Была весна. Обыкновенная, серая, грязная, городская весна, чем-то, быть может, хлестким, мокрым и холодным ветром или серым небом так похожая на осень... Из-под осевших полурастаявших куч умирающего снега, под слоями грязи давно потерявших хоть какой-то намек на белый цвет, сбегали мутные ручьи, и серое небо опрокидывалось в грязные лужи. Была обычная городская весна.
Впрочем, там, где шел он, в центре, давно уже не было ни снега, ни ручьев, ни луж, асфальт почти высох, и ветер уже пытался своими порывами хлестнуть по лицу той пылью, что еще недавно была грязью под ногами... Грязь и весенние ручьи откатывались с проспектов во дворы, в переулки, и над центром города прочно властвовала осень...
Он шел по пыльным вихрям проспектов и площадей, шел катящимися из под ног, не в шаг размахнувшимися гранитными ступенями, ныряя в тянущуюся сырую жуть подземных переходов, чья бесконечность стен с облупившейся, ржаво-белой подмокающей краской и ледяной кафель наводили какие-то мысли из полузабытого, но безысходного кошмара, но неожиданно разрешались слепящим белым мрамором и благостно-заманчивым электрическим освещением торгового центра, и снова его встречали пыльные вихри и зеркальные стекла витрин, в которых отражались неоновые огни вывесок, спешащие люди, машины и грязный тротуар. Он шел мимо реки, чья серая, точно вовсе не текущая гладь, стиснутая равнодушными ладонями бетона, почти казалась асфальтом. Он шел путаницей переулков города, затягивающих, заманивающих, завлекающих своими контрастами, где нарядная улочка, приодевшаяся чугунным кружевом фонарей, неожиданно открывала забор, за которым прятался замусоренный и грязный дворик старого пожарища, бывшего дома, жалобно вскинувшего к небу свои обрушенные, обгорелые и ржавые стропила, сквозь его закопченные окна видно было серое небо, переулками, которые то кокетливо подмигивали свежевыкрашенным фасадом старинного домишки, то забрасывали в лабиринт обшарпанных грязных гаражей, заборов, помоек и луж чуть ли не по колено. Он шел, и странный, сильный ветер переулков города, почему-то всегда дующий в лицо, приветствовал идущего с усталой уверенностью привычного странника, лишь чуть прихрамывая, высокого, вроде бы молодого человека в нелепой и совсем неподходящей по погоде куртке из потертого темно-зеленого бархата, которую нельзя было назвать вышедшей из моды только потому, что она никогда в нее и не входила. Ветер приветствовал его и, играясь, отбрасывал назад длинные темные волосы незнакомца, которые сейчас казались почти черными, но солнце, будь оно сейчас здесь, рассыпалось бы в них теплыми темно-красными бликами...
Близился вечер. Солнце, так и не пожелавшее взглянуть в этот день на город, закатилось за дальние крыши, на недолгое время окрасив их тусклым огнем неохотного заката. Он уже шел по основной прогулочной улице города, чьи поддельно-теплые оранжевые фонари уже разгорелись, и народу на которой, невзирая на погоду, было немало...
Он чуть приостановился, тронул пальцами зеленый пластиковый псевдо-листик искусственного деревца, украшавшего загородку закрытого летнего кафе, и что-то, похожее на почти незаметную грустную улыбку появилось на его губах... Настоящим листьям еще рано... Впрочем, в городе он не видел деревьев. А может быть, их и не было.
Он шел дальше, но тут его остановили - маленькая, черноволосая, одетая с претензией на неформальность. Ее длинные черные волосы пахли весенним ветром и дымом дешевых сигарет:
- Вы не поможете музыкантам? - ее голос звучал прокуренно и неестественно-нагло.
Он обернулся на пару ребят у фонаря, более или менее - скорее менее, - удачно исполняющих песню какого то нового рок-кумира и с чуть виноватым видом развел руками:
- Извини, денег нет.
А потом он шагнул в сторону от людского потока и, с какой-то непонятной улыбкой, предложил черноволосой:
- Хочешь? - его рука протягивала фляжку, обыкновенную, овальную пузатую фляжку с крышкой на цепочке, обшитую защитным брезентом. Девушка, улыбнувшись, потянулась, не подумав о странном, мигом возникшем доверии к незнакомцу.
Было холодно на губах, в горле было тепло, даже горячо... Странный вкус, теплый аромат неведомых трав, навевающий мысль о солнце над зелеными волнами травы, о потайных, неведомых лесах, о солнечных зайчиках на листьях, солнечном сиянии сквозь ветви, может быть, солнце в себя впитавший мед с ароматом тех трав? - ее перепробовавшая наверно все спиртные напитки глотка так и не смогла определить, чем же ее угостили... Просто на улице был вечер, и было холодно, но было - тепло, и, казалось, засияло солнце, иное солнце, иного мира... И она улыбнулась - неумело и просто - так дети улыбаются солнцу:
- А можно ребят угостить?
Фляжка пошла по кругу, но, когда она вернулась к незнакомцу, тот скоро исчез, и, когда они потом вспоминали об этом, никто из ребят не мог вспомнить, а какой он был? Помнили - солнце.
А он шел дальше. Сгущался вечер. Вывески зазывно подмигивали неоном. Фары машин отражались в витринах. Вечерняя темнота заливала собой улицы. Впрочем, в городе, кажется, никогда не бывало совсем темно...
Его остановил смех... Холодный, тусклым звоном на металлические осколки рассыпающийся смех... Впрочем, здесь так смеялись даже дети.
- Эй, тебе не холодно? - этому голосу шла его хлесткая презрительная грубость.
На него смотрела хищница. Городская хищница. Красивая. Опасная. Богатая. И явно - чуть навеселе.
- А тебе? - тихо произнес незнакомец, вызывая ее на ответный взгляд. И она глянула. Она уже не смеялась. Осеклась. Наверное, только она одна из всего города могла бы сказать - какие глаза у него...
Просто - глаз таких у людей не бывает. Во всяком случае - здесь и сейчас. Темно-фиолетовая глубина. Небо. Иное небо. Вечернее и нездешнее.
- Где я тебя видела? - тихо спросила хищница. Она растерялась. На какой-то миг - растерялась, и стало понятно, какого цвета на самом деле ее глаза: карие, тепло-темно карие...
Только ее глаза не умели быть растерянными. Через секунду они уже смеялись - ледяным отсверком города "Смотри - я победитель! - говорил этот взгляд. - Я хотела - я добилась. Смотри, вон та вишневая бэха - грязная, правда, - моя. И понимаешь ли, дело все в том. Что настоящее виски, что стоит там в минибаре, в любом случае крепче того, что у тебя во фляге, ведь там всего лишь вода, ледяная родниковая вода неведомых родников, которая ничуть не лучше той, которая из-под крана, если только не хотеть в эти родники верить..."
Но фиолетовые глаза незнакомца только грустно улыбаются. Кажется, он знает все... И тогда - отводишь взгляд в никогда-не-черное небо города, в котором блеклый отсвет невидимых фонарей так похож на дальнее зарево... Да, все есть, и есть еще что-то, так похожее на тоску, просто на пустоту...
...У тебя все есть, а дальше?..
И жестяную маску цинизма надевает взгляд: "А мне наплевать на то, что дальше. Там ничего нет".
И грустно улыбаются глаза цвета нездешнего вечера: "Ты права. Там ничего нет. А помнишь - это было, и это было хрупким, как хрустальная бусинка, но в какой-то миг оно стало мешать, и ты его отбросила - вот и все. Ты права. Там ничего нет. И ничего не будет. Вообще - ничего..."
Он смотрел ей в глаза. В ее глазах отражался город.
- Ты меня и не вспомнишь, - тихо сказал незнакомец. И ушел.
Она еще смотрела ему вслед, впрочем, через какие-то десять минут она уже сидела в салоне той самой роскошной бэхи, трепалась с кем-то по сотовому и смеялась - тем самым неживым, металлическим смехом.
А он шел дальше. Ночь застала его уже на насквозь продувных проспектах окраин где наконец-то угомонились экскаваторы, днем перепахавшие все, что можно и что не можно, и уже холодный белый огонь фонарей разбивался в грязных лужах. Окраины засыпали, слепые ряды погасших окон лишь изредка нарушало какое-нибудь освещенное, кое-где попадались светящиеся витрины "ночных", да нетрезвые компании, выползшие в ночной весенний ветер за дозаправкой, временами оглашали матерной бранью гулкие просторы новостроек. Пахло весенним ветром и горящими помойками. Он шел. Его сопровождал ветер. Где-то в дворах в попутчики ему набился бродячий черный кот, который, поприветствовав его своим "мяу" с крышки мусорного бака, следом покинул сей "трон" и крадущейся кошачьей походкой направился вслед за незнакомцем.
Он шел. Над городом горело небо. Темно-красный, размытый отсвет дальних фонарей, так похожий на зарево...
А на самом деле было полнолуние. Только сгрудившиеся высотки настолько заслоняли собой небо, что надо было очень потрудиться, чтобы это заметить - например, влезть на крышу. Что он и сделал.
Было высоко, и было ветрено. Ветер разгонял облака, и светила луна, оставив фонари далеко внизу. И небо было просто черным ночным небом, и сквозь разбегавшиеся рваные края облаков подмигивали звездные осколки...
Она сидела на бортике крыши. Хрупкий, неверный лунный свет странным размытым контуром очерчивал ее фигурку. На бортике крыши обыкновенной, высотной, бетонной "коробки", неисчислимым множеством заполняющих все районы-новостройки, сидела лунная тень, и как-то странно было себе представить, что такую могут освещать фонари.
И тогда он улыбнулся. И тихо сказал:
- Не так.
И отразился лунный свет от серебряной - или только показавшейся такой в неверном лунном свете? - флейты, поднесенной незнакомцем к губам...
Он знал: как только первый, тонкий, тающий звук коснется лунного света, она узнает, она встанет и, точно поймав этот первый звук - этот звук и ливень серебряного лунного сияния в ладони, улыбнется и поведет танец. Он знал: так будет, потому, что так уже было. Танец под легкую, в лунном свете тающую мелодию, танец, и лучи лунного света тянутся к ладоням тянутся и сплетаются с мелодией... Хрупкая мелодия, танец лунного света и тени, танец - и руки столь же естественно и верно приветствуют лунный свет как ветви и ветер... Ветви - руки, танцующие с лунными лучами, ветви - руки... В городе он не видел деревьев... А может быть, их и не было...
Танец - и так уже было... Было - не здесь и давно... Танцующий лунный свет - и растворяется в нем мелодия, и растворяется в лунном свете неверным контуром обрисованная тонкая фигурка. Руки - крылья... В этом городе весну не приветствовали птицы. А может быть, их и не было?
Но - не было города. Не было - ни крыши, ни скользкого металлического отсвета на проводах и антеннах, не было фонарей, разрытых улиц, грязных луж, не было - ветра гулких проспектов - ничего не было. Была луна, мелодия и танец, а может быть - и танца не было, был только лунный свет, танцующий с тенью? В какой-то момент она даже не заметила, что оступилась в небо...
* * *
В Доме у Дороги в камине весело потрескивал огонь. По углам прятались тени...
Они сидели рядом. Танец огня в камине отражался в полированном серебре кубка.
Она смотрела на него и улыбалась - темно-зеленые глаза, цвета самого дремучего из здешних лесов:
- Здравствуй, Флейтист! - видно, он отвык от ее голоса, показался он - новым и незнакомым.
- Здравствуй, - это имя столько раз развеивалось ветром, что он уже никак не мог вспомнить, как ее зовут.
В камине играл огонь. Им было, о чем поговорить...
А потом за окнами Дома у Дороги начал заниматься рассвет. Золотистый, ласковый рассвет...
Рассвет занимался - а он играл на флейте, и серебряным смехом, первыми золотыми рассветными блестками рассыпалась мелодия. Он доиграл. Он не спрашивал - только темно-фиолетовые глаза его, чуть теплевшие от золотых рассветных отблесков, улыбаясь, вопрошали: "И куда же ты теперь?"
Она ответила. Ее голос разлетелся шелестом - осенние листья:
- Я возвращаюсь, Флейтист. Город ждет меня.
Город? - хлесткие пыльные вихри, суматоха и толчея переулков. Город? - серая пыль, оседающая на безликие окна, неоновое безумие вывесок, фонари, мертвая речная гладь. Город? - обугленные стропила, вскинутые к небу, жестяная маска цинизма во взгляде.
- Город?!
И растворяется изумление в темной-темной, дремучей зелени ответного взгляда:
- Ты жесток, Флейтист. Ты жесток, как любая правота. Но подожди, Флейтист... Я сама научилась петь, ты забыл? А теперь - слушай...
Она пела - он слушал. И ему казалось - он понял. Он понял, о чем рассказывал приветствующий хлесткий ветер переулков, о чем шептались маленькие-маленькие, и все-таки бывшие, волны на речной глади с бетоном, о чем вопияли к небу поднятые обгоревшие стропила, о чем проскальзывали такие верно-неумелые ноты в той, подслушанной им уличной песне, о чем отсверкивало закатное золотисто-алое августовское солнце в на самом деле карих глазах городской хищницы - о чем было все, что он, может быть, и не хотел понять: где-то далеко-далеко, в самой глубине, у города все-таки было - и билось - сердце; по нему ехали все шины и шлепали все каблуки, на него обрушивалась вся грязь, вся кровь и все слезы, и все-таки оно билось, и было таким же ранимым и хрупким, как любое живое сердце. Он жесток, но беззащитен, и его потерянные сказки жаждут, чтобы их любили... Ведь даже у отсвета фонаря в луже есть своя сказка, пока есть тот, кто способен эту сказку слышать... Флейтист, но ведь город умрет, если мы уйдем.
- Город не умеет любить, - жестко отрезал он.
- А я умею, - она улыбалась, и улыбалось рассветное солнце там, за окнами Дома у Дороги, улыбалось, точно соглашаясь с ней.
- Город убьет тебя, - темные тени прятались в его глазах, он сказал это тихо, очень тихо, он знал, что на самом деле он не умеет лгать. Но ее глаза, цвета самого дремучего из здешних лесов снова улыбнулись ему в ответ, такой знакомой, незаметной, грустной и хлесткой улыбкой, так похожей на его:
- А ты, Флейтист? Ведь никто не поверит, что с крыши можно еще и взлететь. А значит - я разобьюсь... Правда, это совсем не так, но кто это знает?
Она поднялась. Она собралась уходить. Он смотрел вниз. Он знал, что она права. Ему было грустно.
А потом она улыбнулась - виноватой улыбкой, точно желая загладить обиду, улыбкой настолько детской, что он снова почти забыл, что на самом-то деле ей - сколько? - возможно, что вечность.
- А вообще-то я по тебе ужасно соскучилась. Ну ты подожди еще чуть-чуть, сам же знаешь, что скоро приду... Ну не умею я по-другому, прости мне.
Теперь он уже смотрел на нее. Теплое, грустное вечернее небо - взгляд. Он знал, как она боится сделать больно:
- Я подожду...
В окна Дому у Дороги светило солнце. Он улыбался - светло и грустно, уже не смотря ей вслед.
* * *
И было утро. А ночью - ветер разогнал облака, и небо сияло, такой до ослепительности прозрачной весенней голубой глубиной, что казалось - его всю ночь долго и тщательно мыли. И в нем смеялось весеннее солнце, веселое, беспечное и неизбежное, как сама весна.
Она, давно промочив ботинки, шлепала по лужам и улыбалась беспечно-беспричинной улыбкой - так дети радуются солнцу, и смеялось солнце, разбрызгиваясь в лужах, а где-то там, в колодцах дворов, в ветвях надежно спрятавшихся там деревьев, приветствуя весну, пели птицы...