Аннотация: Мать каждый седьмой день недели водила меня в церковь, меня и сестер. Там мы слушали молитвы. Я сейчас не вспомню ни одну. Жаль. Я бы помолилась.
Я чувствую вкус парного молока на своих губах. Странно. Ведь на них запеклась кровь. Я знаю, что это кровь - слишком хорошо я запомнила её запах. Он выжжен в моей памяти многими сражениями, что я пережила. Но то была кровь моих врагов, а эта - моя. Кровь пошла горлом, это, должно быть, плохой знак? Маркитантки, что шли за нашим обозом, что-то об этом говорили, когда осматривали раненых, потому что лекарю всегда было не до больных, точнее, не до живых, его куда как больше увлекали мертвые...
...небо серое, отвратительно серое. На нем множество черных точек. Вороны кружат. Хоровод смерти. Странно, до войны я никогда не боялась воронов и не верила матери, что они предвестники чего-то плохого. Падальщики. Теперь я понимаю. Жаль, раньше мне нравились черные птицы.
Наверное, я их больше не увижу?
Я слышу голос матери. А до этого слышала только звон: мне казалось, что я оглохла от лязга металла и ржания коней. Сражения - это только в сказках красиво. Или на страницах книг. Впрочем, не знаю, символы так и остались для меня закорючками на пергаменте. Сражения - это живое месиво, где все хотят жить. Точнее, не так: никто не хочет умирать.
Голос матери, необычайно ласковый, укоряет меня за то, что я её ослушалась. Ну да, она плакала. Сильно. Не хотела меня отпускать, грозилась отречься, а по моему возвращению остричь мне все волосы. Ей не придется стараться: когда у меня завелись вши я срезала их сама. Она не хотела меня пускать, говорила, что то, что я могу держать меч, вовсе не повод идти на войну. Глупенькая, а если я не пойду на войну, то кто пойдет? Отец? Отец ведь может и не вернуться, а меня не жаль...
Зато отец гордился. Мать так и не подарила ему сыновей, поэтому искусству войны он обучал меня. Жаль, моя вторая сестра Лиззи выше меня на голову и шире в плечах - ей куда как больше подошла бы роль воина в доспехах. Я и меч-то когда-то держала с трудом. Но сражаться любила. И умела. Отец - бывалый вояка, большим ударом для него было не получить того, кто продолжит род. Не знаю, не задирайся я с сыном мельника, научил ли бы отец меня хоть одному удару. Но как-то папа признался мне, что в воине главное не рост и не сила, главное - ослиное упрямство. Его, по словам отца, у меня было с лихвой.
Сын мельника. Уилл, да. Он обещал меня дождаться. Прижал к стене амбара, где у них жило несколько кур-несушек и прочая живность - я тогда пришла в последний раз на мельницу, попросить перемолоть зерно, чтобы мама из муки смогла напечь свежих лепешек - и поцеловал меня. И сказал, что хотел бы пойти со мной - ведь он сильный, жаль, что меч в руках держать не умеет и остался единственным мужчиной в семье. И сказал, чтобы я возвращалась, обязательно возвращалась. Я тогда один-единственный раз в своей жизни пожалела, что не умею писать. Я бы отправляла ему весточки...
Я же должна вернуться, да? Должна. Семье без меня никак. Я скопила много денег - хватит на хорошую лошадь и закупить зерна на несколько зим. В отличие от мужчин, что шли со мной в бой, я не тратила деньги попусту в тавернах и, тем более, борделях. Но для них война была жизнью. А у меня там, позади, осталась совсем другая.
Осталась?..
Я не знаю, кому нужна эта война. Мне все равно. Когда-то, наверное, было не все равно. Может быть, я пошла не только из-за чести семьи, может быть, я верила в законного наследника - Генриха Прекрасноволосого. Может быть.
Мать каждый седьмой день недели водила меня в церковь, меня и сестер. Там мы слушали молитвы. Я сейчас не вспомню ни одну. Жаль. Я бы помолилась. А лучше бы - просила о Боге и исповедовалась, раскаялась в том, что однажды сорвала яблоко с древа соседки. Это же воровство. А нам всегда говорили, что воровство это плохо...
...вороны спускаются все ниже, садятся на трупы моих товарищей. Как жаль, ведь я пережила уже так много сражений. А сейчас, когда война почти закончилась, так глупо умирать.
Пресвятая дева Мария, я не знаю, есть ли ты, слышишь ли ты меня, но, пожалуйста, я не хочу умирать. Я знаю, что это больно, а я боюсь боли, хоть и привыкла к ней. Прошу тебя, сделай что-нибудь. Мне слишком рано представать перед судом божьим.
Я не хочу, чтобы все лица сливались одно. А они сливаются. Лицо отца и матери, сестер, нашего проповедника и маркитантки, что стирала мои одежды, лицо Уилла, Уилла - того самого, кого я задирала, и который поцеловал меня, и лицо короля нашего Генриха. Я не хочу их забывать. И так не хочу, чтобы они забывали меня.