Анонс : другие произведения.

Прогулка с Топоровым (гл. 29 из романа-пасквиля Инферно)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В 29-й главе (Прогулка с Топоровым) из романа-пасквиля Станислава Шуляка ИНФЕРНО в качестве персонажей выведены известный критик, переводчик и главный редактор издательства Лимбус Пресс Виктор Топоров и талантливейший петербургский поэт Геннадий Григорьев. Полностью роман-пасквиль ИНФЕРНО опубликован на страничке: http://zhurnal.lib.ru/s/shuljak_stanislaw_iwanowich/inferno.shtml
  Станислав Шуляк
  
  ИНФЕРНО
  
  роман-пасквиль (фрагмент)
  
  
  29.
  Прогулка с Топоровым
  
   Но она могла быть и другой, совершенно другой. Никто бы ее себе такой не представил, а она вот была. Соня вышла на Невский, слева была Фонтанка, справа - Литейный, Соня перешла через Невский возле Фонтанки, но после повернула в другую сторону и направилась в сторону Литейного, заглядываясь, будто бы с завистью или с сожалением в витрины дорогих магазинов. Ах, она еще молода, еще учится в университете, рано потеряла мать, а теперь вот осталась и без отца, некому позаботиться о ней, о бедной девушке, о бедной девушке из современных!..
   Она остановилась на светофоре у Литейного, среди небольшой толпы у перехода, посмотрела в одну, в другую сторону. Ах, острые ее юные глазки!.. Соня вдруг заметила поодаль приземистого старикашку, похожего на гриб боровик, хотя, конечно, ложный. Старикашка шел-шел по Литейному, вроде, бормоча себе что-то под нос и посматривая по сторонам своим привычным циническим взором, а потом вдруг ни с того ни с сего повернулся на сто восемьдесят градусов и пошел совершенно в другую сторону, навстречу Соне. Будто бы он даже охотился на кого-то на этом коротком отрезке Литейного.
   - Виктор Леонидович! - махнула ему рукой Соня. - Виктор Леонидович! Здравствуйте.
   Ложный боровик остановился. Прищурился. С отдаления некоторого рассмотрел девушку весьма самодовольно.
   - Здравствуйте, Соня, - сказал Топоров. Фамилию своей студентки Виктор Леонидович тоже припомнил почти сразу и даже без особенного труда. Думать о ядах, о сократовской цикуте, о прощальном даре сальериевской Изоры, о стрелах с отравленными наконечниками, о гремучих змеях было отчего-то приятно. Об этом думать всегда приятно, но сейчас было приятно в особенности.
   А Соне вдруг захотелось быть теперь умненькою дурнушкой, да, именно так: умненькою дурнушкой; какой же вид еще можно напускать на себя в разговоре с немолодым и злым на язык своим преподавателем?! Впрочем, и Соня, и товарищи ее по группе Топорова, пожалуй, любили. Соня полуотвернулась на мгновение и провела ладонью по лицу, будто поправляя челку, и вот вдруг на лице ее появились очки. А видел кто-нибудь прежде на лице Сони Яд очки? Никто не видел на лице ее очки, они ей попросту никогда не были нужны; а тут вдруг зачем-то понадобились. Но главное: откуда взялись эти очки у нее на лице? Разве она достала их из кармана? Нет, она и не думала доставать из кармана никакие очки, у Сони и не было в кармане никаких очков. Очки появились как-то иначе...
   Топоров подошел еще ближе.
   - Виктор Леонидович, извините, - волнуясь, говорила девушка, - я читала ваши статьи о проблемах современной поэзии... В своих статьях вы беспощадно критикуете состояние современной отечественной поэзии... что, на мой взгляд, вполне справедливо... - тут Соня остановилась и перевела дыхание.
   А Виктор Леонидович, кажется, что-то хотел ввернуть, возможно, что-нибудь весьма саркастическое, в своем излюбленном духе, но все же сдержался и только тихонько клацнул зубами.
  - Как вы думаете, - продолжила Соня, - в последние годы что-то здесь изменилось? Что-то вообще меняется?
  - Ну, разве это я критикую так уж беспощадно? - сказал Топоров, искривив свои мясистые губы в желчной усмешке. Был он брадат, волосат, и с каждым годом все убывал в росте и будто даже уходил в землю. - Да, я писал - и неоднократно - поэзия не играет сейчас никакой роли, ее не существует, писал я когда-то: "доктор сказал: в морг - значит в морг"! - и это было. Но вот, представьте, санитары сволокли ее (поэзию, разумеется!) в морг вперед ногами... И что же теперь? Вы спрашиваете, меняется ли что-то? Возможно, меняется. Но эти изменения весьма странны. Снова представьте себе: покойники в морге лежат на столах, ну там - свеженькие или полуразложившиеся... Это уж кому как повезло! - Пожилой критик и юная Соня Яд неторопливо пошли по Литейному в сторону Невы. Прохожие удивленно оборачивались на эту странную пару.
  - Запах, сами понимаете, соответствующий, - говорил еще Топоров. - Помните, как у Зощенки: "Не воняет, а прямо таки пахнет!" Так и здесь. И вот вдруг по телу одного покойника пробежала судорога. Что это? что такое? Общий шок и возмущение! Среди покойников, разумеется! Потом и другой (он что - рыжий, что ли?) дергает ногой. Третий делает под себя. Четвертый, с ввалившимся носом, и вовсе встает со стола и начинает расхаживать по покойницкой. Санитары, понятно, в обморок, но на них никто не обращает внимания. Пятый тоже встает и начинает приплясывать. В общем, все покойники обнаруживают признаки странного, постмортального существования. Начинается великий бардак! И тогда шестой говорит: братья! Да, мы все мертвы! Это факт! Но мы одновременно и живы (если это, конечно, можно назвать жизнью!). И потому нам необходимо позиционирование, с одной стороны, и стратификация, с другой. Этого шестого, скорее всего, никто не слушает. Но когда примерно о том же начинает долдонить седьмой и восьмой, кое-кто вдруг начинает задумываться... О чем? О том, что негоже им дрыгать ногами или делать под себя (если уж они поэты) так просто! Совсем негоже! Дрыгать ногами и делать под себя им следует концептуально. Кто-то предлагает устроить выставку драных телогреек, в которых, якобы, ходил покойный гениальный Тютькин, когда работал в кочегарке. Кто-то устраивает выставку давленных дохлых жуков, прилагая к сей дефектную ведомость, опись поломок и потерь, кто-то кричит кикиморой, кто-то тридцать раз подряд накладывает одно на другое свое поэтическое бормотание и прокручивает это потом под слайды с такими же поэтическими каракулями. Кто-то натурально делает под себя, но только в Русском музее, отчего выходит перфоманс, художественная акция...
  - Мрачная картинка, Виктор Леонидович! - говорила Соня с улыбкою. Улыбка ее была только какой-то застывшей, даже как будто приклеенной на лице. - Хотя она вполне в вашем духе. Ведь есть же у вас свой дух?
  - Не спорю, - добродушно согласился Топоров. - Картинка мрачная, но зато выразительная, и в чем-то даже очень точная, если мне будет позволено сделать комплимент самому себе.
  - Не считайте, пожалуйста, меня настолько неблагодарной, Виктор Леонидович, - сказала Соня, - чтобы я сама могла бы пожалеть для вас какого-то комплимента.
  Виктор Леонидович вскинул свои мохнатые брови, кивнул головой и продолжил:
  - Потом вдруг выясняется, - говорил он, - что покойников, подающих признаки постмортального существования не так уж и мало, и здесь уже недостаточно каких-то келейных или фракционных договоренностей, необходимы конгрессы, симпозиумы. Конгрессы покойников, трупные симпозиумы. И вдруг возникает крамольный вопрос: а живые-то вообще существуют? Крамольный ровно настолько, насколько и неизбежный.
  - И что же? - тихо спросила Соня.
  - Что?
  - Как вы считаете: живые существуют?
  - А вы как считаете, Соня?
  - Я первая спросила.
  - Считайте, что я принимаю у вас зачет и это вопрос, относящийся к зачету, - тут же парировал Топоров.
  - Ваш вопрос относится к области не естественного, но сокровенного знания, и потому не может пребывать в пределах учебного процесса и быть его, процесса, составляющей, - быстро ответила Соня.
  - Вы неплохо выкрутились, Соня, - сказал Топоров. - А посему продолжим. Вы спросили насчет нового. Новое заключается в наступлении носителей постмортального существования. Для них уже мало, чтобы их просто не трогали, им нужно захватывать новые территории, новое безжизненное пространство! - сказал еще Топоров.
  - Они победят? - спросила Соня.
  - А вы как думаете, Соня? - спросил Топоров.
  - Они победят... - сказала еще Соня то ли вопросительно, то ли утвердительно.
  Может он разгадал меня, подумала Соня. Или еще он только готов меня разгадать. Может, он уже на расстоянии полумысли от истины, полувздоха, полувзгляда. Ах, если б истина всегда была именно такой недотрогой, как это о ней полагают, тогда бы можно было не беспокоиться ни за нее, ни за себя, но ведь это не так, или не всегда так, или вовсе не так, сказала себе Соня.
  Вот ведь все в этом городе одними и теми же путями ходят, и, бывает, подумаешь: вот идешь ты один, один, как перст, один со своими мыслями и грезами, но - нет: тут же идешь и ты сам, и твоя тень, и твой дух, только недельной или годичной давности, и твои дальние, и твои близкие идут тут рядом, бок о бок, след в след, хотя и разделенные с тобою некоторою несущественной разницею во времени. Город сей, дороги в нем, вытоптаны тенями стародавних и теперешних его граждан, прежних и будущих его пешеходов, величественных, заносчивых, прославленных или ничтожных... Город сей полон теней, его населяющих, город сей полон небытия, его наводняющего.
  Критик и девушка стали медленно переходить через Литейный возле галереи Михайлова, пред тем выждав паузу в движении равнодушного окрестного транспорта. Посреди проспекта Топоров вдруг остановился и посмотрел куда-то вперед и в сторону, и губы его на мгновение сардонически искривились. На углу улицы Жуковского, спиною к нашим пешеходам, стоял пьяненький бородатый мужичонка в клетчатых штанах и, нимало не смущаясь, мочился на стену дома. Виктор Леонидович пошел прямо на мужичонку.
  - Ты чего, Григорьев, ссышь прямо на Литейном? - спокойно спросил Топоров у мужичонки, хлопнув того по плечу сзади. - Не мог, что ли, во двор какой-нибудь зайти?
  - А-а, Топоров! - завопил Гена, обернувшись, и тут же полез обниматься с Виктором Леонидовичем. - Топоров, Топоров - то топот воров! - машинально скаламбурил еще он.
  - Ты бы хоть член спрятал, - посоветовал Виктор Леонидович. - Не видишь, что я с дамой?!
  - Мой город, - горделиво сообщил Гена. - Где хочу, там и ссу!
  Гонора у Григорьева было всегда будто у иного заправского предводителя плебейства.
  - Это город ментов, - возразил Виктор Леонидович. - Кого хотят, того и метут.
  Но Григорьев этого даже не услышал.
  
  "Где хочу, там и ссу!..
  Где хочу, там и ссу.
  И не стоит трагедий искать
  в том, что мне, как приблудному псу,
  надо ножку при всех задирать!" - сымпровизировал пьяненький, довольный собой Гена, вполне непринужденно застегивая ширинку.
  
  - Вот, Соня, взгляните, - сказал Топоров. - Много лет назад, когда вы еще, извиняюсь, ходили под стол пешком, я написал: сорокалетний Геннадий Григорьев, пьяница и хулиган, замечательный поэт, заменяет двух отсутствующих - хотя пора бы им появиться - двадцатилетних. Прошло, как я сказал, немало времени, и постаревший Гена уже заменяет троих двадцатилетних. Именно такой Гена, как вот теперь. Двадцатилетние, впрочем, все равно так и не появились. Но и эти самые непоявившиеся (или все-таки постмортальные, если угодно; призрачность существование тех и других весьма сходна) тем не менее наступают. Мертвое живее живого, если судить по напористости. Вот ведь в чем парадокс!
  Соня смотрела на Григорьева со сдержанною, небольшою брезгливостью. Впрочем, общение с поэтами - занятие вообще не для слабонервных, а уж совсем неженкой Соня вовсе и не была. Вы-то все, пожалуй, поболее неженки будете!.. В Соне сочетались крови балтийских кудесниц, угличских ведьм, нюрнбергских чернокнижников, ханаанских магов, вавилонских толмачей, много всяких кровей было в Соне, много жизней, прожитых или пресекшихся, было в клетках ее тела и в ее нервах.
  И Топоров взглянул на Соню, и вдруг вся ее маскировка рассыпалась в прах. Какие там очки? Что они скрывают? Перед Виктором Леонидовичем стояла потрясающая, необыкновенная девушка! Брезгливость? Она только украшала Соню. Брезгливость была благородной. Топоров ощутил немыслимый аромат молодости, уже через несколько лет от того аромата не останется и следа. Только бесчувственный чурбан не ощутил бы теперь этого аромата, но Виктор Леонидович бесчувственным чурбаном не был. В Соне была еще неприступность, в Соне была гордость, в Соне было достоинство. Как это столько всего сразу умещалось в Соне? Будто семьсот семьдесят семь ангелов на кончике штопальной иглы - столько всего сразу было в Соне. Топоров даже отступил немного...
  Эх, сокрушенно сказал себе он, был бы я помоложе! Был бы я ростом повыше, да постройнее, писал бы я стихи, как этот охламон хотя бы! Вот уж тогда!.. Черт побери, нечасто Виктор Леонидович позволял себе такие признания.
  - Ну что, Топоров, пойдем, примем по соточке! - сказал Гена. - И телку твою с собой возьмем, если хочешь.
  - По-моему, тебе уже хватит сегодня, - сказал Виктор Леонидович.
  - Ты ничего не понимаешь, - сказал еще Гена. И вдруг приосанился, и стал читать с пряным поэтическим подвыванием:
  
  "На Пушкиным воспетые места
  мальчишка ссыт с Дворцового моста.
  Струя над миром выгнулась дугой,
  пускай внизу играют волны пенясь,
  одной рукой придерживая пенис,
  он обнимает девочку другой..."
  
  - Пойдемте, Соня, - сказал Топоров. - Обычно это надолго.
  Они медленно пошли по улице Жуковского. Соня еще раз или два обернулась на Григорьева, продолжавшего читать что-то весьма нечленораздельно.
  - Топоров, я тебе позвоню! - вдруг опомнившись, крикнул Гена им вслед. - Завтра же позвоню! Дело есть!
  - Звони, - сказал Топоров, не оборачиваясь.
  Какое-то время они молчали, после Григорьева говорить больше не хотелось, они просто шли рядом и думали каждый о своем. Виктор Леонидович искоса посматривал на Соню и замечал иногда, что и она на него временами поглядывает искоса. Как она поглядывала на Топорова? Обещание, что ли, какое-то было в ее взгляде? Этих молодых понять сейчас совершенно не возможно.
  Можно ли произвести его в ранг посвященных, думала Соня, глядя на Виктора Леонидовича. А может, он уже и был посвященным, только Соня не знала этого? Но нет, клейма посвященности в пожилом критике не наблюдалось, хотя, если по речам его судить, тот был готов и способен на многое. Но как Топоров станет использовать вновь полученное знание, если посвящение все же состоится, вот в чем заключался вопрос.
  Критик помолчал еще немного. Впрочем, молчащий Топоров был лишь половиною Топорова, и был еще лишь сутулым бородатым карликом, с циническим взором живых и подвижных глаз его, и Виктор Леонидович знал это (каким бы выразительным ни бывало всегда его многозначительное молчание). И немолодой критик не полез в карман за словом, когда было оно у него всегда рядом, буквально, под рукою, или уж собравшимся на языке.
  - Есть такая закономерность: сейчас у нас стихи пишут или идиоты, или мерзавцы, - сказал Виктор Леонидович. - Третьего не дано; впрочем, и эти две категории не стоит так уж противопоставлять друг другу.
  - А Григорьев? - тихо спросила Соня Яд.
  - Этот, пожалуй, исключение, - спокойно кивнул бородатой головою своей Виктор Леонидович. - Он не настолько умен, чтоб быть мерзавцем. И тем не менее не настолько мерзавец, чтобы быть совсем уж идиотом. Назвать это золотой серединой как-то язык не поворачивается (это скорее уж дерьмовая середина), но, пожалуй, он все ж таки одиночка, аутсайдер, маргинал. Хоть и не люблю этого слова. Сейчас вообще время одиночек, и это неплохо, на самом деле, потому что гуртом можно только на бойню идти, - сказал еще Топоров.
  - И вы тоже такой? - еще тише сказала Соня.
  Виктор Леонидович ухмыльнулся.
  - Если б появился второй Топоров, вы бы об этом непременно узнали, Соня, - сказал он.
  Оба они незаметно свернули налево, в улицу Чехова. Сердце Виктора Леонидовича билось тяжело и беспорядочно. Он уж возбудился от собственного красноречия, и в нем будто бы похотливый бес обживал теперь свое беззаконное жилище.
  Тревожно крикнула какая-то птица неподалеку; может, это выпь крикнула, хотя откуда здесь взяться выпи? не может быть здесь выпей! Разве что слышен был телевизор из чьего-то раскрытого окна, а больше было неоткуда взяться этому странному птичьему крику.
  - Я этого до сих пор не узнала, значит вы, Виктор Леонидович, действительно один, - отчетливо и как будто даже дерзко говорила девушка.
  Черт побери, в конце концов, она сама во всем виновата!
  Топоров втолкнул Соню под арку. Груб он был или не груб, главное - он был настойчив, как никогда напорист и настойчив.
  - Я живу здесь! Живу здесь! - задышал он в лицо девушки. - Пойдем! Пойдем поднимемся ко мне на минуту!..
  Соня почувствовала запах водки от Топорова.
  - Виктор... Виктор Леонидович! - пробормотала она.
  - Слышишь?! Слышишь?! - приговаривал тот что-то совсем уж невнятное.
  Соня хотела было отстраниться, но не могла теперь уж.
  Топоров схватил ее за шею и плечи прочным борцовским захватом. Прижал для надежности девушку к стенке и стал рукою мять ее грудь. Ах, какая была грудь!.. Была ли когда-нибудь такая упругая грудь в его жизни?! А будет разве еще когда-нибудь?!
  - Что такого?! Целку, целку из себя строить!.. - повторял критик. - На минуту! Давай! На минуту же только! Пойдем! Пойдем! Здесь же рядом совсем!
   Какая-то тетка выходила со двора и мимо них тащилась теперь, Топоров заслонил собою Соню, чтобы тетка не могла рассмотреть ее, а уж сцена-то выходила совсем безобразною.
   - Ну а премию хочешь? Хочешь? Напиши только что-нибудь, можешь даже не сама, и все - премия у тебя в кармане! - совсем уж забылся Виктор Леонидович. Будто чья-то чужая воля управляла немолодым критиком, он никогда не знал, что на такое способен, а вот ведь делал же, делал! Делал, да говорил!.. Много в человеке странного и непредсказуемого! Странен и непредсказуем человек, и сам себе удивляется порой, да только ничего с собою не может поделать.
   Будто пыльный вихрь метнулся под аркой. Может, и птицы полетели какие-то, или летучие мыши, тысячи крыльев захлопали над головами сей странной, противоестественной пары. Нечеловеческий визг разнесся по двору, и эхо еще раз вернуло тот визг, приумноженным тысячекратно. Острые когти впились в лицо и в волосы Топорова, он отшатнулся, и тут острая боль в паху пронзила Виктора Леонидовича. Соня вывернулась, отскочила на шаг назад, примерилась и еще раз заехала ногою в пах Топорову.
   - Дура! - завопил тот, схватившись за промежность. - Дура! С ума сошла?! Тебе же еще диплом у меня писать!
   - Напишем, Виктор Леонидович! - улыбаясь кривою хладнокровной улыбкой, говорила Соня Яд. И, чуть-чуть будто пританцовывая, вышла из-под темной арки на тихую полусонную улицу Чехова. Вот только прическа немного сбилась у нее. Но, уж понятно: прическа - дело поправимое.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"