. Теперь была очередь Халла злиться. Он послал своего собственного адъютанта мéмуара, чтобы тот был лично доставлен Нейрату поверенным в делах в Берлине Джоном К. Уайтом, который руководил посольством в отсутствие Додда.
  
  Упрекнув Нейрата в “резком тоне, необычном для дипломатического общения”, которым отличался адъютант немца майор Муар, Халл прочитал ему краткую лекцию об американских принципах.
  
  Он писал: “Хорошо известно, что свободное вероисповедание, свобода слова и печати, а также право на мирные собрания не только гарантированы нашим гражданам Конституцией Соединенных Штатов, но и являются убеждениями, глубоко укоренившимися в политическом сознании американского народа”. И все же, писал Халл, Нейрат в своем aide-m émoire описал инциденты, когда Германия считала, что правительству США следовало пренебречь этими принципами. “Таким образом, представляется, что точки зрения двух правительств в отношении вопросов свободы слова и собраний непримиримы, и что любое обсуждение этого различия не может улучшить отношения, которые правительство Соединенных Штатов желает сохранить на настолько дружественной основе, насколько того требуют общие интересы двух народов”.
  
  И, таким образом, наконец-то битва за инсценировку судебного процесса подошла к концу, дипломатические отношения были холодными, но неповрежденными. И снова никто в правительстве США не сделал никакого публичного заявления ни в поддержку судебного процесса, ни с критикой гитлеровского режима. Оставался вопрос: чего все боялись?
  
  Американский сенатор Миллард Э. Тайдингс из Мэриленда пытался заставить Рузвельта выступить против преследований евреев, представив в Сенат резолюцию, в которой президенту предписывалось “довести до сведения правительства Германского рейха недвусмысленное заявление о глубоких чувствах удивления и боли, которые испытывает народ Соединенных Штатов, узнав о дискриминации и притеснениях, налагаемых Рейхом на своих еврейских граждан”.
  
  Меморандум Государственного департамента по резолюции, написанный другом Додда Р. Уолтоном Муром, помощником государственного секретаря, проливает свет на нежелание правительства. Изучив резолюцию, судья Мур пришел к выводу, что она может лишь поставить Рузвельта “в неловкое положение”. Мур объяснил: “Если бы он отказался выполнить просьбу, он был бы подвергнут значительной критике. С другой стороны, если бы он выполнил это, он не только навлек бы на себя негодование правительства Германии, но и мог бы быть вовлечен в очень резкую дискуссию с этим правительством, которое предположительно могло бы, например, попросить его объяснить, почему негры в этой стране не пользуются в полной мере избирательным правом; почему линчевание негров в штате сенатора Тайдингса и других штатах не предотвращается или строго наказывается; и как не сдерживаются антисемитские настроения в Соединенных Штатах, которые, к сожалению, кажется, растут ”.
  
  Резолюция провалилась. Госсекретарь Халл, по словам одного историка, “использовал свое влияние на Комитет по международным отношениям, чтобы похоронить ее”.
  
  
  ГЛАВА 34
  Дильс, Испуганный
  
  
  С приближением весны, когда температура наконец преодолела пятидесятиградусный порог, Марта начала замечать перемены в Дильсе. Обычно такой хладнокровный и обходительный, он, казалось, сейчас был на взводе. У него были на то веские причины.
  
  Напряжение, связанное с его должностью, заметно возросло по мере того, как капитан R öhm настаивал на своем требовании контроля над вооруженными силами и по мере того, как Генрих Гиммлер стремился усилить свой контроль над операциями тайной полиции по всей Германии. Дильс однажды сказал, что его работа требует, чтобы он сидел “по обе стороны баррикад одновременно”, но теперь даже он понимал, что его положение больше не является прочным. Взгляд изнутри показал ему накал разыгравшихся страстей и непреклонный характер амбиций, которые лежали в их основе. Он также знал, что все вовлеченные стороны рассматривали тюремное заключение и убийство как полезные политические инструменты. Он сказал Марте, что, хотя теперь он официально был полковником гиммлеровских СС, Гиммлер и его сообщники ненавидели его. Он начал опасаться за свою жизнь и в какой-то момент сказал Марте и Биллу, что его могут застрелить в любой момент. “Мы не восприняли слишком серьезно то, что он сказал”, - вспоминала она. Она знала, что у него была склонность к излишней мелодраматичности, хотя и признавала, что “его работа была из тех, при которых любой мог впасть в истерику или паранойю”. Однако напряжение, похоже, сказывалось на его здоровье. Он жаловался, написала она, на “острые расстройства желудка и сердца”.
  
  Чувствуя, что какой-то политический взрыв неизбежен, Дильс встретился с Германом Герингом, все еще номинально своим боссом, чтобы попросить увольнительную из гестапо. В качестве причины он назвал болезнь. В своих более поздних мемуарах он описал реакцию Джи öринга.
  
  “Ты болен?” Джи öринг прошипел. “Тебе лучше принять решение быть очень больным”.
  
  “Да, я действительно болен”, - сказал Дильс. Он сказал Джи öрингу, что сделал все, что мог, “чтобы вернуть государственную карету в надлежащее русло”. Но теперь, сказал он, “Я не могу продолжать”.
  
  “Хорошо, ты болен”, - сказал Джи öринг. “Следовательно, ты не можешь оставаться на службе ни на один день дольше. Ты прикован к своему дому, так как ты болен. Ты не будешь совершать никаких междугородних звонков или писать никаких писем. Прежде всего, смотри под ноги ”.
  
  Благоразумие диктовало альтернативный курс. Дильс снова покинул страну, но на этот раз он зарегистрировался в санатории в Швейцарии. Ходили слухи, вполне правдоподобные, что он привез с собой груз ужасающих секретных файлов для доставки другу в Цюрих, который должен был опубликовать все, если Дильса застрелят.
  
  Несколько недель спустя Дильс вернулся в Берлин, и вскоре после этого он пригласил Марту и Билла к себе домой. Жена Дильса привела пару в гостиную, где они обнаружили Дильса, лежащего на диване, выглядевшего каким угодно, но только не вылеченным. На столе рядом с ним, рядом с большой картой, лежала пара пистолетов. Дильс уволил свою жену, которую Марта описала как “жалкое пассивно выглядящее создание”.
  
  Марта увидела, что карта была покрыта символами и обозначениями, нанесенными чернилами разных цветов, которые описывали сеть постов тайной полиции и агентов. Марта нашла это ужасающим, “огромной паутиной интриг”.
  
  Дильс гордился этим. “Вы знаете, что большая часть этого - моя работа”, - сказал он. “Я действительно организовал самую эффективную систему шпионажа, которую когда-либо знала Германия”.
  
  Марта спросила его, если он обладал такой силой, почему он так явно боялся?
  
  Он ответил: “Потому что я слишком много знаю”.
  
  Дильсу нужно было укрепить свою оборону. Он сказал Марте, что чем чаще его и ее будут видеть вместе на публике, тем в большей безопасности он будет чувствовать себя. Это была не просто реплика, направленная на то, чтобы разжечь их роман. Даже G öring начал воспринимать Дильса как утрачивающий ценность актив. Среди бури противоречивых страстей, бушевавших в Берлине той весной, самая серьезная опасность для Дильса возникла из-за того, что он продолжал сопротивляться выбору чьей-либо стороны и в результате испытывал в той или иной степени недоверие всех лагерей. Он стал настолько параноиком, что поверил, будто кто-то пытается его отравить.
  
  Марта не возражала против того, чтобы проводить больше времени с Дильсом. Ей нравилось общаться с ним и иметь мнение изнутри, которое он ей предоставлял. “Я была достаточно молода и безрассудна, чтобы хотеть быть как можно ближе к каждой ситуации”, - писала она. Но опять же, у нее было то, чего не было у Дильса, - уверенность в том, что как дочь американского посла она в безопасности.
  
  Однако подруга предупредила ее, что в данном случае она “играет с огнем”.
  
  В последующие недели Дильс держался поближе к Марте и вел себя, как она писала, “как испуганный кролик”, хотя она также чувствовала, что часть Дильса — прежнего уверенного в себе Люцифера — наслаждалась игрой в выпутывание из затруднительного положения.
  
  “В некотором смысле опасность, в которой, как он думал, он находился, была вызовом его коварству и проницательности”, - вспоминала она. “Мог ли он перехитрить их или нет, мог ли он избежать их или нет?”
  
  
  ГЛАВА 35
  Противостояние дубине
  
  
  Корабль Ди Одда прибыл на карантин в Нью-йоркскую гавань в пятницу, 23 марта. Он надеялся, что его прибытие ускользнет от внимания прессы, но в очередной раз его планы были расстроены. Репортеры регулярно встречались с великими океанскими лайнерами того времени, исходя из предположения, как правило, обоснованного, что на борту будет кто-то важный. На всякий случай Додд подготовил краткое заявление из пяти предложений и вскоре обнаружил, что читает его двум репортерам, которые заметили его. Он объяснил, что вернулся в Америку “в краткосрочный отпуск… чтобы получить столь необходимый отдых от напряженной европейской атмосферы.”Он добавил: “Вопреки предсказаниям многих исследователей международных проблем, я совершенно уверен, что в ближайшем будущем у нас не будет войны”.
  
  Он был воодушевлен, узнав, что немецкий вице-консул в Нью-Йорке прибыл встречать корабль с письмом от Гитлера для передачи Рузвельту. Додд был особенно доволен тем, что его друг полковник Хаус прислал свой “красивый лимузин”, чтобы забрать его и отвезти в манхэттенский дом полковника на углу Восточной Шестьдесят восьмой улицы и Парк-авеню, где он должен был дождаться своего поезда на Вашингтон, округ Колумбия, — к счастью, записал Додд в своем дневнике, потому что таксисты бастовали, “и если бы я поехал в отель, газетчики донимали бы меня до отправления моего поезда в Вашингтон.”У Додда и полковника состоялся откровенный разговор. “Хауз дал мне ценную информацию о недружественных чиновниках в Государственном департаменте, с которыми мне придется иметь дело”.
  
  Лучше всего то, что вскоре после своего прибытия Додд получил последнюю главу своего "Старого Юга", только что напечатанную подругой Марты Милдред Фиш Харнак и отправленную дипломатической почтой.
  
  
  В ВАШИНГТОНЕ ДОДД ЗАРЕГИСТРИРОВАЛСЯ в клубе "Космос", который в то время находился на площади Лафайет, к северу от Белого дома. В свое первое утро в Вашингтоне он отправился пешком в Государственный департамент на первую из многих встреч и обедов.
  
  В одиннадцать часов он встретился с госсекретарем Халлом и заместителем госсекретаря Филлипсом. Все трое потратили немало времени, ломая голову над тем, как ответить на письмо Гитлера. Гитлер высоко оценил усилия Рузвельта по восстановлению экономики Америки и заявил, что “долг, готовность к самопожертвованию и дисциплина” - это добродетели, которые должны доминировать в любой культуре. “Эти моральные требования, которые президент ставит перед каждым отдельным гражданином США, также квинтэссенция немецкого государства философия, которая находит свое выражение в слогане, ‘общественное благо превыше интересов личности.’”
  
  Филлипс назвал это “странным посланием”. Для Додда, а также для Халла и Филлипса было очевидно, что Гитлер надеялся провести параллель между собой и Рузвельтом и что обязательный ответ США должен быть составлен очень тщательно. Эта задача выпала на долю Филлипса и начальника отдела по связям с Западной Европой Моффата, цель которого, как писал Моффат, “не допустить нашего попадания в ловушку Гитлера.” В итоговом письме Гитлер благодарил за его добрые слова, но отмечал, что его послание адресовано не лично Рузвельту, а скорее американскому народу в целом, “который свободно и с радостью прилагал героические усилия в интересах восстановления”.
  
  В своем дневнике Филлипс записал: “Мы стремились избежать впечатления, что президент становится фашистом”.
  
  На следующий день, в понедельник, 26 марта, Додд отправился в Белый дом на ланч с Рузвельтом. Они обсудили всплеск враждебности по отношению к Германии, который возник в Нью-Йорке после инсценировки судебного процесса в начале месяца. Додд слышал, как один житель Нью-Йорка выразил опасение, что “в Нью-Йорке легко может начаться небольшая гражданская война”. “Президент также говорил об этом, - писал Додд, - и попросил меня, если я соглашусь, заставить чикагских евреев отменить их имитационный судебный процесс, назначенный на середину апреля”.
  
  Додд согласился попробовать. Он написал еврейским лидерам, включая Лео Вормсера, с просьбой “по возможности утихомирить ситуацию”, а также написал полковнику Хаусу с просьбой оказать свое влияние в том же направлении.
  
  Как бы Додду ни хотелось поскорее добраться до своей фермы, он наслаждался перспективой конференции, назначенной на начало этой недели, на которой у него, наконец, будет возможность высказать свою критику политики и практики дипломатической службы непосредственно ребятам из клуба "Pretty Good".
  
  
  ОН ВЫСТУПАЛ Перед аудиторией, в которую входили Халл, Моффат, Филлипс, Уилбур Карр и Самнер Уэллс. В отличие от своей речи в День Колумба в Берлине, Додд был резок и прямолинейен.
  
  Дни “стиля Людовика XIV и Виктории” прошли, сказал он им. Нации обанкротились, “включая нашу собственную”. Пришло время “прекратить грандиозные представления”. Он процитировал американского консульского чиновника, который отправил достаточно мебели, чтобы заполнить дом из двадцати комнат, — и все же в его семье было всего два человека. Он добавил, что у простого его помощника “были шофер, носильщик, дворецкий, камердинер, два повара и две горничные”.
  
  От каждого чиновника, по его словам, следует требовать жить на свою зарплату, будь то 3000 долларов в год младшего офицера или 17 500 долларов, которые он сам получал в качестве полноправного посла, и от каждого следует требовать знания истории и обычаев принимающей страны. Единственными мужчинами, которых следует отправлять за границу, должны быть те, “кто думает об интересах своей страны, а не столько о смене одежды каждый день или о том, чтобы сидеть на веселых, но глупых ужинах и шоу каждый вечер до часа ночи”.
  
  Додд почувствовал, что последнее замечание попало в точку. Он записал в своем дневнике: “Самнер Уэллс слегка поморщился: владелец особняка в Вашингтоне, который в некоторых отношениях затмевает Белый дом и примерно такой же большой”. Особняк Уэллса, который некоторые называют “домом со ста комнатами”, стоял на Массачусетс-авеню рядом с Дюпон-Серкл и славился своей роскошью. Уэллсу и его жене также принадлежало загородное поместье площадью 255 акров недалеко от города, Оксон Хилл Мэнор.
  
  После того, как Додд закончил свое выступление, аудитория похвалила его и зааплодировала. “Однако меня не одурачили после двух часов притворного согласия”.
  
  Действительно, его лекция только усилила неприязнь в клубе Pretty Good. Ко времени его выступления некоторые из его членов, в первую очередь Филлипс и Моффат, в частном порядке начали выражать настоящую враждебность.
  
  Додд нанес визит в офис Моффата. Позже в тот же день Моффат записал краткую оценку посла в своем дневнике: “Он… ни в коем случае не является ясным мыслителем. Он будет выражать сильное недовольство ситуацией, а затем отвергать все предложения по ее исправлению. Ему не нравятся все его сотрудники, но все же он не желает, чтобы кого-то перевели. Он по очереди с подозрением относится почти ко всем, с кем вступает в контакт, и немного ревнует ”. Моффат назвал его “несчастным неудачником”.
  
  Додд, казалось, не подозревал, что, возможно, вызывает силы, которые могут поставить под угрозу его карьеру. Скорее, он наслаждался тем, что задевал косноязычие своих оппонентов. С явным удовлетворением он сказал своей жене: “Их главный защитник” — предположительно, он имел в виду Филлипса или Уэллса — “не на шутку встревожен. Если он нападает, то, конечно, не в открытую”.
  
  
  ГЛАВА 36
  Спасение Дильса
  
  
  Страх, который испытывал Дильс, становился все более выраженным, вплоть до того, что в марте он снова обратился к Марте за помощью, на этот раз в надежде использовать ее для получения помощи от самого посольства США. Это был момент, пропитанный иронией: шеф гестапо ищет помощи у американских чиновников. Каким-то образом Дильс пронюхал о плане Гиммлера арестовать его, возможно, в тот же день. У него не было иллюзий. Гиммлер хотел его смерти.
  
  Дильс знал, что у него есть союзники в американском посольстве, а именно Додд и генеральный консул Мессерсмит, и полагал, что они могли бы обеспечить определенную степень безопасности, выразив гитлеровскому режиму свою заинтересованность в его дальнейшем благополучии. Но Додд, как он знал, был в отпуске. Дильс попросил Марту поговорить с Мессерсмитом, который к этому времени вернулся из своего собственного отпуска, чтобы посмотреть, что он может сделать.
  
  Несмотря на склонность Марты считать Дильса чрезмерно драматичным, на этот раз она действительно считала, что ему грозит смертельная опасность. Она отправилась на встречу с Мессерсмитом в консульство.
  
  Она была “очевидно, в очень встревоженной ситуации”, вспоминал Мессерсмит. Она расплакалась и сказала ему, что Дильса должны были арестовать в тот день, “и что было почти наверняка, что его казнят”.
  
  Она взяла себя в руки, затем умоляла Мессерсмита немедленно встретиться с Джи öринг. Она попыталась польстить, назвав Мессерсмита единственным человеком, который мог заступиться, “не подвергая опасности собственную жизнь”.
  
  Мессерсмит был невозмутим. К этому времени Марта стала ему не нравиться. Он находил ее поведение — ее различные любовные похождения — отвратительным. Учитывая ее предполагаемые отношения с Дильсом, Мессерсмит не был удивлен, что она пришла в его офис в “таком истерическом состоянии”. Он сказал ей, что ничего не может сделать, “и после больших трудностей смог выставить ее из моего кабинета”.
  
  Однако после того, как она ушла, Мессерсмит начал пересматривать свое решение. “Я начал думать об этом вопросе и понял, что она была права, сказав одну вещь, а именно, что Дильс, в конце концов, был одним из лучших в режиме, как и Джи #246;Ринг, и что в случае, если с Дильсом что-нибудь случится и придет Гиммлер, это ослабит позиции Джи #246;ринга и более разумных элементов в партии.”Если бы Гестапо возглавлял Гиммлер, полагал Мессерсмит, ему и Додду было бы гораздо труднее предотвращать будущие нападения на американцев“, поскольку Гиммлер был известен как еще более хладнокровный и безжалостный, чем доктор Дильс”.
  
  Мессерсмит должен был присутствовать на обеде в тот день в Herrenklub, мужском клубе консерваторов, организованном двумя видными генералами рейхсвера, но теперь, осознав, что разговор с Джи öрингом был гораздо важнее, Мессерсмит понял, что ему, возможно, придется отменить. Он позвонил в офис Джи öринга, чтобы договориться о встрече, и узнал, что Джи öринг только что ушел на свой собственный ланч — в Herrenklub. Мессерсмит до этого не знал, что Джи öринг должен был быть почетным гостем на обеде у генералов.
  
  Он осознал две вещи: во-первых, что задача разговора с Джи Энд#246;Рингом внезапно стала намного проще, и, во-вторых, что обед стал знаковым событием: “Впервые с тех пор, как нацисты пришли к власти, высшие офицеры немецкой армии ... собирались сесть за стол с Джи Энд#246;рингом или любым высокопоставленным членом нацистского режима”. Ему пришло в голову, что обед может означать, что армия и правительство смыкают ряды против капитана Р. ö Х.М. и его штурмовиков. Если так, то это был зловещий знак, поскольку R öhm вряд ли отказался бы от своих амбиций без боя.
  
  
  МЕССЕРСМИТ ПРИБЫЛ В КЛУБ вскоре после полудня и застал Джиöринга беседующим с генералами. Джи öринг обнял Мессерсмита за плечи и сказал остальным: “Джентльмены, это человек, которому я совсем не нравлюсь, человек, который невысокого мнения обо мне, но он хороший друг нашей страны”.
  
  Мессерсмит дождался подходящего момента, чтобы отвести Джиöринга в сторону. “Я сказал ему в очень кратких словах, что человек, которому я абсолютно доверяю, позвонил мне тем утром и сказал, что Гиммлер намеревался избавиться от Дильса в течение дня и что Дильса на самом деле нужно убрать”.
  
  Джи öринг поблагодарил его за информацию. Они вернулись к другим гостям, но несколько мгновений спустя Джи öРинг выразил свои сожаления и ушел.
  
  Что произошло дальше — какие угрозы были высказаны, какие компромиссы достигнуты, вмешался ли сам Гитлер — неясно, но к пяти часам того же дня, 1 апреля 1934 года, Мессерсмит узнал, что Дильса назначили региональным уполномоченным Кельна и что Гестапо теперь будет возглавлять Гиммлер.
  
  Дильс был спасен, но Göring потерпел значительное поражение. Он действовал не ради прошлой дружбы, а из-за гнева при мысли о том, что Гиммлер попытается арестовать Дильса в его собственной стране. Гиммлер, однако, получил величайший приз, последний и самый важный компонент своей империи тайной полиции. “Это была, ” писал Мессерсмит, - первая неудача, с которой столкнулся G öring с самого начала нацистского режима”.
  
  Фотография момента, когда Гиммлер официально взял под свой контроль гестапо, на церемонии 20 апреля 1934 года, показывает Гиммлера, выступающего на трибуне, его вид, как всегда, невозмутим, а Дильс стоит рядом, лицом к камере. Его лицо кажется опухшим, как будто от чрезмерного употребления алкоголя или недостатка сна, а его шрамы исключительно заметны. Он является портретом человека, находящегося под давлением.
  
  В разговоре с сотрудником британского посольства, который произошел примерно в это время и который цитируется в меморандуме, позже переданном в министерство иностранных дел в Лондоне, Дильс произнес монолог о своем собственном моральном беспокойстве: “Применение физического наказания - это работа не каждого человека, и, естественно, мы были только рады нанять людей, готовых не брезгливо относиться к своей задаче. К сожалению, мы ничего не знали о фрейдистской стороне бизнеса, и это произошло только после ряда случаев ненужной порки и бессмысленной жестокости что я наткнулся на тот факт, что моя организация привлекала всех садистов в Германии и Австрии без моего ведома в течение некоторого времени в прошлом. Это также привлекало бессознательных садистов, то есть мужчин, которые сами не знали, что у них есть садистские наклонности, пока они не приняли участие в порке. И, наконец, это фактически создавало садистов. Ибо, похоже, телесное наказание в конечном счете пробуждает садистские наклонности у внешне нормальных мужчин и женщин. Фрейд мог бы это объяснить ”.
  
  
  АПРЕЛЬ ПРИНЕС НА УДИВЛЕНИЕ МАЛО ДОЖДЕЙ, но небывалый урожай свежих секретов. В начале месяца Гитлер и министр обороны Бломберг узнали, что президент Гинденбург серьезно заболел и вряд ли переживет лето. Они держали эту новость при себе. Гитлер жаждал президентских полномочий, которыми все еще обладал Гинденбург, и планировал после его смерти объединить в себе роли канцлера и президента и таким образом, наконец, обрести абсолютную власть. Но оставались два потенциальных препятствия: рейхсвер и штурмовики R öhm.
  
  В середине апреля Гитлер вылетел в военно-морской порт Киль и там сел на карманный линкор "Дойчланд" для четырехдневного плавания в сопровождении Бломберга; адмирала Эриха Редера, главы военно-морского флота; и генерала Вернера фон Фрича, главы армейского командования. Подробностей мало, но, по-видимому, в интимных помещениях корабля Гитлер и Бломберг заключили секретную сделку, поистине дьявольскую сделку, в рамках которой Гитлер нейтрализовал R öhm и SA в обмен на поддержку армии в приобретении им президентских полномочий после смерти Гинденбурга.
  
  Сделка имела неисчислимую ценность для Гитлера, поскольку теперь он мог продвигаться вперед, не беспокоясь о том, где находится армия.
  
  R öhm, тем временем, становился все более настойчивым в завоевании контроля над вооруженными силами страны. В апреле, во время одной из своих утренних прогулок верхом в Тиргартене, он наблюдал, как мимо проходила группа высокопоставленных нацистов, затем повернулся к своему спутнику. “Посмотри вон на тех людей”, - сказал он. “Партия больше не является политической силой; она превращается в дом престарелых. Людям это нравится… Мы должны быстро от них избавиться”.
  
  Он стал смелее выражать свое недовольство. На пресс-конференции 18 апреля он сказал: “Реакционеры, буржуазные конформисты, нас тошнит, когда мы думаем о них”.
  
  Он заявил: “СА - это национал-социалистическая революция”.
  
  Однако два дня спустя правительственное заявление, казалось, опровергло заявления R öhm о собственной значимости: всему СА было приказано отправиться в отпуск на июль месяц.
  
  
  22 апреля Генрих Гиммлер назначил своего молодого протеже égé Рейнхарда Гейдриха, которому недавно исполнилось тридцать, на место Дильса в качестве шефа гестапо. Гейдрих был блондином, высоким, стройным и считался красивым, за исключением непропорционально узкой головы и слишком близко посаженных глаз. Он говорил почти фальцетом, который совершенно не соответствовал его репутации хладнокровного и крайне безжалостного человека. Гитлер окрестил его “Человеком с железным сердцем”, и все же говорили, что Гейдрих играл на скрипке с такой страстью, что плакал, исполняя определенные пассажи. На протяжении всей своей карьеры он боролся со слухами о том, что он на самом деле еврей, несмотря на расследование нацистской партии, которое якобы не выявило правды в этом утверждении.
  
  С уходом Дильса последние остатки вежливости покинули гестапо. Ханс Гизевиус, гестаповский мемуарист, сразу понял, что при Гиммлере и Гейдрихе характер организации претерпит изменения. “Я вполне мог бы рискнуть сразиться с Дильсом, неуравновешенным плейбоем, который, сознавая себя буржуазным ренегатом, имел немало запретов, удерживающих его от нечестной игры”, - писал Гизевиус. “Но как только Гиммлер и Гейдрих вышли на арену, мне следовало благоразумно ретироваться”.
  
  
  К КОНЦУ апреля правительство, наконец, сообщило общественности о тяжелом состоянии здоровья Гинденбурга. Внезапно вопрос о том, кто станет его преемником, стал предметом острых разговоров повсюду. Все, кто был осведомлен об углубляющемся расколе между R öhm и Гитлером, понимали, что новый элемент неизвестности теперь стимулировал повествование.
  
  
  ГЛАВА 37
  Наблюдатели
  
  
  Пока все это происходило, шпионы другой страны заинтересовались Доддсами. К апрелю отношения Марты с Борисом заинтересовали его начальство в НКВД. Они почувствовали редкую возможность. “Скажите Борису Виноградову, что мы хотим использовать его для реализации проекта, который нас интересует”, - написал один из них в сообщении главе агентства в Берлине.
  
  Каким-то образом — возможно, через Бориса — Москва поняла, что увлечение Марты нацистской революцией начало ослабевать.
  
  Сообщение продолжалось: “Это связано с тем фактом, что, согласно нашей информации, чувства его знакомой (Марты Додд) полностью созрели для того, чтобы ее раз и навсегда завербовали для работы на нас”.
  
  
  ГЛАВА 38
  Обманутый
  
  
  Что больше всего беспокоило Додда во время его отпуска, так это ощущение, что его оппоненты в Государственном департаменте становятся все более агрессивными. Он стал обеспокоен тем, что, по его мнению, было закономерностью раскрытия конфиденциальной информации, которая, казалось, была направлена на подрыв его положения. Тревожный инцидент произошел в ночь на субботу, 14 апреля, когда он покидал ежегодный ужин Gridiron Club в Вашингтоне. Молодой сотрудник Госдепартамента, которого он не знал, подошел к нему и начал разговор, в котором он открыто оспаривал оценку Доддом условий в Германии, ссылаясь на конфиденциальную депешу, которую посол телеграфировал из Берлина. Молодой человек был намного выше Додда и стоял очень близко в манере, которую Додд находил физически устрашающей. В гневном письме, которое Додд планировал лично передать госсекретарю Халлу, он описал эту встречу как “преднамеренное оскорбление”.
  
  Однако больше всего Додда беспокоил вопрос о том, как молодой человек получил доступ к его депеше. “По моему мнению, ” писал Додд, “ ... где-то в Департаменте есть группа, которая думает о себе, а не о стране, и которая при малейшей попытке любого посла или министра сэкономить и совершенствоваться начинает объединяться, чтобы дискредитировать и нанести ему поражение. Это третий или четвертый раз, когда предоставленная мной полностью конфиденциальная информация рассматривается как сплетня — или становится сплетней. Я нахожусь на службе не ради какой-либо личной или социальной выгоды и / или статуса; Я готов сделать все возможное для лучшей работы и сотрудничества; но я не желаю работать в одиночку или становиться объектом постоянных интриг и маневров. Однако я не уйду в отставку молча, если подобные вещи будут продолжаться ”.
  
  Додд решил все-таки не отдавать письмо Халлу. В итоге оно оказалось среди бумаг, которые он определил как “недоставленные”.
  
  Чего Додд, по-видимому, еще не знал, так это того, что он и пятнадцать других послов были предметом большой статьи в апрельском номере журнала Fortune за апрель 1934 года. Несмотря на известность статьи и тот факт, что она, несомненно, была темой оживленных разговоров в Государственном департаменте, Додд узнал о ее существовании гораздо позже, после своего возвращения в Берлин, когда Марта принесла домой копию, которую она получила во время приема у своего берлинского дантиста.
  
  Статья, озаглавленная “Их превосходительства, наши послы”, определяла назначенцев и указывала на их личное состояние, помещая знаки доллара рядом с их именами. Джесси Исидор Страус — посол во Франции и бывший президент R. H. Macy & Company — был идентифицирован как “$$$$ Страус”. У Додда рядом с его именем было единственное “¢”. В статье высмеивался его скупой подход к дипломатии и высказывалось предположение, что, арендуя свой берлинский дом со скидкой у еврейского банкира, он стремился извлечь выгоду из тяжелого положения немецких евреев. “Итак, - говорилось в статье, - Доддсы очень дешево сняли симпатичный маленький домик и управлялись в нем всего с несколькими слугами”. В статье отмечалось, что Додд привез в Берлин свой потрепанный старый "Шевроле". “Предполагалось, что его сын будет управлять им по вечерам”, - сказал автор. “Но сын хотел посещать места и делать то, что обычно делают сыновья, и в результате мистер Додд остался без водителя (хотя и в цилиндре) в своем ”Шевроле"". В статье утверждалось, что Додду пришлось выпрашивать поездки у младших сотрудников посольства, “более удачливых из них на лимузинах с шоферами”.
  
  Писатель назвал Додда “квадратным академическим колышком в круглой дипломатической дыре”, которому мешали его относительная бедность и отсутствие дипломатического апломба. “Морально очень мужественный человек, он настолько интеллектуален, настолько оторван от обычных человеческих существ, что говорит притчами, как один джентльмен и ученый другому; и братья в коричневых рубашках из крови и стали не могут понять его, даже когда хотят. Итак, Додд внутренне кипит, и когда он пытается стать жестким, никто не обращает на это особого внимания ”.
  
  Додду сразу стало ясно, что один или несколько чиновников в Государственном департаменте и, возможно, даже в его офисе в Берлине раскрыли мельчайшие подробности его жизни в Германии. Додд пожаловался заместителю госсекретаря Филлипсу. Статья, писал он, “демонстрирует странное и даже непатриотичное отношение, насколько это касается моего послужного списка и усилий здесь. В своем письме о приеме я сказал президенту, что следует понимать, что я должен жить на свою зарплату. Как и почему так много обсуждается этот простой и очевидный для меня факт?” Он процитировал известных в истории дипломатов, которые жили скромно. “Почему все это осуждение того, что я следую таким примерам?” Он сказал Филлипсу, что подозревает, что люди в его собственном посольстве сливают информацию, и привел другие новостные сообщения, которые содержали искаженные сообщения. “Как все эти лживые истории и никаких ссылок на реальные услуги, которые я пытался оказать?”
  
  Филлипс ждал ответа почти месяц. “Что касается этой статьи в ”Fortune“, - написал он, - я бы не стал над ней еще раз задумываться. Я не могу представить, откуда взялась информация, на которую вы ссылаетесь, не больше, чем могу представить, как пресса получает информацию (обычно ошибочную) обо мне и других ваших коллегах ”. Он убеждал Додда: “Не позволяй этому конкретному предмету беспокоить тебя ни в малейшей степени”.
  
  
  ДОДДУ УДАЛОСЬ провести немного времени в Библиотеке Конгресса, проводя исследования для своего "Старого Юга", и ему удалось выкроить две недели на своей ферме, где он писал и занимался фермерскими делами, и он смог съездить в Чикаго, как и планировалось, но это не принесло приятной встречи, на которую он рассчитывал. “Оказавшись там, ” писал он Марте, “ все хотели меня видеть: телефоны, письма, визиты, ланчи, ужины постоянно”. Он отправил множество запросов о ней и ее брате, он написал: “но только один о вашей проблеме в Нью-Йорке”, имея в виду ее развод. Друг хотел показать ему примеры того, “как прилично чикагские газеты относились к этому”, но, как он написал, “Мне не хотелось читать вырезки.”Он выступал с речами и разрешал профессорско-преподавательские склоки. В своем дневнике он отметил, что также встретился с двумя еврейскими лидерами, с которыми он связался ранее, выполняя директиву Рузвельта о подавлении еврейского протеста. Двое мужчин описали, “как они и их друзья успокоили своих товарищей и предотвратили любые насильственные демонстрации в Чикаго, как и планировалось”.
  
  Возник личный кризис. Находясь в Чикаго, Додд получил телеграмму с сообщением от своей жены. Пережив неизбежный приступ тревоги, который вызывали телеграммы от близких, Додд прочитал, что его старый "Шевроле", символ его посольского звания, был разбит его шофером. Главный козырь: “ПОЭТОМУ надеюсь, ТЫ СМОЖЕШЬ ПРИВЕЗТИ НОВУЮ МАШИНУ”.
  
  И вот теперь Додда, находящегося в своем якобы отпуске для восстановления сил, попросили на обыденном телеграфном языке купить новую машину и организовать ее отправку в Берлин.
  
  Позже он написал Марте: “Боюсь, Мюллер вел машину небрежно, как я отмечал несколько раз, прежде чем уехать”. Додд не мог этого понять. Он сам много раз ездил между своей фермой и Вашингтоном, округ Колумбия, и объехал весь город, ни разу не попав в аварию. “Хотя это может ничего не доказывать, это кое о чем говорит. Люди, у которых нет машины, гораздо менее осторожны, чем те, у кого она есть ”. В свете того, что должно было произойти несколько лет спустя, хвастовство Додда о его собственном водительском мастерстве может вызвать только озноб. Он хотел "Бьюик", но посчитал цену — 1350 долларов — слишком высокой, чтобы тратить ее, учитывая ограниченное время, которое его семья рассчитывала провести в Берлине. Он также беспокоился о 100 долларах, которые ему придется заплатить, чтобы отправить машину в Германию.
  
  В конце концов он получил свой "Бьюик". Он поручил своей жене купить его у дилера в Берлине. Автомобиль, писал он, был базовой моделью, которую эксперты по протоколу его посольства назвали “смехотворно простой для посла”.
  
  
  ДОДД СМОГ еще раз посетить свою ферму, что приободрило его, но и сделало его окончательный отъезд еще более болезненным. “Это был прекрасный день”, - записал он в своем дневнике в воскресенье, 6 мая 1934 года. “Распускающиеся почки на деревьях и цветущие яблони были очень привлекательны, особенно с тех пор, как я должен уехать”.
  
  Три дня спустя корабль Додда отплыл из Нью-Йорка. Он чувствовал, что одержал победу, убедив еврейских лидеров согласиться ослабить интенсивность их протестов против Германии, и надеялся, что его усилия приведут к дальнейшей умеренности со стороны правительства Гитлера. Однако эти надежды развеялись, когда в субботу, 12 мая, находясь в середине Океана, он получил сообщение по радио о речи, только что произнесенной Геббельсом, в которой министр пропаганды назвал евреев “сифилисом всех европейских народов”.
  
  Додд чувствовал себя преданным. Несмотря на нацистские обещания относительно ордеров на арест и закрытия тюрьмы Колумбия Хаус, очевидно, ничего не изменилось. Он боялся, что теперь выглядит наивным. Он написал Рузвельту о своем смятении после всей той работы, которую он проделал с американскими еврейскими лидерами. Речь Геббельса вновь разожгла “всю враждебность предыдущей зимы, - писал он, - и я оказался в положении обманутого, как это и было на самом деле”.
  
  Он добрался до Берлина в четверг, 17 мая, в 10:30 вечера и обнаружил, что город изменился. За два месяца его отсутствия засуха подрумянила ландшафт до такой степени, какой он никогда раньше не видел, но было кое-что еще. “Я был рад вернуться домой, - писал он, - но напряженная атмосфера проявилась сразу”.
  
  
  
  ЧАСТЬ VI
  Берлин в сумерках
  
  
  
  
  Спальня Джи öринга в Каринхолле (фото предоставлено на стр. 6.1)
  
  ГЛАВА 39
  Опасный ужин
  
  
  город, казалось, вибрировал от фонового шума опасности, как будто через его центр была проложена огромная линия электропередачи. Все в окружении Додда чувствовали это. Отчасти это напряжение возникло из-за необычной майской погоды и сопутствующих опасений по поводу неурожая, но главной причиной беспокойства были усиливающиеся разногласия между штурмовиками капитана R öhm и регулярной армией. Популярной метафорой, использовавшейся в то время для описания атмосферы в Берлине, была метафора приближающейся грозы — ощущение заряженного и взвешенного воздуха.
  
  У Додда было мало шансов вернуться к рабочему ритму.
  
  На следующий день после своего возвращения из Америки он столкнулся с перспективой организовать грандиозный прощальный банкет для Мессерсмита, которому наконец удалось обеспечить себе более высокий пост, хотя и не в Праге, к которой он изначально стремился. Конкуренция за эту работу была серьезной, и хотя Мессерсмит усердно лоббировал и убедил союзников всех мастей написать письма в поддержку его предложения, в конце концов работа досталась кому-то другому. Вместо этого заместитель госсекретаря Филлипс предложил Мессерсмиту другую вакантную должность: в Уругвае. Если Мессерсмит и был разочарован, он этого не показал. Он считал, что ему повезло просто потому, что он оставил консульскую службу позади. Но затем ему повезло еще больше. Должность посла в Австрии внезапно стала вакантной, и Мессерсмит был очевидным кандидатом на эту должность. Рузвельт согласился. Теперь Мессерсмит действительно был в восторге. То же самое сделал и Додд, просто чтобы он ушел, хотя он предпочел бы, чтобы он был на другом конце света.
  
  В честь Мессерсмита было устроено много вечеринок — какое-то время каждый обед в Берлине, казалось, устраивался в его честь, — но банкет в посольстве США 18 мая был самым большим и официальным. Пока Додд был в Америке, миссис Додд с помощью экспертов по протоколу посольства руководила составлением четырехстраничного списка гостей через один интервал, в который, казалось, входили все важные персоны, кроме Гитлера. Для любого, кто осведомлен о берлинском обществе, настоящее очарование заключалось не в том, кто присутствовал, а в том, кто этого не сделал. ГöРинг и Геббельс прислали свои сожаления, как и вице-канцлер Папен и Рудольф Дильс. Пришел министр обороны Бломберг, но не глава СА Röhm.
  
  Присутствовали Белла Фромм, Сигрид Шульц и другие друзья Марты, в том числе Путци Ханфштенгль, Арман Берард и принц Луи Фердинанд. Эта смесь сама по себе усиливала ауру напряженности в зале, потому что Берард все еще любил Марту, а принц Луи страстно желал ее, хотя ее обожание по-прежнему было полностью сосредоточено на Борисе (отсутствующем, что интересно, в списке приглашенных). Пришел симпатичный молодой связной Марты с Гитлером, Ханс “Томми” Томсен, как и его частая спутница, темноволосая и ослепительно красивая Эльмина Рангабе, но в этот вечер произошла заминка — Томми привел свою жену. Там были жара, шампанское, страсть, ревность и фоновое ощущение чего-то неприятного, надвигающегося прямо на горизонте.
  
  Белла Фромм коротко поболтала с Ханфштенглем и записала встречу в свой дневник.
  
  “Интересно, почему нас спросили сегодня”, - сказал Ханфштенгль. “Весь этот ажиотаж вокруг евреев. Мессерсмит - один из них. Как и Рузвельт. Партия их ненавидит”.
  
  “Доктор Ханфштенгль, ” сказал Фромм, “ мы обсуждали это раньше. Вам не обязательно разыгрывать передо мной такое представление”.
  
  “Хорошо. Даже если они арийцы, вы никогда не узнаете об этом по их действиям”.
  
  В тот момент Фромм не испытывал особой заботы о доброй воле нацистов. Двумя неделями ранее ее дочь Гонни с помощью Мессерсмита уехала в Америку, оставив Фромм опечаленной, но испытавшей облегчение. За неделю до этого закрылась газета Vossische Zeitung — “Тетушка Восс”, где она работала годами. Она все больше и больше чувствовала, что эпоха, в которой она когда-то процветала, подходит к концу.
  
  Она сказала Ханфштенглю: “Конечно, если вы собираетесь покончить с правильным и неправильным и сделать все арийским и неарийским, это лишит людей, у которых довольно старомодные представления о том, что правильно и неправильно, что прилично, а что непристойно, особых оснований для опоры”.
  
  Она вернула разговор к теме Мессерсмита, которого, по ее словам, коллеги настолько почитают, “что он практически считается имеющим ранг посла”, замечание, которое бесконечно разозлило бы Додда.
  
  Ханфштенгль смягчил свой голос. “Хорошо, хорошо”, - сказал он. “У меня много друзей в Соединенных Штатах, и все они тоже на стороне евреев. Но поскольку на этом настаивает программа партии— ” Тут он замолчал, как бы пожимая плечами. Он полез в карман и вытащил маленький пакетик фруктовых леденцов. Lutschbonbons . Белла любила их в детстве.
  
  “Возьми один”, - сказал Ханфштенгль. “Они сделаны специально для Фüхрера”.
  
  Она выбрала один. Прямо перед тем, как положить его в рот, она увидела, что на нем была выгравирована свастика. Даже фруктовые леденцы были “скоординированы”.
  
  Разговор зашел о политической войне, которая вызывала столько беспокойства. Ханфштенгль сказал ей, что R &##246;hm жаждал контроля не только над немецкой армией, но и над военно-воздушными силами G &##246;ring. “Германн в ярости!” Сказал Ханфштенгль. “Вы можете делать с ним все, что угодно, кроме как дурачиться с его люфтваффе, и он мог бы хладнокровно убить R öhm”. Он спросил: “Вы знаете Гиммлера?”
  
  Фромм кивнул.
  
  Ханфштенгль сказал: “Он был птицеводом, когда не был при исполнении служебных обязанностей, шпионил в пользу рейхсвера. Он выгнал Дильса из гестапо. Гиммлер никого не выносит, но Рöхм меньше всех. Теперь они все объединились против R öhm: Розенберг, Геббельс и куриный фермер ”. Упомянутый им Розенберг был Альфред Розенберг, ярый антисемит и глава иностранного бюро нацистской партии.
  
  Пересказав разговор в своем дневнике, Фромм добавила: “Среди чиновников национал-социалистической партии нет никого, кто с радостью не перерезал бы горло любому другому чиновнику, чтобы продвинуться по службе”.
  
  
  То, что еще один званый ужин, совершенно безобидный, имел глубоко смертельные последствия, было показателем странного нового климата Берлина. Хозяином был богатый банкир по имени Вильгельм Регенданц, друг Доддов, хотя, к счастью, Додды не были приглашены по этому конкретному случаю. Регенданц устроил ужин однажды майским вечером на своей роскошной вилле в Далеме, в юго-западной части большого Берлина, известной своими прекрасными домами и близостью к Грюневальду.
  
  Регенданц, отец семерых детей, был членом Stahlhelm, или Стальных касок, организации бывших армейских офицеров с консервативными наклонностями. Ему нравилось собирать людей разного положения для трапез, дискуссий и лекций. На этот конкретный ужин Регенданц пригласил двух выдающихся гостей, посла Франции Франсуа Уа-Понсе и капитана Р.Х. М., оба из которых в прошлом бывали в этом доме.
  
  Р.Х.м. прибыл в сопровождении трех молодых офицеров СА, среди них кудрявого светловолосого адъютанта по прозвищу “Граф Красавчик”, который был секретарем Р.Х.М. и, по слухам, его случайным любовником. Гитлер позже описал бы эту встречу как “секретный ужин”, хотя на самом деле гости не пытались скрыть свое присутствие. Они припарковали свои машины перед домом на виду у улицы, полностью выставив на всеобщее обозрение свои номерные знаки.
  
  Гости представляли собой странную пару. Франсуа Уа-Понсе недолюбливал шефа СА, как он ясно дал понять в своих мемуарах "Судьбоносные годы" . “Всегда испытывая сильнейшее отвращение к R öhm, - писал он, - я избегал его, насколько это было возможно, несмотря на выдающуюся роль, которую он играл в Третьем рейхе”. Но Регенданц “умолял” Франсуа оис-Понсе прийти.
  
  Позже, в письме в гестапо, Регенданц попытался объяснить свою настойчивость в том, чтобы свести двух мужчин вместе. Он возложил ответственность за ужин на Франсуа Уа-Понсе, который, по его утверждению, выразил разочарование тем, что не смог встретиться с самим Гитлером, и попросил Регенданца поговорить с кем-нибудь из близких Гитлера, чтобы сообщить о своем желании встретиться. Регенданц предположил, что R öhm может оказаться достойным посредником. Регенданц утверждал, что во время ужина он не знал о расколе между Рузвельтом и Гитлером — “напротив, - сказал он гестапо, - предполагалось, что Рузвельт был человеком, который пользовался абсолютным доверием фюрера и был его последователем. Другими словами, кто-то верил, что информирует ФБР, когда кто-то информировал R öhm ”.
  
  За ужином к мужчинам присоединились миссис Регенданц и сын Алекс, который готовился стать юристом-международником. После ужина Röhm и посол Франции удалились в библиотеку Regendanz для неформальной беседы. Röhm говорил о военных вопросах и отрицал какой-либо интерес к политике, заявляя, что видит себя только солдатом, офицером. “Результатом этого разговора, ” сказал Регенданц гестапо, “ было буквально ничего”.
  
  Вечер подошел к концу — к счастью, по мнению Франсуа Уа-Понсе. “Ужин был унылым, беседа незначительной”, - вспоминал он. “Я нашел Р.öхм сонным и тяжелым; он проснулся только для того, чтобы пожаловаться на свое здоровье и ревматизм, который он рассчитывал вылечить в Висзе”, - отсылка к Бад-Висзе, где Р. öхм планировал провести время на берегу озера, чтобы подлечиться. “Возвращаясь домой, ” писала Франсуа уа-Понсе, “ я проклинала нашего хозяина за вечернюю скуку”.
  
  Неизвестно, как гестапо узнало об ужине и его гостях, но к этому моменту R öhm, несомненно, находился под пристальным наблюдением. Номерные знаки автомобилей, припаркованных у дома Регенданца, подсказали бы любому наблюдателю, кто находится внутри.
  
  Ужин приобрел дурную славу. Позже, в середине лета, посол Великобритании Фиппс отметит в своем дневнике, что из семи человек, которые в тот вечер ужинали в особняке Регенданц, четверо были убиты, один бежал из страны под угрозой смертной казни, а другой был заключен в концентрационный лагерь.
  
  Фиппс писал: “Списку жертв одного званого ужина мог бы позавидовать даже Борджиа”.
  
  
  И ТАМ БЫЛО ЭТО:
  
  В четверг, 24 мая, Додд отправился на ланч с высокопоставленным чиновником министерства иностранных дел Хансом-Генрихом Дикхоффом, которого Додд назвал “кем-то вроде помощника государственного секретаря”. Они встретились в маленьком, скромном ресторанчике на Унтер-ден-Линден, широком бульваре, который тянулся прямо на восток от Бранденбургских ворот, и там у них завязался разговор, который Додд счел необычным.
  
  Главной причиной, по которой Додд хотел встретиться с Дикхоффом, было желание выразить свое разочарование тем, что его выставили наивным из-за речи Геббельса о евреях как о сифилисе после всего, что он сделал, чтобы утихомирить еврейские протесты в Америке. Он напомнил Дикхоффу об объявленном рейхом намерении закрыть тюрьму "Коламбия Хаус" и потребовать ордера на все аресты, а также о других гарантиях того, что Германия “смягчает еврейские зверства”.
  
  Дикхофф проявил сочувствие. Он признался в своем собственном смутном мнении о Геббельсе и сказал Додду, что ожидает скорого свержения Гитлера. Додд записал в своем дневнике, что Дикхофф “привел то, что он считал хорошим доказательством того, что немцы недолго будут терпеть систему, при которой их постоянно муштровали и морили полуголодом”.
  
  Такая откровенность поразила Додда. Дикхофф говорил так свободно, как если бы он был в Англии или Соединенных Штатах, отметил Додд, вплоть до выражения надежды, что еврейские протесты в Америке продолжатся. Без них, сказал Дикхофф, шансы на свержение Гитлера уменьшились бы.
  
  Додд знал, что даже для человека такого ранга, как Дикхофф, такие разговоры были опасны. Он писал: “Я почувствовал глубокую озабоченность высокопоставленного чиновника, который мог таким образом рисковать своей жизнью, критикуя существующий режим”.
  
  Выйдя из ресторана, двое мужчин направились на запад по Унтер-ден-Линден в сторону Вильгельмштрассе, главной правительственной магистрали. Они расстались, как написал Додд, “довольно печально”.
  
  Додд вернулся в свой офис, поработал пару часов, затем совершил долгую прогулку по Тиргартену.
  
  
  ГЛАВА 40
  Уединение писателя
  
  
  Усиливающиеся свидетельства социального и политического угнетения все больше и больше беспокоили Марту, несмотря на ее энтузиазм по отношению к ярким светловолосым молодым людям, которых Гитлер привлекал тысячами. Один из самых важных моментов в ее образовании наступил в мае, когда друг, Генрих Мария Ледиг-Ровольт, завсегдатай салона Милдред и Арвида Харнак, пригласил ее и Милдред составить ему компанию в поездке к одному из немногих выдающихся авторов, которые не присоединились к великому потоку художественных талантов из нацистской Германии — исходу, в который входили Фриц Ланг, Марлен Дитрих, Вальтер Гропиус, Томас и Генрих Манн, Бертольд Брехт, Альберт Эйнштейн и композитор Отто Клемперер, чей сын, актер Вернер Клемперер, впоследствии сыграет доброго, одурманенного коменданта нацистского лагеря в телесериале "Герои Хогана" . Ледиг-Ровольт был незаконнорожденным сыном издателя Эрнста Ровольта и работал редактором в компании своего отца. Автором, о котором идет речь, был Рудольф Дитцен, повсеместно известный под псевдонимом Ханс Фаллада.
  
  Визит должен был состояться ранее в этом году, но Фаллада отложил его до мая из-за беспокойства по поводу публикации своей последней книги " Однажды в тюрьме". К этому моменту Фаллада приобрел значительную известность во всем мире благодаря своему роману "Маленький человек — что теперь?" О борьбе одной супружеской пары во время экономических и социальных потрясений Веймарской республики. То, что сделало "Когда-то преступника" предметом такого беспокойства Фаллады, заключалось в том факте, что это была его первая крупная работа, опубликованная с тех пор, как Гитлер стал канцлером. Он не был уверен в своем статусе в глазах Литературной палаты рейха при Геббельсе, которая претендовала на право решать, что считать приемлемой литературой. Чтобы попытаться облегчить работу над своей новой книгой, Фаллада включил во введение заявление, в котором восхвалял нацистов за то, что они добились того, что ужасная ситуация, описанная в книге, больше не могла повториться. Даже его издатель, Ровольт, подумал, что Фаллада зашел слишком далеко, и сказал ему, что введение “действительно кажется слишком заискивающим.”Фаллада сохранил это.
  
  В течение нескольких месяцев после восхождения Гитлера на пост канцлера немецкие писатели, которые не были откровенными нацистами, быстро разделились на два лагеря — тех, кто считал аморальным оставаться в Германии, и тех, кто считал, что лучшей стратегией было оставаться на месте, максимально удалиться от мира и ждать краха гитлеровского режима. Последний подход стал известен как “внутренняя эмиграция”, и именно этот путь выбрал Фаллада.
  
  Марта попросила Бориса тоже пойти с ней. Он согласился, несмотря на свое ранее высказанное мнение о том, что Милдред была кем-то, кого Марте следует избегать.
  
  
  Утром в воскресенье, 27 мая, они отправились в трехчасовую поездку на ферму Фаллады в Карвице, в озерной стране Мекленбург, к северу от Берлина. Борис сел за руль своего "Форда" и, конечно, оставил верх опущенным. Утро было прохладным и мягким, на дорогах в основном не было движения. Оказавшись за городом, Борис прибавил скорость. "Форд" мчался по проселочным дорогам, обсаженным каштанами и акациями, воздух благоухал весной.
  
  На середине пути пейзаж потемнел. “Маленькие острые линии молний освещали небо, - вспоминала Марта, - и сцена была дикой и насыщенной красками, насыщенными электрическим зеленым и фиолетовым, лавандовым и серым”. Из-за внезапного дождя капли воды разлетелись по ветровому стеклу, но даже здесь, ко всеобщему удовольствию, Борис держал верх опущенным. Машина мчалась вперед в облаке брызг.
  
  Внезапно небо прояснилось, оставив пронизанный солнечными лучами пар и неожиданные цвета, как будто они проезжали по картине. Воздух наполнил аромат свежевыжатой земли.
  
  Приближаясь к Карвицу, они оказались на местности с холмами, лугами и ярко-голубыми озерами, пронизанными песчаными дорожками. Дома и амбары представляли собой простые коробки с круто скатанными крышами. Они были всего в трех часах езды от Берлина, но это место казалось отдаленным и скрытым.
  
  Борис остановил "Форд" у старого фермерского дома на берегу озера. Дом стоял у подножия участка земли под названием Боненвердер, который выдавался в озеро и был усеян холмами.
  
  Фаллада вышел из дома в сопровождении маленького мальчика лет четырех и светловолосой и пышнотелой жены Фаллады, которая держала на руках их второго ребенка, грудного младенца. Собака тоже выскочила. Фаллада был коренастым мужчиной с квадратной головой, широким ртом и такими круглыми и твердыми скулами, что они могли быть мячиками для гольфа, имплантированными под кожу. У его очков была темная оправа и круглые линзы. Он и его жена провели для вновь прибывших краткую экскурсию по ферме, которую они купили на средства, вырученные от Маленького Человечка . Марта была поражена явным удовлетворением обоих.
  
  Именно Милдред выдвинула на первый план вопросы, которые витали в воздухе с момента прибытия группы, хотя она была осторожна, чтобы оттенить их нюансами. Когда они с Фалладой прогуливались к озеру, согласно подробному рассказу одного из биографов Фаллады, она рассказывала о своей жизни в Америке и о том, как ей нравилось прогуливаться по берегу озера Мичиган.
  
  Фаллада сказал: “Вам, должно быть, трудно жить в чужой стране, особенно когда вас интересуют литература и язык”.
  
  Верно, сказала она ему, “но также может быть трудно жить в своей собственной стране, когда тебя интересует литература”.
  
  Фаллада закурил сигарету.
  
  Говоря теперь очень медленно, Фаллада сказал: “Я никогда не смог бы писать на другом языке и жить ни в каком другом месте, кроме Германии”.
  
  Милдред возразила: “Возможно, герр Дитцен, не так важно, где человек живет, как он живет”.
  
  Фаллада ничего не сказал.
  
  Через мгновение Милдред спросила: “Можно ли написать здесь то, что хочется в эти дни?”
  
  “Это зависит от точки зрения”, - сказал он. Были трудности и требования, слов следовало избегать, но в конце концов язык выдержал, сказал он. “Да, я верю, что в наше время здесь все еще можно писать, если соблюдать необходимые правила и немного уступать. Не в важных вещах, конечно”.
  
  Милдред спросила: “Что важно, а что неважное?”
  
  
  ТАМ БЫЛ ОБЕД И КОФЕ. Марта и Милдред поднялись на вершину Боненвердера, чтобы полюбоваться видом. Мягкая дымка приглушала края и цвета и создавала общее ощущение покоя. Однако внизу настроение Фаллады стало бурным. Они с Ледиг-Ровольтом играли в шахматы. Всплыла тема знакомства Фаллады с "Jailbird", и Ледиг-Ровольт усомнился в ее необходимости. Он сказал Фалладе, что это было темой разговора во время поездки в Карвиц. Услышав это, Фаллада разозлился. Он возмущался тем, что стал предметом сплетен, и оспаривал, имеет ли кто-либо право судить его, меньше всего пара американских женщин.
  
  Когда Марта и Милдред вернулись, разговор продолжился, и Милдред присоединилась к нему. Марта слушала, как могла, но ее немецкий был еще недостаточно сведущ, чтобы она могла уловить достаточно деталей, чтобы понять это. Однако она могла сказать, что Милдред “осторожно прощупывала” отступление Фаллады от мира. Его недовольство тем, что ему бросили такой вызов, было очевидным.
  
  Позже Фаллада провел их по своему дому — в нем было семь комнат, электрическое освещение, просторный чердак и различные отопительные печи. Он показал им свою библиотеку со множеством иностранных изданий его собственных книг, а затем повел их в комнату, в которой сейчас спал его маленький сын. Марта писала: “Он проявлял беспокойство и застенчивость, хотя и пытался быть гордым и счастливым в младенце, в своем самостоятельно возделанном саду, в своей простой пышнотелой жене, во многих переводах и изданиях своих книг, выстроившихся на полках. Но он был несчастным человеком”.
  
  Фаллада сфотографировал группу; Борис сделал то же самое. Во время обратного путешествия в Берлин четверо спутников снова говорили о Фалладе. Милдред описала его как трусливого и слабого, но затем добавила: “У него есть совесть, и это хорошо. Он не счастлив, он не нацист, он не безнадежен”.
  
  Марта записала другое впечатление: “Я впервые увидела печать неприкрытого страха на лице писателя”.
  
  
  ФАЛЛАДА СТАЛ, В КОНЕЧНОМ счете, противоречивой фигурой в немецкой литературе, его поносили в одних кругах за его неспособность противостоять нацистам, но защищали в других за то, что он не выбрал более безопасный путь изгнания. В годы, последовавшие за визитом Марты, Фаллада все чаще оказывался вынужден приспосабливать свои произведения к требованиям нацистского государства. Он занялся подготовкой переводов для Rowohlt, среди которых был перевод Кларенса Дэя "Жизнь с отцом", тогда очень популярную в Соединенных Штатах, и к написанию безобидных произведений, которые, как он надеялся, не оскорбят чувства нацистов, среди них сборник детских рассказов о детской игрушке, Хоппелпоппел, Кто бист ду? (Хоппелпоппел, где ты?).
  
  Его карьера ненадолго оживилась после публикации в 1937 году романа под названием “Волк среди волков”, который партийные чиновники восприняли как достойную атаку на старый веймарский мир и который сам Геббельс назвал "суперкнигой". Несмотря на это, Фаллада шел на все новые и новые уступки, в конце концов позволив Геббельсу написать сценарий финала его следующего романа "Железный Густав", в котором описывались тяготы жизни во время прошлой мировой войны. Фаллада счел это разумной уступкой. “Я не люблю широких жестов”, - писал он; “быть убитым перед троном тирана, бессмысленно, никому не на пользу и в ущерб моим детям, это не мой путь”.
  
  Однако он признавал, что различные капитуляции негативно сказались на его творчестве. Он написал своей матери, что недоволен своей работой. “Я не могу действовать так, как хочу — если хочу остаться в живых. И поэтому глупец отдает меньше, чем у него есть”.
  
  Другие писатели, находясь в изгнании, с презрением наблюдали, как Фаллада и его коллеги-внутренние эмигранты уступили вкусам и требованиям правительства. Томас Манн, который жил за границей в годы правления Гитлера, позже написал им эпитафию: “Возможно, это суеверное убеждение, но в моих глазах любые книги, которые вообще могли быть напечатаны в Германии в период с 1933 по 1945 год, хуже, чем ничего не стоящие предметы, к которым хочется прикоснуться. От них исходит зловоние крови и позора. Их всех следует размельчить”.
  
  
  + + +
  
  
  СТРАХ И УГНЕТЕНИЕ, которые Марта увидела в Фалладе, увенчали растущую гору свидетельств того, что в течение весны ее увлечение новой Германией начало ослабевать. Ее слепое одобрение гитлеровского режима сначала сменилось чем-то вроде сочувственного скептицизма, но с приближением лета она почувствовала растущее отвращение.
  
  Если раньше она могла отмахнуться от инцидента с избиением в Нюрнберге как от отдельного эпизода, то теперь она признала, что преследование евреев в Германии было национальным развлечением. Она почувствовала отвращение к постоянному грохоту нацистской пропаганды, которая изображала евреев врагами государства. Теперь, когда она слушала антинацистские речи Милдред и Арвида Харнак и их друзей, она больше не чувствовала такого желания защищать “странных существ” из зарождающейся революции, которых она когда-то находила такими очаровательными. “К весне 1934 года, - писала она, - то, что я услышала, увидела и почувствовала, открыло мне, что условия жизни стали хуже, чем в догитлеровские дни, что страной правила самая сложная и душераздирающая система террора, которая подавляла свободу и счастье людей, и что немецкие лидеры неизбежно вели эти послушные и добрые массы в новую войну против их воли и их знаний”.
  
  Однако она еще не была готова открыто заявить о своем новом отношении к миру. “Я все еще пыталась сдерживать свою враждебность и не выражать ее”.
  
  Вместо этого она раскрыла это косвенно, заявив в намеренно противоположной манере о новом и энергичном интересе к злейшему врагу гитлеровского режима, Советскому Союзу. Она писала: “Во мне начало расти любопытство относительно природы этого правительства, которое так ненавидят в Германии, и его народа, которого описывают как крайне безжалостного”.
  
  Вопреки желанию своих родителей, но при поддержке Бориса она начала планировать поездку в Советский Союз.
  
  
  К июню ДОДД ПРИШЕЛ к пониманию, что “еврейская проблема”, как он продолжал ее называть, отнюдь не улучшилась. Теперь, сообщил он госсекретарю Халлу в письме, “перспектива прекращения кажется гораздо менее обнадеживающей”. Как и Мессерсмит, он видел, что преследование было повсеместным, даже если оно изменило характер, став “более изощренным и менее афишируемым”.
  
  В мае, сообщил он, нацистская партия начала кампанию против “ворчунов и придирок”, которая должна была активизировать Gleichschaltung . Неизбежно это также усилило давление на евреев. Газета Геббельса Der Angriff начала призывать читателей “внимательно следить за евреями и сообщать о любых их недостатках”, - писал Додд. Еврейские владельцы Frankfurter Zeitung были вынуждены отказаться от своего контрольного пакета акций, как и последние еврейские владельцы знаменитой издательской империи Ульштейна. Крупной каучуковой компании сказали, что она должна предоставить доказательства того, что у нее нет сотрудников-евреев, прежде чем она сможет подавать заявки в муниципалитеты. Германскому Красному Кресту внезапно потребовалось подтвердить, что новые вкладчики имеют арийское происхождение. И два судьи в двух разных городах разрешили двум мужчинам развестись со своими женами по единственной причине, что женщины были еврейками, аргументируя это тем, что такие браки приведут к появлению смешанного потомства, которое только ослабит немецкую расу.
  
  Додд писал: “Эти случаи и другие, менее важные, раскрывают иной метод обращения с евреями — метод, возможно, менее рассчитанный на то, чтобы вызвать резонанс из-за рубежа, но, тем не менее, отражающий решимость нацистов изгнать евреев из страны”.
  
  Арийское население Германии также столкнулось с новым ужесточением контроля. В другом сообщении, написанном в тот же день, Додд описал, как Министерство образования объявило, что учебная неделя будет разделена таким образом, что вечера субботы и среды будут посвящены требованиям гитлерюгенда.
  
  Отныне суббота должна была называться Staatsjugendtag, Государственным днем молодежи.
  
  
  ПОГОДА ОСТАВАЛАСЬ ТЕПЛОЙ, с небольшим дождем. В субботу, 2 июня 1934 года, при температуре за восемьдесят градусов посол Додд записал в своем дневнике: “Германия впервые выглядит сухой; деревья и поля пожелтели. Газеты полны сообщений о засухе в Баварии, а также в Соединенных Штатах ”.
  
  В Вашингтоне Моффат также обратил внимание на погоду. В своем дневнике он назвал это “великой жарой” и упомянул воскресенье, 20 мая, как день, когда она началась с максимума в девяносто три градуса. В своем кабинете.
  
  Конечно, никто еще не знал об этом, но Америка вступила во вторую из серии катастрофических засух, которые вскоре превратят Великие равнины в Пыльную чашу.
  
  
  ГЛАВА 41
  Неприятности у соседа
  
  
  С приближением лета чувство беспокойства в Берлине обострилось. Настроение было “напряженным и наэлектризованным”, - писала Марта. “Все чувствовали, что в воздухе что-то витает, но не знали, что это было”.
  
  Странная атмосфера и хрупкое положение Германии были темами для разговоров на послеобеденном Tee-Empfang — чаепитии, организованном Путци Ханфштенглем в пятницу, 8 июня 1934 года, на котором присутствовала семья Додд.
  
  Возвращаясь домой после чаепития, Додды не могли не заметить, что на Бендлерштрассе, последней боковой улочке, которую они миновали, прежде чем добраться до своего дома, происходит что-то необычное. Там, на виду, стояли здания квартала Бендлер, армейского штаба. Действительно, Додды и армия были почти соседями за оградой — человек с сильной рукой мог бросить камень со двора семьи и ожидать, что он разобьет одно из окон армии.
  
  Перемены были очевидны. Солдаты стояли на крышах зданий штаб-квартиры. По тротуарам двигались вооруженные до зубов патрули. Армейские грузовики и машины гестапо запрудили улицу.
  
  Эти силы оставались в течение ночи пятницы и субботы. Затем, утром в воскресенье, 10 июня, войска и грузовики ушли.
  
  В доме Доддсов прохлада распространялась от покрытой лесом территории Тиргартена. В парке, как всегда, были всадники, и в тишине воскресного утра был слышен стук копыт.
  
  
  ГЛАВА 42
  Игрушки Германа
  
  
  A несмотря на многочисленные слухи о грядущем перевороте, Додду и его коллегам из дипломатического корпуса по-прежнему было трудно представить, что Гитлер, Г öРинг и Геббельс смогут терпеть гораздо дольше. Додд все еще видел в них неумелых и опасных подростков — “16-летних”, как он теперь выразился, — которые столкнулись с целым рядом пугающих проблем. Засуха неуклонно усиливалась. Экономика не демонстрировала особых признаков улучшения, за исключением иллюзорного снижения безработицы. Раскол между R öhm и Гитлером, казалось, углубился. И там продолжали происходить моменты — странные, нелепые моменты, — которые наводили на мысль, что Германия была всего лишь сценой для какой-то гротескной комедии, а не серьезной страной в серьезное время.
  
  Воскресенье, 10 июня 1934 года, стало одним из таких эпизодов, когда Додд, посол Франции Франсуа Уа-Понсе и британский сэр Эрик Фиппс вместе с тремя дюжинами других гостей посетили нечто вроде дня открытых дверей в обширном поместье Геринга в часе езды к северу от Берлина. Он назвал его Каринхолл в честь своей покойной жены-шведки Карин, которую он почитал; позже в том же месяце он планировал эксгумировать ее тело из места упокоения в Швеции, перевезти его в Германию и похоронить в мавзолее на территории поместья. Однако сегодня Джи öринг хотел просто похвастаться своими лесами и новым вольером для бизонов, где он надеялся развести этих существ, а затем выпустить их на волю на своей территории.
  
  Додды прибыли с опозданием на своем новом "Бьюике", который предал их по дороге из-за незначительной механической поломки, но им все же удалось прибыть до того, как Джиö позвонил сам. Их инструкции требовали, чтобы они ехали в определенную точку поместья. Чтобы гости не заблудились, Джи öринг расставил людей на каждом перекрестке, чтобы указать направление. Додд и его жена обнаружили других гостей, собравшихся вокруг оратора, который рассказывал о каком-то аспекте территории. Додды узнали, что находятся на краю загона с бизонами.
  
  Наконец прибыл Джи öринг, который ехал быстро, один, в том, что Фиппс описал как гоночный автомобиль. Он выбрался оттуда в униформе, которая частично была костюмом летчика, частично средневекового охотника. На нем были сапоги из индийской резины, а за поясом был заткнут очень большой охотничий нож.
  
  Джиöринг занял место первого оратора. Он использовал микрофон, но говорил в него громко, производя неприятный эффект в лесном окружении. Он описал свой план создания лесного заповедника, который воспроизводил бы условия первобытной Германии, с такими первобытными животными, как бизон, который сейчас лениво стоит неподалеку. Три фотографа и оператор “синематографа” запечатлели это событие на пленку.
  
  Элизабетта Черрути, красивая венгерка и еврейка, жена посла Италии, вспоминала, что произошло дальше.
  
  “Дамы и господа, ” сказал Джи öринг, “ через несколько минут вы станете свидетелями уникального проявления природы в действии”. Он указал на железную клетку. “В этой клетке находится мощный самец бизона, животное, почти неслыханное на континенте .... Здесь, на ваших глазах, он встретит самку своего вида. Пожалуйста, успокойся и не бойся”.
  
  Хранители Джиöринга открыли клетку.
  
  “Иван Грозный”, - скомандовал Джи öринг, - “Я приказываю тебе покинуть клетку”.
  
  Бык не двигался.
  
  Джиöринг повторил свою команду. Бык снова проигнорировал его.
  
  Теперь смотрители попытались подтолкнуть Ивана к действию. Фотографы приготовились к тому, что за этим обязательно последует похотливое обвинение.
  
  Посол Великобритании Фиппс записал в своем дневнике, что бык вышел из клетки “с крайней неохотой и, с некоторой грустью посмотрев на коров, попытался вернуться в нее”. Фиппс также описал это событие в более позднем меморандуме в Лондон, который стал известен в британском министерстве иностранных дел как “отправка бизона”.
  
  Затем Додд, Мэтти и другие гости забрались в тридцать маленьких экипажей на двоих, управляемых крестьянами, и отправились в долгую извилистую поездку по лесам и лугам. Джиöринг ехал впереди в экипаже, запряженном парой огромных лошадей, справа от него сидела миссис Черрути. Час спустя процессия остановилась возле болота. Джиöринг выбрался из своего экипажа и произнес еще одну речь, на этот раз о величии птиц.
  
  Гости снова забрались в свои экипажи и после очередной продолжительной поездки прибыли на поляну, где их ждали автомобили. Джи öринг запихнул свое массивное тело в машину и умчался на высокой скорости. Другие гости последовали за ними более медленным шагом и через двадцать минут подошли к озеру, рядом с которым стоял огромный, недавно построенный дом, который, казалось, должен был напоминать дом средневекового лорда. Джи öринг ждал их, одетый в совершенно новый наряд, “замечательный новый белый летний наряд”, — писал Додд, - белые теннисные туфли, белые утепленные брюки, белую рубашку и охотничью куртку из зеленой кожи, на поясе которой появился тот же охотничий нож. В одной руке он держал длинное орудие, которое казалось чем-то средним между пастушьим посохом и гарпуном.
  
  Было уже около шести часов, и послеполуденное солнце окрасило пейзаж в приятный янтарный цвет. С посохом в руке Джи öринг повел своих гостей в дом. Коллекция мечей висела прямо у главной двери. Он показал свои “золотую” и “серебряную” комнаты, комнату для игры в карты, библиотеку, тренажерный зал и кинотеатр. Один коридор был усеян десятками пар оленьих рогов. В главной гостиной они нашли живое дерево, бронзовое изображение Гитлера и пока еще незанятое пространство, в котором Göring планировал установить статую Вотана, тевтонского бога войны. Джи öринг “демонстрировал свое тщеславие на каждом шагу”, - заметил Додд. Он отметил, что несколько гостей обменялись удивленными, но сдержанными взглядами.
  
  Затем Джи Энд#246;Ринг вывел вечеринку на улицу, где всем было приказано сесть за столы, накрытые на открытом воздухе, для ужина, организованного актрисой Эмми Соннеманн, которую Джи Энд#246;Ринг назвал своим “личным секретарем”, хотя всем было известно, что у нее и Джи Энд#246; ринга были романтические отношения. (Миссис Додд понравилась Соннеманн, и в ближайшие месяцы она, как заметила Марта, “скорее привязалась к ней”.) Посол Додд обнаружил, что сидит за столом с вице-канцлером Папеном, Фиппсом и Фрэн Уа-Понсе, среди прочих. Он был разочарован результатом. “Беседа не имела никакой ценности”, — писал он, хотя и оказался ненадолго занят, когда дискуссия перешла к новой книге о германском флоте в Первую мировую войну, во время которой слишком восторженные разговоры о войне побудили Додда сказать: “Если бы люди знали правду истории, другой большой войны никогда бы не было”.
  
  Фиппс и Фрэн уа-Понсе неловко рассмеялись.
  
  Затем наступила тишина.
  
  Несколько мгновений спустя разговор возобновился: “мы обратились, ” писал Додд, - к другим, менее рискованным темам”.
  
  Додд и Фиппс предполагали— надеялись, — что по окончании ужина они смогут извиниться и отправиться обратно в Берлин, где им обоим предстояло посетить вечернее мероприятие, но Джи öринг теперь сообщил всем, что кульминация прогулки — “эта странная комедия”, как назвал ее Фиппс, — еще впереди.
  
  Джи öринг повел своих гостей на другую часть берега озера, примерно в пятистах ярдах от него, где он остановился перед гробницей, воздвигнутой у кромки воды. Здесь Додд обнаружил то, что он назвал “самым сложным сооружением подобного рода, которое я когда-либо видел”. Мавзолей находился в центре между двумя огромными дубами и шестью большими сарсеновыми камнями, напоминающими те, что в Стоунхендже. Джиöринг подошел к одному из дубов и уселся перед ним, расставив ноги, как какой-нибудь гигантский лесной эльф. Охотничий нож все еще был у него за поясом, и он снова орудовал своим средневековым посохом. Он рассуждал о достоинствах своей покойной жены, идиллическом убранстве ее могилы и своих планах по ее эксгумации и перезахоронению, которые должны были состояться через десять дней, в день летнего солнцестояния, день, которому языческая идеология национал-социалистов придала символическое значение. Должен был присутствовать Гитлер, а также легионы людей из армии, СС и СА.
  
  Наконец, “устав от любопытного зрелища”, Додд и Фиппс в тандеме двинулись прощаться с Göring. Миссис Черрути, явно ожидавшая своего шанса сбежать, действовала быстрее. “Леди Черрути увидела наш ход, ” писал Додд, - и она быстро встала, чтобы не позволить никому вмешиваться в ее борьбу, чтобы вести ее при каждом удобном случае”.
  
  На следующий день Фиппс написал о дне открытых дверей Джи öринга в своем дневнике. “Все происходящее было настолько странным, что временами создавало ощущение нереальности”, - писал он, но этот эпизод дал ему ценное, хотя и тревожащее понимание природы нацистского правления. “Главное впечатление произвел на нас самый жалкий наивный ветеринар генерала Гиринга, который показывал нам свои игрушки, как большой, толстый, избалованный ребенок: свои первобытные леса, своих бизонов и птиц, свой охотничий домик, озеро и пляж для купания, свою белокурую "личную секретаршу", мавзолей своей жены, лебедей и сарсеновые камни…. И тогда я вспомнил, что есть и другие игрушки, менее невинные, хотя и крылатые, и когда-нибудь они могут отправиться на свою смертоносную миссию в том же детском духе и с тем же детским ликованием”.
  
  
  ГЛАВА 43
  Пигмей говорит
  
  
  Куда бы Марта и ее отец теперь ни отправились, до них доходили слухи и домыслы о том, что крах гитлеровского режима может быть неизбежен. С каждым жарким июньским днем слухи обрастали подробностями. В барах и кафе посетители занимались явно опасным занятием - составляли и сравнивали списки того, кто войдет в состав нового правительства. Часто всплывали имена двух бывших канцлеров: генерала Курта фон Шлейхера и Генриха Брунинга. Ходили слухи, что Гитлер останется канцлером, но будет находиться под контролем нового, более сильного кабинета, с Шлейхером в качестве вице-канцлера, Бринингом в качестве министра иностранных дел и капитаном Р.Х.М. в качестве министра обороны. 16 июня 1934 года, за месяц до годовой годовщины своего прибытия в Берлин, Додд написал государственному секретарю Халлу: “Куда бы я ни поехал, люди говорят о сопротивлении, о возможных путчах в больших городах”.
  
  И затем произошло то, что до той весны казалось невозможным, учитывая мощные барьеры для инакомыслия, установленные при правлении Гитлера.
  
  В воскресенье, 17 июня, вице-канцлер Папен должен был выступить с речью в Марбурге в одноименном городском университете, расположенном в нескольких минутах езды по железной дороге к юго-западу от Берлина. Он не видел текста, пока не сел в свой поезд, что стало следствием тайного сговора между его спичрайтером Эдгаром Юнгом и его секретарем Фрицем Гюнтером фон Чирски и Богендорфом. Юнг был ведущим консерватором, который стал настолько глубоко настроен против нацистской партии, что на короткое время задумался об убийстве Гитлера. До сих пор он скрывал свои антинацистские взгляды от выступлений Папена, но он чувствовал, что растущий конфликт внутри правительства предоставляется уникальная возможность. Если бы Папен сам выступил против режима, рассуждал Юнг, его замечания могли бы, наконец, побудить президента Гинденбурга и армию отстранить нацистов от власти и подавить штурмовиков в интересах восстановления порядка в стране. Юнг тщательно обсудил речь с Чирски, но оба мужчины намеренно скрывали ее от Папена до последнего момента, чтобы у него не было другого выбора, кроме как произнести ее. “Подготовка речи заняла месяцы”, - позже сказал Чирски. “Необходимо было найти подходящий повод для его вручения, а затем все должно было быть подготовлено с максимально возможной тщательностью”.
  
  Теперь, в поезде, когда Папен впервые прочитал текст, Чирски увидел выражение страха на его лице. Показателем изменившихся настроений в Германии — широко распространенного мнения о том, что драматические перемены могут быть неизбежны, — является то, что Папен, негероическая личность, почувствовал, что может идти вперед, добиться их и при этом выжить. Не то чтобы у него был большой выбор. “Мы более или менее вынудили его произнести эту речь”, - сказал Чирски. Копии уже были розданы иностранным корреспондентам. Даже если бы Папен отказался в последнюю минуту, речь продолжала бы циркулировать. Явные намеки на его содержание уже просочились наружу, потому что, когда Папен прибыл в зал, зал гудел от предвкушения. Его беспокойство, несомненно, возросло, когда он увидел, что несколько мест были заняты мужчинами в коричневых рубашках и нарукавных повязках со свастикой.
  
  Папен подошел к трибуне.
  
  “Мне сказали, - начал он, - что мое участие в событиях в Пруссии и в формировании нынешнего правительства” — намек на его роль в организации назначения Гитлера канцлером — “оказало такое важное влияние на развитие событий в Германии, что я обязан относиться к ним более критически, чем большинство людей”.
  
  Последовавшие замечания принесли бы любому человеку меньшего роста поездку на виселицу. “Правительство, - сказал Папен, - хорошо осведомлено об эгоизме, беспринципности, неискренности, недостойном поведении, высокомерии, которые усиливаются под маской немецкой революции”. Если правительство надеялось установить “близкие и дружеские отношения с народом”, предупредил он, “тогда нельзя недооценивать его интеллект, его доверие должно быть взаимным и не должно быть постоянных попыток запугать его”.
  
  Немецкий народ, сказал он, будет следовать за Гитлером с абсолютной лояльностью, “при условии, что ему будет позволено участвовать в принятии и выполнении решений, при условии, что каждое слово критики не будет немедленно истолковано как злонамеренное, и при условии, что отчаявшихся патриотов не заклеймят как предателей”.
  
  Он провозгласил, что пришло время “заставить замолчать фанатиков-доктринеров”.
  
  Аудитория отреагировала так, как будто ее участники очень долго ждали, чтобы услышать подобные замечания. Когда Папен закончил свою речь, толпа вскочила на ноги. “Гром аплодисментов”, - отметил Папен, заглушил “яростные протесты” нацистов в форме в толпе. Историк Джон Уилер-Беннетт, в то время проживавший в Берлине, писал: “Трудно описать радость, с которой это было воспринято в Германии. Это было так, как будто с немецкой души внезапно свалился груз. Чувство облегчения почти ощущалось в воздухе. Папен облек в слова то, что тысячи тысяч его соотечественников держали под замком в своих сердцах из страха перед ужасными наказаниями за слова ”.
  
  
  В ТОТ ЖЕ ДЕНЬ Гитлер должен был выступить в другом месте Германии по поводу визита, который он только что совершил в Италию для встречи с Муссолини. Гитлер использовал эту возможность для нападения на Папена и его консервативных союзников, не упоминая Папена напрямую. “Все эти маленькие карлики, которые думают, что им есть что сказать против нашей идеи, будут сметены ее коллективной силой”, - кричал Гитлер. Он ругал “этого нелепого маленького червяка”, этого “пигмея, который воображает, что несколькими фразами может остановить гигантское обновление жизни людей”.
  
  Он сделал предупреждение лагерю Папена: “Если они когда-нибудь попытаются, даже в малейшей степени, перейти от своей критики к новому акту лжесвидетельства, они могут быть уверены, что сегодня им противостоит не трусливая и коррумпированная буржуазия 1918 года, а кулак всего народа. Это сжатый кулак нации, который сокрушит любого, кто осмелится предпринять даже малейшую попытку саботажа ”.
  
  Геббельс немедленно принял меры по пресечению выступления Папена. Он запретил его трансляцию и приказал уничтожить граммофонные пластинки, на которые оно было записано. Он запретил газетам публиковать его текст или сообщать о его содержании, хотя по крайней мере одной газете, Frankfurter Zeitung, удалось опубликовать выдержки. Геббельс был настолько полон решимости остановить распространение речи, что экземпляры газеты “были вырваны из рук посетителей ресторанов и кофеен”, сообщил Додд.
  
  Союзники Папена использовали печатные станки собственной газеты Папена, Germania, чтобы изготовить копии речи для негласного распространения среди дипломатов, иностранных корреспондентов и других лиц. Речь вызвала переполох во всем мире. New York Times запросила посольство Додда предоставить полный текст по телеграфу. Газеты Лондона и Парижа сделали речь сенсацией.
  
  Это событие усилило чувство беспокойства, охватившее Берлин. “Что-то было в душном воздухе, - писал Ханс Гизевиус, гестаповский мемуарист, - и поток вероятных и совершенно фантастических слухов обрушился на запуганное население. В безумные истории наивно верили. Все шептались и распространяли свежие слухи”. Люди по обе стороны политической пропасти “стали чрезвычайно озабочены вопросом о том, были ли наняты убийцы для их убийства и кто эти убийцы могли быть”.
  
  Кто-то бросил запал от ручной гранаты с крыши здания на Унтер-ден-Линден. Она взорвалась, но единственный вред был нанесен психике различных лидеров правительства и СА, которые случайно оказались поблизости. Карл Эрнст, молодой и безжалостный лидер берлинского отделения СА, проходил мимо за пять минут до взрыва и заявил, что он был его целью и что за этим стоял Гиммлер.
  
  В этом котле напряжения и страха идея о том, что Гиммлер хотел убить Эрнста, была совершенно правдоподобной. Даже после того, как полицейское расследование установило, что потенциальный убийца был недовольным работником на полставки, аура страха и сомнений оставалась, как дым, поднимающийся из ствола пистолета. Как писал Гизевиус, “Было так много шепота, так много подмигиваний и кивков головами, что следы подозрения остались”.
  
  Казалось, что нация стоит на пороге кульминации какого-то кинематографического триллера. “Напряжение было на самом высоком уровне”, - писал Гизевиус. “Мучительную неопределенность было переносить тяжелее, чем чрезмерную жару и влажность. Никто не знал, что произойдет дальше, и все чувствовали, что в воздухе витает что-то страшное”. Виктор Клемперер, еврейский филолог, тоже это почувствовал. “Повсюду неопределенность, брожение, секреты”, - записал он в своем дневнике в середине июня. “Мы живем изо дня в день”.
  
  
  ДЛЯ ДОДДА МАРБУРГСКАЯ РЕЧЬ ПАПЕНА казалась показателем того, во что он давно верил, — что режим Гитлера был слишком жестоким и иррациональным, чтобы продержаться долго. Собственный вице-канцлер Гитлера выступил против режима и выжил. Действительно ли это была та искра, которая положила конец правительству Гитлера? И если это так, то как странно, что это должно быть поражено такой некультурной душой, как Папен.
  
  “Сейчас по всей Германии большое волнение”, - записал Додд в своем дневнике в среду, 20 июня. “Все пожилые и интеллектуальные немцы очень довольны”. Внезапно фрагменты других новостей начали приобретать больше смысла, включая повышенную ярость в речах Гитлера и его заместителей. “Говорят, что вся охрана лидеров проявляет признаки бунта”, - писал Додд. “В то же время, как сообщается, тренировки самолетов, военные учения и маневры становятся все более распространенным зрелищем для тех, кто разъезжает по стране”.
  
  В ту же среду Папен отправился к Гитлеру, чтобы пожаловаться на подавление его выступления. “Я выступал в Марбурге как эмиссар президента”, - сказал он Гитлеру. “Вмешательство Геббельса вынудит меня подать в отставку. Я немедленно проинформирую Гинденбурга”.
  
  Для Гитлера это было серьезной угрозой. Он признал, что президент Гинденбург обладал конституционными полномочиями для его смещения и пользовался лояльностью регулярной армии, и что оба эти фактора сделали Гинденбурга единственной по-настоящему могущественной силой в Германии, над которой он не имел никакого контроля. Гитлер также понимал, что Гинденбург и Папен — “Друг президента” — поддерживали тесные личные отношения, и знал, что Гинденбург телеграфировал Папену, чтобы поздравить его с речью.
  
  Теперь Папен сказал Гитлеру, что поедет в поместье Гинденбурга, Нойдек, и попросит Гинденбурга разрешить полную публикацию речи.
  
  Гитлер попытался успокоить его. Он пообещал снять запрет министра пропаганды на публикацию и сказал Папену, что поедет с ним в Нойдек, чтобы они могли вместе встретиться с Гинденбургом. В момент удивления naïветеринараé Папен согласился.
  
  
  В ТУ НОЧЬ ГУЛЯКИ в ДЕНЬ СОЛНЦЕСТОЯНИЯ зажгли костры по всей Германии. К северу от Берлина похоронный поезд, перевозивший тело жены Джи öРинга, Карин, остановился на станции недалеко от Каринхолла. Отряды нацистских солдат и чиновников заполнили площадь перед вокзалом, когда оркестр заиграл “Похоронный марш” Бетховена. Сначала восемь полицейских несли гроб, затем с большой церемонией он был передан другой группе из восьми человек и так далее, пока, наконец, его не поместили в экипаж, запряженный шестеркой лошадей, для последнего путешествия к мавзолею Джи öринга на берегу озера. Гитлер присоединился к процессии. Солдаты несли факелы. У могилы стояли большие чаши, наполненные пламенем. Жутким, тщательно срежиссированным штрихом из леса за заревом костра донесся скорбный вой охотничьих рогов.
  
  Прибыл Гиммлер. Он был явно взволнован. Он отвел Гитлера и Г öринга в сторону и сообщил им тревожные новости — неправдивые, о чем Гиммлеру, несомненно, было известно, но полезные как еще один толчок, чтобы заставить Гитлера действовать против Г öхм. Гиммлер пришел в ярость из-за того, что кто-то только что пытался его убить. Пуля пробила его лобовое стекло. Он обвинил R öhm и SA. Нельзя было терять времени, сказал он: штурмовики явно были на грани восстания.
  
  Однако дыра в его лобовом стекле была проделана не пулей. Ханс Гизевиус ознакомился с окончательным полицейским отчетом. Ущерб больше соответствовал тому, который был бы нанесен камнем, выпущенным из проезжающей машины. “Следовательно, [Гиммлер] с холодным расчетом возложил вину за покушение на СА”, - писал Гизевиус.
  
  На следующий день, 21 июня 1934 года, Гитлер прилетел в поместье Гинденбурга — без Папена, как, несомненно, и было его намерением с самого начала. Однако в Нойдеке он впервые столкнулся с министром обороны Бломбергом. Генерал в форме встретил его на ступенях замка Гинденбурга. Бломберг был суров и прямолинеен. Он сказал Гитлеру, что Гинденбург обеспокоен растущей напряженностью внутри Германии. По словам Бломберга, если Гитлеру не удастся взять ситуацию под контроль, Гинденбург объявит военное положение и передаст власть в руки армии.
  
  Когда Гитлер лично встречался с Гинденбургом, он получил то же самое сообщение. Его визит в Нойдек продолжался всего тридцать минут. Он вылетел обратно в Берлин.
  
  
  НА ПРОТЯЖЕНИИ НЕДЕЛИ ДОДД слышал разговоры о вице-канцлере Папене и его речи, а также о простом чуде его выживания. Корреспонденты и дипломаты отмечали деятельность Папена — какие обеды он посещал, кто с ним разговаривал, кто его избегал, где была припаркована его машина, совершал ли он все еще утреннюю прогулку по Тиргартену — в поисках признаков того, что может ждать его впереди и Германию. В четверг, 21 июня, Додд и Папен оба присутствовали на выступлении президента Рейхсбанка Ялмара Шахта. После этого, как заметил Додд, Папену, казалось, уделялось даже больше внимания, чем оратору. Присутствовал также Геббельс. Додд отметил, что Папен подошел к его столику, пожал ему руку и присоединился к нему за чашкой чая. Додд был поражен, потому что это был тот самый Геббельс, “который после Марбургской речи приказал бы немедленно казнить его, если бы Гитлер и фон Гинденбург не вмешались”.
  
  Атмосфера в Берлине оставалась напряженной, отметил Додд в своем дневнике в субботу, 23 июня. “Неделя завершается спокойно, но с большим беспокойством”.
  
  
  ГЛАВА 44
  Послание в ванной
  
  
  П. апен передвигался по Берлину, казалось бы, невозмутимо, и 24 июня 1934 года отправился в Гамбург в качестве посланника Гинденбурга на немецкое дерби, скачки, где толпа устроила ему бурную овацию. Прибыл Геббельс и протолкался сквозь толпу позади фаланги эсэсовцев, вызвав шипение и освистывание. Оба мужчины пожали друг другу руки, когда фотографы ушли.
  
  Эдгар Юнг, спичрайтер Папена, держался в тени. К этому времени он убедился, что Марбургская речь будет стоить ему жизни. Историк Уилер-Беннетт организовал с ним тайную встречу в лесистой местности за пределами Берлина. “Он был совершенно спокоен и фаталистичен, - вспоминал Уилер-Беннетт, - но говорил со свободой человека, у которого ничего нет впереди и, следовательно, нечего терять, и он рассказал мне многое”.
  
  Риторика режима становилась все более угрожающей. В радиообращении в понедельник, 25 июня, Рудольф Гесс предупредил: “Горе тому, кто нарушает веру в то, что через восстание он может послужить революции”. Партия, по его словам, встретит восстание абсолютной силой, руководствуясь принципом “Если вы наносите удар, наносите сильный!”
  
  На следующее утро, во вторник, 26 июня, экономка Эдгара Юнга прибыла в его дом и обнаружила, что он разграблен, мебель перевернута, повсюду разбросаны одежда и бумаги. На аптечке в своей ванной Юнг нацарапал единственное слово: ГЕСТАПО.
  
  
  ДИЛЬС ГОТОВИЛСЯ к принятию присяги в качестве регионального комиссара Кельна. Джи öринг прилетел в город по этому случаю. Его белый самолет появился в ясном лазурном небе в тот день, который Дильс описал как “прекрасный летний день в Рейнланде”. На церемонии Дильс был одет в свою черную форму СС; Г öРинг был одет в белую форму собственного дизайна. После этого Джи öРинг отвел Дильса в сторону и сказал ему: “Будь осторожен в ближайшие несколько дней”.
  
  Дильс принял это близко к сердцу. Теперь, будучи специалистом по своевременным выходам, он покинул город, чтобы пожить в близлежащих горах Эйфель.
  
  
  ГЛАВА 45
  Горе миссис Черрути
  
  
  В своей дневниковой записи за четверг, 28 июня 1934 года, посол Додд написал: “В течение последних пяти дней разного рода истории, как правило, делали атмосферу Берлина более напряженной, чем когда-либо с тех пор, как я был в Германии.”Речь Папена продолжала оставаться темой ежедневных разговоров. С нарастающей свирепостью Гитлер, Г öринг и Геббельс предупреждали о страшных последствиях для любого, кто осмелится выступить против правительства. В телеграмме в Государственный департамент Додд сравнил атмосферу угрозы с атмосферой Французской революции: “ситуация была во многом такой, какой она была в Париже в 1792 году, когда жирондисты и якобинцы боролись за превосходство.”
  
  В его собственном доме был дополнительный уровень напряжения, который не имел ничего общего с погодой или политическими потрясениями. Вопреки желанию родителей Марта продолжала планировать свою поездку в Россию. Она настаивала на том, что ее интерес не имел ничего общего с коммунизмом как таковым, а скорее возник из-за ее любви к Борису и растущего отвращения к нацистской революции. Она признала, что Борис действительно был преданным коммунистом, но утверждала, что он оказал влияние на ее политические взгляды только “примером своего магнетизма, простоты и любви к родине.”Она призналась, что испытывает гложущую двойственность “по отношению к нему, его убеждениям, политической системе в его стране, нашему совместному будущему”. Она настояла на том, чтобы отправиться в путешествие без него.
  
  Она хотела увидеть как можно больше России и проигнорировала его совет сосредоточиться только на нескольких городах. Он хотел, чтобы она получила глубокое представление о его родине, а не оценку какого-нибудь беглого туриста. Он также признал, что путешествия в его стране не были такими быстрыми или комфортными, как в Западной Европе, и что ее города не обладали очевидным очарованием живописных деревень Германии и Франции. Действительно, Советский Союз был кем угодно, но только не раем для рабочих, каким его представляли многие сторонники левых взглядов. При Сталине крестьяне были вынуждены объединяться в огромные коллективы. Многие сопротивлялись, и, по оценкам, пять миллионов человек — мужчин, женщин и детей — просто исчезли, многих отправили в отдаленные трудовые лагеря. Жилье было примитивным, потребительских товаров практически не существовало. Голод охватил Украину. Поголовье скота резко сократилось. С 1929 по 1933 год общее поголовье крупного рогатого скота сократилось с 68,1 миллиона до 38,6 миллиона; лошадей - с 34 миллионов до 16,6 миллиона. Борис прекрасно знал, что случайному посетителю физический и социальный ландшафт и особенно серая рабочая мода России могут показаться менее привлекательными, особенно если этот посетитель был измотан трудным путешествием и обязательным присутствием гида-интуриста.
  
  Тем не менее, Марта выбрала тур № 9, тур по Волге-Кавказу-Крыму, который должен был начаться 6 июля с перелета — ее первого в жизни — из Берлина в Ленинград. После двух дней в Ленинграде она отправлялась поездом в Москву, проводила там четыре дня, затем отправлялась ночным поездом в Горки и через два часа после прибытия в 10:04 садилась на волжский пароход для четырехдневного круиза с остановками в Казани, Самаре, Саратове и Сталинграде, где ей предстояло совершить обязательное посещение тракторного завода; из Сталинграда она садилась на поезд до Ростова-на-Дону, где у нее была бы возможность посетить государственную ферму, хотя здесь ее маршрут источал лишь легкий привкус капитализма, поскольку экскурсия по ферме потребовала бы “дополнительной платы”. Затем Орджоникидзе, Тифлис, Батуми, Ялта, Севастополь, Одесса, Киев и, наконец, обратно в Берлин поездом, куда она должна была прибыть 7 августа, на тридцать третий день своего путешествия, точно — если верить оптимистам — в 7:22 вечера.
  
  Ее отношения с Борисом продолжали углубляться, хотя и с обычными резкими колебаниями между страстью и гневом и обычным каскадом просительных записок и свежих цветов от него. В какой-то момент она вернула ему трех керамических обезьянок “не вижу зла”. Он отправил их обратно.
  
  “Марта!” - написал он, потворствуя своей страсти к восклицаниям:
  
  “Я благодарю вас за ваши письма и за ‘не забывчивость’. Ваши три обезьяны выросли (они стали большими) и хотят быть с вами. Я отправляю их. Я должен сказать тебе очень откровенно: три обезьяны тосковали по тебе. И не только три обезьяны, я знаю еще одного красивого блондина (арийца!!). молодой человек, который жаждал быть с тобой. Этот красивый мальчик (не старше 30) — это я.
  
  “Марта! Я хочу видеть тебя, мне нужно сказать тебе, что я тоже не забыл мою маленькую, восхитительную Марту!
  
  “Я люблю тебя, Марта! Что мне нужно сделать, чтобы завоевать больше доверия к тебе?
  
  “Твой, Борис”.
  
  В любую эпоху их отношения, скорее всего, привлекли бы внимание посторонних, но в том июне в Берлине все приобрело дополнительный вес. Все наблюдали друг за другом. В то время Марта мало задумывалась о восприятии других, но годы спустя в письме Агнес Никербокер, жене своей подруги-корреспондентки Ник, она признала, как легко восприятие может исказить реальность. “Я никогда не планировала ни свержения, ни даже подрывной деятельности правительства США, ни в Германии, ни в США!” - написала она. “Однако я думаю, что просто знать и любить Бориса было бы достаточно, чтобы некоторые люди заподозрили худшее”.
  
  В то время подозревать было нечего, настаивала она. “Вместо этого это было одно из тех захватывающих событий, которые вообще не имели политической основы, за исключением того, что через него я кое-что узнала об СССР”.
  
  
  ПЯТНИЦА, 29 июня 1934 года, принесла ту же атмосферу надвигающейся бури, что и предыдущие недели. “Это был самый жаркий день за все лето”, - вспоминала Элизабетта Черрути, жена посла Италии. “Воздух был таким тяжелым от влаги, что мы едва могли дышать. На горизонте нависли черные тучи, но над головой палило безжалостное солнце”.
  
  В тот день Додды устроили обед у себя дома, на который они пригласили вице-канцлера Папена и других дипломатических и правительственных деятелей, включая Черрути и Ганса Лютера, посла Германии в Соединенных Штатах, который в то время случайно находился в Берлине.
  
  Марта также присутствовала и наблюдала, как ее отец и Папен отошли от других гостей для приватной беседы в библиотеке, перед потухшим камином. Папен, писала она, “казался самоуверенным и обходительным, как обычно”.
  
  В какой-то момент Додд заметил, что Папен и Лютер приближаются друг к другу с “довольно напряженным отношением” между ними. Вмешался Додд и повел их в прекрасный зимний сад, где к их беседе присоединился еще один гость. Додд, ссылаясь на фотографии для прессы, сделанные во время немецкого дерби, сказал Папену: “Вы с доктором Геббельсом, казалось, были довольно дружелюбны на днях в Гамбурге”.
  
  Папен рассмеялся.
  
  За обедом миссис Черрути сидела справа от Додда, а Папен - прямо напротив, рядом с миссис Додд. Беспокойство миссис Черрути было ощутимо даже для Марты, наблюдавшей за происходящим издалека. Марта писала: “Она сидела рядом с моим отцом в состоянии, близком к обмороку, почти не разговаривая, бледная, озабоченная и нервная”.
  
  Миссис Черрути сказала Додду: “Господин Посол, в Германии должно произойти что-то ужасное. Я чувствую это в воздухе”.
  
  Более поздний слух гласил, что миссис Черрути каким-то образом заранее знала, что должно было произойти. Она нашла это удивительным. Ее замечание Додду, как она утверждала годы спустя, относилось только к погоде.
  
  
  В АМЕРИКЕ В ТУ ПЯТНИЦУ усилилась “великая жара”. Во влажных районах, таких как Вашингтон, работать стало почти невозможно. Моффат отметил в своем дневнике: “Температура 101 и ½ сегодня в тени”.
  
  Жара и влажность были настолько невыносимыми, что с приближением вечера Моффат, Филлипс и третий чиновник отправились в дом друга Моффата, чтобы воспользоваться его бассейном. Друга в это время не было. Трое мужчин разделись и залезли в воду. Вода была теплой и приносила слабое облегчение. Никто не плавал. Вместо этого трое просто сидели там, тихо разговаривая, над водой виднелись только их головы.
  
  То, что Додд был предметом этого разговора, кажется вероятным. Всего несколькими днями ранее Филлипс написал в своем дневнике о безжалостном нападении Додда на богатство дипломатов и консульских служащих.
  
  “Предположительно, посол жаловался президенту”, - ворчал Филлипс в своем дневнике. Додд “всегда жалуется из-за того, что они тратят в Берлине больше, чем им платят. Он категорически против этого возражает, вероятно, по той простой причине, что у него самого нет денег, чтобы тратить сверх своей зарплаты. Это, конечно, отношение маленького городка ”.
  
  
  КАК ни странно, МАТЬ МОФФАТА, Эллен Лоу Моффат, была в ту пятницу в Берлине, чтобы навестить свою дочь (сестру Моффата), которая была замужем за секретарем посольства Джоном К. Уайтом. В тот вечер мать присутствовала на званом обеде, где она сидела рядом с Папеном. Вице-канцлер был, как она позже сказала своему сыну, “здоров и в чрезвычайно приподнятом настроении”.
  
  
  ГЛАВА 46
  Пятничный вечер
  
  
  В пятницу вечером, 29 июля 1934 года, Гитлер поселился в своем любимом отеле Dreesen на курорте Бад-Годесберг, расположенном вдоль Рейна недалеко от центра Бонна. Он приехал сюда из Эссена, где получил очередную порцию тревожных новостей — о том, что вице-канцлер Папен планировал выполнить свою угрозу и встретиться с президентом Гинденбургом на следующий день, в субботу, 30 июня, чтобы убедить старого джентльмена предпринять шаги по обузданию правительства Гитлера и СА.
  
  Эта новость, поверх множества сообщений от Гиммлера и Г öринга о том, что R öhm планировал государственный переворот, убедила Гитлера, что пришло время действовать. Джи öринг отбыл в Берлин, чтобы подготовиться. Гитлер приказал рейхсверу привести в боевую готовность, хотя силы, которые он намеревался развернуть, были в основном подразделениями СС. Гитлер позвонил одному из ключевых заместителей R öhm и приказал всем лидерам СА присутствовать на встрече в субботу утром в Бад-Висзе, недалеко от Мюнхена, где R öhm уже удобно устроился в отеле Hanselbauer, принимая лекарство, которое в ту пятницу вечером включало изрядное количество выпивки. Его помощник, Эдмунд Хайнес, переспал с красивым восемнадцатилетним штурмовиком.
  
  Геббельс присоединился к Гитлеру в Бад-Годесберге. Они разговаривали на террасе отеля, когда внизу ревел парад. Голубые вспышки молний освещали небо над Бонном, и повсюду гремел гром, усиленный странной звуковой физикой долины Рейна.
  
  Позже Геббельс дал мелодраматический отчет о тех пьянящих моментах перед тем, как Гитлер принял свое окончательное решение. Воздух затих по мере приближения отдаленной грозы. Внезапно начался сильный дождь. Они с Гитлером еще несколько мгновений посидели, наслаждаясь очищающим ливнем. Гитлер рассмеялся. Они вошли внутрь. Как только буря утихла, они вернулись на террасу. “Фюрер, казалось, был в задумчивом, серьезном настроении”, - сказал Геббельс. “Он уставился в прозрачную темноту ночи, которая после очищения штормом мирно раскинулась по обширному, гармоничному ландшафту”.
  
  Толпа на улице задержалась, несмотря на шторм. “Ни один из многих людей, стоящих внизу, не знает, что грозит произойти”, - писал Геббельс. “Даже среди тех, кто окружает Лидера на террасе, лишь немногие были проинформированы. В этот час мы больше, чем когда-либо, восхищаемся им. Ни малейшая дрожь на его лице не выдает ни малейшего признака того, что происходит у него внутри. И все же мы, немногие, кто стоит рядом с ним в трудные часы, знаем, как глубоко он опечален, но также и насколько он полон решимости безжалостно уничтожить реакционных мятежников, которые нарушают свою клятву верности ему под лозунгом проведения второй революции ”.
  
  Было уже за полночь, когда Гиммлер позвонил с новыми плохими новостями. Он сообщил Гитлеру, что Карл Эрнст, командующий берлинской дивизией СА, приказал своим войскам привести себя в боевую готовность. Гитлер воскликнул: “Это путч!” — хотя на самом деле, как наверняка знал Гиммлер, Эрнст совсем недавно женился и направлялся в порт Бремен, чтобы отправиться в свадебное путешествие.
  
  
  В 2:00 ночи в субботу, 30 июня 1934 года, Гитлер покинул отель Dreesen и на большой скорости был доставлен в аэропорт, где он сел в самолет Ju 52, один из двух самолетов, готовых к его использованию. К нему присоединились два адъютанта и старший офицер СА, которому он доверял, Виктор Лутце. (Именно Лутце рассказал Гитлеру об уничтожающих замечаниях Р.Х.М. после речи Гитлера в феврале 1934 года перед руководителями армии и СА.) Шоферы Гитлера также поднялись на борт. Во втором самолете находился отряд вооруженных эсэсовцев. Оба самолета вылетели в Мюнхен, куда прибыли в половине пятого утра, как раз когда начало всходить солнце. Один из гитлеровских водителей, Эрих Кемпка, был поражен красотой утра и свежестью проветренного дождем воздуха, травой, “искрящейся в утреннем свете”.
  
  Вскоре после приземления Гитлер получил последнюю порцию зажигательных новостей — за день до этого около трех тысяч штурмовиков пронеслись по улицам Мюнхена. Однако ему не сказали, что эта демонстрация была спонтанной, проведенной верными ему людьми, которые сами чувствовали угрозу и предательство и опасались нападения на них регулярной армии.
  
  Ярость Гитлера достигла пика. Он объявил это “самым черным днем в моей жизни”. Он решил, что не может позволить себе ждать даже до встречи лидеров СА, назначенной на позднее утро в Бад-Висзе. Он повернулся к Кемпке: “В Висзе, как можно быстрее!”
  
  Геббельс позвонил Джиöрингу и дал ему кодовое слово для начала берлинской фазы операции — невинно звучащее “Колибри”.
  
  Колибри.
  
  
  В БЕРЛИНЕ последние северные сумерки еще оставались на горизонте, когда Додды приготовились к мирному пятничному вечеру. Додд читал книгу и ел свой обычный дижестивный напиток из тушеных персиков с молоком. Его жена позволила своим мыслям ненадолго задержаться на грандиозной вечеринке на лужайке, которую они с Доддом запланировали на 4 июля, менее чем через неделю, на которую они пригласили всех сотрудников посольства и несколько сотен других гостей. Билл-младший остался в доме в ту ночь и планировал покататься на семейном "Бьюике" на следующее утро. Марта также с нетерпением ждала утра, когда они с Борисом планировали отправиться на очередную загородную экскурсию, на этот раз на пикник и позагорать на пляже в районе Ванзее. Через шесть дней она отправится в Россию.
  
  Снаружи, в парке, мерцали сигареты, и время от времени по Тиргартенштрассе со свистом проезжал большой открытый автомобиль. В парке насекомые усеивали ореолы, отбрасываемые лампами, а сверкающие белые статуи на Аллее Осады — аллее Победы — мерцали, как призраки. Хотя было жарче и спокойнее, ночь была очень похожа на первую ночь Марты в Берлине, мирную, с той безмятежностью маленького городка, которую она находила такой пленительной.
  
  
  
  ЧАСТЬ VII
  Когда все изменилось
  
  
  
  
  (фото предоставлено на стр. 7.1)
  
  ГЛАВА 47
  “Стреляй, стреляй!”
  
  
  следующим утром, в субботу, 30 июня 1934 года, Борис поехал к дому Марты на своем открытом "форде", и вскоре, вооружившись продуктами для пикника и одеялом, они вдвоем отправились в район Ванзее к юго-западу от Берлина. У этого места для свиданий была бурная история. Здесь, на озере под названием Кляйнер Ванзее — Маленькое Ванзее — немецкий поэт Генрих фон Клейст застрелился в 1811 году, предварительно застрелив свою смертельно больную возлюбленную. Марта и Борис направлялись к небольшому, малолюдному озеру далеко на севере под названием Гросс Глинике, любимому озеру Марты.
  
  Город вокруг них был сонным от зарождающейся жары. Хотя день обещал быть еще одним трудным для фермеров и чернорабочих, для всех, кто намеревался позагорать на берегу озера, он обещал быть идеальным. Когда Борис ехал к окраине города, все казалось совершенно нормальным. Другие жители, оглядываясь назад, делали то же самое наблюдение. Берлинцы “безмятежно прогуливались по улицам, занимались своими делами”, - заметила Хедда Адлон, жена владельца отеля "Адлон". Отель работал в своем обычном ритме, хотя дневная жара обещала усложнить организацию банкета в честь короля Сиама, который должен был состояться позже в тот же день в замке Бельвю — Bellevue Palace — на северной окраине Тиргартена, на Шпрее. Отелю придется перевозить свои канапе и первые блюда в фургоне общественного питания по пробкам и жаре, поскольку ожидается, что температура поднимется до девяноста градусов.
  
  На озере Борис и Марта расстелили одеяло. Они плавали и лежали на солнце, обнявшись друг с другом, пока жара не разлучила их. Они пили пиво и водку и ужинали бутербродами.
  
  “Это был прекрасный безмятежный голубой день, озеро мерцало перед нами, и солнце освещало нас своим огнем”, - написала она. “Это был тихий и спокойный день — у нас даже не было энергии или желания говорить о политике или обсуждать новую напряженность в атмосфере”.
  
  
  В ДРУГОМ МЕСТЕ ТЕМ УТРОМ три гораздо более крупные машины промчались по сельской местности между Мюнхеном и Бад-Висзе — машина Гитлера и две другие, набитые вооруженными людьми. Они прибыли в отель "Ханзельбауэр", где капитан Р.öХ.М. спал в своем номере. Гитлер привел в отель отряд вооруженных людей. По одним сведениям, у него был хлыст, по другим - пистолет. Мужчины поднимались по лестнице под грохот каблучков.
  
  Гитлер сам постучал в дверь R öhm, затем ворвался внутрь в сопровождении двух детективов. “R öhm, ” рявкнул Гитлер, “ вы арестованы”.
  
  Рöхм был вялым, явно с похмелья. Он посмотрел на Гитлера. “Хайль, мой фюрер”, - сказал он.
  
  Гитлер снова крикнул: “Вы арестованы”, а затем отступил в зал. Он прошел мимо комнаты адъютанта R öhm Хайнеса и обнаружил его в постели со своей молодой любовницей из СА. В зале присутствовал шофер Гитлера Кемпка. Он слышал, как Гитлер крикнул: “Хайнес, если вы не оденетесь через пять минут, я прикажу расстрелять вас на месте!”
  
  Появился Хайнес, которому предшествовал, как выразился Кемпка, “18-летний светловолосый юноша, семенящий перед ним”.
  
  Коридоры отеля оглашались криками эсэсовцев, сгонявших сонных, оглушенных и страдающих похмельем штурмовиков в прачечную в подвале отеля. Были моменты, которые в другом контексте могли бы показаться комичными, как, например, когда один из гитлеровских налетчиков вышел из гостиничного номера и решительно доложил: “Мой фюрер! … Начальник полиции Бреслау отказывается одеваться!”
  
  Или вот что: врач Röhm, сотрудник группенфюрер СА по имени Кеттерер, вышел из одной комнаты в сопровождении женщины. К изумлению Гитлера и его детективов, женщина была женой Кеттерера. Виктор Лутце, доверенный офицер СА, который в то утро находился в самолете Гитлера, убедил Гитлера, что доктор был верным союзником. Гитлер подошел к мужчине и вежливо поздоровался с ним. Он пожал руку миссис Кеттерер, затем спокойно порекомендовал паре покинуть отель. Они сделали это без возражений.
  
  
  В ТО УТРО в БЕРЛИНЕ Фредерик Бирчолл из "Нью-Йорк таймс" был разбужен настойчивым телефонным звонком у своей кровати. Накануне вечером он отсутствовал допоздна и поначалу был склонен проигнорировать звонок. Он предположил, выдавая желаемое за действительное, что это, должно быть, неважное сообщение, возможно, всего лишь приглашение на ланч. Телефон продолжал звонить. Наконец, действуя в соответствии с максимой “Никогда не безопасно пренебрегать телефонным звонком, особенно в Германии”, он поднял трубку и услышал голос из своего кабинета: “Лучше проснись и займись делом. Здесь что-то происходит ”. То, что звонивший сказал дальше, полностью привлекло внимание Берчолла: “По-видимому, стреляют во многих людей”.
  
  Луис Лохнер, корреспондент Associated Press, узнал от канцелярского работника, поздно прибывшего в офис AP, что Принц-Альбрехт-Штрассе, где находилась штаб-квартира гестапо, была закрыта для движения транспорта и теперь была заполнена грузовиками и вооруженными эсэсовцами в их характерной черной форме. Лохнер сделал несколько звонков. Чем больше он узнавал, тем более тревожным все это казалось. В качестве меры предосторожности — полагая, что правительство может отключить все исходящие международные телефонные линии — Лохнер позвонил в офис AP в Лондоне и сказал его сотрудникам звонить ему каждые пятнадцать минут до дальнейшего уведомления, на предположении, что входящие звонки все еще могут быть разрешены.
  
  Сигрид Шульц отправилась в центральный правительственный район, внимательно следя за определенными номерными знаками, в частности Папена. Она работала без перерыва до четырех часов следующего утра, а затем отмечала в своем ежедневнике: “смертельно устала — [могла] заплакать”.
  
  Одним из самых тревожных слухов были массированные залпы огнестрельного оружия со двора старой кадетской школы в мирном анклаве Гросс-Лихтерфельде.
  
  
  В ОТЕЛЕ "ХАНЗЕЛЬБАУЭР" Р.ö х.м. надел синий костюм и вышел из своего номера, все еще сбитый с толку и, по-видимому, еще не слишком встревоженный гневом Гитлера или суматохой в отеле. Сигара торчала из уголка его рта. Два детектива отвели его в вестибюль отеля, где он сел в кресло и заказал кофе у проходящего официанта.
  
  Последовали новые аресты, еще больше мужчин затолкали в прачечную. Р öхм остался сидеть в вестибюле. Кемпка услышал, как он попросил еще чашку кофе, уже третью.
  
  Р.Х.М. увезли на машине; остальных заключенных погрузили на зафрахтованный автобус и отвезли в Мюнхен, в тюрьму Штадельхайм, где сам Гитлер провел месяц в 1922 году. Их похитители выбирали проселочные дороги, чтобы избежать контакта со штурмовиками, стремящимися оказать помощь. Гитлер и его постоянно увеличивающийся отряд налетчиков сели обратно в свои машины, теперь их было около двадцати, и помчались более прямым маршрутом в сторону Мюнхена, останавливая любые машины с лидерами СА, которые, не зная обо всем, что только что произошло, все еще рассчитывали присутствовать на встрече Гитлера, назначенной на позднее утро.
  
  В Мюнхене Гитлер прочитал список заключенных и поставил крестик рядом с шестью именами. Он приказал немедленно расстрелять всех шестерых. Так поступило отделение СС, сказавшее солдатам непосредственно перед расстрелом: “Фюрер приговорил вас к смерти! Heil Hitler. ”
  
  Всегда услужливый Рудольф Гесс предложил застрелить R öhm лично, но Гитлер еще не отдал приказа о его смерти. На данный момент даже он находил идею убийства давнего друга отвратительной.
  
  
  ВСКОРЕ ПОСЛЕ ПРИБЫТИЯ в свой берлинский офис тем утром гестаповский мемуарист Ханс Гизевиус настроил свое радио на полицейские частоты и услышал сообщения, в которых описывалась акция огромного масштаба. Были арестованы высокопоставленные сотрудники СА, а также люди, которые не имели никакого отношения к штурмовикам. Гизевиус и его босс, Курт Далюге, отправились на поиски более подробной информации и направились прямо во дворец Ринга на Лейпцигской площади, откуда Ринг отдавал команды. Гизевиус держался поближе к Далюге, полагая, что в его компании ему безопаснее, чем в одиночку. Он также полагал, что никому не придет в голову искать его в резиденции Джи öринга.
  
  Хотя до дворца было легко дойти пешком, они поехали. Их поразила аура абсолютного спокойствия на улицах, как будто ничего необычного не происходило. Однако они отметили полное отсутствие штурмовиков.
  
  Ощущение нормальности мгновенно исчезло, когда они завернули за угол и прибыли к дворцу Джи öринга. Пулеметы торчали с каждого выступа. Внутренний двор был заполнен полицией.
  
  Гизевиус писал: “Когда я следовал за Далюге сквозь череду охранников и поднимался по нескольким ступенькам в огромный вестибюль, мне казалось, что я едва могу дышать. Зловещая атмосфера спешки, нервозности, напряжения и, прежде всего, кровопролития, казалось, ударила мне в лицо ”.
  
  Гизевиус направился в комнату рядом с кабинетом Джи öринга. Адъютанты и посыльные поспешили мимо. Человек из СА сидел, дрожа от страха, которому Джи öринг сказал, что его должны застрелить. Слуги принесли бутерброды. Несмотря на переполненность, в комнате было тихо. “Все шептались, как будто он был в морге”, - вспоминал Гизевиус.
  
  Через открытый дверной проем он увидел, как Джи öринг совещался с Гиммлером и новым шефом гиммлеровского гестапо Рейнхардом Гейдрихом. Курьеры гестапо прибывали и уходили с белыми листками бумаги, на которых, как предположил Гизевиус, были имена погибших или тех, кто вскоре должен был умереть. Несмотря на серьезный характер задуманного, атмосфера в офисе Göring была ближе к тому, что можно было ожидать на ипподроме. Гизевиус слышал грубый и хриплый смех и периодические крики “Прочь!”
  
  “Ага!”
  
  “Пристрели его”.
  
  “Вся их команда, казалось, была в прекрасном расположении духа”, - вспоминал Гизевиус.
  
  Время от времени он мельком замечал Джи öринга, расхаживающего по комнате, одетого в просторную белую рубашку и серо-голубые брюки, заправленные в черные ботфорты, которые поднимались выше колен. “Кот в сапогах”, - внезапно подумал Гизевиус.
  
  В какой-то момент из кабинета выбежал краснолицый майор полиции, сопровождаемый не менее пылающим Джиöринг. Очевидно, сбежала заметная цель.
  
  Джиöринг выкрикивал инструкции.
  
  “Стреляйте в них!… Возьмите целую компанию.... Стреляйте в них .... Стреляйте в них сразу!”
  
  Гизевиус нашел это неописуемо ужасающим. “Написанное слово не может передать неприкрытую жажду крови, ярость, порочную мстительность и, в то же время, страх, чистый фанк, которые обнаружила сцена”.
  
  
  ДОДД НИЧЕГО НЕ СЛЫШАЛ о катаклизме, разворачивающемся в других частях города, до того субботнего полудня, когда они с женой сели обедать в своем саду. Почти в тот же момент появился их сын Билл, только что вернувшийся с прогулки. Он выглядел обеспокоенным. Он сообщил, что ряд улиц был перекрыт, включая Унтер-ден-Линден в центре правительственного района, и они патрулируются вооруженными до зубов отрядами СС. Он также слышал, что аресты были произведены в штаб-квартире СА, расположенной всего в нескольких кварталах от дома.
  
  Сразу же Додд и его жена испытали всплеск беспокойства за Марту, отправившись на целый день с Борисом Виноградовым. Несмотря на свой дипломатический статус, Борис был человеком, которого нацисты даже в обычные времена могли рассматривать как врага государства.
  
  
  ГЛАВА 48
  Оружие в парке
  
  
  Б орис и Марта оставались на пляже весь день, отступая в тень, когда солнце становилось слишком ярким, но возвращаясь снова за добавкой. Было уже больше пяти, когда они собрали свои вещи и с неохотой отправились обратно в город, “у нас кружилась голова, - вспоминала Марта, - а тела горели от солнца”. Они двигались так медленно, как только могли, ни один из них не хотел, чтобы день заканчивался, оба все еще наслаждались забвением солнечного света на воде. День становился все жарче по мере того, как земля отдавала накопленное тепло обратно в атмосферу.
  
  Они ехали по буколическому пейзажу, смягченному дымкой жары, которая поднималась с полей и лесов вокруг них. Всадники на велосипедах обгоняли их, некоторые несли маленьких детей в корзинах над передними крыльями или в тележках, запряженных рядом. Женщины несли цветы, а мужчины с рюкзаками были увлечены немецкой страстью к хорошей, быстрой ходьбе. “Это был домашний, жаркий и дружелюбный день”, - написала Марта.
  
  Чтобы поймать послеполуденное солнце и легкий ветерок, врывавшийся в открытую машину, Марта задрала подол юбки до бедер. “Я была счастлива, - писала она, - довольна своим днем и моим спутником, полна сочувствия к серьезному, простому, доброжелательному немецкому народу, который, очевидно, с таким трудом совершал заслуженную прогулку или отдых, так сильно наслаждался собой и своей сельской местностью”.
  
  В шесть часов они въехали в город. Марта выпрямилась и опустила подол юбки, “как и подобает дочери дипломата”.
  
  Город изменился. Они осознали это поэтапно, по мере того как подходили все ближе и ближе к Тиргартену. На улице было меньше людей, чем можно было бы считать нормальным, и они имели тенденцию собираться в “любопытные статичные группы”, как выразилась Марта. Движение транспорта замедлилось. В том месте, где Борис собирался въехать на Тиргартенштрассе, поток машин практически остановился. Они увидели армейские грузовики и пулеметы и внезапно поняли, что единственными людьми вокруг них были мужчины в форме, в основном в черно-зеленой форме полиции СС Джи öринга. Заметно отсутствовала коричневая униформа СА. Что делало это особенно странным, так это то, что штаб СА и дом капитана Р. & # 246;х.м. находились так близко.
  
  Они подъехали к контрольно-пропускному пункту. Номерной знак на машине Бориса указывал на дипломатический статус. Полиция махнула им, пропуская.
  
  Борис медленно вел машину по вновь открывшемуся зловещему ландшафту. Через дорогу от дома Марты, рядом с парком, выстроилась шеренга солдат, оружия и военных грузовиков. Дальше по Тиргартенштрассе, в том месте, где она пересекалась со Штандартенштрассе — улицей королевы Марии — они увидели еще солдат и веревочный барьер, обозначающий перекрытие улицы.
  
  Было ощущение удушья. Серые грузовики загораживали вид на парк. И была жара. Был вечер, далеко за шесть, но солнце все еще стояло высоко и припекало. Солнце, когда-то такое манящее, теперь, по мнению Марты, “припекало”. Они с Борисом расстались. Она подбежала к своей входной двери и быстро вошла. Внезапная темнота и холодный, как камень, воздух входного фойе были такими резкими, что у нее закружилась голова: “мои глаза на мгновение ослепли от недостатка света”.
  
  Она поднялась по лестнице на первый этаж и там нашла своего брата. “Мы беспокоились о тебе”, - сказал он. Он сказал ей, что генерал Шлейхер был застрелен. Их отец отправился в посольство, чтобы подготовить сообщение для Государственного департамента. “Мы не знаем, что происходит”, - сказал Билл. “В Берлине введено военное положение”.
  
  В то первое мгновение имя “Шлейхер” не вызвало у нее узнавания. Затем она вспомнила: Шлейхер, генерал, человек военной выправки и честности, бывший канцлер и министр обороны.
  
  “Я села, все еще смущенная и ужасно расстроенная”, - вспоминала Марта. Она не могла понять, почему генерала Шлейхера расстреляли. Она вспоминала, что он был “учтивым, привлекательным, умным”.
  
  Жена Шлейхера тоже была застрелена, сказал ей Билл. Обоим выстрелили в спину, в их саду; обоим выстрелили много раз. История должна была измениться в течение следующих нескольких дней, но непреложным фактом было то, что оба Шлейхера были мертвы.
  
  Миссис Додд спустилась вниз. Она, Билл и Марта прошли в одну из приемных. Они сели рядом и тихо поговорили. Они заметили, что Фриц появлялся с необычной частотой. Они закрыли все двери. Фриц продолжал сообщать о новых телефонных звонках от друзей и корреспондентов. Он казался испуганным, “бледным и напуганным”, - писала Марта.
  
  История, рассказанная Биллом, была леденящей душу. Хотя туман слухов затуманивал каждое новое откровение, определенные факты были ясны. Смерти Шлейхеров были всего лишь двумя из десятков, возможно, сотен официальных убийств, совершенных до сих пор в тот день, и убийства продолжались. Говорили, что Р öхм находится под арестом, его судьба неизвестна.
  
  Каждый новый телефонный звонок приносил новые новости, большая часть которых звучала слишком дико, чтобы быть достоверной. Говорили, что отряды убийц бродят по стране, выслеживая цели. Карла Эрнста, шефа берлинской СА, стащили с корабля для свадебного путешествия. Видный деятель католической церкви был убит в своем кабинете. Был застрелен второй генерал армии, а также музыкальный критик из газеты. Убийства казались случайными и капризными.
  
  Был один извращенно комичный момент. Доддс получил краткое ответное приглашение из офиса R &# 246;hm, в котором говорилось, что, “к его великому сожалению”, он не смог присутствовать на ужине в доме Доддсов, назначенном на предстоящую пятницу, 6 июля, “потому что он будет в отпуске, чтобы найти лекарство от болезни”.
  
  “Ввиду неопределенности ситуации, ” записал Додд в своем дневнике, - возможно, было лучше, что он не согласился”.
  
  
  Ощущение потрясений ЭТОГО ДНЯ усилило столкновение, произошедшее недалеко от дома 27а, когда шофер посольства — мужчина по фамилии Пикфорд — врезался в мотоцикл и оторвал водителю ногу. Деревянная нога.
  
  Посреди всего этого для Додда оставался особенно насущный вопрос: что случилось с Папеном, героем Марбурга, которого Гитлер так ненавидел? Сообщалось, что Эдгар Юнг, автор речи Папена, был застрелен и что пресс-секретарь Папена также был убит. Мог ли сам Папен выжить в той убийственной обстановке?
  
  
  ГЛАВА 49
  Мертвые
  
  
  В три часа дня в субботу иностранные корреспонденты Берлина собрались в рейхсканцелярии на Вильгельмштрассе на пресс-конференцию, которую должен был дать Герман Геринг. Одним из свидетелей был Ганс Гизевиус, который, казалось, был повсюду в тот день.
  
  Джи öринг прибыл поздно, в форме, огромный и высокомерный. В комнате было жарко и тлело от “невыносимого напряжения”, - писал Гизевиус. Джиöринг занял позицию на подиуме. С большим драматизмом он оглядел толпу, а затем, сделав то, что казалось серией отрепетированных жестов, подпер подбородок рукой и закатил глаза, как будто то, что он собирался сказать, было важным даже для него. Он говорил, вспоминал Гизевиус, “скорбным тоном и ровным голосом опытного похоронного оратора”.
  
  Джи öринг дал краткий отчет о “действии”, которое, по его словам, все еще продолжается. “В течение нескольких недель мы наблюдали; мы знали, что некоторые лидеры Sturmabteilung [SA] заняли позиции, очень далекие от целей движения, отдавая приоритет своим собственным интересам и амбициям, потакая своим неудачным и извращенным вкусам”. По его словам, Р. ö Х.м. был арестован. Также была замешана “иностранная держава”. Все в комнате предположили, что он имел в виду Францию. “Верховный лидер в Мюнхене и я как его заместитель в Берлине нанесли молниеносный удар без уважения к личностям”.
  
  Джиöринг отвечал на вопросы. Один репортер спросил о смертях спичрайтера вице-канцлера Папена Юнга и его пресс-секретаря Герберта фон Бозе, а также Эриха Клаузенера, известного католического критика режима — какую возможную связь они могли иметь с путчем СА?
  
  “Я расширил свою задачу, чтобы принимать также реакционеров”, - сказал Джи öринг, его голос был таким мягким, как будто он цитировал телефонную книгу.
  
  А что насчет генерала Шлейхера?
  
  Джиöринг сделал паузу, ухмыльнулся.
  
  “Ах, да, вы, журналисты, всегда любите специальные заголовки; что ж, вот оно. Генерал фон Шляйхер участвовал в заговоре против режима. Я приказал его арестовать. Он был достаточно глуп, чтобы сопротивляться. Он мертв ”.
  
  Джиöринг сошел с подиума.
  
  
  НИКТО ТОЧНО НЕ ЗНАЛ, сколько людей погибло во время чистки. По официальным нацистским подсчетам, общее число составило менее ста. Министр иностранных дел Нейрат, например, сообщил британскому сэру Эрику Фиппсу, что было “сорок три или сорок шесть” казней, и заявил, что все остальные оценки были “ненадежными и преувеличенными”. Додд в письме своему другу Дэниелу Роперу написал, что отчеты, поступающие из американских консульств в других городах Германии, предполагают в общей сложности 284 смерти. “Большинство жертв, - писал Додд, - ни в каком смысле не были виновны в государственной измене; просто политическая или религиозная оппозиция.” В других подсчетах американских официальных лиц это число намного выше. Консул в Бранденбурге написал, что офицер СС сообщил ему, что пятьсот человек были убиты и пятнадцать тысяч арестованы и что Рудольф Дильс был нацелен на смерть, но был пощажен по просьбе Г öринга. В меморандуме одного из секретарей посольства Додда в Берлине также указано число казней в пятьсот человек и отмечено, что соседи по соседству с казармами Лихтерфельде “могли слышать работу расстрельных команд всю ночь.”Позже Дильс подсчитал семьсот смертей; другие инсайдеры оценили общее число в более чем тысячу. Точного итога не существует.
  
  Смерть генерала Шлейхера была подтверждена — в него стреляли семь раз, его тело и тело его жены обнаружила их шестнадцатилетняя дочь. Другой генерал, Фердинанд фон Бредов, член кабинета Шлейхера, когда тот был канцлером, также был застрелен. Несмотря на эти убийства, армия продолжала держаться в стороне, ее ненависть к СА перевесила отвращение к убийству двух своих собственных. Грегор Штрассер, бывший нацистский лидер, в прошлом связанный со Шлейхером, обедал со своей семьей, когда у его дома остановились две машины гестапо и к его двери подошли шесть человек. Его увезли и расстреляли в камере подвальной тюрьмы штаб-квартиры гестапо. Гитлер был крестным отцом его близнецов. Друг Штрассера, Пауль Шульц, высокопоставленный лидер СА, был увезен в лес и застрелен. Когда его потенциальные палачи вернулись к своей машине, чтобы взять простыню для его тела, он встал и убежал, и выжил. По-видимому, именно этот побег вызвал у Джи öринга вспышку кровожадной ярости. Густав Риттер фон Кар, в свои семьдесят три года едва ли представлявший угрозу Гитлеру, также был убит - “зарублен до смерти”, по словам историка Яна Кершоу, — очевидно, чтобы отомстить за свою роль в срыве попытки нацистского путча десятилетием ранее. Карл Эрнст, женатый всего два дня, не понимал, что происходит, когда его поместили под арест в Бремене как раз перед его свадебным путешествием. Гитлер был гостем на его свадьбе. Когда Эрнст понял, что его собираются застрелить, он закричал: “Я невиновен. Да здравствует Германия! Heil Hitler! ”По меньшей мере пять евреев были расстреляны за то, что они были евреями. А затем были бесчисленные безымянные души, казненные расстрельной командой в казармах Лихтерфельде. Мать одного погибшего штурмовика получила официальное уведомление о его смерти только через шесть месяцев после этого факта, в коротком письме из одного абзаца, в котором говорилось, что он был застрелен при защите государства, и, таким образом, никаких дополнительных объяснений не требовалось. Письмо заканчивалось, как и все письма в новой Германии: “Хайль Гитлер!”
  
  Снова были моменты мрачной комедии. Одна из целей, Готфрид Рейнхольд Тревиранус, министр при генерале Шлейхере, когда тот был канцлером, был в разгаре теннисного матча в теннисном клубе Ванзее, когда заметил четырех эсэсовцев снаружи. Мудро доверившись своим инстинктам, он извинился и убежал. Он перелез через стену, поймал такси и в конце концов добрался до Англии.
  
  В центре Берлина мужчина из СА, подрабатывавший водителем фургона общественного питания отеля "Адлон", был остановлен эсэсовцами на контрольно-пропускном пункте возле Бранденбургских ворот, недалеко от отеля. Незадачливый водитель принял неудачное решение надеть коричневую рубашку штурмовика под пиджак.
  
  Офицер СС спросил, куда он направляется.
  
  “За короля Сиама”, - сказал водитель и улыбнулся.
  
  Эсэсовец воспринял это как остроумную шутку. Взбешенный наглостью водителя, он и его сообщники вытащили штурмовика из фургона и заставили его открыть задние двери. Грузовой отсек был заполнен подносами с едой.
  
  Все еще подозрительный офицер СС обвинил водителя в том, что он привозил еду на одну из оргий Röhm.
  
  Водитель, больше не улыбаясь, сказал: “Нет, это для короля Сиама”.
  
  Эсэсовцы все еще считали, что водитель просто вел себя дерзко. Двое эсэсовцев забрались в фургон и приказали водителю ехать во дворец, где предположительно проходила вечеринка. К своему огорчению, они узнали, что банкет в честь короля Сиама действительно планировался и что Джиöринг был одним из ожидаемых гостей.
  
  А потом был бедный Вилли Шмид — Вильгельм Эдуард Шмид, уважаемый музыкальный критик мюнхенской газеты, — который играл на виолончели дома с женой и тремя детьми поблизости, когда к двери подошли эсэсовцы, оттащили его и застрелили.
  
  Эсэсовцы допустили ошибку. Их предполагаемой целью был другой Шмид. Или, скорее, Шмитт.
  
  Гитлер отправил Рудольфа Гесса принести личные извинения жене покойного критика.
  
  
  Ходили слухи, что ПУТЦИ ХАНФШТЕНГЛЬ, ЧЬИ ОТНОШЕНИЯ с Гитлером стали напряженными, был в списке целей Гитлера. По счастливой случайности он оказался в Америке, чтобы принять участие в двадцать пятой встрече выпускников своего класса в Гарварде. Приглашение присутствовать вызвало возмущение в Америке, и до последнего момента Ханфштенгль никак не намекал на то, действительно ли он будет присутствовать. Ночью 10 июня 1934 года он устроил званый ужин, время которого, оглядываясь назад, казалось слишком удобным, учитывая, что он наверняка знал о грядущей чистке. В середине трапезы он вышел из столовой, переоделся в плащ и солнечные очки и ушел. Он сел на ночной поезд до Кельна, где сел на почтовый самолет, который доставил его прямо в Шербур, Франция, и там он сел на свой корабль "Европа", направлявшийся в Нью-Йорк. Он привез пять чемоданов и три ящика со скульптурными бюстами, предназначенными в качестве подарков.
  
  Полицейское управление Нью-Йорка, опасаясь угроз в адрес Ханфштенгля со стороны разъяренных протестующих, отправило на борт шесть молодых офицеров, чтобы проводить его с корабля. Они были одеты в гарвардские пиджаки и галстуки.
  
  30 июня 1934 года, в день чистки, Путци присутствовал в Ньюпорте, штат Род-Айленд, на свадьбе Эллен Так Френч и Джона Джейкоба Астора III, который, как говорят, был самым богатым холостяком в Америке. Его отец пропал вместе с Титаником . Около тысячи человек собрались у церкви, чтобы хоть мельком увидеть жениха и невесту и прибывающих гостей. Одним из первых, “кто заставил толпу ахнуть от волнения”, - написал восторженный светский репортер для New York Times, был Ханфштенгл, “в цилиндре, черном пальто и серых брюках в полоску”.
  
  Ханфштенгль ничего не знал о событиях на родине, пока репортеры не спросили о них. “Мне нечего комментировать”, - сказал он. “Я здесь, чтобы присутствовать на свадьбе дочери моего друга”. Позже, узнав больше деталей, он заявил: “Мой лидер, Адольф Гитлер, должен был действовать, и он действовал так, как всегда. Гитлер никогда не проявлял себя более великим, никогда более человечным, чем за последние сорок восемь часов”.
  
  Однако в глубине души Ханфштенгль беспокоился о своей собственной безопасности и безопасности своей жены и сына, оставшихся в Берлине. Он направил осторожный запрос министру иностранных дел Нейрату.
  
  
  ГИТЛЕР ВЕРНУЛСЯ В БЕРЛИН тем вечером. И снова Гизевиус был свидетелем. Самолет Гитлера появился “на фоне кроваво-красного неба, часть театральности, которую никто не ставил”, - писал Гизевиус. После того, как самолет остановился, небольшая армия людей двинулась вперед, чтобы поприветствовать Гитлера, среди них Г öРинг и Гиммлер. Гитлер первым вышел из самолета. На нем была коричневая рубашка, темно-коричневая кожаная куртка, черный галстук-бабочка, высокие черные ботинки. Он выглядел бледным и усталым и не брился, но в остальном казался невозмутимым. “Было ясно, что убийства его друзей не стоили ему никаких усилий”, - писал Гизевиус. “Он ничего не почувствовал; он просто выплеснул свою ярость”.
  
  В радиообращении глава пропаганды Геббельс успокоил нацию.
  
  “В Германии, - сказал он, - сейчас царят полный мир и порядок. Общественная безопасность восстановлена. Никогда сотрудник Führ не был более полным хозяином положения. Пусть благоприятная судьба благословит нас, чтобы мы могли довести нашу великую задачу с Адольфом Гитлером до ее завершения!”
  
  Додд, однако, продолжал получать сообщения, указывающие на то, что чистка далека от завершения. По-прежнему не было твердых новостей о том, что случилось с R öhm и Папеном. Волны стрельбы продолжали доноситься со двора Лихтерфельде.
  
  
  ГЛАВА 50
  Среди живых
  
  
  Сегодняшнее утро было прохладным, солнечным и ветреным. Додд был поражен отсутствием каких-либо видимых признаков всего, что произошло за последние двадцать четыре часа. “Это был странный день, - писал он, - когда в газетах были только обычные новости”.
  
  Говорили, что Папен жив, но находится под домашним арестом в своей квартире вместе со своей семьей. Додд надеялся использовать то небольшое влияние, которым он обладал, чтобы помочь сохранить ему жизнь — если действительно сообщения о продолжающемся выживании Папена были верны. Ходили слухи, что вице-канцлер приговорен к казни и что это может произойти в любой момент.
  
  Додд и Марта поехали на семейном "Бьюике" к многоквартирному дому Папена. Они очень медленно проехали мимо входа, рассчитывая, что охранники СС увидят машину и узнают ее происхождение.
  
  Бледное лицо сына Папена появилось в окне, частично скрытом занавесками. Офицер СС, стоявший на страже у входа в здание, сердито посмотрел на проезжавшую машину. Марте было ясно, что офицер узнал номерной знак, принадлежащий дипломату.
  
  В тот же день Додд снова поехал к дому Папена, но на этот раз он остановился и оставил одному из охранников визитную карточку, на которой написал: “Надеюсь, мы сможем вскоре вас навестить”.
  
  Хотя Додд не одобрял политические махинации Папена и его прошлое поведение в Соединенных Штатах, ему действительно нравился этот человек, и он наслаждался спаррингом с ним с тех пор, как они встретились за ужином на Маленьком балу для прессы. Что двигало Доддом сейчас, так это отвращение к мысли о том, что людей казнят по прихоти Гитлера без ордера или суда.
  
  Додд поехал обратно домой. Позже сын Папена скажет Доддам, как он и его семья были благодарны за появление этого простого "Бьюика" на их улице в тот смертоносный день.
  
  
  В резиденцию Доддсов ПРОДОЛЖАЛИ ПОСТУПАТЬ СООБЩЕНИЯ о новых арестах и убийствах. К вечеру воскресенья Додд с достаточной уверенностью знал, что капитан Р. ö Х.М. мертв.
  
  История, собранная по кусочкам позже, выглядела примерно так:
  
  Сначала Гитлер колебался, казнить ли своего старого союзника, запертого в камере тюрьмы Штадельхайм, но в конце концов он уступил давлению со стороны Г öринга и Гиммлера. Однако даже тогда Гитлер настаивал на том, что сначала у его величества должна быть возможность покончить с собой.
  
  Человеком, которому было поручено предложить R öhm эту возможность, был Теодор Эйке, комендант Дахау, который приехал в тюрьму в воскресенье вместе со своим заместителем Михаэлем Липпертом и другим эсэсовцем из лагеря. Всех троих отвели в камеру Р.öее величества.
  
  Эйке подарил R öhm автоматический браунинг и свежий выпуск V öнемецкой газеты “Беобахтер”, содержащий отчет о том, что газета назвала "путчем R öhm", очевидно, чтобы показать R ö hm, что все действительно потеряно.
  
  Эйке вышел из комнаты. Прошло десять минут без выстрелов. Эйке и Липперт вернулись в камеру, забрали браунинг, затем вернулись со своим собственным оружием в руках. Они нашли Röhm, стоящего перед ними без рубашки.
  
  Сведения о том, что именно произошло дальше, расходятся. Некоторые сообщают, что Эйке и Липперт ничего не сказали и начали стрелять. Согласно одному источнику, Эйке крикнул: “Р öхм, приготовься”, и в этот момент Липперт произвел два выстрела. Еще один рассказ дарит Рональду момент галантности, во время которого он заявил: “Если меня убьют, пусть Адольф сделает это сам”.
  
  Первый залп не убил Röhm. Он лежал на полу и стонал: “Мой Ф üхрер, мой Ф üхрер”. Последняя пуля попала ему в висок.
  
  В награду Эйке получил повышение, которое поставило его во главе всех концентрационных лагерей Германии. Он распространил драконовские правила, введенные им в Дахау, на все другие лагеря, находившиеся под его командованием.
  
  В то воскресенье благодарный рейхсвер произвел еще одну выплату по сделке, заключенной на борту "Дойчланд " . Министр обороны Бломберг в своем приказе дня на то воскресенье, 1 июля, объявил: “Фюрер с солдатской решимостью и образцовым мужеством лично атаковал и сокрушил предателей и убийц. Армия, как носитель оружия всего народа, далекий от конфликтов внутренней политики, проявит свою благодарность через преданность и лояльность. Хорошего отношения к новой СА требует Фюрер будет с радостью воспитан армией в сознании того, что идеалы обеих сторон являются общими. Чрезвычайное положение повсюду подошло к концу ”.
  
  
  По ХОДУ УИК-ЭНДА Доддсы узнали, что по Берлину ходит новая фраза, которую следует произносить при встрече с другом или знакомой на улице, в идеале с сардоническим поднятием одной брови: “Lebst du noch?” Что означало: “Ты все еще среди живых?”
  
  
  ГЛАВА 51
  Конец сочувствия
  
  
  Несмотря на то, что слухи продолжали набрасывать кровавую чистку поразительных масштабов, посол Додд и его жена решили не отменять празднование Четвертого июля в посольстве, на которое они пригласили около трехсот гостей. Во всяком случае, теперь было больше причин для проведения вечеринки, чтобы обеспечить символическую демонстрацию американской свободы и предложить передышку от внешнего террора. Это должно было стать первым официальным мероприятием после выходных, на котором американцы и немцы встретятся лицом к лицу. Додды пригласили также нескольких друзей Марты, включая Милдред Фиш Харнак и ее мужа Арвида. Борис, по-видимому, не присутствовал. Одна из гостий, Белла Фромм, отметила “электрическое напряжение”, царившее на вечеринке. “Дипломаты казались нервными”, - написала она. “Немцы были на взводе”.
  
  Додд и его жена стояли у входа в бальный зал, приветствуя каждого вновь прибывшего. Марта увидела, что внешне ее отец вел себя так, как он всегда вел себя на подобных мероприятиях, скрывая свою скуку ироническими колкостями и остротами, с выражением лица удивленного скептика, который, казалось, вот-вот расхохочется. Ее мать была одета в длинное бело-голубое платье и приветствовала гостей в своей обычной спокойной манере — настоящая южная грация, с серебристыми волосами и мягким акцентом, — но Марта заметила необычный румянец на щеках матери и отметила, что почти черные радужки ее глаз, которые всегда бросались в глаза, были особенно яркими.
  
  Столы по всему бальному залу и саду были украшены букетами красных, белых и синих цветов и маленькими американскими флажками. Оркестр тихо играл американские песни. Погода была теплой, но облачной. Гости бродили по дому и саду. В целом это была мирная и сюрреалистичная сцена, резко контрастирующая с кровопролитием предыдущих семидесяти двух часов. Для Марты и ее брата сопоставление было слишком вопиющим, чтобы остаться незамеченным, поэтому они взяли за правило приветствовать молодых немецких гостей вопросом “Lebst du noch?”.
  
  “Мы думали, что проявляем сарказм, показывая немцам часть той ярости, которую чувствовали сами”, - писала она. “Без сомнения, многие из них сочли это замечание безвкусицей. Некоторые нацисты проявили крайнее раздражение”.
  
  Прибыли гости со свежими новостями. Время от времени корреспондент или сотрудник посольства отводил Додда в сторону на несколько минут разговора. Одной из тем, несомненно, был закон, принятый накануне кабинетом Гитлера, который узаконил все убийства; он оправдывал их как действия, предпринятые в целях “экстренной защиты государства”. Гости прибывали бледными и потрясенными, опасаясь худшего за своих друзей по всему городу.
  
  Фриц, дворецкий, сообщил Марте, что внизу ее ждет посетитель. “Der junge Herr von Papen,” Fritz said. Молодой мистер Папен — сын вице-канцлера, Франц младший. Марта ожидала его и предупредила свою мать, что, если он появится, ей, возможно, придется уйти. Она коснулась руки своей матери и вышла из очереди на прием.
  
  Франц был высоким, светловолосым и стройным, с резко очерченным лицом и, как вспоминала Марта, “определенной утонченной красотой — как у белокурой лисицы”. Он также был грациозен. Танцевать с ним, писала она, “было все равно что жить в самой музыке”.
  
  Франц взял ее за руку и быстро повел прочь от дома. Они перешли улицу к Тиргартену, где некоторое время прогуливались, высматривая признаки слежки. Не найдя никого, они прошли в кафе на открытом воздухе é, заняли столик и заказали напитки.
  
  Ужас последних нескольких дней отразился на лице Франца и в его манерах. Тревога приглушила его обычное добродушное настроение.
  
  Хотя Франц и был благодарен послу Додду за появление возле дома его семьи, он понимал, что на самом деле его отца спасли его отношения с президентом Гинденбургом. Однако даже эта близость не помешала эсэсовцам терроризировать Папена и его семью, как теперь рассказал Франц. В субботу вооруженные эсэсовцы заняли позиции в квартире семьи и у входа на улицу. Они сказали вице-канцлеру, что двое из его сотрудников были застрелены, и указали, что его ожидает тот же конец. Приказ, по их словам, поступит в любой момент. Семья провела одинокие, ужасающие выходные.
  
  Франц и Марта еще немного поговорили, затем он проводил ее обратно через парк. Она вернулась на вечеринку одна.
  
  
  ОДНАЖДЫ ПОЗДНО ВЕЧЕРОМ НА той неделе миссис Черрути, жена посла Италии, случайно выглянула из окна своей резиденции, которая находилась через дорогу от дома ее величества. В этот момент подъехала большая машина. Двое мужчин вышли, зашли в дом и вышли оттуда, неся охапки костюмов Röhm и другой одежды. Они совершили несколько поездок.
  
  Сцена особенно ярко напомнила ей о событиях прошедших выходных. “Вид этой одежды, теперь лишенной своей владелицы, вызывал тошноту”, - вспоминала она в мемуарах. “Это была настолько очевидная ‘одежда повешенного’, что мне пришлось отвернуть голову”.
  
  У нее случился “обычный нервный припадок”. Она побежала наверх и поклялась немедленно уехать из Берлина. На следующий день она уехала в Венецию.
  
  
  ДОДДСЫ УЗНАЛИ, ЧТО Вильгельму Регенданцу, богатому банкиру, который устраивал судьбоносный ужин для капитана Р.Х.М. и французского посла Франсуа Уа-Понсе в своем доме в Далеме, удалось сбежать из Берлина в день чистки и благополучно добраться до Лондона. Однако теперь он боялся, что никогда не сможет вернуться. Хуже того, его жена все еще была в Берлине, а его взрослый сын Алекс, который также присутствовал на ужине, был арестован гестапо. 3 июля Регенданц написал миссис Додд, чтобы спросить, не поедет ли она в Далем проведать его жену и младших детей и “передать ей мои самые сердечные приветствия”. Он писал: “Похоже, что теперь я под подозрением, потому что в моем доме побывало так много дипломатов и потому что я также был другом генерала фон Шлейхера”.
  
  Миссис Додд и Марта поехали в Далем навестить миссис Регенданц. В дверях их встретила служанка с красными глазами. Вскоре появилась сама миссис Регенданц, темноволосая и худощавая, с глубокими тенями под глазами и неуверенными и нервными манерами. Она знала Марту и Мэтти и была озадачена, увидев их там, в своем доме. Она провела их внутрь. После нескольких минут разговора Додды рассказали миссис Регенданц о сообщении от ее мужа. Она закрыла лицо руками и тихо заплакала.
  
  Миссис Регенданц рассказала, как у нее дома был обыск и конфискован паспорт. “Когда она заговорила о своем сыне, - писала Марта, - ее самообладание рухнуло, и она впала в истерику от страха”. Она понятия не имела, где был Алекс, жив он или мертв.
  
  Она умоляла Марту и ее мать найти Алекса и навестить его, принести ему сигарет, что угодно, чтобы продемонстрировать его похитителям, что он привлек внимание посольства США. Додды пообещали попытаться. Миссис Додд и миссис Регенданц договорились, что отныне миссис Регенданц будет использовать кодовое имя Кэрри при любых контактах с Доддами или посольством.
  
  В течение следующих нескольких дней Доддсы обсуждали ситуацию с влиятельными друзьями, дипломатами и дружественными правительственными чиновниками. Неизвестно, помогло их заступничество или нет, но Алекс был освобожден примерно через месяц заключения. Он немедленно покинул Германию ночным поездом и присоединился к своему отцу в Лондоне.
  
  Благодаря связям миссис Регенданц удалось приобрести другой паспорт и обеспечить себе выезд из Германии воздушным путем. Как только она и ее дети тоже оказались в Лондоне, она отправила открытку миссис Додд: “Прибыла в целости и сохранности. Глубочайшая благодарность. Любовь. Кэрри.”
  
  
  В ВАШИНГТОНЕ глава отдела по делам Западной ЕВРОПЫ Джей Пьерпонт Моффат отметил всплеск запросов от американских путешественников, спрашивающих, безопасно ли по-прежнему посещать Германию. “Мы ответили им, - писал он, - что во всех неприятностях на сегодняшний день ни один иностранец не подвергся насилию, и мы не видим причин для беспокойства, если они не лезут не в свое дело и держатся подальше от неприятностей”.
  
  Его мать, например, пережила чистку невредимой и заявила, что нашла это “довольно захватывающим”, - написал Моффат в более поздней записи.
  
  Дом его сестры находился в районе Тиргартен, где он “был блокирован солдатами, и им пришлось сделать большой крюк, чтобы войти или выйти”. Тем не менее, мать, дочь и внучка отправились на машине с шофером в свое ранее запланированное турне по Германии.
  
  Что больше всего привлекло внимание Государственного департамента, так это непогашенный долг Германии американским кредиторам. Это было странное сопоставление. В Германии были кровь, внутренности и стрельба; в Государственном департаменте в Вашингтоне были белые рубашки, красные карандаши Халла и растущее недовольство Доддом за то, что он не смог продвинуть дело Америки. В телеграмме из Берлина, датированной пятницей, 6 июля, Додд сообщил, что он встретился с министром иностранных дел Нейратом по вопросу выпуска облигаций и что Нейрат сказал, что сделает все возможное, чтобы обеспечить выплату процентов, но что “это будет чрезвычайно сложно”. Когда Додд спросил Нейрата, могут ли Соединенные Штаты, по крайней мере, рассчитывать на такое же отношение, как к другим международным кредиторам, Нейрат “просто выразил надежду, что это возможно”.
  
  Телеграмма привела в ярость секретаря Халла и старейшин клуба Pretty Good. “По его собственному признанию”, - записал Моффат в своем дневнике, Додд “оказал очень мало сопротивления и скорее позволил фон Нейрату уйти с ситуацией. Госсекретарь знает, что [Додд] мало сочувствует нашим финансовым интересам, но даже при этом был сыт по горло телеграммой Додда ”.
  
  Халл сердито приказал Моффату составить резкий ответ Додду, чтобы заставить его “не только воспользоваться, но и создать любую возможность, чтобы доказать справедливость наших жалоб”.
  
  Результатом стала телеграмма, переданная в 16:00 в субботу, 7 июля, от имени госсекретаря Халла, в которой ставился вопрос о том, оспаривал ли Додд неспособность Германии выплатить свой долг по облигациям “с предельной решительностью с точки зрения логики, справедливости и ее влияния на приблизительно 60 000 в основном невинных держателей в этой стране ...”.
  
  Моффат писал: “Это была довольно жесткая телеграмма, одно предложение которой секретарь с его сильной добротой изменил, чтобы смягчить чувства Додда”. Моффат отметил, что “непочтительные” в департаменте начали называть Додда “Посол Дад”.
  
  Во время другой встречи по ситуации с бондом позже на той неделе Халл продолжал выражать свое недовольство Доддом. Моффат писал: “Секретарь продолжал повторять, что, хотя Додд был очень хорошим человеком во многих отношениях, у него, безусловно, был своеобразный уклон в его внешности”.
  
  В тот день Моффат присутствовал на вечеринке в саду в доме своего богатого друга — друга с бассейном, — который также пригласил “весь Государственный департамент”. Там были показательные теннисные матчи и заплывы. Однако Моффату пришлось рано уехать, чтобы отправиться в круиз по Потомаку на моторной яхте, “оборудованной с роскошью, которая удовлетворила бы душу любого сибарита”.
  
  
  В БЕРЛИНЕ ДОДД БЫЛ НЕПОКОЛЕБИМ. Он считал бессмысленным добиваться полной оплаты, потому что у Германии просто не было денег, а на карту были поставлены гораздо более важные вопросы. В письме Халлу несколько недель спустя он написал: “Нашим людям придется сбросить свои оковы”.
  
  
  РАННИМ УТРОМ в пятницу, 6 июля, Марта пошла в спальню своего отца, чтобы попрощаться с ним. Она знала, что он не одобрял ее поездку в Россию, но, когда они обнимались и целовались, он казался непринужденным. Он убеждал ее быть осторожной, но надеялся, что у нее будет “интересная поездка”.
  
  Ее мать и брат отвезли ее в аэропорт Темпельхоф; Додд остался в городе, без сомнения, понимая, что нацистская пресса может попытаться извлечь выгоду из его присутствия в аэропорту, помахав на прощание рукой, когда его дочь улетала в ненавистный Советский Союз.
  
  Марта поднялась по высокой стальной лестнице в трехмоторный "Юнкере", который должен был доставить ее на первый этап ее путешествия. Фотограф запечатлел ее на верхней площадке лестницы в залихватски сдвинутой шляпке. На ней был простой джемпер поверх блузки в горошек и шарф в тон. Невероятно, учитывая жару, что на ней было длинное пальто, перекинутое через руку, и пара белых перчаток.
  
  Позже она заявила, что понятия не имела, что ее поездка заинтересует прессу или что это вызовет нечто вроде дипломатического скандала. Однако это вряд ли кажется правдоподобным. После года, в течение которого она близко познакомилась с такими интриганами, как Рудольф Дильс и Путци Ханфштенгль, она не могла не понять, что в гитлеровской Германии даже самые незначительные действия обладали преувеличенной символической силой.
  
  На личном уровне ее уход ознаменовал тот факт, что исчезли последние следы симпатии, которую она испытывала к странным и благородным существам нацистской революции, и, осознавала она это или нет, ее уход, запечатленный фотографами новостей и должным образом зарегистрированный как сотрудниками посольства, так и наблюдателями гестапо, был публичным заявлением о ее окончательном разочаровании.
  
  Она написала: “С меня было достаточно крови и ужаса, чтобы хватило на всю оставшуюся жизнь”.
  
  
  ЕЕ ОТЕЦ ДОСТИГ похожего момента трансформации. На протяжении того первого года в Германии Додда снова и снова поражало странное безразличие к зверствам, охватившее нацию, готовность населения и умеренных элементов в правительстве принимать каждый новый репрессивный декрет, каждый новый акт насилия без протеста. Это было так, как если бы он вошел в темный лес сказки, где все правила добра и зла были перевернуты. Он писал своему другу Роперу: “Я не мог себе представить восстание против евреев, когда все так или иначе страдали от упадка торговли. Никто и представить себе не мог, что такое террористическое представление, как 30 июня, было бы разрешено в наше время ”.
  
  Додд продолжал надеяться, что убийства настолько возмутят немецкую общественность, что режим падет, но шли дни, и он не видел никаких свидетельств такого проявления гнева. Даже армия осталась в стороне, несмотря на убийство двух своих генералов. Президент Гинденбург послал Гитлеру хвалебную телеграмму. “Из представленных мне отчетов я узнаю, что вы своими решительными действиями и доблестным личным вмешательством пресекли измену в зародыше. Вы спасли немецкую нацию от серьезной опасности. За это я выражаю вам свою самую глубокую благодарность и искреннюю признательность.” В другой телеграмме Гинденбург поблагодарил Геринга за его “энергичное и успешное продолжение борьбы с государственной изменой”.
  
  Додд узнал, что Джи öринг лично отдал приказ о более чем семидесяти пяти казнях. Он был рад, когда Джи Энд#246;ринг, как и R öhm до него, выразил свои сожаления по поводу того, что не смог присутствовать на званом ужине, который Додды запланировали на вечер пятницы, 6 июля. Додд написал: “Было облегчением, что он не появился. Я не знаю, что бы я сделал, если бы он это сделал ”.
  
  
  ДЛЯ ДОДДА, ДИПЛОМАТА по несчастному случаю, а не по поведению, все это было совершенно отвратительно. Он был ученым и джефферсоновским демократом, фермером, который любил историю и старую Германию, в которой он учился в молодости. Теперь произошло официальное убийство ужасающего масштаба. Друзья и знакомые Додда, люди, которые были у него дома на ужин и чаепитие, были застрелены. Ничто в прошлом Додда не подготовило его к этому. Это с большей остротой, чем когда-либо, выдвинуло на первый план его сомнения в том, сможет ли он чего-нибудь добиться в качестве посла. Если бы он не мог, какой тогда смысл был оставаться в Берлине, когда его великая любовь, его Старый Юг, томился на его письменном столе?
  
  Что-то покинуло его, жизненно важный последний элемент надежды. В своей дневниковой записи от 8 июля, через неделю после начала чистки и незадолго до годовщины своего приезда в Берлин, он написал: “Моя задача здесь - работать во имя мира и улучшения отношений. Я не вижу, как что-либо можно сделать, пока Гитлер, Г öРинг и Геббельс являются руководящими руководителями страны. Никогда я не слышал и не читал о трех более непригодных людях на высоком посту. Должен ли я подать в отставку?”
  
  Он поклялся никогда не принимать Гитлера, Г öринга или Геббельса в посольстве или у себя дома и далее постановил, “что я никогда больше не буду присутствовать на выступлении канцлера или добиваться интервью для себя, кроме как на официальных основаниях. У меня возникает чувство ужаса, когда я смотрю на этого человека ”.
  
  
  ГЛАВА 52
  Только лошади
  
  
  B но, похоже, как и все остальные в Берлине, Додд хотел услышать, что Гитлер скажет о чистке. Правительство объявило, что Гитлер выступит вечером в пятницу, 13 июля, с речью перед депутатами рейхстага во временном зале, расположенном неподалеку от оперного театра Кролла. Додд решил не присутствовать, а послушать по радио. Перспектива быть там лично и слушать, как Гитлер оправдывает массовые убийства, когда сотни подхалимов постоянно протягивают руки, была слишком отвратительной.
  
  В ту пятницу днем он и Франсуа Уа-Понсе договорились встретиться в Тиргартене, как они делали в прошлом, чтобы избежать подслушивания. Додд хотел выяснить, планировал ли Франсуа уа-Понсе присутствовать на выступлении, но опасался, что, если он посетит французское посольство, наблюдатели гестапо заметят его прибытие и придут к выводу, что он участвовал в заговоре с целью заставить великие державы бойкотировать выступление, что на самом деле и произошло. Ранее на этой неделе Додд посетил сэра Эрика Фиппса в британском посольстве и узнал, что Фиппс тоже планировал отказаться от речи. Два таких визита в крупные посольства за столь короткое время, несомненно, привлекли бы внимание.
  
  День был прохладным и солнечным, и, как следствие, парк был переполнен людьми, большинство из которых шли пешком, но немало было и верхом на лошадях, медленно передвигавшихся в тени. Время от времени воздух наполнялся смехом и лаем собак и был наполнен призраками сигар, медленно тлеющих в тишине. Два посла гуляли в течение часа.
  
  Когда они готовились расстаться, Франçоис-Понсе вызвался добровольцем,
  
  “Я не буду присутствовать на выступлении”. Затем он высказал замечание, которое Додд никак не ожидал услышать от современного дипломата в одной из великих столиц Европы. “Я бы никогда не удивился, если бы меня застрелили на улицах Берлина”, - сказал он. “Из-за этого моя жена остается в Париже. Немцы так ненавидят нас, а их руководство такое сумасшедшее”.
  
  В восемь часов вечера того же дня в библиотеке на Тиргартенштрассе, 27а, Додд включил радио и послушал, как Гитлер поднялся на трибуну, чтобы обратиться к рейхстагу. Дюжина помощников шерифа отсутствовала, их убили во время чистки.
  
  Оперный театр находился всего в двадцати минутах ходьбы через Тиргартен от того места, где Додд сейчас сидел и слушал. На его стороне парка все было мирно и тихо, вечер благоухал ароматом ночных цветов. Даже по радио Додд мог слышать частые возгласы аудитории.
  
  “Депутаты”, - сказал Гитлер. “Люди германского рейхстага!”
  
  Гитлер подробно описал то, что он назвал заговором капитана Р.Х. М. с целью узурпации правительства при содействии иностранного дипломата, имя которого он не назвал. Отдавая приказ о чистке, он сказал, что действовал только в наилучших интересах Германии, чтобы спасти нацию от беспорядков.
  
  “Только жестокие и кровавые репрессии могли подавить восстание в зародыше”, - сказал он своей аудитории. По его словам, он сам возглавил нападение в Мюнхене, в то время как Джи öринг со своим “стальным кулаком” сделал это в Берлине. “Если кто-нибудь спросит меня, почему мы не воспользовались обычными судами, я бы ответил: в тот момент я был ответственен за немецкую нацию; следовательно, именно я один в течение тех двадцати четырех часов был Верховным судом правосудия немецкого народа”.
  
  Додд услышал шум, когда зрители вскочили на ноги, приветствуя, отдавая честь и аплодируя.
  
  Гитлер продолжил: “Я приказал расстрелять руководителей виновных. Я также приказал прижигать абсцессы, вызванные нашими внутренними и внешними ядами, до тех пор, пока живая плоть не сгорела. Я также приказал, чтобы любой мятежник, пытающийся оказать сопротивление аресту, был немедленно убит. Нация должна знать, что ее существованию никто не может безнаказанно угрожать, и что всякий, кто поднимет руку на государство, умрет от этого ”.
  
  Он сослался на встречу “иностранного дипломата” с R öhm и другими предполагаемыми заговорщиками и последующее заявление дипломата о том, что встреча была “совершенно безобидной”. Это был явный намек на ужин, который Фрэн Уа-Понсе посетила в мае в доме Вильгельма Регенданца.
  
  “Но, - продолжал Гитлер, - когда трое людей, способных на государственную измену, организуют встречу в Германии с иностранным государственным деятелем, встречу, которую они сами характеризуют как ‘рабочую’ встречу, когда они отсылают слуг прочь и отдают строгий приказ, чтобы мне не сообщали об их встрече, я приказываю расстрелять этих людей, даже если в ходе этих секретных бесед обсуждались только погода, старинные монеты и подобные предметы”.
  
  Гитлер признал, что цена его чистки “была высока”, а затем солгал своей аудитории, назвав число погибших семьюдесятью семью. Он попытался смягчить даже это количество, заявив, что двое из жертв покончили с собой и — смехотворно, здесь — что в общее число вошли трое эсэсовцев, расстрелянных за “жестокое обращение с заключенными”.
  
  В заключение он сказал: “Я готов перед лицом истории взять на себя ответственность за двадцать четыре часа принятия самого горького решения в моей жизни, в течение которых судьба снова научила меня цепляться каждой мыслью за самое дорогое, что у нас есть, — немецкий народ и германский рейх”.
  
  Зал огласился громом аплодисментов и множеством голосов, исполнявших “Хорст Вессель солгал”. Если бы Додд присутствовал, он бы увидел, как две девушки вручают Гитлеру букеты цветов, девушки, одетые в форму Бунд Дойчер М äдель, женского отделения гитлерюгенда, и увидел бы, как Джи öринг быстро подошел к возвышению, чтобы пожать Гитлеру руку, сопровождаемый толпой официальных лиц, стремящихся высказать свои поздравления. Джи öринг и Гитлер стояли рядом и сохраняли позу для множества фотографов, теснившихся рядом. Фред Бирчелл из Times был свидетелем этого: “Они почти минуту стояли лицом к лицу на помосте, держась за руки, глядя друг другу в глаза, пока вспыхивали фонарики”.
  
  Додд выключил радио. На его стороне парка ночь была прохладной и безмятежной. На следующий день, в субботу, 14 июля, он отправил шифрованную телеграмму госсекретарю Халлу: “НЕТ НИЧЕГО БОЛЕЕ ОТВРАТИТЕЛЬНОГО, ЧЕМ НАБЛЮДАТЬ, КАК СТРАНА ГЕТЕ И БЕТХОВЕНА ВОЗВРАЩАЕТСЯ К ВАРВАРСТВУ АНГЛИИ ВРЕМЕН СТЮАРТА И ФРАНЦИИ ВРЕМЕН БУРБОНОВ...”
  
  Ближе к вечеру того же дня он посвятил два спокойных часа своему Старому Югу, погрузившись в другую, более рыцарскую эпоху.
  
  
  ПУТЦИ ХАНФШТЕНГЛЬ, заверенный министром иностранных дел Нейратом в своей безопасности, отплыл домой. Когда он прибыл в свой офис, его поразил мрачный, ошеломленный вид окружающих. Они вели себя, писал он, “как будто их накачали хлороформом”.
  
  
  ГИТЛЕРОВСКАЯ ЧИСТКА СТАНЕТ ИЗВЕСТНА как “Ночь длинных ножей” и со временем будет считаться одним из важнейших эпизодов его восхождения, первым актом великой трагедии умиротворения. Однако первоначально его значение было утрачено. Ни одно правительство не отозвало своего посла и не подало протеста; население не возмутилось.
  
  Самая удовлетворительная реакция от государственного чиновника в Америке последовала от генерала Хью Джонсона, администратора Администрации национального восстановления, который к настоящему времени приобрел печальную известность за несдержанные речи на самые разные темы. (Когда в июле в Сан-Франциско состоялась всеобщая забастовка, возглавляемая грузчиком, эмигрировавшим из Австралии, Джонсон призвал к депортации всех иммигрантов.) “Несколько дней назад в Германии произошли события, которые потрясли мир”, - сказал Джонсон в публичных выступлениях. “Я не знаю, как они повлияли на тебя, но меня от них затошнило — не в переносном смысле, а физически и очень активно затошнило. Мысль о том, что взрослых, ответственных мужчин можно забрать из их домов, поставить к стене спиной к винтовкам и застрелить до смерти, не поддается выражению ”.
  
  Министерство иностранных дел Германии выразило протест. Госсекретарь Халл ответил, что Джонсон “говорил как частное лицо, а не от имени Государственного департамента или Администрации”.
  
  Это отсутствие реакции возникло отчасти потому, что многие в Германии и других странах мира предпочли поверить заявлению Гитлера о том, что он подавил неминуемое восстание, которое привело бы к гораздо большему кровопролитию. Однако вскоре появились доказательства, которые показали, что на самом деле рассказ Гитлера был ложным. Сначала Додд, казалось, был склонен верить, что заговор действительно существовал, но быстро стал относиться к нему скептически. Один факт, казалось, наиболее явно опровергал официальную линию: когда глава СА в Берлине Карл Эрнст был арестован, он собирался отправиться в свадебное путешествие, что не совсем соответствует поведению человека, предположительно готовил переворот на те же выходные. Неясно, поверил ли Гитлер сначала в свою собственную историю. Конечно, Г öринг, Геббельс и Гиммлер сделали все, что могли, чтобы заставить его поверить в это. Британский сэр Эрик Фиппс изначально принял официальную версию; ему потребовалось шесть недель, чтобы понять, что никакого заговора не существовало. Когда несколько месяцев спустя Фиппс встретился с Гитлером лицом к лицу, его мысли вернулись к чистке. “Это не увеличило его обаяния или привлекательности”, - записал Фиппс в своем дневнике. “Пока я говорил, он смотрел на меня голодным взглядом, как тигр. У меня сложилось отчетливое впечатление, что, будь моя национальность и статус другими, я был бы частью его вечерней трапезы ”.
  
  В этой оценке он ближе всего подошел к пониманию истинного послания R öhm purge, которое продолжало ускользать от мира. Убийства продемонстрировали в том, что должно было быть унизительным, как далеко Гитлер был готов зайти, чтобы сохранить власть, однако посторонние предпочли неверно истолковать насилие как просто внутреннее сведение счетов — “разновидность бандитской кровавой бойни, напоминающей бойню Аль Капоне в День Святого Валентина”, как выразился историк Иэн Кершоу. “Они все еще думали, что в дипломатическом бизнесе они могли бы иметь дело с Гитлером как с ответственным государственным деятелем. Последующие годы преподали бы горький урок того, что Гитлер, ведающий иностранными делами, был тем же самым, кто вел себя с такой дикой и циничной жестокостью у себя дома 30 июня 1934 года”. Рудольф Дильс в своих мемуарах признал, что поначалу он тоже упустил суть. “Я ... понятия не имел, что этот час молнии предвещал грозу, ярость которой разрушит прогнившие дамбы европейских систем и погрузит весь мир в пламя — потому что в этом действительно заключался смысл 30 июня 1934 года”.
  
  Неудивительно, что контролируемая пресса восхваляла Гитлера за его решительное поведение, и среди общественности его популярность резко возросла. Немцы так устали от вторжений штурмовиков в их жизни, что чистка казалась даром божьим. Разведывательный отчет изгнанных социал-демократов показал, что многие немцы “превозносят Гитлера за его безжалостную решимость” и что многие представители рабочего класса “также стали рабами некритического обожествления Гитлера”.
  
  Додд продолжал надеяться на какой-нибудь катализатор, который приведет к падению режима, и верил, что неминуемая смерть Гинденбурга — которого Додд назвал “единственной выдающейся душой” современной Германии — могла бы стать таковым, но его снова ждало разочарование. 2 августа, через три недели после речи Гитлера, Гинденбург умер в своем загородном поместье. Гитлер действовал быстро. До конца дня он принял на себя обязанности президента, а также канцлера, тем самым, наконец, достигнув абсолютной власти над Германией. Утверждая с ложным смирением, что титул “президент” может ассоциироваться только с Гинденбургом, который носил его так долго, Гитлер объявил, что отныне его собственный официальный титул будет “фюрер и рейхсканцлер”.
  
  В конфиденциальном письме госсекретарю Халлу Додд предсказал “еще более террористический режим, чем тот, который мы терпели с 30 июня”.
  
  Германия приняла изменения без протеста, к разочарованию Виктора Клемперера, еврейского филолога. Он тоже надеялся, что кровавая чистка, наконец, заставит армию вмешаться и свергнуть Гитлера. Ничего не произошло. И теперь это новое возмущение. “Люди едва замечают этот полный государственный переворот”, - записал он в своем дневнике. “Все это происходит в тишине, заглушаемой гимнами мертвому Гинденбургу. Я бы поклялся, что миллионы и миллионы понятия не имеют, какая чудовищная вещь произошла”.
  
  Мюнхенская газета M ünchner Neueste Nachrichten ликовала: “Сегодня Гитлер - это вся Германия”, очевидно, решив проигнорировать тот факт, что всего за месяц до этого ее собственный мягкий музыкальный критик был застрелен по ошибке.
  
  
  В те выходные ШЛИ ДОЖДИ, трехдневный ливень, который залил город. Когда СА затихла, ее коричневая униформа предусмотрительно, хотя и временно, была закрыта, а нация оплакивала смерть Гинденбурга, редкое чувство покоя распространилось по Германии, позволив Додду несколько минут поразмышлять на тему, полную иронии, но дорогую той его части, которая оставалась фермером из Вирджинии.
  
  В своей дневниковой записи за воскресенье, 5 августа 1934 года, Додд отметил черту немецкого народа, которую он заметил в лейпцигские дни и которая сохранилась даже при Гитлере: любовь к животным, в особенности к лошадям и собакам.
  
  “В то время, когда почти каждый немец боится сказать хоть слово кому-либо, кроме самых близких друзей, лошади и собаки так счастливы, что кажется, им хочется поговорить”, - писал он. “Женщина, которая может донести на соседа за нелояльность и подвергнуть опасности его жизнь, даже стать причиной его смерти, выводит свою большую добрую собаку на прогулку в Тиргартен. Она разговаривает с ним и нянчится с ним, сидя на скамейке, и он выполняет требования природы ”.
  
  В Германии, как заметил Додд, никто никогда не издевался над собакой, и, как следствие, собаки никогда не боялись людей и всегда были упитанными и явно ухоженными. “Только лошади, кажется, одинаково счастливы, но никогда дети или молодежь”, - писал он. “Я часто останавливаюсь по дороге в свой офис и перекидываюсь парой прекрасных лошадей, ожидающих, пока разгружают их фургон. Они такие чистые, жирные и счастливые, что кажется, они вот-вот заговорят”. Он назвал это “лошадиным счастьем” и заметил то же явление в Нюрнберге и Дрездене. Отчасти, он знал, этому счастью способствовал немецкий закон, который запрещал жестокое обращение с животными и наказывал нарушителей тюрьмой, и здесь Додд обнаружил глубочайшую иронию. “В то время, когда сотни людей были приговорены к смерти без суда и без каких-либо доказательств вины, и когда население буквально дрожит от страха, животным гарантированы права, о которых мужчины и женщины и помыслить не могут”.
  
  Он добавил: “Можно легко пожелать, чтобы он был лошадью!”
  
  
  ГЛАВА 53
  Джульетта #2
  
  
  Б орис был прав. Марта слишком плотно упаковала свой маршрут и, как следствие, нашла свое путешествие каким угодно, только не вдохновляющим. Путешествия сделали ее раздражительной и критически настроенной по отношению к Борису и России, которая показалась ей унылой страной. Борис был разочарован. “Мне очень грустно слышать, что тебе не все нравится в России”, - написал он ей 11 июля 1934 года. “Ты должна взглянуть на это совершенно другими глазами, чем Америка. Вы не должны останавливаться на поверхностном взгляде (таком как плохая одежда и плохая еда). Пожалуйста, дорогая мисс, загляните ‘внутрь’, немного глубже”.
  
  Что больше всего незаслуженно раздражало Марту, так это то, что Борис не сопровождал ее в путешествиях, хотя вскоре после ее отъезда он тоже отправился в Россию, сначала в Москву, а затем на курорт на Кавказе в отпуск. В письме от 5 августа с курорта Борис напомнил ей: “Ты же сама сказала, что нам не обязательно встречаться друг с другом в России”. Он признал, однако, что возникли и другие препятствия, хотя он не был уверен в их точной природе. “Я не смог провести свой отпуск вместе с тобой. Это было невозможно по разным причинам. Самая важная причина: мне пришлось остаться в Москве. Мое пребывание в Москве было не очень счастливым, моя судьба не решена ”.
  
  Он признался, что был обижен ее письмами. “Тебе не следовало писать мне такие гневные письма. Я этого не заслужил. Мне уже было очень грустно в Москве после некоторых твоих писем, так как я чувствовала, что ты так далеко и недостижима. Но после твоего гневного письма мне более чем грустно. Зачем ты это сделала, Марта? Что случилось? Ты не можешь прожить 2 месяца без меня?”
  
  Точно так же, как она использовала других любовников, чтобы навредить своему бывшему мужу Бассетту, она намекнула Борису, что может возобновить свой роман с Арманом Бераром из французского посольства. “Немедленно угрожать Арманом?” Написал Борис. “Я не могу тебе ничего диктовать или предлагать. Но не делай никаких глупостей. Сохраняй спокойствие и не разрушай все то хорошее, что у нас обоих есть вместе ”.
  
  В какой-то момент во время ее путешествия к Марте обратились эмиссары советского НКВД, пытавшиеся завербовать ее в качестве источника секретной информации. Вероятно, Борису было приказано держаться от нее подальше, чтобы не вмешиваться в процесс, хотя он также сыграл определенную роль в ее вербовке, согласно документам советской разведки, обнаруженным и предоставленным ученым ведущим экспертом по истории КГБ (и бывшим агентом КГБ) Александром Васильевым. Начальство Бориса посчитало, что он недостаточно энергичен в формализации роли Марты. Его перевели обратно в Москву, а затем на должность в посольстве в Бухаресте, которую он ненавидел.
  
  Марта тем временем вернулась в Берлин. Она любила Бориса, но они оставались раздельными; она встречалась с другими мужчинами, в том числе с Арманом Бераром. Осенью 1936 года Бориса снова перевели, на этот раз в Варшаву. НКВД поручил другому агенту, некоему товарищу Бухарцеву, возглавить работу по вербовке Марты. В отчете о ходе работы в файлах НКВД говорится: “Вся семья Додд ненавидит национал-социалистов. У Марты интересные связи, которые она использует для получения информации для своего отца. У нее близкие отношения с некоторыми из ее знакомых ”.
  
  Несмотря на их продолжающуюся разлуку и эмоциональные баталии, а также на периодические нападки Марты на Армана и других любовников, ее роман с Борисом развился до такой степени, что 14 марта 1937 года, во время второго визита в Москву, она официально обратилась к Сталину с просьбой разрешить ей выйти замуж. Неизвестно, видел ли Сталин когда-либо эту просьбу или ответил на нее, но НКВД неоднозначно отнеслось к их роману. Хотя хозяева Бориса заявляли, что не возражают против этого брака, временами они также, казалось, намеревались убрать Бориса с картины , чтобы лучше сосредоточиться на Марте. В какой-то момент агентство распорядилось, чтобы они держались порознь в течение шести месяцев, “в интересах бизнеса”.
  
  Борис, как это случилось, сопротивлялся больше, чем Марта когда-либо знала. В раздраженном меморандуме своему начальству в Москву от 21 марта 1937 года Борис жаловался: “Я не совсем понимаю, почему вы так сосредоточились на нашей свадьбе. Я просил вас указать ей, что это вообще невозможно и, в любом случае, не произойдет в ближайшие несколько лет. Вы высказывались более оптимистично по этому вопросу и распорядились отложить его всего на 6 месяцев или год”. Но что произойдет тогда? он спросил. “Шесть месяцев пройдут быстро, и кто знает? Она может предъявить счет, который ни вы, ни я не собираемся оплачивать. Не лучше ли немного смягчить ясность своих обещаний, если ты действительно дал их ей?”
  
  В том же меморандуме он называет Марту “Джульеттой № 2”, что, по мнению эксперта КГБ Васильева и Аллена Вайнштейна в их книге "Лес с привидениями", указывает на то, что в его жизни могла быть другая женщина, “Джульетта № 1”.
  
  У Марты и Бориса было свидание в Варшаве в ноябре 1937 года, после которого Борис отправил отчет в Москву. Встреча “прошла хорошо”, - написал он. “Она была в хорошем настроении”. Она все еще была полна решимости выйти замуж и “ждет исполнения нашего обещания, несмотря на предупреждение ее родителей о том, что из этого ничего не выйдет”.
  
  Но Борис в очередной раз продемонстрировал решительное отсутствие интереса к тому, чтобы на самом деле жениться на ней. Он предупредил: “Я думаю, что ее не следует оставлять в неведении относительно реальной ситуации, потому что, если мы обманем ее, она может озлобиться и потерять веру в нас”.
  
  
  ГЛАВА 54
  Мечта о любви
  
  
  В течение месяцев, последовавших за последним восхождением Гитлера, чувство тщетности действий Додда усилилось, как и сопутствующее ему страстное желание вернуться на свою ферму среди мягких холмов Аппалачей, среди сочных красных яблок и ленивых коров. Он написал: “Для меня так унизительно пожимать руки известным и признавшимся убийцам”. Он стал одним из немногих представителей правительства США, кто предупреждал об истинных амбициях Гитлера и опасностях изоляционистской позиции Америки. В письме от 30 августа 1934 года он сообщил госсекретарю Халлу: “Сейчас, когда Германия объединена, как никогда прежде, идет лихорадочное вооружение и муштровка 1 500 000 человек, которых каждый день учат верить, что континентальная Европа должна быть подчинена им.”Он добавил: “Я думаю, мы должны отказаться от нашей так называемой изоляции”. Он написал начальнику штаба сухопутных войск Дугласу Макартуру: “По моему мнению, немецкие власти готовятся к большой континентальной борьбе. Имеется достаточно доказательств. Это только вопрос времени”.
  
  Рузвельт в основном разделял его точку зрения, но большая часть Америки, казалось, более чем когда-либо стремилась держаться подальше от европейских дрязг. Додд был поражен этим. Он писал Рузвельту в апреле 1935 года: “Если кости Вудро Вильсона не перевернутся в Соборной могиле, то кости никогда не перевернутся в могилах. Возможно, вы сможете что-то сделать, но, судя по сообщениям о настроениях Конгресса, у меня есть серьезные сомнения. Так много мужчин ... считают абсолютную изоляцию грядущим раем ”.
  
  Додд смирился с тем, что он назвал “деликатной работой наблюдения и осторожного бездействия”.
  
  Чувство морального отвращения заставило его отказаться от активного взаимодействия с Гитлеровским Третьим рейхом. Режим, в свою очередь, признал, что он стал несговорчивым противником, и попытался изолировать его от дипломатических дискуссий.
  
  Позиция Додда потрясла Филлипса, который написал в своем дневнике: “Какой вообще смысл иметь посла, который отказывается разговаривать с правительством, при котором он аккредитован?”
  
  
  ГЕРМАНИЯ ПРОДОЛЖИЛА СВОЙ МАРШ к войне и усилила преследование евреев, приняв сборник законов, согласно которым евреи перестали быть гражданами независимо от того, как долго их семьи жили в Германии или как храбро они сражались за Германию в Великой войне. Теперь, во время своих прогулок по Тиргартену, Додд увидел, что некоторые скамейки были выкрашены в желтый цвет, чтобы указать, что они предназначены для евреев. Остальные, самые желанные, были зарезервированы для арийцев.
  
  Додд совершенно беспомощно наблюдал, как 7 марта 1936 года немецкие войска без сопротивления оккупировали Рейнскую область. Он видел, как Берлин преображался к Олимпиаде, когда нацисты полировали город и убирали свои антиеврейские баннеры, только для того, чтобы усилить свои преследования, как только толпы иностранцев ушли. Он видел, как авторитет Гитлера в Германии вырос до уровня бога. Женщины плакали, когда он проходил мимо; охотники за сувенирами выкапывали комки земли из земли, по которой он ступал. На партийном митинге в сентябре 1936 года в Нюрнберге, на котором Додд не присутствовал, Гитлер довел свою аудиторию почти до истерики. “То, что вы нашли меня ... среди стольких миллионов - чудо нашего времени!” - воскликнул он. “И то, что я нашел вас, - это счастье Германии!”
  
  19 сентября 1936 года в письме с пометкой “Личное и конфиденциальное” Додд написал госсекретарю Халлу о своем разочаровании, наблюдая за развитием событий, когда никто не осмеливается вмешаться. “С армиями, увеличивающимися в размерах и эффективности с каждым днем; с тысячами самолетов, готовых в любой момент сбросить бомбы и распылить ядовитый газ над большими городами; и со всеми другими странами, маленькими и великими, вооружающимися как никогда раньше, нигде нельзя чувствовать себя в безопасности”, - писал он. “Сколько ошибок и промахов с 1917 года, и особенно за последние двенадцать месяцев — и никакие демократические народы ничего не предпринимают, ни экономических, ни моральных санкций, чтобы остановить процесс!”
  
  Идея уйти в отставку привлекла Додда. Он написал Марте,
  
  “Вы не должны никому говорить, но я не вижу, как я смогу оставаться в такой атмосфере дольше следующей весны. Я не могу оказать своей стране никакой услуги, а стресс слишком велик, чтобы все время ничего не делать”.
  
  Тем временем его оппоненты в Государственном департаменте активизировали свою кампанию за его смещение. Его давний антагонист Самнер Уэллс занял пост заместителя государственного секретаря, сменив Уильяма Филлипса, который в августе 1936 года стал послом в Италии. Вскоре появился новый антагонист, Уильям К. Буллит, еще один из тщательно отобранных людей Рузвельта (выпускник Йельского университета, однако), который перешел со своего поста посла в России, чтобы возглавить посольство США в Париже. В письме Рузвельту от 7 декабря 1936 года Буллит писал: “Додд обладает многими замечательными и симпатичными качествами, но он почти идеально не приспособлен для своей нынешней работы. Он слишком сильно ненавидит нацистов, чтобы иметь возможность что-то с ними сделать или чего-то от них добиться. Нам нужен в Берлине кто-то, кто может, по крайней мере, быть вежливым с нацистами и в совершенстве говорит по-немецки ”.
  
  Упорный отказ Додда посещать митинги нацистской партии продолжал раздражать его врагов. “Лично я не могу понять, почему он такой чувствительный”, - записал Моффат в своем дневнике. Ссылаясь на речь Додда в День Колумба в октябре 1933 года, Моффат спросил: “Почему для него хуже слушать, как немцы ругают нашу форму правления, когда он решил выступить перед немецкой аудиторией в Торговой палате против автократической формы правления?”
  
  Продолжалась череда утечек, усиливая общественное давление в пользу отстранения Додда. В декабре 1936 года обозреватель Дрю Пирсон, основной автор совместно с Робертом С. Алленом колонки United Features Syndicate под названием “Вашингтонская карусель”, опубликовал резкую критику в адрес Додда, “яростно называя меня здесь полным неудачником и делая вид, что президент придерживается того же мнения”, - написал Додд 13 декабря. “Это для меня новость”.
  
  Нападение Пирсона глубоко ранило Додда. Большую часть четырех лет он потратил на то, чтобы выполнить поручение Рузвельта служить образцом американских ценностей, и верил, что добился того, чего можно было ожидать от любого человека, учитывая странный, иррациональный и жестокий характер правительства Гитлера. Он боялся, что если он уйдет в отставку сейчас, под таким мрачным предлогом, у него создастся впечатление, что его вынудили это сделать. “Мое положение трудное, но под такой критикой я не могу уйти в отставку, как планировал, следующей весной”, - написал он в своем дневнике. “Отказаться от моей работы здесь при таких обстоятельствах означало бы поставить меня дома в оборонительное и определенно ложное положение”. Он признал, что его отставка “сразу же была бы воспринята как признание в неудаче”.
  
  Он решил отложить свой отъезд, хотя и знал, что пришло время уйти в отставку. Тем временем он попросил еще один отпуск в Америке, чтобы немного отдохнуть на своей ферме и встретиться с Рузвельтом. 24 июля 1937 года Додд и его жена совершили долгую поездку в Гамбург, где Додд сел на борт "Города Балтимор" и в 19:00 вечера начал медленное плавание по Эльбе к морю.
  
  
  РАССТАВАНИЕ С ДОДДОМ на БОРТУ КОРАБЛЯ разбило сердце его жены. На следующий вечер, в воскресенье, она написала ему письмо, чтобы он получил его по прибытии. “Я думал о тебе, моя дорогая, всю обратную дорогу в Берлин и чувствовал себя очень грустно и одиноко, особенно когда увидел, что ты уезжаешь, чувствуя себя такой плохой и несчастной”.
  
  Она убеждала его расслабиться и попытаться подавить постоянные “нервные головные боли”, которые мучили его последние пару месяцев. “Пожалуйста, пожалуйста, ради нас, если не ради себя, лучше заботься о себе и живи менее напряженно и требовательно”. Если он будет вести себя хорошо, сказала она ему, у него все еще будет время достичь того, чего он хотел достичь — и, по-видимому, здесь она имела в виду завершение его "Старого Юга" .
  
  Она беспокоилась, что все эти печали и стрессы, эти четыре года в Берлине были отчасти ее виной. “Возможно, я была слишком честолюбива по отношению к тебе, но это не значит, что я люблю тебя меньше”, - написала она. “Я ничего не могу поделать с моими амбициями по отношению к тебе. Это врожденное”.
  
  Но теперь она сказала ему, что со всем этим покончено. “Реши, что лучше и чего ты хочешь больше всего, и я буду довольна”.
  
  Ее письмо стало мрачным. Она описала обратную дорогу в Берлин той ночью. “Мы хорошо провели время, хотя проезжали и встретили много армейских грузовиков — этих ужасных орудий смерти и разрушения внутри. Я все еще чувствую, как дрожь пробегает по мне, когда я вижу их и множество других признаков надвигающейся катастрофы. Неужели нет возможного способа остановить людей и нации от уничтожения друг друга? Ужасно!”
  
  Это было за четыре с половиной года до вступления Америки во Вторую мировую войну.
  
  
  ДОДДУ НУЖНА БЫЛА ПЕРЕДЫШКА. Его действительно начало беспокоить здоровье. С момента прибытия в Берлин он испытывал проблемы с желудком и головные боли, но в последнее время они усилились. Его головные боли иногда не прекращались неделями подряд. Боль, писал он, “распространяется по нервным соединениям между желудком, плечами и мозгом, пока сон почти невозможен”. Его симптомы ухудшились до такой степени, что в один из своих предыдущих отпусков он проконсультировался со специалистом, доктором Томасом Р. Браун, заведующий отделением болезней органов пищеварения больницы Джона Хопкинса в Балтиморе (который на гастроэнтерологическом симпозиуме 1934 года совершенно трезво отметил, что “мы не должны забывать, что важно изучать стул со всех сторон”). Узнав, что Додд работает над эпической историей Юга и что завершить ее - великая цель его жизни, доктор Браун мягко порекомендовал ему оставить свой пост в Берлине. Он сказал Додду: “В шестьдесят пять лет нужно подвести итоги и решить, что является основным, и наметить планы завершения основной работы, если это возможно”.
  
  К лету 1937 года Додд сообщал о почти непрерывных головных болях и приступах расстройства пищеварения, которые в одном случае вынудили его обходиться без пищи в течение тридцати часов.
  
  Возможно, что-то более серьезное, чем стресс на работе, лежало в основе его проблем со здоровьем, хотя, безусловно, стресс был способствующим фактором. Джордж Мессерсмит, который в конце концов переехал из Вены в Вашингтон, чтобы стать помощником государственного секретаря, написал в неопубликованных мемуарах, что, по его мнению, Додд подвергся органическому интеллектуальному упадку. Письма Додда были бессвязными, а его почерк ухудшился до такой степени, что другие сотрудники департамента передали их Мессерсмиту для “расшифровки”. Использование Доддом рукописного ввода увеличивалось по мере того, как росло его недоверие к своим стенографисткам. “Было совершенно очевидно, что с Доддом что-то случилось”, - писал Мессерсмит. “Он страдал от какой-то формы умственного расстройства”.
  
  Причиной всего этого, считал Мессерсмит, была неспособность Додда приспособиться к поведению гитлеровского режима. Насилие, навязчивое стремление к войне, безжалостное обращение с евреями — все это повергло Додда в “огромную депрессию”, писал Мессерсмит. Додд не мог понять, как все это могло происходить в Германии, которую он знал и любил, будучи молодым ученым в Лейпциге.
  
  Мессерсмит писал: “Я думаю, он был настолько потрясен всем, что происходило в Германии, и опасностями, которые это несло для мира, что он больше не был способен к разумным размышлениям и суждениям”.
  
  
  ПОСЛЕ НЕДЕЛИ, проведенной на его ферме, Додд почувствовал себя намного лучше. Он отправился в Вашингтон и в среду, 11 августа, встретился с Рузвельтом. Во время их часовой беседы Рузвельт сказал, что хотел бы, чтобы он остался в Берлине еще на несколько месяцев. Он призвал Додда прочитать как можно больше лекций во время пребывания в Америке и “говорить правду о вещах”, приказ, который подтвердил для Додда, что он по-прежнему пользуется доверием президента.
  
  Но пока Додд был в Америке, клуб "Pretty Good" устроил своеобразное оскорбление. Одному из новых сотрудников посольства, Прентиссу Гилберту, исполняющему обязанности посла — поверенному в делах — Государственный департамент посоветовал посетить предстоящий митинг нацистской партии в Нюрнберге. Гилберт так и сделал. Он ехал в специальном поезде для дипломатов, прибытие которого в Нюрнберг приветствовали семнадцать военных самолетов, летевших строем со свастикой.
  
  Додд почувствовал руку заместителя госсекретаря Самнера Уэллса. “Я долгое время считал, что Уэллс был настроен против меня и всего, что я рекомендовал”, - записал Додд в своем дневнике. Один из немногих союзников Додда в Государственном департаменте, Р. Уолтон Мур, помощник госсекретаря, разделял неприязнь Додда к Уэллсу и подтвердил его опасения: “У меня нет ни малейших сомнений в том, что вы правы в определении влияния, которое в значительной степени определяло действия Департамента с мая прошлого года”.
  
  Додд был зол. Держаться подальше от этих конгрессов было одним из немногих способов, которым, по его мнению, он мог выразить свои и Америки истинные чувства к гитлеровскому режиму. Он направил резкий и, как ему казалось, конфиденциальный протест госсекретарю Халлу. К большому разочарованию Додда, даже это письмо просочилось в прессу. Утром 4 сентября 1937 года он увидел статью на эту тему в New York Herald Tribune, в которой был взят целый абзац из письма вместе с последующей телеграммой.
  
  Письмо Додда привело в ярость правительство Гитлера. Новый посол Германии в Америке Ханс-Генрих Дикхофф сказал госсекретарю Халлу, что, хотя он не обращался с официальным запросом о высылке Додда, он “хотел дать понять, что правительство Германии не считает его персоной грата”.
  
  
  19 октября 1937 года у Додда состоялась вторая встреча с Рузвельтом, на этот раз в доме президента в Гайд-парке — “чудесном месте”, - писал Додд. Его сопровождал сын Билл. “Президент показал свое беспокойство по поводу иностранных дел”, - записал Додд в своем дневнике. Они обсудили китайско-японский конфликт, который тогда был в самом разгаре, и перспективы крупной мирной конференции, которая вскоре должна состояться в Брюсселе, направленной на то, чтобы положить ему конец. “Его беспокоило одно, ” писал Додд: “Могут ли Соединенные Штаты, Англия, Франция и Россия действительно сотрудничать?”
  
  Разговор перешел на Берлин. Додд попросил Рузвельта оставить его на своем посту по крайней мере до 1 марта 1938 года, “отчасти потому, что я не хотел, чтобы немецкие экстремисты думали, что их жалобы… действовали слишком эффективно”. У него создалось впечатление, что Рузвельт согласился.
  
  Додд убедил президента выбрать себе на замену профессора истории Джеймса Т. Шотвелла из Колумбийского университета. Рузвельт, казалось, был готов рассмотреть эту идею. Когда беседа подошла к концу, Рузвельт пригласил Додда и Билла остаться на обед. К ним присоединились мать Рузвельта и другие члены клана Делано. Додд назвал это “восхитительным событием”.
  
  Когда он готовился к отъезду, Рузвельт сказал ему: “Напиши мне лично о событиях в Европе. Я очень хорошо разбираю твой почерк”.
  
  В своем дневнике Додд добавил: “Я обещал писать ему такие конфиденциальные письма, но как я передам их ему, не прочитанными шпионами?”
  
  Додд отплыл в Берлин. Его запись в дневнике за пятницу, 29 октября, в день его прибытия, была краткой, но красноречивой: “Еще раз в Берлине. Что я могу сделать?”
  
  Он не знал, что на самом деле Рузвельт поддался давлению как Государственного департамента, так и министерства иностранных дел Германии и согласился, чтобы Додд покинул Берлин до конца года. Додд был ошеломлен, когда утром 23 ноября 1937 года он получил короткую телеграмму от Халла с пометкой “Строго конфиденциально”, в которой говорилось: “Как бы Президент ни сожалел о любых личных неудобствах, которые могут быть причинены вам, он просит меня попросить вас организовать отъезд из Берлина, если это возможно, к 15 декабря и в любом случае не позднее Рождества, из-за осложнений, с которыми вы знакомы и которые угрожают усилиться”.
  
  Додд протестовал, но Халл и Рузвельт стояли на своем. Додд забронировал билеты для себя и своей жены на корабль СС "Вашингтон", который должен был отбыть 29 декабря 1937 года.
  
  
  МАРТА ОТПЛЫЛА ДВУМЯ НЕДЕЛЯМИ ранее, но сначала они с Борисом встретились в Берлине, чтобы попрощаться. Для этого, как она написала, он без разрешения покинул свой пост в Варшаве. Это была романтическая и душераздирающая интерлюдия, по крайней мере для нее. Она снова заявила о своем желании выйти за него замуж.
  
  Это была их последняя встреча. Борис написал ей 29 апреля 1938 года из России. “До сих пор я жил воспоминаниями о нашей последней встрече в Берлине. Как жаль, что это длилось всего 2 ночи. Я хочу растянуть это время до конца наших жизней. Ты был так мил и добр ко мне, дорогой. Я никогда этого не забуду.... Как прошло путешествие через океан? Однажды мы вместе пересечем этот океан и вместе будем смотреть на вечные волны и чувствовать нашу вечную любовь. Я люблю тебя. Я чувствую тебя и мечтаю о тебе и нас. Не забывай меня. Твой, Борис”.
  
  Вернувшись в Америку, верная своей натуре, если не Борису, Марта встретила и быстро влюбилась в нового мужчину, Альфреда Стерна, жителя Нью-Йорка с левыми взглядами. Он был на десять лет старше, ростом пять футов десять дюймов, красив и богат, получив солидное состояние после своего предыдущего развода с наследницей империи Сирс Робак. Они обручились и в умопомрачительно короткий срок поженились, 16 июня 1938 года, хотя в новостных сообщениях говорится, что вторая церемония состоялась позже, на ферме в Раунд-Хилле, штат Вирджиния. На ней было черное бархатное платье с красными розами. Много лет спустя она напишет, что Стерн был третьей и последней большой любовью в ее жизни.
  
  Она рассказала Борису о своем замужестве в письме от 9 июля 1938 года. “Ты знаешь, милый, что для меня ты значил в моей жизни больше, чем кто-либо другой. Вы также знаете, что, если я понадоблюсь, я буду готова приехать, когда меня позовут”. Она добавила: “Я смотрю в будущее и снова вижу вас в России”.
  
  К тому времени, когда ее письмо прибыло в Россию, Борис был мертв, казнен, один из бесчисленных оперативников НКВД, павших жертвой сталинской паранойи. Позже Марта узнала, что Бориса обвинили в сотрудничестве с нацистами. Она отвергла обвинение как “безумное”. Долгое время спустя она задавалась вопросом, сыграли ли ее отношения с ним, особенно та последняя, несанкционированная встреча в Берлине, роль в решении его судьбы.
  
  Она так и не узнала, что последнее письмо Бориса, в котором он утверждал, что мечтал о ней, было подделкой, написанной Борисом по указанию НКВД незадолго до его казни, чтобы его смерть не уничтожила ее симпатии к советскому делу.
  
  
  ГЛАВА 55
  Когда опустилась тьма
  
  
  За неделю до своего возвращения домой Додд произнес прощальную речь на обеде в Американской торговой палате в Берлине, где чуть более четырех лет назад он впервые вызвал гнев нацистов своими намеками на древние диктатуры. Мир, сказал он, “должен столкнуться с печальным фактом, что в эпоху, когда ключевым словом должно быть международное сотрудничество, нации находятся дальше друг от друга, чем когда-либо”. Он сказал своей аудитории, что уроки Великой войны остались невыученными. Он похвалил немецкий народ как “в основе своей демократичный и доброжелательный по отношению друг к другу”. И он сказал: “Я сомневаюсь, что какой-либо посол в Европе должным образом выполняет свои обязанности или зарабатывает свое жалованье.”
  
  Он взял другой тон, как только приехал в Америку. 13 января 1938 года на обеде, данном в его честь в отеле Waldorf-Astoria в Нью-Йорке, Додд заявил: “Человечество в серьезной опасности, но демократические правительства, похоже, не знают, что делать. Если они ничего не предпримут, западная цивилизация, религиозная, личная и экономическая свобода окажутся в серьезной опасности ”. Его замечания вызвали немедленный протест Германии, на который госсекретарь Халл ответил, что Додд теперь частное лицо и может говорить все, что пожелает. Однако сначала среди чиновников Госдепартамента разгорелись некоторые дебаты о том, должно ли министерство также принести извинения с заявлением в духе “Мы всегда сожалеем обо всем, что может вызвать недовольство за рубежом”. Эта идея была отвергнута, против нее выступил не кто иной, как Джей Пьерпонт Моффат, который написал в своем дневнике: “Лично я был твердо убежден, что, как бы мне ни не нравился и не одобрялся мистер Додд, извиняться за него не следует”.
  
  Этой речью Додд начал кампанию по поднятию тревоги по поводу Гитлера и его планов и по борьбе с растущим дрейфом Америки к изоляционизму; позже его назовут Кассандрой американских дипломатов. Он основал Американский совет по борьбе с нацистской пропагандой и стал членом организации "Американские друзья испанской демократии". Выступая 21 февраля 1938 года в Рочестере, штат Нью-Йорк, перед еврейской общиной, Додд предупредил, что, как только Гитлер получит контроль над Австрией — событие, которое казалось неизбежным, — Германия продолжит стремиться распространить свою власть в других местах, и что Румыния, Польша и Чехословакия окажутся в опасности. Более того, он предсказал, что Гитлер сможет свободно осуществлять свои амбиции без вооруженного сопротивления со стороны других европейских демократий, поскольку они предпочтут уступки войне. “Великобритания, - сказал он, - ужасно раздражена, но также и ужасно желает мира”.
  
  
  СЕМЬЯ РАЗОШЛАСЬ, Билл устроился преподавателем, а Марта - в Чикаго, а затем в Нью-Йорк. Додд и Мэтти уединились на ферме в Раундхилле, штат Вирджиния, но время от времени совершали вылазки в Вашингтон. 26 февраля 1938 года, сразу после того, как проводила Додда на железнодорожном вокзале в Вашингтоне в начало путешествия, полного лекций, Мэтти написала Марте в Чикаго: “Я действительно хотела бы, чтобы мы все были ближе друг к другу, чтобы мы могли обсудить многое и провести немного времени друг с другом. Наши жизни проносятся так быстро. Отец часто говорит о том, что ты с нами и какой радостью было бы иметь тебя с ним и Билли рядом. Я действительно хотел бы, чтобы он был моложе и энергичнее. Он очень хрупкий, и его нервная энергия истощена ”.
  
  Она была глубоко обеспокоена событиями в Европе. В другом письме Марте вскоре после этого она написала: “Мир сейчас в таком беспорядке, я не знаю, что произойдет. Жаль, что этому маньяку так долго позволяли идти своим путем без предупреждения. Не дай Бог, рано или поздно мы можем оказаться замешанными ”.
  
  Миссис Додд не разделяла глубокой любви своего мужа к ферме Раунд Хилл. Она была хороша для летнего отдыха, но не для постоянного проживания. Она надеялась, что они смогут снять квартиру в Вашингтоне, где она могла бы жить часть каждого года, с ним или без него. Тем временем она решила сделать ферму более пригодной для жилья. Она купила занавески из золотистого шелка, новый холодильник General Electric и новую плиту. По мере приближения весны она становилась все более недовольной отсутствием прогресса как в поиске вашингтонской пестрой земли, так и в ремонте фермы. Она написала Марте: “Пока я не могу сделать ничего, что хотела бы в доме, но около 8 или 10 мужчин [работают] над каменными заборами, украшают его поля, собирают камни, перевозят грузы и т.д. Это заставляет меня чувствовать себя так, словно я ‘выбрасываю губку’ и бросаю весь этот d-бизнес ”.
  
  23 мая 1938 года в другом письме своей дочери она написала: “Хотела бы я, чтобы у меня действительно был дом — Вашингтон вместо Чикаго. Это было бы прекрасно”.
  
  Четыре дня спустя миссис Додд была мертва. Утром 28 мая 1938 года она не смогла присоединиться к Додду за завтраком, как обычно. У них были разные спальни. Он пошел проведать ее. “Это было величайшим потрясением, которое когда-либо случалось со мной”, - писал он. Она умерла от сердечной недостаточности в своей постели, без предварительного предупреждения о неприятностях. “Ей было всего шестьдесят два года, а мне шестьдесят восемь”, - записал Додд в своем дневнике. “Но она лежала там, совершенно мертвая, и с этим ничего нельзя было поделать; и я был так удивлен и опечален, что с трудом мог решить, что делать”.
  
  Марта объяснила смерть своей матери “напряжением и ужасом жизни” в Берлине. В день похорон Марта приколола розы к траурному платью своей матери и вплела такие же розы в свои волосы. Теперь, всего лишь во второй раз, Марта увидела слезы в глазах своего отца.
  
  Внезапно ферма в Раундл-Хилл стала не столько местом отдыха и умиротворения, сколько местом меланхолии. Печаль и одиночество Додда сказались на его и без того хрупком здоровье, но он продолжал настаивать и читал лекции по всей стране, в Техасе, Канзасе, Висконсине, Иллинойсе, Мэриленде и Огайо, всегда повторяя одни и те же темы — что Гитлер и нацизм представляют большую опасность для мира, что война в Европе неизбежна и что, как только война начнется, Соединенные Штаты не смогут оставаться в стороне. Одна лекция собрала аудиторию в семь тысяч человек. В речи 10 июня 1938 года в Бостоне, в Гарвардском клубе — этом привилегированном месте — Додд говорил о ненависти Гитлера к евреям и предупреждал, что его истинным намерением было “убить их всех”.
  
  Пять месяцев спустя, 9 и 10 ноября, наступила Хрустальная ночь, нацистский погром, который потряс Германию и, наконец, заставил Рузвельта выступить с публичным осуждением. Он сказал журналистам, что “едва мог поверить, что такое могло произойти в цивилизации двадцатого века”.
  
  30 ноября Сигрид Шульц написала Додду из Берлина. “У меня такое предчувствие, что у вас есть много шансов сказать или подумать: "Разве я не говорила этого заранее?’ Не то чтобы это было таким уж большим утешением - оказаться правым, когда мир, кажется, разделен между безжалостными вандалами и порядочными людьми, неспособными с ними справиться. Мы были свидетелями, когда произошла большая часть разрушений и мародерства, и все же бывают моменты, когда вы задаетесь вопросом, было ли то, что вы на самом деле видели, правдой — вокруг этого места царит кошмар, даже превосходящий гнетущее ощущение 30 июня ”.
  
  
  СТРАННЫЙ ЭПИЗОД ОТВЛЕК Додда. 5 декабря 1938 года, когда он ехал на выступление в Маккинни, штат Вирджиния, его машина сбила четырехлетнюю чернокожую девочку по имени Глория Граймс. Удар нанес серьезные травмы, включая явное сотрясение мозга. Додд не остановился. “Это была не моя вина”, - позже объяснил он репортеру. “Мальчик выбежал на дорогу перед моим автомобилем примерно в тридцати футах впереди. Я нажал на тормоза, развернул машину и поехал дальше, потому что подумал, что ребенок сбежал.”Он усугубил ситуацию, показавшись бесчувственным, когда в письме к матери девочки добавил: “Кроме того, я не хотел, чтобы газеты по всей стране опубликовали статью об аварии. Вы знаете, как газеты любят преувеличивать подобные вещи ”.
  
  Ему было предъявлено обвинение, но в день, когда должен был начаться суд, 2 марта 1939 года, он изменил свое заявление на "Виновен". Его друг, судья Мур, сидел рядом с ним, как и Марта. Суд оштрафовал его на 250 долларов, но не приговорил к тюремному заключению, сославшись на его слабое здоровье и тот факт, что он оплатил медицинские расходы на ребенка в размере 1100 долларов, который к настоящему времени, как сообщается, почти выздоровел. Он лишился водительских прав и права голоса, что является особенно острой потерей для столь ярого сторонника демократии.
  
  Потрясенный несчастным случаем, разочарованный своим опытом в качестве посла и измученный ухудшающимся здоровьем, Додд вернулся на свою ферму. Его здоровье ухудшалось. У него был диагностирован неврологический синдром, называемый бульбарным параличом, медленный прогрессирующий паралич мышц горла. В июле 1939 года он был госпитализирован в больницу Маунт-Синай в Нью-Йорке для небольшой операции на брюшной полости, но перед проведением операции он заболел бронхиальной пневмонией, частым осложнением бульбарного паралича. Он тяжело заболел. Когда он был при смерти, нацисты издалека издевались над ним.
  
  В статье на первой полосе газеты Геббельса Der Angriff говорилось, что Додд находится в “еврейской клинике”. Заголовок гласил: “Конец печально известному антинемецкому агитатору Додду”.
  
  Писатель выплюнул ребяческую нотку злобы, типичную для Der Angriff . “70-летний мужчина, который был одним из самых странных дипломатов, которые когда-либо существовали, теперь вернулся к тем, кому он служил в течение 20 лет — евреям-активистам, разжигающим войну”. Статья назвала Додда “маленьким, сухим, нервным, педантичным человеком… чье появление на дипломатических и общественных мероприятиях неизбежно вызывало зевающую скуку”.
  
  В нем была учтена кампания Додда по предупреждению об амбициях Гитлера. “Вернувшись в Соединенные Штаты, Додд самым безответственным и бесстыдным образом высказался в адрес германского рейха, официальные лица которого в течение четырех лет с почти сверхчеловеческой щедростью закрывали глаза на скандальные дела, бестактность и политическую неосмотрительность его и его семьи”.
  
  Додд выписался из больницы и удалился на свою ферму, где продолжал лелеять надежду, что у него будет время закончить оставшиеся тома своего "Старого Юга" . Губернатор Вирджинии восстановил его право голоса, объяснив, что во время аварии Додд был “болен и не полностью ответственен”.
  
  В сентябре 1939 года гитлеровские армии вторглись в Польшу и вызвали войну в Европе. 18 сентября Додд написал Рузвельту, что этого можно было бы избежать, если бы “демократии в Европе” просто действовали сообща, чтобы остановить Гитлера, как он всегда призывал. “Если бы они сотрудничали, ” писал Додд, “ они бы добились успеха. Теперь слишком поздно”.
  
  К осени Додд был прикован к постели, мог общаться только с помощью блокнота и карандаша. Он терпел это состояние еще несколько месяцев, до начала февраля 1940 года, когда перенес очередной приступ пневмонии. Он умер в своей постели на своей ферме 9 февраля 1940 года в 15:10 вечера, рядом с Мартой и Биллом—младшим, дело его жизни — его Старый Юг - было почти закончено. Он был похоронен два дня спустя на ферме, почетным носителем гроба был Карл Сэндберг.
  
  Пять лет спустя, во время последнего штурма Берлина, русский снаряд попал прямым попаданием в конюшню в западной части Тиргартена. Соседняя Курфюрстендамм, когда-то одна из главных торговых и развлекательных улиц Берлина, теперь стала ареной для совершенно жутких лошадей, этих счастливейших созданий нацистской Германии, бешено несущихся по улице с горящими гривами и сказками.
  
  
  ТО, КАК СООТЕЧЕСТВЕННИКИ ДОДДА ОЦЕНИВАЛИ его карьеру на посту посла, казалось, во многом зависело от того, по какую сторону Атлантики им довелось находиться.
  
  Для изоляционистов он был излишне провокационным; для своих оппонентов в Государственном департаменте он был индивидуалистом, который слишком много жаловался и не смог поддерживать стандарты "Довольно хорошего клуба". Рузвельт в письме Биллу-младшему был раздражающе уклончив. “Зная его страсть к исторической правде и его редкую способность проливать свет на смысл истории, - писал Рузвельт, - его кончина - настоящая потеря для нации”.
  
  Для тех, кто знал Додда в Берлине и кто своими глазами видел угнетение и террор гитлеровского правительства, он всегда будет героем. Сигрид Шульц назвала Додда “лучшим послом, который у нас был в Германии” и высоко оценила его готовность отстаивать американские идеалы даже вопреки оппозиции собственного правительства. Она писала: “Вашингтон не смог оказать ему поддержку, подобающую послу в нацистской Германии, отчасти потому, что слишком многие люди в Государственном департаменте страстно любили немцев и потому, что слишком многие из наиболее влиятельных бизнесменов нашей страны верили этот человек ”мог вести дела с Гитлером“." Раввин Вайз написал в своих мемуарах "Трудные годы" : "Додд на годы опередил Государственный департамент в своем понимании политических, а также моральных последствий гитлеризма и поплатился за такое понимание тем, что был фактически отстранен от должности за то, что у него хватило порядочности и мужества единственного среди послов отказаться от участия в ежегодном праздновании в Нюрнберге, которое было прославлением Гитлера”.
  
  В конце жизни даже Мессерсмит аплодировал ясности видения Додда. “Я часто думаю, что было очень мало людей, которые понимали, что происходит в Германии более глубоко, чем он, и, конечно, было очень мало людей, которые понимали последствия происходящего в стране для остальной Европы, для нас и для всего мира больше, чем он”.
  
  Наивысшую похвалу получил Томас Вулф, у которого во время визита в Германию весной 1935 года завязался короткий роман с Мартой. Он написал своему редактору Максвеллу Перкинсу, что посол Додд помог пробудить в нем “новую гордость и веру в Америку, а также веру в то, что каким-то образом наше великое будущее все еще сохраняется”. Дом Доддса на Тиргартенштрассе, 27а, сказал он Перкинсу, “был свободной и бесстрашной гаванью для людей всех мнений, и люди, которые живут и ходят в ужасе, могли там без страха перевести дух и высказать то, что у них на уме. Я знаю, что это правда, и более того, вашему сердцу было бы приятно увидеть сухое, простое, домашнее безразличие, с которым Посол наблюдает за всей помпезностью, блеском, украшениями и топотом марширующих людей ”.
  
  Преемником Додда стал Хью Уилсон, дипломат старомодного стиля, против которого Додд долго выступал. На самом деле именно Вильсон первым назвал дипломатическую службу “довольно хорошим клубом”. Максима Вильсона, придуманная Талейраном до него, была не совсем вдохновляющей: “Прежде всего, не слишком усердствовать”. Будучи послом, Вильсон стремился подчеркнуть положительные стороны нацистской Германии и проводил единоличную кампанию умиротворения. Он пообещал новому министру иностранных дел Германии Иоахиму фон Риббентропу, что, если в Европе начнется война, он сделает все возможное, чтобы не допустить Америку. Уилсон обвинил американскую прессу в том, что она “контролируется евреями” и поет “гимн ненависти, в то время как здесь предпринимаются усилия по построению лучшего будущего”. Он восхвалял Гитлера как “человека, который вывел свой народ из морального и экономического отчаяния в состояние гордости и очевидного процветания, которым они сейчас наслаждались”. Он особенно восхищался нацистской программой “Сила через радость”, которая предоставляла всем немецким рабочим бесплатный отпуск и другие развлечения. Уилсон рассматривал это как мощный инструмент, помогающий Германии противостоять коммунистическому вторжению и подавлять требования рабочих о повышении заработной платы — деньги, которые рабочие, как правило, тратили на “идиотские вещи”. Он рассматривал этот подход как тот, который “принесет пользу миру в целом”.
  
  Уильям Буллит в письме из Парижа от 7 декабря 1937 года похвалил Рузвельта за выбор Вильсона, заявив: “Я действительно думаю, что шансы на мир в Европе определенно увеличиваются благодаря вашему назначению Хью в Берлин, и я глубоко благодарю вас”.
  
  В конце концов, конечно, ни подход Додда, ни подход Уилсона не имели особого значения. Когда Гитлер укреплял свою власть и запугивал общественность, только какой-нибудь крайний жест американского неодобрения мог возыметь какой-либо эффект, возможно, “насильственное вмешательство”, предложенное Джорджем Мессерсмитом в сентябре 1933 года. Однако такой акт был бы политически немыслим, поскольку Америка все больше и больше поддавалась фантазиям о том, что она могла бы избежать участия в европейских разборках. “Но история, - писал друг Додда Клод Бауэрс, посол в Испании, а позже в Чили, - запишет, что в период, когда силы тирании мобилизулись для уничтожения свободы и демократии повсюду, когда ошибочная политика ”умиротворения“ пополняла арсеналы деспотизма, и когда во многих высших социальных и некоторых политических кругах фашизм был причудой, а демократия проклятием, он твердо отстаивал наш демократический образ жизни, сражался праведно и сохранил веру, и когда смерть коснулась его его флаг все еще развевался”.
  
  И действительно, приходится задаться вопросом: действительно ли Геббельсовский "Der Angriff" напал на Додда, когда тот лежал без сил на больничной койке, был ли он настолько неэффективен, как считали его враги? В конце концов, Додд оказался именно тем, кем хотел быть Рузвельт, одиноким маяком американской свободы и надежды в стране сгущающейся тьмы.
  
  
  
  ЭПИЛОГ
  Странная птица в изгнании
  
  
  
  
  Тиргартен после русского наступления, на заднем плане здание Рейхстага (фото предоставлено epl.1)
  
  
  М артха и Альфред Стерн жили в квартире на Сентрал Парк Уэст в Нью-Йорке и владели поместьем в Риджфилде, штат Коннектикут. В 1939 году она опубликовала мемуары под названием глазами посольства . Германия незамедлительно запретила книгу, что неудивительно, учитывая некоторые наблюдения Марты о высших руководителях режима — например: “Если бы в нацистских законах о стерилизации была хоть капля логики или объективности, доктор Геббельс был бы стерилизован довольно давно”. В 1941 году она и Билл-младший опубликовали дневник своего отца. Двое также надеялись опубликовать сборник писем к Додду и от него объемом в книгу и попросили Джорджа Мессерсмита разрешить им использовать несколько писем, которые он отправил Додду из Вены. Мессерсмит отказался. Когда Марта сказала ему, что все равно опубликует их, Мессерсмит, который никогда не был ее поклонником , стал жестким. “Я сказал ей, что если она опубликует мои письма, либо через безответственного, либо ответственного издателя, что я напишу небольшую статью о том, что я знаю о ней и об определенных эпизодах ее жизни, и что моя статья будет намного интереснее, чем все, что будет в ее книге”. Он добавил: “Это положило конец делу”.
  
  Это были захватывающие годы. Война, которую предсказывал Додд, была развязана и выиграна. В 1945 году, наконец, Марта достигла цели, о которой давно мечтала: она опубликовала роман. Озаглавленная "Сеющий ветер" и явно основанная на жизни одного из ее бывших любовников, Эрнста Удета, книга описывала, как нацизм соблазнил и унизил добросердечного летчика-аса Первой мировой войны. В том же году она и ее муж усыновили ребенка и назвали его Робертом.
  
  Марта, наконец, создала свой собственный успешный салон, в котором время от времени бывали такие люди, как Пол Робсон, Лилиан Хеллман, Маргарет Бурк-Уайт и Исаму Ногучи. Беседа была яркой и доброй и напомнила Марте о тех прекрасных днях в доме ее подруги Милдред Фиш Харнак — хотя теперь воспоминания о Милдред были окрашены в черный цвет. Марта получила новости о своей старой подруге, которые внезапно сделали их последнюю встречу в Берлине наполненной предзнаменованием. Она вспомнила, как они выбрали отдаленный столик в захолустном ресторане и с какой гордостью Милдред описывала “растущую эффективность” подпольной сети, созданной ею и ее мужем Арвидом. Милдред не была физически демонстративной женщиной, но в конце этого обеда она поцеловала Марту.
  
  Однако к настоящему времени Марта знала, что через несколько лет после той встречи Милдред была арестована гестапо вместе с Арвидом и десятками других членов их сети. Арвида судили и приговорили к смертной казни через повешение; он был казнен в берлинской тюрьме Пль öцензее 22 декабря 1942 года. Палач использовал короткую веревку для обеспечения медленного удушения. Милдред была вынуждена наблюдать. На ее собственном суде ее приговорили к шести годам тюремного заключения. Сам Гитлер распорядился о повторном разбирательстве. На этот раз приговором была смертная казнь. 16 февраля 1943 года, в 18:00 вечера, она была казнена на гильотине. Ее последние слова: “И я так любила Германию”.
  
  
  Какое-то ВРЕМЯ после отъезда из Берлина Марта продолжала свой тайный флирт с советской разведкой. Ее кодовое имя было “Лиза”, хотя это наводит на мысль о большей драме, чем сохранившиеся записи. Ее карьера шпионки, похоже, состояла в основном из разговоров и возможностей, хотя перспектива менее шумного участия, безусловно, заинтриговала советских разведчиков. В секретной телеграмме из Москвы в Нью-Йорк в январе 1942 года Марта называлась “одаренной, умной и образованной женщиной”, но отмечалось, что “она требует постоянного контроля над своим поведением”. На одного довольно более чопорного советского оперативника это не произвело впечатления. “Она считает себя коммунисткой и утверждает, что принимает программу партии. На самом деле ‘Лиза’ - типичная представительница американской богемы, сексуально разложившаяся женщина, готовая переспать с любым красивым мужчиной”.
  
  Стараниями Марты ее муж также присоединился к КГБ — его кодовое имя было “Луи”. Марта и Стерн очень открыто заявляли о своем взаимном интересе к коммунизму и левым идеям, и в 1953 году они привлекли внимание Комитета Палаты представителей по антиамериканской деятельности, возглавляемого тогда депутатом Мартином Дайсом, который выдал повестки для дачи ими показаний. Они бежали в Мексику, но по мере усиления давления со стороны федеральных властей они снова переехали, в конечном счете обосновавшись в Праге, где вели очень некоммунистический образ жизни на трехэтажной вилле с двенадцатью комнатами, за которой ухаживали слуги. Они купили новый черный Мерседес.
  
  Поначалу идея стать международной беглянкой понравилась Марте, которая постоянно ощущала себя опасной женщиной, но по прошествии лет ею овладела усталость. В первые годы изгнания супругов у их сына начали проявляться признаки серьезного психического расстройства, и ему был поставлен диагноз "шизофрения". Марта стала “одержима” — термин ее мужа — идеей, что суматоха их бегства и последующие путешествия стали причиной болезни Роберта.
  
  Марта и Стерн нашли Прагу чужим местом с непостижимым языком. “Честно говоря, мы не можем сказать, что нам здесь нравится”, - написала она подруге. “Естественно, мы предпочли бы вернуться домой, но дом нас пока не примет .... Это жизнь со значительными ограничениями в интеллектуальном и творческом плане (к тому же мы не говорим на языке; большой недостаток), и мы чувствуем себя изолированными и часто очень одинокими ”. Она занималась домашним хозяйством и садоводством: “фруктовые деревья, сирень, овощи, цветы, птицы, насекомые… только одна змея за четыре года!”
  
  За это время Марта узнала, что один из ее бывших возлюбленных, Рудольф Дильс, умер, причем совершенно неожиданным образом для человека, столь искушенного в выживании. После двух лет в Кельне он стал региональным комиссаром в Ганновере, но был уволен только за то, что проявлял слишком много моральных угрызений совести. Он устроился на работу директором внутреннего судоходства гражданской компании, но позже был арестован в ходе масштабной облавы, последовавшей за покушением на Гитлера 20 июля 1944 года. Дильс пережил войну и на Нюрнбергском процессе давал показания от имени обвинения. Позже он стал высокопоставленным чиновником в правительстве Западной Германии. Удача отвернулась от него 18 ноября 1957 года во время охоты. Когда он доставал винтовку из своей машины, оружие разрядилось и убило его.
  
  
  МАРТА РАЗОЧАРОВАЛАСЬ в коммунизме, который практиковался в повседневной жизни. Ее разочарование переросло в откровенное отвращение во время “Пражской весны” 1968 года, когда однажды она проснулась и обнаружила, что по улице перед ее домом грохочут танки во время советского вторжения в Чехословакию. “Это было, - писала она, - одно из самых уродливых зрелищ, которые мы когда-либо видели”.
  
  Она возобновила старую дружбу по почте. Она и Макс Дельбр üк.К. начали оживленную переписку. Она обращалась к нему “Макс, любовь моя”; он называл ее “моя нежно любимая Марта”. Они подтрунивали над своим растущим физическим несовершенством. “Я в порядке, в порядке, просто в порядке, - сказал он ей, - за исключением небольшого порока сердца и небольшой множественной миеломы”. Он клялся, что химиотерапия заставила его волосы отрасти снова.
  
  Другим мужчинам повезло меньше в ретроактивной оценке Марты. Принц Луи Фердинанд стал “этим ослом”, а Путци Ханфштенгль - “настоящим шутом”.
  
  Но одна великая любовь теперь, казалось, горела так же ярко, как и всегда. Марта начала писать Бассетту, своему бывшему мужу — первой из трех ее великих возлюбленных, — и вскоре они переписывались так, как будто им было за двадцать, анализируя их прошлый роман, чтобы попытаться выяснить, что пошло не так. Бассет признался, что уничтожил все любовные письма, которые она когда-либо посылала ему, осознав, “что даже с течением времени я не смог бы вынести их прочтения, и уж тем более не хотел бы, чтобы кто-то еще поделился ими после того, как я уйду”.
  
  Марта, однако, сохранила его. “Какие любовные письма!” - писала она.
  
  “Одно можно сказать наверняка”, - сказала она ему в письме от ноября 1971 года, когда ей было шестьдесят три года. “Если бы мы остались вместе, у нас была бы насыщенная, разнообразная и страстная совместная жизнь .... Интересно, остался бы ты счастливым с такой нетрадиционной женщиной, как я, даже если бы у нас не было осложнений, которые возникли у меня позже. И все же у меня были радость и печаль, продуктивность и красота и потрясение! Я любила тебя, Альфреда и еще одного человека и до сих пор люблю. Так это и есть та странная птица, все еще живая, которую ты когда-то любил и на которой женился.”
  
  В 1979 году федеральный суд снял с нее и Стерна все обвинения, хотя и неохотно, сославшись на отсутствие доказательств и смерть свидетелей. Они страстно желали вернуться в Америку и подумывали об этом, но поняли, что на их пути осталось еще одно препятствие. За все эти годы в изгнании они не платили налоги в США. Накопленный долг теперь был непомерно высок.
  
  Они подумывали о переезде в другое место — возможно, в Англию или Швейцарию, — но возникло другое препятствие, самое упрямое из всех: старость.
  
  К настоящему времени годы и болезни нанесли серьезный урон миру воспоминаний Марты. Билл-младший умер в октябре 1952 года от рака, оставив жену и двух сыновей. После Берлина он провел годы, переходя с работы на работу, закончив работу клерком в книжном отделе Macy's в Сан-Франциско. Попутно его собственные левые симпатии привели к тому, что он столкнулся с Комитетом Dies, который объявил его “непригодным” для работы в любом федеральном агентстве, и это в то время, когда он работал в Федеральной комиссии по связи. Его смерть оставила Марту единственной выжившей из семьи. “Билл был очень отличным парнем, теплым и прекрасным человеком, у которого была своя доля разочарований и страданий — возможно, даже больше, чем на его долю”, - написала Марта в письме первой жене Билла, Одри. “Я так ужасно скучаю по нему и чувствую себя опустошенной и одинокой без него”.
  
  Квентин Рейнольдс умер 17 марта 1965 года в не очень преклонном возрасте шестидесяти двух лет. Путци Ханфштенгль, чьи огромные размеры, казалось, делали его неуязвимым, умер 6 ноября 1975 года в Мюнхене. Ему было восемьдесят восемь. Сигрид Шульц, Дракон из Чикаго, умерла 14 мая 1980 года в возрасте восьмидесяти семи лет. А Макс Дельбрüк.К., предположительно с пышной шевелюрой, скончался в марте 1981 года, его жизнерадостность наконец угасла. Ему было семьдесят четыре.
  
  Это великое увядание было очень печальным и вызвало серьезные вопросы. В марте 1984 года, когда Марте было семьдесят пять лет, а Стерну восемьдесят шесть, Марта спросила подругу: “Как ты думаешь, где бы мы умерли, если бы могли выбирать? Здесь или за границей? Было бы легче, если бы выживший остался здесь с болезненными воспоминаниями? или убраться отсюда ко всем чертям и отправиться одному в новое место; или лучше отправиться вместе, а потом быть обделенным и опечаленным нереализованными мечтами и отсутствием или немногочисленностью друзей в новой обстановке, но все же имея несколько лет, чтобы основать что-то вроде дома за границей?”
  
  Марта выжила. Стерн умер в 1986 году. Марта осталась в Праге, хотя, как она писала друзьям, “Нигде мне не могло быть так одиноко, как здесь”.
  
  Она умерла в 1990 году в возрасте восьмидесяти двух лет, не совсем героем, но, безусловно, принципиальной женщиной, которая никогда не колебалась в своей вере в то, что поступила правильно, помогая Советам против нацистов в то время, когда большая часть мира была не склонна что-либо предпринимать. Она умерла, все еще танцуя на грани опасности — странная птичка в изгнании, обещающая, флиртующая, вспоминающая — неспособная после Берлина вжиться в роль хаусфрау и нуждающаяся вместо этого в том, чтобы снова увидеть себя чем-то величественным и ярким.
  
  Бассет, старый верный Бассет, пережил ее еще на шесть лет. Он променял великолепный медный бук Ларчмонта на квартиру в Верхнем Ист-Сайде Манхэттена, где мирно скончался в возрасте 102 лет.
  
  
  КОДА
  “Застольная беседа”
  
  
  Y ears после войны обнаружился тайник с документами, которые оказались расшифровками разговоров между Гитлером и его людьми, записанными его заместителем Мартином Борманом. Одна из этих стенограмм касалась разговора за ужином в октябре 1941 года в Вольфшанце, или Волчьем логове, гитлеровском редуте в Восточной Пруссии. Всплыла тема Марты Додд.
  
  Гитлер, который однажды поцеловал ей руку, сказал: “Подумать только, что во всем этом министерстве не было никого, кто мог бы заполучить дочь бывшего американского посла Додда — и все же к ней было нетрудно подобраться. Это была их работа, и ее следовало выполнить. Короче говоря, девушку следовало подчинить .... В старые времена, когда мы хотели осадить промышленника, мы нападали на него через его детей. Старина Додд, который был слабоумным, мы бы достали его через его дочь ”.
  
  Один из собеседников Гитлера за ужином спросил: “Она хотя бы была хорошенькой?”
  
  Другой гость фыркнул: “Отвратительно”.
  
  “Но нужно подняться выше этого, мой дорогой друг”, - сказал Гитлер. “Это одно из условий. В противном случае, я спрашиваю вас, почему нашим дипломатам должны платить? В этом случае дипломатия была бы уже не услугой, а удовольствием. И это могло бы закончиться браком!”
  
  
  ИСТОЧНИКИ И БЛАГОДАРНОСТИ
  
  
  
  
  Загородный клуб, где стояла ферма Додда (фото предоставлено в виде пакета.1)
  
  
  Чего я не осознавал, когда отваживался окунуться в те темные дни правления Гитлера, так это того, насколько тьма проникнет в мою собственную душу. Обычно я горжусь тем, что обладаю журналистским мастерством, способностью оплакивать трагедию и в то же время ценить ее повествовательную силу, но жизнь среди нацистов изо дня в день оказалась для меня уникальным испытанием. Какое-то время у меня на столе лежал экземпляр книги Яна Кершоу "Гитлер, 1889-1936: высокомерие", работы грандиозного масштаба, которая послужила мне путеводителем по политике той эпохи. На обложке фотография Гитлера, которая стала для меня настолько отталкивающей — приношу извинения сэру Йену, — что мне приходилось держать книгу у себя на столе, так сказать, лицевой стороной вниз, потому что начинать каждый день со взгляда на эти полные ненависти глаза, обвисшие щеки и тот кусочек волос, который выдавали за усы, было слишком удручающе.
  
  Существует обширное собрание исторических сочинений о Гитлере и Второй мировой войне, которые необходимо прочитать, каким бы маленьким ни был эпизод, который планируется изучить. Все это чтение усугубило мое духовное недомогание, не из-за большого объема, а из-за открывшихся ужасов. Трудно постичь широту и глубину пейзажа войны, созданного Гитлером — депортации евреев в лагеря уничтожения даже после того, как неизбежность поражения Германии стала очевидной для всех; танковые сражения с русскими войсками, которые за считанные дни унесли десятки тысяч жизней; убийства в отместку, за которые нацисты получили печальную известность, когда в один из солнечных дней в деревне во Франции дюжину мужчин и женщин выгоняли из их домов и магазинов, ставили перед стеной и расстреливали. Никаких вступлений, никаких прощаний; только пение птиц и кровь.
  
  Некоторые книги, среди которых "Высокомерие" Кершоу в первую очередь, оказались исключительно полезными в детализации широкой игры сил и людей в годы, предшествовавшие Второй мировой войне. Я включаю сюда пару старых, но все еще достойных классиков, "Гитлер: исследование тирании" Алана Баллока и "Расцвет и падение Третьего рейха" Уильяма Ширера , а также более поздние работы двойника Кершоу в области науки Ричарда Дж. Эванса, чьи "Третий рейх у власти: 1933-1939" и "Третий рейх в состоянии войны: 1939-1945" представляют собой массивные тома, изобилующие убедительными, хотя и ужасающими, деталями.
  
  Ряд книг, более подробно посвященных моему конкретному участку земли, оказались очень полезными, среди них "Сопротивление Гитлеру: Милдред Харнак и красный оркестр" Шарин Блэр Брайсак; "Лес с привидениями" историков КГБ Аллена Вайнштейна и Александра Васильева; и "Шпионы: взлет и падение КГБ в Америке" Васильева, Джона Эрла Хейнса и Харви Клера.
  
  Особую и очевидную ценность представляли Дневник посла Додда, отредактированный Мартой и Биллом младшими, и мемуары Марты "Глазами посольства". Ни одна из работ не заслуживает полного доверия; к обеим следует относиться с осторожностью и использовать только в сочетании с другими, подтверждающими источниками. Мемуары Марты - это обязательно ее собственное изложение людей и событий, с которыми она столкнулась, и как таковые незаменимы как окно в ее мысли и чувства, но в них содержатся интересные упущения. Нигде, например, она не называет по имени Милдред Фиш Харнак или Бориса Виноградова, предположительно потому, что сделать это в работе, опубликованной в 1939 году, означало бы подвергнуть их обоих серьезному риску. Однако документы среди вещей Марты документы в Библиотеке Конгресса показывают с помощью триангуляции точки в ее мемуарах, где появляются и Харнак, и Виноградов. Ее документы включают подробные и никогда не публиковавшиеся отчеты о ее отношениях с Борисом и Милдред и переписку от обоих. Борис писал свои письма на немецком, пересыпая их английскими фразами и время от времени “Дорогая!” За переводами я обратился к своей коллеге, жительнице Сиэтла Бритте Хирш, которая также отважно перевела длинные фрагменты гораздо более утомительных документов, среди которых старая купчая на дом на Тиргартенштрассе и отрывки из мемуаров Рудольфа Дильса "Люцифер Анте Портас ".
  
  Что касается дневника посла Додда, по-прежнему возникают вопросы относительно того, действительно ли это дневник в традиционном понимании или, скорее, сборник его сочинений, составленный по частям в форме дневника Мартой и Биллом. Марта всегда настаивала, что дневник был настоящим. Роберт Даллек, биограф президентов, боролся с этим вопросом в своей биографии Додда 1968 года, озаглавленной "Демократ и дипломат", и имел преимущество в том, что получил письмо от самой Марты, в котором она описала его происхождение. “Это абсолютно аутентично”, - сказала она Даллеку. “У Додда было пара дюжин черных блестящих блокнотов среднего формата, в которые он записывал каждый вечер, насколько это было возможно, в своем берлинском кабинете перед отходом ко сну, а также в другое время”. Они, как она объяснила, составили ядро дневника, хотя она и ее брат включили в него элементы речей, писем и отчетов, которые, как они обнаружили, были приложены к страницам внутри. Первоначальный вариант, по словам Марты , представлял собой дневник объемом 1200 страниц, сокращенный профессиональным редактором, нанятым издателем. Даллек считал, что дневник “в целом точен”.
  
  Все, что я могу добавить к обсуждению, - это несколько моих собственных маленьких открытий. Проводя исследования в Библиотеке Конгресса, я нашел один дневник в кожаном переплете, полный записей за 1932 год. По крайней мере, это свидетельствует о склонности Додда вести такие записи. Это находится во вставке 58. В других бумагах Додда я нашел косвенные ссылки на более полный и конфиденциальный дневник. Наиболее красноречивая ссылка на это содержится в письме миссис Додд Марте от 10 марта 1938 года, написанном незадолго до поездки тогдашнего посла в отставке в Нью-Йорк. Миссис Додд Додд говорит Марте: “Он забирает кое-что из своего дневника, чтобы ты посмотрела. Отправь их обратно с ним, когда они ему понадобятся. Будь осторожна с цитатами”.
  
  Наконец, прочитав мемуары Марты, ее роман "Удет" и ее документы, а также прочитав тысячи страниц переписки, телеграмм и отчетов посла Додда, я могу предложить одно из тех неуловимых наблюдений, которое приходит только после длительного ознакомления с данным массивом материалов, и оно заключается в том, что опубликованный дневник Додда звучит как дневник Додда, ощущается подлинным и выражает чувства, которые полностью согласуются с его письмами Рузвельту, Халлу и другим.
  
  В филиале Национального архива в Колледж-Парке, штат Мэриленд, известном как Национальный архив II, оказалась потрясающая коллекция материалов, объемом в двадцать семь коробок, относящихся к посольству и консульству в Берлине, включая подсчет всей столовой посуды в каждой, вплоть до количества мисочек для пальцев. Библиотека Конгресса, где хранятся документы Уильяма и Марты Додд, Корделла Халла и Уилбура Дж. Карра, как всегда, оказалась даром небес для исследований. В Университете штата Делавэр в Ньюарке я изучил статьи Джорджа Мессерсмита, одну из самых прекрасных архивных коллекции, с которыми я когда-либо сталкивался, и имел удовольствие, находясь там, остановиться в доме больших друзей Карен Крэл и Джона Шермана и слишком много выпить. В Гарварде, который отклонил мое заявление о приеме в свой колледж для начинающих несколько лет назад, что, несомненно, было оплошностью, и которую я, по большей части, простил, я провел несколько восхитительных дней, просматривая бумаги Уильяма Филлипса и Джея Пьерпонта Моффата, обоих выпускников Гарварда. Сотрудники Библиотеки редких книг и рукописей Байнеке Йельского университета были достаточно любезны, чтобы совершить набег на свою коллекцию бумаг Торнтона Уайлдера и предоставить мне копии писем, отправленных ему Мартой Додд. Полезными оказались и другие архивы, особенно коллекции устной истории Колумбийского университета и Нью-Йоркской публичной библиотеки.
  
  Я склонен не доверять онлайн-ресурсам, но обнаружил несколько, которые оказались чрезвычайно полезными, в том числе оцифрованную коллекцию писем Рузвельта и Додда, любезно предоставленную Президентской библиотекой Франклина Делано Рузвельта в Гайд-парке, Нью-Йорк, и записные книжки Александра Васильева, бывшего агента КГБ, ставшего ученым, который любезно предоставил к ним доступ через веб-сайт Международного исторического проекта "Холодная война" в Научном центре Вудро Вильсона в Вашингтоне, округ Колумбия. Любой желающий также может в цифровом виде просмотреть так называемые перехваты Venona, сообщения между московским центром и агентами КГБ в Америке, перехваченные и расшифрованные представителями американской разведки, включая послания с участием Марты Додд и Альфреда Стерна. Когда-то это был один из самых тщательно охраняемых секретов Америки, теперь эти материалы размещены на общедоступном веб-сайте Агентства национальной безопасности и раскрывают не только то, что Америка кишела шпионами, но и то, что шпионаж, как правило, был мучительно обыденным занятием.
  
  Одна из проблем, с которой я столкнулся при изучении этой книги, заключалась в том, как составить представление о районе Тиргартен довоенного Берлина, где Додд и Марта проводили так много времени и который был в значительной степени стерт с лица земли бомбардировщиками союзников и последним русским штурмом города. Я приобрел довоенный путеводитель Бедекера, который оказался бесценным, помогая мне найти важные достопримечательности, такие как кафе Romanisches на Курфюрстендамме, 238 и отель Adlon на Унтер-ден-Линден, 1. Я прочитал столько мемуаров той эпохи, сколько смог, выуживая из них сведения о повседневной жизни в Берлине, помня при этом, что мемуары нацистской эпохи, как правило, содержат много самоинженерии, чтобы автор казался менее замешанным в возвышении и правлении нацистской партии, чем, возможно, он или она были на самом деле. Самым ярким примером этого, несомненно, должны быть Мемуары Франца фон Папена, опубликованные в 1953 году, в которых он утверждает, что готовил свою марбургскую речь “с большой тщательностью”, утверждение, которое никто не принимает всерьез. Это было таким же большим сюрпризом для него, как и для его аудитории.
  
  Похожие на мемуары романы Кристофера Ишервуда, а именно "Последний из мистера Норриса" и "Прощай, Берлин", оказались особенно полезными для их наблюдений о внешнем виде города в годы, непосредственно предшествовавшие приходу Гитлера к власти, когда Ишервуд сам был жителем Берлина. Я получал огромное удовольствие, время от времени посещая YouTube.com поискал старые кадры из фильмов о Берлине и нашел совсем немного, включая немой фильм 1927 года "Берлин: симфония великого города", в котором была предпринята попытка запечатлеть один полный день берлинской жизни. Мне было особенно приятно найти пропагандистский фильм 1935 года "Чудо полета", предназначенный для привлечения молодых людей в люфтваффе, в котором бывший любовник Марты Эрнст Удет играет самого себя и даже демонстрирует свою берлинскую квартиру, которая выглядит очень похоже на то, как Марта описала ее в своих мемуарах.
  
  Я обнаружил, что Государственное историческое общество Висконсина является сокровищницей соответствующих материалов, которые передают ощущение шума и переплетения жизни в гитлеровском Берлине. Там, в одном месте, я нашел документы Сигрид Шульц, Ханса В. Кальтенборна и Луиса Лохнера. В нескольких минутах приятной прогулки отсюда, в библиотеке Висконсинского университета, я также нашел подборку материалов о единственной выпускнице UW, гильотинированной по приказу Гитлера, Милдред Фиш Харнак.
  
  Однако самым важным для меня было знакомство с самим Берлином. От города осталось достаточно, чтобы составить представление об общем расположении вещей. Как ни странно, здания Министерства авиации Джи öринга пережили войну в основном нетронутыми, как и здания штаба армии, квартал Бендлер. Что меня больше всего поразило, так это то, насколько близко все находилось к дому Доддсов, где все крупные правительственные учреждения находились в нескольких минутах ходьбы, включая штаб-квартиру гестапо и канцелярию Гитлера, ни того, ни другого сегодня не существует. Там, где когда-то стоял дом Доддов на Тиргартенштрассе, 27а, теперь пустующий, заросший участок, окруженный сетчатым забором. На заднем плане виден блок Бендлера.
  
  Я должен выразить особую благодарность Джанне Сомми Панофски и ее мужу Гансу, сыну Альфреда Панофски, домовладельца Доддсов в Берлине. Пара поселилась в Эванстоне, штат Иллинойс; Ханс преподавал в Северо-Западном университете. Миссис Панофски любезно предоставила мне оригинальные поэтажные планы дома на Тиргартенштрассе (которые аспирантка факультета журналистики Северо-Западного университета Эшли Кейзер тщательно сохранила и скопировала от моего имени). С миссис Панофски было приятно общаться. К сожалению, она умерла в начале 2010 года от рака толстой кишки.
  
  Прежде всего, я благодарю моих верных первых читателей Кэрри Долан и ее мужа Райана Рассела; моих дочерей Кристен, Лорен и Эрин; и, как всегда, мою жену и секретное оружие Кристин Глисон, чьи заметки на полях — дополненные плачущими лицами и завершающими строчками zzzzzzz's — в очередной раз оказались незаменимыми. Также спасибо моим дочерям за их все более проницательную критику моей манеры одеваться. Я в огромном долгу перед Бетти Прашкер, моим редактором на протяжении почти двух десятилетий, и Джоном Глусманом, чья умелая рука подготовила эту книгу к публикации. Также спасибо Доменике Алиото за выполнение заданий, которые она не стоило бы брать на себя и Джейкоба Бронштейна, который так умело преодолевает границу между Паутиной и миром. Отдельное спасибо Пенни Саймон за ее дружбу и умение заставлять меня делать то, чего я не хочу делать; Тине Констебль за ее уверенность; и Дэвиду Блэку, моему давнему агенту, консультанту по винам и большому другу. Наконец, долгие-долгие объятия Молли, нашей милой собачке, которая скончалась от рака печени в возрасте десяти лет, когда моя работа над этой книгой подходила к концу. Однако в последние недели ей удалось поймать кролика, чего она безуспешно добивалась в течение лет. Мы скучаем по ней каждый день.
  
  
  КОГДА я БЫЛ В БЕРЛИНЕ, произошла странная вещь, один из тех странных моментов пространственно-временной конгруэнтности, которые, кажется, всегда случаются, когда я наиболее глубоко погружен в исследование книги. Я остановился в отеле "Ритц-Карлтон" рядом с Тиргартеном не потому, что это был "Ритц", а потому, что это был совершенно новый отель "Ритц", предлагающий номера по невероятно низким ценам. Приезжайте сюда. Помогло и то, что месяц был февраль. В мое первое утро, слишком измотанный сменой часовых поясов, чтобы заниматься чем-то ужасно амбициозным, я отправился на прогулку и направился в Тиргартен, со смутной мыслью, что буду гулять, пока не найду адрес Доддсов, если только я сначала замерз до смерти. Это было ледяное, ветреное утро, отмеченное случайным появлением снежинок, падающих под косыми углами. Прогуливаясь, я наткнулся на особенно интересный памятник архитектуры — большую часть фасада старого, изрешеченного пулями здания, стоящего за гигантской стеклянной стеной. Похожая на мост площадка охватывала верхнюю часть этого фасада и поддерживала несколько этажей современных роскошных апартаментов. Из случайного любопытства я подошел к информационной табличке, обозначавшей фасад. Он принадлежал отелю "Эспланада", где останавливались Додды, когда они впервые прибыл в Берлин. Здесь также, также за стеклом, была восстановлена до первоначального состояния внутренняя стена зала для завтраков Esplanade. Было странно видеть эти архитектурные артефакты, спрятанные за стеклом, похожие на гигантских неподвижных рыб, но в то же время вызывающие откровение. На мгновение я увидел, как Додд и Марта отправляются начинать свои дни: Додд быстрым шагом направляется на север к Тиргартену, чтобы прогуляться к офисам посольства на Бендлерштрассе, Марта спешит на юг, чтобы встретиться с Рудольфом Дильсом в старой художественной школе на Принц-Альбрехтштрассе перед тихим ланчем в каком-нибудь укромном месте.
  
  Следующие примечания ни в коем случае не являются исчерпывающими. Я всегда старался использовать материалы, цитируемые из других работ, и комментировать те факты и наблюдения, которые по той или иной причине требуют атрибуции, такие как откровение Яна Кершоу"Высокомерие", стр. 485, о том, что одним из любимых фильмов Гитлера был "Кинг—Конг" . Как всегда, для тех читателей, которые любят читать сноски — а таких среди вас много, — я включил небольшие истории и факты, которые не вписывались в основное повествование, но которые показались мне слишком интересными или убедительными, чтобы их опускать. Прости меня за это снисхождение.
  
  
  Примечания
  
  
  Человек за занавесом
  
  
  1 Это было обычным делом: подробности дела Шахно см. в “Беседе с Герингом”, неопубликованные мемуары, 5-6; и Мессерсмит Халлу, 11 июля 1933 года и 18 июля 1933 года, все в газетах Мессерсмита. Смотрите также сводный отчет о нападениях на американцев в Филлипсе для Рузвельта, 23 августа 1933 г., файл № 362.1113 /4 1 /2, Состояние / десятичное число.
  
  2 “От шеи вниз”: Мессерсмит, “Разговор с Герингом”, неопубликованные мемуары, 6, Messersmith Papers.
  
  3 “От лопаток”: Мессерсмит Халлу, 11 июля 1933 года, Messersmith Papers.
  
  4 “Я хотел бы, чтобы это было так”: Мессерсмит Филлипсу, 26 июня 1933 года, Messersmith Papers.
  
  5 День инаугурации в 1933 году: Двадцатая поправка, принятая в 1933 году, перенесла дату инаугурации с 4 марта на ставшее привычным 20 января - мера, призванная сократить время, в течение которого уходящий президент будет "хромой уткой".
  
  6 Невероятно, новый посол: более подробную информацию о доставке автомобиля Додда, чем вам когда-либо понадобится, смотрите в письме Говарда Файфа Гарри А. Хейвенсу от 8 июля 1933 года; Герберта К. Хенгстлера Додду от 10 июля 1933 года; и Пола Т. Калбертсона Додду от 19 июня 1933 года, все во вставке 40, Документы У. Э. Додда.
  
  
  ЧАСТЬ I: В ЛЕС
  
  
  Глава 1: Способы побега
  
  
  1 Телефонный звонок: Додд, Дневник, 3.
  
  2 Додду также принадлежали: “Сельскохозяйственные орудия” и Обзор, вставка 59, W. E. Dodd Papers.
  
  3 “Плоды так прекрасны”: Уильям Э. Додд Марте Додд, 15 октября 1926 г., вставка 2, Документы Марты Додд.
  
  4 “внезапный сюрприз”: Додд Уэстморленду Дэвису, 22 июня 1933 года, вставка 40, Документы У. Э. Додда.
  
  5 он умолял о жаре: Додд Лестеру С. Райсу, 31 октября 1932 г., вставка 39, Документы У. Э. Додда.
  
  6 “смущающий”: Додд Чарльзу Э. Мерриаму, 27 августа 1932 г., вставка 39, Документы У. Э. Додда.
  
  7 “суровых мужчин”: Бейли, 6.
  
  8 “Монах Додд”: Даллек, 6.
  
  9 Другие ученики потворствовали этому: Там же, 9.
  
  10 “Как беспомощен”: “Краткая заметка”, 6, Вставка 58, Документы У. Э. Додда.
  
  11 “Там было слишком много”: Там же, 7.
  
  12 на "Рэндольф-Мэйкон": Бейли, 35-36; Даллек, 31-32.
  
  13 октября 1912 года: Даллек, 70 лет; Додд - миссис Додд, 26 марта 1930 года, Вставка 2, Документы Марты Додд.
  
  В этом письме к своей жене, написанном в одну прекрасную ночь, находясь на своей ферме, Додд писал: “Я сижу за обеденным столом в повседневной одежде, старом красном свитере и легких тапочках, а в камине большое дубовое полено и слой горячих углей глубиной в три дюйма, окруженный белой золой. Старые андироны (‘огненные псы’ на языке моего детства) откидывают свои массивные черные головы назад, удовлетворенно созерцая свою эффективную службу — старый камин из красного кирпича, величественный, как Джордж Вашингтон и восемнадцатый век, когда у мужчин было время вести себя достойно ”.
  
  14 Додд также обнаружил: Бейли, 97-99; Даллек, 88-89.
  
  15 Он все больше и больше размышлял: Додд Уильяму Додду-младшему, 9 декабря 1932 г., вставка 39, Документы У. Э. Додда.
  
  16 “Это столбы”: Там же.
  
  17 “Что касается высокой дипломатии”: Додд миссис Додд, 25 марта 1933 г., Вставка 40, Документы У. Э. Додда.
  
  18 Халл был высоким и седовласым: Мессерсмит, “Корделл Халл и мои личные отношения с ним”, 7, неопубликованные мемуары, Messersmith Papers.
  
  Мессерсмит пишет: “Когда я услышал эти сильные выражения от этого человека, выглядевшего свято и который во многих отношениях был святым, я чуть не провалился сквозь пол от удивления”. См. также Graebner, 193; Weil, 76-77, 87; и, конечно, собственные мемуары .
  
  Один из запоминающихся афоризмов Халла, адресованный Гитлеру и его союзникам в преддверии войны, звучал так: “Когда ты соревнуешься в писании со скунсом, убедись, что у тебя много мочи”. Weil, 77.
  
  19 “После значительного изучения”: Додд, карманный дневник, 2 марта 1933 г., Вставка 58, Документы У. Э. Додда.
  
  
  Глава 2: Эта вакансия в Берлине
  
  
  1 Никто не хотел этой работы: Ноукс и Придэм, 180; Руп, 84-86; Уитон, 428; Лэдд, 123; Эванс, Пауэр, 11; Штакельберг и Винкль, 132; Уайз, Слуга , 177.
  
  2 “Это не только потому”: Рузвельт, Личные письма, 337-38.
  
  3 Кокс сказал "нет".: Там же, 338.
  
  4 Рузвельт отложил этот вопрос в сторону: Даллек, 187-89; Флинн, 148.
  
  5 “Ты знаешь, Джимми”: Варбург, 124.
  
  6 “ПРОГРАММА РУЗВЕЛЬТА СОКРАЩАЕТСЯ”: "Нью-Йорк таймс" , 8 июня 1933 года.
  
  7 Таким он теперь оказался: Даллек, 187.
  
  8 В среду, 7 июня: Там же, 189.
  
  9 Опросов показали: Херцштейн, 77.
  
  10 Секретарь Ропер верил: Ропер, 335.
  
  11 “Я хочу знать”: Додд, Дневник, 3.
  
  12 Рузвельт дал ему два часа: там же, 3.
  
  13 Его жена Мэтти поняла: миссис Додд Уильяму Додду-младшему, 19 апреля 1933 года, Вставка 1, Документы Марты Додд.
  
  14 “Здесь нет места”: Додд миссис Додд, 25 марта 1933 г., Вставка 40, Документы У. Э. Додда.
  
  15 Даже если бы он присутствовал: Мессерсмит, “Корделл Халл и мои личные отношения”, 17, неопубликованные мемуары, Документы Мессерсмита.
  
  Мессерсмит писал: “Как государственный секретарь, он должен был иметь действительно решающий голос при определении того, кто занимал основные, а также второстепенные должности главы миссии”. Вместо этого, писал Мессерсмит, Халл отрекся от престола и дал Рузвельту свободу действий. “Некоторые из нас всегда чувствовали, что некоторых наиболее неудачных назначений, которые были сделаны в то время, когда мистер Халл был секретарем, можно было бы избежать, если бы мистер Халл напрямую вмешался в это дело”.
  
  16 “выходи за рамки”: Халл, Мемуары, 182.
  
  17 “Телефонная книга Додда”: Флинн, 148. См. Также письмо Марты Додд Флинну, 17 октября 1947 г.; "Нью-Йорк таймс" , 2 ноября 1947 г.; и "Нью-Йорк Геральд Трибюн" , 9 ноября 1947 г., все во вставке 13, Документы Марты Додд.
  
  18 “Мое дорогое дитя”: Додд Марте, 16 декабря 1928 г., вставка 2, Документы Марты Додд.
  
  
  Глава 3: Выбор
  
  
  1 “Уильям - прекрасный учитель”: Додд миссис Додд, 20 апреля 1933 года, Вставка 2, Документы Марты Додд.
  
  2 “Так никогда не пойдет”: Додд миссис Додд и Марте Додд, 13 апреля 1933 года, Вставка 2, Документы Марты Додд.
  
  3 Ее самое первое слово: “Детская книжка”, 1908–ок. 1916, Вставка 1, документы Марты Додд.
  
  4 апреля 1930 года: Chicago Daily Tribune , 25 апреля 1930 года.
  
  5 “Я ничего не хочу от жизни”: У. Л. Ривер Марте Додд, ок. 1927, Вставка 8, Документы Марты Додд.
  
  6 “нежные поцелуи”: Джеймс Бернхэм Марте Додд, н.э., Вставка 4, Документы Марты Додд.
  
  7 “Его лицо гладко выбрито”.: Цинциннати Таймс-Стар, Нью-Йорк, но, скорее всего, 13 января 1932 года, вставка 8, документы Марты Додд.
  
  8 “Это была боль и сладость”: Марта Бассетту, 19 февраля 1976 г., Вставка 8, Документы Марты Додд.
  
  9 “Как это было весело”: Бассетт Марте, 19 сентября 1931 г., вставка 8, Документы Марты Додд.
  
  Я люблю эти письма во многом потому, что они так полны прозы Джимми Стюарта. В этом письме Бассетт использует приветствие “Honeybuncha mia”. Его первая строчка гласит: “Сегодня утром я получил от тебя потрясающее любовное письмо”. И лично я прекрасно провел время, читая все эти письма. Снова процитирую Бассетта: “Да, можете не сомневаться, у меня есть”.
  
  10 “Никогда ни до, ни после”: Марта Бассетту, 1 ноября (“более или менее”, - пишет она), 1971, Вставка 8, Документы Марты Додд.
  
  11 “Либо ты любишь меня”: Бассетт Марте, 21 февраля 1932 г., вставка 8, Документы Марты Додд.
  
  К этому моменту ситуация становится немного напряженной. Бассетт начинает это письмо с более трезвого “Марта, дорогая”. Дни “honeybuncha-mia” прошли.
  
  Три дня спустя (Бассетт Марте, 24 февраля 1932 г.) он попытался снова: “Конечно, ты не можешь чувствовать себя обязанной пойти дальше и выйти замуж за кого-то, кого ты не любишь, только из-за ошибочного обещания, когда мы оба знаем, как глубоко и безвозвратно мы связаны друг с другом”.
  
  Он начал это письмо с приветствия: “Дражайшая из женщин”. Вместо обратного адреса он написал: “Банк”.
  
  Честно говоря, мы, мужчины, можем быть такими глухими к звукам.
  
  12 “Я отчаянно любила”: Марта Бассетту, 19 февраля 1976, Вставка 8, Документы Марты Додд.
  
  13 Это было достаточно плохо: Ibid.
  
  14 “проявите некоторую нервозность”: там же.
  
  15 Позже она призналась: Марта Бассетту, 1 ноября 1976, Вставка 8, Документы Марты Додд.
  
  16 “Это было для меня”: Там же.
  
  17 “флирт”: там же.
  
  18 “Я люблю тебя без слов”: Карл Сэндберг Марте, н.д., Вставка 63, Документы У. Э. Додда.
  
  19 “Я была занята”: Марта Бассетту, 1 ноября 1971, Вставка 8, Документы Марты Додд. Приветствие в этом письме - “Мой дорогой бывший”.
  
  20 “Знаете ли вы на самом деле”: Марта Бассетту, 19 февраля 1976 г., вставка 8, Документы Марты Додд.
  
  21 “Мне пришлось выбирать”: Там же.
  
  
  Глава 4: Ужас
  
  
  1 Рузвельт, улыбающийся и жизнерадостный: Додд, Дневник, 4-5.
  
  2 “Но наш народ имеет право”: там же, 5.
  
  3 Для Рузвельта это была опасная почва: Брейтман и Краут, 18, 92; Уайз, слуга, 180; Чернов, 388; Урофски, 271.
  
  4 Даже американские евреи: Урофски, 256; Мудрые, трудные годы , 238-39; Мудрый, слуга , 226.
  
  5 “Если он откажется [так в оригинале] видеть меня”: Мудрые, личные письма, 221.
  
  6 С другой стороны: Чернов, 372-73; Лео Вормсер - Додду, 30 октября 1933 г., вставка 43, Документы У. Э. Додда.
  
  7 Как писал Рон Чернов: Чернов, 373.
  
  8 В начале июня 1933 года: Цитируется в Breitman and Kraut, 227.
  
  9 опрос фортуны: Там же, 230.
  
  10 В администрации Рузвельта: Там же., 12-15.
  
  11 “мой маленький еврейский друг”: Филлипс, дневник, 20 апреля 1935 года.
  
  12 “Это место кишит евреями”: Филлипс, Дневник, 10 августа 1936; Брейтман и Краут, 36-37.
  
  Брейтман и Краут довольно прямолинейны в своем описании Филлипса. Они пишут на странице 36: “Филлипс ненавидел евреев”.
  
  13 “жидов”: Геллман, 37.
  
  14 “Они отвратительные неамериканцы”: Брейтман и Краут, 32 года.
  
  15 “пыль, дым, грязь, евреи”: Геллман, 37.
  
  16 “Во всем нашем дневном путешествии”: Карр, дневник, 22 февраля 1934 г., Документы Карра.
  
  17 “Как это отличается от еврейской атмосферы”: Там же, 23 февраля 1934 года.
  
  18 “антисемит и обманщик”: Брейтман и Краут, 36 лет.
  
  19 “вероятно, станет публичным обвинением”: Уилбур Карр предлагает подробное, бескровное обсуждение “пункта LPC” и других иммиграционных правил в своем меморандуме “Проблема иностранцев, ищущих освобождения от преследований в Германии”, датированном 20 апреля 1933 года, Документы Карра.
  
  20 “Это кажется довольно нелепым”: Вольф, 89.
  
  Обвинения предъявлены 21 еврейскому активисту: Брейтману и Крауту - по 15.
  
  22 “почти непреодолимое препятствие”: Проскауэр Филлипсу, 18 июля 1933 г., том 17, стр. 35, Архивы Холокоста .
  
  23 “Консул”, - ответил Филлипс: Филлипс Проскауэру, 5 августа 1933 г., том 17, стр. 40, Архивы Холокоста .
  
  Обмен письмами между Филлипсом и Проскауэром, страницы 32-46, делает чтение увлекательным как для того, что сказано, так и для того, что не сказано. С одной стороны, используя статистику и бесстрастную прозу, Филлипс, который, как мы видели, не любил евреев. На другом был Проскауэр, судья, чья тщательная проза, кажется, явно маскирует крик боли.
  
  24 Один результат, по словам Проскауэра: Диппель, 114; Проскауэр Филлипсу, 18 июля 1933 г., том 17, стр. 36, Архивы Холокоста .
  
  Проскауэр говорит Филлипсу: “Хорошо известный факт, что за последние годы было выдано лишь незначительное количество виз по квоте США, и считается, что они, скорее всего, будут выданы кому угодно, кроме родственников граждан США, предотвратил подачу заявлений немецкими евреями, которые заранее считались бесполезными ...”
  
  25 Это была ссора: Брейтман и Краут, 14.
  
  26 “Немецкие власти”: Додд, Дневник, 5.
  
  27 Додд настаивал: Там же.
  
  28 “Вы совершенно правы”: Там же.
  
  29 Здесь, в Государственном департаменте: Даллек, 191; Стиллер, 33, 36-37; Кершоу, Высокомерие , 473-74.
  
  30 “Джордж на сорока страницах”: Стиллер, 5.
  
  Джей Пьерпонт Моффат, глава отдела по связям с Западной Европой, оставил следующую запись в своем дневнике за 6 и 7 октября 1934 года: “Субботний день был холодным и дождливым, я сидел дома и перечитывал четыре последних личных письма Мессерсмита (это не похоже на дневную работу, но на это ушло почти два часа) ....”
  
  31 “вероятно, когда-либо существовал”: Мессерсмит Халлу, 12 мая 1933 года, Messersmith Papers.
  
  32 “Ответственность уже изменилась”: там же, 15. См. Также сообщение Мессерсмита Халлу от 19 июня 1933 года, Messersmith Papers.
  
  В своей депеше от 19 июня Мессерсмит писал: “Первичные лидеры под отрезвляющим влиянием ответственности стали неуклонно более умеренными практически во всех своих взглядах и многими способами пытались претворить эту умеренность в действия”.
  
  33 “Я пытался указать”: Мессерсмит Филлипсу, 26 июня 1933 года, Messersmith Papers.
  
  34 “Приятный, интересный человек”: дневник, 15 июня 1933 года, Документы Карра.
  
  35 отвращение к евреям: Вайль, 41.
  
  36 “Он чрезвычайно уверен в своем мнении”: Моффат, дневник, 15 июня 1933 года.
  
  37 Заместитель госсекретаря Филлипс вырос: Филлипс, “Воспоминания",” 3, 50, 65, 66, 99; Филлипс, Предприятия, 4, 5, 183.
  
  В “Воспоминаниях”, транскрипции интервью по устной истории, Филлипс (на страницах 2-3) заявил: “Бостон, в котором я вырос, был ограничен друзьями, которые жили на холме и в районе Бэк-Бэй. Сообщество было эгоцентричным — мы жили в окружении двоюродных братьев, дядей и тетей, и у нас не было стимула обсуждать национальные или мировые дела .... Я должен сказать, что это было очень приятное место для взросления, но это была очень легкая и снисходительная жизнь. Мы не видели никаких признаков бедности .... На самом деле мы были на своего рода острове благополучия....”
  
  38 “Все они чувствовали, что принадлежат”: Вейл, 47.
  
  39 “Я сожалею”: Додд Джону Д. Додду, 12 июня 1933 г., вставка 2, Документы Марты Додд.
  
  40 “эта великая честь от округа Колумбия”: Джон Д. Додд - Додду, 15 июня 1933 г., вставка 2, документы Марты Додд.
  
  41 “Довольно печальный день”: Додд, Дневник, 8.
  
  42 Додд боялся: Даллек, 194; Флойд Блэр Джею Пьерпонту Моффату, 28 июня 1933 г., вставка 40, Документы У. Э. Додда.
  
  43 Письмо известного активиста еврейской благотворительной организации Джорджа Гордона Баттла Додду, 1 июля 1933 г., вставка 40, Документы У. Э. Додда. Смотрите также телеграмму, адресованную Баттлу Додду, 1 июля 1933 года, вставка 40.
  
  44 “Было много разговоров”: Додд, Дневник, 9.
  
  45 “На полтора часа”: Там же.
  
  46 Во время этой встречи: Чернов, 374-75, 388.
  
  47 “Я настоял на том, чтобы правительство”: Додд, Дневник, 9.
  
  48 Новость была унизительной.: Там же, 10.
  
  49 “нельзя позволять евреям доминировать”: там же, 10.
  
  50 “Евреи после победы в войне”: Крейн Додду, 14 июня 1933 г., вставка 40, Документы У. Э. Додда.
  
  51 Додд частично воспринял идею Крейна: Додд Крейну, 16 сентября 1933 г., вставка 40, Документы У. Э. Додда.
  
  52 “Пусть Гитлер поступает по-своему”.: Додд, Дневник, 11.
  
  53 Дюжина или около того репортеров: Там же, 11.
  
  54 К этому моменту он уже начал: Там же, 7.
  
  55 “непропорционально много печали”: Додд, Embassy Eyes , 17.
  
  
  Глава 5: Первая ночь
  
  
  1 Марта продолжала плакать: Додд, Глаза посольства , 17-18.
  
  2 Она видела в Гитлере “клоуна”: там же, 10.
  
  3 Будучи студентом Чикагского университета: Там же, 5.
  
  4 “Я был немного антисемитом”: там же, 5.
  
  5 Согласно одному опросу: Брейтману и Крауту по 88.
  
  6 Опрос, проведенный десятилетия спустя: Антидиффамационная лига, 2009, ADL.org.
  
  7 “чародейка”: Ванден Хойвел, 225.
  
  8 “Личность - это все”: Сэндберг, Вставка 63, Документы У. Э. Додда.
  
  9 “уступай дорогу каждому зову”: Там же.
  
  10 “выясните, что это за человек Гитлер”: Додд, Глаза посольства, 16-17.
  
  11 Торнтон Уайлдер также предложил: Уайлдер Марте, н.д., Вставка 63, Документы У. Э. Додда.
  
  В одном письме, датированном 15 сентября 1933 года, Уайлдер писал: “Я вижу полет самолета” — здесь очевидная ссылка на ухаживание за ней в воздухе Эрнста Удета, летчика-аса Первой мировой войны и воздушного авантюриста — “и танцы за чаем, и кинозвезд; и оживленную (скоро осень) прогулку в самом осеннем из всех великих парков. Но я не могу понять, на что ты похож, когда ты один — или только наедине с семьей — или наедине с пишущей машинкой. Твои письма настолько жизнерадостны, что они заслоняют мой мысленный взор от всего остального ”.
  
  Он открывает свои письма к ней, по-разному, словами “Дорогая Марти”, “Дорогой красавчик”, “Дорогая Марти-Красавица”.
  
  “Мы ругаемся, - писал он в апреле 1935 года, - мы оба, нелепые, раздражающие ругательства, и должны были стать друзьями”.
  
  12 Марта сохранила фотографию: Брайсак, 142 года.
  
  13 “полдюжины или больше”: Мудрый, слуга, 191-92.
  
  14 “Он был самым дружелюбным”: Там же.
  
  15 “Нельзя написать всю правду”: Там же.
  
  16 “несправедливо во многих отношениях”: Додд, Дневник, 241.
  
  17 Его дочь Марта: Додд, "Глаза посольства", 12.
  
  18 Он сказал другу: Бейли, 150.
  
  19 Додд предположил: Додд, Глаза посольства , 20.
  
  20 Тем временем Додд задавал вопросы: Там же, 20; Додд, Дневник , 12.
  
  21 Он был жестким и высокомерным: Додд, Глаза посольства, 20-21.
  
  22 “очень холерический темперамент”: Мессерсмит, “Некоторые наблюдения по поводу назначения доктора Уильяма Додда послом в Берлин”, неопубликованные мемуары, 8, Messersmith Papers.
  
  23 “сдержанный, вежливый и определенно снисходительный”: Додд, Embassy Eyes, 20.
  
  24 “подобные которым”: Там же, 21.
  
  25 Миссис Додд—Мэтти: Там же, 21.
  
  26 “сухой, протяжный, острый человек”: Брейтман и Краут, 40 лет.
  
  27 “Мне нравился Додд”: Мессерсмит, “Некоторые наблюдения по поводу назначения доктора Уильяма Додда послом в Берлин”, неопубликованные мемуары, 3, Messersmith Papers.
  
  28 “прекрасный пример”: Фромм, 121.
  
  29 “выглядит как ученый”: там же, 120.
  
  30 “ясен и способен”: Брайсак, 141.
  
  31 “женщина, которая серьезно заинтересована”: Там же.
  
  32 “Меня к ней сразу потянуло”: Неопубликованные мемуары, 3, Вставка 13, Документы Марты Додд.
  
  33 Она нашла длинные прямые бульвары: Хотя мне следовало бы отметить каждую мелочь в этом довольно длинном абзаце, откровенно говоря, это было бы слишком утомительно и имело бы ограниченную ценность. Итак, позвольте мне отсылать читателя к нескольким источникам, которые дали мне яркое представление о старом Берлине: Лэдд, Призраки Берлина; Фридрих, Перед потопом; Ричи, Метрополис Фауста; Джилл, Танец между языками пламени . Необычный взгляд на ночную жизнь Берлина можно найти в книге Гордона "Сладострастная паника " . Также я призываю всех, кто жаждет еще больше узнать о Берлине, посетить его YouTube.com и поискать “Симфонию великого города”. Вы будете в восторге.
  
  34 “Колокола на трамваях”: Каес и др., 560-62.
  
  35 “О, я думал, он сгорел дотла!”: Додд, Embassy Eyes, 22.
  
  36 “Ш-ш-ш! Юная леди”: Там же, 22.
  
  37 Грета Гарбо однажды была гостьей: Крюдер, 26 лет.
  
  “Культурная история” отеля Esplanade, созданная Крудером, включает в себя ряд фотографий отеля до и сразу после Второй мировой войны, а также в его нынешнем воплощении в виде артефакта, спрятанного за стеклянной стеной. Подробнее об этом, пожалуйста, прочтите мое эссе по первоисточнику (стр. 367-75).
  
  38 императорский люкс: Додд, Embassy Eyes, 22; конкретные номера комнат см. в письме отеля Esplanade Джорджу Гордону от 6 июля 1933 года, вставка 40, Документы У. Э. Додда.
  
  39 “что там едва хватало места”: Додд, Глаза посольства , 22.
  
  40 “скромные покои”: Мессерсмит, “Некоторые замечания по поводу назначения доктора Уильяма Додда послом в Берлин”, неопубликованные мемуары, 2, Messersmith Papers.
  
  41 Семья поселилась по адресу: Додд, Посольские глаза, 22-23.
  
  42 Позже тем же вечером: Там же, 23-24.
  
  43 “В Тиргартене”: Каэс и др., 425.
  
  44 “Я уверен, что это было”: Додд, Embassy Eyes , 23.
  
  45 “Я чувствовал, что пресса сильно оклеветала”: Там же, 24.
  
  
  
  ЧАСТЬ II: ДОМАШНЯЯ ОХОТА В ТРЕТЬЕМ РЕЙХЕ
  
  
  Глава 6: Соблазнение
  
  
  1 “Немного пухленький”: Додд, Embassy Eyes , 24.
  
  2 “дракон из Чикаго“: Шульц, "Дракон”, 113.
  
  3 Открытие одного такого лагеря: Штакельберг и Винкль, 145. О “диких” лагерях, KZS и тому подобном см. Krausnick et al., 400, 410, 419;
  
  Richie, 412; Fritzsche, 43; Fest, 115–16; Kershaw, Hubris , 462, 464; Deschner, 79. По состоянию на 31 июля 1933 года около 26 789 человек содержались под стражей в целях защиты, согласно Krausnick et al., 410.
  
  4 “Я не верил всем ее рассказам”: Додд, Embassy Eyes , 24.
  
  5 “Какая юная, беззаботная”: де Джонж, 140.
  
  6 Через несколько дней она нашла себя: Додд, Глаза посольства, 24.
  
  7 “их забавные чопорные танцы”: там же, 24.
  
  8 “не были ворами”: там же, 25.
  
  9 the Berliner Schnauze: Jelavich, 31.
  
  10 “Я не еврей”: Грюнбергер, 371; де Йонге, 161; подробнее о Финке см. Елавич, 236-41, 248.
  
  11 “Солнце светит”: Ишервуд, Берлинские рассказы, 207.
  
  Нельзя достаточно сказать, что кажущаяся нормальность Германии в этот период была глубоко соблазнительной для посторонних. Анджела Шварц в своей статье “Британские гости в национал-социалистической Германии” пишет, что “значительное число британских путешественников пришли к выводу после экскурсии по Третьему рейху, возможно, даже организованной властями, что в Германии все было настолько тихо и мирно, насколько это возможно”. Schwarz, 497.
  
  12 Gleichschaltung — что означает “координация”: Орлоу, 29; Баллок, 149; Кершоу, Высокомерие, 479; Хьюз и Манн, 81; Джилл, 238.
  
  36-летний Энгельманн предлагает несколько иной перевод: “приведение в соответствие”. Орлоу в своей Истории нацистской партии отмечает, что буквальный перевод - “переключать на равных”, физический термин, который “первоначально обозначал координацию различных типов электрического тока”. Орлов, 29.
  
  13 “самокоординированность”: Кершоу, Высокомерие , 481; Гизевиус, 96; Геллати, Гестапо , 11, 137.
  
  14 Gerda Laufer: Gellately, Gestapo , 97.
  
  15 монет, придуманных служащим почтового отделения: Кранкшоу, 15.
  
  16 Одно исследование нацистских архивов: цитируется в Gellately, Гестапо , 146.
  
  17 октября 1933 года: Геллатно, Гестапо , 137-38.
  
  18 “мы живем в настоящее время”: там же, 139.
  
  В гестапо не было ничего смешного, но это не помешало берлинцам тихо—очень тихо — придумывать шутки об агентстве и обмениваться ими. Вот одно из них: “Однажды на бельгийском пограничном переходе появляется огромное количество кроликов и заявляет, что они политические беженцы. ”Гестапо хочет арестовать всех жирафов как врагов государства".—"Но вы не жирафы!"—"Мы это знаем, но попробуйте объяснить это гестапо!" Эванс, Пауэр, 106.
  
  19 только около 1 процента: Диппел, xviii; Джилл, 238.
  
  Кершоу в своем "Популярном мнении и политическом инакомыслии" приводит статистику, которая показывает, что 70,9 процента евреев Германии жили в городах с населением более 100 000 человек. В Баварии этот процент составлял 49,5. “Одно из следствий этого очевидно”, - пишет он: “население больших районов Баварии не имело никаких контактов с евреями или, в лучшем случае, было минимальным. Поэтому для очень многих еврейский вопрос мог иметь не более чем абстрактное значение”. Кершоу, Общественное мнение , 226-27.
  
  20 около десяти тысяч мигрантов: Диппел, 114.
  
  21 “Вряд ли кто-нибудь думал”: Цукмайер, 320.
  
  22 “Было легко успокоиться”: Диппел, 153.
  
  23 Салют, он написал: Мессерсмит Халлу, 8 августа 1933 года, "Мессерсмит Пейперс".
  
  24 “Мне действительно очень повезло”: там же, 4.
  
  25 Додд шутливо отсалютовал ему: Марта Торнтону Уайлдеру, 25 сентября 1933 года, Документы Уайлдера.
  
  26 “Ты помнишь нашу поездку на велосипеде”: Джордж Бассет Робертс Марте, 22 октября 1971 года, Вставка 8, Документы Марты Додд.
  
  27 “У тебя это было”: Там же.
  
  28 “Моей очаровательной и прелестной бывшей жене”: Джордж Бассет Робертс Марте, н.д., Вставка 8, Документы Марты Додд.
  
  29 “Я совсем не уверен”: Джордж Бассет Робертс Марте, 22 октября 1971 г., вставка 8, Документы Марты Додд.
  
  30 Выпускник Гарварда: Конради, 22.
  
  
  Глава 7: Скрытый конфликт
  
  
  1 “самый красивый парк”: Додд Р. Уолтону Муру, 22 марта 1936 года, 124.621 / 338, государственный /десятичный.
  
  2 “Твоя фотография”: Филлипс Додду, 31 июля 1933 года, Вставка 42, Документы У. Э. Додда.
  
  3 “валялся в сточной канаве”: Марта Торнтону Уайлдеру, 25 сентября 1933 года, Документы Уайлдера.
  
  4 “Гордон - трудолюбивый карьерист”: Додд, Дневник, 16.
  
  5 “приезжайте в Германию, чтобы исправить ошибки”: там же, 13.
  
  6 В свой первый полный день в Берлине: Фридлендер, 496.
  
  7 Он также узнал, что посох: Додд Халлу, 17 июля 1933 года, 124.626/95, Государственная /десятичная дробь.
  
  8 Теперь генеральный консул отправил: Например, Мессерсмита в Халл, 15 июля 1933 года, 125.1956/221, штат /десятичная дробь.
  
  9 В примечаниях к отчету о персонале: Додд, Меморандум, 1933, Вставка 40 (1933-C), Документы У. Э. Додда.
  
  10 “Евангельские христиане”: "Нью-Йорк Таймс" , 1 июля 1933 года.
  
  11 Он также признал: Краткое описание конфликта между Гитлером и Р.Х. М. см. Эванс, "Власть", 20-26; Кершоу, "Высокомерие", 505-7; и Уилер-Беннет, "Немезида", 307-11.
  
  12 по общему признанию гомосексуалист: R öhm был разоблачен, когда были обнародованы его письма медицинскому исследователю. В одном из писем он написал: “Я не делаю секрета из своих склонностей”, и признал, что нацистской партии нужно было “привыкнуть к этой моей преступной особенности”. Он также написал: “Сегодня все женщины для меня отвратительны, особенно те, которые преследуют меня своей любовью”.
  
  Хэнкок, 625-29.
  
  13 “подростки в большой игре”: Додд Ньютону Бейкеру, 12 августа 1933 г., вставка 40, Документы У. Э. Додда.
  
  14 “Эти люди хотят прекратить все еврейские преследования”: Там же.
  
  15 “его лицо”, - написала она: Додд, Глаза посольства , 247.
  
  16 “он пытался обучать нацистов”: Хайнеман, 66.
  
  17 “Он всегда верил”: Там же, 82.
  
  18 “самый приятный”: Додд, Дневник, 13.
  
  19 “Гитлер подчинится”: Додд Ньютону Бейкеру, 12 августа 1933 г., вставка 40, Документы У. Э. Додда.
  
  20 “Не исключено, что [Цукерман]”: Мессерсмит Халлу, 9 августа 1933 г., Messersmith Papers.
  
  21 Мессерсмит добавил: “Интересно отметить”: Там же, 4.
  
  22 “Это было любимым занятием людей из СА”: Мессерсмит Халлу, 26 июля 1933 года, Messersmith Papers.
  
  23 “неточно и преувеличено”: Мессерсмит, “Атака на Кальтенборн”, неопубликованные мемуары, 2, Messersmith Papers.
  
  24 “был немцем по происхождению”: там же.
  
  25 “чтобы повлиять на американцев, прибывающих в Германию”: Мессерсмит Халлу, 26 сентября 1933 г., стр. 1, Messersmith Papers.
  
  26 Он увидел доказательства этого: Там же, 3.
  
  27 “что, если американцы в Германии”: Там же, 3.
  
  28 “Тот факт, что евреям разрешено”: Там же, 7-8.
  
  29 “Американцы приезжают в Германию”: там же, 15.
  
  
  Глава 8: Встреча с Путци
  
  
  1 Она также стала постоянной: Додд, Embassy Eyes , 100.
  
  2 “Все остальные в ресторане”: Ишервуд, Берлинские истории, 204.
  
  3 “хорошенькая, жизнерадостная”: Ширер, Берлинский дневник, 34.
  
  4 В этом новом мире: во время моего исследования меня поразило, в какой степени мои ключевые герои сохранили визитные карточки, которые они получили во время своих дней в Берлине. Карточки Марты — десятки карточек — можно найти во вставке 1, файл 2, ее документов в Библиотеке Конгресса. Арман Берар, ее будущий возлюбленный, подвергавшийся жестокому обращению, написал на одной из своих открыток: “Напрасно звонил тебе / и пришел напрасно”. Хорошая подруга Марты, Эльмина Рангабе, загадочно написала: “Успокойся, душа моя, успокойся; руки, которые ты носишь, хрупкие”, - из книги А. Э. Хаусмана "Парень из Шропшира" . Она вычеркнула Рангабе, чтобы указать на близость.
  
  5 “Если у вас нет более важных дел”: Там же.
  
  6 “роскошное и довольно пьяное дело”: Додд, Embassy Eyes, 25.
  
  7 “сенсационным образом”: там же, 25.
  
  8 “в высшей степени неуклюжий на вид”: Далли, 156.
  
  9 “инстинктивная неприязнь”: Мессерсмит, “Доктор Ханфштенгль”, неопубликованные мемуары, 1, Messersmith Papers.
  
  10 “Он абсолютно неискренен”: Мессерсмит Джею Пьерпонту Моффату, 13 июня 1934 года, Messersmith Papers.
  
  11 “изо всех сил старался быть сердечным”: Рейнольдс, 107.
  
  12 “Ты должен был знать Путци”: там же, 207.
  
  13 В Гарварде: Ханфштенгль, 27, 32; Конради, 20.
  
  14 Согласно одной истории, Ханфштенглю: Конради, 21 год.
  
  15 “Дядя Долф”: там же, 46.
  
  Эгон Ханфштенгль сказал лондонской газете Sunday Telegraph (27 февраля 2005 г.), что Гитлер был отличным товарищем для игр. “Я любил его. Он был самым изобретательным товарищем для игр, о котором только может мечтать ребенок. Моей любимой игрой с ним были поезда. Он ходил на четвереньках и притворялся туннелем или виадуком. Я был паровозом, едущим по рельсам под ним. Затем он издавал все звуки паровоза ”.
  
  16 “так откровенно заявляющий о своем обаянии”: Додд, Embassy Eyes , 26.
  
  17 “почти пугающих размеров”: Фромм, 90.
  
  18 “У него были мягкие, заискивающие манеры”: Додд, Embassy Eyes , 25-26.
  
  19 “Он мог истощить любого”: там же, 26
  
  20 “Он был скромным маленьким профессором истории на юге”: Hanfstaengl, 214.
  
  21 “Папа” Додд: Конради, 121.
  
  22 “Лучшее, что есть в Додде”: Ханфштенгль, 214.
  
  
  Глава 9: Смерть есть смерть
  
  
  1 Один из его главных источников: Маурер, Триумф, 218.
  
  2 Путци Ханфштенгль пытался подорвать: там же., 219.
  
  3 “Я был склонен считать его евреем”: Додд, Embassy Eyes, 39.
  
  4 “Без всякой цели”: Маурер, Триумф , 224.
  
  5 “почти так же неистово”: Додд, Дневник, 24.
  
  6 Шеф гестапо Рудольф Дильс чувствовал себя вынужденным: Мессерсмит, “Некоторые наблюдения о моих отношениях с прессой”, неопубликованные мемуары, 20, Messersmith Papers.
  
  7 “праведное негодование народа”: Маурер, Триумф, 225-26.
  
  8 “один из самых трудных разговоров”: Мессерсмит, “Некоторые наблюдения за моими отношениями с прессой”, неопубликованные мемуары, 21, Messersmith Papers.
  
  9 “Если бы тебя не трогали”: Маурер, жена журналиста, 308.
  
  10 “так до конца и не простил своего отца”: Додд, Embassy Eyes, 39.
  
  11 “возможно, выдающийся химик”: Додд, Дневник, 17.
  
  12 C × t = k: Смотрите “Фриц Хабер”, JewishVirtualLibrary.org .
  
  13 На личном уровне: Стерн, 121. Также смотрите “Фриц Хабер”, NobelPrize.org .
  
  14 “В этом глубоком унынии”: там же, 53.
  
  15 “дрожал с головы до ног”: Меморандум, 14 сентября 1933 г., вставка 59, Документы У. Э. Додда.
  
  16 “самая печальная история еврейских преследований”: Додд, Дневник, 17.
  
  17 “Он пожелал узнать о возможностях”: Там же, 17.
  
  18 “Вы знаете, что квота уже заполнена”: Додд Айседоре Любин, 5 августа 1933 г., вставка 41, Документы У. Э. Додда.
  
  19 “Появляется посол”: Д. У. Маккормак Айседоре Любин, 23 августа 1935 г., вставка 41, Документы У. Э. Додда.
  
  20 Он уехал в Англию: Горан, 169, 171.
  
  21 Zyklon B: Stern, 135.
  
  22 “Как бы я хотел”: Стивен С. Уайз - Додду, 28 июля 1933 г., вставка 43, Документы У. Э. Додда.
  
  23 Додду “лгут”: Мудрые, личные письма , 223.
  
  24 “множество источников информации”: Додд Стивену С. Уайзу, 1 августа 1933 г., вставка 43, Документы У. Э. Додда.
  
  25 “скажи ему правду”: Мудрые, личные письма, 224.
  
  26 “Меня могли бы узнать”: Мудрые, трудные годы, 254.
  
  27 “Можно сказать коротко”: Мессерсмит Халлу, 24 августа 1933 г., Messersmith Papers.
  
  28 “По сути, я верю”: Додд Рузвельту, 12 августа 1933 г., вставка 42, Документы У. Э. Додда.
  
  
  Глава 10: Тиргартенштрассе, 27а
  
  
  1 Хотя он и поносил: Додд Уильяму Филлипсу, 13 ноября 1933, вставка 42.
  
  2 “Лично я предпочел бы”: Додд Сэму Д. Макрейнольдсу, 2 января 1934 г., вставка 42, Документы У. Э. Додда.
  
  3 Додды нашли много свойств: Додд, Глаза посольства , 32.
  
  4 “У нас одна из лучших резиденций”: Додд Рузвельту, 12 августа 1933 г., вставка 42, Документы У. Э. Додда.
  
  5 Деревьев и садов: В ходе моего исследования я имел удовольствие взять интервью у Джанны Сомми Панофски, невестки домовладельца Доддсов, которая предоставила мне подробные планы дома и ксерокопии нескольких фотографий его внешнего вида. К сожалению, она умерла до того, как я закончил эту книгу.
  
  6 “в два раза больше среднестатистической нью-йоркской квартиры”: Додд, Embassy Eyes , 33-34.
  
  7 “полностью выполненный из золота”: там же, 34.
  
  8 “Мы убеждены”: Додд миссис Альфред Панофски, письмо без даты, предоставлено Джанной Сомми Панофски.
  
  9 “Я люблю ходить туда”: Фромм, 215.
  
  10 “второй дом”: Фердинанд, 253.
  
  11 “Когда слуги скрылись из виду”: Там же, 253.
  
  12 “Если ты не попытаешься быть более осторожным”: Там же, 253.
  
  13 “Мы любим друг друга”: Марта Торнтону Уайлдеру, 25 сентября 1933 года, Документы Уайлдера.
  
  14 “невысокий, светловолосый, подобострастный”: Додд, "Глаза посольства", 147.
  
  15 “Теперь начинается хиджра”: Карл Сэндберг - Марте, н.э., Вставка 63, Документы У. Э. Додда.
  
  16 Сначала они путешествовали на машине: Додд, Дневник, 22-23; Додд, Глаза посольства, 27; Рейнольдс, 118.
  
  
  
  ЧАСТЬ III: ЛЮЦИФЕР В САДУ
  
  
  Глава 11: Странные существа
  
  
  1 “американский гражданин прекрасного типа”: Мессерсмит Халлу, 19 августа 1933 года, Messersmith Papers.
  
  2 “очень молодой, очень энергичный”: Мессерсмит Халлу, 25 августа 1933 года, Messersmith Papers.
  
  3 “признания в сожалении”: Додд, Дневник, 26-27.
  
  4 “Волнение народа”: Додд, Глаза посольства , 28.
  
  Подробности эпизода, описанного на этой и следующих страницах, можно найти в основном в мемуарах Марты, страницы 27-32, и в мемуарах Квентина Рейнольдса, страницы 118-21.
  
  Рассказ Марты немного отличается от рассказа Рейнольдса. Она утверждала, что Рейнольдс согласился написать рассказ по возвращении в Берлин, а не телеграфировать об этом напрямую из Нюрнберга, и что он исключит ее и Билла из аккаунта. Рейнольдс в более поздних мемуарах сообщил, что он действительно опустил упоминание о Доддсах, но написал рассказ еще в Нюрнберге и отправил его по почте, а не по телеграфу. Додд, "Глаза посольства", 29; Рейнольдс, 120.
  
  5 “невысокий, приземистый, бритоголовый хулиган”: Кершоу, "Высокомерие", 179.
  
  6 Геббельс улыбнулся: Одной из проблем нацистского преклонения перед арийским совершенством было то, что ни один из самых высокопоставленных руководителей режима не соответствовал высокому, светловолосому, голубоглазому образцу. Гитлер, когда не разглагольствовал, выглядел довольно прозаичным типом, менеджером среднего звена средних лет со странными усами, напоминавшими американского комического актера Чарли Чаплина. У Джи öринга был огромный избыточный вес, и он все чаще проявлял странные причуды нарциссизма, такие как покраска ногтей и смена формы по нескольку раз в день. Гиммлер выглядел как специалист в той области, в которой он работал до того, как его помазал Гитлер: разведение кур.
  
  Однако появление Геббельса стало самой большой проблемой. Он был усохшей фигурой с искалеченной ногой, чья внешность имела поразительное сходство с гротескно искаженными карикатурами, которые регулярно появлялись в нацистской литературе ненависти. Немного болтовни незаметно распространилось по Берлину: “Дорогой Боже, сделай меня слепым, / Чтобы я мог найти арийца Геббельса”. Галло, 29.
  
  7 “У молодежи светлые лица”: Марта Торнтону Уайлдеру, 14 декабря 1933 года, Документы Уайлдера.
  
  Многие люди придерживались схожих взглядов, по крайней мере, на раннем этапе. Меня особенно поразили наблюдения Марсдена Хартли, американского художника, живущего в Берлине, который 28 декабря 1933 года написал: “Действительно, захватывает дух, когда видишь, как молодежь здесь марширует и марширует, конечно, как обычно. Создается ощущение, что Германия всегда марширует — но О, каким здоровьем, энергией и физической подтянутостью они обладают”. Хартли, 11.
  
  8 “Я получил уклончивый ответ”: Додд, Дневник, 26.
  
  9 “очень приятно нетрадиционно”: там же, 25.
  
  
  Глава 12: Брут
  
  
  1 “Все было кончено”: Додд, Дневник, 30-31.
  
  2 “действительно поступаем неправильно”: эта цитата и другие подробности эпизода с Кальтенборном взяты из Мессерсмита, “Атака на Кальтенборна”, неопубликованные мемуары, Messersmith Papers; переписка Кальтенборна в его архиве в Историческом обществе Висконсина; и мемуары Кальтенборна, Пятьдесят сказочных лет .
  
  3 “Большего и ожидать нельзя”: Документы Кальтенборна.
  
  4 “иным образом пытался предотвратить недружественные демонстрации”: Додд, Дневник, 36.
  
  5 “Я пытался найти оправдания”: Додд, Embassy Eyes , 36.
  
  6 “Я чувствовал, что там было что-то благородное”: там же, 36-37.
  
  7 “и об этом сообщает пресса”: там же, 37.
  
  8 “И когда ты вернешься”: Маурер, Триумф , 226.
  
  9 “И ты тоже, Брут”: Мессерсмит, “Некоторые наблюдения за моими отношениями с прессой”, неопубликованные мемуары, 22, Messersmith Papers.
  
  10 Маурер “был на время”: Додд Уолтеру Лихтенштейну, 26 октября 1933 г., вставка 41, Документы У. Э. Додда.
  
  11 “Однако его переживания”: там же.
  
  12 “Нигде у меня не было таких прекрасных друзей”: Рейнольдс, жена журналиста , 309.
  
  13 “Арбитры протоколла”: Додд - Халлу, 19 октября 1933 г., вставка 41, Документы У. Э. Додда.
  
  14 “Итак, сегодня началось шоу”: Додд, Дневник , 33.
  
  15 “Хорошо, если в последнюю минуту”: Додд, Embassy Eyes, 236.
  
  16 “Вы, люди из дипломатического корпуса”: Додд Халлу, 17 февраля 1934 г. (неотправлено), вставка 44, Документы У. Э. Додда.
  
  17 “Мы просто не выдерживаем такого темпа”: Там же.
  
  18 “Заразительный и восхитительный”: Додд, Embassy Eyes, 233.
  
  19 “один из немногих людей”: там же, 233.
  
  20 Необычная газетная фотография: копию этого снимка можно найти в Dodd, Embassy Eyes , напротив страницы 118.
  
  21 “безусловно, выглядело кокетливо”: Шульц, “Стенограмма Сигрид Шульц -часть I”, 10, Вставка 2, Документы Шульца.
  
  22 “вы чувствовали, что могли бы находиться в одной комнате”: Шульц, Каталог мемуаров, фрагмент стенограммы, Вставка 2, Документы Шульца.
  
  23 “На меня всегда производилось довольно благоприятное впечатление”: Воспоминания Джона Кэмпбелла Уайта, Сборник устной истории, Колумбийский университет, 87-88.
  
  24 “в три раза больше”: Додд, Глаза посольства , 221.
  
  25 “Для иллюстрации”, - написал он: Додд Халлу, 19 октября 1933 г., вставка 41, Документы У. Э. Додда.
  
  26 “Но”, - поклялся он: Там же.
  
  27 Буфет посольства: Отчет почты посольства в Берлине (пересмотр), стр. 10, 124.62 / 162, Состояние /десятичная дробь.
  
  28 “Мы не будем использовать серебряные блюда”: Додд Халлу, 19 октября 1933 г., вставка 41, Документы У. Э. Додда.
  
  29 “Я никогда не смогу приспособиться”: Додд Карлу Сэндбергу, 21 ноября 1934 г., вставка 45, Документы У. Э. Додда.
  
  30 “с приступами головной боли”: доктор Уилбур Э. Сообщение Додду, 30 августа 1933 г., вставка 42, Документы У. Э. Додда.
  
  31 Зондерзуг: Меткалф, 141.
  
  32 Рыцарь, смерть и дьявол: Бремя, 68.
  
  
  Глава 13: Мой темный секрет
  
  
  1 “Полагаю, я практиковался”: Додд, Embassy Eyes , 41.
  
  2 У нее был короткий роман с Путци: Конради, 122 года.
  
  3 “как бабочка”: Ванден Хойвель, 248.
  
  4 “Ты - единственный человек”: Арман Берард Марте, н.д., Вставка 4, Документы Марты Додд.
  
  5 “Конечно, я помню”: Макс Дельбрüкк Марте, 15 ноября 1978, Вставка 4, Документы Марты Додд.
  
  6 “Мне часто хотелось что-нибудь сказать”: Мессерсмит Джею Пьерпонту Моффату, 13 июня 1934 года, Messersmith Papers.
  
  7 “она вела себя так ужасно”: Мессерсмит, “Геринг”, неопубликованные мемуары, 5, Messersmith Papers.
  
  8 “Это был не дом”: Брайсак, 157.
  
  9 “создал нервозность”: Додд, Embassy Eyes, 52.
  
  10 “самое зловещее, изуродованное шрамами лицо”: там же, 52.
  
  11 “жестокая, сломленная красота”: там же, 53.
  
  12 “Связанные романы с женщинами”: Гизевиус, 39.
  
  13 “Я чувствовал себя непринужденно”: Людеке, 654-55.
  
  14 “Он испытал порочную радость”: Додд, Embassy Eyes , 52.
  
  15 “удивительно маленький”: Геллатно, Гестапо , 44-45.
  
  16 “Большинство из них не были сумасшедшими”: там же, 59.
  
  17 “Можно избежать опасности”: цитируется по Геллатли, Гестапо , 129.
  
  Даже в гестапо царил страх, по словам Ханса Гизевиуса, автора мемуаров гестапо “До горького конца": "Потому что мы жили в логове убийц, в котором мы даже не осмеливались пройти десять или двадцать футов по коридору, чтобы вымыть руки, предварительно не позвонив коллеге и не сообщив ему о нашем намерении отправиться в столь опасную экспедицию.” Его босс посоветовал ему всегда держаться поближе к стене и подальше от перил, когда поднимался по лестнице, исходя из теории, что это затрудняло убийце наверху прицельный выстрел. “Ни на мгновение чья-либо жизнь не была в безопасности”. Гизевиус, 50-51.
  
  18 “как масса неодушевленной глины”: Галло, 25-26.
  
  19 “Они приказали мне снять штаны”: Rürup, 92.
  
  20 “Ценность СА”: Меткалф, 133.
  
  21 “золотая смерть Тиргартена”: Марта - Торнтону Уайлдеру, 10 ноября 1934 года, Документы Уайлдера.
  
  22 “самая нескромная” юная леди: цитируется по Уилбуру Карру, Меморандум, 5 июня 1933 года, вставка 12, Документы Карра.
  
  23 “он постоянно был под дулом пистолета”: Додд, Глаза посольства, 56.
  
  24 “Это начало появляться перед моими романтическими глазами”: Там же, 53.
  
  
  Глава 14: Смерть Бориса
  
  
  1 “У него был необычный рот”: Агнес Никербокер, в "Разных заметках", вставка 13, папка 22, документы Марты Додд.
  
  2 В более позднем неопубликованном отчете: Марта оставила подробный машинописный отчет о своих отношениях с Борисом, который включает отрывки диалога и множество деталей наблюдения, таких как, кто над каким замечанием рассмеялся, кто нахмурился и так далее. “Яркое путешествие во тьму”, вставка 14, документы Марты Додд.
  
  3 “ниггер-еврейский джаз”: Кэтер, 15.
  
  4 “казался совершенно не напуганным”: цитируется в “Ярком путешествии во тьму”, вставка 14, документы Марты Додд.
  
  5 “совершила некоторую церемонию”: Агнес Никербокер, в "Разных заметках", вставка 13, папка 22, документы Марты Додд.
  
  
  Глава 15: “Еврейская проблема”
  
  
  1 Это началось достаточно дружелюбно: мой отчет о встрече Додда с Нейратом взят из Дневника Додда, страницы 35-37, и из его семистраничного меморандума, 14 сентября 1933 г., вставка 59, W. E. Dodd Papers. В. Э. Документы Додда. В.
  
  2 “Никаких сомнений быть не может”: Леон Доминиан в Халле и в посольстве в Берлине, 15 сентября 1933 г., 862.113 / 49 ГК, Государственная /десятичная.
  
  3 По одному печально известному случаю: Мессерсмит - Халлу, 29 июля 1933 года, Messersmith Papers.
  
  
  Глава 16: Секретная просьба
  
  
  1 “это неприятное и трудное дело”: Додд Сэмюэлю Ф. Бемису, 7 августа 1933 г., вставка 40, Документы У. Э. Додда.
  
  2 “Настоящим я информирую вас”: Альфред Панофски Додду, 18 сентября 1933 г., вставка 42, Документы У. Э. Додда.
  
  3 Первый набросок Додда: Первый и окончательный наброски см. В Письме Додда Альфреду Панофски, 20 сентября 1933 г., вставка 41, W. E. Dodd Papers.
  
  4 “Было слишком много шума”: Меморандум, н.э. (ок. 1935), Вставка 47, Документы У. Э. Додда.
  
  5 “счастливое сочетание мужества”: Клемперер, Язык , 32, 43, 48, 60.
  
  6 Другое нападение произошло на американца: Додд, Дневник, 44 года; Мессерсмит Уильяму Филлипсу, 19 октября 1933 года, Messersmith Papers.
  
  7 Министерство почт: Миллер, 53.
  
  8 “В социальной истории ничего не было”: Мессерсмит Уильяму Филлипсу, 29 сентября 1933 г., Messersmith Papers.
  
  9 “насильственное вмешательство извне”: там же.
  
  10 “Здесь ничего нет”: Додд Эдварду М. Хаусу, 31 октября 1933 г., вставка 41, Документы У. Э. Додда.
  
  11 “Это сводит на нет мою работу по истории”: Додд Джейн Аддамс, 16 октября 1933 г., вставка 40, Документы У. Э. Додда.
  
  12 “Пожалуйста, не ссылайтесь на других”: Додд Халлу, 4 октября 1933 г., Вставка 41, Документы У. Э. Додда; Халл Додду, 16 октября 1933 г., вставка 41, документы У. Э. Додда.
  
  
  Глава 17: Бегство Люцифера
  
  
  1 “суровость и бессердечие”: Дильс, 328-31; также Крэнкшоу, 51-61.
  
  2 “Из его убежища в Богемии”: цитируется в Crankshaw, 56.
  
  3 “очень похоже на немецкую фрау”: Брайсак, 200.
  
  4 “Она говорила медленно”: Неопубликованные мемуары, стр. 9 (помечены как стр. 8), Вставка 13, Документы Марты Додд.
  
  5 Находясь за границей, он был завербован: Даллин, 236 лет.
  
  6 Арвид “стал нацистом”: Брайсак, х.
  
  7 “голубиный загар, мягкая голубизна”: там же, 111.
  
  8 “создать маленькую колонию”: Марта Торнтону Уайлдеру, 25 сентября 1933 года, Документы Уайлдера.
  
  9 “Марта, ты знаешь, что я люблю тебя”: Милдред Фиш Харнак Марте, 4 мая (вероятно, 1934 года), вставка 5, Документы Марты Додд.
  
  10 “Я ценила эти открытки”: Неопубликованные мемуары, стр. 4 (помечены как стр. 3), Вставка 13, Документы Марты Додд.
  
  11 “такой человек”: Марта - Торнтону Уайлдеру, 14 декабря 1933 года, Документы Уайлдера.
  
  12 “И там я сижу на диване”: цитируется в Brysac, 419.
  
  13 “изумление”: там же, 146.
  
  14 “Столичная молодая женщина”: там же, 154.
  
  
  Глава 18: Предупреждение от друга
  
  
  1 “послушать забавную беседу”: Додд, Embassy Eyes, 86.
  
  2 вечеринка в честь ее дня рождения: В своих мемуарах Марта упоминает вечеринки на страницах 43-45 и 65-66. Похоже, это одна и та же вечеринка. Покойный Филип Меткалф в своей книге 1933 аналогично связывает эти упоминания и с уверенностью заявляет, что они применимы к вечеринке по случаю ее дня рождения. Ему повезло, что он переписывался с Мартой Додд задолго до ее смерти в 1990 году. Меткалф, 195-96.
  
  3 “молодой, щелкающий каблуками, вежливый”: Додд, Embassy Eyes , 44.
  
  4 “Это не та музыка”: там же, 67. “Песня Хорста Весселя” действительно была чувствительной для закоренелых нацистов. Один руководитель группы, который осмелился исполнить песню в джазовом стиле, был вынужден бежать из Германии. Kater, 23.
  
  5 “продолжать убеждать”: Додд Лео Вормзеру, 26 сентября 1933 г., вставка 43, Документы У. Э. Додда.
  
  6 “Это было потому, что я видел так много несправедливости”: Додд Джейн Аддамс, 16 октября 1933 г., вставка 40, Документы У. Э. Додда.
  
  7 “Президент сказал мне”: Додд Уильяму Филлипсу, 14 октября 1933 г., вставка 42, Документы У. Э. Додда.
  
  8 “Во времена великого стресса”: текст речи Додда см. Во вложении в "Письме Додда Рузвельту" от 13 октября 1933 года, переписка Рузвельта.
  
  9 Шахт “экстравагантно аплодировал”: там же.
  
  10 “Когда все было кончено”: Додд Халлу, 19 октября 1933 г., вставка 41, Документы У. Э. Додда.
  
  11 “Тихая, но встревоженная Германия”: там же.
  
  12 “Я наслаждался всеми этими красиво замаскированными намеками”: Фромм, 132.
  
  13 “Ситуация очень сложная”: Меткалф, 164-65.
  
  14 “Моя интерпретация этого”: Додд Рузвельту, 14 октября 1933 г., вставка 42, Документы У. Э. Додда. (Примечание: рукописная версия этого письма в переписке Рузвельта имеет дату 13 октября 1933 года. Кажется очевидным, что машинописная версия, датированная 14 октября, является окончательной и правильно датированной копией.)
  
  15 “представлять собой серьезное оскорбление”: Додд Халлу, 13 октября 1933 г., 362.1113/13, Государственная /десятичная дробь.
  
  16 “как своего рода упрек за мою речь”: Додд, Дневник , 47.
  
  17 “это несколько смущающих интерпретаций”: Додд Рузвельту, 14 октября 1933 г., вставка 42, Документы У. Э. Додда.
  
  18 “в надежде, что ты”: Додд Филлипсу, 14 октября 1933 г., вставка 42, Документы У. Э. Додда.
  
  19 “школьный учитель, читающий лекцию своим ученикам”: Моффат, Дневник, 12 октября 1933 года.
  
  20 “что я сомневался в правильности каких-либо слов”: Уильям Филлипс Додду, 27 ноября 1933 г., вставка 42, Документы У. Э. Додда.
  
  21 “Было восхитительно послушать президента”: Эдвард М. Хаус - Додду, 21 октября 1933 г., вставка 41, Документы У. Э. Додда.
  
  22 “Это не было обращением мыслителя”: Додд, Дневник, 48.
  
  23 “Что за союзники на этот раз”: Ширер, Восстань , 211.
  
  
  Глава 19: Сваха
  
  
  1 Ходили разговоры о многочисленных любовных связях: подробнее о личной жизни Гитлера см. Kershaw, Hubris , 284-85, 351-55.
  
  2 его “липкое собственничество”: там же, 354.
  
  3 “Поверь мне”, - сказала она: Там же, 187.
  
  4 “Гитлеру нужна женщина”: Конради, 121.
  
  
  
  ЧАСТЬ IV: КАК БОЛИТ СКЕЛЕТ
  
  
  Глава 20: Поцелуй Фü кадровика
  
  
  1 “аккуратный и прямой”: Додд, Дневник, 49.
  
  2 “Шоференка”: Кершоу, Высокомерие , 485.
  
  3 Кинг-Конг был любимым: там же, 485.
  
  4 “Гитлер выглядел как парикмахер из пригорода”: Ханфштенгль, 22.
  
  5 Впервые Додд поднял эту тему: Додд, Дневник, 49.
  
  6 “Возможно, я был слишком откровенен”: Додд Рузвельту, 28 октября 1933 г., вставка 42, Документы У. Э. Додда.
  
  7 “Общий эффект от интервью”: Додд Халлу, 17 октября 1933 г., 362.1113 / 19 ГК, Государственная /десятичная.
  
  8 “Заверения канцлера”: Мессерсмит Уильяму Филлипсу, 19 октября 1933 г. (стр. 12-13), Messersmith Papers.
  
  9 “назначено изменить историю Европы”: Додд, Embassy Eyes , 63-65.
  
  10 “что Гитлер не был непривлекательным мужчиной”: там же, 65.
  
  11 “Я был немного зол”: там же, 65.
  
  12 “Повысив меня в должности”: Дильс Гиммлеру, 10 октября 1933 г., том 11, стр. 142, Архивы Холокоста .
  
  
  Глава 21: Неприятности с Джорджем
  
  
  1 “Таким образом, впервые”: Генри П. Леверих, “Министерство юстиции Пруссии представляет проект нового Уголовного кодекса Германии”, 21 декабря 1933 г., GRC 862.0441/5, Государственный /десятичный.
  
  2 “разрешить убивать неизлечимых”: Додд, Меморандум, 26 октября 1933 г., 862.0441 /3, состояние / десятичное.
  
  3 “не мог вспомнить ни названия”: Приложено Доддом Халлу, 13 ноября 1933, GRC 362.1113 Kaltenborn, H.V. / 5, Государственная десятичная система счисления.
  
  4 “Состоятельные сотрудники”: Додд Халлу, 19 октября 1933 г., вставка 41, Документы У. Э. Додда.
  
  5 “Казалось бы, что с виду”: Д. А. Сэлмон Уильяму Филлипсу, 1 ноября 1933 г., вложено в письмо Филлипса Додду, 4 ноября 1933 г., вставка 42, Документы У. Э. Додда.
  
  6 “экстравагантность в телеграфном бизнесе”: Уильям Филлипс Додду, 4 ноября 1933 г., вставка 42, Документы У. Э. Додда.
  
  7 “Не думайте, что сравнение мистера Сэлмона”: Додд Уильяму Филлипсу, 17 ноября 1933 г., вставка 42, Документы У. Э. Додда.
  
  8 “еще одно любопытное похмелье”: Додд Халлу, 6 сентября 1933 г., вставка 41, Документы У. Э. Додда.
  
  9 “Его должность важна”: Там же.
  
  10 По-видимому, он упал: Стиллер, 40.
  
  11 “Кажется, они верят”: Мессерсмит Уильяму Филлипсу, 28 октября 1933 г. (стр. 6, 9-10), Messersmith Papers.
  
  12 “Администрация Розенберга”: Брейтман и Краут, 225.
  
  13 “имеет много источников информации”: Додд Уильяму Филлипсу, 15 ноября 1933 г., вставка 42, Документы У. Э. Додда.
  
  14 “Я должен добавить, что он был”: Там же.
  
  15 “без малейших повреждений”: Додд Уильяму Филлипсу, 17 ноября 1933 г., вставка 42, Документы У. Э. Додда.
  
  16 “Мне пришло в голову”, - сказал Додд Филлипсу: Dodd to William Phillips, 15 ноября 1933, Вставка 42, W. E. Dodd Papers.
  
  17 “Письма и депеши”: Уильям Филлипс Додду, 27 ноября 1933 г., вставка 42, Документы У. Э. Додда.
  
  18 В воскресенье, 29 октября: Додд, Дневник , 53.
  
  
  Глава 22: Свидетель был в ботинках
  
  
  1 “Я вошел, мое сердце подскочило к горлу”: Додд, Embassy Eyes, 59-60.
  
  2 “зияющая бездна скуки”: Тобиас, 211.
  
  Ханс Гизевиус, стр. 29, также комментирует медленный темп: “Медленно, как тяжелая, вязкая жидкость, тек поток свидетелей и экспертов .... Испытание оказалось неожиданно скучным....”
  
  3 “выглядел жилистым, жестким, равнодушным”: Додд, Embassy Eyes, 58.
  
  4 “задняя часть слона”: Буллит, 233.
  
  5 “Все вскочили, как наэлектризованные”: Тобиас, 223.
  
  6 “Одной рукой он дико жестикулировал”: Гизевиус, 32.
  
  7 “особенно хотел, чтобы я присутствовал”: Додд, Embassy Eyes, 62.
  
  8 “Неудача”, - признал Джи Энд#246;Ринг: Холборн, 143.
  
  9 “таким образом предотвращая поимку”: Тобиас, 226.
  
  10 “блестящий, привлекательный, смуглый мужчина”: Додд, "Глаза посольства", 60.
  
  11 “Ибо миру было сказано”: Тобиас, 228.
  
  
  Глава 23: Борис умирает снова
  
  
  1 “Борис, прекрати это”: Марта Додд, “Яркое путешествие во тьму”, вставка 14, Документы Марты Додд. Марта рассказывает историю Бориса и придорожного святилища на страницах 15-16.
  
  
  Глава 24: Получение права голоса
  
  
  1 “Одиннадцатого ноября”: Ширер, Восстание, 211.
  
  2 “Продемонстрируйте завтра свое твердое национальное единство”: там же, 211-12.
  
  3 Каждый немец мог найти причину: Мессерсмит Халлу, “Некоторые замечания по выборам 12 ноября 1933 года”, стр. 3, вложено в Мессерсмит Додду, 18 ноября 1933 года, вставка 42, Документы У. Э. Додда.
  
  Иэн Кершоу в "Высокомерии" цитирует часть бюллетеня: “Одобряете ли вы, немецкий мужчина, и вы, немецкая женщина, эту политику правительства вашего рейха, и готовы ли вы объявить ее выражением вашей собственной точки зрения и вашей собственной воли и торжественно присягнуть ей?” Кершоу, Высокомерие, 495.
  
  4 В одном отчете говорилось, что пациенты: Мессерсмит Халлу, “Некоторые замечания по выборам 12 ноября 1933 года”, стр. 5, вложено в Мессерсмит Додду, 18 ноября 1933 года, вставка 42, Документы У. Э. Додда.
  
  5 “экстравагантная пропаганда”: Клемперер, Свидетель, 41.
  
  6 “Чтобы внести ясность”: Мессерсмит Халлу, “Некоторые замечания по выборам 12 ноября 1933 года”, стр. 7, вложено в Мессерсмит Додду, 18 ноября 1933 года, вставка 42, Документы У. Э. Додда.
  
  7 Около 45,1 миллиона немцев: Мессерсмит Халлу, “Некоторые замечания по выборам 12 ноября 1933 года”, стр. 2, вложено в Мессерсмит Додду, 18 ноября 1933 года, вставка 42, Документы У. Э. Додда.
  
  8 “исторически уникальное признание”: Там же, 2.
  
  9 “Выборы здесь - фарс”: Додд Рузвельту, 28 октября 1933 г., вставка 42, Документы У. Э. Додда.
  
  10 Ничто не указывало на это более ясно: Ширер, Восстань, 212.
  
  11 “Я рад, что вы были откровенны”: Рузвельт Додду, 13 ноября 1933 г., вставка 42, Документы У. Э. Додда.
  
  12 “что некоторые реакционные газеты”: Додд, Дневник, 58.
  
  
  Глава 25: Тайный Борис
  
  
  1 “Я хотела любить его лишь слегка”: Марта Додд, “Яркое путешествие во тьму”, 23, Вставка 14, Документы Марты Додд.
  
  2 “Ты всегда видишь плохое”: Там же, 29.
  
  3 “Я люблю тебя”.: Там же, 29.
  
  4 “Мне было невыносимо думать о будущем”: там же, 21.
  
  5 “Марта!” - написал он: Борис Марте, весна 1934 года, Вставка 10, Документы Марты Додд.
  
  6 Мрачный день: Подробности этой встречи между Мартой и Борисом взяты из ее неопубликованных мемуаров “Яркое путешествие во тьму”, 21-26, Вставка 14, документы Марты Додд.
  
  
  Глава 26: Маленький пресс-бал
  
  
  1 “Всегда легче накачать мужчину”: Шульц, “Зима 1933-1934”, 4, Личные записи, Вставка 29, Документы Шульца.
  
  2 “мучительно переполненный”: Шульц, “1934”, 2, Личные записи, Вставка 34, Документы Шульца.
  
  3 “без каких-либо указаний”: Фромм, 137.
  
  4 “Могильщик Веймарской республики”: там же, 321.
  
  5 “Я пользуюсь доверием Гинденбурга”: Желчно, Гестапо , 1.
  
  6 “Не раньше, чем они сцепятся”: Уилер-Беннетт, Немезида, 293.
  
  7 “Когда он прибыл, он был таким же обходительным”: Шульц, “1934”, 3, Личные записи, вставка 34, Документы Шульца.
  
  На дипломатических приемах Папен часто подкрадывался к жене Джорджа Мессерсмита и пытался выведать у нее крупицы разведданных о политических вопросах, таких как отношение Америки к Германии. Она научилась парировать эти выпады, рассказывая о своем времяпрепровождении - коллекционировании фарфора. Папен “никогда не добивалась никакого прогресса, - писал Мессерсмит, - потому что всегда возвращалась к фарфору”. Мессерсмит, “Беседы с фон Папеном в Вене”, неопубликованные мемуары, 7, Messersmith Papers.
  
  8 “Чем громче мотор”: Фромм, 136.
  
  9 “Почему ты должен беспокоиться?”: Там же, 136-37.
  
  10 Джи Энд#246;ринг утверждал: Мессерсмит, “Когда я прибыл в Берлин...”, неопубликованные мемуары, 7, Messersmith Papers.
  
  11 “сядьте и спокойно расскажите”: Мессерсмит Уильяму Филлипсу, 29 сентября 1933 г. (стр. 6; см. Также стр. 4-5), Messersmith Papers.
  
  12 “Я могу сказать вам это”: Шульц, “Зима 1933-1934 годов”, 7, Личные записи, вставка 29, Документы Шульца; Шульц, “1934 год”, 4, Личные записи, вставка 34, документы Шульца.
  
  13 “жестокий и безжалостный”: Фромм, 137, 304.
  
  14 Слухи о самоубийствах были обычным явлением: Гешель, 100.
  
  15 “Я больше не могу жить”: Фромм, 138.
  
  16 “Мы все действительно хорошо провели время”: Луи Лохнер Бетти Лохнер, 26 декабря 1933 г., Письма по циклическому принципу, вставка 6, Документы Лохнера.
  
  17 “Ужин был скучным”: Додд, Дневник, 59.
  
  18 “С того дня”: Шульц, “Зима 1933-1934”, 7, Личные записи, Вставка 29, Документы Шульца.
  
  19 “Беллахен, мы все так потрясены”: Фромм, 138-39.
  
  
  Chapter 27: O Tannenbaum
  
  
  1 “Берлин - это скелет”: Ишервуд, Берлинские истории, 186.
  
  2 СА монополизировала продажу рождественских елок: Гилберт Л. Макмастер Кларенсу Э. Пикетту, 12 февраля 1934 г., том 2, стр. 49, Архивы Холокоста .
  
  3 “люди, которые имели на него зуб”: подробности об инциденте с Воллстайном можно найти в Raymond H. Geist to Hull, 15 декабря 1933, GRC 362.1121 Wollstein, Erwin/ 1, State/Decimal.
  
  4 Марта поставила перед собой задачу: Марта описывает этот эпизод с обрезкой деревьев в своих неопубликованных мемуарах “Светлое путешествие во тьму”, 14-17, вставка 14, документы Марты Додд.
  
  5 “Ты потерял даже свой литературный интерес”: Марта Торнтону Уайлдеру, 14 декабря 1933 года, "Документы Уайлдера".
  
  6 “Однажды веселье было таким великим”: Уилбур Карр тщательно записал свой разговор с Рэймондом Гайстом и сообщил о нем в “Строго конфиденциальном” меморандуме от 5 июня 1935 года, вставка 12, Документы Карра.
  
  7 “Кажется, есть запасная пишущая машинка”: Джон Кэмпбелл Уайт Джею Пьерпонту Моффату, 17 ноября 1933 года, Официальные документы.
  
  8 “любопытный человек”: Джей Пьерпонт Моффат Джону Кэмпбеллу Уайту, 31 марта 1934 года, Официальные документы.
  
  9 “Постоянный уход в отставку с занимаемой должности”: Додд Уильяму Филлипсу, 4 декабря 1933 г., вставка 42, Документы У. Э. Додда.
  
  10 “Я не могу представить, кто дал Трибьюн”: Уильям Филлипс - Додду, 22 декабря 1933 г., вставка 42, Документы У. Э. Додда.
  
  11 “взгляд на условия изнутри”: Филлипс, дневник, 20 декабря 1933 года.
  
  12 “Мы рассмотрели это со всех сторон”: Моффат, Дневник, 14 декабря 1933 года.
  
  13 “сильно озабочен письмами”: Моффат, дневник, 13 февраля 1934 года.
  
  14 “Наш общий друг Г.С.М.”: Джордж Гордон Додду, 22 января 1934 г., вставка 44, Документы У. Э. Додда.
  
  15 Лохнер рассказал Додду: Подробности заговора Лохнера по спасению Димитрова взяты из Меткалфа, 232-34; Додд, Дневник, 65-66; Конради, 136-38.
  
  16 “государственная измена, поджог с целью мятежа”: Тобиас, 268.
  
  17 “Мы сидели вместе и пили кофе”: Лохнер, 26 декабря 1933 г., Письма по циклическому принципу, вставка 6, Документы Лохнера.
  
  18 Точные мотивы Дильса неизвестны: Уитон, 430. Хотя он находил лагеря отталкивающими, Дильс не был полностью альтруистом. Он признал, что амнистия имела бы большое политическое значение, улучшив имидж Гитлера как внутри, так и за пределами Германии. Но, очевидно, он также знал, что амнистия была бы оскорблением для Гиммлера, чьи СС управляли лагерями, и что только по этому поводу идея понравилась бы Джи öрингу. Гитлер и Г öринг одобрили идею, но настояли на том, чтобы Дахау был исключен, и ограничили число заключенных, которые должны быть включены. Они дали Дильсу полномочия решать, кто будет освобожден. Джи öринг огласил указ и сказал, что в общей сложности будет освобождено пять тысяч заключенных. На самом деле, амнистия была не такой масштабной, как предполагалось в объявлении G öring. Ряд лагерей за пределами Пруссии также были освобождены, и общее количество освобожденных заключенных было ниже, чем обещал Г öринг. Более того, существовали планы расширить вместимость лагерей в одной только Пруссии на целых восемь тысяч дополнительных заключенных. Кранкшоу, 45-47; Уитон, 429-30.
  
  19 “Шеф тайной полиции сделал”: Додд, Дневник, 67.
  
  20 “Можно подумать”, - писал он: Там же, 66.
  
  
  
  ЧАСТЬ V: БЕСПОКОЙСТВО
  
  
  Глава 28: январь 1934
  
  
  1 “Спасибо, что рассказал мне”: Тобиас, 284.
  
  2 “Герр Гитлер, казалось, испытывал искреннее сочувствие”: Фиппс, 40.
  
  3 “Гитлер определенно идет на поправку”: Марта Торнтону Уайлдеру, 14 декабря 1933 года, Документы Уайлдера.
  
  4 Официальный подсчет безработных: Фриче, 57; Миллер, 66-67, 136.
  
  5 В Министерстве внутренних дел рейха: Краусник и др., 419.
  
  Еще одним признаком нормальности стало то, как правительство отреагировало на нападение на американца, произошедшее 15 января 1934 года. В тот холодный дождливый понедельник гражданин США по имени Макс Шусслер, работающий в Берлине домовладельцем, ввалился в консульство на Бельвештрассе, “истекая кровью”, согласно отчету Раймонда Гайста, который исполнял обязанности генерального консула, пока Мессерсмит находился в Америке. Шусслер был евреем. На следующее утро, после консультации с Доддом, Гейст отправился в штаб-квартиру гестапо и подал протест непосредственно Рудольфу Дильсу. В течение сорока восьми часов нападавший был арестован, признан виновным и приговорен к семи месяцам тюремного заключения. Более того, новости об аресте и наказании широко транслировались по радио и в газетах. Гейст сообщил в Вашингтон: “Очень отрадно видеть, как оперативно действовали немецкие власти.... Я верю, что теперь эти нападения определенно прекратятся”. Как покажет время, он ошибался, но, по крайней мере, на данный момент правительство, похоже, предприняло новые усилия, чтобы завоевать расположение Америки.
  
  В последнем разговоре Гейста с Дильсом был какой-то нездоровый элемент. Шеф гестапо жаловался, что Шусслер и некоторые другие подвергшиеся насилию американцы были “не совсем желанными людьми”, как вспоминал Гайст замечания Дильса. Намек был очевиден, и гнев Гейста усилился. “Я сказал ему, - писал он, - что мы никогда не будем рассматривать какой-либо другой факт, кроме того, что человек является американским гражданином, и что вопрос расы или происхождения совершенно не имеет значения, и что любой американский гражданин имеет право на полную защиту американского правительства”. Привет Халлу, Ян. 16 января 1934 года, FP 362.1113 Schussler, Максимум / 1, Состояние / десятичная дробь; Geist - Халлу, 18 января 1934 года, 362.1113 Schussler, максимум / 8 GC, состояние / десятичная дробь.
  
  6 “Новые сообщения о зверствах”: Гилберт Л. Макмастер Кларенсу Э. Пикетту, 12 февраля 1934 г., том 2, стр. 58-59, Архив Холокоста .
  
  Дешнер в своей биографии Рейнхарда Гейдриха пишет, что в те ранние дни “Евреев сажали в тюрьму в Дахау не из-за того, что они были евреями, а из-за того, что они были политически активными противниками национал-социализма, или коммунистами, или журналистами, враждебными НС, или ”реакционерами". Дешнер, 79.
  
  7 “Терпимость означает слабость”: Ноукс и Придхам, 284-86.
  
  8 “Какая бы то ни было жалость к "врагам государства’”: Краусник и др., 433.
  
  9 “Внешне представленный Берлин”: Меморандум Дэвида Швейцера Бернхарду Кану, 5 марта 1934 г., том 10, стр. 20-30, Архивы Холокоста .
  
  10 Около десяти тысяч евреев: Диппель, 114; Брейтман и Краут, 25.
  
  11 “До конца 1933 года”: Свидетельство Рэймонда Гейста, "Нацистский заговор и агрессия", том 4, Документ № 1759-PS, проект "Авалон", юридическая школа Йельского университета.
  
  Предположительно секретные усилия Германии по перевооружению в нарушение Версальского мирного договора вовсе не были для берлинцев секретом, что стало очевидно по появлению популярной шутки. Это выглядело так:
  
  Мужчина жалуется другу, что у него нет денег, чтобы купить коляску для своего новорожденного ребенка. Оказывается, что друг работает на фабрике по производству экипажей и предлагает стащить достаточно деталей, чтобы новоиспеченный отец смог собрать один самостоятельно. Когда двое мужчин снова встречаются, новоиспеченный отец все еще носит своего ребенка.
  
  Его друг, фабричный рабочий, озадачен и спрашивает новоиспеченного отца, почему он не пользуется своей недавно построенной детской коляской.
  
  “Ну, видишь ли, ” отвечает отец, “ я знаю, что я очень тупой и мало что понимаю в механике, но я собирал эту штуку три раза, и каждый раз получался пулемет!” Уилер-Беннетт, Немезида , 336.
  
  12 “Любой, кто выезжает за город на автомобиле”: Джон Кэмпбелл Уайт Джею Пьерпонту Моффату, 27 ноября 1933 года, Carr Papers.
  
  13 “Вы должны знать, что я благодарен”: Галло, 7-8; Гизевиус, 171. Галло и Гизевиус представляют два слегка отличающихся перевода приветствия Гитлера. Я выбрал Gallo's, но без особой причины.
  
  14 Однако вскоре после этого Гитлер приказал: Дильс, 385-89; Дильс, показания под присягой, по делу Штакельберга и Винкля, 133-34; Уитон, 439; Меткалф, 235-36.
  
  15 “Я уверен”, - писал он: Кершоу, Миф , 63.
  
  16 R öhm, Хаушерр, или ведущий: Схема рассадки гостей, 23 февраля 1934 г., “Приглашения”, вставка 1, документы Марты Додд.
  
  
  Глава 29: Снайперская стрельба
  
  
  1 “прочитать целую серию писем”: Моффат, Дневник, 26 декабря 1933 года.
  
  2 количество евреев в его штате: Додд Уильяму Филлипсу, 14 декабря 1933 г., вставка 42, Документы У. Э. Додда. Додд написал это письмо от руки и добавил записку вверху: “Только для тебя”.
  
  3 “праведная отчужденность”: Додд Уильяму Филлипсу, 14 декабря 1933 г., вставка 42, Документы У. Э. Додда. Это письмо с той же датой, что и письмо в предыдущей цитате, тем не менее заметно отличается по содержанию и форме. Оно напечатано на машинке и помечено как “Личное и конфиденциальное”.
  
  4 “Как обычно”, - написал Моффат: Моффат, Дневник, 26 декабря 1933 года.
  
  5 “Я надеюсь, для вас это не составит труда”: Уильям Филлипс Додду, 3 января 1934 г., вставка 45, Документы У. Э. Додда.
  
  6 “Признаюсь, я в растерянности”: Там же.
  
  7 “немного ограничил бы фаворитизм”: Додд Рузвельту, 3 января 1934 г., вставка 45, Документы У. Э. Додда.
  
  
  Глава 30: Предчувствие
  
  
  1 В начале января Борис назначил свидание: я снова во многом полагаюсь на неопубликованные воспоминания Марты о Борисе “Светлое путешествие во тьму”. И еще раз, эти мемуары содержат бесценные подробности. Когда я говорю, что Борис улыбался, открывая дверь в свою комнату в посольстве, это потому, что Марта говорит, что он улыбнулся в тот момент. Действительно ли точны ее воспоминания, кто может сказать? Но она была там, и я более чем счастлив полагаться на ее показания. Вставка 14, Документы Марты Додд.
  
  2. если вашей целью было соблазнение: МакДонох, 31.
  
  
  Глава 31: Ночные кошмары
  
  
  1 “Как поживает дядя Адольф?”: Меморандум Дэвида Швейцера Бернхарду Кану, 5 марта 1934 г., том 10, стр. 20-30, Архивы Холокоста . См. также Grunberger, 27.
  
  2 Одному немцу приснилось, что человек из СА: Пейкерт, 237.
  
  3 “Здесь был целый народ”: Брайсак, 186.
  
  4 “постоянный страх ареста”: Джонсон и Рубэнд, 288, 355, 360.
  
  5 Около 32 процентов вспомнили, что рассказывали антинацистские анекдоты: там же, 357.
  
  6 “шепот почти неслышно”: 277. В этом отрывке Марта не называет Милдред по имени — на самом деле она никогда не делает этого в своих мемуарах, опасаясь подвергнуть опасности Милдред и ее зарождающуюся группу сопротивления, — но многие упоминания Марты в "Глазами посольства", сопоставленные с другими материалами из ее бумаг в Библиотеке Конгресса, явно относятся к Милдред. Додд, Глаза посольства, 277.
  
  7 Однажды он пригласил ее к себе в кабинет: Там же, 53.
  
  8 “зловещая улыбка скользнула по его губам”: там же, 55.
  
  9 Он набил картонную коробку ватой: там же, 55.
  
  10 “Немецкий взгляд”: Эванс, Пауэр, 105; Грюнбергер, 338.
  
  11 Всякий раз, когда он появлялся: Додд, Глаза посольства , 56, 145, 147, 274, 278.
  
  Также смотрите “Яркое путешествие во тьму”, вставка 14, документы Марты Додд.
  
  12 “На земле нет пути”: Додд, Embassy Eyes , 277.
  
  13 “Время шло, и ужас возрастал”: там же., 368.
  
  14 элементарных кодов: Там же, 276.
  
  15 Ее подруга Милдред использовала код для писем домой: Брайсак, 130.
  
  Другой пример: в книге "По ту сторону слез" Ирмгард Литтен пишет о невзгодах своего сына Ганса, попавшего в руки гестапо, и рассказывает, как она внедрила код, в котором “первая буква четвертого слова каждого предложения служила бы ключом к сообщению”. Litten, 60.
  
  16 “Это кажется абсолютно невероятным”: Питер Олден Додду, 30 января 1934 г., вставка 45, Документы У. Э. Додда.
  
  17 “чтобы узнать содержание конфиденциальных отчетов”: Рэймонд Гейст Халлу, 8 марта 1934 года, 125.1953/655, Государственный /десятичный.
  
  18 “Я выйду на прогулку в 11:30”: Додд, Дневник, 63.
  
  19 “Не могли бы мы встретиться завтра утром”: письмо сэра Эрика Фиппса Додду, 25 мая 1935 г., вставка 47, Документы У. Э. Додда.
  
  20 Несмотря на потери: Тем не менее, Мессерсмит утверждал в своих неопубликованных мемуарах, что “в двух случаях меня чуть не переехала машина гестапо, СС или СА”. Оба инцидента произошли, когда он пытался перейти улицу к отелю Esplanade; в обоих участвовали мощные автомобили, выезжавшие из узкого переулка. Он полагал, что водители ждали его. Мессерсмит, “Дополнительный параграф к меморандуму о покушениях на мою жизнь”, неопубликованные мемуары, Документы Мессерсмита.
  
  21 “Если бы я был с людьми, которые были храбрыми”: Додд, Embassy Eyes , 54.
  
  22 “граничило с истерикой”: там же, 54.
  
  13 “Я часто испытывал такой ужас”: там же, 54.
  
  
  Глава 32: Штормовое предупреждение
  
  
  1 “больше жизненного пространства для нашего избыточного населения”: Кершоу, Высокомерие , 504-5; Галло, 81-82.
  
  2 “Это был новый Версальский договор”: Галло, 83.
  
  3 “Нам придется дать этому созреть”: Кершоу, Высокомерие , 505. Кершоу цитирует R öhm, где также говорится: “То, что заявил этот нелепый капрал, к нам не относится. У Гитлера нет лояльности, и его, по крайней мере, нужно отправить в отпуск. Если не с Гитлером, то мы справимся без него ”. Также смотрите Gallo, 83, для немного другого перевода.
  
  
  Глава 33: “Протокол беседы с Гитлером”
  
  
  1 “Я заявил, что сожалею”: Халл, Меморандум, 29 февраля 1934, Государственное / иностранное издание. Полный отчет о инсценировке судебного процесса см. в Anthes.
  
  17 мая 1934 года в Мэдисон-сквер-Гарден состоялся контр-митинг, собравший двадцать тысяч “друзей нацистов”, как выразилась на следующий день New York Times в статье на первой полосе. Встреча была организована группой под названием "Друзья новой Германии“ с заявленной целью противостоять ”неконституционному еврейскому бойкоту" Германии.
  
  2 “сделайте что-нибудь, чтобы предотвратить этот суд”: Джон Хикерсон, Меморандум, 1 марта 1934 года, Государственное / иностранное.
  
  3 “что, если бы обстоятельства были обратными”: Там же.
  
  4 “Я ответил”, - написал Хикерсон: там же.
  
  5 выступавшие “не были ни в малейшей степени”: Халл, Меморандум, 2 марта 1934 года, Государственное / иностранное издание.
  
  6 “заметил и возмутился”: Додд, Дневник, 86.
  
  7 “демонстрация злонамеренности”: Меморандум “Министерства иностранных дел Германии американскому посольству”, приложенный Доддом Халлу, 8 марта 1934 года, Государственный / иностранный.
  
  8 “никто не мог помешать частному или публичному собранию”: Додд, Дневник, 87.
  
  9 “Я напомнил министру”: Додд Халлу, 6 марта 1934 года, Государственное / иностранное издание.
  
  10 “необычайное впечатление”: Там же.
  
  11 “то, о чем не следовало говорить”: Уильям Филлипс, Меморандум, 7 марта 1934 года, Государственное / иностранное издание.
  
  12 И здесь Филлипс возразил: Там же.
  
  13 “примите этот вопрос к сведению”: Там же.
  
  14 Суд состоялся, как и планировалось: "Нью-Йорк таймс" , 8 марта 1934 года.
  
  15 “Мы заявляем, что правительство Гитлера”: Там же.
  
  16 “никаких комментариев, кроме как подчеркнуть еще раз”: Халл Додду, 8 марта 1934 года, Государственное / иностранное издание.
  
  17 Сначала Додд спросил Гитлера: Мой отчет о встрече Додда с Гитлером черпает подробности главным образом из Дневника Додда, страницы 88-91, и его шестистраничного “Меморандума о беседе с канцлером Гитлером”, вставка 59, Документы У. Э. Додда.
  
  18 12 марта официальное сообщение: Додд Рузвельту, 15 августа 1934 г., вставка 45, Документы У. Э. Додда; Даллек, 227.
  
  19 “Додд не произвел никакого впечатления”: Ханфштенгль, 214.
  
  20 “Посол Додд, совершенно без инструкций”: Моффат, дневник, 7 марта 1934 года.
  
  21 “Я не считаю это позором”: Додд, Дневник, 92.
  
  22 “такие оскорбительные действия”: Халл, Меморандум, 13 марта 1934 года, государственное / иностранное.
  
  23 “Далее я заявил, что доверяю”: Там же.
  
  24 “было не так прохладно, как на снегу”: Халл, Меморандум, 23 марта 1934 года, Государственное / иностранное издание. Это один из немногих официальных меморандумов, относящихся к этим ранним дням отношений Америки с нацистской Германией, который вызывает желание встать и подбодрить — подбодрить, то есть в такой же сдержанной и уклончивой манере, как проза Халла. Увы, это была всего лишь короткая вспышка от имени свободы.
  
  Заместитель госсекретаря Уильям Филлипс присутствовал на этой встрече и был поражен “языком насилия”, который позволил себе Лютер. “Секретарь, ” записал Филлипс в своем дневнике, - был очень спокоен и едок в своих ответах, и я не уверен, что доктор Лютер уловил скрытую прохладу тона”. Филлипс добавил, что если бы это зависело от него, он бы сказал Лютеру уйти и вернуться, “когда он остынет”. Филлипс, Дневник, 23 марта 1934 года.
  
  25 “тон резкости”: Халл Джону Кэмпбеллу Уайту, 30 марта 1934 года, Государственное / иностранное издание.
  
  26 “для связи с правительством Германского рейха”: цитируется по Spear, 216.
  
  27 “в неловком положении”: Р. Уолтон Мур, Меморандум, 19 января 1934 года, Государственное / иностранное издание.
  
  28 “оказал свое влияние”: Копье, 216.
  
  
  Глава 34: Дильс, испуганный
  
  
  1 “по все стороны забора сразу”: Меткалф, 201.
  
  2 “Мы не восприняли слишком серьезно то, что он сказал”: Додд, Embassy Eyes, 134.
  
  3 “Ты болен?”: Diels, 283. Также цитируется в Metcalfe, 236.
  
  4 Дильса снова покинули страну: Меткалф, 237; Додд, Глаза посольства , 134.
  
  5 “жалкое пассивно выглядящее существо”: Додд, Embassy Eyes, 134.
  
  6 “Я был молод и достаточно безрассуден”: там же, 136.
  
  7 “как испуганный кролик”: там же, 135.
  
  8 “В некотором смысле опасность”: Там же, 135-36.
  
  
  Глава 35: Противостояние клубу
  
  
  1 “в коротком отпуске”: “Нью-Йорк Таймс” , 24 марта 1934 г.; Додд в "семье", 5 апреля 1934 г., вставка 61, Документы У. Э. Додда.
  
  2 “красивый лимузин”: Додд, Дневник, 93.
  
  3 “долг, готовность к самопожертвованию”: послание Гитлера Рузвельту, воспроизведенное в письме Халла Джону Кэмпбеллу Уайту, 28 марта 1934 года, Государственное / иностранное.
  
  4 “странное послание”: Филлипс, дневник, 27 марта 1934 года.
  
  5 “чтобы не допустить нашего попадания в гитлеровскую ловушку”: Моффат, дневник, 24-25 марта 1934 года.
  
  6 “которые свободно и с радостью прилагали героические усилия”: послание Рузвельта Гитлеру, воспроизведенное в письме Халла Джону Кэмпбеллу Уайту, 28 марта 1934 года, Государственное / иностранное издание.
  
  7 “Мы старались не поддаваться впечатлению”: Филлипс, Дневник, 27 марта 1934 года.
  
  8 “легко могла бы начаться небольшая гражданская война”: Додд миссис Додд, 28 марта 1934 г., вставка 44, Документы У. Э. Додда.
  
  9 “по возможности утихомиривать события”: Там же. Также см. Додд, Дневник, 95; Даллек, 228.
  
  10 “Стиль Людовика XIV и Виктории”: Додд, Дневник, 94; Даллек, 231.
  
  11 “дом со ста комнатами”: именно этот особняк стал новым местом расположения клуба "Космос", после того как Уэллс продал его клубу в 1953 году. Геллман, 106-7, 395.
  
  12 Действительно, его лекция: Р. Уолтон Мур Додду, 23 мая 1934 г., вставка 45, Документы У. Э. Додда.
  
  Мур хвалит Додда за его презентацию перед группой, известной как Совет по персоналу, но добавляет с изрядной долей преуменьшения: “Я совсем не уверен, что некоторым членам Совета было приятно это слышать”.
  
  13 начали выражать настоящую враждебность: например, см. Моффат, Дневник, 16 декабря 1933; Филлипс, Дневник, 25 июня 1934.
  
  14 “Он… ни в коем случае не является ясным мыслителем”.: Моффат, Дневник, 17 марта 1934.
  
  15 “Их главный защитник”: Додд миссис Додд, 28 марта 1934 г., вставка 44, Документы У. Э. Додда.
  
  
  Глава 36: Спасение Дильса
  
  
  1 “очевидно, в сильно встревоженной ситуации”: Мессерсмит, “Геринг”, неопубликованные мемуары, 3-8, Messersmith Papers.
  
  2 Фотография момента: Эта фотография - одна из многих на уникальной выставке в Берлине, которая прослеживает рост гестапо и нацистского террора в открытой и частично подземной экспозиции длиной в квартал, установленной вдоль раскопанной стены того, что когда-то было подвалом и так называемой домашней тюрьмой штаб-квартиры гестапо. Некоторые места в мире, кажется, концентрируют тьму: эта же стена когда-то служила фундаментом для сегмента Берлинской стены.
  
  3 “Применение физического наказания”: Цитируется в Richie, 997; Metcalfe, 240.
  
  4 В середине апреля Гитлер вылетел в военно-морской порт: Эванс, Власть, 29; Ширер, Подъем, 214-15; Уилер-Беннет, Немезида , 311-13.
  
  5 “Посмотри на тех людей вон там”: Галло, 35 лет.
  
  6 “Реакционеры, буржуазные конформисты”: там же, 37.
  
  7 Однако два дня спустя правительственное заявление: там же, 88-89; Кершоу, Высокомерие , 509.
  
  8 “Человек с железным сердцем”: Дешнер, 61, 62, 65, 66; Эванс, Сила , 53-54; Фест, 98-101.
  
  9 “Я вполне мог бы рискнуть сразиться”: Гизевиус, 137.
  
  10 Ближе к концу апреля правительство: Кершоу, Высокомерие, 743; Уилер-Беннетт, 312. Уилер-Беннет цитирует правительственное “коммюнике”, опубликованное 27 апреля 1934 года, но Кершоу отмечает, что он не приводит источника, подтверждающего его существование.
  
  
  Глава 37: Наблюдатели
  
  
  1 “Расскажи Борису Виноградову”: Хейнс и др., 432; Вайнштейн и Васильев, 51. В обеих книгах представлено послание НКВД, хотя переводы немного отличаются. Я использую версию Хейнса, которую также можно найти в Интернете по адресу Васильев, Записные книжки, Белая тетрадь №2, стр. 13, 28 марта 1934 года.
  
  
  Глава 38: Обманутый
  
  
  1 Тревожный инцидент: Додд Халлу, 17 апреля 1934 г., Вставка 44, Документы У. Э. Додда.
  
  2 “Это мое мнение”, - писал Додд: Там же.
  
  3 Додд только узнал о его существовании: Додд Р. Уолтону Муру, 8 июня 1934 г., вставка 44, Документы У. Э. Додда.
  
  4, Озаглавленное “Их превосходительства”: “Их превосходительства”, 115-16.
  
  5 “обнаруживается странное и даже непатриотическое отношение”: Додд Уильяму Филлипсу, 4 июня 1934 г., вставка 45, Документы У. Э. Додда.
  
  6 “Что касается той статьи в Fortune”: Уильям Филлипс - Додду, 6 июля 1934 года, Вставка 45, Документы У. Э. Додда.
  
  7 “Однажды там”, - написал он Марте: Додд Марте, 24 апреля 1934 года, Вставка 62, Документы У. Э. Додда. Он открывает письмо: “Дорогая "Маленькая" Марта”.
  
  8 “как они и их друзья успокаивали своих собратьев”: Додд, Дневник, 95.
  
  9 “ПОЭТОМУ НАДЕЮСЬ, ЧТО ТЫ СМОЖЕШЬ ПРИВЕЗТИ НОВУЮ МАШИНУ”: миссис Додд Додду, через Джона Кэмпбелла Уайта, 19 апреля 1934 года, вставка 44, Документы У. Э. Додда.
  
  10 “Я боюсь, что Мюллер вел машину неосторожно”: письмо Додда Марте, 25 апреля 1934 г., вставка 62, Документы У. Э. Додда.
  
  11 “смехотворно просто для посла”: Додд, Дневник, 108.
  
  12 “Это был прекрасный день”: там же, 98.
  
  13 “сифилис всех европейских народов”: послание Додда Рузвельту, 15 августа 1934 г., вставка 45, Документы У. Э. Додда.
  
  14 “вся враждебность предыдущей зимы”: Там же.
  
  Додд выражает аналогичную тревогу из-за того, что был смущен в письме Эдварду М. Хаусу, 23 мая 1934 г., вставка 44, W. E. Dodd Papers. Он пишет: “Вы помните, что мы сделали, чтобы ослабить волнения в Чикаго, и вы помните, возможно, мой совет ведущим евреям о том, что было бы неплохо немного ослабить бойкот, если немцы продемонстрируют примирительную позицию”. В заключение он говорит: “Я откровенен, чтобы сказать, что это меня сильно смутило”.
  
  15 “Я был рад оказаться дома”: Додд, Дневник, 100.
  
  
  
  ЧАСТЬ VI: БЕРЛИН В СУМЕРКАХ
  
  
  Глава 39: Опасный ужин
  
  
  1 Должность посла в Австрии: Филлипс, Дневник, 16 марта 1934; Стиллер, 54-55.
  
  2 Пока Додд был в Америке: Луис Лохнер Бетти Лохнер, 29 мая 1934 года, Письма по циклическому принципу, вставка 6, Документы Лохнера; “Список приглашенных”, вставка 59, Документы У. Э. Додда.
  
  3 “Интересно, почему нас спросили сегодня”: Фромм, 162-64.
  
  4 Хозяином был богатый банкир: я собрал воедино историю ужина у Регенданца из следующих отчетов: Эванс, Пауэр, 26 лет; Фрэн Уаис-Понсе, 139-40; Фиппс, 66-67; Вильгельм Регенданц генеральному прокурору Бренделю из Гестапо, 2 июля 1934 года, вставка 45, Документы У. Э. Додда.
  
  Герман Ульштейн, представитель великой немецкой издательской династии, рассказывает мрачно-забавную историю о другом ужине, на этот раз в модном ресторане в Потсдаме. Мужчина обедал в компании, в которую входила привлекательная темноволосая женщина. Нацист за соседним столиком, придя к выводу, что женщина еврейка, попросил группу покинуть ресторан. Сидящий мужчина улыбнулся и спросил: “Вы не возражаете, если мы сначала закончим наш ужин?”
  
  Пятнадцать минут спустя группа все еще ела и прекрасно проводила время, что заставило нациста вернуться и потребовать, чтобы они немедленно ушли.
  
  Сидящий мужчина спокойно отдал нацисту свою карточку, в которой было указано, что он “Франсуа Уа-Понсе, посол Франции”. Ullstein, 287–88.
  
  5 В четверг, 24 мая, Додд гулял: Додд, Дневник, 101-2.
  
  
  Глава 40: Уединение писателя
  
  
  1 Один из самых важных моментов в ее образовании: мой отчет о дне Марты в Карвице основан на следующих источниках: Додд, Embassy Eyes , 83-85; Марта Додд, неопубликованные мемуары, 2-3, Вставка 13, Документы Марты Додд; Ханс Фаллада Марте Додд, 8 июня 1934 и 18 июня 1934, вставка 5, документы Марты Додд; Уильямс, XVII, 126, 142, 150, 152-55, 176-78, 185-88, 194, 209; Шюлер, 14, 66; Брайсак, 148-50; Меткалф, 193-95. Также смотрите Тернера, “Фалладу”, повсюду.
  
  После этого эпизода Марта и Фаллада кратко обменялись письмами. Она прислала ему свой короткий рассказ. Он отправил ей фотографию, одну из многих, которые он сделал в тот день в Карвице — “к сожалению, единственный снимок, который я сделал, который получился красивым”. О ее истории он написал: “Я желаю, чтобы вы вскоре нашли необходимое тихое время и внутренний покой для интенсивной работы — это того стоит, я могу сказать на этом маленьком примере.” Марта, в свою очередь, прислала коллекцию фотографий Бориса и сказала Фалладе, что надеется однажды навестить его снова, что, казалось, принесло облегчение Фалладе— “итак, ” написал он в ответ, “ вам действительно понравилось”.
  
  Она так и не вернулась в Карвиц. С годами она мало слышала о Фалладе или его работах и считала, что “он, должно быть, полностью отказался и от своего ремесла, и от своего достоинства”. Фаллада Марте, 8 и 18 июня 1934 года, вставка 5, Документы Марты Додд; Марта Додд, неопубликованные мемуары, 2, Вставка 13, документы Марты Додд.
  
  2 его псевдоним, Ханс Фаллада: Дитцен создал свой псевдоним из имен двух персонажей из сказок Братьев Гримм , Ганса из “Счастливчика Ганса” и Фаллады из “Девушки-гусыни”, в которой лошадь по имени Фалада (в басне пишется с одной л) оказывается способной распознавать правду даже после того, как ее обезглавили. Уильямс, xi.
  
  3 “внутренняя эмиграция”: Ричи, 112.
  
  4 “Это может быть суеверным верованием”: там же, 115.
  
  5 “К весне 1934 года”, - написала она: Додд, Глаза посольства, 131-33.
  
  6 “Перспектива прекращения”: Додд Халлу, 18 июня 1934 г. (№ 935), Государственное / иностранное издание.
  
  7 мая, сообщил он, нацистская партия: Там же.
  
  8 Арийское население Германии: Додд Халлу, 18 июня 1934 г. (№ 932), Государственное / иностранное издание.
  
  9 “Германия впервые выглядит сухой”: Додд, Дневник, 105.
  
  10 “великая жара”: Моффат, дневник, 20 мая 1934 года.
  
  
  Глава 41: Неприятности у соседа
  
  
  1 “напряженный и наэлектризованный”: Додд, Embassy Eyes , 134.
  
  2 Изменение было очевидным: Галло, 122.
  
  
  Глава 42: Игрушки Германа
  
  
  1 Воскресенье, 10 июня 1934 года: Мой рассказ об этом жутко очаровательном эпизоде взят из следующих источников: Черрути, 178-80; Додд, Дневник, 108-9; Фиппс, 56-58. Я также изучил собственное портфолио Джи öРинга с фотографиями Каринхолла, лот 3810, в фотоархиве Библиотеки Конгресса.
  
  2 “скорее привязан к ней”: Додд, Embassy Eyes , 220.
  
  
  Глава 43: пигмей говорит
  
  
  1 Имена двух бывших канцлеров: Уилер-Беннетт, Немезида , 315-17.
  
  2 “Куда бы я ни пошел, люди говорят о сопротивлении”: Додд Халлу, 16 июня 1934 г., вставка 44, Документы У. Э. Додда.
  
  3 “Подготовка речи заняла месяцы”: Эванс, Власть, 29-30; Джонс, 167-73; Галло, 137-40; Кершоу, Высокомерие , 509-10, 744 n. 57; Ширер, Подъем, 218-19.
  
  4 “Мне сказали”, - начал он: Текст см. Ноукс и Придхэм, 209-10; и Папен, 307. Также см. Джонс, 172; Галло, 139-40; Кершоу, Высокомерие, 509. В своих мемуарах, опубликованных в 1953 году, Папен заявляет: “Я подготовил свою речь с большой тщательностью ....” Это утверждение было широко отвергнуто. Папен, 307.
  
  5 “Гром аплодисментов”: Галло, 141.
  
  6 “Трудно описать радость”: Уилер-Беннетт, "Титан", 459.
  
  7 “Все эти маленькие карлики”: Галло, 143-44; Ширер, Восстань, 219. Также смотри Кершоу, Высокомерие, 510.
  
  8 “Если им когда-нибудь понадобится”: Кершоу, Высокомерие, 510.
  
  9 “были вырваны из рук гостей”: Додд Халлу, 26 июня 1934 года, Государственное / иностранное издание. Другие подробности реакции правительства см. Эванс, "Власть", 29-30; Джонс, 172-74; Кершоу, "Высокомерие", 510-11; Ширер, "Восстание", 218; Уилер-Беннет, "Титан", 460, и Немезида , 319.
  
  10 “Что-то было в знойном воздухе”: Гизевиус, 128.
  
  11 Кто-то бросил запал от ручной гранаты: Там же, 129.
  
  12 “Было так много шепота”: Там же, 129.
  
  13 “Повсюду неопределенность, брожение”: Клемперер, Свидетель, 71. Клемперер рассчитывал на погоду, чтобы подкрепить свои надежды на то, что Гитлер будет свергнут. Он записал в своем дневнике: “‘Прекрасная погода’ = жара + отсутствие дождя, аномальное отсутствие дождя, такое, которое вызывает хаос уже три месяца. Оружие против Гитлера!” Свидетель , 72.
  
  14 “Сейчас большое волнение”: Додд, Дневник, 114; Додд, Меморандум, 18 июня 1934 г., вставка 59, Документы У. Э. Додда.
  
  15 “Я говорил в Марбурге”: Галло, 152.
  
  16 Он пообещал убрать пропаганду: Эванс, Власть, 30; Кершоу, Высокомерие, 510.
  
  17 “Это было сделано с холодным расчетом”: Гизевиус, 131.
  
  18 На следующий день, 21 июня 1934 года: Эванс, "Сила", 30; Кершоу, "Высокомерие", 510-11; Уилер-Беннетт, "Немезида", 320.
  
  19 “кто после марбургской речи”: Додд, Дневник, 114.
  
  20 “Неделя заканчивается тихо”: там же, 115.
  
  
  Глава 44: Послание в ванной
  
  
  1 “Он был совершенно спокоен и фаталистичен”: Уилер-Беннетт, Титан , 462.
  
  2 “Горе тому, кто нарушает веру”: Уитон, 443.
  
  3 На аптечке: Джонс, 173.
  
  4 “Прекрасный летний день в Рейнланде”: Дильс, 419.
  
  
  Глава 45: Горе миссис Черрути
  
  
  1 “В течение последних пяти дней”: Додд, Дневник, 115-16.
  
  2 “ситуация была во многом такой же, как в Париже”: там же, 116.
  
  3 “на примере его магнетизма”: Марта Додд, “Яркое путешествие во тьму”, 18, 21, Вставка 14, Документы Марты Додд.
  
  4 При Сталине крестьян принуждали: Рязановский, 551, 556. Здесь личное замечание: Когда я был студентом Пенсильванского университета, я прослушал два замечательных курса у брата Рязановского, Александра, который в один примечательный вечер научил меня и моих соседей по комнате пить водку по-русски. Однако именно его восхитительный стиль лекций оказал большее влияние и побудил меня проводить большую часть своего времени в Пенсильванском университете, изучая русскую историю, литературу и язык.
  
  5 Тур № 9, тур “Волга-Кавказ-Крым": "Подробное расписание тура № 9 для мисс Марты Додд”, Вставка 62, Документы У. Э. Додда.
  
  6 “Марта!” - написал он, потакая своей страсти: Борис Марте, 7 июня 1934 года, Вставка 10, Документы Марты Додд.
  
  7 “Я никогда не замышляла переворот”: Марта Агнес Никербокер, 16 июля 1969 года, Вставка 13, Документы Марты Додд.
  
  8 “Это был самый жаркий день”: Черрути, 153.
  
  9 “казался самоуверенным”: Додд, Embassy Eyes , 140.
  
  10 “Ты и доктор Геббельс”: Додд, Дневник, 116.
  
  11 “Она сидела рядом с моим отцом”: Додд, Embassy Eyes , 141.
  
  12 “Господин Посол, что-то ужасное”: там же, 141.
  
  13 Она нашла это удивительным: Черрути, 153, 157.
  
  14 “Температура 101 и ½ сегодня в тени”: Моффат, дневник, 29 июня 1934 года.
  
  15 Трое мужчин разделись и забрались внутрь: Там же.
  
  16 “Предположительно, посол жаловался”: Филлипс, дневник, 15 июня 1934 года.
  
  17 “здоров и в чрезвычайно приподнятом настроении”: Моффат, дневник, 17 июля 1934 года.
  
  
  Глава 46: Вечер пятницы
  
  
  1 В ту пятницу вечером, 29 июля 1934 года: Для этой главы я полагался на следующие источники: Бирчолл, 203; Эванс, Власть , 31-32; Галло, 33, 38, 106; Кершоу, Высокомерие , 511-15. Длинный отрывок из рассказа Кемпки см. Ноукс и Придхэм, 212-14.
  
  
  
  ЧАСТЬ VII: КОГДА ВСЕ ИЗМЕНИЛОСЬ
  
  
  Глава 47: “Стреляй, стреляй!”
  
  
  1 “безмятежно прогуливался по улицам”: Адлон, 207.
  
  Хедда Адлон, жена владельца "Адлона", любила разъезжать по городу на своем белом "Мерседесе" и, как говорили, держала двадцать восемь собак породы пекинес. De Jonge, 132.
  
  2 “Это был прекрасный безмятежный голубой день”: Додд, Embassy Eyes , 141.
  
  3 “Рöхм”, - рявкнул Гитлер: в литературе появляются различные описания этого эпизода. Я полагался на Кершоу, "Высокомерие", 514; Ноукса и Придхэма, 213-14; и Штрассера, 250.
  
  4 “Никогда не безопасно пренебрегать телефонным звонком”: Birchall, 193.
  
  5 “смертельно устал —[мог бы] заплакать”: Шульц, Daily Logs, 5 июля 1934, Вставка 32, Документы Шульца.
  
  6 Один из самых тревожных слухов: Берчхолл, 198.
  
  7 В отеле "Ханзельбауэр" переоделись Röее величество: Ноукс и Придэм, 213.
  
  8 “Вы были приговорены к смерти”: Кершоу, Высокомерие , 514.
  
  9 “Как я следовал за Далюге”: Гизевиус, 150.
  
  10 Он выглядел обеспокоенным: Додд, Дневник, 117.
  
  
  Глава 48: Оружие в парке
  
  
  1 “у нас кружится голова”: Додд, Embassy Eyes, 142.
  
  2 “к его великому сожалению”: Письмо Додду от главного редактора S.A., 29 июня 1934 г., Вставка 45, Документы У. Э. Додда.
  
  3 “Ввиду неопределенности ситуации”: Додд, Дневник, 117.
  
  4 Деревянная нога: Германское министерство иностранных дел Додду, 28 мая 1935 г., вставка 47, Документы У. Э. Додда.
  
  
  Глава 49: Мертвые
  
  
  1 “невыносимое напряжение”: цитируется по Галло, 257.
  
  2 “Неделями мы наблюдали”: Берчолл, 205-7; Галло, 257.
  
  3 Никто точно не знал, сколько людей погибло: я составил этот абзац и следующий за ним из множества источников: Хью Корби Фокс, Меморандум, 2 июля 1934 г., Вставка 45, Документы У. Э. Додда; Х. К. Флэк, Конфиденциальный меморандум, 7 июля 1934 г., вставка 45, документы У. Э. Додда; Уилер-Беннетт, "Немезида", 323; Галло, 256, 258; Р & # 252; руп, 53, 223; Кершоу, "Высокомерие", 515; Эванс, Пауэр, 34-36; Штрассер, 252, 263; Гизевиус, 153; Бирчелл, 20; Меткалф, 269.
  
  4 Одна цель, Готфрид Рейнхольд Тревиранус: Галло, 255; Марта предлагает несколько иной отчет в своих мемуарах: Глаза посольства , 155.
  
  5 “Королю Сиама”: Адлон, 207-9.
  
  6 бедный Вилли Шмид: Ширер, Восстание , 224 ком. См. также Бирчолл, 207; Эванс, Власть , 36; Кершоу, Высокомерие , 515.
  
  7 К счастью, он был в Америке: Кейси, 340 лет; Конради, 143, 144, 148, 151, 157, 159, 163, 167-68; "Нью-Йорк таймс" , 1 июля 1934 года.
  
  8 “на фоне кроваво-красного неба”: Гизевиус, 160.
  
  9. В радиообращении начальника пропаганды Геббельса: Бирчалл, 205.
  
  
  Глава 50: Среди живых
  
  
  1 “Это был странный день”: Додд, Дневник, 117.
  
  В то воскресенье еврейская газета Bayerische Israelitische Gemeindezeitung, все еще действующая — она просуществовала до 1937 года, — опубликовала предостерегающий совет для своих читателей, призывая их, по словам одного историка, “проявлять больше сдержанности, такта и достоинства и вести себя безупречно в общественных местах, чтобы не оскорблять”.
  
  В тот воскресный день Гитлер устроил чаепитие в своей канцелярии для членов своего кабинета, различных министров и их семей. Были приглашены дети. В какой-то момент Гитлер подошел к окну, выходящему на улицу. Собравшаяся внизу толпа одобрительно взревела.
  
  Там же был и вездесущий Ганс Гизевиус. Гитлер заметил его и приветственно поднял руку. Гизевиус писал: “Мне пришло в голову, что если бы он мог прочитать мои самые сокровенные мысли, он бы пристрелил меня”. Диппель, 150; Галло, 269; Кершоу, "Высокомерие", 516; Гизевиус цитируется в Gallo, 270.
  
  2 Они очень медленно проехали мимо входа: Додд, Глаза посольства , 142-43.
  
  3 История, собранная по кусочкам позже: Эванс, Власть , 33; Кершоу, Высокомерие , 176, 516.
  
  4 Версии различаются: Эванс, Власть, 33; Кершоу, высокомерие, 516; Галло, 270; Ширер, Подъем, 221; Ноукс и Придэм, 215.
  
  После убийства Р.öх.м. Гитлер заявил, что гомосексуальные действия шефа СА стали для него полной неожиданностью. Новая шутка быстро облетела Берлин: “Что он сделает, когда наконец узнает о косолапости Геббельса?”
  
  Примерно в то же время начала циркулировать другая шутка: “Только сейчас мы можем осознать всю значимость недавнего обращения Р.Х.М. к нацистской молодежи: ‘Из каждого гитлерюгенда выйдет штурмовик”. Грюнбергер, 332, 335.
  
  5 В награду: Уитон, 452.
  
  6 “Наемник с солдатским решением”: Ноукс и Придэм, 216; смотрите немного другую версию в Уилер-Беннетт, "Немезида", 325.
  
  7 “Lebst du noch?”: Dodd, Embassy Eyes , 151.
  
  
  Глава 51: Конец сочувствия
  
  
  1 “Дипломаты казались нервными”: Фромм, 171-72. Фромм утверждала, что после чистки она ненадолго взяла в руки револьвер, но затем выбросила его в канал. Dippel, 150.
  
  2 Додд и его жена стояли у входа: Додд, Глаза посольства, 157.
  
  3 “Der junge Herr von Papen”: Ibid., 158.
  
  4 “некая утонченная красота”: Там же, 157.
  
  5 “Вид этой одежды”: Черрути, 157.
  
  6 “чтобы передать ей мои самые сердечные приветствия”: Вильгельм Регенданц миссис Додд, 3 июля 1934 г., вставка 45, Документы У. Э. Додда.
  
  7 “Когда она говорила о своем сыне”: Додд, Embassy Eyes , 163-65.
  
  8 “Прибыл целым и невредимым”: там же, 165.
  
  9 “Мы ответили им”: Моффат, Дневник, 5 июля 1934 года.
  
  10 “довольно захватывающе”: Моффат, дневник, 17 июля 1934 года.
  
  11 “это было бы чрезвычайно трудно”: Додд Халлу, 6 июля 1934 года, Государственное / иностранное издание.
  
  12 “По его собственному представлению”: Моффат, дневник, 7-8 июля 1934 года.
  
  13 Халл сердито приказал Моффату: Там же.
  
  14 “с предельной энергией”: Халл Додду, 7 июля 1934 года, Государственное / иностранное издание.
  
  15 “Это была довольно жесткая телеграмма”: Моффат, Дневник, 7-8 июля 1934 года.
  
  16 “Посол Дад”: Моффат, дневник, 5 июля 1934 года.
  
  17 “Секретарша продолжала повторять”: Моффат, дневник, 11 июля 1934 года.
  
  18 “весь Государственный департамент”: там же.
  
  19 “Нашим людям придется избавиться от своих уз”: Додд Халлу, 2 августа 1934 г., том 37, бобина 11, Документы Халла.
  
  20 “интересное путешествие”: Додд, Глаза посольства, 170.
  
  21 Фотограф запечатлел ее в веселом виде: там же, напротив 198.
  
  22 “С меня было достаточно крови и ужаса”: там же, 169.
  
  23 “Я не мог себе представить восстания против евреев”: Додд Дэниелу К. Роперу, 14 августа 1934 г., вставка 45, Документы У. Э. Додда.
  
  24 “Из представленных мне отчетов”: Уилер-Беннетт, Немезида, 325-26.
  
  25 “энергичное и успешное продолжение”: там же, 326n1.
  
  26 “было облегчением, что он не появился”.: Додд, Дневник , 121.
  
  27 “Моя задача здесь - работать во имя мира”: там же, 123.
  
  28 Он поклялся никогда не принимать гостей: Там же., 126.
  
  
  Глава 52: Только лошади
  
  
  1 “Я не приду на выступление”: Додд, Дневник, 127.
  
  Сэр Эрик Фиппс в своем собственном дневнике записал: “До тех пор, пока Рейхстаг служит просто удобной трибуной для прославления преступлений и нападений на глав иностранных миссий в Берлине, я предлагаю оставить вакантным место, которое при обычных обстоятельствах королевский представитель мог бы с удовольствием иногда занимать”. Фиппс, 68.
  
  2 “Депутаты”, - сказал Гитлер: перевод речи Гитлера появляется в Gallo, 298-307. Большинство источников сходятся в том, что Гитлер утверждал, что было убито только семьдесят семь человек, хотя по крайней мере один (Эванс, "Пауэр", 39) утверждает, что Гитлер назвал это число равным семидесяти четырем. См. также Birchall, 209.
  
  3 Если бы Додд присутствовал: Берчолл, 209.
  
  4 “Они стояли лицом к лицу на возвышении”: Там же.
  
  5 “НЕТ НИЧЕГО БОЛЕЕ ОТТАЛКИВАЮЩЕГО”: Додд Халлу, 14 июля 1934 г., Вставка 44, Документы У. Э. Додда.
  
  В Вашингтоне Джей Пьерпонт Моффат смог прослушать речь Гитлера по радио. “Это показалось мне полным банальностей и, безусловно, самой слабой речью, которую он произнес до сих пор”, - написал Моффат в своей дневниковой записи от 13 июля 1934 года. “Передача была необычайно ясной. У него странный скрипучий голос, который в моменты возбуждения повышался почти до визга. Он не привел никаких доказательств заговора, и его высказывания относительно внешнего мира были явно слабыми”. Моффат, Дневник, 13 июля 1934 года.
  
  6 “как будто их усыпили хлороформом”: цитируется по Conradi, 168.
  
  7 “Несколько дней назад в Германии”: цитируется в письме Халла Рузвельту от 13 июля 1934 года, Государственное / иностранное издание.
  
  8 Сначала Додд, казалось, был склонен верить: Об эволюции мышления Додда см. Додд Халлу, 2 июля 1934 г.; Додд Халлу, 5 июля 1934 г.; Додд Халлу, 6 июля 1934 г.; и Додд Халлу, 7 июля 1934 г., все в журнале State / Foreign.
  
  9 Британский сэр Эрик Фиппс первоначально принял официальную версию: Фиппсу 14 лет, 61 год.
  
  10 “Это не увеличило его очарования”: там же, 76.
  
  11 “разновидность бандитской кровавой бани”: Кершоу, Высокомерие , 522.
  
  12 “Я… понятия не имел, что в этот час молнии”: Diels, 382.
  
  13 Разведывательный отчет социал-демократов в изгнании: Кершоу, Миф, 87.
  
  14 “еще более террористический режим”: Додд Халлу, 2 августа 1934 г., вставка 44, Документы У. Э. Додда.
  
  15 “Люди едва ли заметили этот полный государственный переворот”: Клемперер, Свидетель, 80.
  
  16 “Сегодня Гитлер - это вся Германия”: Кершоу, Миф, 68.
  
  17 “В то время, когда почти каждый немец”: Додд, Дневник, 140-41.
  
  
  Глава 53: Джульетта #2
  
  
  1 “Мне очень грустно”: Борис - Марте, 11 июля 1934 года, Вставка 10, Документы Марты Додд. Смотрите также “Борис к Марте", "конец июля 1934 года” и “Борис к Марте", "начало августа 1934 года”, оба также во вставке 10.
  
  2 “Ты - единственная”: Борис адресовал Марте, 5 августа 1934 г., вставка 10, Документы Марты Додд.
  
  3 Марта к Марте обратились эмиссары: Вайнштейн и Васильев, 52 года.
  
  4 “Вся семья Додд”: Там же, 52; Васильев, Записные книжки, Белая тетрадь №2, 25.
  
  5 она официально обратилась с петицией к Сталину: Вайнштейн и Васильев, 55 лет; Васильев, Записные книжки, Белая тетрадь №2, 37, 14 марта 1937 года.
  
  6 “в интересах бизнеса”: Вайнштейн и Васильев, 58. Несколько иной перевод появляется в "Васильев, Записные книжки", "Белая тетрадь" №2, 33.
  
  7 “Я не совсем понимаю”: Вайнштейн и Васильев, 58 лет; Васильев, Записные книжки, Белая тетрадь №2, 45, 21 марта 1937 года.
  
  8 “Джульетта №2”: Вайнштейн и Васильев, 58-59; Васильев, Записные книжки, Белая тетрадь №2, 45, 21 марта 1937 года.
  
  9 Встреча “прошла хорошо”: Вайнштейн и Васильев, 59 лет; Васильев, Записные книжки, Белая тетрадь №2, 51, 12 ноября 1937 года. Здесь перевод гласит: “Встреча с ‘Лизой’ прошла успешно. Она была в хорошем настроении....”
  
  
  Глава 54: Сон о любви
  
  
  1 “Это так унизительно для меня”: Додд, Дневник, 276.
  
  2 “С объединенной Германией”: Додд Халлу, 30 августа 1934 г., вставка 44, Документы У. Э. Додда.
  
  3 “По моему мнению, немецкие власти”: Додд генералу Дугласу Макартуру, 27 августа 1934 г., вставка 44, Документы У. Э. Додда.
  
  4 “Если кости Вудро Вильсона”: Даллек, 279.
  
  5 “тонкая работа наблюдения”: Додд, Дневник, 216.
  
  6 “Какая в этом мире польза”: Филлипс, Дневник, н.э., 1219.
  
  7 “Что ты нашел меня”: Кершоу, Миф, 82.
  
  8 “С армиями, увеличивающимися в размерах”: Додд Халлу, 19 сентября 1936 г., вставка 49, Документы У. Э. Додда.
  
  9 “Ты не должна никому упоминать”: Додд Марте, 28 октября 1936 г., вставка 62, Документы У. Э. Додда.
  
  10 “У Додда много замечательных и располагающих к себе качеств”: Уильям К. Буллит Рузвельту, 7 декабря 1936 г., в Bullitt, 194-95.
  
  11 “Лично я ничего не вижу”: Моффат, Дневник, 27 августа 1934 года.
  
  12 “яростно нападает на меня”: Додд, Дневник, 371.
  
  13 “Мое положение трудное”: там же, 372.
  
  14 “Я думала о тебе, моя дорогая”: миссис Додд Додду, 25 июля 1937 г., Вставка 62, Документы У. Э. Додда.
  
  15 “распространение по нервным соединениям”: Додд, Дневник, 334.
  
  16 “в шестьдесят пять лет нужно подвести итоги”: письмо доктора Томаса Р. Брауна Додду, 7 марта 1935 г., вставка 46, Документы У. Э. Додда.
  
  17 “Было совершенно очевидно, что что-то произошло”: Мессерсмит, “Визиты в Берлин”, неопубликованные мемуары, 10, Messersmith Papers.
  
  18 “Я думаю, он был настолько потрясен”: там же, 10.
  
  19 “говори правду о вещах”: Додд, Дневник, 426.
  
  20 “Я долгое время считал, что Уэллс был настроен против меня”: Ibid., 427.
  
  21 “У меня нет ни малейшего сомнения”: Р. Уолтон Мур Додду, 14 декабря 1937 г., вставка 52, Документы У. Э. Додда.
  
  22 “желал прояснить это”: Даллек, 313.
  
  23 Гайд—парк - “чудесное место”: Додд, Дневник, 428-29.
  
  24 “Еще раз в Берлине”.: Додд, Дневник, 430.
  
  25 “Как бы Президент ни сожалел о любых личных неудобствах”: Халл -Додду, 23 ноября 1937 г., вставка 51, Документы У. Э. Додда.
  
  26 “До сих пор я жил с воспоминанием”: Борис - Марте, 29 апреля 1938 г., Вставка 10, Документы У. Э. Додда.
  
  27 Они обручились: Chicago Daily Tribune , 5 сентября 1938; New York Times , 5 сентября 1938; Вайнштейн и Васильев, 61 год; Васильев, Записные книжки, Белая тетрадь № 2, 56, 9 июля 1938,
  
  28 “Ты знаешь, милая”: Вайнштейн и Васильев, 61 год; Васильев, Записные книжки, Белая тетрадь № 2, 56, 9 июля 1938 года. У Вайнштейна и Васильева перевод звучит как “милая”; в “записных книжках" - "дорогая”.
  
  29 Она так и не узнала о последнем письме Бориса: Вайнштейн и Васильев, 61-62.
  
  
  Глава 55: Когда опустилась тьма
  
  
  1 “нужно признать печальный факт”: "Нью-Йорк таймс" , 23 декабря 1937 года.
  
  2 “Человечество в серьезной опасности”: "Нью-Йорк таймс" , 14 января 1938 года.
  
  3 “Лично я испытывал довольно сильные чувства”: Моффат, Дневник, 14 января 1938 года.
  
  4 “Великобритания”, - сказал он. "Нью-Йорк таймс" , 22 февраля 1938 года.
  
  5 “Я действительно хотела бы, чтобы мы все были ближе друг к другу”: миссис Додд Марте, 26 февраля 1938 г., вставка 63, Документы Марты Додд.
  
  6 “Пока я ничего не могу сделать”: миссис Додд Марте, 26 апреля 1938 г., вставка 1, Документы Марты Додд.
  
  7 “Хотела бы я, чтобы у меня был дом”: миссис Додд Марте, 23 мая 1938 года, вставка 1, Документы Марты Додд.
  
  8 “Это было величайшим потрясением”: Додд, Дневник, 446.
  
  9 “напряжение и ужас жизни”: Додд, Embassy Eyes , 370.
  
  10 “чтобы убить их всех”: Бейли, 192, 194.
  
  11 “едва мог поверить”: Брейтман и Краут, 230.
  
  12 “У меня такое предчувствие, что у вас много шансов”: Сигрид Шульц Додду, 30 ноября 1938 г., вставка 56, Документы У. Э. Додда.
  
  13 “Это была не моя вина”: подробнее об этом эпизоде см. "Нью-Йорк Таймс" , 9 и 10 декабря 1938; 3 марта и 7 мая 1939; Бейли, 195-96; Даллек, 332.
  
  14 Статья на первой полосе: United Press, “Додд подвергся нападению ...”, n.d., Вставка 2, Martha Dodd Papers.
  
  15 “больной и не вполне ответственный”: Бейли, 199.
  
  16 “Если бы они сотрудничали”: Даллек, 332.
  
  17 К осени Додд был заключен в тюрьму: Bailey, 199-200; New York Times , 10 февраля 1940.
  
  18 Он был похоронен: Марта позже перевезла тело Додда на кладбище Рок-Крик в Вашингтоне, округ Колумбия, 6 декабря 1946 года, секция L., лот 37, площадка 4. Одним прекрасным весенним днем в сопровождении одной из моих дочерей я посетил загородный гольф-клуб Stoneleigh, который является частью комплекса, включающего большие дома в стиле псевдоколониализма на огромных участках земли примерно в часе езды к западу от Вашингтона, округ Колумбия. Хотя поле для гольфа (18 лунок, паритет 72) обязательно тщательно ухожено, я, тем не менее, получил представление о том, насколько привлекательным должен был быть этот ландшафт для Додда, особенно во время его первого визита домой из Берлина, когда мягкие холмы фермы, должно быть, были глубоко успокаивающими. Его старый сарай все еще там и несколько участков древней каменной ограды, но теперь вместо свиней в сарае находится множество тележек для гольфа с молоком. Додд имел смутное представление о гольфе и игроках в гольф, особенно о тех членах его берлинского штаба, которые постоянно прогуливали работу, чтобы сыграть несколько раундов в своем клубе Ванзее. Хорошо, что Марта переместил свое тело, потому что его призрак наверняка оказался бы устрашающе опасным, блокируя удары и забрасывая мячи далеко в соседние болота и перелески.
  
  19 Пять лет спустя: Райан, 418.
  
  В конце войны остатки Тиргартена подверглись новому нападению, на этот раз со стороны голодающего населения, которое срубило сломанные деревья и пни на дрова и превратило часть парка в огород. В 1947 году мэр Берлина описал разрушение парка как “самую болезненную рану, нанесенную нашему городу войной”. Daum and Mauch, 205.
  
  20 “Познав свою страсть”: "Нью-Йорк таймс" , 11 февраля 1940 года.
  
  21 “лучший посол”: Шульц, “Сигрид Шульц о после Додде”, январь 1956 года, Вставка 2, Документы Шульца.
  
  22 “Додд был на годы впереди”: Мудрый, бросающий вызов, 234.
  
  23 “Я часто думаю”: Мессерсмит, “Некоторые наблюдения по поводу назначения доктора Уильяма Додда послом в Берлин”, 11, неопубликованные мемуары, Messersmith Papers.
  
  24 “возрожденная гордость и вера”: Томас Вулф Максвеллу Э. Перкинсу, 23 мая 1935 г., Вулф, Избранные письма, 228.
  
  25 “Прежде всего, не слишком усердствуйте”: Брайсак, 224.
  
  26 “Контролируемый евреями”: Стиллер, 129; Вайль, 60.
  
  27 “человек, который вытащил свой народ”: Стиллер, 129.
  
  28 “идиотские поступки как правило”: Вейл, 60-61.
  
  В конечном счете даже Рузвельт был ошеломлен позицией Вильсона, как узнал Джордж Мессерсмит во время беседы с президентом. К этому времени Мессерсмит был направлен в Вашингтон в качестве помощника государственного секретаря. В личном меморандуме от 1 февраля 1938 года Мессерсмит резюмировал замечания президента. “Он” — Рузвельт —“сказал, что он был очень удивлен тем, что Вильсон указал, что, по его мнению, мы должны уделять меньше внимания демократии и демократическим принципам.” На что Мессерсмит ответил: “Были некоторые вещи, касающиеся человеческой психологии, и особенно немецкого языка, которые были странной страной для Уилсона”. Президент, по его словам, был “несколько обеспокоен идеями Вильсона”. Мессерсмит, Меморандум, 1 февраля 1938 года, Messersmith Papers.
  
  29 “Я действительно думаю о шансах”: Уильям К. Буллит Рузвельту, 7 декабря 1937 г., Буллит, 242.
  
  30 “Но история”, - писал друг Додда: "Нью-Йорк Таймс" , 2 марта 1941 года.
  
  
  
  ЭПИЛОГ: СТРАННАЯ ПТИЦА В ИЗГНАНИИ
  
  
  1 “Если бы была хоть какая-то логика”: Додд, Embassy Eyes, 228.
  
  2 “Я сказал ей, что если она опубликует мои письма”: Мессерсмит, “Геринг”, неопубликованные мемуары, 7-8, Messersmith Papers.
  
  3 Марта, наконец, создала свой собственный успешный салон: Vanden Heuvel, 248.
  
  4 “Растущая эффективность”: Марта Додд, неопубликованные мемуары, 4, Вставка 13, Документы Марты Додд.
  
  На пике своего развития сеть включала оператора в аппаратной Гитлера и старшего офицера люфтваффе; Арвид Харнак стал советником гитлеровского министра экономики.
  
  5 К настоящему времени, однако, Марта знала: Фальк Харнак, “Заметки о казни доктора Арвида Харнака”, вставка 13, документы Марты Додд; Аксель фон Харнак, “Арвид и Милдред Харнак”, перевод статьи в Die Gegenwart , январь 1947, 15-18, вставка 13, документы Марты Додд; Фальк Харнак, “2-й визит в рейхсканцлер-Гауптамт”, вставка 13, Документы Марты Додд. Также смотри Rürup, 163.
  
  Сеть пронюхала о неожиданном вторжении Германии в Советский Союз и попыталась уведомить Сталина. Получив эту информацию, Сталин сказал ее носителю: “Вы можете послать своего "источника" из штаба немецких ВВС к его чертовой матери! Это не "источник", а дезинформатор”. Брайсак, 277.
  
  6 “И я так любил Германию”: Фальк Харнак Марте, 29 декабря 1947 г., вставка 13, Документы Марты Додд. Арвид в заключительном письме “моим любимым” написал: “Я бы хотел увидеть вас всех снова, но, к сожалению, это невозможно”. н.д., вставка 13, Документы Марты Додд.
  
  7 “одаренная, умная и образованная женщина”: Вайнштейн и Васильев, 51, 62.
  
  8 “Она считает себя коммунисткой”: Там же, 62; Васильев, Записные книжки, Белая тетрадь №2, 61.
  
  9 Усилиями Марты: Хейнс и др., 440; Вайнштейн и Васильев, 70-71; Альфред Стерн Максу Дельбрюку, 23 ноября 1970 г., вставка 4, документы Марты Додд; Ванден Хойвел, 223, 252.
  
  Когда сломались туалеты, Стерны обратились к министру иностранных дел Чехии с просьбой произвести ремонт; они владели картинами Занна, Моне и Ренуара. Ванден Хойвел, 252.
  
  10 Они купили новый черный Мерседес.: Марта “Дэвиду”, 28 февраля 1958 года, вставка 1, Документы Марты Додд.
  
  11 Марта стала “одержимой”: Альфред Стерн Максу Дельбру ü к.К., 23 ноября 1970, вставка 4, Документы Марты Додд.
  
  12 “Мы не можем сказать, что нам здесь нравится”: Марта Одри Фусс, 25 июля 1975 года, Вставка 5, Документы Марты Додд.
  
  13 После двух лет в Кельне: Меткалф, 288.
  
  14 “Это было, ” писала она, “ одно из самых уродливых”: Марта Додд, “Глава 30, август 1968”, неопубликованные мемуары, 5, Вставка 12, Документы Марты Додд.
  
  15 “Макс, любовь моя”: Марта Дельбрюку, 27 апреля 1979 года, Вставка 4, Документы Марты Додд; Дельбрюку, 15 ноября 1978 года, вставка 4, документы Марты Додд.
  
  16 “этот осел”: Марта Сигрид Шульц, 25 апреля 1970, Вставка 13, Документы Марты Додд.
  
  17 “настоящий шут”: Марта Филипу Меткалфу, 16 апреля 1982 года, Вставка 7, Документы Марты Додд.
  
  18 Бассетт признался, что уничтожил: Джордж Бассет Робертс Марте, 23 ноября 1971, Вставка 8, Документы Марты Додд.
  
  19 “Какие любовные письма!”: Марта Джорджу Бассетту Робертсу, 19 февраля 1976 г., вставка 8, Документы Марты Додд.
  
  20 “Одно можно сказать наверняка”: Марта Джорджу Бассетту Робертсу, 1 ноября, “более или менее”, 1971, вставка 8, Документы Марты Додд.
  
  21 В 1979 году федеральный суд: New York Times , 23 и 26 марта 1979 года.
  
  22 Билл-младший умер: New York Times , 19 октября 1952 и 22 апреля 1943.
  
  23 “Билл был очень классным парнем”: Марта Одри Фусс, 31 октября 1952 г., вставка 1, Документы Марты Додд.
  
  24 “Как ты думаешь, где мы должны умереть”: Марта Летиции Ратнер, 9 марта 1984 года, Вставка 8, Документы Марты Додд.
  
  25 “Нигде не может быть так одиноко”: Марта Вану и Дженни Кауфман, 6 марта 1989 года, Документы Марты Додд.
  
  26 Он оставил великолепный медный бук: New York Times , 4 сентября 1996.
  
  
  КОДА: “ЗАСТОЛЬНАЯ БЕСЕДА”
  
  
  Спустя 1 год после войны обнаружен тайник с документами: Гитлер, 102. Непринужденные замечания Гитлера, хотя и переданные вместе с неизбежными изменениями, дают пугающий и убедительный проблеск в его сознании.
  
  
  Эпиграф
  
  
  1 Ишервуд, Визит, 308.
  
  
  
  БИБЛИОГРАФИЯ
  
  
  
  АРХИВНЫЕ ИСТОЧНИКИ
  
  
  Карр, Уилбур Дж. Документы. Отдел рукописей Библиотеки Конгресса. Вашингтон, округ Колумбия.
  
  Додд, Марта. Документы. Отдел рукописей Библиотеки Конгресса. Вашингтон, округ Колумбия.
  
  Додд, Уильям Э. Документы. Отдел рукописей Библиотеки Конгресса. Вашингтон, округ Колумбия.
  
  Харнак, Милдред Фиш. Документы. Библиотека Висконсинского университета. Мэдисон, Висконсин.
  
  Халл, Корделл. Документы. Отдел рукописей Библиотеки Конгресса. Вашингтон, округ Колумбия.
  
  Кальтенборн, Х. В. Документы. Висконсинское историческое общество. Мэдисон, Висконсин.
  
  Лохнер, Луис П. Документы. Висконсинское историческое общество. Мэдисон, Висконсин.
  
  Мессерсмит, Джордж С. Документы. Специальные коллекции, Университет штата Делавэр. Ньюарк, Делавэр.
  
  Моффат, Джей Пьерпонт. Дневники. Библиотека Хоутона. Гарвардский университет. Кембридж, Массачусетс.
  
  Филлипс, Уильям. Дневники. Библиотека Хоутона. Гарвардский университет. Кембридж, Массачусетс.
  
  Переписка Рузвельта, Франклина Д. Уильяма Э. Додда. Библиотека Франклина Делано Рузвельта. Гайд-парк, Нью-Йорк Переписка онлайн. (Переписка Рузвельта)
  
  Schultz, Sigrid. Документы. Висконсинское историческое общество. Мэдисон, Висконсин.
  
  Десятичные файлы Государственного департамента США. Национальное управление архивов и документации. Колледж-Парк, Мэриленд. (штат/десятичная система счисления)
  
  Государственный департамент США. Международные отношения Соединенных Штатов, 1933 и 1934 . Цифровая коллекция. Университет Висконсина. (Государственный/иностранный)
  
  Васильев, Александр. Записные книжки Васильева. Проект по международной истории холодной войны. Международный научный центр Вудро Вильсона. Вашингтон, округ Колумбия.
  
  Венона перехватывает. Агентство национальной безопасности.
  
  Уайт, Документы Джона К. Отдел рукописей Библиотеки Конгресса. Вашингтон, округ Колумбия.
  
  Уайлдер, Торнтон. Документы. Библиотека редких книг и рукописей Байнеке. Йельский университет. Нью-Хейвен, Коннектикут.
  
  
  КНИГИ И ПЕРИОДИЧЕСКИЕ ИЗДАНИЯ
  
  
  Адлон, Гедда. Отель "Адлон": жизнь и смерть великого отеля. Лондон: Barrie Books, 1958.
  
  Американский еврейский конгресс. Гитлеризм и Американский еврейский конгресс . Нью-Йорк: Американский еврейский конгресс, 1934.
  
  Андерсен, Хартвиг. Темный город . Лондон: Cresset Press, 1954.
  
  Андреас-Фридрих, Рут. Берлинское подполье: 1938-1945 . Перевод Бэрроуза Масси. Нью-Йорк: Дом-образец, 1989.
  
  “Ангора: графические записи эксперимента СС”. Исторический журнал Висконсина 50, № 4 (лето 1967): 392-413.
  
  Anhalt, Diana. Собрание беглецов: американские политические эмигранты в Мексике, 1948-1965 . Санта-Мария, Калифорния: Archer Books, 2001.
  
  Антес, Луис. “Драма публичного обсуждения: инсценированный суд над Адольфом Гитлером в 1934 году за ”Преступления против цивилизации"". Американский журнал истории права 42, № 4 (октябрь 1998): 391-410.
  
  Архивы Холокоста . Том. 1: Комитет службы американским друзьям, Филадельфия, часть 1, 1932-1939. Под редакцией Джека Саттерса. Нью-Йорк: издательство "Гарленд Паблишинг", 1990.
  
  _____. Том. 2: Берлинский центр документации, часть 1. Под редакцией Генри Фридлендера и Сибил Милтон. Нью-Йорк: Издательство Garland Publishing, 1992.
  
  _____. Том. 2: Берлинский центр документации, часть 2. Под редакцией Генри Фридлендера и Сибил Милтон. Нью-Йорк: Издательство Garland Publishing, 1992.
  
  _____. Том. 3: Центральный сионистский архив, Иерусалим, 1933-1939. Под редакцией Фрэнсиса Р. Никосии. Нью-Йорк: издательство "Гарленд Паблишинг", 1990.
  
  _____. Том. 7: Библиотека Колумбийского университета, Нью-Йорк: Документы Джеймса Г. Макдональда. Под редакцией Карен Дж. Гринберг. Нью-Йорк: Издательство Гарленд, 1990.
  
  _____. Том 10: Американский еврейский объединенный распределительный комитет, Нью-Йорк, часть 1. Под редакцией Сибил Милтон и Фредерика Д. Богин. Нью-Йорк: издательство "Гарленд Паблишинг", 1995.
  
  _____. Том 17: Американский еврейский комитет, Нью-Йорк. Под редакцией Фредерика Д. Богина. Нью-Йорк: Издательство Гарленд, 1993.
  
  Августин, Долорес Л. “Бизнес-элиты Гамбурга и Берлина”. История Центральной Европы 24, № 2 (1991): 132-46.
  
  Baedeker, Karl. Берлин и его окрестности . Leipzig: Karl Baedeker, 1910.
  
  _____. Северная Германия . Leipzig: Karl Baedeker, 1925.
  
  Бейли, Фред Артур. Уильям Эдвард Додд: ученый-йомен Юга . Шарлоттсвилл: Издательство Университета Вирджинии, 1997.
  
  Бэрд, Джей У. “Хорст Вессель и миф о воскрешении и возвращении”. Журнал современной истории 17, № 4 (октябрь 1982): 633-50.
  
  Банкир, Дэвид. Немцы и окончательное решение . Оксфорд, Великобритания: Блэквелл, 1992.
  
  Бендинер, Роберт. Загадка Государственного департамента . Нью-Йорк: Фаррар и Райнхарт, 1942.
  
  Бенсон, Роберт Л. “История Веноны”. Центр криптологической истории. Вашингтон, округ Колумбия: Агентство национальной безопасности, штат Нью-Йорк.
  
  Берард, Арман. Un Ambassadeur se Souvient: Au Temps du Danger Allemand . Paris: Plon, 1976.
  
  Bielenberg, Christabel. Прошлое - это я сам . Лондон: Чатто и Виндус, 1968.
  
  Бирчелл, Фредерик Т. Разражается буря: панорама Европы и сил, которые разрушили ее мир . Нью-Йорк: Викинг, 1940.
  
  Бредол, Томас М. “Некоторые мысли о политических взглядах Ханса Фаллады: ответ Эллису Шукману”. Обзор немецких исследований 15, № 3 (октябрь 1992): 525-45.
  
  Брейтман, Ричард и Алан М. Краут. Американская политика в отношении беженцев и европейское еврейство, 1933-1945 . Блумингтон: Издательство Университета Индианы, 1987.
  
  Brenner, David. “Из гетто в Тиргартен: новое определение еврейского парвеню и его происхождения на Востоке и Западе”. German Quarterly 66, № 2 (Весна 1993): 176-94.
  
  Браунелл, Уилл и Ричард Н. Биллингс. Так близко к величию: биография Уильяма К. Буллита . Нью-Йорк: Макмиллан, 1987.
  
  Брайсак, Шарин Блэр. Сопротивление Гитлеру: Милдред Харнак и Красный оркестр . Нью-Йорк: Издательство Оксфордского университета, 2000.
  
  Буллит, Уильям К. Для президента: личное и секретное . Под редакцией Орвилла Х. Буллита. Нью-Йорк: Хоутон Миффлин, 1972.
  
  Баллок, Алан. Гитлер: исследование тирании . 1962. Нью-Йорк: HarperCollins, 1991 (переиздание).
  
  Берден, Гамильтон Т. Нюрнбергские партийные митинги: 1923-39 . Нью-Йорк: Фредерик А. Прегер, 1967.
  
  Берк, Бернард Против посла Фредерика Сэкетта и крах Веймарской республики, 1930-1933 . Нью-Йорк: Издательство Кембриджского университета, 1994.
  
  Кейси, Стивен. “Франклин Д. Рузвельт, Эрнст ”Путци" Ханфштенгль и "S-Project", июнь 1942–июнь 1944". Журнал современной истории 35, № 3 (2000): 339-59.
  
  Cerruti, Elisabetta. Жена посла . Нью-Йорк: Макмиллан, 1953.
  
  Чепмен, Синтия К. “Психобиографическое исследование жизни Сигрид Шульц”.
  
  Докторская диссертация, Флоридский технологический институт, 1991. (В документах Шульца, Висконсинское историческое общество.)
  
  Чернов, Рон. Варбурги . Нью-Йорк: Random House, 1993.
  
  Клайман, Рея. “История, которая остановила Гитлера”. В Как я получил эту историю . Под редакцией Дэвида Брауна и У. Ричарда Брунера. Зарубежный пресс-клуб Америки. Нью-Йорк: Даттон, 1967.
  
  Кокберн, Клод. В трудные времена . Лондон: Руперт Харт-Дэвис, 1956.
  
  Conradi, Peter. Гитлеровский пианист: взлет и падение Эрнста Ханфштенгля, доверенного лица Гитлера, союзника Рузвельта . Нью-Йорк: Кэрролл и Граф, 2004.
  
  Крейг, Гордон А. и Феликс Гилберт, ред. Дипломаты, 1919-1939 . Принстон, Нью-Джерси: Издательство Принстонского университета, 1953.
  
  Крэнкшоу, Эдвард. Гестапо: инструмент тирании . Нью-Йорк: Викинг, 1956.
  
  Даллек, Роберт. Демократ и дипломат: жизнь Уильяма Э. Додда . Нью-Йорк: Издательство Оксфордского университета, 1968.
  
  Далли, январь. Диана Мосли . New York: Knopf, 2000.
  
  Даллин, Дэвид Дж. Советский шпионаж . Нью-Хейвен, Коннектикут.: Издательство Йельского университета, 1955.
  
  Даум, Андреас У. и Кристоф Маух, ред. Берлин-Вашингтон, 1800-2000: столичные города, культурное представительство и национальная идентичность . Кембридж, Великобритания: Издательство Кембриджского университета, 2005.
  
  “Смерть тетушки Восс”. Time , 9 апреля 1934 года.
  
  de Jonge, Alex. Веймарская хроника: прелюдия к Гитлеру . Нью-Йорк: Паддингтон, 1978.
  
  Deschner, Gunther. Гейдрих: стремление к тотальной власти . 1977. Лондон: Orbis, 1981 (переиздание).
  
  Diels, Rudolf. Lucifer Ante Portas . Munich: Deutsche Verlags-Anstalt, 1950.
  
  Димитрофф, Георгий. Письма Димитроффа из тюрьмы . Лондон: Виктор Голланц, 1935.
  
  Диппель, Джон В. Х. Связанный на огненном колесе: почему так много немецких евреев приняли трагическое решение остаться в нацистской Германии . Нью-Йорк: Основные книги, 1996.
  
  Божественно, Роберт. “Франклин Д. Рузвельт и коллективная безопасность, 1933”. Историческое обозрение долины Миссисипи 48, № 1 (июнь 1961): 42-59.
  
  Додд, Кристофер Дж. и Лэри Блум. Письма из Нюрнберга: рассказ моего отца о поисках справедливости . Нью-Йорк: Crown Publishing, 2007.
  
  Додд, Марта. Глазами посольства . Нью-Йорк: Харкорт, Брейс, 1939.
  
  _____. Сеющий ветер . Нью-Йорк: Харкорт, Брейс, 1945.
  
  Додд, Уильям Э. Дневник посла Додда . Под редакцией Уильяма Э. Додда-младшего и Марты Додд. Нью-Йорк: Харкорт, Брейс, 1941.
  
  Engelmann, Bernt. В гитлеровской Германии: повседневная жизнь в Третьем рейхе . Перевод Кришны Уинстона. Нью-Йорк: Пантеон, 1986.
  
  Эванс, Ричард Дж. Третий рейх у власти, 1933-1939 . Нью-Йорк: Пингвин, 2005.
  
  _____ . Третий рейх в состоянии войны 1939-1945 . Лондон: Аллен Лейн / Пингвин, 2008.
  
  Файнголд, Генри Л. Политика спасения: администрация Рузвельта и Холокост, 1938-1945 . Нью-Брансуик, Нью-Джерси: Издательство Ратгерского университета, 1970.
  
  Фердинанд, принц Луи. Принц-мятежник: мемуары принца Луи Фердинанда Прусского . Чикаго: Генри Регнери, 1952.
  
  Фестиваль, Иоахим К. Лицо Третьего рейха . Нью-Йорк: Пантеон, 1970.
  
  Флинн, Эдвард Дж. Ты босс . Нью-Йорк: издательство "Викинг Пресс", 1947.
  
  Франçуа-Понсе, Андре. Судьбоносные годы: мемуары французского посла в Берлине, 1931-38 . Перевод Жака Ле Клерка. Лондон: Виктор Голланц, 1949.
  
  Фридлендер, Генри. “Шаг за шагом: расширение сферы убийств, 1939-1941”. German Studies Review 17, № 3 (октябрь 1994): 495-507.
  
  Friedrich, Otto. Перед потопом: портрет Берлина 1920-х годов . Нью-Йорк: Harper & Row, 1972.
  
  Fritzsche, Peter. Жизнь и смерть в Третьем рейхе . Кембридж, Массачусетс.: Издательство Гарвардского университета / Белкнап Пресс, 2008.
  
  Fromm, Bella. Кровь и банкеты: берлинский светский дневник . Нью-Йорк: Харпер, 1942.
  
  Фуллер, Хельга. Не теряй голову: совершеннолетие в Берлине, Германия, 1933-1945 . Сиэтл: Издательство "Арахисовое масло", 2002.
  
  Галло, Макс. Ночь длинных ножей . Перевод Лили Эммет. Нью-Йорк: Харпер энд Роу, 1972.
  
  Гей, Питер. Мой немецкий вопрос: я вырос в нацистском Берлине . Нью-Хейвен, Коннектикут.: Издательство Йельского университета, 1998.
  
  Желчно, Роберт. “Гестапо и немецкое общество: политический донос в материалах дела гестапо”. Журнал современной истории 60, № 4 (декабрь 1988): 654-94.
  
  _____ . Гестапо и немецкое общество: обеспечение соблюдения расовой политики, 1933-1945 . Оксфорд, Великобритания: Clarendon Press, 1990.
  
  Геллман, Ирвин Ф. Тайные дела: Франклин Рузвельт, Корделл Халл и Самнер Уэллс . Балтимор: Издательство Университета Джона Хопкинса, 1995.
  
  “Германия: головой в корзину”. Time , 22 января 1934 года.
  
  Гилберт, Г. М. Нюрнбергский дневник . Нью-Йорк: Фаррар, Страус, 1947.
  
  Джилл, Антон. Танец между языками пламени: Берлин между войнами . Лондон: Джон Мюррей, 1993.
  
  Gisevius, Hans Bernd. До самого горького конца . Нью-Йорк: Хоутон Миффлин, 1947.
  
  Гласс, Дерек, Дитмар Рослер и Джон Дж. Уайт. Берлин: литературные образы города. Berlin: Erich Schmidt Verlag, 1989.
  
  Гебель, Рольф Й. “Архитектурные цитаты Берлина: реконструкция, симуляция и проблема исторической достоверности”. PMLA 118, № 5 (октябрь 2003): 1268-89.
  
  Гешель, Кристиан. Самоубийство в нацистской Германии . Оксфорд, Великобритания: Издательство Оксфордского университета, 2009.
  
  Голденсон, Леон. Нюрнбергские интервью . Под редакцией Роберта Геллатли. Нью-Йорк: Альфред А. Кнопф, 2004.
  
  Горан, Моррис. История Фрица Хабера . Норман: Издательство Университета Оклахомы, 1967.
  
  Гордон, Мел. Сладострастная паника: эротический мир веймарского Берлина . Лос-Анджелес: "Дикий дом", 2006.
  
  Гребнер, Норман А. Неопределенная традиция: американские государственные секретари в двадцатом веке . Нью-Йорк: Макгроу-Хилл, 1961.
  
  Граф, Кристоф. “Генезис гестапо”. Журнал современной истории 22, № 3 (июль 1987): 419-35.
  
  Грейвс, Роберт и Алан Ходж. Долгий уик-энд: социальная история Великобритании 1918-1939 . Нью-Йорк: Макмиллан, 1941.
  
  Грей-Тернер, Элстон. “Страницы из дневника”. Британский медицинский журнал 281, № 6256 (20-27 декабря 1980 г.): 1692-95.
  
  Гримм, Якоб и Вильгельм Гримм. Сказки Братьев Гримм . 1912. Нью-Йорк: Барнс и Ноубл, 2003 (переиздание).
  
  Грюнбергер, Ричард. Социальная история Третьего рейха . Лондон: Вайденфельд и Николсон, 1971.
  
  Герен, Дэниел. Коричневая чума . Перевод Роберта Шварцвальда. Дарем, Северная Каролина: Издательство Университета Дьюка, 1994.
  
  Гамильтон, Джеральд. Мистер Норрис и я: автобиографический очерк . Лондон: Аллан Уингейт, 1956.
  
  Хэммонд, Мейсон. “Война и сокровища искусства в Германии”. Журнал колледжа искусств 5, № 3 (март 1946): 205-18.
  
  Хэнкок, Элеонор. “Только настоящее, Истинно мужественное сохраняло свою ценность: Эрнст Р. öхм, маскулинность и мужская гомосексуальность”. Журнал истории сексуальности 8, № 4 (апрель 1998): 616-41.
  
  Hanfstaengl, Ernst. Неслыханный свидетель . Филадельфия: Липпинкотт, 1957.
  
  Хартли, Марсден и др. “Письма из Германии, 1933-1938”. Archives of American Art Journal 25, № 1-2 (1985): 3-28.
  
  Хейнс, Джон Эрл, Харви Клер и Александр Васильев. Шпионы: взлет и падение КГБ в Америке . Нью-Хейвен, Коннектикут.: Издательство Йельского университета, 2009.
  
  _____. Венона: Расшифровка советского шпионажа в Америке . Нью-Хейвен, Коннектикут.: Издательство Йельского университета, 1999.
  
  Хайнеман, Джон Л. Первый министр иностранных дел Гитлера: Константин Фрейхерр фон Нейрат, дипломат и государственный деятель . Беркли: Издательство Калифорнийского университета, 1979.
  
  Херцштейн, Роберт Эдвин. Рузвельт и Гитлер . Нью-Йорк: Paragon House, 1989.
  
  Гитлер, Адольф. Застольная беседа Гитлера, 1941-1944 . Перевод Нормана Камерона и Р. Х. Стивенса. Лондон: Вайденфельд и Николсон, 1953.
  
  Холборн, Хайо, ред. От республики к Рейху: начало нацистской революции . Перевод Ральфа Манхейма. Нью-Йорк: Пантеон, 1972.
  
  Хьюз, Мэтью и Крис Манн. Внутри гитлеровской Германии: жизнь при Третьем рейхе . Даллес, Вирджиния: Brassey's Inc., 2000.
  
  Халл, Корделл. Мемуары Корделла Халла . Том 1. Нью-Йорк: Макмиллан, 1948.
  
  Икес, Гарольд Л. Секретный дневник Гарольда Л. Икес: Первая тысяча дней, 1933-1936 . Нью-Йорк: Саймон и Шустер, 1953.
  
  Ишервуд, Кристофер. Берлинские рассказы . 1935. Нью-Йорк: издательство "Новые направления", 1954 (переиздание).
  
  _____ . Спустился туда с визитом . Нью-Йорк: Саймон и Шустер, 1962.
  
  Джаскот, Пол Б. “Антисемитская политика в планах Альберта Шпеера по восстановлению Берлина”. Художественный вестник 78, № 4 (декабрь 1996): 622-32.
  
  Елавич, Питер. Берлинское кабаре . Кембридж, Массачусетс.: Издательство Гарвардского университета, 1993.
  
  Джонсон, Эрик А. и Карл-Хайнц Рубанд. Что мы знали: террор, массовые убийства и повседневная жизнь в нацистской Германии. Нью-Йорк: Основные книги, 2005.
  
  Джонас, Манфред. “Настроения сторонников Оси и американский изоляционизм”. Историк 29, № 2 (февраль 1967): 221-37.
  
  Джонс, Ларри Юджин. “Эдгар Джулиус Юнг: консервативная революция в теории и практике”. История Центральной Европы 21, № 2 (июнь 1988): 142-74.
  
  Каес, Антон, Мартин Джей и Эдвард Димендберг, ред. Справочник по Веймарской республике . Беркли: Издательство Калифорнийского университета, 1994.
  
  Кальтенборн, Х. В. Пятьдесят сказочных лет . Нью-Йорк: Сыновья Г. П. Патнэма, 1950.
  
  Кейтер, Майкл Х. “Запретный плод? Джаз в Третьем рейхе”. Американское историческое обозрение 94, № 1 (февраль 1989): 11-43.
  
  Кент, Мадлен. Я вышла замуж за немца . Нью-Йорк: Харпер и Бразерс, 1939.
  
  Кершоу, Ян. Гитлер: 1889-1936: Высокомерие . Нью-Йорк: У. У. Нортон, 1998.
  
  _____ . "Миф о Гитлере": образ и реальность в Третьем рейхе . Оксфорд, Великобритания: Clarendon Press, 1987.
  
  _____ . Общественное мнение и политическое инакомыслие в Третьем рейхе: Бавария 1933-1945 . Оксфорд, Великобритания: Clarendon Press, 1983.
  
  Кесслер, Гарри. Берлин в огнях: Дневники графа Гарри Кесслера (1918-1937) . Переведено и отредактировано Чарльзом Кесслером. 1961. Нью-Йорк: Grove Press, 1999 (перепечатка).
  
  Кесслер, Лорен. Умная девочка: Элизабет Бентли, шпионка, положившая начало эре Маккарти . Нью-Йорк: HarperCollins, 2003.
  
  Клемперер, Виктор. Я буду свидетельствовать: дневник нацистских лет, 1933-1941 . Перевод Мартина Чалмерса. Нью-Йорк: Random House, 1998.
  
  _____ . Язык Третьего рейха: LTI—Lingua Tertii Imperii . Перевод Мартина Брейди. 1957. Лондон: Athlone Press, 2000 (перепечатка).
  
  Кель, Роберт Льюис. Черный корпус: структура и борьба за власть нацистских СС . Madison: University of Wisconsin Press, 1983.
  
  Кьювз, Тибор. Сатана в цилиндре: биография Франца фон Папена . Нью-Йорк: Альянс, 1941.
  
  Краусник, Хельмут, Ханс Буххайм, Мартин Брозат и Ханс-Адольф Якобсен. Анатомия государства СС . Перевод: Ричард Бэрри, Мэриан Джексон и Дороти Лонг. Нью-Йорк: Уокер и компания, 1968.
  
  Краут, Алан М., Ричард Брейтман и Томас У. Имхуф. “Государственный департамент, Министерство труда и немецкая еврейская иммиграция, 1930– 1940”. Журнал американской этнической истории 3, № 2 (весна 1984): 5-38.
  
  Kreuder, Friedemann. “Отель Esplanade: культурная история одного из районов Берлина”. PAJ: Журнал перформанса и искусства 22, № 2 (май 2000): 22-38.
  
  Lachmund, Jens. “Исследуя город руин: ботанические полевые работы в разбомбленных городах Германии после Второй мировой войны”. Osiris 2-я серия, том 18 (2003): 234-54.
  
  Лэдд, Брайан. Призраки Берлина . Чикаго: Издательство Чикагского университета, 1997.
  
  Лангер, Уильям Л. и С. Эверетт Глисон. Вызов изоляции, 1937-1940 . Нью-Йорк: издательство "Харпер и братья", 1952.
  
  Le Tissier, Tony. Гонка за Рейхстаг: битва за Берлин 1945 года . Лондон: Фрэнк Касс, 1999.
  
  Липштадт, Дебора Э. За гранью веры: американская пресса и приближение Холокоста 1933-1945 . Нью-Йорк: Свободная пресса, 1986.
  
  Litten, Irmgard. За гранью слез . Нью-Йорк: Альянс, 1940.
  
  Лохнер, Луис П. “Берлинские малиновки”. Исторический журнал Висконсина 50, № 4 (лето 1967): 291-336.
  
  Людеке, Курт. Я знал Гитлера . Нью-Йорк: Сыновья К. Скрибнера, 1938.
  
  МакДонох, Джайлс. “Отто Хорхер, поставщик провизии для Третьего рейха”. Гастрономика 7, № 1 (Зима 2007): 31-38.
  
  Волхвы, Альдо П. “Томас Вулф и Милдред Харнак-Фиш: берлинское интервью 1935 года”. Рецензия Томаса Вулфа 27, номер. 1 и 2 (2003): 100-114.
  
  Мали, Джозеф. “Примирение мифа: почтение Беньямина Бахофену”. Журнал истории идей 60, № 1 (январь 1999): 165-87.
  
  Mann, Klaus. Поворотный момент: автобиография Клауса Манна . 1942. Лондон: Отто Вольф, 1984 (переиздание).
  
  Mann, Thomas. Дневники 1918-1939 . Переведено Ричардом и Кларой Уинстон. Нью-Йорк: Гарри Н. Абрамс, 1982.
  
  Манвелл, Роджер и Генрих Френкель. Доктор Геббельс: его жизнь и смерть . Нью-Йорк: Саймон и Шустер, 1960.
  
  Макдоно, Фрэнк. “Times, Норман Эббут и нацисты, 1927-37”. Журнал современной истории 27, № 3 (июль 1992): 407-24.
  
  Merkl, Peter H. Создание штурмовика . Принстон, Нью-Джерси: Издательство Принстонского университета, 1980.
  
  Мессерсмит, Джордж. “Современное состояние антисемитского движения в немецком языке”. 21 сентября 1933 г. Немецкий исторический институт. http://germanhistorydocs.ghi-dc.org /.
  
  Меткалф, Филип. 1933 . Саг-Харбор, Нью-Йорк: Постоянная пресса, 1988.
  
  Миллер, Дуглас. Через дипломатическую почту . Нью-Йорк: Дидье, 1944.
  
  Мильтон, Сибил. “Контекст Холокоста”. Обзор немецких исследований 13, № 2 (май 1990): 269-83.
  
  Маурер, Эдгар Ансель. Германия переводит часы вспять . Нью-Йорк: Уильям Морроу, 1939.
  
  _____ . Триумф и смятение: личная история нашего времени . Нью-Йорк: Уэйбрайт и Тэлли, 1968.
  
  Маурер, Лилиан Т., жена журналиста . Нью-Йорк: Уильям Морроу, 1937.
  
  Майерс, Денис П. и Чарльз Ф. Рэнсом. “Реорганизация Государственного департамента”. Американский журнал международного права 31, № 4 (октябрь 1937): 713-20.
  
  Набоков, Владимир. Говори по памяти . 1947. Нью-Йорк: Винтаж, 1989 (переиздание).
  
  Ноукс, Джереми и Джеффри Придхэм. Документы о нацизме, 1919-1945 . Нью-Йорк: Викинг, 1975.
  
  Norden, Peter. Мадам Китти: правдивая история . Перевод Дж. Максвелла Браунджона. Лондон: Абеляр-Шуман, 1973.
  
  Ноуэлл, Элизабет. Томас Вулф: биография . Город-сад, Нью-Йорк: Doubleday, 1960.
  
  Оффнер, Арнольд А. Американское умиротворение: внешняя политика Соединенных Штатов и Германия, 1933-1938 . Кембридж, Массачусетс.: Издательство Гарвардского университета, 1969.
  
  Орлов, Дитрих. История нацистской партии: 1933-1945 . Питтсбург: Издательство Питтсбургского университета, 1973.
  
  Овингс, Элисон. Фрауэн: Немецкие женщины вспоминают Третий рейх . Нью-Брансуик, Нью-Джерси: Издательство Ратгерского университета, 1993.
  
  Papen, Franz von. Мемуары . Перевод Брайана Коннелла. Нью-Йорк: Э. П. Даттон, 1953.
  
  Пекерт, Детлев Дж. К. Внутри нацистской Германии . Перевод Ричарда Девесона. Нью-Хейвен, Коннектикут.: Издательство Йельского университета, 1987.
  
  Филлипс, Уильям. “Воспоминания Уильяма Филлипса”. Сборник устной истории. Нью-Йорк: Колумбийский университет, 1952.
  
  _____ . Дипломатические авантюры . Портленд, Мэн: частное издание, 1952.
  
  Фиппс, сэр Эрик. Наш человек в Берлине: дневник сэра Эрика Фиппса, 1933-1937 . Под редакцией Гейнор Джонсон. Хэмпшир, Великобритания: Палгрейв Макмиллан, 2008.
  
  Пандефф, Марин. “Димитров в Лейпциге: была ли сделка?” Славянское обозрение 45, № 3 (Осень 1986): 545-49.
  
  Рейнольдс, Квентин. Автор: Квентин Рейнольдс . Нью-Йорк: Макгроу-Хилл, 1963.
  
  Рязановский, Николай В. История России . 2-е изд. Нью-Йорк: Издательство Оксфордского университета, 1969.
  
  Ричи, Александра. Метрополис Фауста: история Берлина . Нью-Йорк: Кэрролл и Граф, 1998.
  
  Ричи, Дж. М. Немецкая литература при национал-социализме . Тотова, Нью-Джерси: Барнс и Нобл, 1983.
  
  Рузвельт, Франклин Делано. Ф.Д.Р.: Его личные письма . Том 1, 1928-1945. Нью-Йорк: Дуэлл, Слоан и Пирс, 1950.
  
  Ропер, Дэниел К. Пятьдесят лет общественной жизни . Нью-Йорк: Гринвуд Пресс, 1968.
  
  Рот, Джозеф. Что я видел: репортажи из Берлина 1920-1933 . Перевод Михаэля Хофманна. 1996. Нью-Йорк: У. У. Нортон, 2003 (переиздание).
  
  Р.üруп, Рейнхард, изд. Топография террора: Гестапо, СС и рейхсканцелярия на “Местности Принц-Альбрехт”, документация . Перевод Вернера Т. Ангресса. Berlin: Verlag Willmuth Arenhovel, 1996.
  
  Райан, Корнелиус. Последняя битва . Нью-Йорк: Саймон и Шустер, 1966.
  
  Schacht, Hjalmar. Мои первые семьдесят шесть лет . Перевод Дианы Пайк. Лондон: Аллан Уингейт, 1955.
  
  Шлойнес, Карл А. Извилистая дорога в Освенцим: нацистская политика в отношении немецких евреев, 1933-1939 . Урбана: Издательство Университета Иллинойса, 1970.
  
  Шюлер, Х. Дж. Ханс Фаллада: гуманист и социальный критик . Paris: Mouton, 1970.
  
  Schultz, Sigrid. “Дракон из Чикаго” Германа Геринга. В как я получил эту историю . Под редакцией Дэвида Брауна и У. Ричарда Брунера. Зарубежный пресс-клуб Америки. Нью-Йорк: Даттон, 1967.
  
  _____. Интервью по устной истории. Библиотека устной истории Уильяма Э. Винера.
  
  Американский еврейский комитет. Нью-Йоркская публичная библиотека, 1974.
  
  Schwarz, Angela. “Британские гости в национал-социалистической Германии: в знакомой или в чужой стране?” Журнал современной истории 28, № 3 (июль 1993): 487-509.
  
  Шафир, Шломо. “Джордж С. Мессерсмит: взгляд дипломата-антинациста на немецко-еврейский кризис”. Jewish Social Studies 35, № 1 (январь 1973): 32-41. Шервуд, Роберт Э. Рузвельт и Хопкинс. Нью-Йорк: издательство "Харпер и братья", 1950.
  
  Ширер, Уильям Л. Берлинский дневник . 1941. Нью-Йорк: Черная собака и Левенталь, 2004 (переиздание).
  
  _____ . Взлет и падение Третьего рейха . 1959. Нью-Йорк: Саймон и Шустер, 1990 (переиздание).
  
  _____ . Путешествие в двадцатый век: воспоминания о жизни и времени . Том 2, “Кошмарные годы, 1930-1940”. Нью-Йорк: Литтл, Браун, 1984.
  
  Спир, Шелдон. “Соединенные Штаты и преследование евреев в Германии, 1933-1939”. Еврейские социальные исследования 30, № 4 (октябрь 1968): 216.
  
  Спендер, Стивен. Мир внутри мира . Нью-Йорк: Харкорт, Брейс, 1951.
  
  Штакельберг, Родерик и Салли А. Уинкль. Справочник по нацистской Германии . Лондон: Ратледж, 2002.
  
  Стерн, Фриц. Немецкий мир Эйнштейна . Принстон, Нью-Джерси: Издательство Принстонского университета, 1999.
  
  Стиллер, Джесси Х. Джордж С. Мессерсмит: дипломат демократии . Чапел-Хилл: Издательство Университета Северной Каролины, 1987.
  
  Штрассер, Отто и Михаэль Стерн. Бегство от террора . Нью-Йорк: Роберт М. Макбрайд, 1943.
  
  Стоуэлл, Эллери К. “Справедливая сделка для дипломатической службы”. Американский журнал международного права 28, № 2 (апрель 1934): 340-42.
  
  Светт, Памела Э. Соседи и враги: Культура радикализма в Берлине, 1929-1933 . Кембридж, Великобритания: Издательство Кембриджского университета, 2004.
  
  “Их Превосходительства, Наши послы”. Журнал Fortune, апрель 1934, стр. 108– 22.
  
  Tobias, Fritz. Пожар Рейхстага: легенда и правда . Перевод Арнольда Дж. Померанса. Лондон: Секер и Варбург, 1963.
  
  Тернбулл, Эндрю. Томас Вулф . Нью-Йорк: сыновья Чарльза Скрибнера, 1967.
  
  Тернер, Генри Эшби-младший “Фаллада для историков”. Обзор немецких исследований 26, № 3 (октябрь 2003): 477-92.
  
  _____. “Два сомнительных дневника Третьего рейха”. История Центральной Европы 33, № 3 (2000): 415-22.
  
  Ullstein, Herman. Взлет и падение Дома Ульштейнов . Нью-Йорк: Саймон и Шустер, 1943.
  
  Урофски, Мелвин И. Голос, который говорил за справедливость . Олбани: Издательство Государственного университета Нью-Йорка, 1982.
  
  Министерство юстиции США, Федеральное бюро расследований. Досье Веноны. Вашингтон, округ Колумбия.
  
  Государственный департамент США. Мир и война: внешняя политика Соединенных Штатов, 1931-1941 . Вашингтон, округ Колумбия: Типография правительства США, 1943.
  
  Ванден Хойвел, Катрина. “Великие иллюзии”. Ярмарка тщеславия 54, № 9 (сентябрь 1991): 220-56.
  
  Уолн, Нора. Тянусь к звездам . Нью-Йорк: Литтл, Браун, 1939.
  
  Варбург, Джеймс П. Долгая дорога домой . Город-сад, Нью-Йорк: Doubleday, 1964.
  
  Weil, Martin. Довольно хороший клуб: отцы-основатели дипломатической службы США . Нью-Йорк: У. У. Нортон, 1978.
  
  Weinberg, Gerhard L. Внешняя политика гитлеровской Германии: дипломатическая революция в Европе 1933-36 . Чикаго: Издательство Чикагского университета, 1970.
  
  Вайнштейн, Аллен и Александр Васильев. Лес с привидениями: советский шпионаж в Америке —сталинская эпоха. Нью-Йорк: Random House, 1999.
  
  Вайс, Стюарт Л. “Американская внешняя политика и президентская власть: Закон о нейтралитете 1935 года”. Политический журнал 30, № 3 (август 1968): 672-95.
  
  Weitz, Eric D. Weimar Germany . Принстон, Нью-Джерси: Издательство Принстонского университета, 2007.
  
  Уитон, Элиот Баркуло. Прелюдия к бедствию: нацистская революция 1933-35 . Город-сад, Нью-Йорк: Doubleday, 1968.
  
  Уилер-Беннетт, Джон У. Возмездие власти: немецкая армия в политике 1918-1945 . Лондон: Макмиллан, 1953.
  
  _____ . Деревянный титан: Гинденбург за двадцать лет истории Германии 1914-1934 . Нью-Йорк: Уильям Морроу, 1936.
  
  Уайт, Джон Кэмпбелл. “Воспоминания Джона Кэмпбелла Уайта”. Сборник устной истории. Колумбийский университет, Нью-Йорк.
  
  Уильямс, Дженни. Больше жизней, чем одна: биография Ханса Фаллады . Лондон: Libris, 1998.
  
  Уайз, Стивен. Трудные годы . Нью-Йорк: G. P. Putnam's, 1949.
  
  _____ . Личные письма Стивена Уайза . Под редакцией Джастин Уайз Польер и Джеймса Уотермана Уайза. Бостон: Издательство "Бикон Пресс", 1956.
  
  _____ . Стивен С. Уайз: слуга народа . Под редакцией Карла Германа Восса. Еврейское издательское общество Америки, 1970.
  
  Вулф, Томас. Письма Томаса Вулфа к его матери . Под редакцией К. Хью Холмана и Сью Филдс Росс. 1943. Нью-Йорк: Сыновья Чарльза Скрибнера, 1968 (переиздание).
  
  _____ . Записные книжки Томаса Вулфа . Под редакцией Ричарда С. Кеннеди и Пасхалии Ривз. Том. 2. Чапел-Хилл: Издательство Университета Северной Каролины, 1970.
  
  _____ . Избранные письма Томаса Вулфа . Под редакцией Элизабет Ноуэл и Дэниела Джорджа. London: Heinemann, 1958.
  
  Вольф, Марион Фрейер. Сжимающийся круг: воспоминания о нацистском Берлине, 1933-1939 . Нью-Йорк: Издательство UAHC Press, 1989.
  
  Ренч, Эвелин. Я любил Германию . Лондон: Майкл Джозеф, 1940.
  
  Цукмайер, Карл. Часть меня . Перевод Ричарда и Клары Уинстон. Нью-Йорк: Харкорт Брейс Йованович, 1970.
  
  Zweig, Stefan. Вчерашний мир . 1943. Лондон: Касселл, 1953 (переиздание).
  
  
  Карта
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ОБ АВТОРЕ
  
  
  Эрик Ларсон является автором Дьявол в Белом городе , оглушенный , Исаака шторм , и прочих документальных работ. Он писал для множества национальных журналов и является бывшим штатным сотрудником the Wall Street Journal и Time . Он живет в Сиэтле со своей женой, тремя дочерьми и старой британской спортивной машиной по имени миссис Пил.
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"