Более двух столетий минуло с тех пор, как мир огласила благая весть о пришествии Божьего посланника, коему предначертано было спасти весь род людской. А молва о Нём по-прежнему летела из края в край. Его славили как Мессию и почитали как Царя. Он творил чудеса, исцелял больных и нёс слова мудрости. Иисус, прозванный Христом, указал путь, что любому даровал возможность обрести счастье, превосходящее все земные радости и приобщиться к любви, более сильной, чем привязанность матери к своему ребёнку. Смиреннейший из смиренных и добрейший из добрых Он призывал прощать врагов, не роптать и скромно исполнять свой долг, а паче всего любить и чтить Бога. Однако вера эта поначалу тяжело прививалась среди язычников, не готовых ещё отказаться от прежних представлений. Христово откровение положило конец старому миру. И мир не принял Его. Поклоняясь силам природы, очеловеченным и воплощённым в конкретном образе, древние, по сути, поклонялись сами себе. Бог всеобъемлющий и безличный был выше их понимания, потому был и непонят Его посланник. Проповедь о необходимости смирения и страдания, вознаграждающихся лишь после смерти, нашла немного сторонников. Римляне увидели в культе угрозу своей Империи. Даже иудеи, исповедовавшие единого Бога, отринули новый завет. Мессию казнили как преступника и целые века после этого как преступников воспринимали Его последователей. Христиан подозревали в самых тягчайших злодеяниях. При любых бедствиях их назначали виновными. "Если вспыхивают эпидемии и мор, один слышен крик: христиан льву", - горестно свидетельствовал современник тех событий Тертуллиан*. Пожары в Риме и Никомедии объяснили исключительно происками христиан. Во многих городах происходили самосуды и расправы. И можно ли было иного ожидать от толпы, если даже прославленный мудрец Тацит называл учение "зловредным"? Верующих подвергали всевозможным притеснениям, сажали в тюрьмы, казнили, загоняли в катакомбы. Но никакие мучения, никакие лишения не могли заставить их предать свои идеалы. Они медленно умирали на крестах, что почиталось тогда не только самой мучительной, но и позорной казнью, погибали от лап диких зверей на гладиаторских аренах под улюлюканье и завывание толпы, но продолжали верить. Церковь пытались обезглавить: убивали епископов, как то произошло с Игнатием Антиохийским, Киприаном Карфагенским и Поликарпом Смирнским**, убили самого папу - Стефана закололи прямо во время богослужения. Церковь пытались лишить своих мыслителей: были замучены знаменитейшие писатели Иустин и Ориген***. Тщетно, чем больше преследовали христиан, тем больше их становилось. Подпитываясь как губка кровью мучеников Церковь росла, завоёвывая многие сердца и захватывая всё новые территории. При Септимии Севере христианином был уже один из прокураторов. Повсюду: в Галатии, Ликадонии, Далмации, Лузитании, Каппадокии, Лиаконии, Лаодикии, Фригии, Вифинии, Понте появлялись общины христиан. Наиболее ярые адепты оставляли свои дома, вообще покидали города. Они уходили в пустыни, в дикие безлюдные места, чтобы жить по своим законам.
* - Тертуллиан - раннехристианский писатель (II-III вв.)
** - Игнатий Антиохийский - священномученик, ученик Иоанна Богослова, брошен львам в начале второго века; Киприан Карфагенский - епископ, казнён в 258 г.; Поликарп Смирнский - священномученик, епископ, казнён в 156 г.
Одна из таких общин обосновалась в жаркой и малонаселённой Мавретании*. Подальше от бдительного ока римских чиновников. На их удачу, местный префект был больше обеспокоен собственным благополучием, чем наблюдением за гражданами.
Их не отпугнула ни дикость этих мест, ни скудость почвы. Земля, безжалостно иссушаемая солнцем, при бережном отношении способна была родить ячмень, пшено и виноград. Обращённые трудиться умели и любили, так что они могли не только обеспечить себе пропитание, но и продавать излишки. Скотоводство и торговля поддерживала их скромное существование. Вся их жизнь вертелась вокруг религиозных вопросов, урожая и приплода у скота. При чём, в отдельные периоды темы хозяйственные начинали преобладать над религиозными. Впрочем, земледельцам простительно.
* - Мавретания - провинция Римской империи, располагалась на территории современного Алжира.
Здесь собрались греки и фиванцы, римляне и италийцы; колоны, вольноотпущенники и свободные граждане. Все они оставили свою прежнюю жизнь, своих друзей и родственников, чтобы вместе создать новую единую семью. Братьев во Христе.
Жили скромно, может быть, даже бедно. Но не печаловались по этому поводу. Напротив, радовались всем тяготам и лишениям, как необходимому условию для получения воздаяния после смерти. Суровые условия и тяжкий труд служили в их глазах платой, облегчающей впоследствии доступ в Царствие Небесное.
Вследствие ли общности мировоззрения или по причине схожего образа жизни, все они и выглядели одинаково. Все как один худые, но не измождённые. Спокойные, но не отрешённые. По создавшейся у христиан моде носили простые серые хитоны из грубой ткани, перепоясывая их верёвкой. Некоторые и такую одежду считали чрезмерной роскошью и под хитон одевали ещё власяницу. Скромные в одежде были скромны и в поведении. Преследуемые и проклинаемые как преступники христиане держали себя так, будто и впрямь на них лежал какой-то страшный грех. Только это, конечно, было не осознание вины за нарушение законов Империи, а нечто более серьёзное.
Клир у них был устроен просто. Старейшина - пресвитер, диакон, иподиакон, аколуф и агност. Пресвитер разбирал насущные, то бишь религиозные вопросы, разрешал возникавшие споры, а спорили чаще всего по поводу того, как трактовать апостольские послания. Ещё исповедовал и наставлял заблудших. В обязанности диакона входило надзирать за паствой и помогать пресвитеру во время служб. Иподиакон прислуживал им, ну а аколуф был прислужником при прислужнике. Особое место занимал агност, чтец. Роль у него была важная. Он не только читал Писание, но и толковал сложные места и порой служил за проповедника. Да и само механическое прочтение рукописей со священными текстами было делом нелёгким. Писались они без знаков препинания, сплошным текстом.
Столь же проста, как клир, была и их непосредственная религиозная жизнь. Церкви как особенного, праздничного и торжественно украшенного сооружения, у них не было. Роскошные храмы тогда были лишь у язычников. "Кириакон" или "Господень дом" христиан ничем не отличался от других домов. Там, само собой разумеется, никто не жил. Эти места предназначались исключительно для молений и проведения служб. Но христианам хватало и этого. Как учил Климент Александрийский* "лучший храм Богу - это чистая душа". Иных церквей в то время и не было. Сами христиане были Церковью. Потому у них не было и не могло быть друг от друга тайн и тем более тайных грехов. Каялись публично. На собраниях - екклесиях и агапах открыто обсуждали всё, что волновало их умы, от того, как поступать с излишками урожая до того, как лучше следует молиться. Каждый имел право высказаться. Такой авторитет богословия как епископ Кессарийский Евсевий** даже епископам, стоявшим в иерархии выше всех, почти как Апостолы, рекомендовал все решения проводить только по общему согласию. Христиане, все были братья между собой. Возглавлявший общину пресвитер мог вершить суд над особенно согрешившими, но не рассматривался как судья, только как старший брат. Высшим судьёй над ними был сам Господь.
* - Климент Александрийский - богослов, основатель Александрийской богословской школы, 150-215 гг.
** - Евсевий Кессарийский - церковный историк, богослов, III-IV вв.
Простотой и ясностью отличались и религиозные представления первых христиан. Они зачастую были далеки от того сложного смысла, что вкладывали в учение Христа александрийские и карфагенские философы. Просто верили в Бога живого и единого, чтили и исповедовали Его заветы. Зато по силе своей веры они ничуть не уступали сим прославленным мужам. Со всею добросовестностью следуя божественным предначертаниям, порицали порок и отвергали грех. Впрочем, надо признать, некоторое подобие греха, посещало и эти чистые души. То была своеобразная гордыня смиренных. Они искренно были убеждены, что уравнивание свободных людей и рабов - их заслуга, хотя стоики говорили о том же века до них. Ещё они думали, что грубая одежда и простая пища - сугубо их прерогатива, хотя киники придерживались тех же принципов задолго до них. Наконец, они верили, что существование души тоже их открытие, не ведая, что тому же учил Платон. Грех этот был невелик. Да и грех ли? Более похоже на элементарное самообольщение, которому подвластны и самые истые праведники, что полагают будто своими действиями или, скорее, бездействием смогут повлиять на волю Господа.
Правда, при этом одна важная особенность отделяла христиан от древних философов. Их Бог был живым. Не схоластической фикцией, не кратким явлением переменчивой природы, но вечной безмерно могущественной и бесконечно милостивой силой. Спаситель христиан вёл к будущей жизни, потому и будущее было за Ним.
Христианская вера, как и всякая другая, зиждилась на чудесах, начиная с рождения самого её основателя через непорочное зачатие. Вот и в тихую размеренную жизнь мавретанских подвижников ворвалось нечто сверхъестественное, крушащее рамки возможного, только едва ли оно могло подойти под определение чуда. Началось с того, что возвращавшиеся с поля мужчины стали свидетелями необычного явления.
На ясном и безоблачном небе появилась невесть откуда взявшаяся туча. Словно подгоняемая ураганом, она надвигалась всё ближе. И чем более они приближалась, тем темнее и, как ни странно, тем меньше она становилась. Уменьшаясь буквально на глазах, туча сжалась до чёрного облачка, которое, после недолгого бурления, приняло очертания человеческой фигуры. Плавно опустившись на землю, дымка развеялась окончательно. Материализовавшийся из неё человек, хоть и имел телесную форму, весь был какой-то размытый. Выхватить глазом какую-либо выделяющуюся черту в его облике было невозможно. На мгновенно прояснившемся небе ярко светило солнце, но он словно был в тени. Может быть, он и был тенью. Сильный ветер обдувал его, но ни волосы на его голове, ни складки одежды не шевелились. Едва различимо было невыразительное каменное лицо.
Он равнодушно, но внимательно оглядел застывших людей и сделал несколько шагов навстречу. Точнее сказать, приблизился. Ибо он и не ходил, а витал, как та же тень.
Иосаф, Ионна и Пахомий инстинктивно отшатнулись назад.
- Кто это?
- Что это?
Долго гадать им не пришлось. Это не могло быть Вторым Пришествием, на которое они уповали и которого втайне боялись. Это не мог быть и один из ангелов Божьих. У какого ангела будет такое бездушное, жестокое лицо и такие страшные, сияющие пустотой глаза?
Братья начали рьяно креститься и молиться. Но человек-тень никак не отреагировал на имя Господа, не исчез при окрике "изыди". Не испарился, не задымился, не обратился вновь в тучу, из которой возник.
Ионна и Пахомий, полагавшие имя Христово сильнейшим орудием против любого демона, опешили. Один Иосаф не растерялся. Он смиренно опустился на колени, повторяя молитвы.
- Дьявол! - единодушно охнули Ионна и Пахомий.
Человек-тень поклонился в знак приветствия.
- Я отнюдь не Дьявол, хотя, признаюсь, лестно, что вы приняли меня за него.
У него совсем отсутствовала мимика. Он говорил, но нельзя было заметить движения губ. Возможно, он и не говорил в общепринятом смысле.
- Изыди!
- Сгинь, нечистый!
- Успокойтесь. Вы не в силах прогнать меня.
- Молитесь мы должны молиться. - призвал Иосаф.
- Молитва вас не спасёт, можете мне поверить. Глупо искать силу в словах и рассчитывать, что какое-нибудь из них может спасти вас. Вы очень наивны.
Хоть жуткий пришелец и был само безразличие, ему, по-видимому, доставляло удовольствие издеваться над убеждениями христиан.
Иосаф, всё ещё не глядя и не поднимаясь, единственным отважился возразить ему.
- Не слушайте его! Он искушает. Всё, что он говорит - прельщение.
- Слова не имеют силы. Ни надо мной, ни в вашей жалкой жизни.
- Изыди! - не слушая, бросил Иосаф.
- Со временем я покину вас. Но если хотите ускорить мой уход, вам лучше выслушать меня. Я явился...
Иосаф снова не дал ему договорить.
- Чтобы искушать. Изыди! Возвращайся в своё пекло.
- Хорошо, если уж заговорили о пекле.
Стоило ему лишь взмахнуть рукой в сторону Иосафа, как того сразу же объяло сильное пламя. Он вспыхнул словно пучок сухой соломы. Братья тщетно пытались потушить его. Даже сбить огонь у них не получалось. Всё равно что тушить подожжённый смоляной факел.
Несчастный Иосаф меж тем и в агонии продолжал молиться. Попытался. Очень скоро имя Господне, слетавшее с его уст, стало свидетельствовать лишь о муках и боли, им переносимых. Наконец, он затих. В отчаянии пали на колени Пахомий и Ионна, ожидая с секунды на секунду, что и их постигнет та же участь.
- Сам виноват. Не терплю когда меня перебивают. - потирая руки, произнёс тёмный человек.
- Господи, Господи... - тихо причитал Пахомий.
- И это не Бог покарал его. Я сжёг его. Можете не сомневаться.
- Боже, Боже...
- Ну всё, хватит о Нём. Начинает раздражать. Так или иначе выслушать меня вам придётся. Вы видели, что сталось с одним из вас? Та же участь ждёт и всех остальных. Вас всех. Мужчин. Женщин. Детей. Стариков. Всех. Я сожгу вас. Живьём. И не сразу. Смерть ваша не будет лёгкой. Уж я за этим прослежу. Вы сполна изведаете самые страшные муки, какие только возможны.
- Господи!
- Опять вы за своё? Он не поможет вам. Он не отвратит от вас смерти. Вы умрёте. Страшно. Мучительно. Матери станут свидетелями страданий и гибели своих детей. Жёны будут умирать на глазах своих мужей.
- Господи, заступись...
- Да-а.. Надейтесь. Я заставлю вас мечтать о смерти. Чтобы избежать тех мук, что я вам уготовил, вы будете жаждать самоубийства, смертного греха по вашим понятиям. Вы будете умирать так, как никто ещё не умирал. Люди поднаторели в пытках. Но вы ещё мало знаете о боли и почти ничего о страданиях. Я покажу вам их во всей красе. Вы всё это сполна изведаете. Однако всего этого вы можете избежать.
- Что тебе нужно от нас? Зачем ты явился?
- Вот это уже разговор по делу. А не пустые молитвенные заклинания и стенания. Чего хочу я? Я могу с лёгкостью убить вас всех. Но это мне не нужно. Отдайте мне семь человек. Семь самых чистых из вас, самых преданных своей вере. Пусть они добровольно уйдут со мной. Я заберу их, но пощажу остальных. Вы почитаете слово, верите ему. Так я даю вам своё слово, что, если явятся ко мне семь добровольцев, жертву которых одобрит вся община, то тогда я не стану убивать остальных. Вы все останетесь живы. Однако эти семеро лишатся самого драгоценного, что есть у человека - души, но зато этой своей жертвой спасут всю общину. Спасут женщин. Спасут детей. И столь любимых вами стариков. Выдайте мне семь человек. Вот чего я хочу.
- Мы не можем пожертвовать тебе наших братьев. - отрезал решительно Пахомий. Как ни было ему страшно, но он смог найти в себе силы для отказа.
- Ах да, забыл, что все вы тут братья. Ну что ж, дражайший брат, семеро ваших братьев, пожертвовав собой, спасут от гибели остальных своих братьев... и сестёр. Подумайте над этим. Я даю три дня. Через три дня в то же время я вернусь. И горе всем вам, если ко мне не выйдут семь человек. Засим, откланиваюсь. Запомните, три дня... Три дня.
Слова демона ещё звучали в ушах каждого, а его самого уже не было. Улетел ли он, испарился или провалился обратно в преисподнюю, из которой явно и вылез.
Пахомий и Ионна поднялись. Они ещё раз перекрестились, искоса поглядывая на обугленные останки, только что бывшие живым полнокровным человеком, более того, их братом.
2
В доме, где собирались для общих молений, было не протолкнуться, как на службах в честь святых праздников. Хотя отнюдь не радостное событие согнало всех сюда. Пахомий и Ионна рассказали о произошедшем с ними и передали, насколько уяснили, слова жуткого человека, его страшную угрозу и ещё более страшное предложение. Христиане были столь дружны и искренны между собой, что никому и в голову не пришло усомниться в них.
Обычно пресвитер начинал каждое собрание, но сейчас ему впервые нечего было сказать. Прежде служивший столпом веры, тем, на кого все равнялись, он силился выдать какую-нибудь утешительную речь, но только жевал губами и так и не смог ничего придумать. Он как-то вмиг состарился. Годы, доселе не властные над ним, проявили себя. Это уже был не пресвитер среди оглашенных, самый знающий, самый праведный, а просто немощный старик.
- За что нам это? За какие прегрешения? Словно проклятие всем нам. Мы чтили Бога, жили дружно по Его заветам. Один закон был у нас - вера. Женщины наши благочестивы. Мужчины смиренны. Мы жили в любви и мире. За что всё это? Уж лучше голод, засуха. Уж лучше бы поганые язычники напали. Или неурожай. Всё будет лучше, чем такая участь. Мы жили, как велел Господь. По Его слову, с Его именем. И тут такое наказание.
Раньше, пока говорил старейшина, все слушали, не перебивая, но сейчас со всех сторон посыпались возмущённые возражения.
- Наказание за что? Мы не нарушали Его законов. Соблюдали посты. Мы сторонились языческих храмов. Мы были верны Богу. За что же тогда наказывать? За что же, Господи?
- За что казнить моих детей? - заголосила мать двух малышей.
- Твоих детей? Все наши дети в опасности. - перебила её другая.
Возражали и друг другу.
- Может быть, это был какой-то кудесник, внушивший обманные видения?
Фома, оправдывая своё имя, засомневался. Конечно, не в том, что говорили его братья, а в том, чем это было вызвано.
- А как же Иосаф? - перебил Фому Антоний, агност общины.
- Жрецы огнепоклонников владеют колдовскими силами. - не очень уверенно развил свою мысль Фома. Он сомневался уже и в том, что говорил сам.
- Никакой язычник не мог сотворить такого. Это мог быть только Он, Лукавый.
- Нет, тогда мы обречены. Хватит ли наших сил изгнать Его?
- Такое под силу только святым.
Сначала высказывались отдельные люди, либо самые старшие, либо самые активные, вскоре загомонили все. Женщины стенали и плакали. Мужчины гневались. Смирявшиеся перед силой, они не готовы были смиряться с воплощением зла. Принялись перебирать все известные обряды экзорцизма. Многие начали спорить между собой о том, правильно ли они молились. Проявилась разница в понимании предписаний веры, которая не раз впоследствии будет раскалывать единую Церковь.
Сплошной беспорядочный ор остановила окриком пожилая женщина, сестра Мария.
- Успокойтесь братья. Мы должны уповать на Господа. И перед лицом неминуемой смерти христианин должен сохранять веру в непогрешимую мудрость Его провидения.
Мария имела полное право выступать с увещеваниями к остальным. Уважением она пользовалась не меньшим, чем клирики. За примерное благочестие её метили в диаконессы, поскольку в то чистое и простое время женщинам не возбранялось деятельно участвовать в церковной жизни. Ведь именно благодаря женщинам христианство и получило столь широкое распространение. Вдовицы и жёны богачей, чиновников, равно как и простолюдинки с отзывчивостью воспринимали учение о сострадании. Мягкая к братьям Мария была тверда в вопросах веры. В общине она состояла с самого её основания. Лучшего кандидата в диаконы не видели. Но её увлекла любовь иная, нежели любовь к Богу, хоть и та, и другая рождались из одного источника. Клирики же по негласному правилу должны были быть безбрачны.
- Раз мы знаем, кто явился по наши души. Что же будем делать? - Мария повторила вопрос, который мучил всех присутствующих. Даже её твёрдой веры не хватило, чтобы найти ответ.
- Вы не видели его. И не знаете, какой страшной силой он обладает. Мы все обречены. - Пахомий всё ещё не мог отойти от ужасной смерти, какой погиб его собрат.
Ионна чувствовал себя не лучше. Обречённость проглядывала и в выражении его лица.
Их настроение передалось прочим.
Диакон Дионисий смог воскликнуть лишь.
- Спаси нас, Господи!
- Это испытание нашей вере. Мы не должны страшиться. Бога защитит нас. - Амвросий, один из немногих, не потерял присутствия духа, а был всего лишь алтарным прислужником.
- Но Он не защитил брата Иосафа. Этот страшный человек просто сжёг его. Одним лишь мановением руки. - возразил Пахомий.
- Как он кричал. Как кричал. - простонал Ионна.
- Мы обречены. Все обречены.
- Нет, если найдутся семь человек. Помните, что он обещал? - Антоний не потерял ни душевного равновесия, ни способности здраво рассуждать.
- Как можно? Отдать семь наших братьев этому дьяволу.
- По-моему, это что-то иное, не дьявол. Ведь он и сам так сказал.
- Дьявол и должен был это сказать.
- Неважно, кто он и что он. Демон, бес, нечистый.
- И как тогда мы сможем пожертвовать ему наших братьев?
- Что же делать?
- Мы же должны что-нибудь решить.
- Молиться, мы все должны молиться. Уповая на Господа нашего. Ищя у него защиты. Он не оставит нас. - повторил Амвросий.
- Мы молились. И Иосаф молился. - не выдержал Пахомий. - Как будто у него было мало веры. Как будто он был хуже нас. Но это не так. Брат Иосаф был чист и благоверен. И вот он умер страшной смертью.
- Страшной. - покачал головой Ионна.
- Не жалко умереть во славу Господа. С Его именем на устах.
Амвросий не считал смерть самой страшной из возможных участей, а крепкую веру полагал самым сильным из орудий. Но следующий довод обезоружил и его.
- А как же дети? Наши дети? Ужели, они тоже заслужили эту участь. Этот человек сказал, что будет мучить детей на глазах матерей.
Несколько женщин надрывно зарыдали.
- Дети, дети...
Жёнам сопереживали мужья.
- Наши дети. Наши семьи.
- Мы должны спасти их.
- Бог не оставит нас.
- Братья, братья. Это проверка. Проверка нашей вере. Мы должны достойно перенести это испытание. - воззвал Дионисий. Но и его быстро заткнули.
- А дети? Неужели они должны умереть?
- Я готов отдать свою жизнь, если это спасёт жизнь хоть одного ребёнка. - тихо, но уверенно объявил Антоний. Он некоторое время молчал, собираясь с мыслями.
К нему присоединился Амвросий. Он, похоже, и сам подумывал о том же и только нуждался в каком-нибудь толчке.
- Тогда и я. - выступила тихая, робкая Таисия, всегда незаметно державшаяся в тени.
Антоний с удивлением и непониманием посмотрел на неё.
- Ты не должна идти. Идти должны мужчины, взрослые мужчины. - так взрослые осаживают расшалившихся детей.
- Угроза нависла над всеми, мужчинами и женщинами. Значит, и идти могут и те, и другие.
- Грош нам цена, если вместо себя мы будем посылать совсем юных ещё девушек. Ты не можешь идти.
- Антоний прав, тебе не следует идти.
Два взрослых мужа, два клирика объединили свои силы против юной хрупкой девушки. Однако в этом случае их совместного авторитета не хватило для убеждения.
- Вы же отправляетесь не на войну. И вспомни сколько подвижниц и мучениц знает наша вера.
- Ты слишком ещё молода, чтобы жертвовать своей жизнью.
- Тем меньше будет разочарование от её потери. Я уже решила.
- Я тоже иду. - видя решимость Таисии, выпалил Кассиодор, сын Марии.
- Куда ты. - Мария даже вцепилась в него, словно боясь, как бы он прямо сейчас не ушёл от неё. - Лишаешь мать сына?
Антоний и в этом случае не одобрил инициативу.
- Ты ещё слишком юн.
- Но я старше любого из детей нашей общины, а ведь они все могут погибнуть. Уж лучше пусть буду один я...
- Такие страшные слова для ушей матери. Сначала лишиться мужа, теперь и сына. Лучше буду я вместо тебя. Лучше я.
- Нет, позволь мне, я твёрдо решил.
Спор сына и матери разрешил, как ему показалось, Евсевий.
- Оставьте споры. Я заменю Кассиодора.
Кассиодор не уступил и ему.
- Нет, я уже согласился.
- Ты, правда, ещё слишком молод.
- Всего на три года младше тебя.
Евсевий же эту разницу считал существенной. Его борода пробивалась пока что лишь куцым пучком на подбородке, но безусый Кассидор даже этим похвастаться не мог.
- И всё же...
- Дети! О чём вы говорите? Вы вообще не должны идти к этому чудовищу. Вы - наше будущее. - Дионисий не готов был смириться с их уходом, но в принципе допускал, чтобы пошёл кто-нибудь постарше.
Евсевий повернул спор в теологическую плоскость.
- Разве наше будущее, которого все мы жаждем обрести не есть Царствие Божие?
- Да разве оно так обретается?
- Стойте! Вы что все согласны, чтобы мы подчинились демону? Искусителю? - вмешался Лука, не клирик, но весьма уважаемый в общине человек.
- Но это спасёт наших детей. Это спасёт всех.
- Можем ли мы верить Ему? Ведь он как-никак...
- Всё равно мы должны что-то сделать.
В этом момент неожиданно раздался бурный раскатистый хохот.
3
В любом сообществе, сколь бы мало и закрыто оно ни было, есть такие непохожие не других люди, повредившиеся в рассудке или открывшие для себя что-то недоступное прочим. Естественно, что и там, где привечали всех сирых и убогих, оказался свой умалишённый.
Никто уже и не помнил как давно он здесь появился. Молодые так и вовсе не знали иной жизни без его досаждающего присутствия. Сострадание к нищим и больным стояло у христиан одной из главных добродетелей. Потому никому и в голову не пришло изгнать его или дурно с ним обращаться. К блаженным вообще было особое отношение. Их несвязные, бредовые речи почитали за, пусть искажённый, но глас Господень.
Дурачок прижился и даже, насколько был способен, проникся Христовым учением. Его помутившийся ум смог каким-то образом воспринять идею о спасении души и перерождении в Царствии Божьем. В праведности и религиозном рвении он стал примером для всех. Его измождённый, но благостный лик впору было бы и для святого, если бы не бешеные глаза. Он был не как все и жил не как все. В поле не работал, но и почти ничего не ел. Он был умереннее самых стойких подвижников. И никогда не притрагивался к иной пищи, кроме кусочка хлеба. Уходил утром, после службы, которые посещал исправно, и возвращался к вечерне.
Сегодняшний день стал исключением. Блаженный с утра слонялся вокруг деревни, приставая к братьям с нелепыми вопросами. Так что когда старейшина созвал всех в молельный дом, пошёл и он.
Недоумок какое-то время хранил спокойствие, только по-птичьи вертел головой. И вот его прорвало. Выгадывал ли он момент, когда спор примет наиболее напряжённый характер, или действовал, повинуясь внутреннему хаосу, как всегда и поступал, но ему удалось добиться максимального к себе внимания. У него это получилось, между прочим, лучше, чем у старейшины.
Все обернулись.
- Кто там смеётся?
- Как можно смеяться в такое время?!
- Это сумасшедший.
- Дурачок.
Вызвав нужную ему реакцию, блаженный повёл мутными глазами. А затем пропел торжественно, словно псалом.
- Они кудахтали как куры, когда пришёл харёк, и все угодили ему в живот.
- Что он говорит?
- Опять какой-то бред.
- Речи безумного.
- Надо выслушать его. Ведь именно блаженных часто выбирает сам Господь для своих посланий. - предложил Кирилл, до того всё больше молчавший.
- Разве Господь выберет такого? - Фома по какой-то причине был не расположен к дурачку. Хоть и иподиакон, он вообще отличался большой гневливостью - грех, в котором не раз сам каялся. Видимо, его бурная натура избрала умалишённого себе во враги, чтоб было на кого сорваться.
- Кудахчете как куры. Нам страшно... Спаси Господь... Отведи несчастья, тогда ещё больше мы тебя полюбим. Курица видит не дальше своего клюва. - в довершение блаженный начал ещё и кудахтать.
- Хорош же Глас Господень. Услышали? Довольны? - сам Фома был доволен, что вновь оказался прав.
- Он не в себе.
- Он вечно не в себе.
- Но сегодня больше, чем когда-либо прежде. С самого утра он был буен. Быть может, предчувствовал что-то.
- Тогда почему не предупредил нас? - Фому поддержал Лука. Он разделял скептический взгляд в провидческие способности сумасшедших.
Дурачок меж тем, перестав кудахтать, принялся мычать.
- Телята испугались шума. Их ограждали крепкие двери, сторожили псы. Их берёг сам Хозяин, но они всё равно боялись. Они мычали и мычали. - блаженный снова протяжно замычал. Однако затем он высказал и что-то более осмысленное. - Тот, в ком есть вера, не может страшиться такой малости, как нечистого. Не может верующий бояться ни за себя, ни за другого. Ему сама вера защитой.
- Но этот демон сжёг Иосафа. - оправдываясь, пролепетал Пахомий. Он всё-таки не сомневался в особой связи блаженного с высшими силами. Осуждающий голос с его стороны был для него равнозначен небесному приговору.
- Живьём. - добавил Ионна.
- Брат Иосаф - большой счастливчик.
- Что ты говоришь, неразумный? - пристыдил его Лука.
Фома был более резок.
- Замолчи! Дурак! Как тебе не стыдно?
Назревавший конфликт вовремя погасил Дионисий.
- Так что мы решим? Что будем делать?
- Надо выполнить то, что от нас хотят. Антоний не отвратился от своей идеи, как и Лука от своей.
- Но мы не можем подчиняться нечистому. Искусителю. Это сам по себе грех.
- Грехом будет обречь детей на смерть.
Этот спор Дионисий разрешить не мог. Это было выше его скромных сил. Он не знал, за кем правота. Антоний был прав, но и Лука тоже. Сам Дионисий уже заранее готов был согласиться с любым решением общины. Он и диаконом то стал так же, повинуясь общему выбору, когда Мария отпала.
- Тогда что делать?
- Старейшина. Он - наш пресвитер. Он должен решить.
Только выслушав самого неразумного, собравшиеся вспомнили, наконец, о самом мудром.
И Лука и Антоний, естественно, и Дионисий с ними сошлись на том, что пресвитеру принадлежит безусловное право окончательного вердикта.
Старейшина сокрушённо покачал головой.
- Я терпеливо ждал, пока вы все выговоритесь. Однако было больше споров и склок, чем разумных слов. И хорошо, что блаженный вас прервал.
- Так что же ты предложишь? - с некоторой долей обиды спросил Антоний.
- Ты хочешь знать, что делать. Молиться. Мы должны молиться.
- Мы молились, и что толку?
- И Иосаф молился. - добавил Пахомий.
- Ничто нам не поможет. - Ионна уже ни на что не надеялся.
- Он сказал, что погибнут все, если Он не получит своего.
Старейшина неодобрительно нахмурил брови.
- И что же, по-твоему, мы так легко сможем отдать на растерзание своих братьев?
- Я ничего не знаю. Что делать и как быть.
- Мы должны, мы вынуждены дать Ему то, что Он хочет. - непреклонный Антоний вернулся к тому пункту, на котором было прервано их собрание.
- Да смилостивится над нами Бог... - пресвитер даже сложил руки, чтобы зачитать молитву, но снова вступил блаженный.
В прошлый раз он мычал, теперь истошно заблеял.
- Бе-е... Бе-е... Бараны блеяли когда волк пришёл. У них были рога, их было много. Но они лишь блеяли. Бе-е.. Бе-е... Можете и дальше блеять. Только не зовите это молитвой.
Выходкой возмутились многие. Больше всех Фома.
- Опять он за своё! Как смеешь ты перебивать старейшину?
- Ладно бы он что-нибудь говорил, а ведь только блеял. - не столько оправдывался, сколько опять ёрничал блаженный.
- Не смей оскорблять самого мудрого из нас!
- Разве баран с самыми большими рогами умнее прочих?
- Замолчи!
Начал терять терпение и Лука.
- Что вообще ему здесь надо? Ему нечего делать на нашем собрании. Едва ли он понимает, что происходит.
- Его надо прогнать.
- Не прогнать, а изгнать вообще. Давно пора была. - Лука в раздражении, демонстрировал совсем не апостольское отношение.
Один пресвитер, в отличие от своих самопровозглашённых защитников, ничуть не обиделся. И, как положено для наставника, встал на защиту своего хулителя.
- Худой ли добрый, умный или глупый, но он - наш брат. Он один из нас. Он - часть общины.