Аннотация: Юмористические фантастические приключения. 90-летию со дня рождения А.А.Галича посвящается.
В рассказе использованы стихи и песни Александра Галича, Михаила Кочеткова, Арона Круппа, отца Андрея Кононова, священника Вятской епархии а также песенные тексты автора.
Пролог.
Что подарил научно-технический прогресс ХХ века человечеству? Электрический стул? ЛСД? Атомный реактор? Или подслушивающие устройства Термина? А может быть, еще что-нибудь более страшное? Нет! Нет более важного изобретения конца второго тысячелетия от Рождества Христова для страны, чем пишущая машинка и магнитофон. "Эрика" берет четыре копии! Есть магнитофон системы "Яуза".
Как сладок и сочен звук пленки тип-один! Какое удовольствие и счастье держать в руках десть САМИЗДАТА. Но как объяснить это веку, в который решается многое в истории... Веку, который наверное обыграет в очко всех летописцев...
Не надо объяснять ничего. Многие из потомков ощутят это сами.
***
- Все! - сказал я, со вздохом выключая новый видеомагнитофон. - Если столько смотреть и слушать всякой всячины, быстро окажешься в Кащенко.
Действительно, задумайтесь, прошло более двадцати лет, как я впервые побывал на слете КСП и около двадцати лет, как я кончил учиться в средней школе. Много новых людей стало дружить со мной с тех пор. И вот недавно я решил навестить моих друзей по школе, моих учителей.
На школьный двор опускались коричнево-красные сумерки. Кончилось лето и все окружающие краски во дворе московской 91-й школы были как на выцветшей пленке, красно-коричневого цвета. Наступал октябрь, близилась очередная печальная дата дня начала октябрьского лихолетия. Несмотря на это, 19 октября около школы не было видно танков и гаубиц. На крыше школы висел плакат зеленого цвета с надписью внизу: "Да славятся имена лицеистов". Около радостного светлого здания стояли мрачные прогнившие столы, на столах стояли два самовара и чашки с чаем. За столом сидели выпускники школы разных лет и выли песню депрессивными, но спетыми голосами: "Я на школьный тот двор заглянул мимоходом, и услышал я песню, и услышал я оду".
- Что за мрак? - сказал я. - Неужели нельзя спеть что-то светлое? Действительно, спели бы лучше Визбора.
- Мы довоенных песен не поем, - раздался пьяный девичий голос.
- Визбор - какой уж он довоенный автор? Откровенный бред.
- Молодой человек, - продолжила девица. - Мы, конечно, ценим Ваш юмор, но сейчас на улице 2017 год, семьдесят два года по окончании армагеддона. Так что давайте не будем нарушать скорбного праздничного настроения.
Ах, вон оно что. 2017 год. Это сон наверное, или действительно насмотрелся фильмов Земеккиса. Ладно, хоть в школу зайду, проведаю Ирину Васильевну.
Ирина Васильевна находилась в учительской, сидела, ела бутерброды и пила яблочный сок:
- А, Антонов, сколько лет!
- Да уж, правда, не знаю, сколько лет - двадцать или, действительно, тридцать. Ирина Васильевна, скажите, сейчас взаправду 2017 год?
- Что с тобой, Алеша? А какой еще? Сейчас на Красной площади готовятся к 7 ноября. Суворовцы, нахимовцы. Только наша школа проживает автономно. Видел плакат "Да славятся имена лицеистов"? А сегодня в кабинете музыки, несмотря ни на что, фильм о Галиче показывают. Пойди, посмотри, если не веришь...
- Ирина Васильевна, что за ерунда? Вот смотрите, я сегодня вечером на концерт памяти Галича иду. Что значит несмотря ни на что? У меня пригласительный билет в ЦДРИ - вот!
- Антонов, не груби старшим! Иди сам посмотри фильм, новый, французский, прошлого года. Приурочен к сорокалетию со дня смерти великого русского поэта да и барда, между прочим.
Делать нечего, я поднялся в кабинет музыки. Сколько изменилось с тех пор, как здесь не был! DVD-аппаратура, вот это да! Стереофильм!
На экране живой Галич! Александр Аркадьевич был заснят не только на цветную пленку, а был еще стереофоническим и стереоскопическим, и как выяснилось, был похож чем-то на Жоржа Брасенса. Играл не только на семиструнке, но и на шестиструнной гитаре, на аккордеоне и пел по-французски. Затем произошло невероятное. Поэт сошел с объемного экрана и приблизился ко мне:
- Мое почтение, молодой человек! Как мне кажется, Вы здесь единственный, наверное, кто рад моему возвращению. Когда я вернусь... Вот сейчас и вернулся. Не пугайтесь, я не призрак, просто, благодаря изобретениям науки и техники, я могу жить вечно в прошлом и иногда приходить, так сказать, в ваши дни. Этим школьникам двадцать первого века до лампочки моя проза, поэзия, драматургия, понимаете, до лам-поч-ки! Ну и конечно, если у Вас есть желание, я исполню Вашу просьбу совершить путешествие во времени.
Так! Точно свихнулся! Говорит же мне мама: "Не слушай часто записи бардов"! Нет, гляди, Галич живой! Ну ладно, сон не сон, иллюзии... Попал уж, не выкручивайся.
- Александр Аркадьевич, а можно не только мне туда, в семидесятые, но и моему приятелю Мише Альтшуллеру тоже?
- Ну, дорогой, насчет Миши я уж как-нибудь сам позабочусь. Не волнуйтесь! А Вы, как Вас величать?
- Алексей Антонов.
- Замечательно. Мы в какой год поедем?
- А как это возможно?
- Не беспокойтесь, у меня есть своя лазейка в вечности. Так в какой год поедем?
- Если можно, то год этак в семьдесят четвертый, на какой-нибудь закрытый слет.
- Пожалуйста, - таинственно и с интонацией волшебника сказал Галич. - Что ж, пойдем.
- А где ваша лазейка в вечности?
- Да здесь, в гудруме.
- А что такое гудрум?
- Хорошая комната. Язык английский учить нужно было в школе.
И мы пошли. Галич привел меня в подвал, вернее, в раздевалку рядом со спортивным залом школы. Он достал из кармана пиджака телевизионный пульт управления и направил на металлическую дверь, ведущую неизвестно куда. Дверь бесшумно открылась. Первое, что я увидел, когда открылась дверь - яркие лучи искусственного света, происходящие как будто от невидимого кинопроектора допотопной конструкции.
- Вперед, - прошептал мой новый знакомый, хотя, конечно, хочется сказать, что знакомый старый.
Мы вышли из подвала. Был удивительный осенний вечер. Кинопроектор, который светил в глаза, оказался полной луной. Когда я оторвал свой взор от этой сказочной луны, среди прохожих, одетых в серые плащи, я увидел Мишу Альтшуллера, в ярко-красной куртке и с желтой бейсбольной кепкой, надвинутой козырьком на затылок.
- Миша, что ты здесь делаешь?
- Ты меня узнал?
- Если ты хочешь, чтобы тебя не узнавали и не отвели в милицию, смени прежде покрой одежды 2000 года на прикид 1974.
- Что Вы, Алексей, - вмешался литератор. - Я же говорю, о Мише не надо волноваться. Он возвращается домой из отпуска.
И Альтшуллер полез в подвал.
- Который час? - спросил поэт.
- Я не знаю, где конкретно: в 2017 или здесь?
- Время течет везде одинаково, что в прошлом, что в будущем.
- Без двух минут пять.
- Стало быть, успеем в Детский мир, а потом - на слет.
- А зачем нам Детский мир?
- Игрушку купить надо. Вы ведь, наверное, хотите записать слетский концерт? А магнитофона у Вас с собой не вижу. Можно было бы съездить ко мне домой, но около метро меня обычно "пасут". Так что на троллейбусе до Детского мира, а потом будем петлять до вокзала.
- А как же мы потащим с собой катушечник? Он же такой громоздкий? Кассетников ведь в семьдесят четвертом году в Союзе не продают.
- Вы умеете клеить и паять?
- Нет, очень плохо.
- В Детском мире есть отдел "Сделай сам". Купим магнитофон-конструктор, а на слете можно спаять хоть отверткой, нагревая детали у костра. А вот и троллейбус.
Троллейбус действительно оказался той конфигурации, которую я помню с детства. Странный, обтекаемой формы с круглыми фарами.
Галич достал два талончика, прокомпостировал их и прислонился к стеклу. Замолчал. Несколько раз вздохнул и прокашлялся.
- О чем Вы думаете? - спросил я.
- Не могу ездить в этот год, извините, ради Бога. В этот год меня из России выгнали. Понимаете, Леша?
Мой собеседник замолчал и опять прислонился к стеклу. Тут я заметил, что у него заблестели от слез глаза.
- Вот так и езжу... Часто езжу. Мотаюсь в вечности, как Агосфер, прости меня, Господи, - и он заплакал навзрыд. - Как Вечный Жид мотаюсь.
- Не плачьте, не плачьте, прошу Вас. Давайте в другой год поедем, не надо в семьдесят четвертый!
- Уж поехали, так поехали, - сказал он, успокаиваясь. - А возвращаться назад, говорят, плохая примета. Я в это хотя и не верю, но каждое возвращение туда-обратно - это ненаписанное стихотворение или песня. Выходим, Детский мир.
Площадь Дзержинского сияла великой неподдельной жестокой торжественностью. Железный Феликс стоял, вечно вросший стопами в пьедестал. На голове у революционера зиял голубиный автограф классической формы. Неподалеку виднелся известный магазин. Стены магазина были покрыты грязными деревянными лесами.
- И что вы нашли в этом застое и отстое, простите за каламбур?
- А песни?!
Песни?! Ну ладно о песнях. А вы слышали о такой заповеди: не сотвори себе кумира, а, Алексей?
- А при чем здесь "не сотвори кумира"? Барды и поэты это ведь не кесари, не ленины и не сталины?
- Не Сталин, говоришь? Можно на ты?
- Конечно.
- Так вот, конечно, не Ленин и не Сталин. А знаешь, был человек один, правда до двадцать первого века он не дожил. Тоже песни мои любил. И однажды в конце семидесятых на Красной площади себя поджег. Дурачок. Думал, я в Париже с собой покончил. А другие думали, меня гэбье пришило. И ну из-за этого на Брежнева покушаться! Вот так живешь вечно и не знаешь, что лучше: такая жизнь или смерть после смерти? Так я тебе скажу, Алексей - не я с собой покончил, не со мной они порешили, а дело тут в элементарной мистификации. Явился в тот момент Пушкин Александр Сергеевич и говорит: воткни-ка, тезка, антенну в розетку и поедешь со мной в девятнадцатый век. С тех пор так и путешествуем с ним. Только он с полотен живописных сойти не может, а я вот научился с экрана. А ты говоришь: при чем тут заповедь. При том, что, если кумира сотворишь, от этого может быть плохо не только тебе. А я, я надеюсь, все же христианин.
Через три часа я со свертком, перевязанным ленточкой, а Александр Аркадьевич с гитарой в чехле, спутав следы, побывав на Киевском и на Рижском вокзалах, ехали в электричке к станции Опалиха. По дороге на слет мы немного сообразили на троих. Третьим был какой-то солдат, едущий на побывку. Галич принял уже грамм пятьсот, но, казалось, не хмелел, а стал просто чуть-чуть приходить в себя.
- Плевали мы с тобой на все катаклизмы, вернее не плевали, а воспринимали всегда как объективную реальность. Как объективную реальность, правда, солдат?
Мы поехали за город,
А за городом дожди,
А за городом заборы,
За заборами вожди...
Дядя Леша, бог рыбачий,
Выпей, скушай бутерброд...
***
Поздно вечером мы оказались на поляне слета, который, как выяснилось, проводил Бауманский институт. На слете, на дровяной сцене с плохой озвучкой и неважным освещением показывали капустник двое ребят, одетых в Маврикиевну и Никитичну. Острили о том, что в магазинах нет мяса.
- Не хлебом единым, - задумчиво произнес Галич.
- Александр Аркадьевич, а Вы будете выступать?
- Куда уж мне, тут, я вижу, о диетпитании... А ты, наверное, если хочешь, выступишь. Гитарой, говоришь, владеешь? Держи.
Через двадцать минут на сцене сменились выступающие. На подмостки вышел старик с седой бородой клинышком, типичной академической внешности. Начал прыгать по сцене и постреливать во все стороны из бутафорского самопала. Старик сошел с подмостков и пыхтя направился к радиопалатке. "Главный", - подумал я.
- Прошу прощения, - обратился я к старику. - Видите ли, я приехал сюда издалека, и хотел бы записать слет на магнитофон. Но мне нужно его привести в рабочее состояние. Вы бы не посоветовали, к кому мне обратиться?
- Протоны-электроны, - заворчал старичок, - еще один. Опять слет срывается.
- Вы не правы, - обиженно произнес я. Если хотите знать, я и сам бы хотел выступить у вас с песнями моих друзей и знакомых.
- Ну ладно, стажер, извини, ошибся я. Выступай. Но записывать слет не разрешаю. Жить хочу. Как тебя объявить?
- Друг из будущего.
- Выступать будешь через два номера. Как услышишь "За туманом", иди к сцене.
После открытия песенной части концерта старик снова вышел на сцену и сказал в микрофон посаженным голосом:
- А сейчас впервые на сцене нашего слета выступает "Друг из будущего" и споет нам песни своих друзей и знакомых из двадцать первого века.
Я поднялся на сцену и пятнадцать минут пел песни Лещины, Кочеткова и Галича. После выступления подошел уже знакомый вам и мне старик и сказал:
- Так ты действительно из будущего, из двадцать первого века?
- Да, правда.
- Ну и как там? - с надеждой спросил академик. - Коммунизм, небось, построили, - не без доли сарказма продолжил он. - О чем хоть анекдоты травят?
- В будущем у нас нет Советской власти, а анекдоты все больше о новых русских. Знаете, как это... гм...
- Ты счастливый человек, - задумчиво перебил собеседник, - нет Советов! Фантастика!
В это душещипательное мгновение около сцены появился слегка протрезвевший Александр Аркадьевич.
- А это мой приятель, который помог мне сюда добраться, чьи песни я сегодня пел.
- Грандиозно! Восхитительно! "Нам-то, нам-то среди роботов, нам что делать, людям неприкаянным", - скороговоркой пробурчал прослезившийся академик, пожимая руку великому барду. - А не шарахнуть ли нам по маленькой, протоны-электроны, на костре у меня сейчас?
- Это идея, - бодро ответил Галич.
Когда мы подошли к костру руководителя слета, среди толпы я увидел знакомые очки и бороду. Как током ударило...
- Солинг, а ты как сюда попал?
- И верно, - промолвил мой поводырь по времени, - это, видно, твой знакомый? Что-то не припомню, чтобы отвозил его сюда.
- У меня, кроме Вас, - сказал Солинг, - есть еще и другие привязанности.
- Ваш знакомый? - спросил академик. - Слушайте, пойдемте с нами на мой костер.
- Э, нет, - ответил Сережа. - У меня несколько другая программа на сегодня. Меня ждут, - и указал в сторону костра, откуда слышался хор нескольких мужских голосов:
Все леса, леса, леса Белоруссии...
- Ну ладно, Сережа, до встречи.
- Пока Леша, до свидания, Александр Аркадьевич.
***
На костре старика-академика кроме нас не было ни души. Концерт кончился, было скучно, но новый участник наших приключений вызывал оптимизм.
- Будем знакомы. Анатолий Аронович Ротенфельд.
- Галич Александр Аркадьевич.
- Алексей.
- Леша, Аркадьич, протоны-электроны, за вас.
- Ваше здоровье!
- За новых бардов, старых русских, вечных евреев и мировой капитал! Аркадьич, лехаим! Я тебя люблю! Будь другом, отвези меня в будущее. У меня там внуки. Ты книжку "Три текста авторской песни" читал?
- Не читал.
- Ладно, Леша, спой теперь что-нибудь свое. И все-таки, Аркадьевич, отвези в будущее. Хочу посмотреть на рухнувший "железный занавес".
- Делать там нечего, в будущем. Люди под танки бросаются, из орудий по Белому дому палят.
- Что будет все-таки война с Америкой?
- Да нет, я про другое. К сожалению, не рад я, что Советов больше нет. Я всегда болел за слабую команду.
- Понимаешь, Саша, - сказал Ротенфельд. - Это если встречаются две слабые команды, одна по футболу, а другая - по боксу. Вот и решай, кто слабее.
- А меня до сих пор трясет. Здесь в прошлом как-то даже веселее.
- Веселее, - протянул бородач.
- Будь, Ротенфельд. Где наша не пропадала. Леша, будь.
Всех отшила, одного не отшила,
Называла его милым Алешей.
Был он техником по счетным машинам,
Хоть и лысый, и еврей, но хороший.
- Александр Аркадьевич, как слет?
- Слет - ерунда, мягко говоря, зато компания отменная.
Академик закурил трубочку и повторил спокойнее:
- А теперь, стажер, спой все-таки что-нибудь свое.
- Верно, почему со сцены своих песен не пел?
- Я свои песни со сцены не пою. Боюсь ответственности.
- Боишься, что плохо написал? - спросил старик.
- Нет.
- А что?
- Боюсь, что невольно цитирую других авторов. Чем лучше пишу, тем больше таких опасений.
- И что же, - спросил поэт.
- Боюсь, что меня осудят товарищеским судом за плагиат.
- Все-таки неправедных судей боишься?
- Да, боюсь...
- А ведь стихи в воздухе витают.
- Да, но этого не понимают даже многие поэты.
- Это не поэты... Помнишь, что в своем программном стихотворении Пушкин сказал?
- В послании цензору?
- Нет, в стихотворении "Памятник".
- Что?
- "Хвалу и клевету приемли равнодушно".
- Несколько часов назад Вы мне про Пушкина совсем другие слова говорили.
- Да это я так...
- Да ладно, Леша, не будь пижоном, спой свое, - подбодрил Анатолий.
- Ну хорошо, я не пижоню:
Я возвращаюсь в дом хрущевской новостройки,
В коктейль забытых запахов родных.
Солдат из сказки, оловянный стойкий,
По счастью, правда, на своих двоих...
- Ну неплохо. Видишь, я же не корю тебя за цитаты. Эх, ты. Не веришь словам Пушкина - поверь хотя бы моим, как словам уважаемого тобой человека.
Все на минуту замолчали.
- А я ведь тоже раньше песни писал, - задумчиво сказал Ротенфельд.
- А почему сейчас не пишете?
- Не пишу... Знаешь, что я со своими стихами делал?..
- Не знаю.
- Использовал их по назначению, как гигиеническое средство.
- Зачем? Почему?
- Потому, что писать нужно для Бога. А я все больше жестокие романсы, чтобы девушки любили.
- Да...
Опять все замолчали.
- О чем задумались, Анатолий Аронович?
- Да так, знаешь, стажер: ошибаться в людях я стал. Тебя не за того принял, а ты хороший парень. Есть у меня двоюродный племянник, его за песенки вот такие же в дурдом упрятали. На тебя похож, только помладше. То есть, нет. Все относительно. Он постарше тебя будет.
Был слет нашего клуба, и Илюша на этот слет пришел. На костре у кого-то спел песенку, ну и "друзья" из Конторы Глубокого Бурения услышали. А дело было как раз на Пасху прошлого года. Ну, понятное дело, раз менты смотрят, чтобы порядок в городе в этот день был, я и подумал: почему бы не устроить нам что-нибудь в лесу. Устроил, на свою голову. Илье что-то в чай подлили или подсыпали, он мне потом рассказывал на свидании. Шел он по Москве, в голове помутилось, стал мочиться в урну и первомайские лозунги орать. Конечно, его взяли. Он после того слета недалеко от Беляево в речке свою гитару утопил. Вроде как в жертву, чтобы слет не повязали... И не повязали, понимаешь, не по-вя-за-ли! А меня не завернули, я заметная фигура. Жалко, что не фигура нон грата.
- А как фамилии его? Случайно, не Фельдман?
- Откуда ты знаешь?
- Я с ним в Кащенко в девяносто первом году познакомился.
- С Илюшкой? Как он там?
- Доживете - увидите.
- Доживу ли я? А ты за что в дурдом попал?
- Действительно Леш, вроде в перестройку в дурку не прячут.
- Да меня и не упрятали. Сам лег. Нервы сдали. А с Ильей Михайловичем мы много беседовали. Я его все на слеты звал. Он сказал, что больше не пойдет, больно очень. А я... Я скорее за гордыню расплатился. Захотелось героем стать, Ваши песни, Александр Аркадьевич, в лесу пел в разгар перестройки... Было еще неясно, что можно, что нельзя. Вы не поверите! Ирония судьбы! Я на Пасху тоже на один слет пошел, закрытый. Перед этим две ночи не спал. Крыша поехала. В ментуру забрали. Подумали, что я наркоман. Счастливо отделался.
- Почему?
- На учете в психдиспансере с шестнадцати лет.
- Не слабо.
- А меня, ребята, из страны выгнали... Ладно, давайте спать.
Ну что, в будущее, Анатолий Аронович, хочется?
- Ребята, давайте еще по пять капель и на боковую.
***
В целях конспирации в будущее решили ехать прямо со слета, не заезжая в гости к Ротенфельду.
Пили пиво в тамбуре электрички, пели песни. Галич нервно закурил и сказал:
- Анатолий, зачем тебе в будущее? Я от него уже вон сколько времени бегаю... Это я только так написал, что мне бояться нечего, что я умер лет сто назад. А я ведь на самом деле помер лет сорок назад. Понимаете? Если там, в будущем, эти новые русские уничтожат фильм со мной, я ведь не смогу путешествовать, я ведь помру. Леша, дай гитару:
По осеннему деревья налегке...
Ладно, уговорил, все, уже едем. Хотя бы Лешу довезем. Как сказал Бродский, "и черным ходом в будущее вышли". Лехаим!
Доехали до Рижской, потом добрались до Ждановской, там, сказал Галич, у него есть другая лазейка в вечность. Когда вышли на улицу из метро, он взял меня за рукав и сказал:
- Леша, я внимательно слушал, как ты поешь мои песни. Ты сказал со сцены, что стараешься точно передать интонацию автора. Неужели у меня такой неприятный, не побоюсь этого слова, голос?! Я ведь слышал себя на виниловых норвежских пластинках, неужели у меня такой вокал?
- У Вас дома, наверное, хорошая аппаратура.
- Да, но и у вас в будущем техника - будь здоров!
- Дело в том, что я Ваши записи в последнее время слушаю в формате mp3, поэтому и такой голос.
- А что такое mp3?
- Это, знаете, то же, если взять отопительную батарею, растянуть ее, как гармошку, и заставить греть все комнаты в доме.
- А, понял.
- Аркадьич, - стал приставать старик, - надо бы добавить. Надеюсь, в будущем без накладок?
В ответ зазвучали струны:
В две тысячи семьдесят третьем году
Я как-то под вечер в пивную зайду.
И пива спрошу, и услышу в ответ,
Что Рижского нет, и Московского нет,
Но есть Жигулевское пиво,
И я просияю счастливо.
- Аркадьич, а мы только в один конец едем? А то ведь на следующей неделе мне премию должны вручить.
- Государственную?
- Квартальную.
- Едем пока в один конец. Назад можно будет, если про меня кино крутить будут, чтобы я мог с экрана сходить. Только где еще в этом вонючем двадцать первом веке ты найдешь человека, который ценит работу над словом, понимает хотя бы мои вирши? Где этот человек?
- Я здесь, Александр Аркадьевич.
- Ты-то здесь, а согласишься еще путешествовать со мной? То-то. Ну, вот мы и пришли.
Мы оказались под платформой станции Ждановская, вернее, под той платформой, с которой ездят за город. Галич почесал щеку и вздохнул:
- Так... Нужно зайти в тоннель под железной дорогой и идти по нему, оглянуться только тогда, когда пройдешь тоннель насквозь. Если увидишь вместо надписи "Ждановская" надпись "Выхино", то мы в двадцать первом веке. Если же нет, то - беда. Главное, не оглядываться в переходе и не думать о постороннем, думать только как пройти. Вперед!
Я полез в этот странный тоннель, пахнущий почему-то мазью Вишневского, стал совершать осторожно первые шаги. Было ощущение, что иду против сильного ветра или магнитного поля. Странно, но у меня кроме денег и ключей от квартиры, нет в карманах металлических предметов. И только я подумал об этом, встречный поток энергии усилился. Оставалось несколько шагов. Я почувствовал, что кто-то поддерживает меня за плечи. Когда я дошел до конца тоннеля, вышел на улицу, обернулся, и увидел моих вечных верных друзей, по-детски улыбающихся.
- А вот теперь можно посмотреть назад, - весело сказал поэт. - Посмотрим на щит с названием... Беда! Надпись не изменилась! Но мы сделали все правильно?!
- Спокойно, друзья! - вскрикнул я испуганно. - Если б мы оказались не в двадцать первом веке, а в двадцатом, то не было бы рекламного плаката фирмы "Московские окна". Глядите: "Московские окна поздравляют гостей столицы и жителей Москвы с праздником 19 октября - Днем Пушкинского лицея!"
- Вперед, старики, мы на свободе!
На этом тревожные сюрпризы не кончились. Мы сели в метро и поехали до станции "Китай-город". На этот раз за дорогу платил только я, современные деньги находились лишь в моем распоряжении.
"Осторожно, двери закрываются. Следующая станция - Площадь Ногина".
- Лошадь Ногина... - печально протянул академик. Причем у этой лошади платформа всегда ставится с правой стороны. В этом заключается какой-то тайный эзотерический смысл, как, Аркадьич?
- У лошади была грудная жаба, - грустно процитировал поэт. Но потом заговорил уже уверенно. - Ничего странного. Мы все-таки в будущем. Просто эти станции опять переименовали к столетию переворота.
- Пойдемте вместе с нами. В этой жизни Вам будут нужны помощники, - предложил я академику.
Мы направились в сторону Красной площади. Из переулка вышел взвод солдат, а может быть, просто дружинников, одетых в коричневую одежду, с красными повязками на руках.
Старик не выдержал.
- Вот он - Двадцать Первый Золотой! Советской власти нет! Железному занавесу крышка! Клейми Советы - не хочу! Говорила мне мама: Толик, не увлекайся ядерной физикой! Свобода слова, чтоб ее! Дождались ветерана науки!
Ротенфельд бросился к колонне солдат и начал отнимать знамя. Совсем не вовремя и не к месту подъехал воронок с ментами. И солдатский патруль вместе с блюстителями порядка запихали старика пинками в машину.
- Что ж мы бездействуем? Спасать надо его!
- А что мы сделаем? Ничего! Сейчас даже если повезут его в ближайший изолятор, подход возможен только днем, днем заметно. А вечером... Вечером чрезвычайное положение, комендантский час.
- Эти были с ним. Держи их! - раздался злорадный голос солдата.
И нас, конечно, повязали.
***
Теперь проживаем на поселении под Вяткой. Матушка Людмила и ее супруг, отец Андрей замечательные люди. В тайне от властей давали нам читать православный самиздат. И через три года в одном из уцелевших монастырей появились три новых жителя. А вокруг нашей уютной, но печальной планеты, все еще кружил душный красно-коричневый смог, напоминая об окончании последней войны. Несмотря на это, по вечерам на одной из веранд монастыря собирались трое не постриженных в монахи и пели песни.