По утрам у западной стены стреляли писак. Их выгоняли на снег нагишом, помятыми и еще теплыми после недолгого сна в камере задержанных. Некоторые стыдливо прикрывались редкими страничками. Другие, сплошь облепленные своими сочинениями, больше походили на мумий. В пушки заряжали гнилые помидоры, и строгий офицер командовал: "Пли!"

Позднее бедолаги, покрытые дурно пахнущими ошметками, расползались по местам жительства. И спешащие на службу прохожие злорадно кивали на мокрые красные спины: "И поделом. Всю ночь бумагу марать..." Конечно, грешники каялись и, поплакав, на время забывались. Но с приходом сумерек голодными серыми тенями опять стекались к покосившейся лавке у оврага.

Торговать письменностью после 22:00 - табу. Среди дня этот дар верно служил чиновникам и бюрократам. А по ночам, когда честные люди спали, вдохновение только и годилось, чтоб словечки бранные на заборе выцарапать или листовки против Царя-Батюшки строчить.

Подобно многим китайцам, Старый Лю был тих и законопослушен. Оттого после заката продавал лишь восточные безделушки из шелка, папье-маше или фарфора. Да еще чернила и крепкий чай пуэр, чья горечь разгоняла даже самые сладкие сны. Лю никогда не торговался. Просто окидывал покупателя быстрым взглядом раскосых глаз, бурчал таинственное "Огонь в бумагу не завернешь" и доставал из-под прилавка нужную вещицу. Поговаривали, что бунтарь Раздольский купил здесь золоченную статуэтку дракона, а известный сказочник Мелков - воздушного змея. И только при виде меня лавочник бессильно пожимал плечами: "Приходи завтра".

Но сегодня мне достался букетик орхидей. Ошарашенный, я брел по городу, храня под пальто их диковинный аромат. В особняке на Садовой тоже не спали. В светящемся окне мелькнуло смуглое лицо, обрамленное вороными локонами. Изящный изгиб бровей и темный блеск глаз. Всего лишь мгновение. Но я погиб, безнадежно погиб. Узнать имя хозяйки у сонной служанки оказалось не трудно. К моему удивлению оно было нашим, северным.

"Ах, Анна, Вы крепче дурмана..." - рвалось из груди наивно и восторженно. В ту ночь я писал! "Как странно", "желанна" и даже "Нирвана". Неумело подбирая рифмы, я несся по лестнице строчек, как в детстве, сломя голову. Я пил эту ночь с привкусом орхидей. Взахлеб, часто меняя догоревшие свечи. Пока в дверь не постучали. Неспешно и деловито, как люди, привыкшие являться без приглашения...

Холод. Греет меня лишь клочок бумаги с "Одой Анне". Мой фиговый листок. Я гол и потому чист. Безоружен и потому спокоен. Лениво переругивается расстрельный взвод. Пышный ус офицера нервно дрожит. Кажется, он требует, чтобы я повернулся к стене. А я все смотрю на перемазанное красным жерло пушки и почему-то улыбаюсь...