"Меня зовут Камилла Виолетта Инджер. Я родилась в Кишинёве 19 сентября 1985 года в одной из тех семей, что все вокруг называют счастливыми, но это счастье - не больше, чем фальшь. Своего отца я не знала и даже ни разу не видела: ни мама, ни старшая сестра Симона никогда о нём не упомянали - как будто это была их страшная тайна. Хотя, наверное, я зря рассказываю тебе об этом: ведь ты и сам всё знаешь: ты знаешь о том, как я живу или, лучше сказать, существую здесь, знаешь, что после того, как ты ушёл, я осталась совершенно одна и мне не у кого просить помощи... моими единственными собеседниками теперь остались моя старая чёрная скрипка и эта книга, которую я поклялась писать только для тебя одного: я не верю, что ты мог просто исчезнуть, раствориться, как будто тебя никогда и не было здесь, на земле, рядом со мной, - это неправда. Я знаю, что ты сейчас очень далеко и мы вряд ли когда-нибудь вновь найдём друг друга, но я знаю, что ты, где бы ты ни был, слышишь и видишь меня. Не спрашивай, почему я так в этом уверена: я всё равно не смогу ответить на этот вопрос, я просто... я просто знаю это, и для меня этого вполне достаточно. Что ещё может иметь значение? Что ещё может быть важно? Я совершила чудовищную ошибку, отказавшись рассказать тебе всё с самого первого дня, как только мы познакомились: ты должен был это знать, потому что ты был единственным, кто мог бы помочь мне, кто хотел помочь мне, а я не смогла это понять... я поняла это, лишь когда было уже слишком поздно, и вот чем мне пришлось заплатить за свою ошибку... ты знаешь, Петру: в день твоих похорон я хотела навсегда остаться с тобой на том кишинёвском кладбище. Я хотела умереть, просто умереть, мгновенно и беспричинно, а потом потратить целую вечность, до самого Страшного Суда, чтобы найти тебя снова, и я мечтала о смерти и звала её: только она одна могла бы мне помочь... ты видишь красные капли на страницах моей тетради, Петру? Ты чувствуешь, как больно мне делать эти записи, когда обе моих руки от запястий до самых локтей перевязаны бинтами, которые скрывают ото всех глубокие порезы, ещё по-прежнему кровоточащие? Знаешь, я много раз пыталась оборвать свою жизнь, но мне это так и не удалось... наверное, без тебя я так слаба и ничтожна, что не могу даже покончить с собой, хотя так сильно этого хочу... но теперь всё будет по-другому, поверь мне: я найду в себе силы вести эту тетрадь для тебя до самого конца... я больше ничего от тебя не утаю: я прямо сейчас расскажу тебе обо всём, что ты должен был обо мне знать... но как я клянусь с этого же дня писать тебе обо всём, что будет происходить со мной, так и ты поклянись не оставлять меня одну в этом аду... пожалуйста... без тебя я никто и ничто... ты был мне ближе, чем друг, отец и брат одновременно..."
23 марта 2004 года, 2 часа 55 минут:
"Мне будет очень тяжело писать об этом, но у меня нет выбора: я сама хотела рассказать тебе всё и я по-прежнему надеюсь, что ты не оставишь меня одну, попытаешься хоть как-нибудь помочь мне - хотя бы одним счастливым сном взамен тех кошмаров, которые мучают меня каждую ночь, едва я успеваю закрыть глаза... если эта тетрадь попадёт ещё в чьи-то руки, если хоть кто-нибудь ещё её прочитает, то меня будет ждать суровое наказание, намного более жестокое, чем смерть, и я понимаю, на что я иду, оставляя эти записи... но я всё же хочу, чтобы ты узнал мою тайну...
Это случилось в Сочельник, 6 января 1996 года. Мне ещё не исполнилось и одиннадцати лет. Я никогда никому не рассказывала о том, что у меня и Симоны был старший брат: его звали Думитру, и в 1996 году ему было уже пятнадцать лет. В тот день мама и Симона с раннего утра уехали в центр города за подарками на Рождество: меня они не хотели взять с собой, и им едва удалось уговорить Думитру остаться дома и приглядеть за мной - помню, он был в ярости, потому что ненавидел меня с самого рождения, как только я успела появиться на свет... знаешь, я до сих пор не могу понять, что плохого я ему сделала: я ведь была просто ребёнком, маленькой девочкой, которая боялась собственной тени и плакала, увидев своё отражение в зеркале... ну ответь мне, чем я могла ему навредить или помешать? Я всегда боялась даже заговорить с ним, потому что он казался мне... чудовищем.
Было около девяти часов утра, когда мама и Симона уехали. Думитру сразу же грубо схватил меня за руку и потащил в детскую; там он запер меня на ключ, а сам куда-то ушёл - может быть, к своим друзьям или куда-нибудь ещё... его не было до двух часов дня: всё это время я истошно кричала, колотила кулаками в дверь даже пыталась её выломать, но ведь это было так глупо... я очень хотела есть и пить, к тому же в комнате было очень холодно, и я почти сразу замёрзла так, что из-за дрожи не могла стоять на ногах... а ещё мне было очень страшно, потому что я знала, как сильно Думитру ненавидит меня, и думала, что он запер меня здесь навсегда и что он, быть может, откроет дверь только тогда, когда я буду уже мертва... потом он вернулся, и не один: я слышала, кроме его собственного, еще пять или шесть голосов, и мужских, и женских. Я стала кричать громче и вновь стучать в дверь, хотя из-за голода и отчаяния я едва не теряла сознание. Тогда они оглушительно включили какую-то мерзкую, отвратительную музыку - она звучала так, словно кто-то царапал своими длинными ногтями старые школьные доски и водил иглами по стеклу. Я заплакала, а они все, словно услышав это, злорадно расхохотались, потом подошли к моей комнате и стали через дверь оскорблять и обзывать меня... это было чудовищно... я не знала, что мне делать, я кричала и плакала, а их это только забавляло, как дурацкие шутки клоунов в цирке... Господи, как мне было больно... мне и сейчас больно это вспоминать, но я знаю, что я должна... они глумились надо мной ещё около часа, потом эти гости разошлись и мы остались с Думитру один на один. Я слышала, как он снова грязно выругался, потом прошёл на кухню и, должно быть, закурил. Тогда-то и произошло самое странное из всех событий того проклятого дня, Петру: я нашла в своей комнате, в ящике своего стола шило. Обыкновенное старое шило, и я до сих пор не понимаю, как оно могло там оказаться... но тогда мне некогда было думать об этом: я схватила это шило и стала ломать им замок. Очевидно, Думитру услышал этот шум и подошёл к двери: поняв, что я пытаюсь вырваться, он расхохотался и начал убеждать меня в том, какая я глупая и что у меня никогда не получится выйти из этой комнаты - если только он сам не соизволит меня освободить. Это странно, но в ту минуту его оскорбления словно придавали мне сил, и моя рука двигалась всё твёрже и быстрее, пока, наконец, тот дурацкий дверной замок не был сломан... а дальше... всё произошло за несколько мгновений. Думитру открыл дверь, когда я ещё не успела понять, что снова оказалась на свободе, и по инерции, не останавливаясь, нанесла ещё несколько ударов остриём шила - только на этот раз они все пришлись не в металлический корпус замка, а в живое тёплое тело моего старшего брата... да, всё произошло так быстро, что он даже не успел вскрикнуть. Я остановилась, лишь когда он с трудом смог сделать несколько шагов назад, опираясь о стены и оставляя за собой на полу багровые следы... я замерла, словно оканемела, и в ужасе увидела, что шило в моей руке залито кровью, а Думитру, всё ещё закрывая пальцами и одеждой раны на животе, уже замертво падает на пол и перестаёт дышать и двигаться... о, Господи Боже... я до сих пор помню это так, словно всё было только вчера... я до сих пор не знаю, как маме удалось спасти меня от наказания и почему я до сих пор живу здесь, в семье Инджер, среди нормальных людей, почему меня до сих пор не уничтожили, не изолировали ото всех, как заразную больную, как... как проклятую... я знаю, что мне нужно было сразу же рассказать тебе об этом, но я думала, что это тайна нашей семьи, и одна я не имею права решать, кому и когда её открыть... надеюсь, что ты сможешь меня простить. Знаешь, я тоже только теперь поняла, почему ты ничего не говорил мне о своей болезни, об этом проклятом диабете, который убил тебя: ты не хотел причинять мне боль, не хотел, чтобы я беспокоилась, волновалась, чтобы мне было страшно за тебя... но, быть может, если бы я всё это знала заранее... нет, нет, я не могу, мне невыносимо даже думать об этом... прости... наверное, мы оба совершили ошибки, теперь просто наступило время их исправить".
2 апреля 2004 года, 3 часа 20 минут:
"Знаешь, мне кажется, сегодня замечательный день: ты можешь порадоваться за меня так же, как радуюсь сейчас я сама. Ты ведь помнишь Марка Лэмэляну? Я столько рассказывала тебе о нём, и, хоть ты всегда считал, что он не тот, за кого себя выдаёт, я всё же думаю, что он очень хороший человек. Вчера в академии, когда все собрались на празднике, нам наконец-то удалось познакомиться поближе. Знаешь, что самое странное? Это произошло, когда Симона в очередной раз попыталась развязать между нами ссору. Она кричала, как сумасшедшая, говорила какой-то бред о том, что я могу испортить весь праздник одним своим видом, и всё в этом духе, как обычно... а Марк, случайно услышавший её ругань, подошёл к ней и потребовал прекратить эту ссору. Симона, конечно, не сразу согласилась, поначалу она попыталась обругать и его, но потом - представь себе! - замолчала и даже извинилась и перед ним, и передо мной. Потом Симона ушла, и мы остались одни, наедине друг с другом. Марк предложил мне заглянуть в кафе после праздника, и я согласилась, не раздумывая. Мы просидели там до десяти вечера, и разговаривали обо всём: ты бы низачто не поверил, что с ним может быть так легко и приятно общаться, Петру, но, клянусь, я говорю тебе правду. Поначалу я тоже считала его скверным провинциальным типом, с высоко задранным носом от первых случайных успехов, но, уверяю тебя, это всё оказалось чепухой! Ты всегда говорил, что он, вырвавшись из своей Богом забытой Яргары, теперь сделает всё для того, чтобы остатьсяя в Кишинёве, не гнушаясь даже использовать людей в своих целях, но это не так, Петру: Марк на самом деле очень любит свой дом, просто ему всегда хотелось заниматься музыкой, потому он и приехал учиться сюда, в столицу. Ведь никто же не станет спорить с тем, что он прекрасно играет на фортепиано, правда? Ты и сам, скрепя сердце, всё же признавал, что Марк, несмотря ни на что, очень талантлив. По-моему, он правильно сделал, что решил учиться, он не имеет права закопать свой талант в землю. И представь себе, он всегда носит с собой в рюкзаке несколько фотографий с видами своего родного города: он показывал мне их сегодня, и, знаешь, Яргара всё же прелестна, я уверена, тебе бы она тоже очень понравилось. Словом, мы чудесно провели время, и в воскресенье Марк пригласил меня в консерваторию: помнишь, наши преподаватели всегда говорили нам, что мы обязательно должны однажды отыграть вместе какую-нибудь из композиций, ну, или хотя бы вместе сходить на концерт симфонической музыки и написать на него общую рецензию или репортаж. По-моему, это отличная идея. Я обязательно расскажу тебе об этом концерте. Я думаю, что, если бы ты был сейчас рядом со мной, ты был бы по-настоящему счастлив за меня: ты ведь всегда говорил, что я заслуживаю счастья и что я должна найти того человека, который будет искренне любить меня и искренне любим мною... я думала только о твоих словах, когда возвращалась домой (Марк, к сожалению, не смог проводить меня), думала, что бы ты сказал мне в ответ, если бы я спросила тебя, сможем ли я и Марк быть счастливы вместе... как жаль, что ты больше не можешь дать мне совет: он действительно мне очень нужен... но знаешь, сегодня случилось и ещё кое-что... когда я уже открывала дверь, я вдруг подумала, что Симона сейчас вновь испортит своей руганью такой прекрасный день, что она вновь начнёт кричать, обзывать и унижать меня, - мне порой кажется, что она просто не может без этого жить, что это для неё необходимо, как воздух... но, как ни странно, этого так и не произошло: напротив, когда я вошла, она, уже поджидая меня в коридоре, осторожно, даже пытаясь мило улыбнуться, спросила меня, как прошел вечер. Я ответила ей, что всё было замечательно, спросила, как она сама, чем занималась, пока меня не было дома... она пробормотала себе под нос что-то невнятное, а потом вдруг взяла меня за руку и сказала: "Камилла, мне очень нужно с тобой поговорить, правда...". Я кивнула ей, и тогда она сказала мне, что чувствует себя разбитой и смертельно уставшей из-за всех наших ссор и размолвок, сказала, что сегодня, когда её пристыдили даже посторонние малознакомые люди, она поняла, что пора положить конец всему этому сумасшествию и начать жить по-другому, так, как должны жить близкие друг другу люди.
- Ведь мы же с тобой родные сёстры, - произнесла она и добавила. - Знаешь, Камилла, я думаю, что, если бы мама была жива, она бы сказала нам то же самое... её нет уже три года, а мы с тобой по-прежнему живём, как будто мы смертельные враги друг другу, а не члены одной семьи... мне сегодня стало очень стыдно, когда Марк потребовал, чтобы я извинилась перед тобой и замолчала... я всё же очень ему благодарна за то, что он заставил меня это сделать... мне кажется, что ради мамы... даже ради нашего брата Думитру мы должны помириться: сколько ещё можно разрушать нашу семью? Неужели до тех пор, пока от неё ничего не останется? Сначала папа ушёл от нас и исчез, не прислав за столько лет ни одного письма, ни разу не позвонив, потом это несчастье, что случилось с Думитру, потом смерть мамы... Господи, Камилла, милая, мне уже страшно: неужели должен умереть кто-то ещё?
Она действительно была очень напугана и опечалена: всё её тело била дрожь, а в глазах стояли слёзы, и она судорожно сжимала мою руку, как будто боялась, что я вдруг уйду и оставлю её одну. Я поняла, что она не напрасно потратила то время, что невольно провела в доме одна: Марк действительно заставил её задуматься и теперь, когда она наконец осмелилась осознать то, что произошло в нашей семье, ей стало очень страшно, а мне - жаль её и стыдно за саму себя, что до этого дня я сама ни разу не попыталась так же откровенно и просто поговорить со своей родной сестрой, как она сегодня говорила со мной или как я когда-то говорила с тобой, Петру... это было ужасное чувство, невыносимо тягостное и жгучее, но, когда я обняла её, прижала её к себе, оно исчезло, рухнуло вниз с плеч, как гора, и мне наконец-то стало легче.
- Нет, Симона, нет, - успокоила её я, - никому больше не придётся умереть, сестрёнка, поверь мне: теперь всё будет хорошо... обещаю тебе... теперь всё наладится...
Она что-то сказала мне в ответ, но разобрать её слова было уже невозможно: она разрыдалась, как ребёнок, но, я уверена, теперь, на этот раз, это были слёзы радости и исцеления... да, Петру, я знаю, что ты всегда презирал Симону и сказал бы мне, что я не должна ей верить, что она умеет лишь лгать и лукавить, что она не любит и никогда не любила никого, кроме одной себя и тех денег, что достались в наследство от матери нам, обеим сёстрам Инджер... но мне кажется, что так плохо думать о человеке - это страшный грех. Не могу поверить, что в Симоне не осталось ничего хорошего, что она действительно была лишь такой жестокой, чёрствой и алчной обманщицей, как ты говорил о ней... я думаю, что мы должны дать ей хотя бы один шанс исправить свои ошибки и заслужить прощение за всё то дурное, что она сделала в прошлом".
10 апреля 2004 года, 00 часов 43 минуты:
"Сегодня я впервые почувствовала себя самым счастливым человеком на всей земле, впервые в жизни, представляешь? Я теперь понимаю, что людям, каждому из нас, действительно очень мало нужно для счастья: просто, чтобы их родные и близкие жили в мире между собой, чтобы они не унижали и не ненавидели друг друга, и это всё! Конечно, Петру, ты родился и вырос в чудесной семье, твои родители сильно любили тебя, твой младший брат считал тебя своим самым лучшим другом, но я знаю, что ты всегда понимал меня, понимал, как тяжело мне приходилось, несмотря на то, что сам никогда не переживал ничего похожего на эти страдания... ты ведь помнишь, что я всегда мечтала оказаться на твоём месте, мечтала о мире, - и вот теперь это наконец-то случилось. Сегодня мы провели целый день втроём: только я, Симона и Марк. Мы были на концерте симфонической музыки, потом долго, до полуночи, гуляли по центру Кишинёва, по бульвару Штефана чел Марэ, сидели в уютной, наполненной теплым сладким воздухом, кофейне и беседовали обо всём том, что увидели и услышали в последние дни. Это... это было волшебство, да, именно волшебство, настоящее маленькое чудо!... всё прошло так, как будто мы уже тысячу лет были друг другу лучшими друзьями (а может быть, так и произойдёт в будущем? Я, наверное, готова отдать всё, что угодно, ради этого, клянусь). Потом Марк заметил, что преподаватели были правы и нам действительно нужно вместе интерпретировать какую-нибудь из композиций - он бы играл на фортепиано, а мы с Симоной - на скрипках. Тогда Симона ответила, что она не сможет играть на сцене, потому что преподаватели предложили ей заняться постановкой концерта в академии к двадцать пятому июня, к выпускному вечеру. Она сказала, что с радостью поставит наше совместное выступление и попытается подобрать ту композицию, которая будет нравиться нам обоим. Весь остаток вечера мы втроём обсуждали, каким мог бы быть этот совместный номер и какую композицию нам лучше всего выбрать для интерпретации. Мы остановили пока наш выбор на первой части фрагмента "Зима" - "Allegro Non Molto". Эта музыка... зачаровывает меня.
P.S.: прости, что сегодня я написала тебе так мало: мне очень сложно подобрать слова, которые могли бы описать мою радость... но думаю, это и не так важно: ведь ты всё равно видишь, ты не можешь не видеть, как я счастлива. Пожелай мне спокойной ночи и подари мне какой-нибудь из светлых беззаботных снов".
6 мая 2004 года, 7 часов 15 минут:
"Боже Праведный...
Скажи мне, за что Ты так возненавидел меня?В чём я так сильно ошиблась, в чём я перед Тобой согрешила?... я ведь... всегда пыталась жить так, как Ты и завещал, пыталась никого не ненавидеть, никому не желать дурного, не отвечать злом на зло... почему Ты не хочешь дать мне счастье?Ответь мне, Господи, я сделаю для Тебя всё, что ни прикажешь, только молю, ответь мне!...
Ты не можешь представить себе, что произошло, Петру... это чудовищно... Симона, моя родная сестрёнка Симона... пропала. Она просто... просто исчезла, бесследно, будто испарилась!... она не появлялась дома уже три дня... я не могу её найти: я звонила всем нашим однокурсникам, даже всем преподавателям, расспрашивала их, не остановилась ли у кого-то из них моя сестра, не видели ли они её, но все только разводят руками... никто ничего о ней знает, никто её не видел, и её нигде нет... я не знаю, что мне делать... мне кажется, еще несколько часов, и я сойду с ума и совершу что-нибудь ужасное, какую-нибудь непоправимую ошибку... Господи, ну, помоги же мне, не оставляй меня!... если бы не эта тетрадь, Петру, я бы, наверное, уже была мертва: ты ведь знаешь, как я боюсь одиночества, этого проклятия, и вот теперь я снова осталась одна, одна в этом ужасном пустом доме!... да, я только теперь по-настоящему поняла, как сильно я люблю свою сестру... а ведь ещё два месяца назад я бы ни за что не подумала, что буду так беспокоиться о ней... Господи, ну что же мне теперь делать, как мне ей помочь? А вдруг с ней случилось какое-то несчастье? Вдруг она в беде?! Нет... нет, нет... когда я об этом думаю, я сама как будто бы умираю... слава Богу, что меня хотя бы не оставляете ты и Марк: сегодня я весь день была сама не своя, и не знаю, что бы со мной случилось, если бы не Марк... он пытался хоть как-то меня утешить, даже сам разговаривал с несколькими преподавателями и студентами, расспрашивал их о Симоне, но так ничего от них и не узнал... но всё же... пожелай нам удачи, Петру, и, если можешь, дай нам знак, помоги нам найти мою сестру... я больше не представляю своей жизни без неё... и я не верю, что наша семья теперь разрушена и уничтожена... я не хочу в это верить!"
26 июня 2004 года, 3 часа 35 минут:
"Господи святый, Петру, я не знаю, как мне рассказать тебе об этом... я не понимаю, как это всё вообще могло произойти, как я могла так сильно ошибиться... мне до сих пор кажется, что это всё - не больше, чем просто дурацкий страшный сон, но увы, это не так - это реальность, живая, настоящая реальность, и мне никуда от неё нельзя деться... Боже, Петру, если бы ты знал, как я хочу сейчас быть рядом с тобой, далеко от этого проклятого, чёртового мира: ты всё это время был прав, ты ни разу не ошибся, а вот я... я не должна была верить тем, кому никогда не поверил бы ты, потому что они на самом деле оказались бы лживыми и подлыми предателями... но что же мне теперь делать? Я не знаю, я чувствую себя так, словно бы саму себя загнала в ловушку и больше не могу высвободиться... знаешь, жизнь чудовищна, Петру, жизнь - это самое страшное, самое грязное и самое отвратительное проклятие из всех, что только существуют в этом мире, а смерть... смерть - это счастье, это и есть единственное настоящее счастье для таких, как я, для тех, кого ненавидят даже самые близкие люди или, лучше сказать, для тех, у кого нет и никогда не было действительно близких людей... а был лишь один замечательный, удивительный друг, который понимал их во всём и старался им помочь ценой своей жизни, а они, как стадо безмозглых баранов, не слушали его и сами виноваты в том, что допустили его гибель и остались одни среди врагов, как в Преисподней... ладно... ты бы обязательно сказал, что мне станет легче, если я не буду держать всю эту боль внутри себя, а попробую выговориться... я знаю, что это правильно... и сейчас я попытаюсь рассказать тебе всю правду о том, что произошло со мной сегодня... нет... уже вчера... слава Богу, уже вчера....
Ты знаешь, поиски Симоны так ни к чему и не привели: она в самом деле как будто испарилась... точнее, я именно так и думала. Что-то подсказывало мне, что нужно отбросить все свои страхи и наконец обратиться за помощью в полицию, но, проклятье, я, слабая ничтожная дура, боялась, я действительно боялась, потому что они не могли не знать о том, кто я такая на самом деле... или же, в крайнем случае, им бы понадобилось не более суток, чтобы навести все справки и всё равно узнать, кто я такая на самом деле... откуда я могла знать, что они сделают со мной и согласятся ли они вообще вести поиски Симоны? Я не знаю, что восемь лет назад пришлось сделать маме, чтобы я избежала наказания... а что они могли сделать со мной теперь, когда я уже не ребёнок и должна отвечать перед законом за всё, что делаю? То же самое говорил мне и Марк, который всегда был рядом со мной с того самого дня, как Симона пропала (и мне жаль, что я узнала истинную причину этого слишком поздно). Он убедил меня в том, что в полиции решат, будто я заявила об исчезновении сестры голословно, не отдавая отчёта собственным словам и поступкам, или, того хуже, решат повнимательнее разобраться с делом восьмилетней давности о гибели Думитру Инджера... да-да, за эти дни я, как одержимая, как сумасшедшая, успела рассказать ему даже об этой семейной тайне, даже о том, что убила собственного брата старым наточенным шилом, и представь себе, я не жалела об этом до самого вчерашнего дня, напротив: я была убеждена, что поступила правильно, что Марк поймёт меня правильно и поможет мне... Господи, как отвратительно, как мерзко теперь вспоминать всё это... а ведь я даже была почти уверена в том, что Марк любит меня... по-настоящему... и что я так же сильно люблю его... будь он проклят...
Он обещал зайти за мной ровно в семь часов, чтобы мы вместе отправились на выпускной вечер в академию: я бы ни за что не пошла туда в таком подавленном настроении, но нам нужно было отыграть концерт... большинство студентов и преподавателей совершенно не волновались о Симоне: они посмеивались, видя, как я взволнована, и говорили, что Симона не в первый и не в последний раз прогуливает занятия месяцами и что она наверняка просто живёт на квартире у своего очередного дружка... Господи, меня безумно бесили эти слова, хоть я и знала, что это правда и что Симона действительно не в первый раз на несколько недель и даже месяцев уходит из дома... я знаю, что это глупо, но после нашего перемирия я думала, что теперь она оставит это в прошлом, что теперь она стала совершенно другой Симоной, которая больше никогда не будет вести себя так мерзко... как же я ошибалась... в назначенное время Марк так и не появился, и тогда я была убеждена, что умру от разрыва сердца, если теперь и с Марком тоже что-то произошло... я прождала его целый час, потом быстро начала собираться и поехала в академию: нужно было торопиться, потому что я и без того уже серьёзно опаздывала к началу концерта... когда я наконец добралась до академии, то, к своему удивлению, увидела у входа целую толпу наших однокурсников: они возбуждённо что-то обсуждали и как будто даже не собирались идти на выпускной бал. Я почувствовала что-то неладное и пошла к ним... тогда-то я внезапно и услышала до боли знакомые мне голоса и остолбенела: ведь это были голоса Симоны и Марка, точно, я не могла ошибиться. Я бросилась к этой толпе, оттолкнула несколько человек, преграждавших мне дорогу и, к своему ужасу, увидела Симону и Марка, которые обнимали друг друга и, усмехаясь, смотрели на меня, как львы на маленького кролика. Тогда-то я впервые почувствовала настоящий, безумный, панический ужас: он овладел мною полностью, не давая мне пошевелиться, и я уже тогда понимала, что сейчас скажут мне эти предатели.
- С-симона, - едва смогла выговорить я дрожащим от страха голосом. - С тобой всё в порядке?... где же ты была так долго? Мы с Марком никак не могли тебя найти...
После этого они оба, да и вся толпа вокруг нас, расхохотались ещё злораднее и громче, и я невольно вспомнила смех проклятых друзей моего брата Думитру в тот Сочельник, когда они заперли меня в детской и беспощадно насмехались надо мной несколько часов подряд.
- Ну, конечно, со мной всё в порядке, сестрёнка, - издевательски, растягивая слова, ответила мне Симона. - Ты разве не видишь? Я провела все эти дни вместе с Марком, в той кишинёвской квартире, которую для него снимают родители: и знаешь, мы чудесно провели это время. А найти меня ты не смогла потому, что Марк отлично смог запутать все следы, да ещё и отговорить тебя, глупую девочку, от обращения в полицию. Полиция, конечно, нашла бы меня в первый же день, да ещё бы и выяснила, как жутко Марк задолжал за квартиру и как шантажировал хозяйку, чтобы выйти сухим из воды... но ведь ты так боялась, правда? Ведь все же знают, что ты сделала восемь лет назад с нашим братом Думитру?
- Я ничего не сделала, - я старалась говорить как можно твёрже, но на самом деле мне едва удавалось сдерживать слёзы и дикую ярость внутри себя.
- Ну, конечно, ты ничего не можешь помнить, - присоединился к этой игре Марк. - Ведь ты же не осознавала, что делала... но вот беда, дорогая Камилла: ведь тебя так и не признали сумасшедшей, психопаткой, иначе как бы твоя мать смогла завещать тебе половину всего имущества семьи Инджер? Мы с Симоной просто надеялись исправить это маленькое недоразумение.
- Исправить?! - недоумённо переспросила я.
- Ну, да! - весело кивнула мне Симона. - Я хотела получить у тебя все эти деньги, Камилла, то есть забрать у тебя то, что мне должно было принадлежать по закону, понимаешь, МНЕ, а не тебе, сумасшедшей истеричке... в этом плане не было никаких изъянов: я специально устроила этот цирк со своим исчезновением, потому что я прекрасно знала, как ты боишься оставаться одна в доме, милая, знала, что ты долго не выдержишь и очень скоро предоставишь Марку возможность заявить на тебя в полицию, признать тебя совершенно невменяемой... проблема лишь в том, что ты оказалась немного крепче, чем мы думали: мы-то и не надеялись, что ты найдёшь в себе силы приехать сегодня в академию... но в этом нет ничего страшного: наш план всё равно скоро осуществится, он совершенен. Я вижу всё по твоим глазам, Камилла: как ты теперь будешь жить дальше, узнав, что осталась совершенно одна, что у тебя больше нет ни друзей, ни сестёр, ни возлюбленных? Ты обречена, детка. Ты проиграла, а мы победили тебя.
- Зачем? - пробормотала я еле слышно. - Зачем? Симона, Марк... зачем вам всё это было нужно? Марк... я ведь думала, что ты любишь меня...
После этих слов все эти ублюдки расхохотались ещё громче и беспощаднее: я чувствовала себя так, словно они бросили меня в грязь и теперь растаптывают по ней ногами.
- Люблю тебя?! - наигранно воскликнул Марк и всплеснул руками. - Проснись, Камилла: я никогда тебя не любил - это просто смешно! Ты всегда была не больше, чем деталь нашего плана, который мы с Симоной начали придумывать ещё в первый год учёбы здесь! Нужно быть только такой выжившей из ума психопаткой, как ты, чтобы ничего не заподозрить за столько времени! Но признаться честно, мы как раз на это и рассчитывали. И очень скоро твоя половина наследства перейдёт к Симоне, как и квартира вашей семьи на страда Моара Рошие, в которой мы с Симоной и будем жить вдвоём, а ты... ты отправишься в больницу, Камилла, навсегда. Так что можешь попрощаться с этим миром: ты всё равно сможешь теперь видеть его только через решётки на окнах.
- Но туда тебе и дорога! - добавила Симона под одобрительный хохот всех, кто слышал этот мерзкий разговор. - Кстати, а ты осмелишься войти в это здание и сыграть сегодня на концерте?
Усмехнувшись, она поднялась по крылечной лестнице и исчезла за дверями колледжа. Вслед за ней ушли и все остальные - все, кроме Марка. Он издевательски, ухмыляясь, смотрел на меня ещё несколько минут, а потом подошёл ко мне и шёпотом произнёс:
- Прости, Камилла: жизнь всегда очень жестока и мерзка... но всё же и в ней есть немного справедливости: ты ведь рассказала мне о том, что сделала с Думитру, своим братом... вот и я на прощание тоже хочу открыть тебе один маленький секрет.
- Какой секрет? - яростно пробормотала я. - Что ещё тебе от меня нужно?!..
- Тише-тише, - прошипел он, - об этом не следует так громко кричать. Я просто хотел тебе сказать... ты ведь помнишь своего друга по имени Петру Светяну? Он был проклятой занозой, признаюсь: из-за него весь наш безупречный план мог рухнуть, как карточный домик. Мы с Симоной долго думали о том, что с ним сделать, как нам от него избавиться... и наконец мы приняли решение. Этот несчастный ведь страдал сахарным диабетом, не правда ли?
Когда я подняла глаза, то едва не обезумела от ужаса и даже перестала дышать, как будто кто-то изо всех сил ударил меня в грудь: этот ублюдок, Петру, держал в руках твой стеклянный пузырёк, тот самый пузырёк, который ты всегда носил в своей сумке и не нашёл только в тот проклятый, последний день, потому что мерзавец Лэмэляну выкрал его... он потряс этой склянкой перед моими глазами, и я отчётливо увидела, как там ещё плескаются остатки инсулина, а потом он бросил этот пузырёк на землю, разбил его и ушёл вслед за этой грязной обманщицей Симоной, за жизнь которой я молилась, которую я любила и которой я верила... как и ему... и когда я снова осталась совершенно одна, я просто без сил упала на колени, собрала в ладонях осколки пузырька с инсулином и разрыдалась... я хотела бежать, бежать неизвестно куда в надежде на то, что меня насмерть собьёт первая из проезжающих машин, и это будет справедливое наказание за всё то, что произошло по моей вине... но знаешь, в тот момент я снова вспомнила о тебе, невольно задумалась о том, как бы ты поступил на моём месте... я знаю, что ты ни за что не сбежал бы, не поступил бы так же трусливо, как хотела поступить я: ты бы собрал свои последние силы в кулак, вошёл бы в тот зал и отыграл бы свой концерт так блестяще, так волшебно, как не играл никогда... и я сделала всё, чтобы хотя бы попытаться быть немного похожей на тебя: я поднялась с земли, стряхнула дорожную пыль с колгот и подола моего вечернего платья, крепче сжала в руках скрипичный чехол и вошла в здание. Да, слава Богу, я успела к самому окончанию концерта, именно к тому моменту, когда я и Марк должны были исполнить нашу совместную интерпретацию. Господи, ещё несколько часов назад я мечтала об этой композиции: она казалась мне единственным лучиком света во всех этих ужасных днях, а теперь всё вышло так, что я желала самой жестокой смерти и ему, и Симоне, которая ещё утром того же дня была моей любимой сестрой, о судьбе которой я так тревожилась... не могу поверить, до сих пор не могу поверить, что всё это правда, а не дурной сон... но несмотря ни на что, я должна была играть и потому я поднялась на сцену. Симона постаралась на славу: сцена действительно была очень красиво оформлена, но больше я не могла замечать этой красоты: она вся проходила мимо меня, никак меня не задевая, не трогая. Марк играл на фортепиано, и на его лице играла отвратительная злорадная ухмылка, которая осторожно подсказывала мне, что конец этой пытке, причиняющей столько страданий и боли, настанет ещё очень не скоро. Я только теперь понимаю, что эта ухмылка означала, а тогда я не могла заставить себя задуматься над этим. Я поднялась на большой стеклянный куб, который изготовили специально для нашего номера: он легко вращался, а изнутри его подсвечивал голубоватый прожектор. Стоя на этом кубе, я и должна была исполнять свою скрипичную партию, - такова была режиссёрская задумка Симоны. Я странно чувствовала, что что-то здесь не так: если Симона и Марк начали строить свой поганый план задолго до твоей... до того, что случилось с тобой... значит, сегодня они не могли позволить мне нормально отыграть свой номер на этом концерте. Что-то должно было случиться, что-то очень плохое... и это случилось. В конце композиции я должна была опуститься на колени, а потом лечь на этот куб всем телом - такой должна была быть концовка, давшая бы плавный переход к последней интерпретации того концерта - "Реквиему". И вот, когда я закончила играть и опустилась на этот куб, я наконец-то поняла, что задумала моя сестра... ты не представляешь себе, Петру, как мне было больно... хотя с чего я это взяла? Тебе наверняка было намного больнее... но я, едва успев коснуться этого куба, сразу же почувствовала сильнейшую боль, как будто меня бросили в огонь: поверхность куба была горячей, как раскалённая сковорода над плитой. Я сразу догадалась, что сделала Симона: она сняла предохранительный плафон с прожектора и позволила его огням нагревать стекло. Мне было так больно, что я едва не потеряла сознание, но всё же смогла услышать, как по залу проносятся встревоженные, даже испуганные, возгласы, но и сквозь них всё равно прорезались злорадные хихиканья тех, кто устроил всё это проклятое представление... но я дала себе слово держаться до последней секунды. Симона, видимо, пытаясь отвлечь зал, бурно зааплодировала нам, и зрители последовали её примеру, решив, наверное, что это была ещё одна из её блестящих режиссёрских идей. Я из последних сил, едва сдерживаясь, чтобы не разрыдаться от боли, поднялась с куба и вышла на поклон: и знаешь, больнее всего были не эти тяжёлые движения, больнее всего было видеть улыбку на лице Марка, который тоже вышел вместе со мной на этот поклон под громкие аплодисменты и держал меня за руку. Спустившись со сцены, я убрала свою скрипку в чехол и, не глядя ни на кого и ни на что, медленно, до крови закусывая губы, побрела домой. Кажется, меня никто так и не попытался остановить, но это не имело никакого значения. Когда я наконец-то добралась до дома... проклятье, даже не помню, как это произошло, всё было словно в густом тумане... я очнулась, уже поворачивая ключ в замке входной двери... тогда-то я наконец-то и решилась осмотреть свои раны... да, моё тело не слушается меня до сих пор и поражает меня невыносимой болью от того, что оно почти всё покрыто страшными ожогами... искусственные ткани колгот и вечернего платья расплавились и словно бы вросли в кожу, и мне никак не удавалось ни оторвать их от неё, ни обрезать ножницами... должно быть, они останутся на моём теле навсегда, до моей самой последней секунды... хоть я и не думаю, что она так уж далека...
3 июля 2004 года, 8 часов 15 минут:
"Я прошу тебя только об одном: не начинай ненавидеть, бояться или презирать меня за то, что я сделала сегодня. Клянусь, я лишь хотела исправить свои ошибки... хотела заставить этих негодяев отвечать за твою смерть, расплачиваться за свои преступления, и больше ничего... мне больше ничего не могло быть от них нужно... я знаю, что ты никогда не стал бы делать ничего подобного, никогда бы не позволил запятнать себя таким грехом, но... но Петру, пойми: мне никогда не стать такой же сильной, как ты... бесполезно даже и пытаться. Поэтому всё, что мне теперь остаётся, - это только рассказать тебе, что на самом деле здесь произошло.
Я провела взаперти в собственном доме целую неделю, никого сюда не впуская и не отвечая ни на один из телефонных звонков: я хотела умереть, и я хотела, чтобы все решили, будто я умерла. Какое значение могла иметь та жизнь, которая у меня оставалась, какую ценность? Она была совершенна бессмысленна. Но я не сразу смогла вообще осознать, что со мной происходит: в первые три или четыре дня я просто сидела в своей комнате под замком, в кресле у окна и делала вид, что смотрю на небо, по правде же я не замечала ни его, ни вообще чего-либо вокруг себя. Я ничего не ела и почти не двигалась: наверное, со стороны улицы я походила на безобразного манекена в обгоревшем разорванном платье с блёстками... окончательно придти в себя мне удалось только вчера, поздним вечером. Я поняла, что больше не могу просто сидеть и ничего не делать, что пора принять какое-то решение... я приняла его мгновенно. Я пошла в ванную комнату и открыла подвесной шкафчик, где хранились все лекарства. Ты, наверное, понимаешь, я искала снотворное, самое сильное снотворное из всех, что есть... но проклятье, в пузырьке оставалось всего две таблетки: а ведь я уже успела забыть, что страдала бессонницей и каждую ночь принимала дозу снотворного. Словом, я приняла эту последнюю дозу и добавила к ней ещё несколько таблеток успокоительного, что смогла найти, и легла спать в надежде, что завтра уже не проснусь. Напоследок, перед тем, как закрыть глаза, я посмотрела на часы: было около полуночи. Я попыталась успокоиться и расслабиться, представляя, что лежу в горячей ароматной воде, но мне это не помогало, и я так и не могла уснуть. Даже все эти проклятые таблетки почему-то не действовали... какая скверная ирония судьбы... я пролежала так в своей постели часа полтора, не меньше, а потом внезапно услышала какой-то шорох, неподалёку от входной двери... вскоре я поняла, что кто-то пытался открыть её ключом: это могла быть только Симона, потому что больше ни у кого не было ключа от нашей квартиры. Поначалу я испугалась, сама не зная, отчего, потом тщетно попыталась понять, зачем же она вернулась сюда (сейчас я думаю, что ей просто нужно было забрать какие-нибудь документы или надёжно спрятанные где-нибудь в укромном углу деньги), а потом просто вышла в коридор и столкнулась с ней, лицом к лицу. Она была изумлена, потому что, вероятно, надеялась, что я буду спать и не встречу её... но в тот момент, когда я вновь её увидела... клянусь, у меня не было злого умысла, но тогда я мгновенно поняла, что должна сделать... не могу даже представить себе, откуда у меня взялись силы... я помню только, как набросилась на неё, словно пораженная бешенством собака, скрутила ей руки и повалила её на пол... и помню, как она истошно кричала и тщетно пыталась вырваться... потом я словно впала в какую-то кому... а очнувшись, я увидела, что Симона уже лежит на диване в моей комнате, связанная какими-то старыми грубыми верёвками, которые разорвали её одежду и до крови поранили её кожу... а я сама стояла перед ней с бутылкой растительного масла и беспорядочно лила его на ее по-прежнему красивое смуглое тело... потом я зажгла спичку и сказала, наверное, что-то вроде: "Ты не знаешь, как больно мне было, но сейчас я передам тебе часть этой боли". После этого я бросила на неё спичку, и её одежда и мебельная обивка вокруг мгновенно вспыхнули. Симона безумно кричала и ворочалась, пытаясь сбить с себя пламя, а я стояла рядом и смотрела на неё: я не улыбалась и не плакала, но я просто смотрела на неё так, словно бы опять видела саму себя на том злополучном концерте... через несколько секунд я взяла толстый шерстяной плед и прижала его к её телу, чтобы потушить огонь, а потом резко сорвала плед с неё. Да, огонь и вправду погас, но шерстяной ворс, впившись в её обожжённую кожу, пребольно ранил её, так что моя сестра не сдержала крика... она разрыдалась и стала умолять меня о пощаде, но я как будто оглохла и не слышала ни единого её слова. Я вновь облила её маслом, зная, что это преумножит её страдания во много раз, а потом села на пол рядом с ней и стала смотреть на то, как она мучается... а она всё время что-то говорила, говорила и говорила, стонала, не умолкая ни на секунду, и это ужасно разозлило меня... я несколько раз сильно ударила её по лицу, крича "Заткнись, заткнись, заткнись!", но это не помогло. Тогда я со всех ног кинулась на кухню и открыла все настенные шкафы, где хранилось съестное. Я уже знала, что я хотела найти: бутылку уксуса. Отыскав её, я быстро вернулась в комнату и, прижав всем телом Симону к дивану, насильно влила ей прямо в рот почти весь уксус, что был в бутылке. Она зажмурила глаза, сморщилась и судорожно задрожала всем телом, но наконец-то замолчала. Это было время, когда говорить предстояло мне.
- Знаешь, как горько было мне? - спросила я её, но она лишь жалостно, как умирающий ребёнок, простонала. - Теперь и ты можешь почувствовать, какими горькими были все те слёзы, что я проплакала. Из-за вас. Из-за тебя и Марка. Ты должна была знать, что ни любовь, ни счастье нельзя построить на чьей-то боли и крови. А ты обманщица... грязная, подлая, мерзкая обманщица и предательница,УБИЙЦА, ты думала, что у тебя всё будет прекрасно, совсем как в сказке, как в раю?! Нет, Симона: этого никогда бы не могло быть...
Внезапно для самой себя, я вдруг ещё крепче привязала её руки к подлокотникам дивана, а потом схватила её за ноги и изо всех сил стала тянуть их на себя - сделала для родной сестры некое подобие средневековой дыбы. Я тянула её до тех пор, пока сама не рухнула на пол от усталости, от того, что у меня попросту свело мышцы от напряжения. Падая, я стянула с ног Симоны её красивые блестящие туфли, защитившие от огня белую гладкую кожу на её ногах... да, её кожа до сих пор оставалась такой белой и такой гладкой, без единой, даже самой крохотной, царапинки, а моя кожа была почерневшей и обожжённой, и в неё словно вросли обгорелые куски синтетической ткани... я полностью отдавала себе отчёт в том, что делаю, но мной владела звериная ярость... я кинулась в прихожую и отыскала в одном из ящиков комода молоток и коробку гвоздей, потом снова вернулась к Симоне и, не раздумывая ни секунды, вбила по два гвоздя в её ступни, вбила так, чтобы они вошли глубоко в её тело, во всю свою длину, будто бы она сама наступила на эти гвозди или стояла на них, как на каблуках... или чтобы она поняла, что чувствовал Иисус Христос, умирая на своём кресте ради таких ублюдков, как моя сестра Симона Анжелина Инджер, которая, не задумываясь, предала бы Его вместе с Иудой Искариотом... Симона больше не могла говорить, она лишь оглушительно кричала и стонала от боли, словно истекающая кровью роженица... да, кровь... я не случайно написала о крови... она покрывала мои руки до самых локтей... она и сейчас остаётся на мне: я не хочу её смывать, не хочу заметать следы и скрывать, что я убийца, потому что это сделало бы меня похожей на Марка Лэмэляну, а для меня это было бы слишком мерзко... стоны сестры вновь стали злить меня, и я резко стянула с дивана покрывало, скомкала один из его углов и с силой впихнула его ей в рот... этот кляп, кажется, вошёл глубоко в её горло, она начала задыхаться и давиться слюной, но я уже давно забыла о всякой жалости или любви к ней.
- Ты не можешь говорить, да? - сказала я ей. - Задыхаешься, словно умираешь? Из-за тебя я чувствовала то же самое, но не несколько минут, как ты, а девятнадцать лет, всю свою жизнь, ясно?!...
Я вновь ударила её, и она, как глухонемая, смогла ответить мне лишь невнятным жалостливым стенанием. Так я провела с ней ещё около часа, собираясь уже освободить её от этих страданий навсегда, но в дверь неожиданно кто-то позвонил. Я заметила, как Симона взволнованно распахнула глаза и снова начала ворочаться, пытаясь, наверное, подняться. Я ударила её молотком намеренно слабо, чтобы она просто перестала двигаться, накрыла её пледом с головой и пошла открывать дверь. На пороге стоял Марк, всё тот же проклятый Марк Лэмэляну. Увидев меня, он поначалу заметно удивился и даже опешил, но быстро взял себя в руки, и вновь его лицо расплылось в мерзкой презрительной ухмылке: ублюдок, безмозглый ублюдок, он так до сих пор и не понял, что случилось, начав, как прежде, оскорблять и унижать меня. Я ничего ему не ответила, только предложила войти в комнату и, когда он в недоумении остановился перед диваном, на котором кто-то, полностью укрытый тяжелым пледом, тихо стонал и ворочался, я встала за его спиной, стараясь как можно незаметнее дотянуться до молотка, и сказала Марку, что он может сам посмотреть, кого я прячу в своей квартире, если хочет. Он посмотрел на меня с опаской и долго не решался даже пошевельнуться. Всё это раздражало меня так, что я, не выдержав прокричала ему прямо на ухо всего одно слово: "ТРУС!". Он вздрогнул и, собрав последние силы, всё же сдёрнул этот плед. Увидев Симону, точнее, то, что стало теперь с Симоной, он в ужасе закричал и будто бы окаменел. Нет, он не испугался за свою любимую подругу: он испугался за себя, потому что он собирался сразу же броситься к выходу, но не успел... потому что я ударила его своим молотком в спину, и он, задыхаясь, упал на пол. Его начал мучить тяжёлый приступ кашля, и я видела, как из его рта на ковёр капала кровь... и из-за этого я на секунду остановилась, помедлила, потому что мной овладела жалость... я могла бы совершить огромную ошибку, если бы позволила этой жалости победить меня... тогда я снова обратилась за помощью к тебе, Петру: я вспомнила, что, если бы не этот ублюдок, мы бы по-прежнему были вместе, вспомнила, что ты погиб из-за него, и что я должна уничтожить в своём сердце всю любовь и всю жалость к этому негодяю, иначе я сама стану его следующей жертвой... и слава Господу, мне это удалось. Наверное, он не случайно пришёл сюда в эту ночь: не только Симона, но и он тоже должен был понести своё наказание. Я нашла остатки верёвок и туго, так, что его кожа вскоре стала синей, как у мертвеца, привязала его к ножкам шкафа, стоящего точно напротив дивана: я хотела, чтобы он и Симона видели друг друга. Марк лежал прямо на холодном полу - я убрала ковёр из-под его тела. Как поступить с этим подонком, я знала заранее, и потом, выйдя из комнаты, я вернулась туда с пачкой швейных игл, банкой крысинового яда, который, я помнила, хранился у нас в кладовой, и с ещё одной склянкой, от которой поднимался пар: это была глюкоза, сахарный порошок, залитый кипятком. О том, что в квартире есть глюкоза, я тоже знала: мама умерла от рака крови, сгорев почти мгновенно, как спичка, но за несколько месяцев до смерти ей нужно было сдавать десятки анализов крови, в том числе, и анализ на сахар, для которого она и купила глюкозу. Конечно, этот порошок мог быть уже и просрочен, и ядовит, но это не имело значения. Я подошла к Марку и сказала ему:
- Ответь мне, Марк: ты когда-нибудь думал о том, что значит страдать сахарным диабетом? Ты думал о том, что такое смерть от диабетического приступа, или что такое сахарная кома? Ты хотя бы на секунду задумался о том, на что ты обрекал Петру, когда вытаскивал из его сумки склянку с инсулином, или нет?!...
Я даже не успела договорить, потому что слёзы начали душить меня, подкатив к горлу солёным комком. Я в ярости влила в рот этому ублюдку Лэмэляну всё содержимое своей склянки: я не знаю, насколько такая доза увеличивает предельно допустимое содержание сахара в крови, и мне было всё равно. Я видела, как исказилось лицо Марка, как он стал задыхаться, потом давиться, зайдясь в приступе сухого, рвущего горло, кашля, потом начал тщетно пытаться перевернуться на живот. Я поняла, что его мучительно сильно тошнило и что он в любую секунду мог бесславно закончить свою поганую жизнь, захлебнувшись собственной же рвотой. Именно так я и сказала Симоне, которая зажмуривала глаза, лишь бы только не видеть Марка, потом крепко сжала её виски, насильно оттянула вверх её веки и повернула её голову вбок, говоря:
- Смотри, смотри, ведь это же твой любимый, твой ангел страдает перед нами, смотри!... и ты не умрёшь, пока не увидишь, как он будет платить, отвечать за всё, что сделал!...
Я оттолкнула её от себя, вновь вернулась к Марку и изо всех сил ударила его носком туфли в живот. Он судорожно втянул воздух, и из его носа показались тёмные струйки крови, а изо рта, как бы плотно он не пытался сжать зубы, всё равно выплеснулась густая рвота и осталась на его подбородке и груди жёлто-зелёными массами, один взгляд на которые вызывал чудовищное отвращение. Но после этого ему, наверное, стало немного легче, он подчинился этому обманчивому ощущению, и я обратилась к нему, понимая, что теперь он может слышать меня:
- Ты родился здоровым и никогда не был обречен страдать ни от каких болезней... а я знала человека, который мучился ни за что всю свою жизнь, и каждый день, каждые несколько часов, ему приходилось колоть инсулин себе в живот... ты знаешь, что это такое?!...
- Н-нет, - едва слышно простонал он. - Н-нет... не надо... Камилла, дорогая... умоляю тебя... сжалься надо мной...
- Что?!
- Прошу тебя... я ни в чём не виноват... это всё Симона... я тут ни при чём... это всё из-за неё...
Я на мгновение лишилась дара речи от ярости: казалось, ничто в целом мире не могло разъярить меня больше, чем эти мерзкие грязные слова. Я резко сорвала с него рубашку и стала вонзать иглы из коробки в его тело, по всему его телу, а не только в живот, и я была так возбуждена, что вонзала их полностью, во всю длину, а не под тонкий слой кожи... он кричал, стонал от боли и судорожно бился, как в агонии, тем самым заставляя себя страдать ещё больше. Я слышала, и как плакала Симона за моей спиной, - интересно, от чего? От того, что Марк предал её? Или от того, что она внезапно оказалась на моём месте и поняла, как больно мне было? Нет! НЕТ! Я знала, почему она плакала: от страха. ПРОСТО ОТ СТРАХА! Она боялась потому, что уже точно знала: живой ей отсюда не выбраться. Я никогда и ни за что не прощу её, никогда и ни за что не сжалюсь над ней. Их пытки продолжались ещё около часа, потом же я просто поняла, что устала от этих бесконечных стонов и рыданий, устала от их невнятных молитв ко мне и фальшивых покаяний, которые они делали, чтобы только спасти свои никчёмные жизни - жизни убийц, лгунов и предателей. Наверное, было около четырёх утра, потому что за окнами слабо забрезжил рассвет; я хотела, чтобы вместе с ночью и Марк, и Симона тоже оставили меня навсегда. И я вколола в вену каждому из них по полному шприцу того крысиного яда со словами: "Крысам - крысиная смерть", а потом ушла из комнаты и закрыла за собой дверь. Вскоре полностью стихли все доносящиеся оттуда звуки. Тогда я наполнила ванну горячей водой, добавила к ней соли, волшебно пахнущей хвоей, и попыталась наконец-то уснуть в этой ванне, уснуть навсегда, но что-то мешало мне. Наверное, я слишком сильно хотела всё рассказать тебе, описать всё это в своей "Кишинёвской тетради"... но сначала я сделала кое-что ещё. Я взяла телефон и позвонила в Яргару, семье Лэмэляну. Трубку очень долго никто не поднимал, а потом мне наконец-то ответил сонный женский голос:
- Да, алло?...
- Госпожа Каталина Лэмэляну? - спросила я.
- Да, - голос женщины немного приободрился. - А что случилось? Кто вы?
- Вам нужно срочно выезжать в Кишинёв. Закажите билет на ближайший поезд и отправляйтесь немедленно. Когда добертесь до города, возьмите такси до страда Моара Рошие, двадцать один..
- Что?! - недоумённо воскликнула она, и я сразу догадалась, что Марк всё же успел сообщить матери, где именно в Кишинёве он будет жить с невестой.
- Номер квартиры вы, должно быть, знаете. Не теряйте времени. Ваш сын и его невеста мертвы, госпожа Лэмэляну.
На другом конце провода всё стихло, потом послышалось неровное глубокое дыхание. Я бросила трубку и пошла в свою комнату, чтобы дописать эту тетрадь до конца. Я оставлю её здесь: пусть, когда госпожа Лэмэляну приедет, она будет найдена и прочитана от начала до конца. А самой меня здесь уже давно не будет: я ухожу, Петру. Я не думаю, что моя дорога окажется длинной... но, знаешь... мне уже всё равно".