Был поздний осенний вечер, прочно заковывающий чистый прозрачный воздух невидимыми цепями. Лил нескончаемый, холодный, как растоплённый лёд, дождь, его тяжёлые капли поблёскивали в сгустившихся сумерках, как искры серебристого пламени. В тот час мрачный готический замок, угрюмо возвышавшийся над похожим на старое заброшенное кладбище родовым поместьем семьи Трауме, казался гигантским тёмным кораблём, неподвижно плывущим по мёртвому тёмному морю.
***
Тусклое пламя свечного огарка слабо освещало своим золотом узкую, насквозь пропитанную липким ноябрьским холодом и смрадную, как пыточная камера, комнату в полуразрушенном западном крыле замка Трауме, словно нарочито отдалённого от парадных ворот и скрытого за вековыми тёмными соснами. Комната для прислуги была полупуста: единственным, что хозяевам кое-как удалось вместить между замшелыми каменными стенами, оказались убогий камин, старая деревянная лежанка без матраца, одеяла и подушек, и шаткий низкий стол, за которым, поджав под себя ноги, сидела белокурая девочка в бесформенном, перепачканном сажей, платье. Девочка дрожала, казалось, одновременно от холода, страха и возбуждения, вскидывая голову и озираясь по сторонам при каждом шорохе, пусть даже скорее угадывавшимся, чем действительно слышимом, и с трудом удерживала в руке тонкую деревянную щепку. Щепка заменяла ей перо: обмакивая её кончик в упрятанную за стопкой дешёвых ветхих книг чернильницу и подвигая ближе к догорающей свече листы желтоватой бумаги, девочка торопливо что-то писала. Её большие синие глаза, внимательно отслеживающие строку за строкой, казались тающими от подступавших слёз, глубокое дыхание обрывалось, на бледном измождённом лице проступала испарина, но девочка ни на мгновение не останавливала письма.
"Это случилось три месяца назад. У меня оставалось всего несколько марок - это были мои последние деньги, вырученные от продажи платья. Я истратила их все, чтобы купить ещё отрезов ткани, и понимала теперь, что останусь без единой хлебной крошки на несколько дней или даже недель, если никто не купит у меня ни одного платья. Рано утром я ушла в лес, чтобы собрать цветы, украсила ими мои платья и отправилась на Глимберн-штрассе, чтобы продать их. Я оставалась там до позднего вечера, но ни один из покупателей так и не подошёл ко мне и не посмотрел даже в сторону моего шитья. Потом полил сильный дождь, и улица опустела: на ней не было больше никого, кроме меня, двух или трёх продавщиц зерна и ещё нищих, просящих милостыню. Я замерзла и проголодалась, но твёрдо приказала самой себе никуда не уходить с Глимберн-штрассе до тех пор, пока я не продам хотя бы одно платье и не заработаю денег себе на хлеб. Около одиннадцати часов вечера на улице появился незнакомый мне господин: по тому, как хорошо он был одет, я поняла, что он, должно быть, владелец целого состояния, и я была уверена, что он пройдёт мимо - зачем ему покупать платья у нищей уличной торговки, ведь он может заказать самое красивое платье в Париже или в Милане... решив так, я стала задумываться о том, на что же мне завтра купить себе хлеб, когда этот господин внезапно подошёл ко мне. "Странно, что он решил купить подарок для своей жены или дочери здесь, на Глимберн-штрассе", - смутилась я, но вскоре заметила, что этот господин смотрит вовсе не на моё шитьё, а на меня, и почему-то мне стало очень страшно, так страшно, что мой страх перешёл даже к стоящим поодаль торговкам зерном, и они стали глядеть на незнакомого господина во все глаза.
- У тебя волшебные руки, дитя моё, - обратился ко мне господин, но голос его звучал сухо и отрывисто, а глаза оставались холодными, как лёд.
- Благодарю вас, господин, вы очень добры, - ответила я и почтительно поклонилась.
- Как тебя зовут и сколько тебе лет, если ты уже научилась так хорошо шить?
- Меня зовут Сесиль, - сказала я, хотя интерес незнакомого господина удивлял меня. - Мне скоро исполнится четырнадцать.
- Четырнадцать, - задумчиво повторил господин. - Кто твои родители, если тебе приходится стоять на этой улице со своим шитьём до самого позднего вечера?
- Мой отец был лесорубом, господин, мать - ткачихой. Но их больше нет. Они умерли. У меня есть только дедушка... священник. Он научил меня читать и писать. Но он очень тяжело болен, и о нём заботится церковь.
- Мне жаль, - кивнул он. - Значит, ты сирота?
- Да. Я сирота. Я могу заработать себе на хлеб, только продавая эти платья.
- Тебе очень тяжело, малышка. Я хочу тебе помочь.
- Помочь? - поначалу его слова показались мне просто глупой шуткой.
- Да, - ничуть не смутившись, продолжал незнакомец. - Меня зовут господин Трауме, я живу в имении своих родителей на противоположной окраине Мекленбурга, но мой замок огромен, и мне нужна служанка, трудолюбивая и скромная, которой я бы не опасался доверить любую работу. Ты хочешь, чтобы я взял тебя к себе, Сесиль? Обещаю, что, если ты будешь прилежно работать, у тебя ни в чём не будет нужды.
- Я согласна, господин Трауме!
Да, я согласилась, не задумавшись ни на миг. Господин Трауме посадил меня в коляску, запряжённую двумя красивыми вороными конями - таких коней не было ни у кого из тех бедняков, что ютились в этой части Мекленбурга, значит, господин Трауме не обманул меня, сказав, что живёт на противоположной окраине города. Дорога до его поместья заняла около часа: за это время дождь лишь усилился и наступившая ночь была совсем чёрной, потому что тучи скрыли за собой Луну. Наконец господин Трауме приказал кучеру остановить коляску и отвести лошадей в конюшню, а меня знаком пригласил следовать за ним. Мы шли к старому мрачному замку, ни одно из окон которого не было освещено, через огромный неухоженный сад, весь поросший сорняками - они сплетались и падали даже на широкие, усыпанные камнями, дорожки, ведущие ко входным дверям. Мне сразу не понравилось поместье семьи Трауме - оно было слишком похоже на старое Мекленбургское кладбище, где похоронили моих родителей..."
Ещё несколько раз Сесиль тщетно провела высохшей деревянной щепкой по листу бумаге, не оставив на нём ни единого следа, потом перевернула чернильницу, надеясь, что из неё вытечет хотя бы одна капля, но не осталось даже единственной капли: чернильница была пуста. Тяжело вздохнув, девочка подобралась к убогому камину и, убрав заслонку, стала выгребать из него тлеющие угли. Угли крошились по листам прежде, чем Сесиль успевала вывести буквы, и, раскалённые докрасна, прожигали бумагу и больно ранили её пальцы, но девочка будто не замечала этого, напряжённо пытаясь продолжить неровную чёрную строку.
"Поначалу господин Трауме казался мне именно таким, каким, по представлениям наших нищих соседей, и должен быть каждый мекленбургский богач - неторопливый, высокомерный, изнеженный. Я видела, как он ударил старуху-ключницу, вызвавшуюся показать мне, где в замке находится комната для прислуги и где хранятся съестные припасы, и грубо приказал ей держать язык за зубами и не болтать лишнего, когда о том не просят. Меня расстроило такое жестокое обращение с той бедной старухой, но я не осмелилась сказать ему об этом открыто... наверное, я была слишком слабой или, ещё хуже, в тот момент мне слишком сильно хотелось сохранить место в родовом имении Трауме, которое я так неожиданно получила в дар. Господин Трауме показал мне мою комнату - она мало чем отличалась от комнаты в доме родителей, где я жила раньше, - и рассказал мне, в чём будет состоять вся моя работа.
- В самой высокой башне западного крыла моего замка, - объяснил он, - живёт один человек. Ты должна будешь подниматься к нему дважды в день, чтобы дать ему еды и провести в уборную. Больше тебе ничего не придётся делать. Ты согласна?
- Но я...
Я медлила с ответом: такое задание было слишком, СЛИШКОМ простым для служанки, и я смотрела на господина Трауме с явным подозрением. Он поспешил меня успокоить:
- Бояться тебе совершенно нечего: этот человек всегда закован в цепи и колоды. Его нельзя освобождать...
- Но почему?! - не сдержалась я, понимая, что мне придётся пожалеть о своём любопытстве.
- Потому! - рявкнул господин Трауме. - Потому что он заслуживает куда более сурового наказания! Я и так слишком добр к нему. Этот человек вообще не достоин жизни! Больше никогда не задавай мне таких вопросов, Сесиль, ты же попросту не знаешь, кто он такой!...
- Верно, господин, - кивнула я. - Не знаю.
- Вот именно. И я ничего не собираюсь тебе о нём рассказывать. Это не дело служанки. И можешь даже не пытаться расспросить его самого: он с рождения нем и не скажет тебе ни одного слова в ответ...
Внезапно господин Трауме умолк, догадавшись, что и так уже рассказал мне слишком много. Я думала, что сейчас он прикрикнет на меня, чтобы я замолчала и начала работать, может быть, запрёт меня в комнате для прислуги на замок, не оставив мне ни воды, ни хлеба, но я ошиблась. Он как будто понял, что держать что-то в секрете от меня уже слишком поздно и бессмысленно, как лить воду в бездонную бочку, и нехотя, наморщив нос, бросил:
- Так ты хочешь знать, кто он такой? Ладно, я тебе отвечу. Этот выродок - мой сын.
Его ответ изумил меня.
- Ваш сын?! Но господин Трауме, почему же тогда вы держите его пленником в западной башне?...
- Не понимаешь, да? - раздражённо крикнул он. - А что бы ты сама сделала, если бы не кто-то посторонний, а твой муж принёс тебе груду битого стекла и попытался выдать это за бриллианты, которые стоят миллионы марок?!
Тогда я мало что поняла: слова господина Трауме не объяснили, а, напротив, всё только запутали, и я решила не вмешиваться в то, что попросту меня не касается. В конце концов, я не Трауме, я не член этой семьи, я всего лишь служанка в этом замке, которую подобрали на улице.
- Пожалуйста, простите меня, господин Трауме, - покорно склонив голову, стыдливо произнесла я. - Я больше никогда не буду расспрашивать вас о вашем сыне. Это меня не касается.
- Ты поклянешься мне вообще забыть этот разговор, навсегда, - строго приказал мне господин Трауме, и я, не осмелившись спорить, кивнула. Немного успокоившись, он натянуто улыбнулся мне и предложил отправиться в западное крыло прямо сейчас. Я снова не стала ему возражать.
Западная башня была так высока, что с неё можно было бы увидеть едва ли не весь Мекленбург, но ещё выше были старые сосны, окружавшие её, как ограда. Для того, чтобы добраться до западного крыла, нам пришлось пройти очень длинный, почти бесконечный, коридор, холодный и сырой, как будто он находился глубоко под землёю. Мы шли по нему так долго, что, казалось, за окнами уже начало светать. Потом мы поднимались в западную башню по огромной винтовой лестнице, похожей на змею; она вилась, как серпантин, и, чем выше я поднималась по её ступеням, тем сильнее у меня кружилась голова. Наконец мы остановились около тяжёлой дубовой двери. Господин Трауме передал мне связку ключей и приказал отпереть дверь самым большим из всех ключей. Я открыла дверь и увидела очень маленькую, крошечную, как монашеская келья, камеру. Там было очень холодно и темно, как в свежей могиле, и я не могла разглядеть в этой комнате ничего, кроме крошечного зарешеченного оконца и стола, на котором стояли подсвечники, стопки книг и посуда, похожая на дешёвую глиняную, из которой ели бедняки.
- Здравствуй, Андреас, - грубым резким голосом отрезал господин Трауме. - Эту девочку зовут Сесиль. Она будет приносить тебе еду.
Сначала я не могла понять, к кому он обращается, но, когда в ответ ему раздался звон железных цепей, я резко обернулась и едва смогла сдержать крик ужаса: на противоположной стене, прикованный к камням, в колодах, в наручниках, в тяжёлом железном ошеннике, висела плотная чёрная тень. Приглядевшись, я смогла различить в этой тени человека и принялась рассматривать пленника западной башни, но кромешная тьма препятствовала мне, а потом и господин Трауме, пробормотав себе под нос что-то невнятное, приказал мне убираться вон из этой комнаты и идти спать. Я повиновалась.
На следующий день я проснулась ещё засветло и ушла на кухню. Юная, почти моя сверстница, кухарка уже ожидала меня там, чтобы отдать приготовленную для пленника еду. Она молчала, как рыба, но я была почти уверена, что она очень хотела сказать мне что-то, и, вопросительно взглянув на неё, я вскоре заметила, что её руки, от локтей до кончиков пальцев, были замотаны какими-то грязными тряпками, и на них темнела запёкшаяся кровь.
- С тобою всё в порядке? - взволнованно спросила я. - Ты не поранилась?
Она покачала головой и, по-прежнему не произнося ни слова, ушла к столу и стала замешивать тесто. Поняв, что мне всё равно больше ничего от неё не добиться, я забрала миску, в которой лежали куски размоченного в воде чёрного хлеба, и уже собиралась уходить с кухни, когда внезапно чьи-то холодные пальцы крепко сжали моё плечо.
- Не подходи к нему слишком близко, - прошептала кухарка над самым моим ухом. - Слышишь? Не подходи к нему слишком близко...
- Чт-то... что это значит? - переспросила я недоумённо, но кухарка уже вернулась к своему тесту с таким видом, словно меня и вовсе не было в кухне.
Солнце уже начинало подниматься над землёй, когда я наконец добралась до каменной кельи, где был заточен пленник. Когда я вошла, мне показалось на мгновение, что я вижу перед собой распятого на стене, как на голгофском кресте, Иисуса Христа - таким измученным выглядел пленник, мертвенно-бледный, покрытый испариной. Всё его хрупкое тело била сильная дрожь, он задыхался, а из глаз лились слёзы - их слепили лучи рассветного солнца, проникавшие в башню сквозь переплетённые на оконце решётки. На несколько мгновений мне почему-то стало, наверное, так же больно, как и ему, и я решила хоть немного помочь ему, облегчить его страдания: я с самого начала не верила, что он действительно в чём-то виновен перед господином Трауме. Тогда я сняла свой фартук, подбежала к окну и занавесила его. В келье сразу же воцарился полумрак, и пленник, глубоко и облегчённо вздохнув, с благодарностью кивнул мне и даже, казалось, попытался улыбнуться. Я была поражена его обращением со мной: меня почти никогда никто не благодарил за мою помощь. Мне сразу же захотелось сделать что-то ещё для этого человека, и я протянула ему миску с хлебом, догадываясь, что он голоден. Но, к моему удивлению, он лишь невесело усмехнулся и осторожно, носком ботинка, отодвинул миску обратно ко мне, предлагая мне самой отведать приготовленной для него еды. Мне действительно хотелось есть, но отнимать хлеб у того, кто закован в цепи и колоды, я не осмеливалась.
- Нет, господин, - пробормотала я. - Я не могу есть ваш хлеб... я оставлю его для вас.
Он устало покачал головой и, обессиленно повиснув на цепях, уставился в пол, а я, не зная, что мне делать дальше, стала рассматривать его. Ему было около тридцати, у него были огромные светло-серые глаза, казавшиеся всегда мутными от слёз, длинные чёрные волосы и очень бледная сухая кожа: на ней виднелись следы от плетей, порезов и царапин, словно он сам истязал себя. Старое дворянское платье, одетое на нём, было изорвано и запачкано кровью: я заметила даже, что на нём были и почти свежие, ещё не потемневшие, пятна, и ужаснулась - должно быть, слуги господина Трауме уже успели избить его плетями и розгами. А сколько раз за один день ему, беспомощному и измученному, приходилось сносить эти побои? И за что? Даже в семьях мекленбургских бедняков никто не осмеливается так унижать другого. То, что я уже успела увидеть в замке Трауме, уже не страшило, не угнетало, а лишь злило меня.
- У меня же есть ключи, - вдруг подумала я про себя. - Целая связка ключей! Сейчас я его освобожу! И мы вместе убежим из этого проклятого замка!...
Мои пальцы уже крепко сжали лежащие у меня в кармане ключи, но я успела немного успокоиться прежде, чем совершила бы такое безумие. Я украдкой взглянула на пленника: он, похоже, тоже был рад, что я не накликала на себя такой беды.
- Вас зовут Андреас, верно? - спросила я, когда моё молчание стало угнетать меня саму. - И вы сын господина Трауме?
Он слабо кивнул и посмотрел на меня с удивлением, не ожидая, должно быть, внимания с моей стороны.
- Господи Боже... так вас истязает и мучает ваш родной отец? Но почему? За что?! Я не верю, что вы сделали что-то настолько ужасное!...
Андреас безрадостно усмехнулся мне в ответ, нарочито выставляя напоказ своё собственное безразличие, но теперь я почему-то была ещё больше уверена в том, что он действительно ни в чём не виноват. Я подошла к нему вплотную - да и какое мне могло быть дело до того, что там наговорила эта кухарка! - и взяла его за руки. Покрытые испариной и дрожащие, его руки были холоднее льда, но меня это не смутило. Андреас пристально оглядел меня и плотно сжал губы, словно пытаясь сдержать внутри себя крик; его пальцы окаменели и сжали мои до боли, он зажмурил глаза и тряхнул головой, будто отгоняя от себя какие-то дурные мысли, и прижался спиною к каменной стене. И тогда я сказала ему:
- Я не верю в то, что вы плохой человек. Я... я просто вижу, что вы никому не причиняли зла в этом замке. Я узнаю о вас всё, Андреас, и вы скоро будете свободны. Поверьте мне. Пожалуйста... мой дед был священником, он учил меня, что ложь - это страшный грех. Я никогда не обману вас.
Я счастлива, что в тот день нашла в себе силы и сказала эти слова вслух. Я никогда в этом не раскаюсь. Знаю, мой дед никогда не простил бы мне этого... но ведь я никогда и не собиралась просить у него прощения.
Так продолжалось две бесконечно-долгих, странных недели. Никто из слуг в замке не проронил мне ни одного слова: мне казалось даже, что они стали сторониться меня, как прокажённую. К концу второй недели господин Трауме, будто вспомнив о моём существовании, вдруг спросил меня, не слишком ли мне тяжело справляться с со своей работой, но я не повторила ему ни единого слова из тех, что сказала Андреасу. Лишь пожаловалась, что пленник отказался от еды и мне пришлось оставить миску с хлебом в его камере.
- Нет, тебе нужно забрать оттуда хлеб, - приказал мне господин Трауме. - Нечего откармливать крыс для этого беса. Ты меня поняла, Сесиль?
- Да, господин Трауме, - беспрекословно подчинилась я. - Я сейчас же пойду и заберу миску из камеры.
Радуясь ещё одному шансу увидеть Андреаса, я, как послушная служанка, по первому приказу господина отправилась к западной башне. Я знала, пленник что-то скрывал от меня с самого начала, как и все в этом замке, я знала, что у него есть, должна быть, какая-то тайна... но то, что я увидела после, отперев ключом дверь, привело меня в ужас и заставило остолбенеть: Андреас, крепко сжимая в израненных руках огромную жирную крысу, кусал её в шею, в живот, в спину, и выпивал, высасывал из её тела кровь, а крыса пищала и извивалась, но не могла высвободиться. Но внезапно, краем глаза случайно заметив меня в дверях, Андреас быстро обернулся в мою сторону и сначала сжал крысу так, что её маленькие глазки-бусинки едва не вылезли из орбит, а потом и вовсе выпустил её: зверёк выскользнул на свободу и пронёсся к выходу мимо моих ног, а я, обычно боявшаяся крыс и мышей, как ребёнок, даже не заметила этого: мой взгляд был прикован к Андреасу, вернее, к двум огромным острым клыкам, обагрённым кровью и спускавшихся почти до самого его подбородка. Я зажала руками рот, стараясь проглотить крик ужаса внутрь; помню, как сильно мне тогда хотелось убежать прочь, но мои ноги словно стали ватными и не слушались меня. Я не могла ни пошевелиться, ни выдавить из себя хотя бы один звук. И тогда Андреас, которого я после слов господина Трауме по-настоящему считала немым, внезапно обратился ко мне тихим низким голосом:
- Не бойся, Сесиль. Закрой дверь и подойди ко мне. Пожалуйста. Я ничего тебе не сделаю.
Я, наверное, слишком глупа, но я поверила ему всем сердцем. Не говоря ни слова, я закрыла дверь на ключ и подошла к Андреасу.
- Я сейчас освобожу тебя, - начала было я и уже потянулась за ключами, но он резко оборвал меня:
- Нет! Нет, не делай этого! Только не сейчас! Сейчас не время!...
- Но ведь тебе больно...
- Нет! Пожалуйста, Сесиль, не совершай ошибки!
- Хорошо... хорошо, Андреас. Как скажешь...
Я спрятала ключи и подошла к нему. Он выглядел ещё более измождённым, чем вчера, и я боялась, что он умрёт прямо на моих глазах.
- Так ты... ты... вампир? - спросила я и сама изумилась тому, как глупо прозвучал мой вопрос, но Андреас не нашёл в моих словах ничего нелепого.
- Да, Сесиль, - кивнул он. - Полукровка.
- Полукровка? - переспросила я. - Что это значит?
- Это значит, что моя мать была человеком, а отец - вампиром.
- Но господин Трауме...
- Он мне не отец, - сухо отрезал Андреас и пренебрежительно сплюнул, словно одно воспоминание об этом человеке вызывало у него отвращение. - Я никогда не знал своего отца. Он был одним из мекленбургского клана вампиров. Моя мать рассказывала мне, что он напал на неё поздним вечером, когда она возвращалась с прогулки по поместью. Самого Трауме рядом с ней не было: ему пришлось отлучиться в Берлин... мой отец изнасиловал её, но ни разу не ранил.
- Почему? Ведь вампиры не могут выжить без крови...
- Да. Но в то время она была больна, Сесиль, очень тяжело больна, и ей приходилось колоть себе морфий, чтобы боли хотя бы не были такими сильными. Её кровь была отравлена наркотиком. Вампир чувствует яд. Он никогда не выпьет отравленной крови, как бы голоден он ни был. Моя мать осталась человеком, но я родился вампиром и не мог принимать никакой пищи, кроме крови. Ей приходилось лишь делать вид, что она кормит меня молоком. Взаправду же я пил её кровь, а не молоко.
Я закрыла руками уши: всё, что говорил Андреас, казалось мне совершенным бредом, и я думала, что он попросту сошёл с ума... но его огромные острые клыки, с которых по-прежнему капала тёмная крысиная кровь... и глаза, лишившиеся зрачков, как глаза хищного зверя, который выследил свою добычу... каждый сумасшедший может, подобно цирковым шутам, изображать из себя вампира, или оборотня, или дьявола, но ведь он никогда не будет являться им в действительности... нет, Андреас не привторялся и не лгал... он говорил мне чистую правду, и, значит, я не имела права отказаться его слушать. Я сказала ему, что мне стыдно за свою слабость и глухоту, и попросила его продолжать.
- Трауме скоро узнал кое-что обо мне... но не правду, а полуправду... его насторожило то, что мама всегда пыталась скрыть меня от него, как будто боялась чего-то... он отыскал повитуху, которая помогала матери рожать, и щедро ей заплатил. Проклятая старуха выдала тайну, которой с ней поделилась моя мать: она рассказала Трауме, что я не его родной сын. Это привело его в бешенство. Он обвинил мать в измене и в том, что она пыталась передать своему грязному выродку всё наследство семьи Трауме. Он потерял рассудок, Сесиль... взял кнут для лошадей и стал избивать её... он убил её... прямо на моих глазах... я всё видел. Мне тогда едва исполнилось пять лет. С того дня он стал держать меня пленником в этой башне. Но он до сих пор не знает всей правды обо мне. Он не знает, что я вампир...
- Но Андреас, - растерянно пробормотала я, ещё не понимая до конца смысла всего того, что говорил мне... вампир?! - Кухарка... она всё знает... она сказала, чтобы я не подходила к тебе близко... у неё перевязаны руки... почему? Ты укусил её?...
- Нет, - мрачно усмехнулся Андреас. - Я не прикасался к ней. Я просто попросил её помочь мне, и она согласилась... я отдал ей хлеб, а она в обмен отдала мне свою кровь...
- Но ведь ты же мог убить её!...
- Да, мог, - холодно отозвался он. - Но я бы никогда этого не сделал. Я взял у неё ровно столько, сколько мне было необходимо для того, чтобы выжить... я не могу существовать, питаясь только кровью крыс, но, клянусь, Сесиль, я не причинил бы вреда ни одному человеку на земле, потому что я знаю, что такое боль, и знаю, что такое смерть... моя мать, ни в чём не повинная, не совершившая ни одного греха в своей жизни, была убита на моих глазах... и вот теперь мне уготована такая же судьба... за что? Да ни за что... просто потому, что я не такой, как вы все... только это не значит, что кто-то лучше, а кто-то хуже... и у людей, и у вампиров есть одинаковое право на жизнь... только какое это имеет значение теперь, ТЕПЕРЬ, когда люди убивают всё живое: и растения, и зверей, и вампиров, и даже самих себя... и делают всё это ради забавы... мы никогда не убивали кого-то только ради игры... мы убивали, чтобы выжить самим... и никогда не причиняли зла никому из себе подобных... даже обращённым, тем, кто был когда-то среди вас, в вашей семье, а не в нашей... так почему ваш Бог дал вам право думать, что мы менее вас достойны жизни?
Я с трудом сдерживала слёзы; как никогда в жизни, мне было горько и хотелось плакать: ничто, даже смерть родителей, не печалило меня так, как слова Андреаса.
- Ты прав, - сказала ему я. - Это несправедливо... так нельзя... что человек, что вампир... у обоих одинаково большое сердце... оба заслуживают жизни... ОБА!
Я выхватила связку ключей и стала разрезать, рузрубать их острыми зубцами свои руки; и кожа, и вены разрывались легко, как бумага, и кровь лилась, как струи воды из фонтана на мекленбургской площади, хлестала... я схватила миску, вытряхнула прочь те плесневелые куски хлеба и подставила её под свои открытые раны. Чем быстрее она наполнялась кровью, тем слабее становилась я, но это не имело значения. Потом я открыла ключами все замки на всех наручниках и колодах, сковывающих Андреаса, и отдала ему миску, из которой он начал жадно, как изнемогающий от зноя и жажды, пить кровь, ещё теплую, ещё не успевшую застыть, а я смотрела на него, как сквозь упавшую на мои глаза пелену, но я видела, как разглаживались морщинки на его белой иссушенной коже, как прояснялся его взгляд и переставало дрожать тело. Он как будто воскресал из мёртвых.
С того дня это продолжается до сих пор. Я люблю его, и я знаю, что он любит меня. Ничего другого больше не существует. Он сказал мне, что сегодня я должна придти к нему ровно в два часа после полуночи. Он сказал, что подарит свободу нам обоим. Я должна идти к нему, у меня больше нет времени... а если кто-то когда-нибудь увидит эти бумаги и спросит меня, для чего я всё это писала, у меня будет ему ответ. Я сделала это для нашего дитя. Для нашего сына или нашей дочери: тот, кто получает право на жизнь, должен получить и право узнать правду о самом себе".
Последний крошечный уголёк рассыпался чёрной пылью в её дрожащих пальцах. Сесиль судорожно вздохнула, свернула исписанные листки бумаги и спрятала их под платье, потом, настороженно выглянув в окно и словно убедившись, что опасности нет, отперла ключом дверь и со всех ног бросилась к западной башне. Наступившая ночь должна была стать ещё одной из самых главных ночей в её жизни. Одну из них она уже пережила, но впереди оставались ещё две, как учил её Андреас, и сейчас она, почти забыв об осторожности и осмотрительности, неслась к нему навстречу, как птица, вырвавшаяся из клетки. Взлетев вверх по винтовой лестнице, она едва смогла попасть ключом в замочную скважину - так сильно дрожали её руки - и после провернуть его в ней три раза; когда скобы замка наконец разошлись, Сесиль настежь распахнула тяжёлую дверь и ворвалась в каменную келью. Андреас стоял у окна и смотрел магнетическим, гипнотизирующим взглядом на гигантское ночное светило, медленно выплывающее из-за тяжёлых свинцовых туч. Колод и наручников на нём не было: накануне, сразу же после внезапного отъезда господина Трауме из Мекленбурга, Сесиль сняла с тела Андреаса все оковы, надеясь подарить ему ещё одну небольшую толику свободы и лёгкости, но он, как и прежде, оставался задумчивым и молчаливым, словно обречённым вечно нести на себя тяжкий груз: неожиданный отъезд господина Трауме тревожил его, но появление Сесиль заметно обрадовало его.
- Здравствуй, Андреас, - сказала девочка и улыбнулась. - Я уже здесь.
- Здравствуй, Сесиль, - кивнул он и так же улыбнулся ей в ответ. - Как ты себя чувствуешь?
- Я в порядке, - не задумываясь, отвечала она. - Со мной всё в порядке.
- Хорошо. Я рад это слышать. Сегодня очень важная ночь для нас обоих. Сегодня мы получим свободу. Мы трое.
Сесиль улыбнулась, проводя ладонями по животу, и согласно кивнула.
- Но как мы будем жить дальше? Куда мы пойдём?
- В клан. Мы должны будем примкнуть к нашей семье. Тогда весь Мекленбург будет стоять на нашей защите...
- Ты говоришь "на нашей защите", "к нашей семье"... но ведь это не наша семья, Андреас. Это твоя семья, семья нашего ребёнка, но не моя. Ведь я не вампир, я человек, - она посмотрела на него с отчаянием, чуствуя невидимую и неуязвимую стену между ним и собой.
- Ты можешь быть обращена, - Андреас взял её за руки, словно чувствуя то же самое и стремясь разрушить эту преграду. - В любой момент. Ты имеешь права стать такой же, как мы. Ты имеешь права принадлежать своей семье. Никто, даже самый развращённый, самый низкий и никчёмный из нас, не посмеет назвать тебя грязнокровкой, не посмеет сказать, что ты не должна быть членом мекленбургского клана. Ты носишь в своём чреве вампира. Ты будешь кормить его своей кровью. И этот вампир должен вырасти в клане. Вампир-одиночка становится ничтожным и слабым... как я...
- Нет, Андреас, - испуганно прошептала Сесиль. - Не смей так говорить. Ты не слаб и не ничтожен... ты... ты мог бы быть лучшим из всего мекленбургского клана... лучше, чем принц... лучше, чем король...
Андреас усмехнулся.
- Тогда тебе придётся пообещать мне, Сесиль... поклясться мне, что ты поступишь именно так, что бы ни случилось... ты имеешь права выбирать, кем остаться до конца своих дней: человеком или вампиром, это тебе нужно будет решить самой... но у ребёнка не останется такого выбора: он родится вампиром, Сесиль, ВАМПИРОМ, и это уже никак не изменить. Поэтому поклянись мне, что ты отнесёшь его на воспитание в мекленбургский клан, если захочешь остаться человеком, или что ты примкнёшь к этой семье вместе с ним, если решишь стать вампиром. Носферату примут тебя и наше дитя. Просто отправляйся сразу к Королю и Королеве и расскажи им нашу историю. Они понимают, что они в долгу перед нашей семьёй из-за преступления, которое было совершено тем вампиром из их клана двадцать восемь лет назад...
- Я клянусь, - отвечала Сесиль, крепко сжав его пальцы. - Но ничего дурного не произойдёт, Андреас. Мы будем вместе, втроём. И мы вместе решим, как именно нам следует жить дальше. Ты говорил, что у нас впереди целая вечность. Мы проживём её вместе, втроём. В мекленбургском клане, если ты считаешь это нужным и лучшим для всех нас. Я смогу полюбить твою семью. Теперь это будет и моя семья тоже. Потеряв что-то, всегда остаётся надежда обрести другое взамен.
Её слова словно сбросили камень с его сердца. Он обнял её и осторожно поцеловал, стараясь не ранить её нежной бархатной кожи остриями своих клыков, и быстро отстранился от неё, чувствуя возбуждающуюся в крови жажду.
- Идём, Сесиль. Нам пора уходить отсюда.
Ворвавшись в комнату для прислуги и разбудив спящую ключницу, Андреас заставил её спешно собрать для него и Сесиль как можно больше съестных припасов, и служанка, обомлевшая от ужаса и лишившаяся дара речи, покорно бросилась к кладовой. Забрав у неё туго набитые припасами мешки, Андреас грубо схватил её за локоть и жадно впился в них клыками, с наслаждением захлёбываясь хлестающей из разорвавшихся вен кровью. В первый раз Сесиль нашла в себе силы не отворачиваться, не закрывать глаза, а смотреть, смотреть и ВИДЕТЬ то, как должен был выживать тот, кто родился или стал вампиром. Странно, это не испугало её и не вызвало у неё отвращения. Это показалось ей чем-то, почти естественным, подобным тому, как люди убивали и поглощали животных и птиц. По-настоящему задумавшись о том, смогла бы она когда-нибудь жить именно так, как живут Носферату, ответ нашёлся для Сесиль сам собою. Она бы смогла стать достойным членом своей новой семьи, не таким жалким, не таким крошечным и слабым, каким она была в семье людей... потом она, помогая Андреасу, несущему на руках окровавленное тело старухи-ключницы, поднялась по винтовой лестнице и, приковав труп цепями к каменной замшелой стене, заперла дубовую дверь на ключ. Завершив начатое, она и Андреас, как две полупрозрачные тени, покинули западное крыло и скользнули к господским покоям, огромной круглой комнате в противоположном конце замка, мрак в которой с трудом смогли разогнать даже тридцать свечей, одновремённо зажжённых Сесиль в шести канделябрах. Они оба были почти уверены, что ключи от главных дверей и ворот должны храниться именно здесь и понапрасну истратили около часа, обратив роскошную комнату в руины, но так ничего и не отыскав.
- Это дурной знак, - беспокойно озираясь по сторонам, пробормотал Андреас. - Мы потеряли очень много драгоценного времени. Теперь главное - успеть скрыться дальше от поместья Трауме до того, как поднимется солнце, а для этого остаётся лишь найти эти проклятые ключи...
Сесиль никогда прежде не видела его таким встревоженным, почти напуганным, и теперь она и сама едва могла сдерживать слёзы и стремительно теряла над собой контроль. Незаметно для самой себя, оставляя Андреаса одного в пустой разрушенной комнате, она вышла за порог господской спальни, чувствуя, что задыхается от нарастающего страха. Чьё-то внезапное осторожное прикосновение заставило её вздрогнуть и едва не растерзать собственное горло криком. Резко обернувшись, Сесиль увидела в шаге перед собой юную кухарку, заплаканную, с растрепавшимися кудрявыми волосами - она протягивала ей связку ключей, но прежде, чем Сесиль успела поблагодарить её и предложить сбежать из этого замка вместе с нею и Андреасом, кухарка, низко опустив голову и закрыв ладонями уши, со всех ног бросилась прочь и почти мгновенно исчезла в темноте.
"Я всё ещё помню эту ночь... я никогда не смогу её забыть. Было уже около половины пятого утра, когда мы наконец-то выбрались из того проклятого замка и глотнули свежего пьянящего воздуха... я всё ещё могу ощущать сладость этого ночного воздуха, словно меня не отделяли от той ночи два с половиной года. Андреас уже успел вставить ключ в замочную скважину, уже почти успел открыть калитку, когда стук копыт о землю и лошадиное ржание огласило собой тишину, разрезало её, как разрезают человеческую плоть острые лезвия мечей... господин Трауме возвращался в своё поместье. Мы опоздали. Всё было кончено. Я помню, как во всей моей душе воцарился панический ужас, как он сковал меня, надолго оглушив и не позволив мне внимать словам Андреаса. Когда же наконец я пришла в себя, то сразу же почувствовала его холодные жёсткие руки на своих плечах и услышала его низкий негромкий голос: "Беги в лес так быстро, как только можешь, поняла? Беги и не оглядывайся назад! Когда доберёшься до леса, остановись и подожди меня, я успею тебя догнать! Только расквитаюсь с этим ублюдком и сразу же брошусь за тобой, Сесиль!..."
- Я люблю тебя, - это было всё, что я успела ему ответить прежде, чем он распахнул тяжёлую калитку и буквально вытолкнул меня за пределы поросшего сорняками огромного сада Трауме. Я мельком успела заметить коляску, запряжённую теми же красивыми вороными конями и чёрный силуэт самого Трауме, и, не говоря ни слова, со всех ног бросилась прочь, к темнеющему поодаль лесу. Я бежала, не оглядываясь, будто боясь, как Лотова жена, обратиться в соляной столб, но чувстовала, как чувствуют, наверное, дикие животные, что за мною нет погони. Трауме не преследовал меня, значит, он вновь решился причинить нереально сильную боль своему приёмному сыну, каким-то чудом высвободившимся из западной башни.
Добравшись до лесной опушки, я обессиленно рухнула на холодную, как лёд, землю, тяжело дыша и чувствуя себя выпотрошенной, как чучело. Время тянулось бесконечно, из-за носящихся над Мекленбургом сильных ветров я не могла услышать ни единого звука борьбы: если эти звуки и поднимались над замком Трауме, ветры уносили их прочь, в разные стороны, но неизменно дальше от леса. Я была так напугана, что не ощущала собственного тела, задыхалась, слепла и глохла, а потом... потом всё вдруг исчезло. Словно ничего этого никогда и не происходило в реальности, всё только приснилось мне, а теперь я как будто проснулась... и увидела солнце. СОЛНЦЕ, которое поднималось над лесом и расцвечивало землю своими лучами. Слишком поздно. Теперь уже всё. Это было концом самого конца. Не знаю, сколько ещё времени я провела на этой опушке. Я смогла подняться на ноги, смогла даже окликнуть Андреаса по имени, но ответа так и не получила. Ответом мне стал порыв ураганного ветра, который принёс мне весть... бросив мне в лицо горстку чёрного пепла, ещё горячего, словно живого... да, для меня всё вмиг стало ясным. Я крепко сжала в ладонях этот пепел, который когда-то, всего несколько минут назад, был его глазами, его руками, его сердцем, и, не сдерживая больше слёз, бросилась прочь через лес ещё быстрее, чем тогда, быстрее, чем я могла... мне казалось тогда, что я научилась летать, как летают чистокровные старейшие вампиры, такие, как Король и Королева мекленбургского клана... мне казалось, что эту силу мне подарило моё ещё не родившееся дитя, живущее внутри меня, и прах его отца, который въедался в мою кожу, чтобы навсегда остаться со мною... и победить смерть.
Я нашла Королеву мекленбургского клана на исходе третьего дня моих скитаний по городу и всё ей рассказала... выслушав мою историю, она прижала меня к себе, как родную дочь, и привела в клан. Меня обратили в ту же ночь: Королева сделала это сама, когда я, робея, как маленькое дитя, попросила её об этом, сказав, что хочу принадлежать своей новой семье. Через полгода сама Королева помогла появиться на свет моей дочери, и мы вместе придумали ей имя. Мы назвали её Вероникой. Несущей победу".