Овсяная Пустошь
Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
|
|
||
  | ||
|
|
||
| ||
Случилось это в один из тех спокойных дней, которые были так редки в жизни мистера Шерлока Холмса. Как известно, его обширная практика и постоянные запросы не позволяли ему расслабиться ни на минуту. Но в это утро мы очень приятно проводили время за завтраком, лишь вскользь коснувшись свежей криминальной хроники.
- Если бы вы знали, Ватсон, как я ненавижу такие дни, - вздохнул Холмс. - Самый совершенный в мире мозг ржавеет без дела.
- Что же вы предлагаете, мой друг, - ответил я, - изобрести новое преступление?
- А почему бы и нет? - загорелся он. - Ведь вы в какой-то степени писатель, и придумать нашего следующего посетителя для вас не требует особого труда.
- Ну, хорошо, - усмехнулся я, - пусть он будет весьма симпатичным врачом около тридцати лет, нечестолюбивым, рассеянным и нежно любящим свою собаку, которая, как я приблизительно прикидываю, чуть больше крысы, но значительно меньше слона.
- Ватсон, вы превзошли самого себя! - сказал Холмс, откидываясь на спинку стула. - Однако ошиблись в профессии нашего будущего гостя. Он - охотник за головами.
- Позвольте, Холмс, - возмутился я, - откуда вам знать? Даже ваш знаменитый дедуктивный метод не позволяет читать мои мысли.
- Дорогой друг, если б вы ознакомились с моей монографией о детективной литературе нашей эпохи, вы бы знали, британский доктор - персонаж настолько избитый, что ваша изобретательность просто обязана остановиться на ком-то более оригинальном.
- Он использует кофейник, как гадалки - хрустальный шар, - подсказала милейшая миссис Хадсон, ставя на стол шипящую сковороду. Запахло жареным беконом и лучком.
Вдоволь похохотав над моей недогадливостью, Холмс в знак перемирия решил сменить тему. Пристально вглядываясь в глаза яичницы, он сказал:
- Ватсон, вы никогда не замечали, как порой наш завтрак действенно влияет на нашу судьбу? Всякая жизнь - это огромная цепь причин и следствий, и природу ее мы можем познать по одному звену. Вот она, роковая минута, Ватсон! - добавил он занося вилку. - Что она несет за собой - добро или зло, неизвестно.
- Не слишком ли вы преувеличиваете важность банальной яичницы? - усомнился я.
- Ничуть. Был у меня знакомый, который держал небольшую контору на Флит Стрит. Уверяю вас, добропорядочный во всех отношениях джентльмен, единственным пороком которого являлась, пожалуй, его крайняя скупость. Работникам своим он покупал кофе, но, как и следует ожидать, самый дешевый. Представляете, вы - простой служащий, и утро для вас начинается с этого противнейшего напитка, без которого вы уже не можете функционировать. И так каждый день, пока ваша жизнь не становится зависимой от этой злосчастной чашки. Что самое интересное, такой служащий у него действительно был. Некий Перкинс, обыкновенный переписчик. Помнится, у него даже глаза были темные, цвета дешевого жженного кофе.
- Любопытный персонаж, - вежливо заметил я.
- Несомненно. Он, кстати, повесился.
- Боже праведный!
- Да, видимо, дела в конторе моего знакомого пошли вверх, и он перешел на более дорогой, ароматный сорт кофе. К удивлению всех через неделю Перкинс взял расчет. А еще через неделю был найден мертвым его квартирной хозяйкой.
- Какая жалость, - воскликнул я в порыве сочувствия.
- Действительно. Жалко, что случай оказался типичным самоубийством, и моя помощь в расследовании не понадобилась. Тоска... - протянул Холмс и воткнул вилку в глаз яичницы.
Судьба растеклась по тарелке Холмса и приняла загадочный ярко-желтый оттенок.
Внизу призывно зазвенел колокольчик, и несколько мгновений спустя первый персонаж нашей новой истории уже стоял в дверях.
- Доктор Джеймс Мортимер, - доложила миссис Хадсон.
Я победно улыбнулся Холмсу, ибо наш посетитель выглядел точно так, как я его недавно описывал. Хотя первые же его фразы горько меня разочаровали.
- Как приятно познакомиться! Вы меня чрезвычайно интересуете, мистер Холмс, - сказал он. - Я никак не ожидал, что у вас такой удлиненный череп и так сильно развиты надбровные дуги. Разрешите мне прощупать ваш теменной шов. Ваша голова, сэр, могла бы служить украшением любой частной коллекции. Не сочтите это за лесть, но я просто завидую такому черепу.
- Я думаю, что моя голова нам еще пригодится, - скромно усмехнулся Холмс. - Ведь у вас ко мне дело. Не так ли?
- Восхитительно! - поразился доктор Мортимер проницательности моего друга. - Тогда вот, манускрипт "Проклятья Рода Баскервилей" (1 штука) и таинственное письмо (тоже 1 штука).
- Отлично! - оживился Холмс. - Без долгих вступлений и ненужных церемоний. Сразу к делу. Читайте же!
Повинуясь его приказу, наш гость развернул пожелтевший пергамент и начал с чувством читать:
"Много есть свидетельств о проклятии Баскервилей, но, будучи прямым потомком, я положил себе записать сию историю, в подлинности коей не может быть сомнений.
Знайте же, что во времена Великого Авангарда владетелем поместья Баскервиль был Гуго, человек необузданный, нечестивый и безбожный. Святые никогда не водились в наших местах, но в натуре Гуго была наклонность к безрассудным и жестоким шуткам, что и сделало имя его притчей во языцех во всем Девоне.
Случилось так, что сей Гуго безумно полюбил (если только можно назвать его темную страсть столь чистым именем) овсянку, которую подавали ему на завтрак, как требовала того многовековая традиция Баскервилей. Одним злосчастным утром он уже собирался приступить к еде, когда в распахнутое окно залетела огромная выпь. В Англии эта птица попадается теперь очень редко, в сущности она почти вымерла, и я бы нисколько не удивился, если она оказалась последней представительницей этого вида. Могу лишь предположить, что была эта птица демоном во плоти, ибо в утреннем свете оперение ее темнело чернее ночи, а кровавые глаза и лапы могли сравниться по окрасу только с адским огнем.
Но распутный сэр Гуго пригласил бы к столу самого Дьявола, если бы тот вдруг предстал перед ним.
- Иди, Выпь! - воскликнул он. - Иди, мерзкая. Уж я тебя угощу!
Со словами этими он размазал овсянку по тарелке, подал птице и приговаривал:
- Раздели, голубушка, со мной завтрак!
Выпь тук-тук носом по тарелке. Стучала, стучала, ничего не набрала. А хитрый Гуго лизал да лизал кашу. Так всю сам и скушал. А как позавтракал Гуго, и говорит:
- Не обессудь, гостья дорогая. Больше потчевать нечем.
Разгневалась тогда адская птица, пламенем в глазах полыхнула, каркнула: "Больше никогда!" и вылетела прочь.
Истинно, с тех пор ни один из Баскервиллей не притронулся к овсянке, ибо тотчас же исчезал при самых таинственных обстоятельствах. Посему провидению препоручаю я вас, дети мои, и заклинаю: остерегайтесь есть кашу на завтрак, когда силы зла властвуют безраздельно."
- От себя могу добавить, - сказал доктор Мортимер, закончив читать, - что, во избежание последствий проклятья, потомки Гуго Баскервиля уже многие поколения выливают кашу из окон их родового имения. Это, собственно, и послужило причиной образования знаменитой Овсяной Пустоши. А несколько дней назад сэр Чарльз, сравнительно недавно обосновавшийся в Баскервиль-холле, видимо, страдая от старческой забывчивости или голода, совершил роковую ошибку. У распахнутого окна его слуга, Бэрримор, нашел лишь пустую тарелку и обрывки одежды хозяина. Сам же сэр Чарльз исчез бесследно.
- А что же наследники? - спросил Холмс и начал набивать трубку с той спокойной сосредоточенностью, которая всегда появлялась у него на лице, когда перед ним вставала достойная задача.
- Из наследников остался лишь сэр Генри, который до последнего время проживал в Соединенных Штатах и сможет прибыть не раньше чем через неделю, - ответил охотник за головами.
- Ах, Америка? Страна маиса, - заметил Холмс разочарованно. - Все англичане любят овсянку, но это не значит, что овсянка - любимое блюдо всех англичан. Сэру Генри теперь больше по вкусу, пожалуй, дутая кукуруза. Так что ему вряд ли что-нибудь угрожает.
- Боюсь, что не могу разделить вашу уверенность, - вздохнул доктор Мортимер. - Вчера на имя сэра Генри пришло вот это зловещее письмо.
Он протянул нам второй документ. Посередине страницы стояла одна-единственная фраза, составленная из подклеенных печатных слов. Она гласила следующее: "Если рассудок и жизнь дороги вам, держитесь подальше от Овсяной Пустоши"
- Как любопытно, Ватсон! - воскликнул Холмс. - Смотрите, все слова были вырезаны из какой-нибудь рекламы овсянки и только слово "Овсяная" написано от руки, чернилами. Ну, что же, собирайтесь, Ватсон. Мы выезжаем немедленно. Вполне очевидно, что в кастрюльке Баскервилей заваривается интереснейшая каша. Дорогой охотник за головами, мы будем рады взяться за ваше дело.
Все время в поезде мой друг провел в изучении карты нужного нам участка Девона, время от времени консультируясь с доктором Мортимером.
- Линия жизни здесь не обозначена, - объяснял Холмс мне, - но я полагаю, что она идет справа, параллельно болотам. Вот эта маленькая группа строений - та самая деревушка Гримпен, где находится штаб-квартира нашего друга, охотника за головами. Как видите, на пять миль в окружности жилье встречается очень редко. Вот тут, по-видимому, стоит дом натуралиста Стэплтона, если я правильно запомнил его фамилию. А вот здесь у большой круглой горки - ферма "Репка и Компания". В четырнадцати милях от них - принстаунская каторжная тюрьма. А между этими отдельными точками и вокруг них расстилаются рыжие, лишенные признаков жизни болота. Баскервиль-холл лежит в самом центре Овсяной Пустоши, будто изюминка в тарелке каши. Вот вам сцена, на которой разыгралась эта трагедия и, может быть, разыграется еще раз на наших глазах.
- Да, места дикие, - согласился я.
- Сцена обставлена как нельзя лучше. Если дьявол действительно захотел вмешаться в людские дела...
Теперь мы вплотную подошли к моменту, начиная с которого все эти невероятные события быстро двинулись к своей страшной развязке. Происшествия последних дней настолько врезались мне в память, что я могу рассказывать о них, не прибегая к своим записям.
По приезду Бэрримор разнес наши чемоданы по комнатам и, вернувшись, почтительно склонился перед нами, как и подобало хорошо вышколенному слуге. Наружность у дворецкого была незаурядная - высокий, представительный, с окладистой черной бородой, оттенявшей бледное благообразное лицо. Где-нибудь в Новом Свете человек с такой внешностью, наверное, стал бы Президентом, научился бы смешивать цвета, белый и черный. Но в старой доброй Англии дворецкому досталось более ответственное занятие - по словам доктора Мортимера, поколения Бэрриморов на протяжении многих веков подавали на завтрак овсянку поколениям Баскервилей.
- Скажите, Бэрримор, вы достаточно много знаете об овсянке? - спросил Холмс.
- Разумеется, сэр, - с достоинством ответил дворецкий, - мне знакомы все рецепты приготовления овсянки: каша с медом, мюсли с абрикосами или персиками, каша с повидлом (клубничным, малиновым, яблочным), овсяные хлопья с фруктами, геркулесовая каша с орехами...
Холмс не стал выслушивать весь список. Он желал немедленно осмотреть окрестности. Похоже, им овладело то самое нетерпение, которое охватывает гончую перед началом охоты. Я видел этот лихорадочный блеск глаз уже много раз, и почти всегда он предвещал какому-нибудь злодею большую беду.
Когда мы добрались до болот, солнце уже клонилось к закату, и пологие склоны холмов с одного бока были золотисто-рыжие, с другого - тонули в серой тени. Вдали, над самым горизонтом, низко стлалась мглистая дымка, из которой проступали фантастические очертания Овсяной Пустоши. Кругом ни звука, ни движения. Только какая-то большая черная птица - не то чайка, не то кроншнеп - низко парила в синем небе. Она и мы были единственными живыми существами между огромным небосводом и расстилающейся под ним пустыней. Голые просторы болот, безлюдье, неразгаданная тайна и важность предстоящей нам задачи - все это пронизало холодом мое сердце.
- Подождите! - вдруг раздался голос сзади, и мы отвлеклись от созерцания Пустоши. За нами спешил какой-то невысокий, худощавый блондин лет тридцати пяти - сорока, с чисто выбритой, несколько постной физиономией и узким длинным подбородком. Через плечо у него висела жестяная ботаническая коробка, а в руках он держал зеленый сачок для ловли бабочек. Но больше всего нас поразила одежда этого странного человека, вернее, полное отсутствие таковой.
- Простите мне мою смелость, - еще не отдышавшись как следует, заговорил незнакомец. - Мы здесь народ нецеремонный и не дожидаемся официальных представлений. Вы, может быть, слышали обо мне от нашего общего друга, Мортимера. Я Стэплтон из Маппет-Шоу.
- А, натуралист, - вспомнил Холмс, скептически оглядывая щуплый и бледный торс Стэплтона. - Признаться, я наивно полагал, что доктор Мортимер подразумевал под этим словом что-то совсем иное.
- Errare humanum est, - высокомерно улыбнулся натуралист, - Человек есть ошибка.
И тотчас же негромкий, протяжный и невыразимо тоскливый вой пронесся над болотами. Воздух наполнился им, но откуда он шел, определить было невозможно. Начавшись с невнятного стона, этот звук постепенно перешел в глухой рев и опять сник до щемящего сердце стенания. Стэплтон как-то странно посмотрел на меня.
- Таинственное место эта Овсяная Пустошь, - сказал он.
- Что это было? - спросил я.
- Кто его знает, болота иногда издают такой звук. То ли молоко поднимается к поверхности, то ли изюм опускается.
- Нет, нет! Это был голос живого существа.
- Ну, не собаки же, - усмехнулся натуралист. - Фермеры говорят, что так воет Выпь Баскервилей, когда ищет свою жертву.
- В жизни не слышал более странных и жутких звуков!
- Вы видимо еще не встречали на болотах Йожина. Вот он воет редким басом.
- Еще одно чудовище? - заинтересовался Холмс.
- Да нет, убийца Йожин Селден - беглый каторжник. Он прячется в Овсяной Пустоши. Там и обедает.
- Какой обед может быть на болоте? - возмутился я.
- Не скажите, - возразил Стэплтон. - Возьмите мисс Лауру Лайонс к примеру. Она достоверно установила, что овсянка не только питательна, но и очень благоприятна для кожи.
В этот момент мы обогнули один из холмов, и нашему взору открылась ферма "Репка и Компания". К нашему изумлению, то, что на карте мы приняли за округлую горку, на самом деле оказалось гигантской обнаженной женской фигурой, поражающей своей упитанностью и перламутровым блеском кожи. Она возвышалась над местностью будто огромный молочный пузырь, вздувшийся на поверхности Овсяной Пустоши.
- Вот, мисс Лайонс, прошу любить и жаловать, - представил нас Стэплтон. - Дело в том, что, будучи маленькой девочкой, Лаура часто болела. Но потом стала кушать овсянку и выросла большой, здоровой и красивой.
Почувствовав на себе наши бесцеремонные взгляды, женская фигура заметно покраснела.
- К сожалению, - продолжал натуралист, - постоянно питаясь овсянкой, Лаура все больше увязала в Овсяной Пустоши, становилась ее частью. Пока у нас хватало сил, покойный сэр Чарльз, доктор Мортимер и я пытались вытащить бедную девушку из мещанской трясины. Но потом пришлось поручить эту работу фермерам. Извините, мне пора. Солнце уже садится, и пришло время для вечерних грязевых ванн.
Мы расклянялись, и тощий зад натуралиста быстро исчез среди болотных кочек.
- По виду он такой спокойный, тихонький. Правда, в глазах есть что-то бесовское. - сказал Холмс, глядя ему вслед. - Не сомневаюсь, что сегодня ночью жители деревушки Маппет-Шоу сожгут на костре мое чучело. Куклы жгут куклы кукол.
Ночевать мы решили на болотах, чтобы прямо с утра начать исследование местности. Над Пустошью поднялся туман, и грустная бледная Лаура Лайонс утонула в нем по грудь. Теперь, казалось, большая белая лошадь плыла в дымке и, отфыркиваясь, опускала в нее голову. Туман пах корицей и еще чем-то знакомым с детства. Холмс спал с присущим ему спокойствием. А я сидел на горке под сосной и смотрел на освещенную лунным светом овсяную долину, затопленную туманом. Красиво было так, что я время от времени вздрагивал: не снилось ли мне все это? А комарики не уставали играть на своих скрипочках, лунные зайцы плясали, а Выпь выла. "Расскажу - не поверят!" - подумал я, и стал смотреть еще внимательнее, чтобы запомнить до последней травинки всю красоту. В небе упала звезда и трава наклонились влево, и от елки осталась одна вершина, и теперь она плыла рядом с Лаурой. "Интересно, - подумал я, - если мисс Лайонс ляжет спать, она захлебнется в тумане?"
"Йооооо-жииииин! Йооооо-жиииин!" - пробивался сквозь вату тумана женский крик. Так обычно мать зовет домой заигравшегося мальчишку. В глазах всего мира этот Селден был преступником, чем-то средним между дьяволом и зверем. Но, возможно, для этой невидимой женщины Йожин по-прежнему оставался озорным мальчуганом, ребенком, цеплявшимся в детстве за ее руку. Поистине человека можно считать чудовищем, только если не найдется женщины, которая оплачет его смерть! С этой мыслью я заснул в тумане, и мне всю ночь казалось, будто что-то доброе, но колючее шевелится внутри меня.
Когда я проснулся на следующее утро, Холмс уже фут за футом исследовал Овсяную Пустошь, иногда наклоняясь, выковыривая изюминки из рыжеватой жижи и внимательно их изучая. Лицо его при этом становилось то взволнованным, то по-детски радостным.
- Вы что-то нашли, Холмс? - наконец, не выдержав, спросил я.
- Абсолютно ничего, друг мой, - ответил Холмс, и лицо его опять озарилось.
- Тогда не понимаю, почему...
- Элементарно, Ватсон. Отрицательный результат намного полезней положительного. Например, то, что вы не говорите, говорит о вас намного больше чем самые интимные подробности, в которые вы решаетесь посвящать своих читателей. Не так ли?
Я красноречиво промолчал, вовремя вспомнив недавний пикантный случай с хлыстом, наручниками и двумя лилипутами из бродячего цирка.
В следующие дни я нарушил свое молчание лишь однажды, когда не вытерпел и спросил Холмса:
- А как же дело о Выпи Баскервилей и проклятье Овсяной Пустоши?
- Ах, Ватсон, у вас в голове все время каша, - с досадой вздохнул Холмс. - Разве вы еще не догадались, что Выпь Баскервилей - лишь метаморфоза самих Баскервилей? Тому, кто боится чудовищ, следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. Ибо, убегая от них, он убегает от самого себя. Можете так и записать.
А теперь мое странное повествование, пусть вторичное в своем содержании, быстро подходит к концу. Записывая его, я старался, чтобы читатель делил вместе со мной все те страхи и смутные догадки, которые омрачали последние дни моей жизнь и завершились такой незначительной трагедией - то, что вы, мои после-современники, назовете СМЕРТЬЮ АВТОРА.
Шерлок Холмс обладал удивительной способностью отрешаться от мыслей о делах. Как обычно, в минуты раздумья Холмс терзал скрипку. Он сжимал ее струны в кулак и тянул, тянул... А она стонала будто похотливая любовница. Будучи настоящим джентльменом, не считаю возможным со всеми подробностями закончить описание игры моего друга. Признаюсь однако, что представления эти произвели на меня неизгладимое впечатление.
- Знаете, Ватсон, на ощупь головной мозг напоминает густую теплую овсянку, - заметил Шерлок как-то во время игры, и я представил нас в лабиринте извилин гигантского овсяного мозга.
Должен сказать, что этот вопрос Холмса не показался мне странным. Все время меня не оставляло ощущение, что здесь действовали какие-то невидимые силы и что они осторожно и умело стягивали вокруг нас тончайшую сеть, легкое прикосновение которой мы чувствовали на себе лишь изредка, в самые критические минуты.
За последние дни, проведенные на болотах, я начал замечать сначала незначительные, но потом все более существенные изменения в моем друге. Его некогда холодные серые глаза стали двумя рыжими солнечными зайчиками - казалось, сама Овсяная Пустошь поселилась в них. Его лицо, неподвижное, застывшее, являлось воплощением умиротворенности. Наконец, мой друг сжался, сгорбился, превратился в сморщенную болотную черепаху, однозначно Зеленую. Уточню, он теперь странным образом походил на нашу милейшую квартирную хозяйку.
- Миссис Хадсон?! - спросил я ее, уже ничему не удивляясь.
- Да, это я, доктор Ватсон! Наконец-то вы меня узнали! Все, что здесь происходит - это государственная тайна! Понимаете, Пустошь - это очень сложная система... ловушек, что ли.. и все они смертельны! Не знаю, что здесь происходит в отсутствие человека, но стоит тут появиться людям, как все здесь приходит в движение. Бывшие ловушки исчезают - появляются новые. Безопасные места становятся непроходимыми, и путь делается то простым и лeгким, то запутывается до невозможности! Это - Пустошь. Может даже показаться, что она капризна, но в каждый момент она такова, какой мы ее сами сделали... своим состоянием.
После этого признания она начала декламировать голосом моего друга Холмса:
В моих снах часто возникал и двоился Стэплтон. "Поиграй с нами... - просили близнецы, - навсегда, навсегда, навсегда". Жестокая половина натуралиста шептала вкрадчиво: "Полюби эту вечную Пустошь". В то время как прекрасная его половина нежно успокаивала: "Рано любоваться красотами наших болот, орхидеи еще не зацвели". Я же знал только одно: что покуда я спал, то не знал ни страха, ни надежд, ни трудов, ни блаженства. Спасибо тому, кто изобрел сон - эту единую для всех монету, этот безмен и весы, выравнивающие вес короля и пастуха, мудреца и дуралея. Одно только мне не нравилось во сне: говорят, что он очень смахивает на смерть.
В Овсяной Пустоши прекрасно сохранялись трупы, поскольку она не являлась ни водой, ни сушей, ни свободой, ни диктатурой. Тела наши, нагие и белые, расплывались, чернели, покрывались полчищами червей... И вот уже я становился блестящим, свивающимся и расплетающимся вновь, лихорадочно извивающимся клубком, не кончающимся, нескончаемым. И в этой бесконечности я сам, бесконечный, выл как Выпь Баскервилей, моля о конце.
-Овсянка по-быстрому, шотландская овсянка с корицей, овсянка с кленовым сиропом, овсянка на сгущенке с фруктами, овсянка на молоке с картофелем... - продолжал бубнить Бэрримор где-то за гранью сознания.
Я не просто знал, а чувствовал, что перемежавшиеся, жирно блестевшие горбы и впадины Овсяной Пустоши двигались не как морской прилив или туча, а как животное. Это выглядело как непрерывные, необыкновенно медленные судороги мускулистого туловища. В мерном дыхании волн я впервые так полно ощущал исполинское присутствие; мощное, неумолимое молчание. Погруженный в созерцание, окаменевший, я опускался в недосягаемые глубины и, теряя самого себя, сливался с жидким, слепым гигантом. Я прощал ему все, без малейшего усилия, без слов, без мыслей. Лишь быть часами, отсчитывающими течение времени, то разбираемыми, то собираемыми снова, в механизме которых, едва конструктор трогал маятник, поднимались отчаяние и любовь. И было страшно думать, сладко надеяться, что весь этот тонкий баланс держался на крошечном винтике по имени Бэрримор, с точкой отсчета в "Овсянка, сэр!"
Иногда на болота забредал почтальон.
- Письмо для Шерлока Холмса, - объявлял он.
- Шерлок Холмс живет на Бейкер-стрит, - отвечала ему одна овсяная кочка.
- Какая чепуха, Ватсон! - скрипуче спорила с ней вторая. - Шерлок Холмс - плод вашего воображения. На самом деле он нигде не живет и никогда не жил.
А в руинах опустевшего Баскервиль-холла, разбросав мысли и чемоданы, бродил на тонких красных лапах одичавший наследник Овсяной Пустоши, сэр Генри. Обрастая черными перьями, он, наконец, осознал, что настоящее проклятье его рода - сотни лет одиночества.
(В рассказе были использованы фрагменты из произведний А. Конан Дойля "Собака Баскервилей", С. Лема "Солярис", С. Козлова "Ежик в тумане" и Г.Г. Маркеса "Сто лет одиночества", поэм Д. Томаса "Смерть над ними не властна" и Э. По "Ворон", статьи Д. Быкова "Апология болота", фильмов А. Тарковского "Сталкер" и С. Кубрика "Сияние", народной сказки "Лиса и Журавль")
|