Аннотация: - Чезаре, пройдись, проверь внизу, - распорядился инквизитор. - Да прихвати больше факелов! Каждый угол высвети! Каждую трещину! Приволоки обратно ведьму и непременно в сбруе! Это важно. Очень важно!
Гиззо любил наблюдать за Илэрией. Она сидела в самой теплой камере. У нее был даже камин. А на столике всегда свежий хлеб и вино.
Но девчонка не прикасалась к пище.
Он входил к ней, намеренно громко стуча у порога ногами и покашливая, но при этом заглядывал в специальный глазок, наблюдая за реакцией возлюбленной. Юница встречала его безучастно. Сидела на постели, обняв колени, и глядела в темный угол.
Он брал ее холодные руки, но тоненькие жилки на запястьях не захлебывались радостью от предстоящего удовольствия. Глаза не видели его. Она смотрела мимо и совершенно равнодушно.
И тогда он сознался:
- Илэрия, твой отец жив. Он в тюрьме, я заменил вальденса на реформатора в последнюю минуту.
Она промолчала. Но ресницы слегка вздрогнули.
- Илэрия, - сказал он, - обними. Прости. Ты видишь, я страдаю. Поверь. Я вытащу из тюрьмы твоего отца. Вы вместе вернетесь домой. Но нужно затаиться. Иначе будут неприятности. Большие неприятности.
Губы ее, бледные и ледяные, как край стакана с вином, Гиззо напрасно пытался отогреть дыханием. Они высохли, растрескались, он провел по ним языком. Она сжала их так, что они побелели. Он с силой затолкал палец между зубов:
- Открой, рот. Посмотрю. Болит? Горло воспалено. Связки сожжены. Но иначе никак нельзя. Тайна одного - тайна. А тайна двоих - верный костер. Так надо. Механик - непревзоденый мастер. На этот раз он точно рассчитал. Язык цел, и язвы уже заживают, - инквизитор разглядывал горло девочки, как заботливая мать. - Все в порядке, любимая, скоро не будет болеть. Но позволь я его еще раз обработаю этим чудесным бальзамом.
Он жарко растопил камин, не жалея угля и бумаг из секретной папки. Повернул узницу лицом к пламени. Ее глаза расширились и остановились. Они были пусты и мертвы, как полированный агат, в котором отражался огонь и танцевали тени каких-то женщин. Огонь испепелил их санбенито, и было видно, как гибкие саламандры извивали в языках пламени румяные бедра. При этом они о чем-то беззвучно кричали, широко разевая рты.
Илэрия слышала этот крик. Он звал ее туда, в органное нутро костра. Девушка искала глазами опору, чтобы сделать шаг в неизбежное.
- Хватит! - прорычал Гиззо. - Ты не уйдешь, ты не скроешься среди сожженных тварей. Ты всегда будешь со мной.
Он уронил ее бесчувственное тело в постель. Оттянул санбенито с худеньких плеч, порвал на вороте, уткнулся носом в ямку на ключицах.
О, запах любимой!
Он сводил его с ума. Он снился ему. Она пахла высокогорным снегом, падающими звездами и эдельвейсами. Он обнюхал ее во всех местах. Но другого запаха не ощутил, словно она действительно была ангелом, который всю ночь провел в горах.
Он целовал ее в губы, плечи, ноги, в бугорок лобка. Он униженно покусывал крохотные пальцы на ее ступнях, не гнушаясь прикоснуться к каждому из них. Он раскрыл губами ледяную раковину и, отыскав на дне жемчужину, долго разогревал дыханием, надеясь, что благословение Венеры медленно и неизбежно проснется в холодной душе.
С тех пор, как механик выжег голосовые связки, Илэрия не только перестала говорить, но, казалось, лишилась и слуха. Не оборачивалась на звук шагов, не страшилась хозяина, но и не радовалась встречам.
Молчание доводило инквизитора до безумия.
Он наливал замечательное вино в чашу. Это было крепчайшее из италийских вин, нежнейшее на вкус. Она пила его как воду, не распознав в нем горечи мандрагоры. Но эротическое снадобье, воспетое поэтами в веках, не пробуждало в девочке чувств. Ее не согревала ни бешеная сила собачьей петрушки, ни порошок из семенников майского зайца, ни настойка из копчиков индийских жаб, которая способна возбудить даже камень.
- Очнись! Пойми, что я спас тебя от костра! Потерять голос - легче мук на костре! Я спас тебя, неблагодарная! В ноги, дрянь! - он ударил девчонку по щеке.
Она отшатнулась, глаза вспыхнули на мгновенье, но тут же погасли, безучастно уставившись в огонь камина.
- Проклятая! Ты околдовала меня! Грязная, продажная паскуда! Ты позволяешь вставлять в себя, как шлюха, ласковая за дукаты! Взгляни, тварь, кто перед тобой! Или ты забыла, кто спас твоего отца?
Иллерия глядела сквозь инквизитора, словно проверяла, хорошо ли кипят и булькают в продолговатом черепе мозги.
Он сжимал кулаки, завывая от дикой злобы.
- Не я - а ты опаиваешь меня! Сознайся, ведьма, какую дурь подсыпала в вино?!
Он бросал ее лицом в подушки, поднимал до груди санбенито и прижимал к чреслам холодные бледные ягодицы. Он щипал их, больно, так, что она вздрагивала, и пальцы, как корни ядовитого саженца, впивались в матрас.
- Ага, оживаешь! Сквась прелестное лицо! Обернись, посмотри, сожги взглядом! Скажи, что я дурак, подонок! Изверг, садист! Назови козлом, ослом, тупицей в рясе! А еще пожелай мне смерти, долгой, мучительной, какую я пожелал бы тебе! Замысли убить меня, мучителя, припрячь под матрасом палаш, отрави менструальной кровью, перекуси артерию, испепели проклятием!
Он снова и снова щипал покрасневшие ягодицы, мял их, сжимая и выворачивая, едва не разрывая вдоль промежности, и, чувствуя потоки слез на своих щеках, с ужасом погружался в живое тепло.
Внутри его ждал напряженный комок из нервов и боли. Он играл им, как в мяч, бил по нему до безумия, лепил то чудовищ, то крыс.
- Все равно моя, моя, моя, - повторял он, наращивая темп, пока его голову от виска до виска вдруг не пронзала молния, и звериная судорога не скручивала узлом каждую мышцу и напряженный член.
На следующий день все повторялось.
Холодные руки Илэрии, которые никак не отогреть дыханием.
И млечные лужицы, стекающие с волшебной крутизны ее сверкающих ягодиц.
- Ты страшный человек, - сказал епископ. - Кстати, пропала дочь сожженного полгода назад альбигойца. Обстоятельства данного дела дошли до папы. Он крайне огорчен и обеспокоен чрезмерным распространением еретических догм в северных провинциях. Эхо гуситских волнений, затихших сто лет назад, может разбудить недовольных. Брат пойдет на брата, и война прокатится по италийским герцогствам. Будь разумен, доминиканец, не безумствуй. Придержи гордость. На дворе новый век. Испанская казна полна вест-индейского золота. И фландрская армия, вооруженная недавно изобретенными мушкетами, скоро восславит торжество инквизиции во всем мире.
Поговаривали, что сам папа, втайне опасаясь рвения монаха из Александрии, возвысил его под своим крылом, дабы тот не обратился новым антипапой. Нет ничего страшнее антипапы в толпе бунтарей с факелами в руках.
Гиззо начал карьеру не как ярый истребитель ведьм, а как доверенный папский осведомитель.
Тайное поручение понтифика гласило: не каждое еретическое издание следовало предавать анафеме, сжигая на глазах толпы. По два экземпляра запрещенных книг надлежало надежно хранить для подробного изучения сущности греха, препарируя ересь, так сказать, до последней буквы и слога.
В распоряжении молодого монаха была тайная папская библиотека, куда складировались архивы доносов, допросов, эксклюзивные вещественные доказательства, снадобья и древние манускрипты.
В высоких кругах Гиззо не считался выскочкой, способным лишь на шпионаж, подглядывание да подслушивание чужих разговоров.
Настоящий инквизитор, по его мнению, обязан проникнуться дьявольской сущностью до конца, переболеть грехом и каждой порой тела познать, что рай - понятие небесное и далекое, но ад намного ближе, он земной, и каждый может вкусить его при жизни.
По сумрачным стенам подземных хранилищ стекали струи конденсата, древние книги портились и отсыревали. После наводнения Папа, вздымая ладони к небу, прошептал: "На все воля божья, но рассудок в каждом деле требуется человеческий. Возьми, брат, все самое хрупкое и ценное из папской сокровищницы и перевези в надежное место. Паводок пройдет - и мы восстановим коллекцию греха.
Коллекцией греха он называл папирусные свитки, вывезенные из египетских и месопотамских пирамид, древнееврейские талмуды, манускрипты катаров и морранов, старинные руководства по изготовлению целебных зелий и отрав.
Вчитываясь в старинные руководства, Гизлиери понимал, что мир хрупок, и его нестабильность заключена в ошибочном убеждении древних, которые призывали возводить храмы терпимости на фундаменте веры.
Древние книги обучали мастерству винодела или гончара, зодчего или кузнеца и, явившись из забытья на свет, они добавляли крепости винам и керамике, раскрывали секреты мегалитов или позволяли ковать непревзойденные по сокрушительной силе мечи.
Колдуны, маги и волшебники на деле, порой, оказывались лекарями высочайшего порядка, дарующие людям не просто исцеление от оспы или несварения желудка, но бессмертие.
Почему-то все магические изыскания неслучайно останавливались всего за полшага до цели.
Так или иначе, знания вели к одному: всеобщему концу.
Всякого рода магия, алхимия и знахарство сулили человечеству перенаселение и плачевный в связи с этим финал.
Землепашцы уже не могли прокормить семьи. Отцы увозили зареванных детей в дремучие леса, бросали плачущих в овраги, а через месяц собирали под кустами обглоданные кости, чтобы хотя бы по-человечески захоронить.
В перенаселении виноваты, конечно, женщины. Неугомонные похотливые существа, беспрестанно извергающие из сладострастных утроб в голодный мир тысячи истощенных младенцев. Когда-то жрецы Ваала справлялись с перенаселением посредством жертвоприношений. Они бросали в руки раскаленного медного идола малышей, едва оторванных от груди, и те по умащенному желобу скатывались в огненное чрево.
Известна арифметика древних: "убив двух новорожденных, спасешь третьего. Но, не отдав Могогу ни одного, потеряешь всех".
Человечество из века в век взрослеет в чувствах. К чему губить невинное дитя, когда виновна мать? Воззвания утроб корежат мир, как трубы Сатаны. Они повелевают вовлечься каждому в неистовую пляску похоти, соединяя мужа с мужем, отрока с овцой, а жену с ослом.
Чем меньше женщин, тем меньше на земле дурмана страсти и голода в стране. А голод, как известно, главная причина разрушительных бунтов.
Поэтому воины Доминика, позабыв о еретиках, на этот раз воздели священные факелы в поиске ведьм, ввергающих мир в беспрестанное искушение, и повивальных бабок, облегчающих роды.
Женщина - чара изначального греха. Ритуал очищения от этих чар тоже грех, ибо он зрелище, подобное публичным пляскам голых куртизанок под рукоплескания пьяной черни.
Гори, греховная плоть, сгорай до тла! Как ты прекрасна, очищенная огнем!
Сосцы твои, само совершенство, едва обрисованные складками ткани. Но более восхитительны они в огне без жалких тряпок одеяния, румяные от поцелуев пламени! Гори! Гори!И радуй очищеньем!
Инквизитор любил наблюдать, как дьявол пляшет на углях, разрывая когтями прекрасную запретную для созерцания женскую плоть.
Стойкое отвращение к женщине, как к предмету греха, возникло у двенадцатилетнего подростка, когда он застал мать с хозяином богатого дома, где она служила прачкой. Среди белых полотнищ белья, халатов и шальвар, развешанных под солнцем, мальчик услышал настойчивый мужской голос: "Давай, Чиэра, давай!"
Он раздвинул полотна, и сердце оцепенело. Мать стояла на коленях перед хозяином - магометанином, задравшим полы халата, обнимая руками его голый зад.
Заметив сына, она нахмурила брови, молча приказывая: "Уйди!"
Мальчик остолбенел, замерев от страха, пока не увидел, как по лицу матери и волосам размазалась молочная струя.
Магометанин, оттолкнув мать, бросился вслед за Антонио, на ходу накручивая бечевку на кулак. Мать с криком: "Беги! Беги!" - еле поспевала за ними.
Очнулся отрок на берегу в рыбацкой лодке, уже далеко от берега. Он лежал на днище, а по лицу стучали струи дождя...
- Расскажи снова про мать, - надрывались от хохота монастырские братья, кривляясь и двигая бедрами, пока новый послушник, спрятав слезы под одеялом, клялся то ли Всевышнему, то ли себе: "Я отправлю на костер свою мать. Я выжгу заразу из ее сердца. Я верну ее себе".
Илэрия... Она совсем не походила на его мать. Наверно поэтому стала отравой души. Предательский круг наваждения, мысли о возлюбленной закрывали вход в беспросветное прошлое где не изменишь ход времен.
Прочь, дурные воспоминания! Пора подумать о настоящем. Только оно способно изменить будущее. Конец приближается. Медленно и неизбежно. Конец Всего.
Механик вбежал в опочевальню, криком прервав печальные грезы:
- Илэрия пропала! Девчонка улизнула через каминную трубу.
Проклятье! Гиззо рвал и метал.
Он хотел помучить пленницу холодом. Думал, замерзнет - и оценит его заботу. Три дня в ее каморке не топили. Он долго не приходил к пассии, хотя через секретное окошко замечал, как девчонка дышит в ладошки, пытаясь отогреться.
В нижних казематах всегда было холодно и сыро. Стены охлаждала подземная река. Ведьмы, настрадавшись от озноба, кричали на допросах палачу: "Поддай, дружок, жару, разморозь косточки!"
Инквизитор ухмылялся про себя, представляя, как измученная холодом Илэрия бросится к нему навстречу, как протянет к его поцелуям отмороженные руки, и как великодушно прижмет он их к своему лицу, а потом спрячет на груди. Она услышит, как бьется его сердце. А потом он укутает ее своими объятиями.
Но ей удалось бежать. Худышка протиснулась сквозь печную трубу. Механик сказал, что в нижних казематах полно обрушенных стен, которые ведут в глубокие подземные проходы, но из них вряд ли можно выбраться наверх. Зато к черту в ад в самый раз.
Потерять Илэрию было невыносимо. Упрямая чертовка, необъезженная невинность! Запах талого снега и гроз, этот недосягаемый запах эдельвейса, пропитал каждую складку ее тела. Он манил его, мерещился по ночам, превращая то в пошлейшего кобеля, то в похотливого козла, то презреннейшего на свете маразматика. Но разом покончить с любовной язвой монах не мог. Сколько раз, глядя в огонь камина, он представлял наготу Илэрии, пожираемую огнем. О, нет! Пусть сотня, пусть многие тысячи других, чужих, ослепительных прелестей превратит костер в мертвые угольные изваяния, но только не эту проклятую ведьму, которую невыносимо потерять!
Вместе с механиком они обыскали верхний ярус каземата. Когда свет факелов осветил камеры, там поднялся шум. Полусгнившие прикованные на цепи альбигойцы завыли: "Наконец-то, о Господи, ты сжалился! Наконец-то за нами пришли! И мы, наконец-то, умрем!" Стены ходили ходуном от криков радости.
Но Илэрию не нашли ни среди колдунов, ни среди ведьм, мечтающих о скором конце.
В среднем ярусе располагалась библиотека и музей. Здесь было светло и сухо. Гизлиери обшарил каждый угол, каждую нишу и стеллаж, но не нашел беглянку.
Внизу располагался ораторий и музей магических предметов. Стены и полы здесь местами основательно разрушились. Плененные колдуны и чародеи, дабы доказать правдивость признаний, неоднократно вызывали магическое содрогание стен, кое-где обрушив их в бездну. Пустоты провалов механик ловко заделывал то решеткой, то свежей кладкой. Но так ли уж надежны были заплатки?
- Чезаре, пройдись, проверь внизу, - распорядился инквизитор. - Да прихвати больше факелов! Каждый угол высвети! Каждую трещину! Приволоки обратно ведьму и непременно в сбруе! Это важно. Очень важно!
"Хе-хе... Знаю, знаю "эту важность! - ворчал про себя пыточный мастер. - Ты, Гизлиери, как живой человек, до ведьменских прелестей жутко охоч. На то они и ведьмы, чтоб мужика обратить в кобеля. Вот только никто тебе не объяснил, что между бабами нет особой разницы. Одна, другая или третья - рано или поздно изнашиваются, как чулки".
Механик презирал женщин, грязь этого мира его не волновала. Да и к чему? От баб проистекает вся историческая вредность. Антики из-за распутства сдали варварам неприступный Рим. Недотраханная шлюха в полночь тайно распахнула дикарям ворота. Женщина предпочла волосатого кочевника расслабленному в бане патрицию.
Так и есть. Гиззо оказался прав. Одна из решеток, установленных над пропастью расшаталась и отошла в сторону. Но заметила ли ее девчонка в темноте? А если заметила, то в живых, разумеется не числится. Там под ногами бездонный обрыв.
- Упала в пропасть, ты говоришь? - Гизлиери резко ударил себя стеком по ладони.
- Других лазеек нет. Сквозь решетку разве что крыса проскользнет, - механик смиренно опустил глаза.
- Покажи мне это место.
Свет факела осветил на дне обрыва какие-то кости и темные пятна.
- Это она?
- Кому еще быть? Кровь свежая. Кроме нее никто из нижних темниц не пропал.
- Ведьма избежала костра. Это большое в нашем деле упущение, - великий инквизитор натянул на лицо капюшон.
Когда палачи ушли, из-под каменных завалов вылезла худая, измазанная каминной сажей девушка и подошла к краю обрыва.
Спуститься вниз, держась за проросшие сквозь старые стены корни, было очень легко.