Архарова Яна : другие произведения.

Пакостные любовники

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Было это не так давно. Не меньше, чем трижды по двенадцать лет прошло в среднем течении Ароматной реки, не больше, чем двенадцать раз по столько - от того, как поставил один торговец из семьи Лим между Тройных водопадов святилище, в память того, как от оползня и потопа сам со всем товаром спасся - и до той истории, что сейчас я начну рассказывать. А сколько до наших лет прошло - не скажу, всем считать придётся, все мне чаю подливать забудут. Скажу - люди тогда были люди, духи тогда были духи, отшельники тогда - из ближних к Ароматной реке, и те, что в Трех горах, а еще на берегу Красной реки - жили, кто не боялся, тот к ним с просьбами ходил.
  
  Поставил вот тот торговец святилище - и не иначе, оно понравилось предкам и духам вод и гор. Хорошо с того дня дела его пошли и дальше вниз не падали. Поначалу-то он, как все в наших краях, наверх сухую морскую рыбу, вниз лес возил, и всякий мелкий товар по хозяйству повсюду; дальше нужных людей встретил, с солеварами стал знаться, им товар возить, а там и дальше пошло, сын его и вовсе в гильдию торговцев шелком не последним человеком вошел. Но в те поры они уже в самую Северную столицу перебрались и в наших краях не бывали. И дальше нескоро пойдет речь и не о нем, о Семье Лим только, а здесь вот что надо сказать - серебром того торговца, а больше того - этой его историей, в наших краях её всякий знает, святилище то у Тройных водопадов долго в порядке содержалось. Даже после большого наводнения и того, как северный канал снизу прорыли, от чего торговый путь вовсе от той дороги ушел. Был там и жертвенник, и навес, и мощёный двор, была там и хижина, заночевать - и тому, кто с просьбой пришел, и всякому, кого ночь и непогода в горах застали. Поднимались люди в гору, рис и фрукты духам оставляли, траву между камней чистили, в старший праздник фонари зажигали. Ну, по правде, год от года всё меньше, но и то: к Тройным водопадам по заросшей дороге не налазаться было.
  А только не забывали всё же - всё ради того торговца. Верили в окрестных деревнях, не в одной, во всех трёх. Если, значит, старший из детей Семьи, в ближайшее к его полному совершеннолетию полнолуние до того святилища долезет, принесёт дар, какой сможет, а еще поработает, чтобы святилище достойный вид имело, что починит, что почистит, да хоть траву повыдергает - не обойдут его духи благосклонностью, подарят в жизни такие повороты, за которыми удача караулит. Не упустит - так дети его будут родителей побогаче, а внуки и того больше.
  
  И полез вот как-то раз к тому святилищу из одной деревни молодой Аю. Не просто так полез, а тяжело груженым, на жертвенник фрукты принес, с собой - всякого, что нужно для работы. Собирался он в святилище крышу починить, и ворота, если сил хватит - за дожди-то потрепало их, должно быть. Вымыл он жертвенник, чистой водой, благовонных трав набрал, фрукты положил, и работу начал... а там, как жара пришла, вывесил свою кровать в тени под крышей хижины и собрался время нерабочее, ничейное, проспать.
  
  А дальше, значит, вот что случилось. Едва он задремать успел, как разбудил его шум и стоны - и громкое всё такое. Повернулся он на другой бок, выглянул - а там, на тебе, у самого жертвенника невесть откуда взявшаяся парочка любовников друг друга радует, и прямо так радует, что по всей округе слышно. Женщина-то уже млеет вся, а любовник, видно, старается, и справа он, и слева, и со ступенечки...
  А только вот как та ни млела, показалось Аю, что и его в какой-то момент женщина заприметила... И куда там прервалась - как бы не поманила, вставай, мол, подходи, этот выдохнется - новым будешь. "А ты что?" - не раз спрашивали у Аю потом. "А я парень простой, деревенский, - говорил он и улыбаться не уставал. - А та вся в шелках цветных и тонких, волосы как шелк, шпильки дорогие, кожа как фарфор - белая вся, нежная. Я ж такую обниму, треснет, а как вставлю что куда надо - хрустнет. А потом дело ясное, или господа поразвлечься решили, так это где-то и носильщики с палками наготове, или духи, тут я и думать не стал, что будет, если полезу. А бежать-то некуда. Я другим боком повернулся, и лежу как лежал, вдруг обойдётся, сам не заметил, как заново уснул". Проснулся - как не было никого, трава и та не помята. Вымыл жертвенник еще раз - хуже, глядишь, не будет - работу доделал, да и пошел вниз спускаться.
  
  А всё вот это, что было, Аю старшим родичам сначала рассказал. Ничего, посмеялась его госпожа мать - самую правду, сказала, духи напомнили, пора кувшин вина доставать и сваху звать - супругу подыскивать тебе пора. Дошла до них на следующий день по приглашению, тётушка Льын, тех земель сваха не из худших, ей тоже, слово за слово, госпожа мать Аю всю эту историю рассказала. От того и все о том знают: что тётушке Льын на язык попадало, о том скоро все знали, даже птицы в небе и рыбы в море.
  Но над Аю что, веселились недолго, дальше только радовались. В ту пору как раз не последний человек из лодочников для своей средней дочери, длиннокосой Ни, жениха подыскивал. И как раз к тётушке Льын пришел с корзинкой рыбы да с мелкой горстью мелкого жемчуга, рассказал, что нужен ему парень такой, чтоб из местных был, и из семьи, корнями крепкой, и обычаи и места земли чтоб все знал. А сам чтоб был плечами широк, руками крепок, нравом прочен, разумом трезв, языком же не болтлив - чтобы, значит, как в семью войдет, быстро в науку вошел - хоть его на перевоз, хоть плоты проводить ставь. Ну а если за собой еще и долю в земле на берегу принесет - так лучше и желать не надо.
  Тетушка Льын про Аю и вспомнила. Слово за слово, там и пришел со свахой тот лодочник к госпоже матери Аю, дом посмотрел, хорошо стоит, работящие в нем руки. Хорошо его приветили, там и за стол сел, угощаться, за едой поговорили, сколько риса и сколько шелка, какую земельную долю, да сколько от рыбных сетей, все посчитали, во всем сошлись, стали решать, на каком празднике младших уже полным порядком знакомить. В хороший день, под праздник фонарей, повидали друг друга Аю и длиннокосая Ни, не в общем празднике, а один на один... И надо думать, подошел засов к новой скобочке, понравилось им быть вместе - к новому урожаю пришел тот Аю в дом к лодочнику с отрезом шёлка для длиннокосой Ни да с бамбуковой колыбелькой - в семью новыми руками проситься, со всеми новыми руками, что они еще сделают. Принял его лодочник. Как свадьбу играли - три деревни знали и вся ближняя река - от порога до порога. И что еще скажу - ни одна рисинка духам, ни одно колечко дыма на сторону не ушло: крепко новая семья сложилась и удачно - до третьего урожая колыбелька пустой не простояла. Чего и вашим домам я пожелаю и дальше рассказ продолжу.
  
  Тут бы дальше и незачем было про Аю говорить, все равно никто не знает, снилась ли ему хоть раз та фарфоровая красавица из святилища - хорошо в их семье жили, и языком зря болтать он не любил. Но вот что сказать придется - за него-то радовались. А других оплакивать пришлось. За три года с тех пор, как в святилище Аю-то те двое разбудили, и слух о том пошёл, в трех деревнях трех людей хоронили. И всё тех, кому не срок - девку-вышивальщицу из их вот деревни, одного не самого путёвого парня из соседней, да еще знакомого лесоруба одного.
  Вроде каждый раз говорилось, что беда-бедой, а из тех, что случаются. Вышивальщица, сказали так, за дорогими древесными грибами в лес полезла, да с дерева оступилась, парень тот - что по скалам над тремя водопадами за гнёздами лазил, сорвался, на лесоруба, понятно, лесные духи разозлились - наверное, было за что, и корень в нужный срок под ногой - то ль попался, то ль сломался.
  В святилище-то и даже близ него никого ведь из них находили, всё больше - там, где вода Тройных водопадов вниз падает, кого в воде, кого на берегу, и все битых-ломаных. А вот только одно общее было в тех мёртвых - будто грыз-кусал их кто-то, кого за шею, кого за спину, кого уж за зад и за перед. И как кто-то - поглядеть, так челюсти как ни прикинь, человечьи были, а зубы нет - мелкие, острые, как не у всякой злой кошки, и будто в три ряда растут... Не болтали о том, конечно: мало людям горя, что в их семье их молодой много раньше времени погиб - к чему еще позором их покрывать, о недолжной смерти говорить? Всякий знает - если где недолжная смерть, так это чужие люди придут, со властью люди, а зачем они в наших-то краях? Ну и не болтали на сторону ни тех людей родные, ни плакальщица. Похоронной-то канцелярии нижние чины, люди нищие, ничейные, кто за риса горстку и что добрые люди поверх положат, мертвых моют и в первые одежды наряжают, те может и болтали меж собой... Да кто ж из людей прочных, городских того больше, их болтовню слушать не побрезгует, а решил бы - кто их дрянное наречие разберет?
  
  Как же оно вскрылось-то? - а просто ответить. Вот как дело было. Плакальщица, о которой речь зашла, на три деревни там одна была, и не кто-нибудь, а старшая тётушка Тяу, лекаря Зунга старшая, наследующая дочка. А свахе тётушке Льын она старшей сестрой по полному родству приходилась. Плакальщица, старшая тетушка Тяу, все дела эти знала, знала и помалкивала, а все-таки пришел день, когда своей сестрице рассказала. Там день был недалек, как по полной воде плотогоны должны были прийти, и позвала тётушка Льын свою старшую сестрицу Тяу - птицу бить, коптильню заводить, птицу щипать и сердитые речи вести. Там вот, слово к слову, и рассказала.
  Супруг у тётушки Льын - он в древесном деле работал. А леса да рубки благовонного дерева ним, те как раз в горах были, там сверху, откуда вот та наша река, еще молодая, к Тройным водопадам течет. Тех деревьев и теперь кое-где рощицы остались, а тогда их много было. Поначалу к их-то порубкам как раз старая дорога через святилище шла. Это новая с другой стороны притекла, где к каналу спускать проще было. Но и из трех деревень, кто лесным делом промышлял, как и пришлые лесорубы, те старой дороги не забывали, одно только спускались туда уже под водопадами, пониже святилища.
  
  А муж-то тётушки Льын, Чи его звали, в один день поутру лес смотреть поехал, думал, к дождю домой он уже спустится - вот самой длинной дорогой, через Три водопада и то святилище. Но пока делянки под порубки осмотрел, пока смологонов подогнал, товар проверил, а еще проверил новые метки на деревьях, по каким смола стекает... А там может, жалобы рассудил, может, одну чарочку и вторую, на дорогу принял... Так только крепко в дорогу вышел, как дождь по-другому снарядил и так, словно в небесном дворце самый старший праздник праздновали, воду лили, не жалели. Кто дурак в такую пору вниз по всем камням лезть, того пустую голову в реку смоет - вот и Чи не был. Вспомнил он, что святилище тут рядом, а в святилище хижина, а в ней и очаг найдется, и чайничек. Туда и поспешил, там и расположился.
  
  А о том, что дальше было, так вот он вечером, за хорошей едой, супруге своей тётушке Льын рассказывал. Что поначалу он и не слышал ничего, очаг разжигал, чай заваривал, дождь слушал. А потом, только чай заварить успел, застучало снаружи, заплюхало. Он и то пропустил бы, если человек живой - или пойдет или зайдет, если что другое - подождёт, пока он чай заварит. Но когда на улице так затрещало да застонало, будто кто-то там из небесного дворца на мокром мраморе крыльца поскользнулся - да на землю и покатился, и прямо тут грохнулся, тут уже не устоял уважаемый старший Чи, выглянул, что ж там делается, посмотреть.
  
  "И что ж я увидел? - рассказывал он жене, тетушке Льын, вечером. - Удивительное дело: что та пара любовничков и не делась никуда. Устроились под жертвенником, утомленные такие. Но любовник-то последние силы потерял, лежит, растянулся, а красавице его не иначе, не хватило. Сидит такая, рукава шелковые раскинула, в луже их полощет - у крыши нашего святилища, не иначе, балка подгнила - вот, думаю, кому работу бы поручить, поменять ее..." "Ну что ты про крышу, ты про этих вот говори", - сердилась немного тётушка Льын на своего супруга, старшего Чи, было такое. Тот-то в своё время ее болтовню мало слушал - а она и о том, да откуда в святилище могли такие взяться иной раз потрещать могла, поспрашивать.
  "А что эти? Я говорю, любовничек-то притомился, а его красавице прямо как не хватило. Села, распахнувшись, рукава в луже мочит, а сама то так повернется, то этак потянется, то здесь себя погладит, то там пощекочет... А глазами то всё - то сюда глянет, то туда косится. И как я на какой-то раз понял - никак на меня она глядит, и себя-то по бедру поглаживает..." "А ты-то что?", - больше того сердилась тетушка Льын. А старший Чи, нашло на него подразниться, и расписывал, и помедленней: "Я смотрю, вроде и хороша та, и куда как хороша: груди торчком, талия в две ладошки, бёдра широки, утонешь. И вся-то прямо ладная такая, где надо - розовенько, где надо - беленько, где надо - остренько, где надо - мокренько... И у меня-то, что надо, чую, шевелится уже... "
  - И что же ты? - совсем рассердилась тетушка Льын, а супруг ее Чи посмеялся тут и продолжил, быстро-быстро:
  - Так дождь же идет, госпожа супруга моя. Ливмя льет. А я человек немолодой уже, пока добегу - так весь мой источник наслаждения упасть успеет. А ну как не он, а я по дороге упаду, растянусь, я-то помню, кто во дворе камни клал - лисий сын, руки деревянные, одна только видимость, что из плеч растут. Поскользнусь, и только жопу отобью, всем на смех. Духи-то любят поглумиться - над тем, кто не успевает - что из него растет и у него же зудит - догнать, - скалилась тетушка Льын, а он дальше смеялся. - А и не отобью - мне-то что за радость в луже и на ступеньках невесть где, не знаю с какой кувыркаться, спину себе студить, а то мало у меня ее под дожди прихватывать стало?.. Когда дома и теплая лежанка, и горячее вино, и госпожа супруга моя ждёт? Вылаял я их малость, что другого места не нашли, что ли - и обратно в хижину пошел. И вот вроде пару выдохов посмотреть высовывался - а на тебе, чай уже и остыть успел и перезаварился, горьким стал. Сначала все начинать пришлось - а тут и дождь кончился, и этих любовничков след простыл. Ну и пошел я - домой спускаться помаленьку...
  - Это ты не иначе, как дышать забыл, пока на бабу пялился, - проворчала ему тётушка Льын.
  Но долго она в тот вечер не ворчала. Видно, старший Чи, человек рабочий, бережливый, что на чужую бабу не потратил, всё домой унёс. И во второй сон они с тетушкой Льын друг другу они порадовались, и поутру, хорошо им было. А я откуда знаю - а ночью летучие мыши, утром птицы видели, кому надо рассказали.
  
  Но когда пришел черед сердитые мысли говорить - это не тётушка бы Льын была, чтоб сестрице своей, старшей тётушке Тяу не пожаловаться - и на то, что супруг языком намолол, что только с ним делать, и на то, что в горах-то вон какая злая красотка попадается, закона не знает, честным людям под пояс залезть рвётся.
  Понимала старшая тётушка Тяу, что младшей сестрице скажешь, то и собаки, и летучие мыши во всех деревнях и до Северной Столицы знать будут, а рассудила - что поделаешь. Видно время всплыть этому настало. Лучше так - рассудила. Пока тётушка Хыай птицу щипала, аж пух летел, и так вот говорила:
  - Он-то, старший-то мой Чи, смеется-дразнится, а я думаю, не думать не могу: ну, с какой-то там рядом он точно не был, не первую луну рядом живём, не двенадцатую, унюхала бы. А всё одно - не думать не выходит, как какая-то гадость между нами проросла. Что вот с ним, таким, делать?
  Посчитала тут три раза до двенадцати старшая тётушка Тяу, из новой утки для коптильни потроха и всё лишнее выдернула. И так сказала:
  - Если ты меня, младшая сестрица, спрашиваешь, что тебе с твоим мужем делать, я тебе, и не как сестрица Тяу, как плакальщица здешних мест скажу - как вернётся, обнять его прочно и накормить вкусно. И каждый день так делать и радоваться. А добрым предкам цветов и жемчуга принести. И гадость из головы-то наглухо выпалывать - в поле ты сорняков никогда не оставляла, чем голова хуже? - задумывалась на то тётушка Льын, а старшая сестрица еще одну утку выпотрошила и так сказала. - Потому что верен тебе был твой старший дядюшка Чи, и головой трезв, и крепко тебя помнил. А если правда то, что я об этой бабёнке думаю - то ему ой как сложно было. В святилище-то у нас дрянные дела творятся, - сказала старшая Тяу, а там, слово к слову, и рассказала, что там с недавними мёртвыми по деревням было и что она своей головой думает.
  
  А думала она понятно, что - не та ли парочка, что в святилище развлекается, этих живых-то погубила. Её бы кто спросил - она бы так сказала, что дрянь там завелась, и что радуется она сидит за старшего Чи, что он трезвый такой, и за то, что младшая сестрица Льын тут на него ворчит, а не оплакивает. Вот не вовремя было бы, случись оно все иначе, еще и прямо к тому времени, как плоты должны в деревню прийти.
  Понимала старшая тетушка Тяу, теперь ее младшая Льын и на нее посердится. И правда было, как тётушка Льын услышала всё, что старшая сестрица рассказать смогла - если и не всю правду, так от правды той треть - так еще больше сердитой стала. Сказала: "Вот такая-растакая свинья в охоте завелась, еще и людей жрёт". А потом подумала и еще спросила: "Старшая сестрица, а есть ли способ доподлинно выяснить, что за тварь-то перед нами - и если не прогнать, то нехорошо ей сделать. Живая она или не очень - я за своего дорогого супруга Чи ой, как зла, и ничего не побоюсь".
  Думала-думала старшая сестрица, и придумала. Поманила к себе тётушку Льын и начала ей на ухо шептать. Та сначала удивлялась, хмурилась, потом хихикать начала, потом от души смеяться. "Так и сделаю", - сказала.
  
  Хорошо у них вечер закончился, а на новое утро - попросила своего супруга, старшего Чи, тетушка Льын, ремни на большую корзинку прицепить и подтянуть. И так сказала: "В гору пойду. Там орехи дерева яу вызревают, как раз самая пора. Масло жать буду, дом чистить. А то прибудут плотогоны, зайдет к нам их старший в дом вином угоститься, уткой закусить - чтоб ему ни муравья, ни гнилья в доме не попалось. Он-то наш дом не хуже, чем старшая родня молодых смотреть будет, тоже мне, торговец деревом, у кого самого в доме труха да древоточцы". Болтала она, болтала, а не была бы это тётушка Льын, когда бы то, что она всей головой думала, у нее только в голове удержалось бы, с языка не капнуло, как ни старалась, протекло.
  "А в самое жаркое время, вот я фрукты из нашего сада положу поверх, и вот в святилище пойду. И пусть эта дрянь течная только высунется... Я-то у нее спрошу, я-то их как надо потрясу - кто они вообще такие есть и какой им в нашем святилище вожделей-травой насыпано, красным маслом намазано, что всё там друг-другу радуются, и честных людей вон, соблазняют". "Сходи-сходи, госпожа моя супруга, - посмеялся старший Чи. Он-то со старшей тётушкой Тяу не говорил, про смерти и подозрения той не слышал, ничего опасного не ждал. И в тётушке Льын все на удивление застряло и держалось. - Если вы, госпожа моя супруга, не сумеете с ними договориться - значит, точно они злые духи..."
  
  С тем он вот по своим лесным делам уехал, а как приехал ввечеру - тетушку Льын во дворе застал, та уже шипы с кожуры и кожуру с орехов посрезала, кожуру перемолола, масло жала. На него смотрела - брови хмурились, глаза смеялись. Стало ему любопытно, только-только первую миску вечернего риса начал - не утерпел, спросил, как сбор орехов прошел, он-то видит - неплохо. Он-то знал - тётушку Льын ты подтолкни только - как с горы покатится, как водопад разольётся - столько от нее услышишь - а потом еще столько же.
  Вот только она и замолчала. Когда сказала:
  - Была я и в святилище. Всё повидала, - положила потом карпа в кислом соусе перед ним на стол и молчала. Столько молчала, что переспросил старший Чи:
  - Что ж ты видела, супруга моя?
  - Их всех, пакостников, - проворчала она и дальше водопад потек. - Так я решила: к полудню спущусь, фрукты положу, траву уберу, а там пойду в хижину передохнуть, орехами заняться, а то и древесных грибов по дороге наберу. И набрала, высушим. Ну что, спустилась, корзинку поставила, в святилище подмела все, полила, фрукты положила, пошла потом до воды, себя сполоснуть для здоровья, и то упарилась. А там и в хижину села, циновки опустила, за работу села... Так и не дали поработать, поганцы!
  - Да неужели те же? - спросил старший Чи.
  - Те же, те же. То-то они честным людям спать не давали - стонет эта бабёнка да взвизгивает, будто ее в мешке с кошками развлекают. А мешок тот на муравейник положили. Я-то уже и взглянуть разохотилась - а вдруг? Жаль, не было такого. Смотрю, стоят красавцы. И все в святилище. Полюбовничек-то ее стоит, а дама со ступенечки над его лучшим другом трудится, а не сказала бы, что старается, больше дразнится - то тут прилизнет, то там прикуснет. А он вроде и хорохорится, небось и на меня косится - взгляните, хорош ли я, и дружок мой - втрое ли хорош?
  - И как, хорош? - не утерпел тут старший Чи.
  - Да как сказать, не очень, так, на пол-взгляда посмотреть - бледноват да вяловат. У осла-то всяко больше, а у вас, старший мой супруг - лучше, я-то знаю, - посмеялась тетушка Льын, и дальше заговорила. - А я и пол-взгляда не разглядывала. Вот второй бы половиной взгляда посмотрела, сказала бы: ой, не рад он быть с той бабёнкой, как она ни старается, он стоит-бледнеет, боится: вот-вот она всё откусит. Но я что, смотрела на него, женить мне его, что ли? - проворчала дальше тётушка Льын. - Я-то все по закону поступила, раскатала циновку сначала, чтоб меня видно было, да по-людски, громко и спросила у них - что ж они, ни мест, ни закона не знают? Духам, что помогают счастье и радость в супружеском союзе получить... и во всяком прочем - им по ту сторону хребта у Красной реки дары приносят... и каждого дурака там кувыркаться и потягиваться лучше обучат: веселее. Ладно, не всё это сказала, половину. Но чтоб туда они проваливали. А они вот хоть бы ругнулись... хоть бы повернулись! А бабёнка всё того лизнёт-куснёт, и этот ее, большой да без толку, всё на меня косится - хорошо ли сокровище? Вот я думаю, оглодок, так себе не оттуда рождённый, я тебе отвечу, не забудешь. Корзинка-то с орехами у меня под рукой стоит. А я, пока выговаривала, покрупней подбирала. Как размахнуться, думала. Разозлили они меня, так и с полным замахом бросила. И один и второй за ним следом. Этому бледному красавцу по его единственной радости целясь, а бабёнке его уж по чему попадёт, что рядом.
  
  Смеялся тогда старший Чи - хорошо, что весь свой рис съел, так, что до брюха достало, смеялся. И не сразу остановился, как понял, что его-то супруги смех с ним рядом не звучит, что молчит тётушка Льын, и брови хмурятся и глаза злы. Передвинулся старший Чи тогда, в затылок нюхнул, за ушко куснул: "Что ж там было, золотая моя, теперь-то и после," - спросил.
  - А то было, дорогой мой супруг, ты сейчас весь сердит будешь, а всё равно не миновать нам сведущих отшельников звать, - так тётушка Льын ответила. - Потому что не сама я всё это придумала, с орехами, не сама и решилась. А вот как дело было.
  Сказала она так, а дальше объяснила старшему Чи, с чего у них со старшей сестрицей Тяу, разговор зашел. О том, как та рассказала - как в здешних деревнях люди не в срок мир живых покидали - вроде и то было дело, что печально, но случается, но кто знал - те знали, что как бы не было страшнее. Как она испугалась, и что ей старшая Тяу на ушко посоветовала.
  А что посоветовала? А напомнила, что на деревьях яу, а этих деревьев на подъеме к тому святилищу, не одно, не два, как раз орехи поспевают. Их, поговаривают, и духи в эту пору боятся, еще бы - и по ту сторону мира, где люди живут, орехи те, кто не знает, увесистые и колючие, а у незрелых еще и сок - липнет, что смола, воняет, что выгребная яма... А в мире духов говорят не также, а трижды, а где там отмыться? "А если то будут люди, я спросила, - говорила дальше тетушка Льын. - А старшая моя сестрица Тяу посмеялась, сказала - я-то твои руки знаю: и поле сжать, и рис смолоть, и детей откуда надо достать, куда надо направить - ты только в нужный час кинуть осмелься - пока эти двое потом разогнутся, ты и до деревни дойдешь, и воды попьешь, и тесто замесишь, и лепешки почти пожаришь, вздуваться начнут".
  
  Дальше тетушка Льын вот как сказала: "Я же выслушала и пошла, поутру вот, и до того дерева яу добралась, что повыше и потолще, такое что и я хорошо залезу - а с него и по ту и по эту сторону, и вниз и наверх святилище-то видно, как до самых верхних ветвей доберешься. Там думала - ни камня с дороги не сдвинуто, ни ветки не сломано, ни травы не примято нигде - вот не верю я, что тут люди ходят, того больше - ночевать встали. Дальше вот как циновку подняла, пока жамкались-то любовнички, тыркались - я-то в две трети глаза уже орех подбирала, а в треть смотрела. Ладно, что тонка красотка, переломится, из тех шелков, что на ней висят, и мне-то три платья сошьешь, а нашим девушкам, так и пять, и на жилетку для каждой станет. Так и ножки-то ее, пяточки, в одни городские шелковые тапочки завернуты, да все такие алые, по двору бы она дошла бы до жертвенника, уже бы извозилась... А носилок что-то ни туда, ни сюда не видать, тех, кто нес их - дважды. Я бы испугалась, думала уже - точно духи, только орех уже выбрала, а кинуть - долго ли?"
  - И неужели то были духи? - посмеялся на то старший Чи. Так посмеялся, что тётушка Льын рассердилась:
  - А ты как думал, старый мой осёл? Ты вовсе не думал, на титьки пялился. Вот в том и дело, что духи и были. Ох, я перепугана была, как орех-то швырнула, а он их насквозь возьми и пройди, а я уже и второй кидаю. Сквозь бабёнки той личико и сквозь любовничка ее добро. А они как и не шелохнутся сначала, один похваляется, другая пасть разевает, лижется. А потом, видно, пробрало - бабёнка-то как пасть разинет, как зашипит... Ой мне страшно было - думало до деревни вонять будет, как сваха Льын обперделась. Это я сейчас, пока с тобой сижу, посмеюсь: было ее любовничку с чего бледным стоять - пасть-то у бабенки, гляди-ка, ровно как у гадюки, шире рожи открывается. А зубов-то там, и острых, как у каменной рыбы - в три ряда растут. Все, думаю, пропала я, зажрут меня тут, а люди только и скажут - пошла за орехами, старая дура, да с дерева и навернулась, стыд-то какой будет. Думаю, а сама третий орех нащупываю и в пасть-то ей целюсь. И вот знаешь, повезло, помогли орехи. Как ей третий в пасть прилетел - тоже насквозь шлепнулся, но шипеть перестала, пасть только разевала. И смотрю, как рассеиваются они потихоньку, точно на тонком шелке нарисованы любовнички - и стенку сквозь них видать, и крышу, и дорогу... А там и вовсе - как туман растаяли. Только орехи мои валяются и что-то вроде пары тряпок. Я-то на то глядеть не стала, я как пинка мне кто дал, подскочила, корзинку подхватила - и давай бежать вниз-то так, как в молодые годы по полю не бегала, ни от тебя, ни за тобой. Как только шею не свернула - видно, хватит с меня, духи решили. А что мне было, глядеть-разбираться? Нечего там простым людям делать, где такая гадость ходит. Вот я тебе и говорю, хороший супруг мой, не миновать нам отшельников звать...
  - Так может, ты их прогнала, храбрая моя старшая супруга Льын? - сказал тогда старший Чи. Но как понял, что та упёрлась, рассердился. - На что нам отшельников звать? Что-то ты с перепугу как думать забыла, не иначе. Где отшельники - там шаг за шагом и землемеры появятся, за ними кто похуже потянется - на каждый пень чиновная крыса сядет, ни дела нам не будет, ни работы. А кто перед миром виноваты выйдем - мы с тобой, и за каждый убыток нам платить. Надо нам что ли, в годах почтенных, чтоб твоя старшая сестрица нас по милости великой нижними чинами позвала, если в нас на ту пору из нашей деревни кто хоть плюнуть захочет...
  Посмотрела на него тётушка Льын, нахмурилась и чаю подлила:
  - Мне сказать: вы, мой супруг, перед праздником, плотогонами и самой лесной торговлей, тоже больше страхом, да мешочком с серебром думаете?.. Не скажу: что ж плохого в мешочке с серебром. Пока по людям потихоньку так скажу - нехорошее летело, на крышу святилища село, пока дождями не смоет, незачем туда ходить. А там поглядим - или в деле твоём срок работы кончится, или судьба управит - то, что должно управить.
  
  Судьба управила, а как иначе-то. Вот как оно было. Это ведь в ту пору плоты шли, это в ту пору все, кто по древесному делу работает, в каждое святилище жемчуга несли, благодарили. Когда в Северной Столице Нижний дворец чинили и Жемчужные беседки.
  После того вот, что там случилось - а туда всех созвали, и отшельников тоже. Отшельников не первыми, так вторыми. Много они там разного сложного работали, кто по не тем делам и плохой смерти у отшельников из лучших был мастеров. Среди них и старшую отшельников с Трех Гор, тётушку Хыай позвали.
  
  Говорят, это с той истории она восьмой из зубов в своем ожерелье носит, тот, что всех чернее, но эту историю вам в другой раз, за полновесное серебро, расскажу. А пока я вот про то, что с любовничками было, продолжу. Старшую-то отшельников с Трех Гор, тётушку Хыай, вот почему я вспомнил - как она в Северной Столице, в нижнем дворце отработала своё - так дальше одна сама по себе на своей тележке поехала. А заработанное ей своим путем повезли...
  Я так думаю, что наградить-то отшельников наградили, дары установленным порядком отправить обещали, а как отшельникам обратно добираться, никто не стал думать, пришли же как-то? А только все мы тут живем, все эти места знаем, а тогда и леса и серебра было больше - кто ж лишнего, кто ж отшельника возьмет - в самую горячую пору высокой воды. Тут по всей реке ни одну лодку не найдешь, чтоб до самых верховий время терять погребла. А на канале и думать смешно: с лишней головы человека и скота на каждых внешних воротах потребуют с хозяина каравана, кто ж таким дорогим путём отшельника возьмёт?
  Это все я так себе думаю, а так никто не знает - тётушка ли Льын умела письмена по воде писать, отправлять куда надо, то ли просто так сложилось... А было вот как: выкатилась одним вечером старшая тётушка Хыай из отшельников на той пристани, с которой наша новая дорога начиналась. Не так просто выкатилась, а со всем добром: с тележкой своей бамбуковой и ослом своим, с людьми на барке попрощалась, сказала - что так и так доедет. Доехала - вечер да вечер, и уже у ворот дома старшего Чи и супруги его Льын стучалась. Два раза не успела палкой стукнуть - уже и ворота были открыты, и зверю ее место готово, и скамейки застелены, рис и рыба гостью ждали...
  Старший-то Чи, в горячую пору лесных дел, дома и спать не спал и есть не ел, на чай успеть за счастье было. Но и без него все в доме знали, какой почет какому гостю оказывать. Хоть и всякое за отшельниками приходит, но в редкой деревне им тогда хорошего приёма не оказывали, как и теперь, если бы кто пришел. К пришедшему-то отшельнику дело у каждого в деревне найдется.
  
  И не укрылось ни от кого, что тётушка Хыай в том святилище-то ночевала. Это вот как она по нашей дороге спустилась, то тайной осталось, ну кто ж упряжных зверей отшельников, знает - может, у них на спуске козлиные лапы становятся. А может и кошачьи.
  А тем более ни от кого не укрылось, потому что тетушка Льын гостью принимала. Издали, небось, с самого шёлкового чердака своего дома глядела-видела, откуда такая гостья спускалась - и что вот со старой дороги. И не семь, а девять блюд на стол ставила сваха Льын, двенадцать раз угощаться попросила, для порядка. Старшая отшельников, тётушка Хыай - та учуяла, конечно, не могла не учуять, чем пахнет-то. Отшельнику ли не понять, если надо о страшном расспросить: вот тётушка Льын и спросила - старой ли дорогой дорогая гостья шла, умная гостья, знает ли старшая тётушка Хыай, что за дела там у них в святилище творятся?
  Посмеялась та в ответ, да недобро, да аж палкой стукнула:
  - Знаю, как не знать. Вот и я нашла себе работки - потому что твари наглые, а Хыай злая и глупая...
  
  Подумала потом поначалу тетушка Льын - ой зря спросила. Ох, сердилась старшая отшельников, так видно сердилась, что тётушка Льын подумала, жаль, что не в сезон заготовок старшая отшельников пришла - под таким бы взглядом разом капуста да сыр заквасились, а зёрна высохли. Повиниться уже потом поспешила тётушка Льын, как старшая отшельников тётушка Хыай заговорила, так та и поняла, что не так уж всё страшно.
  - На себя я сержусь, жопа злая, кожаная, до стольких лет проработала, ума не нажила... Вот дураков работа и любит, с этим вашим святилищем новую теперь нашла, не отвязаться, - ворчала тётушка Хыай.
  А тётушка-то Льын и радовалась, надо думать: всё, что хотела, само пришло, само всё сказало. Случайными гостями да с пользой отшельники свое дело сделают, без беды уйдут. А там и риса полную миску гостье придвигала, и рыбу хорошо тушеную, да с головой, да с кореньями поверх. И вот уж себе старшая отшельников не отказала. И к любопытству тётушки Льын со всем уважением отнеслась - как рыбе-то голову до косточек высосала, так сказала:
  - Вам-то думаю бояться нечего: хорошо будет. И полям вашим, и вырубкам, и святилищу тому самому. Чтоб не страшно было, вот как сухое время придёт, я б сказала - подожгите вы там все, что сгорит - вода близко, леса не заденет, если следить будете, многих спор не осталось, дальше втрое краше отстроите, духи не обидятся, обещаю.
  Уверенно вот так сказала старшая Хыай, а дальше думала, рис черпала, хороший рис добрую горсть, и так сказала.
  - Я-то зубы им пообломала, чтоб до жопы осколки долетели, а всяко тем не кончится, вот и спеши, старая уставшая Хыай, ищи, где и зачем та дрянь родилась, и как прикопали. Потому что злая жопа, ленивая...
  - Что ж вы так себя хаете? - спросила тут тётушка Льын. Осмелилась. И еще старшей отшельников мелких лесных крабов поближе подвинула. Порадовалась та тётушка Хыай, трех крабов съела, ой, хорошие зубы у отшельников, так разжевала, только что лапки и хвостик остался.
  - Да сидели бы они тихо, недотёпы, - говорила старшая отшельников тётушка Хыай, как крабами-то хрустела. - Я бы, а может, дуракам этим дохлым и забыла, где они есть, что они есть, безопасные-то по правде, - ножку крабью выплюнула, зубы почистила, дальше сказала. - Но что ж они меня будили?
  Но раньше охнула тетушка Льын, удивилась вся, не удержала, конечно - того, что удивилась. Поглядела на нее старшая отшельников, спросила - что да как.
  - Да как же это безопасные? - не удержалась та, вытекло. - Если вот у нас мы как бы не трех мертвых их делом считаем, а там вдруг их и больше-то?
  - Да где три дурака себе шею свернут, там и четвертого жди, и пятого, - вздохнула только старшая тётушка Хыай, - да кто ж виноват, что они через каждый корень спотыкаются. Ночь я тут заночую, если кто из их родни решит мне риса принести, столько горстей, сколько по закону, спросить - сходи, тётушка Хыай, посмотри наши жертвенники и корни, нет ли там чего не нужного - схожу, спрошу, нам ли сейчас рис лишний, многих похоронили, многих кормить придется. Не спросят - не пойду: много поработала, силы пригодятся, чистым там все осталось, - знала, что то, что тетушка Льын услышит - вся деревня знать будет, вот и говорила. - Силенок у этих мешков с говном не достанет. Шею-то человеку свернуть - дело нехитрое, а вот так убить, чтоб нам потом работать - до этого им расти - не вырасти... А то вы сами их, засранцев, старшая тётушка Льын, не видели? И супруг ваш? - спросила старшая отшельников тётушка Хыай дальше.
  
  Видимо и правда писала сваха Льын письмена по воде, умела писать - с чего бы иначе ни четвертью взгляда не удивилась, ни капелькой пота не испугалась, проворчала только:
  - Ох, была. Ох, засранцы.
  - Так я вас и спрашивать не буду, понравились ли? Испугались ли? Что ж вас, достойная старшая сестрица, даром обижать буду. Спрошу только - долго ли рассматривали? Как эти нежничают и этот стручком своим выхваляется?
  - То-то и оно, что стручок. Негодный, бледный, - полегчало тут тётушке Льын, потому видно и серчала снова. - Что на него долго смотреть? Зубы там у него, что ли?
  - То-то и оно, достойная старшая тётушка Льын. Что зубы. Что какие там шелка и фарфор глупым людям, всяким людям они ни показывай, сами-то по себе они мешки с говном. И с зубами. В самом неожиданном месте. А больше вообще ничего нет. Скучные, жалкие мешки, даже пиявка умнее: нюхливее, глядишь, кровь и пот чует. И поплыть к еде может. И всякий вот разумный, кто на земле крепок, кто головой своей думает, дело разумеет, хоть он ничего не видь, все равно понимает, что вот где-то говном воняет. И не тем, что после крабов с огненным маслом, что вот пока срешь, каждую долю выдоха чувствуешь - а самым тухлым, ледяным говном. Вот и думают: зачем им такое, а уж как себе объясняют, то другое дело. Ну а тот, кто впереди себя самого за своим источником... неприятностей бегает - он его, сами знаете, уважаемая старшая тётушка Льын, или в осиное гнездо, или в зубы шар-рыбе сунет, не так ли?
  В три смешка посмеялась тогда сваха трех деревень, дальше нахмурилась. Спросила:
  - Так-то так... Не открыть ли мне осенний жбанчик, старшая тётушка Хыай, и не угостить ли вас? Чашечкой-другой, по тяжелой работе? - потом уже выдохнула. - То есть, не зря я пугалась: правда духи были?
  - Я сначала скажу, а и то - открыть, достойная старшая тетушка Льын. Мне чашечку, вам половину, или как хотите. Духи, конечно. Но стыдно сказать, духи, так, мелкая гадость.
  Открывала тётушка Льын хороший жбанчик - разбивала ему голову, снимала пробку, плескала в чашку, думала: сказать ли? А только старшая Отшельников тетушка Хыай все говорила:
  - Поэтому и нестрашные. Чтобы встать неправильным мертвым, это надо столько силы и ярости потратить, что сама земля за тобой по следам рваться будет. А эти просто говна кусок, на который что миру живых, что посмертию, сплюнуть - и то лень, - сказала так старшая тётушка Хыай, приняла у тётушки Льын чашечку, поклонилась-поблагодарила. - Знали бы вы, - сказала, - как уместны вы с вашей щедростью, достойная старшая тётушка Льын...
  Думала та сказать - сказала:
  - Да зовите уже сестрицей, - и тоже чашечку одним махом осушила. Смелость-то свою запить. Улыбнулась ей старшая Отшельников тётушка Хыай:
  - А и назову. Все быстрее будет. Вот, значит, когда пакостнику такому, на кого и тьфу лень сказать, черед подыхать не в срок приходит, то тоже изредка бывает. Что ой, страшно ему уходить, да и то - не было бы страшно. Там-то такие ветры дуют, по ту сторону, такие волны бьют, что от него и мокрой тряпочки куда надо не дотащится. Вот он тряпочкой той между миром живых и миром не про живых и трепыхается. Всё то пытается дожить, чего ему не хватило.
  - Это, стало быть, любовнички эти паскудные, старшая сестрица, все чешут друг друга, чешут, никак не вычешут и не обрадуются, так? - поспешила тётушка Льын. Подтвердила ей старшая Отшельников:
  - А чем обрадоваться, когда на самом-то деле ты мешок с говном? Всё так, сестрица Льын, - радостно подтвердила, после нахмурилась. - Так-то так, а не совсем... Только тогда они и могут, когда кого живого таки заманят. Сначала желанием его, потом ужасом. Когда жрать начнут. А они начнут, жадные они. На наше счастье, на их горе - не так много дурных наша земля родит, кто к ним в объятья кидается. А то бы еще и плавать толком научились. Не умеют они толком. Вот за это я и дура дурой.
  Подлила тогда тетушка Льын вторую чашечку:
  - Пейте, старшая сестрица, - сказала. - И уже дело сказывайте.
  Выпила старшая Отшельников тетушка Хыай, новым крабом похрустела, закусила, вздохнула:
  - Ветром их носит, водой ли, а куда принесло - там и трепыхаются. Далеко может унести от мест, где подохли-то. Мне бы, дуре старой, жопе кожаной, сразу это вспомнить. А я ж так устала, что спросонья головы не найду. Много работы там было, достойная старшая сестрица, где теперь Нижний дворец чинят, и такой работы, что ни над едой, ни в доме, ни даже над водой говорить не надо - и столько, что, кажется, только разгреб - а вот тебе еще барочку, а за ней еще лодочку, а в той лодочке столько навалено - что думаешь, как до дна разгребешь - сам в нее ляжешь, ножки тебе подожмут - и отправят, по огненному-то морю к самому рассвету... А не вышло, одолели мы. Сделали мы все, что надо было. Землю вычистили, воду вспять повернули, много у нас умерло, но я в мёртвых не осталась, - сказала так, что вздохнула тётушка Льын, аж ракушки на подвесках закачались-зашуршали. Посмотрела на то тётушка Хыай, улыбнуться поспешила. - Жизнь есть жизнь, всякое в ней бывает, и такое. С крабами еще этими - это я маху дала, ой, маху... но что делать-то было: не сожгли бы эти дураки дорогую еду, не сами съели бы, так людям бы раздали... крабов из той воды, что поперек течет. Ну сказала им приготовить да с перченым маслом мне подать: мне-то дескать обойдется. Много я говорю, сестрица Льын? - тоже тут тётушка Хыай спросила.
  - Много, а сколько надо, - проворчала ей сваха в ответ. И любопытна ей та история была, как и вам, я бы хотел, любопытна - я-то ее только за серебро рассказываю. Но все одно про любовничков интересней было. Но не подгонять же гостью, да еще такую. Но подумала, а гостья слышала.
  - Я к тому, что в святилище-то вашем, я такая усталая спать легла, что палку-то рядом положила, а голову далеко, видать. И злость-то прежде меня проснулась. Когда дрянь эта будить меня вздумала.
  - Пакостники эти? Жить им надоело! - выпалила тут тётушка Льын, осеклась-задумалась, какое тут жить-то... Улыбнулась ей старшая отшельников тётушка Хыай, да невесело:
  - То-то и правда, достойная старшая сестрица, только дура-дурой я проснулась. Головы не нашла, устала, как не спала вовсе, брюхо с тех крабов пучит, пержу, чую, как гора - праотец драконов, высеки искру - загорится, как просираться буду - и подумать страшно, а надо ж будет. А тут эти мешки с говном выделываются, живые будто, будто я не вижу, что ни сисек там, ни дрючка, два мешка с говном да зубы. Привыкли к безнаказанности, тряпки жалкие: что никто из людей, кто в мире живых живет, до их тушки настоящей, той, которая мешок с зубами, не достанет. А у меня-то палка под рукой, хорошая палка, тяжелая, хорошо бьет, что по ту сторону мира, что по эту. Ох, задала я им трёпку, только зубы хрустели... чуть не просралась, задавая. Прямо так, что вот только когда уже в северный угол до ямы просраться побежала, а то и когда оглянулась: жопа-то вся огнем горит, там-то ничего не загорелось? - тут только дошло до дуры старой, что палку да жопу с собой прихватила. Голову только на лежанке оставила...
  - Так это ж хорошо, тётушка... старшая сестрица Хыай, - сказала тётушка Льын, сказала - испугалась, трижды потом испугалась - как старшая отшельников на неё глянула - что, мол, хорошо-то?
  - Плохо это, достойная старшая сестрица Льын. Думала я домой ехать, спать ложиться, огород копать, ничего не делать, даже ложку ко рту лениться подносить. А не выйдет. Мешки они. Тряпки несуразные. От моей трёпки их наверняка ветром унесло, вам только все поджечь останется, да и то больше, чтоб гнили какой не проросло. Очень вряд ли, что тут еще раз рискнут прорасти - но ведь где-то же рискнут. Что им: они мешки. Затаятся, зубы отрастят. Не так их гонят. Вот вообще не так. Иди теперь, глупая старая Хыай, ищи теперь, у ветра и воды спрашивай, где недолжной смертью два дурака померли, да тихим недолжным образом их и прикопали, где было. Вот и придется идти.
  - Да то, может, не сегодня, старшая сестрица? - сказала на то тетушка Льын. - Сегодня вы у нас поспать ляжете, завтра вы у нас на всё посмотрите, светлый мой супруг мой, как поймёт, что за вами землемеров не придет, глядишь, не рассердится, а и рассердится - я в ответ рассержусь. Зверь ваш нас не объест, вы тоже, а я-то вам уже и супа сварю, утиного, и с рук покормлю, если попросите. А если петух будет орать, я его тоже в суп пущу.
  - Да я и высплюсь. Благодарю вас, достойная старшая сестрица Льын, вы ко мне с добром, и я добра не забуду - ни рисинки, ни чарочки...
  - Да как же не с добром-то. Что мы, не люди, закона не знаем. А притом, что вы наше дело решали и решили-то. А и не решили, так решите. Вы уж поверьте старой свахе, старшая сестрица Хыай, я в таких делах хорошо понимаю: решите, - и смелела вот тётушка Льын, глядя, как слушает старшая отшельников, как мягче делается: дальше говорила. - А можно я со своего места и совет вам дам? - смотрела на неё тётушка Хыай, смотрела-кланялась, вот и легко продолжала тётушка Льын:
  - Была я в том святилище. Злая сидела, скажу. Ой, надеюсь, хоть одна из колючек да вонючек от дерева-то яу все же до той стороны мира долетела, глядишь, и мешку с говном не в радость. И вот что с того места скажу: бабёнку ищите, - посмотрела тётушка Льын, как удивилась ее словам старшая отшельников, прямо это ее и согрело, и по сердцу-то погладило. И продолжать стала. - И не нашу бабёнку, городскую, наверное. Но так, думаю - не в высоких дворцах искать надо, в торговых людях, да и ряда может не самого первого. Так мешки они если, и если на себя накручивают - глаза людям дурят, про фарфор и шелка, ни одна наша девушка на себя такое платье не выдумает, в такие тапочки не обуется. Торговая бабёнка была, на шелка - какие не носила, на те зарилась - вот что думаю. Там искать-спрашивать надо.
  Слушала её старшая отшельников - ой, хорошо слушала, в две руки черпала, тётушка Льын и дальше разливалась:
  - А что до этого дрючка несуразного, вот ни ребенка мне, ни колоса не поднять больше - уверена, так скажу. Где бабёнку найдете, там и этот где-то невдалеке прикопан будет. Да, я и полувзглядом на него не смотрела, но зря ли я за делом своим годы провожу - боится он бабенки-то. Ой, боится. Вот как хоть подумай сваха Льын, в ваших делах не про живых несведущая, как бы ни зажевала его бабёнка когда-то - тогда, когда еще жив был. Зажевала, да не целиком, чтоб хоть что-нибудь ей почесаться осталось. Если бывает так-то?
  Смотрела на сваху Льын старшая отшельников, смотрела - кланялась:
  - Бывает, достойная старшая сестрица. Ой, еще как бывает. Вы-то за меня как бы не четверть дороги сделали уже. Стало быть, я и остальные пройду...
  -А пройдете - возвращайтесь. И нам расскажете, - говорила тогда тётушка Льын. - Всех соберу, все послушают - что за пакость была, да как кончилась...
  
  И было так. Нескоро было: не один урожай с полей собрали, не два. Дети те, о которых их родители только задумываться начали, в пору, когда тётушка Хыай в наших краях три дня прогостила, не то, что поползли - уже бегать научились.
  А в те-то дни что - выслушал сначала староста той деревни, где тётушка Льын жила, потом все старосты, старшей отшельников-то, тётушки Хыай, совет, про сжечь и заново построить, подумали, решили - сделают. Что б ни сделать потихоньку, когда в трех деревнях каждый второй - кто по лесному делу, кто по реке да лодкам, и щедрые были годы, были и долго не кончились. Отстроили потом заново святилище, крышу резной вывели, двор тесаным камнем замостили, на узких местах старой дороги ступеньки обновили, домик прочно поставили, деревянным, где заночевать-то. Первым там Лесовик из семьи Тьин заночевал - сами понимаете, еще раз небо над миром повернется, так в том святилище и службы начнутся - кто ж теперь не знает Семью Тьин.
  
  Но это позже они с самим управляющим верха канала породнятся, и новая история начнется. В ту-то пору никто и думать о том не мог. Когда - не от старой дороги, с прочного тракта, вот через те годы, прикатила в своей бамбуковой тележке старшая отшельников тётушка Хыай - ни на волос не постарела, ни на зуб ожерелье не приросло. Постучаться в дом свахи Льын и мужа ее Чи в этот раз не успела, кто ж знает - может к тому времени тётушка Льын не только писать письмена по воде, но и читать научилась?
  
  Щедрый стол ждал гостью из отшельников, щедрее прежнего, в девяти-то блюдах и свинина в трех была, и мука белая, сеяная, лепешки на пару да с фаршем, и без крабов не обошлось, конечно... Раньше, чем гостья первой еды не съела, никто спрашивать не стал, а только видели - кругла тётушка Хыай, легка тётушка Хыай, довольна. Правильно видели: так вот и сказала:
  - И по вам вижу, и вам скажу: всё удалось, всё закончилось. Занятная история вышла, поучительная. Знаю, что у вас этого говнишка не всплыло и нигде больше не всплывёт: все как надо выкопали, как надо прикопали. Я вам, достойная старшая сестрица Льын, если можно еще звать вас сестрицей, долю той свиньи, что заработала, довезла бы за добрый совет, да самое жаркое время сейчас, а в Северной Столице не всем нашим вкусно живется, - поклонилась с извинениями.
  - Как же не можно, старшая сестрица Хыай, когда дело хорошо кончилось. А свиней и у нас, глядишь, год к году прибавится. Вот чем вы расплатитесь: занятная история, говорите - с нами-то поделите? - глядела тетушка Льын, головой качала, ракушки и монетки шелестели, жемчужинки качались, как старшая отшельников тетушка Хыай пирожок с крабами да свининой доедает, радуется, рот вытирает, чашечку отпивает, дальше говорит:
  - А как же, достойная старшая сестрица Льын, и господин супруг ваш, и младшие ваши - расплачусь и с радостью. И других младших позовите. Хорошая история вышла, поучительная.
  Слушалась тут, понятно, тетушка Льын, младших подгоняла - вино студите, огонь разводите, гостей зовите - рассказчика послушаем, отшельника, не просто так отшельника, а старшую отшельников.
  
  Было так, и хорошо там было, где всю деревню позвали рассказчика послушать, кто хотел, старшую-то тётушку Хыай из отшельников. Хорошо там ели, и мясо было, и лепешки, и улитки, хорошо там подливали, чашечки не пустели, а уж слушали - так и втройне, скажу, хорошо, всех бы так слушали, вот меня, скажем. И это притом, что сначала-то совсем простецким слогом старшая тётушка Хыай рассказ начала:
  
  - Вы же простите меня, достойная старшая сестрица Льын, - так перед людьми всеми и сказала. - Что поначалу-то я решила полюбовничка того поискать. Так подумала: если вы правы, и потом уже зажевали его, и смогли не плюнуть, то не так давно дело было - вон, еще не растрепался, не рассеялся - а где ж такой бабёнке неживой его долго продержать. Стало быть, много времени не прошло, где и помнят, а если я, старая Хыай, понять хочу, где и что - так это видимо в Северной Столице, а там путь у меня один, то есть три, но один. Не распишу я так подробно, как вы, с чего мне оно показалось, но показалось - не простого поля паренек был, учёного. Нашего-то брата, который по земле потолокся, землю полопатил, на зуб может возьмешь, не так, так по-другому, а вот так застрять между зубами никак не застрянем: шкура дубленая, зубы сломает. То есть, так мне это дело вышло, что покупай, старая Хыай, бутыль вина, ползи, старая Хыай по той дороге, что к старому рынку, к углу рассказчиков, через Университетский мост, давно глядишь, должок у тебе перед тем углом, много новых историй донести обещала. Сама на виду садись и хозяина проси. Пока-то ты тот долг отдашь, когда ж самой расспрашивать. А вот только молоденькие да всезнающие, что бегут-бегут в свою обитель премудрости - не второй, так третий приостановится - задарма послушать, о чем в теньке и медленно не последний человек в Семье рассказчиков с сельской старухой речь ведет. А я-то о недавних делах, о Нижних дворцах веду - и не третий, так шестой и выпендриться решит, поумничать, что там надо делать было, какими словами и печатями. Я-то, старая Хыай, про себя посмеюсь, ох, никогда бы мне не увидеть, золотко, как такая тварь тебя схарчит - со словами там, с печатями. Ничего, год - другой поучишься, глядишь, не забудут здесь, когда пора к отшельникам бежать. А вслух-то улыбнусь и как раз выйдет время поспрошать: а знаете, говорят люди, было где-то тут дело нехорошее, как бы не с вашим соучеником, не знаете ли? Тому-то молодому ничего я не должна, сам встал, уши развесил, сам и вопрос получил. Ну, и с двенадцатым мне не повезло, и еще раз с двенадцатью, но там уже и рассказчики стали знать, что старая Хыай ищет, зря-то я не ищу... Особенно как сказала я, что сложной история не получится, но сделать ее историей - не просто можно, а прямо так нужно, что я им буду и вторую должна, что узнаю. А я-то знала, что узнаю.
  
  Так вот мне и не одного - так мне троих, готовых рассказать, нашли. Спрашивали мы их с вечер, с чего началось - с того началось, а закончилось под вино, а утром я пошла дело делать, у дурака того из Похоронной канцелярии позволения на вскрытие могилы в ничейном месте да правильных похорон просить. Не вам в обиду, но и при вас вслух будь сказано, старшая тётушка плакальщица Тяу: лучше я трех страшных мёртвых провожу, чем один раз с той канцелярией говорить стану.
  
  Так что, пока я дело делала, рассказчики уже всю историю сложили. Вот как ее теперь рассказывают.
  
  За полный круг года и еще четыре маленьких до того, как к Северной Столице прорыли новый канал - и зря это сделали - дело было. Как родился - не в городе, не в славной Северной столице, но в городочке в дне от нее пути, не старшим, не младшим, но каким ни есть, в одной семье главенствующего над окружными свитками и книжными делами и мастера рисунков по шелку, еще один сын. Рос себе неплохо, всему, чему в таких семьях учат, учился - букву от буквы разбирать, слово от слова. Букв-то и слов в семье ведающего книжными делами, надо думать, больше, чем досок в стенах дома, было. Одна беда - хорошее дело буквы, а ум-то в голове от одних букв не заводится, а у кого в голове с начинкой какой заворот произошел, тем и не впрок они идут.
  Но в свой срок выучился тот сын всей той премудрости, что в доме его могли, и в свой срок отбыл в Северную столицу - пытаться, значит, счастья себе найти, место в цитадели учености занять. Хорошо его учили: без труда занял, ну а что б то у него не вышло, если даже с наших деревень люди туда проходили.
  Одна вот беда была - видно, книги он столько за свою недолгую жизнь видел, что утомить они его на всю оставшуюся успели. А вот Северной столицы, со всеми ее радостями и глупостями, не видал еще. А вторая беда в том, что у книжных людей принято подрастающих своих прочно и строго держать. Пока изнутри себя этого их богатства не накопит - мудрого, мудрёного, бумажного, экзамены там сдаст, место там получит. А до той поры дело Семьи велит спину гнуть, никуда не смотреть...
  Тех, кто и в самом деле осилит, может, и правда надо на самые сложные места службы ставить, чтоб простые люди их, как чумы, избегали. Но парень, о котором история рассказывает, не так крепок оказался. Ему бы в то время, когда мир цветет и голову кружит - не в книжные страницы смотреть, а на праздник-то пару раз сходить, девушек повеселей да пощедрей поразглядывать, а не в стихах записанных невесть чего искать, там-то такие же понапишут...
  
  Но вот то и беда, что ни одного веселого праздника тот малый не видал, до того, как в Северной столице без родительского присмотра оказался. А столице что - не пашет, не сеет, не прореживает, сорняки не дёргает - одно только жнёт да жнёт - вот и праздник там вечный. Не устоял он: закружило. И в углу рассказчиков видали его, говорили мне, и в углу харчевен, и в углу Всех Цветов. Рассказчики скажут, что в последнем его поначалу-то как бы не чаще, чем на занятиях видали. Не он первый, не он последний, дело молодое, когда ж еще праздновать, вино там хорошо, цветами сдобрено, песни веселы, танцы искусны, а девушки разные бывают - какие так щедры, а какие этак, что кошель откусят, головой закусят - а что, тоже ремесло, кто ж дурак - голову-то на рынке забывать?
  
  Одно только - из рассказчиков кто знает, скажет: не больно-то любили его девушки из Цветочного угла. Про остальных девушек Северной столицы не знают, врать не будут, но и я, не последний среди нынешних рассказчиков, думаю, что тоже не очень-то. Хоть вроде и собой тот парень удался - тонок был, высок, пальцы-то, глядишь, книжной семьи, ловкие, на лицо пригляден, на речи речист, стихов знал - от полночи до полночи скороговоркой рассказывать будет, не собьётся. А всё только говорили те девушки, кто пляшут и поют, и в угол рассказчиков заходят, не скупятся: нам ли песни и дети не нужны? - невесело с ним было. Девушки-то у нас простые, не кистью нарисованные, сколько светлых песен ни знают они и ни поют, тоже любят - веселых да прочных, кто и в пляс, и посмеяться, и жемчуга поднести, да хоть бубенчиков серебряных, лишь бы не как повинность-то. А уж если близко подпустят - ах, хорошо, когда они подпустят - так чтоб знал хорошо, где прижать, да как почесать, о чем и как ей рассказывать, что она красавица такая - уж и она тебе в ответ расскажет.
  
  А с парнем тем, видать, радости мало было. Одно толку было - пел хорошо. А так - скучно же разговаривать, если кто об тебя как свинья об забор чешется, хлюп-хлюп, да отвалился. И спросить-то не спросит, все сквозь смотрит, этакого ищет, чего хоть ты справа, хоть ты слева, хоть ты на потолок залезь - а все и взять негде, и подарить никак. Не ходил, говорю же, парень в свой срок на праздники, не бегали по полю - ни за ним, ни от него. Так, видать, столько в голову книжных строк-то погрузив, что в свою обитель премудрости поступил, не понял, что не найти хоть у веселых наших девушек, в передничках с бубенчиками, хоть у дочек торгового квартала под их шелками, хоть у речного народа светлоглазых торговок рыбой под их десятью юбками - того, что ищет. Радости-то знаемое дело, можно найти, а то, если двое да хорошо потрудятся... Но вот жемчугов и небесных садов, о которых иные песни поют, отродясь там не росло.
  
  А парень, видно, слишком много таких песен-то перечитал. Раньше, чем мог проверить, как-то оно в самом деле бывает. Скучно с ним было - нашим девушкам, с рынка, так точно. Остальные рассказчикам-то не жаловались, а он где только ни искал. Вроде и не то, чтоб учиться забросил, а и там искал, и здесь поискивал. И в торговом квартале по крышам прыгал, и десятника городской стражи вдовушка его с круг дней пригревала, потом в канал сбросила, жаль так, чтоб выплыл. Все его вот без печали вспоминали. Да и наши рассказчики, по правде сказать...
  
  Если бы он хоть к старой Мий ходил, к той, какую с четверть торгового квартала в иные дни звали: устали мы, Мий, приходи, сядь за ширму, расскажи, чтоб все, что надо, шевельнулось и работало - и радовало... Мий-то свое дело знала, что надо расскажет, вовремя уйдёт, недаром же в золотых ожерельях по всему городу и ночью ходила, кто обидит - первая зарежет. До сих пор ее все помнят, это я уже скажу, старая Хыай-то не оставила, так сейчас говорят. А оставила вот что.
  К Паутинному Лыу он ходил. И даже тому надоел. Все значит, старых песен искал, о любви нездешних красавиц к земным героям и к тем, кто героям не был, просил. Да еще просил - жемчуга приносил, в клею еще, с книжных футляров небось, дурак, сколупывал - таких историй рассказать, чтоб может где и рядом случались. Мий в сердцах один раз посмеялась, как уже и Паутинный Лыу на того парня у общего костра рассказчиков пожаловался - пригласи его, урода, в подземные ряды, я там кой-кому подскажу, чтоб он получил, наконец, своё небо в золоте и цветочных красавиц, а что потом долго не проживёт - так что ж он дурак такой родился?
  По-другому вот рассудил Паутинный Лыу. И зря.
  
  Тут вот, старшая Хыай, течение истории-то сломала. И поясняла гостям в той деревне простым языком - вы ведь не забыли, что вот, сама старшая отшельников к нам за историей обращалась? - и сама рассказывала:
  - Этого-то Паутинного мне под полночь и нашли, среди тех трех вторым. Спросить, что же за историю он рассказал-то дураку тому и куда послал. Делал тот Паутинный вид, что при смерти уже, да не трогайте все его. А я, старая Хыай, только ему и сказала - нет, тебе не канцелярия тайных дел пятки будет печь, не Бронзовая стража об них бамбук ломать - тебя просто я, старая Хыай, старшая отшельников, задушу сейчас, быстренько, а то, что мне надо, потом спрошу - с первого слова ответишь. Сразу помирать раздумал. На второй чашечке и сказал.
  А дальше так вот она историю продолжала.
  
  Подпоил тот парень Паутинного Лыу, рассказчика ненужных историй. И рассказал тот ему, что не рассказывают. Кто, как ни рассказчики, знают - есть те сказочки, что наяву сбываются. Только так сбываются, что все об этом жалеют - и живые, и мертвые. Рассказал Паутинный Лыу тому парню, что слыхал он и такое - и не так далеко от столицы слыхал. Только побрезгует почтенный молодой ученый, наверное - потому что люди про старый скотопрогонный тракт говорят. Что сейчас к столице через новый мост, через канал идет. А раньше скотья ярмарка у реки еще до канала-то недалеко тут была, семья Туй свиней гоняла, свиньями торговала, ярмарку устраивала, потеху - а теперь земля и позаброшена, а никто ни стойл, ни лавок толком не разобрал, стоят, трава сквозь них растет. Ни местные туда не ходят, ни неместные, а слухи все равно поверх плетутся - что как пойдет луна убывать, будто свет откуда-то светит, будто песня нежная, девичья, о весне да о тоске звучит, да так ласково, что себя забудешь. Загорелись тут глаза у того парня; так, что надо, зачесалось - аж видно было, подливал он еще Паутинному Лыу, дальше спрашивал. Тот и дальше нёс.
  Что вот, ни трезвый туда не доходил, ни пьяный не забредал, но все знали, как место найти, что за свет светит, кто там песню поет... Потому что много, как много травы там на старой ярмарке повыросло, так свиней-то годами гоняли, небось, десятками лет, от души земля удобрена-то была. А такие цветы только в одном месте растут. И место то - три шага да полшага. Вот-то найти их надо, и так, чтоб повезло, чтоб они на убывающую луну цвели, да кто ж их знает, как часто они цветут. Одни такие цветы - найдешь, не промахнешься: и цветком похожи точь-в-точь... на тот родник удовольствия, что у женщин известно где расположен, да и запахом тоже похож, разве малость с тухлятинкой. И будто там малая жемчужинка в глубину-то цветка закатилась.
  Как парень про это услышал, так чаще частого дышал, больше прежнего спрашивал: "Вот - и нашел я эти цветы в ночь, когда луна на убыль идет, и тогда-то что?" "Кто ж его знает, - отвечал Паутинный Лыу, что на парня-то смотрел, трезвел заново. - Я ж вам говорю: ни здешний, ни нездешний, ни пьяный, ни трезвый не ходит на то поле. Так может и снизойдет поющая-то, красавица, покажется, ворота откроет. Одно только скажу, не забуду: в живых потом никого не находили".
  
  Именем своей Семьи, предками и потомками, клялся потом Паутинный Лыу: сказал я ему это. Сказал и трижды повторил. Что в живых-то не находили - тех, кто на том поле оставался. Какими находили - это да, не сказал - да и откуда ж он знал-то? Глядишь, те кто знал, те на поле быстренько найденных прикапывали, что ни какая канцелярия не пронюхала, ни рассказчики не узнали.
  Это вот только с тем парнем всё, да не всё, вскрылось и то тихонечко.
  
  Дальше вот говорил Паутинный Лыу: сказал я ему, сказал - кто бы меня услышал? Если быстрей быстрого дочесать, что расчесал, он побежал. А там, я-то думал-боялся, сразу то поле искать побежит. А потом думал: так небось, мало я ему рассказал, остановят же люди дурака, как дальше спрашивать начнет. А потом еще думал: а что, помянуть и уже можно, даром что кувшин тот парень оставил, и на треть полный.
  Двух вещей не посчитал Паутинный Лыу: что и луна тогда только родилась. И что парню тому, что в книгах всю свою жизнь просидел, у того советчика проще будет спросить, кто в лоб ему ума-разума ради - нет, не даст.
  
  Дальше вот рассказчик ненужных историй так говорил: больше страха я испугался, когда на новую луну снова его у себя увидел. Счастливого-счастливого. С лица бледнее стал раза в два, было, да то, что разумный на людях чесать не будет, так вот, казалось, и чесалось у того парня. А глазами-то сиял - как до Небесного дворца долетало. Если бы. "С кувшином вина пришел, - говорил Паутинный Лыу. - Того, что из-за гор везут. Сладкого. Хвалил меня всего. Что объяснил я ему, как счастье найти, да такое подарил. А я, дурак старый, мне бы ему сказать - плесенью твое вино отдает, плесенью и тухлятиной, сдохнешь ты, молодой дурак - так плохо, как бы я и тому врагу не пожелал, какого у меня и в жизни не завелось. А я что ему сказал - должок у тебя перед рассказчиком. Если говоришь, что я подарил, так рассказывай давай, как дело вышло".
  
  "Пил я то вино, - говорил рассказчик ненужных историй. - С того, наверно, и живется мне куда хуже. Что он несет, слушал. Как чешется - смотрел. Никому не сказался: кто мне поверит".
  
  А цветы-то те, рассказывал парень - вот как раз под убывающую луну и цветут. Доцветают. Нашел он, промерил поле старой ярмарки по самым верным книгам, а дальше сам приехал, долго ходил, все шагами перепроверил, снизу доверху отсмотрел, у старой каменной стены нашел. И в самом деле - растут цветы, каких в ином месте не увидеть, пахнут так, что голова кружится, вовсе не там становится, да и вот на то и похожи, что надо, только что как мелкая жемчужинка в глубине блестит.
  И ходил он, и дышал он, и дрожал он... И звал, не зная, как звать. И просил. И допросился. То ли задремал - подумал, то ли впрямь увидел: не развалины каменного сарая вовсе перед ним, но беседка, цветами увитая, циновки цветные, а в беседке и лежанка устроена, резьбой украшена, шелками убрана... Да вовсе он на резьбу и не смотрел. Ждала на той лежанке красавица, о которой и в рифму-то, в самую искусную сказать нельзя, и так его одного ждала - что слова не сказала, поднялась - да сразу и пояс упал, шелка распахнулись... Шагнул он - и навек пропал: нежней и холодней шелка, жадней пламени была, врали ему всё, только книги не врали: бывают небесные сады, и краше их бывает...
  
  Говорил, значит, тот парень это всё рассказчику ненужных историй, сиял глазами, а сам может и понимать не понимал, что при людях-то где чешется - чешет. Смотрел на то Паутинный Лыу, хмурился, как дослушал - говорил: "Беги, дурак, - сказал. - Беги, сдохнешь". А парень что - дочесался и сидел, втройне счастливый, мокрый весь, пахучий: "Да хоть бы и умереть теперь, - сказал. - Всё я узнал, всё увидел!" Посмотрел на то Паутинный Лыу, сплюнул только - и еще сказал: "Не болтай. А то еще охотников найдется - по брошенным свиным ярмаркам небесных красавиц без пояса искать". Побледнел тот парень, от ярости задрожал, чуть было в драку с Паутинным Лыу не бросился, однако все же не стал, сказал только, что совет запомнит.
  
  Видно, и в самом деле хоть как-то, да запомнил: многим не хвастался. В угол рассказчиков только одна из наших девушек приходила-жаловалась, смеялась больше. Что шла вот, в тумане поутру, да через мост, со спины с пары шагов парня-то того и признала, как, значит, на Университетском мосту стоит. А как на шаг поближе подошла, поняла - не просто так стоит, а дружка своего единственного чешет-чешет, начесаться не может. Пошутила, не сдержалась - что ж вы, молодой ученый, радуетесь-то так не по-людски: и один, и на мосту? Видно, всю радость ему и сбила - так, сказала, нас, девушек, отлаял-обхрюкал, что хоть ряду стряпчих серебра заноси, чтоб жалобу помогли составить. Да только рожу его разглядела. Зеленая рожа-то, сказала. Больной, небось, стал, никто с ним плясать не хочет, вот и бесится...
  
  Это вот когда луна еще раз убыла - а он, надо думать, на то поле в те цветы еще разок-то сходил, да снова вернулся - еще тощее да зеленее - тут уже болтать чуть громче начали. Но только все равно опоздали. В цитадели премудрости узнали многое, как его гнать велели - с лестницы и до рынка, и пусть благодарит, что не палками. И то: что ж в голове держаться будет, когда не ей думают, а тем, что чешется, а чешется-то и непрерывно уже. Как бы не на экзамене важном он с источником своих неприятностей баловаться вздумал, а источник в ненужный момент и излейся...
  Но еще соученики рассказали: до того, как гнать его решили, Наставник того парня спрашивать взялся - что с головой-то у него стало и не опаивают ли его чем. Потом выяснили: хорошо спрашивал - рассказывал дурак этот, пеной исходил - что ни к чему ему ученье, ни к чему место, все он теперь о счастье знает - и дальше, стало быть, про бывшую-то ярмарку, про цветы, про красотку без пояса...
  
  Встревожился старый Наставник, еще бы. Решил, значит, к Семье Туй сходить-расспросить, что там такое было, на том поле, что ярмарку-то и забросили, только ли с каналом теперь неудобно стало? Изложил все это витиеватым слогом да с почтением в дом старшего Семьи и отправил. А у того и руки нескоро, знать, дошли: пока про письмо вспомнил, пока такого грамотея нашел, чтоб ему учёного письмо прочёл и всё сказанное человеческим языком растолковал...
  Только в третий раз на безлунную ночь слышали в предместье Северной cтолицы как в ночь из дома Семьи Туй выезжало трое молодцов в тёмном да не больно-то шумно.
  
  Да думаю, пристукнуть тихо они его хотели, да прикопать - Семья-то крепко знала, что на том поле такое лежит, от чего пришлось ярмарку сворачивать - вот уж им не нужен был дурак, кто про красавиц да беседки слухи распускает, и где - в этой их цитадели знаний, где всякой канцелярии всякий чиновник ладно, что родится - так действующий пробегает. Только не успели они. Так можно рассудить: не рисковали понапрасну - что проку туда соваться, куда не надо, в чужое время, в безлунную ночь? Рассветет скоро, никуда тот парень, то трепло, не денется.
  
  Только делся он. Мёртвым его нашли - под старой стеной, рядом с тем полушагом да тремя, где те цветы растут, что на родник наслаждения похожи и пахнут похоже, с тухлинкой только. И добро бы просто мёртвым: так потом рассказали - вовсе без пояса лежал, вовсе без рубашки, и, значит, дружок-то его и источник всего, что тот себе на голову дурную нашёл, не с ним, а рядом лежал, как есть отгрызенный под корень. Через то, видать, и помер - видно было, помирал не сразу... "А на лицо-то весь такой обиженный-обиженный был, расстроенный, - говорили еще о нём. А потом, убавив голос. - А его-то лучший друг, которого откусили, в таких кровавых мозолях был, что не всякую сухую землю копая, не всякой лопатой, так руки стереть можно".
  
  Кто говорил? Да вот у того поля люди-то прикормленные, из тех, что быстренько тому парню ямку-то невдалеке от места, где умер, глупо и негодно, откопали, от запаха живого и того, как умер, не отмыв, имени не назвав, часу должного не посчитав, что после того говорить - про на дрова и лодку не потратившись? - в так себе в ямку скатили и зарыли: забирай, земля: переваривай, глядишь не первого-то...
  
  - Так бы вот и пропал бы этот глупый парень и слуху бы о нём не было, и напрочь бы забыли - как не забыть, когда с новыми-то дождями в Нижних дворцах дрянь всякая всплывать начала и было городу, о чем посудачить, - это снова старшая отшельников Хыай течение рассказа прервала. - Надо думать, той волной этих дохляков и снесло-то, и почему у вас зацепились, тоже знаю. Дальше небось так скажут: сразу не сразу, когда надо, в один день старая Хыай приперлась, и любопытно ей было, и надо доделать. И досказывать будут. Что отшельникам, что лично мне вовсю захотелось, и полезла я скрытое и съеденное рыть, работа у меня такая... Я-то рассказчиков просила - вдруг не забудут? - последним узором истории оставить, что сказала старшая отшельников тётушка Хыай, как того парня откопали да вспомнили: если бы каждому поэту, что сладкие строки о нездешней любви небесных красавиц слагает, каждый раз за каждую строку пять раз палкой по пяткам били, так и жили мы, глядишь, повеселее, и иных дураков хоронить-то не приходилось. Не скажут. Что рассказчикам с заказчиками ссориться, а поэты-то прославленные, не углом, дворами живут. Ой, жаль, что не скажут - а хоть я скажу.
  
  Обидела нас вот старшая отшельников, мы то запомнили. И вот как она дальше продолжала. Что поговорила она с рассказчиками, потом у тех поспрошала, кто на том поле не первого неправильного мёртвого-то прикапывал. Это мы, люди как люди, с ними и говорить не возьмёмся, а то: брезгливо же. А эти отшельники, им всё можно.
  А дальше - это вот уже у нас в углу клянутся, что у каждого или прадед прадеда слышал, или сам видел - как старшая тётушка Хыай у себя под косами пустой рукой проводила, с двумя старыми, честной ловли, крупными жемчужинами руку вынимала, дальше нас просила: сходите к писцам, в их угол, два сложных послания надо будет написать: одно сложным языком, другое попроще.
  Сложное-то, это писцы нам потом рассказали, мзду, небось, кувшинов в пять содрали - она старшим того парня написать приказывала. Что найден ваш младший, к сожалению - погибшим и плохой смертью, пожелаете ли вы его вспомнить, имя назвать, все необходимые службы провести и с собой в семейный памятный сад забрать? Они пожелали - это было, это надо рассказать - стояли, всю церемонию прошли, все, что отшельники перед ними пролистали - оплакали.
  
  А то послание, что попроще, старшая тётушка Хыай велела самыми простыми знаками, которыми расписки пишут, именно так и не ослушиваясь, записать, и старшему Семьи Туй быстрее передать. А в том письме велела сказать, что она, старшая отшельников тётушка Хыай, к нему придет. О дурных делах разговаривать. Не покорнейше просит позволения прийти - а просто придёт.
  
  Видели, конечно, они людей Семьи Туй, что вокруг того-то поля ходили. Каждый день. Вот пока Хыай с людьми, да подручными, да Похоронной канцелярией того мертвого парня из откопанной ямы кости подняла, а там и другие нашлись. Ух, зла была, говорили. Видели, но кто ж себе враг старшую-то отшельников прикопать пытаться. А особенно тех отшельников, о которых сам Бронзовой стражи командир заявил, что в долгу перед ними будет вечно?
  
  Кто-то из писцов еще сказать дальше скажет: вот потому старшая отшельников тётушка Хыай так смела была, когда в свой скорый срок в дом Семьи Туй одна да спокойно заходила. Мы по-другому знаем. Так и я вам расскажу. Вот откуда мы знаем, не скажу совру: ласточки, знать, под стропилами всё видели, всё пропели, старшая тётушка Хыай-то слова не сказала.
  А только мы знаем - шла она через длинный зал большого дома в усадьбе Семьи Туй, медленно шла, а так, что каждая занавесь колыхалась. Смотрела на старшего Семьи, что в самом дальнем конце зала сидел, и будто наоборот все было: чем ближе шла, тем меньше делался. Шла, на палку опиралась. А как на длину той палки подошла, почтеннейше кланялась, требовала же, как имеющая право: я пришла, будем разговаривать. Куда было еще не самому почтенному Нгаи, это значит, того старшего имя Семьи было, деваться - подтверждал - будем. И смеялась ему в ответ тётушка Хыай:
  - Ты только тогда, старший братец Нгаи, вон того арбалетчика с долгой галереи за занавесом отзови. И этих твоих, с далеко стреляющим оружием в двух шагах позади тебя, тоже. Разговор ты-то знаешь, какой тяжелый, разволнуются еще, выстрелят. Я-то, старая Хыай, долго жила, много видела, но и еще посмотреть не откажусь... Но мне-то что? Я старшая отшельников, палка у меня в руках по обе стороны бьет, по эту-то твой лоб выдержит, а вот по ту - ой, не знаю. А что останется - мне тогда всё равно будет - ты ли, со лбом-то треснувшим, разнесешь, Бронзовая ли стража Золотую поднимет, - слушал, слушал Старший Семьи Туй Нгаи, слушал, пыхтел. - Слушай меня, что тебе проще, старший братец Нгаи - дрянную тайну прятать, наследством каждому младшему передавать каждый раз, каждого дурака искать? Или чтоб я, старая Хыай, что от этой истории уже с три четверти знает, один раз все постаралась и всё это начисто выгребла? Тем более, пора горячая, у тебя и барочный лес по цене трухи идет, и горючее масло ты в столицу возишь? - а с этим делом, при горючем масле и барочный лес сойдет, что на хорошие дрова тратиться...
  Шевельнулась тут занавесь. Шевельнулась - приоткрылась. Старший Туй Нгаи вздрогнул весь, старшая тётушка Хыай не шевельнулась. Старая женщина вышла, в темном шелке, в мелкой росписи, с ровным жемчугом по краю, посмотрела на него, на гостью, негромко сказала:
  - Чай сейчас заварят, сладости принесут. Я хочу сказать: зови ее чай пить, лучший внук - и расскажи ей всё, - а дальше шаг шагнула и старшую тётушку Хыай как отошедшая от дел почтенная старшая хозяйка поприветствовала. И старший Туй Нгаи шевельнулся. - А то понимаю я: всё - догнала нас сестрица, догнала - съест, - и дальше вслух продолжала. - Сами не заметили, куда мы уже годиться стали. Никуда. Невидимым людям платим, видимых почти за так режем, а куда надо не успеваем. Отшельникам в спину целимся, рассказчики о нас говорить боятся, скоро как работать забудем.
  
  Поднялся тогда Старший Семьи Туй Нгаи, почтительно ту женщину приветствовал, сказал: "Будет по вашему слову, старшая бабушка Мию". Говорили еще, сама она, старшая из женщин Семьи, старшую отшельников тётушку Хыай приглашала за занавеси следовать, как бы не самая младшая из Семьи им чай подливала, пока гостье из отшельников историю рассказывали. Ту, что сейчас и я вам расскажу.
  
  Не просто так тех пакостных любовничков в наши горы занесло-то. По прямому праву родства. Говорил я вам, в самом, самом этой истории начале, что сын того купца из Семьи Лим, что святилище поставил, в шелковое дело не последним человеком встал. Встал - и началась эта история, когда вот его племянник Тьё, старший, наследующий, к Северной Столице прирастал, искал, с кем бы и как породниться.
  А вы ж понимаете, сложное это дело. Даже когда у семьи, в которой наследник подрос, всего-то добра, что своей земли шага на два влево, два вправо, канава поперек. А куда как оно сложно, когда не просто так торговые Семьи сходиться начинают, прикидывать, кого в родню брать, что кому с кого толку. Это ж вся голова заболит - пересчитать - что в семье, что в делах, что от новой семьи пользы, да кого как поставить выгодней...
  
  Семье Туй с семьей того купца, Лим-то, поначалу все показалось легко. Племянник Тьё из наследующих - он был по шелковому делу у них, но молодой еще, с караванами ходил, с лодками ходил. А семья Туй только начинала с того, что свиней-то к Северной Столице гоняли, это их первое дело было. В столице как жирно не жить, каждая двенадцатая семья свинину каждый день ест, каждая шестая харчевня готовит. Что такое дело бросать? Но уважаемыми людьми в столице они стали, как кожевенное дело подняли, и уже иные стражи у них кожу-то брали, на сбрую да на защиту, и не последние Семьи дело с ними имели.
  Так за делом и встретились старшие Семьи Лим и Семьи Туй, одну из новых летних усадеб обустраивали, кто по дереву да шелку, кто по сундукам да ширмам. Делить им было нечего, а что преумножать было. Сработались те старшие, а заказ закрепляя, за вином и за лапшой еще вот какое дело задумали - дорогое, сложное. В Северной Столице уже и своя цитадель мудрости была, а вот толком торговля свитками там разными, для книг чехлами и прочего дела - дорогого, мелкого - быть-то была, да не своя: с юга везли. А про юг до сих пор всякий знает, тамошние торговцы на каждый перевал цену втрое задирают, а кто морем идет - на каждую волну. А в Северной столице канцелярий да книжных людей - и уже, хоть с рисом их ешь, и день ото дна прибавляется. Думали-думали старшие, решили - дело интересное, если выгорит - так и золотое. Стало быть, надо каких мастеров переманить, а там и своих выучить - по коже да по шелку. А там и правнуки дары приносить будут, за крепкое дело благодарить.
  И вот с тем вроде торговым караваном, что две Семьи снарядили, и пошел на юг, первый раз морем, молодой Тьё. Хорошо себя показал. Моря не боялся, на входе в устье Красной реки не уступил - ни перед таможней, ни перед лихими лодками, с какими несчастливый час пришлось им встретиться. Две головы разбойничьих страже Города на Красной реке отдали - за них-то тогда треть веса серебром платили. Одна голова целиком на счет молодого Тьё пришлась. Тот свое серебро даром не потратил. Задатком выдал - одному ловкому, да подразорившемуся книжному мастеру, сманил с собой в дорогу. Того самого, кому на нашем рынке над Шелковым рядом жертвенник стоит, кто поднимется - тот проверит.
  
  По заслугам оценил парня старший Семьи Туй, потолковал дальше с его старшими, и так сказал самому Тьё под самый старший праздник: "Пора моим дочерям супруга себе искать. Присматривал я того, у кого руки прочны, как разум, а разум - как дело жизни. Думаю, что тебя присмотрел. Выбирать тебе есть из чего, две у меня дочери, одна другой немногими годами старше. Зову я тебя на старший праздник гостем - и ничего бы так ни желал, чтобы ты с какой-то из них переговорил - и интересно вам стало остаться вместе на всю жизнь".
  Дальше так было: обрадовался тот старший, а не совсем, когда в утро нового дня старшего праздника - зачерпнули уже воду, но по кувшинам не разливали - пришел к нему Тьё. Довольным пришел, счастливым. Сказал: "Почтенный старший дядюшка, провёл я этот праздник с твоей дочерью, скажу - ничего в жизни я бы так не хотел, как остаться жить с ней дальше. Ни лучших шелков, ни любого своего дела не пожалею". Улыбнулся тому старший Семьи Туй, так сказал: "Из уважения к старшим твоим, с которыми долго думаю дело делить, работу работать, так скажу: не слышал я, чего ты там не пожалеешь. Сядем трезво, трезво обговорим, чтоб никто не пожалел. Скажи мне только, молодой Тьё, с какой из моих младших ты провёл праздник?" - изумился в ответ тот парень, спросил: "Разве их у вас не одна? Та, что в лучшем алом шелке!" - и вздохнул на то старший Семьи Туй. "Я-то на тебя глядел, наследник дела соработника моего, - сказал, - думал, ты ценность и товара, и других людей научился разбирать. Но что ж делать - две их у меня, как на следующую ночь праздника в святилище пойдем, обеих я тебе покажу. И подумать дам. Не гнилой товар, глядишь, своё имя отдаю".
  Шли они следующей ночью, глядел молодой Тьё, глядел, взглядом падал - в глаза да за пояс - той как раз дочери, что снова в алых шелках шла, многорядных да вышитых, шла как плыла, гимны пела... А на вторую, что дальше шла, курильницу несла, и между гимнами, как доверил ей старший, Каноны добрым предкам читала - на ту снова не посмотрел. Так не посмотрел, что даже лучшей росписи на ее-то шелках не запомнил. Но это он не смотрел. Та-то - еще как взглядывала. И Старший Семьи Туй смотрел за ним, и все невесело.
  
  "Старшая мне твоя дорога, - говорил потом молодой Тьё, дерзко говорил, настойчиво. - Один раз сказал я, что ничего бы так ни хотел, как с ней остаться, и двенадцать повторю. Ярка она, как лотосовый цвет, звонка она, как небесная арфа, щедра она, как урожайный дождь, и всякого сокровища мне дороже. Младшая же твоя - может, и драгоценный свиток, и все в тех свитках понимает, да ни буквы в нём про меня не писано: ни слова мне не подарила". Выслушал это Старший Семьи Туй, так сказал: "Не буду, будущий второй сын мой, ничего от тебя скрывать: дорога мне моя младшая, и статью, и умом, и настойчивостью удалась, жаль, блеска не хватило. И что в свитках она понимает - для того-то дела, что мы поднять затеяли только на пользу бы пошло. И про старшую не скрою, чего боюсь: ярок лотос, а в ил осыплется, сладко кошка мурлычет, а ну как по углам гадит, по дурости своей. Назову, а дальше так скажу: что добрым супружеством ни правилось... Всё сказал, возражать не буду, сядем мы с твоим старшим дело доделывать, наследство разбирать, серебро и жемчуг для свадьбы считать. И тебе скажу: пора тебе колыбельку резать".
  
  Сыграли они свадьбу - ой, сыграли. Люди в Северной столице еще с урожая до урожая у Алого святилища под ноги смотрели - не закатилась ли где жемчужинка ли, бубенчик. Горстями их тогда бросали, жареной свининой на весь город пахло. Ласточки под окном, да соловьи, если б вылетели из клеток, могли сказать - думал поначалу младший Тьё, что ни разу не ошибся, в Небесный дворец попал. Вот с тех пор, как развязала перед ним пояс старшая дочь старшего Семьи Туй, куда как красавица - да день ото дня не завязывала. Не жизнь жил, а праздник праздновал - и ночью с молодой супругой радовался - и в первый сон, и во второй, и в третий, и как вовсе не спал. И днём радовался - когда не в лучшие шелка приносил-одевал супругу, в алые вышитые тапочки ножки ей сам заворачивал - и всё-то ему хорошо было. Молодой был, знать, не уставал.
  
  Однако не всё людям праздник праздновать, придёт время и дело делать. А с делом вот - ой, в их семье не заладилось. Кто и скажет - как бы не с самого первого раза, как пришло время молодому Тьё снова с караваном отправляться. Провожала его супруга - ревмя ревела, рук не размыкала, будто на войну он собрался, а не в дело обычное, торговое, опасное, не без того - но для новичков до дураков, не для таких славных умелых парней, как молодой Тьё. Тот, что, утешал, говорил, что новых шелков да жемчугов привезет, да гребни работы невиданной, что только в горах, где серебро родится, делают. Это - говорил, а думал - да попривыкнет, и сама его красавица из торговой семьи, должна понимать.
  
  Должна-то была, а не стала. И не стало ему легче - ни во второй раз, ни в третий, ни к двенадцатому. Провожала его красавица - рыдала, притирания размывала - до самых пяток промокали-то шелка. Какие уцелевали. Ведь не тихо она слезу пускала - и с заднего двора поварни, и вовсе на птичьем дворе, всем слышно было, что снова молодой Тьё собрался товар везти, да что его единственная супруга криком кричит, рубашки рвет, высказать хочет - о нём самом, о его работе, да в какой реке она, несчастная, дни свои окончить собирается.
  Да и как возвращался - а то ж, тоже слышали - даже торговцы, что к возвращению-то хозяина свежих рыжих рыб привозили - и те могли рассказать, как страдала-то его красавица бедная, неглаженая, нелюбленная, как сейчас ждёт-жаждет, чтоб на ней немедля распустили все, что надо, куда надо уронили. Кто бы спорил, доброе это дело - при встрече-то супругам друг-другу порадоваться. А вот так голосить-то так, чтоб за задние ворота вылетало? Что и торговцы рыбой вздыхали только: продешевим - порядку супруга не знает, зря поспешали. А вот выдохнуть бы своему золотому честь по чести дала, самыми бы рыбами, чуть поджаренными, с огонька, перекусить, да в холодную купальню нырнуть - втрое бы ей радости досталось.
  
  Сам молодой Тьё, надо думать, к двенадцатому разу и двенадцать раз вздыхал. А потом еще двенадцать. Кто же спорит - радостное это дело, сладкое, веселое - радоваться друг-другу супругам - и в день, и в ночь, а в час встречи вдвое. А всё только - не одно же это дело на свете для людей? Было бы одно - на что у них голова и руки-то отрасли? А ведь, как с корабля ли, с повозки, в дом родной приползешь, так сполоснуться бы да лечь, откуда сил-то из себя выжмешь - вот прямо с порога с супругой-то удаляться. А в три раза меньше - когда супруга, что ладно за порогом - и на лестницу подняться не успел - то рыдать, то клять тебя готова - как она тут, неласканая-неглаженая убивалась - чтоб все, вплоть до рыбных телег, знали и по городу несли.
  
  А вот и нет - и то несли, что и мы слышали - что любил супругу молодой Тьё. Гребни и жемчуга, и шелка такой росписи, что ни у нас, ни на юге не видели, возил. Долго - пока плакала - утешал, пока звала - шёл, пока ором орала - помалкивал, ну что с неё, золотой, возьмёшь - если сидела - ждала - кипела вся... Вот так любил, что не попрекал сначала.
  
  А только какая ж вам торговая Семья, какая ж вам и любая Семья, ответа на то "что возьмешь?" - не знает? Пусть себе молодая-то дело найдет - времени ждать-страдать и поубавится. В наших-то краях и некогда задумываться бывает, где день потерял - в полгода не наверстаешь. Это в столицах люди торговые, ученые да чиновные могут себе позволить побаловать - да и то, не любят. Предки ведь старались-поднимались, так и потомку зря лежать не советовали. Что лежать - когда тебе вон в любую сторону, хоть ты в шелковые дела заройся, хоть ты кожаной работой займись, хоть на все четыре стороны посмотри, где еще в деле Семей-то интересного прибытку поискать? Столица как-никак, серебро водой течет. Хоть вон соловьев поголосистей разводи, зря ли петь умеешь? А то без дела-то вот и взбесишься, от рассвета до заката день протянется столько, будто от дождей до засухи время докатиться успело и обратно повернуло.
  
  ...Да это сейчас говоришь ты, что ой, всю жизнь ничего не делая посидел бы - пока во все глаза нагляделся, руль поворочал и шестом натолкался. А попробуй. Вот сядь да посиди. И денек, и другой и двенадцать, вовсе дела другого не зная, кроме как себе всякие места намазывать да соловьев слушать. Даже если тебе еду пять раз в день прямо в рот подносить будут. Там день-другой пройдет, отоспишься, а двенадцать пройдет - и тому веслу рад будешь, как жене своей после перехода вот не обрадуешься. Я скажу, тут всякий человек того, кого звал-поджидал, другого дела не зная, такой орущей жабой встретит, что лучше тигра среди зарослей повстречать. В него что - или выстрелил и со шкурой пошел, если успел, а не успел - так всяко пропадать. А тут ведь - родной человек, как пристрелишь?
  
  И ведь даже того дела, ради которого новая Семья-то и создается - чтоб было, кому дело наследовать, да в положенное время огни зажигать, на алтарь предков алое и золотое приносить - не случилось у молодого Тьё со старшей дочерью Семьи Туй. Пустой от урожая до урожая стояла та колыбелька, что он в дом принёс, на чердак унесли, пылью покрывалась. Тут еще говорят, и мне за ними повторить придётся - что не просто так пустой стояла. Что говорила-высказывала старшая дочь Семьи Туй - на что ей это дело-то? Станет ведь широко, где было узко, потечет, где было остренько, оплывет, что было прочненько - что ей радости-то в жизни останется? И дальше еще добавляют - с тем и те притирания, что в подземных рядах продадут, подумав, да двенадцать раз предупредят, покупала, как городские рис, тратила, как рисовое вино... А и то говорят, в притираниях - да что как принять, что куда намазать знала та красавица толк - могла бы с иным знатоком и посоперничать, а не подумала делом заняться... Повторю я вот это, рот прополощу, вином бы лучше - и так продолжу: говорить всякое могут, кто б им ещё рассказал-то дрянь такую? Небось, ласточки все от такого счастья и мира в доме из-под крыльца да стропил давно разлетелись. А соловьи да прочие пташки, в клетках позапертые, что и улетели бы - да не могут - что со зла ни чирикнут...
  
  Что молодой Тьё по лучшим врачевателям бегал - это доподлинно весь город и весь рынок до сих пор знает. Так же знает, как то, что зря он то делал. А еще бы не знать, когда в истории-то все было, так как я дальше расскажу. Любил супругу молодой Тьё, сказал я, сказал и не ошибся. Так любил, что уже слово за слово упросил старших своих - а как не упросить, если в деле он весь, если каждый на него как на старшего потомка смотрит - семейный я стал, пора бы мне уже проверять-приучаться, как на земле да в столице дела ведутся, как у нас здесь склады да торговля поставлена. Выслушал его родной отец, выслушал его старший Семьи Туй. Выслушали - решили, почему бы руки с головой дельной и не уважить.
  Не пожалели об этом старшие - ни той Семьи, ни другой: хорошо молодой Тьё науке торговой выучился, дело не зря наследовал. Находил он - и товар нужный, и мастера хорошего, и покупателя из тех, что два раза купит - двенадцать лет ходить будет и двенадцать своих друзей приведет... И теперь еще, погляди, если городским пояском, а то и шелковым свертком перед своими деревенскими выпендриться решил - из той Семьи лавок добро-то взято. Вот везде-везде, от рядов, где ваш брат подарки домашним ищет и как бы не до самого Жемчужного дворца находил молодой Тьё своему товару место, своей Семье серебра, да и про родню свою, старую и новую, не забывал, где им выгода какая найдётся.
  
  А трудов-то я скажу это от него требовало таких, что нам и с пережора в кошмаре не приснятся. И та же его беда не последней была, труды умножала. Для всех ведь у уважаемого Тьё в ту пору находилось - и слово, и предложение, а где и серебро-то - и покупателям, и канцеляриям, и даже воротным чиновникам, лопни они, жадюги. Но и то: каждый человек своей головой живет, своей выгоды ищет, если с головой, конечно, родился. Вот старшей дочери Семьи Туй тут-то и не повезло - одна видимость, что с человечьей головой родилась, а разума там на канарейку не хватило. То и заботы только было, что клеваться, да чирикать, да чтоб всю ее вдоль и поперек чесали, утро там, вечер, тяжелый ли день был - ей-то что разницы. Даже, поговаривают, чуть было ту сделку не сорвала, где с городской канцелярии верхними управляющими Семья Туй да Семья Лим толки наводила, дело смазывала. Не навели бы - так бы с юга к нам до сих пор плыли - дерево да шелк вышитый, а наши мастера, что и не хуже уже умели - с голоду помирай. Супруга-то эта, рассказывают, взяла да и приехала шуметь-плакать, что это мужа с рассвета не видела, ворвалась бы - всю канцелярию бы посмешила, какой тут договор. Хорошо, стражи из Семьи Туй были, долго слушать не стали, подняли свой цветочек и обратно на носилки погрузили, чтоб несли, где взяли, и туда, где люди дела делают, приносить обратно не думали, а то - их дело, стражников, простое, дубинки у них крепкие, бичи длинные, а как хозяйский цветочек ненароком скосят - ну повинятся, надо думать, до смерти не отлупят. А что в хозяйском дом крику до ворот будет - так привыкать ему, что ли.
  
  И то правдой было, что не привыкать. Понял тогда уважаемый Тьё, что из потопа в пожар по горе поднялся. Раньше-то его плакала да ругала супруга, только как провожала и встречала, прочее-то время вдали он был, с караваном. Оставался он на месте, в столице, думал, золотой своей времени плакать не оставит. Оказалось - это ему времени вздохнуть не осталось. А обо что поплакать той-то находилось. И как встал, и как пояс завязал, и как чаю попросил, и как по делам собрался - всё-то ей не так, всё-то горестно... А что утром горестно, в жаркое время гневно - что зашел поесть-поспать, что не зашел - всё беда. Ну и что тогда заходить, если толком не поспишь, да и поесть не выйдет? Скажут на кухне - велели управительница наша лучшую рыжую рыбу вам к обеду жарить, да пока всего посередь распоряжалась. А пока ругалась да плакала потом, что дорогу домой вы позабыли - тут с краешку-то рыба подгорела. А что не подгорела, та пересохла...
  
  Любил свою жену уважаемый Тьё, сколько мог любил - а кто только удивится, что за год, да другой, да третий такой-то жизни - в лавках да на пристанях, в разных там разъездах, делах да канцеляриях стали видеть его куда как чаще, чем в родном доме. А еще скажу, не совру - чаще стали видеть и в старом доме Семьи Туй, молодым-то они новую усадьбу отдали, как сговаривались. А в старом все чередом шло, как заведено дела велись: вовремя рыба пеклась, вовремя мясо жарилось, чай заваривали к сроку еды, вино подавали к гостям и по праздникам. И разговоры велись к сроку да ровно, не без споров - как без споров-то в торговых делах? - а одно, что и споры тут к успеху вели, а не из дури исходили, да и знал младший Тьё, что понимает в деле, и дельным словом может сказать, и крепко упереться - выслушают.
  
  От того, скажу я, чем больше он в дом Семьи Туй входил, чем больше выходил из него, тем всё больше домой ему не шлось, да всё горше становилось. Любил он супругу-то свою, сколько мог любил, а всё - дураку потакать, в наводнение о дожде молиться - сколько не пытался мир в своем доме наладить, только больше та гневалась, только больше всё рушилось. А сил-то ни одному человеку выше крышечки не намерили.
  А вот что приходилось думать уважаемому Тьё: случалось так между людьми, что не с этого боку, ни с того не сходились. Случалось, что и один из двоих говорил: я и миром пробовал, и боем шел, никак у нас дела не сладились. Что ваше - то ваше, что наше - то наше, что нажито - обсудим, поделим, а семьи такой больше нет, не будет и не было... Только как же сделать такое, как же домой красавицу возвернуть, когда у Семьи Лим и Семьи Туй дела лучше не пожелаешь ладятся, дела строятся, серебро течет - хоть черепицу украшай, а дальше и втрое польётся. Дальше думал достойный Тьё: один раз он глупым уродился - так ту глупость ему и нести. Думал так, свой порог перешагивал, горелую рыбу да благовония нюхал, новый плач, что супругу он позабыл, слушал, вздыхал горько.
  
  Тут ещё кто-нибудь сказать может, еще в дом Семьи Туй он и затем ходил, чтоб на младшую той Семьи поглядеть, на младшую сестрицу Мию, погоревать, как польстился на яркие лепесточки, а пустую голову-то проглядел. Я за ними повторю, но и перед вами посмеюсь - знающие-то люди знают. Госпожа хозяйка, торговой Семьи достойный потомок, младшая Мию, ни дня даром не теряла, ни полудня. Как с шелковым-то делом, да со свитками, с заключением родственных связей с Семье Лим Семья Туй завязалась. Она-то, день за днём, шаг за шагом - и среди мастеров в городе, и среди людей в усадьбах - мастеров по шитью и росписи находила, грамоте простой и сложной им учителей искала. А сложной так и себе нашла, чтоб в деле письма да росписи понимать лучше, как делать и как разговаривать. И дальше бегала, мастеров за серебро подыскивала, уговаривала новое дело затевать, учиться, сама чуть ли не до цитадели знаний взлетала-поднималась, двенадцать раз кланялась, свитки рассматривала-разбирала, как учёная да как торговой Семьи наследница - сначала про нее болтали, потом заказчиками становились.
  Вот пока, стало быть, уважаемый Тьё в деле прирастал, и со всей бедой-неладом в семье своей биться пытался, да проиграл - за все эти годы младшая Семьи Туй и мастерские с росписью и вышивкой завела, и в дело свитков знающей входила. Незачем было уважаемому Тьё в доме Семьи её искать - за делом, где в мастерских, где в лавках, чаще виделись, а как виделись - так и разговаривали, было о чем - дело ж одно делали.
  
  Год так проходил, другой, да и дальше, а там вот какое дело вышло. Я тут шепотом скажу: вот настолько дело было не наше, что затеял его из властных, что в Нижнем дворце дела делают, да вот из тех, кому и реки правду доносили... Кто ж его знает, может съели его в ту пору, когда беда в Нижний дворец пришла, а ну как нет? - я боюсь, я тихо скажу, что все на рынке знают: тайное посольство он решил затеять. С кем сносился, зачем сносился - не моё дело, болтать не буду. Вот что скажу - где такое посольство проще укрыть, как не в торговом караване? Да еще таком, чтоб весь юг так товарам подивился, чтоб разговоры всё затмили... Как тут было при таком посольстве, торговом караване то есть, свитки да росписи по шёлку, да товар кожаный Семьи Туй с Семьёй Лим миновать? А заодно и корабли их, что не первый год в любой ветер морем на юг мимо всех островов и рифов проходили? Приходили к ним в усадьбы гости - не канцелярские, а из тех, кому не возражают. Обещали много - живым податей втрое меньше, и бессрочный золотой пропуск на все дороги и лучшие места, а если кто в дороге вдруг помрёт - рисом выдадут два веса, серебром половину. Так говорили. Про то еще смешная история есть, как ювелиры из Северной Столицы, эти обещания услышав, разумеется, собрались - и самого толстого идти отрядили... Ой, чуть под ним сходни не сломались - а то, жрал он много. Это они думали - а помрёт дорогой, это ж им двенадцатую часть казны в Нижнем дворце отсыплют.
  Это другая история, а я не о них речь веду. В Семье Туй и в Семье Лим долго не спорили - если выгорит дело, так о мастерах местных и их искусстве от островов до зимних земель весть долетит, и своих работников прославят и сами озолотятся. И кому ж плыть - ни разу не спросили. Уважаемый-то Тьё в те поры уже умел - и по-нашему, и по-южному, и по-горному, и даже в наречии рыбаков со второе на третье, если не торопясь, разбирался. А в море дела вести, да свой товар лицом показывать - его и вовсе лучше не было. Как ни столковаться, где люди выгоду свою видят?
  
  Что он о супруге своей подумал - то уважаемый Тьё не сказал, когда первым поднимался. Подтверждать всему совету Семей, что готов он, что пора наше северное мастерство югу показать, не мы осрамимся. Все единым советом согласились, стали товар да команду в караван подбирать.
  А каждый, как эту историю рассказывать стали, знает - тогда вот в дом новой семьи к уважаемому Тьё старший Семьи Туй первый раз вошёл. Не в праздник, а в день как день и внезапно. Туда поглядел, сюда поглядел, вина отхлебнул, в очаг заглянул, сам и сказал - супруге уважаемого Тьё, старшей дочери своей, самому ему и домочадцам: "Едет второй мой сын, старший мой сын, с делом сложным, делом долгим, как вернётся - радостью это станет для всех нас. А кто мешать тому делу будет - на тех у меня за дверью палка припасена, злой лесной лианой обмотана, смолой склеена..."
  
  Без громкого шума в доме своём и обошелся уважаемый Тьё. Старший-то Семьи Туй дом его не зря оглядывал, что увидел, то подумал. Что не зря говорят, с дрянного человека рядом толку меньше, чем с козы, с той, если ни молока, ни приплода, так хоть козлятина, а дурака да дрянь и не сожрать же...
  
  И уплыл на юг снова уважаемый Тьё. Две Семьи его старшим над своим делом в караване ставили, ни одну не осрамил. Жалеть ли мне, сейчас, что у наших торговых Семей, кто по торговле деревом, не нашлось такого же, радоваться ли... Свиньи да шелковичные черви год да год сами себя родят, а деревья не так. Пока вырастет - сын уже работать станет, а то и внук. А в наше время, сами знаете, и рощ тех в горах не осталось.
  А в истории дальше так было: ловким было посольство, удачливым. Так, что я шепотом сказу: не приди вскоре в Нижний дворец та напасть, о которой и я рассказать могу, но за серебро, может, и навсегда смогли бы забыть о том юге.
  Но не о том я говорю сейчас. С первого до третьего урожая далеко от Северной столицы был с тем посольством уважаемый Тьё. Хорошо был, своего не упускал, свои товары хвалил-сбывал, драконовские пошлины южных берегов возместил, и в накладе не остался. А чужой товар не хаял, присматривался - что за новую сбрую, за новую броню на юге делать затеяли, это родичам толк будет; что за диковинные краски и ткани везут кружным путём из-за трёх морей, не удастся ли гостям из неведомой земли потихоньку донести, что до Северной столицы путь им ближе, а пошлины в новой столице куда как ниже...
  
  Всё у них тогда толком обошлось. Хорошо возвращалось посольство, хорошо возвращался караван, каждый со своим прибытком, со своим подарком. И молодой Тьё думал, не оплошал. Каждой из сестёр Семьи Туй вёз он в тот раз подарок - старшей, супруге своей, не шелк, но диковинную цветную ткань, из тех, что говорят, из баранов прядут, что на дереве родятся, свертка четыре, да не один десяток ожерелий из дорогих камней с южных островов, алых и синих. А младшей, зря ли он на юге побывал - свитков привёз, старых, такой древности да тонкости росписи, что в Северной Столице и не видели.
  
  Не очень-то только его подаркам порадовались. Уважаемый Тьё поначалу - что он заметил? Он домой вернулся и рад был, что дома-то вроде всё, как всегда у людей водилось. И вода ему - в купальне горячая нагрета, родниковая холодна; и еды привычной честь по чести - не горелыми, не пересоленными, как бывало - все двенадцать блюд преподнесены, даже рыжая рыба с древесными грибами; и как поспать соберется - кровать сверху до низу свежим застелена, пух лёгок, сено хрустит...
  А что супруга его только и появилась, как он мало из купальни вышел, так из двенадцати блюд от шести отъел и уже на дверь спальни поглядывал, и тихо-то появилась, чуть только всплакнула - тому он с усталости мало удивился. Как всему в доме новому: ходит в своём доме, а путается - и скамья хозяйская у стола не так стоит, и двери не так раздвинуты, и занавеси новые на них, и кровать-то сверху до низу перестелена. А всё меньше выдоха дивился уважаемый Тьё - столько дома не был, чему дивиться, стоит и ладно; столько в море-то болтался, что как с корабля вышел, да до дома доехал, вымылся, поел - да и лёг себе в кровать, как пригласили. Никто тут не скажет, что его супруга, плакала ли, не очень - кто ж вам расскажет, и соловьи в клетках в ту пору - или померли, или продали их.
  
  Чтоб не болтали, ясное дело, а о чём - вот я сейчас и расскажу. Уважаемый Тьё - он поутру да выспавшись поднялся, и стал замечать, что не только вещи с привычных мест сдвинулись, у людей-то дома тоже в голове сдвинулось куда-то.
  Поднимался он поутру на пристань ехать, пока супруга его двенадцатый сон смотрела. Вот как поднимался, как разминался, как одевался, да и как завтракал - всё смотрел - не то. Халат ли ему подадут, воды ли ему польют, а все молчат люди его дома, молчат, да на сторону глядят, словно у него из глаз по двенадцать молний вылетит. Поначалу, глядишь, и думал - ясное же дело, с дальних краёв возвратился, с юга к тому же, с моря, а услужающие люди темные, простые - думают еще, их ли хозяин перед ними стоит или какой злой дух шкуру его надел. Вот в третий раз чистой водой вымоюсь, думал, да первый рис алтарю предков поднесу - успокоятся.
  
  А только когда старый банщик У, который уважаемого Тьё с той поры знал, как тот еще не Тьё другого слова, кроме "уаа" выговаривать не умел, всю его спину знал по жилочке - так и тот наискось после купальни взглянул и глаза отвел, первый раз подумал уважаемый Тьё - что-то тут дело непонятное. А во второй - когда на завтрак кухонная матушка ему рис да похлёбку подала, поклонилась, повернулась булочки снять, и тоже на сторону взглянула и вздохнула только. Тут уважаемый Тьё убедился весь - не только кресло-то его не так к столу приставлено - солнце хоть и не в глаза светит, а все краем пробивается - что-то вовсе в доме сдвинулось. Рассердился он, взял ту булочку паровую - со свининой, мягкую - и надкушенной отложил, велел мальчишке кухонному банщика У сюда потребовать, а сам-то кухонную матушку придержал, в голос спросил:
  - Уважаемая тётушка, вкусно вы готовили, много старались. Только ни рисинки в горло у меня не проходит - так любопытно мне, с чего это весь мой дом и все мои люди на меня взглянут и глаза отводят. Будто чумное пятно где на мне увидели. Скажете ли вы и дадите мне поесть?
  Нахмурилась на то кухонная матушка и в сторону отвечала:
  - Знали бы вы, отец наш и хозяин, что у вас дома творится, вам бы точно ни рисинки здесь в горло не пролезло. Ничего не скажу - не моё это дело, моё дело - кухню бдить, вкусно вас кормить.
  - Так не выйдет вам дела вашего сделать: зря булочки лепили, зря рис варили. Ни крошки не съем, пока не узнаю, что было, или хоть у кого спросить-то, - говорил так уважаемый Тьё, злилась на то кухонная матушка, а слова не сказала, вздохнула только, и видно было - порадовалась - когда банщик У, призванный, пришел. Встал у порога:
  - А ты, уважаемый друг, старший дядюшка, что порожним веслом стоишь, мимо смотришь? Не должна вроде на мне кожа человечья по хребту трескаться - и в горячей воде я выкупан, и в родниковой - человеком приехал. Ты ли скажешь мне, чего я в доме своём не знаю?
  - На вас и не трескается, уважаемый Тьё, а кое-на-ком, вот своё слово даю, давно пора, чтоб треснула, и треснет непременнейше. Только не от меня, старого человека, вам о том слышать, что вы в своем доме не узнали, так и не узнав спать легли...
  
  Трижды рассердился уважаемый Тьё, из-за стола встал-то, чуть все миски не сшиб, да и сам стол качнул:
  - Два старые упрямца! - не в голос, а в три голоса сказал. - Что мне, по праву хозяина, вас пустыми головами друг о друга постучать, чтоб вы траурные рожи носить прекратили, да намёками, хуже торговцев трухой, на прямые вопросы отвечать? Стойте здесь и говорите мне, что в доме моем происходило-то? А если раньше перднете и обосретесь - так хоть спрашивать-то мне кого - пока вы тут пыритесь, как на не того покойника?
  - Что ж вы такое несете, отец наш и хозяин, - тоже громко, как причитала, возвращала кухонная матушка. А только дальше не заговаривала, глядели они друг на друга с банщиком У и молчали. Так продолжала. - Ничего не знаю, и он не знает, а что знаем - говорить не хотим, не наше это дело. Мы - люди услужающие, наше дело, чтоб вам тепло и сытно было, и нам не хуже. У супруги своей, золотой... с прозеленью спрашивайте. Или вон, на рынок сходите, в ряд Всех Цветов, куда ж еще, вам там не каждый третий, так каждый шестой скажет.
  
  Ни понять, ни рассердиться не успел тут уважаемый Тьё. Чутко, как дурная кошка, спала его супруга. Как помянули - так и ворвалась, в чем с постели встала - в то еле завернулась, в одни нижние шелка тонкие, прозрачные, толком не запахнувшись, волосы не подобрав... Да так завыла, что разом вспомнил уважаемый Тьё, что там в его доме водилось, от чего сам рад был по морю ходить от него подальше.
  Громко кричала его супруга, громко и разное. С того начала, слезами заливаясь, чтоб не верил он никому, что всё на нее люди дома его клевещут, потому как ненавидят и воры. Посмотрел он на кухонную матушку да на банщика У, и только посмеялся тому - видно было, посмеялся: "Хоть чему не верить-то? - спросил. - Не говорят. Говорят, чтоб у тебя спрашивал". Дальше так она кричать начала, что не со зла она, с горя до со скуки, что не могла просто так из угла в угол метаться, супруга поджидать, с ума сходить - вот, видать, злые духи ей и тело и разум помутили. Видел уважаемый Тьё: ухмылялся на то банщик У - быстрыми жестами, простого люда, показывал - ага, и так мутили и этак, слева и справа любили, да сорок раз. Тут-то он понимать и начал - а там слово за слово и раскрываться стало, в чем дело было.
  
  Да-да, дурной бы догадался, что супруга уважаемого Тьё поскучала-поскучала и в том деле практиковаться начала, что единственное любила. Подставлять, стало быть, все места, где чешется - уж охотники-то найдутся, за жемчужинку впустить, за десять выпустить. В Северной-то столице, где лощёные молодые бездельники что сорная трава растут - охотников скучающей богатой бабёнке где надо почесать - не с первого раза, так с двенадцатого найдется. Если слюной капаешь, я тебе подскажу, где в ряду Всех Цветов сводника подурней искать, что спросить - жалко мне что ли, если собаки твоей жопой, да палки твоей спиной закусят? Глядишь, придурь-то всякого берет, да ненадолго, всё своих колотушек получает.
  А супруге-то уважаемого Тьё, не иначе, крепко в голову ударило - что старшей она в доме осталась, чудить может, как хочет. Хоть одного в первый сон отжамкать, другого во второй, а к полудню так и двоих можно. Так ударило, что поначалу те-то порядок знали, в беседку через сад шастали, а там и зарвались - в ворота входить да выходить начали и к супружеской кровати примериваться.
  И добро бы, я скажу, даром она так почесывалась. Только даром-то в столице в твою сторону и не плюнут, а кто такие, не очень-то должные дела обделывает, дурищ да дурней сладенького подтырить сводит, те и пёрднуть бесплатно не умеют. То есть не за просто так наглела супруга-то, за чужой счет, за Семьёй Туй да Семьей Лим день за днём заработанное. И ведь ни на вино, ни на угощения не скупилась, а то может и без подарков не обходилось - спрашивали тех дурней, что ли?
  
  Не всё, так две трети от этого слушал тем первым утром уважаемый Тьё, понимал - да успокаивался. Дело-то что, грустное, но бывающее. Что со столицы взять, каждый кормится, как может; а где дурак заскучает - там не пожар и ладно...
  Продолжала там его супруга рыдать да орать, что всё это потому, что он уехал, что не нужна она никогда ему была, а она и тут хороша, и так хороша, и этак - вот десятками под воротами караулили, не уходили, а захочет она - никуда не уйдут... А Тьё что - понял, успокоился - не чума, не пожар, просто дура. А что теперь делать - это он на сытый живот подумает. За тем и булочки съел, пока не остыли, и похлёбку, думал уже рис доедать. Пока супруга свое порыдает, а он подумает, как это дело теперь со старшими-то Семьи Туй решать? Хорошо ж ведь съездил, с долгой прибылью, не спорить же теперь ради того, что дура ему досталась...
  
  Только не успел он рис доесть. Ни собаки не гавкнули, ни люди не сказали - так вошёл в их дом старший Семьи Туй. Глядишь тот кухонный мальчишка, которому уважаемый Тьё велел за банщиком У сбегать, чем дело пахнет - верно почуял, не назад, а к старшему Семьи побежал, как обговорено было. Всей кухней, надо думать, потом обговорённое делили.
  
  Так, а вы подумайте? В ряду Всех Цветов ни о ком не молчат - долго ли там продержится, где живёт-скучает такая супружница? Что и так рада будет, и этак, и двоих-то принять не прочь, а больше того - и вино прилагается недурное, и закусить не только ее прелестями можно. И сама собой еще хороша. А что красавица из трех раз и одного довольна не бывает - а то ж, и про это говорили - так кто юнец бестолковый, думающий вот тем, что ему рано или поздно откусят - такого только таким вступлением раззадоришь.
  Пошли толки по рынку - как не пойти. И как огонь в соломе - с веселых углов да до верхних рядов докатились. И главе Семьи Туй в уши прилетели. Не сразу - не больно-то он к беспутным дармоедам прислушивался, к тем рядам, где ерундой торгуют, на ветер деньги тратят - но рано или поздно долетели. И еще бы, разозлили его. Это ж стыд какой - на свет дышать произвести такую дуру, у которой последние мозги стекли - туда, где об разные стручки что-то чешется-почёсывается? Ладно бы только чесалась - чего в торговом деле не бывает, всякое водилось, и без таких жён не обходилось. На двенадцать добрых семей одна уж какая есть придется, а еще среди двенадцати такая прорастёт, что духам жемчуга на радостях отнесешь, что в твоей-то мир и порядок.
  Знал, глядишь, старший Семьи Туй, что со старшей-то его дочерью добрую семью только при великой милости духов построишь, только ленивых и вздорных все добрые духи, как говно, облетают. Но не ждал, что даже она вот такую дурость учудит, что хоть весовой гирькой для меры позора всей Семье становись. Ладно бы чесалась об кого попало, всякое в жизни бывало, всякое люди потихоньку обговорят. А надо ж было так громко и бестолково, чтоб об этом на рынке последняя зачуханная крыса и та знала?
  
  А дальше тут ведь дело какое выходит. По обычаю-то дрянного потомка и вправе старший Семьи на путь наставлять, чем выберет - а только ведь сам, своей рукой сбыл гнилой товар, свадьбу сыграли - весь город видел, семья состоялась. Не его теперь дело, не его право разбираться стало - сам признал, что выросла, некстати сказать, наследница, состоялась. Теперь по праву старшего если бы наставлять стал, как следовало - втрое по всему городу заговорили. А разговоры, и те, где все рады поплеваться, поржать, да еще сорока десяткам рассказать - гибель это в торговом деле...
  Но что было - то сходил глава Семьи Туй, дочь-то навестить, без приглашения. Врать не буду, не знаю - встретил ли он там лишних гостей, как хорошо палкой гнал, да чем, значит, старшую свою пообещал так удовлетворить, чтоб навсегда запомнила - не знаю, так и не скажу. А вот что точно говорил - на рынке-то знают - но тихо-тихо. Так сказал - что хоть визг, хоть писк еще по рынку пролетит, как дура вот эта несуразная веселиться изволит - старую усадьбу он, волей старшего Семьи, себе вернёт, а кому за тишиной в первый сон, второй и между последить найдётся. А заодно и в ряду Всех Цветов кому в очередной раз порядок навести - со стражниками вместе. На тихую жалобу верных людей из стражи-то городской есть кому отозваться, кто ж не любит такого веселого и денежного дела?
  А если визга-писка не услышит - это старший Семьи Туй, как я думаю, продолжал - то пока он не плюнет, подождет срока. Его дело потом начнётся, как уважаемый Тьё приедет. Вот уж в том, что с хорошими вестями и с прибылью - он не сомневается. Вот как вернется супруг-то, уважаемый Тьё, как примут его хорошо, накормят, напоят, да слова поперек не скажут - он, старший Семьи Туй с ним на новое утро и потолкует - о том, что в доме было. Чтоб от своих людей услышал, а не от тех, кто ему в уши насрать рад будет. А дальше уже пусть уважаемый Тьё решение и выносит.
  
  А уважаемый Тьё посмотрел, старшего Семьи Туй садиться приглашал, кухонной матушке велел, чтоб еще рису принесла гостю, а если булочек как в нормальных домах заведено, варили, так и булочек. Да и вина пусть поднесет, и ему и гостю. Разговор-то будет несложным, но из тех, что раз-другой сдобрить не помешает.
  Тут не то что Старший Семьи Туй, но и старшая его дочь, супруга уважаемого Тьё, в изумлении замолчали и столько молчали, пока кухонная матушка еду не принесла и вино. Отпил вина уважаемый Тьё и так сказал:
  - Всё я услышал, уважаемый второй отец мой, и вот, что хочу сказать и с вами обсудить. Дело моё, с которым я на юг ездил - богатым садом станет, я вам обещаю, богатым - как небесный, с зернышка горсть жемчужин принесет. Не потяну я никак ни садить тот сад, ни удобрять - от того скажу я вам, как достойному старшему родичу - не могу я и подумать о том, что разрешает мне закон на недолжное поведение супруги моей отозваться, брак расторгнуть и в её родную Семью с чем она заработала, отправить. Семья Лим и Семья Туй вместе втрое больше дел сделают, а если кое о чем новом договоримся, так и в шесть, всё к общей пользе.
  
  Благодарно поклонился ему старший Семьи Туй, пригубил вино, сказал только:
  - Перед добрыми духами и перед предками, ничего бы я так ни желал, лучший из моих сыновей, чем продолжать с вами работать. Но что делать с тем, какое недоразумение между нами случилось?
  - Разве случилось между нами недоразумение? - ответил ему тогда уважаемый Тьё. - Весь рынок, как ни прискорбно мне, знает, не благоволят мне за что-то добрые духи и предки: столько лет я прожил в браке, что, хоть спросонья взгляни они на меня, уже бы первенца учил - не как нож держать да на счетах считать, а куда быстрей бить и кого не должно обсчитывать. Но все знают печаль мою: пуст мой дом. И что по всем лекарям пути решения той печали я искал. А дальше, чтоб весь все столицы по всем берегам слышали, не только наш рынок, так продолжу: если грустно это мне, занятому делом, сколь же печально это супруге моей. Позволительно ей было и в отлучке моей попытаться воспользоваться разрешенным законом... в меру разумения своего... скажем, затуманенного печалью. Так я решу. И ни на шаг, ни на знак не отступлюсь от того, что велит мне закон - если бы я это разрешение дал.
  
  Печально весь говорил это уважаемый Тьё, а старший Семьи Туй дивился сначала заметно, а всё потом заухмылялся, с кухонной матушки еще вина потребовал. А супруга уважаемого Тьё так всё молча и сидела, думала - всё по её будет.
  - Раз моя супруга так решила, так я и не отступлюсь и подожду: если с урожая до урожая видно будет, что понесла она, выращу и выучу дар богов и добрых духов, как свою родню, а если кто в установленный срок её с этой целью пожелает и еще навестить - пусть по порядку и закону в родовом храме да в канцелярии города и квартала регистрируется, - тут уже смеяться стал старший Семьи Туй, едва вином не подавился, уважаемый Тьё напротив же, показывал, что как бы не всем лицом грустит. - Если ничего и в установленный срок не выйдет - зря мы делали, что было, не вышло у нас семьи перед Небесным дворцом и предками - отпущу я супруге мою усадьбу над Золотой рекой со всем достойным содержанием выделю ей отступного. Не обидит ли это вас, второй отец мой?
  
  Лишним было это спрашивать: тот уже свои пару слов кухонной матушке шепнул, уже копчёное свиное ребро к вину грыз, посмеивался и так потом сказал:
  - Вижу-вижу, не взять тебя в торговом деле, как выкрутиться знаешь. Думал я, думал, голову изнутри мыслями натер, никак не мог сложить, как эту историю решить без обид и без вреда для дела. А ты и не почесавшись, разобрался. Встанем сейчас и пойдём в канцелярию городскую, кому слово сказать - знаю, для всех печать будет, а там и в родовые два храма. А ты, - это он на старшую свою глянул, - сказал бы, глубоко кланяйся, только на тебя и плюнуть тошно. Одевайся иди, платья пересчитывай - не в родном доме мне умереть, если не скоро их тебе складывать в сундуки придется.
  
  Та-то может и не поняла, сначала. Только надо думать того раньше крепко ей Старший Семьи объяснил. Что, значит, в жизни предстоит. Тем, кого из одной Семьи опозоренным выставят, и самый слепой из продажных судей скажет - за дело, да и в прежнюю не примут; а на руках-то - ни дела, ни имени... Что вот только в похоронную канцелярию нижним чином; глотка-то есть, таки голосить научится.
  И вот не раз я уже скажу, такой родилась старшая в Семье Туй, что всё, чем люди думают, не туда, куда надо, утекло. Как ушли, значит, муж ее с отцом ее, так думала - все ещё по её будет. И муж там почешется, тут поскребется, да простит - куда деваться ему? А если и денется, так вроде сам разрешил, найдётся ей, кого позвать, с разрешения ведь, чтоб чесали ее и гладили, где ей надо, а там сроки назначенные долгие, с урожая до урожая, как-нибудь да решится...
  
  Только всё не по её вышло. Вы того порядку не знаете, о каком уважаемый Тьё заговорил-то. Когда такая беда пришла, чтоб один супруг к другому кого чужого пригласил, детей-то заделывать, да чтобы через канцелярию всё оформил. Закон ему позволяет дальше, и не просто позволяет, прямо предписывает, в печаль да воздержание удариться, предков спрашивать, что наделал он такого, может, укажут ему, какому доброму духу чего принести, чтобы, значит, и это дело удалось и самого чтоб беда попустила. А тому, кто прийти-то - в чужую кровать - рискнёт - тоже вот радости мало. Редкий человек за это берется, редкий и проверенный. Это не об богатую бабёнку втихаря почесаться - регистрируйся, значит, честь по чести, у ворот-то дома стражники городские встают, чтоб в деле зарегистрированном никакого недолжного не допустить, ходи припечатанным. А то глядишь, и свои же предки такому пришлому на затылок плюнут: родился, дурак, чужие поля засеивать. Того же, кто о деле том сам заговорил и в паломничество пошел, тоже - в свой черед весело вспоминать нескоро рискнут - сам рискнул сказать, что беда, сам к добрым духам да обитателям Небесного дворца советоваться пошел. Про такого худым словом вспомни - и про всю его родню заодно, хорошо на жопе если чирей вскочит, а ну как червь на полях?
  
  Думаю вот я, уважаемый Тьё-то хорошо закон соблюдал. А что б ему родные места с родовыми храмами и святилищами не навестить, да по другую сторону хребта к Красной реке не съездить? В свободное-то время от храмов да советов - там и старые свои дела навестить, не разленились люди на местах, и в шёлковые края над Красной рекой наведаться - лучше и придумать нельзя. А остальным что сказать - закон соблюдает, благочестив, предписано, языком болтать - себе дороже.
  
  Не побоюсь ещё, от себя скажу - ни ласточки не чирикали, ни ящерицы ни шелестели - как ни редко бывал он в доме, слышала не раз его супруга, старшая-то дочь Семьи Туй, как пыталась подольститься да почесаться - как ни пробовала шелка да притирания, вдруг польстится? - что уважаемый Тьё исполняет должное и предписанное, по всем правилам и печатям, что велит - сожалеть и не прикасаться. А что грустит-скучает, так где ж её десять, что как говорила за порогом караулят? А этой-то, старшей Семьи Туй, куда ей деваться было - если всё уже: прописано знаками, красными печатями припечатано - и среди живых взыщут и среди мёртвых нагонят. А вы думаете, с чего люд-то здравый не охотник с канцелярскими дела иметь? Это одним отшельникам на все печати тьфу, свой у них закон, по-своему и спросит.
  
  А что дальше было? То, разумеется, что не забеременела та бабёнка, куда ей. Ни на четвертую луну, ни на шестую. И то: небось, пока об дураков разных почёсывалась, думала-старалась, чтоб минуло. А дураков-то из-под печати к ней приходить и не нашлось. Дальше, как закон и говорит, пришлось ей уезжать. Три возка, это по городу говорят, собрала, ехала - песни пела слёзные, все собаки выли. А ещё говорят - стражники по бокам провожали. Вполголоса сплетничают ещё: всю-то ночь перед тем пыталась та, значит, то к уважаемому Тьё подольститься, чтоб передумал, то срывалась-грозилась, что жалеть уважаемый Тьё обо всём, что с ней сделал, будет двенадцать лет, а потом еще двенадцать раз по двенадцать. А уважаемый Тьё что - знал, надо думать, что пожалеет день-другой, больше о том, каким дураком сам был. А дальше и жалеть некогда будет.
  
  А там и найдется, кому порадовать. И нашлось, конечно же. Тут разное по столице говорят, а я вот так расскажу. С самого начала дело-то думалось. Тогда ли, когда шли они из городской канцелярии, днём ли другим позже, так сказал уважаемому Тьё старший Семьи Туй: "Был ты вправе, второй сын мой, всё родство наше порвать, перед всеми людьми - от дворца до предместий - меня ославить. За то, какое недоразумение я вырастил, да еще женить на этом тебя решился". "Я запомнил: вы меня предупреждали. Сам купил - сам расплачиваюсь, а доброе дело об дурную голову - что портить, вовсе ни к чему", - возвращал ему уважаемый Тьё. Считал Старший Семьи Туй, на пальцах считал-пересчитывал, дальше так говорил: "Что я говорил - то дело прошлое, что ты и именем рисковать готов и под печать пойти - то дело сегодняшнее. Не забуду я этого, считаю себя должным и долг верну, как только смогу".
  
  Отбыла, значит, старшая дочь Семьи Туй в усадьбу над Золотой рекой. День за днем шел, все, что нужно, отправляли ей, словом не вспоминали, ни дурным, ни добрым. Да и оттуда пока вестей не приходило: жалобы-то простым людям - сначала написать решись, потом того, кто напишет, найди, потом изложи, потом урожая жди, чтобы ту с обозом в столицу отправить... Так вот тихо еще урожай минул, а там и самый старший праздник подошел.
  Зван был на тот праздник уважаемый Тьё в главный дом Семьи Туй, зван, как не прийти. Вином угощали, копченой свинины не жалели, похлебка с яйцом и крабами вовсе как вода была. Процессией прошли, гимны спели, всем алтарям поклонились, а как же. А тут и вечер настал - и - кто бы и подумал, как само по себе так случилось, что оказались рядом да наедине уважаемый Тьё и младшая Семьи Туй, старшая сестрица Мию.
  А дальше - что сказать. Хороший был тот старший дом, ласточки под крышей, всякие птицы в саду всегда жили - вот и рассказали. А там, я-то думаю, по правде, через дымоходы да норы ветра - там не полдома, так треть, что надо, знающих, подглядеть-то старались.
  
  Первым-то больше посмеялся уважаемый Тьё, что прямо как молодых их оставили - проверять да присматриваться, стоит ли Семьям вместе сходиться. Посмеялся - да и извинился первым - неудачная тема-то для беседы вышла, и он в своё время сокровище выбрал, едва жив выбрался, а Мию-то и вовсе не стала выбирать.
  Предложила тогда старшая сестрица Мию уважаемому Тьё вина им обоим налить и так заговорила: "Поначалу никого я не искала, потому что никто, кроме тебя, нужен мне не был. Грустно было, обидно, уплыло: теперь и ты не очень-то нужен, дело есть, дела много, на первый сон, на второй и на полуденный есть, о чем подумать, что дальше сделать. Одна беда: есть то, что одна я никак сделать не смогу. Хорошо дела идут, а пора думать: делу-то наследники нужны. И не один, а два хотя бы - тому делу, что всегда у Семьи Туй было, что я подняла... Что вот ответите, уважаемый Тьё?"
  Подумал тут, подумал уважаемый Тьё, со стороны на сторону посмотрел. Для начала так сказал, заулыбался: "Только я снова привык, что ушёл из дома, пришёл домой - ничего не меняется, нет в моём доме того, чего я не знаю. Только я снова привык, что и первый ночной сон сплю, и второй сплю целиком, а захочу и в полдень никто вздремнуть не помешает. А только ваша правда, дорогая сестрица Мию, делу-то наследники нужны. И никого ближе нас нет, чтобы тем делом заняться, - посмотрел, видно было - рада была Мию его услышать. Дальше так сказал. - Только по всему же рынку теперь известно, что не складывается у меня с наследниками ничего. Все святилища объездил ведь". "Можно подумать, вы о наследниках думали тогда, уважаемый Тьё, - рассердилась Мию. - А я вам так скажу, что весь мир всякого рынка больше. А по всему миру говорят, не всегда должное дело, что из Небесного дворца на землю слетает, себе место сразу находит. Но всегда находит, и всегда сбывается. Долго и я своего ждала, и что не зря - подтвердить сумею. Не меня ли предки год за годом спрашивают: ветер, что ли, нас вспоминать, цветы приносить, будет. Да и вы - так скажу - не зря же вдоль всех рек прошли. Так должно быть и с нами так будет".
  
  Улыбнулся и на то уважаемый Тьё, видно было: хорошо в деле свитков-то с премудростью поработала сестрица Мию, гладко излагает, всем изложит, а там и детям передаст: ни в деле, ни в слове своего не упустит, и вдвоем прогребет, и одна выплывет - что еще уважаемому торговому человеку от супруги надо? Это вот дальше и сказал. Дальше поговорили уважаемый Тьё с младшей Семьи Туй, сестрицей Мию, как один уважаемый со своим делом с другим - что и как в доме будет, кто в работе поможет, да кто еще служить в доме нужен. И так договорились, а там, слово за слово, и как мужчина с женщиной поговорили. Что скажу - и порадоваться успели, а если и не выспались - не пожалели.
  
  В доме-то поутру все знали, и еще больше, чем я вам сказал. Все знали, все обрадовались. Старший Семьи Туй, когда уважаемый Тьё младшую Мию супругой назвал, поклонился только. А потом - как Старший - пожелал, значит, своему второму сыну во второй раз-то не промахнуться.
  Так вы, наверное, и поняли - если речь о внуках уже была - ничуть он не промахнулся. Не только Каноны хорошо читать умела младшая Мию, но видно - нравилось добрым духам и предкам, как она читала. Всякое слово знала, всякий инструмент под всякую руку находила, чтобы шло всё, как ему должно. Даже когда жара лежит и дети плачут, а дело своего требует, третья мастерская тоже растёт. И плодовита она оказалась, как хорошее поле - урожай за урожаем шел, каждому делу наследник в свой черед появился, и еще один, про запас. А внуков я вам и не пересчитаю. Одно скажу - три новых дома с той поры Семья Туй и Семья Лим только в Северной столице возвели, ни в одном не горюют.
  
  А усадьбу вот ту, которую старшей-то Семьи Туй выделили, бывшей той супруге уважаемого Тьё, потом уже, в одно сухое лето, потом уже, целиком разобрали, целиком и лес сплавили - подешевле, на дрова небось. А то - что хорошего в таком доме будет?
  
  А что было в том доме было? Что было, то люди болтали тихо, пока старшая отшельников тетушка Хыай всем потом не рассказывала, это ведь её история.
  Признались ей тогда, в Семье Туй: жалобы-то шли - от людей той усадьбы, и даже от тех сельских людей, кто там рядом жил, рис растил, фрукты растил, да свиней на ярмарку сгонял, а там принимал-обихаживал. Шли себе и шли, в Семье ли Туй, в новой семье своих-то дел было невпроворот, где уж мелкие жалобы разгребать. До дрянных случаев, недолжных-то смертей, не доходило - тут-то вмешались бы.
  А если какой деревенский балбес или какой задорный гость мимохожий польстился хозяйку, по приглашению ее, где погладить, где почесать - а потом ему с палками объяснят, что не так он, не этак - так что жалобе ход давать? Бабёнка-то дурная, а того-то кто просил вслед за своим источником неприятностей бегать, головой не думать? И то ж: сколько та в усадьбе горевала, никто не скажет, а отгоревав - так за старое взялась.
  Но тут я вам скажу - сам не знаю, с умыслом ли, без умысла именно в ту усадьбу над Золотой рекой старшую-то Семьи Туй жить отправили. И сейчас там зря человек не ходит с другого берега, с верхнего мыса у старого тракта. А в те-то времена тихое, глухое место было. Лодки по реке мимо плыли, у плотин не приставали, часто не ломались. Только развлечений в том краю было, что свиная ярмарка.
  А народ-то местный, какой со свиньями и с кожами работать привык, сами же понимаете, в чём его ни мой, чем его ни смажь, всё одно говном свинячьим пованивать будет. Тут вот небось кто из вас, вон тот, что на левом весле от работы отлынивает, дальше если подумает - вот наш бы плот сейчас к берегу у такой усадьбы пристал бы, так на него бы не пожаловались. Знаю-знаю, за что последний раз-то бит бивал. Для науки скажу, я человек добрый, потому бабёнки такой тебе на ночь может и пожелаю. Чтоб ты и туда и сюда и до мозолей, а поутру тебя палками поблагодарили. Вот тот же, пожаловался бы.
  
  На свиную-то ярмарку, я не забыл сказать, весело было, разные люди туда торговать наезжали, только там и сам Старший-то Семьи Туй наведывался, следил, чтоб в самые торговые дни всё достойным порядком шло, а дважды следил, чтоб разговоры не ходили. Вот за этим, ничего не скажу, уследил.
  
  Уважаемый-то Тьё и младшая Семьи Туй, старшая тётушка Мию, конечно, не наезжали, когда им было. Если один наследник второго догонял, а дело своим чередом шло, да так, что надежными людьми порой подпирали. Вести о том, как теперь та семья поживает-радуется, надо думать, в усадьбу, бывшей супруге доходили: птицы доносили, рыбы приплывали, люди, злым её нравом умученные, злословили. Рада она не была, еще бы, - так и чернела с ярости, от обиды желтела, где не надо заострялась, где не хотела - облезала. До того, небось, за десяток урожаев дожила, что жаба из реки посмотрит, скажет - зря про меня люди говорят, бывают пострашней, а я красавица.
  
  А жалобы, что бабёнка эта, старшая Семьи Туй, год другой и попыталась черным колдовством заняться - те старшая отшельников тётушка Хыай тоже в том доме слушала. Так в той деревне людям рассказала: там не посмеялась, неудобно перед всеми было - здесь я чарочку выпью, похихикаю, вторую опорожню - в голос посмеюсь.
  Как сказала, так и сделала. Посмеялась недолго, а потом вот что сказала - не смеялась: "Повезло людям вашей деревни. А Семье Туй так втрое повезло. Если бы вправду хоть немного дурного колдовства та бабёнка умела, не показывалась бы она по смерти дуракам - в украшенной беседке да вся податливая, так показывалась бы - тут бы ни крепкий не выскользнул, ни умный не уцелел. А уж если бы отъелась и до кого хотела добралась... Копать нам потом, не уставая, на дрова всем Семьям сбрасываться. Так что пусть, что хотят, рассказывают, я же, старая Хыай, здесь порадуюсь только - не было: и жила та дурой и померла дурацки".
  Поглядели на нее тогда все люди той деревни, подивились, но это ж отшельники, смерть чаще жизни видят - сгрызла тётушка Хыай креветку-другую, еще вином запила, стала дальше говорить: "Разве вот что я просмотреть могла, глубоко-то разматывать не стала, что лишний раз границу мира по волоконцу дёргать, там, где свежие заплаты? Никто не спрашивал и я не спросила, а может и разозлились хорошо той деревни люди, того дома услужающие, да и испугались. Что ж им делать - если такая злая да ненасытная госпожа им выпала, день ото дня злее - и на тебе, вовсе о чёрном колдовстве заговорила? Выбрали кого подурнее, одели как почуднее, что говорить - или подсказали, или своим умом дошел... - задумалась старшая отшельников тётушка Хыай, крепко задумалась: пальцами по палке настукивать стала. Молчали люди. Дальше так, тоже вслух, сказала. - То ли со свету сжить хотели, то ли напрочь опозорить, так кто ж знал, что она такая дура будет? То ль своим умом, своей дурью дошла. Я своё дело сделала, до нужных мест докопала - и ушами на старой своей голове и всей этой головой скажу и ручаюсь: не было там чужих людей, никто дрянной смертью ни прямо ни сбоку забрызган не был. И там копала, и по деревням нюхала-ходила, не учуяла. А, и ладно: окрепнет место, буду рядом - я или кто из моих - покопаю. Рыть придётся: живые-то померли все небось..."
  Сидела старая Хыай дальше, снова по палке стучала. Ждали люди. Не сразу тётушка Льын осмелилась: "Может, я вам, сестрица Хыай, пока вина подолью, пирожок положу - и вы нам про то, что было, расскажете? А про то, как оно могло бы быть, потом подумаем? Отсюда-то не дороете, надо думать". "Ваша правда, сестрица Льын. Подливайте. Не дорою, - отпила она, да еще раз взвесила. - Может, и сама дошла. Старая я Хыай, знаю я, где кончается Красная река, и где Жёлтая, и где Мраморные горы кончаются. Вроде даже где мир живых заканчивается и откуда в нём начинается не то - учила-учила, что и поняла. И только дурь человеческая удивить умеет: вроде к самому дну подошла, нельзя же глубже - а нет, раз за разом ни конца, ни дна не найти ей".
  
  Так старшая отшельников тётушка Хыай прервалась, а дальше вот как досказала. Вокруг бабёнки-то той, старшей Семьи Туй в той усадьбе уже мало кто от ее алчущего цветочка-то наслаждения целым ушел. Даром, что письма в Северную столицу исправно писала-жаловалась, порой стихами, как страдает она покинутой, и как не греет ей ложе тот, кто греет. Мало кто довольным уходил, а никто не миновал - что захожий, что услужающий, что молоденький, что подсохший - надо думать, и девок не миновало, да что там - в описях, так рассказывают, даже специально наученные собачки упомянуты... Вот про ручки от мётел, ножки мебели, да горькие дыни в огороде ничего не скажу - не жаловались.
  Но вот как-то пришел день и свиная ярмарка началась. А ярмарка - это, кто знает, тот знает, не только для тех дело, кто там себе собрался полтушки поросёночка от богатства-то прикупить. Тут кто с дорогим зверьем дело-то имеет, сходятся, и всяких людей много. Лёгкой поживы любитель на бегах застрянет, думает со свиньей за плечами уйдёт, а как бы без пояса не ушел. А из дельных, вот как старший Туй да его люди - те и своих оглядят, и с соседскими потолкуют, где какую свинью прикупить, чтоб своей породе добра добавить, а там и где какую из своих свиней с соседским-то кабаном свести, за должную долю будущего приплода и другую установленную плату.
  В ту пору, значит, не просто из-за гор, а прямо из-за самых снегов и перевалов один из хозяев такого кабана-то и привез. Такого, что сразу прибыль старший Семьи Туй учуял, лучшие из свинских-то стойл каменных товару того купца отвёл и самого его не обидел. И на общий пир того хозяина позвал. Где и старшая-то дочь Семьи Туй была - подбелилась, да в шелка завернулась, как есть красавица, петь горазда осталась, а если кто из гостей вдруг и увезет - кто бы горевать стал?
  Только песни петь сам тот купец умел не хуже, только о делах торговых. Свой товар расхваливать, а своего кабана-то вдвое. Что и кожа на нем - никаким копьем не пробьешь, и мясо - с толком приготовить, в Небесном дворце подать не стыдно... А главное, с чем привёз-то - в случке-то значит, с ним любого зайца не сравнить, где свиньей охочей запахнет - так тот и готов, и неудач с ним не было - где восемь, где двенадцать поросят потом рождались, все круглые, все жадные, все до полного веса доживали, а кого съесть выбрали - в тех всё съедали с радостью, кроме визга.
  
  Он-то песни пел, старший Семьи Туй сговаривался, а как же, говорил, что хороший случай гостя привел, хорошо, что ярмарка запоздала - есть, стало быть, под его героя свиньи - и прочные, и жирные, и охочие как раз впору. Выбирал-торговался, а приглядывать успевал - что тот-то песенки поёт, а старшая-то его подпевает. Примечал да думал, небось, уж особенно когда старшая-то его высокую обувь-то надела и смотреть зверя потянулась - а что ему было думать? Нам не рассказал, а как же. Я так думаю - думал старший Семьи Туй, что за все ярмарочные дни, глядишь, старшая красоточка норов свой да дурь показать не успеет, довольным останется гость - хорошо; а если в возок ту посадит, да за самые снежные горы увезет - втройне хорошо. А там если и свиньям скормит - Семья не услышит, в суд не подаст.
  
  Так вот и уехал по делам своим Старший Семьи Туй в тот вечер. Ярмарки-то дело такое, там договорись, тут попируй, там угости, где придется вином смазывать, где серебром, да сам при кошеле и трезвым останься. Следить не следил, никто теперь полной правды не скажет - перепало тому гостю с кабаном поначалу-то от той красотки щедрот, не перепало ли. Сам он всеми клятвами клялся, что глазами смотрел, руками трогал, глубже же не лез; старшая Отшельников тётушка Хыай говорила: лез, и как не полезть, иначе не хватило бы ее-то, при всех сожранных, такие хоромы строить.
  Точно, что оба вспомнили, что в разговоре-то старшая-то дочь не молчала. Спрашивала, любопытствовала, как значит, кабан-то этот работает, точно интересно ей было, да значит с какой свиньей-то сводить его собрались. Думал старший Семьи Туй, глядишь, щебечет, торговца завлекает, беды да выгоды подсчитывал. Не туда считал только. Торговцев-то глядишь бабёнка навидалась, а тот вряд ли был и молод и хорош, больше из тех, что раз-другой почешется, да уснёт.
  
  Ну что томлю - потому что врать не буду. Если тут сама старшая отшельников тётушка Хыай, спотыкается, о дури людской вспоминает, да еще раз размотать думает, что с чего там было - куда мне, рассказчику?
  
  Кто ж, хоть немного чего в голове имея, подумал бы, что не на торговца бабёнка льстилась? Пока ходила, шелка замарать-завонять не жалея, пока поспрашивала про что за свиньи, да какая в охоте. Вот я вам скажи, что не на хозяина, на кабана его та льстилась, так и вы мне не поверите.
  
  А вот так и было. Вот не я один, сама старшая отшельников, тётушка Хыай понять не могла, с чего это бабёнке в голову взбрело. В ночи пройти, у свиньи в охоте чего надо почерпнуть, себе что хотела смазать, да к кабану-то тому в оградку и пойти да задом-то к нему и подставиться. Да и самой старшей отшельников жители деревни поверили не враз, а как поверили - так и не знали, забавляться или плакать. Старого ли купца из-за гор бабёнке не хватило, обида ли ее разобрала, любопытства ли дурного хватило? Что дури в ней навалом было, тут и спору нет - отборной дури, с какой раз в полный круг лет едва родятся, а как станут чаще - тут миру и конец придёт.
  
  Только всё-то так старшая Семьи Туй и сделала.
  А что дальше было? Я б сказал, то только тому и спрашивать, кому свинины из милости раз в году треть миски перепадала, и та - хрящами да кожей. А нет, и до старшей Семьи Туй не дошло - а Семья-то вроде со свиней начинала и дела того не бросила, а вот на тебе. Да то, что хороший кабан - и веса немалого, и обхождения какого есть, самого свинского, а елдак-то у него, это поговаривают, здоровый-то здоровый, но мощный да щетинистый - не от радости свинья-то орёт, когда ей засаживают... Треснула та бабёнка да порвалась. А пока люди на свет поспели - так и вовсе померла.
  
  Я так думаю, долго потом старший Семьи Туй добрых предков благодарил, что в лучшем стойле люди все как есть - верными были, молчаливыми. Если не всплыло дела того вот пока Хыай его раскапывать не пришла. И сейчас не знаю я - что, спрашивать что ли отшельнику-то? - с какими, значит, лицами старший Семьи Туй да тот купец смотрели на это дело, и что судили-то поначалу. Хоть что судили - тут несложно сказать, всякий прикинет. По закону-то тут такое дело, канцелярию звать, с дознавателями, чтоб рассудили - чьей вины больше, кто кому что выплатить должен и какие взыскания понести.
  Только ясное дело - последнего ума решиться, в таком деле-то канцелярских крыс позвать: ясно будет, оба виновными окажутся, чтоб оба из трех мер заработанного - две и еще пол-мерочки в бездонные канцелярские карманы отнесли. А то еще к каким взысканиям предпишут, мало, что палкой по своей спине за чужую дрянную смерть да много раз получать - кому ж охота? Так это ж на каждом углу бумагу вывесят, с трёх площадей да со всех мостов всю историю проорут - хозяин-то кабана, может, и за горы уедет, а старшему Семьи Туй со стыда прямо там помереть дешевле выйдет.
  
  Толком так никто и не знает, на чём и как они сторговались. К тому-то времени, как старшая отшельников тётушка Хыай это дело раскопать пришла - не только старшему Семьи Туй, но и уважаемому Тьё уже их цветы в поминальном саду высадили, какие и пересаживали уже. Старшая бабушка Мию что-то говорила, только ей самой ой, не сразу ту историю рассказали, да и кто знает - сколько от неё.
  Старшая-то отшельников тётушка Хыай, что кость к кости собирала, то так рассказала: сговорились два торговца-то, людей своих, чужих и молчаливых, собрали, утром тихо, за забором, яму рыли, во время ничейное, полуденное, в самую жару, как была та бабёнка, так словом не вспомнив, прикопали и утоптали. А торговец тот, надо думать, быстро обратно за горы свои поехал. Хотя если выпадет вам везти свиней иной раз - каналом-то больше белокожих везут, круглых - это вот та самая порода, что у нас с того кабана и завелась-то. Без убытку, глядишь, сторговались.
  
  А ярмарка ничего, своим чередом закончилась. И никто о старшей Туй не вспомнил до Старшего праздника. А может и потом не вспомнил бы. Люди-то на том месте мереть не сразу стали. И канал там еще не строился, и стойла стояли, крепкие же, каменные... И, это уже старая Хыай говорила, поначалу вот как в той деревне, с которой наш рассказ начался, мало кто задумывался - что люди-то поблизости не в черёд мрут. Помер под какой ни на есть крышей, под тем самым забором, человек какой неведомый, оборванный, что аж без пояса - ну, может срок ему настал. Скотник какой свинарь из водостока в полдень всплыл, уж не булькая, так вон, на поясе бутыль, это теперь в ней вода, а до того, глядишь, такое вино было - немудрено оступиться да башкой о камень...
  
  Долго так думали, тоже ведь. А вот в один день-полдень один старый человек, тоже из услужающих, сколько было разума в себе нашёл. И те, к кому он ввалился, кое-что промеж себя рассказать сохранили, потом и до старшей отшельников донесли. А кое-что и наружу уплыло.
  Был тот старый человек как бы не из тех, кто ту бабёнку-то, старшую из Семьи Туй, то ль в тот день живой по свинарнику водил, то ль потом закапывать помогал. Знал он, в чем дело-то. То, говорил, и помогло...
  А было, что пошел он, не в черед да на ночь, свиней-то приглядеть, беспокоились они, и ещё бы. Рассказывал, туда проходил, корыто было и лужа рядом. Спиной повернулся, три шага мимо прошел, а сзади как зашумит-зашелестит. Обернулся - а там то ли на корыте, то ли вместо его - та вот самая бабёнка сидит, в виде самом раздетом, по сиськам-то себя гладит, и манит его так, подходи сюда немедленно! А он что, он старый, свиней всяких перевидел, а как бы и не знал, что та давно дохлой была - кто ж в свиное корыто радоваться-то полезет? Да к такой красотке, что аж видно - сквозь нее самую малость кладка стенки просвечивает.
  Испугался он тогда враз, а разозлился втрое - так сказал. А еще сказал: отлаял. Что сама себе на голову насрала, что так помереть умудрилась. Так что пусть проваливает в свою яму обратно и свиней не беспокоит. А хоть одна взбесится - самолично те кости выкопает и мукой смелет, каждую обругав. Это чтоб та, значит, мёртвая, рот не разевала. А та как услышала, как разинула - в три раза головы-то шире... а во рту-то зубищ - как рта больше. Что он уж и не помнил, как бежать кинулся и как до дома добежал...
  
  И не одному, видимо, он ту историю рассказывал. Наверное, тоже пытался до Семьи Туй донести, тут бы лучше отшельников позвать. Одно только дело, что рассказывал, а что - говно-то по реке не удержалось, дальше по людям тихонько поплыло. Кому - про то, что старикам спьяну померещится, а кому про бабу, стало быть, что вся нараспашку счастья ждет, любого манит. Что с тем старым человеком стало, не знаю, а что знаю - так что не одного чужого, говорила Хыай, потом там мёртвым находили, да сдуру там же и прикапывать стали, зная теперь, в чём дело.
  
  На последней ярмарке свиней в том сарае не держали уже. Людям говорили: крышу чинят. На той самой ярмарке, где Лысый Обжора, бывший сотник Бронзовой стражи, помер. Да может тут-то бабёнка и не причем была. Глядишь, у себя в повозке неживым нашли, своей смертью помер - для того, кто свинину пожирней только что во сне не жрал, потому что не подносили. Помер, так по чести схоронили, на дровах разорились. А я скажу, старшая Отшельников тётушка Хыай не забыла потом добавить: только кто бы тут болтал, если бы известно где покусанным такого-то человека важного нашли.
  
  Всяко бы печально было той ярмарке, как бы ни было. Но тут одно разорение от другого сберегло. Тогда как раз и решили, значит, в Северной столице канал рыть. Чтобы южные земли от засухи сберечь, а местные земли так от затоплений. И товары чтобы в Северную столицу и из нее строгим подсчётом шли, а не всеми двенадцатью воротами и сорока дырами. И казна чтоб богатела. То-то вот пока дойдём - ещё три пошлины заплатим.
  Тут-то значит смекнули в Семье Туй, как все обставить, сказали - вредна свиньям и шумиха непомерная близко, и вода невесть какая, мы-то первые, законные, будем их по той дороге везти, по какой укажут. А поле ярмарочное-то бывшее негодным объявили и никому не продали.
  
  Только вот сказочку ту, что и в углу Рассказчиков не знают, кто сложил, Семья Туй-то и упустила. Долетела та в угол Рассказчиков, у тех, кто ненужные истории рассказывать не опасается и не брезгует и прижилась. Не иначе они и дальше досказывали - со слов тех, кто в первый раз, как тот дурак-недоучка живым выбирался. А кто бы приметы-то рассказал, про те цветочки? И откуда только взялись там они. Да всяку гадость в не тех местах земля родит, известно, если б свиньи там оставались - и они бы поросят с известно чем - да еще с зубами - рожать стали бы...
  
  Канал строился, дальше-то, иной раз разные люди на то поле забредали, иной раз приходилось верным людям Семьи Туй лопаты доставать, очередного дурака прикапывать. Не то, чтоб их было много за те годы, а вон - это говорила старшая отшельников Хыай - к студенту-то тому, дурню, той дохлой бабёнке ладно на шелка да беседку хватило из себя вырастить - тут ей оставшегося зубастого мешка хватило-то, понять, что к красотке на корыте мало кто подойдет. Так она сложно сумела, всё от дурака того целиком не проглотить, а держать его, значит, вот в мешке своем, как от рисового пирожного последний кусочек, не проглатывать, чтоб хоть какой-то сладости да хватало. Чтоб хоть кто-то чесал-то, когда из живых людей никого мимо не проходит. А дальше так старшая отшельников говорила - сложное это дело-то - для мешка с зубами. А вдвойне сложным стало тогда, когда люди-то канал строили, да в дальних землях, в горных землях такое не то смыли... Что у нас, в мире живых, то не сразу заметили, а вот в мире мёртвых такая волна пошла, что всякие там глубокие слои смыло и наверх вынесло. Вот и в Северной Столице вся беда с Нижним дворцом пошла.
  А этих-то, бабенку и недоеденного - так просто и сдуло. И вот в святилище как-то так не повезло им зацепиться... И кто бы знал, когда бы и как это распутали, если бы значит, старую Хыай в наши края хорошим ветром не занесло.
  
  Те вот, кто ее угощал, тоже думали - хорошим ветром. А она что - дальше рассказывала. Самый уже конец недолгий.
  "А что дальше было? Да обычная работа, - так досказывала старшая отшельников тётушка Хыай. - Скучная работа. И то хорошо, что давно сгнило там всё, а воспоминания и кости мало воняют. Лазай в яму, старая Хыай, я вам скажу, мокрую яму, студи себе хребет да колени, нужные кости рой-разыскивай, а как найдёшь, их память по ту сторону мира ищи. По эту-то землекопы помогут, а по ту никак ведь, сама копай-отслаивай, что куда понимай, а по той стороне-то тоже - кости да труха остаются, ищи там - что там нужным следом затерялось, осталось ярким. Найдешь - тоже дело ясное, отслаивай, провожай... А потом кости складывай, дровами переслаивай, и пусть люди, что осталось жгут, что должно уйти - уходит. Прогорело, Семья Туй и так это поле диким держала, ещё несколько лет подержит, проверим, может и снова полем станет. А в ваших краях, - это людям той деревни старшая Хыай продолжала, - чисто всё, спокойно, ничего, ни лоскутка от тех мёртвых любовничков не осталось - путем всех мёртвых понесло, наконец. Может, снова и родятся. Если найдётся, кому о них добром вспомнить. Одно только кажется мне, вовсе они таких людей на свете не оставили, а до дней наших так точно... "
  
  Так вот дорассказала это всё старшая отшельников тётушка Хыай людям той деревни. Хорошие были люди, щедрые - ещё горячей похлебкой на свинине рассказчику миску наполнить предложили и вина не раз поднесли.
  Подносила его старшая тётушка Льын, что там за хозяйку была, так говорила, брови сводила, на супруга своего Чи глядела и на старшую сестрицу свою косилась: "Вот умная я, Льын, скоро ведь решила, что там свинья в охоте завелась. Но надо ж так последний разум прочесать, что на кабана польститься-то. Смеяться ли тут, плакать?" "Смеяться, золотая моя Льын, - отвечал ей, стало быть, супруг ее Чи. А дальше-то вот как продолжал, не помедлил. - Вот хоть пожалеть, уважаемая Хыай, что и вы тогда своей палкой били, и так работали, что этих только что толком пожечь на дрянных дровах осталось, - и смеялся, пока выговаривал. - А подумать, был бы у нас в святилище и свой дух - ну и ладно, что злой и дрянной - шли бы люди позабавиться: надо же, что бывает в мире духов - вон, даже баба похотливая, кабаном залюбленная, и та..."
  Смеялся, а хмурилась на него старшая отшельников тётушка Хыай, слово к слову - так хмурилась, что глаза совсем белыми становились. Тихо сказала потом: "Не надо вам такого, уважаемый Чи - и деревне вашей и никому вообще не надо. И без того ваше святилище славным будет. Мёртвым место в мире мёртвых, живым - в мире живых, а тому, что посреди застряло - быть вообще не место. Потому что все, что должно в этом мире и во всех перемешивают, в мире живых воду и землю понемногу, да портят. А если ещё голодным мёртвым живых поблизости показывать... мешки-то они мешки - бестолковые, говном полные, с зубами... а раз-то другой, знаете, и палка сама по себе по лбу падает". И опять по палке своей постучала.
  Подумал тут старший Чи, подумал и поклонился только, извинить себя просил. Про себя, я вот осмелюсь сказать, испугался: а ну как сейчас ему по лбу упадёт - рука-то у старой Хыай, все знают, тяжелая; а кто скажет, что рука отшельника - это не само по себе, как должно быть?
  Приняла его извинения старшая отшельников тётушка Хыай, так дальше сказала: "И ваше святилище, и вы сами уже известны и прославлены. И дальше будете. Хорошей историей. Что про вас уже сложена и дальше рассказываться будет. А что ещё нас и в мире живых сохранит и на пути к миру мёртвых не помешает?"
  
  Вот как старая Хыай сказала, так и живет история. И я вам ее рассказал, несколько дней рассказывал, нигде не приврал, а кто мне не верит... Тот вот потом, как придём, как пристанем, выгрузимся, - свой расчет, свой рис получите - там и поднимись через перевал, теперь поклониться святилищу много ходит, да вниз спустись осторожненько, и любого внизу в деревне спроси, правду ли рассказчик Ньи рассказал - любой подтвердит тебе и перескажет.
  А если спросит кто, а не тот ли это вдруг Ньи, что здесь в доме у моста родился - отвечай им, как есть тот. И вовсе рыбы меня не съели, за своим местом в жизни я ушел, не последним в гильдии рассказчиков стал. Хорошо живу, своё дело делаю, а как годных внуков заведу - со своим вином показать родные места приеду, а с них пусть риса вдоволь будет.
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"