Тамарина Г. : другие произведения.

Синь-Море-Окиан

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Г.Тамарина
  Синь - море-океан
   Повести
  Был еще даже не рассвет. Предрассветье. Во дворе, под густыми деревьями, таилась южная ночь. Маленькая гостиница, дом приезжих, крепко спала. Крепко спал ее страж Ингус, вытянувшийся по-за калиткой. Пришлось перешагнуть через него. Он не шелохнулся. Я остановилась, - ни шороха в поселке. Ни души на улице. Но погас огонь у входа на консервный. Плеск весел на его причалах. Туда вчера село солнце, - видела с самолета. Там еще была ночь. Но с востока наползала рассветная белизна.
  Надо потарапливаться, если хочу встретить восход солнца в море. Это традиция, сложившаяся в долголетних командировках на остров Муйнак[1]. Все выверено и проверено.
  Правый поворот. В нечто, напоминающее переулок из домиков, утонувших в песке. Сквозной ветер накрутил маленький вал-бархан. За ним воронка-овражек, утопающая еще в темноте, Дальше серьезный бархан. Песчаный холм - не гранитный холм, семь потов сходит. Вот он уже светлеет. Пока одолеешь, рассвет окажется в воронке. И сама, наконец, проснешься. В текучий песок утечет через ноги, вязнущие по колена, сонная одурь. Остальной подъем покажется пустяковым.
  Я не взяла бархан-гору. Даже не опустилась в ласковую воронку. Она до утра хранит тепло, собранное за день отвесным солнцем. Я только вступила на первый вал. Из воронки послышалось басовое ворчание. Незнакомое. Басовый взбрех. Незнакомый. Басовый лай - гулкий и
  всё-таки не устоявшийся.
  Весь овражек вдруг взлаивает. Поднялись разные тяпы-ляпы, шавки-малявки. Поразительные дворняги, у которых интересно опознавать признаки благородных кровей. Это потомки такс, болонок, экстерьеров, овчарок. И даже волков. Со всеми ними перезнакомилась еще вчера. Они были сама доброжелательность.
  Лай не был приветственным. Что их настроило агрессивно? Это я собиралась узнать у них. И продолжала идти. Хотя не таким уже скорым шагом.
  И тут поднялся он. Трубач, бухающий как иерихонская труба. Он дал наглядеться на себя. В холке, пожалуй, не уступит ослу. Мощная грудь. Шишкастая голова, - то ли глуп, то ли молод. Глаз его не было видно, но я увидела - желтые и злые. Когда он снова забухал, глупо, молодо, зло. Черным-черный на светлеющем фоне бархана. Я попридержала еще шаг. Но шла. Собаке нельзя дать понять, что испугалась - первый раз в жизни. Меня ни разу не кусали собаки. Ни пограничные, ни чабанские. Ни дикие стаи, с которыми умела находить язык.
  Я поняла, что не справлюсь с этим псом. Потому что он
  слишком молод и некоммуникабелен. Потому что его слушаются тявки-шавки, - их не сбросишь со счету. А главное, наверное, - я сама не собрана, устала.
   От длинного перелета, сидений в аэропортах. От невыспайности. Я еще везла ноги, двигала ступни по
  песку, как бы скользили. Чтобы недруг видел, что иду. Но уже думала о достойном отступлении. Чтобы и уйти и спину не показать - удар по собственному самолюбию '
  А пес - дурак, дурак - почувствовал слабину. Правда, от
  светлеющего бархана не отрывался, обеспечивал тыл. Но рвался, вздымал лапами песок. Рвалась и вздыбала песок его свора. Вот- вот оторвутся и пойдут на меня. От испуга мягчают колени. Не хватало. У меня важное и срочное задание. Злит испуг, злят собаки. Злит, что время уходит. Скоротечен на наших низких широтах рассвет. Море уже, наверное, серебряное. Дышит теплом парной воды. А тут, как в злой сказке, свора собак, не пропускающая ни назад, ни вперед.
  И тут из-за спины появилась еще собака. Серая, седая в подпалинах. Клочкастая, с клочкастым опущенным хвостом. С удивленно поднятой головой. Стремительная и неслышная. Молчаливая. Она устремилась к брехливой своре. Тут я уже встала. Что называется, как вкопанная. Больше уже не к чему притворяться. Надо отступать. Ноги не отступают. Собираясь с силами, не спускаю с новой собаки глаз. Будет лаять или так и бросится молчком.
  Собака заговорила.
  Если бы мне это рассказали, не поверила. Между тем, собака заговорила:
  - Что такое? Что случилось?
  Уже одно ее появление внесло смятение в свору. Тявки стали одна за другой затихать. Таксина, нагуленная дочка, осела на короткие ножки, будто ее всасывает песок. Сынок блудной болонки поджал хвост и голову. И потому негромкий голос собаки был хорошо слышен.
  - Тише-тише-тише. Еще тише, - глуша и свой голос, уговаривала собака. Не приказывала, уверенная, что и так ее поймут, и так выполнят ее требование. - Совсем перестаньте.
  Незаконное чадо спаниеля, спаниели ласковы, лизнуло наставницу. В знак послушания. Спряталось за ее торс. Помесь волка с дворнягой и еще три-четыре крупные дворняжки, сбавляя голоса, все-таки жались к черному псу.
  - Как вы себя ведете, - удивлялась собака. - Глупые и невоспитанные дети. Ведь я учил вас хорошему поведению.
  Самое поразительное было мне тогда - голос собаки. Ласковый, добрый. Она любила этих неразумных чад собачьих. Она стыдилась их глупой выходки. Она хотела, чтобы и они застыдились. И представьте, те застыдились. Хотя еще жались к своему новоявленному вожаку. А тот уже вертел головой, но еще бухал, как иерихонская труба.
  - На кого вы напали, - говорила с достоинством собака.
  - Вы напали на хорошего человека, - взгляд в мою сторону.
   - Она гостья нашей хозяйки, - взгляд на гостиницу. - Раз она гостья хозяйки, значит, она и наша гостья,
   - взгляд в мою сторону.
  Трубач еще огрызался, хотя уводил взгляд куда-то за бархан, Так и выпирала молодая спесь. Так не хотелось внимать голосу разума старейшины. Признавать свое поражение. Но собака подступала к нему вплотную. Она требовала, чтобы большой черный дурак извинился. И большой черный дурак сквозь блистательные, белые и сильные клыки рыкнул. Извинение. И насовсем смолк. Но с таким видом строптивости. Он показывал тявкам-шавкам, старой собаке и мне,
   - нет, он не сдается. Он гордо распластал свое черное тело на золотящемся песке. Скульптурное изображение непокорности.
  А собака все еще говорила. Хрипловатым от старости, но благородным баритоном. Она держалась удивительно благородно. Ни капли возмущения придурковатостью молодого, еще даже не сформировавшегося во взрослого пса Трубача. Она наставляла, еще минут десять. Она говорила,
   - да, конечно, собаки должны охранять свои владения. Вот хозяйка, - взгляд на гостиницу, - их всех кормит. И это похвально, что они исполняют свою службу. Но надо научиться разбираться в людях. А то ведь получается, что обижаем хозяйкиных гостей. Надо их запоминать и надо их провожать.
  -Эта гостья всегда утром ходит на пляж. У нее такая традиция. Уступите тропу.
  Не верите?
  Собаки освободили тропу. Трубач рывком вынес свое тело на вершину бархана и исчез. А собака, расчистившая мне путь, обернулась ко мне. У нее были добрые склеротические глаза. Добрая извинительная улыбка. Чуть шевелился тяжелый хвост. Она показывала, что путь открыт. Она звала за собой по тропе через овражек и бархан.
  Ингус?! - только теперь узнала спасителя. - Ингус?
  Он ласково лизнул мне руку.
  Господи, боже мой, Ингус, какие мы все-таки, люди, дряни.
  Ингус настойчиво звал за собвй.
  Мне уже не хотелось брать приступом бархан. Да за ним еще два подъема, - чтобы срезать полкилометра. Тем более, что на дальнем мелькнул силуэт Трубача и его двух, почти подстать ему, дружков-дворняжек. Я опять как-то по дурному испугалась. И все равно вся утренняя традиция-ритуал пошла на смарку. Быстротечный наш рассвет был уже далеко за западным берегом полуострова.
  Лишь на дне овражка немного еще сиреневело. А все уже предсолнечно золотело.
  Верно, обод солнечного колеса уже поднимается из моря. Быстро, будто его тянет из пучины божья рука. Тянет-торопится, расписание жесткое. Не легкая это работа - вытягивать солнце, размером с арбяное колесо [2]. Еще раскаленное, еще в экспрессном темпе. До седьмого пота, который, вспархивая кверху, плывет по сини моря редкими облачками. Они лишь зимой густеют дождем. Летом высыхают на солнцепеке. Словом, в отличие от естественной канцелярии, моя не сработала. Очень уж я не собрана сегодня. Я бы вернулась в гостиницу, да было стыдно перед Ингусом. Он улыбался, он звал к расчищенной им тропе. Заглядывал в глаза. Чего я медлю? Чего тяну резину? Он помниn, что по моему расписанию должна быть уже на море. Он все помнит, этот удивительный пес. Исключительно, чтобы сделать ему приятное, иду. Правда, иду не коротким путем.
  - Теперь уже все равно, Ингус. Пойдем дорогой.
  Теперь это не постыдное бегство. Изменение маршрута. Пойду более пологим подъемом. С той же быстротой, что всходит солнце, наваливается на землю зной. Испепеляющий. Легче Эверест победить, чем бархан, - как губка воду, впитывающий в себя жар. Отражающий от себя мириадным блеском слюдяных песчинок. Я выхожу на дорогу из укатанного песка. Легко шагаю по ней в гору. И вдруг, дорогу мне пересекает Трубач. С двумя здоровыми дворняжками. На крейсерской скорости, взбрехивая и догоняя один другого. В третий раз за утро испуг леденит меня. Едва ли случайное пересечение путей.
  К ноге прижимается влажный собачий нос. Будто велит идти вперед. Выходит сам на три четверти вперед. Оглядывается, улыбается. Тяжело дышит. Не помню, чтобы он когда-нибудь провожал меня на море. А в то утро, незадавшееся, провожал, - оказывается. Шел, оберегая, но не навязывая себя. Лишь когда потребовалось меня успокоить, показался. И теперь шел рядом, усмешливо поглядывая на трех псов, колоссальными кругами огибавших нас.
  Они то ныряли в камыш, и бедный камыш сухо стонал под их громадными телами. То выкатывались клубком перекати-поле, сваливались в песчаный карьер слева, потом выскакивали из седых зарослей камыша. Две дворняжки без интереса проскакивали мимо. А черный заводила, - озирался. На меня. Что-то его притягивало.
  Злость ли, молодое ли любопытство. Он выпендривался. Он хотел, чтобы я заметила его. Я не замечала. Будто бы. Раз я увидела его глаза. Не ошиблась, ош были злыми. Плохо,когда у собаки злые глаза
  Я разговаривала с Ингусом.
  - Послушай, дружище, - я всегда с уважением относилась к уму собаки. С большим. К собачьей памяти, с большим.
  -Это потрясательно, как ты расправился со сворой. Как ты разговаривал с ними. Потрясателъно. Но это - чудо, что пошел провожать меня. Ты должен уметь мыслить абстрактно. Делать выводы. Понял, что
  Трубач, хоть и сломлен, но объявится. Послушай, дружище, - ты же мыслящее существо. Когда я опишу эту историю, мне добрая половина людей не поверит. Писатель. Выдумал. Даже некоторые ученые биологи осторожничают, - насчет высокого интеллекта собак. Насчет абстрагирования. Не надо, мол, очеловечивать.
  Так не всякий человек умеет абстрактно мыслить. Делать выводы. Только умный.
  И не всякая собака умеет мыслить. Только очень умная.
  - Такая, как ты, Ингус.
  Солнечные лучи брызнули в глаза на краю обрыва. Широкий песчаный пляж был еще в тени. Но то, что я увидела в тени, мало меня радовало. Три собаки пронеслись в одурелой гонке. Скрылись за выступом скалы. Надо сказать, что испуг, который я хорошо
  скрывала от трех псов и, может быть, от Ингуса, - леденил сердце. Не так, как на рассвете, но достаточно крепко. Это было тем более страшно, что я, в обще-=то, не из пугливых.
  Мы спустились с Ингусом. Точнее, съехали по крутому, проложенному вкось скалы спуску. Под ногами оказался мелкий белый ласковый песок. Такого больше нет ни у одного мря. И ни одного моря нет прелестнее Аральского. Но о море Аральском сказ впереди. О людях - тоже, в частности, о Елене Александровне.
  - Отнесем Елене Александровне.
  Подняла с влажной отмели золотую рыбку. Золотого окуня. Выброшенного ночным прибоем. Свеженького, но безглазого. Кто-то уже выклевал. По отмели ходят два куличка, - не их ли работа?.Нет, наверное, какими-то жучками-паучками пробавляются. Я прикрыла окуня водорослями, чтобы не сох. Удивительно,что муйнакские собаки не едят сырую рыбу. А все сытые да гладкие, видно, мясом кормленные.
  Я и об этом поговорила с Ингусом. Ингус шефствовал надо мной. Он выбрал место посуше, но у кромки воды, на сухих водорослях, крепко пахнущих аптекой. Села. Сняла сарафан. Достала яблоко. В это время пронесся мимо Трубач. Уже без провожатых, . они больше не появятся в рассказе. Не то утонули - шучу,- не то соскучились дурацкой затеей полуразвенчанного вожака.
  Далеко впереди нас Трубач ворвался в воду. На Аральском долгое мелководье. Расшибая вдрызг воду, он опять заходил громадными кругами. Такими, что скрывался из глаз в прибрежной дали. Мне показалось, Трубач приглашает меня последовать за собой. Боюсь, - признаюсь себе. Да и не те уже силы, чтобы скакать по воде. Скакивала в свое время.
  Ингус вошел в воду, приглашая и меня. Он выбрал заливчик поглубже. И я вошла в воду. Знаете, он светился тогда счастьем, что услужает?? мне. Он постоял, привыкая, видно, к еще прохладноватой воде. Вода у берега комнатной температуры. Но там, где средние температуры сорок, и к такой надо привыкать. Он лег на пузо, призывая и меня. Я распласталась на животе. Вода едва покрывала наши спины. Вообще-то я ухожу на глубину купаться. Но сегодня там распоряжался черный пес. Да и Ингуса, между прочим, не хотела оставлять в одиночестве. Очень перед ним виноватая. За короткую память.
  Вот лежу с ним в заливчике и мучительно припоминаю, - ходил ли со мной на море. В те пятнадцать лет, что прилетаю в командировки. Иногда на подольше. Иногда, когда во времени зарез, на два дня. Покупаться в море. Поесть рыбных пирогов с ухой, - ни у кого во всем свете таких нет. Наговориться с ней досыта. Удивительной души и судьбы человек. Нравственная зарядка тебе на год.
  Мы выбираемся с Ингусом из прибрежного заливчика. Кулички, между прочим, в недоумении остановились. Застыли возле нас на ломких, как тростиночки, лапках. Первый раз видели, чтобы такая здоровая тетка валялась в луже. Тут и для них не море.
  Мы сели сушиться. Я на водоросли, предложенные мне Ингусом. Ингус на сухом песке, в метре от меня. Мне хотелось ему еще сделать хорошее, я вспомнила, что в сумке у меня яблоко и конфеты, -с вечера положены Еленой Александровной. Не успела. Черный пес, сбавляя скорость, довел круги до размера карусельной площадки. Он погибнет, этот юный задира, если я не вмешаюсь. Некоммуникабельные псы быстро гибнут. И вот себе представьте, долг перед собакой взял верх. Смейтесь. Но если можешь сделать хорошее живому существу, - надо сделать, - последние слова Ингуса. Я зажала лед в сердце. Собрала волю в кулак. Или еще во что.
  -Трубач! Иди ко мне.
  Он остановился.
  - Ко мне, Трубач.
  Он встряхнулся, в лицо.
  - Ко мне, Трубач.
  Он встал лицом в морю.
  - Ко мне, ко мне.
  Он сделал шаг задом. У него хвост дрожал от напряжения.
  - Ко мне. Ко мне. Ко мне.
  Надо, чтобы он повернулся мордой. Надо, чтобы мы встретились глаза в глаза. Кинула ему "взлетную" конфету [3] . Упала на песок, взял ее. Схрупал на прекрасных молодых зубах.
  - Ко мне, Трубач, ко мне.
  Я сама схрупываю конфету. Схрупываю, чавкаю. До чего же вкусно,
   - ко мне, собака. Ну, ко мне.
  В его злых глазах вспыхивает огонек - так ему хочется еще "взлетную". Он поворачивается. Он еще далек от моих глаз. Вторую я - нет, бросаю, боюсь еще протянуть руку. Он схрупывает.
  - Садись, - говорю.
  Он садится. Голова в бок, - не хочет смотреть в глаза.
  - Дай лапу, собака.
  Дотрагиваюсь до его лапы. Она у него, как палка от напряжения. Схрупывает конфету, которую кинула. Но другую кладу ему в рот. Очень глубоко, в самом ледяном сердце, тяпнет - не тяпнет, Не тяпнул. Даже деликатно берет, чтобы' не поранить пальцы. Понимает. Я задерживаю пальцы. Он смотрит мне в глаза. Злые глаза, -это плохо. Выражение глаз меняемся., но злыми они все равно остаются.
  - Ну, так как, дружище, - лаешь. Ругаещь меня, невоспитанный ты пес.
   Здоровая лобастая морда - сама виноватость. Глаза в землю. Нет, ты смотри на меня. Дай мне лапу, - беру его мокрую, в песке лапу. Он не отнимает. Поворачиваю его голову, чтобы глаза в глаза.
  - Признавайся - стыдно? Да? Ай-я-я! Какой стыд!
   Стыд в глазах. Стыд написан на морде. Бедный пес - вторая нотация за одно утро.
  - Ну, что, будем дружить?
  Разворачиваю последнюю конфету. Он не тянется за ней. Он - конфуз. От кончика подвернутого хвоста до здоровенной, как у боксера, груди. Он еще не сформировался во взрослую собаку. Еще щенячья неуклюжесть проглядывает в нем.
  - Будем дружить?
  Мимо конфеты кидает мне лапу, вторую. На колени. Потом на плечи. Тихий визг. Валится на землю, лапы вверх. Поглаживаю ему брюхо. Он щенячьи повизгивает.
  Где же Ингус?
  Если помните, он после купания лежал на солнышке. Когда началась операция по воспитанию черного пса, Ингус тоже был мной учтен. Если' что, успеет вступиться. И вот, Ингуса нет. Обиделся? Ушел? Неправдоподобно. Но вот черный пес лежит в ногах - поверженный моим воспитанием. А Ингуса нет. Ни вблизи, ни в отдалении.
  - Ингус!!
  Тычок холодного носа в плечо. Всю эту операцию он провидел за моей спиной. Счел, видимо, из тактических соображений эту позицию лучше прежней. Надежнее. На случай агрессивности черного пса, - чтобы мгновенно отразить удар. Или просто подавал пример, - показывал, молодому псу, что близко быть ко мне не опасно. И, может, поощрял взглядом, придавал тому смелость. А я победу над прирученным псом себе приписываю. Пухну от честолюбия. Опять забыла про него, конфеты не оставила.
  - Прости, Ингус, я тебе дома целую пригоршню вынесу.
  Он мудро улыбается. В стариковских глазах совершенное понимание. Прощение - раз и навсегда отпущенное людям. Я обнимаю его за шею. Из стариковских глаз стекает по слезе. Счастья, наверное. Он лизнул мне щёку и поднялся. И пошел с моря. Первым. Он помнил, что мне давно пора возвращаться. Пора начинать долгий журналистский день. Он помнил про меня все. Я не могу вспомнить - ходил ли он со мной на море. Наверное, ходил, раз знает, что мне надо уходить.
  Он идет и оглядывается. Черный пес поднялся на ноги и взглядом спрашивает у меня - надо ли идти.
  - Надо, Трубач.
  Я поднимаюсь. Трубач срывается с места. Он точно зовет с собой. Он выскакивает прямо, почти по отвесной скале. Ингус идет по скошенному подъему. В песочного цвета шкуре, облезающей от старости и летней линьки, он сливается с песками. Солнце уже жарит прилично. Мне и в купальнике жарко, а каково Ингусу. Он высовывает язык, он тяжело дышит. Он идет медленно. Я еще медленнее. Он часто останавливается. И сам отдыхает, старик, и мне дает роздых.
  Черный пес уже два или три раза проделал наш путь, подгоняя нас, двух тихоходов. Потом лег наверху, свесил голову над тропой.
  Дело все в том, что молодости никогда не понять старости. Молодость, если она добрая, может бережно к ней относиться. Внимательно. Готова прийти на помощь. Но ей не дадено понять старость, К счастью, наверное.
  Когда мы,наконец, вылезли наверх, в пионерском лагере неподалеку затрубил горн, зазвенели ребячьи голоса. Надо торопиться. Кидаем последний взгляд на море. Темное. Большое. На горизонте сливающееся с небом. Невидимую сейчас линию горизонта режет белый парус рыбацкого суденышка. Пионерия ссыпается с обрыва и бежит к воде. Нынешним утром не удалось ни солнца встретить, ни покупаться. Ни побродить по мелям в поисках находок. То, ради чего, собственно, прилетаю на Муйнак.
  Во мне не было капли сожаления. Мы пошли по тропе, проложенной через заросли сухого камыша. Теперь мы почти все время спускались. Но идти было все равно трудно - песок и жара. Я не отдыхала, но шла медленно. Ингуе трусил быстрее. Уходил вперед, ложился - мордой мне навстречу, отдыхал и ждал, когда поравняюсь. Молодой делал попрежнему гигантские круги. Прибегал - под руку, чтобы погладила. Убегал.
  - Мы, люди, страшные дряни, Ингуе.
  Он пошел рядом, заглядывая мне в лицо. Как так произошло, даже не знаю. Почему не запомнила Ингуса. Прилетала - улетала, приходила - уходила. Всякий раз меня встречала или провожала собака. Дворняга, похожая на волка, в песочного цвета шкуре.
  - Это Ингус,
   - напоминала Елена Александровна. Ах, да, Ингус. Она всякий раз что-нибудь рассказывала про него. Удивительное. Я удивлялась. Собиралась написать. И забывала. Написать. И вообще про его существование. Приезжала, приходила, - радостно встречала какая-то собака, Елена Александровна напоминала:
   - Ингус.
  - Погладьте, он вас любит.
   Я гладила. Уезжала. Собираясь написать про него и Елену Александровну. Вчера, когда я подходила к гостинице, мне вышел навстречу на плохо гнущихся ревматических ногах - незнакомый! - пес. Он улыбался, он вилял трудно уже виляющим хвостом.
  - Ты что радуешься?
  - не очень удивилась. Меня и незнакомые, случается, с радостью встречают.
  - Ты меня знаешь.
  - Это Ингус,
  - подсказала Елена Александровна. И ничего не спомнила. - Это Ингус.
  Еще до того, как расскажу Елене Александровне о сегодняшнем . вспомню, как тесно пеюеплелись их жизни. Ее рассказы и рассказы ее друзей. А у нее пол-Муйнака. Или больше. Они вдруг станут зримыми, приобретут смысл. Еще до того, как мы дойдем до гостиницы, на песчаном бархане поклянусь Ингусу.
  - Пусть, дружище, у меня отнимутся руки, если я не напишу про тебя и хозяйку.
  Он был мудр и улыбчив. Его не мучила совесть.
  Его мучило солнце. Уже отвесное, уже жесткое. Будто не лучи, а раскаленные прутья сбегали на песок, отсвечивающий миллиардами песчинок-слюдянок. У него ласково плакали глаза, - слишком теперь чувствительные к огненному свету. Для собак не придумали черных очков.
  Глава первая
   I
  Она просыпается на первой зорьке, которая ниточной белизной света отрезает по горизонту небо от моря.
  - Кто ра-а-но вста-ет - тому Бо-ог пода-е-ет,
  - мурлычется ей.
  Все то время, которое наперегонки с быстроногим рассветом, занята уборкой двора и поливкой, и обрезкой, и окучкой. Босиком, с полиэтиленовыми ведрами, бесшумно бегает от металлической бочаги, собирающей воду из жиденькой водопроводной струйки. Самый смак для растений зоревой полив. Попьют растения, окрепнут - даже в горящий полдень не никнут. Розы и львиный зев. Помидоры-огурцы, вишни-персики - таких на всем острове ни у кого.
  - Ах, у вас, Елена Александровна, руки золотые. Или вы, Елена Адександровна, наговор такой знаете.
  - Знаю...
  И семена у нее берут. Не жалко - впрок припасено всегда. И на рассаду не скупится, с запасом закладывает.
  Черенки срезает, и с корнями отсаживает. Случается, из недалеких поселков приезжают. Всем хочется, чтобы во во дворе да под окнами не барханы спекались, а радостная зелень росла. Чтобы не ждать в ларьке вялого огурца в конце лета, а сощипнуть уже весной - хрустящий, в пупырышках - пахнущий детством.
  -... кто рано встает - тому бог подает. .
  Смеются островные садоводы-любители,
  - все напропалую атеисты, -угощаясь чаем с клубникой или со смородиной.
   Смородина только у нее и растет. На заднем дворе гостиницы, на северной стороне. •
  - Вот так агротехника,
   - пошучивают.
  - Если бог подает - должна быть соответственная молитва.
  Подсмеивается хозяйка, подливая чаю и подкладывая варенье из своих ягод.
  - Какая молитва? На острове и уральцы-старообрядцы, и православные. Мусульманскую? Так у мусульман, как и у русских, две веры. Есть суниты и есть шииты. Разве что интернациональная, - но такой нет. Молитвы. Песня есть - "Интернационал", а молитвы нет. Может, в дом партийного просвещения обратиться, - пусть сочинят, они грамотные. Необходимо, мол, для озеленения нашего родного острова Муйнака.
  - Хорошо, - мечтательно посмеивается, - молитву прочтешь и -ни на заре вставать не надо, ни отрываться от телевизоров не надо.
  Цветет сад-огород.
  Долгие ноги у наших рассветов. Как у балерины. Выскочит, прокрутится - и конец. Но и она не из таковских, - короткими шажками с водой, за водой, где плеснет, а где кружечкой польет, куда и по второму разу вернется. Каждому растению свое - одно покрепче, другое ещё не ушдо корнями вглубь. Да и земля-песок - ливани,
  уйдет, не напоив растение. Тут и сажают по-особому - не грядками, а кругами, стенки у которых водонепроницаемы.
  Хлопотное земледелие, ничего не скажешь. Но и у нее есть опыт в соревновании с рассветом. У нее растения не варятся в горячем бульоне, как бывает, если поливать при солнце.
  Еще до того, как солнце выйдет, до того, как брызнет в окна рыбоконсервного и подожжет стекла, - еще до того Елена Александровна умоется. Вычистит накрепко крепкие зубы пастой "Мери", от которой свежо защипет во рту. Вымоет ноги-руки, шею-лицо. Накрепко вытрется вафельным полотенцем - синеющим от белизны. Переоденется в чистое платье. На каждый день у нее чистое, крахмаленное и утюженное. Их у нее штук десять - ситцевых, в цветочки и полоски, в кубики и горошки. Не в кремпленах-крепдешинах работать. Когда на улице под пятьдесят. Вон и врачи теперь за ситцы. А она ситцы с крестьянского детства уважает. Когда и ситец был богатством.
  Последними волосы. Они у нее длинные, густые. Девичьи. Чешет крупной расческой, потом мелким гребнем. Начинает с кончиков, перехватывая левой, поднимается все выше. Прямой пробор все равно спрямляет. Плетет одну косу, укладывает шпильками на затылке. Позволит себе задержаться у зеркала. Чайники закипают, стол накрыт.
  Можно чуточку пококетничать, лукавя с собой, - старая ты, старая. Если еще гостит одна дама-профессор.
  - Ах, Елена Александровна, голубушка, как вы добиваетесь неувядаемой молодости? И глаза яркие, и фигура молодая, и лицо свежее. Признавайтесь, голубушка, вы спортом занимаетесь? Поэтому так рано встаете? Признайтесь, - палец к губам. - Никому не расскажу.
  - Кто рано встает - тому бог подает, Она жалела даму - добрую, толстую, умную. Расзаслуженную, их знакомству добрых двадцать лет. На глазах буквально старела -лысела, задыхалась. Толстела-толстела. И теоретически обосновывала полезность физических упражнений. Нельзя же ей было сказать
  - Давай вместе по утрам вставать. Вместе моей физкультурой заниматься.
   Деликатность не позволяла, - отшучивалась.
  
  2.
  Эта присказка от мамаши-покойницы. Как стала себя помнить,. так помнит и присказку. Шлепала по росной земле босиком за босыми родительскими ногами. Там, в предгорьях Тянь-Шаня, был у них яблоневый сад. Большой, десять гектаров. Родители никого не неволили лет до семи-восьми. Но дети тянулись за старшими. А тянулись, не отговаривали, - когда-то и нужно начинать привыкать к крестьянству.
  - Мамаша, а что нам сегодня бог подаст?
  - Это только бог знает, Ленушка.
  Ленушка, да и,наверное,все их дети, верили, что бог что-ни-будь им подаст в награду. Птенчик, выпавший из гнезда, которого выкармливали и отпускали. Иссушенное прошлогоднее яблоко. Бродячего котенка. Свою же деревянную куклу, забытую с осени, погребенную под прошлогодними листьями. А то и свежий пряник в старой рукавице. Вчера папаша с двоюродными братьями ездил в город.
  Детство ушло. Из росных предгорий не своей охотой оказались в безросных песках. Над которыми и дожди высыхают. Испарюется. Не достигают земли. Воздух над островом сух, как в пустыне, - даже море не увлажняет. Море пахнет морем лишь у кромки берега. Климат, говорят врачи, очень полезный - наподобие ялтинского. Словом, детство ушло, детская вера тоже ушла. Понимала, что понятие шире. Действительно, если случалось по нездоровью встать позже, времени ни на что не хватало. Будто выдался этот день вполовину короче.
  А подарки, между тем, продолжали поступать. Разного рода, конечно. По тем временам. Яичница, например, из чаечных яиц, собранных братом Петей. Хоть и пахнущая рыбой. А чтобы меньше пахла, смешали с рыбой.
  Это теперь коронное блюдо. Яичница из куриных яиц с рыбным ассорти. Да с лучком и петрушкой, - пальчики оближешь. Ее даже в Нукус вызывают, - если важные гости, если рыбный стол.
  А было, что утро подарило дикого поросенка. Оставил у их порога охотник Есберген. Подстрелил в камышах и принес, - хоть его закон не разрешает прикасаться. К нечистому. Есберген сказал -мол, русские съедят, на них и грех. Что десять своих детей накормят. Раз им можно.
  Целый праздник был. Мамаша молилась за здоровье Есбергена. Может, мамашин бог оказался сильнее, ничего ни с Есбергеном, ни с его семьей - одиннадцать детей - ничего не случилось. Даже война из пяти сыновей одного лишь забрала.
  По тем временам жили терпимо. Рыба выручала, рыбы было завались. И устроились все у рыбы - у рыбзаводов. Привыкнуть лишь к ней надо было, вот они с мамашей вдвоем и придумывали разные блюда. Ее фирменные котлеты тогда еще родились - будто куриные. И к месту скоро привыкли.
  - Ох ты-ты - синь-море-акеян!
   - пропела мамаша радостно да удивленно.
  И все увидели - синь. Море. Океан. Лодки, люди. Зарплата. Папаша первый сказал - слава богу, что отобрали и дом и сад. На каторге, наверное, так не работали, как они всей семьей. Жди-тревожься - родит-не родит,- чем пятнадцать душ кормить. Раз в году получишь деньги, распределишь - снова не видишь денег ровно год. А то и два, если не урожай. А тут и зарплату тебе, и выходные тебе. Хоть негромко - раскулаченные! - а похвалят.
  Семья их умела работать - за четверых каждый. Весело и дружно. Люди так к ним и липли, и повеселится, и посудачить. Пожаловаться на неудачу. У мамаши еще была присказка:
  - Если можешь сделать доброе человеку, непременно сделай.
  - А если трудно?
  - Тем более - сделай, - легкое и немногого стоит, Ленушка.
  Вот ведь, деревенская, из глуши, а все было - Ленушка, Олюшка, Петюшка, Батюшка - так отца величала, он ее звал матушка-сударушка, Третью свою дочь Лену тоже так иногда величал. Подрастая, Лена все больше становилась похожей на нее.
  Сам секретарь райкома знал их огромную семью. Он-то и сказал, поступили с ними неправильно. Они имели право и на сад и на дом -по количеству семьи. Что это дело можно и нужно обжаловать. Им все вернут - и имущество и доброе имя. Отец чуть в ноги не поклонился
  - Не надо!
  Христом богом молит, - хоть в бога и не верил, - лучше действительно на каторгу. Оставить это вот
  синь-море-океян, который им полюбился. Расстаться с людьми, которым они полюбились, по всей видимости. А уж они от этих людей ни за что не уйдут, даже в царский дворец.
  Не совсем понял секретарь райкома яростный протест отца.
  - Как знаете. Как знаете.
  Отцу стало больно, что вот обиделся человек, который ему добра желает. Стал говорить, он здесь богаче живет. А штаны на отце как молью побитые. Перехватил отец взгляд секретаря. Верно, с одежкой туговато. Материю да костюмы только ударникам продают. Зимой-то они лучше одеты, на зиму всем жена наткала из шерсти домотканину. Рыбаки, которые ходят с рыбой в Азовск, привезли его девчонкам ситцу. И здесь некоторые ударники продают. Они потихонечку оденутся. Пусть товарищ секретарь не расстраивается.
  - Верните себе имя, чтобы я мог и вашей семье, работающей по-ударному, выдавать премии и талоны. Ссуду на дом. Бог знает, в чем вы живете.
  - Да многие небогато живут, товарищ секретарь райкома.
  Да, остров жил очень даже небогато. Кроме, пожалуй, уральцев те были крепкие хозяева. Крепкие заборы, крепкие ворота - с собаками, гремящими цепями за ними. Отборных пастушьих пород. Так уральцы полвека назад прибыли - было время обустроиться. Говорил секретарь - если папаша для себя не хочет, пусть о детях подумает об их добром имени. А папаша возразил - дети семи по себе, своим трудом заслужат себе имя, славное или бесславное. Кончился этот разговор неожиданно. Секретарь отдал тому свои брюки. Подарок папаша отказался взять, купить в рассрочку согласился.
  Ранешенько-рано происходил этот разговор.
   3.
  Было утро, подарившее ей Митю.
  Вот так же на стыке дня и ночи поднялась первой, опередив самую раннюю птичку - мамашу. Пусть отдохнет, не здоровиоеь с вечера. А ей в радость шлепать босиком к берегу и обратно. Тогда у берега совсем пресная вода была, тогда и поселок зеленым был -пока придурошная Аму-Дарья [4] не сиганула в сторону. Той водой и поливала она двор, да огородик - перешагнешь хорошим шагом.
  Когда она умывалась уже на берегу, в мелководье камыша затрещало, кто-то шел напролом, видно, не знавший дороги. Дорога просечена рядом, а этот участок камыша тоже звался в их семье огородом. Клубни камыша в умелых руках вкусное блюдо, особенно к весне, когда все кончается. Они и ухаживали за камышом, как за огородом. Только чужой мог ломиться через него. И это был чужой.
  - Девчоночка, куда это я попал однако?
  И брызнуло ей солнце в глаза. Хотя солнце еще не взошло, - помнит она. Солнце высветило их лица минутой или пятью спустя. Солнечный свет исходил от него, несмотря что он был промокшим и измученным. Солнечно светились его золотистые глаза, золотистый крап лица. И тело его, обнаженное до пояса, было пропитано солнечным крапом. Когда же два солнца сошлись у кромки берега, девчоночку обожгло. Опалило. Сердце. До волдырей, от незащищенности.
  Солнце на этих широтах не любит шутить. Спины облезали попервоначалу у всех лоскутами-лохмотьями. Да и сейчас, выстави незакаленную полоску белого тела, живо опалит. А тут сердце. Девичье - ни разу не принимавшее загар, надежно упрятанное малолетством. И вдруг оголенным оказалось, будто выложенное на ладонь, на стыке двух солнц. Не обожжешься.
  - Девчоночка, где тут строют завод, - не слыхала?
  Митя не знал, по какой причине девчоночка не отвечала. Стояла лицом в ситцевый платочек. Утиралась им, после умывания. Мокрая прядь волос на лбу да редко мигающие глаза не показались пришельцу. Всю жизнь потом переживала, что за дурочку деревенскую ее принял. Хотя Митя уверял - не принимал за дурочку. Просто подумал, напугал девчоночку, - потому и стал говорить, чтобы не
  пугалась.
  - Всю ночь проплутал в камышовых дебрях. Плотник я. Послан на строительство завода.
  Она все^равно пугалась, - решил он. Стоит лицом в ситцевый платочек. К счастью, мамаша подошла.
  - Что за чуж-чужанин на наших дворках?
  Они пошли с мамашей к дому.
  - Ленушка, там папаша с Петей рыбки принесли! Запечешь, - у тебя лучше получается.
  Митя повторил вопрос, мамаша стала объяснять, как ему пройти. Мимо бедного их поселения, мимо богатой уральской стороны. От околицы ее версты с две будет.
  Они подходили к дому, когда она промчалась мимо, к очагу, выложенному в земле. Своими руками выкладывала, научили ребята Есбергена - вырыть ямку, укрепить веточками, крепко=крепко обмазать илом. Разжечь костерок.
  Злой дурью мозги затуманило, что у костерка возились близнята Ольгушка и Танюшка - беленькие красавушки, - на год с небольшим старше, а невестятся. Вон с каким любопытством поглядывают на пришельца. Она его нашла. И найденыш, рыжий, загляделся на сестричек. Чем отвлечь - заметалась, схватила ведро. Когда мамаша и он были почти у дома, пошла на них с открытым лицом, высоко неся голову.
  Посмотри! - приказывала в мыслях. Он и посмотрел.
  Какая красавица ты однако? - удивился он. Да на целую
  жизнь.
  - Ну вот и зятюшку бог прибил к нашему берегу, - пошутила мамаша. - Рановатенько, правда, пару годков надо ждать.
  - Подожду, - без шутки сказал Митя
  - Сколько прикажете, столько подожду.
  Да и торопиться Митрофану Ерохину некуда. Самому девятнадцатый шел.
  
  4.
  А это случилось, когда она уже здесь, в гостинице, хозяйкой стала. Тогда еще и мамаша была жива. Помогала ей на пустой усадьбе сад и цветники разводить, гостям готовить. Безвозмездно. Бывало, старый еще директор Николай Лукъяныч схватится, что мамаша без жалования, соберется ее хоть вахтером или уборщицей оформить. Закрутится, когда из министерства наедут, "единицу" выпросить. Извиняется. Мамаша, старенькая уже, руками взмахнет
  - Да мне, скажет, за радость дочке помочь и ее гостям.
  - Хватает нам, слава богу, скажет.
  Так вот, раз перед зорькой будит ее мамаша.
  - Ленушка, никак ребятенок близко плачет.
  Подняла она голову. Плачет.
  Может, шакал из их камышовых зарослей? - думает спросонок. А мамаша крестится.
  - Что ты, Ленушка, какие заросли. Вот за стенкой плачет. Прямо за дверью. Наверное, на высоком крыльце. Может, кто приехал,
  - говорит мамаша,
  - да стесняется будить, сидит с ребеночком, утра
  дожидается.
  В то время гостей в доме не было, только она с мамашей. Деревья еще двор не затеняли так. Жутковато стало ей, но мамаше не показывает. Выглянула в окно, никого не увидела. А ребенок плачет- заливается. Мамаша говорит
   - Похож плачь на только рожденного.
   И заметила в сером свете на сером некрашенном полу высокого крыльца что-то шевелится. Узел не узел, тряпка не тряпка. Уже и не плачет, мяучит. Распахнула она дверь.
  - М-м-амоньки - подкидыш!
  Только и завертки на нем, что юбка полосатая. По юбке догадались, чей ребенок. Той странной незнакомки, что два дня провела на острове. Ее видели в столовой, в продуктовом магазине. Широченная полосатая юбка и широченная накидка не могли скрыть беременности. Гадали, к кому могла приехать. Если в гости, так почему ходит в столовую. Если с тунеядцами, - их тут целую чертову дюжину прислали, - так почему отдельно от них. Они гурьбой шатаются по острову. Смеются, на курорт прислали, на Азовское, мол, взморье. Из юбки выпала записка. "Говорят, вы самые добрые люди, оставляю вам ребенка".
  - А что, мамаша, пусть останется?
  - Не было у них с Митей детей.
  Мамаша командовала: огонь, кипяток, ванночку, ошпарь сначала Ленушка, да вот хоть дезинфицируй. Ножницы, нитки, бинт. Нарви простыни и прогладь. Все прогладь. Ишь, и не обиходила, неумеха. Ни пупок, ни рот. Мамаша орудовала, приговаривая. Отдавая дочери команды. За полчаса, верно, управились.
  - Живи, мужик,
  - Положила мамаша посапывающий узелок. На лоб
  падали черные, не русские волосы, монгольские скулы.
  Тут мамаша сказала.
  - Можно считать, конечно, что бог послал ей сыночка. И вырастить и воспитать она еще успеет. Если бы был сирота. А то ведь родную мать имеет. Рано ли, поздно ли, а станут они искать один другого. Сколько скорби окажется на их пути. Богу благоприятнее предотвратить скорбь. Надо найти ее, Ленушка, далеко не могла уйти сразу-то после родов. Неопытная, кто знает, хорошо: ли кончились. Надо вернуть ее, Ленушка. Дом наш пустой, пусть в нем живет. Мы ей во всем поможем. Ищи ее, Ленушка.
  Она позвонила в аэропорт. Через полчаса улетает первый рейс. Ее в аэропорту знают. Сказала, что торопится к самолету. Если опоздает на пять-десять минут,- сильно просит обождать. Неохотно но пообещали. И она пошла-побежала, - все-таки семь километров. На полпути встретился парень на мотоцикле, - под колеса встала, чтобы остановился. Слезу уронила, пока упросила подкинуть в аэропорт.
  На песчаном поле аэродрома стояло несколько "аннушек". Одна, что называется, была под парами. Ей махали пилоты - быстрей. Помогли подняться в кабину.
  Билет у вас есть?
  Есть-есть! - увидела ту, что искала. - Идем, дочка, домой.
  Блудная мамаша безропотно вышла.
  - Ах и хорош у меня крестничек, - ласково заглянула в бледное обескровленное лицо. Совсем юное.
   -Зачем ему сиротой оставаться. Как назовем? Виктором хочешь? Говорят - победитель значит.
  В солдаты проводили недавно крестника Витьку, - его мама Ольга, его папа Досберген, его младшие братья. По молодости испугались каждый своих родителей. Тогда Досбергена в армию призвал Возвратясь, оц кланялся Елене Александровне. Прижимал руки к сердцу и кланялся.
  - Мулла я тебе? - смущалась.
  - Мулле не кланяюсь, матери моей ланяюсь.
  И зовет мамой.
  
   5.
  Одной из непогожливых штормовых ночей, - когда било в окна дождем со снегом, когда грохот ветра закладывал уши, стал будить ее Ингус. В непогодь запускала его в коридорчик. А он из коридорчика дверь открыл и вот будит. Тычется носом, поскуливает. Спохватилась она, неужь опоздала? Посмотрела на светящийся циферблат часов - пять с небольшим. Опустила голову на подушку. Вот дурень-псина, поздно легла. Отвернулась к стенке. Ингус опять тычется носом в плечо, поскуливает басом.
  Не будет собака понапрасну будить. Села. Зажгла настольную лампу.
  - Что случилось, Ингус?
  Потянул ее к дверям, к выходу на высокое крыльцо зовет... Идет, оглядываясь. Постоит у двери и опять за ней возвращается. Ну, погоди, дай одеться. Сунула ноги в валенки с галошами - покойницы мамаши. Теплый платок накинула, теплый халат. Ингус сразу пропал в черной круговерти ночи. И - через секунду послышался женский визг. Испуганное мужское -
  - Пошел,пошел!!!
  Лампочка лишь кинула круг света у крыльца. А дальше была кромешная тьма. Ингус с победоносным лаем возвратился. Он теперь звал тех, которые испугались его до смерти. Он шел, возвращался, оглядывался. Трубно лаял. Тогда он стал звать ее. Она отправила собаку в коридорчик, а сама пошла в воющую тьму.
  - Кто здесь?
  Двое подпирали калитку с этой стороны - щеколда легко открывается снаружи.
  Пустите нас, пожалуйста, - попросил юношеский басок.
  -За нами гонятся, тетя, - сказал дрожащий девичий голосок.
  Треск мотоцикла ворвался в гул штормового ветра. Полоса света стеганула по досчатому забору. Беглецы теснее вжались друг в друга и забор.
  - Да идемте же! - прикрикнула.
  - А собака?! - девичий ужас.
  Собаке пусть скажут спасибо, что разбудила ее. Сколько ж они там простояли? Около часа. Да шли всю ночь, через штормовой ветер, то и дело менявший направление. То в спину толкнет, то в лицо влепит снежный заряд. Она ахнула, узнав, что сбежали из Урги - рыбацкий поселок на материке. Через пролив как перебрались? Перебрались. Они рыбацкие дети, сами ходят уже в море. Да с вечеру и потише было. Нитки сухой не было на этих бегунах. Она разжигала плиту, ставила чай и еду. Доставала сухое белье и платье. Парню Митину пижаму. Девчонке - свою ночную рубаху, мамашин стеганный халат. Парень переодевался в коридорчике. А девушку сама вытирала-растирала до пота, - хоть та, стесняясь, пыталась ускользнуть из ее рук. Дала обоим на ноги шерстяные носки. А за столом стопарчик водки с перцем. Парень проглотил, ничего. Девчонка закашлялась до слез. Сразу рассмеялась, разрумянилась. Они, как голодные волчата, смалывали крепкими молодыми зубами все, что подставляла им. И рассказывали: как еще в школе дружили. Пока Бибигуль - красивое имя! - кончала школу, Шамурад кончил ПТУ. В Нукусе. Пожениться им родители не разрешали - дедушки- бабушки. Она - каракалпачка, он - хорезмский узбек. У родителей, видите ли, свои планы насчет детей. Не совпадающие с их планами и их чувствами. Они бежали ненастной ночью. Парень-то ладно. А у девчонки откуда взялась отвага.
  - Я из Урги, тетя,
   - напомнила, смеясь, Бибигуль.
   - У нас женщины отважные.
  - Слышала, слышала.
   Про то, что было или не было, но жила в задавние времена ханская дочь Урга... Из всех претендентов выбрала она рыбака, поставлявшего во дворец рыбу. Проведал про то хан, посадил рыбака в тюрьму, а дочери приказал выходит за придворного. Убежала Урга. Спряталась. Тем временем рыбака выпустили, чтобы провел ханские войска через топи. Врага разгромили, рыбак убежал. Он нашел Ургу в ее уединении. Хан послал погоню. Но все они погибли в топях Барсакельмеса - пойдешь-не вернешься, так называются те гиблые места.
  Урга и рыбак выбрали место на берегу, у подножия Устюрта. Когда рыбак уходил в море, Урга поднималась в гору, чтобы издали увидеть его парус. Они жили бедно, но счастливо. Однажды застигнутый штормом 'в море рыбак не возвратился. Урга много-много дней сидела на горе и ждала. Когда стало ясно, что он уже не вернется никогда, бросилась с той горы в море.
  Было так или не было, рыбаки из Урги считают себя потомками рыбака и ханской дочери.
  Сказкой-сказкой, жизнь-жизнью. Следовало подумать, как уберечь счастье молодых. Как и где им жить дальше.
  Она вслед за директором вошла в его кабинет. Был уже директором Досберген Есбергенович - уважительный к ней, как и прежний. Все помощницу предлагает, да она отказывается - сама управляется неплохо.
  Досберген Есбергенович все понял. Он их примет на завод. Со временем даст им квартиру.
  А пока?
  А пока у меня в доме поживут, - сказала Елена Александров на. - Я им свадьбу сделаю, современную.
  Досберген Есбергенович сказал - нет, мы им свадьбу комсомольскую сделаем. Родителей пригласим, помирим с детьми и друг с другом. Что это, передовые рыбацкие семьи, а ведут себя как темнота дореволюционная.
  Так, пока беплецы отсыпались, Шамурад в коридоре на топчане, а Бибигуль на кровати хозяйки, - их дальнейшая судьба уже решилась. 'Ни директору рыбоконсервного завода, ни хознйке заводской гостиницы, ни самим беглецам сниться не могло, что пригрели будущего депутата от Арала. В самый высокий орган власти. Придет такой день, Досберген Есбергенович, Елена Александровна, весь поселок выдвинут Бибигуль и проголосуют за нее.
  6.
  Это была загадка из загадок. Уже который день в тени возле забора кем-то сминается молодая, виноградная лоза. А на земле следы собачьих лап, больших, крепких. Зачем собаке понадобилось срывать виноградную лозу. За каким лешим лоза могла ей понадобиться. И откуда взяться собаке, если калитка всегда на щеколде. Доски забора пригнаны, как стена, без зазора. Но факт, как говорится, налицо - лоза сорвана, на земле следы больших лап. Ростом с годовалую телку, должно быть. Где такая собака могла пролезть да еще незамеченной. Утро было позднее. Уже накормила и проводила своих гостей, rомандированных. Солнце переползло через забор и зависло на нем, будто раздумывая - упасть ли на виноградную лозу, которую подвязывает хозяйка, или на огуречную грядку, прикрытую от прямого попадания. Да зачем-то ослепило ей глаза. Она зажмурилась как от пожара. Огненное тело, подожженное солнцем, перелетело через забор. Два двадцать высота. Рухнуло едва не на нее. Она шарахнулась. И тело шарахнулось.
  Собака. Не собачья морда - человеческое лицо с рыжими глазами, полными недоумения. Растерянности. Хотите верьте, хотите нет - а было в них что-то от ее Мити. Животные ведь часто похожи на людей, а собаки особенно. Она и прежде замечала схо;tсть Ингуса, а сейчас была поражена ею.
  - Ингус? Ты что, с ума спятил?
  Пес виновато припал к земле.
  Ингуса привез с материка бухгалтер, дурак и горький пьяница. Он все тянулся, чтобы было у него, как у всех, и даже свыше. Если носили штаны клёш, то у него, как бабья юбка. Если узкие, так у, него дудочка, лопающаяся на толстом заду. Шесте с магнитофоном привез собаку, которую ему выдали за бельгийскую овчарку. Елена Александровна отмалчивалась про породность, выгонит пса. Но когда пьяный бухгалтер стал мытарить пса, - погрозила, что посадит в тюрьму за мытарство над животными.
  - А нет такого закона, - куражился бухгалтер.
  - Найду, - предупредила.
  - В Англии, - слышала по радио, -есть. Не может у нас не быть.
  Но угрозу до дела не довела. Чем такой хозяин, пусть лучше будет бесхозной. Прокормится, на острове собаки не голодают. Тогда она сказала про его породу. Рыжая дворняжка с серым волком - его родители. Бухгалтер стегнул напоследок плетью, кровь выступила,, И отпустил на все четыре стороны. Хотя Ингус не уходил далеко от дома. Сторожил по врожденной собачьей честности. Бухгалтер корки хлеба не велел давать ему. Когда хотел есть, лаял у ее ворот - будт идет чужой.
  - Дурачок-обманщик.
  Она строго стала выговаривать Ингусу. Она туг работает день и ночь. Рыхлит-поливает-обрезает-подкармливает. Каждый листок на каждом растении переберет. Два года билась с этим сортом винограда - еле дышал - выдюжит-не выдюжит. Родина у него Фергана. Только пошел в рост - и на тебе.
  - Играешься? Силы девать некуда? Или хочешь со мною поссориться?
   - Кто кроме меня к тебе относится по-человечески. Ты же умный пес, а не ценишь хорошего отношения. Это люди не всегда понимают. Собаки понимают.
  - Скажи, пожалуйста, тебе не стыдно?
  Собаке было стыдно. До слез, капнувших из золотистых глаз. До удивления ярких. Даже переживание не затуманило их.
  - Ты ведь больше не будешь прыгать через забор? Правда?
  Собака подтвердила - чистая правда. Она умеет держать свое слово. Даже чуточку взлаяла собака, глянув на забор.
  - Хозяина ищешь, бедолага. Плохо без хозяина, - затуманилась она.
  - Ладно, живи возле меня.
  Собака преданно ткнулась мордой ей в колени. Будто поняла и не в силах сдержать своих чувств. Она потянулась рукой, чтобы погладить. Собака прянула в испуге. Шерсть вздыбилась, по спине прокатилась волна крупной дрожи. Последствия дрессировки пьяного бухгалтера. Другая собака, менее добрая, озверела бы, кусалась. А этот только пугался, не ожидая от поднятой руки ничего кроме удара. Ибо ни для чего другого не поднималась его рука.
  Ни разу за свои долгие семнадцать лет жизни Ингус не прыгнул через забор.
  
  Глава вторая
   7.
  Папашу своего она обожала. На мамашу - дышала. Митя же был ее дыханием. И о мамаше с папашей убивалась бог весть как. Тризна же по Мите все продолжалась, несмотря на наказ Мити, не убиваться по нем. Долго. Не носить траур. Даже на похороны не надевать черного, - не любил Митя черный цвет. Если не найдется красного полотнища, наказывал, обить гроб белыми простынями. Но больше ему хотелось красного.
  И будто подслушали его желание на заводе. Ученики его, плотники, сыновья Есбергена, сбили легкий, изящный гроб, похожий на лодку-плоскодонку. Словно доказали покойнику, что мастерство его золотых рук перешло в их руки. Митя очень сокрушался, что подводит завод, - он вбивал первые колышки в разметку на низком берегу. Его одного из мастеров-плотников не отпустили на фронт. Завод, хоть и дал в сорок первом первую продукцию, но продолжал строиться вводил новые мощности. Он стыдился, что умирал в тылу. Стыдился, что не оправдал надежд администрации, что оставляет бригаду из подростков без бригадира.
  Он до последнего ходил на работу. Когда уже ноги не держали, он опирался на нее. Полулежа, а доходил. Отдыхивался и командовал. Что и как и куда. Шестнадцатилетний Киргиз Есбергенов был его любимым учеником. За чувство дерева и инструмента. За серьезность, за взрослую ответственность. И это чуточку утешало его. Он из последних сил давал им наставления, особенно Киргизбаю. Братья, сложив качелями руки, уносили его домой с работы. Он не отпускал их час-тенькф,- чтобы не тратилось попусту дорогое времечко. Отдохнет, отдышется, поклюет, как курчонок кашу, только чаю пил много. Да травные настои, какие приносили ей жена Есбергена да казашка-табибка.
  Ребята Есбергеновы почти жили в их дворе, - она их кормила, она их обстирывала. Ей не в труд. Ей бы только Мите было хорошо, а она бы и тысячу человек одна обиходила. Вон как прет из нее молодая силища, несмотря на горе горькое, гореванное. Митя тает, а она наливается. Будто она упырь. Будто высосала из Мити его могутную силушку, его несокрушимое здоровье. Лютой ненавистью ненавидит себя, свою гладкость да пригожесть, на которую Митя любуется и которою озабочен. Чтобы черное не носила, чтобы долго не убивалась. Пусть отплачется за один раз, поубивается, попричитает. И кончит. Чтобы на могилку его ходила до года один раз в месяц. После года один раз в год. Если будет чаще, - грозил безбожник Митя, - не будет его душе успокоения. Истоскуется Митина душа. А через год, -хотя через год, пожалуй, еще не сможет, - через три обязательно выходит замуж. Ни в коем случае не велел ей вдовствовать Митя. Живое должно жить живым.
  А когда она раз расплакалась, сказала, - ни за что не переживет его. Ляжет вместе с ним, уже и место присмотрела на двоих - у обрыва. Откуда в синь-море-океян далеко видать. Митя согласно прикрыл прозрачные, изболевшиеся, но в солнечных ресницах веки и согласно повторил: хорошее - синь-море-океян. Но когда дошел до него смысл, открыл глаза, все еще солнечные. Строго-настрого, как ни разу за двенадцать лет с ней не говорил, приказал - не сметь. Даже в мыслях не сметь такое держать, - если не хочет, чтобы он до срока умер. Пусть не просто пообещает. Пусть поклянется - никогда от нее такого не требовал. Пусть поклянется - здоровьем папаши-мамаши, самыми дорогими ей людьми. И она исполнила последнюю просьбу Мити. Чтобы не укорачивать его последние минуты на этой земле. Он все-таки дал наказ братьям Есбергеновым - особенно старшему, Киргизу, - не спускать с нее глаз, когда с ним это случится, И вообще, приглядывать, помогать, пока не встанет на ноги снова. По дому он, вроде, все сделал - основательно, про запас. Но все начинает быстро рушиться, когда хозяина в доме нет. Трудно женщине без хозяина в доме. Когда кончится война, когда вернутся домой люди, - наставлял он братьев, - пусть советуют ей выйти замуж задоброгоч человека.
  Он был в сознании до последнего вздоха. Его последний вздох был улыбкой. Потому что он перед смертью хорошо поговорил с директором Владимиром Петровичем.
  Митя:
  - Стыдно мужчине умирать не на войне.
  Это его Владимир Петрович уговорил на бронь, - и в тылу нужны солдаты строительства. Разве все военные на войне, сколько в строительных частях.
  А сейчас Владимир Петрович:
  - Ты, Митя, умираешь по-солдатски. Ты до последнего вздоха отражал врага.
  Митя:
  - И красное на гроб найдется?
  Владимир Петрович:
  - Лозунги снимем.
  Митя:
  - Я - раскулаченный.
  Владимир Петрович:
  - Ты советский солдат, исполнивший свой долг до конца, геройской смертью погибший. Будет красный гроб, будет почетный караул. Будет траурный марщ, Митя. Я скажу речь над могилой. Митрофан Ерохин - слава русского народа. Будут залпы, Митя, - из всех ружей, имеющихся на острове.
  Улыбка застыла на Митиных губах. Навечно.
  Владимир Петрович, не дождавшись от Мити вопросов, вдруг рухнул у его постели. Не в молодых годах человек, два года живший, как на передовой, в директорском кабинете. Лишь когда вынесли Владимира Петровича на воздух, поняла, что Митя не дышит. Поняла, да не поверила. Приникла к губам, -теплые, но не дышат. Последнее дыхание упустила. Последний вздох не услышала. Когда он, Митя, был ее дыханием. Может потому так затянулась тризна по Мите. На долгое десятилетие. И кто знает, сколько бы еще длилась, если бы не Ингус. Странным образом переплелись их судьбы, связались в один, морской узел. Собака вторглась в святое святых человека и сделала то, что не под силу было людям.
  8.
   Первые два года она металась. Билась о жизнь, - по словам мамаши, - как белая лебедушка о штормовую волну. Застигнутая им в синь-море-океяне.
  - Не смейте,
   грубила мамаше,
   - про синь-море-океян.
  Два года, в невестах, ходили они с Митей в синь-море-океян. На самодельном каючке, сотворенным Митей. Можно сказать, из ничего. Из потерянной доски тарного ящика. Из фанерного обрезка. Из ветвей серебристого лоха. Выброшенного за негодностью паруса. Однажды штормом прибило к их дому две настоящие доски. И папаша разрешил Мите взять себе, - хотя полы в доме были земляные. - Хоть полкомнаты накроем, - сказал Митя. А мамаша посмеялась:
  - На камышовых полах мягче и теплее.
  Она так благодарна была родителям, наконец-то исполнится Митина мечта. Митина мечта исполнилась.
  Мите выписали на строительстве завода баночку голубой краски. А жена секретаря райкома подарила им баночку белил. С правого борта Митя вывел по белому голубым - Ленушка. С левого белым по голубому - Лебедушка. И поплыла Ленушка-Лебедушка. Сначала по Верблюжьей тропе - выкошенная в дебрях камыша просека.
  - Мы приплывем к верблюдам? - смеялась чудному названию.
  А Митя сказал - удивительное. Когда-то, оказывается, их остров был полуостровом. Самые старые старики-уральцы помнят Верблюжью тропу. Ею добирались на Муйнак. Потом Аму-Дарья придвинулась, воды в море тоже прибавилось. Перешеек затопило. Вот косят теперь на водной верблюжьей тропе камыш. Надо же, больше года на острове - и смеется, Верблжья тропа на воде. А Митя полгода всего, а уже столько всего и про остров, и про завод знает. И про уральцев, - как те в гражданскую кто с белыми, а кто с красными. Тут, как говорят, в богом забытом краю - буржуи были и баи, и кулаки. До недавнего еще верховодили, опутывали темных каракалпакских и казахских рыбаков, да и русским хорошо доставалось. Год назад создали такую организацию, которая скупает сама и сама завозит снасти для рыбаков.
  А совсем уж удивительным было, что Ленин - сам Ленин! -знает про этот клочок земли на воде. Сам, самолично, писал на Арал: Дорогие Товарищи рыбаки! Спасайте Советскую власть от голода. Она и верит Мите, - Митя же, и спрашивает у тети Анны, у которой живет вместо дочки, - правда ли. Чистейшая, - задышно ответит тетя Анна. У нее очень больное сердце. Секретарь райкома попросил родителей отдать им Ленушку, - по душе пришлась их дочка.
  Вот и живет, дожидается - когда годы подойдут. Мама Анна готовит ей приданое. Не отдавать же голой из дому - беспокоится мама Анна. А невесту больше Митина лодка волнует, чем приданное. Вышли они Верблюжьей тропой - будто по речке плывешь, а не по морю. Да это еще и не море. Лишь когда кончается камыш, и бегает бело-голубая лодочка на простор.
  - Синь-синяя! - поет она.
  - Даль=дальняя! - выводит он.
  Переглядываются и вместе:
  - Море-океян, Арал-батюшка.
  Она:
  - Ах, да набегают волны в белых кружевах.
  Он:
  - Ах, и ужасается моя невестушка.
  Она смеется, отворотив лицо. Сроду не была дальше прибережья. Сердце леденеет, душа поет. Чего можно бояться с Митей. Она оборачивается к нему. И согласно, словно уже тысячу раз пели это, пропели:
  - Но несется по волнам счастье лодушка, Ленушка-Лебедушка.
  - Ох ты, синь-синь, море-океян.
  А потом волна стала круче, провалы меж ними глубже. Заплевалось, - уже не синью, зеленью, бездонностью, под разбивающейся кружевной пеной. Так и норовит накрыть их лодочку.
  - Держись, Ленушка! - хохочет Митя.
  - Не бойся, Ленушка!
  Как золотой бог отражает золотое солнце. Разворачивает лодочку навстречь волне. Еще разворачивает. Уходит. Одна все-таки прихватила их. Последняя. В заливе он плыл на одном весле. Одной рукой прижимал ее трясущееся тонкое, как весло, тело.
  - Поплывем еще?
  - Поплывем!
  Он поцеловал ее в сжатые губы. Это было уже на спокойной Верблюжьей тропе, - похожей на реку, текущую в Камышевых берегах. В первый, самый первый раз. Это было такое большое и синее, безбрежное, как открытое море.
  - Не обиделась, Ленушка? - заглянул ей в глаза.
   И по глазам понял - не только не обиделась.
  Все два года до женитьбы они станут ходить на лодочке в море. И немного еще после. Пока не признается, - на земле все-таки ей уверенней.
  Что же ты молчала? - удивиться Митя.
  Хотелось тебе приятное сделать. Ты ходи в море,
   - поторопилась сказать. Дак переживу и без него, поди.
  И почти не выходил, - если лишь камышу накосить. Камыш -топливо. Камыш - строительный материал. Камыш - крахмал, крахмалить простыни и занавесочки. Клубни камыша - чудо что приготовить можно. Камышом и домашних животных на острове кормят. Билась она о жизнь после смерти Мити. Ну, билась.
  
  9.
  Билась. Не как лебедушка о крутую волну. В стенах своего дома билась. Натурально, если дома никого не случалось, - родители старались не оставлять ее одну. Мысленно - если они были дома. Совсем переселились к ней из Урги. Если бы не они, папаша и мамаша, подожгла бы дом, сложенный весь Митиными руками. Или разнесла бы в щепы, что внутри. Чего не коснись, Митины руки. Гардероб с шишечками - не отличишь от магазинного. Буфет с зеркалами - какого не найдешь в городе. Деревянная кровать - вместо шипшчек - лебедушки. Кружевной резьбы рамочки, в которых ее и Митин фотографические портреты. Приезжал фотограф к случаю, после свадьбы сняты. На Мите русская косоворотка вышитая мамашей. На ней белое батистовое платье все в оборочках - подарок мамы Анны. Мама Анна, уезжая с острова, звала их с собой:
  - Ленушке надо учиться, способная Ленушка. Митя же - настоящий талант, ему на художника надо выучиться, - уговаривала мама Анна.
  Мама Анна была очень грамотная, она еще в Питере на бестужевских курсах училась, все равно, что в университете. Там она и своего секретаря встретила. Балтийца. И поехала с ним в его ссылку, на самый остров Муйнак. Мама Анна учила ребятишек. А балтиец и на Арале бунтовал. Создал бедняцкое общество и, минуя перекупщиков, сам возил улов бедняков в Аральск.
  Дальше уже ссылать некуда! - отвечал на угрозы. - Да ско
  ро будет наоборот, мы вас станем ссылать.
  - Как он догадался?
  - Удивлялась почти неграмотная Ленушка.
  Мама Анна рассказывала - как. Митя тоже любил ее слушать. Вопросов не задавал, а слушал со вниманием.
  Учиться вам надо, молодежь, - говорила мама Анна.
  Но блаженны непонимающие. Они были счастливы и ничего ив своей жизни менять не хотели. Послушайся они тогда маму Анну, был бы жив Митя. На Муйнаке тогда один старый фельдшер оставался - какая медицина он? Касторкой да валерьянкой лечил. Прислала письмо мама Анна - звала к себе в Ташкент. Или остаться насовсем, или погостить, прийти в себя. Родители одобрили, сама засобиралась. Пошла на Митину могилку.
  - Да как я тебя предам, серцешный!
  - Зашлась, замлела.
  Пришел сам директор завода.
  - Выручай-ка, Елена. Ты ж когда-то первой на разделке была.
  - Сама понимаешь, - старики да девчонки в цехах. На первом этапе
  Зашиваемся. Ушли разделочницы в море рыбу ловить. ^
  Обрадовалась. В ночь и вышла. Для начала рассекла палец, -подставила под холодную струю, перетянула тряпицей. А ну, резалка, жми! И полетела с разделочного стола в корзины рыба. Раз -голова. Раз - хвост. Раз внутренности. Наворочала за ночную смену - днем перебоя не было. С этого начинали они все на Муйнаке, этим кормились.
  Месяца не прошло - тусклая стала глазами. Сутками, случалось, отрабатывала. А потом без сна металась по дому. В нем чего ни трожь, где не ударься, все - Митя. Чтобы хоть уснуть, стала по глотку самогона потреблять. Хорошо умела выгонять из сахаристых клубней камыша. Мамаша быстро проведала. Расстроились родители. Говорили-говорили.
  - Говорильней, папаша и мамаша, тоска не развеивается.
  - Грубиянка стала.
  Папаша сказал, чтобы шла с ним в море рыбу ловить. Не пошла с папашей, а отыскала Дамен Кожахмедову - партийную активистку. Хоть и молодая была, а поручил ей райком женские рыболовецкие бригады создавать, соревнования между ними организовывать. Она потом, Дамен Кожахмедова, третьим секретарем райкома станет и дружба их только окрепнет.
  Целый месяц выходила она в море с Дамен. Высокая, жилистая, Сильная, как батыр. Ей что! Рыбацкие ребятишки - как встал на ноги, так и в море. Играют, старшим помогают. Столько тайн у этого моря. Паруса, весла, руль. Столько тайн у ловли - сети всех мастей. Одну так закидывать, другую этак. И море гораздо на сюрпризы. Выходишь с тропы, тишина в нем. А в заливе - волнение. А в открытом - волны. Хотя женщины и вели прибрежный лов, но не по кромке берега ходили их каюки. Да еще страх перед большой водой, про который Дамен да и никто из рыбачек не узнает.
  Захватило опасное дело. Опасное, трудное, ледяное. Бывало и опрокидываться. Бывало и тонуть. Все бывало. Зима подступала, постановили ловить и зимой. И зимой солдаты воюют, и зимой им есть надо. Скоро в передовые вышла, скоро имя ее писать в заводской "молнии" стали. Но скоро - скоро не скоро, полгода спустя - бросила море. Стали видения одолевать, когда пришло тепло и когда море засветилось зеленым муаром. Будто летит по волнам лодочка - Ленушка-Лебедушка. Будто поют они с Митей песню свою заветную. Будто вчера схоронила Митю. И пошла в ход камышовая самогоночка. Пришел Владимир Петрович, жалуется. Поставил ящики сколачивать ребятишек. Раз по гвоздю, два по пальцу. Дать бы им учителя
  - Поди-ка, Ленушка, от Мити научилась молотком орудовать.
  И молотком, и рубащом, и топориком. Плотничьим, Митиным, инструментом, над которым дышал Митя. Обрадовалась Ленушка. Вот куда надо было сразу податься. В плотники, в Митино дело. Она, случалось, помогала ему не раз на стройке. Дома исполняла работу попроще - запилить, наколоть заготовки, а Митя уже до ума доведет. Хвалил ее Митя, чувствует дерево, молодец. Кабы знать, всю науку его переняла. Долго ли, коротко ли, а повеселели дела под навесом, где сколачивались тарные ящики. Не простое дело - из разбитого, прогнившего и поломанного собрать целый. Чтобы до самого фронта довез и рыбу соленую-копченую, и баночки консервные. Да только и оттуда ушла.
  . Что было бы, если не Алеша - плотник. Митин выученик и друг. На трех ногах пришел, демобилизовали под чистую. Тоже рыжеватый, вместо веснушек дробью меченный.
  Он после третьей бутыли самогоночки сказал:
  - Ленушка, ты когда на себя в зеркало смотрелась?
  Пили на равных, она развязно,
  - А на кой мне!
  Он достал из кармана гимнастерки затертое письмо.
  - Если вернешься, Алеша, живым, помогай моей Ленушке. Пусть будет долго молодой и красивой. Так мне будет спокойнее лежать.
  Когда Алеша ушел,-подошла к зеркалу. Посмотрела, ужаснулась!
  - Митя, прости! - на колени перед Митиным портретом.
  Это был день Митиной смерти. Год и восемь месяцев прошло. Она закрыла дверь и окна. Что делала целую ночь, никто не знал, только утром она вышла похожей на прежнюю. С достоинством ступающая по земле. Причесанная, приглаженная. С открытым взглядом Прежней веселости от нее, конечно, не ждали.
  10
  Не было у нее ни выходных, ни праздников. Отгулов не было и отпусков тоже. Она не бюллетенила, на здоровье жаловаться не приходилось. Случался чих - отчихивалась на ходу. Был у нее свой календарь, который назывался Митин день. Падал он на 27-е число каждого месяца. Когда она запиралась с полудня и до утра тоскоть по Мите.
  Все знали про Митин день - от директора завода до рыбаков и рабочих, до гостей, постоянно бывавших в командировке. Единственная ночь, когда она не ночевала в гостинице. И никто не подступался к ней, какие бы не возникали срочные дела. Какие бы не приезжали важные лица. Обходились. Знали, она явится на первой заре, с напухшими, но светлыми глазами. Еще отрешенная, как все ее быстрое тело, еще замедленное. Но со вторым, третьим, пятым-десятым ведром к ней возвращаются темп работы, радость движения. Запахи земли и вкус жизни. Умытая и причесанная, в свежем накрахмаленном платье встретит она гостей улыбкой доброжелательности. К которой приложатся кипящие чайники. Шваркающая яичница с рыбой или рыбные котлеты. А кому нельзя жареное, -народ бывает солидный, пожилой, - тем паровой рулет или отварная рыба холодная-горячая. Как должное примет похвалы. Верит, что ничего подобного нигде не едали.
  Два раза возили в Нукус, когда очень знатных гостей принимали. Надо ж, удивилась, что звали - при ресторанах, при обученных поварах. А директор ресторана, как с ножом к горлу, -переезжай в Нукус, иди шеф-поваром, и деньги и квартира. Чтоб такой талант, да рядовой резалкой на рыбконсервном. У самого черта на рогах. Только она сказала: с завода никуда. Они с Митей этот завод с колышка начинали, с голого песка. Про их завод целый мир теперь знает - Муйнакский рыбоконсервный. И резалки, быстрые да проворные, ему вот как нужны.
  А вообще-то она у Владимира Петровича стала на подхвате. Тоже и гости зачастили, времена уже не военные, надо хорошо принимать. Она в ресторане тоже не зря сидела, видела сервировку. Как и что, куда следует по науке ставить. И не только для гостей. Прикомандировывали ее к рабочей столовой - учила готовить, учила обращению с посудой. Занавески, скатерти. Постанывал Владимир Петрович, а подписывал ее требования. От гостиницы, вернее сказать, дом приезжих, категорически отказывалась. Куда она со своей необразованностью. Ведь не одни простыни крахмальные,- это она сумеет. Не одни котлеты, супы, яичницы - и это она сумеет. Приезжают люди все образованные. Ученые по рыбному делу не только из Ташкента, аж из самой Москвы. Начальники большие по рыбному делу, даже министры.
  - Ты что ж мыслишь, хозяйка гостиницы - полномочный представитель рыбоконсервного?
   - шутил Владимир Петрович. Про полномочного она не поняла.
  - Видите, слова такого не знаю,
  - Он объяснил.
  Она:
  - Не пойду, не обижайтесь.
  Хозяйки в гостинице то и дело сменялись. А она не соглашалась. Пока не увидела воочию безобразие. Ждали больших гостей, ее попросили взять на себя прием. Вошла она и ужаснулась. Мамаша вошла и ахнула. Что ж.это за безобразие делается. Такой дом такое имущество. Все изгажено.
  - Если можешь людям делать доброе, надо делать, Ленушка.
  - Мамаша, разве я не делаю доброе, если три нормы, четыре пять, когда есть рыба, выполняю?
  - Не веря уже в свою правоту.
  - Видно, придется, Ленушка, тебе браться.
  Они в четыре руки - мамаша, конечно, потише, а со всего бегу навели первый порядок, когда пришел Владимир Петрович. Он сел на чистые ступени, снял летнюю шляпу, решетом плетенную. Она впервые увидела, какой он седой и какой он уставший. И немолодой. От первого колышка он. С самой первой пятилетки такую громадину отстроить. Трудно - ни обученных людей, ни подручного материала. Все везли - прорабов и лес, оборудование и техников Аму-Дарьей да морем, лодками да баржами. То река обмелеет в безводицу, то скует льдом. Всю войну, как и Митя, на фронт рвался. Считай, что на фронте, - отвечали, - раз кормишь фронт. Война кончилась, сколько порушено, а люди не перестали хотеть есть.
  - Чаю выпьете, Владимир Петрович?
  - Выпью, Ленушка, если есть зеленый.
  - И зеленый, и холодный - как вы любите. Вы теперь всегда приходите напиться, отдохнуть. Даже позавтракать.
  - Ленушка,
   не верил ушам. Потер их.
  - Видно, придется, Владимир Петрович, мне браться.
  У него лицо расцвело.
  - Спасибо, Ленушка! Какую заботу^печаль с моих плеч снимаешь.
  - Только вот как будем, Владимир Петрович, про Митин день вы знаете. Чтоб не обижались после. Важный кто нагрянет...
  - Так я уважу один-то раз, если позволите,
   - вставила мамаша.
  Онё подсели к нему на крылечко. Он их обнял за плечи. Все знает, все принимает и позволяет. Только не пора ли Ленушке перестать, в памать же самого Мити. Нарушает его завещание. Мамаша рада-радешенька - поддержке.
  - Ему и земля-то, поди, не пухом от ее страдания. Его ду-
  шенька, поди, мечется от ее слез. Он из-за нее, может, и через чистилище не прошел. Привратник Петр спрашивает: ты, что ли, эгоист, что по тебе год за годом тризну справляют? Это и богу противно. Грешно это богу. - Живое должно жить.
  Ах мамаша, родимушка,- никто из них еще не знает, -похо ронив папашу, она угаснет. Как ее лампадка перед богородицей.
  - Не мало уж говорено, - хмурится.
  - Кем только не говорено. Родители не в счет. Мамой Анной и сестрами-близнятами в письмах. Братья приезжали. Товарки уговаривали. Дамен ночевать оставался. Владимир Петрович в кабинет вызывал, запирал двери, чтобы с глазу на глаз. Алеша, принявший Митину бригаду, пождал-пождал - не смилостивится? - и женился. Письмо у него Митино выпросила, за Митин портрет, как за божницу, вложила. Сколько хороших людей озаботила собой. Пусть скажут
  спасибо, что хоть так, а жива осталась. Свободно могла и этого завета Мити не выполнить. Да страшно стало - кто без нее будет помнить Митю. Даже мамаша с папашей оплакивали не Митю, а ее. Вот почему жива осталась. Не ее вина, что память о нем не угасает Он солнечный был, его не может застлать туча забвения. Годы-ливни не смывают ее тоску.
  - Ну-ну, Ленушка, не хмурься, - сказал ласково директор. -
  - Мы думаем, как лучше. Но мы уважаем Митин день. Все знают про него, и никто никогда не мешает. Раз тебе это нужно. И не будем говорить. Мы, старики, любим поучать с высоты своих лет. А ты делай, как тебе лучше. Вот ставим мемориальную доску погибших
  на войне и запишем в нее имя Митрофана Ерохина. Согласна?
  - Благослави вас бог, - роняет светлые слезы мамаша.
  - И вас пусть благословит бог, - серьезно ответил он.
  И пошел, сутулясь. Была спина прямой, как линейка.
  Простите, если обидела нечаянно, - сказала вслед.
  - Что ты, Ленушка, - оглянулся. И перешагнув порог: - - Спасибо тебе.
  11.
  Все знали про Митин день. Ну, не весь остров, конечно, а та его часть, где рыбоконсервный завод и его поселок. Тут все про всех знали. Живут открыто - двери не запираются, окна нараспашку. Только никто, ни одна душа не знала, что же она делает в Митин день. Запирала двери, занавешивала окна. Даже родителям не говорила.
  - Поминаю, - коротко.
  И все.
  А те боялись подступить плотнее. Поэтому всякое разное болтали. Кто, что - воет, бьется о землю, беса из себя изгоняет. Кто, что - надевает свадебное платье,белый батист в оборочку, и поет=танцует, будто на свадьбе. Кто, что - вдрызг упивается, под видом поминания, запойная, мол, она.
  Почему=то последнему верили больше всего - выпивала же, когда Митя умер. Верили в то и родители. Первыми встречали поутру после ночи, учуивали припах камышовой самогоночки. Всегда ее про запас варила. Кто придет - какое, мол, у русских застолье без выпивки. Когда-то денег не было на покупное. А потом уже покупного не хотели. Приходили отведать ею изготовленное. Никто не мог с нею сравниться и в этом мастерстве.
  - Сопьешься ведь, дочушка, - изредка отваживалась мамаша.
  От стопки в месяц не спиваются, - спокойно отвечала. Она
  и не знала, какая молва о ней ходит.
  Что она делала. Да по сути ничего. Зажигала свечку веред Митиным портретом в резной Митиной рамке.
  Ставила на комод, сделанный Митиными руками. Зажигала две свечи по бокам, чтобы лучше высвечивалось его лицо. В свете свечей оно становилось солнечным. Выражение лица менялось, как у живого. У него всегда менялось выражение. Что увидит, что услышит, подумает - на лице солнечным светом перекатывается. Когда говорила ему что, глаз не спускала. По выражению больше, чем по словам, знала, как воспримет. Слово пока еще сложится из мысли, пока упадет на язык да выговорят губы, - она уже знает, как отнесся Митя и какие слова произнесет.
  Они даже играли в такую игру. Митя дивился - может, его Ленушка не лебедушка, а ведьма, заколдованная под красавицу. Так наоборот бьгвает - едва не падала от смеха. Слезы вытирала, пустосмешкой себя бранила, но не смеяться не могла. Наоборот бывает красавиц в ведьм заколдовывают.
  Вспомнит что-нибудь такое. Пустячковый пустячок. Полночи вокруг него в мечтах витает или даже больше, всю ночь. Сколько ж их было, счастливых пустячков, не считала. Они постоянно жили вокруг повседневных дел. Не большие повседневные дела мнятся ей. А вот такие пустячки, вившиеся меж них. Не учитывались, не копились. Не становились семейными преданиями. Просто как воздух всегда были. Как воздух, как вода. Как небо, как песок.
  Кто высчитает, сколько ведер воды в море? Кто сосчитает, сколько песчинок в бархане позади гостиницы?
  Повитает этак она в мечтаниях, нагладиться на меняющееся Митино лицо.
  - Д-ды-ык, роди-и-минь-кий, - захлебнется.
  Судят Митины глаза, солнечный свет изливающие.
  - Зна-а-аю, осуждаешь, - лбом в столешницу комода, на вязаную ниточную скатерть.
   - Знаю. Ну прости-прости меня - дурь набитую. Не заживает сердце, не зарастает память. Не навязываю
  людям - слез чужих не вымогаю. На себя одну беру, горь-горынушку полынную.
  Взглянет на портрет. Нет, не одобряет Митя ее ношу и одиночную. Свалится на кровать, а то и на ручной коврик, плетеный из старых тряпиц, плетешок. Пока был, чего ее руки не мастерили. Не стало, словно высосало из них весь талант, всякую фантазию. Крутанется с боку на бок - через левое плечо, через правое плечо. Захлебывается плачем-воем. Глушит его подушками да руками. Чтобы не вырвалось за окно да дверь. И у стен могут быть уши. Тщатся близкие угадать, чем она там занимается - Ленушка, их лебедушка. И покричать всласть нельзя. Почти в молчанку выплачется, напричитается. Навспоминает. Под утро поднимется, нальет из припрятанной в Митином комоде бутылочки стакан самогона.
  - Пухом тебе земля, Митя. Не суди, Митя.
  Митя, видела по выражению лица, же судил.
  - Вот так-то лучше, возвращайся к живым. Живи, Ленушка, -
  слышала ослабленный болезнью голос Мити. • .
  Так она, вроде бы, заряжалась. На месяц.
  
  Глава третья
  12.
  Собака почти никогда не меняет по своей охоте хозяина. Как бы к ней плохо ни относились, но дом, где она выросла, ее дом. Хозяин, хорош или плох он, но воспитавший ее - ее хозяин. Она из самой прекрасной жизни, от всех благ сбежит. В дырявую будку на негостеприимном подворье, с которого ее, случается, гонят, чтобы преданно и честно служить. И оберегать. И любить - до самозабвения Пусть и безответно,- будет любить, терпеть, прощать. Вольная или невольная смена хозяина психологическая травма, которая в общем доконца не излечивается.
  Собаки очень редко меняют хозяина по своей охоте.
  Узнав, что Ингус не австралийская овчарка, а потомок дворняги с волком, бухгалтер снял с него дорогой ошейник и дорогой поводок - посадил на цепь. Пусть хоть так отслужит полста, отваленные за него. Но и тут бухгалтеру не повезло. От его кроличье красных глаз Ингус кидался под крытое крыльцо. Зато радостно обнимался с прохожими. Особенно с мальчишками и девчонками. Молодой был, играть хотелось. Сколько доставала цепь, гонялся за ними, потом они за ним. Давал им садиться на спину, нырять под живот. Ловил их за шиворот, даже за голые ноги, никогда не оставляя зубов.
  Хозяин полосовал Ингусу спину за это, хозяйка не давала есть, чтобы озверел пес. Но пес отказывался звереть. Может быть, потому еще, что его подкармливала Елена Александровна. Раным-рано, до света, до уборки и поливки двора. Вышептывала бранчливое в адрес извергов, на которых нужен закон, как в Англии. Там бы бухгалтера уже в тюрьму посадили. Кормила с рук, чтобы следов не осталось. Не то чтобы она боялась бухгалтера - но с таким барахлом свяжись, сам барахлом станешь. Все грозится ревизию у нее произвести.
  - Производи, лишнее найдешь.
  И произвел бы, да Досберген Есбергенович, директор, не разрешает. Удержание какое-то придумал из зарплаты. Досберген Есбергенович заставил его при себе извиниться. И сказал: ему Лена-апа в сто раз дороже. Пьяного бухгалтера найти можно, а хозяйки для дома приезжих, как она, нет в целом свете.
  Приятно, конечно, было, хотя хватил лишку директор про нее. Да и про бухгалтера. Его как раз ценят. На работе чаще все-таки трезвый, особенно с утра. Человек только дрянь. Бухгалтера добило, что Ингус полез целоваться с чужими мужиками, которых никто и не видел прежде в этой стороне.
  - Это собака?! - осатанел бухгалтер.
  Мужики оказались гидрогеологами. Не^ смогли пройти мимо удивительного пса - громыхая цепью, он вылез из-под крыльца. Рослый, статный, редкий окрас - так и горевшего на солнечном полдне. Что глупый бухгалтер. Знатоку не сразу опознать беспородность Ин-гуса. Гидрогеологов же поразило.в этом громадном псе, которому бы полагалось быть злым, детская доброта на морде. Любовь ко всему человечеству. И жажда общения.Он обнимал их, двоих сразу. Он лизал им быстрым языком лица - те не успевали отворачиваться.
  Да за что ж тебя, доброту, посадили на цепь?
  На шум вышла бухгалтерша.
  - Тетенька, зачем держите на привязи...
  ...он же добрый.
  Тетенькины быстрые глазки обыскали защитников. Не свои. Черт их знает - может из высокого начальства. Потом бухгалтеру не расчихаться. Сами не нажалуются, Ленка, стерва, выведет. Простить не может, что когда-то бухгалтер по Ленке сох - еще не пьяный и не жадный. Ленка теперь выговаривает - до чего, мол, довела. Локотки кусает - считает бухгалтериха,-что упустила ясна сокола. Зло ревнует бухгалтериха. От ревности не мешала бухгалтеру спиваться. Сложила умиленно тонкие губы в манерный бантик, который до смерти ненавидит бухгалтер. Трезвым воротит нос. Пьяным -бьет по бантику. Она все равно строит.
  А чтобы злым был, граждане хорошие. Злым.
  Не будет он злым, - сказал который постарше, с сединой.
  Разжались губки бантиком.
  - А заставим, граждане хорошие.
  Стерва, - сказали глаза старшего. Глаза младшего, может, и хуже чего произнесли.
  Они, расстроенные, плюхнулись на диван в затененной столовой, вытерли пот. Призвали Елену Александровну на совет - как вызволить пса от этих живодеров. Может, деньги предложить. Елена Александровна качнула головой, рассказала историю Ингуса. Предложить деньги, они подумают, что породистый. Там не понимают добрых чувств. Тем более не поймут, что можно заплатить лишь за одни чувства.
  - Собаку спасать надо, замордуют,
   Елена Александровна сжала пальцы до хруста.
   - Злым не сделают, а убить могут.
  Думали-решали, пришли в конце концов к выводу - выкрасть. На катере уйти на материк. Оставить где-нибудь в хорошей семье. Старший гидрогеолог знает такую в Кунграде. Все, однако, решилось проще. Часом или двумя позже решил сам бухгалтер. Услышав от жены рассказ про то, как Ингус с первыми встречными мужиками обнимался, бросил ложку, не дообедав.
  - Это со-обака?!
  Озверев, выбежал.
  Вытащил за цепь упирающегося Ингуса, дрожащего по спине крупной дрожью. Отстегнул ошейник. Врезал цепью по спине. Ингус осел, застонав.
  - Пошел вон!
  Ингус отпрыгнул. С такой силой, что перевернулся и упал на спину в мелкий песок овражка.
  Последней его видела соседка бухгалтерова Нюся. Узнается это, когда начнут искать Ингуса. Он не придет ни к вечеру, ни ночью, ни на другой день.
  Когда и на второе утро его не окажется, она постучится в бухгалтеров дом. Откроет бухгалтериха, встрепанная и непроспавшаяся. Бухгалтер далеко заполнль, слышно было, куражился. Услышав вопрос об Ингусе, бухгалтериха двойной зеленью позеленела. Что Ленке далась их собака? А может собака предлог - куры-муры строить бывшей зазнобе. Голос бухгалтера из-за цветастой занавески на дверях:
  - Смолчь, дура!
  Смолкла.
  - Что ты, Елена, напасть возводишь. Не убили ж его. Сбежал, поди. Все зверишь нас, зверишь.
  Вспомнила его демобилизованным, трезвым. Не ее характера, но ничего человек был. Окрутила стовосьмая, замордовала.
  - От таких хозяев, Кеша, собака самоубиться может.
  - Убью, Ленка,
   - осатанела бухгалтериха. - Уйди за Христа ради.
  Не ей, а тому, кто за ситцевой занавеской стоял:
  - Дите - рдителей, собака - хозяина не выбирают. Им деться некуда. Разум мал.
  За дверью не ответило, будто опустело за занавеской. Но .когда бухгалтериха открыла рот, его захлопнула рука бухгалтера. -и втянула всю ее за занавеску.
  И она продолжала говорить:
  - Свою судьбу человек сам делает, Кеша. Может, хорошей ее сделать, может - плохой.
  Из-за занавески глухо выползло:
  - У меня, значит, плохая?
  Хуже и не бывает,. Кеша. Все чего-то кочевряжишься, все кого-то представляешь. Ну побывал за границей, ну повидал, как живут в иностранных государствах, Кеша. Вон и Алеша побывал, другие демобилизованные - не корчат иностранцев. Рыбам на смех, Кеша,
  твои рифленные полуботиночки, да лошадиные кепочки. Да собаки, да твои полированные ящики. Ты ж на них спать боишься, Кеша. Верно люди сказывают, что на старой кошме меж кроватями спишь?
  Зажатый рот бухгалтерихи выдавил что-то невнятное.
  - Жизнь-то мимо проходит, Кеша. Сам ведь чувствуешь, зазря живешь.
  Бухгалтер:
  - Я ж тебе говорил такое, Елена?
  - Вижу, Кеша, от хорошей жизни не пьют.
  Бухгалтериха, наконец, освободила рот. Но сама, видно, не освободилась, потому что из-за занавески:
  - Это ты все, Ленка, из ненависти ко мне?!
  - Эка хватила. Неудачников разве ненавидят. Неудачников жалеют. Вот она и жалеет бухгалтериху, у которой даже своего имени нет. Иную зовут рыбачкой, хотя давно женщины не рыбачят, запретило правительство. Иную по профессиям на заводе - резалка, коптилка, холодильница. Даже"конвейерша"придумали. Учителка по простому, кормилица - повариха. Это если забудут имя. Ясельную, не помнишь, как звали? Ну и так далее, без конца. Кто не знает, что она Елена а говорят хозяйка.
  Все-все в поселке знают про всякого. А у бухгалтерихи даже имя крестное не вспоминают, будто не нарекали ту при рождении. Бухгалтериха. Если не присовокупят похлеще. Никакого общественного лица не имеет. Надо бухгалтерихе работать - даже многодетные матери не сидят дома, не хватает на острове рабочих рук. Кроме рыб-завода - какое строительство развернулось.
  - Иди хоть ко мне в помощницы.
  Бухгалтериха даже ответить не могла голосом. Злыми глазами.
  А Елена Александровна сходит днями к Дамен в райком, та женским вопросом занимается. К Досбергену Есбергеновичу. Скоро сказка сказывается, не скоро дело делается. У Ингуса усы поседеют. Пока бухгалтер отправиться аж в Ташкент на лечение, а бухгалтериха станет продавщицей в хлебном. Пока зазвенит в бухгалтерском доме детский плач и смех. Детей не заводили, чтобы мебель не портилась. Правда, спасибо не дождется. Спаси их бог, как говаривала мамаша-покойница.
  В тот день гидрогеологи принесли весть. Жив и здрав Ингус.
  Видели его с мотобота на закраине острова, который называется Тигровым хвостом. Он носился, как огненный шар, подожженный полуденным зноем. То пулей мчался вдоль кромки бухты. То врывался в море, вспахивая грудью волны. Вздымая тучи брызг, вылетал на берег. Кидался в горячий, жгущий глаза песок и крутился в нем волчком.
  У гидрогеологов не было времени высадиться на Тигровый мыс и взять Ингуса. Они и так впритык. Лекции в городском кинотеатре, нельзя опаздывать. Елена Александровна облегченно вздохнула.
  - Свободой никак не напользуется, - сказал старший гидрогеолог.
  - Не одичал бы, - озаботился младший.
  - Не одичает, нет, - возразила она. - Ингус очень к людям
  расположенный. Он, наверно, рану на спине залечивает. Собаки не хотят затруднять хозяина. И болеть, и умирать уходят из дома.
  Она задумалась. Потом повторила:
  - Ингус не задичает. Он скоро вернется.
  Когда Елена Александровна возвращалась с лекции, она увидела Ингуса. Рыже-серое тело на сереющем песке.
  
  14.
  Ингус лежал точно на половине пути между калиткой гостиницы и крытым крыльцом, он в одиночестве решал сложную задачу. То подавался влево - в сторону калитки. Возвращался в исходное положение. Поразмыслив, подавался влево. Влево его звало сердце, вправо - великий собачий долг. Его не окликали ни с той, ни с другой стороны. В бухгалтеровом доме было глухо и занавешано. В гостинице, истаивая от жары и жалости, давали ему право решать проблему самому.
  - Давай, мужай, голубчик, - шептал старший из гидрогеологов.
  - Не повзрослеешь, если будешь жить, как школьник, на под сказках.
  Отчего младший его товарищ большой влагою потек. Словно на него вывернули ведро воды. Солнце било прямо в них, теснившихся на пятачке высокого крыльца. .
  Ингус не слышал слов гидрогеолога. Он догадывался - никто ему сейчас не помощник. Но он был еще молод и нетерпелив. Он почти плашмя скакнул влево, к гостинице. Вжался всем телом в песок. Взвизгнул, сел. Поднялся. И медленно - нога за ногу - двинулся к бухгалтерову крыльцу. Хвост и голова" в землю. Ростом, казалось, меньше стал. Шкура, казалось, слиняла. Или это первые сумерки надвинулись на узкий проулок. Такая в нем чувствовалась безрадостность, такая угадывалась обреченность. Настороженность одновременно. Чем=то его нынче попотчует хозяин.
  Гидрогеологи от ужина пока отказались. Сели на порожек низкого крыльца, которое пошире. Так что и Елене Александровне места хватило. :
  - Можно я спрошу, что не поняла на лекции?
  Старший гидрогеолог даже обрадовался. С благодарностью кивнул. Все трое были рады переключить внимание.
  Елена Александровна любила послушать про Аральское море, про его были-небыли, про всякое ученое. Где не поймет, воображением дорисует. Да и поднаторела немного, слушая разговоры своих гостей за столом, за вечерянием без огня. Потому что даже тусклая входная лампочка, кажется, плюсует добавочнъщ градус к температуре земли.
  Не поняла она - как это так, что Аральского моря не было. Куда такая пропасть воды подевалась и откуда снова взялась. Что же было в том месте, где синь-море-океан дышит. Даже нехорошо стало. Ни сини, ни парусников, ни рыбьего серебра. Один песок, что ли, был.
  - Был не песок, - сказал старший гидрогеолог. - Был мел.
  Елена Александровна показала, что поняла шутку.
  Старший кивнул и младший принес из столовой, где была вделна в стену небольшая черная доска и где, ее заботами, всегда ле мел. Был не песок, а был мел. Он откладывался приблизительно этак сорок миллионов лет, сегодня мы его откапываем и пишем. Так вот в меловой период, когда летали зубастые птицы, было мелководное море. На дно его стал оседать песок. Шестьдесят .миллионов лет н зад море стало наступать - захватило Среднюю Азию...
  - Как теперь? - невольно зажмурилась.
  Аральское море уже который год наступает. В сильный шторм волны набегают на улицу, по первому этажу консервного ходит вода. У городской гостиницы и в штиль ступени плещутся в воде. Командированные там из номера в купальниках уходят в море. Спешно возводятся дамбы - все население добровольно выходит на помощь. Камень баржами доставляют откуда-то издалека.
  Геологи и гидрогеологи и всякие ученые по водной части приезжают. Спорят, сто мелков за вечер выпишут про свои предположения и предсказания. Горячие какие, так настаивают на эвакуации рыбоконсервного комбината. Менее горячие требуют поднять за бархан, на возвышенность. Вот и ее гидрогеологи - одни пока остались - всё чего-то где-то меряют. Жуть берет, если подумаешь, разве можно море измерить.
  - А что, не пойдет оно по тому меловому пути? Что, дойдет опять до Ташкента?
  - Не пустим, - важничает молодой. .
  ....и стали на песок отлагаться глины и известняки. Потом море стало уходить. И из Арала ушло. Это случилось сорок миллионов лет назад. Только Арал не все отдал. Мел и песок держали воду. А сверху ее покрывала толстая покрышка из глин и известняков. Запечатали они, как в бутылку, воду. И так было почти тридцать миллионов. Примерно десять миллионов лет назад случились землетрясения, образовавшие горы. Предстаьте слоеный пирог. Вы под низ в одном месте пиалу подложите, в другом булыжник. Что произойдет с верхней кяркой? Изогнется, порвется. Начинка обнажится. А начинка - песок, мел. Вода снова поступает в котловину. А у нас в запасе еще воды прежнего моря. Новые воды станут давить на старые. И те выходят на поверхность.
  Ну вот, приблизительно накидал.
  - Спасибо вам. Богатое дело наука, - сказала с доброй завистью.
  Как покойная мама Анна говаривала: учись, Ленушка. Что тогда они с Митей про ученость понимали? Вот только возле ученых поняла, что науку не объять. У молодого-то тела умных мозгов не бывает. Мозги умнеют, когда телом старишься. Она поднялась на высокое крыльцо.
  - Что? - подошли гидрогеологи.
  - Сидит, - ответила.
   - Отнесу покормить.
  Пока собирала, за калиткой три раза бухнуло негромким лаем.
  - Я здесь, люди добрые!
  Гидрогеологи - молодой непочтительно обогнал учителя - выбежали за калитку. Но Ингус скользнул мимо них в калитку. К Елене Александровне. Он тыкался головой в колени, лизал руки. Рыжими, как у Мити, глазами искал ее взгляд. Тихо выурчивал признание:
  - Ты самая добрая из людей, я по тебе соскучился.
   Не она одна, но и гидрогеологи признали, что он говорил именно эти слова.
  Она вынесла ему поесть. Хотя некого сейчас было таиться, она не поставила чашку и стала кормить его с руки. Он был здорово голоден. Ел много, но не жадно. Ее и тогда еще удивила его не собачья нежадность к еде. Он при этом взглядывал на нее благодарно, что-то благодарное выурчивал.
  - Ах, черт, какое нечеловеческое джентльменство! - растроился старнй гидрогеолог.
  Он был из самой Москвы. Москва представлялась Елене Александровне чем-то вроде трюма сейнера после богатого улова.
  - Людям и то нет места - не то, что собакам. Нет уж! - встревожилась она. •
  И ее тревога передалась Ингусу.
  - Что? - взлаял он.
  Все рассмеялись. Ингус, принимая вызов, выскочил на дорогу играть с гидрогеологами в догонялки.
  Но потом он вернется к бухгалтерову порогу. Верный собачьему долгу - служить службу там, куда призван.
  Хотя сердце его уже принадлежало калитке в зеленом заборе.
  
  15.
  Едва отодвигалась щеколда, он опрометью кидался к калитке. Потом он усвоит урок, что калитка хлопает ровно в десять, он уже будет дожидаться возле.
  - Гав-ав, - восторженно поздоровается первым.
  - Здравствуй-здравствуй, Ингус.
  Он прижмется лбом к ее колену, спросит ласковым взглядом, все ли в порядке.
  - Все в порядке, Ингус.
  Он идет рядом, будто знает команду к ноге. Так ему подсказывает разум.
  - Не видел, хлеб не привезли?
  При слове "хлеб" Ингус настораживает уши. Он скоро усвоит, что хлеб - это киоск за полквартала. Где приходится им дожидаться очереди, а то и самого хлеба, так вкусно пахнущего. Они едят на обратном пути. Она отламывает кусочки и кидает ему. Он ловит на лету теплую хрустящую корочку. Хлеб. И он самостоятельно устанавливал связь: хозяйка-ларек, пахнущий или не пахнущий свежим хлебом. Настроение ее: веселое, когда пахнет, и невеселое, когда не пахнет.
  Елена Александровна поварчивала, когда приходилось ждать. Теряла дорогое рабочее время. У нее, шутили ее гости, все расписано по минутам, как на военном корабле. Ее гости понимали это, они и сами умели дорожить временем. А как же, если хочешь чего сделать - в науке ли, на производстве - надо сосчитать минуты. А она считала себя на производстве. Так ей еще старый директор, Владимир Петрович, сказал. Так считает Досберген Есбергенович -его ученик и восприемник. Потому и бывает недовольна, когда хлебопеки запаздывают с хлебом.
  Ингус самостоятельно догадался про хлебопеков. Нашел, где пекарня и бегал в разведку. Едва знакомый фургон, пахнущий бензином и хрустящими корочками, выползал из ворот, Ингус спринтерским ходом долетал до будки, чтобы успокоить Елену Александровну Он громко лаял, оглядываясь на дорогу. И был счастлив, что Елена Александровна уже со второго раза поняла - хлеб везут. Потом и остальные стали верить ему.
  К хлебному ларьку стекаются почти одни и те же лица. Пожилые на пенсии. Или молоденькие с детьми, или ребятишки разных вэзрастов. Маленькие копаются в песке - благо песок повсюду. И Ингус к ним, гляди, пристроится поиграть. Лишь одна мать была недовольна, брала на руки свою девочку, двухлетку, если играл с ребятами Ингус. А потом чуть не в ноги поклонилась собаке.
  Как оказалась девочка под колесами разворачивающейся машины, - сказать никто не мог, никто не видел. Увидели лишь, как Ингус с силой - силища у него будь здоров! - головой швырнул девочку, как мяч. И как заднее колесо с силой - силы грузовой машине тоже не занимать! - швырнуло Ингуса, словно громадный мяч.
  Кричали женщины. Выла мать. Смеялась неушибленная девочка. Чуть постанывал Ингус, которому опять разбередило спину. Он не сразу поднялся на ноги, Елене Александровне почудилось, . что Ингус убился. И кинулась к нему.
  - Ингус!
  - Он стал садиться. Глаза его были влажными, но
  слезы не капали.
  - Ты настоящий мужчина, Ингус.
  Шофер, Иван Кириллович, ничего этого не видел, что произошло за правым задним колесом его машины. Он, удивившись гомону и переполоху, вылез выяснить, что произошло. В те пару минут, что он разворачивался. Он так и сполз. Осел на подножку. Муху не задавил за четверть века, что ездит. Был стахановцем, был ударником, не снимается с его машины флажок ударника коммунистического труда.
  - И не в этом дело,
  - скажет он вечером.
  - Жить бы дальше не смог, Ленушка, задави я ребенка. Человека вообще. Знал - не знал, видел - не видел, даже бы суд оправдал. Все равно убил. Все равно убийца.
  -Он принесет Ингусу в подарок громадную шоколадину. Это уже вечером.
  А тогда, собравшись с силами, подойдет к ним. Елена Александровна на коленях перед сидящим псом - кости ощупывает, песок стряхивает с золотисто-серой шерсти. Иван Кириллович до земли ему поклонился. И тоже стал на колени. Тоже ощупал кости.
  - Ты, если бесхозный, иди в мой двор, - до конца дней
  служить тебе буду.
  Ингус, приходящий в себя, вежливо в благодарность лизнет по усам, пахнущим табачным дымом. А Иван Кириллович удивится вдруг. А он на Митю похож.
  - Прости, Ленушка, что сболтнул.
  - Не винись, Ваня, - успокоила.
  - Все мы от одного бога.
  От природы, что ли. И люди и животные. Я вот Митю часто нахожу среди цветов, он - одуванчик. Среди птиц, он - удод. Цветок и птица, с ними не стыдно сравнить. А собака - прямо святотатство.
  Злого еще можно, а хорошего - ну, никак нельзя. Собака, Ваня, самая умная после человека. А в верности, бывает, куда вернее. Она, Ваня, человеку всегда опора.
  Иван Кириллович хотел погладить Ингуса по спине. Но тот прянул. Крупными волнами озноб пробежал по спине. Ингус тут же ужасно извинился. Елена Александровна объяснила, что долго был бит по спине бухгалтером, дрессировавшим Ингуса.
  - От падаль, - сел за руль Иван Кириллович.
  - Как их земля держит. Ну, бывай, приду вечером.
  Елена Александровна не знала, как увязать со случившимся, но именно после этого случая Ингус стал ей докладывать, когда привозили хлеб. На следующее же утро, он стал вызывать ее до того, как она вышла. Когда она, наконец, вышла, он приплясывал от нетерпения. Он против обычного коротко поздоровался и устремился вперед. Она, естественно, не побежала, он возвратился и
  всем видом поторапливал ее. Навстречу шли уже с буханками хлеба. У ларька он опередил ее, встав в конец очереди.
  - Ты-молодец, Ингус. Спасибо, Ингус.
  И на второй день хлеб привезли раньше, чем она вышла. Ингус позвал ее. На третий, пятый, десятый. Он с радостью принял должность оповестителя. Ревностно исполнял ее всю жизнь.
  
  Глава четвертая
   17.
  Наступил очередной Митин день.
  Против обычного она не торопилась отдавая распоряжения Ольге, которая с Витькой вдвоем оставались хозяйничать. Несколько раз повторяла одно и тоже - про обед и ужин. На всякий случай и про завтрак. Всегда наготавливала про запас - вдруг утром задержится. Хотя ни разу еще не задерживалась. Что в холодильнике, а что на плите. Что к котлетам, что к жареной рыбе, Со скуластеньким Витькой завела долгий разговор про лягушек - можно ли их есть. Есть, мол, такая страна Франция, там едят. Витька просил и ему сварить.
  У Ольги удивленно вскидываются глаза, они вовсе на лоб полезли. Елена Александровна саморучно стала менять скатерть в столовой, лишь в обед постланную. Ни пятнышка на ней.
  Еще постояла с минут сволько-то на высоком крыльце. С него виден переулок - с овражком и домом бухгалтера. Поодаль крыльца сидел Ингус. Перед ним полукругом располоудилась разная собачья мелочь - помет нынешней весны. Он им давал урок собачьей жизни. Они повизгивали, подскакивали. Кувыркались, снова садились, примерно держа лапы. Одному торопыге что-то все выговаривал больше других. Пдтом у них началась переменка. Учитель заходил кругами, мелочь стала догонять его. Тот торопыга схитрил, побежал в обратную сторону. Учитель не смог затормозить, сшиб грудью. Торопыга заскулил, учитель перевернул его лапой и лизнул в нос.
   - Тетя Ленушка, - Ольга с редкой надеждой, - вы, может, не пойдете.
  Она вскинула удивленные глаза. И Ольга, как тот кутек-торопыга, потупилась. О таком говорить начисто заповедано. Нахмурилась, сошла со ступенек. Взялась за щеколду калитки. Нет, лучше через за|дний двор выйти. Как ни увлечен Ингус, на стук щеколды он отзовется. Бросится к ней. В предыдущий Митин день мешал. Вот как мешал - скулил, рвался в комнату. Пришлось закрыть дверь, дышать стало нечем. Так и не смогла сосредоточиться.
  Не поговорила по-настоящему с Митей и не попричитала. Не сказала, что собиралась сказать. Про очень важное. Если море начнет и дальше растекаться, пусть Митя не беспокоится. Хотя оно в давние, далекие времена, когда еще птицы были зубастыми и откладывался мел, хотя в те времена оно доползло до Сибири, она еще дальше увезет Митю. Останки родителей тоже. Она не позволит, чтобы прах дорогих людей плавал по морю. Она увезет всех на самый дальний восток, на Митину родину. Ей помогут -и Митины друзья, и начальство. Начальство к ней очень даже хорошо относится. Досберген Есбергенович, возвращаясь из дальней командировки, всегда безделичку в подарок привозит. Будут эвакуировать завод - в войну же эвакуировали, какие заводы. Не дадут ему вместе с островом утонуть.
  Правда, пока дамбами отгораживаются от моря, да мало помогает.
  Простим Елене Александровне сие смещение во времени. Геологический период в сотню миллионов лет поместила в сказочно- былинное - давние далекие времена. Но уровень воды в Арале поднимался. Давно Муйнак из полуострова превратился в остров, А теперь и у острова съедает берега. Ее ученые гости спорят -почему поднимается. Сколько еще будет подниматься. И даже -когда остров уйдет под воду. Так что для беспокойства Елена Александровна имеет все основания.
  Вот только беда, что в прошлый Митин день ей не удалось сказать про это Мите. Из-за Ингуса, глупого пса. Будто подменили собаку, во всем ей послушную.
  Елена Александровна применила тактическую хитрость. Вышла через задний двор. Чуть наискосок калитка ее дома. Хитрость удалась. Она заперла калитку. Распахнула двери дома. Политый Ольгой двор дышал парной прохладой. Затрепетали занавески на сквозняке. Она зажгла ночник на гардеробе. Ее комната была Ольгой тщательно убрана. Пахло подсыхающими полами и нагретыми стенами. Этот запах уносил сквозняк.
  Она притворила окно и зажгла перед Митиным портретом свечи. Митино лицо сразу ожило. Хоть и судил, а вот обрадовался встрече, - угадывает она. И замирает.
  Ингус ломятся в калитку.
  Она приоткрывает занавеску, одна створка окна распахивается. Сквозным ветром враз задувает обе свечи. Она холодеет, такого, - с мистическим ужасом думает, - ТАКОГО еще не было. Никогда не случалось. Ужас языческих ее предков парализует ее. Что-то произойдет, хужее чего и не бывает. Может быть, море уже захлестывает со всех сторон остров. Не то что мертвые, живые не успеют спастись.
  Ингус ломится в калитку.
  Она с трудом переползает комнату. Жадно вдыхает на пороге политую прохладу двора. Ингус кидается на калитку. Лапами бьет в нее, скребется. Поднялся на задние лапы, голова над калиткой, Перепрыгнет ведь, - мелькнуло. Ее забор куда ниже гостиничного, Перепрыгнул. Увидал ее на пороге, обрадовался. Будто не надеялся уже в живых найти. Жалко было его радость гасить. Не хорошо, когда гасишь радость. Да что делать, опять будет рваться в дом, Вывела его за калитку, настыдила. Отправила домой. Шел - нога ногу переплетает. Не позовет ли назад. Не позвала. Проводила глазами до переулка. Заперла калитку. Вернулась в дом.
  Она закрыла плотно створки. Расправила занавеску. Зажгла свечи. Не успела увидеть, ожило ли Митино лицо. Услышала, Ингус ломится в калитку. Вот навязался на мою голову этот пес, Митя. Пусть ломится, мы поговорим с тобой, Митя. И вдруг ей показало! что Митино лицо захохотало. Точно утверждать не может, - в это1 самый момннт Ингус заскулил. Надо ж, как бил его бухгалтер, не скулил. Сроду его скуления не слыхала. А тут, поди, не она одна услыхала. Люди кругом. Рыбаки да заводские рабочие, они до зари поднимаются, с зарей и ложатся.
  Пришлось впустить. Он прямо одурел от радости. Взглядом оглядывает, носом ощупывает. Тихонечко подскуливает. Будто не надеялся видеть живой. И угадывает она в собачьих глазах тревогу.
  - Ну, чего, чего, - успокаивает. - Сиди тут вот и
   помалкивай.
  Зажгла ему свет на пороге.
  - Смотри=ка, не вздумай в дом лезть. Понял? - А он отводит взгляд, не дает, значит, обещания.
  - Рассержусь, смотри, - пугает.
  Вернулась в комнату. Облокотилась локтями на комод. Подперла подбородок кулаками. Лицом против лица Мити, оправленного в резную рамку Митиной же работы. Не гадал, не загадывал, родненький мой, что для себя, своей последней фотографии проворил. Для доски почета снимали. С нее увеличил заезжий фотограф. Размер картона под рамку подгонял. Так-то вот, Митя, кабы знать, где упасть. Ро-о-одненький.
  Еще только в мыслях держала эти слова. Выбирала лучшие из них, чтобы потом вслух произнести. Раздался за ее спиной такой вой, какого отродясь не слыхала в камышовых чащах. Раньше, бывало, рыскали шакалы. Жуть ее взяла, оторопь. Так, говорят, воют псы к покойнику.
  Митин пес Плетушок, помесь охотничьей с дворнягой, тот молчал. Молчком пытался выкопать хозяина из могилы. Прости, Митя.
  Кинулась к дверям. У порога сидел Ингус, воткнув нос в черное небо, выстланное мириадами низких звезд. Как никогда еще похожий на волка и по-волчьи воющий. Длинно, долго. Надрывно. Господи, да что ж за наваждение. Помощничек сыскался. Заместитель. Люди, поди, с постелей повскакивали.
  - Прочь, прочь, прочь,
  - хотя он и упирался, выставила его за калитку. Забыла задвинуть засов. Чтобы отдышаться, постояла под ночным небом. Мамаша верила, там души праведников. Которые поярче светятся, те поправед-нее и поближе. Чем бледнее звезды, тем меньше праведности. Если по мамашиному, так звезда ее душеньки должна быть величиной с луну. И звезда папашиной душеньки тоже. Папаша верил только в праведников на земле. Митина душенька - солнечный круг. Сам тот секретарь райкома, балтиец на Азове, мамы Анны муж, говаривал - если бы все люда, как их семья, коммунизм бы уже наступил. Потому что коммунизм - высокая сознательность. Праведность-переводила на свое понятие мамаша. Поэтому ей нравился непонятный коммунизм.
  Дул свежий ночной ветерок с моря. Хорошо дышалось после духоты комнат, близкого тепла свечей. Она зметила, что не торопится вернуться в дом, нехорошо стало на душе. Скверная собака все испортила, - стала было винить собаку. Да кое-что еще припомнила. Что в предыдущий раз, когда тоже Ингус мешал, так мало расстроилась. Думала, правда, что вот на целый месяц теперь будет сама не своя. Но проспала хорошо остаток ночи, хорошо начала следующее утро. Без чувства усталости, угнетенного состояния. Всегда требовалось усилие, чтобы побороть их. А тот раз будто было обычное утро.
  И еще она вспомнила, как не торопилась давеча уйти из
  гостиницы. Бывало, когда наступал Митин день, она томилась не терпением. Уйти, уйти, уйти. Когда была жива мамаша, бросала все на нее. Теперь приходится заранее все наготовить, все предусмотреть, предупредить возможное. Уж ее гости никак не должны зависеть от ее личных дел. Она и вчера хорошо приготовилась.
  Она даже очень хорошо приготовилась. И Ольга уже попривыкла заменять ее. А не рвалась ее душа, как прежде, домой. К Мите. К радости воспоминаний. К горечи оплакивания, которое было, оказывается, тоже праздником. .
  Было.
  Пропало?
  Как давешний вой Ингуса оглушил ее.
  Она кинулась в дом. Где комод Митиной работы. Где портрет Митин в рамке Митиной работы.
  Рамка тихо тлела.
  Она погасила свечи. Растерла пальцами две тлеющие шишечки. Запахло смолой и полиролью. Как тогда, когда Митя заканчивал.
  - Под портрет нашего сына, Ленушка. Так как его будем
  звать?
  Отвечала
  - Митя.
   Не было на свете лучшего имени, как Митя.
  - И дочку-Митя? - шутил.
  Отвечала:
  - дочка будет Мотя.
  Сплоховала она - ни Мити, ни Моти не сумела доносить, оба раза едва жива оставалась. Митя запретил - хватит. Он не хочет вдовым ходить. Самое разнесчастное дело. Он и ее жалел: умирая наказывал, чтобы во. вдовах не засиживалась. Алеше в письме не то намекал, что Алеша очень достойный человек.
  Что-то мягкое ткнулось в спину.
  - Что? - вскочила.
  Она совсем забыла о собаке. Видно, господь бог, в которого не верила, наказал ее этим псом. Кажись, вытолкала за ворота, а он снова здесь. Пол хвостом молотит, извиняется. Сочувствует. Зовет ее отсюда вон. Да что он понимать может, прямо наваждение какое-то. Глупости в голову даже полезли - про оборотней. Будто человеческая душа облекается в тело животного и приходит исполнять порученное пославшего.
  - Ох, Митя,
  - валится она на коврик самодельной работы.
  Собака-оборотень вытягивается рядом. На вытянутых лапах печальная морда.
  Она плачет=заливается.
  Собака тихо поскуливает.
  Она и сама не знает, с чего воет. Это не давешняя тризна по Мите. Это плач по ушедшей печали, по празднику скорби, которым и жила все эти годы после Мити. Они уходили. Ушли уже. Неизвестно, чем и как ей жить дальше.
  Вот о чем она плакала - почти в голос. Почти не таясь. Не боясь, что услышат соседи.
  Она плакала. Собака, поскуливая, придвинула свою голову к ее голове. Лизнула успокаивающе в ухо. И она, забывшись, погладила по спине - раз и два. Ингус напружинился, но не убрал спину. Он мужественно боролся с инстинктом страха. Она погладила и пять, и десять раз его спину. И при этом плакали: она - громко, он - потише. Плакали долго. С наслаждением. Пока в сами собой растворившиеся створки не сказал ласковый Митин голос:
  - Ну-ну, довольно Ленушка, выходи.
  Она поднялась. Ополоснула под рукомойником в сенцах лицо, крепко вытерлась полотенцем. Алеша сидел на приступочке. Она села рядок. Ингус растянулся у них в ногахю Было время предутрья.. Небо было еще ночным. Но звезд - праведных душонок - заметно поубавилось. Попрохладневший ветер приятно холодил лицо.
  Алеша, через месяц десять лет. Соберемся вместе, Алеша?
  - Спасибо тебе, Ингус, - поклонился Алеша собаке.
  - Да, может, само подошло, Алеша.
  Алеша не только радовался. Он и печалился - кончилось его долгое бдение по ночам. Не зачем теперь охранять Ленушку в Митин день. Он тоже попривык к этой службе, он не знал, как будет обходиться без нее. Правда, у него есть другие добровольные обязанности. Но он не хотел ничего терять из обретенного. Вот же человек в природе своей эгоист.
  - Ты будто печалишься, Алеша.
  - Спасибо Ингусу.
  Он наклонился и стал гладить Ингуса. Он ничего не знал о страхе, поровденном жестокой дрессировкой бухгалтера. И никогда не узнает. Потому что Ингус напружинится до онемения, но не уберет спины. С каждым новым поглаживанием будет все больше расслабляться. К нему возвратится вера в добрые человеческие руки. Он за это лизнет руки Алеши.
  В эту ночь Ингус окончательно рвет с жестокосердным миром бухгалтера. Ломает свою собачью природу. Он меняет хозяина.
  
  Глава пятая
  18.
  У Ингуса было множество обязанностей, возложенных им самим на себя. Исполнял он их ревностно, педантично.
  Он тоже поднимался на заре. И, когда выходила хозяйка, первым здоровался негромким взлаем. Громко лаять, - объяснила хозяйка, - нельзя, побудишь гостей. И он запомнил. Она тоже отвечала негромким, еще глухим ото сна голосом.
  - Здравствуй, здравствуй, Ингус, доброе утро.
  Пока она трудилась там, по ту сторону забора, Ингус, по эту, занимался зарядкой. Разгонял кровь, разминал мышцы. Он делал три-четыре круга: улица, дорога вверх, тропа через бархан, переулок, улица. .
  Тут он садился, навострив уши. Негромким лаем он вызывал хозяйку. Она как раз поспевала.к притормозившему у калитки автобусу.. Брала у шофера свежие газеты. Водители так привыкли к нему, что однажды, когда не увидели приветливый волчий хвост у калитки, обес-поеоенно спросили: где Ингус? что, мол, случилось? А она не могла сказать что. Тоже обеспокоилась. Оказалось, что спасал бухгалтера, но об этом речь пойдет особо.
  Еще он наводил порядок на своем участке. Мальчишки, бегущие в школу, на виду у Ингуса шли чинно. Упаси бог, толкаться, драться Сейчас набегает этот Волчий Хвост - прозвание мальчишек. И ну ворчать, и ну показывать очень даже волчьи зубы. У одного нервного припадок со страху случился. Его мама прибежала. А Елена Александровна сказала собаку поблагодарить надо, собака разняла драку.
  - Тебя били? - спросила нервного.
  - Били, - признался.
  С тех пор нервный по утрам угощает Ингуса конфетой. А Ингус провожает его чуть не до школы. Чувствует, что слабак мальчишка.
  Ингус не позволяет подросткам цепляться на велосипедах за машины. Невозможно объяснить, как он догадался, что это опасно. Может, видел, как кто-нибудь упал. Только он поднимает целый скандал. Если его не послушается, добегает до водительской кабины. И вот лает, и вот назад оглядывается. Свои уже знают. А новичок догадывается, что-то там неладно с его машиной, останавливается.
  - Ну, спасибо, собака.
  Уопадет оголец, искалечится. И водителя самого затаскают. Виноват-невиноват - прав лишат.
  Или вдруг чужая собака объявится перед гостиницей. Злая-не-злая, воспитанная-невоспитанная - неизвестно. У собак характеры разные. Иная притворится добренькой, послушненькой. А сама может исподтишка напасть. Он их всех далеко выпроваживает. Чтобы не обижались, позволит доесть из своей миски. Даже потайную кость отроет - его шофера часто угощают. И отойдет, как говорится, с богом.
  Только совсем маленьким разрешает остаться. Не у центрального входа, не на бойком месте, в переулке, которым почти никто не ходит. Там в овражке с соседскими мальчишками. Там он щенков обучает премудрости собачьей жизни, порядкам стаи. Проводит в переулок, скажет заместителю, чтобы приняли и не обижали. Воспитывали на личном примере. В тугие зимние времена он часто требет у нее еды на всю свору. Вежливо, настойчиво. Зовет ее поглядеть, как им там не сладко. Весь овражек зимой прошит собачьими норами.
  Один раз он привел даму, кем-то подбитую. С переломанным запястьем. Елена Александровна наложила лубок. А один раз привел мальчика, истекающего кровью, играя с собаками обо что-то поранился. Перетянула руку, вызвала скорую. Ингус все обеспокоенно заглядывал через высокое крыльцо - оно с дороги огорожено проволокой.
  - Что?! Что?! - взлаивал.
  - Все будет в порядке, - отвечала.
  В другой раз принес чайку со сломанным крылом. Всякая другая собака поживилась бы, съела. А он принес. И по-за крыльцом спрашивал:
  - Что-что?
  - Будет в порядке.
  Про Ингуса ходили по острову слухи, да самые невероятные. Редко кто понимает, что и у животных бывают свои таланты. Свои даже гении. Иной своей собаке в глаза за всю жизнь не посмотрит. Собака и глаза. Гляделки, чтобы видела, что караулит. Про Ингуса договорились: тело-то, мол, собачье, да голова, мол, человечья.
  Аж из дальних поселков наведывались. И огорчались: собака, как собака. Чуть на волка похожая, а так обыкновеннная. Вежливо улыбается, не брешет зря. Не нравится что, отворотится. Или даже отойдет.
   Словом, одно разочарование, - посмеется Елена Александровна.
  Ингус уже счастлив. Что нравится его хозяйке, ему тоже хорошо.
  
  19.
  Потом на острове с трудом установят истину. Сопоставят догадку с фактами немногих свидетелей. Как бухгалтер, упившийся в ресторане, который находится в старом центре Муйнака, едва не погиб в своем переулке. Между этими двумя точками больше шести километров. Да не пробил, видно, его час, - скажут люди. Спасла собака, замордованная им.
  Елена Александровна прикажет:
  - Поднимешься, Кеша, поклонишься ей в наги.за то, что не держит на сердце зла. Поклонишься, иначе распоследним человеком будешь.
  Словом, по обрывочным сведениям дело было так. Вдрызг пьяный бухгалтер на спор с кем-то пошел домой по дамбе, которая, вроде, защищает береговую полосу от набегов моря. А была зима, дул штормовой ветер, в море стояла высокая штормовая волна. В тот день даже новые сейнеры не покидали рыбозаводского порта.
  А пьяному что? Пьяному - море, ведь, по колено. Полез на дамбу, через которую переплескивалась вода, намерзающая на студеном ветру. Где, значит, шел, где, видимо, полз. Падал, наверное, и опять лез, раздирая о каменную наледь руки, лицо, колени. До живота была пропорота меховая, кожей наверх, куртка. Такой ни
  у кого не было на всем острове Муйнаке. А может и во всем Хорезмском оазисе. Он берег ее пуще самого себя, а себя-то он любил. Он надевал ее в выходной. А и был выходной день, конца декабря.
  По примерному подсчету, шел он таким макаром часов шесть- семь. Врач еще удивится - большой, мол, запас прочности имеет человек. Это с его научной точки зрения. Потому что бухгалтер еще и нахлебался воды, предполагают, что тонул и выкарабкивался. Пока не свалился совсем у мола. Еще бы тогда ему умереть - да нашел его Ингус.
  Как оказался Ингус в той стороне, Елена Александровна предполагает: бегал Ингус проведать подружку, домашнюю собаку. По рваному вороту заграничной куртки предполагают, что тащил его Ингус по земле. Бухгалтер смутно припоминает, что он и сам полз. Даже поднялся на ноги, верно, в переулке. Но застрял на полубархане, не преодолел. И Ингус уже не смог с ним справиться.
  Елена Александровна слышала сквозь вой ветра лай собаки в переулке. То близкий, то далекий. Он, оказывается, вызывал из дому бухгалтериху. Та не шевельнулась в теплой постели. Да и бухгалтер до дому сам всегда добирался. Позевала, закуталась, уснула. Ингус кинулся к высокому крыльцу. Залаял с подвыванием.
  Что-то случилось, значит. Вызывал не на помощь. Она ноги в валенки, казенный полушубок до пят, платок на голову. Электрический фонарик в руки. Ох и неприют был на улице! Ветер враз выдул тепло постели.
  Правда, далеко идти не пришлось. Сразу наткнулась на оледеневшего бухгалтера. Потащила за деревянный ворот деревянной куртки. Метров двести, да напротив штормового ветра минут десять, Подставила ветру спину, пятясь, поволокла. Пока добудишься бухгалтериху, пока придет на помощь. По спине заструились струйки пота. На полубарханчик, да с полубарханчика, да через овражек, да подъем. Ингус тем временем бухал в бухгалтеровы окна оглушительным лаем.
  Крепок сон бухгалтерихи. Пришлось ей кулаками поработать. Чуть не высадила окно, пока дождалась в нем свет.
  - Елена я! Елена!
  Бухгалтериха сквозь двойные рамы выяснила кто, что и зачем.
  Какая Елена? При чем ее муж, все бы Елене ее мужа хулить. Среди ночи за ним гоняться. У ее мужа есть ключ от дома. Если пришел, сам откроет. У Елены Александровны опять захолодало спину. Даже вежливый Ингус обругал ту последними словами.
  - В тюрьму сядешь! - прокричала Елена Александровна, перекрывая вой ветра.
  - Сейчас вызову милицию!
  Милицию бухгалтериха не уважала, по известной причине. Она отворила дверь, но осталась за нею, не дура же выползать на штормовой ветер. Пришлось Елене Александровне одной втаскивать по ступеням бухгалтера. Сама зажгла свет в прихожей.
  Тут только бухгалтериха смолкла. Чтобы завопить:
  От супостатка Ленка! Уморила-таки мово мужика!
  - Смолчь, дура! - кажется, первый раз в жизни нехорошо об ругала человека.
  - Ножницы давай! - командовала.
  - Нет! Острые ножи давай!
  - Давай режь! Да режь, говорю! Раздеть надо быстро.
  - По-быстрому надо растереть. Полотенца жесткие давай. Да не гоня собаку, она спасла, видишь, мокрый весь. Давай водку. Спирт есть, давай лучше спирт. Вот так растирай. Ну, безрукая. К сердцу-то гони кровь, а не от сердца.
  Когда бухгалтер потеплел, его перенесли на диван, на котором никто отродясь не сидел даже. Что вызвало у бухгалтершей шок.
  - Дай ему водки выпить. И три еще руки-ноги, пока приедет врач. Пойду вызвать.
  Бухгалтериха заплакала:
  - Боюсь.
  - Оставить Ингуса? Только не смей его на улицу гнать.
  Нет, Ингуса бухгалтериха не хотела.
  - Жаль, конечно, но Ингус не научился по телефону звонить. Как ни учил его твой муж.
  Она взяла Ингуса в дом, хотя в доме были гости. И такие, которые не любят собак. Двое из Ташкента. Но Ингус был мокрый. Густая рыжая шерсть на спине торчала сосульками. Морда в царапинах, две лапы в ссадинах. В тепле его стала бить дрожь.
  Скорая приехала минут через пять, она могла со спокойной совестью заняться собакой. Вытерла его досуха. Напоила горячим молоком со свинным салом .Сказала царапины пенициллиновой мазью, дала проглотить таблетку аспирина. Ингус млел от признательности, глаза его источали любовь - единственную, незаменимую. Когда вся операция была закончена, он поднялся, чтобы уходить. Он хорошо знал, что ему нельзя быть в доме. Он ни разу самовольно не переступил его порог. Только в исключительных случаях, когда разрешала хозяйка, сознательно выбранная им в хозяйки. Что случается с собаками в исключительно редких случаях.
  - Ложись, Ингус, ложись,
  - сказала его прекрасная хозяйка волшебное слово.
  Он вопросительно поглядел ей в лицо - не ошибся ли. Не принял; ли желаемое за действительное. Она показала на половичок у теплой стенки. Он послушно опустился на половичок у ее постели. Можно здесь, - спросили его глаза. Ее ответили - можно. Он сразу провалился в сон, разморенный теплом и усталостью.
  
  20.
  Алеша был самым преданным ей из друзей Мити. Он бескорыстно исполнял мужскую работу по дому и в гостинице. Вкопать столб для бельевой веревки, сменить черепицу или сбить новую калитку. Переставить тяжелое что. Сбить посудную полку и закрепить ее на стене.
  Был он тоже хороший плотник. Не такой, как Митя. Митя был художник. А Алеша-плотник высокого разряда. Он мог то время, что расходовал на нее, расходовать с большей пользой. Брать заказы, например. После войны довольно скоро жизнь наладилась. Рыбаки жили богато. Строили дома по новой, а дома обставляли мебелью, которой не было в продаже. Они заказывали плотникам все - шкафы и табуретки. Киргизбай Есбергенов, молодец, заработал на учебу, учится в Нукусе.
  Алеша был, как Митя, бессеребренник. Считал, что зарабатывает достаточно. Уважение у начальства и товарищей - больше даже заслуженного. А исполнять слово, данное Мите, обязан. Чтобы жена его не чувствовала отсутствие мужской руки. Правда, Елена Александровна добилась в дирекции, чтобы Алешу провели еще как рабочего гостиницы. Сколько-то ему давали прибавки, которой Алеша долго не замечал.
  Ингус после самой хозяйки первым из людей считал Алешу.
  Елена Александровна старалась не остаться в долгу. Особенно когда появилась прекрасная стиральная машина в гостинице. Она забегала к Алеше домой, брала у Веры, жены, белье. Постельное и носильное. Ибо стирал Алеша. А Вера рожала детей, толстела. Сиднем сидела и всем, Алеше тоже, рассказывала про свои болезни. Может, и правда больна. Все толстеет и не двигается. И человек хороший. Может, верно болеет, а может, мнит больной себя. Дети ползают одни по двору, на улицу выползают. Пятеро погодок.
  Ингус тоже жалеет Алешу. Тоже старается ему помочь. Раз ребятишки во дворе,он, отрываясь от множества важных дел, бегает на Алешин двор. Считать ребятишек, - смеется. Алеша. Он раз не досчитался ползунка и поднял шум. Пока Вера не показала, что ползунок в комнате.
  Один раз ползунок утопал, начав ходить, за ворота. Ингус вежливо, за шкирку, принес его во двор. Малышу это го нравилось. Он хокотал. И все дети хохотали. Они радовались Ингусу, новому развлечению. Просили, чтобы он не уходил. Ингус ласково ворчал в ответ. Он бы всей душой рад играть с ними. Но у него служба. Он должен сообщить хозяйке, когда хлеб привезут. Проводить ее до магазина и обратно. Он не отпускает хозяйку одну. Даже через дорогу, к директору, рыбоконсервного. Проводит, дождется ее и домой доставит в целости и сохранности. А там рыбу привезут, надс заранее предупредить, чтобы пошире распахнула калитку.
  Потом самолеты начнут прибывать. Надо хозяйкиных гостей встретить. Он безошибочно угадывал. Старых узнавал и неназойливо давал вспомнить себя. А незнакомым показать калитку. Да и хозяйку оповестить. По его лаю-рычанию можно безошибочно усадывать - новый гость жалует или старый. Только имени назвать не умеет. Между этими делами все-таки наведывается в Алешин двор. Один раз старший захлопнул калитку, чтобы Ингус не уходил. Ингус выпрыгнул через невысокую калитку.
  Случилось раз, пропал малыш. Даже Вера поднялась на свои толстые, колодкой, ноги и дошла до калитки. Первого встречного попросила дойти до пристани рыбзавода и сказать Алеше, что пропал ребенок. Алеша заново - не поверил Вере - обшарил двор и дом, взглядывал в закутки и под кровати. Потом пошел по соседним дворам. Спрашивал встречных - не видели ли ребенка.
  Одна женщина, не рыбзаводовская, стала словоохотливо рассказывать, как час назад, идя в гости к знакомым, встретила на дороге ребенка, одного. Повозмущалась, куда смотрят родители. Тут к ребенку подошла большая собака. Ребенок засмеялся радостно, Обнял собаку за шею. И оба пошли тихим шагом. Она махнула в сторону рабкомбинатовской гостиницы.
  - Вот так нянька!
  - поражалась женщина.
  - Я все время рассказывала своей знакомой, как собака бережно вела ребенка, обнявшего ее за шею. Елена Александровна ничего еще не знала. Занятая по хозяйству - дом-кухня-двор. Предстояло встретить двух вновь приезжих. Она слышала яростный - это Ингус-то, с его добродушным взбрехом -лай у своей будки, сколоченной Алешей как домик. Вроде бы ярился на тех, кто проходил мимо не слишком скоро. А двое парней, остановившихся поговорить, были так облаяны, что, сплюнув, ушли. Друг друга не слышали. Ингус вел себя безобразно. Следовало отчитать его. Но не было времени оторваться, а сам Ингус не отходил от домика-будки. Даже рыбу привезли без него.
  Только завидев полубегущего Алешу, Ингус подобрел. Но от будки своей не отошел, не кинулся приветствовать Алешу. Он только звал его. И Алеша шел.
  - Здесь-здесь, - говорил Ингус,
  - жив-здоров , не беспокойся.
  Скептики посмеются
  - Точно такие слова говорил?
  - Точно такие, - отвечал Алеша.
  - По-своему, конечно, но понятно.
  Малыша не было возле будки. Ингус совал нос в дверь
  - там, -говорил он.
  Малыш, растянувшись на кошме, сладко спал. Елена Александровна позавчера вымыла кошму и просушила. Ингус, возможно, еще и не лежал на ней. Все долгое лето он не оставляет пост перед калиткой.
  Так и не проснувшегося малыша, положили на ее постель. Алеша с нежностью смотрел на него. Он так любил своих ребятишек - по-женски тревожно. Им бы с Верой поменяться местами. Не очень повезло Алеше с его поздней женитьбой. Никогда не жаловался. И Вера была неплохим человеком. Стала бы хорошей женой, - считала Елена Александровна, - у мужика с крутым норовом.
  Тогда Алеша скажет:
  - Не обидишься, Ленушка? Ингус по характеру похож на тебя
  - Что тут обидного, исстари говаривали: каков хозяин, такой и пес.
  
  21.
  Про себя она заметит, что Ингус добрее нее самой. Она стирками отделывается. Трудно ли, особенно когда ей машину купили. Громадную, как в прачечной. Самая большая стирка, после генералки (генеральной уборки), в две закладки кончается. А Ингус сам собой, никто ему не подсказывал, благородным своим сердцем дошел, надо помогать Алеше нянчить детей.
  Надо помочь Алеше устроить детей в детский садик. Сам Алеша для себя просить ничего не станет. Надо ей пробивать, она брала на себя обязательство почти невыполнимое. Все садики забиты не то что под завязочку. По маковку переуплотнены. В первую очередь берут у работающих женщин. А среди работающих - передовиков производства. Алеша ни в какой стати не подходил. Хотя и был передовиком. В том случае, когда жена сидела дома, вопрос: даже не обсуждали. Когда-нибудь, мол, когда построят много. И верно, строили, так медленно, что Алешины дети, если выживут, переженятся. И при том, если бы разговор шел об одном, а то пятерых сразу.
  Елена Александровна начала с Досбергена Яебергеновича. Звонили телефоны, входили и уходили люди. Елена Александровна, .прерванная на полуслове, с того же места продолжала. Досберген Есбергенович не выразил ни разу нетерпения, не сказал, что есть партком, завком. В узких, от подпертых скулами глазах, было внимание. Сочувствие. Он поцокал языком, выслушав, как собака подобрала ребенком. Он спросил, та ли это собака, про которую то-то и то-то рассказывают. Она подтвердила, что правда, и отвела, что вымысел. Досберген Есбергенович по-детски удивлялся. Он считал, что все привирали. Вот рыба умная, хитрая - это он знает. Хороший рыбак умеет ее перехитрить. Рыба нужна государству, людям. И собаки ее едят. Собак он совсем не знает, никогда не держал. Какая от них польза - непонятно. Воров на Муйнаке нет. Ну, людям нравится, пусть держат. Если правда, что они такие умные. Даже интересно посмотреть ту собаку.
  - Так вы ее каждый день видите, Досберген Есбергенович!
  Ей было удивительно, что можно не увидеть Ингуса, наведываясь почти ежедневно в дом. Иногда два-три раза, когда гости высокие.
  Ингус-то хорошо знал директора. Едва Досберген Есбергенович выходил из проходной, Ингус оповещал Елену Александровну. Отходил подальше, освобождая вход в калитку. Издали приветливо, но с достоинством, улыбался. Никогда не навязывал своего общества.
  Он разбирался, кому можно, кому нет. Хотя Досберген Есбергенович его не замечал. Для него все собаки были на одно лицо, Ингус чувствовал в нем доброго человека и уважаемого. Ингус умеет раз бираться в людях. Так, или примерно так, она объяснила ему про него и Ингуса. Досберген Есбергенович обещал при случае познакомиться с Ингусом. Обещал свою поддержку насчет садика. К вечеру будет Готово ходатайство на имя заврайоно.
  Она, поблагодарив, вышла в проходную, надела белый халат и цехами прошла по заводу, начав со своего бывшего разделочного. Многие работы механизированы, а разделка рыбы осталась ручной. Разделочницы - резалки по-простому - огромными ножами - у каждой свой. Огромный цинковый стол. Р-раз-р-раз-р-раз! - выпотрошенная рыба летит на конвейер.
  Не могут придумать такую машину, чтобы заменила здесь руки. Рыба-то разных .размеров.
  Она шла цехами. Высокие, светлые, белые. Разве сравнишь с . заводиком, какой был здесь. Дворец. Она гордилась им. Чутко вслушивалась, что там говорят комиссии или новые люди. Радовалась, когда хвалили, когда получали награды. В нем Митин талант, в нем жизнь Митина. В нем молодость Владимира Петровича. В нем ярость балтийца, отстаивавшего на Азове новую жизнь.
  И сам завод отстоял балтиец. Нужна ли, мол, такая громадина на краю света? На Муйнаке? Не лучше ли в Аралъске, на том краю моря. Аральск на железнодорожной ветке. Доказал балтиец, секретарь райкома - в государственный план первой пятилетки включили. Знает Елена Александровна, в планы первой пятилетки включали самое-самое нужное нашей стране.
  Терпко пахло жареной рыбой, горячим томатом и горячими пряностями.
  Она поднялась по винтовой лесенке наверх. Тут автомат закручивал банки, готовую продукцию. Тут и работала Ольга Ивановна, депутат в Верховный совет СССР. Депутат от Арала. Такая традиция, с самых первых выборов. Ольга Ивановна приветливо улыбнулась, не прерывая работы. Тоненькая, подтянутая, халат скрипит от крахмала. Всегда хорошо причесана. Девчонкой пришла на завод.
  - Ольгушка, приходи в перерыв. Котлетами из усача накормлю. Разговор не большой, да важный.
  Ольгушка:
  - Домой сначала забегу, - повысила голос за автоматом.
  - Там ребятишки одни.
  - Не одни, Ольгушка, - свекровь давеча из автобуса выходила.
  Не воспользовалась Ольга Ивановна положением. Дети не в садике, потому что свекровь не работает. Уважают люди, второй срок исполняет депутатские обязанности. Ольга сама мать, отзовется. Надо бы еще Дамен Кожахметову подключить.
  Ингусу, радостно развалявшемуся хвостом, будто век не видались, сказала:
  - В райком партии сходим.
  Долго ли, коротко ли - скорее долго,- а воткнули, что называется, Алешиных детей. Старшего только до школы, там пойдет в продленку. Алеша ей плечо поцеловал - тугой ситец на плече. Зато Ингус чуть ли не в губы его лизнул.
  - Ну-ка, разбаловался! - строгий голос не опечалил Ингуса.
  Он умел читать в глазах.
  
   22
  Видели, как относятся взрослые к игрушкам, в которые они в детстве не играли из-за недоступности? С удивлением первопроходца. Все эти Кати и Наташи, похожие на маленьких девочек. Закрывающие-открывающие глаза, говорящие "мама", плачущие. Все
  эти "Победы", самосвалы, тракторы, заводящиеся, самоходные. Сервизы, наборы, кубики, - и бог знает еще что. Елена Александровна и сама, одаривая многочисленных крестников, изумляется. Надо же, как настоящие.
  Так и Досберген Есбергенович по-детски разглядывал Ингуса, сначала стал узнавать его в лицо. Ингус всегда поодаль приветливо помахивал хвостом. Досберген Есбергенович как-то даже улыбнулся. И увидел, к своему удивлению, отраженную улыбку на собачьей морде. Не поверил своим глазам, спросил Елену Александровну :
  - Правда ли, что животные умеют улыбаться?
  - Ингус редко-редко без улыбки, - отвечала, смекнув, что
  к чему.
  Однажды Досберген Есбергенович хотел сказать что-нибудь Ингусу. Он даже остановился. Но он не знал, какие слова надо говорить собаке. И сказал:
  - тц-тц, - так погоняет верховой ослика.
  "Тц=тц", Ингус никогда не слыхал. Однако догадался, что ему хотят сделать приятное. Он учтиво поблагодарил. А в следующий раз в ответ на "тц=тц" еще и поклонился, вытянув передние лапы и склонив к ним голову. На морде его было написано уважение, что растрогало директора. В следующий раз на поклон Ингуса он скажет: "хорошо". Слово Ингусу понятное. Ингус вежливо приблизится и вежливо будет ждать, что последует за этим.
  Однажды Досберген Есбергенович произнесет целую фразу:
  - Ну, как живешь?-Это у Ингуса спрашивают близкие люди.
  Он лизнул руку собеседнику: мол, хорошо. Досберген Есбергенович испуганно отшатнется. Елена Александровна стала выговаривать Ингусу. Но директор заступится. Ингус не виноват, виноват он сам. А точнее воспитание.
  Он расскажет удивительное. В мусульманских семьях испокон веков воспитывалась неприязнь к собаке. Собака, считалось, нечистое животное, которое приносит неисчислимые беды. Болезни, уродства. Смерть. Особенно детям. Поэтому детям прививали страх, отвращение, остающееся у человека на всю жизнь. Считалось, что в собаке живет нечистый дух. Но тем не менее, очень больного ребенка со специальной молитвой заставляли дотронуться до собаки. Пусть нечистый дух, сидящий в собаке, заберет болезнь себе. В аллаха кто теперь верит? Старики. Но предрассудки живучи.
  Пройдет еще немного времени. Досберген Есбергенович станет гладить Ингуса. Но Ингус не попытается лизать ему руки.
  - Почему? - спросил Досберген Есбергенович.
  - Он помнит, что вам было неприятно. Дайте ему конфету, он поймет, что можно лизнуть в благодарность.
  Досберген Есбергенович вынес ему сразу три, вызвав прилив нежности у Ингуса.
  Не надо думать, что у директора не осталось других забот, как изучать жизнь животных. Ему случалось и два и три раза в день навещать свою гостиницу. Справится, довольны ли, пообедать за компанию и выяснить какие-то вопросы. Случалось, особенно летом, проводить в гостинице немноголюдные совещания. Тень, вода, цветы, прохлада, за что приезжие, особенно москвичи и ленинградцы, были благодарны. Вот на этих переходах он и открывал, что у животных тоже жизнь.
  Однажды весной Досберген Есбергенович задержался, не доходя до калитки, с ним было двое из министерства рыбного хозяйства. Они что-то заспорили. А на них набегала чужая собака. Елена Александровна с высокого крыльца давно ее видела. Странный цвет,
  опущенные голова и хвост. Слюня.
  - Бешенный! Шакал! - крикнула.
  Люди не поняли. Шакал набегал прямо на них.
  Большое ееро=рыжее волчье тело прыгнуло. Раз. И два. Сбило. Грудью сбило шакала. Тот упал. Вскочил и - пошел по другой прямой.
  Стоявшие так ничего не поняли, пока она не объяснила. Мимо проскочили два охотника на одном мотоцикле. Она показала, куда убежал бешенный шакал. Она плакала, ощупывая и оглядывая Ингуса. Не укусил ли. Не поцарапал ли. А вдруг слюна попала.
  Она провела Ингуса на задний двор. Теплой водой из бочки выкупала егог Продезинфецировала раствором марганцовки рот, язык, нос, глаза. Вообще-то Ингусу сделана прививка против бешенства. Врач, жившая в гостинице, все-таки прописала для профилактики уколы и Елене Александровне и Ингусу. Каким-то образом дошло до ветлечебницы. Хотели взять на десять дней, изолировать,пока не станет ясно. Она сказала, изолирует у себя дома. В закрытом дворе. И попросила поручиться за нее Досбергена Есбергеновича. Что он и сделал. В суете сует он не забывал спрашивать, как он там, спаситель.
  Когда все благополучно кончилось, он сказал:
  - Лена-апа, я хочу, чтобы у моих детей была собака=друг.
  Она сказала: поищет. Может быть, сына Ингуса
  принесет. Он осрадованно улыбнулся.
  
  Глава шестая
   23.
  Было обыкновенное утро обыкновенного дня. Каждый исполнял свои обязанности. Е|лена Александровна приготовила обильный завтрак. Рыбный, естественно.
  - Тем более, что - сказал Досбарген Еебергенович,
  - гость будет по рыбной части. Главный, что ли, ихтиолог. В том году как-то вслух заговорили, что в Аральском море не стало рыбы. Запрещена была частная ловля. С чем народу было трудно согласиться. Море казалось неисчерпаемым, во-первых. А во-вторых, как это у рыбы быть без рыбы. Вот и зачастили ихтиологи. Выяснять, куда делась рыба. Чтобы комбинату, - просил директор, - снизили план. Ехали опять из Москвы и Ленинграда, из республики. Этот был из республики. У Елены Александровны скатерть снежной белизны. Недорогой, но одинаковый, столовый набор. Салфетки в салфетнице, две розы в цветочной вазе. Все, даже из-столицы, хвалили ее умение накрыть стол. Хоть гость ехал на день, она приготовила и постель - вдруг захочет отдохнуть. Тем более дела задержат. По опыту знает - задерживаются командированные.
  Она несла свою службу. Ингус нес свою службу. Приветственный лай Ингуса донесся прежде шума директорской машины. Она поспешила ему навстречу. Она открыла калитку и одновременно открылась дверца машины.
  Ингус ласковым ворчанием приветствовал.
  - Добро пожаловать, - перевести на человеческий язык. -Пожалуйста, входите.
  И вдруг ноги начальника рыб молниеносно втянулись назад, в машину. Дверца с пушечным выстрелом захлопнулась. Оконное стекло поднялось, судорожно скрипя от торопливости. За стеклом заметалось белое от испуга лицо с вываливающимися глазами. Истерический голос потребовал:
  - Уберите собаку! Уберите собаку!
  Она растерялась. Она не знала, куда ей убрать собаку. Она проводила Ингуса в переулок и велела не выходить. Но и это не сняло испуга. Начальство забаррикадировавшись в машине, требовало - посадить на цепь. Заковать в кандалы. Пристрелить у него на глазах. Не было возможности сказать ему, что Ингус - необыкновенная собака. Многоопытный Досберген Есбергенович хранил гробовое молчание. Он всяких на своем веку повидал.
  Когда выпала пауза, он пригласил в гостиницу начальника рыб. Там, мол, высокий забор, прохладные комнаты и завтрак, хозяйка гостиницы, как никто, готовят рыбу. Но начальство бушевало. Чтобы он вошел в дом, где водяся собаки. Чтобы его накормили из одной миски с собакой. Да это самая безобразная гостиница, самая грязная. Хозяйка ее-нечистоплотная женщина. Он не видал еще работников хуже нее. Он доложит об этом безобразии министру.
  Улучив еще паузу, Досберген Есбергенович попытался защитить Елену Александровну. Но рыбный начальник лишь взыгрался. Все идет от попустительства Досбергена Есбергеновича, прямо от этого и рыба в море пропала.
  Никогда не встревала она в дела начальства, а тут сказала. Рыба пропала от того, что ни у кого нет смелости сказать - нельзя перевыполнять обязательства. Если варишь уху из расчета по рыбе на едока, а взыграется аппетит - две съешь, где ее взять?
  Досберген Есбергеновяч прикрыл узкие глаза припухлыми веками. Чтобы не увидело начальство усмешки. Он распорядился прислать завтрак ему в кабинет. Но начальство категорично отвергло. Машина с забаррикадированным в ней начальством двинулось к проходной завода.
  Вся безобразная сцена не .длилась и двух минут.
  Так же было мягким утреннее солнце. Еще по-утреннему голубым било небо. Размеренно гудел завод.
  Если бы не эти две минуты.
  Не было у нее, после смерти близких, таких черных минут. Смявших, исковеркавших, истоптавших смысл всей ее жизни. От малого детства, когда старалась она вложить и свой труд в труд родителей. Уже тогда папаша и мамаша доверяли ей серьезную работу, какую еще не доверяли старшему Пете. Вон еще с каких пор ее хвалили за работу. Хвалили всю ее долгую жизнь, в которой было много трудной работы. Она работала не для похвалы, не умела плохо работать. Она брала на себя всегда больше, чем полагалось. Мать даже бранил ее, что она на субботниках бралась за носилки и наравне с мужчинами носила камни и кирпич для рыбзавода.
  Она и сейчас, по выражению Алеши, хрячит за троих. Досберген Есбергенович не раз предлагал ей помощницу. А зачем ей, если справляется одна. Зачем ей свободное время, куда с ним деваться. Тут вся ее жизнь, в этой гостинице рыбоконсервного. Все нажитые ею капиталы. Триумф ее рабочих рук и человеческого сердца. Пусть ее не отмечают большими наградами. Но ей каждый день говорят "спасибо". За теплоту и уют, к которым так чувствителен командированный. Ей поылают открытки к праздникам - из Москвы и Ленинграда. Из Владивостока. Зовут в гости.
  Ее, наконец, ценит начальство, свое заводское. Республиканское тоже. Сам министр ей говорит
   "спасибо". Всегда помнит ее имя-отчество. Ее никогда не ругали за ее работу. Ей никто и никогда не осмеливался выговаривать.
  Она про ТАКОЕ не могла рассказать даже Алеше. Сгорела бы со стыда. Она обрушила свою беду на свидетеля своего позора. И виновника обиды, - посчитала она в несправедливости. Несправедливость рождает несправедливость. Она кричала на Ингуса, как кричал на нее рыбный начальник. И такое же обидное.
  Тебе было говорено не болтаться возле ворот! Тебе было говорено сидеть в своей собачьей будке и не казать своего собачьего носа! Это ты за спасибо мне устроил, что вызволила тебя от бухгалтера! Да ты ведь хуже самой сволочи, самого бухгалтера! Кто ты есть такой, чтобы честь мою позору предавать! Какая я тебе хозяйка! У тебя хозяин твой алкаш! Бухгалтер! Ну и целуйся с ним! Милуйся с ним! Иди-иди к его порогу! Чтоб глаза мои больше тебя ие видали, дурака!
  Едва ли понял Ингус за что на него сердятся. Но понял, что сердятся. Что отказываются от него. Что прогоняют к старому дому.
  Он уходил медленно, понуро. Останавливался, ожидая, что гнев сменят на милость. На него еще никогда так не кричали, его еще никогда так не бранили, с тех пор, как он сам выбрал себе другого хозяина. Семь лет он не лежал у крытого крыльца бухгалтера. Бухгалтер успел уже вылечиться в Ташкенте от пьянства.
  Он безмерно был обижен. Может быть, и ему казалось, что вся его прежняя прекрасная жизнь пошла прахом. Вся его служба, верность, любовь - смяты и исковерканы. Он не отвечал на зангрывния проходивших переулком ребятишек. Он прогнал собачью мелкоту, с которой любил заниматься. Он не притронулся к кости с мясом, которую положил перед ним бухгалтер. Он лежал на песке в одном положении. И когда песок раскалился добела, и когда ночью выпадали первые росы.
  Елена Александровна лишь на второй день попала к Досбергену Еебергеотвичу. С заявлением. Директору неловко будет предложить ей это. А она понимает, Досбергену Есбергеновичу нельзя больше держать ее. Досберген Есбергенович, многоопытный директор, посмеялся. Ему бы каждый месяц посылать заявления министру. Об освобождении. Он просит Елену Александровну обо всем забыть. Бывают люди на свете.
  И хотя обида жгла еще Елену Александровну, такое не скоро заживляется, она все-таки поуспокоилась. Новые дела, новые гости. Она уже два раза окликала Ингуса с ВЫСОКОРО крылечка. Прежде Ингу с, если был в зоне слышимости, тот-час прибегал. Сейчас он лежал недвижно. Не поведя даже ухом. Будто решил умереть. У нее не было ни секунды, чтобы подойти.
  Лишь в одиннадцатом часу выберется она в проулок. Уже все окна в нем бдут слепыми. К счастью. Потому что она сядет на песок рядом с собакой. Обнимет за голову. Скажет:
  - Прости меня, Ингус. Будь добр, прости. Больше никогда, никогда ЭТОГО не будет. И заплачет навзрыд, выплакивая двойную боль двойной несправедливости. Собака прощающе будет лизать ей руки и слезы, скатывающиеся на руки.
  Глава седьмая
   24.
  Показалась старая "Аннушка" (лёгкий самолёт), гудевшая и скрипевшая, вычихивающая в кабину гарь, взмахнула по-стрекозиному крылышками. Для разворота перед посадкой. В глаза ударила двойная синева. Синева высокого неба и синева глубокого моря. Потом, когда крылышки вроде бы выпрямились, осталась бескрайняя синь моря зеленого. С кружевными барханчиками волн, здесь и там раскиданными по мелководью белыми парусами лодок. А по горизонту шли белые теплоходы.
  - Ах ты, синь-синяя, море-океан, - запело соскучившееся сердце.
  И вдруг "Аннушка" стала падать на золотую землю, зажатую синевой. Синева стала стремительно сужаться, отступая. Вытесняемая пухнущей, растущей золотой землей. Желтый, исколесованный песок аэродрома мягко осел под колесами шасси. В открытую дверь кабины ворвался ветер, пахнущий одновременно и пустыней и морем. Сухой и влажный муйнакский воздух. Неповторимо вкусный. Целебный,-распознали медики и стали строить пионерский лагерь и дом отдыха академиков.
  Азовское взморье.
  Одна знакомая журналистка даже написала так: в связи с истощением рыбных запасов экономика Муйнана должна строиться на туризме и курортологии. Неиспользованный, мол, и неисчерпаемый источник дохода.
  - Видишь, как здесь прекрасно, Петя!
  Она была так счастлива возвращением домой, что не увидела недоумения в глазах Пети, попавшего из сибирской таежной деревеньки в пустоту. Из приглушенного света под солнечный ливень. Ему было страшновато и неуютно. Но он был большим, он стеснялся заплакать. На аэродроме было пропасть странного народа. Старики в теплых халатах и меховых шапках, величиной с таз. Женщины в каких-то повязках, напоминающих опрокинутый чугун. Они торопились в самолет с детьми, с чувалами. И баранами тоже. Петя глазел на них и ему расхотелось плакать.
  Елена Александровна много поездила. Вырвалась, наконец, в отпуск. Может, еще бы не вырвалась, если бы не письмо жены брата Пети. Как пришла весть, что Петя пропал без вести, она вернулась на родину. В таежную деревушку с дочкой Наташей. Редко от них приходили вести. Последняя: умерла Наташа, оставив Петю сиротой. Отец чуть не после рождения Пети сгинул - ушел-уехал. Ничего не известно. А сама бабушкавот-вот богу душу от даст.
  Долгим путем ехала Елена Александровна. Ташкент, где меньшой брат, которого вынянчила. В Алма-Ата сестры-близнята, что на год старше нее. В Москве - меньшая сестра да племянницы - дочери - близнят. В Новосибирске два брата. И все при семьях, и все хорошей жизни.
  И все они наперебой требовали, чтобы она, наконец, уехала из ссылки. Их ведь семью в начали тридцатых сослали на Муйнак. Все, как могли, уезжали оттуда. Сестры, повыходя замуж. Братья после фронта. Младшие после армии. Негоже ей там одной-одинешенькой оставаться. Каждый звал к себе, каждый нахваливал свой город и свой климат.
  Она выслушивала внимательно. Радовало, что встречали-провожа-ли любовно. Что обеспокоивались ее судьбой. Конечно же, не молоденькая. Правда, болеть-не болеет, на здоровье не жалуется. Но в такие годы всякое уже случается. Она каждому обещала хорошо подумать. Она искренне верила, что ей не составит труда оторваться от Цуйнака. Она была счастливая, что встретилась с дорогими людьми. Со старшими было что вспомнить - общую молодость. С молодыми познакомиться, увидеть, что в них не оскудели родовые качества: доброжелательность, умение трудиться. Целое путешествие в свою родословную совершила.
  Единственно горьким было - встреча с бабушкой Пети. Звала ее с собой. Но та сказала: нет. Умирать надо дома. Лежать среди родных могил. Дома, мол, она еще поскрипит сколько-то, а там, если и выдержит долгий путь, умрет до времени от чужого климата. И смолоду ей тот климат был не климат. Пусть возьмет Петю.
  - Авось, дотянешь, Ленушка, хоть до армии. Восемь-то лет. А не надеешься на себя,пристроишь к младшим братьям. У вас в семье, Ленушка, люди добрые, поднимут парня.
  Елена Александровна, как глянула на Петю, обмерла - чистый Петя брат в детстве.
  - От непутевого отца, - подтвердила бабушка,
  -черточки не досталось. Вылитый Наташа, а Наташа - вылитый Петя. Конопинки те же, вихрастая макушка та же. Глаза, взгляд. Разворот плеч. Голос, разговор.
  - Господи, Ленушка, да и на тебя как похож, - подивилась Петина бабушка.
  - Сыночка ты мой родной, - так и прилипла к нему сердцем.
  Много было слез, рекой-морем разливалась бабушка. Сама, как ни крепилась, а заплакала, когда сели на дорогу. Последнюю зацепу жизни отрывала от себя жена покойного брата Пети. И Петя младший наплакался хорошо.
  Хотела повезти железной дорогой, чтобы посмотрел, какая наша страна великая, какие у нее разные земли. Новосибирск, Москву, Ташкент показать. Но нашло ее в Новосибирске Алешино письмо. Они с Алешей так рассчитали, чтобы письма его заставали ее на долгих остановках. Письма были короткие, осторожные. В конце приписка -Ингус скучает. А новосибирское - отчаянное.
  "...Ленушка, приезжай по возможности быстрей. Ингус не ест, не пьет. Боюсь за него".
  - Петя, сыночка, оставим путешествие до другого раза, а?
  Она рассказала во всех подробностях про Ингуса. Какой это добрый, да отзывчивый, да умный пес. У Пети глаза загорелись. Он поспешил отказаться от Москвы - ладно, в другой раз. Он верит тете Ленушке. И они полетели, торопясь. Новоснбирск-Ташкент-Нукус- Муйнак. Для Пети, который видел самолет на картинке да высоко в небе, путешествие самолетами, да разных марок, было само по себе огромным событием. В конце которого его ожидало еще немаловажное событие - встреча с собакой.
  Собака - это ему понятно, из опыта оставленной позади деревенской жизни. Обещанное море, в котором вода теплая, как в тазу, не стало еще для него зримым образом. Он не видел другой воды кроме речки Крутянки.
  
  25.
  Ингус не понимал, что же произошло в конце концов.
  Все было вроде бы на месте. Размеренно худел завод. Время от времени - один или с гостями - выходил из проходной Досберген Есбергенович. Шел той же тропой к гостинице. Говорил знакомое "тц-тц". Ингус давно понял, что это приветствие. Но потом говорил незнакомое: "скучаешь". В голосе было сочувствие, а за что непонятно. Так же стоял хлебный ларек. Так же Иван Кириллович подвозил хлеб. Так же Ингус сообщал об этом в гостиницу. Но никто не выходил из калитки, не говорил "спасибо". Чужой голос зло крикнул:
  - Пошел вон! Вон отсюда!
  От крыльца запахло чужим, злым неуютом. Хотя ничего не изменилось внешне. Светило солнце, ветер приносил запах моря. Звякала щеколда, пропуская гостей. Среди них были и знакомые. Но он не решался встречать их, как прежде. Он перестал чувствовать себя хозяином. И потому не жаловался водителям, когда мальчишки с велосипедами цеплялись за кабины сзади.
  Он стал прятаться днем в свой дом-будку, построенную Алешей. Хотя будка нагревалась днем и было в ней нестерпимо жарко. Будка тоже вроде бы осиротела. Возле нее не было теперь полито и выметено, не стояла чистая миска со свежей водой. Не лежала косточка. Все засыпало песком и палым листом куста, который не поливали.
  Алеша, когда находил его здесь, корил. Но не из-за Алеши забросил он эту будку. Нестерпимым стало одиночество. И он в свое свободное время возвращался во двор Алеши, где его оставили. Против: его воли. Ему долго и терпеливо объясняли, почему он должен остаться у Алеши. Чем больше ему объясняли, тем тревожнее делалось ему. Потому что рядом стоял большой чемодан.Чемодан Ингус понимал. По ним он узнавал гостя своей хозяйки, если и видел впервые. Когда гости уходили надолго, они уносили с собой чемоданы. Его хозяйка всегда выходила из дома с сумками и НИКОГДА с чемоданом. Чемодан у ног хозяйки вызывая тревогу. Он отталкивал чемодан головой, оттирая его туловищем. Но чемодан был тяжелый. Его только Алеша мог унести.
  Ингуса оставили в Алешином дворе. Но что Ингусу Алешин двор. Перемахнул через забор и догнал автобус, в котором они ехали. Он лаял в их окно. Он влез на остановке. Водитель не разрешил собаке находиться в автобусе. Хозяйка вышла и прошла с ним две последние остановки пешком. С ней не было противного чемодана. Ингус развеселился. Хотя она укоряла его за непослушание.
  Но чемодан никуда не делся. Его принес Алеша к колесам самолета. Ингус даже зарычал на Алешу. Залаял, когда хозяйка, потрепав по спине, сказав понятное "слушайся", скрылась в кабине самолета. Он требовал, чтобы она вышла.
  - Вот любовь, - посмеялся кто-то.
  Елена Александровна даже заплакала. Алеша с трудом удерживал Ингуса. Несмотря на седой ус, он был еще молодым и сильным. Они невесело побрели назад пешком. Прибрели на невеселое Алешино подворье. Старший сын в мореходку поступил. Младшие в пионерском лагере что над морем, над пропастью. Сел Ингус в холодок и застыл в горестном молчании. Будто статуя скорби, какие высекают на братских кладбищах. Он не ел и не пил в тот день. Алеше тоже не хотелось.
  Ингус жил теперь так. Раным рано, не пивши,не евши уходил к утренним самолетам. Чего-чего, а расписание он знал на зубок. Дивился Алеша, как он мог сопоставить это с возвращением хозяйки.
  Тут брат, мыслить нужно, - дивился Алеша. Ингус же, встретив и проводив утренние самолеты, возвращался на Алешин двор. По пути, туда и обратно, он останавливался против высокого крыльца. Вслушивался, внюхивался. Не пропустил ли. Полежав во дворе, он отправлялся к вечерним рейсам и возвращался затемно. Миска с едой
  оставалась нетронутой. Алеша выговаривал ему, укорял. Пытался кормить с рук. Пес исключительно, чтобы не обидеть хорошего человека, брал вежливо кусок-другой. Потом сжимал зубы. Всем своим видом извиняясь перед Алешей.за причиняемое беспокойство.
  - Ты понимаешь, брат, - и у меня из-за тебя не идет в горло кусок.
  Ингус это прекрасно понимал. Он жалел Алешу,ласково лизал руки.
  
  26.
  Он, может быть, понимал больше, чем хотел бы Алеша.
  Никогда еще Алеше, Алексею Ивановичу,не было так неприютно на земле. Собственный двор был так же тягостен, как Ингусу. Пуст, не прибран. Кое-как шваркнет ведром воды под розы и хватит. Даже кошка куда-то запропала без ребят. Может, в лагерь к ним переселилась. Всегда такой шумный двор от своих и пришлых детей стал похож на погост. С плакальщицей Верой. Она уже в раме неузкого окна не помещается, так могуча стала плечами и бюстом. Сидит и жалуется, жует и жалуется.
  Морщится недовольно Алексей Иванович. Что-то уж слишком не-терпим становится к Вере. Раздражается. Старится, что ли, стал. Да и не что ли, пол шестого десятка доживает. Ахает лишь - когда успел. Алеша вздыхает. Ингус вздыхает. Алеша идет со двора. Ингус идет рядом.
  - Спасибо, брат.
  - Чего там, -поднимет печальную добрую морду.
  Алеше плохо по той же самой причине. И раньше, случалось, пустовал двор. И раньше жевала в окне толстая Вера. Доброжелательный к людям вообще, Ингус недолюбливал Веру. Дело все в том, что они тоже никогда еще не расставались. Алеша и Ленушка. С тех самых нор, как демобилизовался он с Великой Отечественной. Незадолго до ее окончания. Может быть, нарочно выжил, до сроку выписался, чтобы выполнить последний завет друга. Не дать почувствовать Ленушке ее вдовство. Помогать по хозяйству. И советом и дружбой помогать. С кратким намеком, не вековать ей вечно во вдовах. Они все были в нее влюблены. Она тогда выбрала Митю.
  Ленушка отвергла Алёшин намек.
  - Ты даже очень хороший парень, Алеша. Но Митя был лучше.
  Верно, она выбрала лучшего и теперь не могла никем заменить его. Она разрешала Алеше дружески относиться к ней. Что Алеша принял безоговорочно. Но жениться, обзаводиться домом и детьми -долго! - не торопился. То ли надеялся. То ли берег свободу, быть всегда у нее под рукой. То ли боялся, что третий, его жена, окажется лишним. Вера в этом отношении оказалась сущий клад,
  поскольку ее сразу заинтересовало собственное здоровье. Нездоровье правильнее. И неутоляемый аппетит. Он даже хорошо к Вере относился, хотя взвалил на себя полную походную выкладку. Спасибо Ленушке - выручает.
  Он никогда еще не оставался без нее.
  Они бродили с Игусом по ночному поселку. Иногда проходили переулком мимо глухого и слепого дома бухгалтера. От жадности парадную лампочку не зажигает. Дальше они вскарабкивались по бархану, сползавшему под ними теплым еще песком. А иногда выходили сразу на дорогу. Хоть и длиннее путь, да куда им торопиться. До утра далеко. Обоих бессоница одолела. Дорога, пересекая остров, уводила их к высокому берегу. С которого крутым сбросом выводит тропинка к воде.
  Не вся еще беда, что уехала. Хотя вот и оказалась бедой. Вся каждодневная жизнь пошла на перекосяк. Откуда появилась уйма свободного времени. Хотя уходит из дому на час раньше, а возвращается на три и пять часов позже. Хотя ее огород и двор, и дом содержит, как следует. Не как свой. Но и это еще не вся беда. Письма ее, вот настоящая беда, которую Ингус, слава богу, не понимает.
  Пишет она раз в пять-семь дней. Пишет обстоятельно. Про города пишет, про леса и реки пишет. Но больше - про родню. Он-то всю их семью знает. Все живы, кроме стариков и брата Пети. Кто каким стал, у кого какая семья. Чем занимаются в этих семьях. Какой кто высоты достиг. И как ее все любят да жалеют, сидит, мол, на кучке песка, просыпанного в море. Сколько ей еще, дескать, в этом клятом месте жить, в невозможном этом климате. Одна-разъединая. Случись что, не молоденькая, не долетишь, не доскачешь.
  Ладно бы родня так рассуждала. Так она, вроде, соглашается.
  И тот город хороi, а этот еще лучше. Сестры-близнята вот как добры. А младшие братья еще лучше. Кто в своем дому собирается ей комнату пристраивать, кто в кооперативной балкон застеклить.
  ...- хорошо около родни, Алеша.
  Конечно, сразу-то не останется. И работа, и дом.
  А он да Ингус не в счет. Хотя собаку может забрать. А Алеша, - что Алеша, он сам по себе. Со своим неухоженным двором, со своей непомещащейся в окне Верой.
  - Соберется враз Ленушка да и уедет, - говорит Ингусу.
  В самом деле, почему ей не уехать, что у нее, кроме могил, здесь. Действительно, кучка песка в синь-синем море-океяне. Из которого и рыба-то куда-то удрапала. Да и вода вот уходит. Метров десять осталось белого донного песку, мелкого и спресованного.
  Впрочем, песка он не видит. Просто знает. И синюю-синь моря видеть не может. Помнит. Глухо дышит ночное море. Ласкова талая вода мелководья. Хоть с виду чугунно-черная и чугунно-тяжелая. На ее колеблющейся тяжести легко прыгали мириады звезд, упавших с небосклона.
  
  27.
  Елена Александровна постояла чуть у вещей, справляясь с неожиданным для себя волнением. Раз, другой, третий глубоко вдохнула-выдохнула, будто освобождая легкие от пыли чужих дорог.
  - Чувствуешь, Петя, какой вкусный воздух у нас?
  Петя неопределенно кивнул.
  Прищурясь отвыкшими глазами, впитывала в себя яркое, без мало-мальской тени, утро.Поток сдвоенного света - света солнца и света моря, отражающего солнце.
  Пестрое многолюдье аэропорта умиляло ее. Смуглые и скуластые лица местных. Загорелые,но все равно белые лица уральцев. Здоровьем и статью выделявшиеся в толпе. Бороды, как гривы, ниже пояса. Таких бород,сколько поездила, не встречала. Однако что-то нынче уральцев здесь богато. Петя спросил про громадные черные шапки. Она с удовольствием объяснила. Черная шапка по местному называется кара калпак. Здешний коренной народ называется каракалпаками. А их родина называется Каракалпакией.
  -Да ты, Петя, еще все узнаешь сам. Будешь учиться с каракалпакскими ребятами. И с казахскими, и с туркменскими, и с узбекскими, и с корейскими. Много национальностей на Муйнаке. Его и зовут островом дружбы народов...
  Первый урок краеведения был неожиданно прерван собакой, вырвавшейся из тесноты аэропорта, из-за чьих-то узлов. Из-под колес разворачивающейся "Аннушки", прилетевшей самым первым рейсом. На нее они чуть не опоздали в Нукусе.
  В этой собаке Елена Александровна не сразу узнала Ингуса. Прежде ухоженного, лоснящегося серо-рыжей шерстью. И от того, что он кружился в восторге, и от того, что шерсть была сваленной и клочкастой. Потерявшей свой изначальный цвет, будто вылинявшей, побуревшей, как у голодного волка. Он и не лаял - взвывал по-волчьи. Срывался с взвоя на скулеж. Потом со скулежа на взвой. Скулил он в самых редких случаях.
  Он так крутился, что поднимал песчаный смерч. Припадал к ее ногам. Вскакивал. Кружился в вихре песка. Припадал к ногам. Наконец обрушил все свое счастье ей на плечи, осыпав всю, с плеч и по ноги, песком. Он лизнул ее чуть не в губы. Успела отклониться, лизнул ее в подбородок. И застыл так, вглядываясь в ее лицо, читал в ее глазах - действительно ли это она. Он давил тяжестью на плечи, но она не снимала его лап. Она гладила его по спине. Растроганная, расстроенная - и шерсть не скрывала острых костей позвоночника.
  - Ну=ну, - успокаивала,
  - я вернулась. Да как же можно так изводить себя, - ласково укорила она.
  - Как же ты мог подумать, что я не вернусь? - спрашивала. - Ну=ну, успокойся.
  Он опустился на лапы и с нее посыпался песок. Будто в песчаный ураган попала, стряхивалась. Он прижался к ее ногам. Он мелко, как с остуды, дрожал от волнения.
  Один автобус они уже пропустили. Подошел второй. Знакомый водитель вышел, чтобы помочь ей и Пете погрузиться. И Ингус -Ингус! - зло зарычал. Он не давал вещи, он не пускал хозяйку, так трудно им обретенную, в автобус. Туда ему, знает, вход запрещен.
  - Ну-ну, - посмеялся водитель,
  - напугал. Садись и ты в автобус. .
  Ингус вопросительно посмотрел. Водитель подтвердил - садись. Он вскочил на площадку и стал звать Елену Александровну. Он волнавался, пока они не сели с Петей. Она с краю, а он голову ей на колени.
  Петя был разочарован, Ингус не походил на ту собаку-героя, которую нарисовало ему воображение. И вообще, он обиделся - с появлением собаки тетя Ленушка перестада на него обращать внимание. Они вначале будут крепко ревновать ее друг к другу.
  На конечной остановке их встретит Алеша.
  - Здравствуй, Петя, - поздоровается с ним как равный.
   - Если бы не знал, что ты едешь, все равно бы узнал - вылитый дед Петя, мой друг, - расположил его вконец Алеша.
  И они станут дружить долгие годы на равных..
  Петя не знал, что Алеша непривычно громок и суетлив. Как узнал А сарафан-телефон донес. Разве есть секреты на их острове. А когда Елена Александровна его трижды поцеловала, он от радости голову потерял. Схватил три больших чемодана, два неподъемных рюкзака с подарками, потащил, как соломинки, к дому. Он восхитил Петю своей силой. Елену Александровну - плохо скрываемой радостью, за которой угадывалось, долгое и нетерпеливое ожидание. Она и сама соскучилась по Алеше больше, чем ожидала.
  Навьюченный Алеша застрял в калитке. И было видно, кто-то развьючивал его со двора. Может быть, крестники, - подумала. Воскресенье, свободные.
  
  28.
  - Гип-гип-ура! Гип-гип-ура! Гип-гип-ура!
  Грянул туш на балалайках.
  Алешины ребятишки раскатали красный ее, повыгоревший, половичок. Иван Кириллович взял ее за руку, не дав соступить с половика, и повел на почетное место во главе стола. Справа сел он, слева -Алеша. Самые старинные и самые близкие друзья ее, оставленные ей Митиным завещанием.
  А дальше - полон стол, развернутый во дворе, усыпали дорогие ее крестницы и крестники. Ольга с детьми и мужем, Бибигуль с Махмудом, соседка Ира с дочкой Валей. Валя через неделю останется у Елены Александровны на время пожить. На десять лет - пока не кончит школу. Трудная судьба у матери. Вон глазаи ловит ее взгляд, есть про что поведать, бедолаге. А Валечка, с белым, будто полотняным, хвостиком, так и потянется вся к Пете, так удивится ему. И откуда в них, в маленьких, заложено уже девичье.
  Алешин меньшой, ровесник Вали, затянул:
   - Тили-тили-тесто! -но старший легонько дал в лоб.
  Считала, считала, считать устала. Сколько человек на дворе. Путалась. Старшие крепко сидели, молодые все менялись. Одни уходили, другие приходили, Дамен Кожахметова на полчаса заехала.
  Молча дочкой похвалялась. За войной, за работой некогда было Дамен замуж выйти. Может, и не за кого, чтобы по сердцу. А потом затосковала неутоленной материнской тоской. Раз поздней ночью плакала у нее на кухне в гостинице - дочка снится. Никому, кроме нее, не может этого сказать.
  - А ты роди, - посоветовала, не подумав.
  - Не в Москве живем, где сто миллионов. Вся ведь на виду.
  - Ну, возьми.
  - Кто теперь, когда все живут богато, отдаст.
  Дочку привезли из Алма-Аты. Из роддома, мать отказалась. Такая чудо-казашечка. Вылитая Дамен. Длиненькая, скуластенькая. Востроглазая. Тоже крестница, сколько помогала. И советом и делом. Сколько раз оставалась на день-два с няней, когда Дамен надо было в командировку.
  Тетя Ленушка, - обнял Петя ее за шею и зашептал на ухо,
  - тебя вее-все-все любят?
  - Это я всех люблю, сыночка мой, - непонятно призналась она.
  - И я тебя буду любить, тетя Ленушка.
  - А я тебя уже люблю, сыночка,
  Тут сунулся между ними Ингуе. Он стал не переносить, чтобы она обнималась не с ним. Она засмеялась:
  - Мы тебя очень-очень любим, собака.
  Ингус лианул ей локоть. А на Петю не посмотрел.
  К конду дня зашел и Досберген Ёсбергенович. Что же не дала знать, послал бы машину за ней в аэропорт. Шел мимо, слышит щум во дворе, обрадовался. С рыбой стало совсем плохо. С морем тоже становится неважно. Уходит море. Зато командированных куда больше улова. Троих прикомандировал к гостинице.
  И не управляются, - понял его Иван Кириллович,
  Доброго отдыха дома вам, Лена-апа, у вас еще десять дней
  в запасе.
  -Хорошо бы Лена-апа пораньше вышла, - дополнил вежливого директора Алеша. . ......
  Все рассмеялись. Елена Александровна обещала быстрее управиться по дому.
  - Пожалуй, послезавтра и заступлю.
  Директор растроганно признался: он без Лены-апа, как без правой руки.
  - А что же это рыба - совсем, что ли, не ловится? А что же
  это море, куда оно уходит?
  Алеша сказал:
   - Уральцы почти все уехали. Глохнет звонкая уральская сторона.
  - То-то их полно, - припомнила,
  - было в эропорту.
  Иван Кириллович сказал:
  - Завод, Ленушка, в одну смену работает. Усача - расную-то рыбу! - на консервы с томатом гонят.
  Задумалась, в прежние-то времена в путину завод в три смены не управлялся. Баржи-приемки по край борта утопали, не поспевали за ловом.
  - Уральцы - рыбаки, - сказала,
  - куда ж им без рыбы. Да и деньгу они любят большую.
  - А твои какие мысли об отъезде? - спросил-таки, нашел момент Алеша. Она посмеялась. ,
  - Не крыса я, чтобы бежать с тонущего корабля.
  Она уж до конца с заводом. Как завод, так и она. С самого первого колышка при нем. Вся ее жизнь - сладкая и горькая - прошла на нем. И папашин труд в нем. И мамашины руки к нему приложены. Митя в него жизнь вложил. Что ж, в лихолетье предавать его. Что-то ж решат с ним. Вон разные ученые наехали, что-нибудь придумают.
  - Или вы, Ваня да Алеша, тоже надумали удиратъ?
  - Нет, не надумали, Ленушка.
  - Что ни будет, а шоферу всегда дело найдется. На что бы не перевели завод, а плотники ему всегда позарез будут нужны. Дамен давеча говорила: есть мысль завод перевести на мясо. Мясные, значит, делать консервы. Скот будут разводить, молочный завод еще построят.
  - Мясные? - задумалась. - Консервы?
  Она не знала, хорошо это или плохо. - мясные. Испокон веку они стояли на рыбе.
  - Нет, все-таки нельзя отказываться отрыбы.
  Как же уезжать из дому, когда в нем столько забот. И зачем уезжать из дому. Кто придумал, что она тут сирота-сииротой, в чуж-чужедальней сторонушке. Старшие уже подзабыли ее, давно уехали. Младшие - слыхом не слыхивали, видом не видывали. Ту горстку песка, что брошена, мол, в Аральское море.
  - До чего ж хорошо дома-то, ребята.
  Ингус лежал на ее босых ногах - наконец-то можно разуться. Он все боялся, чтобы эти ноги опять куда не унесли его хозяйку. Последняя полоска заката утонула в западной части моря.
  Ольга и Бибнгуль убирали стол после долгого застолья. Прибежали с моря Алешины мальчишки, водившие Петю на море.
  - Начнем прямо завтра служить, а, Ингус?
  Ингус под столом отозвался согласным басом
  - бах-да.
  Служить это он хорошо понимал. Для верности он еще ударил хвостом о землю. Будто вбивал согласие, как кол, в землю. Накрепко.
  
  29.
  В то утро, когда по горизонту еще не пробилась зорька, Елена Александровна собралась уходить. Подхватился и Ингус.
  - Куда? - коротко рыкнул, заглядывая в глаза,
  - Служить пойдем, - ответила.
  Он радостно собрался. Что ему собраться - встряхнулся и все. Умыт, причесан. С радости взял у нее веник. Он вообще-то умел поноски носить, бухгалтер выучил. Но видно потому, что бухгалтер учил, не любил носить. А тут, в рвении служить ей, сам взялся за веник.
  Больше ему пока нечего было делать, как только слушать, что делается за забором, который опять стал его службой. Она быстро кончила поливать. Он встревожился и спросил вполголоса
  - Почему?
  Она вполголоса ответила
  - нельзя шуметь, гости спят, двор захламлен, надо убирать.
  Зато ему хорошо было видно в распахнутые окна, как она моет кухню и комнату. Выветривала чужой невкусный запах. Он услышит, как гости, просыпаясь, будут, как и он, рдоваться.
  - Боже мой, Елена Александровна приехала! - и станут, как он, лизаться с нею.
  А он в открытые окна будет поддерживать их. Его хозяйка приехала. Но до этого он свою новость сообщит знакомой собаке. Они сядут друг против друга на дороге, на примятый машинами песок. Он будет ей выурчивать, а она внимательно слушать. Она побежит рассказывать об этом другим знакомым собакам. К завтраку все собаки поселка соберутся в овражке за забором. Они помнят, что после гостей и им кое-что перепадало.
  Но до того, как появятся собаки,и сам он сообщит им великую новость- привезут рыбу. Хозяйка будет складывать рыбу в таз. А он, полный рвения служить, потребует, чтобу и ему дали нести. И она уступит, смеясь. Даст ему занести одну рыбу, которая не пойдеа на завтрак. Потом привезут почту. И он не только сообщит хозяйке об автобусе. Он сообщит водителю:
  - Хозяйка приехала.
  Хотя этот водитель вез их вчера, он заставит водителя выйти из кабины и пожать руку его хозяйке.
  - Не пес, а академик, - удивится водитель.
  "Академик" Имнгус знает. Дом отдыха академиков рядом. Он по смотрел в ту сторону, показывая людям, что понимает, о чем речь.
  Он пожелал и почту внести в дом. Пришлось дать и ему газету, которую он внес на высокое крыльцо. Вскоре он увидел Досбергена Есбергеновича. Тц-тц, - удивился тот, взглянув на счастливую морду собаки. На глаза, излучающие солнечный свет, хотя предосеннее солнце еще не легло на дорогу. Ингус вежливо, но настойчиво звал Досбергена Есбергеновича в гостиницу, выурчивая слова.
  - Тц-тц, - не верил себе директор.
  - Ты говоришь - хозяйка приехала.
  Ингус выурчал:
  - Хозяйка приехала. Очень хорошая хозяйка.
  И поддаваясь настоянию Ингуса, пошел в ворота, хотя у проходной его ждала машина. Ехать в аэропорт.
  - Лена-апа, он разговаривает, - а? Он сказал: хозяйка приехала. Или я немножко свихнулся, Лена-апа?
  Она домывала уже высокое крыльцо. Пахло влажными досками, свежим ветром, жареной рыбой. Досберген Есбергенович растроганно сказал:
  - Точно мама родная в дом возвратилась.
  Вышла толстая профессор умываться. Закричала директору:
  - Никогда-никогда не отпускайте Елену Александровну.
  Он шутливо пообещал. А она напомнила: - ей ведь давно пора на пенсию.
  - Мы вас не отпустим, - отрезала профессор,
  Досберген Есбергенович сказал:
  - Возьмите, сколько хотите помощниц, Лена-апа.
  Она покачала несогласно головой в сбившейся от быстрой работы косынке.
  - Командовать не умею.
  - Поговорим еще, Лена-апа, - заторопился Директор, взглянув на часы.
  - Если можно, отпустите Алешу на два дня. Алексея Ивановича. Генеральную провернем.
  Директор разрешил.
  - Ингус! - позвала.
  Пес дотянулся до подоконника, готовый по одному ее взгляду взлететь в небеса или опуститься на дно морское. Все, что угодно, говорил его взгляд. Выбирай.
  - Иди разбуди Петю, - выбрала она.
  - Накормим до гостей Петю. Петю, Ингус.
  Он умел будить, он делал это всегда с радостью. Ольга смолоду любила поспать. Даже Алешу он бегал будить, если нужен ей был Алеша с утра пораньше. На морде Ингуса появилось обиженное выражение. Он опустился на землю и стал рассматривать пустую дорогу. Он, мол, занят. Чего его по пустякам отрывать.
  - Ах ты! - не поняла его поведения. Пришлось самой бежать, хотя позарез было некогда.
  - Ты что? - спросила пробегая мимо.
  Ингуе еще усерднее стал нести службу, выглядывая директорскую машину с гостями. И тут он поусердствовал, и гости были знакомые.
  Он также усердно выглядвал машину Ивана Кирилловича с хлебом. Он сначала ему в окно кабины выурчал, что хозяйка приехала.
  Иван Кириллович, относившийся к Ингуеу почтительно, вышел поговорить. .
  - Знаю-знаю, что приехала. Или забыл, мы вчера вместе гостевали.
  Тем временем хлеб сгружали. Хозяйка его все не выходила из ворот. И он в ревностном служении ей, а может давешний проступок хотел загладить. Он решил по-своему вопрос. Взял вежливо из рук продавца буханку. И вежливым шагом, неподразумевающим бегство, пошел домой. У ворот он положил хлеб на землю,надо же залаять. Тут подошла знакомая собака, вытягивая нос по хлебу, слегка заискивая. Ведь ей была обещана шикарная жизнь с возвращением хозяйки. Да и Ингус, знали собаки, не был жадным на еду. Но тут он заворчал, снова зажав хлеб зубами,
  Елене Александровне, онемевшей было перед йнгусом с хлебон, все объяснил подоспевший Иван Кириллович. Принесший и свою "поноску" - две буханки.
  *
  - Хватит? Мы с Ингусом решили помочь тебе, Ленушка.
  Ингусову буханку поделили на всю свору, приглашенную им в овражек. Здесь Ингус снова им популярно объяснил, что приехала его хяаяйка.
  - Хор-ро-шая, - охотно соглашались собаки.
  К хлебу были прибавлены остатки завтрака. Добро, но внимательно надзирал, чтобы большие не отбирали у маленьких. Легкий рык или лапа останавливали жадину. Жадина виновато зарывала нос в песок. За всем этим наблюдал Петя с высокого крыльца. Про то, как Ингус учит собачат хорошему поведению, рассказывала тетя Ленушка.
  Глава восьмая
  30
  Она заплакала. Неожиданно для себя. По непонятной причине для Вани и Алеши.
  Правда, была Митина годовщина, было порядком народа. Было светло и уважительно. Помянули, повспоминали. Негромкую песню для Мити спели. Про боевой восемнадцатый год. Стук плотницкого топора Алеша имитировал деревянной ложкой о стол.
  Как всегда Ваня и Алеша остались, чтобы еще побеседовать.
  О молодости, в которую всего было больше. Камыша и тугаев воды в море, чуть не поглотившем полострова и завод, рыбы, которой кишело море.
  - Ах была рыба!
  Ныне и рыбаки без рыбы. Запрещено. Заводу в путину еле хватает на одну смену. Нынче вволю едят рыбу только гости. Ей бы не отказали в рыбе. Но у нее теперь страх, таким ненадежным стало море. Подумаешь, прежде чем рыбку поймаешь. Уходит море -уходят люди. Обезлюдел остров. Только возле завода еще теплится жизнь.
  Вошел с улицы Петя, выросший, загорелый, облупленный нос, как у его деда Пети.
  - Сыночек мой!
  Ингуе укоризненно посмотрел на нее. Отвернулся. Занялся костью. Ему рыбный стол ни к чему. А Петя и вовсе не нужен.
  - Ингус, Петя.
  На морде Ингуса написано - ему не до пустяков. Больше года бьется, не может преодолеть его непризнание Пети. Чувствует, что ли, Петя занял в ее сердце первое место. А ведь добрая собака, чуткая. Давеча, да вчера это было, один ее гость, с позволения сказать гость, не заметил Ингуса, лежавшего перед калиткой. Ткнул ногой. Взвыл Ингус - от боли. Или, скорее, от обиды. Его пальцем никто не тронул с тех самых пор, как его перестал воспитывать бухгалтер. Весь остров уважает собаку.
  Ну и она тогда до чего расстроилась, до чего перепугалась. Стала его ощупывать и оглаживать. Цело ли все, не переломаны ли кости. А он, Ингус, еще слезы на глазах, еще дыхание не переведет, а уже ее утешает. Руки лижет, в глаза заглядывает. Не волнуйся, мол. Не беспокойся, дескать. А сам хромает на левую заднюю. В сустав, видно, угодило. Вот такой пес - самому еще худо, сам не отошел, ее утешает. А как про Петю - притворяется занятым или глухонемым. Ничего ему, что переживает его недружбу к Пете.
  Вот плачет она, корит Йнгуса.
  - Что же ты никаких слов человеческих не понимаешь. Болезнь живой души не чувствуешь.
  И видится ей не Игус, грызущий у ее ног обглоданную кость. В которой вовсе уже глодать нечего. Из одного упрямства перекладывающего кость из лапы в лапу. А видится ей тот ее гость вчерашний. Молодой и культурный. Столичный. Восходящая звезда экономических наук. Он не только на Ингуеа, он через нее не переступил бы. Не заметил бы ее - по малой ее должности и по никакой ее образованности. Разные у нее бывают гости, одни больше нравятся, другие меньше. Только никогда понять им ничего такого не позволяла. Или сказать. А этому сказала:
  - Вам, гражданин хороший, - сказала,
   - ничего живого не жаль. Вы можете вполне море высушить, своей экономией. Землю превратить в пустыню можете, чтобы по ней барханы перекатывались.
  Рыб, людей и всякую сущую тварь поморить можете.
  Он остановился, как по стойке смирно. Он от души удивился.
  - Из-за какой-то облезлой собаки?
  Конечно, Ингус уже не был прежним красавцем. Он поседел. Стал тжеловатым. Да еще не вычесан - руки не доходили все.
  - Эта собака никому зубы не показала за свою жизнь. А выло за что. Еели бы она вас укусила, мы бы простили ее. Но она толь ко добром платит людям.
  Она плакала, укоряя Ингуса.
  - Видишь, как я тебя защищаю. Даже соврала, мамашина душенька, верно, затрепетала от моей несправедливости.
  - Вот уже два года ты держишь зло на Петю. А раз на Петю, то и на меня, - плакала.
  Ингус не мог вынести этой муки. Он оставил кость и сел. Возле ее колен. На виноватый нос упала соленая слеза. Он слизнул ее.
  - Дай лапу Пете, - попросила.
  - Только не плачь, - он не терпел женских слез.
   Он с гвтов-ностыо протянул лапу Пете. Он впервые посмотрел на Петю дружелюбно. Заинтересованно.Вполне симпатичный парень. Он тут же предложил Пете побороться с ним. И оба покатились по земле - ну-ка, чей верх. Она рассмеялась сквозь слезы. Иван Кириллович и Алеша, немые свидетели сцены, облегченно вздохнули. Выплакала милосердие, это ж надо.
  
  31.
  Он был весь такой - словно только что свалился с неба. Сделав этим честь "клочку суши, которая давно уже не остров", -его слова. Этой гостинице, которую еле нашел. Хрустящему крахмалом полотенцу, которым вынужден утираться. Столовой с грифельной доской, над которой посмеялся - курсы ликвидации неграмотности. Людям, которые собрались на завтрак. Каждый был вдвое и втрое старше него, в тысячу заслужённее. Ученые моря.
  Он даже не ученый моря. Он ученый по цифрам. Он эти цифры, путанные, как неразобранная рыбацкая сеть, обрушивал на головы сотрапезников, вежливых и воспитанных. Ей показалось, что и им, как ей, его цифры запутывают мозги. Из его цифр получалось -хозяйство острова нерентабельно, доходы падают. Во что обойдется рыбка, если завод, как мечтают некоторые, будет работать на привозной? Это одни, дескать, мечтания о восстановлении моря. Хлопчатник - цифры! цифры! - вот золотая валюта. И правильно, что ирригаторы разбирают воду Аму=Дарьи. Скоро и этого притока ие останется. Зато какие рукотворные моря есть и будут из воды Аму-Дарьи. Он цифрами докажет. Аральское море ие нужно. Пусть себе дальше высыхает.
  - Как так?! - воскликнула с порога кухни.
  - Море, которое есть, высушить, а море, которого нет, построить, - разве это экономия?!
  Он усмехнулся и не ответил.
  Старший гидрогеолог, который уже совсем поседел, сказал ей успокоительно:
  - Мы не позволим товарищу экономисту высушить море.
  Она спросила:
  - Этот товарищ экономист, наверное, по молодости горячится.
  А гидрогеолог невесело качнул головой:
  - Есть, к сожалению, и бородатые торопыги, те, которые не умеют заглядывать в будущее, в завтрашний день. '
  Этот гидрогеолог рассказал ей, как было еще в то время, когда в землю откладывался мел и жили зубастые птицы. Тогда вымерли тугаи, ушли птицы и звери. Наступила пустыня, выросли барханы. Ушли те страшные животные, что жили на земле. Был мертвый край. Если дать высохнуть морю, все повторится.
  И она тогда поняла, почему на стало камышовых зарослей. Она обошла почти все побережье. Там, где недавно море билось о дамбы, там стала пустыня на целый километр. Там мальчишки, и Петя с ними, играют в хоккей. А болельщики сидят на дамбе, как на трибуне стадиона. Да ведь и рыбный порт пришлось перенести на противоположный берег. Оттуда машинами возят рыбу на завод.
  - А сколько надо, чтобы высохло море? - спросила она.
  Гидрогеолог пощурился на жаркое, белое от жара, солнце.
  - Да за жизнь одного поколения.-Как он объяснил, это ее Петя, это Алешины ребята уже останутся без него. Синь-синего моря-океяна. Гидрогеолог утешил ее тогда. Для того, мол, они здесь находятся, чтобы не дать морю умереть.
  А вчера этот залетный экономист ухмыльнулся, будто был перед ним не большой ученый, а школьняк-мечтатель.
  - Неужто надеяться на сказочку, что повернут к Аралу сибирские реки Обь и Иртыш? Сильно бородатая эта сказочка. Еще сто лет назад сочиненная мечтателями, когда царская Россия завоевала Туркестан.
  А гидрогеолог сказал:
  - Сказочка о ковре-самолете еще раньше уродилась. Пришло время и претворилась в жизнь. Вы, товарищ экономист, на ней и прилетели. На старой сказочке.
  А тот,
  - появились, мол, экономические и технические предпосылки.
  - Так все это уже есть и у нашей сказочки, - ответствовал гидрогеолог.
  - Правда, приходится бороться с некоторыми бородатыми счетоводами. Как экономист воззрился за "счетовода".
  - В ранге понизили, - объяснит ей потом профессорша.
  А тогда экономист-счетовод прямо-таки облил всех презрением. Как ухнул цифру , пострашней той, в которой начинался меловой период и с ним Аральское море. Вот, мол, чего стоит ваша сказочка. Государству доходы нужны, а не расходы. Ему развитой социализм надо строить.
  Тут смешливая профессорша- телом расплывчатя, а умом острая говорит:
  - Спасибо за политическую экономию. Никогда не зучала, - говорит,
  - ее с высот счетовода, умеющего, - говорит, - только
  костяшками стучать - приход-расход. Счетоводу, - говорит,
  - не дано размышлять над цифрами, его не учили. Но даже он может сообразить. Вот высушили вы море. Нарушили экологическую среду. Устроили пустыню с ветрами-суховеями. Которые двинут на ваши посевы песок, барханы, - говорит.
  - Да со дна моря поднимется минерализованная соль, которая начисто, - говорит, - съест посевы и саму землю загубит. Сколько стоит орошенный гектар? Помножьте
  на столько-то миллионов. А теперь сосчитайте, если сможете, во сколько обойдется борьба с суховеями, песчаными барханами и уничтожающей все живое солью со дна морского.
  - Посчитали? - говорит.
  - Не можете? С этим электронная машина не справится.
  Так и облил презрением всех. Гордый такой: нам начхать. Мы, мол, от своего не отступимся. Невежество, дескать, ваше не поможет. Профессорша по близорукости, может, не увидела, или тоже начхала.
  - Вот такие, - сказала,
  - счетоводы и довели Арал до нынешнего состояния. Он бы так не мелел, если бы считали хоть на бухгалтерском уровне. Половина вода, из той, что забирают на поливы,
  - подсчитала!
  - и сбросили в Саракамышскую и Арнасайскую впадины. Вот, мол, создали в пустыне новые озера. А зачем они
  там, господа счетоводы, новые озера. Сколько станет государству, чтобы вернуть Аралу воду из этих озер? Не считали?
  Профессорша еще назвала хорошую цифру, похожую на ту, когда Арал второй раз стал морем.
  - Сама природа позаботилась об этом, -сказал ей как-то гидрогеолог. Плохо ей было без моря, донимали ураганы и смерчи.
  - А вот этого, - зазлорадоствовал экономист, который счето вод, будто он простой смертный.
  - Вот этого-то как раз вам и неразрешат. Я в своей монографии напишу про это. И в докладной записке правительству.
  Все снова смолкли. Стали торопливо допивать чай.
  Тогда вылезла она.
  - Не кажи "гоп", пока не перескочишь.
  Плохо, конечно. Но не могла она оставить последнее слово за ненавистником моря. Арал, который нуждался в помощи, стал вдруг таким близким. Как завод, как поселок. Как Досберген Есбергенович, Алеша и Ваня, Петя, Ингус. Эти ученые. Или даже больше. Потому что был сильно болен, смертельно опасно. А она всю жизнь
  спешила на помощь слабым. Ее душевной болью стал Арал. Из которого уходила, испарялась жизнь. Синь-синяя синева моря-океяна.
  
  32.
  Этой своей тревожной любовью она заражала всех. Даже таких сухопутных людей, какой сама была прежде, - Ивана Кирилловича и Алешу. Всех крестников, больших и маленьких. Петя даже вел альбом, куда вклеивались газетные статьи, фотографии, сказы. Ее пересказы о спорах ученых. Образовался вроде "Клуб защитников моря". К нему уважительно отнеслись и ученые, и руководство заводом, выступали иногда, объясняли непонятное. Даже маловеры убеждались, что море можно спасти. А Бибигуль, уроженка Урги, потомок легендарной шахской дочери и рыбака, уверовав, прослезилаь;
  Потом пришла ошеломляющая весть: Бибигуль выдвигают кандидатом в депутаты от Арала.
  От А=РА=ЛА, - подчеркнет Елена Александровна, когда Бибигуль прибежит к ней поздним вечером. Будет плакать взахлеб.
  -За что меня наказывают большой чеетью?
  - Большая честь, - согласится Елена Александровна.
  Бибигуль, хоть и мать уже троих детей, а девичьи тоненькая. Лицо юное, глаза блестящие. Большую выучку прошла на заводе. Первая активистка, наипервейшая работница. Бибигуль собиралась отказываться; в самый высший орган власти государства. С ума можно сойти.
  - А ты вспомни, кто ты, - говорила Елена Александровна.
  - Была ли, нет ли ваша прародительница Урга, только сказки на пустом месте не складываются. Ургинцы были первыми рыбаками на Арале . Женщины разве отставали от мужчин? Вместе с мужчинами и Советскую власть защищали. И колхозы создавали. Э-э-э, сколько дей-,
  ствительных сказов про ургинцев. Тебе первой выпала такая честь. Ты первая и начнешь защищать Арал.
  Ты депутат от А=РА=ЛА.
  Я и всем избирателям скажу. Там дорогу починить - правильно. Там детский садик достроить - правильно. Много всяких будних забот на острове. Хоть он и полуостров, хоть и строят через перешеек, по Верйлюжьей тропе, автомобильную дорогу. Мы все равно опять станем островом. Снова заплещется у дамб морская волна. Снова приемки с рыбой будут причаливать к заводскому порту. Снова станут оседать они до края бортов. Кишмя будет кишеть рыба в море. И судак, и лещ - каких не вылавливали ни в одном море. И знаменитый на весь мир наш усач - красавица рыба. Снова повиснут на заборе связки - сушить-вялиться - воблы. Самая любимая была рыба. И самая бросовая. Которую теперь по штучке считают.
  А появится рыба - появятся рыбаки. Уральцы снимут с окон и ворот перекресты балок. Самая звонкая была сторона. И спеть, и выпить. Но и поработать умели. Хозяйственные люди вернутся. И будут снова строить. Клубы да гостиницы, большие дома - как в городе. Только было начали, остановиться пришлось. Ушла рыба -доходов не стало.
  А вспомни камыш, какяе ондатра там заводи строила. А вспомни звероферму - каких там пушных зверей на рыбных откормах выкармливали.Все вернется, если спасем море. Ну, я, можезе, уже и не увижу, а ты увидишь, наши дети увидят .Меня добрым словом вспомянешь. Была, мол, неграмотная старуха, которая полюбила под конец жизни море. Больше даже, чем землю. Я ж не рыбацкая дочь, я крестьянская дочь.
  А ты вот - дочь Арала. Депутат от Арала.
  Кому ж, как не тебе, выручать его из беды, лечить от безводья. Ученые все изучили, все планы у них имеются. По первоначалу - спустить Каракамышское да Арнасайское озера. Всю остаточную от полива вода вернуть Аму-Дарье. Та их в целости-сохранности доставит в море.
  Пока будут озера спускать, ты ставь новый вопрос. Убеждай повернуть сибирские реки. Только и всего-то, - скажешь правитель ству.
  Успокоившаяся было Бибигуль при последних словах в голос заревела. Сказала сурово:
  - Так будешь плакать, когда море на твоих глазах высохнет. Меня-то уже бог приберет к тому времени. А ты увидишь его последний вздох. Ты молодая. Сильная, грамотная. Чего не знаешь по государственности, научат. Ты, милая моя крестница, не пугайся.
  Все время ходят в депутаты от нас простые работницы. Были еще малограмотнее меня, а правительственное свое дело делали совсем неплохо.
  Под утро за будущим депутатом пришел муж.
  - Выплакалась? - ласково спросил.
  - Будем теперь выдвигать.
  На дворе была еще ночь, звездная, морозная. Штилевая. Штилевой будет день, когда Бибигуль будут выдвигать в депутаты. И давать ей наказы будут. Председательствующий вдруг назовет Елену Алексамдрввну. Она чуть смутится. Никогда не держала со сцены речей. Но увидела тревожные глаза Бибигуль, сказала:
  - Защищай, Бибигуль, море. Вот какой будет от нас тебе наказ.
  Все зааплодировали. Ингус, неизвестно как попавший в зал, подлетел и сцене, радостно вихляясь и урча.
  - Вот господне наказание.
  Боялась, нарушт торжественность, вызовет смех. Но люди привыкли их всегда видеть вместе. Не обратили внимание.
  
  Глава девятая
   33.
  Игус, чем ближе цель, тем медленнее переставляет лапы. Ниже клонит голову, хвост волочит. Так бы и повернул назад. Но идет, чтобы не расстраивать хозяйку. Туда, откуда ветер уже доносит звериный запах. Острый и нетерпимый даже для его притупленного уже обоняния. Особенно вблизи. Когда они будут проходить длинным рядом клеток, серебряные лисы залают. Голубые песцы и коричневые норки зашипят, зафукают. Распластаются на стенках- сетках.
  - Такой дух идет, хоть покойника выноси, - скажет хозяйка.
  Ингус ртом задышит, чтобы в нос меньше попадало.
  - Здорово долгожитель!
  Веселый и расположительный человек Олег Петрович - главный ветеринар. Обязательно за руку поздоровается - с хозяйкой, с ним. Ингус виноватится. Прячет взгляд. Тычет неохотно лапу, торчком. Потому что сразу за рукопожатием последует укол. Хозяйка его гладит обеими руками по голове. А Олег Петрович ловко и крепко оттянет мышцу и всадит иглу.
  - Болезненный укол, дружище, - всякий раз сочувствует Олег Петрович.
  - Да что поделаешь, надо, если хотим жить. Дибазол со
  суды расширит, кровь веселее побежит к сердцу.
  Напоследок он массирует укол, чтобы боль скорей ушла, не было затвердений.
  Ингус благодарно лизнет руку, снимающую боль. И первым протянет лапу. На прощание. И первым соберется в обратный путь. Назад он куда как охотнее спешит на своих потяжелевших ревматизмом лапах. Ог ревматизма он тоже пьет лекарство. Таблетки от сердца - почти постоянно. С тех самых пор, как случился у него небольшой инфаркт в городе Алма-Ате.
  Близнята Татьяна и Ольга забросали Елену Александровну письмамя-просьбами. Приезжай да приезжай, привези Петю поглядеть. Близнята крепко любили брата Петю. Они хотели познакомиться с его внуком, который вылитый Петя. Еще когда ждали - когда только взяла она Петю. Теперь Петя совсем уже взрослый. Если не хочет сама ехать, пусть Петю пришлет. Даже деньги близнята прислали. Будто дело в деньгах.
  Елена Александровна принимала справедливые упреки сестер. Не такие годы - они-то еще старше - чтобы оттягивать. Но Петю, которому только шестнадцать исполнилось, не пустила одного. Хотя Петя уж так и этак доказывал. Шибко в этом возрасте дурашливые - ни дети, ни взрослые. Доверчивый, как телок. Мало ли лихих людей на деревенскую простоту сыщется. Случится что с парнем, руки на себя наложит.
  Так и отписала близнятам. Хорошо, приедет, если близнята примут их с собакой. Не с комнатной шавочкой а с большим дворовым псом. Пусть близнята не подумают, что свихнулась на старости, Но вот как бывает. Оказывается, имеем долги и перед животными. Он и прошлый раз едва жив остался, хотя сравнительно молодой был, Теперь он точно не перенесет разлуки.
  Елизнята телеграмму прислали - приезжайте. Прилетайте.
  Полетели. Ингус только в самолете успокоился, что не оставив его. Прилетели.
  У нее стала кружиться голова. От высоты, - сказал племянник; врач. Давление. А Ингус на балконе упал, застонав от боли. Кажется, инфаркт, - сказал племянник-врач. Вызвали ветеринара, подтвердил диагноз врача. И пошли обоим уколы, и пошли обоим таблетки.
  Правда, Петя от души нагулялся - по большому городу походил по большим горам полазил. Со всей родней подружился. Еще бы, золото парень. Только это и было ей в утешение.
  - А нам с тобой, старче, - сказала Ингусу, - нельзя менять климат. Будем дома жить-поживать.
  То же отвечала своим близнятам:
  - Нельзя. Поздно, сестрички, менять климат. Да и дела дома есть. Надо спасать море.
  Переглянулись молодые, понятное дело. Блажит их добрая тетушка Ленушка. Возраст. Молодые - они скоры на суд. Так домой потянуло, даже обидно за себя стало. Родная же кровь тут. Да далеко разошлись стежки. Как только ветеринар разрешил, так и полетели. После близнята напишут, что ветеринар предлагал усыпить Ингуса - старая, мол, все равно собака. Но они не решились передать ей. Правильно поступили близнята. Умертвить живую душу. Дома, слава богу, нашелся добрый ветеринар.
  - А мы еще поживем, долгожитель!
  Ингус уже переступил век, отпущенный собакам.
  Ингус доброжелательно протянул лапу Олегу Петровичу. Но тот рассмеялся:
  - Торопишься из гостей? Не торопись. Сейчас послушаем хорошо твое сердце. Печеночку пропульпируем. Давление померим. Ты теперь на полгода свободен.
  Эту забаву с Олегом Петровичем Ингус уважал. Особенно, когда Олег Петрович одобряет-и давление приличное. И сердце молодец И печеиочка опала. Молодцом молодец. Ингус же доволен сверх мера Бьет о землю хвостом, будто кол вбивает.
  Вообще-то этот доктор вполне свойский парень. Он готов и с ним побегать.
  - Не очень все-таки бегай, - советует ему свойский парень.
  - Но и не лежи, двигаться надо. Понял?
  - Да, - вбил хвостом в землю согласие.
  - А теперь прощай, долгожитель!
  1Они душевно пожимают друг другу конечности. Ингус еще лизнет его в подбородок. Что ни говори, - понимает он, - этот | Олег Петрович делает ему доброе. И его уже не так раздражают лай серебряных лисиц, смрадч пугающих его норок и песцов. Он догоняет хозяйку и идет с ней рядом. Будто знает команду - к ноге.
  
  34.
  Шли они так рядком, не торопились, гостиница пуста. Ну и собеседовали ладком. Елена Александровна время от времени высказывала мысли вслух, Ингус немедленно соглашался с ней. Им в общем-то не часто выпадало быть вдвоем и не торопиться. Их разделял забор, по ту и эту сторону которого они исправно несли службу. Несмотря на возраст. Правда, им теперь все доставляли на дом, даже хлеб. С тех пор, как хозяйка собралась на пенсию, предупредила еще, когда в Алма-Ату улетала. Когда прилетели из Алма-Аты, их встретила директорская машина и гости, какие были в гостинице. Не пустим на пенсию, да и только. Домой не дали зайти, привели в гостиницу.
  - Видите, что без вас?
  Вижу,- ответила.
  - Согласилась еще на два года.
  - Подберите замену, - поставила условие.
  - Научу, подготовлю.
  Не нашлось замены, хоть с работой на острове сейчас туговато.
  Что, мол, за жизнь тут. Ни выходных, ни праздников, лучше рыбу чистить пойдем. Да за что тут пуп рвать, - сказала одна.
  - Пуп, мол, рвать, а?
  - Верно, верно, - сочувственно моргает Ингус, задрав к ней морду.
  Неделю назад сам замминистра поднялся к ней в кухню. Сел на табурет - в светлых-то брюках.
  Испачкаетесь! - даже испугалась. У вас такая чистота, - подольстил. И етал говорить: от самого министра личная просьба, не уходить. По всему их рыбному хозяйству республики нет второй такой гостиницы. А может и во всей стране нет. Московское даже начальство отмечает их гостиницу.
  - Да вы знаете, сколько мне лет? - воскликнула.
  - Женщине столько лет, - ответил галантно зам, - на сколько она выглядит.
  - Вы ничуть не меняетесь.
  - Да мне шестьдесят восемь лет! - не постыдилась.
  - Под семьдесят ведь уже, а, Ингус.
  - Что верно, то верно, - ласково согласился Ингус.
  Замминистра стал говорить так. Сколько у них в республике рыбных хозяйств. Что делает министр? Руководит ими. Наставляет, поправляет, как более опытный. А их директор, Досберген Есбергенович, он разве ловит сам рыбу или стоит на конвейере? Он руководит. Ее официально назначат заведующей, дадут в штат два или три человека. Сколько скажет, столько дадут, так ее ценят. Она будет только руководить. Пусть сейчас не говорит ни да, ни нет. Пусть все хорошо взвесит.
  С тем и отбыл замминистра. А дня через три пришла ей похвальная грамота министерства и денежная премия. Честно говоря, обижающая ее.
  - Разве дело в деньгах? - спрашивает Ингуса.
  - Разве мы с тобой за деньги работаем?
  - Верно, - поддакивает Ингус,
  - мы никогда не были корыстными.
  -Ну вот, - радуется она пониманию.
  - Нам всегда хватало денег. И доброй славы, которой пользовались у людей.
  А вот уже третий год ее беспрестанно премируют да награждают. Не по чести, считает. У нас так, как начнут кого награждать, так уж меру потеряют. Если бы этим скашивали годы - ладно. Года все равно прибывают.
  А тут еще крестница Бибигуль. Прибежала после второй смены. Немного дела у завода улучшились, в две смены теперь рыбу варит- жарит. И своей поприбавилось, и на привозной работает - не оправдались цифры прыткого экономиста. Был и нет его, а завод живет. И сибирские реки не кажутся сказкой. На второй срок избрали крестницу. Гордится ею Елена Александровна.
  С этого крестница и начала. Когда-то согласилась она быть избранной в правительство. Для пользы моря, толковала ей тетя Ленушка. А сама теперь отказывается делать пользу морю. Профессорша, мол, приходила. Сказывала: вдвое хуже работается, когда Елены Александровны нет, совсем низкая продуктивность, когда нет ее улыбки, нет ее порядка. Когда есть приходится бог знает где и бог знает что. Так будто бы сказала профессорша. Удивляется, - почему это Елена Александровна отказывается быть заведующей.
  - Не умеет Елена Александровна быть заведующей. - Она
  ищет понимания Ингуса, но тот, вроде, не торопится выказать его,
  - И ты против? - удивляется она.
  Ингус извиняется. Он понимает - может, не может. Его хозяйка все может. Он уважительно смотрит на нее. Его хозяйка все может. . - .
  Бибигуль сказала:
  - Я же вот научилась.
  Елена Александровна сказала:
  - Сравнила, крестница,- ты молодая, ты грамотная.
  - И вы молодая, - сказала Бибигуль. - Мы вам поможем распределить обязанности. Кому за садом ходить, кому дом убирать. Повара, если захотите, дадут. С вашей работой никакая молодая не управляется. Уже проверено. Одна за троих-четверых, да еще ссылаетесь на старость. Не говорите больше таких слов. У вас вон и фигура, тетя Ленушка, на зависть молодым. У вас, тетя Ленушка, румянец как ни у кого.
  - Ну, Лиса Патрикеевна!
  Неизвестно, какая раскрасавица была ее прародительница Урга, шахская дочь, а эта - красавица, каких не сыщешь по всему Аралу. Чуть возмужала, потвердела, рассудительней стала. Глаза -точно звездное небо над островом. Хоть и дорогу проложили через перешеек, а все равно между собой называют островом. Будет им.
  Но и Бибигуль ничего не ответила положительного.
  - Не ответила, - подтвердил взглядом Ингус.
  
  35.
  Так они шли, не торопясь,со зверофермы. Был август, было первое предвечерье. Хорошо иногда так, посреди суматохи дел и спешки, позволить себе остановиться. Оглядеться, подумать. По
  благодушествовать. Не предполагая, что еще до того, как падут серые сумерки, скорые в этих широтах, произойдет нечто. Во что не поверят осровитяне. Не только с поселка рыбзавода, но отовсюду будут приходить и спрашивать: это правда, что говорят про Ингуса. Она будет подтверждать, а люди все равно станут недоуме
  вать.
  - Это Ингус-то! Ингус, Ингус.
  Они еще идут со зверофермы, где служит веселый, доктор Ингуса, ветеринар Олег Петрович. Тоже, можно сказать, ее крестник. Когда приехал, пожил в гостинице, потом в ее доме с Петей и Валечкой. Пока переселился на звероферму.
  Был он тоже защитник моря, писал в газету, чтобы защитили море. Когда будет много рыбы, а следовательно рыбных отходов, тогда он обещает расширить звероферму. Получат самый дешевый мех в мире, а продадут по самой дорогой цене на аукционе в Ленинграде. Золотом буржуи платят нам за этот мех. Потому что жаркий климат Арала хорошо влияет на северянок - чернобурых лисиц, песцов и норок. А еще акклиматизирует горностаев.
  Любопытно Елене Александровне на звероферме. Этот Олег Петрович чего не напридумает. Подняли клетки над землею. А клетки сплошь плетеные. И чисто, мусор выпадает. И прохладно - сквозной ветер. Крыша тоже поднята высоко над клетками. Фонтанчики бьют. Прохладно.
  Олег Петрович и спроси ее про пенсию.
  - Верно ли, мол, что уходит? Конечно, в гостинице тяжело. Но и работать совсем бросать не надо. Человек как бросит работу, так и состарится. Не пойдет ли его крестненькая на звероферму. Как раз у нее характер, какой нужен по уходу за зверьми. Елена Александровна отшутилась - ничего, мол, неизвестно. А в душе содрогнулась.
  Она впервые подумала, как это они там работают? Вынянчишь, выкормишь, выходишь зверька. Привычки будешь знать, характер его Температуру ему померяешь, от чумки спасешь. И - на шкурку.
  Ох, - даже нехорошо стало.
  Конечно, надо. Рыбу и мясо едим, сапоги и кофты шерстяные носим. Не задумываемся, откуда они берутся. Так и мех - и сами носим, и деньги на нем зарабатываем. Правильно, надо. Только не с ее это характером. Бог с ним, с Олегом Петровичем. Не с ним, с его работой.
  Ну вот так и шли они. Одни на всей прдевечерней дороге.
  Стал их нагонять человек, неизвестно когда и как появившийся на дороге. То ли от фермы нагонял, то ли из моря вышел. Уж потомпару лодок заметила вдали, на мелководье. Он перегородил им путь. В растерзанной морской тельняшке, в мазутных джинсах.
  Чужак. Он выдохнул винным перегаром: пойдем, тетка! - и сделал непристойный жест.
  Ингус предупредительно зарычал. Но пьяный, кажется, не видел его.
  Она обошла пьяного. Ингус теперь шел задом-наперед. Близко к ее ноге. Пьяный смаху ударил ботинком ей по щиколотке. Она вскрикнула. Пьяный закричал:
  - 0-о-ой!!! - Ему в икру вцепился Ингус. Чуть не ползком, не владела ногой от боли, кинулась вызволять пьяного. Из некрепких зубов старенького старичка Ингуса. Её охранителя.
  Пьяный неистово орал, будто его резали. Наверно с испугу. Потому что и укусу было всего ничего - твердая джинсовая ткань да кожа, прихваченная на икре.
  - Идем прижгу йодом и перевяжу! Прощелыга... Откуда ты взялся!
  Пьяный всю дорогу выл. Представлялся, что еле ногу волочит. А у нее ступня не сгибалась. Дошли-дошкандыляли. На рев укушенного выходили люди из домов.
  - Ингус? Укусил? - не верили они своим глазам.
  Хотя укушенный охотно демонстрировал укус. Так и шел с задранной штаниной.
  Это ж надо, собака умнее человека, - не сочувствовали
  укушенному.
  Ну, молодец, Ингус! Ну показал себя, старик!
  Ингус шел, повеся голову. Он понимал, что совершил недостойный себя поступок. Может, он потому никогда не показывал зубы, что никто и никогда еще не замахивался на его хозяйку. Может, он не кусался по этой причине. Даже одобрение народа не утешало его. Его утешила похвала хозяйки, увидевшей его подавленность.
  - Ты молодец-молодец, Ингус. Ты хорошо, хорошо, хорошо поступил Ингус. Ты защищал меня. Он защищал меня! - будет объяснятьЕлена Александровна всем непонятный, непостижимый для этой собаки поступок.
  Даже Олег Петрович заскочит проездом в райком.
  - Это правда, долгожитель?
  - Правда! - признается Ингус, охотно подавая своему личному доктору лапу.
  Видишь, как мы тебя хорошо подлечили, десять лет с плеч
  сбросил.
  И послушал сердце и пульс.
  - Молодец, - сказал.
  - Только такие нервные нагрузки пусть будут пореже. Понял, долгожитель? Будь здоров, долгожитель! Они обменялись дружественным пожатием конечностей.
  
  XXX
  В мой последний приезд на Муйнак Ингус был героем дня. Но про то, как он вызволил меня тем же летом, муйнакцы узнаю из вступления к повести.
  
  ПТИЦА СЧАСТЬЯ
  Пассажиров в этот последний предпраздничный рейс бнло немного - трое мужчин и одна женщина, удобно разместившиеся в центре сдвоенного ряда кресел. Все четверо рассмеялись, когда пилот - совсем еще мальчик, с пушком на подбородке,- направляясь к двери, чтобы закрыть ее, огорченно воскликнул:
  - Небогатый улов-то! - но довольный тем, как отреагировали пассажиры, сам рассмеялся в добавил: - Одного чудака потеряли. Купил билет и исчез. Ну и ну-ну...
  |Уже трудно заворочались моторы, уже винты,ениво колыхнувшиеся, подняли пылевую поземку, уже дрогнуло и, как живое, задышало железное тело самолета, когда пилот от двери крикнул:
  - Вон он! Скоре-ей! Скорей!
  И появился он, пятый пассажир, чудак, взмыленный и переконфуженный. С трудом переводя дыхание, он виновато пробормотал:
  - Кажется... чуть... опоздал...
  Рассмеялись трое, мужчины. Четвертая, женщина, не мигая смотрела на пятогя. Пилот же негодующе протянул:
  - Чу=уть... - и захлопнул, наконец, дверь.
  Опоздавший пригнул голову, едва не упиравшуюся в потолок, длинными ногами в два шага пересек кабину и утопил себя в кресле, втрое сложив большое тело. Кинул на колени плащ и шляпу и так замер. То ли задумался, то ли задремал, но за время полета он, кажется, ни разу не пошевелился. Если бы не затылок - с ржавыми пятнами в густой седине, возвышавшийся над спинкой кресла, -можно было б усомниться, что пятый пассажир поспел все-таки на самолет.
  Он, естественно, не видел - затылком разве увидишь? Что женщина, которая вдруг стала невпопад отвечать своим спутникам, закрыла глаза и притворилась спящей. Именно притворилась. Будь ее спутники наблюдательнее, они б заметили, что она время от времени открывает глаза и смотрит на ржавый затылок. И лицо у нее такое, словно она силится что-то припомнить и не припоминает. Но мужчины не были наблюдательны, они чему-то посмеялись меж собой, поспорили, покурили и уснули.
  Самолет сел на буро-белую, словно припорошенную молодым снежком землю. Соль искрилась под ярким полуденным солнцем, слепила глаза. Пассажиры жмурились, чуть не ощупью спускаясь п шаткой лесенке.
  Вдруг пятый, он же чудак, задержал процессию - он шел пер вым, - остановившись на полпути,
  - Ого! - не то удивленно, не то восхищенно воскликнул он.
  - Ого! • -
  И все посмотрели туда, куда смотрел пятый пассажир. За ослепительной буро-белой полосой аэродрома стояло небольшое, н добротное, здание аэровокзала. Видимо, только к празднику его заново окрасили в розовый цвет. А за ним качался на ветру, шелестел листвой и пел птичьими голосами, манил прохладой по-ве-
  сеннему зеленый парк.
  - Это не мираж? - спросил себя ли, спутников, не понятно.
  Так вот чему удивляется человек.
  Значит, он когда-то давно, когда не было ни парка, ни здания аэровокзала, бывал здесь. Теперь, вернувшись, поражается переменам, Все ясно!
  Трое мужчин спрятали в веселых морщинках монгольские глаза. Женщина - она обошла его, потеснив чуть его на краю лестницы, спустилась. И посмотрела так, будто нашла наконец-то, что долго искала. Потом пошла, не оглядываясь, легко и твердо ступала по зыбкой смеси из песка, лесса и соли. Трое мужчин едва поспевали за ней.
  А пятый все стоял у лесенки и смотрел им вслед. Нет, не им, а ей. На сердце вдруг стало тревожно. А может только показалось - солнце било прямо в глаза! - что женщина бросила на него фиолетовый взгляд?..
  Одинокий пассажир не торопился.
  Он постоял у штакетника, отгородившего парк от аэродрома. Потрогал пальцем, на пальце остался след синей краски. Может только что кисть маляра сделала последний мазок.
  Он посмотрел на трех командированных, бежавших цепочкой на посадку - ясное дело, люди торопились попасть к празднику домой. Он проводил взглядом самолет - ослепительную птицу в синей бездонности неба. И только тогда вошел в арку аллеи, ведущей к выходу.
  Но до выхода он не дошел.
  Остановился чего-то, снял шляпу, склонил голову чуть на бок и прислушался. Слушал ли то, что происходит в нем самом, в его сердце, или воробьиную ссору, у которой нет ни конца, ни начала, а, может быть, любовное лопотанье горлинок, что присели на спинку скамьи и беззастенчиво целовались. Или слушал все разом - весь этот большой, трепетный, весенний мир и себя в нем Словом, лицо у него - костистое, веснушчатое, бровастое - было одновременно и счастливым, и встревоженным. И еще каким-то таким, что девушка в форме гражданского аэрофлота сочувственно спросила:
  - Опоздали на рейсовый автобус?
  - Ого! Есть даже рейсовый автобус?
  Девушка не поняла его вопроса. Однако на всякий слунай утешила:
  - Не расстраивайтесь...
  - Я, вроде, не собирался.
  -...через полчаса пойдет наша машина, служебная. Доедете.
  И удивилась, что человек, вроде бы, не сразу понял, о чем речь, а когда понял, поблагодарил и, оглядевшись вокруг, воскликнул:
  - Никого уже нет! Ого!
  - Никого, - сказала девушка. - Сегодня короткий день. А вы...
  Она чуть не спросила: "А вы разве не знаете?" Ей впервые приходилось видеть человека, который не спешил в канун праздника.
  Откуда ей было знать, что последнее время он только и делал, что спешил?
  *
  Отчаянно спешил, с той самой минуты - полтора месяца назад,- когда он, наконец, получил разрешение вернуться сюда, в этот зажатый двумя великим пустынями оазис.
  - Край света, - коротко определила Ирина.
  Чем больше возражала она, тем больше спешил он. И все-таки понадобилось время, чтобы передать институт с рук на руки, чтобы закончить незаконченные дела - тысячи дел! - откуда они только берутся, когда торопишься?
  Лишь три дня назад он освободился и сейчас же взял билет на самолет, хотя Ирина возмутилась:
  - Праздники-то дома можно побыть?! Неизвестно на сколько расстаемся, может, на всю жизнь!
  Он ничего не сказал, хотя знал, что на всю жизнь: Ирина за ним сюда не поедет. Она еще сказала:
  - Торопишься, как на свидание с молодостью...
  Он снова ничего не ответил, не показал даже виду, как поразили ее слова - она оказалась прозорливее его.
  Нет, конечно, здесь его ждало дело, начатое много лет назад и неоконченное - не по его вине. И тогда, когда он получил разрешение вновь заняться им, этим делом, он, естественно, торопился заняться им. И все-таки не только дело торопило его. Сюда примешались какие-то чувства, очень давние, очень светлые, потерянные им в далекой молодости. Может быть, Ирина впервые в жизни поняла его.
  Это же самое чувство, волнующее и тревожное, помешало ему провести праздники в Ташкенте, как он поначалу обещал давнему другу Петьке Ерохину. Профессору Ерохину. Просто он по утру вышел прогуляться, случайно попал - сел не на тот автобус - в аэропорт. Без всякой задней мысли заглянул в кассу и выяснил, что второй и последний сегодня рейс - через сорок пять минут.
  Он купил билет, не отдавая себе отчета, что делает.
  Такси... Бешенная езда до Петькиного дома и обратно... Самолет, готовый на глазах подняться в воздух...
  Теперь ему спешить некуда, он на месте. Только после праздников, через три дня, он может заняться делом. И он был спокоен, как человек, достигший наконец цели. И все-таки был взволнован, как человек, возвратившийся в прошлое, но вынужденный начинать жизнь заново. А может причиной его теперешнего состояния - мимолетный - хотя это могло бить и солнечным миражем! - взгляд женщины, случайной попутчицы.
  Этот взгляд ничего ему не напомнил. Но, чувствовал он, потревожил что-то далекое, давнее, упрятанное на дне сердца под толстым слоем житейских отложений. Целая геологическая эра легла на него.
  Он медленно шел по длинной и прямой аллее, подставив ветру свое большое лицо, когда его окликнул чей=то голос, гортанный,с характерный акцентом:
  - Профессор Баташов?
  - Да?!
  - Николай Семенович?
  - Да?!
  Перед ним стоял паренек, невысокий, с темным широкоскулым лицом, одетый в синий комбинезон и клетчатую рубашку. В руках паренек вертел ключ от автомашины.
  - Откуда вы меня знаете?
  - Я не знаю. Раис-апа знает. Пожалста - едемте!
   *
  Серая "Победа" стремительно глотала серую ленту дороги и не могла заглотить. Дорогоа с той же стремительностью выскальзывала из-под задних колес и, сделав невидимый круг, вновь подставляла машинной пасти длинное тело.
  - Какая дорога, - восхитился Баташов и чуть приметно
  улыбнулся.
  Но тут дорога, забиравшая все время влево - почему и казалось, что она круглая, - выбралась из скучного однообразия солончаков и пошла вдоль ряда новых домов.
  - Ого! - воскликнул Баташов.
  А шофер снисходительно - как бывают снисходительны одни старожилы к вновь прибывшим - пояснил:
  - Студенческий городок.
  И подмигнул: погоди, мол, еще не так удивишься!
  Скоро машина, сбавив скорость, вошла в первую улипу. Навстречу бежал город - новый, неузнанный. Высокие дома, прямые улицы, зеленые бульвары. Он был такой новый этот город что Баташов мысленно сравнил его с платьем от портного, которое еще не обмялось.
  А шофер, поглядывая на приезжего ученого, сравнивал его с ребенком, которому подарили редкую игрушку,-такое у профессора было лицо, радостное я недоверчивое.
  У гостиницы их встречала девушка, как и шофер, смуглолицая в широкоскулая. Она, не дождавшись, когда Баташов выйдет протянула ему руку в открытое окошко.
  - Здравствуйте, товарищ профессор!
  Хотела взять у него саквояж и плащ, но Баташов не отдал. Этого не хватало.
  - Пожалуйста, вам готово, как раис-апа велела.
  Баташов поморпщлся: все-таки профессор Ерохин так и остался Петькой Ерохиным. Просил его, по-человечески, не звонить, не устраивать ему встреч. Не маленький - не заблудится.
  Нет, позвонил! И когда успел? Н-ну, погоди, профессор.
  И еще раз Баташов недобрым словом помянул старого друга, когда увидел отведенный ему номер: две комнаты, зеркала, бархат, красное дерево. Собственно, то самое, от чего он уехал. Чего терпеть не мог, от чего - так он считал - не получилась жизнь с Ириной.
  - Нет ли у вас попроще номера? - хмуро спросил он девушку.
  Он увидел перед собой такое же растерянное лицо, какое бивало у Ирины, когда он выбрасывал из своего кабинета полированный стол или плюшевую кушетку.
  В его кабинете была спартанская обстановка - простой деревянный стол, деревянные стеллажи с книгами и образцами пород, старый диван, купленный по случаю, сразу после войны, много воздуха и света.
  - Нищенское убожество! - говорила Ирина, изредка закладывая на его "половину".
  Он уже много лет не заходил на ее "половину" и ничего не говорил: нравится ей ее "комиссионный магазин" - и на здоровье.
  Баташов поставил саквояж на пол, кинул плащ на спинку кресла и, не оглядываясь, широко зашагал по коридору, к выходу -подальше от сумрачных комнат, в солнце, в весну, в уличную сутолоку,
  Он тут же, у выхода, забыл о номере-люкее, о девушке с потерянным, как у Ирины, лицом и о самой Ирине, не понимающей, как эта девушка, что он имеет против бесвкусной и дорогой меблировки. Его опьянила и взбудоражила предпраздничная суета города,
  На бульварах, словно воробьи, ссорились мальчишки. Магазины, не вмещая покупателей, выставили на тротуары свои прилавки и свои товары. Большая площадь весело перестукивалась молотками там устанавливали трибуну. Сердитый каток, отплевываясь чадным дымом, заглаживал неровности дороги. Стены домов расцветали красными и красно-синими полотнищами.
  Во всю озоровал весенний ветер - щелкая по-пастушьи флагами, пробовал - крепко ли закреплены лозунги, рвал с головы шляпу, ерошил тополевые прически, путался под ногами.
  Баташов ничего не искал - просто шел и шел по городу и, как губка воду, впитывал в себя эту бодрящую суету и солнце. И все-таки, пожалуй, искал, подсознательно кружа в одном и том-же квадрате.
  А понял это, когда нашел - одноэтажный дом, зажатый большими домами сбоку, а по фасаду прикрытый старым карагачом. Дом подкрасили к празднику, подновили, даже вывеска новая - "Кафе" -через всю стену. Но он узнал его.Узнал и от волнения ладони взмокли.
  Тут, за углом, была скамья - деревянная, некрашенная, и кустарник рос - чахлый, редкий.
  Баташов пересек улицу и увидел скамью - садовую, чугунную и кустарник - густой, разросшийся. Он словно вдруг лишился сил, почти упал на скамью, вытер лицо и ладони большим, в красную и синюю клетку платком, да так и позабыл спрятать в карман.
  Исчез будто мираж, провалился куда-то шумный весенний город, не стало в нем известного стране ученого, профессора, Николая Семеновича Баташова. На скамье сидел...
  ...Николай Баташов - вчера еще студент, а сегодня начальник партии или "рыжий верзила", как его именовал в глаза и за глаза непочтительный Петька Ерохин, - друг, однокашник и пожиратель девичьих сердец.
  Был он действительно рыжий, прямо-таки красный: И волосы -густым ершом, и брови - сросшиеся на переносице, и лицо - в частом крапе, и руки - в рыжем пуху и конопатинах.
  И был он, действительно, верзила - когда Баташов пересел однажды с верблюда Мюшки на ишака Яшку, Петька едва не умер соспеху:
  - Ну чистый Паганель![5]
  Вот этот самый Николай Баташов, который ни перед кем в жизни не робел и не опускал глаз, сидел на низкой и узкой, в одну доску, скамье, робея и глядя под ноги. Иногда глаза его как бы сами собой скашивались вправо, и тогда он видел четыре ноги - две крепких и полных, в черных бегунках, две маленьких, по-ребячья тонких, в белых прюнелевых туфельках.
  Он как ребус решал, какая из этих двух пар ног принадлежит той, что смяла и опалила его фиолетовым пламенем.
  Такие у нее глаза - фиолетовые в крапинку, как "анютины глазки", что цветут под окном материнской хатки. Больше он ничего не увидел, только эти глаза, на мгновенье обращенные к нему, когда спросил:
  - Разрешите сесть?
  Просто так спросил, из вежливости. А ответа уже не разобрал - плюхнулся на край скамьи и в себя не придет. Как из другого мира, слышал голоса, один - низкий, глубокий, другой - высокий, звонкий. А о том, кто он и зачем сюда попал, думать забыл. Хотя только что на чем свет стоит ругал и город, и его руководство, и кривые, знойные улочки, по которым шагал не солоно хлебавши.
  Подумать только, что за порядки. Вызвали его из экспедиции, из песков, по которым они втроем - Петька, он и Жолдос - шли всю ночь до базы. С базы через реку его перевез Жолдос, а дальше он пошел один, пятнадцать километров - песками - до города. А в городе предпраздничное настроение: в управлении - техсек-ретарь. В обкоме - техсекретарь. Он от злости готов был поглотать безответственных техсекретарей, тем более, что чуть ли сутки ничего не ел.
  Тут он набрел на кафе - новое, красивое здание в этом старом и некрасивом городе. Но подумал не о здании и городе, а о том, что если сию минуту не поест, то умрет с голоду. И ему оставалось только умереть, потому что кафе было закрыто на перерыв.
  Он не умер. Он ожесточенно сплюнул, сунул руки в карманы и замотался, как маятник, по улице - ждать оставалось минут сорок. Может в десятый раз завернув за угол, разглядел он чахлый кустарник, возле скамью и решил, что за те же самые деньги может и посидеть, что ему сегодня - идти да идти. Даже ноги геолога имеют предел выносливости.
  На скамье шушукались две девушки. Обыкновенные девушки, каких полон мир и каким не удавалось еще расшевелить его сердце. И вдруг - глаза.
  Голос из потустороннего мира звал его:
  - Товарищ!.. Товарищ! Кафе открылось!
  Он поднял голову, девушек на скамье не было.
  \
  Они сидели за ближним столиком - две девушки, одна в коричневом платье, другая - в голубом; две головы - пепельная и каштановая - склонились над меню. Больше в этом зале, длинном и пахнущем краской, никого не было.
  Николай прошел прямо к ним и, подавляя робость, слишком громко спросил:
  - Разрешите? Чтобы от скуки не... умереть...
  Сел, опять не поняв, разрешили ему или нет. Понял только, что "анютины глазки" насторожились: "Уж не приставать ли собираешься?" Но так как он не "приставал" и, наоборот, сидел молча, они, придвинув к нему меню, снова зашушукались.
  Николай с трудом заставил себя сосредоточиться и вслушаться в их разговор. То, что он услышал, как-то ободрило его и сблизило с ними. Оказывается, они вовсе не подруги и только сегодня познакомились: обе учительницы, обе комсомолки, обеих вызвал обком комсомола и обе, как он, никого там не застали. Обе, очевидно, на праздник останутся в городе, потому что дорога домой и обратно отнимет больше времени.
  - Ого! - сказал Николай опять слишком громко. - Мы с вами..,
  Я тоже... Вызвали и - никого.
  Опять насторожились "анютины глазки". И он прямо в них, единым духом, выложил все свои злоключения - пусть не думают, что какой-то проходимец! - но говорил уже как о забавном происшествии, с юмором.
  Высокий и звонкий голос вдруг посочувствовал:
  - Это, наверно, очень трудно - работать геологом?
  Волна радости захлестнула его. Он смотрел на пепельные волосы, на высокий лоб под ними, на удивительные ее глаза - огромные, приподнятые к вискам, и с жаром уверял, что совсем не трудная у него работа, а очень интересная и романтичная...
  - Знаете, как нас зовут, геологов? Ого! Не знаете! Кладоискатели.
  - Почему... кладоискатели? - недоумевал тот же голос.
  - Почему?! - выплескивал он свою радость в фиолетовую
  синеву.
   - Ого! Много вы знаете сказок о кладах? Много! Думаете,
  народ не догадывался, что земля таит богатства? Догадывался! А добраться до них не мог. Вот и придумывал - кладоискатели, нечистая сила.
  - Этим сказаниям, - Николай уловил только заинтересованность, но не уловил легкой иронии,
  - этим сказаниям есть научное объяснение?
  - Конечно, - откликнулся Николай и вдруг рассмеялся. -
  - Хотите, расскажу одну историю? Про чудо и знамение?
  Девушки почти в одни голос воскликнули:
  - Историю про чудо? Или сказку?
  - Историю про знамение? Или сказку?
  Николай возразил - и только одной:
  - Быль! Вот послушайте...
  И он стал рассказывать эту быль, которая в его пересказе выглядела примерно так.
  Старый Турумбет родился в пустыне. Жил и состарился в пустыне. Он знал пустыню, как свою собственную ладонь - ее тропы и колодцы, ее сказания и песни, бесконечные, как сама пустыня. Знал старик Турумбет все аулы и стойбища, знал людей пустыни и чуть не наперечет всех их овец. Знал старик...
  Словом, многое он знал. Не знал одного лишь - сколько лет живет на белом свете: то ли восемьдесят, то ли девяносто девять. И сердился, когда многочисленные его внуки и правнуки пытались сосчитать.
  - Живу, сколько аллах положил!
  Хотя на аллаха уповал мало - долгая жизнь научила надеться только на себя. Аллах, в его представлении, был скорее недругом, чем другом. Он мог поморить отары овец, мог нагнать буран, мог увести воду из колодца.
  - В испытание человеку, - утешали муллы.
  Турумбет не соглашался:
  - Чего испытывать бедного человека, когда вся его жизнь - испытание?!
  Разногласие с аллахом произошло еще в старое время, поэтому Турумбет не сердится на своих ученых внуков и правнуков за то, что они отрицают аллаха. Сам он не отрицал - велика сила привычки и велико его незнание.
  Чем объяснить, например, град и буран, зиму и лето, огонь и воду?
  Правда, младшая ветвь Турумбетова колена втолковывает деду что и почему, но их толкование для него слишком мудрено. Это во-первых.
  А во-вторых, и они не могут многое объяснить. Почему в пустыне, случается, пахнет тухлыми яйцами? Почему в озере Чули-Куль вода пузырится - мелко-мелко, словно кипит на медленном огне?
  Много дет назад, когда и Турумбета не было на свете, а его отец был мальчиком,- озеро горело. Да, было такое чудо -озеро горело. Разное об этом болтает народ - знамение, конец мира, нечистая сила. Верят ли, не верят, а ходить к озеру опасаются.
  Старый Турумбет пасет овец. Всю свою жизнь пасет, с тех пор, как помнит себя. Большую часть жизни пас хозяйских овец, меньшую - колхозных. И дети его - четыре сына - чабаны, и внуки - тринадцать человек - чабаны, и правнуки, которым несть числа, чабаны.
  Только правнуки мудрено называются - зоотехники, ветеринары, бригадиры, завфермами. А всех вместе их называют люди потомственные чабаны, и все к ним относя с почтением.
  Соберется весь Турумбетов род - раньше аул меньше был! -старик на почетном месте. Ему нравится и почет, и жизнь.
  Зачем теперь трудовому человеку умирать.
  Может, потому сердится, когда внуки и правнуки пытаются сосчитать его годы: есть примета - сосчитаешь сколько человеку лет, он умрет.
  Не хотел старый Урумбет умирать, да вдруг и собрался.
  Случилось это прошлой весной. Перегнал Турумбет овец на новое пастбище, в районе Чули-Кули. Не к самому озеру, конечно, а так - неподалеку. Ночью прошел дождь, утро встало яркое, умытое. Зелень свежая - в низинах, меж барханами, колосится дикий овес, гнутся на ветру цветы. Тюльпаны не тюльпаны, а похожи формой, только мельче и бесцветнее. А по барханам разбросаны серо-зеленые кустики полыни - лучший корм для каракульских овец.
  Оглядел напоследок старый чабан с высоты бархана свое хозяйство. Овцы, потряхивая курдючками, щиплют, голов не поднимают. Козел - вожак отары - мягко вызванивает бубенчиком, привязанным к шее. Собаки - бесхвостые и безухие - мирно лежат, опустив головы на широкие лапы, но недремлющее их око вее видит.
  Словом, порядок, можно и чабану отдохнуть.
  Старик, слегка опираясь на посох, спустился к подножию бархана с подветренной стороны, сел, подложив под себя ватный халат - песок хоть и пригрет солнцем, но еще влажен. Посидел, достал из-за пазухи сверток - большой головной платок, а в нем спички, табак, трубка. Набил старик трубку табаком, чиркнул спичкой.
  Вокруг него заплясало призрачное, сине-голубоватое пламя!
  Восемь километров - до самого своего дома - Турумбет отмахал одним духом. Прибежал, упад на постель и закрыл глаза. Умирать старик собрался. Дня три или четыре так лежал, молчком. Потом, видно, понял, что не умирает, и рассказал, какое ему было знамение.
  Девушки смотрели Николаю в рот.
  Ну и что?
  Что это было?
  Николай выдержал паузу и ответил:
  - Знамение!
  Округлилось, вышло из берегов фиолетовое удивление:
  - Что-о?!
  - Знамение! - и радостно засмеялся.
  - Там, где старик разжигал трубку, сквозь поры земли пробился газ. Газ - спутник нефти. Там мы поставили буровую...
  - Не-ефть? - недоверчиво протянул низкий голос.
  - В Кы-зыл-ку-мах? - вторил высокий.
  - Нефть. В Кызылкумах, - подтвердил Николай. - А вы дума ли, что пустыня - песок да черепахи?
  - И нашли вы ее, эту нефть?
  - Да, нашли?
  - Нет, не нашли. По ту сторону пустыни разбурили три
  структуры и - не нашли.
  - А у вас? Где сидел чабан?
  - Не нашли, - хмуро ответил Николай.
  - Но найдем...
  И вдруг испугался: обзовут они сейчас его бароном Мюнхаузеном или просто трепачом и уйдут.
  А он... Ну никак он не может, чтобы она ушла - никак. Решил, что нужно - сейчас же! - объяснить, почему не находят в пустыне нефть.
  Он торопливо заговорил о профессоре Калицком. Он, этот профессор, создал теорию, по которой выходит, что среднеазиатская нефть имеется лишь в палеогене.
  Знают ли они, что такое палеоген?
  Да, отрезок времени, охватывающий первую половину третичного периода истории Земли. И еще он, профессор, сказал: "Если нефть мигрирует, покажите мне ее выходы!"
  - Понимаете вы?
  - Профессор Калицкий кому-то возражал?
  - Ого! - вскричал вдохновленный поддержкой Николай. - - Он возражал нам... Ну, молодым геологам. Мы считаем, что нефть должна быть в других отложениях - вероятнее всего в мезозое.
  - Я писал дипломный про... Ну, это пустяки! А мезозой - четвертая эра геологический истории Земли...
  - Значит, профессор Калицкий прав? Нефть не нашли?
  - Не прав, - упрямо боднул головой Николай.
  - Не нашли - не там искали. До сих пор только в палеогене искали, в других структурах - лишь начали. Не нашли - найдем, нефть есть!
  - Знамение!
  - Знамение. И не одно. Где газ пробился, там нефть ищи!
  Как ни пытался Николай оттянуть расставание, расставаться пришлось. Подошла официантка и бесцеремонно сказала:
  - Кафе закрывается.
  Все трое вдругг увидели, что за окном ползут длинные сиреневые тени, а пылающий шар солнца скатился к горизонту. И все заторопились: девушки в гостиницу, где их могли искать. - не зря же вызывали! Николай на переправу, где его ожидает старый Жолдос с каюком.
  На улице девушки вдруг почужели, вспомнили, видно, что всего-навсего лишь случайные знакомые, кивнули на прощанье и разошлись - девушки налево, навстречу теплому ветру пустыни, Николай направо, подставив ветру спину.
  В предвечернем городке наводил порядок усердный ветер, словно радетельная хозяйка, вернувшаяся с работы. Он перетряхнул чахлый кустарник у скамьи, выбил, колотя об угол дома, ветви карагача, смел со всей улицы мусор в затишный уголок, присыпал свежим песком дорогу.
  А управившись, принялся озоровать с Николаем - толкал в спину, надувал парусом куртку, прыгал через его голову или гнал по ровному, как поднос, полю, солено-песчаные вихри навстречу сумеркам.
  Николай шел, ожесточенно сжав зубы.
  - Нет, с чего он вдруг разговорился, болван? Болван и
  идиот!
  До него, как до жирафа, доходит позже всех. Вон как заторопились, обрадовались, что можно сбежать. Просто. вежливые девчата, не сумели остановить раньше.
  - Да я бы сам от такого трепача...
  Ветер, внезапно потеряв направление, бесноватым шаманом запрыгал вокруг Николая, перегородил дорогу, швырнул в лицо пригоршню песка.
  Николай долго отплевывался и чертыхался, налегая грудью на тугую волну воздуха, и упрямо шел в ту сторону, откуда надвигалась темнота.
  Наконец ветер нашел свое русло и стремительно потек по нему дальше. Вернулись в свое русло и мысли Николая.
  - Разговорился... Очаровать решил... Не красив, так умен, -пожалуйста - оцените! Дурак! Нужен ты ей, как... второй хвост верблюду Мишке. Ну, болван, трепался-трепался, даже имени не узнал! Петька б на его месте... Он представил себе Петьку на своем месте, настороженность "анютиных глазок" и - совершенно отчетливо - понял: у Петьки и вовсе ничего б не вышло. И сразу стало легче.
  - Я найду ее, - сказал он себе.
  И совсем весело, во всю луженую глотку, заорал:
  - Жолдос! 0-о-эй, Жолдос!
  Ветер, вытолкнувший его на берег, подхватил крик и унес в бушующее пространство. Ответа не было.
  Николай все ходил по берегу, утопая в текучем песке, и звал:
  - Жолдос! 0=э=эй, Жолдос!
  Результат был тот же.
  Наконец он вышел на пристань, поплутал меж штабелей ящиков, наткнулся на груду здоровенных тюков, прикрытых брезентом, -в них оказался хлопок. Ползком пролез под брезент, покопошился там, примащиваясь, примостился и мгновенно уснул.
  Проснулся от громкоролосицы. Пристань кишела народом - разноязыким, праздничным, пестрым. Спешили взрослые, бежали дети. Одни с парома, причалившего к берегу, другие - на паром. Те, что никуда не спешили, беседовали, разбившись на группки, иди просто глазели на реку - на ее густую кофейную воду в серебре бурунов, на далекий, едва различимый, противоположный берег.
  Над землей вставало первомайское утро - веселое и сверкающее.
  Что-то радостное и одновременно тревожное жило в Николае. Он не мог припомнить со сна, что именно, и вдруг вспомнил, увидя девичью фигурку в голубом, легко сбегающую к сходням. Не отдавая себе отчета, в два прыжка настиг девушку и взял за руку.
  Они так и стояли, рука в руку, как два камня, сброшенных в водоворот - человеческий поток обтекал их с двух сторон.
  Николай ослеп от сияния густой синевы ее глаз. И все-таки глядел в них. Держал ее тонкие трепетные пальцы в своей ладони и говорил.
  - Как он боялся ее потерять и как же это здорово, что нашел ее.
  Говорил, а сам удивлялся тому, что светлеют ее удивительные глаза, голубеют - они уже не "анютины глазки", а "незабудки".
  И она говорила
  - о них все-таки вспомнили, поздно вечером.
  Рекомендуют секретарем райкома комсомола в район...
  Тяжелая рука легла на плечо и до боли сжала его. Николай оглянулся и увидел - меньше всего хотелось бы его видеть! - Петьку Ерохина, кривившего в усмешке большой рот. Из-за Петькиной спины выглядывала жидкая бородка Жолдоса: Жолдос, обычно почтительный, сердито тянул Петьку за рукав.
  - Так, значит, обстоят дела, - говорил Петька, оценивающим взглядом меряя девушку.
  - Ночь, значит, не пропала! Отлично, товарищ начальник! Но... Ног бы предупредить. Жолдос прискакал ночью:
  - Начальник пропал!..
  Девушка метнула убийственный, как бумеранг, потемневший фиолетово-черный взгляд - на Петьку, на Николая. И упорхнула. Словно ветер ее сдул, словно была она только сном!
  Николай услышал, как загремели сходни, увидел, как паром невесомо отделился от берега.
  - Сволочь ты! - остервенело сказал он Петьке.
  - Бездарная сволочь!
  Старый Жолдос укоризненно покачал головой, и седая его бородка затряслась по-козлиному. Сказал негромко Николаю:
  - Эй, джигит! Упустил птицу счастья...
  Николай стоял, утопив ноги в песке, на высоком берегу и смотрел на паром, рассекающий на двое могучую грудь реки.
  Ответил он Жолдосу уже в лодке, когда они, трое, переправлялись на ту сторону:
  - Поймаю... Хоть полсвета пройду! Молчаливый Жолдос сочувственно покивал головой.
  А Петька - отчаянная голова - отважился лишь на ухмылку, да и то за спиной взбешенного начальника.
  Все бы так и вышло он нашел бы ее, "птицу счастья", хотя не знал ни фамилии ее, ни имени. Секретарь райкома комсомола -не иголка в стоге сена, а районы в этом краю - на пальцах одной руки пересчитаешь.
  Он думает о ней те два праздничных дня. что отдыхал на базе. И еще третий день, когда собирался в экспедицию.
  Но к концу этого, третьего, дня другие заботы выступили на первый план: нарочный привез толстый пакет, а в пакете предписание свертывать экспедицию. Предписание короткое, а пояснение к нему -длинное, которое, в общем-то, сводилось к следующему: нечего искать там, где ничего нет, и пускать на ветер народные денежки.
  Николай и о ней думал - об "анютиных глазках", когда мотался в город, чтобы отстоять экспедицию, когда слал депеиши в центр республики и союзное министерство, когда летал в Ташкент - возвращался и снова улетал - уже в Москву.
  Вот только уладит дела и найдет ее.
  Но из Москвы он не вернулся. Прямо из министерства пришлось ехать на Каспий, а там поначалу и думать было нельзя, чтобы хоть на неделю отлучиться. Там его застала война.
  Фронт - госпиталь, фронт - госпиталь, - так четыре года. В горячечном госпитальном бреду цвели фиолетовым пламенем "анютины глазки". Снились еще по веснам, в редкие спокойные фронтовые ночи. И еще была мысль - если вернется живым, вернется и в тот край.
  Он вернулся живым, заставили организовать научно-исследовательский институт, а потом, мол, отпустят. Организовал - не отпустили, назначили директором. Работы было уйма: планы, диссертации, война за мезозой, докладные с просьбой отпустить на передовую этой борьбы.
  Сам не помнит, когда перестал вспоминать о девушке с
  удивительными глазами. Нет, не тогда, когда нечаянно
  стал мужем Ирины. И не тогда, когда в мезозое нашли нефть, - не он, другие, но нашли. И не тогда, когда получал дипломы - сначала кандидата, а затеи и доктора геологических наук.
  Даже не тогда, когда разрешили ему, наконец, приехать сюда, когда ехал и уже приехал. Даже мимолетный взгляд женщины, как случайно брошенный камень в тихий омут, лишь замутил воду, поднял верхние отложения ила, но не обнажил дна.
  А она никогда не покидала его, - это он понял вот сейчас, -все эти годы пролежала в укромном тайнике сердца.
  Верно поэтому его сердце не могло раскрыться ни для одной женщины и поэтому Ирине в нем не нашлось места.
  Старый Жолдос был тогда прав: "Эй, джигит! Упустил птицу счастья..."
  Жолдос был стар и мудр, он - молод и самонадеян.
  Что ж, чудес не бывает!
  Баташов выпрямился, провел клетчатым платком по глазам, словно бы снимая с них паутину времени, и вернулся к действительности - весенний предпраздничный город за густой стеной кустарника жил сегодняшними заботами и сегодняшним весельем. Этот город, так непохожий на город его молодости.
  Запах из открытых окон кафе напомнил Баташову, что у него с утра маковой росинки во рту не было.
  Но не так-то просто, оказалось, пообедать. Баташов не только свободного стола, но и свободного стула не увидел. Постоял у входа, подумал и - повернул обратно.
  В вестибюле его нагнала официантка - смуглая девушка в белом передничке.
  - Профессор Баташов? - спросила она. - Николай Семенович? Баташов и без того раздосадованный, совсем озлился:
  - Здесь тоже - раис-апа?!
  - Раис-апа... - растерялась девушка.
  - Сказала, поставьте стул...
  Баташову стало стыдно за вспышку.
  - Ну-ну, - добродушно сказал он девушке.
  - Идемте.
  В углу, между окном и буфетной стойкой, был накрыт маленький столик, на коих официанты обычно держат ножи, вилки, хлеб. За столиком сидела женщина - голубое платье, голубая косынка - и читала меню.
  - Разрешите? - спросил Баташов. Женщина негромко ответила:
  - Пожалуйста.
  Она придвинула к нему меню.
  Уже за супом Баташов удостоил соседку взглядом. Она сидела спиной к окну, так что лицо ее оставалось в тени. Но Баташов узнал:
  - Простите... Мы, кажется, летели вместе?
  - Летели...
  - Это вы пригласили меня к столу? - Я...
  - Ого! Но откуда вы меня знаете? Имя, отчество?
  - Знаю...
  Баташов вдруг подозрительно посмотрел на нее.
  - Послушайте... Это вы - пресловутая раис-апа?
  - Я раис-апа, - принимаясь за жаркое, ответила собеседница,
  - Но почему - пресловутая? Что я вам сделала?
  - Сделали? Пожалуй, ничего, кроме...
  - Ну-ну!
  - ... как отняли удовольствие побыть одному в незнакомом городе! Простите, а вы - какой раис?
  - Председатель горисполкома. Разве этот город для вас совсем чужой?
  - Ого! - удивился Баташов. - Председатель горисполкома обедает по-холостяцки! Или это один из методов сближения с массами?
  - Я слышала, вы бивали в этом городе...
  Показалось ему или нет: Голос женщины дрогнул. Он вдруг вспомнил взгляд ее там, в аэропорту.
  - Послушайте... Откуда вы меня все-таки знаете?
  - По портретам. В газетах.
  - Почему же вы там...
  - Не сразу узнала... Не думала, что вы... седой...
  - Почему вы... смотрите в... тарелку, - пробормотал Баташов. И вдруг почти приказал:
  - Посмотрите на меня!
  Женщина подняла глаза - огромные, скошенные к вискам, на которых лучиками лежали морщинки. Луч заходящего солнца пробился из-за толстой портьеры и в глазах ее заметалась фиолетовая грусть.
  - Боже мой! - задохнулся Баташов. - Я только сейчас думал -чудес не бывает!.. Мне кажется, я на госпитальной койке, в бреду. За этим окном, на скамье...
  - Я видла.
  -... только что думал о вас, "анютины глазки"...
  - Что-о?! К-ка-кие глазки?!
  - "Анютины". Я же не знаю вашего имени.
  - Анна.
  - Анна?!
  - Дмитриевна...
  - Глазки-то, выходит, Анютины?! Боже мой!
  - Вы тогда не говорили: боже мой!
  - Состарился...
  - Вы говорили: "Ого!" По нему я узнала вас, Николай Семенович
  - Позвольте, откуда вы знаете...
  - Из газет. Подписи под портретами.
  - Так почему же...
  - Не знала, что помните. И как бы подписала письмо? Про "анютины глазки" - тоже не знала.
  - Уйдемте отсюда! - взмолился вдруг Баташов. - Уйдемте!
  На улице она спросила:
  - А как вам наш город?
  - Ого! Изумительный город и очаровательный мэр.
  - Очень мило шутите.
  - Простите.
  Он смотрел на ее высокий лоб, правда, не такой гладкий, как прежде; на светлые волосы, но уже далеко не пепельные; на всю ее небольшую фигурку, в которой мало оставалось прежней легкости, почти призрачности.
  А что еще он помнит о ней?!
  Пожалуй, ничего кроме ощущения безграничной радости. Радость и глаза. Глаза все такие же, как с цветника покойной матери, - только, может, глубже стали. И радость та же - или даже еще большая,-так и выпирает его радость наружу.
  - Простите, пожалуйста, - горько раскаивается он.
  - Я... я просто в себя не приду. Простите...
  Она прощает:
  - Один только раз!
  - И еще два, - упрашивает Баташов. - Я могу еще сморозить. От радости!
  Вместо ответа она ласково коснулась его большой, покрытой жесткими рыжими волосами руки, - и он бережно, но крепко сжал влдони ее тонкие, прохладные пальцы. Как тогда, двадцать лет назад, на пристани.
  Так и шли, держась за руки, шли вслед за удлинявшимися сиреневыми тенями, позабыв кто они и где они. Шли по городу, где каждый знал председателя горисполкома и никто не знал ее спутника профессора Баташова.
  Они то молчали, погруженные в свои мысли и чувства, то лихорадочно, перебивая друг друга, говорили о себе. Она - что был муж и погиб на фронте. Он - о бесталанной актрисе, не ставшей ему подругой. Она - как строится город. Он - о торжестве мезозоя. Она - что верила, он вернется. Он - что всегда носил ее в сердце.
  Уже далеко от города, на запыленном асфальте, отгороженном от песков строем серебристых топольков, она вдруг спросила:
  - Куда мы идем?
  - К реке...
  - Вызовем машину.
  - Не надо, - взмолился Баташов. - Сегодня не надо машины председателя горисполкома!
  - Ну, такси... Автобус... Теперь не ходят пешком! Только
  чудаки...
  - Пожалуйста, - умолял Баташов,
  - будем чудаками. Хорошо? Она кивнула головой и послушно, как девчонка взрослому, вложила в его большую ладонь свою руку.
  Навстречу им плыла крупнозвездная ночь. Он сказал:
  - Я теперь все могу...
  159.
  
  - И еще два, - упрашивает Баташов. - Я могу еще сморозить. От радости!
  Вместо ответа она ласково коснулась его большой, покрытой жесткими рыжими волосами руки, - и он бережно, но крепко скал вждони ее тонкие, прохладные пальцы. Как тогда, двадцать лет на-эад, на пристани.
  Так и или, держась за руки, шли вслед за удлинявшимися сиреневыми тенями, позабыв кто они и где они. Шли по городу, где каждый знал председателя горисполкома и никто не знал ее спутника профессора Баташова.
  Они то молчали, погруженные в свои мысли и чувства, то лихорадочно, перебивая друг друга, говорили о себе. Она - что был муж и погиб на фронте. Он - о бесталанной актрисе, не ставшей ему подругой. Она - как строится город. Он - о торжестве мезозоя. Она - что верил", он вернется. Он - что всегда носил ее в сердце.
  Уже далеко от города, на запыленном асфальте, отгороженном от песков строем серебристых топольков, она вдруг спросила:
  - Куда мы идем?
  - К реке...
  - Вызовем малину.
  - Не надо, - взмолился Баташов. - Сегодня не надо машины
  председателя горисполкома!
  **
  - Ну, такси... Автобус... Теперь не ходят пешком! Только
  0Г
  чудаки...
  - Пожалуйста, - умолял Баташов, - будем чудаками. Хорошо? Она кивнула головой и послушно, как девчонка взрослому,
  вложила в его большую ладонь свою руку.
  Навстречу им плыла крупнозвеэдная ночь. Он сказал:
  - Я теперь все могу...
  Она поняла:
   - Я тоже...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Рассказы Тлеубергенова
  Все советовали - найдите Тлеубергенова. А я чего-то медлила, не торопилась его искать.
  Тогда Тлеубергенов нашел меня сам. Высокий - в галифе и кителе офицерского образца. Не похоже, чтобы этот костюм донашивался - слишком он свеж, и слишком давно кончилась война.
  И что мне его коатом? Не в костюме дело - просто я не знаю, как подступиться к этому человеку. Он, говорят, то ли дружит со здешними муллами, то ли опекает их вроде бы. Как такого интервьюировать?
  Тлеуберген громко спрашивает:
  - Это вы из "Науки и религии"? Из журнала?
  - Я,..
  На большом, скуластом лице Тлеубергенова широкая и добрая улыбка.
  - Только я, товарищ Тлеубергенов, не знаю, о чем вас спрашивать.
  - А вы не спрашивайте. Я вам все сам расскажу.
  - Хорошо. Но, для начала, немного о себе.
  - Я ведь местный, вся и всех знаю вот, как на ладони лежат. Окончил Нукусский педагогический техникум, стал преподавать родной язык и литературу. Ещё до войны. Здесь, в Нукусе. Теперь чуть не каждый второй - бывший мой ученик. Идешь по улице, приветствуют: "Здравствуйте, учитель!" Все помнят - и те, которые на постах, и те, у кого дети детей имеет. Хорошая профессия - учитель. Не оставил бы, кабы не война. В сорок первом окончил я харьковскую военно-политическую школу, войну прошел замом командира батальона по политической части. Демобилизовался только в сорок шестом. Всю войну мечтал в школу вернуться - если, конечно, жив буду. Жив остался, учителем, однако, не стал. Уговорили, стал заниматься работой в культпросветучреждениях. Кадров не хватало. Ничего, пообвык и на этой работе, всю республику объехал, весь свой актив знал по имени-фамнлии. Друг говорят: давай, помогай в атеистической пропаганде. Долго уговаривали, долго я не соглашалсяь. Какой из меня атеист, если я всю свою жизнь при Советской власти прожил, чего я понимаю в религии? Если же в детстве кое- какие обряды и знал, то все уже перезабыл!
  Но поручение - надо выручать. Думаю, ладно, приду к верующим и скажу: "Бога нет!" - и все станет ясно, что бога нет. Не трудно же мне, раз я знаю - бога нет... Между прочим, так приблизительно думают и некоторые наши товарищи, ответственные за антирелигиозное воспитание. Теперь-то я воюю с ними. Не понимают наших условий.
  Судите сами, вот расскажу такой случай:
  ОТ ЧЕГО КАМАЛ-АХУН УМЕР.
  От собственного невежества. От темноты.
  Было у нас тут инфекционное заболевание. Ну, медицина заработала - профилактические мероприятия разного рода, строгий учет заболевших. Вдруг мне звонок из совхоза имени Жданова. Пропал больной старик. Религиозный. Помоги разобраться, - а я в том совхозе большую работу веду по атеизму, всех знаю, верующих и их наставников.
  Ну вот, поехал я. На совхозную усадьбу заезжать не стал, прямиком к дому Камала-ахуна - застал его в изголовье у покойника. Убедил ахун подственников спрятать у него умирающего: умрет, мол, дома, врачи не позволят ни молитвы почитать, ни поминки справить, ни вещи покойного раздать. Не будет душе усопшего успокоения на том свете, и потому не даст она житья живым.
  - Ахун - что делать, когда застигнут с поличным? - признается во всем. Вернул вещи умершего, полученные в дар, - надо же им дезинфекцию сделать. Покойника похоронили, оба дома продезинфицировали. Ахуну велели прийти на укол.
  Я, конечно, рассердился: от невежества, от жадности - как пропустить возможность заработать на смерти? - свою жизнь под угрозу ставит. И предупредил крепенько: советские законы для всех издаются, и духовникам их надо так же неукоснительно выполнять. Но не пошел Камал-ахун и через неделе умер.
  У нас муллы какие? Только четверо имеет начальное духовное образование - остальные, можно сказать, самоучки. Подучится молитвам по-арабски у кого постарше и уже - мулла. Есть старики, которые в молодости учились в мактабе. При Советской власти работали, а ушли на пенсию - припомнили молитвы. - Рассказывают у нас, как анекдот
  ПРО МУЛЛУ АЛИУЛЛУ:
  А это не анекдот вовсе, Алиулла сам мне рассказывал. Они всё всё рассказывают. Доверяют. Хоть я и учу народ не верить в бога. К тому же не даю нарушать советские законы. Но я же и заступлюсь, если с ними грубо работники местных органов власти обращаются. Грубостью ничего не добьешься - озлобишь, станут скрытно действовать. А это еще хуже, еще больший вред.
  Так вот, рассказал мне мулла Алиулла, как было дело. Смех и слезы.
  Поехал, он в Мекку - добывать себе место в раю. Где эта Мекка, кто там живет и чем занимается - представлял смутно. В одном он был твердо убежден, что мусульманский мир един: Мекка или Нукус - все равно. С этими познаниями он полетел в Москву, где собралась группа паломников, а из Москвы все отправились самолетом в Мекку.
  Где точно это с ним случилось, сам не знает - в каком-то, видимо, арабском городе была остановка. Мулла Алиулла, несмотря на предупреждение главы паломников не отрываться от группы, ускользнул один. Попал на какой-то базар, где продавали всякую всячину, но нашего паломника заинтересовали яйца.
  - Почем? - спросил он по-каракалпахски.
  Женщина, продававшая яйца, посмотрела на него с недоумением. Мулла Алиулла повторил вопрос, четко выговаривая слова, женщина что-то произнесла. Потрясенный мулла Алиулла (его не понимали?!) пошел было прочь, но вернулся и спросил по-узбекски:
  - Почем яйца?
  Женщина не ответил. Мулла Алиулаа задал вопрос по-казахски.
  Женщина пересмеивалась с соседками, мулла Алиулла пришел в отчаяние, пот крупными каплями проступил на лбу.
  Поскольку его тюркоязычные познания были уже исчерпаны, он перешел на русский, в которым был не силен, а от волнения совсем исковеркал слова.
  - Сколка будит капейкам денгам?
  Женщина, смеясь, говорила что-то непонятное.
  Мулла Алиулла решил испробовать еще один язык - язык жестов. 0н показал на яйца, забил руками, как крыльями, прокукарекал, и тут его и нашел глава паломников и за руку вывел из толпы базарных зевак.
  Ничто после этого случая не могло утешить муллу Алиуллу - ни сама Мекка, ни уготованное место в раю: мусульмане, оказывается, могут к не понимать друг друга.
  Видите, какие еще есть темные муллы. Не знает того, что знает сегодня каждый школьник. Но есть и думающие, такие, как
  НАСТОЯТЕЛЬ ЧИМБАЙСКОЙ МЕЧЕТИ
  Началось это тоже с поездки в Мекку - из наших духовников трое там побывали. Один из них - как раз чимбайский имам. Имам -это настоятель мечети. Все шло хорошо у него до самой Мекки, до молитвы в мечети. Там наш паломник развязал поясной платок, расстелил его, а деньги, что были в платке - кошельки паломникам запрещены, - положил под платок. В то место, куда наклонялся в молитве лбом.
  Горячо помолился, отрешившись от всего мирского. Словно омытый божьей благодатью, покидал храм, только за его порогом скрутил платок и подвязался. И тут кольнула его мирская мысль, от которой стали ватными колени, - деньги. Деньги остались в мечатн. Но тут паломник упрекнул себя: бог не позволит потерять деньги. Всетаки он поспешно пробился сквозь толпу к тому месту, где оставил деньги, - их не было. Он жаловался служителям мечети, расспрашивал своих - пропажа не нашлась.
  Имам остался без копейки, а паломничество требует денег - и больших, платить нужно за все. Платить и не думать ни о чем мирском. Имам не мог не думать: проделать такой дальний путь, произвести такие затраты и не выполнить всего ритуала паломничества! Как бог мог позволить пропасть деньгам? А может, это испытание он наложил на своего слугу? Так думал и утешая себя, имам обратился за помощью к коллегам-паломкикан... Но те сами были ограничены в средствах.
  Рассказывая мне об этом, настоятель Чимбайской мечети привел такую народную пословицу: "Когда мулле скажешь - дай, он ответит: "Астафурлла!" Когда мулле скажешь - бери, он говорит: "Бисмилля!.."
  Так имам Чимбайской мечети и не заслужил себе места в раю.
  По правилам, снова нужно ехать в Мекку. Только он не собирается, хватит. Аллах должен ему зачесть прошлое, а не зачтет... Имам не договаривает. Трудная ведь у них жизнь, у духовенства: с одной стороны, крепеко увяз в религии, с другой - жизнь подступает вплотную. В роду у имама все били духовниками, сам он окончил в Ташкенте медресе. Был шейхом при мавзолее Султан-баба. Был мута-валли в Чимбайской мечети - председателем религиозной общины. Сейчас имам, а работает в сберкассе сторожем, чтобы не отрываться от нашей жизни. Чтобы на старость заработать пенсию - пятьдесят два ему. Будь он помоложе, уверен, - пошел бы по стопам своего коллеги.
  А коллега -
  БЫВШИЙ ИМАМ ХОДЖЕЛИНСКОЙ МЕЧЕТИ
  Иду я как-то с работы, обгоняет меня грузовик. Круто тормозит, пыль летит в лицо. Слышу знакомый голос: "Учитель, это вы?!" Плечи вразворот, кепка набекрень, глаза смеются - шофер как нофер. многие тысячи таких отчаянных гоняют машины по каракалпакским дорогам. "Хамидулла-махсум, это ты?" Хохочет. Прямо не узнаю его - бывшего ходжейлинского имама. Бледный был, тихий. Тень, а не человек. Никогда бы не поверил, глядя на него сейчас, что так можно измениться.
  - Вы домой, учитель? - спрашивает Хамидулла.
  - Давайте подвезу!
  Сел я к нему в кабину, едем потихонечку. Он рассказывает - женился, дом построил, зарабатывает хорошо. Десятый класс в вечерней школе заканчивает, об институте думает. И все благодарит, через каждые десять слов:
  - Спасибо, учитель, благодаря вам человеком стал!
   Ну, все, что он рассказывает, мне известно: видеться то мы давненько не виделись, а глаз, вернее уха, я с него не спускал - узнавал, как он там в новой жизни. А благодарил он зря, он бы и сам в конце концов пришел к тому же!..
  Молодой - с тридцатого рода рождения. Ровесники его интересно живут. А он в молитвах. Большим уважением у верующих пользовался, большую духовную должность занимал. Окончил Бухарское медресе, знатоком Корана считался. А вот точил его червь сомнения. Может, моя заслуга только в том и есть, что заметил это.
  Заметил и зачастил к нему в гости, он всегда был рад мне. Я, бывало, говорю, а он слушает и молчит. А что я говорил? Говорил, что религия умирает, что жизнь развивается быстро; старики умирают, молодые с образованием. А среднего возраста люди и сегодня не крепки в вере. Без работы останется имам, специальности нет - образование семь классов.
  Молчит и слушает. Потом слышу от людей, поступил имам в вечернюю школу в восьмой класс. А через год отказался от сана. Только попросил помощи - устроить на работу. У нас, знаете, находятся мудрецы, что и обидят, и не примут. Устроил его на ходжейлинскую автобазу, мальчишкой еще он трактор немного изучил, к технике тягу имеет. Теперь лучший шофер мой Хамидулла.
  Что я еще хочу сказать: отрекшихся от сана у нас много. Но, по-моему, не это главное. Отрекся - а дальше? Оставляют человека одного, он и к новым не пристал и от старого ушел. Жить надо, пить-есть надо - из-под полы справляют требы (требы - религиозные обряды. Ред.). Заботиться надо об отрекшихся, так я смотрю. Некоторые муллы, что были из крестьян, присоединились к движению стариков, хлопководческие звенья возглавили. А есть такие, что всю жизнь, кроме молений, ничего не знали. Они-то и возвращаются к прежнему. Нет, человека без внимания оставлять нельзя - ни молодого, ни пожилого. Тем более верующего.
  Вот было так -
  ПРОГНАЛИ ВЕРУЩЕГО
  Каримджан больше трех лет рж проработал у нас в одном из учреждений. Арабский знает. Довольны им были. Со всем коллективом всегда вместе - на отдыхе, на озеленении улиц, в подшефном колхозе на сборе хлопка. Три года жил рядом человек, никто не заглянул к нему в душу, - не знали, что он верующий и имеет духовный сан.
  Я же им сказал. Понимаете, я хотел, как лучше. Там сильный коллектив, сумеют, думал я, воздействовать на Каримджана. Представьте, что они придумали: отрекись, говорят, через печать от своего сана, старики - и те отрекаются.
  Карнмджан сказал тогда - дайте время подумать. Ему дали сутки - некогда было товарищам. Через сутки он ответил, что не будет отрекаться. Его уволили. Я заступался, ничего не добился, говорят, он на других будет действовать разлагающе. Видали такое? Испугаюсь, как бы он их верующими не сделал! Конечно, не в этом дело - легче прогнать, чем возиться. Упрекать никто не будет, мол, в коллективе верующий. Еле я его потом в стройконтору определил.
  А вот в одном колхозе не испугались верующего, участливо отнеслись к человеку. Я с руководством и комсомольцами поговорил - и они приняли Токтабая в свои ряды, работу нашли по силам. А то он уже совсем собрался в медресе. Я его увидел в одном бывшем "святом" месте, у могилы Султан-баба. Чем-то вроде шейха уже пристроился. Борода, чалма, белая одежда. Немытый, нездоровый.
  Спрашиваю: "Ты чего тут околачиваешься?" Он огрызнулся: "Вам какое дело? Кто вы такой?" "Тлеубергенов, атеист, - отвечаю,-может, слышал?" "Как же, - говорит, - слышал. Отговариваете от религии". "Никого, - отвечаю, - не отговариваю. А вот советы
  иногда даю людям",
  Отвез я его домой. Объясняет, здоровье плохое, на тяжелую работу не может идти. Тогда я и пошел в соседний колхоз. Приняли, устроили почтальоном. Через полгода навестил: бешбармаком угостил меня, ну и спасибо говорил... Тоже ведь приятно, когда человека к месту пристроишь... Сейчас у него и мысли в другом направлении идут, учиться хочет, специальность приобрести.
  Да ведь всего не перескажешь! - сказал под конец Тлеубергенов,-много всякого случается изо дня в день. Смешно только вспомнить, как я, едва став пропагандистом-атеистом, собирался расправиться с религией и духовенством.
  Он шумно выдохнул, вытер платком лицо, и платок потемнел, стал влажным. Только теперь я заметила, что костюм офицерского образца припорошен пылью. Видно, с дальней дороги человек, а глаза у него усталые. А мне уже и жаль его отпускать, еще бы послушала.
  Он улыбнулся добро и простодушно, сунул платок в карман.
  - Теперь, может, некоторые и жалеют, что направляли меня на антирелигиозную работу, - жить спокойно мешаю. Ты, говорят, что за атеист, если сам с духовенством водишься? А я говорю: тот не атеист, кто духовенство обходит. Служитель культа - что же, он тоже человек. Часто невежественнее своих прихожан. У них тоже -колебания, раздумья. Соблюди меру, подойди по-человечески -он раскроется. И тебе же поможет в пропаганде атеизма.
  Когда Тлеубергенов уходил, я сказала:
  - Спасибо, что вы нашли меня. Большое спасибо.
  
  
  
  ПРИМЕЧАНИЯ
  
  [1] Муйнак
  (Большая советская энциклопедия)
  Муйнак, город (до 1963 - посёлок), центр Муйнакского района Каракалпакской АССР. Порт на южном берегу Аральского моря, на полуострове Муйнак, в 100 км к С. от ж.-д. станции Кунград (на линии Чарджоу - Макат), в 165 км от г. Нукуса. 10,4 тыс. жителей...
  
  [2] Арбяное колесо. Колесо двухколёсной повозки в Средней Азии, именуемой "арба". Диаметр колеса до 2 метров.
  
  [3] "Взлётная" конфета. В Аэрофлоте СССР при взлёте и посадке самолёта пасажирам давали кислые леденцовые конфеты для снятия боли в ушах, вызываемой перепадом давления воздуха в кабине самолёта.
  
  
  [4] "Придурошная Аму-Дарья". По количеству взвесей в воде Аму-Дарья стоит на равных с такими реками, как Миссисипи и Хуань-Хе. Мелкий лёсс, который несёт река в нижнем её течении выпадает на дно, меняя характер русла. Река постоянно меняет русло и направление течения и получила у местного населения прозвище "джейхун" - бешенная.
  
  [5] Паганель - герой романа Жюль Верна "Пятнадцатилетний капитан".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ПОСЛЕСЛОВИЕ
  
  Проблемы Аральского моря
  Существует много причин аральской катастрофы, но как мы знаем главная из них это очень резкое сокращение речного стока. Раньше в море впадало много рек, но теперь много воды расходуется на полив, орошение земель лежащих рядом с реками, поэтому до самого моря-озера не доходит достаточное количество воды.
  Если посмотреть для чего расходуется вода, взятая из рек, то можно увидеть что не вся она расходуется рационально. Около её половины расходуется на так называемую промывку полей. После полива вода испаряется, а в земле остаётся соли, которые содержались в этой воде, поэтому она засоляется и теряет плодородие. Содержание солей в воде, которой промывают землю, после промывки становится угрожающей до 5-10 г/л (хочу заметить, что максимально допустимая концентрация солей в питьевой воде - 1г/л). Но в почве содержаться не только соли, но и то, что человек использует на полях для облегчения своего труда, т.е. различные удобрения, такие как пестициды и дефолиты, а, следовательно, все эти вещества вода растворяет в почве (если заметить, что в Средней Азии такие вещества используют крайне щедро - в 5-7 раз больше, чем в среднем по России, то в воде их содержится крайне много).
  Воду после промывки полей сбрасывают в низины, где она образует огромные озёра. Из них такая грязная вода просачивается в колодцы и другие источники питьевой воды, откуда люди берут воду. Вследствие этого в районе Арала за последние десятилетия смертность возросла вдвое (например, детская смертность выросла с 4,47% до 7,15%, а в некоторых районах до 8-9%), умирает каждый 12-й ребёнок. Материнская смертность в 4,3 раза выше, чем в среднем по странам СНГ, у 90% женщин - различные хронические заболевания и т.д., этот список можно продолжать долго. Но при этом в бассейне Арала не хватает даже и такой воды, потому что её потребление в 5-6 раз ниже нормы.
  Из этого положения можно выйти, похоже, только одним путём - это найти способы для повторного использования вод, тогда не нужно будет брать её из рек или брать значительно меньшее количество стока, и меньше сбрасывать загрязнённые воды в реку.
  За последние два десятка лет Аральское море лишилось 640 кубометров воды. Это сильно повлияло на состояние моря, его объём уменьшился вдвое, а площадь - на 1/3,солёность воды достигла 27 граммов соли на литр (ведь оно было когда-то пресным).
  Уровень моря упал более чем на 13 метров. 2,6 млн. гектаров превратилось в соляную пустыню, которая уже получила название Аралкум. В Аральском море накопились миллиарды тонн ядовитых солей, которые попали сюда вместе с водой после промывки полей. Со дна моря постоянно поднимаются десятки миллионов тонн соленой пыли, в которой накоплено большое количество ядовитых веществ, которые потом уносятся ветром на очень большие расстояния. Особенно опасно то, что на полях в Средней Азии для борьбы с болезнью хлопчатника (вилтом) используется ядохимикат дихлордифенилтрихлорэтан (ДДТ). Это соединение не разлагается в природе и поэтому оно очень опасно для человека. Ядохимикаты подобные этому многие годы накапливались в море, а теперь над этим регионом выпадают кислотные дожди. Минерализация осадков очень угрожающая, так над Ташкентом она уже достигла 165 мг/л. Очень угрожающе и то, что ядовитая пыль попадает в атмосферу земли, что уже было замечено в некоторых странах.
  В последние годы десятки и сотни естественных водоемов и озёр в Приаралье, которые давали пищу скоту, рыбе, птице, кормивших людей, высохли. Дельты Сырдарьи и Амударьи также пересохли. Вместе с усыханием дельт исчез камыш, который потреблялся Кызыл-Ордынским целюлозно-картонным комбинатом, теперь лес для него поставляют из Сибири. Из Прибалтики и с Дальнего Востока, последние 10 лет заводится рыба для двух консервных комбинатов в Аральске и Муйнаке .
  Моря очень сильно влияют на окружающую среду, на влажность воздуха, на температуру, на сельское хозяйство и т.д. Термическое влияние моря распространилось на 200-300 км, а его влияние на влажность воздуха достигло 300-350 км к югу. Раньше области, прилегающие к Аралу, испытывали только благоприятное его воздействие. Но с усыханием моря амплитуда зимних и летних температур увеличилась на 1,5-2 градуса, воздух стал суше, безморозный период сократился на 12 дней, но и этого достаточно, чтобы отрицательно влиять на вегетационный период сельскохозяйственных культур, на урожайность и продуктивность сельского хозяйства. Аральская катастрофа негативно сказывается на экономике, социальном устройстве и здоровье населения Приаралья. Аридизация и острый недостаток воды, убийственный для всего живого, обусловили полную деградацию экосистем региона. Самая крупная проблема, порожденная пересыханием Арала и дефицитом пресной воды, это засоление биоцитоза. Но кроме этого существует и множество других более мелких, но столь же важных проблем, произошедших в результате катастрофы Арала. В ускоренном темпе развиваются процессы опустынивания, особенно сильно пострадала дельта Амударьи. Погибли массивы тростниковых зарослей на площади 800 тыс. гектаров, на грани исчезновения оказались уникальные реликтовые туранговые леса вдоль русла реки. Иссушение дельты привело к резкому обеднению животного мира, который уменьшился почти в 5 раз.
  На Арале и приаралье произошла экологическая катастрофа, которую учёные называли регионально-критической ситуацией, потому что она затрагивает весь Среднеазиатский регион.
  Чрезвычайно неблагоприятная обстановка сложилась вокруг Каракумского канала. Канал забирает из Амударьи около 12 кубокилометров воды в год. Эта вода теряется на фильтрацию и испарение (по расчётам одних специалистов до 3 кубокилометров, а по другим от 5 до 7 кубокилометров). Ученые считают, что около 2 кубокилометров воды теряется на подпитку Келифских озер (и озёра сопровождают канал почти на всём его протяжении). Вдобавок стенки канала не бетонированы. По расчётам, на площади 80 тыс.га, вдоль Каракумского канала испарилось225 кубокилометра воды (1/5 часть бывшего Аральского моря).
  Сейчас, параллельно озёрному коллектору, находящемуся в 12-ти км от Хивы, строится Ташаузский канал. Большая часть этого канала уже построено. Вокруг него возникает множество разногласий, которые иногда приводят к серьёзным межреспубликанским и межнациональным спорам. Это происходит, потому что 150 из 180 км этого канала проходит по мёртвой зоне песков, а как уже было сказано выше, этот канал находится недалеко от озерного коллектора. Уровень воды в канале выше, чем в коллекторе на 3-4 метра, поэтому учёные и считают, что с пуском канала возрастут потери амударьинской воды, а, следовательно, ещё более сократится сток речных вод в Арал.
  Высохшее дно Аральского моря сейчас простирается на 28 тыс.кв.км. Солончаки, засоленные пески занимают 2/3 этой территории. Ежегодно с высохшего дна Аральского моря уносится 75 млн. тонн песка и пыли, а также ещё 65 млн. тонн тонкодисперсной пыли и солей.
  Высохшее дно Арала становится одним из основных поставщиков аэрозолей в атмосферу Земли. Эти частицы переносятся на очень большие расстояния. Соли и мельчайший песок переносятся с Аральского дна на юг и на запад, легко преодолевая плато Устюрт и, попадая в Каспий они перемешиваются с вертикальными копьями поверхностного испарения. В результате этого смешивания образуются пыле-солевые облака, которые поднимаются на большие высоты и переносятся на большие расстояния.
  На пути переноса солей находятся ледники. А пыль и соль, достигающие ледников, представляют особую опасность. Поэтому в Приаралье за последнее время минерализация дождевой воды увеличилась в 2 раза, а непосредственно у Арала - в 7 раз. Соль и пыль, которая приносится с пустынного Аральского дна, увеличивает загрязняемость атмосферы Земли более чем на 5%. Поэтому моно смело заявить, что мы имеем дело с глобальной экологической катастрофой, границы, которая в будущем могут расшириться, если люди не предпримут ни каких мер по её устранению.
  
  
  "Бедный город" - так отзываются о приаральском Муйнаке его жители
  
  Новые Известия
  13 августа
  По старой гавани бывшего моря уже давно гуляют не моряки и девушки
  На днях спутник Европейского космического агентства зафиксировал резкое уменьшение уровня Аральского моря. Согласно результатам фотосъемки, на месте моря остались лишь 3 озера, которые соединены узким проливом. Специалисты утверждают, что Арал нужно срочно спасать.
  С этим согласен и президент Узбекистана Ислам Каримов. Во время своей недавней встречи с Владимиром Путиным в Самарканде он поднимал этот вопрос. Однако в официальных коммюнике о беседе двух президентов нет ни строчки о возможности реанимации давней идеи о переброске воды из сибирских рек в Среднюю Азию.
  Корреспондент "Новых Известий" побывал в районе экологического бедствия Приаралья городе Муйнаке .
  Узбекский город Муйнак стал символом трагедии Аральского моря. Еще лет тридцать назад этот город был процветающим рыбным портом. Местные жители гордились своими замечательными пляжами, обилием рыбы. "Командировка в Муйнак для нас была лучшей туристической путевкой. Буквально за час здесь можно было наловить целое ведро рыбы. А какая чистая морская вода была! Черноморские курорты были просто жалким подобием этих замечательных мест", - вспоминает в беседе со мной заведующий отделом кадастра полезных ископаемых информационного центра государственного комитета геологии Узбекистана Виктор Поляков.
  Сегодня Муйнак находится в более чем 100 километрах от Аральского моря. Однако следы прежней приморской жизни можно встретить практически повсюду. Так, на въезде в город установлен постамент с его гербом, на котором изображена рыба. Памятник героям Второй мировой войны стоит на обрыве, за которым простирается пустыня, когда-то бывшая морем. Пожалуй, наиболее тяжелое впечатление производит старая гавань Муйнака , прозванная сегодня "кладбищем кораблей". Посреди песков стоят проржавевшие судна, среди которых бродят стада коз. "Раньше почти все жители нашего города были рыбаками. Естественно, что после высыхания моря они остались без работы. Фактически единственным доходом местных семей являются пенсии стариков в размере нескольких долларов США. Сегодня даже та семья, которая имеет доход в двадцать долларов, по нашим меркам считается богатой. Наверное, наш город самый бедный в Узбекистане", - говорит мне местный житель Салават Серикбаев.
  Тридцать лет назад русские составляли более половины населения Муйнака . Это были потомки староверов, бежавших из России. В XVII веке в Приаралье русские и научили местных жителей - казахов и каракалпаков - ловить рыбу. С этого момента рыболовство и стало основным занятием населения. Сегодня русских в Муйнаке уже практически не осталось. Уезжают отсюда и коренные жители. Бродя по городу, то и дело натыкаешься на руины зданий. Ценность дома в Муйнаке определяется исключительно качеством строительного материала: жилье покупается на слом, стройматериалы вывозятся в другие регионы. Сегодня Муйнак напоминает город-призрак: пустынные улицы, закрытые полуразрушенные магазины, кинотеатры, дома культуры.
  Нищета - не единственная проблема Муйнака . На дне высохшего моря (Аралкумах, как окрестили его местные жители) накоплены миллиарды тон ядовитых солей, попавших сюда за десятилетия вместе с той водой, которая сбрасывалась в реки с полей. Как жаловались корреспонденту "Новых Известий" муйнакцы, младенцы порой отказываются от материнского молока. В нем количество солей в 3-4 раза превышает допустимые нормы. Настоящим бичом для города стал туберкулез - больные этой болезнью есть практически в каждой семье.
   Муйнак является лишь географической точкой, где проблемы Приаралья видны наиболее отчетливо. Однако в реальности те же беды характерны и для населенных пунктов, находящихся в сотнях километров от бывшего Аральского моря. По существу проблема региона не исчерпывается одним вымиранием Арала. В регионе была целая сеть озер, в которых ловилось не меньше рыбы, чем в море. Теперь на их месте простирается соленая пустыня.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"