Будапешт был залит розоватым солнечным светом; прозрачный воздух, насквозь пропитанный бархатным весенним теплом, источал сладкий цветочный аромат, ко-торый поднимался к ясному лазурному небу. Было прекрасное майское утро, похо-жее на то, что рисует в своём сознании каждый истинно верующий - утро Второго Пришествия Господнего. Красота старого города ослепляла и завораживала, как взгляд Ангела. Когда огромное сияющее солнце почти достигло зенита, несколько ярких разноцветных фигур, появившись будто из-под земли, казалось, наполнили серую каменную площадь жизненной энергией, как краски с кистей гениального мастера превращают его выполненный в карандаше эскиз в потрясающую вообра-жение картину. Это были цыгане, пёстрый, словно сошедший со страниц книги волшебных сказок, цыганский табор, но странно малочисленный, будто расколов-шийся на части и блуждающий теперь по венгерской столице, вдали от своих род-ных. В этой большой и кажущейся единой, как плоть и кровь, семье оставалось всего трое малолетних детей: семилетний черноволосый мальчик с ясными карими глазами, расчёсывающий гриву одного из остановившихся на площади коней, и две девочки, похожие друг на друга, как две капли воды. Одной из них было девять лет, другой же едва исполнилось шесть, но они обе были одинаковы высоки, стройны и странно бледны для цыганок: белый цвет их лиц ещё более оттеняли длинные, ниспадающие до самого пояса, угольные косы, украшенные живыми цветами. Держа друг друга за руки, девочки кружились по площади в своём танце и, быстро, неразборчиво говоря то на цыганском, то на венгерском языке, смеялись, но даже в их смехе по-прежнему было отчётливо слышны грустные нотки, словно они наконец-то засмеялись в самый первый раз после пережитой трагедии. Но день взаправду случившегося несчастья отделяли от нынешнего дня почти восемь месяцев: тогда, в самом конце того душного жаркого августа, проведённого в скитаниях по грязным смрадным окраинам Венгрии, обрушившаяся на табор эпидемия унесла жизни самых слабых - детей и стариков, не пощадив никого из них, кроме этих девочек и мальчика. Их спасение неизменно называли чудом, и старый цыганский баро вместе со своим шестнадцатилетним сыном, стоящих у раскрашенной повозки, не скрывали радости, наблюдая за ними. Только это была разная радость.
- Да, - улыбался баро. - Последние шалуньи из табора старика Мескеву... ты дол-жен защищать их, Драгостин, оберегать их. Хотя бы до того дня, пока четверо сговоренных не соединятся в браках. Ты сын главы табора. Их счастье заключено и в твоих руках тоже.
- Я знаю, отец. Их счастье заключено в моих руках. Я буду их защищать. Вот уви-дишь.
Шестнадцатилетний юноша говорил странным внутренним голосом и не сводил с танцующих девочек напряжённого, огненного, взгляда, словно пытался увидеть их души и раствориться в них, но старый цыган, погружённый в свои тяжёлые мысли, не замечал этого, лишь сбивчиво повторяя одно и те же слова:
- Мирослав, Дилия, Зара... они наше будущее... не будет их - не будет целого клана... Мирослав...
- Дилия и Зара, - свистящим шёпотом закончил за отца Драгостин и судорожно втянул воздух.
Обе девочки по-прежнему играли друг с другом, наслаждаясь красотой и нежностью утра, и не вспоминали о существовании Драгостина. Лишь иногда, на какие-то доли мгновений, время как будто замедлялось, почти останавливалось - когда Дилия отвлекалась от игры, а Мирослав отвлекался от кормления своего коня для того, чтобы взглянуть друг на друга.
I
- Дилия? Дилия! Ты слышишь меня?
Удивлённый голос старшей сестры заставил Дилию вздрогнуть; постепенно осво-бодившись от тяжёлых воспоминаний о своём прошлом, она медленно огляделась вокруг и безрадостно убедилась в том, что по-прежнему находится внутри старой цыганской вардо. Старшая сестра Зара, сидевшая рядом на пёстрых подушках, уже успела разложить перед нею гадальные карты и, судя по тому, как подрагивали её узкие бледные кисти, она страстно желала рассказать о чём-то очень важном.
- Прости, Зара, - растерянно отозвалась Дилия. - Я, кажется... слишком погрузи-лась в собственные мысли... нельзя всё же так глубоко уходить в себя.
- Так с тобою точно всё хорошо? - немного взволнованно переспросила Зара, словно надеясь полностью убедиться, что сестра готова узнать вести от неё.
- Конечно, - кивнула Дилия и натянуто улыбнулась. - И ты уже давно должна бы-ла прочитать карты в этом раскладе...
- Об этом я и собираюсь тебе рассказать! - нетерпеливо ударив по подушке ладо-нью, воскликнула Зара. - Ты только взгляни: карты предвещают возвращение человека из твоего прошлого, и не просто человека. Я думаю, они говорят тебе, что очень скоро ты снова встретишь того, с кем была сговорена много лет назад, Мирослава.
- Что?! - изумилась Дилия; она умела читать карты не хуже своей старшей сестры и сама понимала, что Зара ни разу не ошиблась, расшифровывая их тайное предсказание, поразившее и даже испугавшее её. Безо всякой пользы, но с фанатичной упорностью Дилия пыталась разубедить и себя, и сестру в правоте, но ведь Таро не умеют лгать. - Нет... это невозможно...
- Почему же?
- Потому что... потому что я и Мирослав не видели друг друга уже пятнадцать лет... и потому что он остался в Венгрии, а не направился сюда, в Финляндию...
- Откуда ты можешь это знать?
- Я в этом почти уверена, Зара...
- А ты сама разве не хочешь этого? Не хочешь опять увидеться с Мирославом?
- Хочу, но... нет... я не знаю... если бы я сказала, что очень хочу увидеться с ним, я бы, наверное, не поверила самой себе...
- Что ж, самой себе ты действительно можешь и не верить, Дилия, но верить кар-там ты просто обязана. Они всегда говорят правду. Посмотри сама или можешь разложить их ещё раз - всё равно они скажут тебе то же самое.
Не проронив в ответ ни слова, Дилия подняла взгляд на сестру: та лишь нежно про-вела своими тонкими гибкими пальцами по выпуклым, прописанным по нескольку раз на одной и той же части бумаги, названиям карт Таро, разложенных перед ней... и оправила плотную чёрную повязку, закрывавшие её изуродованные веки. Глубоко вздохнув, Дилия ласково поцеловала сестру в лоб и, произнеся что-то по-цыгански, вышла из повозки и огляделась. Было уже далеко за полночь; тяжёлый влажный воздух освежал и обдавал прохладой, сгустившуюся тьму едва рассеивало слабое мерцающее сияние далёких звёзд, безразлично смотрящих на спящую землю с небес. На небольшой травяной лужайке, теснясь друг подле друга, стояло около десятка повозок, украшенных разноцветными лентами и флажками, и около одной из тех вардос Дилия заметила сливающийся с ночной мглой тёмную стройную фигуру, фигуру молодого мужчины, курящего трубку и, должно быть, гордо окидывающего взглядом окрестности, так, будто всё вокруг принадлежало ему одному. Это был Драгостин Мескеву. С трудом подавив желание подкрасться к нему сзади, благодаря ночь за её непроницаемый мрак, сжать пальцами его горло и не отпускать, пока он не рухнет замертво на землю, Дилия быстро укрылась за своей повозкой, надеясь, что Драгостин не увидит её, не приблизится и не повторит то, что повторял ей всегда:
- Цыганское счастье - свобода. Цыганское счастье - дорога. Я сделал тебя счаст-ливой. Ты должна любить меня. И твоя сестра тоже. Вы обе должны любить ме-ня.
Любви обеих сестёр Драгостин одержимо добивался, казалось, на протяжении всей их короткой жизни. Никто из цыган, убитых горем по своим близким и друзьям или, напротив, страстно благодаривших Бога за счастливое спасение троих детей, не замечал и не мог заметить прежде, как пристально, неотрывно Драгостин всегда смотрел на Дилию и Зару. Никто не догадывался и не мог догадываться, что уже тогда он замышлял что-то недоброе, что-то, потрясшее бы весь табор и вновь соединившее бы разорванные звенья цепи несчастий, обрушившихся на цыган старого Мескеву. Это случилось пятнадцать лет назад, накануне какого-то праздника, когда все или почти все были отвлечены приготовлениями и в тех радостных хлопотах просто упустили детей из виду. Драгостин запер двух сестёр внутри своей повозки и, загнав до смерти лошадей, смог надёжно скрыться от старика отца, обезопасив и себя, и похищенных девочек от преследования. Никто не мог сказать, как долго их пытались потом найти, как искренне верили в то, что чудо произойдёт ещё раз и Драгостин вернётся в табор с повинной, привезя обратно и обеих пленниц, но цыганский Бог словно отвернулся от них в те дни: беглецов так и не нашли, а Драгостин не собирался возвращаться ни к отцу, ни к покинутой накануне свадьбы невесте, с которою он был сговорён. Дилия понимала теперь, что объявление о той свадьбе стало последней каплей для Драгостина: он ненавидел свою невесту за её рабскую покор-ность и некрасивое лицо, ненавидел своего отца за этот сговор, который старик на-отрез отказывался отменить, ненавидел, казалось, всех вокруг себя, но никого нико-гда не любил, даже похищенных девочек. Иначе он услышал бы, как неистово и Ди-лия, и Зара стучали кулаками по стенам и двери повозки и рыдали, умоляя его оста-новиться и отпустить их обратно в табор, - Драгостин будто не замечал всего этого. К рассвету он успел увезти девочек далеко от границ Будапешта, но о том, что он собирался сделать с ними, они узнали лишь поздним вечером, когда Драгостин, вернувшись с двумя украденными лошадьми, наконец выпустил их из вардо и всё рассказал. Они обе слушали его с нескрываемым ужасом, но юноша твердил лишь, что он сделал их обеих свободными и, значит, счастливыми, защитив их от дурных родительских глаз, от брака с ненавистными, вызывающими отвращение, сговоренными женихами и жалкой судьбы рабынь. Смысл его слов зачастую оставался непонятным: он, как одержимый, повторял что-то о бродячем цирке, завораживающим тысячи гойос по всей Европе, но девочкам казалось, что он болен и бредит. Ночью Драгостин увёл Зару поодаль от вардо и, обещая подарить ей славу прорицательницы, перед которой открыто будущее всего мира и все его тайны, выколол её глаза острой тлеющей тростинкой и плотно закрыл веки девочки чёрной материей. Теперь Заре было уже двадцать четыре года, и она, умеющая читать кончиками пальцев и написанные чернилами буквы, и врезанные в человеческую ладонь линии, действительно была похожа на прорицательницу, обладающую чудесным даром. Судьба, уготованная Драгостином для Дилии, была ещё более печальна: он сохранил ей зрение, не желая скрывать под повязкой красоту её лица, но заставил её расплачиваться за такой щедрый дар непреходящей болью. На часть денег, вырученных от циркового представления, Драгостин всегда покупал яркие лоскуты тканей и просил Дилию самой сшить новое платье, и юная цыганка знала заранее, каким оно должно быть: платье не должно было сковывать её движений, когда девушка, часто уже отравленная наркотиком, танцевала по углям, стёклам, по склизким тельцам отвратительных насекомых, и почти не должно было закрывать её тела, когда Драгостин, вонзая под кожу цыганки длинные острые иглы, убеждал зрителей в том, что ей не больно и что на землю не упадёт ни одна капля её крови. Несколько раз Драгостин совершал ошибки, но это не меняло ровным счётом ничего, и Дилия должна была доказать тем, кто заплатил деньги, что она не чувствует боли от этих ран, даже если игла пронзит однажды её сердце, лёгкое или печень. Дилия вздрогнула и, закусив от боли губы, крепче затянула повязку, со внутренней стороны прилегающей к ранке истолчёнными в кашицу травами, - так девушка вынуждена была лечить своё тело почти каждый день, чтобы на следующем представлении никто не смог понять, что она тяжело ранена. Так продолжалось пятнадцать лет, проведённых на пыльных разбитых дорогах. Втроём они исколесили со своим цирком почти всю Европу и везде, несмотря на неприязнь, угрозу ссылки на каторжные работы, находили своих зрителей, готовых щедро платить за это безумие. И в каждой стране Драгостин похищал новых артистов для цирка, не щадя никого: он похищал новорождённых младенцев у их матерей и заточал их в крохотные бочки вместе с котятами и щенками, потом заставлял выросших из них уродцев прыгать и танцевать перед хохочущей толпой, кидающей прямо на сцену монеты. Другим пленникам он разрезал рты, превращая их в вечно улыбающихся клоунов, отрезал уши, носы, языки, пальцы - он мог сделать всё, что угодно, потому что они все были в его безграничной власти. Появлялись среди его пленников и сверстники Дилии, но надолго никто из них не мог остаться в этом цирке: многие сводили счёты с жизнью, остальные же погибали от глупых фокусов Драгостина, решившего вдруг распять их на кресте или усыпить лежащими на остриях мечей. Они могли умереть на сцене, когда всё внимание было приковано к ним, - и такие представления пользовались самым огромным успехом и приносили больше всего денег. Это был естественный конец для тех, кто оказывался в плену у младшего Мескеву: выбраться из его клеток живым ещё никому не удавалось. Завтра Дилию и Зару ожидало новое или, лучше сказать, очередное испытание, быть может, и последнее: ранним утром двадцать первого июня Драгостин, уже год колесивший вместе с цирком по Финляндии, остановился на острове Сеурасаари и теперь, в канун праздника Юханнус, ожидал лишь начала безумного торжества, которое должно было продлиться два дня. Внезапно прямо над ухом цыганки раздалось приглушенное карканье, и в следующую секунду на протянутую девушкой руку мягко опустился огромный чёрный ворон, уставившийся на неё своими острыми глазами.
- Здравствуй, Налачо, - улыбнулась Дилия и осторожно погладила ворона по бле-стящим чёрным перьям. - Я знаю, тебе тоже грустно... но я ничем не могу тебе помочь...
Налачо жалобно каркнул и ласково клюнул девушку в щёку, словно пытаясь поцеловать её; Дилия отыскала его ещё птенцом на одной из грязных просёлочных дорог в Румынии или Молдове. У крошечной птицы было сломано крыло, и Дилия решила взять её с собой. Сёстры заботились о птенце вдвоём, как о ребёнке, и питомец, выросший в прекрасного чёрного ворона, стал их единственным другом в этом бесконечном проклятом скитании. Девочки шили для него разноцветные игрушки, щедро кормили и поили, но с самых первых дней своего пребывания в бродячем цирке птенец научился находить и воровать куски пищи, монеты и украшения прямо из рук их, быстро становящихся бывшими, владельцев. Ворон почти никогда не терял украденное, принося всё своим юным хозяйкам, будто пытаясь отблагодарить их за своё спасение. За это сёстры прозвали птицу Налачо - "озорной бесёнок". С того дня он стал неизменным спутником Дилии и её ангелом-хранителем.
II
Торжества на острове Сеурасаари начались с самого раннего утра; ещё до рассвета сестёр разбудили доносящиеся с расцвеченных многолюдных улиц крики, песни, бессвязные рваные мелодии и размеренные ритмы барабанов. Небольшое прозрач-ное озеро, неподалёку от которого остановились цирковые повозки, словно превра-тилось в священную реку Иордан: так много людей, всех возрастов и сословий, стремились броситься в его чистые прохладные воды. Едва проснувшись, Зара, не поднимаясь со своей лежанки, потянулась к картам и начала раскладывать их по кругу: её движения были молниеносны, карты сменяли одна другую так быстро, что Дилия даже не успевала прочитывать названия Арканов. Однако для Зары, полностью погрузившийся в гадание, всё, похоже, было предельно ясно, и то, что отвечали карты, тревожило её. Она так одержимо раскладывала свой пасьянс, что не услышала даже громкого карканья Налачо, слетевшего со своей жерди и пронёсшегося прямо над головой слепой цыганки.
- Зара, - нерешительно окликнула её сестра. - Нам скоро придётся ехать на пло-щадь и давать представление... может быть, тебе приготовить еду?
- Нет, пхэнори, не нужно, - глухим внутренним голосом отозвалась Зара. - Я не голодна.
- Ты выглядишь напуганной, - заметила Дилия. - Что тебя так тревожит?
- Ровным счётом ничего. Я просто хочу кое-что узнать... спросить у Таро... ты не могла бы оставить меня одну? И пожалуйста, возьми с собой Налачо. Мне кажется, он не хочет, чтобы я сегодня гадала...
Это было чистой правдой: ворон сидел на подушке и пристально следил за каждым движением рук Зары, норовя ударить её клювом или вырвать карты. Дилия хотела что-то сказать сестре, но, раздумав или не сумев решиться, промолчала и, осторожно взяв ворона на руки, вышла из вардо. Вид полуобнажённых, мокрых, безумно кричащих что-то людей почему-то показался ей отвратительным, и цыганка, не скрывая презрения, плюнула в сторону их шумной толпы и отвернулась. Её острый ясный взгляд упал на стоящие поодаль повозки, вокруг которых уже собрались безмозглые цирковые уродцы, и люди, и животные, смотревшие на возвышающегося над ними Драгостина, как на архангела, явившегося для того, чтобы увести на Страшный Суд. Драгостин стоял спиною к Дилии и, к её облегчению, не видел её, зато она видела его, видела, как возбуждённо он размахивал руками, слышала, как горячо говорил о предстоящем празднике и как ненавистно угрожал расправой тем, кто осмелится испортить этот праздник.
- УБЕЙ ЕГО, - внезапно, точно поражённая молнией, и беспрекословно приказа-ла самой себе Дилия. - Убей его. Сейчас или никогда. Освободи себя, свою се-стру, всех этих несчастных замученных пленников. Пусть никто больше не ста-нет его жертвой. Убей его. Его смерть положит конец вашим скитаниям, вашим унижениям, вашей боли. Убей его, и тогда вы все сможете вернуться домой. Убей его, и ада больше не будет.
Испугавшись самой себя, Дилия отчаянно тряхнула головой и прижала к вискам пальцы, отгоняя прочь все мысли о смертном грехе. Встревоженный её резкими дви-жениями и будто передавшимся от сердца к сердцу страхом, Налачо взмахнул крыльями и каркнул, словно умоляя Дилию хоть немного успокоиться, и девушка, медленно освобождаясь от странной навязчивой идеи, никогда прежде не имевшей над нею такой власти, крепко прижала птицу к груди и поцеловала её бархатные пе-рья.
- Да, мой милый Налачо, - прошептала она ворону. - Всё верно. Какой смысл те-перь, погибнет ли Драгостин или останется в живых? Что это теперь изменит? Как ты думаешь, кто я? Я и сама не знаю: ведь я не финка, не венгерка и тем бо-лее не цыганка. Если табор старого Мескеву всё ещё кочует по свету, то для меня дорога туда закрыта: цыгане никогда уже не примут меня. Я разучилась жить по-цыгански. Я умею только жить, как рабыня бродяги...
- Не надо так говорить, Дилия, прошу тебя, - раздался за спиною девушки тихий надтреснутый голос.
Резко обернувшись, Дилия увидела перед собой старшую сестру: Зара стояла на по-роге вардо, прижимаясь к её деревянной стенке и как будто не решаясь сойти вниз. Было что-то печальное, смирившееся со своей трагической обречённостью, во всём образе молодой цыганки.
Зара вздрогнула, но не проронила ни слова в ответ сестре.
- Пхэнори? - громче окликнула её девушка.
- Нам скоро ехать на площадь, - спешно отозвалась Зара. - Давай приготовим что-нибудь на завтрак, хотя бы просто поджарим хлеб...
Дилия не притрагивалась к еде уже сутки, но почему-то не чувствовала даже самого лёгкого голода.
- Ты что-то скрываешь, - сказала она сестре, утверждая, а не спрашивая. В послед-ний раз бросив напряжённый взгляд на разложенные карты, Дилия успела заме-тить самую последнюю из них - это был семнадцатый аркан Звезда Надежды, лежащий перевёрнутым.
***
Стройные башенные часы, возвышающиеся над многолюдной расцвеченной площадью в самом сердце Сеурасаари, пробили десять утра, и вслед за их боем площадь наполнили звуком громогласные аплодисменты и бессвязные выкрики толпы, известившие о начале представления бродячего цирка. На высоких деревянных подмостках, заставленных бессмысленными, слепящими своей яркостью, декорациями, гордо поднимался огромный христианский крест, к которому, жутко изображая распятие, была привязана грубыми верёвками юная, почти обнажённая, цыганка. Над её головой, на самой вершине того распятия сидел, расправив свои огромные чёрные крылья, ворон, и тем, кто наблюдал за этим действом, казалось, что птица ожидает смерти распятой на кресте цыганки, чтобы потом склевать её мёртвую окровавленную плоть. Они не знали, что ворон оберегал её, до сих пор не запятнанную грехом душу, от их грязных взглядов и слов. Оглушительный барабанный бой возвестил о продолжении начавшегося представления, и на сцену один за одним начали выходить цирковые уродцы, безобразно гримасничавшие и нацепившие на себя, как клоуны, какие-то рваные яркие тряпки. Те, кто мог и не кто не был лишён рук, размахивали над собой лентами, булавами, тупыми клинками, чучелами мелких зверьков и птиц, бросали их восторгающейся толпе, кричали что-то на непонятном языке (если это вообще был какой-то язык, а не пустой набор звуков). Оглушительные крики зрителей и их аплодисменты возбуждали этих уродцев, не понимающих собственной убогости, с радостью смешивающих себя с грязью ради потехи публики, и накидывались друг на друга, начинали бороться и кататься по сцене. Если кто-то сваливался с высокого крутого края сцены, тяжело падал на землю и ломал свои хрупкие, изгнивающие кости, зрители кричали и аплодировали в три раза громче, и стоны несчастного урода тонули в этом грохоте. Эта отвратительная процессия казалась бесконечной, и один лишь вид её преумножал и без того сильную, острую боль Дилии, и цыганка поспешила перевести взгляд на зрителей. Она сразу же увидела Зару, уверенно пробиравшуюся меж плотных рядов, тасуя колоду своих карт. Часто она просто, не говоря ни единого слова, хватала кого-то из зрителей за запястье и, осторожно водя пальцами по линиям на ладони, начинала открывать их секреты. Когда она заканчивала, выслушавший её человек бросал в висящий на её шее кожаный путси монету, и Зара бесследно исчезала, как призрак. Так было и в то утро, ничем не отличавшееся от остальных дней, в которые на Сеурасаари праздновали Юханнус... но внезапно что-то пребольно укололо Дилию прямо в сердце, обожгло, словно привязывающие её к кресту верёвки загорелись. Она увидела Мирослава. Там, среди той толпы, среди тех одинаковых, белокурых, круглолицых людей, вмиг показавшихся ей безобразными и какими-то полупрозрачными, состоящими скорее из тумана, чем из плоти и костей. Он не был похож ни на кого из них, ярко выделяясь на фоне этой бесцветной массы. Ему было всего семь, когда Дилия видела его в последний раз, но она не могла не узнать его. Они были сговорены, но их отделяли друг от друга пятнадцать лет жизни и тысячи километров дорог, но ведь это же был Мирослав, и никто другой не мог занять его место. Цыган, ещё один романо чаво в толпе этих пустых, не мёртвых и не живущих, гойос... сердце Дилии переполняло счастье от этой странной, неожиданной встречи, о которой она никогда не осмеливалась даже молить Господа, лишь благодарила теперь любимую сестрёнку Зару за её пророчество. Было во всём его прекрасном свежем образе и ещё что-то, радующее и согревающее Дилию, уводящую её от мрачных мыслей о безысходности и скорой гибели, - это был массивный медный амулет, висящий на цепочке на шее Мирослава, рядом с крестом. Амулет в форме цыганской звезды.
- Эй, цыганка! - внезапно громко крикнул Мирослав и легко толкнул проходящую мимо Зару в спину, под угодливый смех двух белокурых юношей с глупыми, ничего не выражающими, белёсыми глазами. - Не погадаешь ли мне?
Он усмехнулся и неприязненно оглядел красивое лицо девушки, почти наполовину закрытое чёрной повязкой, и Зара, почувствовав кожей его взгляд, незаметно вздрогнула, как от холода, и, подойдя к юноше вплотную, слыша его частое, неровное от криков и резких движений дыхание, спросила:
- Как тебя зовут?
- Тенхо, - пренебрежительно бросил он и удивлённо вскинул тонкие чёрные брови, заметив, что цыганка усмехается.
- Ну, хорошо, как пожелаешь, Тенхо, - насмешливо отозвалась она, потом вдруг мгновенно помрачнела, нахмурилась и провела кончиками пальцев по его ладони, читая переплетения линий. Она долго молчала, заставив и самого юношу, и окружавших его сверстников настороженно переглянуться и затаить дыхание от беспричинного, казалось бы, беспокойства.
- Тебе угрожает опасность, Тенхо, - наконец отозвалась она. - Смертельная опасность, от которой ты даже не захочешь защититься. Ты встретишь свою гибель на двадцать третьем году... остерегайся чёрных птиц и людей в ярких одеждах.
Юноша, поджав губы и не произнеся ни слова в ответ, резко высвободил руку и бросил цыганке две монеты. Она ловко поймала их и спрятала в свой путси, но не растворилась в толпе, а осталась рядом с Тенхо, глядя на него слепыми изуродованными глазами сквозь чёрную повязку.
- Ты помнишь Венгрию, Мирослав? - неожиданно спросила она.
- Что?! - изумлённо выдохнул юноша, широко распахнув глаза и разведя руками. - Как ты меня назвала?
- Я назвала тебя твоим настоящим именем.
- Ты не только слепая, но ещё и слабоумная? Ведь я сказал тебе, что меня зовут Тенхо! И не знаю я никакой Венгрии! Я даже никогда там не был! Откуда ты всё это взяла?! - вскричал он.
- Тогда ты совершаешь ошибку, нося вместе со своим крестом цыганскую звезду, - невозмутимо спокойно отозвалась Зара и, не добавив к этому ни слова, медленно ушла, оставив юношу одного наедине с его сомнениями и беспокойными мыслями.
Дилия наблюдала за ними со сцены и надеялась, что вместо гадания по ладони Зара решилась сказать Мирославу именно те слова, которые она ДОЛЖНА была сказать сговоренному жениху своей младшей сестры после пятнадцати лет разлуки. Она страстно желала верить в то, что это представление будет последним в её жизни, что, спустя целую вечность, их сердца и души наконец воссоединятся, что их предсказанная судьбой встреча откроет новую страницу её будущего. Её иллюзия была прекраснее самого Эдема, но от того, как внезапно и жестоко она обрушилась в руины, Дилии стало страшно: она не заметила того, как подошедший к ней Драгостин, жадно целуя её бледную кожу и разрывая цветастое платье, подносил к ней уже раскалённую иглу, не заметила боли, пронзившей всё тело, и не заметила металлического привкуса крови на языке. Дилия видела лишь стоящего в окружении гойос Мирослава, тычащего в неё пальцами, гримасничающего и захлёбывающегося от смеха - смеха над ней. Её муки забавляли его даже больше, чем мерзкие фокусы толпы цирковых уродов, и Дилия едва могла сдержать слёзы, видя холодное безразличие в его давно знакомых каримх глазах, слыша его презрительный смех и грязные, отвратительные оскорбления, долетавшие до её слуха. Мирослав, или Техно, как он называл себя в этой стране, смеялся над её болью. Она не вызывала в его сердце ничего, кроме отвращения, и Дилия понимала теперь, что в её жизни никогда не случалось большего горя, чем осознание такой правды. Она чувствовала себя разбитой в прах. Раскалённая игла, зажатая в руке Драгостина, вонзилась под кожу на животе, проткнув её сначала в двух, потом в трёх местах, но Дилия больше не ощущала боли. Мирослав уничтожил её.
III
- И ТЫ ХОЧЕШЬ СКАЗАТЬ, ЧТО ЭТО ВСЁ?!
Оглушительный голос Драгостина, прогремевший поодаль, заставил едва задремавшую в своей вардо Дилию судорожно вздрогнуть и вскочить на ноги, словно её лежанка вмиг оказалась утыканной острыми кольями. Встревоженный Налачо, сердито каркнув, расправил блестящие крылья и, сорвавшись со своей жерди, подлетел к двери. Поняв, что дверь плотно заперта, ворон принялся стучать по ней клювом, бессловесно требуя открыть. Дилия кое-как повязала поверх растрепавшихся волос ярко-красный, как артериальная кровь, дикло и открыла дверь. Налачо благодарно каркнул и вылетел прочь из повозки, цыганка последовала за ним, но, едва сделав несколько шагов, мгновенно застыла, как вкопанная, и, быстро собравшись с духом, скрылась за вековыми деревьями поодаль от вардо. Совсем близко, так, что каждый вздох становился слышимым, от цыганки стояли Драгостин и Зара. Драгостин, сжимая в руках кожаный путси, отчаянно пытался вытряхнуть из него ещё хотя бы одну монету себе на ладонь, но путси был пуст. Зара глядела на него выколотыми, выжженными глазами сквозь чёрную повязку, и кромешная ночная тьма, уже воцарившаяся над Сеурасаари, ослепляла её взбешённого, задыхающегося от ярости, собеседника, даря им обоим такое странное равенство.
- Я не верю тебе, - сквозь зубы процедил Драгостин, грубо откинув путси обратно в руки цыганке. - Не может быть. Не может быть, чтоб тебе не удалось собрать больше денег. Ты ведь не сидела сложа руки! Тебе должны были платить! Куда же ты спрятала половину тех денег? Верни их мне, ты знаешь уговор!
- Я знаю уговор, - твёрдо повторила Зара невозмутимо спокойным, почти царственным, тоном. - И я не спрятала ни единого гроша. Я отдала тебе все деньги. Если хочешь, можешь обыскать хоть все углы в нашей вардо. Ты всё равно ничего не найдёшь.
- Так почему же...
- Потому, что мы напрасно приехали в эту страну, Драгостин, к этим людям. Ты ведь не знаешь этих людей? Не видишь их, а я вижу, вижу всё, что у них внутри. Им не нужно знать будущее, им не нужен цыганский дуккерин: они так его боятся, что однажды решили думать, что дуккерин - это ложь. Они заставили себя покориться этим мыслям. Нам здесь не место, Драгостин: здесь гойос никогда не поймут ни слова из нашего языка.
Её размеренная бесстрастная речь, как ледяная вода, затушила дикую пламенную ярость в сердце Драгостина: цыган глубоко втянул прохладный воздух и медленно начал успокаиваться, хотя готов был поклясться, что это непоколебимое спокойствие Зары в любой другой час пробудило бы в нём Бэнга.
- Но что же нам теперь делать? - почти желая услышать ответ Зары, спросил Драгостин.
- А разве мы многое можем сделать? - развела руками цыганка и слабо улыбнулась. - Нам нужно уезжать. Нужно возвращаться в Венгрию. Или в Румынию, или в Молдову, или в Россию... куда-нибудь на юг, и подальше отсюда. Ты теперь наш баро. Да и останься мы в таборе, сейчас ты всё равно был бы нашим баро. Ты ведь помнишь, что говорил тебе отец? Счастье цыган твоего табора лежит и в твоих руках. Ты в ответе за это счастье, вот и сделай для нас что-нибудь романэс.
- Да, - внезапно согласился Драгостин, задумчиво покачав головой и обняв слепую цыганку за плечи; объятия были почти по-детски нежными, но Зара вздрогнула, будто он зажал её в тиски. - Я понимаю, что ты права, что нужно уезжать с Сеурасаари обратно на юг... но пойми и ты меня тоже: мы не сможем добраться ни до Венгрии, ни до Румынии, ни до Молдовы. У нас не хватит денег на дорогу. И промышлять одним только чори не выйдет. Остаётся только заработать денег в пути, очень много денег. Поэтому, если хочешь вернуться, начни прямо сейчас: завтра может быть уже слишком поздно.
Зара молча кивнула и, низко опустив голову, медленно направилась прочь от повозок к улицам. В руках у неё были кожаный путси на длинных шнурках и появившаяся словно из воздуха растрёпанная старая колода карт. Когда Зара почти полностью скрылась из виду, чёрный ворон, преспокойно сидевший на пышной зелёной ветви, вдруг поднялся в воздух и стремительно, будто заметив где-то на дороге маленькую мышь, полетел вслед за цыганкой.
- Налачо! - вскрикнула Дилия, забыв или выразив полное безразличие, что рядом, в нескольких шагах, стоит ещё более ненавистный с прошлой минуты Драгостин. - Налачо, вернись!
Но птица не откликнулась на её голос и улетела за горизонт, паря над головой Зары и будто оберегая её. Тяжело вздохнув, Дилия вернулась обратно в вардо и плотнее закрыла дверь, надеясь, что Драгостин не решится нарушить её одиночество. Устало опустившись на лежанку и устремив пустой взгляд в низкий деревянный потолок, Дилия, впервые после окончания того мерзкого, мучительного представления, начала вспоминать о времени. Сколько уже часов прошло с той секунды, когда она в последний раз увидела холодную, жестокую улыбку Мирослава, с наслаждением наблюдавшего её боль? Было уже около полуночи, но праздник на Сеурасаари по-прежнему был в самом разгаре и ничто не намекало на его приближение к концу: люди, как и прошедшим утром, гуляли по площадям и улицам, бросались в воды любого озерца и речонки, попадавшихся им на глаза, хохотали и оглушительно выкрикивали песни. Их глупое торжество нестерпимо раздражало Дилию, и она предавалась ещё более полновластным, чем раньше, мыслям о беспощадном, ЗВЕРИНОМ, убийстве Драгостина, заставившего её любимую пхэнори Зару вновь идти на тот проклятый Юханнус. Вспомнив о Заре, Дилия невольно возвратилась в своих мыслях к короткому, бессвязному разговору со старшей сестрой; они обменялись парою фраз сразу же после циркового представления, кажущегося таким далёким, но этот разговор до самой ночи не отпускал девушку из своих сетей.
- Ты сказала мне правду, твои карты сказали правду, - возбуждённо шептала Дилия, наивно надеясь ошибиться в том, что Мирослав действительно презирал её теперь, как обычно гойос нарочито презирают цыган. - Ну, ведь это же был он, да? Это был Мирослав? Ты говорила с ним? Ты рассказала ему, что я тоже здесь, вместе с тобой, на Сеурасаари? Что он тебе ответил? Он вернётся вместе с нами в табор? Он...
- Мирослава уже нет, - внезапно отрезала Зара, очень холодно и жёстко, словно разговаривала с заклятым врагом, а не с младшей сестрой, и больше та не смогла вытянуть из неё ни единого слова. Неведение истязало Дилию мучительнее, чем все цирковые представления, вместе взятые, и мучительнее даже, чем осознание безысходности и крушения всех надежд, хранимых в сердце пятнадцать лет. Теперь же к этому тяжёлому чувству добавилась и тревога за сестру, ушедшую в одиночестве на площади этого жалкого, прогибающегося под тушами пустых безликих гойос, Сеурасаари.
***
Холодный, больно бьющий по коже своими тяжёлыми каплями, дождь зарядил над островом с самого утра, и Юханнус продолжался с новой силою, будто окрещённый ниспосланной с самого неба святой водой. Дилии нужно было встать ещё засветло, чтобы успеть добраться до редкого смешанного леска, собрать лекарственных растений и хотя бы немного успокоить нарывающие воспалённые ранки до начала следующего циркового представления. Узкая проторенная тропа, ведущая к лесу от цирковых позовок, оказалась размытой и превращённой в грязный быстрый ручей, и путь юной цыганки отнял у неё почти полтора часа. Вернувшись обратно в тёплую чистую вардо, вымокшая до нитки Дилия поплотнее укуталась в пёстрые лёгкие одеяла и принялась измельчать собранные листья. Когда она закончила, солнце, уже поднявшееся высоко над горизонтом, успело вновь скрыться за свинцовыми тучами, едва прорезаемые его тусклыми лучами, но Зара по-прежнему не возвращалась. Не было и улетевшего вслед за нею Налачо, и вардо, как склеп, наполняла мёртвая тишина.
- Дэвэл-Дад, ответь мне, когда моя пхэнори вернётся, и укажи ей дорогу домой, - не произнося ни слова вслух, помолилась Дилия и тяжело вздохнула: впервые за эти пятнадцать лет у неё было так тревожно на сердце, и ничто другое, даже безнадёжный, безмолвный, разрыв с Мирославом, больше не могло занимать её мысли. Внезапный стук в дверь заставил цыганку молниеносно подняться на ноги, как от удара кнутом, не чувствуя даже острой боли по всему телу, и броситься к порогу.
- Зара, пхэнори, слава Богу! - воскликнула Дилия, настежь распахивая дверь. - Я так тревожилась за...
Но в следующее мгновение её безграничная радость иссякла, сменившись одновре-менно и страхом, и сильнейшей неприязнью, и глубоким разочарованием, и Дилия, опустив голову, попятилась назад. На пороге стояла вовсе не её старшая сестра, а лишь Драгостин, сжимающий в руках чёрный взъерошенный комок.
- Прости, Дилия, - тихим глухим голосом отозвался цыган, что удивило девушку и даже заставило её поверить на несколько секунд, что Драгостин, так же, как и она, обеспокоен бесследным исчезновением Зары. - Это всего лишь я.
- Это я уже поняла, - грубо отрезала Дилия, не удостоив незваного гостя даже единственным взглядом. - Отвечай сейчас же, где моя сестра? Почему она до сих пор не вернулась?
- Но я... я не знаю, - растерянно пробормотал Драгостин и пожал плечами.
- Тогда зачем ты сюда пришёл? - вскрикнула цыганка. - Я же знаю, что это ты, ненасытная свинья, отправил её вчера обратно на площадь, я слышала весь ваш разговор!
Её откровенная грубость не поразила и не разозлила Драгостина, а почему-то заста-вила его смутиться и отступить перед Дилией, едва сопротивлявшейся звериной ярости, готовой вырваться на свободу в любой момент и обернуться несчастьями.
- Я пришёл для того, - как можно твёрже попытался произнести цыган, - чтобы вернуть тебе твою птицу. Я нашёл её неподалёку от нашего лагеря. Кажется, кто-то пытался убить её.
Дилия вздрогнула и перевела на Драгостина испуганный взгляд; чёрный взъеро-шенный комок в руках цыгана взаправду оказался её любимцем.
- Налачо! - взвизгнула девушка и, выхватив птицу, поцеловала её и крепко прижа-ла к груди. - Что с тобою случилось? Ты что, пытался выклевать глаза кому-то из гойос, а тебе едва не вырвали оба крыла?
Ворон действительно казался только чудом спасшимся от рук безмозглых и беспри-чинно жестоких детей, слоняющихся без дела по Сеурасаари, или от целой стаи го-лодных кошек. Дилия осторожно и вместе с тем ловко, как уличные маги, ощупала крылья птицы и с облегчением отметила про себя, что они не сломаны и могут, как и прежде, легко носить Налачо по воздуху. Пригладив его растрепавшиеся мокрые перья, цыганка поднесла ворона к глиняной чашке с чистой холодной водой, и Налачо, едва успев сделать несколько глотков, вдруг больно клюнул девушку в руку и, расправив крылья, подлетел к распахнутой двери и оглушительно каркнул.
- Кажется, он зовёт тебя за собой, - неуверенно предположил Драгостин, глядя на беснующегося ворона с подозрением.
- Тогда ты пойдёшь вместе со мной, - вдруг заявила Дилия, гордо тряхнув уголь-ными локонами.
- Что? - изумился цыган. - Ты что, приказываешь мне?
- Вот именно, - ничуть не смутившись, подтвердила девушка. - Приказываю. И если Налачо сейчас приведёт нас к Заре... та йелсса Дэвэл та Масхари... то я хо-чу, чтобы ты посмотрел ей в глаза и расплатился перед ней за свою алчность, Драгостин. Я ПРИКАЗЫВАЮ тебе идти вместе со мной.
И, не дожидаясь ответа, Дилия выскользнула за дверь вардо и, не замечая боли, бро-силась вслед за Налачо, уже летевшему прочь от вардос к побережью. Скоро цыганка услышала за своею спиной и частое дыхание Драгостина, бежавшего по её следам. Впервые в жизни Дилия была благодарна ему: останься она сейчас одна, СОВСЕМ ОДНА, её сердце не выдержало бы и разорвалось в клочья от необъяснимого страха, который рос и ставил по новому ледяному капкану с каждым её шагом.
***
Казалось, в целом мире никогда не существовало времени: их путь к побережью вслед за чёрной птицей был одновременно и секундным, и бесконечным. Дорога, по которой они бежали, уже превратилась в мерзкую смесь холодной дождевой воды и грязи, и несколько раз вначале мчавшаяся, не разбирая пути, Дилия, потом и Драгостин тяжело падали, скользя и теряя равновесие, но каждый раз поднимались и пытались вновь нагнать улетающего прочь ворона. Достигнув наконец побережья, двое цыган, изнемождённые, вымокшие до нитки, в перепачканной и прилипшей к телам одежде, замерли в недоумении,не понимая ничего, ни крупицы из увиденного. Многочисленная цветастая толпа, которая, должно быть, ещё минуту назад безумствовала, празднуя Юханнус, теперь в оцепенении стояла у самой воды, глядя куда-то, как под гипнозом, и не решаясь даже издать ни единого звука. Налачо вновь оглушительно каркнул и, пролетев несколько метров вперёд, стал кружить над озером. Дилия и Драгостин, с нескрываемой боязнью переглянувшись и взявшись за руки, приблизились вплотную к толпе и, отстраняя от себя, как от прокажённых, людей, наконец пробрались к воде и оба в ужасе замерли, не найдя в себе сил даже на то, чтобы закричать. Налачо тёмным ангелом кружил над посиневшим, запутавшимся в тине и крепко обвязанным верёвкой трупом утопленницы; её лицо закрывали сцепив-шиеся в тяжёлые узлы угольно-чёрные волосы, но сквозь них можно было увидеть изуродованные обожжённые веки, лишённые самих глаз.
- Масхари та Дэвэл-Дад! - в ужасе вскрикнул Драгостин и, быстро перекрестив-шись, прижал к своей груди Дилию, заставив её отвернуться и не смотреть на бездыханное тело сестры... но в последний миг девушка каким-то чудом успела заметить цепочку с массивным медальоном в форме цыганской звезды, зацепив-шимся за блестящее монисто. Прошлым утром Дилия уже видела этот медальон на шее Мирослава. Зара же никогда не носила цыганскую звезду.
- Что это? - сдавленно прошептал Драгостин, обращаясь не к Дилии, а к самому себе или к Господу. - Что это такое?... цыганская звезда... откуда она, у Зары никогда не было такого украшения... НИКОГДА...
IV
Откуда-то издали, словно через плотную завесу, раздался бой часов, глухо известивший о наступлении полудня. Низкое бесцветное небо по-прежнему было затянуто тяжёлыми тучами, низвергающими на землю холодные потоки дождя. Сеурасаари всё так же бился в своём странном экстазе, празднуя Юханнус, но теперь остров казался опустевшим, как серая пустыня. Дилия, глядя будто под воду тёмного озера, неподвижно сидела на безлюдном побережье, обняв колени руками и набросив на плечи кроваво-красный дикло, под краем которого пытался укрыться вымокший под ливнем ворон. Цыганка, словно погруженная в кому, не воспринимала ничего происходящего вокруг, ни о чём не думала и едва удерживала в памяти своё собственное имя, но из её глаз, сверкая, лились неиссякаемые слёзы. Никакой, даже самый глубокий и самый болезненный, сон не смог бы освободить её от муки, рождённой осознанием того, что Зары больше нет. Дилия была обречена: рано или поздно ей придётся принять её гибель, потому что у неё просто не останется выбора.
- Дилия!...
Внезапно раздавшийся за спиной цыганки голос, негромкий, сдавленный, усталый, испугал её скорым возвращением в реальность, которую она никогда не умела ненавидеть так, как в этот день. Голос показался ей незнакомым, и Дилия обернулась, всё ещё храня надежду на то, что этот оклик был лишь её иллюзией. В двух шагах позади неё стоял Драгостин, странно непохожий на самого себя, словно постаревший за несколько часов на десять лет и медленно умирающий от неизлечимой болезни. Его изнемождённость неприятно смягчила цыганке сердце, и Дилия, лишь утерев слёзы, окинула Драгостина взглядом и вновь уставилась на покрытую рябью поверхность озера. Цыган, тяжело вздохнув, медленно приблизился к девушке и сел рядом с нею на берег, не зная, нужно ли говорить что-то именно сейчас.
- Хась си соно, аи? - не сводя с водной ряби глаз, спросила Дилия.
- Аи, - помедлив, нерешительно кивнул Драгостин, не осмеливаясь прикоснуться к цыганке, словно всё её тело было соткано из огня. - Дилия...
- Тот, кто совершил этот грех... тот, на чьих руках её кровь... я знаю его настоящее имя. Я знаю его лицо. Я знаю о нём всю правду, ПРАВДУ, а не то, что он пытается выдать за правду...
Она прерывисто втянула воздух и вдруг обратилась к своему спутнику, глядя прямо в его глаза и будто видя насквозь его душу:
- Знаешь, Драгостин, я поняла кое-что... цыган должен оставаться цыганом. От рождения до смерти. Где бы он ни странствовал, какие бы люди его ни окружали... я думала, что не смогла этого сделать, но теперь я вижу, что ошиблась... и в себе, и в том, кто, родившись цыганом, готов пролить кровь, чтобы стать гойо... но ведь ты сын баро, Драгостин... скажи мне, ведь его всё равно будут судить по цыганским законам?
Все её слова показались Драгостину бессвязным бредом, и он, пытаясь не углубляться и не искать в них смысла, ответил как можно увереннее:
- Да. Да, Дилия, конечно... если только... только...
- Только что?
- Только если ты действительно знаешь, что убийца твоей сестры - цыган, а не гойо...
Взглянув на него почти ласково, Дилия слабо улыбнулась и внезапно показала ему длинную, несколько раз обмотанную вокруг её ладони, цепочку с тяжёлым медальоном в форме цыганской звезды. Драгостин изумлённо распахнул глаза и будто оцепенел, поняв, что Дилия сорвала этот амулет с трупа старшей сестры.
- Цыганская звезда, - прошептал Драгостин. - Это... это тот самый медальон, который был на Заре?!...
Дилия, спрятав амулет между ладонями, не отвечая на вопрос, продолжала:
- В её смерти есть и твоя вина. Ты не должен был отпускать её одну на площадь так поздно ради какой-та пары грошей. Ты уже успел совершить слишком много ошибок. Пришло время остановиться.
- О чём ты говоришь, Дилия?
- А ты разве не понимаешь? Мы возвращаемся в Венгрию. Та йелсса Дэвэл мы отыщем хоть кого-нибудь из табора твоего отца.
- Даже если мы вернёмся в Венгрию... твоей сестры нам всё равно не вернуть.
- Если ты отказываешься, тогда отпусти меня одну, - с непроницаемым лицом произнесла Дилия. - Дай мне мою вардо и двух лошадей.
- Нет!...
- Конечно, нет... ты никогда не позволишь мне вернуться одной. Мы должны сделать это вдвоём, не так ли? Ты придёшь с повинной, а я, может быть, соглашусь попросить у всех прощения за тебя. Я знаю, ты только на это и надеешься: для тебя это единственный способ заслужить прощение.
Драгостин низко опустил голову и долго не решался ничего ей ответить: Дилия как будто читала его мысли.
- Хорошо, - наконец отозвался он вполголоса. - Мук лес си. Давай вернёмся домой.
- Вернёмся, - повторила Дилия. - И это будет означать, что твой мерзкий цирк будет уничтожен. Я больше никогда не буду давать представлений. Я больше не буду твоей артисткой.
- Но послушай, пирамни, - задыхаясь, проговорил Драгостин: слова цыганки поразили и встревожили его. - Если цирк не будет давать представлений... то нам просто не хватит денег для того, чтобы добраться до Венгрии...
- Мне всё равно, - холодно отрезала Дилия. - Но ты слышал, что я сказала: я больше никогда не буду выступать в твоём цирке. Если твои чёртовы деньги уже нужны тебе больше воздуха, тогда ищи мне замену, делай всё, что хочешь, только не смей больше и пальцем ко мне прикасаться, иначе, клянусь, я убью тебя. Что теперь меня от этого удержит? Ничего.
- Я даю тебе слово, Дилия, - ответил Драгостин, ни на миг не сомневавшийся в том, что все слова цыганки были чистой правдой и что последняя из границ уже пересечена. - Даю слово.
Дилия оглядела его с презрением, будто все его клятвы и заверения были для неё пустым звуком, и молча ушла прочь с пустынного серого побережья. Налачо, сорвавшийся с её плеча, полетел прямиком к цирковым повозкам, ожидая еды и мирного отдыха в тепле. Поднявшись в свою опустевшую, кажущуюся холодной и нежилой, вардо, цыганка раскрошила в глиняной миске кусок ржаного хлеба и, осторожно утерев дождевые капли с перьев ворона, подпустила птицу к еде. Налачо жадно набросился на хлеб и, склевав всё, что было в его миске, взлетел на жердь и, распушив блестящие перья, тихо уснул, измождённый тревожной ночью, в то время, как его хозяйка, перебирая пальцами цепочку медальона, неподвижно лежала на подушках, дрожа от боли и холода, беззвучно плача и тщетно моля Бога подарить ей хотя бы несколько часов сна. Дилия не знала, сколько времени должно будет пройти прежде, чем она уснёт или сможет подняться на ноги, успеют ли быстрые чёрные лошади домчать её повозку до Венгрии или даже не сдвинут её с места, - всё казалось безразличным и словно существующим лишь наполовину. Тусклые полосы, проникающие через оконце вардо, вскоре исчезли, тьма расстелила над Сеурасаари свой чёрно-синий бархатный дикло. Откуда-то снаружи до Дилии, едва сомкнувшей глаза, донеслись приглушённые звуки борьбы и сдавленные стоны, словно кто-то волочил по размытой дождём земле беспомощно, из последних сил, отбивающегося и пытающегося вырваться пленника, но даже это больше не могло возбудить в цыганке чувств. Она даже не подошла к окну, чтобы узнать, что происходит неподалёку от её повозки.
- Масхари та амаро Дэвэл-Дад, си мэ...
Она едва успела начать свою заученную с детства молитву, когда внезапно и яростно сама же оборвала её:
- Да, да, услышь меня, небо, услышь меня, Богоматерь, услышь меня, Христос, это я, отверженная раба ваша, дочь потерянных родителей, сестра убитой сестры, невеста предателя-мужа, мать нерождённого дитя, безъязычная марионетка в этом цирке, никому не нужная, никому не родная и окруженная дюжинами таких же, как и я сама! Их так много, Господи, они повсюду, ползают по земле, как черви, и не знают даже имени Твоего, а я вижу их убогость и не прочту ни одной молитвы о них! Какое мне дело до них?! Какое мне дело, умрут они или будут жить? Какое мне дело, упокоются ли они в раю или будут вечно гореть в аду?! Я скажу Тебе, что я думаю о них всех: каждый второй день я должна приносить в их клетки хлеб и воду, как скоту, и знай, Дэвэл-Дад, они все мне противны, как убогие калеки, гниющие заживо!
Мысли цыганки переполнили её сердце яростью: она едва могла дышать и едва сдерживала внутри себя крик. Казалось, апокалиптический Зверь сливался с нею, чтобы завладеть её душой и телом навсегда.
***
Было уже около десяти часов, когда, понемногу освобождаясь от овладевшего ею странного полусна, Дилия вышла из своей вардо с большой растрескавшейся миской в руках, доверху заполненной зловонной смесью из ржаного хлеба, несвежего мяса и печёного в золе картофеля. Цыганка медленно, сопротивляясь самой себе, направилась к самой большой и стоящей поодаль от остальных повозке, разбитой и никогда не украшаемой романэс - ни яркими лентами, ни разноцветными флажками. Один лишь взгляд на эту повозку, случайный, мимолётный, неизменно вызывал в её сердце отвращение: в повозке, насквозь пропитанной удушливым запахом мочи, пота и испорченной пищи, стояли клетки. В тех клетках, за толстыми ржавыми прутьями, в кучах старого зловонного тряпья, давно облюбованного клопами и тараканами, таились пленники - убогие, безобразные уроды, почти ничем не похожие на людей, - те, кого ещё в первые месяцы жизни выкрал прямо из рук матерей для своего цирка Драгостин Мескеву. Увидев Дилию или, лучше сказать, миску с едой в руках Дилии, они все, как дрессированные дворняги, бросились прочь из углов и стали биться телами о прутья, рыча что-то, походившее более на череду бессвязных гортанных звуков, чем на человеческий язык. Косясь на их изуродованные фигуры, цыганка отошла на несколько шагов от клеток и стала бросать в них сквозь прутья скользкие куски пищи, на которые цирковые уродцы набрасывались со звериной жадностью, захлёбываясь слюной, давясь и запихивая несоразмерно большие куски в горло. Проглотив их не разжёвывая, уродцы напивались мутной грязной водой, зачастую падая в мучительном приступе кашля или вовсе доводя себя до тошноты и давясь рвотными массами.
- Дэвэл, будь милостив и сделай так, чтобы к утру они издохли, - проговаривала Дилия нередко даже вслух, проходя мимо клеток, но никогда не получала ответа.
- А что значит слово "Дэвэл"?...
Слабый, приглушённый и почему-то кажущийся знакомым с рождения голос внезапно тихо прозвучал за спиною Дилии, заставив цыганку вздрогнуть и с криком выронить на деревянный пол повозки опустевшую миску. Со всех сторон её мгновенно окружил хриплый сдавленный смех цирковых уродцев, но девушка, даже не взглянув на их мерзкие морды, бросилась в самый дальний угол вардо, где, надёжно спрятанная за горами циркового инвентаря и ярких костюмов, стояла ещё одна клетка. До наступившего вечера она угрюмо пустовала, теперь же в ней появился ещё один пленник Драгостина. Стройный смуглый юноша, черноволосый, с прекрасными, хотя и раскрасневшимися от усталости, карими глазами, так непохожий на тех, кто родился и вырос на острове Сеурасаари, - Дилия оцепенела, испугавшись внезапно нахлынувших на неё противоречивых чувств: она мгновенно узнала в пленнике Мирослава. Он смотрел на неё вт ожидании ответа на свой вопрос, но, так и не получив его, вскоре бессильно опустился на пол и пробормотал:
- Ладно, если не хочешь, можешь не отвечать...
- А к чему спрашивать, - отозвалась Дилия, - если ответ тебе давно известен не хуже, чем мне самой? "Дэвэл" значит "Бог". По-цыгански.
- Откуда же я мог это знать? - безразлично пожал плечами юноша. - Я ведь не цыган и цыганского языка не знаю.
Подними он в тот миг глаза, он бы ужаснулся: такая ярость исказила лицо Дилии после этих слов.
- Кто же ты тогда? - сдавленным шёпотом прошипела она.
- Я Тэнхо Сеппели, - горделиво произнёс узник. - И я живу здесь, в Финляндии, уже тринадцать лет. Своих настоящих родителей не знаю и никогда не знал: меня воспитывали приёмные отец и мать... а что до вашего племени... это цыгане напали на меня сегодня, когда я возвращался домой с праздника. Напали и приволокли сюда, и заперли в клетке, как животное. И цыгане же теперь о чём-то со мной говорят, цыгане учат меня своему проклятому языку и собираются, наверное, выставлять меня напоказ в своём цирке! Да вы все бродяги и грязные воры, вас всех нужно сослать на каторгу, слышишь?!... я ни за что не поеду с вами в ваши чёртовы таборы, тебе ясно? Я не хочу жить на колёсах!...
Его последних слов Дилия уже не слышала: она стояла спиной к клетке, с трудом сдерживая слёзы и обхватив голову руками. Несметное множество дурных мыслей, как пчелиный рой, метались внутри цыганки и едва не раскалывали надвое её череп. Мирослав, её старинный чудесный друг, сговорённыйт жених, теперь не узнаёт или делает вид, что не узнаёт, ни её, ни Зару, ни Драгостину, называет себя нелепым чужим именем и, как самый мерзкий из всех гойос, оскверняет святость цыган, святость своей родной семьи!... это казалось абсолютным бредом, невообразимо далёким от реальности, но, проклятье, ведь это была правда, это и была реальность!
- Так вот что хотела сказать мне Зара, - тихо проговорила самой себе Дилия. - Ты действительно больше не цыган. Мирослава больше нет: вместо него появился Тэнхо Сеппели...
- Чёртовы дворняги, - ругнулся юноша, - вы действительно все умалишённые, одержимые... почему каждая цыганка называет меня Мирославом?! Что это за имя?! И кто такая эта Зара?!...
- Это твоё настоящее имя - Мирослав Штарны. А Зара - это слепая прорицательница, которая предсказала тебе там, на площади, расплату за твоё предательство, и которую ты убил прошлой ночью, испугавшись этого предсказания...
- ЧТО?! - неприязненно воскликнул пленник. - Что ты такое говоришь?!...
В ответ Дилия медленно обернулась и подняла руку, в которорй была зажата поблёскивающая цепочка с медальоном в форме цыганской звезды, один вид которой заставил заточённого в клетке юношу проглотить собственный язык.
- А я, если хочешь знать, Мирослав, её младшая сестра Дилия, твоя сговорённая невеста. Наша свадьба должна была состояться ещё пять лет назад, теперь же она не состоится никогда, так же, как и Зара никогда не прозреет и не поднимется из земли. Так же, как и Драгостин уже никогда не станет вожаком табора старика Мескеву... что ты скажешь мне в ответ, Мирослав? Помнишь ли ты теперь Венгрию? Помнишь своих настоящих родителей, чьи жизни вместе с десятками других унесла эпидемия шестнадцать лет назад, когда тебе было семь? Вот что они оставили тебе на память...
Она бросила в его клетку медальон. Восьмиконечная медная звезда, будто скатившись с небосклона, упала прямо в руки юноше, и он, точно лишившись рассудка, неподвижно смотрел на неё и не издавал ни единого звука. Взгляд Дилии почти не выражал ни горечи, ни сочувствия: она больше не смотрела на него, как цыганка на цыгана. Он был для неё никем или даже меньше, чем никем. Лишь изредка в её глазах, как грани бриллианта, посверкивали холодные, как растоплённый лёд, капли слёз, словно говоря о том, что по-прежнему больно ранило девушку в самое сердце. Дилия тоже молчала и представляла себе не то, как сложились бы их судьбы, если бы Драгостин не похитил её вместе с Зарой из табора, а то, что бы она чувствовала и говорила сейчас, если бы Мирослав после стольких лет разлуки не стал бы называть себя Тэнхо Сеппели и не отверг бы своей семьи. Но сейчас это казалось лишь сказкой, отвращающей тем, что ей уже никогда не суждено будет сбыться.
- Дилия, - наконец пробормотал юноша, сжимая медную цепочку пальцами. - Дилия, я... я... не знаю, что сказать тебе...
- А что ты можешь сказать мне? - безрадостно усмехнулась цыганка. - Нечего больше говорить, всё и так сказано. Ты ведь больше не считаешь себя цыганом, больше не узнаёшь своих близких и не называешь себя именем Мирослав. А цыганка не имеет права выбрать себе в мужья какого-то гойо... впрочем, прости: ты ведь не знаешь, что означает это слово...
- Дилия, не надо, не говори так, - взмолился узник. - Ты не можешь обвинять меня: прошло так много лет, всё так изменилось... я уже научился жить по-другому.... не по-цыгански... Дилия, мне было всего девять лет, когда меня усыновила финская семья и увезла меня прочь из Венгрии... я почти ничего не могу вспомнить о своей прошлой жизни... только голод, ту эпидемию и дорожную грязь...
- Что ж тогда говорить? Значит, мы стали чужими друг другу. Ты финн, а я цыганка...
- Нет! Нет, Дилия! Я понимаю все свои ошибки, я клянусь, что исправлю их! Я уйду от жизни гойос, я откажусь от неё! Я вспомню всё, что было со мной раньше, в детстве!...
- Зачем?
- Ради тебя. Только ради тебя. Ты моя невеста, Дилия. Ещё не всё потеряно, ведь так? Я прошу тебя, давай вернёмся в Венгрию, давай отыщем нашу семью!...
- Нашей семьи нет, - отрезала девушка. - Есть твоя и моя, но не наша. Твоя семья здесь, в Финляндии, а моя - очень далеко, в Венгрии... если, конечно, хоть кто-то из моего табора ещё жив...
- Жив, - твёрдо заявил юноша, неуклюже пытаясь сочувствовать Дилии. - Я в это верю, и ты тоже верь... пирамни.
На мгновение цыганке показалось, что его нежные долгожданные слова растопили лёд, сковывающий её сердце, и подарили ей то детское, трепетное чувство любви, которым она так наслаждалась пятнадцать лет назад... но эта сладостная иллюзия продлилась лишь одно мгновение, потом же безвозвратно канула в небытие. Навсегда. Теперь его осторожные, выверенно-ласковые слова оскорбляли и унижали её, и Дилия с трудом подавляла в себе желание ответить тем же.
- Ты так хочешь вернуться в табор? - спросила она.
- Да! - воскликнул пленник, и в его изнемождённых глазах вспыхнули огни. - Очень хочу! Теперь, когда я нашёл тебя... и даже Драгостина, нашего нового баро... я хочу только одного - вернуться домой. Ведь Драгостин не станет возражать нам? Хотя какая разница! Если даже и станет, мы уедем и без него: нам ничего не нужно, кроме вардо и пары лошадей...
- Драгостин собирается уезжать в Венгрию уже следующим вечером, - оборвала его цыганка. - Может быть, мы и доберёмся до табора... может быть, кто-то ещё жив и надеется на то, что и мы тоже живы. Но тебе нечему радоваться, Тэнхо Сеппели...
- Нет, моё имя Мирослав!...
- А это уже не имеет значения, - безразлично отозвалась Дилия. - Для табора будет всё равно, цыган ты или гойо: тебя будут судить по одному закону.
- Судить?! За что?!
- За убийство. За убийство моей старшей сестры Зары. Это ведь ты, с помощью твоих поганых друзей, выследил её после того, как она предсказала тебе близкую смерть... выследил и набросился на неё, пользуясь тем, что она слепа и беззащитна перед тобой... а потом ты связал её руки и ноги бечёвкой, и столкнулт её в воду. Её труп нашли на берегу озера сегодня утром. Ведь это ты виновен в её смерти.
- Дэвэл-Дад та Масхари! - с сильным акцентом и фальшиво, как бездарный актёр, воскликнул юноша. - ЧТО ты говоришь? КАК ты вообще можешь так говорить, Дилия?! Я НИЧЕГО не делал! Я ничего не делал твоей сестре! Я не трогал её, клянусь, я и пальцем её не трогал!...
Он из последних сил хватался за свой единственный шанс спастись, вырваться из этой зловонной убогой повозки на свободу; это было очевидно, яснее всего ясного, и Дилия судорожно вздрогнула от ярости при одной лишь мысли, что убийца Зары лжёт ей в лицо и, как библейский Люцифер, притворяется святым - лшь для того, чтобы освободиться из клетки, где ему было самое место. Она думала теперь о том, как справедлив был единоличнеый, жестокий суд Драгостина, не представлявшего даже, КТО именно стал его очередной жертвой.
- Ты лжёшь, - холодно прищурив глаза, сквозь зубы процедила Дилия. Её резкий беспощадный тон поверг безымянного пленника в ужас: его веки, уголки почти по-женски изящного рта, плечи и пальцы задрожали, и юноша беззвучно заплакал, надеясь хотя бы слезами согреть сердце пирамни... но слёзы убийцы никогда не согреют влюблённого сердца той, что потеряла самого близкого человека по его вине: Дилия пыталась, но не могла заставить себя сделать это, как не может время повернуться вспять.
- Да, - наконец выдавил пленник, глотая солёные комки слёз. - Да, да... это сделал я... но клянусь, Дилия, я не знал, что это твоя сестра, я не знал, что это Зара, поверь мне!... да и как я мог узнать, на ней ведь была повязка, у неё ведь пол-лица не было видно!... Ну, откуда я мог знать?!...
- Верно, - задумчиво кивнула цыганка. - Откуда ты мог знать... что убиваешь невинного человека?
- Дилия, да послушай же! - отчаянно выкрикнул юноша. - Она... она предсказала мне что-то страшное, что-то... что-то ужасное!... Дилия, я не слышал ничего о цыганских гаданиях уже тринадцать лет! Я подумал, что... что она ведьма!...
- Бэнг! - взвизгнула Дилия. - Да как ты смеешь называть мою сестру ведьмой?! Она была милосердна, как сам Христос! Она даже твою жалкую никчёмную жизнь пыталась спасти! У неё был дар, понимаешь? Выколов ей глаза, Драгостин лишь усилил её зрение! Она видела, что ты совершил ошибку, видела, что тебе грозит опасность, и хотела предупредить тебя, пока ещё не поздно!...
- Да! - внезапно согласился юноша. - Я верю тебе! Всё это знала она и знаешь ты, но я никак не мог этого знать, неужели ты не понимаешь?! Я же просто испугался, Дилия! Тебе когда-нибудь было страшно?! Она подошла ко мне и сказала, что я скоро погибну! Мне не каждый день говорят такое, не каждый день угрожают!...
- Она не угрожала тебе, она просто рассказала о том, что видела.
- Я знаю это сейчас, тогда же я ничего не мог знать! Я просто думал, что, убив ведьму, ты убиваешь и её проклятие... я хотел жить, понимаешь? Я просто хотел жить, разве это так много?!...
- Слишком много, когда ради спасения своей жизни ты отнимаешь её у другого, - холодно отвечала цыганка. - Ни боль, ни страх, ни ненависть не позволяют тебе этого делать. Пусть даже ты и вправду не узнал Зару: это ничего не меняет. Ты убийца. Убийц судят по одному закону и рома, и гойос.
Она отвернулась, собираясь уходить прочь, но голос узника остановил её против её собственной воли, как гипноз, как внушение:
- Верно. Ты права. Закон один и Бог один... и смерть тоже для всех одна. Но я не хочу, чтобы меня судили гойос...
- Не смей произносить это слово: ты сам гойо.
- Дилия! Я знаю, ты ненавидишь меня... я знаю, что мою вину нельзя искупить, но... я хочу, чтобы меня судили в моей семье, в моём таборе! Я хочу, чтобы меня судили цыгане, потому что из-за меня погибла цыганка!...
- Ты хочешь, чтобы тебя судили цыгане? - переспросила девушка и презрительно усмехнулась. - А с чего ты взял, что ты этого достоин? Ты не заслуживаешь того, чтобы снова увидеть семью, и снова говорить на цыганском языке.
- Боже праведный, умоляю, освободи меня из этой клетки! - истерично, задыхаясь и всхлипывая, прокричал безымянный пленник. - Сжалься надо мной, Дилия, сжалься надо мной!... ведь Драгостин... он убьёт меня! Я же видел, ЧТО он делал с тобой в своём проклятом цирке! Я не смогу это вынести, милая, я умру!...
- Ты сам загнал себя в ловушку, - ответила цыганка, но её голос дрожал и глаза сияли от подступающих слёз. - Теперь пришло время расплачиваться за свои поступки... т-ты... видел меня в цирке Драгостина... видел и... и смеялся надо мной... ты видел, что мне больно, видел, что я едва жива, и... тебе это нравилось, тебе было весело...
- Нет, нет, Дилия, нет...
- А я... я была так счастлива, когда... увидела тебя вновь... спустя пятнадцать лет разлуки... а ты... ты смотрел на меня, как... как на... Масхари!...
Она разрыдалась и закрыла ладонями лицо: недавние воспоминания сжигали её заживо изнутри.
- Дилия, пирамни, - тщетно пытался успокоить её узник и обратить на себя её взгляд, всё ещё надеясь, что скоро вновь получит желанную свободу. - Ты же знаешь, что я люблю тебя... наша встреча здесь, далеко от дома, - это Судьба! Ты видишь, что я раскаиваюсь во всём, что совершил... я первый готов признать свою вину, и я больше всех остальных горюю о Заре... я не верю, что ты не захочешь меня простить... ты добра, ты милосердна и ты... ты христианка, Дилия, ты веришь во Христа и ты знаешь, что Он учит нас всех уметь прощать, уметь принимать покаяния... ты не бессердечна, ты... ты тоже любишь меня, я знаю... мы можем всё вернуть, всё исправить... ничего не потеряно... всё будет хорошо, милая...
- Нет, - плача, бормотала цыганка. - Нет, нет, всё кончено!... это конец, слышишь?! Это конец!...
- Да нет же, дорогая, это не конец, это только начало! Всё ещё впереди! Ты просто... просто открой эту клетку, и тогда... тогда мы вместе, вдвоём, сможем уехать отсюда, сможем вернуться домой, в Венгрию... мы сможем... наконец-то сыграть нашу свадьбу...
- Не-е-ет! - оглушительно закричала Дилия и, сама испугавшись своего голоса, бросилась прочь из повозки, не глядя под ноги и не слыша ни единого слова Мирослава или Тэнхо, цыгана или гойо, убийцы или жертвы, в отчаянии, в слезах умоляющего её вернуться и открыть клетку... но было уже слишком поздно. Девушка выбежала прочь из вардо, с грохотом захлопнув за собою дверь и не заметив даже оказавшегося на её пути Драгостина. Цыган схватил её за плечи, не позволяя ей вырваться, брызнул в лицо ледяной водой и с трудом смог немного успокоить её. Едва жива, Дилия, ощущая себя разбитой, беспомощной, уничтоженной, без сил опустилась на землю, и Драгостину не удалось выдавить из неё ни единого слова в ответ на свои встревоженные, бесконечные вопросы.
ЭПИЛОГ
Это был последний день празднования Juhannus, и последний день пребывания цыганского цирка на острове Сеурасаари. И в последний раз Драгостин заставил юную цыганку придти на последнее представление, всего лишь как зрительницу, чтобы увидеть, сможет ли хоть кто-то, даже самый красивый юноша на всём Сеурасаари, заменить её. Дилия отказывалась, называя тысячи причин, все возможные, за исключением истинной: признаться Драгостину у неё не хватило смелости, а любовь, пусть давняя и рождённая ещё в детстве, к убийце родной сестры наполняла её душу ненавистью и отвращением к себе самой. В тот день она безумно хотела умереть: сильнее этого было лишь желание снова увидеть Мирослава.
- Зара, пхэнори, я люблю тебя, я знаю, что ты навсегда останешься рядом со мной, будешь оберегать и направлять меня... смерть не разделит нас, смерть ничего не сможет изменить... милая Зара, прошу, помоги мне: моё сердце разрывается на части, на две половины... я ненавижу и проклинаю себя... пхэнори, спаси меня! Подари мне покой, пожалуйста...
Так Дилия закончила в тот день свою молитву. После этого всё на Сеурасаари начало повторяться, словно вчера наступило вновь. На этом острове не было завтра: там было только вчера, бесконечное и всегда неизменное, мертвее пустынь, мертвее гор, мертвее неба. Единственным, слабым, но горячим лучом света посреди этих смрадных сумерек было лишь понимание того, что этот день на Сеуарасаари, это цирковое представление для его безликих, беспричинно-жестоких людей должны будут стать последними. Безобразная процессия уродов, с теми же тупыми полузвериными мордами, с теми же мерзкими кривляниями и воплями, вызвали у толпы тот же оглушительный хохот и рукоплескание, и повергли Дилию и даже сидящего на её плече ворона в смешанное с презрением уныние. Ничего не менялось и после: всё та же лучезарная улыбка на смуглом лице Драгостина, всё те же длинные, раскалённые над огнём, спицы в его руках, всё тот же красивый яркий артист рядом с нгим, только в этот раз юноша, а не девушка, и смертельно испуганный, а не усталый и не глядящий на толпу сверху вниз с нескрываемым отвращением. Мирослав был ослепителен в своих сверкающих, расшитых золотыми нитями, одеждах и с золотыми цыганскими серьгами в ушах, которые Драгостин заставил его надеть в обмен на кусок хлеба и глоток воды. И едва Драгостин, крепко сжав пальцы, осторожно вонзил две спицы в живот пленника, под его смуглую, натёртую маслом, кожу, едва те золотые цыганские серьги вспыхнули, как искры огня, в случайном косом луче солнца, Налачо, каркнув и сорвавшись с плеча Дилии, взмыл уже над головой Мирослава, пытаясь вырвать из его мочек серьги... и заставив того закричать и взмахнуть руками, чтобы отогнать от себя чёрную птицу.
- НЕ ШЕВЕЛИСЬ! - прокричали одновременно и Драгостин, и вскочившая со своего места Дилия, но их голоса утонули в привычном, оглушительном рёве толпы, восторженной и не знающей жалости. Налачо содрогнул не только тело Мирослава, но и руки Драгостина, вонзающего спицы в глубь плоти. Пленник коротко втянул воздух и, широко распахнув глаза от изумления, безжизненно рухнул вниз, на деревянный пол сцены. Смерть была почти мгновенной. Это был последний день. Они уехали прочь втроём - Драгостин, Дилия и её ворон Налачо - вечером того же последнего дня, оставив на Сеурасаари и тело погибшего такой нелепой, глупой и такой справедливой смертью Мирослава, и повозки с цирковыми уродцами. Венгрия казалась такой недостижимо далёкой, что будто простирала свои земли за их спинами, и табор старика Мескеву, давно рассеянный по свету, казался едущим в своих вардос за ними следом. И мёртвая Зара, мёртвые родители сталим точно бессмертными и неусыпно оберегающими цыган, как шувани... и даже свадьба Мирослава и Дилии представлялась счастливо сыгранной и освящённой романэс... всё было кончено.