- Что же из этого следует? - Следует жить,

Шить сарафаны и платья из легкого ситца.

- Вы полагаете, все это будет носиться?

- Я полагаю, что все это следует шить.

                          Ю. Левитанский

...Эрле вошла в Ранницу вместе с рассветом, и спящие стражники на Южной Заставе даже не заметили, как две размытые фигуры проскользнули мимо них. Рассвет шел впереди девушки, ступая по грязной мостовой легко и не оглядываясь, и ночной туман ложился ему на плечи серым зябким плащом. Девушка шла вслед за рассветом - достаточно быстро, чтобы не потерять его из виду, но недостаточно, чтобы догнать. Дома смотрели на нее исподлобья и немного удивленно - по-видимому, они не привыкли, чтобы люди вставали в такую рань, их собственные обитатели все еще спали и проснутся нескоро - а один из домов, с потемневшей от дождей крышей и утопающим в сорняках фундаментом, подмигнул ей звездообразной дыркой в стекле, забитой бурой тряпкой, и приветственно качнул покосившимся ставнем, будто желая спросить, надолго ли она к ним.

- Еще не знаю, - сказала Эрле вслух. - Право же, еще не знаю...

Она никогда не могла заранее определить, сколько времени ей придется провести там, куда ее занес ветер. Порой случалось так, что она подолгу - иногда даже по несколько месяцев - оставалась в забытой Богом и людьми глуши, а порой - что ей приходилось покидать шумный город, едва успев в него войти - и последнее случалось куда чаще, чем первое...

Кривая улочка вывела ее на площадь. А на площади был собор. Тонкий, рвущийся ввысь, неправдоподобно хрупкий шпиль, резные башенки, заостренные узкие окна, круглые разноцветные витражи, похожие на распустившиеся на стене собора огромные цветы - и все это великолепие словно стояло на цыпочках, тянулось вверх, пытаясь коснуться густо-синего рассветного неба, и ждало, что пролетающий мимо ангел подарит ему крылья, чтобы оно смогло улететь к Богу.

От дверей храма спускалась широкая белая лестница в четыре ступеньки. Эрле не сразу заметила, что на ступеньках кто-то стоит. А когда заметила - то уже не обращала внимания ни на что вокруг.

Юноша. Худенький, хрупкий, невысокий. Болезненная бледность лица, заостренные скулы, глаза - синеватые тени. Белая рубашка с широким воротником, но без манжет. Он стоял, странно раскинув руки - ладонями вверх - потом запрокинул голову, так, что золотистые пряди волос скользнули по воротнику - он словно был тем самым пролетающим мимо ангелом, и фигура его напряглась, потянувшись ввысь... И тут Эрле увидела голубей. Белых-белых голубей, они были повсюду - на ступеньках, на мостовой, на плечах юноши - сотни и сотни белых голубей... А потом птицы вдруг взлетели - все разом, словно по команде, и воздух взорвался шуршанием и хлопаньем сотен и сотен белых их крыльев - словно на площади лежало облако и вдруг надумало вернуться домой, в беззвездные выси... И ни юноши, ни собора уже не было видно за улетающими в небо голубями.

А потом все кончилось. Эрле тяжело вздохнула, осознав, что в городе она все-таки задержится. Тонкое, нахмуренное, тусклое с недосыпу солнце раздвинуло сероватый кисейный полог облаков и поднялось над домами, залив площадь и собор красноватыми прохладными лучами. Юноша по-прежнему стоял на ступеньках, и от его головы исходило сияние нестерпимо-синего цвета, глубокого и пугающего, как утренняя небесная лазурь.

Первым делом девушка нашла себе жилье. Это оказалось несложно: она бродила по городу, пока он не проснулся, а потом разговорилась с какой-то женщиной - в ее ауре преобладали желтовато-зеленые тона - похвалив (между прочим, совершенно искренне) те цветы, что она продавала. Цветочница была польщена, и когда Эрле спросила, не знает ли она кого-нибудь, кому был бы нужен жилец, - назвала улицу, дом и имя. Девушка тотчас же отправилась по указанному адресу, где ее, впрочем, встретили не вполне приветливо: тетушке Розе, дородной женщине с бледной аурой, судя по полосатому переднику и выглядывающим из-под чепца соломенного цвета волосам - родом откуда-то с севера, не понравились ни южный выговор будущей жилицы, ни практически полное отсутствие у той вещей. Эрле осмотрела комнату - довольно тесную, под самой крышей, с окнами на восток - осталась довольна и безропотно внесла плату за месяц вперед, потратив на это ровно половину тех денег, что у нее были. Тетушка Роза сразу подобрела, довольная тем, что приобрела такую покладистую жилицу, и на радостях даже накормила девушку завтраком - молоком со свежими медовыми лепешками, такими вкусными, что Эрле сразу стало ясно, талант какого рода был у тетушки Розы главным. Поев и поблагодарив хозяйку, Эрле не стала заходить к себе, резонно рассудив, что еще успеет наглядеться на свое жилище, а отправилась бродить по городу. Поначалу она не собиралась уходить далеко от Цветочной улицы и тетушки Розы, не будучи уверена, что сумеет найти дорогу назад - но ноги сами привели ее к Северной Заставе, и она решила навестить ивы около Ранницкого Университета.

Беспрепятственно покинув город, Эрле прошла около сотни шагов по ухабистой узкой дороге, которой, судя по всему, чаще пользовались пешие, нежели конные, а потом свернула налево, в сторону реки. Толстая серебристая лента ее сверкала на солнце, как хорошо отполированное зеркало, по крутым зеленым склонам рассыпались похожие на золотые монетки последние одуванчики, а на острове посреди реки стоял Университет. Это было высокое здание с тремя башенками и единственными во всем городе часами, сложенное из мрачного серого камня во времена и на деньги прадеда нынешнего императора, за свою недолгую жизнь успевшее взрастить трех видных богословов, одного министра и одного опасного еретика, что прибавляло Университету известности, но не любви. Неширокий каменный мост соединял остров с крутым берегом; темно-серое отражение моста медленно покачивалось в ленивом водяном потоке, а не более чем в сотне шагов от него к реке склонялись три ивы - хрупкие печальные красавицы, полощущие в воде серебристо-зеленые кудри.

Эрле вихрем слетела по склону, чуть не упала, но все же удержалась на ногах. Ивы тут же потянулись к ней, зашуршали нежно и проникновенно, лаская пальцы, плечи, волосы. Девушка засмеялась и раскинула руки, пытаясь обнять всех троих сразу - как и следовало ожидать, у нее ничего не вышло, пришлось здороваться с каждой в отдельности.

- Как же я рада вас видеть, милые мои! - тихонько воскликнула она. - Я так по вам скучала!

Деревья зашумели в ответ, наперебой рассказывая, как скучали без нее они, как им было тоскливо и одиноко - не с кем даже словом перемолвиться, а ведь у них скопилось столько новостей, столько новостей!.. Эрле улыбалась, кивала, поддакивала, слушала внимательно - а когда они выдохлись, опустилась на землю, к самым их корням, и прижалась погорячевшим лбом к прохладной шершавой коре. Где-то светило солнце, его лучи скользили по глянцевым продолговатым листьям, не в силах пробиться через их броню; где-то неспешно текла река, потихоньку подбираясь к подолу перепачканного в земле платья, но все это было далеко, так далеко, что наверное даже и не сейчас...

- Эрле, - осторожно окликнула девушку самая маленькая ива - на ее макушке смешно трепыхался невесть как туда попавший обрывок красной ленты, придавая дереву чрезвычайно легкомысленный вид, - Эрле, а когда нас навестит Садовник? У него все еще болят ноги, да?

- Нет, - медленно, словно через силу отвечала девушка, не отнимая лба от древесного ствола. - Ноги у него не болят...

- А в чем же тогда дело? - не унималась ива. - Почему он больше к нам не приходит? Мы соскучились...

- Он... он ушел, - сказала Эрле глухо. - И я боюсь, что это надолго.

Ива замолчала... если бы она была человеком, можно было бы сказать, что она недоуменно нахмурилась.

- Но... но ведь он все-таки вернется? - наконец спросило дерево. - Вернется, Эрле? Ты ему передай, что мы его помним и ждем, и скучаем по нему... И всегда будем ждать и скучать. Передай, как только увидишь, ладно?

Девушка сглотнула. В горле стоял комок.

- Передам, - пообещала она - без звука, почти одними только губами. - Непременно передам... - и сморгнула нечаянно выступившую слезинку.

...Когда Эрле возвращалась в город, было уже далеко за полдень. Солнце палило нещадно, било в самые глаза, рассекая короткими острыми лучами бурую дорожную пыль. Потом оно скрылось за маленькой тучкой с залихватским серым хвостиком, и переставшая наконец щуриться девушка заметила дальше по дороге трех молодых людей в серых шелковых мантиях студентов - судя по всему, они направлялись из города в Университет. Один был нескладный пронзительно ухмыляющийся блондин - в свечении вокруг его головы преобладали изумрудно-зеленые тона, что выдавало в нем талант к врачеванию скорее тела, нежели души; он энергично размахивал руками и отчаянно что-то втолковывал приятелю - невысокому, плотному, с растрепанными короткими волосами и ореолом с уклоном в золото. Второй студент по большей части молчал, лишь изредка отпуская какие-то скептические замечания в адрес собеседника. А третьим в этой компании был тот самый юноша, которого Эрле видела на ступеньках собора. Он шел позади и не участвовал в беседе, и его губы светились мечтательной и нежной синеватой полуулыбкой.

...Следующие два дня девушка осваивалась в новом жилище. После долгих усилий ей таки удалось поменять местами кровать и шифоньер: первая отправилась к правой стенке, второй - к левой, отчего в комнате тут же стало просторней, так как при прежней расстановке мебели скошенный потолок не позволял придвинуть шифоньер вплотную к стене, и много места пропадало впустую. Правда, теперь Эрле приходилось быть осторожной, чтобы ненароком не стукнуться макушкой о потолок, вставая с постели, но зато ее будило по утрам солнце, в это время года начинающее утреннее путешествие по комнате с кровати девушки, - Эрле всегда любила просыпаться от солнечных лучей и нарочно оставляла для них щелочку между занавесками.

На окошко она торжественно водрузила фиалку с мохнатыми листочками, зелеными с наружной стороны и лиловатыми с изнаночной, - эта фиалка была ее трофеем, с превеликим трудом отбитым во время одной из вылазок в город у какой-то толстой дуры с не распустившимся и даже не проросшим еще из семечка талантом актрисы - она жаждала непременно выбросить цветок на помойку за то, что "он, подлец, ни разу не цвел"... фиалка фиалкой, но после встречи с Эрле, да еще такой эмоциональной, талант женщины точно начнет распускаться... Неприятно холодная каменная стена украсилась повешенным над кроватью гобеленом с важными, чинно спускающимися к воде утками. Гобелен этот был соткан руками одной из лучших мастериц Таххена, и девушка не согласилась бы расстаться с ним ни за какие деньги.

Что постелить на пол - она так и не нашла, поэтому ограничилась тем, что отскоблила крашеные доски от довольно внушительного слоя грязи, мысленно пообещав себе, что непременно обзаведется половиком, как только заработает хоть какие-то деньги. Туалетный столик Эрле превратила в швейный и тоже переставила к правой стене, после чего отгородила и столик, и кровать от чужих глаз тяжелой ширмой с выцветшими от времени пунцовыми розами. За ту же ширму отправились умывальный кувшин и тазик, а трехногий табурет переехал к окну, после чего перестал, наконец, путаться у хозяйки под ногами.

Единственным, что Эрле не тронула, был камин: во-первых, передвинуть его куда-нибудь девушка все равно бы не смогла, а во-вторых, до зимы еще надо было дожить.

За это время девушку несколько раз навещала тетушка Роза, не без интереса наблюдала за перестановкой, потом осведомилась, сколько Эрле возьмет за полдюжины ночных рубашек. Сошлись на полутора серебряных монетах; Эрле монет не взяла, а прибавила немного своих денег и договорилась с тетушкой Розой, что та будет кормить ее обедами. Хозяйка дома не без оснований сочла все случившееся комплиментом своим кулинарным способностям; кроме того, рубашки ей понравились - в итоге она рассказала о "приятной и недорогой швее" всем своим приятельницам, после чего Эрле оказалась обеспечена заказами на месяц вперед.

Когда у девушки выдавалась свободная минутка, она отправлялась бродить по городу. Ей нравилось бывать в тех кварталах, где жили зажиточные горожане. Дома там были степенные и важные, несуетливые и основательные, как и их хозяева. Впрочем, люди попадались тоже занятные - например, милая веснушчатая девчушка с ярко-оранжевым талантом полководца - не распустится же, разве что Эрле все время рядом будет... так ведь не получится: прошла по улице и исчезла, и не встретиться больше... эх, подарил бы ей кто солдатиков, что ли? Или нищий калека на паперти, слепой и безрукий... Девушка видела, что в его ауре преобладали розоватые тона, и с горечью понимала, что этому таланту тоже не суждено было бы раскрыться - ну кто позволит такому воспитывать ребенка? Но тут было проще: она взяла в привычку каждое утро проходить мимо собора и опускать мелкую монетку в жестяную кружку нищего - если не произойдет ничего необычного, такого контакта должно хватить. А однажды встретился и вовсе необычный детина - угрюмый, крепкий, хмурый, скуластый, с настороженно сдвинутыми бровями и округлым мягким подбородком. Что означало свечение вокруг его головы, почти целиком равномерно-черного цвета, Эрле не знала - ей никогда раньше не доводилось видеть такого; но тем интереснее было бы попытаться такой талант раскрыть. Жаль, что больше этот человек ей не попадался...

А в остальном горожане были людьми вполне обыкновенными. Коричневые, серые, бордовые, зеленые, лиловые тона... Конюхи, ювелиры, садовники, ораторы, художники... И все - занимаются не своим делом. Люди со слабыми ореолами попадались редко, и даже закрыв глаза, Эрле с легкостью смогла бы отличить их от прочих - по спокойствию и безмятежности, которые всегда исходят от человека, нашедшего свое место и сумевшего уютно там расположиться. Но такие люди встречаются часто разве что в Таххене, где вот уже тридцать лет живет отец Теодор, а здесь, в Раннице, они такая же редкость, как и во всех остальных городах. Ничего, через несколько месяцев начнут вылупляться таланты тех, кто повстречал Эрле, и людей почти без ореолов станет больше...

Но горожане - горожанами, а ту троицу студентов девушка так больше и не встретила. Она готова была поклясться, что судьба забросила ее в Ранницу ради кого-то из них: их таланты светились так ярко, что без ее помощи цветы почти наверняка не распустятся, уж в этом-то она разбиралась! - но время шло, а ни тот, ни другой, ни третий на ее горизонте так и не появились... Правда, один раз Эрле показалось, что где-то в толпе мелькнуло знакомое лицо - но права она была или нет, сказать сложно: уж слишком ей хотелось наконец понять и разобраться.

Но сделать она ничего не могла. Оставалось только ждать.

Нагруженная покупками, Эрле возвращалась с рынка. Вообще-то она собиралась в галантерейную лавку, но имела неосторожность обмолвиться об этом, и тетушка Роза спохватилась, что не худо было бы купить к обеду зелени... и рыбы... и еще вилок капусты, если можно... и... Короче говоря, в покачивающуюся на локте корзину провизия поместилась, но ни для чего другого места там уже не осталось. Пришлось нести свертки в руках. В одном из них был отрез полотна, которому предстояло превратиться в нижнюю юбку Марты, старинной приятельницы тетушки Розы; в другом - толстая шерсть, из которой Эрле планировала сшить себе плащ на осень; отдельно завернуты кружева - девушка польстилась на низкую цену, хоть и не знала еще, что будет с ними делать - и застежка для будущего плаща. Хорошо еще, что рынок располагался недалеко от Цветочной улицы, иначе она и не знала бы, как донести все покупки до дому...

Когда до него оставалось не больше сотни шагов, Эрле заметила котенка - маленького, жалкого, испуганно жмущегося к каменной стене. Дружелюбно махая обрубком хвоста, к нему тянулась большая лохматая дворняга - вероятно, тоже не очень взрослая. Котенок зашипел и приготовился дорого отдать свою жизнь.

- Уйди от него, - негромко сказала девушка дворняге. - Не видишь разве - он тебя боится...

К ее радости, собака послушалась: оставила малыша в покое, перебежала на противоположную сторону улицы и принялась с независимым видом обнюхивать выступающий из мостовой камень. Эрле подошла к котенку поближе и села на корточки:

- Кис-кис-кис...

Зверек вздрогнул и попятился, не отрывая от девушки затравленного взгляда. Наверное, она показалась ему такой же большой и опасной, как собака.

Эрле досадливо поморщилась на мешающие ей корзинки-свертки, и поставила корзину на мостовую, а свертки аккуратно, стараясь не запачкать, пристроила сверху.

- Ну же, не бойся меня... Видишь - я не кусаюсь...

Котенок явно не поверил. Пришлось прибегнуть к более весомым аргументам.

- А рыбки хочешь? - вот и пригодился подсунутый вместо сдачи карасик, которого Эрле собиралась отдать коту тетушки Розы для установления добрых отношений...

Рыбки малыш хотел: карасика хватило ровно на два "ам". После чего котенок дичиться не перестал, но позволил себя погладить. Шкурка была мягкой, пушистой, белой - только на лбу рыжее пятно - словно капля краски, упавшая с кисти ненадолго оторвавшегося от мольберта солнца...

Эрле осторожно запустила пальцы в короткий и нежный пушок за ушком; котенок откликнулся слабым мурлыком. "Беру", - решила девушка и осторожно, стараясь не испугать зверька неловким движением, подняла его с грязной мостовой и прижала к себе. Лапки котенка тотчас же вцепились в ткань рубашки, пачкая и сминая ее... хорошо еще, что не в плечо, мельком подумала Эрле, распрямляясь, оборачиваясь к покупкам и попутно прикидывая, как донести все это до дому. Рядом с корзинкой стоял какой-то молодой человек - всецело поглощенная своим нечаянным приобретением, девушка не заметила, как он там появился... несмотря на то, что юноша был одет не в шелковую мантию, а в куртку и штаны, она узнала того самого студента с золотистым ореолом власти, которого встретила около Ранницкого Университета.

- Тебе помочь? - спросил он, и Эрле ответила благодарной улыбкой:

- Спасибо, не откажусь...

Студент молча нагнулся за покупками, засунул под мышку свертки и без усилий поднял корзину - хотя с точки зрения девушки, она была не такой уж и легкой.

- Тебе куда? - спросил он.

- Туда, - махнула рукой девушка. - Я вообще-то совсем рядом живу...

Кивнув, студент споро зашагал в указанном направлении. Прижимая к груди котенка, Эрле заторопилась за ним.

- Меня зовут Марк, - сообщил юноша, не поворачивая головы в ее сторону. - А тебя?

- Эрле, - ответила девушка и невпопад добавила: - Спасибо за помощь...

- Да не за что, - улыбнулся Марк. Помолчав немного, поинтересовался: - А что ты будешь делать с котенком?

Эрле попыталась пожать плечами, насколько ей это позволял сидящий на руках зверек.

- Постараюсь убедить тетушку Розу, что ее Рыжему нужен молодой помощник, чтобы нагнать страху на пытающихся захватить дом мышей.

Марк скептически хмыкнул.

- И ты думаешь, тебе это удастся?

- А почему бы и нет? - удивилась девушка.

- Ну-ну, - непонятно к чему пробурчал студент, и одновременно с этим Эрле сказала, останавливаясь у знакомых ступенек:

- Все. Мы пришли. Вот тут я живу... Можешь отдать мне свертки.

- Хочешь, я угадаю, какое из окон твое? - вместо ответа промолвил юноша, не торопясь расставаться со своей поклажей. - Вон то рядом с водосточной трубой, да?

- Нет, другое, с фиалкой... Но мне и правда надо идти, Марк.

- Ну ладно... - с сожалением протянул студент. - Давай я подержу котенка, пока ты будешь забирать у меня свои вещи.

Но малыш не пожелал расставаться с новообретенной хозяйкой, и даже совместными усилиями им не удалось отцепить его лапки от рубашки Эрле. Тогда Марк пристроил мелкие свертки в корзину поверх продуктов, после чего покупки наконец перекочевали к законной владелице. Одарив юношу благодарным взглядом, Эрле взлетела по ступенькам и исчезла за входной дверью, которую, судя по всему, так и забыли запереть после ее ухода.

Много позже она узнала, что Марк навсегда запомнил ее именно такой: смеющиеся глаза, выбившаяся из-под чепчика прядь, корзина, прижатые к груди свертки и сидящий на плече котенок, не без интереса наблюдающий за тем, как в десятке шагов от людей на серой мостовой крутится сизый голубь, вдохновенно курлыкая голубке и топорща перья вокруг шеи.

...Вечерело. Эрле торопливо пришивала завязки к вороту сорочки: скоро должно было совсем стемнеть, а ей не хотелось жечь свечи. Котенок (Эрле назвала его Муркель) копошился на окне, переминаясь с лапки на лапку, и с тоской следил за двумя затеявшими драку воробьями. Нельзя сказать, чтобы тетушка Роза сильно обрадовалась его появлению, но ее Рыжий и в самом деле был уже очень стар, в доме развелось много мышей, и она резонно рассудила, что лучше котенок, чем они. Поэтому Муркель был оставлен в доме на правах жильца.

В дверь тихонько поскреблись. Зверек вздрогнул и напрягся, готовый в случае чего опрокинуть фиалку и убежать прятаться под кровать.

- Открыто! - крикнула Эрле.

В комнату вошла девушка - маленькая, стройная, очень красивая, с ангельским личиком, забранными в гладкий узел светлыми волосами и оттенками серебристо-сиреневого в ауре, что выдавало едва начавший распускаться талант - столь же простой, сколь и редкий: жить другим и для другого. Одной рукой девушка придерживала подол расползшейся по шву коричневой юбки, из-под которой выглядывала другая - белая и шуршащая.

- Прости, у тебя, случайно, иголки с ниткой не найдется? - извиняющимся тоном проговорила она. - Мне, право же, жутко неудобно, что я вот так к тебе врываюсь, но...

- Найдется-найдется, - перебила ее Эрле. - Давай зашью, у меня и нитки точь-в-точь такие же есть... - не дожидаясь ответа, она нырнула за ширму, взяла со стола мешочек с нитками и вернулась к гостье, на ходу распуская завязки. Достала три мотка, приложила к ткани, пытаясь выбрать наиболее подходящий цвет, потом вытащила вколотую в край мешочка иглу и кивнула гостье на табурет:

- Садись, снимай свою юбку...

- Ой, мне так неловко... От меня одни хлопоты... - снова начала извиняться девушка, но Эрле решительно оборвала ее излияния:

- Ничего подобного, - твердо заявила она. И добавила: - Ты моя соседка, верно?..

...Очень скоро Эрле уже знала о своей гостье все - ну или почти все. Звали ее Анна, родом она была из небольшой деревушки в четырех днях пути от Ранницы. Мать, отец и два младших брата Анны, как впрочем, и почти все жители их деревни, умерли от чумы, когда ей было пятнадцать лет; девушка осталась одна-одинешенька на свете, и ее забрал в свой замок господин барон, весьма и весьма падкий на женскую красоту. В замке Анну не обижали, она даже выучилась шить золотом, но госпожу баронессу наличие соперницы не устраивало, и неизвестно, чем бы эта история кончилась для девушки, если бы за нее не вступился местный священник и не предложил отправить ее в Ранницу: его старинный друг как раз заведовал золотошвейной мастерской при Ранницком соборе и не отказался бы дать девушке работу. Госпожа баронесса на такой выход согласилась, господину барону пришлось уступить жене, и так Анна оказалась в Раннице.

- А ты сама-то откуда будешь? - спрашивала Анна у Эрле. Юбка давным-давно была зашита, рубашка, над которой работала Эрле, закончена и переложена на стол, но заболтавшиеся девушки совершенно забыли о времени. В ответ Эрле вздохнула, передвинулась так, чтобы ручка шкафа перестала впиваться под лопатку, и взглянула в окно - небо поверх черепичных крыш уже давно стало густо-фиолетовым с белесыми вкраплениями звезд.

- Я в Ранницу из Таххена пришла, а до этого где меня только не носило...

- Здорово! - искренне восхитилась Анна. - А я так в жизни ничего, кроме деревни, замка барона да вот этого города и повидать-то не успела... А родители твои где?

- Не знаю... - неохотно вымолвила Эрле. - Не помню я их... Меня священник один воспитал, своих детей у него быть не могло, так я ему вместо дочки была... - заговорив о воспитателе, девушка заметно воодушевилась.

- Так зачем же ты от него ушла, раз тебе там неплохо жилось? - удивилась Анна, машинально почесывая за ухом блаженно устроившегося у нее на коленях Муркеля.

- Так... пришлось, - уклончиво ответила Эрле.

- И с тех пор ты зарабатываешь на жизнь шитьем?

- Когда чем. Мне вообще много кем пришлось побывать: и странствующей комедианткой, и скотницей на хуторе, и экономкой в богатом доме...

- Экономкой? - протянула Анна. - Так ты грамотная, что ли? - и тут же пояснила сама себе: - Ах ну да, тебя же священник воспитывал... А почему в Раннице к кому-нибудь в экономки не наймешься? Здесь богатых горожан мно-ого...

Эрле невесело усмехнулась - Анна не могла этого видеть, но почувствовала по интонации, с которой та сказала:

- Да это все равно что к твоему барону в замок, только без баронессы и священника - не всем же так везет, как тебе... Нет уж, я лучше швеей.

Девушки надолго замолчали, думая каждая о своем. В окно заглядывали звезды. Где-то на соседней крыше замяукал кот, и мягко спрыгнул с колен Анны утомленный ее ласками Муркель. Подойдя к хозяйке, он ласково прошелся пушистым боком по ее ногам - хватит мечтать, давай лучше ужинать! - и ушедшая в свои мысли Эрле вздрогнула, возвращаясь в комнату.

- Я пойду принесу свечу, - молвила она, и Анна не стала возражать.

...Пустырь был залит солнечным светом. Ровное золотое полотно легло на сочные листья крепеньких лопухов, на густые заросли бурьяна, на бурые проплешины земли между бурьяном и лопухами. Только в самом конце пустыря - там, где высилась огораживающая его позеленевшая у основания стена - на земле лежала отбрасываемая этой стеной тень, короткая и густая, обещавшая, впрочем, в ближайшее же время стать длиннее и переползти на захваченные светом территории.

Но на солнце набежало маленькое и невинное с виду облако - и соперников не стало. Только серое, смятое в крупные складки покрывало лежало на земле...

Вздохнув, Эрле побрела прочь, к заброшенным домам, а вернее - к узкому проходу между одним из них и огораживающей пустырь стеной. Судя по заколоченным окнам и прохудившимся крышам, хозяева уехали отсюда уже давно, а отчего это произошло, оставалось только догадываться. Может, когда-то тут случилось несчастье - а может, они просто оказались никому не нужны, и люди оставили их на произвол судьбы...

Эрле не любила брошенных вещей. Они всегда напоминали ей людей - с той лишь разницей, что для вещей она сделать ничего не могла, отчего обычно старалась покинуть такие места как можно скорее...

Протиснувшись в узкую щель, девушка очутилась на маленькой узкой улочке, идущей справа налево и заканчивающейся тупиком. На противоположной ее стороне стоял Марк, прислонившись спиной к стене очередного пустующего дома, и с крайне независимым видом наблюдал за пытающимся выбраться из чердачного окошка голубем.

- Привет, - поздоровалась Эрле, подходя к нему на несколько шагов. - Ты что тут делаешь?

- Привет-привет, - улыбнулся молодой человек. - Тебя жду... Я тебе еще вон оттуда, - небрежный выпад направо, в ту сторону, где улочка делала крутой поворот и уходила в гору, - кричал, чтобы ты меня подождала, но ты, наверное, не слышала, а потом тебя и вовсе понесло в эту дыру... А мне там застрять не хотелось, - и, не давая девушке вставить ни слова, бодро осведомился: - Ну что, куда мы теперь?

- А с чего ты взял, - довольно кисло произнесла Эрле, - что это будем "мы"? А вдруг меня снова понесет, как ты изволил выразиться, в какую-нибудь дыру?

- Ничего страшного, - утешил ее молодой человек. - Я могу и снаружи тебя подождать. И потом, - оживился Марк, - от меня еще и польза есть. Я тебе могу покупки до дома донести.

Эрле невольно улыбнулась:

- Не. Покупок на сегодня никаких не предвидится. Я просто так гуляю, куда ноги занесут...

- То есть как это - "куда ноги занесут"? - не на шутку испугался Марк. - Ты что, хочешь сказать, что тебе все равно, куда идти?!

- В общем, да, - отвечала девушка, откровенно забавляясь произведенным ее словами эффектом.

Молодой человек задумался, потом изрек решительно и бесповоротно:

- Так не бывает!

После чего помолчал немного и добавил:

- Вот что. Пошли-ка к ратуше, а уж там решим, куда дальше.

Эрле не стала возражать, и они зашагали вверх по улочке - все такой же пустынной, припорошенной пылью и похожей на прогретый солнцем колодец - в это время суток лучи пронзали его насквозь, достигая дна и даруя живительное тепло зеленым стрелкам подорожников, проклюнувшимся между камней мостовой.

Свернув за угол, улочка стала оживленнее. Ветер раздувал пыль, взметывая фонтанчики и круговоротики; подволакивая заднюю ногу, мимо протрусила рыжая собака, недоверчиво покосилась на людей, но останавливаться и разбираться с ними не стала. На ступеньках пустующего дома, привалившись спиной к подгнившей двери, дремал бродяга. Длинные седые унизанные сором пряди сосульками свисали на нездоровое одутловатое лицо; на всеобщее обозрение были выставлены босые ноги, покрытые такой толстой коркой грязи, что казались обутыми... странно, по виду бродяга, а свечение вокруг головы выдает скорее стража или хранителя - и не сказать, чтобы этот талант был таким уж робким и незрелым... Эрле обошла спящего далеко стороной, про себя немного удивившись еще и тому, что отчего-то не бьет в нос запах давно не мытого человеческого тела; Марк скривился брезгливо, но ничего не сказал.

В молчании прошли несколько десятков шагов. Наконец юноша не выдержал.

- А ты не местная, верно? Недавно в нашем городе? - с любопытством спросил он, внимательно разглядывая простую (белая рубаха, темно-красная юбка) одежду девушки.

- Да, я из Таххена, - рассеянно отвечала Эрле.

- Так я и думал! - удовлетворенно воскликнул Марк и пояснил, отвечая на недоуменно приподнятую бровь, - у тебя на шее бусы из каштанов. Горожане таких не носят... Ну и как там ваш герцог? Все так же строит козни против императора?

- Да нет, не до козней ему, - отвечала девушка еще более рассеянно. - Его наверняка урожай сейчас больше беспокоит - жара, дождей мало... Слушай, а что это там такое происходит?

За разговором они незаметно вышли на людную площадь - зажиточные горожане; любопытные горожанки; молодые парочки вроде Эрле с Марком; снующие под ногами уличные мальчишки - не зевай, приглядывай за кошельком, пока не утащили! - нахваливающие товар лоточники... Над толпой разносился высокий писклявый голос: "А вот тебе! А вот! А вот!" Зрители отвечали одобрительным смехом.

Протолкавшись к центру площади, Марк и Эрле оказались перед невыским дощатым помостом. На помосте стояла пестрая ширма высотой в человеческий рост, а над ней разыгрывалась нешуточная драма: тощий, лысый, длинноносый Гуттчедойф бил похожей на гороховый стручок палкой свою жену - рыжую, как морковка, Лоди-Локульку.

- Ну что, пойдем отсюда? - поинтересовался Марк, взяв девушку за рукав, чтобы не потерять в толпе.

- Ты что, зачем? - удивилась Эрле. - Весело же... И потом, что-то я не припомню такого сюжета...

Марк состроил подкисленное лицо, но дальше возражать не посмел и рукав девушки так и не выпустил. Впрочем, она и не торопилась его отнимать.

Со всех сторон стояли люди с бутонами талантов. Эрле удовлетворенно вздохнула, машинально прикидывая, скольким из них хватит того толчка, что они сейчас получат от нее: представление обещало быть долгим.

Между тем, действие над ширмой развивалось своим чередом. Лоди озлилась на мужа за побои и задумала в отместку наставить ему рога с живущим в доме напротив студентом, тогда как муж был убежден, что любовник его жены - здоровяк-кузнец. Студенту идея молодой женщины понравилась; судя по одобрительным возгласам зрителей, им она тоже пришлась по вкусу.

В какой-то момент Эрле услышала за плечом тонкий тихий смех, показавшийся ей смутно знакомым; обернувшись, она увидела Анну и прижимавшего ее к себе юношу - того самого нескладного блондина с плутовскими глазами, которого она как-то раз видела в компании Марка.

- Анна! - позвала Эрле, махнув девушке рукой. Та никак не отреагировала - наверное, не услышала, но зато услышал Марк и тут же обернулся на голос.

- Стефан? - удивленно протянул он. - Он-то что здесь делает?..

Юноша оказался внимательнее своей подруги и приветственно помахал Марку с Эрле рукой, потом нагнулся к уху Анны, что-то сказал - и вскоре обе пары оказались рядом.

- Марк? Ты тут откуда? А я-то полагал, что ты у нас таких зрелищ не любишь! - воскликнул Стефан, хлопая приятеля по плечу. - О-о, да ты еще и не один, - добавил он, внимательно взглянув на Эрле, и одновременно с этим девушка негромко сказала: - Привет, Анна.

- Привет, Эрле, - откликнулась та, словно невзначай придвигаясь ближе к своему спутнику.

- Вы знакомы? - в очередной раз удивился Стефан, и Анна неохотно объяснила: - Это соседка моя. Тоже у тетушки Розы живет, - и жалобно добавила, глядя на юношу снизу вверх, - а ты знаешь, я, кажется, еще один пирожок с яблоками хочу...

- Делать нечего. Придется нести, - Стефан притворился озабоченным и улыбнулся стоящей рядом неохватной женщине в белом чепце, открывающем мочки ушей: - Пропустите, тетушка...

Женщина с ворчанием посторонилась - судя по ауре, она была строгой блюстительницей общественной морали и никак не могла одобрять столь откровенного Анниного поведения - и Марк, задумчиво глядя на проталкивающегося сквозь толпу приятеля, неожиданно изрек:

- А что, это неплохая мысль! - и, обращаясь к Эрле, спросил: - Тебе с чем взять?

Девушка попыталась возразить в том смысле, что не голодна, но он и слушать ее не стал, сказав, что в таком случае возьмет для нее два пирожка - один с мясом, другой с капустой - и стал протискиваться в том же направлении, что и Стефан. Потом обернулся, бросил через плечо: - Смотри, никуда не уходи, - и, не дожидаясь ответа, окончательно растворился в людской массе.

Оставшись наедине с Анной, Эрле горестно вздохнула.

- Бросили нас... Вот нахалы.

Анна шутку не поддержала.

- Вернутся, куда они денутся... Давай лучше представление смотреть, и так много пропустили.

А пропустили они и впрямь много. За это время Лоди-Локулька успела совершенно уверить мужа в том, что ночью к ней придет любовник, и снедаемый ревностью Гуттчедойф решил подкараулить его под дверью и задать хорошую взбучку. К тому моменту, когда девушки наконец стали замечать происходящее над ширмой, он как раз выполнял свое намерение, совершенно не подозревая о том, что там, за дверью, его жена предается утехам любви с залезшим к ней через окно соседом-студентом. Зрители смеялись над незадачливым ревнивцем; кое-кто отпускал соленые шуточки в адрес Лоди и ее студента, и Эрле невольно улыбнулась вместе со всеми - уж больно забавен был Гуттчедойф, одновременно и ждущий прихода кузнеца, и опасающийся, что еще неизвестно, кто кого поколотит в итоге. Наконец ночь закончилась, а вместе с ней - и мучения бедного обманутого мужа. Наутро он повинился перед женой, сознавшись, что подозревал ее в измене; та благосклонно согласилась его простить, и муж с женой помирились, к величайшему удовольствию зрителей, которые единственные видели роскошные ветвистые рога на голове ничего не подозревающего супруга.

На этом представление закончилось, и молоденькая смуглая девушка лет пятнадцати с пронзительно-темными глазами и густо-лиловыми тонами в ореоле - можно не опасаться, актрисой она станет и без вмешательства Эрле - призывно потрясая жестяной кружкой, пошла собирать со зрителей плату. Не успела она обойти и половину их, как Эрле почувствовала прикосновение к плечу и обернулась. Оказалось, что это был всего лишь вернувшийся с пирожками Марк; за ним шел Стефан. Невзирая на слабые протесты девушки, Марк чуть ли не насильно впихнул еще теплый пирожок ей в руку. От него так остро и вкусно пахло свежеиспеченным тестом, что Эрле не удержалась, откусила кусочек и только тут поняла, как сильно она, оказывается, успела проголодаться за день. Девушка сама не заметила, как съела сначала один пирожок, потом второй - Марк посмотрел на нее одобрительно и отряхнул руки от крошек.

Стефан тем временем отдал принесенное лакомство Анне, радостно сообщил, что видел в толпе Себастьяна - никак, весь город к кукольнику собрался! - после чего энергично стал проталкиваться к центру площади, где все еще собирала монеты девушка.

- Ты куда? - окликнул его Марк.

- Так мы же смотрели представление, - удивился приятель.

- Ну и что? - не понял Марк. - Мы за пирожками ходили, почти ничего не видели...

Эрле достала из висящего на поясе кошелька медную монету и со словами: "Положи ее в кружку, а?" отдала Стефану...

...В тот день кукольник дал еще два представления, и молодые люди остались на оба, а потом еще побродили немного по городу. Домой возвращались уже поздно; Марк с Эрле пошли вперед, а Стефан и Анна отстали - и, должно быть, довольно сильно, потому что ни шагов их, ни голосов уже не было слышно. Эрле замерзла в тонкой рубашке, и Марк одел ее своей курткой; улицы обезлюдели, погасли окна домов - горожане уже спали, и лишь шлепанье башмаков ночного сторожа далеко разносилось по притихшему городу.

Идти домой Эрле не хотелось - во-первых, она не была уверена, что тетушка Роза не заперла на ночь входную дверь на засов, а во-вторых, уж слишком хороша была эта короткая летняя ночь, чтобы проводить ее взаперти...

Они шли по богатым кварталам, где каждый дом был отгорожен от соседа высокой глухой стеной. Щек касалось легкое дыхание ветерка - в нем были запах остывающего камня, и прохладные нотки свежести, и память о душистой траве, скошенной там, далеко за городом... Где-то в вышине прошелестели крылья - то ли летящая по своим делам сова, то ли несущий младенцу светлые сны ангел - и точно таким же шелестом откликнулись из-за стены деревья - как видно, стена не оказалась такой уж непреодолимой преградой для ветра.

Марк шел рядом с Эрле молча, только несколько раз говорил: "Осторожнее", когда в мостовой появлялись выбоина или горб, и, ненавязчиво взяв девушку под руку, направлял ее в обход препятствия: он видел в темноте гораздо лучше, чем она. Целиком доверившись спутнику, Эрле перестала смотреть под ноги и подняла взгляд к небу. По черному ночному бархату раскатывались хрустальные капли звезд - одни крупнее, другие мельче, - и полная луна, невероятно желтая сегодня, висела посреди этого сверкающего великолепия, и края ее казались немного размытыми, словно припорошенные бледным холодным инеем.

- Смотри, - тихо выдохнула Эрле, кивая на луну. - Она похожа на лицо печальной женщины.

Как ни странно, Марк не стал спрашивать ни кто похож, ни почему похож, а довольно долго смотрел в небо и наконец склонился к уху девушки и возразил точно таким же шепотом:

- А по-моему, она похожа на яблоко. На большое желтое сладкое яблоко, только без черенка.

- А почему - сладкое?

- Потому что червяки погрызли... Они невкусное есть не станут.

Эрле тихонько фыркнула и замолчала, не найдясь, что на это возразить.

...Потом они прощались у дверей ее дома. Умом девушка понимала, что надо идти и ложиться спать, а утром встать пораньше и работать, и так поздно, а Марку еще домой идти - кстати, где он живет? забыла спросить... - но у нее не было сил разрушить очарование этой летней ночи... Так они и стояли рядышком на ступеньках - Марк и одетая в его куртку Эрле.

Юноша заговорил первым.

- Можно, я зайду к тебе завтра?

- Можно, - тут же откликнулась девушка. И добавила невпопад: - Куртку не забудь... А зачем тебе заходить?

- Ну, скажем, я хочу проведать того котенка, при подбирании которого я присутствовал. - Голос Марка был подчеркнуто серьезным, но Эрле почувствовала, что юноша улыбается.

- Хорошо... А когда?

- Когда часы на университетской башне пробьют пять. - Взяв из рук девушки одежду, и кивнув на прощание, Марк спустился со ступенек и зашагал в ту сторону, откуда пришли они с Эрле. В темноте он отчего-то казался намного выше, чем днем.

- Слушай, а как я узнаю, что часы пробили пять? - внезапно сообразила девушка. Темная фигура остановилась и обернулась.

- Ну я же к тебе зайду, - терпеливо пояснил юноша, и Эрле снова рассмеялась негромко.

...Когда она добралась до своей комнаты, стараясь ступать по лестнице как можно тише, чтобы никого не разбудить - тетушка Роза опять забыла запереть входную дверь, так что в дом Эрле попала без проблем - то ей отчего-то показалось, что на задумчивом лице заглядывающей в окно луны появилась улыбка.

Марк пришел на следующий день. А потом еще раз, и еще... Он бывал у нее так часто, как только позволяли приличия, а потом и вовсе стал появляться чуть ли не каждый день. Шила ли Эрле сорочку - Марк был рядом, и глаза его пытливо следили за движениями ее проворных пальцев - она даже купила второй табурет, потому что ей надоело видеть его стоящим... Собиралась ли девушка в город ясным воскресным днем - Марк не оставлял ее независимо от того, шла ли речь о прогулке за Ранницу или по Раннице. Его присутствие было для девушки легким и необременительным; он умел развеселить ее, мог одним словом вызвать улыбку, но в то же время знал, когда надо молчать, потому что все хорошо и без слов. Он не был болтлив - вернее, был, но о себе почти ничего не рассказывал: за все лето Эрле узнала только, что у него есть дядя, который отправил юношу учиться в Университет, но не более того; впрочем, для девушки это мало что значило, она сама не любила распространяться о прошлом. С Марком было хорошо. С ним было спокойно. С ним было надежно - словно все невзгоды и бури остались по ту сторону зеркала, а она, Эрле, открыла дверцу и перешла в эту. Он просто был - и это казалось Эрле удивительней всего: она слишком часто творила чудеса своими руками, чтобы верить в них. А вот Марк - был, и, кажется, она начала привыкать к этому...

Эрле не очень хорошо понимала, что привлекло его в ней, да и привлекло ли что-нибудь вообще. Он мог говорить о чем угодно - от политики и цен на хлеб до философии и того, как правильно пришивать крючки к платью - но о своем отношении к Эрле не обмолвился ни разу, и девушка не вполне понимала, как это трактовать. В неприятности свои он ее никогда не посвящал - а в том, что таковые были, Эрле не сомневалась: иногда он приходил холодный и напряженный, цедил слова неохотно и хмуро, цепко, словно с отвращением, ловя каждое ее ответное слово, и лишь посидев немного рядом с девушкой оживлялся и словно оттаивал - она ни о чем не расспрашивала, как ни хотелось: опасалась, как бы он ни счел ее интерес простым праздным любопытством... Но раз оттаивал - значит, хотя бы отдыхал в ее обществе, как и она в его! Уже немало...

А когда летняя жара пошла на убыль, Марк прекратил хмуриться, а вместо этого стал тихим и задумчивым - она уж и не знала, что хуже: откровенные неприятности или такое вот сдавленное молчание... Впрочем, это накатывало на него волнами, иногда даже посреди какой-нибудь ничего не значащей фразы, и если делать вид, что ничего не заметила - проходило довольно быстро, а вот если попытаться его как-то приободрить или развеселить, то становилось только хуже, и это тревожило девушку больше всего...

Тем летом Эрле часто виделась и с Анной. Иногда при этом был Стефан. Эрле ему симпатизировала - всегда веселый, общительный, дружелюбный, хотя на ее вкус - слишком уж бесшабашный; впрочем, Анне это, похоже, нисколько не мешало... по крайней мере, поначалу. Потом его взгляд начал становиться все более и более туманным, в голосе появились прохладные нотки - он словно начал сторониться по-прежнему льнувшей к нему Анны, и Эрле поневоле заволновалась - правда, поговорить с кем-нибудь из них начистоту так и не решилась... Иногда ей казалось, что Анна тоже хочет ей что-то сказать и тоже не решается это сделать.

Беспокоило ее - хоть она едва ли отдавала себе в этом отчет - и то, что как часто она ни общалась летом с троицей Марк - Стефан - Анна, ореолы всех троих оставались все такими же яркими и тускнеть не собирались. Себастьяна, юношу с необычной, почти целиком синей аурой, Эрле видела только раз и то издали: он сопровождал рослую черноволосую девушку, угловатую и немного похожую на цаплю, и маленькую полную женщину с корзиной - очевидно, мать девушки - Марк сказал, девушку зовут Доротея и она невеста Себастьяна, после чего предложил их не догонять, на что Эрле и согласилась. Теперь она, конечно, об этом жалела: сам по себе юноша может свой талант и не раскрыть. Почему так - Эрле не знала; выращивать таланты поэтов обычно как раз проще всего, и одной встречи может хватить... влюбится такой человек в кого-нибудь - и давай писать стихи, пытаясь завоевать благосклонность своей дамы... Но в случае с Себастьяном, похоже, все складывалось иначе, а отчего - Эрле могла только гадать.

Единственное утешение - свечение вокруг головы церковного нищего стало потихоньку меркнуть. Да и сам он стал... как-то спокойнее, что ли. Исчезло внутреннее напряжение, звучавшее в привычном "Пода-а-айте милостыньку на пропитание!"; с лица спала привычная, как короста, маска боли, уступив место безмятежному и даже в чем-то радостному выражению... А потом исчез с паперти и сам нищий. Эрле не знала, где он и что с ним сталось, а узнать, к сожалению, было не у кого... но вряд ли это могло быть что-то плохое, учитывая добрый талант этого искалеченного человека...

Так прошло лето.

...Эрле выбралась из дому ненадолго, буквально на полчасика - сбегать до галантерейной лавки и купить белых ниток: утром у нее кончился последний моток. Уходящее лето решило порадовать горожан последними жаркими денечками, и видимо, по этой причине лавка оказалась закрыта. Девушка вздохнула с досады. Хочешь не хочешь, а изволь теперь тащиться чуть ли не через весь город, в лавку мастера Лиса - его прозвали так за шапку ярко-рыжих волос и бегающие глазки, в которых и впрямь проглядывало что-то лисье. Можно было бы, конечно, попытаться отложить покупку на следующий день - но следующий день будет воскресенье, а в воскресенье никакие нитки точно не купишь. Между тем, в понедельник юбка уже должна быть готова. Поэтому Эрле пришлось смириться с вынужденной прогулкой и зашагать по направлению к лавке мастера Лиса. Длинной дорогой идти не хотелось, и она выбрала самую короткую, а потом и вовсе захотела срезать угол - как выяснилось, довольно опрометчиво, потому что в итоге очутилась на уходящей под горку узкой улочке, которая показалась ей знакомой, но весьма смутно.

Улочка была залита ярким светом, делающим ее еще наряднее, чем она была изначально. Вверх и вниз по ней двигался народ - Эрле была вынуждена отступить на несколько шагов к ближайшему дому, чтобы ее не затерли - и народ небедный: по обе стороны улочки располагались лавки портных, сапожников, резчиков, ювелиров - одни только лавки с аккуратными вывесками и разложенным в окнах товаром, без мастерских. Была даже одна лавочка, торговавшая редкостью - иконами, да не простыми, а вышитыми по ткани; по крайней мере, именно так значилось на вывеске.

Пока Эрле задумчиво ее разглядывала, машинально прикидывая, нет ли среди икон какой-нибудь из мастерской, где работала Анна, дверь лавки отворилась, и на улицу вышла сама Анна - как всегда, задумчивая, рассеянная и витающая в каких-то совершенно нездешних далях. К груди она прижимала перевязанный бечевкой сверток. Постояв у лавки несколько мгновений, она словно очнулась и зашагала по улице, удаляясь от Эрле; девушка уже собиралась ее окликнуть, но тут дверь лавки отворилась вторично, и из нее выскочил невысокий мужчина с редкой бородкой и залысинами надо лбом, лавочник как по роду занятий, так и по таланту.

- Анна! - крикнул он на всю улицу. - Анна, вернись, икону отдать забыла!

Девушка вздрогнула, обернулась - к счастью, она не успела еще уйти далеко - и подбежала к лавке; заинтригованная, Эрле подошла поближе и увидела, как лавочник забирает у девушки сверток, после чего она снова куда-то заторопилась. Эрле тоже ускорила шаг и почти догнала ее.

- Анна? - вопросительно сказала Эрле в спину мастерице. - А ты почему не в мастерской?

Девушка замерла на месте и ничего не ответила, а потом втянула голову в плечи и рванулась в толпу так стремительно, как будто Эрле была по меньшей мере каким-то чудовищем. Эрле недовольно фыркнула - нужны мне твои секреты! - и огляделась по сторонам, прикидывая, как быстрее выбраться с улицы. Случайно ее взгляд упал на вывеску небольшой харчевни... и девушка остановилась, не в силах ни сдвинуться с места, ни заметить, что она мешает прохожим.

Сквозь распахнутую дверь и небольшое окно харчевни можно было заметить, что несмотря на ранний час, в ней все же есть посетители. Раскрасневшаяся молодица в белом переднике обходила столы, разнося пивные кружки; из двери заманчиво тянуло запахом жареной баранины. На вывеске была крупная надпись - "Блондинка и дуб"; впрочем, дуба почему-то не имелось, зато блондинка на вывеске присутствовала и - отчего остановилась Эрле - блондинка эта была она сама.

Теперь она вспомнила, почему улица показалась ей знакомой. Она была тут раньше - много лет назад, когда они с Садовником, застигнутые непогодой, свернули в Ранницу, чтобы переждать там ночь, а наутро отправиться дальше. Город тогда был значительно меньше, да и ливень хлестал так, что она едва могла различить завернутую в промокший плащ фигуру спутника - но этот дом она запомнила просто потому, что это был один из первых городских домов, где ей довелось бывать после того, как отец Теодор отправил ее странствовать вместе со своим старинным другом, которого все почему-то звали Садовник, сказав, что ее талант слишком нужен людям и грешно держать его запертым в Таххене... К тому моменту, как они свернули в Ранницу, Эрле была знакома с Садовником всего несколько дней, ей жутко хотелось узнать, отчего его так зовут, но спросить она не решалась - а потом пошел дождь, и спутник привел девочку как раз к этому дому... Вот только тогда харчевней он не был, это Эрле помнила точно, и никакая вывеска на нем не висела, не говоря уж о ее, Эрле, лице на этой самой вывеске...

Интересно, кто ее рисовал? Не хозяин дома, это уж точно - он и кисть-то в руках держать не умел, да и талант у него был - еду готовить... Может, со слов кто? Да нет, и это вряд ли... Уж больно чудной портрет вышел - вроде бы ее лицо, а вроде бы и не ее... Волосы у нее и правда довольно светлые, да только никогда они не были такого яркого золотистого оттенка, и даже на солнце так не сверкали... Глаза, опять-таки, похожи, да не совсем - в глазах у нарисованной девушки радостное изумление и детская открытость всему миру - никогда Эрле такой не была... Да и с носом художник намудрил - сделал тоньше, чем он есть на самом деле, а рот у Эрле все-таки великоват, но здесь, на вывеске, это незаметно...

"Господи, да ведь она красавица!" - запоздало сообразила девушка, машинально подходя к дверям харчевни еще ближе. Но кто же это все-таки рисовал? Вероятно, это должен быть один из тех домочадцев, что сидели за одним с ней столом в тот ненастный вечер - буря ревела за окнами, на столе дрожало от сквозняка пламя над огарком свечи, а печальный хозяин все сокрушался, что торговля лесом не дает ну никакой прибыли - и не даст, с грустью поняла Эрле, глядя на широкую полосу коричневого в ауре хозяина - он же совершенно не умеет убеждать людей... И тогда она мягко взглянула на него - не грустите, Бог вас не оставит, вот увидите! - и хозяин, хоть и не поверил в утешительную эту ложь, все равно поблагодарил странников за добрые слова. А потом где-то за окнами наискось мелькнула молния, и глухой удар сотряс дом, и младший сын хозяина, конопатый мальчишка с серовато-голубоватыми тонами в ауре, весь вечер самозабвенно крутившийся у гостей под ногами, сорвался в соседнюю комнату - посмотреть в окно, а когда вернулся, то возбужденно закричал, что молния ударила в старый дуб и он рухнул, совсем рухнул, да идите посмотрите же! - и при этом все поглядывал на гостью, проверяя, смотрит ли она на него...

Мальчишка... Эрле улыбнулась легко и грустно - теперь она знала, кто нарисовал эту вывеску... Но дуб-то тут при чем?

- Скажи, а почему эта харчевня так называется? - через дверь спросила девушка у спешащей с пустыми мисками служанки - рыженькой, пушистой, проворной.

- Говорят, старый хозяин лет с двадцать назад клад под сшибленным молнией дубом нашел, - охотно пояснила та. - И на эти-то деньги харчевню и открыл... Вон, видишь - в центре зала пень стоит, трухлявый такой? Тот самый... А почему блондинка - никто не знает...

...Эрле шла к лавке мастера Лиса, и завороженные ее странной летящей улыбкой прохожие долго смотрели ей вслед.

По щеке полз муравей.

Эрле лежала на куртке Марка, вольно закинув руки за голову. Над лицом ее покачивались на ветру сухие стебельки травы, они пахли горьковато и немного пыльно и время от времени заслоняли ей небо. А по небу полз еще один муравей, толстый и белый. Он угрожающе шевелил короткими жвалами и шел в атаку на заглатывающую солнце сказочную птицу Феникс. Как видно, муравей не понимал, что птица делает это не со зла - просто если она не проглотит солнце сейчас, то весной не сможет восстать из пепла...

В босую пятку ткнулась травинка; помедлив, скользнула вверх, к пальцам. Эрле сделала вид, что не заметила хулиганства, сморщила нос, едва сдерживаясь, чтобы не захихикать - наконец Марку это надоело, и он растянулся на траве на расстоянии вытянутой руки от Эрле - но, как выяснила девушка, немного скосив на него глаза, в небо по ее примеру смотреть не стал, а, опершись на локоть, с превеликим вниманием начал следить за ползущим по ее щеке муравьем.

- А ты знаешь, что у тебя на щеке муравей? - наконец вымолвил Марк.

- Знаю, - откликнулась девушка. - Не гони его, ладно?

- Почему?

- Испугается, - Эрле насмешливо прищурилась и повернула голову - только чуть-чуть, так, чтобы и Марка лучше видеть, и муравья не спугнуть.

- А если я, скажем, кузнечика поймаю и тебе на ладонь выпущу - он испугается? - с весьма озабоченным видом продолжал гнуть свою линию молодой человек.

- Непременно, - как можно серьезнее ответствовала Эрле. - Вот представь себе, что ты, скажем, играешь на флейте...

- Но я не умею играть на флейте! - встрял Марк.

- А ты представь, что умеешь, - терпеливо посоветовала она. - Так вот, играешь, ты, скажем, на флейте, а тебя кто-то хватает и куда-то тащит... Небось все вдохновение по дороге растерял бы! И потом, даже если и не кузнечик, то я от такого точно испугаюсь.

Марк подумал и согласился.

- Наверное, ты права...

А поскольку сидеть без дела он не умел совершенно, то тотчас же потянулся за деревянным обтянутым кожей футляром, лежавшим возле ноги Эрле, развинтил его и достал оттуда свиток со сделанными им же самим выписками из трактата Антония Церского "О власти мирской", после чего принялся сосредоточенно перечитывать написанное.

- Ну и как? Обнаружил что-нибудь новенькое? - поинтересовалась Эрле, выждав немного для приличия.

- Да ничего особенного, - отозвался молодой человек, расправляя свиток на коленях. - Рассуждения на тему необходимости единовластия на земле, чтобы все было, как на небе... Жаль, что герцог Фольтерверский эту работу явно не читал.

- А ты откуда знаешь? - машинально возразила девушка, снова устремляя взгляд в небо, вытащила одну руку из-под головы и переломила в коленце сухую метелочку, заслонявшую от нее кусок облака. Феникс уже успел проглотить солнце, и судя по затягивающей небо череде облаков, появится оно еще не скоро. - В смысле, откуда знаешь, что не прочитал? А может, он ее как раз внимательно изучил и решил, что идея здравая, после чего энергично принялся претворять ее в жизнь? Вот оно где правда-то выплывает...

- Не надо о герцоге, - оборвал ее Марк довольно резко.

Эрле недоуменно нахмурилась.

- Ну ладно, как хочешь, - сказала она с обидой. - В конце концов, это ты первый про него заговорил...

Они немного помолчали. Эрле почувствовала, что на ее щеке больше нет муравья, но не могла сказать, куда он делся. Дунул порыв ветра, и по полю побежала мелкая рябь; подсохшая трава над головой девушки закачалась и тревожно зашелестела. Потом ветер стих. Марк продолжал читать свою рукопись; несколько раз смотрел в сторону девушки, но она закрывала глаза и притворялась, что не видит. Наконец он убрал свиток, встал на ноги, расправляя затекшие плечи, озабоченно прищурился на ощерившийся сизыми тучами горизонт и произнес полупросительным тоном:

- Может, мне тебя домой проводить, а? Боюсь, как бы дождик не начался... - одновременно протягивая ей руку, чтобы помочь встать. И Эрле приняла эту руку.

...Они вбежали в ее комнату, когда по крыше застучали первые редкие капли дождя. Марк сразу бросился к окну, потянул на себя тяжелую створку - в окно рванулся торжествующий ветер и хищно засвистел под дверью - высунулся наружу по пояс, закрыл тяжелые резные ставни и опустил крючок. В комнате сразу потемнело, но от окна все равно тянуло сырым прохладным воздухом.

- Зажечь свечу? - обернулся к девушке Марк.

- Не надо, - ответила она и зябко поежилась: в комнате было нежарко.

- Тебе холодно? - Марк шагнул от окна к ширме, отирая рукавом дождевые капли с лица. - Я разожгу камин. Дрова там есть, я видел. - Он взял со столика кресало и трутницу и вернулся к камину; пока он с ним возился, девушка достала из шкафа пушистую серую шаль и накинула на плечи.

- А тебе-то не холодно? А то я и для тебя что-нибудь найду...

- Нет, - откликнулся Марк, сосредоточенно высекая искру. Эрле еще долго стояла у окна, любуясь точными движениями его сильных рук с тонкими запястьями, широкими ладонями и короткими, словно немного приплюснутыми пальцами. Запахло дымом и неохотно разгорающимся деревом.

- Садись, - молодой человек похлопал по лоскутному половику, сшитому Эрле из обрывков разных тканей, неожиданно получившемуся настолько красивым, что по назначению его использовать было просто жалко. Эрле хотела сказать, что это ни к чему, можно взять табуретки - смолчала, слегка склонила голову, как будто боялась задеть потолок, осторожно перешагнула через половик и опустилась на пол рядом с юношей, расправив юбку и осторожно подобрав под себя ноги. От камина потянулось тепло, охватило замерзшие руки, скользнуло по плечам и подбородку. А по крыше шумел дождь, холодный и сердитый, и в его шорохе было слышно дыхание приближающейся осени.

Эрле слегка повернула голову, тайком изучая лицо глядящего в огонь Марка. Темные, короткие, начавшие уже редеть волосы слегка растрепались, на лбу между прихмуренными бровями появилась пристальная складочка, в темных блестящих глазах - отсветы огня, уголки узких четко очерченных губ - нижняя чуть пошире, верхняя тонкая, словно прикушенная - немного приподняты, но на улыбку непохоже... Не глядя, юноша пригладил волосы - его пальцы безошибочно нашли торчащую прядь и водворили на место - а потом сказал так тихо, что Эрле едва расслышала его голос за барабанной дробью дождевых капель:

- А на юге, у синего-синего моря, на белых прибрежных скалах стоит черный блестящий замок. А в замке есть высокая башня, и на ней сидит дракон. То ли каменный, то ли просто спит - издалека не разобрать, а на башню давным-давно никто не поднимался. И раз в сто лет, когда лучи заходящего солнца окрашивают башню в алый цвет, а блики образуют на ее стенах причудливый узор, дракон просыпается. Его огненное дыхание осушает синее море, и он летит на север и губит по пути все живое. А остановить его - нельзя. Разве что случится чудо и блики на стенах башни сложатся в другой узор... Тогда дракон вернется на башню, сложит крылья и уснет еще на сто лет.

- И все знают тот узор, что оживляет черного дракона, но никто не знает того узора, который его останавливает, - задумчиво подхватила Эрле. - Но ведь этот замок далеко от нас, правда? Да и дракон проснется еще нескоро...

- Нескоро, - согласился Марк. - Но когда-нибудь он обязательно проснется.

Эрле взглянула на него с теплой улыбкой и придвинулась чуть ближе.

- Ничего. Я знаю, ты сумеешь его остановить.

В камине ровно горело пламя. На полу перед камином молчали юноша и девушка - сидя так близко, что плечи их почти соприкасались, бездумно глядя на пляшущих в огне гибких саламандр с алыми глазами, изгибающих чешуйчатые тонкие тела. Пушистая шаль сползла с плеч девушки на пол, но она этого словно и не заметила. В ставни коротко и тяжело стучал дождь, и где-то далеко, на самой высокой башне черного замка, спал глубоким и беспробудным сном черный дракон.

...Марта стояла, широко раскинув руки, неподвижная и монолитная, как гранитный утес, изредка только позволяя себе переступить с ноги на ногу. Под ногами у нее был не пол, а аккуратный лоскутный половичок. Стоявшая на коленях Эрле скалывала булавками бок фланелевой ночной сорочки: предусмотрительная Марта решила заказать ее заранее, не дожидаясь зимы. Муркель был тут же - волчком вертелся у хозяйки под коленями, гоняя по полу пока что не нужный ей наперсток. Марта недовольно поджимала яркие полные губы и хмурила тонкие выщипанные брови, но пока что ничего не говорила. И на том спасибо...

Фигура у Марты была необычная: слишком маленькая грудь, слишком выступающие лопатки - как крылья у бабочки. К счастью, Эрле на нее уже шила и знала, как с этим справиться: уменьшить вытачки на груди, а на спине, напротив, чуть-чуть увеличить - и еще непременно сделать две маленькие вытачки под лопатками, тогда ткань на спине не будет топорщиться...

Эрле справилась с одним боком и взялась за второй, когда в дверь постучала Анна.

- Эрле, ты у себя? Мне можно войти?

- Да, я тут, - откликнулась девушка, прихватывая ткань булавкой, - но я занята, у меня сейчас примерка.

- Эрле, это срочно!

- Да я бы с радостью, но ведь ты у меня даже не поместишься! Подожди немного, я скоро закончу!

Когда Марта ушла, Эрле вышла за дверь, чтобы ее проводить, и на узкой огороженной перилами площадке, куда выходили двери их с Анной комнат, обнаружилась сама Анна. Ее обычно собранные в узел волосы на сей раз были заплетены в две косы, в вырезе верхней шерстяной рубахи, на тонком льне нижней сорочки - серебряный крестик... такого Эрле на ней еще не видела, должно быть, Стефан подарил, и совсем недавно...

- Ну, что у тебя случилось?

Анна пугливо оглянулась, убедилась, что Марта уже в нижнем зале и вряд ли их услышит, спрятала руки за спину и проговорила, глядя в пол:

- Эрле, прости, ты давно не виделась с... с Марком? - перед этим именем девушка сделала паузу, словно не хотела его называть. Эрле удивилась - раньше Анна никогда о нем сама не заговаривала и начатых другими разговоров не поддерживала.

- Нет, а что?

- Он тебе говорил, что сегодня у них пирушка?

- Да, в "Веселой кружке", я знаю... И что дальше?

Анна взглянула на Эрле умоляюще, подошла, взяла за рукав:

- Прошу тебя, ради всего святого - Эрле, я не знаю, что со мной, не знаю, откуда это, но не должно его там быть! Богом тебе клянусь, пусть он туда не ходит! Эрле, я для тебя что хочешь сделаю, придумай что-нибудь, я уже все испробовала, а он не слушается, смеется, говорит - пустые девичьи страхи, ничего с ним не случится... а я боюсь, бо... юсь... - девушка шмыгнула носом, и Эрле, опасаясь, что она сейчас разревется, осторожно обняла ее за плечи и привлекла к себе.

- Ну что ты... что ты... - Эрле судорожно размышляла, как ее успокоить. Уговорить Стефана не ходить будет, наверное, очень трудно, может, попросить кого-нибудь, чтобы присмотрел за ним?.. Марк! Ну конечно! Почему я о нем сразу не подумала?

- А хочешь, я поговорю с Марком? - предложила девушка, успокаивающе поглаживая Анну по плечу. - Пусть последит, чтобы со Стефаном ничего не случилось...

Анна на секунду замерла, потом осторожно стряхнула с плеча руку Эрле и высвободилась из ее объятий. На личике девушки замерло странноватое выражение, в серовато-зеленоватых дымчатых глазах - недоумение и проблеск тяжелого понимания... как будто она задала вопрос и сама же себе на него ответила, вот только ответ оказался настолько неприятным, что в него не хочется верить...

"Да что с ней?" - мельком подумала Эрле и тут же об этом забыла.

- Так я с ним поговорю, хорошо? - не унималась Эрле. - Сейчас же пойду, только плащ надену...

Она не обратила внимания, что Анна ей так и не ответила.

...Эрле поджидала Марка у "Веселой кружки" - небольшого кабачка, работавшего всю ночь, любимого заведения Ранницких школяров. Кабачок располагался в подвале старого каменного дома, остальную часть которого занимал трактир, закрытый по причине позднего времени. Уже давно стемнело, и прижавшаяся к стене девушка сливалась с темным камнем - улицу освещали только тусклый фонарь в металлической оплетке, повешенный над дверью кабачка (впрочем, он-то как раз не освещал почти ничего, кроме помянутой двери да спускающихся к ней грязноватых ступенек) и узкий серпик луны, облепленный клочьями серых облаков. В полуоткрытую дверь вваливались люди, из нее вываливались люди, оттуда доносились смех и приглушенные голоса; кажется, играла какая-то музыка; остро пахло потным теплом. Марка все не было, хоть Эрле и ждала его довольно долго; она уже начала жалеть, что не надела что-нибудь потеплее тонкого шерстяного плаща.

Мимо прошмыгнула тощая кошка, и вслед за ней перед дверью кабачка появился Марк. Он был один, закутан в короткий плащ, на лоб надвинута широкополая шляпа - и не понять, что это он. Эрле шагнула ему навстречу, он машинально напрягся, но тут же узнал ее и встревожился.

- Эрле? Что-то случилось? - спросил он обеспокоенно и тут же спохватился: - Тебе не холодно?

- Нет, что ты, я ненадолго, сейчас домой пойду, - утешила его девушка. - Я тебя вот о чем хотела попросить... Ты сегодня Стефана увидишь?

- Да, а что? - Марк все еще не мог понять, чего от него хотят.

- Ты не мог бы за ним присмотреть? Ну, чтобы он никуда из "Кружки" не ушел и домой попал хоть когда-нибудь? - Марк нахмурился, и девушка поспешно добавила: - Это Анна панику подняла. Ей будет спокойнее, если ты за ним приглядишь.

Лицо Марка прояснилось, и Эрле поспешила закрепить достигнутый успех.

- Ты особо не утруждайся, просто утащи его с собой, когда соберешься уходить, вам все равно по дороге. Его дядя тебе еще и спасибо скажет...

- А если он соберется домой раньше, чем я? - вопросил Марк с явным неудовольствием.

- Стефан? Ты шутишь! Дай ему волю - он до утра отсюда не уйдет! - возразила девушка, поежившись от настигшего ее порыва ветра. Марк это тотчас же заметил, покровительственно взял за локоть и потянул вверх по улице:

- Дай я тебя хоть до дома провожу, поздно уже... Хорошо, я за ним пригляжу, не беспокойся.

По дороге они встретили компанию знакомых Марку студентов, развлекавшихся тем, что с криком выскакивали на запоздавших прохожих. Марка они узнали, но слишком поздно; Эрле ехидно осведомилась, кто это их так напугал, и пообещала защитить от любых привидений и страшных зубозябров. Студенты фыркнули, Марк громко подумал о них много нелестного и собрался произнести речь о методике правильного пугания, но Эрле опять перебила его какой-то шуткой. В итоге до дома девушку провожала большая компания, по дороге она замерзла и долго потом грелась перед камином, а затем пошла вниз, к тетушке Розе, попросить у нее кружку горячего молока...

И все это время ее не оставляло странное ощущение, что она делает что-то не так, совершает какую-то ошибку и упустила что-то важное... но что именно - понять ей в тот вечер так и не удалось.

А наутро Эрле узнала от совершенно обезумевшей Анны, что ночью Стефана арестовали.

Для Эрле настали тревожные дни. От отчаянно оправдывающегося Марка она узнала подробности случившегося. Тем вечером Стефан выпил больше обычного и начал произносить длинные речи, в которых поносил императора Вильгельма и восхвалял герцога Фольтерверского. Договорился даже до того, что Ранница - свободный город, к империи присоединилась добровольно, а раз так, то Совет вправе в любой момент признать над собой власть герцога, и городские власти будут глупцами, если в ближайшее же время этого не сделают. Марк эти крамольные излияния дослушивать не стал, оборвал оратора на полуслове, а потом кто-то увел беседу в безопасное русло. Но настроение у Марка уже было безнадежно испорчено, и он собрался уходить. Памятуя о просьбе Эрле, велел собираться и Стефану - к счастью, тот не стал особо сопротивляться и легко позволил себя увести. По дороге Стефан глотнул свежего воздуха и окончательно протрезвел. По крайней мере, когда Марк предложил приятелю на всякий случай проводить его до самого дома, тот энергично воспротивился и предложил провожать Эрле, если уж ему так нравится это занятие, а не лезть с такими предложениями к нему, Стефану. Он-де не ребенок и сам прекрасно найдет дорогу. Марк пожал плечами, и на том они расстались. Как выяснилось позже - зря. Потому что Стефана задержал ночной патруль, и обвинения против него были весьма серьезными: распевание песен, хулящих Его Императорское Величество.

Анна была вне себя от горя. Эрле ужаснулась, запоздало сообразив, что она теперь должна думать о Марке и о ней, Эрле, тоже. Девушка не могла понять, где были ее глаза, что она не заметила такую очевидную вещь и повела себя, как последняя идиотка. Что было хуже всего - Анна ее ни в чем не обвиняла и не упрекала ни ее, ни Марка. Эрле попыталась оправдаться, как-то объяснить, что они не знали и не хотели - Анна внимательно выслушала ее тираду и сказала, что конечно же, она им верит, у нее и в мыслях никогда не было, что они в чем-то виноваты. От отчаяния Эрле захотелось то ли заплакать, то ли стукнуть Анну - она не сделала ни того, ни другого, только встала перед зеркалом и где-то с час ругала себя всеми словами, какие только могла вспомнить. Что про нее думают плохо - это еще ладно, переживет, не в первый раз... Но Марк! Он же страдает из-за ее ошибки!.. И вот это было совершенно невыносимо.

Тем временем Анна развила лихорадочную деятельность. Свечение вокруг ее головы стало тускнеть и пропадать; Эрле догадывалась, почему, и про себя подумала, что, когда Стефана выпустят, надо будет попытаться уговорить их с Анной уехать в Таххен, к отцу Теодору... Еще вчера задумчивая и мечтательная, Анна внезапно стала деловой и сосредоточенной. Она добилась свидания со Стефаном и обошла чуть ли не всех городских чиновников - от бургомистра до магистрата. Ее везде принимали благосклонно и выслушивали не без сочувствия: Анна прекрасно умела пользоваться своей хрупкой беззащитной красотой, чтобы тронуть сердце собеседника, а горе сделало ее только красивее. Редко кто из чиновников мог устоять перед ласковым взглядом этих ангельских нежных глаз, перед магией этого светлого, почти прозрачного личика - и тут ничего не менял даже тот факт, что девушка, как-никак, приходила хлопотать за возлюбленного.

Все эти детали Эрле знала от самой же Анны: та завела привычку время от времени заходить к Эрле и пересказывать ей последние новости. Эрле от этого хотелось выть волком. Как-то раз она попыталась помочь: высказала мысль, что дядя Стефана, богатый купец, чьим заботам был вверен юноша на время его пребывания в Раннице, наверняка тоже ищет способ, как помочь племяннику, и если они с Анной объединят усилия... Договаривать Эрле не стала: Анна так разволновалась и на лице ее появился столь явный испуг, что девушка обреченно замолчала и не высказывала больше вообще никаких идей...

От Анны же Эрле узнала, что у других участников той злополучной пирушки тоже были неприятности. Всех их вызывали к магистрату, особенно тщательно допрашивали Себастьяна и, само собой разумеется, Марка. Магистрата Анна побаивалась - слушает бесстрастно, не поймешь даже, слышит или нет, а глаза безразличные и колючие, как взглянет, так ноги чуть не отнимаются... И что хуже всего, именно от этого человека зависела в конечном итоге судьба Стефана.

Эрле очень хотела поговорить с Марком, но после того памятного раза он отчего-то перестал к ней заходить. Безрезультатно прождав несколько недель, Эрле плюнула на все приличия и пошла к нему домой сама. В первый раз она его дома вообще не застала - хозяйка, унылая невзрачная вдова лет сорока, меланхолически работая спицами, сообщила, что его нет, а когда вернется - неизвестно, и куда ушел, неизвестно тоже, она у него отчета не спрашивает, лишь бы за квартиру платил исправно. Эрле ушла, так ничего и не добившись. В следующий раз Марк, правда, оказался дома, но легче от этого ничуть не стало - он смотрел на Эрле сумрачно, отвечал односложно, о Стефане вообще говорить отказался, судорожно пробормотав, что тот сам во всем виноват, а за мрачностью его проглядывало такое напряжение, что девушка едва сдержала неуместное желание взять его за руки и попросить все ей рассказать - она его непременно выслушает и постарается помочь, и от этого, вот увидишь, сразу станет легче!.. - но Марк к откровенной беседе расположен не был, а потом и слушать ее перестал. Эрле не выдержала и стала прощаться; на лице его появилось столь плохо скрываемое облегчение, что она обиделась и больше встреч с ним не искала.

Так прошла осень. Улетели на юг птицы и перелетные северные драконы, и раздобревший Муркель проводил их длинным тоскливым взглядом со своего подоконника. Потом зарядили дожди. Эрле хотелось забраться на подоконник рядом с котом и прижаться лбом к волнистому серому стеклу, наблюдая за тем, как бурные вздувшиеся ручьи текут по мостовой, таща с собой щепки, отсыревшие листья и прочий сор, неуклонно исчезающий в том или ином водовороте. Однажды она увидела игрушечный деревянный кораблик, отважно боровшийся с мелями и бурунами... он выглядел таким маленьким и решительным, что она невольно загадала: если он проплывет мимо ее окна и не утонет - все будет хорошо... что "все", она не уточняла даже мысленно... кораблик не утонул, а сел на мель - толстую косу прибрежной грязи, и Эрле, так и не определившись, как это следует трактовать, плюнула на это самое все и пошла налить коту молока.

Шорох капель завораживал ее и будил в сердце какую-то малопонятную досаду. Она убрала за ширму второй табурет и старалась пореже поворачиваться лицом к камину, но лоскутный половик все равно притягивал взгляд. С обиды на весь мир взялась за вышивку - тетушка Роза заказала ей дюжину носовых платков к Рождеству... потом обнаружила на первом же платке букву "м" вместо заказанной "н" и, чертыхнувшись, принялась яростно вспарывать ни в чем не повинные нитки.

Когда закончились дожди и выпал первый снег, ей стало чуть-чуть полегче. Рассказы Анны перестали вызывать прежнюю глухую боль, тем более что все чаще и чаще девушка сама же своими рассказами и увлекалась, совершенно забывая о том, с кем разговаривает, и Эрле нашла в себе силы порадоваться, что ее талант почти совершенно раскрылся. Со временем Эрле оглянулась на свой дневной распорядок и почти с ужасом поняла, что за осень стала затворницей - это она-то, которую раньше не могли удержать в четырех стенах никакие дела и обязанности! Она возобновила прогулки по городу - хотя радости от них было мало, но она заставляла себя выходить на улицу снова и снова, искать людные места, вливаться в толпу, стараясь привлечь к себе как можно больше внимания... Называя вещи своими именами, она старалась отвлечься и забыться, и это ей почти удалось.

А потом, когда она только что вернулась с очередной прогулки, к ней зашел Марк. Эрле испытывала смешанные чувства - облегчение с примесью усталости, какое-то странноватое сожаление и что-то вроде разочарования, но чувств своих не показала и держалась подчеркнуто вежливо и прохладно. Марк смутился, потоптался немного на пороге, отчаянно при этом наследив, невпопад сообщил, что Стефана отпустили, и дядя собирается отправить его домой в Вальенс - Эрле не отреагировала, и Марк, еще немного помявшись, вдруг вспомнил, что у него вообще-то сейчас дела, но можно он еще когда-нибудь придет? Это вырвалось у него так тоскливо, что девушка не выдержала и сказала - да; а потом, когда он все-таки ушел, приникла к окну и долго-долго смотрела на улицу - сначала на удаляющегося Марка; его осанка была, как всегда, прямой и несколько деревянной, но походка отчего-то стала менее уверенной - а потом на его следы, глубокие и немножко смазанные, уже присыпанные сочащимся сверху мелким снежком, похожим на песок в часах...

В тот день ей еще надо было сходить за покупками. Она взяла лишнюю булку хлеба и скрошила ее оголодавшим голубям.

На следующий день Эрле закончила носовые платки, хотя и предполагалось, что ей для этого потребуется еще как минимум день. На улице было что-то невнятное, подозрительно напоминающее сильный ветер и снег - посмотрев в окно, она не увидела за ним ничего, кроме бешеной круговерти снежинок, зябко поежилась и решила туда не ходить. Вместо этого послонялась немного по комнате, споткнулась обо что-то, поймала себя на блаженной и немного идиотской улыбке, увидев свое отражение в оконном стекле; безуспешно поискала по комнате еще вечером сбежавшего от хозяйки Муркеля - и наконец решила зайти к Анне: она не заглядывала к Эрле уже третий день, то есть с тех самых пор, как освободили Стефана. Накинув на плечи шаль (в отличие от Эрле, Анна камин почти не топила), девушка вышла за порог, прошла несколько шагов по площадке, куда выходили их с Анной комнаты, и осторожно постучала в знакомую дверь. Она оказалась неплотно прикрытой и от стука начала приотворяться, Эрле попыталась поймать ее за тяжелое бронзовое кольцо - и нечаянно заглянула в комнату.

Самой хозяйки в комнате не обнаружилось, но на ее кровати спал полностью одетый Стефан. Эрле бросилось в глаза, что даже во сне он выглядел не очень здоровым: синеватые тени на скулах, вытянувшееся и побледневшее лицо, рот страдальчески оскален, волосы прилипли к вискам от выступившей на лбу испарины... Не просыпаясь, молодой человек пробормотал что-то и перевернулся на бок, заслонив рукой лицо, словно пытаясь от чего-то защититься, и снова невнятно забормотал.

К кольцу потянулась рука и аккуратно закрыла дверь. Эрле обернулась и увидела Анну - немного смущенную, немного испуганную, но глядящую с вызовом и вполне готовую сразиться за Стефана со всем миром.

- И долго он тут пробудет? - спросила Эрле с напускной безразличностью.

- Он очень устал. Ему нужен отдых, - защищаясь, проговорила Анна.

- Но ты же не можешь не понимать, что для него же будет лучше, если он уедет из города, и поскорее! Ты что же, боишься, что он не захочет взять тебя с собой?

Анна улыбнулась вымученно и покачала головой.

- Мы уедем вместе. В Таххен, к его родителям.

Эрле долго молчала, вглядываясь в лицо девушки. Она никак не ожидала, что Анна сама выберет этот город. Даже уговаривать не надо. Но какова лгунья, а?

- Родители Стефана живут в Вальенсе.

Анна слегка побледнела, дрогнула губами, отступила на шаг, коснувшись двери спиной, и повторила с упрямым ужасом:

- Нет, мы поедем в Таххен!

Эрле устало вздохнула.

- Ну ладно, дело твое, в Таххен - так в Таххен. Но учти, что там живет воспитавший меня человек, и мне не хотелось бы навлечь на него неприятности, - поймав недоуменно-испуганный взгляд девушки, добавила: - Я дам тебе письмо и попрошу его помочь вам обустроиться. Только дай мне слово, что ты ни в чем таком не замешана... Ну, не убила никого, не обокрала, и в Вальенс боишься ехать не потому, что тебя там за это схватят.

Анна слушала, едва веря своим ушам. На щеках появилось слабое подобие румянца, взгляд из затравленного стал почти животно благодарным.

- Там ба... барон, - созналась она тихо. И добавила чуть-чуть погромче: - Там, в Вальенсе...

- Ах вот оно что! - Эрле осенила догадка, тут же все расставившая по местам. - Так он тебя вовсе не отпускал, ты сама от него сбежала, да?

Девушка медленно кивнула.

- Так что же ты сразу не сказала?! Я уж Бог весть что подумать успела, а все, оказывается, так просто! - Эрле чуть не засмеялась от облегчения и, не давая Анне ответить, продолжила дружелюбно: - Туда добираться - недели полторы-две. Границу пересечь - легче легкого, солдаты за пару монет и ослепнут, и оглохнут, и онемеют. А в Таххене вам поможет устроиться отец Теодор - помнишь, я про него рассказывала? - спросите церковь Святого Варфоломея, ее там все знают, отдашь письмо, скажешь - это от Эрле... да что с тобой? - увлекшаяся планами девушка только сейчас заметила странную гримасу на лице Анны - словно та увидела паука на платье: и раздавить боязно, и отпрыгнуть не получится. - В чем дело, Анна?

- Священник? - негромко переспросила девушка, и в одном этом слове было столько гадливости, что Эрле надолго замолчала. Поняв, покачала головой.

- Так вот значит как... А что же его просьба к хозяину золотошвейной мастерской?

- Я не умею шить золотом, - опустив голову, обреченно призналась Анна. - Я там просто работала... за мастерицами убирала, по поручениям бегала, когда говорили...

- Это я знала, - сказала Эрле без всякого осуждения. - У какой же мастерицы иголки дома не найдется?.. А все же зря ты мне с самого начала правду не сказала. Я бы тебя шить научила.

Анна промолчала, только опустила голову еще ниже.

- Ладно, чего там... Все равно уже поздно. Надеюсь, отец Теодор хоть Стефана к чему-нибудь пристроит... Кстати, а он сам-то с тобой в Таххен ехать согласен?

- Ему... ему все равно, - тихо ответила Анна. - Он очень изменился после... после того, что произошло.

- А деньги на дорогу у вас есть? - продолжала расспрашивать Эрле.

- Д... да. Сегодня утром заходил М... Марк, - девушка в очередной раз сделала над собой усилие, чтобы выговорить это имя, - к Сте... к Стефану я его не пустила, сказала, что... ну да неважно. Он постоял тут и ушел... А потом я нашла кошелек на перилах. Верно, это он, больше некому...

"А ко мне даже не заглянул", - с невольной горечью подумала Эрле и тут же постаралась выбросить эти мысли из головы.

- Тем лучше, - произнесла она преувеличенно бодро.

- Я была несправедлива к нему, - сказала Анна шепотом. - Я думала - он Стефана то ли использует как-то, то ли обвинить в чем-то хочет... думала - арест его рук дело, так ему сгоряча и сказала, а он... а он...

- Я скажу ему, - пообещала Эрле. - Обязательно передам...

Но на сердце у нее было тяжело.

...Стефан и Анна зашли к ней утром - ненадолго, только попрощаться. Стефан казался подавленным и понурым, всегдашняя плутовская улыбка исчезла с его лица, а на лбу появились хмурые складки. Анна глядела на него с немым обожанием и вообще выглядела менее несчастной, чем обычно; Стефан и не думал от нее отстраняться. Почти машинально Эрле отметила, что зеленый ореол таланта вокруг его головы заметно поблек.

...Эрле прождала Марка целую неделю. Не раз и не два она ловила себя на том, что перед домом невольно ускоряет шаг, почти взлетает по ступенькам, а в дверь колотит так, что едва не рвется цепочка дверного молотка. Приходилось брать себя в руки, заставлять идти медленнее и в дверь стучать осторожнее. О Марке она старалась думать как можно меньше. Получалось плохо, и раздосадованная Эрле мстительно представляла, сколько хороших и добрых слов она ему выскажет, когда он все-таки соизволит объявиться. Порой ей казалось, что она была с ним слишком резка и больше его не увидит, и тогда она еле сдерживалась, чтобы немедленно не сорваться его искать. Приходилось одергивать себя, ссылаться на гордость и на то, что он все-таки обещал прийти сам.

Он появился, когда Эрле ждала этого меньше всего. Она кинулась ему навстречу, уронив на пол шитье и табурет. По пути споткнулась о вышедшего посмотреть на гостя Муркеля, кот обиженно мявкнул и ушел из комнаты. Все гневные слова тотчас же позабылись, и девушка чуть не бросилась Марку на шею, но вместо этого только взяла у него из рук плащ. Машинально попыталась повесить его на каминную решетку, чуть не уронила в огонь - Марк отобрал его и от греха подальше повесил на ширму. Только сейчас она заметила, что на нем дорожный костюм.

Юноша выглядел смущенным и немного настороженным - у нее хватило ума сообразить, что виной всему она сама, и чинно сесть на табурет, подняв с пола шитье. Марк взял себе из-за ширмы второй, устроился на нем подальше от Эрле, поближе к двери и долго сверлил взглядом шитье, не зная, о чем говорить. В итоге девушка не выдержала и заговорила первая.

- Как дела? - спросила она по возможности безразличнее.

- Спасибо, неплохо, - осторожно ответил Марк, поглядывая на нее искоса. - А у тебя?

- Очень хорошо, - с воодушевлением сказала девушка.

Наступило молчание. Эрле снова заговорила первой.

- А Анна тебе очень благодарна за тот кошелек, который ты им оставил.

- Я не оставлял им никакого кошелька, - решительно перебил Марк.

- Да? - смешалась Эрле. - Но Анна говорит...

- Анна может говорить все, что угодно, - перебил Марк еще решительней, - но я им все равно ничего не оставлял!

Окончательно смешавшись, девушка затихла. Марк поглядел на нее, вздохнул и чуть-чуть подвинул табурет.

- Эрле, - сказал он очень быстро, - Эрле, я думал - ты посланница герцога Фольтерверского и хочешь убедить городские власти открыть ворота его войскам, чтобы Ранница стала частью герцогства.

Сдавленным голосом она попыталась запротестовать, но он остановил ее коротким жестом.

- Не надо. Ничего не говори... Я не хочу ничего знать. Ни про заброшенный дом, ни про нищего, которому ты каждое утро подавала монетку, ни про Таххен, ни про... ни про Стефана. Мне лучше ничего не знать, - повторил он ожесточенно, глядя куда-то в сторону. - Потому что я уезжаю из города, и через неделю мой отчет будет лежать на столе начальника Тайного Отделения. И в этом отчете про тебя не будет ни слова. Так что, если хочешь, ты можешь вернуться в свой Таххен, - на этих словах Марку изменил голос, он коротко кашлянул и повторил уже тверже: - Если хочешь, - по-прежнему не глядя на Эрле, после чего встал и, как слепой, потянулся к ширме за плащом. Эрле поднялась на ноги, ловко вклинившись между плащом и Марком, спросила, открыто глядя ему в глаза и выделяя голосом каждое слово:

- А ты - еще - когда-нибудь - вернешься - в Ранницу?

- Я? В Ранницу? - переспросил ошарашенный Марк, невольно отступая на полшага в сторону.

- Ты. В Ранницу, - не без удовольствия подтвердила девушка.

- За-зачем? - спросил он глупо. Его лицо приобрело странное выражение, как будто он не знал, плакать ему или смеяться... брови все еще недоуменно хмурились, а губы уже начали расплываться в неудержимой улыбке. Эрле укоризненно покачала головой.

- Ну как же. Я хочу знать, имеет ли мне смысл ждать тебя здесь, или лучше поехать в столицу вслед за тобой - пусть я даже рискую оказаться на столе твоего начальника Тайного Отделения в ощипанном и изжаренном виде. - Она говорила легко и свободно, и никакого сомнения не могло быть в том, что слова ее искренни. Впрочем, Марк все равно услышал из них только первую половину. Он перестал пятиться вбок и уставился на девушку, как завороженный.

- Ты? Хочешь меня ждать? Зачем?

- Чтобы написать потом об этом отчет Генриху Фольтерверскому, зачем же еще, - не удержавшись, съехидничала Эрле и сопроводила свои слова выразительным взглядом.

- О-отчет? - Марк все еще не мог прийти в себя настолько, чтобы перестать заикаться.

- Да, - гордо подтвердила девушка. - Не все же одному тебе этим заниматься, должна же и я хоть разочек отчитаться перед кем-нибудь.

Марк подумал и сел обратно на табурет. По всей видимости, от ужаса у него подкосились ноги.

- Так ты собираешься ждать моего возвращения? - в очередной раз переспросил он, не в силах поверить, что она и в самом деле такое сказала. Эрле промолчала, выразительно поджав губы и всем видом показывая, что повторять сто раз одно и то же она не намерена.

- Эрле, я... - начал Марк и осекся, опять сбившись с мысли.

- Не надо. Ничего не говори, - перебила она его преувеличенно серьезным тоном. - Я не хочу ничего знать. - Эрле передразнила его настолько похоже, что Марк невольно улыбнулся. Потом его лицо вновь стало озабоченным.

- Но мне же нечего тебе предложить.

- Дурак, - сообщила Эрле беззлобно и добавила без перехода: - А вообще-то ты у меня уже засиделся. Смотри, на улице совсем темно. А ты должен выспаться, потому что тебе еще завтра вставать. Так что иди-ка ты, пожалуй, домой, иначе ни на какие отчеты сил не хватит. А когда сможешь и если захочешь - возвращайся в Ранницу. Я буду ждать.

- Эрле... - повторил он беспомощно, и его лицо вдруг сделалось совсем счастливым. Девушка посмотрела на него с интересом и сняла с ширмы подсохший плащ.

- На. И говори спасибо, что я сегодня добрая: так бы и ушел без него...

- Да, - благоговейно согласился Марк, покидая табурет. Эрле скептически выгнула бровь, но ничего не сказала. Он завладел ее рукой, скользнул по ней губами, после чего выпрямился и стал непроницаемым. Накинул на плечи плащ, недрогнувшей рукой застегнул его и пошел к двери, по дороге споткнувшись всего один раз. На пороге остановился, нерешительно обернулся, обвел взглядом комнату, словно хотел запечатлеть ее в памяти напоследок - горящий камин, отблески пламени на потолке, незапертые ставни, шитье снова на полу - девушка в сером домашнем платье, немного покраснела, руки сложены на коленях - и тихо сказал:

- До свидания.

Эрле поняла, что это не обещание, а констатация факта, и улыбнулась ему в ответ самыми кончиками губ.

После того, как уехал Марк, ей стало совсем невмоготу. Она не понимала, что с ней. Все шло отлично и в то же время отвратительно, таланты жителей Ранницы распускались, как цветы по весне - но ей хотелось забиться в угол, крепко зажмуриться и заткнуть уши - чтобы ничего не видеть, не чувствовать, не ощущать... Дни тянулись рывками - то едва плелись, наползая друг на друга, то вдруг пускались вскачь, так что она едва поспевала за ними - но все они были серые и далекие, как сквозь толстое оконное стекло.

И имя ее тоске было "Марк".

В то утро она возвращалась с мессы. Зимний ветер обжигал щеки, и Эрле машинально подняла воротник пелерины, чтобы хоть немножко их прикрыть. Под ногами похрустывал тонкий слой хорошо утоптанного снега, дышать было остро и колко, и девушка поневоле шла медленно. За ее спиной, над крышами домов и у самого плеча собора, багровым неровным пятном щурилось солнце, и бледно-голубое небо, затянутое белесой дымкой, казалось припорошенным все тем же бесконечным снегом.

Зима...

...Она надеялась, что в церкви ей станет легче - ошиблась, едва не задавленная великолепием убранства, позолотой, богатством стенных росписей, всепроникающим запахом свечного воска... захотелось на воздух, сбежала, не дожидаясь конца мессы - кажется, никто не заметил, и так бывала редко, да еще и сидела в последнем ряду, у самой двери... но легче опять же не стало. Бессмысленно вокруг, Господи, Твой храм давит мне на плечи, Твой мир тесен в груди и душит в горловине - убери это, все равно все ненужно и пусто... отпусти меня, распусти меня нитка за ниткой, как испорченный платок...

Солнце из-за крыш

Скалится нелепо.

Остается лишь -

Головою в небо...

Замерзшие губы сами по себе выводят несложный мотив.

"...головою в небо..."

Эрле поежилась.

Знобко-то как...

Хруст снега за спиной. Девушка обернулась - ее кто-то догонял. Движение оказалось слишком резким, в глазах немедленно потемнело, а когда прояснилось - преследователь уже был рядом. Синий плащ с меховой оторочкой. Знакомое доверчивое лицо, глаза - синие, глубокие, ясные, открытые, светлые пушистые волосы - шапочкой вокруг головы, узкий нос, четкая округлая линия подбородка, над верхней губой - светлый пушок будущих усов. И аура - такая пронзительно-синяя, что прочие цвета остались почти неразличимы. Себастьян.

- Здравствуйте, - сказал юноша и улыбнулся обезоруживающе. - Вы ведь только что ушли с мессы, верно? А я вас знаю. Я вас как-то раз рядом с Марком видел. Ведь вы же знаете Марка?

- Знаю, - подтвердила Эрле, и от пытливого взгляда юноши не укрылась ее мимолетная болезненная гримаса.

- А можно, я с вами немного пройду? - не дождавшись другого ответа, снова заговорил он. Эрле пожала плечами:

- Хорошо.

Его компании она не была рада, но прогнать не хватало ни сил, ни желания. Поэт как-никак, и совсем еще не расцветший... ей никогда раньше не доводилось видеть такой поэтический талант при почти полном отсутствии прочих талантов. Его ауру она не только видела глазами, но и чувствовала кожей и всем телом. Это было немного похоже на плавание в открытом спокойном море: волны ласковые-ласковые, и все равно норовят перекатиться через голову.

- Вы грустите, - нарушил молчание юноша через несколько десятков шагов. - Вас что-то печалит... Скажите, вы тоже не любите воскресенья?

- Почему? - заставила себя вяло поинтересоваться девушка, глядя под ноги.

- Потому что это праздник, а вслед за ним всегда случаются будни - серые и гладкие, похожие на холодные булыжники, из которых свили ожерелье и повесили на шею...

- С чего это вы взяли, что мне грустно? - довольно-таки резко осведомилась девушка. - Может, мне, напротив, очень весело, а вы мне как раз веселиться мешаете!

Себастьян смешался. Его глаза тут же стали сдавленными и побитыми.

- Извините, - сказал он глухо. - Я правда не хотел... Наверное, это оттого, что у меня самого не слишком весело на душе, вот и вообразил себе невесть что...

Эрле нашла в себе силы примиряюще улыбнуться.

- Это ты извини. Просто у меня сейчас не очень хорошее настроение, и мне не хочется, чтобы меня утешали.

- О-о... - протянул Себастьян расстроенно, и его лицо стало таким огорченным, что девушка сделала над собой усилие и заговорила с ним еще мягче:

- Да, наверное, ты прав. Я и в самом деле не люблю праздники.

Юноша криво улыбнулся.

- У праздников, как и у любого обмана, есть одно положительное качество: иногда они заканчиваются.

Они помолчали еще несколько десятков шагов. Длинные черные тени двигались по снегу впереди них, тонкие и целеустремленные, как взявшие след собаки. Под ногами хрустел лежалый снег, параллельно стене двухэтажного заставенного дома по нему вышагивала какая-то птица. Эрле показалось, что это голубь, она сморгнула - и птица оказалась облезлой вороной с встопорщенными перьями на затылке, похожими на костяной гребень дракона.

- Смотри! - тихо воскликнул Себастьян, коснувшись руки Эрле. Она недовольно поморщилась - его ледяные пальцы обжигали даже сквозь ткань пелерины.

- Что? - спросила она, выражая голосом заинтересованность.

- Вон там! Ты видишь? - он возбужденно тыкал пальцем куда-то вправо и вверх. - Нет, ну ты видишь?!

- Ничего не вижу, - призналась Эрле, честно прищурившись на небо в указанном направлении. - Ну, дом, ну, крыша, ну, сосульки висят... упасть, наверное, собираются... так не на нас же, мы туда не пойдем...

- Да нет, я не про то! - Себастьян чуть не плакал с досады. - Неужели ты совсем-совсем ничего не замечаешь?!

Эрле промолчала.

- Они всегда не замечают, - сказал он шепотом. - Не... не пугайся, все ничего, это я один такой... ненормальный...

- Что ты завтра делаешь? - неожиданно и мягко спросила Эрле. Слова ее застали юношу врасплох.

- Я?..

- Ты когда-нибудь обращал внимание на ивы около Ранницкого Университета? - продолжала она неторопливо, делая вид, что не расслышала его последнего вопроса. - Нет? Зря, зря... Хочешь, завтра туда сходим?

- Не надо меня жалеть. - Себастьян остановился, настойчиво взглянул ей в глаза - она едва выдержала, потом нагнулся, зацепил голой рукой горсть снега и сильно сжал пальцы - ногти впились в мякоть ладони, снег начал таять. Долго смотрел на руку, дожидаясь, пока она не закоченеет, с видимым усилием разжал пальцы. На ладони все еще оставалось немного нерастаявшего снега, он безразлично уронил его, придавил носком сапога и брезгливо отер руку полой плаща.

- Жалеть? А что это такое? - приподняв одну бровь, полупрезрительно обронила Эрле, и Себастьян хмуро улыбнулся в ответ.

...Девушка доставала из-под ширмы кожаный наперсток, который ухитрился туда загнать хулиганистый Муркель, и нечаянно стукнулась головой о край подоконника. Потирая ушиб над бровью, поднялась на ноги, случайно глянула в окно - и обомлела. Наконец-то она увидела то, что безуспешно пытался показать ей Себастьян.

Над миром стояла золотая радуга. Один ее конец уходил в крышу соседнего дома, а другой - куда-то далеко, из окна и не увидишь. Она широко раскинула концы огромной дуги, словно пыталась обнять весь город, и исходящее от нее золотисто-медовое свечение колебало промерзший воздух, как пар над горячей водой.

А еще радуга улыбалась.

В сумерках пошел снег, и с залитой белизной земли к радуге потянулись белые пчелы, неся в лапках корзиночки, до краев наполненные золотистым сиянием. Эрле стояла у окна, прислонив лоб к ледяному стеклу, и капля по капле роняла тоску, и грусть вытекала из нее, как вода из треснувшей клепсидры.

- Здесь очень спокойно, - сказал Себастьян. - Можно подумать, что это дом Вечности.

Начавшийся вчера снегопад все еще не закончился, и снег под ногами был чистым, мягким и доходил едва ли не до колен. Подол юбки промок безвозвратно, сапожки, кажется, тоже... Положение Себастьяна было немногим лучше, но он, казалось, совершенно этого не замечал - стоял у самой кромки льда, придерживаясь рукой за ивовую ветку, и по-хозяйски оглядывал серую гладь замерзшей реки, низкий купол заснеженного неба и тонущие в тумане башни Университета. Эрле же куда больше интересовал крутой склон берега у них за спиной - она с трудом представляла, как они будут по нему взбираться.

- Лучше бы это был мой дом, - вздохнула Эрле жалобно. - Тогда в нем был бы камин, и мы бы смогли просохнуть...

- Что ты, тут же так красиво!

- Красиво, красиво, - подтвердила девушка уныло. Еще раз смерила взглядом склон - его наискось пропахали две глубокие борозды следов - спуститься-то мы спустились, а вот как будем забираться обратно - не подумали... Два идиота.

Одной рукой подбирая юбки и придерживая муфту, а другой - запихивая прядь волос под капор, Эрле двинулась к Себастьяну, стремительно и величественно рассекая бескрайнюю вздыбленную гладь. Снег цепко держал ее за ноги, и сначала она чуть не потеряла сапог, а потом - равновесие... к счастью, вовремя успела схватиться за услужливо подвернувшуюся под руку ивовую ветвь и удержалась на ногах.

- Смотри, - тронул ее за локоть Себастьян. - Небо похоже на жемчужину...

- Похоже, - обреченно согласилась девушка, застывшими пальцами отряхнула муфту, быстро окунула руки в рыжую и живую мякоть меха и прижмурилась от зябкого тепла. Где-то посреди муфты руки встретились, обожгли друг друга ледяной несгибаемостью пальцев и поспешили расстаться, зарывшись обратно в мех.

Себастьян медленно провернулся на каблуках, все еще держась за ветку, и Эрле вздрогнула, услышав ее жалобный хруст.

- Осторожнее! Она, между прочим, тоже живая, - проговорила девушка недовольно, и тут же продолжила чуть иронично, пытаясь смягчить резкость, - вот проснется ива весной, спросит у меня: "А кто это сломал мою любимую веточку?" И я ей, конечно, тут же радостно на тебя наябедничаю, и каждый раз, когда ты тут будешь проходить, она начнет на тебя сердито шелестеть.

- Ну, так уж прямо и начнет, - усомнился Себастьян. - Станет она тебя слушать, как же!

- Станет, еще как станет! - заявила Эрле уверенно. - Она меня вообще очень любит... А знаешь, много-много лет тому назад жил на свете один человек, а звали его Садовником. И с тех самых пор, как он, тогда еще совсем мальчишка, ухаживал за цветами в саду герцога, была у него мечта: вырастить такое дерево, чтобы оно умело разговаривать. Он прожил много лет, странствовал, исходил сотни земель и посадил тысячи деревьев - но ни одно из них так и не заговорило. А потом он взял себе ученицу, и она продолжила путешествовать и искать говорящее дерево вместо него, потому что он состарился и остался жить в маленькой деревушке к северу от Ранницы: он ведь не только деревья умел выращивать, но и репу, и тыкву, и чеснок, и бобы... Весной он посадил эти ивы, а летом ученица пришла его навестить - но в живых уже не застала, он умер за неделю до ее прихода... А потом она шла этой дорогой и нечаянно услышала разговор двух ив - и так поняла, что Садовнику все-таки удалось вырастить говорящее дерево. А может быть, это ему удалось намного раньше, только он об этом никому не сказал... А возможно - все деревья говорящие, только их язык мало кто понимает.

Эрле встревоженно замолчала, уловив восторженные огоньки в глазах жадно слушавшего ее юноши.

- А ты можешь научить меня понимать их язык? Можешь, да? - забывшись, он подался к Эрле, нервно облизнул побледневшие губы. - Ты меня научишь, как Садовник - тебя?

Девушка улыбнулась вымученно и бледно.

- Но Себастьян, это же всего лишь сказка...

- Сказка? - протянул он недоверчиво.

- Ну да... Посмотри на эти ивы, им же лет двадцать, не меньше - а теперь посмотри на меня...

- Сказка, - повторил Себастьян глухо, отворачивая от девушки лицо. Нагнулся, скатал снежок и - Эрле чуть не вскрикнула - с силой запустил его в переплетение тонких ветвей. Потом, словно утратив к ивам всякий интерес, снова повернулся к реке и вперился тяжелым немигающим взглядом в башни Университета. Эрле подошла, осторожно коснулась края его плаща:

- Себастьян... Нам уже домой пора...

- Да-да, конечно, - сухо согласился он, не меняя интонации и не глядя ей в лицо. - Пора... - и безразлично зашагал по льду к противоположному берегу реки - на той стороне обрыва не было, так что подняться наверх не составляло никакого труда. Девушка немного помедлила и тоже зашагала вслед за ним.

...- Но все-таки ты показала мне красивое место, - вздохнул Себастьян, когда они миновали городскую стену. Эрле обрадовалась - это были первые слова, которые она услышала от него с тех пор, как предложила идти домой.

- Еще бы, - отозвалась она шутливо. - Воспитание иначе, знаешь ли, не позволяет... А летом ты можешь показать это место Доротее. Только не говори ей, что это я тебя к ивам привела, приревнует еще... Что, я что-то не так сказала?

Себастьян дернул уголком губ в подобии болезненной усмешки.

- Доротея не придет туда со мной.

- О-о.

- Ее отец настоял на том, чтобы расторгнуть помолвку. Он сказал, что его дочери не нужен муж, которого то и дело вызывают к магистрату. А я не делал ничего дурного, и меня даже ни в чем не обвиняли. Я просто пересказывал им раз за разом события той ночи - как Марк заговорил о Раннице и герцоге, а Стефан эту тему подхватил и развил, и как я потом этот разговор прекратил и попросил скрипача сыграть "Мою милашку..."

- О-о, - протянула Эрле удивленно. - А я думала...

- Что?

- Ничего, я тебя слушаю...

- А тут и рассказывать-то нечего, - сказал Себастьян с горечью, поддевая ногой комок снега. - Я же знаю, что она все равно никогда меня не любила - кому я нужен, ненормальный... А остальное лишь предлог. Наши отцы сделали ошибку, когда обручили нас еще в детстве... Кстати об отцах: если ты еще не знаешь, вон там мой дом, а навстречу нам идет моя сестра Мария. - Он показал на каменное здание высотой в два этажа: ставни приветливо распахнуты, над заснеженной крышей - дым из печных труб, над парадной дверью козырек, поддерживаемый двумя затейливыми резными петушками, снег со ступенек убран, позеленевшее от времени дверное кольцо в виде змеи, глотающей собственный хвост... Навстречу им шла девочка лет тринадцати - четырнадцати, непохожая на Себастьяна настолько, насколько она вообще могла быть на него непохожа... круглолицая, пухленькие щечки, румянец, покрасневший нос - чуть великоват для этого лица, крупные улыбающиеся губы, мягкий подбородок... Серая шубка с длинным мехом, вероятно, козья, на голове - красный капор, из-под него выглядывают пряди жестких черных кудрявых волос. В руке девочка несла коньки - металлические полозья, которые должны были привязываться к сапожкам веревочками.

- Доброго дня, - поздоровалась девушка, поравнявшись с Марией, и одновременно с этим Себастьян мрачно произнес: - Знакомься, Ри, это Эрле.

- И вам того же, - отозвалась девочка, останавливаясь и беззастенчиво разглядывая незнакомку. Эрле наконец определилась, какой цвет преобладал в ее ауре: густо-малиновый, с лиловатым даже оттенком. Чуть сильнее в лиловый - и девочка могла бы стать неплохой актрисой, но к нему примешивался малиновый, а значит, ее талант - устраивать людям праздники...

- А у вас юбка промокла, - сказала Мария, кивая на Эрле. - И ноги, наверное, тоже. Как придете домой - обязательно разотрите их насухо и выпейте горячего молока с вишневым вареньем.

- Варенье - это чтобы не заболеть? - с улыбкой уточнила Эрле.

- Варенье - это чтобы было вкуснее, - девочка посмотрела на нее с явным упреком. - Между прочим, это все и к тебе, Себ, могло бы относиться, только ты ж опять ругаться начнешь...

- И начну, - подтвердил он с вызовом. - Маленькая ты еще, чтобы старшим братом командовать!

- Я-то маленькая, - согласилась Мария, перекладывая коньки из одной руки в другую. - Я маленькая, а ты небось опять под ноги не смотрел, потому что увидел в небесах серебряную арфу, на которой играют облака... Все, не дуйся, я уже ушла! - и девочка вприпрыжку припустила вниз по улице, всем своим видом показывая, как ей такое отношение к ее словам безразлично.

- Спасибо за совет! - крикнула ей вдогонку Эрле. Ри обернулась, улыбнулась темно-карими, почти сливающимися со зрачком глазами: - Да не за что!

- У тебя забавная сестра, - сказала девушка Себастьяну чуть погодя, когда они остались одни. Проглянувшее сквозь плотную пелену неясное солнце подтвердило ее слова, послав на землю первый за день луч.

- Скорее - занудная, - мрачно поправил ее юноша, пряча руки под плащ и изучая взглядом трехтелую сосульку на соседней крыше.

- Да нет же, - запротестовала Эрле, так яростно мотнув головой, что пришлось вытаскивать руку из муфты и поправлять капор. - Она о тебе беспокоится...

Юноша упрямо молчал и смотрел в сторону.

- Себастьян, - прошептала Эрле, повернувшись вслед за ним так, чтобы следить за выражением его лица. - Мы ведь не виноваты, что не видим того же, что и ты... Мы просто не умеем...

- А ты и правда так и не увидела ту радугу? Ну, которую я тебе пытался показать? - спросил он точно таким же шепотом, избегая смотреть ей прямо в глаза. - Золотую, над домами?

Эрле опустила голову. На утоптанном снегу появился еще один слабый оттиск ее маленького сапожка.

- Я пойду, Себастьян, ладно? - проговорила она после непродолжительного молчания. - Мы ведь еще встретимся, хорошо?..

...Он смотрел ей в спину - как девушка, спотыкаясь и оскальзываясь чуть ли не на каждом шагу, прижимая к груди спрятанные в муфту руки, спешит прочь от него, склонив увенчанную капором голову - и в памяти стыло свежее воспоминание: мир - пустая оболочка, и если смотреть сквозь него, можно увидеть, как, обнимая ствол ивы, сидит у самой воды светловолосая девушка и молчит о чем-то своем, и река, словно медленный ласковый щенок, припадает к ее босым ногам...

...На следующий день она проснулась вялой и разбитой. Саднило в горле, голова казалась набитой одновременно и мягкими тряпками, и звенящими колоколами - они эхом отдавались в висках, бухая призывно и гулко; а когда она попыталась встать с кровати - у нее тотчас потускнело в глазах, а следом окатило волной слабости.

Короче говоря, Эрле простудилась.

К полудню зашла узнать, в чем дело, тетушка Роза. Застала свою жилицу все еще лежащей в постели, неодобрительно поцокала языком и велела пить липовый отвар, который сама же незамедлительно и занесла. Эрле приняла его с благодарностью, и даже нашла в себе силы, чтобы об этом сказать. Между ног уходящей тетушки Розы в комнату проскользнул еще с вечера отправившийся на мышиную охоту Муркель. Погуляв немного по комнате и удостоверившись, что в его отсутствие там никто новый не завелся, он недовольно покосился на лежащую Эрле, после чего взобрался на кровать, осторожно ступил девушке на грудь и затоптался, устраиваясь там поудобнее. Эрле сморщилась - хорошо хоть без когтей! - в губы ткнулся холодок кошачьего дыхания, и она спихнула кота с себя, укоризненно при этом прошептав:

- А я как дышать буду?

"Ничего не знаю", - с невинным видом ответствовал Муркель, но обратно залезть не пытался. Правда, и на одеяле рядом с хозяйкой лежать не захотел - ушел на другой конец кровати, где и устроился у девушки на ногах, торжественно провозгласив, что их надо держать в тепле и он даже знает, кто этим теплом будет. Эрле улыбнулась ему и сама незаметно задремала.

Проболела она целую неделю. На третий день температура спала, и Эрле встала и принялась за шитье. Не то чтобы это было так уж необходимо, просто от безделья ей всегда болелось дольше - так она и объяснила велевшей лежать еще как минимум два дня тетушке Розе.

В конце недели зашел Себастьян. Принес с собой букет роскошных полураспустившихся тюльпанов, обернутых в длинные кожистые листья, с яркими продолговатыми головками цвета свечного пламени и короткими изогнутыми стеблями. Эрле восхищенно всплеснула руками - Себастьян, и где же ты эту красоту достал, зима же! - пожурила за растрату денег - и не говори, что они не дорогие, все по глазам вижу! - и умчалась за водой и хоть какой-нибудь вазочкой, потому что букет было ставить ну совершенно некуда. Потом Себастьян смущенно сознался, что не представляет, какие цветы она любит, но, может быть, она ему об этом скажет, чтобы в следующий раз он выбрал более подходящие? Эрле замахала на него руками и энергично забранилась, что никакого следующего раза не будет, ты что, и так невесть сколько потратил, а если хочешь меня порадовать - напиши лучше поздравительно-выздоровительное стихотворение - я ему только больше обрадуюсь, потому что это будет совсем твой подарок! Себастьян явно задумался, но соглашаться не торопился - как выяснилось много позже, он опасался, что Эрле начнет смеяться над его поэтическими опытами по примеру Доротеи.

Правда, опасался он недолго, потому что когда все-таки отважился показать ей свои стихи, то смеяться она не стала, а напротив, сказала, что все очень хорошо и пусть он обязательно занимается этим дальше. Хотя, по совести говоря, хвалить там было особенно не за что, разве что за сам факт написания - Эрле перевидала на своем веку слишком много талантов, чтобы не суметь отличить плохие стихи от хороших, но истинное мнение свое до авторов доводила редко, предпочитая скорее хвалить, нежели ругать - в крайнем случае отделываться ничего не значащими фразами. Но Себастьяна ничего не значащие фразы не устраивали, ему требовались восхищение, признание и подтверждение его таланта - и Эрле дала ему все это, немного даже покривив при этом душой, не забыв, впрочем, добавить и подчеркнуть, что ему еще многому надо научиться. Себастьян ушел окрыленный и вдохновленный; Эрле улыбнулась и снова принялась за шитье: она, конечно, подозревала, что аура может потускнеть довольно быстро, но чтобы чуть ли не за один вечер!..

Следующие поэтические опыты Себастьяна были немногим лучше первого. Он прибегал к ней домой радостный и возбужденный, она терпеливо выслушивала его и непременно повторяла, чтобы он писал еще - талант, мой милый, талантом, но само по себе в этом мире еще никогда ничего не получалось... Его первые стихи были похожи друг на друга, как отражения - неумелые еще лирические зарисовки со сложнющими образами и прыгающими рифмами; но музыку стиха он чувствовал уже сейчас, уже сейчас пытался звуками передать настроение и не боялся играть с ритмом, то ускоряя, то замедляя темп, хотя это и выходило иногда немного неуклюже...

Эрле честно пыталась сказать ему обо всех этих недостатках - тщетно: он слушал лишь то, что желал услышать. И еще одно заметила она по его стихам: стремление разделить всех людей на необычных и обычных, на возвышенных, талантливых, умеющих тонко чувствовать - и просто тупое быдло, которым надо лишь пожрать да поспать. Это ей не нравилось категорически, она не раз взывала к нему - дурашка, что же ты делаешь, зачем строишь заборы между людьми, ведь стоит только тебе его построить - как тут же начнешь задаваться вопросом: а по какую сторону забора ты сам? И будешь всю жизнь колотиться в открытую дверь, пытаясь доказать себе, что ты необычный, талантливый, умный и вообще лучше всех... А как доказать? Правильно, самый простейший способ: жизнь дерьмо, а все вокруг гады... Вот так. А потом еще начнешь жаловаться, что такой одинокий-непонятый-непризнанный, а вообще-то очень хороший и замечательный, только настоящих ценителей почему-то рядом нет. А почему нет - опять же понятно: другие тоже небось необычными быть хотят, в быдло никто не рвется... Вот и получается замкнутый круг: построишь один забор - и останешься со своими заборами один. И так и будешь мучиться от одиночества до тех пор, пока не научишься видеть в каждом - равного, такого же человека, как ты...

Но Себастьян опять не пожелал ничего этого слушать. Вернее, слушать-то он слушал, да ничего не понял: все, что она сказала, прошло мимо него и на стихах его никак не отразилось: в них как были тоска и боль, так и остались. Эрле почти не принимала их всерьез; они молили о сочувствии и жалости, Себастьян готов был ненасытно пить эти чувства, как младенец - молоко матери, он напрашивался на них, вольно или невольно - в итоге Эрле окончательно запуталась в своих собственных ощущениях, перестав различать, где понимание, где сопереживание, а где простое подыгрывание. Ей хотелось сказать - дурачок, не кричи ты так, ведь не глухая же я, в самом-то деле, неужели ты не видишь, что я и так не умею не сопереживать?.. - ей невольно думалось - бедняжка, как же ты изголодался по простому вниманию, что даже сочувствие и жалость различать не научился - притворяешься гордым, а сам на жалость напрашиваешься; притворяешься, что одной мне готов все это рассказать, потому что только мне и доверяешь - да ты хоть сам-то знаешь, что расскажешь то же самое любому, лишь бы только тот согласился выслушать?..

Впрочем, у Себастьяна были и другие стихи, которые казались Эрле более искренними. Девушка как-то сама незаметно поняла, что мать Себастьяна вышла за его отца не по своей воле, а повинуясь приказу родителей. Годы шли, а она мужу этого так и не простила; рождение детей ничего не изменило - капля этой глухой не-любви досталась и детям, и Себастьяну больше, чем Марии: девочка пошла в бабку, а он - в отца... Мать никогда не кричала на мальчика, никогда не бранила и не наказывала, следила, чтобы он был одет и накормлен - но во всем этом было так мало живой трепетной любви и так много привычки, что иногда ему казалось, будто его мать - какой-то механизм наподобие часов на башне, и если ее завести - она будет звонить каждый час и заботиться о нем, Себастьяне... За это девушка понимала и прощала ему многое: если человек живет в одном доме с глухими, трудно ждать от него, что он будет говорить нормальным голосом. У него очень скоро кончались чувства и начинался наигрыш - нет-нет, притворством это никогда не было, нарочно он не лгал; ей казалось, что он просто заставляет себя испытывать боль, чтобы потом сказать ей об этом, хотя и вряд ли сознает, что именно делает...

После того, как Эрле выздоровела, к ней пришла Марта с очередным заказом. Ее талантом было управлять людьми, и он начал распускаться еще без вмешательства Эрле. Добавь к этому таланту немного честолюбия - и из Марты могло получиться либо что-то очень хорошее, либо что-то очень плохое; но ее честолюбие простиралось ровно настолько, чтобы сделать мужа старшиной гильдии сапожников, воспользовавшись тем, что зимой в городском Совете начались крупные перестановки, и уговорить дочь выйти замуж за лавочника, а не нищего школяра. Особенно Эрле утешало, что Марта, в общем-то, человеком была неплохим, свои интересы трактовала достаточно широко, чтобы включать туда и интересы многих окружающих, так что мелкой домашней тиранки-интриганки из нее тоже не получилось. А еще она очень любила делать варенье из яблок и гордилась этим своим умением едва ли не больше, чем успехами мужа и старшего сына - тот был писцом в суде и успел даже жениться. Эрле всем этим обстоятельствам чрезвычайно радовалась - ей было бы трудно выращивать талант, знай она, что когда-нибудь он, возможно, будет использован во зло людям...

Комната, где раньше жила Анна, по-прежнему пустовала - тетушке Розе так и не удалось ее кому-нибудь сдать. Проходя мимо двери, Эрле как-то раз поймала себя на том, что ей начинает недоставать Анны, ее скрытности, немного настороженного молчания и рассказов о матери и младших братишках - тех самых, погибших от чумы три года назад...

Но если быть совсем честной, больше всего ей не хватало все-таки Марка.

В тот день они отправились на реку - кататься на коньках. Утро было ярким: морозец, искрящийся снег - как бриллиантовая сокровищница по берегам, черные заледеневшие кусты в перчаточках инея, невысокое солнце в холодном блистающем небе... Дыхание - облачка белого пара, щеки легонько покусывает, поднять воротник - и вперед, стрелой вперед, по гладкому накатанному льду, визжащая детвора съезжает на салазках с заснеженных берегов чуть ли не до середины реки - осторожно, не столкнуться! - вперед, вперед, чтобы стало жарко и захотелось вытащить руки из муфты - а солнце светит в спину, и надо мчаться быстрее, догонять свою тень - интересно, я с кем-нибудь столкнусь? - излучина реки, поворот - тень скользит рядом, вздрагивая от каждой неровности льда - все, догнала, устала, запыхалась, можно остановиться... Плавный разворот - и Эрле скользит навстречу Себастьяну медленно и грациозно, похожая в своей пелерине на элегантного серого лебедя - похожая, но ненадолго: смех, щеки раскраснелись, рука взлетает к виску - опять волосы...

- Когда-нибудь я напишу об этом стихи, - сказал Себастьян задумчиво, прикрывая ладонью глаза от искоса бьющего в них солнца.

- Когда-нибудь? А почему не сейчас? - тотчас же откликнулась Эрле. Она не успела затормозить и ткнулась в грудь Себастьяна, он вскинул руки - то ли обнять, то ли поймать, то ли помочь удержать равновесие, но Эрле уже успела отлететь в сторону - легкая, искрящаяся улыбкой. Не ответив, он заложил руки за спину и медленно покатил по льду назад, в сторону излучины. Девушка легко обогнала его, заступила дорогу.

- Ох, Себастьян... Ну сколько раз повторять тебе, что ты и так очень, очень талантлив - нужно только немного постараться и не строить всякие дурацкие заборы посреди улицы...

Он обогнул Эрле и продолжил тяжело скользить по середине реки. Чуть помедлив, девушка последовала за ним, но обгонять его больше не пыталась.

- Да кому они нужны - стихи мои? - с досадой бросил он, не оборачиваясь.

- Людям, - тихо ответила из-за его плеча Эрле.

- Каким? Вот этим, что ли? - он кивнул на парочку: юноша полуобнимает девушку, склонился к уху, что-то говорит, она несмело улыбается - а на коньках стоит еще нетвердо, верно, только-только учится кататься... кивок вышел злой и дерганый. - Или вот этому? - мальчишка на салазках мчится с горки - быстрота, снег из-под полозьев - не успел свернуть - вынесло на лед, закрутило, завертело, плюхнулся на живот... - Ни черта им не нужно, - подвел итог Себастьян усталым голосом и прибавил скорость; Эрле по-прежнему держалась позади. - Только пожрать посытнее, выпить побольше да поспать подольше...

- А - творить? - спросила девушка еще тише. Он остановился, развернулся, оказавшись с ней лицом к лицу, засмеялся зло, полыхнув темно-синими глазами:

- Творить... Ой, насмешила... Людям, этим тупым бездушным тварям - творить?! Да они же не умеют, понимаешь - не у-ме-ют! - он почти сорвался на крик, кашлянул, добавил уже спокойней: - Не умеют. Нет у них такой способности...

Эрле посмотрела на него, нахмурилась недоуменно - и вдруг рассмеялась звонко и весело, запрокинув назад голову, почти до слез на глазах - остановило только то, что на морозе они неминуемо застыли бы... Отсмеявшись, вытащила из муфты руку, обмахнула глаза.

- Талантов нет, говоришь? Ну-ну, - непонятно к чему протянула она, снова улыбнулась - и сорвалась с места, насмешливо бросив через плечо:

- Ну же, не отставай! Пока ты будешь тут стоять и рассуждать о низменности человеческой натуры, тебя обгонят даже те, кто раньше был позади!

Некоторое время они катили по льду молча: Эрле - впереди, Себастьян - за ней. Потом он тихо спросил:

- Я сказал что-то не то?

- Давай не будем об этом, а? - вздохнула девушка. - Смотри лучше, какой день хороший: солнце, снежок, безветрие, можно дышать полной грудью... И еще посмотри, сколько хорошего у тебя есть - талант, молодость, и столько дней впереди, и много-много непройденных дорог - а сколько стихов, которые еще надо написать! - и глаза, чтобы видеть красоту этого мира, и... - Эрле осеклась, заметив, что он смотрит на нее как-то странно, очень пристально и вдумчиво, машинально пощипывая себя левой рукой за запястье правой. Потом он улыбнулся - это вышло у него нежно и немного печально:

- А еще у меня есть моя муза... Моя собственная личная муза... Так ведь, Эрле?

- Да нет же, - откликнулась девушка живо. - Ну сам посуди - какой из меня источник вдохновения? Я же не даю тебе ничего нового, ты пишешь потому, что ты - это ты, ведь я уйду, а ты - останешься...

- Ты - уйдешь? К кому? - он подкатил сбоку, взглянул в лицо пристально и невидяще. Эрле не ответила, только с силой толкнулась коньками и стремительной стрелой улетела вперед. Себастьян заскользил за ней - с тем же успехом можно было попытаться догнать молнию.

- Эрле, я... - выдохнул он с трудом, пытаясь беречь дыхание. Она чуть мотнула головой - даже не обернулась, целеустремленно глядя вперед.

- Эрле... - он начал отставать. К его удивлению, она тоже немного притормозила.

- А хочешь, я отведу тебя в сказку? - он догнал ее, тронул за руку - быстро, заискивающе. - Там подо льдом - зеленый русалочий дворец, и русалки, одетые в серебристый рыбий мех, играют друг с другом в солнечные зайчики, а зеркала у них... - Себастьян не закончил, остро осознав, что опять говорит не то. Эрле мягко покачала головой:

- Ты опять забыл. Я вряд ли сумею их увидеть.

- Ничего, я покажу! - он говорил горячо, стиснул на мгновение зубы, опять понимая: не то. - Ты увидишь, ты должна, ты - не они, у тебя получится!..

Эрле непроницаемо повернула к нему голову - впервые он не мог понять по ее лицу, что она чувствует.

- Спасибо, что-то не хочется. Я уж лучше домой. - Она свернула в сторону, проскользнула между двумя хохочущими девчонками, влилась в очередную группу людей - исчезла, растворилась, сбежала...

Он остался один. Стоял до тех пор, пока кто-то его не толкнул. Себастьян еле слышно извинился - его не услышали, впрочем, это было и неважно, - развернулся и медленно, с усилием, глубоко впиваясь коньками в беззащитный лед, покатил за своей тенью - туда, где водились русалки. Один.

Больше Эрле его не видела. Через три дня, когда она снова отправилась на речку покататься на коньках - обидно... любимая забава словно потускнела, утратила часть привлекательности... - ей встретилась Мария. Словно невзначай Эрле спросила у нее, как там Себастьян. Девочка посмотрела на нее недоверчиво и угрюмо пробормотала, что он еще третьего дня сбежал из дома - и, судя по оставленной им короткой записке, возвращаться не собирается, потому что твердо решил добраться до моря, устроиться матросом на какой-нибудь корабль и навсегда уплыть в дальние неведомые края. Эрле скептически хмыкнула, выразив тем самым обуревающие ее глубокие сомнения в разумности сей затеи; Мария не сказала ничего, и на том они разошлись.

Эрле дожидалась оттепели, чтобы покинуть Ранницу. Никому о своем намерении она пока что не сообщала, да в общем-то, и сообщать было особо некому: ни Марка, ни Анны, ни Стефана, а теперь вот еще и Себастьяна не стало... Впрочем, о последнем она, признаться, не слишком сожалела - но не тревожиться остатками души за судьбу юноши не могла. А еще было жалко его родных. Собственно говоря, это ведь она была виновата, что все получилось так плохо, но на то, чтобы почувствовать себя таковой, у нее уже не было сил.

С горя начала писать стихи. Не понравилось: они выходили неживые и слишком тяжеловесные. Сама себе удивилась, обнаружив, что успела уже написать довольно много; уничтожать не стала - спрятала, не собираясь кому-либо их показывать.

...А оттепель никак не приходила.

Она спускалась вниз по лестнице. Медленно, очень медленно, склонив голову набок, словно вслушиваясь в каждый скрип ступенек. Рукой вела по перилам - до тех пор, пока не осознала, что пытается царапать ногтями полированную поверхность. Отняла руку, зачем-то оглянулась, вороватым движением спрятала руку за спину. Ступила на последнюю ступеньку - и поняла, что забыла, зачем спускалась. Подняться наверх, может, вспомню?

Вместо этого - села на предпоследнюю ступеньку, пачкая юбку, потом - медленно обняла руками колени, положила на них голову. Глаза оказались рядом со столбиком перил - так близко, что едва было можно рассмотреть прожилки в темном дереве. Не удержалась, потянулась к столбику, коснулась его пальцем, сильно надавила, начала путешествие - сверху вниз, от выточенного кольца по гладкому изгибу до самой ступеньки, потом снизу вверх - и так до тех пор, пока пальцу не стало горячо и больно. Обхватила столбик ладонью, распрямила ноги, привалилась к перилам плечом и головой. Закрыла глаза. Мыслей не было. Было хорошо и немножко спокойно. Тела своего она уже не чувствовала, и это оказалось приятней всего. Воздух тек сквозь голову быстро и невесомо, и девушка становилась легкой и прозрачной, медленно пульсировала, то распухая, то сжимаясь до одной точки. А потом ее не осталось совсем.

- Эрле? Эрле, да что с тобой!

Кто это? Надо бы глаза открыть - о-о, оказывается, я все еще есть - что-то холодное на руках... фу, гадость.

- Марк?..

Он был рядом. Он стоял на коленях - серый подбитый мехом плащ, непокрытая голова - весь обсыпанный снегом, как рождественский принц из сказки. Он держал ее ладони в своих. Золотистого ореола власти вокруг его лица уже не было. Она высвободила руку, машинально потянулась к коричневому меху воротника - стряхнуть паучат-снежинок; так и не дотянулась: уронила. Наверное, лицо при этом у нее было пустое - Марк сам встал и ее потянул наверх.

- Я это, я... Ну нельзя же с собой так... Вот и верь тебе после этого... - то ли засмеялся, то ли заплакал он.

Эрле ткнулась щекой в его плечо, в холодную немного влажную ткань плаща. Под тканью было тепло, и оно дотянулось до ее щеки. От Марка пахло улицей, морозом и дорогой.

- Это ничего, что я так? - шепотом спросил он на ухо. - Без предупреждения, даже знать о себе не давал?..

Девушка молчала. Невероятное, робкое, почти обморочное тепло отдавалось в груди гулкими короткими ударами сердца.

Назавтра пришла оттепель. Через неделю была свадьба.

Эрле не знала, что они будут делать после свадьбы: останутся ли в Раннице, у тетушки Розы, поедут ли еще куда... Самой ей об этом как-то не думалось, а спросить у Марка - не догадалась. Впрочем, оказалось, что он уже все предусмотрел и заранее обо всем позаботился. Вернувшись домой из церкви, Эрле собрала свои нехитрые пожитки, поцеловала на прощание украдкой утирающую глаза тетушку Розу, посадила в корзинку хмурого Муркеля и отправилась в свой новый дом - Марк купил его еще месяц назад и даже успел обставить. Это было невысокое двухэтажное строение с покатой черепичной крышей и просторными окнами; фасад его выходил на тихую улочку, а за домом располагался небольшой садик с несколькими яблонями. Эрле он очень понравился; Муркелю тоже. Удивило, правда, то, что часть комнат еще пустовала - Марк с возмущением ответил, что не мог же он обставлять апартаменты жены без самой жены, он вообще не понимает, как на него нашло такое умственное затмение, что он дом без нее купил! наверное, это предсвадебное... а что до остальных комнат, то он, конечно же, собирался сначала купить мебель, а потом идти делать предложение, но не вытерпел и решил поменять эти два дела местами. Тем более что в доме можно жить и так. Вот. А потом он удовлетворенно сообщил, что она как его жена будет хорошо обеспечена и, кажется, даже всерьез вознамерился составить план - сколько денег в год и на что она сможет теперь тратить. Эрле хохотала чуть ли не до упаду, потом чмокнула мужа в нос и сказала, что он просто прелестен. Тот, как обычно, ничего не понял и мрачным радостным тоном потребовал объяснить, что тут смешного. Это вышло у него так знакомо и привычно, что она снова прыснула, с трудом выдавив, что он лапушка и солнышко. Марк подумал и тоже засмеялся...

Как-то раз Эрле спросила у мужа за завтраком, почему он сегодня выглядит таким довольным. Неужели на скатерти со вчерашнего дня появилось что-то новое? А может, там карта, как найти зарытые пиратские сокровища? Он ответил - ему только сейчас пришла в голову мысль, что он, оказывается, заключил самую выгодную сделку в своей жизни. Какую? С кем? - не поняла Эрле. С Богом, серьезно пояснил Марк. Ну та, про "в горе и в радости", помнишь? И добавил задумчиво, что ему от этого легче и эффективнее работается и как-нибудь на досуге он непременно разберется, почему. Эрле взяла себе еще печенья, потом положила ладонь поверх руки мужа и чуть-чуть сжала его пальцы.

Через месяц после свадьбы Марк уехал. Обещал вернуться, на вопрос "когда?" только пожал плечами. Эрле вздохнула и сказала, что она, конечно, все понимает, дядя оставил хорошее наследство, а торговля - занятие жутко прибыльное, но она всего лишь глупая женщина, ничего в таких вещах не смыслит и разбираться не собирается. Главное - чтобы некоторые помнили: во-первых, у них есть жена, а во-вторых, надо быть осторожнее, потому что разбойники - очень-очень плохие люди. Марк фыркнул и покачал головой. А потом уехал. Вернулся только через месяц, усталый и исхудавший, неделю отсыпался, а потом опять куда-то засобирался, и Эрле вновь оказалась предоставлена сама себе.

От скуки она свела знакомство с соседями. К ее удивлению, это оказались люди ей не безызвестные - Карл, старший сын Марты, судейский чиновник, и его жена Агнесса. Как это водится, таланты обоих не имели к их занятиям ни малейшего отношения: у мужа был талант выращивать животных, у жены - растения. И у обоих - совершенно нераспустившийся.

С Агнессой было все просто. Через несколько дней после знакомства Эрле услышала от молодой женщины, что та страдает сенной лихорадкой, летом тяжело, а весной так вообще полный кошмар - и велела мужу привезти из очередной поездки какое-нибудь необычное растение. И чтобы обязательно без цветов! Марк привез нечто зеленое, с правильными овальными листьями и выпуклыми красными прожилками на этих листьях. Вечером листья складывались, как ладони у молящегося, за что растение и получило свое название - "набожность". Обрадованная Эрле продержала набожность в доме до именин Агнессы (ухаживать за ней оказалось на удивление просто), а потом подарила ее имениннице, после чего ореол таланта вокруг головы соседки стал тускнеть.

А вот с Карлом было намного сложнее. Эрле поначалу решила, что его таланту нужно лишь чуть-чуть помочь, и он сам распустится. Карл показался ей славным человеком - пухлые щеки, крупный улыбчивый рот, мягкий, округлый, немного младенческий подбородок, глаза-щелочки - карие, довольно темные, цвета хорошо отполированного старого дуба, а зрачки обычно очень маленькие, как будто ему было все время слишком много света... Волосы у него были короткие, каштановые, волнистые, а передвигался он с опаской и немного неуклюже - должно быть, потому, что был довольно грузен. Болтушка Агнесса как-то раз случайно обмолвилась, что у ее мужа есть страшная тайна - вот уже несколько лет он пишет большой роман в письмах. Эрле удивилась - чего-чего, а таких оттенков в его ауре не было - но ничего не сказала, а про себя подумала, что здесь, пожалуй, придется повозиться...

Через год после свадьбы, во время очередной отлучки Марка, в Ранницу приехал по делам старинный приятель отца Теодора, почтенный таххенский купец. Он разыскал Эрле - не без труда, правда, хорошо хоть тетушка Роза, к которой молодая женщина иногда заходила поболтать, знала, где искать бывшую жилицу, - и передал ей письмо от отца Теодора.

Послание было большим и обстоятельным. Сначала отец Теодор подробно расписал все перемены, которые произошли в Таххене за время отсутствия Эрле: что построили, что сломали, у кого ребенок родился, у кого теща умерла... Писал про большой пожар, еще осенний - в Таххене они вообще случались довольно часто: там было много деревянных домов, а лето опять выдалось сухим, ни дождинки, ну вот и полыхнуло... Рассказывал отец Теодор и про Семилапого, большую рыжую мохнатую псину, которую Эрле когда-то спасла от мальчишек, хотевших утопить щенка. Тогда Семилапый был толстым, смешным и жутко неуклюжим. А ноги людям он отдавливал так ловко, словно у него было не четыре лапы, а минимум семь. Эрле тогда как раз собиралась покидать Таххен, и куда щенка девать - не знала совершенно. Выручил отец Теодор, заявив, что лишний сторож ему не помешает, а прокормить собаку он как-нибудь прокормит. Отец Теодор писал, что пес уже совсем вырос - прямо не узнать; даже щенки уже были от соседской суки - такие же рыжие и бестолковые, как их папаша...

Писал он и про Анну со Стефаном. Он обвенчал их, как только они приехали в Таххен; Анна уже успела родить мужу дочку, назвали Хильдой, а по всей вероятности, скоро родит еще одну. И вообще отцу Теодору показалось, что Анна своей жизнью довольна, хотя и косится в его сторону настороженно, особенно когда он про Стефана с ней заговаривает - интересно, с чего бы это, а, Эрле? Ты бы хоть в письме намекнула, что там у вас в Раннице случилось... Что до Стефана, то его душевное состояние волновало отца Теодора еще больше, чем Аннино. Замкнутый парень, как сундучок с дорогими каменьями - все время на запоре, и не подступишься. Людей сторонится, разве что пока еще не шарахается, только с женой своей и разговаривает, а в глазах - тоска-а-а... Небось ведь веселый раньше был, смешливый... Что же за людей ты ко мне, девочка, послала? Что за беда с ними приключилась? И ведь гнетет их что-то, тревожит, и спросить даже нельзя - доверие надо сначала завоевать, а они оба пуганые, ровно вороны, и опасливые оба же... Один только раз Стефан проговорился, невольно высказал, что на душе: спросил, очень ли это дурно - подозревать, что друг тебя предал, и не все ли это равно, что самому предателем стать? Ну ничего; Бог милостив, глядишь, со временем они и успокоятся... А из Стефана лекарь знатный выйдет, дайте только срок - травник наш и так на нового помощника нахвалиться не может - и сообразительный он, и смекалистый, и глаз верный...

А в конце была приписка. Мол, так и так, девочка, как соберешься уходить из Ранницы - не хочешь ли в Таххен заглянуть? Пора уже, целых два года прошло; опять же, и друзей своих навестишь...

Эрле посчитала - действительно, получилось, что она провела в Раннице без малого два года - дольше, чем где-либо еще; с тех самых пор, как она была ребенком, ей не приходилось нигде настолько задерживаться... Что ж, тем любопытнее будет посмотреть на выращенный ей самою сад. И кроме того, как она может уйти - здесь же ее дом, ее первый собственный дом, здесь Марк, наконец! Ну, положим, не совсем здесь и отнюдь не всегда, но все-таки...

Отвечала она долго. Тщательно подбирала слова, чтобы никого не задеть и не обидеть; написала, что непременно будет в Таххене, вот только Ранницу пока что покидать не собирается, у нее тут дела...

И только поставив точку и перечитав письмо, она обнаружила, что ни единым словом не упомянула про свое замужество.

В приоткрытое окно заглядывали весеннее солнце и ветка яблони. На пушистом черно-белом ковре с геометрически правильным рисунком переплелись в рукопожатии пятно солнечного света и тень от ветки. В садике чирикали воробьи; пахло влажной, осторожно осваивающей прогалины молоденькой травкой.

Эрле заканчивала вышивку. Диковинный цветок под ее иголкой обретал жизнь - распускались ярко-алые, чистые, горячие лепестки, будоража взгляд, привыкший за зиму к тусклости красок, изящно отгибались назад бледно-зеленые чашелистики, похожие на оттопыренные пальчики; оставалось только посадить на цветок толстого важного шмеля (если правильно подобрать нитки, он даже будет казаться мохнатым) - и все, картина будет готова. Она пока еще не знала, что собирается с ней делать - то ли подарит кому-нибудь, то ли себе оставит. В любом случае, сегодня вышивку не закончить, это и шмелю ясно, а солнышко вон какое славное - может, спуститься в садик? Ну и что, что там грязно и дует - Марк в отъезде, ругаться некому...

- Госпожа! Вас там господин Карл спрашивает, говорит - по делу. - Это Катерина. Полная, лицо строгое, волосы собраны в такой гладкий узел, что кажется - его натерли паркетным воском, а пробор - прямой и ровный, тронь - обрежешься... Эрле как-то раз видела: вернувшаяся с улицы Катерина стоит перед зеркалом и хищно орудует гребнем, восстанавливая нарушенную ветром симметрию. Но зато какой голос! Как она поет, когда думает, что ее никто не слышит!

- Да-да. Скажи ему - я сейчас выйду.

Встала. Вышивку - в секретер, к бумагам, задвинула ящик. Подошла к зеркалу, разгладила юбку, провела рукой по волосам - выгляжу вроде бы нормально... На пороге задержалась, оглянулась - прощай, солнышко, прощай, прогулка по саду!.. впрочем, на небе и так уже появились тучи...

При ее появлении Карл встал, поклонился чопорно; Эрле приветливо улыбнулась - доброго дня, бесконечно рада вас видеть, как здоровье вашей драгоценной супруги? - но руку для поцелуя давать не стала; непринужденно устроилась в бело-зеленом полосатом кресле с гнутыми ножками в виде копытцев сатиров, лицом к напольным часам красного дерева с золочеными купидончиками и амурчиками; потянулась к вазе на низеньком столике, отщипнула пару виноградин.

- Угощайтесь же. Вы что, не любите виноград?

- Нет, спасибо, - отказался гость. Он сидел на самом краешке дивана, немного подавшись вперед; пальцы правой руки машинально барабанили по колену. - Не охотник я до него...

- Жаль, жаль... Это Марк привез, с юга откуда-то, чтобы меня побаловать...

- Кстати, когда он вернется, непременно передайте ему, что мы с женой будем счастливы видеть вас у себя в гостях. - Карл говорил быстро и нервно; Эрле показалось, что сначала он хотел сказать что-то другое, но передумал. - Пожалуйста, заходите, не стесняйтесь, жена хотела вам показать какое-то новое растение...

- Непременно зайдем, - светски улыбнулась Эрле и отщипнула от грозди еще одну виноградину - маленькую, зеленую, невероятно душистую и прохладную на вкус. - Да и вы к нам тоже заходите - что-то я с Агнессой давно не виделась...

Гость не ответил, только молча сглотнул - потом с удивлением посмотрел на барабанящие по колену пальцы и переложил руку на подлокотник.

- Может быть, вы хотите яблок? Или чего-нибудь выпить? - снова заговорила Эрле; он отрицательно качнул головой; тогда она встала и подошла к окну - распахнула тяжелые створки, впуская в комнату свежий весенний ветер, зашуршавший в камине остывшей золой. И в тот момент, когда она, не отрываясь, смотрела на свой садик - отсыревшие за зиму стволы яблонь, и лишь тяжелые почки, которые скоро прорвутся юными клейкими листьями, показывают, что деревья не умерли, а просто спят; а из сердцевины пучков пожухшей травы выглядывает новая, молодая, свежая, - в этот момент Карл, наконец решившись, сказал глухо и быстро:

- Не отпирайтесь. Я знаю, что вы ведьма.

Эрле обернулась. Ее отражение в оконном стекле не дрогнуло, не переменилось в лице.

- Ну разумеется. Все женщины немного ведьмы.

Гость нервно хихикнул; она так и не поняла, что смешного он нашел в ее словах.

- Это другое. Рядом с вами люди меняются, становятся не такими, как раньше. Начинают делать то, чего прежде не умели - выращивать растения, как моя жена, или следить за звездами, как мой брат, или ловить лягушек в пруду и резать их, как мой кучер Мартин... А причина - в вас. Я давно за вами следил... Это вы подарили тот цветок моей жене и вы же поспорили с братом, что на луне есть холмы и долины... Я не знаю, как вы это делаете, и не хочу знать, - Карл говорил все торопливее и торопливее, то сплетая, то расплетая пухлые пальцы лежавших на коленях рук, - но я готов вам заплатить. Если надо - деньгами, если надо - душой.

Эрле вернулась к креслу, молча села в него, внимательно, из-под ресниц наблюдая за лицом собеседника. Внешне оно было спокойным и гладким; поймав пронзительный и напряженный взгляд Карла - не на нее, на вазочку с виноградом - Эрле позволила себе холодно усмехнуться:

- Да вы договаривайте, договаривайте. Что ж на полуслове-то замолчали...

Он не ответил, потом, спохватившись, провел рукой по виску - словно утирая пот; еще раз взглянул на вазу - Эрле подумала, виноград сейчас расплавится - потом произнес глухо:

- Сделайте меня писателем.

Она молчала. Тогда он продолжил - сначала осторожно и сухо, потом со все большим жаром:

- Мне не надо величия и славы. Я не хочу, чтобы мое имя прогремело в веках и дошло до потомков. Я согласен довольствоваться малым: знать, что я написал неплохой роман, и иметь возможность перечитывать его без отвращения.

Эрле молчала.

- Вы знаете, что это такое - вскакивать среди ночи с головой, полной идей? - спросил он очень тихо. - Бежать записывать, восторгаться - а поутру перечитывать и находить там все то же самое: серые бледные слова, неуклюжие обороты, сто раз высказанные идеи... Знаете, какая это мука - писать, мечтать, лететь, творить - а творчество раз за разом оказывается всего лишь копированием, жалким подражательством, а крылья - неуклюжими и деревянными... не то что летать - ходить по комнате опасно: зашибешь ведь кого-нибудь... Вы знаете, что такое подыхать от жажды, когда другие поливают водой цветочки? - его голос стал еще тише. - Неделю назад у меня умер отец. Он умирал, в другой комнате рыдала мать, а я сидел возле его постели и мог думать только об одном - это страдание, это живое страдание, которого мне так не хватало, а значит, я наконец сумею дописать свою главу... - он замолчал. Сдавил ладонями виски - так, будто хотел, чтобы его голова треснула.

- Съешьте виноградину. - Эрле откинула голову на спинку кресла, проговорила, глядя в потолок - простой, белый, с лепниной - Марк не захотел, чтобы на нем что-то было изображено: - Мне не нужна ваша душа. Я вообще не представляю, можно ли с вами что-нибудь сделать... Вы знаете, что у вас другой талант? - она посмотрела на него пристально, он ответил ей пустым и невидящим взглядом, потом пробормотал чуть слышно:

- Это неважно. Я не хочу заниматься ничем другим.

- Если вы подождете, - сказала Эрле мягко, - со временем вы начнете писать все лучше и лучше. Это я вам обещаю.

Карл повернул голову так, что она могла видеть его лицо только в профиль, и зачем-то посмотрел на напольные часы.

- Ждать? Сколько? - спросил он быстро. - Месяц, два? Год?

- Больше. Может - два года. Может - три или четыре.

Он рассмеялся - хрипло, словно каркнул.

- Слишком долго. За это время я успею либо сойти с ума, либо пожалеть о том, что не успел.

- Я не уверена, что у меня получится. Кроме того, это может оказаться опасным.

- Я дам вам деньги, - повторил Карл, как заведенный. - Много, много денег...

- Об этом мы поговорим после, - сказала Эрле. - Если оно, конечно, вообще будет. Идемте в сад.

- В... сад?..

- Да. Мне так будет легче, - пояснила она терпеливо. - Воздух свежий.

- А... а полночь? Пентаграммы, заклинания, черный петух? Разве это не надо? - спросил он тупо. Эрле криво усмехнулась:

- Я душу дьяволу не продавала.

- Извините. - Он встал, подал ей руку. Она ее не приняла и встала сама.

...Они шли по дорожке, выложенной гладкими серыми плитками. В узких щелях между ними прятались остатки талого снега. По правую руку - прошлогодняя вылинявшая трава и ростки новой, молодой, по левую - черная непролазная грязь и жмущаяся к кривому яблоневому стволу тонкая корочка ноздреватого и угреватого снега. Спереди - чугунная решетка в человеческий рост; дорожка вела прямо к калитке, выходящей на тихую безлюдную улочку.

- Вам разве не нужны зелья и всякое такое? - в очередной раз поинтересовался Карл. Она взяла его руку, повернула ладонью наружу и положила свою поверх его:

- Расскажите мне про ваш роман.

Он воспринял эту просьбу без удивления, заговорил - сначала медленно, тщательно подбирая слова, потом увлекся, стал помогать себе жестами, порывался даже отобрать у Эрле руку - не отдала... Слова журчали, пенились в ушах - несчастная сиротка... богатая наследница... злодей-опекун... злодей-сын злодея-опекуна... честный и добродетельный влюбленный... Она перестала вслушиваться, и вскоре слова превратились в шум, а потом и вовсе исчезли.

Перед ней была земля. Голая, черная, сырая. Она прислушалась - остро, зверино, внимательно: в глубине земли дремали семена, и ей надо было не ошибиться, ни в коем случае не ошибиться... Нашла нужное зернышко, тихонько позвала, не разжимая губ - оно не откликнулось, оно было слишком маленьким и слабеньким... Тогда она встала на колени, прямо в жидкую грязь, и сомкнула над ним руки - иди же сюда, малыш, видишь, как тут тепло... Она звала и звала, она вкладывала в зов все свои силы, она отчаянно пыталась дотянуться до него, она пыталась заставить его расти... Тщетно. Она копала землю руками, помогая ему пробиться, она звала, она подгоняла, она отдавала ему свои силы, свою волю к жизни, она выложилась до последнего - ничего себе не оставила... И росток пробился сквозь землю, он появился, маленький и острый, бледный, почти белесый... Он появился, он развернул листочек - первый, кругленький, он даже не успел укорениться - земля позвала его назад, вниз, и он откликнулся на этот зов, начал втягиваться обратно в грязь, и она поняла - земля скоро сомкнется над ним, земля поглотит его и залепит черной грязью, и все будет опять, как прежде, как прежде, как пре...

Возвращение. Солнце - с неба. Воробьи где-то под яблоней. Воздух. Собственные руки - голубые рукава платья, кружевные манжеты, из них - тонкие кисти с четко прорисованными косточками и овальными, коротко подстриженными ногтями... крохотные волосочки на тыльной стороне ладони - дыбом, кожа белая-белая, пошла мелкими синими пятнышками, лунки ногтей - бледно-синюшные, кольцо на безымянном пальце - золотой ободок с бесцветным камнем - велико даже больше, чем обычно... А под ногой была плитка. Та, на которую Эрле только собиралась ступить, вдруг стала выпуклой, потекла, расплываясь во все стороны, пошла волнами, потом мелкой рябью, почернела, расползаясь, закрывая целый мир, все росла и росла в глазах...

Падая, Эрле еще успела услышать вскрик Карла. Потом была темнота.

...Марк стоял рядом с кроватью, хмурил брови, смотрел сверху вниз - пристально и мрачно. Эрле с трудом поймала его за руку - мир слегка пошатывался в глазах, и ныл ушибленный при падении локоть - улыбнулась через силу:

- Марк, ну что ты... Я скоро встану, вот увидишь...

- Лежи уж, - откликнулся он насмешливо, поворачивая кисть так, что ее пальцы с нее соскользнули. - Тоже мне, развлечение: угадывать, когда и... куда ты опять упадешь.

Эрле надулась и замолчала, демонстративно уставившись в окно. За соседним домом, скрывающим линию горизонта, догорал закат. Над коньком крыши, в густо-синем, твердом, как мрамор, небе зависло пушистое облако, подсвеченное снизу золотым.

- Ладно. Пойду я. - Это получилось немного грубовато. Эрле не ответила. Он немного постоял, склонив голову - как будто к чему-то прислушивался - потом ушел, даже не попрощавшись. Она закрыла глаза, намереваясь немного поспать. На душе было серовато. Одним неслышным прыжком на постель взлетел Муркель, обошел хозяйку по кругу, деловито осмотрел, потом свернулся клубочком у плеча. "Только ты один меня и любишь", - тяжело вздохнула на него Эрле. Кот замурлыкал, соглашаясь.

...Наутро она встала. Спихнув с затекшего плеча так и не проснувшегося зверька, выползла из-под перины, спустила ноги на пол - ступни по щиколотку утонули в роскошной медвежьей шкуре, рывком подняла тело с постели - и тут же уцепилась за черную блестящую спинку кровати с узором в виде аккуратных ромбиков. Положительно, ноги ее сегодня держать не хотели. Очень медленно повернула голову направо, смерила взглядом расстояние от кровати до пуфика перед туалетным столиком - оказалось совсем немного, шага три-четыре, не больше, и она решила рискнуть. Разжала пальцы, отпустила спинку кровати - ничего не произошло, и расхрабрившаяся Эрле, немного пошатываясь на ходу в такт раскачивающейся комнате, благополучно преодолела расстояние от кровати до столика и медленно, осторожно усадила себя на мягкий невысокий пуфик, обитый бархатом.

В зеркале - темноватое, не очень ровное стекло в черной раме с завитушками - немедленно появилось ее отражение: бледные щеки, встрепанные волосы, полузакрытые глаза, взгляд совершенно плавающий и немножко шальной, полузакрытые губы приятного синеватого оттенка... Тонкая батистовая сорочка сползла с плеча - Эрле поправила бретельку, нечаянно царапнув ногтем кожу, взглянула на свое отражение еще раз, аккуратно сдвинула к краю столика щетку для волос с простой деревянной, но очень удобной в руке ручкой и маленький граненый флакончик с пробкой в виде бутона розы - в нем были духи: несильный, необычайно стойкий аромат цветущего летнего луга - и тяжело уронила на столик сначала руки, потом голову. Гладкая лакированная черная поверхность была прохладной и отчего-то пахла жасмином. В носу защипало, Эрле неловко повернула голову к окну, дрогнув при этом локтем - щетка полетела на пол, жалобно дзенькнув о паркет. Она не стала за ней наклоняться. К самому низу оконного стекла пристало перышко - серое, цвета осеннего неба, остро вздрагивающее белыми курчавыми пушинками у основания пера, немного напоминающими бакенбарды.

Дверь тихо скрипнула петлями. Молодая женщина не стала оборачиваться - она и так знала, кто это.

- Госпожа, зачем же вы встали? - укоризненно произнесла Катерина.

- Знаю, - тихо ответила Эрле. Голос показался ей немного не своим. Передвинула руку так, чтобы не поворачивая головы, уткнуться лицом в сгиб локтя - между рукой и поверхностью стола осталась тонкая щель, в нее сочился серый дневной свет - хотелось темноты, и она закрыла глаза. - Принеси одеться...

Катерина постояла немного на пороге комнаты - Эрле чувствовала ее нерешительность, потом коротко вздохнула, прошуршала накрахмаленной юбкой - и дверь еле слышно коснулась косяка. Петли почему-то не заскрипели.

Вернулась она с платьем - юбка мягкого голубого оттенка, спускается ниже щиколоток глубокими складками, лиф жемчужно-серый, облегающие рукава, завышенная талия, лента под грудью... Отвергая дальнейшую помощь, Эрле оделась, сколола волосы гребнем. Проверяя себя, прошла по комнате - сначала к окну, потом к двери, соединяющей их с Марком спальни, полускрытой обоями и висящим над кроватью черно-белым ковром, повернула круглую, хорошо начищенную ручку так, что открыть дверь с той стороны стало невозможно.

- Господин еще не вставал: он не спал с тех пор, как вернулся, - проговорила Катерина, опустив голову. Заметила щетку на полу, шагнула, подняла и водворила обратно на столик. Эрле не ответила, вернулась к туалетному столику, небрежно пробежала пальцами по роскошному перламутровому цветку на боку напольной вазы, стоящей рядом со столиком.

- Я хочу спуститься вниз.

Катерина склонила голову еще ниже.

- Да, госпожа.

Внизу, в гостиной, все было точно так же, как до ее болезни. Мерно тикали напольные часы, в хрустальной вазочке на столике лежали остатки винограда - потемневшие, пошедшие морщинами. На краю столика круглой черной нашлепкой лежала раздавленная ягода.

Около двери на террасу Эрле остановилась. Подождала, пока перестанут подгибаться ослабевшие ноги, и повернула ручку.

На воздухе сразу стало как-то бодрее. Она походила по террасе, по влажным каменным плитам, замочила ноги - ее домашние туфельки совершенно не предназначались для прогулок по саду - остановилась у вазона, в котором летом росли цветы, зачем-то ковырнула пальцем мерзлую, лишь немного оттаявшую сверху землю. Вдохнула воздух полной грудью - прилетевший из сада ветерок приятно холодил виски, а вот руки уже начали мерзнуть - спустилась по ступенькам в сад и решительно зашагала по дорожке, про себя решив на сегодня ограничиться прогулкой до калитки и обратно.

Немного не доходя до калитки, она остановилась. Дорожка заканчивалась, дальше разверзлась непролазная грязь, грозящая окончательно погубить ее и без того промокшие туфли.

В переулке в нескольких шагах от калитки стоял человек - уперевшись лбом в огораживающую сад чугунную решетку, держась руками за черные прутья. Одет он был в простую серую суконную куртку; ветерок ерошил светлые, коротко подстриженные волосы. Что-то в его позе, в том, как он стоял, бессильно приникнув к ограде, и цеплялся за прутья так, как будто это была последняя опора в его жизни, - показалось ей смутно знакомым. Она хотела окликнуть человека - но тут он сам поднял голову, и Эрле увидела знакомые ярко-синие глаза на обветренном лице.

- Ты, - только и смогла сказать она. Ноги сами шагнули с каменных плит дорожки - по грязи - черт с ними, с туфлями! - к решетке, к прижавшемуся к ней Себастьяну... Она остановилась - так близко, что просунь он сквозь прутья руку, мог бы коснуться пальцами ее платья.

- Я, - он улыбнулся. Она заметила, что у него потрескались губы. За год он почти не переменился, все такое же юношеское лицо, только загар да пушок над губой наконец-то стал усами... Она сделала еще один шаг, тоже взялась за решетку - чуть ниже его рук.

- Ты давно в городе? - спросила Эрле. Себастьян пожирал ее глазами так откровенно - от подола платья до заколотого гребнем высокого пучка на голове - что она невольно потянулась к вискам, убирая за уши коротенькие, не влезшие в пучок прядки - потом снова схватилась за прутья.

- А ты все такая же, - сказал он вместо ответа. - Только лицо бледное...

- Я болела, - произнесла она быстро, словно оправдываясь. - Встала только сегодня.

- А-а, - он понимающе покачал головой. - А я уже думал - никогда тебя не увижу. - Его ладони скользнули вниз по прутьям, но прежде, чем они коснулись ее рук, Эрле отпустила решетку и отошла на шаг назад.

- Ты совсем бледная, - повторил он безо всякого выражения, упрямо глядя на нее сквозь ограду.

- Мне пора, - она отступила еще на один шаг. - Марк может хватиться меня...

- Я вернулся домой, - произнес Себастьян шепотом, отчаянно мотнул головой - прижался лбом к чугуну, снова закрыл глаза. Добавил - еще глуше, почти с отчаянием: - Привез много стихов... - осекся, не договорив. Она покачала головой:

- Не думаю, что это хорошая мысль.

- Я мог бы оставить их где-нибудь...

- Нет, - сказала она твердо и повернулась, чтобы уйти.

Из оставшейся открытой двери на террасу шагнул Марк - в светло-коричневом домашнем халате, волосы взъерошены - даже издалека видать. Заметался по террасе, вглядываясь в сад, потом замер - увидел, наверное, и, ссутулившись, побрел обратно к двери, не глядя больше в сторону жены.

- Марк! - окликнула его Эрле. Он остановился, обернулся. Дверь вздрогнула, хлопнула у него перед носом, потом снова отворилась. Эрле подобрала юбки и заспешила к нему - так быстро, как только могла, скользя по каменным плитам перепачканными в грязи туфельками. Он сделал несколько шагов ей навстречу, остановился у края террасы, она взлетела по ступенькам, бранясь и смеясь одновременно:

- У-у, пугало мое несчастное! Дожила, называется: родной муж, и тот в упор не видит! Совсем ошалел с этими своими поездками! Ничего, я тебя в чувство живо приведу! Будешь у меня знать, как жену не замечать! - и замахнулась на него в притворном гневе. Он перехватил ее руку в воздухе - опустил вниз, но не отпустил, потом взглянул как-то странно, словно не вполне понимая, что именно держит в ладонях:

- Эрле?..

- Ну точно, совсем рассудок потерял! - пожаловалась она вслух неизвестно кому.

- Эрле... - это вышло у Марка уже уверенней, он наконец перевел взгляд на ее ноги - и ужаснулся почти нормальным голосом:

- Ты что! Совсем мокрые! В могилу меня свести хочешь, да? - и скомандовал, не дожидаясь, пока она ответит: - А ну быстро домой! Вымыть! Растереть! Ну совершенно нельзя одну оставлять! - горестно вздохнул он напоследок. Эрле счастливо рассмеялась и прижалась к теплому боку мужа, мимолетно коснувшись губами его щеки.

- Ты сейчас куда? - шепнула она ему на ухо.

Он чуть-чуть отстранил ее, посмотрел немного недоуменно:

- Завтракать. Потом работать. А что?

Она улыбнулась тонко и радостно от внезапно пришедшей в голову мысли, выпалила, лукаво прищурившись:

- Раз уж я все равно встала - можно, я с тобой чуть-чуть посижу? Ну, хотя бы за завтраком?

- И не только посидишь, - отозвался он живо и, спохватившись, повел жену в дом, - но и позавтракаешь, как миленькая! - потом удивился: - А чего это ты вдруг спрашиваешь?

- Отвыкла, наверное, - смиренно объяснила она, шмыгнув для убедительности носом.

Они не расстались и после завтрака - он взял с нее клятвенное обещание, что она не будет мешать ему работать, и пустил в свой кабинет. Эрле прихватила кресло в одной из верхних комнат, поволокла его за собой - Марк появился на пороге кабинета, посмотрел сердито, отобрал кресло и понес его сам, строго велев ей никогда так больше не делать. Эрле покладисто согласилась и умчалась в свой кабинет за вышивкой. В секретере ее почему-то не оказалось, она уже начала подозревать, что нечаянно убрала ее на место, в рабочую корзинку с нитками - как вдруг увидела на полу белый лоскут. Нахмурившись, подняла его - это оказалась пропавшая вышивка, повертела в руках, зачем-то поднесла к лицу... Ткань пахла Марком. Улыбнувшись, она взяла ее с собой и поспешила обратно к мужу.

... - Знаешь, - проговорил Марк, отрываясь от листа, на котором что-то сосредоточенно выписывал, - а я ведь теперь домой надолго...

- Да? - отозвалась Эрле. Она забралась в кресло с ногами, оставив на полу домашние туфли - точную копию испорченных - и сейчас занималась тем, что вдевала в иглу тонкую коричневую шелковистую нить. - Тем лучше: нас как раз Агнесса с Карлом в гости позвали, а раз уж я болею, то хотя бы ты к ним сходи - неудобно же...

- Вот как? - перо Марка замерло в воздухе, так и не коснувшись пергамента. - Они нас звали? А я и не знал...

- Еще бы! - откликнулась она живо. - Это же в твое отсутствие было!..

- А-а, - протянул он успокоенно и снова уткнулся в бумаги.

...Из гостей он вернулся с пухлой рукописью: Карл наконец закончил свой роман. Эрле прочитала его за одну ночь. Сначала ей было откровенно скучно: длинные письма, неживые герои, вымученные диалоги, избитые сюжетные ходы, выспренный язык. Ближе к концу стало легче - в авторе как будто проснулось воображение, пара писем получилась даже очень ничего. А конец опять подкачал: серый, неинтересный, до дрожи в зубах предсказуемый. Марк сказал, что через пару дней Агнесса и Карл нанесут им ответный визит - Эрле не возразила, но в то утро, когда должны были прийти гости, сказалась больной и с постели не встала. Муж посмотрел на нее, открыл рот, чтобы что-то спросить, по дороге передумал и замолчал.

К гостям Эрле так и не вышла.

В тот день Марк с утра куда-то уходил, вернулся только к обеду. За едой был необычно молчалив и, похоже, не очень-то замечал, что именно кладет в рот. Наконец Эрле не выдержала, отложила цыплячью ножку на край тарелки - дно ее украшали их с Марком вензеля - и произнесла выразительно, глядя на мужа в упор:

- Филипп сегодня превзошел самого себя.

- Да-да, конечно, - рассеянно отозвался Марк, потянулся за салфеткой и тщательно промокнул ею губы. Уставился невидяще на серебряный нож, положил его на тарелку, параллельно лежащей справа от нее ложке - подумал и развернул поперек, а сверху еще водрузил вторую салфетку, сложенную "домиком". Затем спохватился, разобрал всю конструкцию и наконец поднял голову:

- А знаешь, я сегодня Себастьяна в городе видел...

- Да, - отвечала Эрле равнодушно. - Я знала, что он вернулся...

- Он мне какой-то сверток отдал. - Марк взял ложку, повертел ее в пальцах. В глаза Эрле он при этом не смотрел. - Сказал - для тебя.

- Хорошо. После обеда посмотрим.

Муж наконец-то отважился встретиться с ней взглядом. Она улыбнулась ему ободряюще.

- Он сказал - ему интересно, как мы с тобой живем. Не позвать было неудобно - два года все-таки не виделись... Вот я и... - он замялся и замолчал.

- Ну ладно. Позвал - так позвал, - пожала плечами Эрле. Потянулась через весь стол за салфеткой, отобрала ее у Марка, развернула и тоже промокнула губы. Муж вздохнул с радостным облегчением.

...После обеда они ушли в гостиную, где Марк отдал жене предназначенный для нее сверток - прямоугольный, завернутый в мягкую ткань, перевязанный обрывком веревки. Эрле подергала хитрый узел - потом протянула сверток исподтишка наблюдавшему за ней Марку:

- Развяжи, а? Что-то у меня никак не получается...

Тот не стал возиться и просто разрезал веревку. Эрле развернула ткань - под ней оказалась пачка листов пергамента - тонких, чуть ли не с дырками: как видно, с них соскоблили не один текст, прежде чем они попали в руки к Себастьяну, и кое-где этот прежний текст даже можно было прочесть. Эрле пробежала глазами первые несколько строчек, выведенных четким мелким почерком Себастьяна - буквы клонились влево, как будто от порыва сильного ветра - и поморщилась: все-таки это были стихи.

- Стихи, - вздохнула она в сторону Марка, с безразличным видом изучавшего столешницу, и отложила листки на диван. - Хочешь почитать?

- Но ведь это тебе, - пробормотал он, смутившись.

- Ну вот еще! - энергично воспротивилась Эрле. - У меня нет от тебя секретов!

- Все равно - неудобно как-то... Словно в душу заглядывать...

- Хорошо, тогда давай так: я читаю лист, и если не нахожу в нем ничего личного - отдаю тебе, - уступила Эрле. - Договорились?

Марк уныло кивнул, и она потянула к себе первую страницу.

Она читала намного быстрее его, и вскоре рядом с ней уже лежало несколько прочитанных листков, тогда как Марк все еще изучал самый первый. Он проглядел его медленно, вдумчиво - сначала от начала к концу, потом от конца к началу - отложил в сторону и скептически покачал головой.

- Что, не нравится? - поинтересовалась Эрле, зорко следившая за его реакцией.

- Нет, я не спорю, - грустно сказал Марк, - наверное, это очень хорошие стихи... Я уже говорил тебе, что совершенно не понимаю поэзию?

- А если конкретно? - спросила она, придвигаясь к нему поближе и заглядывая через плечо в листок на его коленях.

- Вот это. - Ноготь Марка отчертил двустишие. - "Целуя шальные капли дождя, как пальцы чужой жены"...

- И что тебе тут не нравится? - поразилась молодая женщина. Он мрачно посмотрел на нее и произнес с ревнивым вызовом: - А вот нечего на чужих жен покушаться! Пусть лучше свою заведет и тогда целует ей что хочет - хоть пальцы, хоть ноги!

Эрле прыснула, представив себе лицо поэта, который услышал такой отзыв на свои стихи. Попыталась сдержаться - ничего не получилось; зажала рот рукой и согнулась пополам в пароксизме беззвучного хохота.

- Что тут смешного? - обиженно переспросил Марк. Она утерла слезы, махнула рукой:

- Ничего... Ты прелесть... Продолжай...

- И еще вот это! - он обвиняюще ткнул пальцем в лист, зачитал вслух: - "И я, не колеблясь, отдам любую из двух половинок граната-мира за право другую к твоим положить ногам"...

- А тут-то что не так? - в священном ужасе поинтересовалась она, заранее уже готовая хвататься от ответа за голову.

- Неправильно это, - вздохнул Марк, окончательно откладывая лист в сторону. - Какой гранат, какой мир, какие половинки? Ты - вот мой мир... Весь, целиком.

Эрле застыла. Долго молчала. Потом произнесла изменившимся голосом:

- Ну вот... А говоришь - поэзию не понимаешь...

- Ты читай, читай, - откликнулся он ласково. - И знаешь - не давай мне больше его стихи... Ни к чему это.

Она покачала головой, но спорить не стала и снова взялась за листок.

Судя по всему, сверху в стопке лежали самые старые стихи - те, которые Себастьян написал вскоре после побега из дома. Она невольно улыбнулась, прочитав стихотворение про студента, который лез в окно к даме своего сердца, весь трепеща от страха, что встретит там ее мужа... боялся - и все-таки лез... Эрле живо вспомнилось то представление, на котором они с Марком тогда были - Себастьяна там, кажется, тоже кто-то видел? Стихи же постепенно становились все более и более зрелыми - в них появились море и далекие страны, со страниц запахло пряностями и ароматом странствий - Эрле почти чувствовала зуд под кожей от желания немедленно, вот сейчас же отправиться в дорогу, чтобы вновь почувствовать вольный ветер на лице, чтобы над головой вздымалось звездным куполом небо, а дом был там, где горит костер - и нет другого дома, нет другой жизни - только посох в руке да дорога под ногами... Это были восхитительные стихи, легкие и пьянящие, от них на языке оставался кисловато-солоноватый привкус - а потом Эрле перевернула страницу, и там уже были совершенно другие строки: письма к той, что осталась на родине, письма к любимой - далекой и потерянной... Он ни разу не назвал ее по имени, описание внешности могло подойти кому угодно - в стихах было столько звенящей, пронзительной, чистой осенней грусти, что она с удивлением почувствовала, как на глазах сами собой, почти помимо ее воли, выступили слезы.

- Ты плачешь, - с удивлением сказал Марк. Протянул руку и осторожно, кончиками пальцев, стер влагу с ее щеки. - Нет, ты и в самом деле плачешь. - В его голосе была странная смесь тревоги и любопытства. - Пожалуй, я все-таки перечитаю эти стихи как-нибудь на досуге...

- Хорошо. Читай, - Эрле улыбнулась сквозь слезы. - Жаль только, что их так никто никогда не увидит...

- Ну почему же, - возразил Марк. - Можно напечатать книгу, и тогда их увидят все - по крайней мере, в Раннице.

Эрле поежилась, вспомнив суконную куртку Себастьяна.

- У него вряд ли есть на это деньги, - проговорила она.

- У меня есть, - отрезал Марк. - И я даже дам их, если...

- Если что? - спросила она тихо.

- Если одновременно с этим будет напечатана книга с твоими стихами.

- С моими? - ее голос стал тонким и слабым. - Но... но ведь...

- Что? - переспросил он. Его глаза были такими внимательными и холодными, что ей захотелось как-нибудь увернуться от этого взгляда.

- Нет, ничего, - отказалась она, чувствуя себя последней дурой.

- Тебе не обязательно решать прямо сейчас, - напомнил он. - Если хочешь, можешь подумать. Кстати, Себастьян уже согласен.

- Нет, - молвила она быстро. - Я уже все решила, мне не надо времени. Я тоже согласна.

- Да? - Марк улыбнулся. - В самом деле? Вот и хорошо.

Эрле слабо кивнула, внезапно поежившись, как от порыва северного ветра. Марк ничего не заметил.

...На следующий день за Марком приехал человек, назвавшийся господином Бойме - невысокий, лысоватый, с узким подбородком и кустистыми бровями, облаченный в мышиного цвета сюртук. Марка срочно вызывали в столицу и дали всего один день на сборы. Господин Бойме остался у них обедать, попытался было заговорить о политике, но хозяин решительно оборвал его, сказав, что в его доме о делах говорить не принято. Тогда гость, покривившись, неохотно сменил тему, обратил внимание на Эрле и шутливо спросил, не опасается ли муж оставлять одну столь молодую и красивую жену и не страдает ли она от его ревности. Эрле насмешливо отвечала, что нет, не страдает, а наслаждается, а Марк сообщил гордым назидательным тоном, что он долго думал и решил: ревность - это очень невыгодно и дурно, потому что если жену ревновать, она может на это обидеться, а человек не должен обижать свою жену, он должен о ней заботиться. Ведь если о ней не заботиться - она может заболеть, и это неизбежно скажется на качестве работы их обоих. Что будет ужасно. Эрле фыркнула в салфетку, ошеломленный гость не знал, что и думать, а ничего не подозревающий Марк обвел всех довольным взглядом и еще раз повторил, что ревность - это очень, очень, очень глупо - видимо, для того, чтобы все покрепче усвоили.

Вечером, когда супруги остались одни, Эрле, поколебавшись, предупредила мужа, чтобы тот был поосторожнее с господином Бойме. Марк задумчиво ответил - спасибо, он и раньше уже подозревал, что его пытаются подсидеть... А потом еще добавил, что на месте господина Бойме он, Марк, возможно тоже так поступил бы, но все равно это еще не причина. И взглянул на жену осуждающе.

На следующее утро Марк уехал.

Вот уже второй день Эрле мучилась неразрешимым философским вопросом: может ли почтенная замужняя дама позволить себе развлечься так же беззаботно, как если бы она не была ни почтенной, ни замужней? Наконец, решила, что может - в том случае, если супруг помянутой дамы опять отбыл неизвестно куда неизвестно на сколько - и, переодевшись в вещи, которые носила еще до замужества (льняная рубаха, синяя юбка-"колокол", деревянные башмаки и любимые бусы из каштанов), отправилась бродить по городу, притворившись, что не замечает ошарашенно-понимающих взглядов прислуги.

Она подарила себе праздник, позволила на день отрешиться от всех забот и тяжелых мыслей - Агнесса, и Карл, и Себастьян с его книгой остались где-то там, за спиной, а она снова была Эрле, и вокруг снова было лето, и гостеприимная Ранница снова распахивала ей свои улицы, и она легко шла по мостовой, и земля незаметно уходила из-под ног - а с неба сияло солнце, пахло пылью и солнечными улицами - и словно не было этих двух лет, а Марк появился в ее жизни только вчера.

Улица вывела ее на людную площадь. В жарком тягучем летнем воздухе далеко разносился пронзительный голос: "А вот! А вот! А вот!" Эрле не удивилась - разве в такой день могло быть иначе? - шагнула, мягко вклинилась между двумя бородатыми неуклюжими мужчинами, по виду - братьями... руки у обоих загрубевшие, мускулистые - кузнецы, что ли? - и из деревенских, а не городских: вон как на кукольника таращатся, только что рты не пораскрывали... Ну ничего себе! и кто только додумался кузнечному ремеслу их выучить, ведь один из них - явно плотник, вон какая полоса бордового, а второй - так и вовсе музыкант: в ауре преобладают бледно-голубые оттенки замерзшего зимнего неба. Ничего, распустятся ваши таланты, никуда не денутся - и вырастут, и расцветут, радуя мир невиданными еще переливами красок...

Эрле отступила назад, выбралась из толпы, огляделась по сторонам - вон пирожник, купить, что ли, по старой памяти? - возьму два: с капустой и мясом... Подошла к торговцу - синяя рубаха, лоток на шее - сияя улыбкой такой нежной и волшебной, что если бы она потребовала - наверное, отдал бы весь товар даром. Но не успела она попросить пирожок, как над ухом забубнил охрипший монотонный голос:

- Не хотите ленту, госпожа? Отличный товар, прямо из Таххена, и очень недорого - всего десять медяков, себе в убыток продаю... А может, вам понравятся вот эти бусы?

Эрле развернулась, пристально взглянула на говорившего. Лицо ничем не примечательное - загорелое, угрюмое, скуластое, чем-то, кажется, даже знакомое, с резким подбородком; темные с проседью волосы, на вид лет тридцать пять - сорок, платье темного цвета, за спиной - короб, наверное, там товар... а вот аура...

Ужас. Ужас. Ужас. Ужас...

На земле лежат растения. Сотни и сотни; мертвые. Тонкие, молодые, едва распустившиеся листики - самые слабенькие, самые беззащитные - растоптаны, безжалостно выдраны с корнем, переломаны, исковерканы, только смятые трупики листочков лежат на черной, пустой, обезжизневшей земле...

- Нет!

Она тяжело дышала; глаза были мутные и совсем дикие. Не сразу она осознала, что лицо торговца выражает точно такие же чувства: испуг пополам с брезгливостью.

- Ты тот, кто губит таланты? - спросила она хрипло. Страшное видение ушло, но ауру вокруг его лица она по-прежнему видела... до того, как распуститься, его талант был черного цвета... Бог мой, отчего же я не поняла этого раньше?

- А ты та, кто засевает свой сад сорняками? - парировал он насмешливо, и мир вокруг нее стремительно сузился до размеров его худого недовольного лица.

- В моем саду нет сорняков, - возразила она тихо. - Там желанен и прекрасен каждый цветок.

- Да ну? Неужто? - он насмешливо сощурился. - А насильники, грабители, убийцы? Скажешь - это не таланты? А ты знаешь, что бывают такие цветы, которые, распускаясь, отравляют своим дыханием другие цветы, и до того, как бутон распустится, он ничем не отличается от всех остальных?

- Например? - поинтересовалась Эрле, пытаясь держать себя в руках.

- Пример? - он на мгновение задумался. - Да сколько угодно! Вот такая, допустим, история. Жил на свете нищий, и был у него талант - воспитывать детей. Только воспитывать ему было некого, потому что детей поблизости не имелось. И тогда ему пришла в голову блестящая мысль: он сговорился еще с несколькими нищими, и они стали воровать по деревням малышей, калечили их и заставляли попрошайничать. И при всем этом он этих детей любил, как родных, нежно о них заботился и воспитывал ради чистого удовольствия - другое уже дело, что это удовольствие приносило ему столько денег, что ни он, ни его компаньоны уже никогда не сидели на паперти с протянутой рукой...

Эрле пожала плечами.

- Ты слишком высокого мнения о моих скромных способностях, торговец. Я не могу мановением руки изменить человеческую природу. Я проращиваю семена и подвязываю молодые растения, а не создаю их. Если в самом человеке нет зла - он не станет калечить ни в чем не повинных малышей, какой талант у него бы при этом ни был.

- А ты хоть представляешь, сколько на свете таких вот нищих, готовых причинить зло другому, чтобы им самим было хорошо? - спросил он очень тихо.

- А ты хоть представляешь, сколько на свете людей, которым не может быть хорошо, когда плохо кому-то рядом? - невольно она возвысила голос. Кто-то обернулся, посмотрел на спорщиков непонимающе. Торговец улыбнулся половиной рта - улыбка не шла ему совершенно - и сделал рукой успокаивающий жест.

- Давай говорить потише и на всякий случай отойдем к той стороне площади, - он кивнул в сторону фонтана: мраморная девушка поглаживает по спинке сидящего у нее на руках мраморного же голубя, и из разинутого клюва птицы течет вода. - Во-первых, там мы не привлечем своим разговором ничьего внимания, а во-вторых, здесь жарко, и я устал держать этот короб.

Они подошли к фонтану. Торговец тяжело опустился на бортик, вытянул ноги, а короб поставил рядом, на серую запыленную брусчатку. Коротко усмехнулся, опустил руку в несвежую воду - мутноватую, на дне посверкивают, как мелкие рыбки, невесть кем накрошенные туда осколки зеркала - вытащил, провел по лбу мокрой ладонью... Солнце плясало на мраморе, вело бешеный хоровод в водяных брызгах, а здесь, на бортике, растянулась лениво такая прохладная, такая желанная тень... И кукольник, и его зрители остались справа, у края площади: по давней традиции представления разрешалось устраивать только там.

Эрле пристроилась на краешке бортика вслед за торговцем.

- Завидую я тебе. - Он медленно покачал головой. - Считать, что люди в самом деле добры и прекрасны...

- Это только вопрос веры, не более того. - Девушка пожала плечами. - Ты ведь тоже не можешь доказать, что они злы и уродливы - мы видим таланты, не души.

- С такой верой жить трудно: она ежедневно подвергается испытанию.

- А без нее - и жить незачем.

- Возможно, я и согласился бы с тобой, - проговорил он медленно, снова опуская руки в фонтан, - если бы собственными глазами не видел, как талант делает человека несчастным. Это все равно, что идти по воде: каждый шаг дается с огромным трудом, и от каждого шага не остается даже следов, потому что плоды такого таланта никому не нужны. Так не милосерднее ли оставить птицу в клетке, если она все равно не сможет жить на воле?..

- А откуда ты знаешь, что не сможет? Может, если ее выпустить - она и приспособится... - возразила Эрле, неосознанно поправляя на шее бусы. - А что до воды - то да, если вокруг вода, надо по ней идти - иначе не сдвинешься с места, обросший мхом паутин... Тьфу, кажется, я заговорила стихами, - улыбнулась девушка. Торговец досадливо поморщился:

- Да нет, я не об этом... Ты хоть представляешь себе, каково такому человеку? Каково знать, что все, чем ты живешь, все, над чем ты трудишься - ничто, рябь на воде, прах на ветру?

- А ты знаешь, каково тем людям, чьи таланты ты задушил? Каково не знать своего места в жизни, не иметь любимого дела, считать, что ты ничего не умеешь? - девушка невольно повысила голос. Торговец засмеялся:

- Да какие это таланты! Они ж сломаются при первом порыве ветра - сами, без моего участия!

- Ну хорошо, пусть так. Пусть эти ростки слабы и малы, - Эрле увлеклась, говорила все горячее и горячее, щеки раскраснелись, ладони стали сухими и теплыми, - пусть эти люди чувствуют себя, как нищие у дверей храма. Но они же не слепые и не глухие - по крайней мере, большинство; они и так знают, что храм существует, и сами ищут к нему дорогу! Как ты полагаешь, если дать людям возможность выбора - сколько из них захочет стоять под дверьми храма?

- Примерно столько же, сколько озлобятся на тех, кто в храме, - ответил торговец. Со стороны толпы до них доносился сдержанный густой рокот, похожий на шум прибоя. - Дать милостыню - это еще хуже, чем не дать вообще ничего. - Он снова провел мокрой рукой по вспотевшему лицу, добавил еще тише: - Вот скажи: ты можешь кивнуть хотя бы на одного человека и с уверенностью сказать: да, выращенный мной талант не сделал его несчастным?

- А ты сам - не несчастен? - прищурившись, вопросом на вопрос ответила Эрле. - Тебе не претит выпалывать - хорошо-хорошо, зарывать в землю - людские таланты?

Он неопределенно мотнул головой.

- Ну, кто-то же должен этим заниматься...

- Вот ты сам и ответил, - произнесла она удовлетворенно. Торговец немного помолчал, прежде чем до него наконец дошел смысл ее слов.

- Когда? Где? - спросил он быстро.

- Здесь, в Раннице. Два года назад.

- Это точно? - прежде, чем задать вопрос, он помолчал еще немного.

- Честно? Не знаю. Может быть...

Еще одна пауза. Потом спросил, с закрытыми глазами глядя в расклоченное обрывками облаков небо:

- А тебе никогда не хотелось избавиться от своего таланта? Ну, посмотреть, на что ты была бы способна, если бы не он? Любили бы тебя люди, была бы ты им нужна, что делала, чем жила, не мучилась бы от неразделенной любви к творчеству?.. Нет? А вот мне хотелось...

- В последнее время мне все чаще кажется, что это не талант, а проклятие, - шепотом созналась Эрле. - Я ведь не могу ни перестать делать, что делаю, ни исправить то, что уже натворила...

- Так за чем же дело стало? - оживился торговец. - Я мог бы тебе помочь...

- Как? - грустно усмехнулась девушка. - Выдрать его с корнем?

- Не преувеличивай моих возможностей, - он приподнял веки, посмотрел на нее серьезно. - Я могу лишь приостановить, помешать - но не уничтожить, точно так же, впрочем, как и ты: помочь, подтолкнуть - но не заставить расти.

- Да. - Внезапно ей стало холодно, и она с силой потерла руки друг о друга, чтобы согреть. - Я уже заметила.

- Ну так как? - вновь спросил торговец. Пока они говорили, тень переползла так, что Эрле оказалась в тени, а его ноги - на солнце; он подобрал их поближе к бортику. - Что ты решила?

- Пока что - ничего. - Она передвинулась на солнце, чтобы согреться. Самая обидная вещь в мире: мерзнуть, когда другие страдают от жары. Безотчетно проследила за его взглядом: он начинался на бусах из каштанов, заканчивался - на ее руке. Кольцо Марка.

- Да, - подтвердила она. - Совершенно верно.

Он встал, усмехнулся чему-то коротко, поднимая с мостовой короб:

- На случай, если вдруг надумаешь: я буду в Раннице еще две седьмицы. Постоялый двор "У белого дракона", спросить Рудольфа.

- А я - Эрле...

- Угу. Ну, бывай...

Она смотрела ему в спину - правда, недолго, потом зачем-то опустила руку в фонтан, коснулась дна и достала оттуда осколок зеркала. Он лежал у нее на ладони, пуская солнечные зайчики - небольшой, треугольный... Эрле сжала руку в кулак и почувствовала, как жарко впиваются в кожу его острые края.

Марк вернулся, как всегда, неожиданно. Случилось это поздно вечером, когда Эрле уже легла спать, поэтому будить ее он не стал, и она узнала о его возвращении лишь наутро. О том, что делал во время поездки, Марк, как обычно, промолчал, только сухо сообщил, что договорился со столичной типографией, и обе книги должны вот-вот поступить - если уже не поступили - в одну из Ранницких книжных лавок. Эрле обрадовалась, спросила, когда будет можно сказать об этом Себастьяну, Марк посмотрел на нее как-то странно и ответил равнодушно - да когда хочешь, я все равно собирался позвать его наконец в гости... Она кивнула, а про себя подумала - тем лучше, эта история и так уже тянется слишком долго, пора бы наконец с ней покончить.

Себастьян - уже не в куртке, а в стареньком, но еще приличном сюртуке - покрутился по комнате, окидывая ее оценивающим взглядом: диван, три кресла, столик, незажженный камин - лето все-таки, хоть и похолодало... В углу - часы, у стены - клавесин, рядом - напольная ваза без цветов... Потом повернулся к Эрле и молвил выразительно:

- А у вас здесь мило... Только вот цветов почему-то нет, ты же вроде их любила? Или уже перестала? А может, тебя с ними разлучили?

- Ну почему же, - возразила молодая женщина, мягко пожав плечами. - Зачем нам трупы цветов - ведь, согласись, срезанные цветы это все-таки трупы - если у нас под боком целый сад? - улыбаясь, она прошла к двери на террасу, распахнула ее и жестом показала на вазон, где росли вперемешку ноготки, бархатцы и анютины глазки. - Конечно, тебе после роз и орхидей наши цветы, наверное, кажутся простенькими и бедными, но мы с Марком все равно их очень любим - правда, радость моя? - она оглянулась, ища взглядом мужа. Тот сидел в кресле, на самом краешке, будто вот-вот собирался вскочить - и с сумрачным видом кидал в рот одну виноградину за другой.

- Нам должны скоро принести шербет, - сообщил он вместо ответа. Эрле порхнула на ручку кресла к Марку, обвила его за шею руками, засмеялась звонко:

- Ох, неспроста ты так ко мне подлизываешься, хитрюга мелкий! Сознавайся лучше сразу: что ты там опять задумал? - и добавила, обратив к гостю сияющее лицо: - Он меня так балует!

Марк пробубнил в ответ что-то невнятное - впрочем, недовольным он при этом отнюдь не выглядел - а Себастьян опустился в кресло и тоже потянулся за виноградиной, протянув при этом слегка изменившимся голосом:

- Ну, так уж и балует... Уверен, на его месте любой делал бы то же самое.

Эрле улыбнулась - сначала Марку, понимающе, потом Себастьяну - немного свысока, на мгновение прижалась щекой к плечу мужа и проговорила, словно спохватившись:

- Впрочем, что это мы все обо мне да обо мне... Ты лучше о себе расскажи: что ты, где ты, как ты... Ты ведь, наверное, за эти полтора года столько диковинного повидал, что тебе теперь будет скучно с нами - обычными жителями заурядного маленького городка...

- Ну, не скажи, - покачал головой Себастьян. - Ты - и вдруг заурядная?.. - и добавил, мельком глянув на Марка: - А кроме того, люди везде одинаковы. Везде хотят пить, есть и надеть на себя набедренную повязку покрасивее; повсюду и всегда стремятся только к власти над себе подобными и не любят тех, кто хоть чуть-чуть лучше их...

- Люди любят не тех, кто мнит себя лучше, - проговорила Эрле, сделав упор на слове "мнит", - а тех, рядом с кем они сами могут стать лучше.

- А что тебе не нравится в том, что люди стремятся к деньгам и власти? - внезапно заговорил Марк; то была едва ли не первая его реплика за весь разговор. - По-моему, стремление к власти присуще всем: от поэтов до государственных деятелей, - только у каждого проявляется по-разному...

- Вот уж неправда, - молвил Себастьян убежденно. - Как можно сравнивать тех, кто делает свое дело за кружочки желтого металла, - и тех, чья единственная цель - украсить этот мир, сделать жизнь его обитателей хоть чуть-чуть лучше...

- Я что-то не поняла, кто у тебя украшает мир бескорыстно: поэты или государственные деятели? - Эрле улыбнулась тонко и понимающе, взглянула на нахмурившегося Марка и добавила уже серьезно: - А вообще-то это только бездельникам вроде нас с тобой легко говорить о радости бескорыстного служения людям - ведь деньги-то нам на жизнь зарабатывают другие...

- Кстати о поэтах, - снова вступил в беседу Марк. - Я, кажется, еще не сказал тебе? - твоя книга уже должна быть в Раннице.

Себастьян поднял от столешницы тусклый взгляд, в котором едва заметно промелькнул интерес.

- Да, о самом главном-то я вас и не спросил! - воскликнул он с вымученной веселостью. - Они - мои стихи то есть - хотя бы вам-то понравились? - говоря это, он смотрел только на Эрле.

- Очень, - откликнулась та искренне. - Особенно то, про пепелище, в самом конце - помнишь? Ну, про лекаря, который спасал людей, а когда загорелся его дом - соседи побоялись прийти на помощь, потому что опасались - он продал душу дьяволу: уж слишком хорошо он их лечил... И лекарь сгорел, а вместе с ним - его жена и рыжая собака, которая единственная пыталась их спасти... И только его маленькую дочку вытащили из огня. Очень правдивое стихотворение - как будто ты сам там был и все видел.

Марк молчал. Себастьян тоже. Потом достал из кармана платок, промокнул лоб и спросил - очень осторожно, словно нащупывая под ногами почву:

- Так ты... не знала про Стефана?

Эрле растерянно сморгнула - потом беспомощно оглянулась на мужа, словно ища поддержки, тихо вымолвила:

- Н... нет. Я не знала...

В комнату вошла Катерина, неся в руках поднос с тремя бокалами; Эрле немного замедленно взяла два - себе и Марку; машинально отпила глоток ледяного напитка, даже не почувствовав вкуса, и оставила бокал в руках, тупо поворачивая его на ладони.

Тишину нарушил Марк.

- Дорогая, - ласково пожурил жену он, - ты так и не собираешься говорить, что у тебя теперь тоже книга стихов есть?

- Это правда? - переспросил Себастьян, глядя на Эрле.

- Да, - ответил за нее муж, - и ее, кстати говоря, даже неплохо раскупают, так что в убытке я точно не останусь.

- Вот как? - протянул гость все тем же странным тоном. Молодая женщина зябко передернула плечами:

- Я не думаю, что это важно.

- Для меня важны все твои... успехи, - с расстановкой возразил молодой человек. Эрле взглянула на него исподлобья:

- Мои стихи не стоят того, чтобы о них говорить. Ты мастер, тогда как я не тяну даже на подмастерье. Запомни это, пожалуйста.

Себастьян улыбнулся ей печально и нежно, одновременно берясь за лежащую рядом с ним на кресле шляпу:

- Спасибо тебе, Эрле. Вот этого у меня, наверное, никому не отнять... Ты единственный человек, кто всегда верил в мою звезду - несмотря ни на что, даже на то, что ты...

- Ну-ну, - мягко перебила его молодая женщина. - Не вынуждай меня который раз повторять одно и то же - в смысле, что я невысокого мнения о собственных сочинениях, - и удивилась, запоздало заметив его движение, - так ты что же, уже уходишь?

- Да, - сказал Себастьян, поднимаясь на ноги и ставя нетронутый шербет на столик. - Мне уже пора.

- Но почему? - огорчилась Эрле. - Неужели даже на обед не останешься?

- Меня уже ждут, - отказался гость и добавил, коротко глянув на Марка, - мать и сестра. Я обещал прийти к обеду.

- Ну, если обещал, - пожал тот плечами, - тогда тебе, наверное, и правда лучше уйти.

- Да, - согласился Себастьян. - Я тоже так думаю.

У самой двери он обернулся.

- Прощай, Марк. Прощай, Эрле.

- До свидания, - поправила его она, а Марк добавил: - Заходи к нам как-нибудь...

Кивнув, молодой человек вышел.

- Почему ты не сказал мне? - укоризненно спросила Эрле, отстранившись от мужа, как только дверь за Себастьяном затворилась. - Ты же знал об их смерти - так почему, Марк?..

Он смолчал. Потом сказал, глядя куда-то в сторону:

- Если бы он не оскорбил тебя тогда, а я в ответ не оставил бы его добираться до дома одного - он был бы сейчас жив...

Эрле вздохнула и положила голову ему на плечо.

- Если бы я поняла, чего боится Анна, тебе бы вообще не пришлось провожать его до дома...

Марк осторожно коснулся рукой ее волос.

- Это произошло совсем недавно, в самом начале весны, - произнес он шепотом. - Я сам узнал только на днях - хотел сначала порадовать тебя книжками, а уж потом... Должно быть, он приехал в Ранницу из Таххена - иначе не узнал бы о несчастье так быстро...

- А девочка? - спросила Эрле точно таким же шепотом.

- Только старшая... Младшую не спасли. В Вальенсе, у родителей Стефана, - кашлянул, заговорив чуть погромче: - Я узнавал - им ничего не надо, кроме того, что мы с тобой им дать не в силах...

Эрле закрыла глаза - и быстро открыла их, когда в дверь осторожно поскреблись. Она поднялась с ручки кресла, полагая, что это вернулся за чем-то рассеянный Себастьян - но то была всего лишь Катерина:

- Ваши соседи пришли. Прикажете впустить?

Она заметалась взглядом по комнате - о Господи, только этого мне и не хватало! - Марк вздернул бровь и сказал мягко:

- Да-да, конечно, проси... И скажи Филиппу, что у нас гости.

Молодая женщина опустилась в кресло - почти без сил, и едва нашла их, чтобы подняться навстречу гостям.

- Ах, Эрле, - раскудахталась Агнесса - невысокая, улыбчивая, со скрученной на затылке рыжеватой косой такой толщины, что ее все принимали за шиньон, в роскошном пышном платье мягкого зеленоватого оттенка, очень идущего к ее карим глазам - и нежно обцеловала щеки хозяйки. - Мы с Карлом так давно тебя не видели - правда, дорогой? - как ты себя чувствуешь? Ты такая бледненькая!

- Спасибо, уже лучше, - вымученно улыбнулась хозяйка и отважилась мельком взглянуть на Карла. Тут же отвела глаза: его аура была все такой же, словно она ничего с ней и не делала. - Да вы садитесь, садитесь...

Агнесса устроилась на диване, Карл - рядом с ней.

- А вы, оказывается, скрытница, - шутливо начал он, погрозив Эрле пальцем.

- Я? - удивилась та.

- Скрытница-скрытница, и еще какая! - энергично подтвердила Агнесса. - Милочка, мы, кажется, больше года уже с тобой знакомы - что ж ты ни разу не сказала, что стихи пишешь? Если б Карл не увидел в лавке ту книгу - мы б ведь так об этом и не узнали!

Эрле покраснела.

- Да это ж не стихи, - сказала она тихо. - Там кроме рифмы и нет ничего...

- Да будет вам скромничать, - вступил в разговор Карл. - Все там есть: и смысл, и образы, и настроение передано...

- Да она просто на похвалы набивается! - не менее энергично вставила Агнесса и добавила, обращаясь уже к Марку: - Знаете, ваша жена пишет изумительные стихи. А вот этого... не помню, как там его зовут... вот его книжку действительно зря издали - чепуха какая-то, уж извините за прямоту. И не сравнить с вашей женой - у нее они такие простые, понятные, про то, что рядом, и никаких тебе дурацких морей! - закончила она победно, а Марк произнес, словно оправдываясь:

- Автор - мой старинный друг, я не мог ему отказать.

- Дорогие мои, мне очень приятно, что вы меня так любите, - одновременно с ним сказала Эрле, машинально проводя рукой по заколотым гребнем волосам, - но...

Договорить ей не дали.

- И никаких "но!" - вскричал Карл. - Уж поверьте слову собрата по перу! Мы-то с вами понимаем толк в хорошей литературе, не так ли? - и он заговорщицки ей подмигнул.

- Она небеспристрастна, - пояснил Марк, - потому что тоже знает автора, и он не очень хорошо устроился в жизни. Вот она так про него и говорит...

Эрле отвернулась, болезненно поморщившись. "Боже мой, за что мне это?.."

- Ты не думай, это не только наше с Карлом мнение, - подала голос Агнесса. - Так и мама моя думает, и мама Карла, и его брат, и вообще все, кого мы знаем...

Эрле промолчала. Марк перехватил ее отчаянный затравленный взгляд, нахмурился и вмешался:

- Вот что, гости мои дорогие. Не знаю, как вы, а мы с женой еще не обедали. Так что идемте-ка лучше в столовую, посмотрим, чем нас удивит сегодня повар. И не вздумайте отказываться: мы вам этого не простим!

- Да, - безжизненно подтвердила Эрле. - Не простим...

Марк встал, протянул жене руку, тревожно заглянул в глаза - что не так, родная? Она ответила ему бледной улыбкой - ты тут ни при чем, радость моя... Гости переглянулись.

- Ну, если вы настаиваете, - неуверенно начала Агнесса.

- Более чем настаиваем! - вставил обернувшийся к ней Марк.

- ...то мы, наверное, останемся, - закончил за жену Карл.

- Нет-нет, не сюда, - остановил хозяин гостей, направившихся к той двери, через которую они вошли. - Вот сюда. - И указал им на противоположную дверь.

...Когда они выходили из комнаты - сначала Марк, потом Карл с Агнессой и последней Эрле - молодая женщина обернулась. Ей показалось, что часы смотрят на нее укоризненными глазами - то ли Карла, то ли Стефана, то ли Себастьяна...

Марк искал Эрле по всему дому - долго и безуспешно. Обнаружилась она только на террасе - стояла на ступеньках, все в том же серебристом платье, что и днем, и молча смотрела в набрякшее закатной кровью небо. Облака - алые, тонкие, словно вычерченные на небе стремительной кистью, подсвеченные снизу бледно-золотым - уходили к горизонту; вслед им двигалась череда других - тяжелых, густо-фиолетовых; с востока подул ветер, тревожно закачав ветвями яблонь - невысоких, кривоватых - яблок на них было мало: не для того сажались; пошла рябью мягкая трава под деревьями, и махнул резными темно-зелеными листьями пионовый куст, роняя с цветов последние бледно-розовые лепестки.

- Ты не очень-то была рада видеть наших соседей - верно? - спросил Марк, неслышно подходя к жене сзади. - Ты можешь мне объяснить, почему?

"Потому что я не знаю, может ли талант распуститься против воли его обладателя, и не желаю это узнавать", - хотелось сказать Эрле; вместо этого она нагнулась, сорвала с вазона цветок бархатца - ярко-желтый, сборчатый, с коричневой каймой по краям - провела рассеянно пальцем по мягким лепесткам, потом повернулась к Марку:

- Это несправедливо.

- Что именно? - он отступил на шаг назад. В сереющем вечернем воздухе лицо жены было уже почти неразличимо. В саду отчаянно зачирикала какая-то птичка.

- Его стихи много лучше моих. - Эрле продолжала терзать цветок - теперь она принялась отщипывать от лепестков по кусочку.

- Ну, это-то как раз нормально. - Марк шагнул вниз, на ту ступеньку, где стояла жена, и взглянул в ту же сторону, что и она. - Ты же сама сказала, что люди любят тех, рядом с кем они становятся лучше.

- Они любят не меня, - молодая женщина посмотрела на свои руки, только сейчас обнаружила в них цветок и отшвырнула его в сторону; он упал на нижнюю ступеньку и остался лежать там - пронзительно-желтым пятном на сером сумрачном камне, а рядом - клочки лепестков, как полосатые капельки крови, - а себя... то, чем они становятся рядом со мной...

- Я не вижу разницы. По-моему, все просто: они любят тебя, а не Себастьяна, поэтому будут покупать и хвалить твою книгу, а не его. Ты что же, этого не понимала?

Эрле повернула к нему голову, сощурилась, потом засмеялась коротко и нервно - словно застонала.

- Так ты все знал... Господи - ты все это заранее предугадал... Деньги - да, Марк?.. Боже мой, какая же я ду-у-ура, - прикрыв лицо рукой, она быстро пошла с террасы домой, в гостиную - обернувшись за ней, он видел, как жена обо что-то споткнулась, чуть не упала, нагнулась, подняла с пола какой-то белый лоскут:

- Что это?

Марк поспешил в гостиную вслед за ней, мельком взглянул на то, что она держала в руке, и предположил:

- Наверное, это платок Себастьяна.

- Себастьяна? - медленно переспросила Эрле. В сторону мужа она не смотрела. Он пожал плечами, затворил за собой дверь - из нее ощутимо тянуло ночной свежестью - и прошел к камину, по дороге зажигая свечи.

- Во-первых, я видел, как Себастьян доставал из кармана какой-то платок. Во-вторых, он возвращался за чем-то - уже потом, когда у нас были Карл и Агнесса.

Эрле замерла. Потом выдохнула:

- Себастьян возвращался? Когда?

- Когда Агнесса и Карл стали хвалить твою книгу, а ты попыталась заступиться за стихи Себастьяна, - охотно пояснил Марк. - Ты его не видела, ты к нему спиной сидела, когда он в дверь заглядывал, а в гостиную он почему-то так и не вошел...

- О Господи, - пробормотала молодая женщина, выпуская из пальцев белый лоскут. - О Господи...

Она побрела к двери - ссутулившись и невидяще глядя под ноги. Уперлась в кресло - то ли не заметила, то ли не догадалась обойти - протянула вперед руку, точно не верила, что оно там стоит; с силой отодвинула в сторону; прошла еще несколько шагов, схватилась за дверной косяк, задержалась на несколько мгновений...

- Эрле, ты куда? - окликнул ее Марк встревоженно. Она не обернулась.

- К Себастьяну, - глухо сказала она в дверь. Слепо нашарила ручку, повернула вниз - дверь отворилась. За порогом была темнота - только еле различимые очертания предметов, что-то высокое, угловатое, то ли шкаф, то ли еще что...

Марк поморщился.

- Ну и куда ты сейчас пойдешь? - недовольно вопросил он. - Ночь на дворе, поздно уже...

Эрле обернулась. Лицо было совершенно спокойным, только немного бледным. На нижней губе наливался алым след от глубокого закуса.

- Вот именно, что может быть поздно, - тихо сообщила она и ушла в темноту, ступая медленно и неслышно.

...Она шла по улице - быстро, почти бежала, спотыкаясь, чуть не падая, не обращая внимания на неровности и выбоины в мостовой. Ветер хватал за полы плаща, сдувал их в сторону, скидывал с головы капюшон. Волосы лезли в глаза - гребень куда-то делся, и прическа рассыпалась - Эрле заправляла их за уши, откидывала назад, но при первом же порыве они снова оказывались спереди, и все начиналось сначала. Ветер был свежим, искристым, предгрозовым - где-то на востоке ворочался в своих горах черный дракон грома и ворчал во сне, и невиданная гроза шла на Ранницу с востока.

По небу мчались разодранные в клочья сизые облака. В просветах появлялось небо - черное, без звезд. Желтым пятном светила луна - словно единственный драконий глаз. В центре ее виднелась четкая вертикальная черта, похожая на сузившийся до невозможности зрачок. Черный дракон искал Эрле, цепко и безжалостно проглядывал улицы лунным змеиным глазом. В лицо ударил мелкий холодный листочек - только сейчас она поняла, какая горячая у нее, оказывается, щека - отлепила пальцем, стряхнула с руки, выбрасывая на волю - даже не замедлила шага: лети, листок...

Где-то сбоку мелькнула темная фигура, прильнувшая к стене дома. Эрле пошла быстрее. Дунуло в спину - подгоняя. В голове было пусто и лишь чуть-чуть тревожно - но отстраненно, как-то издали. Она не уговаривала себя не волноваться - просто закрыла страх в одной комнате своей головы, а сама ушла в другую. Но он все равно сочился из-под двери и расползался по дому горьким тревожным дымком предчувствия. На ногах словно выросли крылья; фонари не горели, и если ночной сторож и ходил где-то по городу - шагов его не было слышно за свистом ветра. Дома смотрели на нее пустыми черными окнами, и мостовая пылала под ногами.

Ей показалось, что она заблудилась. Остановилась посреди мостовой, слепо поворачивая голову, вглядываясь в погасшее лицо дома, не узнавая его в ночной тьме. Где-то за ставнями мелькнул призрак света; Эрле внезапно уверилась, что свернуть ей следует именно в эту сторону, а не в какую-нибудь другую, и серой тенью скользнула в проход между домами.

Остро пахло близкой грозой...

...Дом Себастьяна на нужной улице она нашла сразу, хоть и была там всего однажды. В окнах второго этажа, в щелях между ставнями то и дело появлялись тусклые огоньки - словно расхаживали по дому, неспешно и властно, заглядывая в каждую комнату, маня взгляд призрачным теплом. В одной из комнат свет не моргал - горел, несильный и ровный, струился между ладонями ставен, и казалось - дом закрыл лицо руками от нестерпимого ужаса, чтобы ничего не видеть, но беда все равно пришла, просочилась сквозь пальцы, сквозь зажмуренные веки - и не избавиться теперь от нее, не спрятаться, нигде не скрыться...

Эрле уже поняла, что опоздала. Как во сне, поднялась по ступенькам, толкнулась в дверь, словно еще продолжая на что-то надеяться... Та оказалась незапертой. Она вошла, налетела на что-то в темноте прихожей - спереди была еще одна комната, а глаза уже стали привыкать к мраку, она различила - кажется, прямоугольный столик посреди комнаты, какие-то кресла, сдвинутые к стенам, чтобы не мешать проходу... Под соседней дверью проглядывала полоска света, Эрле взялась за ручку, совершенно не думая, что будет делать, если там кто-нибудь окажется, и как объяснит хозяевам дома свое присутствие... Комната была пуста. Только затрещала чуть слышно в черной чашечке-подсвечнике свеча на камине, и неровный круг света поплыл по комнате - мутное зеркало, в углу - щелкают часы, отмеряя минуты чужой жизни, кресло, низкая софа, оба обитые розоватой тканью в мелкий лиловый цветочек, у софы, на паркете в черную и белую шашечку - книга... это же Себастьяна, я так ее и не видела!.. подошла, нагнулась, схватила вороватыми ледяными пальцами - неловко развернувшись, оказалась в плену кресла... Книга сама прильнула к груди - как живая. Эрле стиснула томик так сильно, как будто это была жизнь Себастьяна... само собой загадалось: если я не отпущу, выдержу - он останется жить... Боженька, пожалуйста... пальцы свела судорога, и с жалобным тихим вскриком она выронила книгу на колени.

Шаги. Дверь распахнулась. Это оказались Мария и еще одна свеча. Из-под светло-рыжеватого длинного халата девочки выглядывал краешек белой ночной рубашки, через руку перекинут тонкий черный непрозрачный платок.

- А я-то удивляюсь, кто тут ходит, - сказала девочка безо всякого выражения. Поставила свечу на камин рядом с первой, подошла к софе, забралась на нее и потянулась к верхнему краю зеркала, пытаясь зацепить за него платок. Ткань соскользнула, девочка накинула еще раз - снова не получилось, а она словно не заметила - стояла, тянулась к зеркалу, раз за разом приминая гладкий угол платка к резной полированной завитушке рамы. Эрле не выдержала - встала, шагнула, взяла второй угол, и вдвоем им все-таки удалось закрепить ткань на зеркале.

Отпустив платок, Мария повернулась, сделала шаг к краю софы - и вдруг буквально рухнула на колени, вжав лицо в плотно сомкнутые ладони.

- Не ходи туда, - сказала она сквозь пальцы сухим шепотом. - Это все равно уже не... не он. Это не мой брат. - Помолчала, покачиваясь на коленях взад-вперед, как детская игрушка-неваляшка. Потом произнесла - еще тише, немного даже задумчиво и очень спокойно: - А мама была так счастлива, когда он вернулся. Пусть даже он не принес домой ничего, кроме жестяной короны - на память о той труппе, с которой странствовал все это время... И ту отдал мне, чтобы я ее хранила.

Эрле бесшумно опустилась в кресло, взяла с подлокотника книгу, прижала ее к груди, баюкая, как больного ребенка. Вытянувшимся во весь рост чудовищем в углу высились часы - точно такие же, как у нее дома. Что они показывали - разобрать не удалось: белый с золочеными стрелками циферблат поплыл перед глазами, пошел мелкой рябью, то приближаясь, то удаляясь - неумолимо расплываясь в одно серое пятно...

Что это? Я плачу?

Она вздрогнула - исчезла пелена, соскользнув на щеку мелкой теплой слезинкой; отняла руки от лица Мария - в комнату вошел маленький лысоватый человечек с тонким, подвижным, очень острым носом, оттеснившим блестящие черные глаза куда-то к вискам. На нем было черное просторное одеяние, в руках - шляпа. Доктор.

- Вашу матушку сейчас нельзя тревожить, - сказал он, обращаясь к девочке. - Я дал ей снотворных капель. А вот вашего батюшку я бы сейчас одного оставлять не стал. Завтра будет уже можно - у него появится слишком много дел, чтобы чувствовать.

Мария медленно кивнула, с трудом поднимаясь на ноги. Глаза сухо блеснули невыплаканными слезами. Эрле засмеялась - громко, хрипло, надсадно, царапая смехом горло - перегнулась пополам, ткнулась лицом в серебристое платье на коленях - книжка полетела на пол - воздух выходил из груди толчками, застревал в легких, она мотала головой по коленям, закусила скользкую ткань, чтобы остановиться - не получилось; накрыла затылок руками, безотчетно вцепившись сама себе в волосы - и смеялась, смеялась, смеялась...

- Истерика, - произнесло над ней что-то голосом доктора. - Принесите ей воды и ступайте к батюшке - я сам с ней посижу. Кто она ему?

Ответа девочки Эрле уже не слышала - с силой заткнула уши руками, сжав локтями ноги - голова остановилась - все что угодно, только бы не слышать больше этого глухого, хриплого, нечеловеческого совершенно смеха - не получалось: он рос где-то внутри ее, он рвался наружу, грозя разорвать грудную клетку... Сообразив, Эрле заткнула рот рукой, вцепившись зубами в мякоть ладони - смех оборвался коротким полувсхрипом. Потом она отважилась поднять голову - и встретилась глазами с внимательным холодноватым взглядом доктора. Тот держал в руке высокий хрустальный бокал с какой-то бесцветной жидкостью, потом склонился к Эрле, почти силком сунул бокал ей в руку:

- Пейте.

Она отпила глоток - это оказалась обычная вода, закашлялась, поперхнулась - доктор терпеливо стоял рядом, затем поднял с пола книжку и вновь посмотрел на молодую женщину:

- Вам уже лучше?

Она слабо кивнула - говорить не было сил. Доктор взглянул на кожаный переплет, открыл, перелистнул несколько страниц - снова поднял голову к Эрле:

- Слуги говорят, что он был поэт и повесился от несчастной любви к какой-то девушке. Это правда?

Она усмехнулась - улыбка разъела губы, как кислота:

- Да, - ответила она и сама не узнала своего голоса.

- Надо будет обязательно почитать его книгу, - сказал доктор задумчиво и положил томик на софу. - Что ж, если вы в состоянии добраться до дому сама - я вас, пожалуй, покину: меня ждет еще один пациент.

Эрле кивнула, не особо вникая в смысл его слов; откинулась на спинку кресла, прикрыла глаза, с силой стиснула зубы, чтобы не закричать в голос. Подождала, пока по звукам не стало ясно, что доктор ушел, едва разжала челюсти, недоуменно обнаружила бокал в собственной руке, отпила глоток, опустила на пол... Это выглядело так нелепо - обычная вода в дорогом хрустальном бокале - наверное, Мария уже не сознавала, что именно льет и куда - а хрусталь загадочно мерцал, разбивая теплый свечной свет об острые грани, и ей вдруг подумалось, что она сидит тут и пьет воду, а Себастьяна уже нет - и Эрле снова засмеялась, беззвучно, запрокинув назад голову, мешая смех со слезами, оскалив ухмыляющийся рот, скребя ногтями по коленям, по гладкому шелку платья - слишком скользкому, и ей никак не удавалось почувствовать кожей хоть чуть-чуть боли... Это было так страшно - Боже мой, я только что взрастила гения, он умер - теперь его будут читать, хотя бы из любопытства, он умер - теперь забудется все, что было обыденного, забудется, что когда-то был человек - заблуждающийся, ошибающийся... он поэт, он был молод, он ушел красиво и романтично - этого им хватит, теперь забудут, как это страшно и нелепо, он ушел в легенду - он и меня с собой взял, и неважно уже, что было, а что нет... Он умер - теперь он гений... Господи, Господи-и-и-и...

Она смеялась.

...Она больше не могла идти - брела, безразличная ко всему, в том числе и к собственной судьбе. Пошел дождь - сначала мелкие редкие капли, потом они стали падать все чаще и крупнее, и наконец ливень хлынул плотной косой стеной. Ветер дул так, что в какой-то момент Эрле почувствовала: ей не хватает воздуха - развернулась спиной к ветру, прошла несколько десятков шагов задом наперед, и лишь тогда восстановила дыхание. Плащ промок насквозь. Волосы вылетели из-под капюшона, белыми змеями понеслись по ветру - тот дунул в другую сторону, и мокрые пряди опали на лицо, прилипли к глазам, мешая смотреть. Эрле собрала волосы в один хвост, попыталась выжать, намереваясь потом спрятать их обратно под капюшон - бесполезно: онемевшие пальцы не слушались, да и дождь не ослабевал ни на мгновение... Новый шквал больно ударил каплями по лицу - хорошо хоть без града, туфли давно промокли, платье облепляло ноги, мешая идти - она брела по вздувшейся мостовой, шагала по бурным стремительным потокам воды - оступаясь, оскальзываясь - один раз даже упала, кажется...

Ей было все равно, куда идти. Ей было все равно, что с ней будет. Она шла по улицам - маленькая согнувшаяся промокшая фигурка, быть может, не в первый уже раз проходящая по одному и тому же месту. На улице не было ни души - только дождь да ветер, только ветер да дождь; никто не встретился ей, никто не окликнул - Эрле, куда идешь ты в такую непогоду? - только завывала вокруг буря, только ворочался в небесах, порыкивая сыто, черный дракон из старой сказки, которую когда-то рассказал ей Марк, только молчала, не откликаясь ни на слова, ни на ветер странная пустота в душе... Пустота - и черный дракон на небесах, закрывший глаза, но не переставший искать.

Дождь чуть-чуть притих. Она заметила двоих дальше по улице - брели, поддерживая один другого, зигзагами, часто останавливались, потом снова начинали идти. Тот, что пониже, что-то говорил второму - голосом таким больным и пронзительным, что его слышала даже Эрле, но слов разобрать не могла - ветер относил их в сторону. Потом она поняла, что нагоняет их - свернула к стене, чтобы обойти забулдыг как можно дальше, и тогда услышала...

- Зна'шь, почему я п-пью? - грозно вопросил низкий у своего более рослого спутника и сам же себе ответил: - Потому что я нен'виж-жу эт' чер-р-ртову - ик! - х'р-рчевню. А з-знаешь, п'чему я ее нен'вижу? П'тому что у мен' эта чер-ртова жизнь уже во где! - он попытался провести ребром ладони по горлу - промахнулся, попал себе по лицу - навалился на своего спутника - тот крякнул и согнулся, но ничего не возразил.

- А она ангел, - сказал вдруг первый пьянчужка совершенно трезвым и ясным голосом. - Ангел, слышишь? Я мальчишка был - и то помню... Глазыньки светлые-светлые, лучиками, личико тонкое, прозрачное, как на иконах, и говорит не по... не по... не по-нашему... - Всхлип? Вздох ветра? - Только раз я ее видел, единый разочек - сподобил меня Господь...

Эрле обошла их, невидяще ведя рукой по стене, втянув голову в плечи, каждое слово било по ней, как кинжал в незащищенную спину, хотелось только одного - съежиться, стать как можно меньше, чтобы не заметили, не заметили, не...

Ветер дунул в лицо, сбрасывая с головы капюшон, отшвыривая назад волосы; вспышка молнии расколола небеса пополам, на мгновение залив улицу мертвенно-бледным светом.

- Видишь вон эту, спереди? - услышала Эрле за спиной. - Чем-то на ту похожа... Только та... ангел была...

И потом - уже совсем шепотом: наверное, говоривший остановился и развернул собеседника к себе лицом:

- Зря она это сделала... Ох, зря... Не встретил бы я ее - был бы сейчас как все. Довольный... сытый... счастливый... Не ела бы она мне душу с вывески моей распроклятой глазищами своими окаянными! - и громко, страшно, на всю улицу, перекрывая и шум дождя, и свист ветра: - Ненавижу!.. НЕ-НА-ВИ-ЖУ-У!!!

...Эрле бежала, заткнув уши руками. Его голос отдавался в голове страшным воплем, все звенел и никак не мог замолкнуть, и капли дождя текли по ее лицу вперемешку со слезами.

...дольф прав прав во всем - дура! - еще сомневалась не верила - дура! - не видела не разглядела не поняла не хочу больше - не-е-ет! - уничтожаю все не прикасаться - бежать бежать бежать ото всех не хочу так больше не должна так больше - убийца дважды убийца руки в крови душа в крови - прекратить остановить это!..

Она остановилась. Невыносимо кололо в боку, пришлось схватиться за стену дома, поймала ртом немного воздуха вместе с каплями - дождь припустил сильнее - выплеснула вместе со смехом, незаслуженным, каркающим, чьим-то чужим: дракон? на небесах? черный дракон? не смешите - он уже здесь, он среди людей, он - это я... взгляну в зеркало, в чужие глаза над пропастью - не дракона увижу ли?..

Теперь она знала, что будет делать.

...ворвалась, сдирая плащ - на пол, потянулась за спину, нащупывая крохотные крючки - черти, что же вас так много?! - расстегивала, царапая пальцы, надламывая ногти - скорее, скорее! - через кабинет - спальня - гардеробная - дверцу на себя, сдвинуть в сторону платья - где оно? - юбка и рубаха в самом углу, те самые, до-замужние, под ними - серый дорожный мешок, с которым пришла в Ранницу - вот уж не думала, что с ним же буду и уходить... Промокшее насквозь платье - через голову на пол: грязный, жалкий, никому не нужный кокон - да скорее, скорее, скорее же! - юбки туда же, осталась только в нижней, самой сухой, да тонкой нательной рубашке - за дверь, обратно в спальню, потом в кабинет, на ходу накидывая на себя рубашку, надевая через голову юбку - так, теперь вроде бы все... ничего не забыла? Ах да, кольцо... Шагнула к секретеру, стягивая с пальца непослушный золотой ободок - собиралась оставить его на видном месте, чтобы Марк, как нашел, сразу все понял - остановилась... Оказывается, кресло рядом с секретером было развернуто, в нем кто-то сидел - она не заметила этого раньше в спешке и темноте... Вот так. Значит, она зря торопилась. Уйти незамеченной не удастся.

- Я ухожу, Марк, - тихо сказала она и сама поразилась тому, как бесцветно прозвучал ее голос. - Я не знаю, что будет потом, но сейчас я ухожу. Тебе лучше тоже уйти - из комнат, где я жила, и никогда сюда больше не заходить... Ты меня понимаешь?

Фигура в кресле медленно кивнула.

- Все. Прощай, - сказала Эрле, пятясь назад. Кольцо наконец снялось с пальца, звякнуло о пол, покатилось по паркету - она не стала ни нагибаться за ним, ни что-то говорить - зачем? все и так уже было сказано... Марк дернулся - видно, понял, что именно только что упало, но усилием воли заставил себя сесть обратно. Эрле видела - глаза опять успели привыкнуть к домашнему полумраку - как он поднял руки, заслоняя ими лицо; такое беспомощное движение, что она едва подавила желание сесть рядом, обнять, утешить - нельзя, зараза, ты же видела, к чему приводит это твое так называемое "садовничество"!.. Отступила назад еще на несколько шагов и, прекрасно понимая, что не должна, не имеет права так поступать, выпалила:

- Я вернусь, Марк. Может быть...

Спиной нащупала дверь - светлую, с завитушками - пальцы легли на гладкую холодную ручку, повернула; споткнувшись, выкатилась за порог, все еще не в силах повернуться к мужу спиной... Тот поднялся, все еще не отнимая рук от лица, глухо позвал в ладони:

- Эрле!.. - и продолжил тихо, совсем безнадежно: - Плащ надень. Там дождь, замерзнешь...

Она его едва услышала. Сбежала вниз по лестнице, налетела в темноте на кота - Муркель обиженно мявкнул - прости, маленький, я ухожу, нет-нет, тебе нельзя со мной, я чудовище, разве ты не видишь?.. Огромное старинное зеркало в человеческий рост; отразилась ее фигура - Эрле глянула и подавилась криком - дракон, черный дракон!..

...взгляну в зеркало,

в чужие глаза над пропастью -

не дракона увижу ли?..

А потом она шагнула наружу, в ливень и темноту. И буря приняла ее радостно, как вновь обретенную сестру.

...Она не помнила, как дошла до постоялого двора, где остановился Рудольф, не помнила, как колотила в дверь, пытаясь разбудить хозяина, и что ему говорила, когда он дверь все-таки открыл - заспанный, ничего не соображающий, в ночном колпаке... Наверное - просто тихо спросила, здесь ли еще господин Рудольф, мягко отстранила хозяина и взлетела вверх по лестнице, шагая сразу через несколько ступенек, пятная дерево полами насквозь промокшего плаща.

К счастью, Рудольф еще не успел никуда уехать. Он даже не спал - то ли еще не ложился, то ли уже проснулся. Он открыл дверь на первый же короткий стук Эрле (начиная с этого момента ее воспоминания были уже вполне отчетливыми) и даже не удивился, что она пришла к нему так поздно - или так рано, это уж зависит от того, откуда считать - и ничего ей по этому поводу не сказал. Он только спросил: "С чем пожаловала?" - и отступил на шаг, давая ей возможность пройти в комнату.

Эрле мельком взглянула на него - все те же черные штаны, только без куртки, тонкая полотняная рубаха с расстегнутым воротом, только лицо стало еще резче и немного бледнее - подумала про себя, что хозяин, наверное, сейчас теряется в догадках, что эта хорошенькая молодая женщина могла найти в его немолодом уже постояльце, чтобы являться к нему в такой час, забыв всяческие приличия. Шагнула в комнату, окинув взглядом убогонькую обстановку. Голый скобленый пол, налево - колченогая кровать, стыдливо застеленная толстой серой тканью, и табурет с отколотой от сиденья длинной щепой, направо - тощий астеничный шкаф ростом чуть пониже Эрле, с перекошенной и ободранной единственной дверцей... Заставенное окно без занавесок, низкий потолок, на табурете - тусклый огарок в чашечке-подсвечнике - с длинной ручкой, покрытый зеленоватым налетом, закапанный свечными пятнами...

- Извини... Я, наверное, не дала тебе лечь, - покаянно пробормотала Эрле, оборачиваясь к временному хозяину этой комнаты. Тот широко улыбнулся:

- Да я, собственно, уже встал. Собираюсь выйти в дорогу с рассветом - в Раннице мне больше делать нечего... Насколько я понимаю, что-то случилось?

Эрле опустила взгляд. Оказалось, что с ее плаща на пол уже благополучно натекла целая лужа. Расстегнула пряжку на горле, прошлась взглядом по комнате - куда повесить-то?

- На шкаф, - подсказал Рудольф из-за плеча, она благодарно кивнула ему, коротко всхлипнула дверцей шкафа и повесила на нее плащ за капюшон - сушиться. Волосы откинула назад - на этот раз вроде бы не так промокли, больше запутались - выдвинула табурет на середину комнаты, повернула так, чтобы сесть на целую часть, взяла в руки свечу - огляделась, куда бы ее переставить - не нашла и, наконец, села на табурет, поставив подсвечник себе на колено и придерживая его за ручку. Долго изучала ткань юбки - синяя ближе к талии, черная от влаги у подола; во влажной одежде было не очень-то уютно и довольно зябко, но Эрле уже ничего этого не чувствовала - а дождь за окнами все еще шумел, но не так уже сильно: ярость выдохлась, остались одни только слезы - потом подняла взгляд на Рудольфа, спросила остро и негромко:

- Твое предложение попытаться замедлить рост моего таланта все еще в силе?

Торговец посмотрел на нее удивленно, сел на кровать, нагнулся вперед, сцепив руки между одетых черной тканью колен:

- Та-а-ак... А что же стряслось, позволь спросить? Если мне не изменяет память, еще две седьмицы назад ты была свято уверена, что приносишь людям одно только благо...

- Неважно, - отвечала Эрле уклончиво и снова взглянула ему прямо в глаза:

- Можешь попробовать сделать одну вещь? Не просто приостановить рост моего таланта, а - вообще прекратить? Или даже выдернуть его с корнем, чтобы я больше ничего не делала с другими?

Рудольф перестал улыбаться.

- Ты понимаешь, что если я попробую и у меня получится, то ты останешься без таланта? - спросил он медленно и раздельно. Эрле передернуло - огарок дрогнул на колене, качнув тенями по неровным обшарпанным стенам - точно черный дракон махнул крыльями.

- Да, - тяжело промолвила она.

- Я так и думал, - вздохнул сам себе Рудольф и пожал плечами. Коротко пояснил, специально для Эрле: - Просто хотел удостовериться.

Вместо ответа молодая женщина показала ему руку - ту, на которой раньше было кольцо. Торговец нахмурился, потом вгляделся еще раз и коротко присвистнул.

- Но учти: за результат я не отвечаю! - Это уже явно было сказано на всякий случай. Она хохотнула, вспомнив свой давний разговор с Карлом.

- Если не получится сейчас, - сообщила она недоумевающему хозяину, - я готова странствовать вместе с тобой сколько понадобится. Не волнуйся, в тягость я тебе не буду, - добавила она со странной нервной усмешкой, - кое-что полезное я все-таки умею. - О том, что Рудольф может вообще оказаться не в силах ей помочь, она умолчала.

- Ну хорошо, - он взглянул на нее, в очередной раз пожал плечами и наконец решился: - Давай сюда руку.

Она протянула ему левую ладонь - тыльной стороной вверх. Он взял ее, развернул, другой рукой убрал подсвечник с ее колена - Эрле выпустила его без особой охоты - поставил на пол. А потом медленно коснулся пальцами середины ее ладони...

...сад. Она стоит в саду. Мягкая трава под ногами, с капельками искристой росы на зеленых стебельках. Залито солнцем - сокровищница на траве. Потом появляются деревья. Высокие деревья тянутся вверх, заслоняют небо, сомкнутые кроны - только расплывчатые пятна света на земле... Стволы тянутся, растут все выше и выше, ветви изгибаются, касаются друг друга, пытаясь заплести небо, и все меньше и меньше солнечных бликов остается на траве, все темнее и душнее становится в саду... А листья увеличиваются, их становится все больше - сочные, ярко-изумрудного оттенка, с мелко-резным краем, очень плотные, с белесоватой изнанкой и тонкими кривоватыми прожилками... Листьев все больше, они перешептываются и напевают на разные голоса - пока еще совсем тихо, и она растерянно подумала, что здесь начнется, когда поднимется ветер.

Солнца в саду уже давно нет, подступила и наполнила темнота, как чашу ночным вином, - ни теней, ни луны, просто тьма - но почему-то Эрле все еще видит эти деревья, не может перестать их видеть - и все еще слышит их голоса...

А потом началась гроза. Эрле стояла - маленькая и потерянная фигурка посреди огромного сада, а ветвистые, похожие на бледные тонкие деревца молнии проходили сквозь оплетающие небо кроны, а бледные молнии били в землю в нескольких шагах от нее - словно вырастали, загорались и тут же гасли новые невиданные деревья... а в очистившемся темном небе, похожем на синее зеркало - лицо, тонкое, бородатое, бесконечно доброе - лицо на фоне неба, небо просвечивает сквозь него, и кажется, что оно всегда там было и всегда будет...

Она бросается бежать - отчаянно, белое платье чуть выше колен липнет к ногам, прижимая руки к сердцу, длинные волосы летят за ней, разнесенные ветром на тонкие пряди - это не может длиться вечно, я не смогу так долго... Молнии бьют в землю все ближе и ближе, слева и справа деревья - горящими факелами, корчатся в огне черные ветки - как руки, жухнут и плавятся листья... Крик боли - обрывается на жуткой, высокой, пронзительной ноте - она бежит между пылающими деревьями - две шерегни колонн, как языческий храм - кашляя от дыма, прикрывая лицо рукой, и белое платье ее не чернеет от дыма и копоти... А на небе кто-то смеется, кто-то хохочет, надрывается - визгливо, заливисто, как лай...

Мягкая темная трава под ногами. Звездочки прохладных светлячков. Сзади - деревья. Их руки над головой переплелись в пожатии - успокаивают, ободряют...

Спереди - равнина. Простор. Высокие темные растения - по грудь, как море. Алмазные искры на них - сверху донизу, все усыпано искрами, словно бушевала алмазная метель. Пахнет росной свежестью. Над травой появляется небольшой черный шарик - поместится на ладони, зависает над равниной невысоко. Потом он зажигается медленным светом - очень бледным, очень холодным, и она видит - трава под шариком становится синей, ярко-ярко синей, словно подсвеченной изнутри и снизу. А у светящегося шарика - нос. Черный, очень чуткий, очень подвижный - как собачий. Нос дергается, ловя частицы воздуха - ее запах... - и далеко-далеко, над уходящей в бесконечность равниной в синем тусклом небе появляется все то же ясное и строгое лицо. Тихо. Ни шороха. И вдруг шарик замирает носом на мгновение - почуял - и неторопливо начинает движение. Он движется к ней - не спеша, очень медленно, и ярко-синяя трава наклоняется за ним, тянет ему вслед высокие гибкие стебли... Шарик движется, лицо улыбается добро и пристально, а где-то спереди рождается неясным взвизгом - как пилой по железу - смех, радостный, пронзительный, словно ребенку отдали наконец его любимую игрушку...

Эрле закрывает глаза. Все. Уже все... Сейчас ничего больше не будет.

Нет.

Марк. Синяя в белую клетку скатерть, приглушенный звон чашек, черный мураш ползет по ломтику хлеба. "Я совершил выгодную сделку..."

Тихо. Боль под ногами.

Марк!

Диван. Твердая полированная темноватая спинка. Волосы касаются дерева. С ногами - на диване, лист пергамента в руках, смущенный взгляд вдаль. "Ты - вот мой мир... мой мир... мой мир-р-р-р..." И - уже уносясь куда-то, вращаясь в бешеной круговерти, в бесконечном калейдоскопе снежинок - все, что вокруг, рассыпается снежинками - из самого далекого далека, со дна пропасти, безнадежно, негромко: "Эрле!.. Плащ надень..."

МАРК!

Ничего больше нет. Только зеркало в старинной раме. В зеркале - ее двойник. Точно такая же девушка, как она сама. Русые волосы, чуть темнее у корней, прямой открытый взгляд - уголки глаз чуть опущены книзу, безулыбчивые губы, верхняя - ровная: плавный изгиб... Эрле делает шаг вперед, касается зеркала ладонью - ее двойник делает то же самое, зеркало идет рябью, как поверхность воды, и ладони сливаются...

Комната. Душная, маленькая, убогая. Жалкий и неубедительный огонек на полу. Рудольф, только что отделивший пальцы от ладони Эрле. Туман в его глазах.

- Что ты со мной сделала? - выдохнул он, склонившись к молодой женщине. Туман редеет.

- Я? - удивилась Эрле хрипло. И тут она увидела...

Она не смогла бы сказать, чем отличалась аура вокруг его головы от той, что она видела раньше - наверное, разница все-таки была - цвета, их расположение, какие-то неуловимые оттенки - теперь это была другая аура, она видела ее всю целиком, она видела - талант убивать, и талант делать другим больно, и талант разрушать все, к чему прикоснется его обладатель, и талант не видеть никого, кроме себя... Она видела всю ауру целиком и запоздало ужаснулась - как же я не знала этого раньше, они же всегда были тут, они все были тут - я же их выращивала!..

- Так вот, значит, что видела ты, - эхом откликнулся на ее мысли Рудольф - откинулся назад, прислонившись спиной к стене, и улыбнулся - словно светлячок зажегся на лице:

- Я могу выращивать таланты.

Эрле пожала плечами:

- Садовник должен уметь не только поливать и подвязывать, но и выпалывать...

Они переглянулись и засмеялись. Было так хорошо, словно солнце поцеловало в щеку. На отяжелевшую от мороза землю наконец-то пришла весна - долгожданная, босоногая, в зеленом ситцевом платье и с тонкой березовой ветвью в руке. Россыпь веснушек по курносому личику, рыжие волосы - ореолом солнца. Пришла весна - теплая, улыбчивая, звенящая тонкой капелью с крыш, дышащая радостью и беспечной, не знающей смерти красотой.

Садовники заливались весенним смехом и даже не заметили, как умолкла за окном бушевавшая всю ночь гроза.

...Я не буду подробно рассказывать, как Эрле вернулась домой, про то, как слетел по лестнице уже не чаявший увидеть ее Марк, как она переодевалась в сухое, пока он ходил на кухню за горячим молоком, а потом еще настоял, чтобы она все выпила - да-да, именно так, с пенками!.. во-от, теперь точно не простудишься... А потом он обнял ее, прижал к себе крепко-крепко, как будто боялся, что она вот-вот растает - да так и просидел с ней до самого утра, и кресло - одно на двоих - не было для них слишком тесным.

Так я и оставлю их - в гладком деревянном кресле с овальной спинкой и широкими подлокотниками, перед рабочим секретером, на столешнице которого стоит канделябр, но из трех свечей горит только одна - средняя... Марк обнимает жену одной рукой - вторая лежит на подлокотнике - а Эрле спит, положив голову ему на плечо, и спутанные волосы, которые она так и не удосужилась расчесать, щекочут ему шею и сползают ей на глаза...

Эрле спит, а Марк смотрит в окно, в серовато-мутное стекло, закованное в тяжелую раму. И ни он, ни она еще не догадываются: то, что есть сейчас - это только начало, их ждут еще сотни дорог, и в конце каждой из них их встретят и печаль, и радость, и победа, и поражение, и встреча, и разлука - все сразу, ведь одно не бывает без другого, как зеркало - без двух сторон... Марк держит свой мир в объятиях - он еще не знает, сколько раз он будет обретать его и вновь терять... Да и про смерть Себастьяна он тоже еще не знает - ему только предстоит услышать об этом утром... А Эрле - Эрле спит. Она пока что даже не представляет, как сложно - быть Садовником, как больно и тяжело - иметь возможность выбирать, как страшно - брать на себя ответственность, ведь твой выбор оборачивается судьбами других людей... Она спит и улыбается, и ей снится хороший сон. Она видит Себастьяна, он приходит к ней, и садится на краешек столешницы, и говорит с ней - кажется, снова спорит о людях и поэтах, и в его синих глазах - легкая усмешка... Эрле улыбается ему в ответ сквозь слезы, а потом пугается: "Но как же так, ты ведь умер!" - а он смеется и машет рукой. "А это неважно", - говорит он; "Это неважно", - подхватывают чьи-то нестройные голоса; Эрле оглядывается и видит их всех - Стефана, и Анну, и их новорожденную дочку, и Садовника, и Семилапого, и еще кого-то, и еще... "Это неважно", - говорят они; "Неважно", - соглашается с ними книга Себастьяна его голосом, и Эрле понимает: раз они так говорят - значит, это действительно неважно, значит, есть одна только жизнь, значит - если вложить в предмет часть души - он и то оживет, как ивы или книга; так что уж говорить о живом человеке!.. Ведь смерти нет, а жизнь вечна, и в конечном счете она всегда побеждает - правда же?..

А мимо окон неспешной поступью идет рассвет. Шагает себе по мостовой, небрежными пальцами проводит по стенам домов, зажигает небо новым восходом - и нет ему дела до людских радостей и горестей... Сверху падает перо - медленно-медленно, покачиваясь в воздухе перед стеклом, как лодочка на волнах, и не разобрать, какого оно цвета - черного или белого... Упади оно чуть раньше - показалось бы черным, чуть позже - и его сочли бы белым, а сейчас - не понять... Впрочем, это и неважно.

Скоро придет новый день, вступит в свои права, и будут новый мир, и новое облако на горизонте, и новый смех, и новое солнце на мостовой - но все это будет только потом. А пока что - Эрле спит, Марк смотрит в окно, рассвет неспешно шагает мимо их дома, а сверху медленно падает птичье перо.

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"