Отпустила ее зима, отступилась лютая. Только напоследок редкими зубами сосулек хрустнула. Точно косточки пересчитала.
Раскинулась степь в сладком ожидании. Улыбкой широкой меж высоких скул гор. Выглянуло око огненное из-под кустистых облаков. Безмужницу в поле заприметило. Ах, хороша! Осыпал владыка небесный ее ласками умелыми. Тает фигурка резная под жаркими поцелуями. Сползла сама с плеч шуба белоснежная. Осталась девка нагая, во всей красе. Гордая. Далеко видать.
А тут и ветер, разбойник степной, подоспел. Свистнул нагайкой игриво по крепким ягодицам. А сам уж шепчет на ушко слова нежные. То плечи круглые обхватит, то к груди щедрой прильнет. Да недолго ему баловать пришлось.
***
Чу! Топот, звон да стон. То горе над степью коршуном повисло. Едут. Люди-лошади, лошади-люди. Туда всем табуном ушли. Вернулись - меньше трех горстей травы. Бредут изнеможенные да чужим скарбом нагруженные. Рваные сорочки на веревках волокут. Узорами червонными запекшиеся. Улетел ветер. Затаился.
Подстегнул старый бек серого коня. Пепельного от костров чужих городищ. Обрадовался. Сама хозяйка степи на дороге стала. Знать, скоро юрты закурятся дымом. Родной горьким не бывает. Поклонился ей привычно, вдвое согнулся. Сбруя дорогая из рук скользнула. Змейкой блестящей под камень юркнула. Ничего для прародительницы не жалко. Сыну кивнул.
Спешился степняк безусый. Розовым кумысом вскормленный. Помчалось сердце молодое галопом. То ли лоно вспомнилось ему, откуда вышел. То ли лоно, куда войти мечтал. Потянул к себе на аркане улов. Мелка рыбешка. Мальчонка - одни глаза. Жилкой на тонкой шейке бьется. Вырваться хочет. Сверкнул на солнце клинка полумесяц. Болью средь плененных сорочек отозвался. А одна завыла тонко. Аки зверь степной. Руки к мальцу тянет. А тот затих почти. Только жертвенный хрип.
Бежит струйка чистая, вплетается алой лентой в каменные косы. Пей, заступница. Ибо у ныне убиенных отцы да братья остались. Знает куман, кто в бою стрелу направит, наполнит колчан. А коль дрогнет рука, кто над могилой встанет. Отвернется к востоку. Сон его вечный сохранит.
Молчит баба. На устах улыбка застыла. Как всегда. В степь приходят, чтобы умереть. И родиться снова. Только лик белеет мелом, ведь каменный. А сердце? Тень накрыла тучкой светлый покой. Упадет скоро дождь. Слезами горячими на кожу гладкую. До нутра холодного проймет. Уйдет кровь, соберется похотливой влагой меж бедер ядреных, смешается с землей. Прорастет кумачoм цветов на изумрудном бархате трав. Будто кафтан богатый, самому хану под стать. Потянутся тюльпаны жадными губами к колодцу бездонному. И прольется широкое степное небо в пустые глазницы. Расцветет там васильковыми звездами.
Жарким паром камень поднимается. Кружится баба в летнем мареве. Пляшет в горьком поту полыни. Под сухую трескотню степи. В истоме отцветут, опадут столетия...
***
Придут в степь потомки мальчиков кровавых. Нерожденные. Будут топтать лето тяжелыми подковами, рвать зубами железными. Чтоб стереть с него следы матерей поруганных. Подойдет один близко, как раньше не отваживался. Вот и вырос мальчонка. Усмехнется в пшеничные усы. "Ишь ты, бесстыжая," - духом сивушным обдаст. Расчертит грудь впалую знаком бога незнакомого. Рукой мозолистой. Да и стянет на землю грешную. Вываляет в ней родимой. Но глумиться не станет, степи побоится. Обнимет арканом стан стройный. Так в диком поле невест водят.
А уж дома вдоволь позабавится. Кинет в хлеву лицом доле. Средь свиного навоза. И ворвется в нее грубо, неистово. Колом каленным. Тяжелыми размеренными движениями. Глубже, глубже. Пока внутри ее не лопнет что-то, не надколется. Вот и брачная ночь. "Послужишь еще," - пот довольный с чела утрет. А как же, послужит. В кладку под новый амбар ляжет.
Разродится поле чужим семенем. Заржавеет рыжими клочьями ржи. Будто прознало, что нет у него госпожи боле. Да где они, господа-то? Совсем не стало. Встанут на распутьях идолы иные. Новоявленные. С добрым прищуром стальных глаз. Лукавыми жестами станут путь указывать. Ой, не заплутать бы.
Глядит придорожный истукан сквозь узкие бойницы кыпчакских глаз. За горизонт. Туда, где бронза степи вышибает свинцовое небо. Клин клином. Измятая от частых рукопожатий кепка. Еле держится на голом поле лба. Голову задрал. Тянется острие бородки за ключом журавлиным. Только увязли ноги в осени. Не улететь. Где-то селянки поют. "Эх, не родился я бабой, - вздохнет. - Чтоб весна в паху томилась, а осень в душе". Да уйдет под лед хрустальный. Заснет до поры до времени.
Ночью хворая луна сядет ему на грудь седой волчицей. Будет в небо выть, на свое отражение. Заунывно и протяжно. Как погребальная песня.
***
-Что ж ты горюешь? - смеюсь пред ней хрипло, как когда-то на жертвенном алтаре. -Аль привиделось что?
У моей половецкой Джоконды стертая улыбка. Мне не понятно ее раскосое имя, не помню ничего о степи. Потому что я с севера что ли?
Зарываюсь глубже в сено. Туда, где под пряными иглами прошлогодних трав прячется ее теплая сочная сердцевина. Прижимаюсь к душистой голой душе. Так крепко, что на чистом листе сознания отпечатываются тугие пряди чернозема, лиловые соски курганов, загорелые изгибы и тенистые впадины, поросшие шелковистым пушком ковыля. Бьюсь шаманом в упругий бубен ее смуглого живота. Вдыхаю этот дикий букет. Выдыхаем вместе.
Она плачет. Тихо. В голубых от инея глазах безбрежная мерзлая равнина. И лишь метка одинокой могилы.
-Будет холодно, -белые дрожащие губы. -Пусто.
-Ой, дура, баба, -шепчу ей ласково. -Tо ж зимой.
А пока степь и весна. От края и до края. Да так густо, что крест на ней не поставишь.
