Архарова Яна : другие произведения.

Город Убитой Травы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

   Город Убитой Травы
  (из Дома у Дороги)
  Пауки в банке
  Глядели в небо
  До края было полчаса -
  Почти в полсилы
  А наше время истекло...
  Янка
  
   Здесь с неба почти никогда не накрапывало дождя. Собственно, он и не знал такого слова - "дождь".
   Все было просто: начинался вечер, загорались фонари - там, где они были, а для улиц его района фонари были скорее роскошью. Все было как всегда: грязный замусоренный дворик, в очередной раз подожженный кем-то мусорный контейнер, воняющий на всю округу...
  И только про одно нельзя было сказать: "Как всегда". Наверное, он один из всех обитателей этих домов, шел по узенькой дорожке, попинывая валяющиеся смятки жестяных баночек и прочий мусор - помойка расползалась на весь двор, - со странным чувством ожидания чего-то еще иного. Может быть, один такой он был и во всем городе. Впрочем, он об этом даже знал. Знал, и не ждать было проще, и все-таки каждый вечер он ждал, что что-то случится.
  И случилось.
  
  Следы начинались за домами, на пустыре, невысоком холме, чья низина была столь же завалена мусором, как и вся округа, а верх - украшали развалины непонятного бетонного сооружения - то ли гаража, то ли подстанции, то ли еще какой-то гадости. Как ни странно, хорошо сохранившаяся - похоже, просто заваренная изнутри - дверь мешала легкому проходу внутрь и использованию этой развалюхи в качестве сортира, впрочем - соответствующим ароматом и так разило на всю округу. Собственно, он остановился около фонаря, воткнутого внизу под этой будкой, фонарь тут был абсолютно не нужен, вероятно, поэтому и горел, и полез в карман за сигаретами. Тогда-то он и заметил - следы... Обыкновенные следы маленьких рифленых подошв на настолько пыльном асфальте, что поначалу хранил следы так хорошо, как не хранит и свежеположенный.
  Он и не понял, почему в голове скользнула мысль, во что умудрился вляпаться неизвестный прохожий, посетивший этот пустырь: следы были мокрыми... Потом пошел вперед, прошел несколько шагов и неожиданно повернул назад к фонарю.
  Его город не знал, что такое дождь, почти не знал, что такое ветер - его рождали только поезда метро, только вихрем несущиеся роскошные машины на центральных улицах, а здесь, на заброшенном пустыре, пыль, давно-давно похоронившая собой асфальт, сохраняла следы долго-долго, рассказывая внимательному наблюдателю, из какого дома была компания, оглашавшая пьяными воплями окрестности вчерашней ночью, и где именно оставила она дурно пахнущие следы своего пребывания. Хотя таковых наблюдателей здесь, скорее всего, не водилось.
  Но впрочем, дело было просто в том, что пыль хорошо сохраняла следы. И в том, что, вернувшись к фонарю, он - почти неожиданно для себя - убедился в правильности своей догадки... Потому что те следы - цепочка мокрых маленьких рифленых подошв - не шли ни от какого дома... Они вообще ниоткуда не шли, а просто возникли - прямо на середине замусоренной и пыльной дороги, под этим неуместно-торчащим фонарем. Конечно, нашлись бы тысячи резонных объяснений, да и проще всего было попросту их не заметить...
  А он - он напомнил себе шепотом: "Я - дурак," - и пошел по следам.
  
  Он понял - начиналось что-то... Но как должно называться это что-то он никак не мог вспомнить. Чушь? Фигня? Бред? - Слова и покрепче приходили в голову, но он четко знал: это было - не то... А между тем, имя у этого было, только он никак не мог вспомнить, какое.
  Впрочем, он не очень удивился, что им оказалось по пути. Следы вели к его дому, что торцом своим упирался в тот самый пустырь. Свой дом он временами именовал "башней", большая же часть города именовала и этот дом, и весь его район, все эти задворки, прячущиеся за парадными фасадами нарядных магистралей, попросту глубокой жопой.
  Может быть, двор его башни был единственным, в котором пара торчащих полураздолбанных "ракушек" использовалась в качестве сортира и помойки - как впрочем, здесь использовалось все; да и пара развалюх, к которым название "машина" было почти неприменимо: они не годились и на запчасти, явно стремилась к тому же. Короче говоря, это было одно из самых загаженных и нищих мест города.
  А маленькие следы рифленых подошв - по-прежнему мокрые - пересекали двор и направлялись в подъезд башни. В его подъезд.
  
  В подъезде пахло кошками - и не только кошками, как всегда не горел свет, поскольку последние лампочки в нем разбили - кажется, еще до его рождения, во всяком случае, света в нем он не помнил, стены покрывали в несколько слоев надписи, преимущественно матерные, лифт стоял где-то с того же времени, как и не горели лампы - в его обгорелую коробку, застрявшую где-то посередине он лазил еще ребенком, и было пыльно. В городе везде было пыльно, только кое-где с этой пылью боролись, а здесь - никто и не стремился.
  В подъезде неизвестный снял и стряхнул что-то очень мокрое - пыль свернулась в темно-серые катышки, и зашагал по лестнице наверх. Собственно, он уже почти догадывался, что незваный гость идет к нему, а потому - сочувствовал бедняге, вынужденному шлепать пешком на самый верх "башни". Впрочем, где-то он подумывал, или что-то подсказывало ему, что гость, скорее всего, окажется гостьей.
  Преодолев последнюю преграду на своем пути - а именно дверь своей квартиры, он понял, что догадки были верными - и та, и другая... Дверь он не запирал, за очевидной ненужностью такового: мало нашлось бы желающих добираться до верха башни, да и брать было нечего.
  А в квартире поселился слабый след иного аромата. Что-то в нем было от сырости, но не от затхлой сырости протекающих труб, так хорошо знакомой всем обитателям нищих кварталов города. Нет, эта была иной, странной и свежей, он не мог бы сказать, какой, но мог бы сказать четко: его город такой сырости не знал.
  В квартире было тихо. Пожалуй - очень тихо, но он все равно мог понять, его встретило не обычное застарелое нежилье, несомненно, кто-то живой был, это угадывалось не только по поселившемуся запаху, но и по неуловимо-непонятному чему-то еще.
  Он на миг остановился в коридоре, оценил состояние пола и пыли на полу - было много, понял, что снимать ботинки явно не имело смысла - и его незваная гостья тоже разделяла это мнение и, немилосердно заскрипев дверью, шагнул в комнату.
  
  Его комната больше походила на свалку разнообразного хлама, настолько укрытого пылью, что было уже не совсем ясно, какие именно предметы составляли этот хлам. Из всей обстановки выделялись только старые, он говорил, жестяные жалюзи, раз и навсегда зависшие по самой раздражающей глаз диагонали окна, ну и соответственно, диван, который, несмотря на всю свою продавленность, чересчур четко утверждал, сколько он бывает и ночует в своей квартире. Ответ был - очень немного.
  Впрочем, сейчас этот диван ничего не утверждал. Он использовался по назначению и радостно впивался всеми пружинами в бока рискнувшей на нем уснуть.
  
  Она спала, и спала так крепко, что ее не разбудила бы не только немилосердно скрипнувшая входная дверь (две двери, поскольку входная скрипела ничуть не тише), но и, вероятно, даже охранная сигнализация, включенная непосредственно под ухом. Хотя проверять так ли это и изображать из себя эту самую сигнализацию он не собирался: слишком хорошо знал он ту усталость, что дает только-только стянуть с себя ботинки, не позаботившись их даже расшнуровать как следует, и свалиться, даже на такое орудие пыток, как его диван. Он только шагнул вперед, стараясь не задеть ничего из оного хламника, что могло обрушиться с очень звучным грохотом, что с его стороны требовало усилий: хлама было много, а возможность прохода была минимальной. Потом - задумался, оценивая сравнительную чистоту того, что служило незнакомке в данный момент, одеялом, а видимо - верхней одеждой, как оно называлось, он не знал, знал, что не накидка, во всяком случае, за одеяло оно хорошо сходило, и пола, на который край данной одежды свалился с дивана, делая вывод не в пользу пола. После чего - наклонился - в хламнике что-то все-таки свалилось, правда всего лишь с тихим "шлеп" - и вернул данную часть одеяла непонятного названия на место, в смысле на диван, в смысле - на незнакомку. Оно было шерстяным и несколько мокрым, на миг он подумал поискать где-нибудь в хламнике что-то вроде одеяла, но покосился на хламник и с неохотой понял, что это - явно бесполезное занятие...
  А потом - что-то, укрепленное на этом "одеяле" глухо звякнуло о край дивана, и он, почти не осознавая, посмотрел, что. Вероятно, этим данное одеяние скреплялось, поскольку никаких следов застежки он не разглядел. Брошка... Только называть брошкой это не хотелось... Точно уцепившись лапками за край черной шерстяной непонятной одежки сидело маленькое серебряное создание с крыльями, работа была настолько филигранной, что в первый миг он слегка испугался: "А вдруг оно - живое..." Потом пришло слово: "Его зовут - дракон..."
  А вслед - наконец-то вспомнилось, каким должно было быть то слово, которое он не мог подобрать там, на пустыре, направляясь по следам. Начиналась - сказка. Дальше, правда сообразить было уже трудно. Такого слова его город почти и не знал, сохранив только в выражениях вроде "сказки рассказываешь", таким мягким, неругательным синонимом к словам покрепче, приходившим ему в голову по дороге. Только теперь почему-то подумалось, что, наверное, это ведь как-то по-другому... Ничего, я у нее спрошу, когда проснется.
  А на его город медленно спускалась очередная ночь...
  
  Утро наступало как раз вовремя - чуть позже того, как надо было просыпаться на работу тем, кто должен там быть где-то около восьми утра, их небо встречало пыльной свинцовой серизной. Над его городом небо всегда было серым. Впрочем, он и подумать не мог, что небо бывает другого цвета.
  Но они проснулись гораздо позже. Он, так и не решившись разбудить незнакомку, свернулся на второй, еще более драной пародии на диван на так называемой кухне. Небо уже приняло светло-светло серые тона, когда он проснулся. Значит, был уже почти день. Он потянулся, вспомнил вчерашнее, поднялся, потянулся снова, отчаянно пытаясь привести в относительный порядок организм после спанья почти исключительно на пружинах, попытался открыть кран - воды не было, сказал нехорошее слово по этому поводу и направился в комнату...
  Он только-только заскрипел дверью, как уже услышал растерянный - невысокий, слегка хрипловатый, как-то непривычно ему произносящий слова - голос незнакомки:
  - Ой... Здравствуй!
  - Ну, здравствуй!
  Она сидела на этом самом орудии пыток и расчесывала, а судя по ее виду, скорее раздирала спутавшуюся за ночь роскошнейшую рыжую гриву.
  - А ты кто? - выпалила она следом.
  - Живу я здесь... - почему-то невнятно ответил он. Может быть, потому что ему совсем не хотелось представляться этой незнакомке так, как его тут все звали... А имя, занесенное в метрики, не вспоминалось столь давно, что он его почти забыл...
  - Ой, - снова сказала она. - Ты извини...
  - Да... Я ничего... Только вот воды опять нет.
  - Ну ладно...
  - И жрать нечего, - как-то виновато добавил он, - Ну, какие-то консервы где-то жили... Если еще живы... Надеюсь, что электричество есть...
  - Ой, - это она выдала третий раз. Ей явно передался его виноватый тон. - Сейчас, я у себя посмотрю...
  Еще одного спутника своей непрошенной гостьи - потерханную, слегка грязную и неумело зашитую кое-где сумку, завалившуюся за диван он не заметил... Она же - полезла, пошуршала там чем-то и извлекла...
  Ну, нет, запасы ее были скромными... Извлекла она всего лишь несколько яблок и половинку длинного белого батона...
  - Ой, ну вот и все, - сказала она, а потом, поймав его удивленный взгляд, добавила. - Это едят.
  - А как? - его удивленный взгляд был устремлен конкретно на яблоки. В городе такого не водилось...
  - Вот так, - она извлекла одно из яблок из пакета и сделала ему сочный "хрусть"...
  - А... - он с охотой последовал ее примеру. - Ой, а вкусно...
  - Яблоки, однако... А у вас такого нет?
  - Нет... А может есть, но очень дорого...
  - Понятно... - она обвела взглядом его комнату, и заговорила, явно размышляя вслух, - так, электричество, водоснабжение, которое временами отключают, старый телевизор, центральное отопление...
  - Не работает, - уточнил он.
  - Угу... И наверняка одни консервы.
  - Ну да... А ты о чем?
  - Пытаюсь понять, куда меня занесло, - объяснила она. - А всяких там звездолетов, лазеров-бластеров и всего такого прочего у вас не водится?
  - Что это? - удивленно произнес он.
  - Упс, - такого ответа девушка явно не ожидала. - Ладно, там разберемся...
  - Слушай, а как ты вообще угодила сюда?
  - Да чтоб я знала... - мрачновато произнесла девушка. - Послушай, а мы вроде так и не представились... Я - Рыжая...
  - А я - дурак, - не очень охотно отозвался он спустя некоторое время, и уточнил, - последний в этом городе...
  Она посмотрела на него слегка удивленно, но совсем не так, как он ожидал:
  - Эк тебя... - улыбнулась она. Он ожидал неизбежного выразительного презрения в голосе... Она улыбнулась, но в улыбке ее веселья было мало.
  - Угу, - отозвался он, сам не заметив, когда умудрился вытащить из ее пакета второе яблоко и в него впиться.
  Она встала и подошла к пыльному-пыльному, невозможно пыльному окну: на его памяти окно не мыли, и вероятно, до его памяти, тоже, а если помнить, сколько пыли было в городе, то неудивительно было насколько недалеким был вид из этого окна... Честно говоря, он вообще удивлялся тому, что это окно еще хоть как-то пропускает свет. А поскольку опыта обращения с его хламником она не имела, она что-то свалила в нем, в и без него не очень-то свежий воздух комнаты взлетело облако пыли, Рыжая громко чихнула, и следом за чихом подвела итог увиденному из окна:
  - Ну и жопа!
  - Ты что - отсюда? - почти грустно спросил он. Чудо угрожало рассыпаться, не начавшись: не считать же за него яблоки? Но все-таки не рассыпалось:
  - Нет... Совсем нет. А что?
  - Да... Просто здесь мой район так называют, - пояснил он. - Ну, он такой, трущобный, засранный... А ты может еще съешь чего-нибудь? - вырвалось у него следом.
  - Ну, наверно...
  
  Добрались на кухню, он залез в пародию на холодильник - в нем было ненамного холоднее, чем в кухне, а в ней было в общем-то вполне тепло, выволок оттуда пару банок, покосился на срок годности - сходило, выставил на хромоногий стол (ножек было четыре, но одна была покороче остальных - и сантиметров на пять), после чего посмотрел на Рыжую, усевшуюся на второе пыточное ложе, за предельной степенью пыточности сосланное в кухню - на нем-то он и спал. Эти банки явно не вызвали у нее доверия:
  - А это - едят? - с веселой вежливостью осведомилась она.
  - С трудом, - честно признался он, открывая одну из них.
  Еще более подозрительно Рыжая посмотрела на невнятно-неприятного вида белесоватую студенистую массу, принюхалась - она слегка кисловато пахла, наконец рискнула подцепить маленький кусочек данного вещества на валяющуюся чайную ложку и отправить ее в рот. И подавилась - заметно, но совсем не картинно, сглотнула, шумно продышалась и выдала:
  - Ох... Я-то думала, такую гадость только придумать можно... Наверняка гуманитарная помощь...
  Он на миг задумался: слово было незнакомым...
  - Наверное...
  - А ты конечно, безработный?
  - Угу, - кивнул он, с большим успехом чем Рыжая принявшись поглощать эту гадость.
  - Потому как дурак?
  - Угу, - снова повторил он.
  - Дерьмовый у тебя город... Хотя так оно всегда и бывает... А тут еще и я на твою шею... - последнюю фразу произнесла несколько тише, точно для себя.
  - Ты - это хорошо, - быстро, неожиданно для себя выпалил он. - А все-таки - откуда ты?
  - Ох, - с этой фразой Рыжая схватилась за голову. - Как же сложно это объяснить... Сложнее - только быть этим...
  
  Но она объяснила... И вроде бы - объясняла долго... Сначала он не понимал слов, потом уже не понимал - а были ли слова, потом вообще не понимал, что было и где он... Слов было не надо, было что-то другое, и сам был где-то не здесь и кем-то другим, и ветер, сильный, но ласковый, пахнущий травами (как это?) встречал и трепал волосы - где-то еще...
  Сказка кончилась - скоро и просто... Небо за окном было по-прежнему светло-серым. Кран утробно рычал, пытаясь извергнуть тонкую струйку очень ржавой воды...
  Рыжая подняла глаза... Он не ожидал, что взгляд ее будет настолько усталым:
  - Рыжая, - тихо спросил он, - а что такое Дорога?
  - Эх... - она пожала плечами. - Знаешь, я лучше тебе покажу. Когда найду, как отсюда выбираться... Может быть, ты - тоже... - она говорила медленно, уже не тем детским тоном, каким поприветствовала его, точно за то время, пока рассказывала ему свою сказку - простую и непонятную, поняла что-то слишком неприятное. Потом замолчала и через какое-то время задала очередной совершенно приземленный вопрос:
  - Ты куришь?
  - Да...
  - Работаю стрелком, - высказалась она в ответ.
  Он протянул пачку, честно предупредив:
  - Они тоже скверные...
  - Ничего...
  
  Он долго вычиркивал огонек из хреновой зажигалки, закурили, Рыжая снова подошла к пыльному-пыльному окну и посмотрела вниз... Он остался сидеть, посматривал, изучая ее... Сейчас, без загадочной верхней одежды, она вполне могла бы выйти в город, и никто не посмотрел бы на нее странно: просто рыжеволосая девушка лет - ну сколько ей? - двадцать - двадцать пять... Водолазка, джинсы, ботинки, - черные, ношеные, очень ношеные... И руки - в кольцах, много колец - почти на каждом пальце, только мизинцы и большие - без, а на каких и по два; серебро - для города целое богатство... "Эксцентричная богачка," - усмехнулся он. А потом четко понял: нет, все равно, пусть - ничего странного в облике, чего-то другого - ей не скрыть... И с какой-то радостью поймал мысль: нет, любой в городе будет точно вправе сказать ей вслед - дура!
  Она стояла у окна и всматривалась куда-то туда, сквозь пыльные стекла... Серый ли пыльный свет прибавлял ей лет - и какой-то странной старой усталости лицу, или свет бы не при чем? Он уже собирался что-нибудь спросить, но тут кран страшно рыкнул, и вода таки полилась. И Рыжая развернулась...
   Ее вопрос был совершенно дурацким:
  - А туда, наружу, выйти можно?
  - Ну, пойдем, побродим... - согласился он. И не очень охотно, запинаясь, проговорил следом. - Только ты, ну, это, ну, то под чем спала... не надевай лучше, ладно...
  - А, плащ... Ну, хорошо. Понятно, в общем-то, - она тоже запиналась, - явно думая о другом, и другом - совсем невеселом...
  
  Потом они спустились по лестнице, вышли, прошли через двор дома, по той же самой дорожке направились к пустырю... Рыжая обогнала его еще на лестнице, и шла несколько впереди. Он только несколько раз ловил ее случайный взгляд - непонятно-встревоженный, точно ищущий что-то - и никак не находящий... На пустыре же, чуть не доходя до пресловутого фонаря она остановилась, подождала его...
  - У вас слишком тихо... - негромко произнесла Рыжая.
  Он удивился. Его квартал вовсе не был тихим. Он жил всегда - шумной, горькой, бранящейся на все гулкие запертые колодцы дворов жизнью нищего квартала...
  А потом она снова спросила. И снова нелепо. Только ему этот вопрос просто не был понятен:
  - У вас что, осень?
  Она смотрела вниз... Вниз, туда где сквозь смятки консервных банок, обрывки газет, сигаретные пачки и прочий, более крупногабаритный и разнообразный мусор еще пробивалось нечто - серо-желто-пыльное... Он знал, это называется "трава" - но, наверно, это совсем не та трава, которой странно и пряно пахнет ветер где-то там в невозможном далеко, о котором рассказывала Рыжая...
  - Осень, - тихо попробовал он звучание непонятного слова. Оно отзывалось сыростью - той самой непонятной, свежей и почему-то грустной сыростью, принесенной ей вчера в его дом. - А что такое осень?
  Только она его, кажется, не услышала. Она смотрела на него, но он не мог бы сказать, что она его видит...
  А потом она задала второй вопрос... И - то ли ему показалось так в более светлом освещении улицы, то ли и вправду - мигом - лицо слишком бледное:
  - У вас что, всегда так?
  - Ну, да... - тихо сказал он и понял - не показалось... Она действительно - побледнела...
  И тогда понял - в ее глазах, по-прежнему его не видящих, отразился страх, и не просто страх - темный, нездешний почти ужас... Потом - почти беззвучно, выдохом, шевельнулись губы, выдохом - и все-таки это было слово. Кажется - это была короткая беззвучная - мольба? - неизвестно кому: "Нет!" Что так напугало ее?
  Они стояли довольно долго... Нескоро Рыжая - точно отдышалась - беззвучно попросила у него сигарету, и только после пары быстрых, нервных затяжек, задала следующий - тоже непонятный вроде бы вопрос:
  - Город, - она запнулась. - Только город, да? Что такое страна ты не знаешь?
  - Ну, да... А что так напугало тебя?
  Она снова не ответила. Шагнула вперед, остановилась, затянулась снова. И заговорила - прерываясь, точно на ходу собираясь со словами - все еще не желая верить тому, что говорила:
  - Боюсь, я долго буду сидеть на твоей шее...
  - Что случилось, Рыжая? - совсем неожиданно для себя выпалил он.
  Произнести эту фразу ей было еще труднее:
  - Боюсь, отсюда нет Ворот... - она запнулась, потом заговорила снова, может быть, отвечая на тот его вопрос. - Город. Я просто поняла, куда меня занесло. - Потом она снова замолчала, а потом - так же сильно не желая себе верить, как зная что это правда, назвала...
  
  ...Потому что все, кто когда-то забредал в Дом у Дороги, а может быть и те, кто не забредал в него, рано или поздно слышали про этот город... И кто-то хотел считать его страшной сказкой, но почти все знали, что он и в самом деле существует... Никто не знал, почему так случилось - говорили по-разному. Может быть, когда-то, и когда-то давным-давно, ему просто удалось погубить тех, кто бы мог его любить... А он остался... Мертвый город - город, у которого не бьется сердце, потому что в него никто не верит. Мертвый город. Запертый город. Город, из которого нет Ворот...
  И не было в Доме у Дороги худшего проклятья, и проклятья не было: никто, даже в минуту крайней запальчивости, в минуту вскипевшей злобы не сумел бы пожелать такого никому: да чтоб тебе угодить в Город Убитой Травы!
  
  Рыжая сделала пару шагов вперед - неуверенно, ссутулившись. Потом остановилась, может быть - огляделась: обычный, на редкость замусоренный пустырь, грязно-желто-серые жухлые стебли, почти похороненные всевозможным мусором, насупившиеся, серовато-пыльные, обычные дома-высотки, серое небо над ними - небогатая рабочая окраина со всеми своими "прелестями жизни". И в общем-то и день сошел бы за обычный раннеосенний день - в других городах... Хотя, нет, для обычного осеннего дня чего-то не хватает - может быть, тоскливой осенней сырости, здесь слишком сухо - и слишком пыльно. Да - нет ничего страшного, все обычно... Если только не знать, что все это так - навсегда. А еще - тишина, глухая тишина где-то вне слуха, где-то там, где всегда и везде привыкла что-то слышать, отсутствие незаметного, но необходимого отзвука - дико, странно, невозможно - точно это не у города не бьется сердце, а у тебя самой...
  - Оно всегда серое? - снова задала дурацкий вопрос Рыжая. Она смотрела в небо.
  - Ну, да, сейчас же день, - тихо согласился он. - А что, оно бывает другого цвета?
  - Бывает... - почти шепотом отозвалась Рыжая, а потом, для него, а может и для себя неожиданно улыбнулась. - Ну, ничего, я попробую... Пойдем, посмотрим - этот город...
  
  А город был как город, и ничего страшного не было... Все было так же, как в иных городах...
  Он повел ее в центр. Такой же, как все центры. Точно так же неслись по нарядным улицам в общем разноцветно пыльно-лаковом потоке неслись машины, обдавая проходящих пыльным ветром, точно так же многолюдны были тротуары центральных улиц, осененных многоцветным сиянием разнообразнейших витрин и вывесок, разве что - чаще приходилось мыть эти роскошные огромные стекла; а прятавшиеся за их разноцветными фасадами переулки были, в основном, пыльными и неприглядными, яркой чистотой блестели лишь элитные кварталы; закопавшиеся за серыми высокими заборами... Не каждый находил, что на самом деле глазу отдохнуть было не на чем, прихотливая игривость и извитость переулков иных городов не была знакома этому, от улице к улице, от дома к дому, скользил глаз по четким прямым линиям, даже в неоновых шнурах реклам мало было прихотливых извивов, город казался невозможно-прямолинейным пространством. И еще - даже стиснутых бетоном набережных, выпрямленных, выглаженных рек не мог позволить себе этот город, если в нем и были какие-то реки, а должно быть - были, брал же он откуда-то воду, то давным-давно упрятались в трубы под землю, впрочем, никто и не помнил, а были ли в Городе Убитой Травы - реки. Но замечалось это нескоро, если вовсе замечалось, а так - ничего страшного не было, город был как город и люди как люди... Люди спешили, встречались, спорили, заходили в магазины, делали покупки, летели мимо во всевозможных машинах, некоторые даже улыбались... И в метро - поезда рождали ветер, и так же соседствовала на стенах вагона реклама безопасного секса и пути к богу очередной секты, и в одном вагоне, поперегонно или вместе, спорили и сливались голоса попрошаек, проповедников, торговцев чем-то дешевым и некачественным, и девушки с очень накрашенными и чуть прыщавыми лицами так же внимательно читали любовные романы из жизни высшей элиты города... Все было как везде, все было как всегда, и ничего в этом страшного не было, и только улицы, точно споря со своей безысходной прямолинейностью, для глаза незаметно заворачивались в какие-то непостижимые петли, снова и снова выводя в город, на какой-то уже однажды пройденный перекресток, хотя, казалось, шел ты совсем в другую сторону - бог весть, как мучался тот, кому приходилось создавать его карту, если, конечно, таковой когда либо был... И ничего страшного не было, и люди жили, толкались, спешили куда-то, пропадая в прямолинейной однозначности улиц, порой злорадно бурчали что-то толкнувшему вслед, порой - и улыбки не совсем чужды были их лицам. Ничего страшного не было - ведь даже в вечно сером небе, с которого никогда не капает дождь, в общем-то нет ничего страшного, если ты никогда и не знал, что оно бывает другим, если ты никогда и не знал, что такое дождь... Подумаешь - серое небо, подумаешь - вечно в кольцо заворачивающиеся улицы, которые никогда не выпустят тебя из города - на свете столько других вещей на которые стоит обращать внимание... Подумаешь - пыль, ведь в элитных кварталах дворы ежедневно моют, а уж чтоб жить в элитном квартале - это ты, дорогой, сам постарайся! И город улыбался в ответ - безупречной белой улыбкой с рекламы стоматологической клиники, и ничего страшного не было... И, может быть, в этом и было самое страшное...
   Он не поспевал за Рыжей. Она точно и не шла - она летела, сквозь всех, торопящихся куда-то, шагом, создающим ветер, шагом, уже дающим рвущееся за спиной черную крылатую тяжесть плаща, точно совсем не успевая куда-то, может быть - просто потому, что такая немыслимо-прямолинейная земля ее не держала... Сквозь всех - но не сквозь все. Потому что от взгляда, обгоняющего и этот полет - ничего не ускользало, ничто не смело увернуться . Огромные стекла, ни разу в жизни своей не отражавшие солнца, при всей добросовестности мойщиков уже подергивались серой сеткой пыли, а спрятавшийся за стеклом телевизор транслировал очередной сериал - красивую жизнь элитного квартала: бассейн, коктейли - и вроде бы даже зеленые деревья, хотя изготовлявшие их четко знали, что это - пластик. Супермаркеты и крохотные бутики, всевозможные почти элитные салоны чего бы там ни было, банки, разноцветные потоки машин, роскошные и не очень подземные пассажи, в которые превращены подземные переходы - вечные и четкие, сразу и начисто внятные взгляду неизбежные прямые линии - во всем, даже в немыслимо-вывитой вывеске салона красоты - сама ее нарочитая вывитость в чем-то неуловимом давала прямую, точно была неизбежной обратной стороной ее - для немыслимо уставшего взгляда... И - раньше самих улиц - улавливал взгляд тот миг, когда, протестуя против бесконечной и неизбежной прямой, улицы пойдут вывязывать непостижимые, невидные и бывшие узлы, снова возвращаясь куда-то в город, на шумную, необычно-многолюдную, манящую пестротой, шумом, вкусными запахами, настоянными на том же извечном запахе пыли - площадь...
   На площади Рыжая остановилась. Не совсем в потоке - не совсем в стороне - вглядеться... И всю дорогу - неизбежно люди, неизбежно - лица... И все - по-людски непередаваемо разные - в чем-то, в самом главном, в самом страшном - одинаковые. И - во все - вглядываться... И во всех - как неизбежная прямая линия, настигающая в любом нарочитом извиве, четкое, прямое, неизбежное - пугающее осознание того, что все - правильно, у кого - с усмешкой, у кого - и усмешки не осталось... Без отчаянья - смешно ведь отчаиваться из-за того, какого цвета небо? А знал ли город, что такое отчаянье? Скорее всего, знал - земное, понятное, от повода до факта - прямое как улицы. Несомненно знал - и несомненно хорошо справлялся... И скорей всего, жизнь в нем была не так уж и плоха, может быть, и лучше, чем в иных городах. Ведь даже в ежедневно сером небе есть свои прелести - например, не нужно ежедневно выслушивать прогноз погоды.
   Тысячи лиц - и во всех глазах четкое, неоспоримое убеждение, что так и надо... И люди все так же живут, идут на работу, делают карьеру, возвращаются, смотрят последние новости - они несомненно есть, должны быть! - и (дамы) сериалы, женятся, ссорятся, мирятся, рожают детей - и дети в назначенный час выходят повторять ту же - безнадежно верную прямую, даже без известного права улиц завернутся в петлю... И так - всегда, и так - навсегда... И - убежденно считая, что наверх, бегут и бегут они по своей прямой. И никто не остановится, чтобы просто взглянуть на небо, а что толку - оно все равно серое... (Хотя - а будь бы хоть один взглянувший...)
   И - мельком - поймать собственный взгляд в стекле витрины, взгляд, отрикошетивший в спутника, взгляд, который ты бы ни за что не отдала... Взгляд - не взгляд: пыльно-зеркальные стекла собственного бессилия... Четкое до неизбежности - как вечная прямая - холодком по спине - пустотой в груди осознание: "Я тут ничего не смогу..."
  
   А потом - точно пробуждая ото сна, к ним, остановившимся, подобрался - откуда-то от относительно дешевой - по меркам центра забегаловки - вполне прилично одетый парнишка... Он широко, неправильно - первым встречным как лучшему другу - улыбнулся, а вслед - полетела фраза, такая же, как в иных городах - известная до зубной боли и желания хорошей зуботычины ее произносящему:
  - Извините пожалуйста, а можно к вам обратится?
  Вероятно, он принял за согласие поперхнувшийся - уже даже не смешок, вылетевший у Рыжей. И продолжил:
  - Молодые люди, а вы верите в бога?
  Все можно было просто понять, вглядевшись в эти - ярко-голубые, убежденнейшие, тупо-сияющие глаза. Что ж, это было тоже просто - просто, как любая прямая. Может быть, и вера-то была тут совсем не при чем? Что там вещал где-то очередной гуру? И скорее всего - все было как всегда: за самые щедрые пожертвования обещались всевозможные райские блага, а может быть - здесь даже райские блага начинались здесь с перерождения в жители элитного квартала? Воистину, если бы этих кварталов в городе не было - их стоило бы выдумать! (Кстати, а были ли в Городе Убитой Травы - Церкви? Секты точно - были. Должны были быть.)
  Рыжая усмехнулась - непонятной, страшной усмешкой:
  - Нет, - отрезала она. Ответ отзывался истинно городским пыльным вихрем. А потом тихо - и как-то слишком равнодушно - добавила. - А вы?
  На какой-то миг сектант замолчал, даже в сияющих глазах появилось что-то похожее на задумчивость. И Рыжая терпеливо поджидала. Впрочем, потом он еще шире улыбнулся и, как и полагалось, понес какую-то вдохновенную чушь, полностью похожую на то, что несли ему подобные в иных городах. Хотя - ответить он так и не ответил. На пассаже о каком-то великом Учителе, Рыжая как-то замучено улыбнулась:
  - Ну да, как всегда... - полупросебя произнесла она, пожав плечами.
  - И теперь я обрел смысл жизни, - закончил свой пассаж сектант. - Я счастлив!
  - Что, правда? - с каким-то издевательским оскалом поинтересовалась Рыжая.
  Он решил вмешаться в разговор:
  - Может, пойдем? - произнес он.
  - Да, наверно, - слегка растягивая слова, задумавшись, отозвалась Рыжая, после чего, игнорируя сектанта, делающего попытки всучить им какие-то листовки, развернулась, сделала за ним пару шагов. Но потом - когда сияющие голубые глаза сектанта принялись высматривать очередную жертву, - она обернулась. - Послушай, парень, а над вашим раем небо - тоже серое?
  
  Появилась или не появилась - хоть на миг - задумчивость на лице сектанта - Рыжая уже не видела, торопясь нагнать своего спутника.
  - Неужели интересно? - решил спросить он. - Их тут много шляется...
  - Их везде много шляется... - мрачновато вздохнула Рыжая.
  - Ко мне они что-то не цепляются, а тут отловился.
  - На меня наверно. С чего бы это? - недоуменно поинтересовалась Рыжая.
  - Ну, а чего им надо... Подумал - денег много?
  - У ме-ня? - неподдельно-детское изумление на лице Рыжей на миг стерло непонятно-усталое выражение, даже в потускневших глазах зажглась лукавинка. - Да у меня ж не копейки.
  - Ты на руки посмотри.
  - Ну... А что? - Рыжая выполнила его совет, с абсолютно ошалевшим видом глядя на свои лапы.
  - Серебро?
  - Ну, почти...
  - Оно здесь очень дорогое, - наконец-то уточнил он.
  - А... - только сейчас поняв, что к чему протянула Рыжая. Следующая фраза прозвучала немедленно, - И покупают?
  - Да, и наверно, дорого...
  - Понятно, - с легким вздохом отозвалась Рыжая. - Ладно, будем продавать. Найдем, где?
  - А не жалко...
  Рыжая пожала плечами:
  - Не совсем же на шею садится... Ну, и пива попьем... Хотя я боюсь подумать, какое тут пиво!
  
  Впрочем, довольно скоро они выяснили, что пиво тут - неплохое.
   Возвращались поздно, уже темнело, - и даже привычная, неизбежная до незамечания синева сумерек в иных городах здесь оставалась серой. Закат был желтым, пыльная желтая полоса заката плавила небо, вокруг - щерилось серое, точно тщившись эту пыльную желтизну - съесть... Возвращались, отмывая пивом крепко въевшийся в горло сухой привкус пыли. Рыжая распрощалась со своей походкой-полетом, не шла, а почти тащилась - устало, тяжело, такая походка так же верно давала ощущения за спиной - тяжелого груза...
  - Ты как? - тихо спросил он Рыжую.
  - Кое-как, - невесело хмыкнув выдала она.
  - И - как тебе?
  - Тяжко... Неужели ты здесь родился?
  - Ну, вроде бы... А - что?
  - Невозможный он какой-то... Я бы голову дала на отсечение, что такое можно было только выдумать... А еще лучше бы, - неожиданно вскипела Рыжая, - отсекла ее тому, кто такого понапридумывал... Хотя - как знать, а вдруг он сам...
  - Как - город?
  - Города временами такие твари... - сумрачно выдала Рыжая.
  
  Потом какое-то время шли молча. Темнело, загорались фонари - правда, не везде - они уже давно свернули в его районы. Шумела вечерняя окраина, как всегда - колесным шумом, отстуком, именующим себя музыкой, голосами, бранью и смехом. И все было бы так похоже на иные города, но за сумрачным гулом вечернего города не вставал - неслышимо ощутимый ритм чего-то еще, чего-то большего, не колотилось, вторя гулу города - его сердце...
  Шли дворами. И было все. Настолько все, что в страшное - не верилось. Ведь и в иных городах так же было. Разбредались по домам пришедшие с работы, втаскивали коляски на ступеньки подъездов мамаши, у подъездов гордо покуривали детки лет восьми-десяти, прилежно повторяя в разговоре небогатый набор матерных слов, а кое-где обитали и вполне себе идиллические бабушки на лавочках... Все было настолько нестрашно, настолько привычно, что никак не отделаться было от какой-то нереальной жути такой обыденности.
  Прошли мимо длиннющего дома-новостройки, сокращали путь по детской площадке, теснимой со всех сторон гаражами. Все на детской площадке было, как и предполагалось, старым: лесенка с облупившейся краской накренилась, сломанное сиденье качелей черпало пыль, смутный намек на песочницу делал жалкие попытки расползтись по всей площадке, а давно оголенные опоры еще каких-то невнятных физкультурных снарядов, служили для сиденья упоминавшегося вида молодежи. А у сильного намека на песочницу пара взрослых дядей предавалась распитию крепкого спиртного напитка, детка же лет пяти, видно одного из этих дядей, резвилась рядом, выкапывая что-то в песке и радостно смеясь чему-то своему...
  Они прошли мимо этой идиллической сцены.
  - А дети здесь смеются... - как-то очень тихо, почти для себя произнесла Рыжая. И продолжила вслед. - Как везде. Все - как везде... Интересно, и сколько из них может повторить ту же фразочку...
  - Какую?
  - Я счастлив, - с неудавшейся у нее идиотски-радостной улыбкой произнесла Рыжая.
  - Немногие, - сказал он в ответ. - Но это, наверно, тоже как везде?
  - Тоже, - хмыкнула Рыжая. - Такое везде редко говорят... Говорят - "я был" или "я буду". И как всегда - все ждут, что будут, и всем чего-то не хватает: лишней тарелки супа, новомодных штанов, крутой тачки, вселения в элитные кварталы...
  - Для меня всегда было загадкой, чего не хватает там, - произнес он.
  - Знаешь, Дурак, - она впервые его так назвала. - Ох, как многого... Четвертой машины, чужой жены, киллера для соседа... Людям всегда чего-нибудь да не хватает.
  - Это плохо?
  - Да никак. Это есть.
  Они уже подходили к его дому, выбирались на тот самый вчерашний пустырь. Стемнело совсем. В окрестных домах светились окна, его же башня мрачно оглядывала округу черными стеклами, похоже, опять вырубили свет. Кроме того, отказался гореть и вчерашний фонарь на пустыре. В темноте радостно отливала подвыпившая компания.
  Рыжая снова шла впереди, сворачивая уже ко двору его дома, темному и страшному. Он чуть-чуть отстал, шел, вспоминая вчерашний день, случайность мокрых следов под фонарем - и сбывшееся следом. Шел и придумывал какую-то нужную фразу, которую надо было подарить Рыжей, хотя бы для того, чтобы прогнать из ее взгляда притаившееся там пыльное стекло бессильного равнодушия.
  В темноте подъезда Рыжая остановилась, они почти столкнулись. Он-то давно привык и к таким фокусам со светом, и к своей лестнице. О Рыжей этого сказать было нельзя. Поднимались "под ручку". В подъезде как всегда было пыльно и воняло. Впрочем, именно в подъезде понималась и еще одна особенность воздуха города - ни утром, ни днем, ни вечером, ни в каких районах он не казался - и не был свежим. Та смутно понимаемая и долженствующая быть разница воздуха между подъездом и улицей - отсутствовала, и там и там было пыльно и воняло. И это не было отличительной особенностью его района. Было так и в центре. Было так и везде. Может быть, от этого не спасали даже кондиционеры, непременно наличествующие не только в домах не только элитных районов, но и в просто-обеспеченных. Хотя, нет, для здешних жителей - несомненно, спасали. Но кто из них знал, что такое - свежий воздух?
  - А знаешь, чего не хватало мне? - неожиданно выпалил он где-то на средине подъема, на средине пролета лестницы, у выбитого окна.
  - Нет, - произнесла Рыжая.
  Он на миг задумался, но все-таки выпалил:
  - Тебя. Вернее даже не тебя, а просто - чего-то еще... Может быть - надежды на то, что что-то еще бывает. И вот вчера, я тут шлепал, пытался на работу устроится, не получилось, возвращался назад - и там, под фонарем, следы. Я долго вспоминал, как это называется. Сначала ты называлась - фигня... ну, то, чего не бывает...
  - Лестно, - хмыкнула Рыжая, почти перебивая его. - Может, это тебе спасибо сказать, что меня сюда занесло?
  - Злишься?
  - Да нет... Совсем нет. Если б хоть толк какой был...
  Ввалились в квартиру.
  - Тьмища! - произнесла Рыжая.
  - А в фонарике батарейки сели, - уточнил он.
  - А свечек у вас не водится?
  - Нет, а...
  - Понятно. Еще б сыскать тут сумку, не устроив третьей мировой... Ладно, попробуем. Заодно и объясню, а что это такое.
  Сумка сыскалась. В хламнике очередной раз что-то уронили, оно покатилось с жутким грохотом, подняв - судя по ощущениям - немыслимую кучу пыли: расчихались оба. А еще он спросил, а что такое третья мировая.
  
  Сидели на кухне. Пили пиво - благо, запаслись, воды, конечно, не было. В старую консервную банку воткнули свечку, рыжие отсветы танцевали по стенам, он всматривался в непривычную фантасмагорию теней.
  - Это называется - свечка? Красиво...
  - У вас такого нет?
  - Здесь - нет. Фонарики, зажигалки...
  - Да, еще - пожары, - оптимистично отозвалась Рыжая. - Лишь бы твои соседи не решили, что тут пожар...
  - А могут... Хотя - тут обычно по фигу...
  - А...
  Горела свечка, плясали тени, Рыжая смотрела на отражение огонька свечки в пивной жестянке. Он - на Рыжую. Фраза сорвалась нечаянно:
  - Подумать только, а ведь этого могло и не быть...
  - Чего? - спросила Рыжая, отрываясь от созерцания огонька, дабы хлебнуть пива.
  Незнакомое слово он произнес нерешительно:
  - Сказки. Ты могла б и не придти... Или придти, но не сюда... - он замялся и добавил, - в какие-нибудь элитные районы.
  - В элитные районы? Я? - Нет! - выпалила Рыжая.
  - Тебе они так не нравятся? Ты же их не видела.
  - Они в основном одинаковые... - задумчиво произнесла Рыжая. - Во всех городах не так уж и много - разного.
  - И ты их везде не любишь?.. - поинтересовался он.
  - Ну... Не то чтобы прямо так не люблю, хотя... - Рыжая растянула последнюю фразу, помолчала какое-то время, отхлебнула пива и продолжила - неожиданно быстро. - Они тут, похоже, и сами по себе чудо. Любовные романы, вон, про них пишут, сериалы снимают - куда ж им еще то?
  - Ну... Так ты же - настоящее?
  - Настоящее, знаешь, это - ну, что-нибудь вроде очередной крутой тачки к подъезду... А я так - шанс на невозможное, - с какой-то не слишком доброй усмешкой отозвалась Рыжая.
  - К такой-то матери тачку к подъезду, - хмыкнул он в ответ. - А если нужна просто тарелка супа?
  - Тут-то я хотя бы покормить могу... Иногда, - поспешила уточнить Рыжая. - А вот что делать с тачкой я совсем не знаю...
  - Ну, а так бывает, если тачка уже есть, и не одна, а все равно - что-то нужно?
  - Бывает, наверно. Говаривают иногда - с жиру бесятся... Ну, ничего, им развлечений бы - и не найти? Да хоть по соседу пострелять... Издеваюсь, конечно, все бывает. Может быть, всякие там чудеса и элитных кварталов не минуют... Только можно ими буду все-таки не я? Какой-нибудь гордый нищий аристократ-одиночка в родовом замке - ну, может быть... Но я и элитный квартал - не-ет!
  Что было дальше - угадать было довольно просто. Конечно, он удивленно посмотрел на Рыжую:
  - А что такое - как это? - аристократ, родовой замок?
  - А историю у вас, конечно, не учат? - вопросом на вопрос отозвалась Рыжая. Впрочем, в ее голосе вопроса не слышалось. Поскольку вместо ответа он снова удивленно посмотрел на нее, Рыжая мрачновато изрекла следующую фразу. - Только не говори, что ты хочешь спросить, что такое история... Ну, не в смысле у соседа за стенкой.
  - Там нет соседей, - хмыкнул он в ответ. - Ну, молчу, молчу...
  - Это тем более радует... А вообще - ну а чего бы я хотела?
  
  Действительно, что тут было сложного? Нет, было очень просто - догадаться. У Города Убитой Травы не было - и быть не могло - прошлого. Впрочем, будущего у него тоже не было. Город был обречен - на настоящее: единственное, реальное, осязаемое, всему предпочтенное - и всем вмененное в любовь, за полным неимением чего бы то ни было иного. Хотя, нет, - за полным неимением гораздо большего. Ведь все иные века, все иные времена - тьму ли давно прошедших лет, неведомую ли даль грядущего - пусть не создавала, пусть открывала снова - изначальная тоска - по иному, по утраченному ли, по невозможному ли, тоска, так часто предпочитающая иной век - все века, лишь бы иные! - своему, волей выбранные - тому, на который - самым непоправимым правом - рождением - был обречен ("Люби, раз уж во мне родился!), вмененность в любовь этого отвергая - вольной любовью, просто любовью - к тем. Именно той тоски, создающей все иные миры, строящей все Дороги - лишен был Город. Потому что - была бы тоска! - то время - будет. Само желание, чтобы это, иное время - было, время это - создаст. Может быть, все это неприятие, вся тоска по чему-то иному коренилась в той самой - неисправимой, непоправимой уверенности в том, что это иное - есть... Но с такой тоской надо еще суметь родиться...
  Хотя - нет, этому возразили бы... Конечно, у живущих в Городе было будущее. Впрочем, оно было - то же самое настоящее. Улучшенное настоящее - ожидаемое будущее. Вечная куда-то устремленная прямая, рисующая впереди более или менее вероятные утопии ожидаемого завтра, которое в более или менее далеком когда-нибудь станет - сейчас. Так дети ждут, когда они пойдут в школу, девушки - замужества, работающие - повышения зарплаты... Это будущее Городу Убитой Травы было знакомо. Оно улыбалось - шикарной белозубой улыбкой с многоцветных и многообразных реклам - нового особняка в элитном квартале, наикрутейшего автомобиля, потрясающей техники или мебели, ультрамодных шмоток и всего такого прочего, его неизбежная прямая чертила по экранам телевизоров роскошную жизнь элитных кварталов, предусмотрительно навевая сладкие сны о "вот таком вот волшебном знакомстве" бедным прыщавым созданиям, не имевшим достаточно острых зубов для драки у кормушки, где - судьбой ли? - раздается многообразная рекламируемая кормежка. А у несчастных прыщавых созданий за стенкой, под аккомпанемент тех же сериалов, переругивалась очередная семья, созданная совсем не по сладким законам ожидаемого будущего, скорей, наоборот, как это всегда и бывало, чаще всего - по обыкновенной житейской необходимости. Под аккомпанемент этой самой брани подрастали - никем особо не желанные, зачатые по печальной случайности, рожденные из страха - детки, позже пополняя - кто число несчастных прыщавых созданий, уткнувшихся в телевизор, кто - оживленно бранящиеся и многогадящие ночные компании во дворах, кто - еще чьи-нибудь ряды. А сквозь всех них, бедных и убогоньких, гордо и уверенно, как тяжелый танк по автостраде, продвигались - другие. Молодые и уверенные в себе хищники - с как следует отточенными зубами - выбивали из судьбы все, что причиталось на их счет неизбежного желаемого будущего. Желаемое будущее не нисходило до них - они получали его сами, уверенно продвигаясь к требуемой цели - и горе было тем, кто попадал им под колеса, ибо - было насрать, в жертву цели приносилось все. Они продвигались вперед - твердо и неотвратимо, верша свою бесконечную прямую, называемую карьерой или как-то там еще, пока не успокаивались - и так часто насовсем, ведь хищники живут недолго. Они продвигались вперед, верша свою бесконечную прямую - может быть - столь же безнадежно-бесконечную, как улицы Города Убитой Травы. А надо всеми ними равнодушно улыбалось - безликой рекламной улыбкой - ожидаемой будущее...
  А над ним и надо всем склонялось безысходно - как та прямая - серое небо... Небо, без которого надежно обходилось любое желаемое и назначенное будущее, благо, на него, голубое или звездное, еще не придумали скидок. Небо, которое никому тут не было нужно... Настоящее во всех городах знало только прогноз погоды, а желаемому будущему хорошо и без неба - потому что в нем дела должны идти хорошо, а когда они идут хорошо - не все ли равно, какая погода? Не минус тридцать, в конце концов. Ожидаемое будущее становилось настоящим, дела шли хорошо, а небо оставалось серым, но про это как-то забывалось. Потом привыкли. Потом уже считали, что так оно и было. Потом уже считали, что так и было: не было никогда на свете никаких иных городов, весь мир состоял, состоит и будет состоять только из города, небо - серое, а впрочем - причем тут небо, нам некогда...
  
  - Кстати, а куда ж они, бедняги, ездят в отпуск? - неожиданно выпалила Рыжая.
  И он снова посмотрел недоумевающе:
  - Ты извини, но...
  - Что такое отпуск? - задала его вопрос Рыжая. - Твою-то налево, вот этого я уже не ожидала... Мнэ - э, оплачиваемое время, свободное от работы... Неужели не бывает?
  - Не знаю... Нерабочие дни, что ли?
  - Не совсем, но вроде. Подольше... Не там сутки через двое, а месяц отдыхать, так - бывает?
  - Нет, - в его голосе снова слышалось удивление, точно Рыжая сказала несусветную чушь. Дальше усмехнулся и добавил. - Ну, разве я тут - как это - отпуск?
  - В отпуске... - невесело уточнила Рыжая. - Вот херня то... Кому сказать - не поверят... Хотя - в общем-то логично... - задумчиво выдала Рыжая, и снова замолчала, задумавшись о чем-то своем и чем-то явно невеселом.
  Свечка потрескивала - огонек тускло отражался в жестянке пивной банки, Рыжая смотрела на свечку, он - на Рыжую. О чем думалось Рыжей? Веселого в этих раздумьях было мало. Они молчали долго, пока наконец Рыжая не спросила:
  - И все уверены, что так и должно быть?
  - Ну, да...
  - И ты?
  - И я... Был, - поспешил уточнить он следом. - Рыжая, только не смотри так! - а в - похоже его не заметившем взгляде снова - пыльное стекло безнадежности.
  - Так оно и должно быть... Обошлись, пережили не заметив, и живут дальше... И ведь совсем ничего страшного... Совсем как в иных городах - и все вроде бы счастливы... Бегут, стремятся куда-то, и вроде бы даже счастливы... Я никогда не думала, что обойтись - оно так легко... А все так просто. И все на своих местах, и никто ничего не заметил... Как будто никогда ничего и не было... И никто бы никогда не подумал, что небо бывает - другое...
  - Я бы не подумал, - эхом отозвался он, и на миг - представил. Почему-то там, в представлении, беспощадно-яркое солнце, разъяренное годами о нем забвения, раскалило небо почти до белизны. - под ним, на закручивающихся улицах - немыслимая яркость и немыслимая сухость, и все так долго отмываемые от пыли стекла - в блеск, только вот - сколько не отмывай... Разъяренная белизна лучей, и пыль, немыслимо пыли рванется в пляс по солнечным лучам... А солнцу, наверное, весь город покажется только - пылью. Пылью и блестящими стекляшками... А может быть, лучше напомнить ему, что такое дождь? А дождь - это как? Этого у него представить не получилось.
  - И все уверены, что так и должно быть... - повторила Рыжая. - И я не знаю... Ведь все - есть... Нет только чего-то совсем непонятного... Как воздуха? Да нет, без него-то сразу умирают, а тут вроде бы живы... Очень нужного чего-то... Как-то совсем по-невозможному... Сердце вынули, моторчик вставили, может быть - и завести забыли, и - побежали дальше, и - живут, и никто ничего не заметил... Бред какой-то. А может быть, и вправду все хорошо... Ну, Дорог нет, ну, небо серое, ну, одно время года - не мировая катастрофа в конце концов, все в порядке и главное не оглядываться... Может быть, и работу найти получилось бы, я иногда умею... Может быть, и забыла бы... - голос ее становился тише, в нем появлялась какая-то странная интонация отсутствия, так говорят во сне, а может быть...
  
  ...А вот это, непонятное, пыльно-буро-желтое, еле видное из-под всевозможного мусора называется "трава". Что это такое - непонятно, просто - это так называется... И так было всегда - он с детства помнил этот пустырь, и так всегда будет...
  ...А там, в несказанном, во что бы не поверил, там, в мире Дома у Дороги травы вырастали по пояс и выше... И укутывало холмы их зеленое - нет, многоцветное - море... И гонит ветер волны по холмам, по травному многоцветью, и этими травами пахнет ветер, встречающий любого, идущего по дороге - может быть, к Дому, может быть, мимо. А еще там бывает гроза, и темнеет небо, и дождь - не дождь, поток, одна стена воды соединяет землю и небо, а потом, когда последние клочья темных грозовых облаков исчезают за горизонтом, как освобожденно-сладок ветер, и как чудны песни его, зовущие туда, в дальше...
  А там, далеко, там...
  
  А вот это, сухое, мертвое, погребенное мусором...
  Да она же просто не выдерживает.
  
  - Рыжая, заткнись! - он сам испугался своего тона - так загремел он впервые. Она вздрогнула - заметно вздрогнула и - точно проснулась:
  - Спасибо, - встряхнувшись, произнесла она. - Спасибо, но... Здесь я бессильна. Совсем.
  "А вот в это ей нельзя давать поверить, - произнес он сам себе. - Да, еще бы кто-нибудь подсказал мне, как!"
  - Знаешь, ты не смейся, ладно, - выдал он вслед. - А я много раз, возвращаясь домой, думал, что что-то должно случится... Рыжая, но ведь если это именно ты, может быть, именно ты тут н нужна?
  - Нет, - возразила она тем же безликим засыпающим голосом. - Если бы я была просто не нужна... Да мы нигде не нужны по большому счету... Я здесь невозможна, понимаешь? Здесь настолько невозможно все в порядке...
  - Не все.
  - Извини, - произнесла Рыжая в ответ. - Нет, понимаешь, здесь совсем как везде, и даже может быть и не худшее из "как везде", вот только... Эх, как об этом... Просто, когда везде и всюду у, ну, плохо, когда "не так" вполне находятся объяснимые причины, дословно, поцифрно, оно уже в чем-то правильно и так... Это всегда так было, и всегда так будет, это совсем неплохо и ничего страшного в этом нет, наверное... Может быть, это я дура, что мне так страшно...
  - Рыжая, меня вообще-то дураком тут зовут, ты забыла? - отозвался он. - Слушай, а с чего я ждал, что что-то случится? Найди причину? Не яблок же хотел, - с неудавшимся смешком выдал он вслед, - я ж и понятия не имел, какие они, яблоки...
  - Спасибо, - второй раз произнесла Рыжая, и он уловил в ее голосе какие-то новые, живые интонации. - А вот теперь действительно спасибо. И верно, в конце концов, помереть с тоски я всегда успею... Надо что-то придумывать... Вот только бы еще понять, что...
  
  Утро было как всегда - утренним, серым, будничным... И для них оно тоже началось не с утра.
  Небо как всегда было серым, пахло пылью и чем похуже, подожженная ночью помойка в бывшей ракушке догорала и воняла на всю округу. От подъезда соседнего дома отъезжала - похоже, милицейская - или как они тут назывались - машина. Утро. Такое же как всегда.
  К его величайшему удивлению, на пустыре приблизительно прибрали - то есть мусор с дорожки, заодно со страшным количеством пыли, сгребли в две здоровенные кучи - одну в начале и одну в конце, обе кучи, естественно, уютно устроили посередине дорожки - вероятно, чтоб удобнее было расшвыривать. С одной, более дальней, похоже так и поступали, ближнюю же попросту подпалили. Куча охотно горела, выживая ни с чем не сравнимым ароматом горящего пластика все остальные запахи пустыря.
  - Ага, костры тут все-таки существуют, - с невеселой язвительностью прокомментировала сие зрелище Рыжая. - Прыжки через горящую помойку - романтично до усрачки! - выдала она вслед.
  Впрочем, прыгать она не стала - сошла с дорожки, вероятно, чтобы обойти, но задумалась и пошлепала наверх, к непонятному строению.
  - Хорошенький был бы костерчик, - мрачновато выдала она, давая хорошенького пинка очередной смятой пластиковой баклажке - убрать что-нибудь кроме дорожки, естественно, никто не удосужился, верх был завален мусором по-прежнему.
  - Рыжая, - обратился он, карабкаясь вслед за ней. - А эта, трава, она везде не горит?
  - Чего? - изумленно выдала Рыжая, даже остановившись в своем стремлении - похоже, к двери непонятного строения наверху. - Это сухая-то? Горит, и еще как... А здесь что, нет?
  - Ну, да... Тут часто жгут, а она...
  - Реликт, однако, - снова язвительно хмыкнула Рыжая. - Это не с того у вас принято дворы асфальтом заливать? Что-то я больше тут травы не видела...
  - Хрен их знает, - какое-то время подумав выдал он. - Нет, но дворы-то не везде... А трава - не помню, но я внимания не обращал...
  - Хм, - отозвалась Рыжая, уже добравшись до двери, хоть это был нелегкий труд, учитывая, для чего использовался пустырь. - Святое место, блин на фиг! - Загаженный сортир! - Осталось неясным, было ли последнее определением "святого места" или выражением, сорвавшимся невольно: похоже, у Рыжей не получилось благополучно обогнуть очередную "кучу".
  Она добралась до пресловутой заваренной двери, поизучала многочисленные граффити однообразного содержания - в основном, названия то ли музыкальных, то ли спортивных, то ли еще каких-то команд, и, естественно, распространенные определения отдельных особей рода человеческого, состоящие из имени этой особи и всевозможных бранных приложений - от дурака и на все этажи выше.
  - Да-а, святое место, блиндский нафиг! - выдала она наконец и в завершение всего пнула дверь.
  На счастье Рыжей, пинок был довольно легким, такой, который дается двери, что заведомо откроется под пинком, и когда человеку надо именно открыть дверь, а не выразить протест против какой-нибудь вселенской несправедливости. И потому заваренной двери не удалось отомстить обидчику, как следует отбив ему ногу. Рыжая только удивленно посмотрела на дверь.
  - Не старайся, - произнес он, стоявший чуть пониже. - Ее, сколько я себя помню, ломают - и никак. Ее, наверное, изнутри заварили...
  - Угу, а потом остались там и померли с голоду, - снова съязвила Рыжая, спускаясь к нему. - Послушай, а это мысль...
  - Что - остаться и умереть с голоду? - почему-то ей в тон продолжил он.
  - Да нет... - задумчиво выдала Рыжая. - Ладно, пошли бродить дальше... - здесь в ее голосе появились новые интонации. Появившаяся мысль явно помогла ей: казалось, такому голосу не может быть знакома та, вечерняя безнадега. Конечно, ему явно стало интересно, что же это была за мысль. И он спросил. И Рыжая улыбнулась в ответ:
  - Хочу проверить один старый бродяжий закон.
  - Какой?
  - Что любая дверь хочет открываться, - отозвалась Рыжая.
  - Даже заваренная?
  - Изнутри - и в Городе Убитой Травы - думаю, тем более, - Рыжая остановилась, кашлянула, и мрачновато добавила. - Осталось только сообразить, как же ее открыть...
  - А куда мы сейчас, - поинтересовался он вслед.
  - Посмотреть, как там у вас с травой во дворах, - ответствовала Рыжая. Он поглядел на нее, думая, что она снова ехидствует, но ничего подобного не заметил.
  
  И они пошли. И снова - был город как город. Только в этот раз - иной город. Все было так же, как в иных городах: у любого города много лиц и лица эти разные. Никто, глядя на сияющие фасады общеизвестных улиц, не может в точности себе представить, какие обшарпанные развалюхи прячутся совсем недалеко от них. Впрочем, тот город, которым шли они, представить себе мог любой... Все было так, как в иных городах, и во всех городах они похожи, кто видел одно такое лицо города - видел тысячу, видел почти все. На новостройки они уже не тянули, слишком пожившими, местами облезлыми, изрисованными выглядели и самые внешне новые дома. Эти районы невольно хотелось назвать окраиной... Окраиной города, у которого не было края...
  Все было так же, как в иных городах. Тоскливо-однообразные при всех своих претензиях на разномастность типовые бетонные "коробки", "башни", "стены" - от двенадцати и выше этажей, раскрашенные в различные цвета - почему-то предпочитались неприятные оттенки желтого - доходящие до цвета детской неожиданности, заливались сверху - серым небом, а снизу - асфальтом. Сохранившийся в их окраске белый цвет - временем ли, небом ли - выкрасился в серый, пыльные окна тускло смотрели на мир, лишь изредка выделялись среди них невозможно-белыми рамами, а иногда даже яркостью - окна видно недавно отремонтированных квартир. Где-то далеко внизу, оттесненные ниже низкого, точно раздавленные многоэтажками, прятались и маленькие, но совсем не уютные, облезло-желтые, тоскливые домики барачного типа, по которым даже на вид можно было сказать, что они должны благословлять то, что в этом городе не бывает дождя: крыши их протекли бы мгновенно и напрочь. Впрочем, "удовольствия" связанные не с погодными условиями, а с состоянием местообитания, подобные развалюхи обещали вполне. Впрочем, эти домики смотрелись гораздо более жутко, чем многоэтажки. Потому что - в иных городах - столь же, может быть, неприятно выглядящие домики укутываются зеленью по крыши, и их тоскливые квадраты могут означать своеобразное, потайное волшебство старых дворов, подсовывающее тебе - то старый дуплистый тополь в четыре охвата, то зелень крохотного садика - конечно за ржавыми прутьями забора, то неожиданное деревянное кружево старой беседки в кустах сирени, то одинокое зеленое яблоко в ветвях излазанного детворой дерева, - а то и просто, ничего не подсовывая, заводят тебя своими - неизбежно зелеными, заросшими - лабиринтами, вполголоса рассказывая что-то, уже непонятное соседствующим пустырям новостроек. Иногда даже хочется подумать, что в иных городах старые дома сами пускают корни... Помня многоэтажки иных городов - с высоты своей снисходительно поглядывающие на чахлые деревца, не желающие становится деревьями, вцепляться корнями в когда-то вывороченную землю, те, насквозь продувные, гулкие, голые, по линейке расчерченные проспекты новостроек иных городов, можно было смирится с такой же - совсем безнадежной - асфальтом залитой пустотой здешних улиц. Но те самые маленькие, обшарпанные домишки, с четырех сторон залитые в асфальт смотрелись совсем безнадежно - этакими обокраденными нищими.
   А асфальт в Городе Убитой Травы властвовал решительно и бесповоротно. Даже там, во дворах, где отступал он, немедленно наступал гравий - на него ставились "ракушки", а где и гравий сдавал позиции - на чем-нибудь вроде пресловутых детских площадок - немедленно поселялись пыль и мусор. И только - редко, у столбиков по чуть-чуть пробивалось - серое, пыльное, мертвое - то, что когда-то, давным-давно было травой.
  
   И они шли дальше - намертво разлинованными улицами, чья ширина еще больше подчеркивала их разлинованность, совсем такую же, как в иных городах. Впрочем, чего-то на этих проспектах не хватало. Задумавшись, можно было понять: не хватало ветра, сильного (может быть - зимнего) ветра, ярящегося в - ему-то узкой - линейке проспекта, и выплескивающего эту ярость в лица невольным в своем соучастии проходящим. Всем наверно знакомы эти насквозь продувные линии проспектов новостроек. Впрочем, в Городе Убитой Травы ветра не было нигде. Впрочем, в Городе Убитой Травы все улицы были прямыми. И так же как и те, центральные, нарядно приодевшиеся, эти типовые до невозможного проспекты, невидимо глазу, видимо - чему-то другому, заворачивались в петлю, не выпуская. Казалось, они не выпускали и не могли выпустить даже просто из самих этих районов, снова и снова выводя в одно и то же место. Или это эти места были настолько похожими, что так упорно казалось? При всей своей разности были они одинаковыми до невозможности - твердо разлинованные прямоугольники улиц: асфальта, машин и пыли, с воткнутыми в них столь же безнадежно прямолинейными бетонными "коробками", многонабитыми людскими муравейниками, с стандартно картонными стенами, награждавшими своих обитателей постоянным и ужасающим одиночеством совместности. Окраина забивала и заливала себя - по крыши, а может быть - и по серое небо над ними - многочисленным визгом тормозов, стуканьем, именующим себя музыкой, громкостью соседских телевизоров - свой же непременно должен быть еще громче, ночными страданиями сигнализаций, и во все время дня и ночи - многоразличной бранью, от идиллического поругивания бабушками на скамеечках, через прилежно учащихся сей немудреной науке деток, до пьяных виртуозов сего дела, оглашающих ночами гулкие просторы дворов возле ближайшей "стекляшки" (а "стекляшек" было - много). А в окна поднимался и проникал неизбежный запах выхлопных газов и горящих помоек (а помоек было еще больше, чем "стекляшек") и неизбывная пыль - как, должно быть, матерились хозяйки, сражающиеся с ней. Царствовали и извечные отвратные запахи подъездов, чьи псевдозащищающие железные двери были черт знает сколько лет назад сломаны, а там, где не были - код давно был написан в нескольких вариантах неведомыми доброхотами, и все их за стенкой прячущиеся лестницы использовались не по назначению и воняли. Окраина боролась, на какое-то время поселяя в подъездах запахи то каких-то едких дешевых духов, то - столь же едкого, видно, из столь же дешевых - сигаретного дыма, временами к этому дыму примешивался не только сигаретный - лестницы давали приют многим... И в общем-то окраина была как окраина, в любых городах такие места находятся без особых затруднений... Вот только края у Города Убитой Травы - не было.
   Они шли - гулкими, гудкими, одинаково безликими районами, может быть - теряя им счет, может быть - путаясь. День уже перевалил за середину, и начинал клониться к вечеру, впрочем, в его одинаковой серизне движение времени не осознавалось, точно утопало в ней. А ровные линии улиц, забывая о своей неизбежной прямой вели и заводили. И неожиданно - вывели...
   Такие места тоже без затруднений находятся почти в любом городе, особенно в тех, о которых говорят громко и пренебрежительно: "Ну, это всего лишь крупный индустриальный центр..." Внезапно, за каким-нибудь вполне себе жилым перекрестком, моментально наступают - во всех городах неизбежно грязные - заборы, заборы, заборы - и так иной раз километров на много, заборы, а за ними - корпуса со слепыми прочными стеклами, трубы, трубы, трубы, куча как правило - бетонного и серого непонятно чего, вдоль ворот выстраиваются в ряд то грузовики, то фуры, а изредка возле ворот - олицетворением тоски - попадется, - покажется, что заброшенная - остановка, с давно выбитыми стеклами и сломанной скамейкой. Возле такой остановки часто отыщется оазис относительно цивилизации - пресловутая стекляшка, до которой доходят "после работы расслабится" (а иногда - и до). Иногда - заборы выбрасывают в ряды рельс подъездных путей, часто - ржавых, иногда можно наткнуться на то, что когда-то (давно) пыталось именовать себя речкой, а теперь больше похоже на гибрид помойки и сточной канавы. В горло разом въестся какой-то особенный - впрочем, отвратительный везде, - химический запах, долго еще потом не желающий покидать свое местообитание... Впрочем, заводские районы они и есть заводские районы, и во всех городах они неизбежно похожи. И может быть, в Городе Убитой Травы самым страшным они не были.
   Улицы вывели и они пошли. Впрочем, место, в котором они оказались, было не таким уж страшным, многие заводские районы бывают и похуже. Широкая прямая улица, полосы так на четыре тянулась вдаль, какая-то проходная на той стороне была свежевыкрашенной, аккуратной и новенькой, в ней даже помыли стекла. И даже неизбежная вонь казалось, почти не присутствовала здесь, очень нескоро узнавалось в воздухе наличие хорошего количества мелкой цементной пыли. Впрочем, чуть дальше, районы приобретали свой полагающийся вид, кирпичный забор, мимо которого они шли, серел от пыли, корпуса, вырисовывавшиеся за ним, были уже совсем цементно-серыми, по протянувшемуся через улицу здоровому путепроводу к горячим цехам, за их слепые небьющиеся стекла гнали гравий - грохотало на всю улицу. Дальше правда она снова пыталась приобрести относительно цивилизованный вид. Можно было бы сказать и иначе: именно в этом месте улица и начинала заплетать невидимую петлю, возвращая назад, в город...
  
   Впрочем, Рыжая остановилась несколько раньше, чем улица довела их до посеревшего забора, возле какой-то, ему не принадлежавшей, - их разделяла засыпанная гравием дорога куда-то совсем в лабиринты заводских районов - проходной, в чьих пыльно-голубых воротах спрятался магазинчик автозапчастей. Рыжая остановилась:
  - Что? - свистящим шепотом выдохнула она. Впрочем, в ее голосе было гораздо больше совершенного, невозможного изумления, чем ужаса.
  - Что ты? - немедленно спросил он.
  - Да нет, ничего, просто - это так похоже... - На что это похоже, Рыжая уточнять не стала, двинувшись вперед.
  При всей схожести районов окраины, есть у них и свои лица, и свои, может быть, вовсе недостойные запоминания, совсем обычные, и все-таки запоминающиеся, иногда - невольными проходящими, иногда - живущими по соседству. Крохотный кусочек так знакомого лица иной окраины, иного города - вот что узнал взгляд в этой уходящей вдаль обыкновенной улочке заводских районов. Слизанный - может быть, не до подробностей, не до последнего масляного пятна на асфальте - а кто их запоминает, эти пятна, но неожиданно открывшийся - тем, до невозможности - тем...
  - Вот блин, до чего же они похожи... - полувслух выдала Рыжая, впрочем, грохот там, дальше, заглушил ее слова...
  Следующей фразы она не сказала вслух. Но эта мысль закономерно пришла следом: "А ведь я могла бы здесь - родится... - дальше Рыжая таки заставила себя выдавить - чрезмерно-самоуверенную улыбку, на пару с недоговоренным возражением вслед. - Хотя - родись здесь я..."
   Рыжая шла вперед. Шла, узнавала и пугалась своего узнавания. А улица тянулась дальше, грохотала гравием и не обманывала ожиданий.
  "Верно - забор, такой же - желтый по покраске, серый от пыли, за ним - рассыпающийся бывший подъем на путепровод - или что это за хреновина? - такой же серый, опоры грохочущего нового путепровода, та же то ли цвета ржавчины то ли ржавая железная диагональ, по которой - той, конечно, в ином городе - когда-то хотелось полазить. Верно - а вон на той стороне еще одна проходная, въезд внутрь, где-то там, на той улице был магазинчик всяческих хозтоваров, а здесь - есть? Верно, относительно цивильное здание сверкает отмытыми окнами, а рядом - здоровые такие ворота - на здоровый грузовичище - там был какой-то фуроотстойник, и здесь, как ни странно, тоже - интересно, откуда же в Город Убитой Травы фуры-то приезжают, если ничего, кроме города-то и нет... Обязательно надо будет предупредить Водилу! Если я, конечно, отсюда выберусь... Так, дальше должна быть бензоколонка. А за ней - лес. Ага, Рыжая, лес - здесь?"
  Все было верно. Конечно, за на редкость благовонной бензоколонкой - они шли по другой стороне улицы, да и были довольно далеко, а бензином вовсю разило, никакого леса не было, и быть не могло. Все было еще вернее, и любой умеющий смотреть, мог бы понять: именно на этом месте и выписывала улица свою незримую, непостижимей ленты Мебиуса, петлю, заворачиваясь еще куда-то в Город. Еще куда-то в никуда...
  Впрочем, эта мысль сразу же указала запутавшемуся в соответствиях взгляду, основное и неизбежно отличие этой улицы от этой же - иного города, любой улицы Города Убитой Травы - от улицы любых городов. На той, пусть серые от пыли, пусть полуживые, упрямо пытались дотянуться до неба, обгрызаемые ежегодно пилами до полнейшего безобразия, тополя, там курчавой зеленой стеной вставали кусты у этого самого цивильного здания, и наконец - с весны до осени, неизбежно, много где пробиваясь сквозь асфальт и гравий - там росла трава. Эта же улица, как и все, залита была асфальтом - почти везде... Хотя...
  У того места, до которого асфальт не добрался - жалкого закутка у самого забора они и стояли... И там тоже пробивалось - серое пыльное нечто, когда-то бывшее травой. А еще...
  - Интересно, и какого хрена они тут трубу воткнули? - неизвестно с чего поинтересовался он.
  - Это не труба, Дурак, - очень тихо, но почему-то ее почти шепот в этот раз не заглушил грохот перегоняемого гравия. - Это дерево... когда-то было, - уточнила Рыжая, доходя до этого самого серого - действительно, больше похожего на трубу - обрубка. Дошла, встала - и неожиданно, каким-то неуверенным жестом - точно опасалась обжечься - положила на него руки... И он увидел, что лицо ее меняется, вернее - меняется взгляд. Нельзя было сказать, что он ничего не видит, скорее, было с точностью до наоборот: он просто видел что-то еще.
  А потом:
  - Я нашла, - произнесла Рыжая, еще обращаясь к нему. Это она сказала тихо, а вслед - еще тише, хотя казалось невозможным, чтобы было еще - куда, только вот никуда не девшийся грохот гравия не мешал ее слышать, она сказала - и уже явно кому-то иному. - Здравствуй!
  Он не успел спросить, с кем ты здороваешься, потому что в следующий миг - тихим шелестом, мертвым пыльным ветром Города Убитой Травы, города, который почти забыл, что такое - ветер, прозвучал ответ. И грохот гравия тоже не смог заглушить его - потому что и этот грохот, и далекие взвизгивания тормозов, и рычание мотора заводившегося где-то грузовика - все эти звуки были только слабой составляющей этого почти беззвучного пыльного шелеста. Потому что Рыжей отвечал - город:
  - Здравствуй, странница.
  - Предпочитаю - бродяга, - отозвалась Рыжая.
  Пыльный ветер прошелестел в ответ:
  - Со мной давно никто не говорил. Они ушли, бродяга. Они давно ушли... Потом ушел ветер. Потом все ушло. А теперь отсюда никто не уходит... Здесь никто не говорит. Откуда ты здесь?
  - На тебя посмотреть пришла, - с горечью пыльного шелеста недобро-язвительный ответ Рыжей не сочетался.
  И в ответ ей - каким-то горьким смешком раскатившийся шепот:
  - Зря.
  - Спасибо. Это я уже успела понять. Как ты жив еще?
  - Я не знаю. Я не умею - не... - отозвался город. - Они умерли, бродяга. Их легко убивать. Они умирали и уходили. А за ними ушел ветер и закрыл все ворота. Я остался. Я не могу - не жить. Больше отсюда не уходят. Ты не уйдешь, бродяга. Зачем ты здесь?
  - Морду тебе бить, гаду такому... Есть она у тебя хоть, морда? - Рыжая продолжала язвить, он уже собирался ее как-нибудь одернуть: разлетавшийся пыльный шелест было нестерпимо-жалко. А потом Рыжая продолжила, уже другим голосом. - Город, а город, а ты помнишь, что такое дождь?
  Ответа не последовало. Вернее, это он не сразу догадался, каким был ответ. Не сразу уловил этот неслышный, не уху слышный звук... Ухом не слышимый, не сразу и угадывающийся почти - плач. Точнее - вой, точно где-то глубоко-глубоко запрятавшейся зверюге со всего размаху наступили на лапу, вернее не на лапу, на что-то иное - больнее и нестерпимее. Потому что город помнил, что такое дождь. И городу было больно.
  - Ну ладно тебе... Не убили же, - неожиданно хмыкнула Рыжая. - Раз уж я здесь, буду думать, что с тобой делать...
  Ответный шелест неожиданно принял тот же тон Рыжей, точно забыв свой плач.
  - Ты что, рыжая что ли - за всех отдуваться?
  - Ну знаешь, я и есть Рыжая, - хмыкнула она в ответ, на миг отняла руку от ствола, отерла пыль о джинсы, почесала в затылке, вернула руку на место и добавила следом. - Попробую я вернуть тебе дождь.
  Ответ города прозвучал сразу же. Без злости. Спокойный. Пожалуй, даже грустный. Такой, каким можно говорить только самую простую и самую страшную правду:
  - Тогда я тебя убью.
  Его пробрала легкая жуть, но ответ Рыжей звучал также спокойно. Пожалуй, даже с насмешкой:
  - Ну надо же мне тебя как-то прошибать...
  - Отсюда не уходят, - повторил пыльный шелест. - Даже так. У тебя не получится, бродяга.
  - А это еще бабушка надвое сказала, - хмыкнула Рыжая. - И кто тут про "уходить" говорил? Прошибать тебя надо. Большим таким тараном. Ненавижу таранную атаку, - резко выдала Рыжая вслед. - Особенно роль тарана. Как раз для моей головы работенка. Нет, город, у меня - получится. Ты сам-то не помрешь - под дождиком?
  - Я устал, - прошелестела пыль в ответ. - Я очень устал... - и еще тише, он мог бы подумать, что последнюю фразу города он выдумал сам. - Удачи тебе, бродяга!
  
  - Аудиенция окончена, - хмыкнула Рыжая, снимая ладони со ствола. - Закурить есть?
  - Ты что, серьезно? - тихо спросил он, когда они уже повернули назад, к относительно цивилизованным районам.
  - Как танк, идущий в атаку, - хмыкнула Рыжая в ответ и затянулась. - Точнее, как идиот, с копьем прущий на этот самый танк. На самом деле, я никогда в жизни не работала тараном.
  - А - не страшно? - он осекся, не желая выговаривать.
  - М-да... Да в общем-то... Если я еще и понятия не имею, как это делается... Но боюсь, что иначе, чем головой эти стенки не ломаются... Вместе с головой...
  - А - не страшно? - повторил он снова.
  - Что - голову ломать? Ой, как страшно. А еще - и больно, и противно, и много всякого такого... А самое ужасное в том, что постепенно привыкаешь.
  - Что?
  - Привыкаешь, говорю.
  - Я вообще-то думал, что голову только один раз сломать можно... - произнес он, снова невольно перенимая невесело насмешливый тон Рыжей.
  - Я когда-то тоже так думала, - хмыкнула она в ответ.
  - Пока не сломала? - выдал он неожиданно.
  - Ну, вроде...
  Они возвращались, районы новостроек уже тянулись мимо них. Брели не явно-обратно, снова путались однообразными тоскливыми дворами. К окраинам уже подступал вечер, народ возвращался с работы, во дворах наступал детский час, и на зажатых гаражами, помойками, непонятного назначения асфальтовыми площадками, заборами и еще черти чем детских площадках разномаловозрастные детишки копались в пыли и песке, или развлекались всяческими непонятными играми, там, где еще не приказали долго жить всевозможные сооружения детских площадок. И, как всегда, звучно радовались - или исходили ревом на весь двор.
  Возвращение их было похоже на вчерашнее: те же дворы, те же дети, те же самые неизбежные картины, и, если вглядеться в глаза идущей впереди Рыжей - даже тот же ее взгляд на играющих детей, полный какого-то сумрачного неверия. И только одно изменилось. Вглядеться в глаза Рыжей у него не получилось бы, снова куда-то делась ее еле ползущая усталая поступь, возвратив ту походку-полет, оставляющую все позади, упорно напрашивалось - походку привыкшего скорее летать, чем ходить. В это беспорядочное плутание дворами окраины города без края ее гнала какая-то непонятная, но четко ощутимая уверенность стрелы, пущенной в цель. Сравнение это принадлежало скорее миру Рыжей, он очень смутно представлял себе, что такое стрела. И старался не думать о том, какого рода была эта уверенность.
  Они пару раз останавливались - первый раз возле какого-то магазинчика, подкупить съестного (жрать в доме было нечего), что-то подкупили, не забыли и пиво, Рыжая неловко отсчитала требуемую мелочь, вышли. Но и набитая до состояния округлого мешка та самая дорожная сумка, в которой были яблоки, лететь вперед ей не помешала.
  
   А второй раз остановилась она уже там, где от бордюра, отделявшего узкий проезд между домами, ответвлялась та самая асфальтовая дорожка, ведущая через пустырь. На сей раз, она просто остановилась и как-то очень внимательно до невозможного - вгляделась в этот скромный пустырь, больше напоминающий помесь общественного туалета и свалки...
  - М-да-а, - тихо произнесла она, похоже, ни к кому не обращаясь. - Однако, и ведь действительно святое место... Ладно, по городу и святыни... Э-хе-хенюшки хе-хе! Что бы такого отчебучить.
  - Рыжая, ты о чем? - поинтересовался он.
  - Ну... Ты на траву во дворах смотрел?
  - Э... Нет.
  - А я - да. Ну и вот - и впрямь твой пустырь святое место... Никогда не замечал?
  - Смеешься?
  - Серьезна как танк.
  - Что, трава растет? - несколько насмешливо поинтересовался он в ответ.
  - Именно, - без тени насмешки возразила Рыжая. - О, придумала! В конце концов, а почему бы и нет... - после чего она с какой-то тоской покосилась на свои руки (или на остаток колец), и поинтересовалась. - Слушай, а в этом городе всякие там хозяйственные водятся? Ну, где всякую там хрень для дома продают?
  - Ну, вроде... А зачем тебе?
  - Да так... Узнаешь.
  
  Было утро, несусветная, наверно, рань, он давно так не вставал, не встал и в этот день - Рыжая исчезла из дому ни свет ни заря. Можно было сильно усомниться, спала ли она вообще. Было утро - вечно тоскливо-серое утро, таким оно бывает и в иных городах - или много-много кому таким кажется, когда надо рано-рано подыматься из сладко затягивающих объятий кровати и маршевым шагом двигать на не очень-то любимую работу. Впрочем, утром Город Убитой Травы чем-то разительно отличался от иных городов - во всяком случае, для тех, кто привык замечать, как пахнет рассветный ветер, иногда так мучительно зовущий куда угодно, кроме работы, - но вернее всего, таковых в нем и не водилось. В нем не было зябкой холодной свежести раннего рассветного ветра, который всегда холоднее всех иных ветров, в нем вообще не было никакой свежести. В нем и ветра не было. Утро Города Убитой Травы пахло пылью. Как всегда. А так - все было так же, и так же лаялись многонабитые недовольными разбуженными людьми поезда метро, а по контрасту - так вызывающе-пусты были иные улицы, которые через какой-нибудь час станут полны народу.
  Хотя к тому времени, как по этим улицам шла Рыжая народом они уже начали наполнятся. В это время кое-кто еще доходит на работу, открываются и самые элитные магазины, и в это же время начинается время беготни по тем самым магазинам тех, кому почему-то не надо идти на работу. В их немалом числе Рыжая не очень и выделялась - взгляд был таким же просто-сосредоточеным. И нужен ей и в самом деле был магазин. И нашелся он довольно скоро. Город не столь отличался от иных городов - и упоминавшиеся Рыжей хозяйственные "где всякую хрень для дома продают" в нем, конечно же, были...
  
  А зачем они были Рыжей он понял очень скоро. Когда проснулся сам и выяснил, что Рыжей дома не оказалось. Он скоренько выбежал на кухню, сожрал со сковородки оставшуюся там из купленных вчера полуфабрикатную котлету, что в только что пожаренном виде была еще относительно съедобно, но в остывшем - тошнотворна совсем не относительно, и выбрался во двор. Рыжую он, как и думал, обнаружил на пустыре. Но вот обнаружить ее за таким странным занятием он все-таки не думал.
  Собственно, к этому времени свое странное занятие она уже заканчивала. Заляпанная краской в никакую лестница, на которой удачно балансировала Рыжая, выглядела упертой у каких-то честных маляров - он даже почти не сомневался, что так оно и было. Впрочем, чем-то относительно похожим на честную малярную работу Рыжая и занималась. Очень относительно.
  Конкретно - красила она ту самую дверь. Вернее, не красила, а разрисовывала. И даже не саму дверь, а пространство рядом, даруя ей своеобразную арку. Для того чтобы разобрать детали этой арки - с далекого расстояния просто темно-серой, ему потребовалось подобраться очень близко, но похоже, ни малейшего внимания на его приближение Рыжая не обратила, увлекшись своей работой. Рисовать она, похоже, умела. Правда, явно не малярной кистью. Получился он не таким филигранно-аккуратным, но все-таки получился... А вокруг этой самой двери, обвивая ее аркой, стараниями Рыжей свернулся - почему-то хотелось сказать - старший брат того создания, что украшало собой ее загадочную верхнюю одежду, небрежно брошенную на край "пыточного ложа". Этот тоже подразумевался серебряным, только несколько иным - точно его серебро многие-многие века состарили в благородную темноту, на которую с некоторым трудом намекали темно-серые, местами и черные его краски... А вот лицо - нет, он при всем желании не назвал бы его мордой - Рыжей все-таки удалось. Так удалось, что он поежился. Создание - смотрело... И взгляд был не сказать, чтобы ласковый... И тут Рыжая, похоже, последний раз проведя кистью по крылу создания, неожиданно заговорила. Он уже приготовился сказать: "Привет!", но обращались снова не к нему.
  - Ты извини, пожалуйста, - совершенно смущенным тоном выдала Рыжая. - Я понимаю, помойка и все такое, святые места тут такие! - ой, мне самой несладко, но надо же что-то делать... Ну, дашь мне по шее пару раз... - И почти не делая паузы между словами, Рыжая таки соизволила его заметить. - О, привет!
  Развернулась она несколько неаккуратнее, чем следовало: прислоненная к стене лестница, на которой она и стояла, решила напомнить, что она никогда не мечтала быть стремянкой, а может быть, опора была несколько ненадежной. Лестница грохнулась, но все-таки Рыжая кое-как спрыгнула. А он кое-как поймал.
  Дальнейшее его удивило снова. Его ответное: "Привет!" - потонуло в жутком приступе одновременного кашля, чихания и слезоистечения, жестоко скрутившем Рыжую - минуты так на три. Наконец, отдышавшись, она мрачновато выдала обвинение сразу всем источникам такового поведения:
  - Разъетить твою в качели! Траханая баночка! Траханая лестница!.. А еще я ненавижу масляные краски! Ох, извини! - Рыжая отдувалась, жадно вдыхая как самый свежий воздух далеко не свежий воздух пустыря. - Ну и как он тебе?
  - Изрисуют, - задумчиво отозвался он в ответ, глядя на произведение Рыжей.
  - Их проблемы, - мрачновато хмыкнула Рыжая в ответ. - Впрочем, боюсь, они-то сюда ни за какие коврижки не сунутся - и правильно сделают... Но надо же что-то было делать...
  - Э, Рыжая, а зачем?
  - Если получится... - задумчиво пробормотала Рыжая, но уточнять, что - если не стала. - Ну, а если нет, то - а, пускай изрисовывают...
  Встала Рыжая явно рано и работка ее явно измотала. Выглядела она несколько невыспатой и измученной. Но при этом то же выражение решительности ее физиономии не покинуло. Следующее предложение, выданное Рыжей, когда они спустились на ту самую асфальтовую дорожку вокруг пустыря, было более деловым:
  - Пошли за пивом!
  
  Он знал, что так должно быть. То есть даже не знал. Может быть, Рыжая слишком, пусть невесело, хохмила, по поводу работы таранным бревном и тому подобного, хохмила настолько, что все-таки было трудно поверить, что она всерьез. А может быть - просто то, о чем она говорила, с ним ли, с этим пыльным шелестом - было настолько непривычным, может быть, настолько невозможным, что что-то, наверное, последний здравый смысл, данный и последнему дураку города, не мог поверить, что так может быть. Как знать, может быть, тот здравый смысл, что дан был Рыжей, который, как ни странно, тоже наличествовал, вполне бы согласился со своим коллегой. А может быть, ей приходилось и похуже. Потому что ее здравый смысл еще более аргументировано мог бы доказать полнейший идиотизм ее затеи. Правда, ей везло. От слова "невозможно" Дорога не то, чтобы излечивает. Она только играет его границами, размывая их, запутывая "возможно" с "невозможно" в такой непостижимый клубок, что часто то, что возможно, а что нет, приходится проверять собственной головой. В конце концов, не так уж сложно пробить головою стену, если она из бумаги... Правда, тут уже Рыжей приходилось твердо знать, что эта пресловутая стенка, вставшая здесь, далеко не бумажная - а чего доброго, из бетона хорошей толщины - бомбоубежища строить... Дуракоубежище - и ведь комфортное... Впрочем, выбора все равно не было.
  А он - он просто знал, что будет плохо. Но не знал, что так скоро.
  Они сходили за пивом, вернулись назад, в башню, с пивом, дожрали оставшееся со вчерашнего, вернее он дожрал, потому что Рыжая отказалась, компенсируя пивом... Первый звоночек какая-то непонятная тревога подала, когда, собираясь снова выбираться на улицу, Рыжая добралась до "пыточного ложа", в смысле - до дивана, покосилась на свое загадочное одеяние, встряхнула от осевшей пыли, хотя делать это в "хламнике" явно было бесполезно - и накинула на себя.
  - Ты замерзла, что ли? - поинтересовался он, увидев ее в таком наряде.
  - Да нет, - хмыкнула Рыжая, после чего приняла какую-то нелепую позу и выдала вслед. - Так, ради собственного удовольствия... Ну, чистой рубахи нет, так хоть в полном параде.
  Их сей тирады он, честно говоря, понял мало.
  
   А потом они как всегда выбрались побродить снова. А Рыжая смотрелась. Загадочный наряд - Рыжая называла его плащом - может быть, просто от ее гонящей куда-то походки, но казалось - то ли где-то в тоннелях метро, но вернее, там, где-то далеко, где-то еще, там где ветер - везде, ветер тот подхватил - и создавал его, летящий вслед, ветер, превращающий его в крылья... Впрочем, нелепые были крылья, тот же ветер ломал их в облегающие складки, нелепые были крылья, напрасные... Нелепые были крылья, но ветер был, и он, как всегда отставший, почти чувствовал, каким был этот ветер.
   Смешок догнал их уже на выходе, на эскалаторе. Остановившаяся Рыжая обернулась, отследила направление смеха, и развернулась, наградив повеселившуюся компанию молодежи ответной - и веселой - улыбкой.
  - Ну, наконец-то... - облегченно выдала она.
  - Тебе так нравится, когда над тобой смеются? - вопросил он в ответ.
  - Честно говоря, нет, - хмыкнула Рыжая. - Просто это должно было быть чуть раньше.
  - Что? - он опять не понял.
  - Ну, что-нибудь этого смешка вроде.
  - И чего ж в нем такого хорошего...
  - Ну, знаешь, когда еще способны понимать, что вот такое вот - дурость, все еще не так страшно... По крайней мере, отсюда недавно все ушли, - тоном мысли вслух произнесла Рыжая. - Что ж, лишний шанс, что у меня получится...
  К этому времени они уже доехали и выбрались, выбрались в город, в центр, в толпу - в узком проулочке, ведущем к этой станции всегда была толпа. Здесь уже Рыжей пришлось замедлять свой ход - сильное течение народа в противоположную сторону не давало ее походке стать полетом - и ей это не нравилось. Они шли рядом. И он спросил:
  - А когда все уже страшно?
  - Теперь я не поняла?
  - Ну, если смеются - еще не страшно, а когда?
  - А тогда, когда при твоем вот таком вот дурацком виде народ долго чешет репу, прежде чем сообразить, смеяться ему или нет, что ты десять раз успеешь пройти мимо... Знаешь, когда дурака видят в дураке, это одно... А вот когда им оказывается твой - и на самом деле, такой же умный, просто слегка другого образа жизни сосед, - это уже печально... Особенно с точки зрения, - Рыжая усмехнулась, - настоящего, профессионального уже, наверно, дурака... Проще говоря, знаешь, страшно, когда оно по фигу... Застраховать и поджечь - так ведь не горит же...
  
  Потом они выплыли против людского потока в прогулочную зону. Нет, никакого отличия не было - центр как центр, дома как дома - намекающие на старость, но отремонтированные, открашенные и отлакированные до почти элитности, впрочем, начиналась прогулочная зона со стройки - строили жилой комплекс с подземным гаражом. В городах, не знающих истории, проблемы с исторической застройкой решаются просто - бульдозером. А так - улица была как улица, разве что - пешеходная. Это и сделало ее прогулочной зоной.
  Впрочем, взгляду, привыкшему к иным городам, чего-то будет не хватать. Сообразить удастся, но нескоро. Взгляд искал невольно - по привычке к иным городам, к их прогулочным зонам, особенно - известным и давним, тем, которые, как правило, входят в обязательную программу посещения гостями города, подобные места старательно оснащаются для помощи и поддержки желания гостей города запомнить данное место - и взгляд искал что-нибудь вроде сувенирных развалов, того же рода магазинчиков, чего-нибудь этакого букинистически-антикварного, искал и, естественно, не находил... Во-первых, в Городе Убитой Травы давно не было гостей... А потом - скорее всего, старина никогда не была чтима и модна здесь, город настоящего прельщался грядущим, для старины в нем оставалось только одно слово - рухлядь. Было еще одно отличие, почти подсознательное что-то не то, долго-долго неосознанно царапающее какое-то неведомое поле зрения - то, в котором находятся вещи настолько очевидные, что их не замечают. И не замечалось долго. Пока какая-то случайность не заставляла то неведомое поле зрения стать - непосредственным. Просто - уронить монетку и задуматься. И неожиданно вспомнить, что широкоизвестные прогулочные места асфальта не любят. Но тщетно будет искать глаз бугристую неровность брусчатки, или прихотливый узор серой тротуарной плитки, того хуже - каких-нибудь цветных полос гранита (или из чего там они?), на которых так безнадежно любит скользить зимой снег - вернее, грязная кашица общепосещаемых мест... Нет, и здесь безраздельно властвовал - гладкий, чистый, похоже - мытый, да и недавно положенный, гордый своей чернотой неизбежный асфальт, который никогда не продавливался каблуками по жаре - в Городе Убитой Травы жары не бывало.
  Но они не сравнивали. Ему было не с чем. А Рыжая... Ей, похоже, было не до того. Людской поток растекся по улице, и снова было можно - лететь своей неудержимой походкой-полетом, и снова будет взгляд обшаривать - людей, дома, вывески, что-то старательно и, похоже, безнадежно ища. А потом найдет. Вернее, найдет не взгляд. Найдет слух.
  
   И тогда он снова увидел в глазах Рыжей - тот самый необъяснимый страх.
   Их было трое. Трое, в общем-то, совсем обычных молодых людей - два молодых человека и девушка. Симпатичные и, наверно, неплохие. Они сидели в стороне от людского потока, на излишне широких ступеньках какого-то бистро, один из парней прихлебывал что-то, похоже - светлое пиво - из фирменного бистровского стаканчика. А еще у них была гитара. И они пели...
   Просто - у Города Убитой Травы были песни. Как бы невероятно это не звучало. Нет, это был не отстук, именующий себя музыкой, так часто глушащий в нем все. Потому что ни в отстуке, ни в спокойной или агрессивной примитивности текстов "любя-тебя-бя-бя-бя" ничего страшного не бывает. Во всех городах такого добра набирается до можно и поменьше, и из него получаются разве что удачные пугалки о Гибнущей Культуре. Только вот - для непонятно-страшного, необъяснимо-страшного такое - мелковато.
   Это были песни. Песни - со всем смыслом этого слова, который только может вложить в него тот, кто ими - живет.
   Жил был человек. И человек был, в общем-то, очень даже неплохим. Жил он себе, жил, и жить ему, скорей всего, нравилось, а еще он умел смотреть в небо. И он смотрел в небо, а небо было серым, и снова было серым, и всегда было серым, может быть, это было даже грустно, но не отчаиваться же было из-за того, какого цвета небо? И тогда он махнул рукой. Вернее, он не просто махнул рукой. И в других городах шутили насчет душеспасительной гимнастики: поднять правую руку вверх (если вы, конечно, не левша), а потом - медленно-медленно опустить ее вниз, со спокойным выдохом: "А по фигу..." Что-то в этом роде, видно, он и сделал. А еще он был талантливым. И сумел написать об этом. А может быть таких, в общем-то, неплохих людей было и несколько. Вот такие у Города Убитой Травы были песни. Местами - грустно, местами - ядовито, иронично же - всегда, голой иронией, под которой не было ничего. Даже безнадежности. Хорошие песни. Талантливые. И даже настоящие. Вот только почему-то казалось, что небо от них - сереет...
  
  - Эй, закурить не найдется? - девушка из компании, поднявшаяся со ступеней, обращалась к Рыжей - та его обогнала.
  - Найдется, - хмыкнула она, сворачивая в сторону от людского потока.
  Кажется, они успели даже познакомиться. В общем-то, ребята были тоже неплохие. Это потом, как-то виновато улыбнувшись, Рыжая спросила:
  - А можно?
  Сначала еще светловолосый протянул ей стаканчик, она отхлебнула, поблагодарила, а потом - еще более виновато - пояснила:
  - Да нет, я о гитаре...
  - Ну, можно... - протянула, похоже, девушка.
  Потом Рыжая взяла гитару, неуверенно провела по струнам, пробормотала: "Низковато... А, ладно..."
  А потом она запела...
  
  Он знал, что так будет. Но не знал, что так просто.
  Слова? Слов он не запомнил. Слова разбивались внешне бессмысленной мозаикой. Помнилось только целое. И целым было - отчаянье. То самое, когда оно сильнее надежды. То самое, о котором давным-давно забыл Город Убитой Травы. Безнадежное и беспричинное отчаянье, для которого нет, и не может быть объяснений - разом отыщутся тысячи причин, и любая будет верной, а это значит - неверными будут все. Голос? - Он бы не назвал это пением. Может быть, именно с таким, только беззвучным воплем обращались к небу сухие сучья (это было не его сравнение), может быть - обнаженные и обожженные стропила дома, справедливо обреченного на снос... Или даже все было не так трагично? - просто бессмысленная и безнадежная тоска одинаковых рядов многоэтажек, намертво впаянных в неизбежно-серое небо, та самая извечнейшая беспочвенная безнадега, которой никогда в жизни не объяснишь, что по правде-то все хорошо... Может быть, он сказал бы все точнее и проще, просто. Просто был - голос убитой травы...
  Впрочем, он бы ничего не сказал. Просто он понял.
  Она пела. Люди шли мимо. Это ему казалось, что что-то - отзывалось. Потом он понял - и поднял взгляд в небо... В то самое небо, в которое так безнадежно вскидывается онемевшая тоска всех тех сравнений... Только бывает такое отчаянье, которое сильнее надежды... Которое, казалось, рвалось до неба - и пробивало его... И небо точно поддавалось, и рваные края непривычно темнеющих - таких здесь никогда не было, - точно кровью набухающих облаков, слишком быстро наползали на небо, словно закрывая его. Потом он понял - начинался ветер, прямо здесь, невозможный, незнакомый яростный ветер, с тем самым ароматом непонятной свежей сырости, который вроде бы так недавно - а ему уже казалось черти сколько давно - поселился в его квартире... Первые капли, разбившись, уже темнели по асфальту, пока он пытался припомнить названное, но забытое слово... И потом, облизнув случайную каплю, попавшую уже на него, вспомнил - дождь. Незнакомое слово - и та самая капля - показались одинаково горькими... Дождь? Рыжая, зачем?
  Когда она допоет, дождь уже будет хлестать вовсю. А ему покажется, что так уже когда-то было. Покажется, что он наизусть знает, что будет дальше. Она еще вернет девушке гитару - посоветовав им, ничего не понимающим, ошалевшим - они не одни будут такие, улица вымрет мигом, но этого он уже не заметит - окопаться под нависающим балкончиком над этим самым бистро, потом поднимется, опершись на его руку, и пойдет - медленно, неуверенно, видно, не чувствуя - ни ног, ни асфальта, ни его руки, ни себя; они забредут совсем недалеко, в какие-то проулки прогулочной зоны, в подворотню, под козырек - сто лет как закрытого старого подъезда, и она улыбнется, потом - сядет на оставшуюся под сухостью козырька серую пыль на асфальте, нет, не асфальте, как там называется эта херня, из которой делают основания у подъездов... И застынет - откинувшись на хрен знает сколько запертую дверь подъезда. Чтоб уже не подняться...
  
  И будет дождь... И дождь будет всюду... И дождь будет везде... И, может быть, где дожди шли испокон веку и идут - то в положенное время, а то учудят в январскую оттепель, таких дождей не бывает. Точно всей своей памятью, всей своей яростью, за все про него забывшего "так и надо" выплескивался, выхлестывался дождь, сплошной стеной закрывая все, не оставляя взгляду ничего, кроме дождя...
  А может быть, и не только взгляду... Потому что когда и как он нашел в себе силы подняться, поднять на руки, пойти... Не было тяжести в душе, не было тяжести в руках, больно не было, его - не было. Был - дождь. И дождь был везде. И казалось, дождь шел насквозь. И крыши тех самых домов под таким дождем не то, что протекли мгновенно - может быть, их просто смыло? Если они, конечно, еще были - эти крыши... Потому что города - не было. Стен, витрин, улиц, машин, прохожих - ничего не было, точно этот дождь смывал все. Ничего не было. Был только дождь. И он не помнил, куда шел. И как...
  Может быть, так только помнилось. Может быть...
  Это потом он остановится. Это и запомнится. Точно дождь на миг исчезнет, и придется понять, что боль была, и тяжесть была... Потом он остановится - на том самом пустыре, у той самой заваренной двери, под непонятно-живым взглядом создания, на лбу которого какой-то умник (и лестницу ему не лень было притащить) уже вывел синим маркером всем известное нецензурное слово. И он остановится, осознавая на какой-то миг всю тяжесть, не понимая, как сумел... И, сам не зная, зачем, сам не зная, у кого, тихо, может быть, про себя, спросит:
  - И что же мне теперь делать?
  И покажется, что дождь пошел снова. И тот шевельнется, равнодушно стряхивая шелуху поналипших надписей, и взглянет - холодным ветром с ночного неба, которое было черным даже в Городе Убитой Травы...
  - Дурак ты все-таки, - тихо произнесет он. - Ну, проходи...
  И впереди будет темнота - там, под аркой, темнота, на миг обжигающая холодом. А потом будет ветер. И ветер будет пахнуть травами. И будет небо - небывало высокое вечернее небо, расцвеченное невиданным праздником заката. И высокие живые, неузнаваемой темной по вечеру зелени травы, клонящиеся над дорогой. И - Дом.
  А еще - он окажется почти лицом к лицу с тем, кто выйдет им навстречу. Почти...
  - Она опять? - С неожиданной сердитой насмешкой произнесет высокий незнакомец в зеленой бархатной куртке, только усмешка эта не будет вязаться с братской бережностью рук и усталой грустинкой где-то в глубине необычных, непривычных глаз (он потом сообразит, что дело в цвете, а может быть, не сообразит, и - действительно необычный - нездешнего вечернего неба, густой фиолетовой глубины цвет останется не при чем). Но продолжит незнакомец с той же усмешкой. - Ничего, пускай отсыпается!
  И тяжесть неожиданно просто отпустит, и он улыбнется - довольной улыбкой, может быть, чем-то похожей на ту, с которой сейчас спит Рыжая, и вслушается, вдышится в незнакомый, беспричинный ветер, летящий над травами и дорогой. И поймет, что о таком и в самом деле рассказать было невозможно, можно было только увидеть. Можно было только быть...
  А потом они войдут в дом, и тот, другой тоже улыбнется:
  - Спасибо тебе... А - кто ты?
  И он на миг задумается, сразу же сообразив, что он далеко не единственный дурак в этом месте...
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"