Русавин Андрей Сергеевич : другие произведения.

Сказ Про Иванушку-Дурачка. Закомуринка двадцать девятая

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Се – закомуринка двадцать девятая. Три главных героя Сказа – русский характер, русский язык и русское меткое высказывание – продолжают себя проявлять в полной мере. И отдельные русские народные персонажи (Катя Огняночка и царь Горох), и большие их коллективы (думные, понимаешь, боляре) оказываются оптимистами и никогда не теряют надежды (на русский авось). Читатели, продолжающие изучать в полном объёме настоящий, ядреный (и необъятный) русский язык, познают (с несомненной пользой для себя), что такое козьи орешки (стоит их грызть или нет). А влюбленные в меткие русские высказывания узнают много нового для себя: например, прочная или непрочная хоромина овин и когда требуется кормить молотильщиков. Наконец, в данной закомуринке к уже известным нам двум видам правд (подноготной, которую добывали, коля под ногти, и подлинной, которую добывали, избивая подлинниками – длинными палками) добавляются еще два вида правд: Сидорова и Ярославлева. В заключение сей закомуринки мудрость народная, которая несудима, неистощима, безмерна и в гимне воспета, – однозначно разъясняет, с чего именно надо начинать очередную безделку (да и вообще, понимаешь, любое дело).
   СКАЗ ПРО ИВАНУШКУ-ДУРАЧКА
  
   Продолжение (начало – ищи по ссылке «Другие произведения»)
  
   Закомуринка двадцать девятая
  
   КАК, ПОНИМАЕШЬ, У ДЕДУШКИ ВАЩЩЕ ПРЕМУДРОГО
   В ХАТКЕ ВСЁ ПРОПАЛО
  
   Посвящается С. Липовцеву
  
   Довершил свою закомурину Иванушка-дурачек да спрашивает, беспокойно ворочаясь на печи, на девятом кирпичи:
   – Что ж, слюшаешь меня, дедушка?
   – Слюшаю, детушка! Хрч! – с большой неохотой признал дедушка, сидя на табуретке за столом, застеленным скатертью-самобранкой, и щелкая орешки, издающие дурной запах.
   Где-то когда-то дедулюшка услышал, что драгие ценности следует хранить в надежных банках. Так что – хрч-хрч! – скорлупки дедульчушка складывал в одну банку, а ядра – в другую. Обе банки были наинадежнейшие: не из какого-то там хрупкого венецианского стекла, а из коричневого бутылочного, производства Аремзянского завода, толстостенные и практически небьющиеся.
   А орешки, кои щелкал дедульчушка, были, понимаешь, не простые – все скорлупки, понимаешь, золотые, а ядра, понимаешь, – изумрудные, однозначно!
   – Али лгу я, дедульче?
   – Хрч! Хочешь орешки?
   – Что за орешки? Козьи?*
   – Орешки – перший сорт!
   – Нет, не хочу!
   – Хрч! Почему?
   – Ну не орехами же мне питаться, дедочка!
   – А я тебе и не предлагаю орехами питаться, ёшкин кот!
   – А что же ты мне предлагаешь с ними делать, ёшкина кошка?
   – Хрч! Только разгрызать! Видишь, скорлупки у них золотые, я их складываю в одну банку, а ядра изумрудные, я их складываю в другую банку. А банки я поставлю на подоконник – они там хоть три тысячи лет простоят, но не лопнут, потому что сделаны из надежного бутылочного стекла на Аремзянском заводе! Хрч! Ну так что, попробуешь орехи?
   – Нет, не хочу! Орехи – хи-хи! – девичьи потехи. Ну так что, лгу я аль нет?
   – Нет, не лжешь, крохотульче! Хрч! – проскрежетал зубами дедульчушка – и разгрыз последний орешек.
   М-да-а-а, понапрасну старалси Иван, вах, он не выполнил условия треклятого пари и талды́*, понимаешь, не снищет дедулечкино огниво, дабы сварить кашку для братов! А ведь наш человек, яко уже было не раз расталдыкано прежде, без кашки не живет: не орехами же ему питаться! Не наша, понимаешь, еда – орехи, наша, понимаешь, – каша, однозначно! Не белки, понимаешь, чтоб грызть орехи! Ну, тут уж Ивашку нашего, понимаешь, хватил такой кондрашка, что дурашка затрясся, как Божия букашка на ветру в поле поутру (причем поле, вестимо, усыпано козьими кака... орешками):
   – Ба... ба... ба... ба...
   – Что затрясся, Ва... Ва... Ваняточка? – спрашивает старичек, вскакивает с табуретки – ух, ух! – как гусь с хрустальной ста... ста... статуэтки и... и... и закатывает банки закаточной машинкой «Гусь-Хрустальный УХЛ-4.2».
   – Ба... ба... ба... ба...
   – Ба... ба... ба... ба?..
   – Ба... ба... ба... ба!..
   – Что ты мне ба... ба... балакаешь, Иоганн? Что повсюду ба... ба... ба... ба... балаган? – спрашивает старикан и расставляет ба... банки на подоконнике.
   – Да! Нет, я не то хотел сказать!
   – А что?
   – Ба... ба... ба... ба...
   – Что ты мне ба... ба... ба... баешь, су... су... сумасброд? Что ты – ба... ба... банкрот? – тут дед так и воссел на табурет, как лендлорд с того, высшего, света на бутерброд.
   – Да! Нет, я не то хотел сказать!
   – А что?
   – Ба... ба... ба... ба...
   – Что ты мне ба... ба... ба... ба... балагуришь, су... су... Иванка? Что лопнули, понимаешь, ба... ба... ба... банки? – дедочка так и вскочил с табурета, как лорд с того света, пощупал банки и радостно промолвил: – Нет!
   – Да! Нет, я не то хотел сказать, дедушка!
   – А что?
   – Из... из... из... из...
   – Что, что? Что ты мне хочешь из... из... изъяснить?
   – Га... га... га... га...
   – Ты что, Иванушка, гусь? – дедочка так и присел на табуретку, как... как... как... как гусак на хрустальную статуэтку.
   – Ага! Нет, я не то хотел сказать!
   – А что?
   – Га... га... га... га...
   – Что: га-га-га-га?
   – Га... га... га... га...
   – Га... га... га... гадко? Га... га... га... гарно?
   – Ага! Нет, я не то хотел сказать!
   – А что?
   – Ба... ба... из... из...
   – Ба... ба... из... из?..
   – Из... из... га... га...
   – Из... из... га... га?..
   – Из... из!.. Га... га!..
   – А-а-а, понял, понял! – хлопнул себя по лбу дедонька. – Ты хочешь сказать, что ба... ба... ба... баксы – из газет! Так эвто все знают!
   – Да! Нет, я не то хотел сказать, ёшкина кошка!
   – А что?
   – Га... га... га... гадость!
   – Ка... ка... какая га... га... га... гадость? Ба... ба... ба... баксы?
   – Ба... ба... большая га... га!..
   – Ба... ба... большая пачка баксов – га... га?.. Ах, ёшкин кот!
   – Нет, дедушка! Да, дедушка! Ба... ба... большая и з... и з.. и зверская га... га... га... гадо... ...сть ...сть ...сть ...сть!
   – Ка... ка... какая га... га... га... гадо... ...сть ...сть ...сть ...сть? Ба... баксы?
   – Я же тебе объясняю: ба... ба... большая и з-з-зверская, понимаешь!
   – З-з-зверская?
   – З-з-зверская, однозначно!
   – Но что энто за гадо... ...сть ...сть ...сть ...сть? Ба... ба... ба... баксы?
   – Сть... сть... сть... стужа!
   – Ах, стужа! Где – стужа? Какая стужа? Кто утверждает: стужа?
   – Твой Реомюр! Ты только глянь!
   Глянул туточка дедусечка на подарочек господина Реомюра – наполненный винным спиртом градусничек – и дрожма задрожал:
   – Ма... ма... ма... мать честная! Ах, всё пропало! Сть... сть... сть... стужа в доме!* Одиннадцать с половиной градусов по Реомюру!
   – Ма... ма... ма... мать честная! Что же нам делать, дедочка? Как же согреться? Ма... ма... ма... мабудь, ба... ба... ба... баксами печку затопить?
   – Что, что! Как, как! Мабудь! Расскажи стишок, Иванушка! Лучше – два стишка! Какого-нибудь твоего современника, может быть – нобелевского лауреата! Получившего премию в баксах! Хе-хе!
   – Зачем тебе стишки?
   – Чтоб теплее стало! На душе!
   – Отчего бы эвто?
   – От стишков!
   – Стишки – эвто... эвто... эвто юности грешки, вызывают одни смешки!
   – Да ты что, Иоанн! Стишки – энто... энто... энто...
   – Да ты что, дедонька, мне не веришь? – перебил дедушку Иванушка.
   – Не ве...
   – Проиграл! Проиграл! – опять перебил дедушку Иванушка. – Проиграл пари, раз не веришь!
   – Да нет, я хотел сказать: не ве... не ве... не вежливо перебивать старших, Иоанн! А верить – верю, что...
   – У-у-у! В самом деле, дедусь?! – разочарованно пролепетал Ивась и мысленно поклялся больше никогдась-никогдась, ни за що на свете не перебивать дедусюшку и не горячиться, особливо по поводу стишков, черт побери, черт побери, черт побери!
   – У-у-у, в самом деле, Ивасюшка! Так вот, я хотел сказать, что твои стишки – эвто... эвто... эвто твоей юности грешки, вызывают одни...
   – Да ты что, дедишка! – перебил дедушку Иванушка. – Как ты смеешь хаять мои стишки? Да я тебе за энто!.. – и Ивашка сделал старикашке козу.
   – Ой, мама! Успокойся, Иванечка! Я хотел сказать: твои стишки вызывают одни... одни... одни только теплые чувства!
   – А-а-а! – протянул Иванечка. – Теплые-то они теплые, а всё равно чтой-то зябко! Что же нам робить, дедусечка? Как же усё-таки согреться?
   – Что, что! Как, как! Катю Огняночку в вигвамчик позвать, она быстро домину прогреет!
   – Где же Катя?
   – Давеча на двор пошла, но покамест не вернулась!
   – У-у-у! Всё пропало, дедусь! Что же она так задержалась?
   – Не знаю, Иванчик!
   Прекратили тут оба обсуждение и – у-у-у! – заду-у-умались.
   – Тук-тук! Тук-тук! – послышался громкий стук-стук в евродверь хатки.
   Хатка вся сотряслась, так что дедочкины банки упали с подоконника и закатились под стол.
   – Ах, всё пропало, Иван! – и дедушка яростно защелкал пальцами, подпрыгнув на табурете, как вша на паштете.
   – Что пропало?
   – Всё содержимое моих наинадежнейших банок!
   – Куда пропало?
   – К чертям собачьим! Ах, ёшкин кот! – и дедушка в два раза яростнее защелкал пальцами и аж трожды подпрыгнул на табурете, як трие вши на паштете.
   – Не чертыкайся, дедочка, и не собачься, а также и не котячься: Бог накажет!
   – Да ведь всё пропало, Иван!
   – Ты в энтом уверен, ёшкина кошка?!
   – Уверен, ёшкин кот! – и дединька в три раза яростнее защелкал пальцами, многажды подпрыгивая на табурете, как вошкара на ш-ш-ш... пш-ш-ш... паштете. – К чертям собачьим! К чертям собачьим! К чертям собачьим! Ах, щоб им потом лопнуть, всем прочим банкам на свете! Кстати, не кошачься, Иоанн!
   – Хорошо, больше не буду! А ты слазь под стол да поищи утерянное-то! – посоветовал дедичке Иванечка.
   – Чичас! – и дедочек, чертыкаясь и собачась, в мановение ока соскочил с табурета, як вшиный гончак с паштета, да и полез, понимаешь, под стол на четы́рках*.
   – Ну что, ёшкина кошка?!
   – Ничего! Я же говорил: всё пропало – к чертям собачьим!
   – Дай-ка я сам слажу поищу!
   – Слазь!
   И Иванечка слез с печи, с девятого кирпичи, и полез на четы́рнях* под стол. И изыскатели повели дальнейшее обсуждение на четвери́нках* под столешницей.
   – Ну что, нашел, Ванечка?
   – Нет!
   – Я же тебе говорил, Иоанн, что всё пропало – к чертям собачьим! Ну, что ты там видишь?
   – Ни шиша не вижу!
   – Ах, как эвто скверно!
   – Нет, диду! Ах, как эвто хорошо!
   – Энто еще почему?
   – Осколков нигде нет! Стало быть, банки не разбились!
   – И что из энтого следует?
   – Из энтого следует, что Аремзянский завод выпускает качественные, практически небьющиеся изделия из стекла!
   – Ах, как эвто хорошо, Иванушка! – радостно воскликнул дедушка и вскочил, но вельми отмочил: бухнулся головой об столешницу и пал на четырни.
   – Ах, как эвто хорошо, дедушка! – радостно воскликнул Иванушка и тожде вельми отмочил: подскочил, но бухнулся башкой об столешницу и пал на четве́рни*.
   – Ах, ёшкин кот!
   – Ах, ёшкина кошка!
   Вельми отмочившие, понимаешь, банкоискатели насупились и вылезли из-под стола. Дед резво бросился на табурет, как маркграф на винегрет, а Иван резво запрыгнул на печину, на девятую кирпичину.
   – Уф! – схиза́ли* оба и счастливо рассмеялись.
   А в эвто время где-то далеко-далеко, за тридевять земель, черти собачьи, помахивая песьими хвостами и визжа от неописуемой радости, спешно перекладывали изумрудные ядра и золотые скорлупки из аремзянских, понимаешь, посудин в венецианские, воображаешь, банки. Вот черти собачьи, однозначно!
   – Стук-стук! Стук-стук! – послышался вдруг настойчивый тук-тук в евродверь хатки.
   – Иванюся, вели сей двери́шке отвориться! Однозначно! – заерзал дед на табурете, как маркграф на винегрете.
   – Ах, дедуся, сам вели сей дверишке отвориться! Однозначно! – зевнув, простонал Иванюся с печи, с девятого кирпичи.
   – Ну уж нет, вели ты, Иоанн!
   – Ну уж нет, вели ты, дедуган!
   – Ин нет, повели ты! Ты, понимаешь, младой, швыдкий! Она твое повеление непременно исполнит, однозначно!
   – Не исполнит, однозначно! Я ведь, дедулишка, волшебного слова не помню, щобы ей повелеть!
   – Ф-ф-ф-фу! А кто за тебя помнит, ёшкин кот?! Пушкин?
   – Пушкин по-о-омнит, ёшкина кошка! Однозначно!
   – А кто еще?
   – Ты, дедушка!
   – Я помню? – подпрыгнул на табурете дед, как какой-нибудь пушкиновед.
   – Ну не Пушкин же!
   – Слово?
   – Да! Слово!
   – Как может Пушкин не помнить слово, если Пушкин – словесник?
   – Эвто – волшебное слово! Редкое, но меткое! То ли на ам... То ли на фиг... То ли еще на що-то, фиг его знам! Словом, то самое слово, на которое дверь борзо распахивается! Ну, ты помнишь!
   – Я помню, ёшкин кот? – подпрыгнул на табурете дед, как завзятый пушкиновед.
   – Да, ёшкина кошка!
   – Пущай Пушкин вспомнит, ёшкин кот!
   – Пушкин-то вспо-о-омнит, ёшкина кошка! Однозначно!
   – А кто же еще вспомнит?
   – Ты, дедушка!
   – Я вспомню, ёшкин кот? – подпрыгнул на табурете дед, как маститый пушкиновед.
   – Да!
   – В самом деле?
   – Ты що, мне не веришь, ёшкина кошка?
   – Верю, верю, Иванушка! Конечно, верю! И конечно, вспомню! Уже вспоминаю, ёшкин кот! О, скольки нам воспоминаний чудных готовит... Чудно готовит... Нам готовит, понимаешь... Давно готовит, однозначно... Ёшкин кот... М-м-мнэ-э-э... М-м-мнэ-э-э... И никак не приготовит: фиг вам! А-а-а, вспомнил, вспомнил! Ну надо же! Готовит меткое словцо: фиг вам!
   – Так продекламируй, дидушка, эвто словцо! – восторженно закричал дурашка с печишки, с девятого кирпичишки.
   – Тенчас*!
   Дедушка с достоинством поднялся с табурета, как маркграф с винегрета, надменно подтянул пурпурно-малиновые штаны (роскошный дар Цезаря – Юлия, с собственных чресл), подбоченился, прокашлялся и произнес:
   – М-м-мнэ-э-э... М-м-мнэ-э-э... И-эх, была не была! Фиг вам, откройся! Да поинтенсивнее, поинтенсивнее! – и живо щелкнул ще́птями*.
   Ну ващще!
   – Фиг вам, ёшкинам кошт! – проскрыпела дверюга и не открылась.
   Дед, понимаешь, так и присел на табурет и раскрыл рот, как кашалот. С першей попытки отчего-то ни фига не подфартило, ёшкин кот.
   Дед зачесал в затылке, и чесальщику вдруг пришло в голову, что надоть произнести наоборот, однозначно.
   Дедушка с вальяжностью поднялся с табурета, где было весьма нагрето, кичливо подтянул пурпурно-малиновые штанцы (личный презент Юлия – Цезаря, с собственных чресл), подбоченился, прокашлялся и произнес:
   – М-м-мнэ-э-э... М-м-мнэ-э-э... Вах, быть или не быть, вот в чём риторический вопрос! И-эх, была не была! Ну же, вам фиг, откройся! Да поинтенсивнее, поинтенсивнее! – и вяло щелкнул щептями.
   – И вам фиг, ёшкинам кошт! – проскрыпела дверюга и не открылась.
   Дед, понимаешь, так и опустился на остывший табурет, расщели́в ртищу, чисто кашалотище и даже еще почище. И со вторшей попытки отчего-то ни фига, ну совершенно ни фига не посчастливилось, двождызначно.
   Дед зачесал в заты́лице, и чесуну немедля пришло в голову, що надось усилить высказыванье, ёшкин кот.
   Дедушка с величавостью поднялся с табурета, где стало чуть-чуть нагрето, чванно подтянул насиженные пурпурно-малиновые штанишки (пожертвованьице Цезаря – цезаря, с собственных чресл), подбоченился, прокашлялся и произнес:
   – М-м-мнэ-э-э... М-м-мнэ-э-э... И-эх, будь что будет! Вам фиг, фиг, фиг, фиг, откройся! Да поинтенсивнее, поинтенсивнее! – и изо всех сил щелкнул щептями.
   Ну ващще!
   – И вам фиг, фиг, фиг, фиг! – проскрыпела дверюга и не открылась.
   Дед, понимаешь, так и плюхнулся на охладелый табурет, разинув звериное зевло́*. И с третьшей попытки отчего-то ни фига, ни фига, ни фига, ни фига не повезло.
   Дед зачесал в затылочье, и чесателю сразу пришло в голову, що надовно бы расширить обращение.
   Дедушка с внушительностью, понимаешь, поднялся с теплешенького табурета, напыщенно подтянул теплотворные пурпурно-малиновые штанишечки (подношеньице просто Юлия Цезаря – не Скалигера, с собственных чресл), подбоченился, прокашлялся и однозначно произнес:
   – М-м-мнэ-э-э... М-м-мнэ-э-э... Вах, пропадать или не пропадать, вот шо требуется угадать! И-эх, где наше не пропадало! Фиг вам, вам и вам, откройся! Да поинтенсивнее, поинтенсивнее! – и – ширк-ширк! – оглушительно щелкнул щептями.
   – И вам, вам и вам – один фиг! Да и фиг с вам, ёшкинам кошт! – проскрыпела дверюга и не открылась.
   Дед, понимаешь, так и шандарахнулся на поостывший табурет, широко-широко разверзнув львиное харло́*. И с четвертшей попытки отчего-то ни фига, ни шиша, ни хрена и ни черта не подвезло.
   Дед зачесал в поты́лице*, почесал минуту и две, шепча: «На́доткабы, вах, надоткабы», но почесуну ну ни фига не пришло в голову, ну и ну! «Да и фиг с вам!» – в отчаянии подумал дед и тут же помыслил: «Ага! Вот то, что надоткабы!»
   И тогды дедушка уверенно поднялся с теплехонького табурета, величественно подтянул теплородные пурпурно-малиновые надра́ги* (драгоценный подарочек цезаря Юлия, с собственных чресл), подбоченился, прокашлялся и произнес:
   – М-м-мнэ-э-э... М-м-мнэ-э-э... Вах, пан или не пан, вот в чем пропан! Или профан? И-эх, либо пан, либо пропан! Или профан? Ах, да и фиг с вам! Да и фиг с вам, откройся! Да поинтенсивнее, поинтенсивнее, ёшкин кот! – и чуть слышно щелкнул щептями.
   Ну ващще, понимаешь! Однозначно!
   Ту́тоди раздался страшный грохот, евродвершель раскрылась и в хатку влетела раскрасневшаяся краля – Катя Огняночка в своем красно-белом сарафане с огромным декольте, которое прогрызли по́хрусты*. На ногах у нея красовались архаические коты из аксамита, вырванные у какого-то хруста*, зазевавшегося в драке.
   Дед, понимаешь, так и рухнул на табурет, аки сдрейфивший лев – раззявив зев.
   – Салам алейкум, дедушка! Салам алейкум, Иванушка! Салам, этам... как её?.. евродверцель! Вигвам, салам! И всем-всем-всем в нём – вам, вам и вам – салам!
   – Ваалейкум ассалам! – дружно ответили все-все-все, включая вигвам и его удивительную евродверьцунг, которая тут же со страшным грохотом закрылась и проскрежетала:
   – Да и фиг с вам, ёшкинам кошт!
   – Г-хм! – произнес дедушка. – Катя, эвто я, премудрый, я, прекрасный, я, всесильный, распахнул дверь – али мы с тобой вместе?
   – Ха! Энто я, умная, я, красивая, я, сильная, распахнула дверь!
   – Г-хм, якать – некрасиво! К-хм, Катя, а как же ты распахнула эвту... как её?.. тыр-тыр... скр-скр... стук-стук... евродверьцухт? – взволнованно осведомился у девы дедунька и соскочил с табуретки аки лев, заинтригованный, понимаешь, левреткой.
   – Фиг его знам! – пробормотала евродверь.
   – Ха! Одним пинком, понимаешь! Раз пхнула – и распахнула! Однозначно!
   – Ну ни фигам!
   – Как энто, Катенька?
   – А фиг его знам!
   – А вот как!
   Умная дева красивым шагом, то бишь го́жно покачивая бедрами, подошла, понимаешь, к дедушкиной табуретке и пхнула ее изо всех сил один разок, однозначно. Табуретка опрокинулась и отлетела под стол, а Екатерина красивым шагом вернулась, понимаешь, на свое прежнее место возле евродвери, тут же проскрипевшей:
   – Ну ни фига-а-ам!
   – Г-хм! – разом произнесли Иванушка и дедушка с возмущением. – К-хм! Энто совершенно неправильно! Надо было открывать дверь волшебным словом!
   – А на фигам?
   – Хм! Я его совершенно забыла!
   – Фиг-то там!
   – Г-хм! Надо было не забывать! К-хм! – разом произнесли Иванушка и дедушка назидательно.
   – А вот фиг вам!
   – А я вот взяла и забыла!
   – Ну ни фигам!
   – Впредь не забывай!
   – Фиг вам!
   – Г-хм! Хорошо! А шо за слово-то? К-хм!
   – Неужтам – фиг вам?! Да и фиг с вам!
   – К-хм! Да и фиг с вам, откройся! – разом произнесли Иванушка и дедушка с неописуемым достоинством и защелкали пальчищами.
   – Ну точнам – фиг вам! Ну ни фигам, ёшкинам кошт! Да и фиг с вам!
   – Да и фиг с вам, откройся! – громко повторила девушка и прищелкнула пальчушками.
   – Фиг вам! Фиг вам! Фиг вам! И отдельнам фиг вам, вам, вам, вам, Екатерина-джан!
   В двых словах: евродверяка, окаянная, опять-таки не разверзлась.
   – Г-хм! – разом произнесли Иванушка с дедушкой и Екатеринушкой в изумлении. – Ну ни фигам не открылось! Ах, усё, усё, усё пропало! Фиг вам!
   – Вот именнам, фиг вам! – подтвердила евродвериш. – Вам, вам и вам усё, усё, усё куда-там пропадам!
   И все принялись горько вздыхать. Всем до слез захотелось душевной теплоты и слов утешения.
   Дедушка достал из-под стола утешную табуретку и, утирая слезы, воссел на нее, точно вошь на жакетку. И все зачали утирать слезы. У-у-у, у-у-у, утирали, утирали – не утешились, еще пуще прослезились, однозначно.
   – О-хо-хо-хо-хо! Ну-с, що же ты нам скажешь хорошего, Катерина? – возжелал узнать дедулечка.
   – Фиг нам?
   – Да-с, шо ж ты нам сбалакаешь, Катеринушка, хор-р-рошенького? – повторил Иванечка с печины, с девятого кирпичины.
   – Фиг нам?
   – Ну-с, да чьто ты нам покажешь хорошенького, Катеринка? – полюбопытствовал дедулюшка.
   – Фигь нам?
   – Да-с, ну шо ты нам продемонстрируешь прехорош-ш-шенького, Катериша? – эхом отозвался Иван и ссигнул на пол.
   – Да-с, фигь нам! – взвизгнула евродвери́на. – Усё, усё куда-там пропадам!
   – Шо, шо! Чьто, чьто! Не знаю, не знаю... Ой, вспомнила! У меня для вас действительно сюрпри-и-из!
   – Фи-и-игь вам!
   Катя сунула длань в декольте и почала шарить в сокровенных глубинах. И выплыл, понимаешь, из сих сокровенных глубин белокипенный облак парка́ с ам... ам... амбре парного молока. Облак принял почему-то облик мертвой головы да скрещенных костей.
   – Ай! – Иван в ужасе запрыгнул на печурку, на девятую кирпичурку.
   – Ну ни фига-а-ам, ёшкинам кошт!
   – Ай, энтого не надось! – истерически завопил дедушка и шасть с табурета, ну как вошка с жакета.
   – Фиг-то там!
   – Да-да, а вот эвтого самого не на-а-адось! – эхом отозвался Иван и схватился за голову.
   – Фиг сам! Да-дам, фиг сам!
   – Нет, надось! Надось, мальчики! – с горя́честью воскуя́ркнула* Огняночка и достала из вышеупомянутых сокровенных глубин нечто сокровеннейшее: пачку газет. – Вот, мальчики, газетки! Све-е-еженькие! Почтальон недавно доставил!
   Дедоха так и присел на табурет, ровно блоха на берет.
   – А що пишут в газетах? Есть интересные новости?
   – Да-да, есть интересные новости?
   – Фиг-то там!
   – Чичас я вам зачитаю всё-всё-всё-всё самое интересное из газет! Вот передовица! Называется: «Тринадцатилетку – за трие дни!» Пишут: по календарю неандертальцев до конца света осталось ровно трие дни! Сведения наиточнейшие: ученые в прошлом веке открыли, а днесь до конца изучили пещеру, изрисованную множеством черточек, из которых толькя трие не перечеркнуты! А вот обстоятельная статья под названием «И попадали падуанские...» В ней говорится, что лопнули гишпанские, шампанские, венецианские и прочие доокеанские и заокеанские, понимаешь, банки. Что поделаешь, всемирный экономический кризис! Да, а вот еще одна такая же серьезная аналитическая статья – под заголовком: «Замедление роста потребительских цен смерти подобно!» А вот туточки в краткой заметочке на трех или четырех разворотах написано про налогообложение избушек на курьих ножках! Ну, эвто не важно, не важно, не важно, эвто мы – к едрене фене, к едрене фене, к едрене фене, к едрене фене...
   – Ну ни фига-а-ам, ёшкинам кошт!
   – Вот именно, ну ни фига-а-ам, ёшкин кот! Чьто, чьто, чьто, чьто там написано про налогообложение избушек, избушек, избушек, избушек на курьих ножках? – страшным голосом закричал дедушка. – Так-перетак! Ах, всё-всё-всё-всё остальное – к едрене фене, к едрене фене, к едрене фене, к едрене фене, а энто – действительно важно, важно, важно, важно! Що же ты раньше-то не сообщила про такую наиважнейшую новость, новость, новость, новость?
   – Я пыталась, пыталась, пыталась, пыталась...
   – Фиг-то там! Фиг-то там! Фиг-то там! Фиг-то там!
   – Вот именно, фиг-то там! Плохо пыталась, так-перетак! Наверное, в детстве плохо питалась, вот так! Ну-с, докладывай поскорей эвту архиважную новость, новость, новость про избушки на курьих ножках, ножках, ножках! Тольки как можно короче – и во всех подробностях, подробностях, подробностях, подробностях, ёшкин кот!
   – Вот царский указ – за подписью царя Гороха! Поднят налог на имущество! Налог на избушки на курьих ножках увеличен на тринадцать процентов!
   – Вах! Вах-перевах! Так-перетак! Всё пропало! Это уже тысяча триста тринадцатое повышение на трина́десять процентов за последние тысяча триста лет! Вот так так, перетак и разэтак! Да я!.. Да я!.. Ну я энтому цезарю Гороху – сам не знаю, що сделаю, ёшкин кот!
   – Не знаешь?
   – Нет, знаю, знаю! На урожденной черной крестьянке женю! Престола лишу! А ишшо... А ишшо...
   – Шо? Шо? Шо ишшо?
   – А ишшо – пущай в этих газетах, принесенных тобою, будет написано, що вместо налога на избушки на курьих ножках повышен налог на царские хоромы на тринадесять процентов! – и дедонька высказал еще много-премного цветистых, но непечатных выражений (к сожалению, почему-то оставшихся здесь не напечатанными), и много-премного раз щелкнул щептями. – Ну, читай, Катенька, що там тепе́ретька написано! Толькя с выражениями – да щоб до фигам!
   – Вот именнам, щоб до фигам! Читам, Катям, читам, ёшкинам кошт!
   Катя громко, с выражениями, которые здесь не напечатаны (то ли вопреки, то ли в силу их удивительно цветистого характера), прочла царский указ про повышение налога на царские хоромы на тринадесять процентов.
   – Вот теперетька в энтих газетках написано то, чьто надоть!
   – Так точно, дедочка!
   – Фиг-то там!
   – Иван!
   – Шо?
   – Надоть доставить энти газеты цезарю Гороху!
   – Ну, энто дело почты! Пущай их доставляет почтальон!
   – Почтальон?
   – Конечно!
   – Какой почтальон?
   – Тот самый!
   – Тот самый?
   – Да, дедушка! Тот самый!
   – Эвто который – тот самый?
   – Тот самый, который эвти газеты в лес принес!
   – А где энтот почтальон? – с живейшим любопытством спросил дедонька.
   – Да фиг его знам!
   – Катя знает, ёшкина кошка!
   – Катя! Где энтот почтальон?
   – Какой почтальон?
   – Тот самый!
   – Тот самый?
   – Да, деушка! Тот самый!
   – Эвто который – тот самый?
   – Тот самый, который эвти газеты в лес принес!
   – А-а-а! Тот самый!
   – Вот именно, тот самый!
   – Так он же чичас похрустам вручает извещения об оплате тринадцатипроцентного налога на азартные игры! Каждому похрусту – персонально, под роспись! – весьма задорно раз, раз, раз, раз и разъяснила Екатерина. – И каждому налогоплательщику говорит: «Наконец-то я тебя нашел! Такова правда жизти: заплати тринадцатипроцентный налог – и играй дальше в свои кости!»
   – Фиг вам, ёшкинам кошт!
   – Да? А какова эвта правда? – поинтересовался дединька. – Ярославлева или Сидорова?
   – Ни та, ни та!
   – А какая же, ёшкин кот?
   – Огорошивающая!
   – Почему? – и дедок вскочил с табурета, ровно блоха с берета.
   – Потому что – царя Гороха!
   – Ах, да! Я, я! Йес, йес! Ну-с, тогды всё пропало: царствие ему, энтому почтальону, небесное, понимаешь! – и дедок так и присел за стол, токмо не на табурет, а в свое любимое кресло-качалку, выполненное в виде атомной бонбы.
   – Фиг-то там!
   – Понимаю! И похрустам то́ежь* царствие небесное! Йес, йес! Я, я! Да, да! – вельми энергично вступилась за справедливость Катя. – Ради подноготной правды-с!
   – Тьфу, тьфу! Фиг-то там!
   – Ноу, ноу! Нихт, нихт! Нет, нет, похрустам – приятного аппетита! – поправил правдолюбивую Катю то́еже* взыскующий правду дед. – Во имя подлинной правды, ёшкин кот!
   – Понима-а-аю!
   – Ну-ну! Ни-ни! Не, не! Фиг-то там, ёшкинам кошт!
   – Иван!
   – Шо, диду?
   – Усё пропало! Мы не можем рассчитывать на энтого почтальона!
   – Какого почтальона?
   – Того самого!
   – Того самого, ёшкина кошка?!
   – Да, Иванушка! Того самого!
   – Эвто которого – того самого?
   – Того самого, который энти газеты в лес принес!
   – А-а-а! Того самого!
   – Вот именно, того самого!
   – Почему мы не можем рассчитывать на эвтого почтальона ?
   – Потому чьто он взялся за поиски правды жизти, в то время как на́добеть было взяться за работу!
   – А-а-а!
   – Вот тебе и а-а-а!
   – Бэ-э-э!
   – Вот тебе и б-э-э-э, и вэ-э-э, и гэ-э-э!
   – Так шо же нам делать, а-а-а?
   – Бэ-э-э! Иван!
   – А-а-а?
   – Бэ-э-э! Слезь, понимаешь, с печи, с девятого кирпичи, и сбегай, понимаешь, в стольное урочище цезаря Гороха – Горо́ховище, доставь газеты цезарю!
   – Фиг-то там!
   – Вот именно, фиг-то там! Не могу, дедушка!
   – Почему, ёшкин кот?
   – Печка не отпускает – боится замерзнуть! Пригрелась, понимаешь! Прилипла, понимаешь, как вантуз к хариусу, и не отпускает от себя! Однозначно!
   – Иоанн!
   – Шо?
   – Хариусматический ты гомункулус! Вантузизаст лежания на печи! А главное, такой ма... ма...
   – Ма... ма?
   – Ма... ма!..
   – Шо – ма... ма?
   – Ма... ма... малолетный!
   – Хнык, хнык! Больше не говори так, дедишка! – смертельно обиделся Иоанн. – Никогды, никогды, хнык, хнык, не называй меня ма... ма... малолетным!
   – Хорошо! Иоанн, прикажи, понимаешь, сей печи отпустить твой хариус подобру-поздорову!
   – Не могу, дедочка!
   – Но почему, хариусматический ты гомункулус?
   – Хнык, хнык! Она ведь, понимаешь, на меня обидится и в следующий раз не станет об меня греться! Шо будет, шо будет!
   – Да ни фигам, ёшкинам кошт!
   – А шо будет, Иванушка?
   – Шо, шо! Будет лед на печи – до девятого кирпичи!
   – Шо же делать, Иванушка?
   – Шо, шо! Дедуган!
   – Шо?
   – Слезь, понимаешь, с бонбы и сбегай, понимаешь, в Гороховище – доставь газеты царю Гороху!
   – Не могу, Иоганн! Хариус не позволяет!
   – Почему, хариусматический ты гомункулус? А главное, такой с-с-ст... с-с-ст...
   – Тс-с-с... тс-с-с?..
   – Нет, с-с-ст... с-с-ст!..
   – Я и говорю: тс-с-с... тс-с-с!
   – Я говорю: с-с-ст... с-с-ст... с-с-старенький!
   – Хнык, хнык! Больше не говори так, Иогашка! – смертельно обиделся дедонька. – Никогдысь, никогдысь, хнык, хнык, не называй меня тс-с-с... тс-с-с... с-с-стареньким! Я не старенький!
   – А какой, ёшкина кошка?!
   – Тс-с-с... тс-с-с... с-с-староватенький. Чуть-чуть.
   – Ка-а-ак? Чуть-чуть?
   – Да, самую чу́хотку!
   – Хорошо, больше не буду! Так почему ты не можешь слезть с бонбы, дедунь?
   – Бонба не отпускает – боится замерзнуть! Пригрелась, понимаешь! Прилипла, понимаешь, как тс-с-с... тс-с-с... тс-с-с... с-с-староватенький вантуз к ма... ма... малолетному го... гомункулусу, и не отпускает от себя мой хариус, ёшкин кот! Однозначно!
   – Вот этам дам, ёшкинам кошт!
   – Хнык, хнык! Хариусматический ты ма... ма... малолетный гомункулус! С-с-ст... с-с-ст... с-с-ст... с-с-ст... с-с-староватенький вантузизаст лежания на бонбе! Дедуган, прикажи, понимаешь, сей юной бонбочке отпустить твой хариус подобру-поздорову!
   – Не могу, деточка! Хнык, хнык!
   – Но почему?
   – Она ведь, понимаешь, на меня обидится! Она ведь, понимаешь, взорвется от возмущения! Однозначно ведь, понимаешь!
   – Шо же делать, дедушка? Кого бы послать по вышеупомянутому адресу ишшо?
   – Шо, шо! Катю послать по адресу ишшо – вот ведь было б хорошо!
   – Катя не захочет!
   – Ты думаешь, ёшкин кот?
   – Я уверен, ёшкина кошка!
   – Фи! Фи! Фиг-то там, ёшкинам кошт!
   – Катя, а Катя!
   – Шо, диду?
   – Сгоняй, понимаешь, в Гороховище – доставь газеты цезарю Гороху и его болярам!
   – Ха! Фиг-то там!
   – Вот именно: ха! Фиг-то там! Фи, не хочу!
   – Вот видишь, деда!
   – Катя, а Катя!
   – Шо-о-о?
   – А ты царя видала?
   – Не-е-е!
   – А в царском дворце бывала?
   – Не-е-е!
   – А хочешь?
   – Да-а-а!
   – Отлично! Заодно и газетки царю передай! И окружающим его болярам!
   – Хорошо-о-о!
   – Нет, половинишку газет передай, а половинищу здесь оставь!
   – Где – здесь?
   – Где стоишь – у двери!
   – А зачем?
   – Печку топить буду! Надо ж нам с Ивашкой греться во время твоего отсутствия!
   – Вот тебе, дедочка, твоя пола́* пачки! – положила на пол часть газет Екатерина, а свою поло́ву* опустила в декольте.
   – Мерси! Да смотри, оставшиеся газеты назад принеси!
   – Зачем?
   – Потом гостям раздавать буду! Пусть прочитают известие про то, что повышен налог на царские хоромы на тринадесять процентов! Ха-ха-ха-ха-ха!
   – Хи-хи-хи-хи-хи! Хорошо, дедушка, обязательно принесу! Хи-хи-хи-хи-хи! Ты думаешь, у меня останутся лишние газеты после раздачи?
   – Ха-ха-ха-ха-ха! А ты раздавай из расчета одна газета на десять боляр!
   – Хи-хи-хи-хи-хи! Чем обоснован такой расчет?
   – Ха-ха-ха-ха-ха! Ну, из десяти-то боляр авось найдется один грамотный, способный прочесть остальным девятерым газету вслух!
   – Ха! Фиг-то там, ёшкинам кошт!
   – Хи-хи-хи-хи-хи! Совершенно верно, дедушка! – горячо захлопала в ладошки Екатерина. – Полностью с тобою согласна: авось найдется!
   – Ха-ха-ха-ха-ха! Хи-хи-хи-хи-хи, ёшкинам кошт! Фиг-то там!
   – Фи! – скептически прошептал Ивану его Внутренний Голос. – Дедушка, оказывается, с Катей – ах какие простофили: понимаешь, надеются на русский авось! Хе-хе-хе-хе-хе!
   – Совершенно верно, Гошка! – возопил Иван. – Хе-хе-хе-хе-хе! Полностью с тобою согласен, понимаешь!
   – Ну, Катя, какой вид доставки предпочитаешь? Мабудь, внутри моей атомной бонбы на жуке-бонбардире?
   – Что ты, дидушка! Я жуков боюсь!
   – Тогда, мабудь, внутри моей атомной авиабонбы на ковре-самолете?
   – Что ты, дидушка! Я летать боюсь! И не надобедь мне твоей а... а... а... атомной бонбы: мне от ее вида хочется а-а!
   – Ну как знаешь! А а... а... а... атомная бонба мне самому пригодится, особливо ежели мне захочется а-а! Вах, тогды честь имею предложить оч-чаровательной мамзели сапоги из хрома! Большие-пребольшие! Большой-пребольшой скорости хода!
   – Ну ни фигам, ёшкинам кошт!
   – Что ты, дидушка! Я большой-пребольшой скорости хода боюсь!
   – Моднючие, ёшкин кот! В наиновейшем стиле! По последней парижской моде последнего дня марта 1814 года!
   – Эвто другое дело! А в каком стиле?
   – В стиле милитари а-ля рюс!
   – Ах, я согла-а-асна! – томно простонала Екатерина.
   – Ну вот и хорошо! Вот тебе сапоги – самодел... нет, сапоги – самодер... нет-нет, сапоги – самодур... ах, нет, сапоги – самоходы и скороходы! – щелкнул многажды пальцами старикашечка. – Хромовые! Ох, пры-ы-ыткие: чуть что, то раз-раз – и в Париже, не говоря уже о Берлине!
   – Ну ни фигам, ёшкинам кошт! Хочам в Париж! Хочам в Берлин!
   – Ой, дедонька! – томно-претомно простонала Екатерина. – Хочу в Париж! Хочу в Берлин!
   – Будешь! Какие твои годы! Тольки сперва – в Гороховище, стольное урочище цезаря Гороха, хорошо?
   – Хорошо!
   – Ну вот и хорошо!
   – Не хорошом, ёшкинам кошт! Хочам в Европ! Хочам в Берлин! Хочам в Париж!
   Тутеньки перед Катеньку, дедушку и Иванушку невесть как – ведь дверь и окно были закрыты, тольки форточка открыта – появились сапоги, дислоцировались посреди избы и затопали гулко-прегулко, не в силах остановиться. Послышался острый дух ваксы.
   – Левой! Левой! Левой! – командовал сам себе левый сапог. – Ать-два! Ать-два! Ать-два!
   – Правой! Правой! Правой! – командовал сам себе правый сапог. – Два-ать! Два-ать! Два-ать!
   – Сапоги! – в возмущении закричал старикан.
   – Чё? Шо? Що? – разом гаркнули сапоги. – Ать-два-ать!
   – Почему вы маршируете не в ногу?
   – Потому що я всегды шагаю левой! – возмущенно закричал левый сапог. – Левой! Левой! Левой! Ать-два! Ать-два! Ать-два!
   – Потому що я всегды шагаю правой! – возмущенно закричал правый сапог. – Правой! Правой! Правой! Два-ать! Два-ать! Два-ать!
   – Стой, ать-два-ать! – грозно скомандовал сапогам старикашка, и марширующие остановились на счет ать.
   – Сапоги! – грозно воззвал старбе́нь.
   – Ась, вашсясь?
   – Вам задание, ёшкин кот!
   – Какое: секретное али не секретное?
   – Г-хм! Секретное!
   – Гм-гм! А какое: опасное али безопасное, вашсясь, ась?
   – Дипломатическое!
   – Ну ни фигам!
   – Ни-и-и! – возмущенно закричали бравые сапоги.
   – Тогды всё пропало! Но почему ни-и-и?
   – Мы сапоги боевые, а не дипломатические, вашсясь!
   – Тогды боевое задание, ёшкин кот!
   – Ур-р-ра! Так точно, вашсясь! Рады стараться, вашсясь! Тольки прикажите, вашсясь! – радостно закричали бравые сапоги. – Эвто другое дело, вашсясь! Ась?
   – Слушайте боевой приказ: доставить Катю Огняночку в стольное урочище цезаря Гороха – Гороховище и, пробившись скрозь сплошное охранение, представить ея пред светлые очи цезаря!
   – А драться можно, вашсясь? Пинаться можно, ась?
   – Энто тайна, скажу не сумнясь!
   – Г-хм! Фиг-то там, ёшкинам кошт!
   – У-у-у! У-у-у! Гм-гм! А що за тайна-то, вашсясь, ась? Дипломатическая али военная?
   – И эвто тайна – сказать не могу-у-у!
   – У-у-у!
   – Сказать не могу, но могу намекнуть!
   – У-у-у?
   – Уг-у-у!
   – Ась? Гм-гм! Намекните, вашсясь!
   – Эвто же боевое задание, а не дипломатическое, ёшкин кот!
   – Ур-р-ра! Так точно, вашсясь! Рады стараться, вашсясь! Тольки прикажите, вашсясь! – радостно закричали бравые сапоги. – Эвто другое дело! Ась? Ась?
   – А таперь, модные сапожки, налезайте на Катины ножки!
   – Яволь! – радостно закричали бравые сапоги. – Катя, сымай коты!
   – Сняла! И куды их? В декольты?
   – Вот этам дам!
   – Коты, естественно, – в котомку! У тебя що, нет для котов котомки?
   – Естественно, есть! – Катенька глубоко запустила рученьку в декольты, пошарила там глубокомысленно и основательно, достала оттуль, из таинственных глубин, здоровеннейшую котомку и сунула туды коты. – Сунула! А котомку куды? Естественно, в декольты?
   – Естественно, не туды!
   – А тогды, естественно, куды?
   – Естественно?
   – Да, естественно!
   – Естественно, надевай котомку через ра́мо*!
   – Чё?
   – Ну, через пле́ко*!
   – Чё?
   – Через плечо!
   – А-а-а! Так точно! – воскликнула наша Катя и надела котомку сперва через левое рамо, засим через правое плеко, а потом всё-таки через левое, понимаешь, плечо. – А теперь чё?
   – Подыми ножки!
   – Естественно, попеременно?
   – Естественно, одновременно!
   – Как энто?
   – Подпрыгни, Катенька! – громко шепнул сведущий дедушка неопытной деушке.
   – Так точно, вашсясь! – тихонько воскликнула Екатерина и подпрыгнула.
   Сапоги прыгнули на Катины ножки, причем кажный сапог прыгнул на ту ножку, коя была супротив.
   – Ой! – возмущенно закричала Огняночка. – Почему у меня левый сапог – на правой ноге, а правый – на левой, ась?
   – Да и фиг с вам!
   – И вообче они у тебя задом наперед! – метко заметил Иван. – Чьто за бред, ступням во вред, ёшкина кошка!
   – Ах, извините, мы ошиблись! – сконфуженно заявили мужественные сапоги (ведь для того, чтобы признаться в собственной ошибке, требуется истинное мужество). – Катя, подпрыгни еще́жды*!
   Катя подпрыгнула, и сапожки соскочили с ея ножек.
   – А теперь повернись, Катенька! Кру-у-у – гом!
   Катя повернулась на сто семьдесят девять градусов.
   – Смотри, диду! – завопил Иван. – Катя повернулась на сто восемьдесят один градус по Цельсию!
   – Ну ты, Иван, и дурак! – возмущенно воскликнул дед. – Не по Цельсию, а по Фаренгейту, ёшкин кот!
   – Нет, по Цельсию, ёшкина кошка!
   – Нет, по Фаренгейту!
   – Фиг-то там, ёшкинам кошт!
   – Черт побери твоего Фаренгейта!
   – Черт побери твоего Цельсия!
   – Фиг-то там!
   – Ах, какие вы, дедушка с Иванушкой, умные! – с горячестью восхитилась Екатерина. – Столпы науки! Какие серьезные научные дискуссии, понимаешь, ведете!
   – Не надось заумных научных дискуссий! – заорали сапоги, понимаешь, солдафоны. – Катя, подпрыгни еще!
   – Фу, какие вы, понимаешь, солдафоны! – закапризничала Екатерина. – Я хочу послушать научную дискуссию еще!
   – Потом послушаешь! Живо подпрыгивай! – заорали все.
   – Чичас! Хнык, хнык!
   Катя подпрыгнула, и солдафоны, понимаешь, залезли на ея ножки, на сей раз правильно. Но сапоги намертво встали, не пытаясь бежать.
   – Сапоги! – возмущенно закричали дедушка, деушка и Ивашка.
   – Чё? Шо? Що?
   – Почему встали? – возмущенно закричали дедушка, деушка и Ивашка, и старец величественно встал с бонбы.
   – А вдруг Катя опять неправильно ножки подставила?
   – Правильно! Правильно! – с энтузизазмом закричали дедушка, деушка и Ивашка. – Побежали! Побежали!
   – Ну так побежали! Ур-р-ра-а-а! – с энтузиазизмом воскликнули сапоги и тут же вместе с прекрасной кралей пропали, причем невесть как, ведь дверь и окно были закрыты, одна только форточка открыта!
   Туточки дедочка сломя голову побежал к серванту в стиле бидермайер, понимаешь, и трясущимися ручу́тками достал оттудова блюдечко из фамильного серебряного сервиза да наливное яблочко сорта пепин лондонский, понимаешь. Расположил дед на столе, застеленном скатертью-самобранкой, оные причиндалы, уселся, но не на бонбу, а на табурет, рьяно крутанул наливное по серебряному да и приговаривает, трясясь от нетерпя́чки*:
   – Катись-катись, яблочко, по серебряному блюдечку, показывай нам и гор высоту и небес красоту, и поля, и леса, и моря, и полки́ на полях, и кикимор в лесах, и корабли на морях, и, самое главное, Катю Огняночку в хоромах у цезаря-батюшки!
   – Вах, поскакам, ёшкинам кошт!
   Покатилося яблочко по блюдечку, наливное по серебряному, а на блюдечке солнышко за солнышком катится, звезды в хоровод собираются – так всё красиво, на диво – что ни в сказке сказать, ни пером описать: видны и гор высота и небес красота, корабли на морях и полки на полях, а кикиморы, понимаешь, в лесах; там опять и опять солнышко за солнышком катится, звезды в хоровод собираются, одним словом – лепота, чистота, доброта и щедрота!
   – Вах, щедрота-а-ам, ёшкинам кошт!
   Глянул тут радостно дедичка в блюдечко свое серебряное – и обомбо... абамба.... абама... обомомлел! И тут же возопил:
   – Ой, Ваньша, глянь! Сапожки-то Катю прямо в царские хоромы доставили, ёшкин кот! Ой, чё тенчас начнется!
   Ваньша спрыгнул с печи, с девятого кирпичи, подскочил к дедуге, встал у него за спиной, подле бомбы, попытался глянуть в дедушкино блюдечко серебряное, подпрыгнул изо всех сил – и обомо... абаба.... абамба... абамбамлел! И тут же возопил:
   – Дедичка! Мне из-за тебя ни черта не видно, ёшкина кошка!
   – Терпи, Иван! Бог терпел – и нам велел! До черта!
   – Не могу терпеть до черта!
   – Ну ни черта себе! А почему?
   – У меня нетерпячка, черт побери!
   – Ну хочешь, я тогды буду рассказывать тебе всё, что вижу?
   – Нет, не хочу!
   – Почему?
   – Тогды я тебе не поверю!
   – А когды поверишь?
   – Когды увижу, тогды и поверю!
   – У-у-у!
   – У-у-у! У-у-у!
   – Что же делать, Иван?
   – Что, что! Достать для меня второе, понимаешь, блюдце!
   – А разве у меня есть второе, ёшкин кот?
   – Нет – ни фигам, ёшкинам кошт!
   – У тебя же сервиз, ёшкина кошка! – заорал Иоанн и даже подпрыгнул.
   В серванте зазвенел сервиз.
   – Ах да! – хлопнул себя дед по лбу. – И верно!
   Туточки дедочка вскочил с табуреточки, как слон, понимаешь, с дымящейся сигареточки, сломя голову побежал к серванту в стиле, понимаешь, бидермайер, однозначно, и трясущимися ручутками достал оттудова второе, понимаешь, блюдечко из фамильного серебряного сервиза да второе наливное яблочко сорта пепин лондонский, однозначно, понимаешь! Расположил дед на столе, застеленном скатертью-самобранкой, оные причиндалы, уселся на табуреточку, как слон на дымящуюся сигареточку, резво крутанул наливное по серебряному да и приговаривает, трясясь от нетерпячки:
   – Катись-катись, яблочко, по серебряному блюдечку, показывай нам и гор высоту и небес красоту, и поля, и леса, и моря, и полки на полях, и кикимор в лесах, и корабли на морях, и, самое главное, Катю Огняночку в хоромах у цезаря-батюшки!
   – Вах, показам, ёшкинам кошт!
   Покатилося яблочко по блюдечку, наливное по серебряному, а на блюдечке солнышко за солнышком катится, звезды в хоровод собираются – так всё красиво, на диво – что ни в сказке сказать, ни пером описать: видны и гор высота и небес красота, корабли на морях и полки на полях, а кикиморы, понимаешь, в лесах; там опять и опять солнышко за солнышком катится, звезды в хоровод собираются, одним словом – лепота, чистота, доброта и щедрота!
   – Вах, лепота-а-ам, ёшкинам кошт!
   Зыркнул тут радостно дедичка в блюдечко свое второе, серебряное да разлюбезное, – и обомомлел! И тут же вскочил и возопил:
   – Ой, Ваньша, зырь! Сапожки-то Катю прямо к батюшке-царю доставили, ёшкин кот! Ой, чё тенчас начнется!
   Ваньша подпрыгнул изо всех сил, попытался зыркнуть в дедушкино блюдечко разлюбезное – и абамбамлел! И тут же вскочил и возопил:
   – Дедичка! Мнэ-э-э... мнэ-э-э... мне из-за тебя ни фига не зырьно, ёшкина кошка!
   – Мнэ-э-э... мнэ-э-э... мне эвто весьма прискорбно, Иоганн! Терпи, Иоганн! Бог терпел – и нам велел! До фига!
   – Ни фига не могу терпеть до фига!
   – Ну ни фига себе, Иоганн! Но почему?
   – У меня нетерпячка, диду!
   – Нетерпячка, Вано, сродни опрометчивости!
   – Вах, ни фига! Ага, придумал, придумал, диду! Ну ни фига!
   – Шо ты придумал, вундеркинд?
   – Сам такой! А я вот чьто придумал: ты зе́хай* во второе, понимаешь, блюдце, однозначно, а я – в первое, двождызначно!
   – Ну ни фига себе! Вах, хорошо! А ежели, Ваньша, окажется, шо нехорошо?
   – Блюдцами поменяемся, дидушка!
   – Вах! Хорошо, Иоганн! Очень хорошо ты придумал! Истинный вундеркинд!
   – Сам такой, ёшкина кошка!
   И дедушка с Иванушкой уселись на табуретушки рядышком, как два вундеркиндышка, зехнули радостно-радостно в блюдечки разлюбезные – и там такое узрели, что аж обомбомлели! И тут же закричали друг другу:
   – Зри, зри, вундеркинд!
   – Сам, сам такой!
   – Вах, ёшкин кот!
   – Вах, ёшкина кошка!
   А узехали они вот чьто. Узрели они, понимаешь, Катерину, царя и евонных боляр в тронном зале, засим сам тронный зал – с колоннами и стенами, отделанными венецианской штукатуркой под розовый мрамор. Внизу кажной стени́* красовались гигантские, тянущиеся во всю стену, подписи бригады заезжих стенописцев, возможно поддельные: Michelangelo di Lodovico di Leonardo di Buonarroti Simoni. На брандмауэре, противоположном стени с окнами, на уровне человеческого роста висела грубо оструганная кедровая доска, пахнущая нехоженым урманом. К доске были прибиты топорно намалеванные портреты боляр-парадновиков в полный рост. Парадновики именовались так потому, что круглосуточно толклись у парадного, откуда их (далеко не всех) пускали дальше. Все портреты были подписаны автором: «Живо намарал я. Ц. Г. Жду отзывов!» Как в жизни, так и на мазне парадновики красовались в горлатных шапках полуметровой длины, в горохового цвета объяри́нных* ферязях с длиннющими, чуть не до пола, рукавами и в сафьяновых ботфортах с серебряными каблуками. На кажном портрете парадновику были пририсованы рожки и злодейскими ручинами начертано стереотипное, понимаешь, словушко из триех, понимаешь, буквушек. Что ж, недоброжелатели есть у каждого успешного, значительного публичного лица.
  А засим, вишь ли, узрели зрекуны, как на широченном троне, зажатом, воображаешь, между двух розовых колонн, восседал царь-батюшка с баяном изумрудного цвета в ручарах и, понимаешь, подбирал мелодию к словам только что самолично сочиненной баллады, которую гарный царь – бард с самозабвением напевал:
   – Старикам у нас – доска почета, молодым у нас – достойный путь!
   Баян царя-ба́рдюшки, понимаешь, был тульский, марки «Этюд-205м2», однозначно.
   Катерина пламенно взглянула на царя-бардюшку – и обомомлела, даже па́лес* в уста сунула. Вах, это был красавчик-мужчина, идеал Катиных девичьих грез. Козлиная бородища – во! Вьющиеся усищи – во! Горбатый носище – во! Кучерявый чубища, из-под короны выбивающийся, – во! На вышеописанном неописуемом красавчике всё было без излишеств: френч без знаков различия, галифе без лампасов, домашние тапочки без помпончиков, причем всё упомянутое, включая отсутствующие детали, – горохового цвета. И покуда царь-бардюшка музицировал, сам держа в ручарах музыкальную механизьму, перед ним, самодержавным, толпились, переминаясь с ноги на ногу, многочисленные думные, понимаешь, боляре и шепотом восторженно рассказывали друг дружке текущие государственные новости, перебивая один другого.
   – А моя-то боляри́на, – восторженно рассказывал первый, – шубу новую купила, шобы от кумушек не отстать!
   – Ну и шо?
   – Шо, шо! Пришлось дюжину новых дворовых купить, шобы шлейф шубы за кралей таскали!
   – Да ты шо!
   – Да! Мне эвто влетело в копеечку! Знаешь, во скольки копеечек?
   – Знаю, знаю, проходил! А моя-то болярина, – восторженно перебил первого второй, – вертолёт купила – до кумушек мотылять!
   – Ну и шо?
   – Шо, шо! Пришлось ей вертолётную площадку воздвигнуть на самой высокой луковице чертога!
   – Да ты шо!
   – Да! Мне энто влетело в гривенничек! Знаешь, во сколечко гривенничков?
   – Знаю, знаю, проходил! А моя-то болярина, – восторженно перебил второго третий, – самолёт купила – до кумушек, понимаешь, ширять!
   – Ну и шо?
   – Шо, шо! Пришлось огород аннулировать и на его месте аэродром построить!
   – Да ты шо!
   – Да! Мне энто влетело в полтинничек! Знаешь, во сколь полтинничков?
   – Знаю, знаю, проходил! А моя-то болярина, – восторженно перебил третьего четвертый, – космолёт купила!
   – Ну и шо?
   – Шо, шо! Пришлось на заднем дворе сортир снести, космодром городить!
   – Да ты шо!
   – Да! Мне эвто влетело в рублик! Знаешь, во скильки рубликов?
   – Знаем, знаем! – зашумели все вокруг. – Скажи: на шиша?
   – Шо: на шиша?
   – Шо, шо! На шиша твоя, понимаешь, болярина космолёт купила?
   – На Марсе участок под гасиенду купила! На следующей неделе собирается туда стартовать, постройки возводить!
   – А она знает, шо надо возвести в первую очередь?
   – Знает, знает! Сортир!
   – Ну надо же, какая умница!
   – Да! Она, моя умница, уже и Марсельезу выучила наизусть!
   – Какую Марсельезу?
   – Ту самую!
   – Эвто какую – ту самую?
   – А вот ту, понимаешь, самую: Марсельезу!
   – Ах, ту самую Марсельезу!
   – Вот именно, ту самую Марсельезу!
   – Но зачем Марсельезу?
   – Щобы было що напевать в новостройке!
   – Но почему именно Марсельезу?
   – Но моя умница, понимаешь, именно на Марс летит, а не на Венеру!
   – Ну и шо?
   – Шо, шо! Летела бы на Венеру – вызубрила бы Венерсельезу!
   – Ну надо же, какая умница!
   – Да, она такая!
   – Как же ты с такой умной-то управляешься?
   – Энто моя забота!
   – М-да-а-а! – сочувственно завздыхали, понимаешь, боляре. – В жизни семейной забот полон рот!
   – Один энтот забот не знает! – неприязненно прошипел якой-то болярин в очках.
   – Кто, кто?
   – Энтот, с баяном! Батюшка-царь! Токмо и делает, шо играет, баянист, пока мы в поте лица трудимся – обеспечиваем семьи! А ежели не играет, то позировать нас заставляет! Може, женить энтого баяниста и портретиста?
   – Да ты шо! – возмутился якей-то болярин в пенсне.
   – А шо?
   – Шо, шо! – осадил пенснястый очкастого. – А то, шо е́жда* он женится, то казна будет пущена на шубу, вертолёт, самолёт и космолёт для царицы!
   – А как же наши, ох, ах, боляриночки?
   – На них казны не хватит, ах, ох!
   – Ах вот оно шо! – хлопнул себя по лбу очкастый.
   – Вот именно! – покрутил указательным пальцем у виска пенснястый.
   – Ну так вот шо я придумал: пусть тогдась баянист продолжает играть на своем баяне! – воскликнул прозревший очкарик.
   – Вот именно! – согласился пенснеонер и покрутил указательным пальцем у виска. – В энтом и заключается наша мудрая внутренняя политика!
   – Вот именно! – закивали прочие, понимаешь, боляре и закрутили указующими пальцами у висков.
   – Совершенно с вами со всеми согласен! Во всём! – с пафосом провозгласил самый уважаемый и самый авторитетный болярин, энергично крутя адресующим пальцем у виска. – Авось и вы все согласны со мной во всём!
   После того, как между болярами было достигнуто единодушное, понимаешь, согласие, иными словами – всеобщее единение, то бишь единогласное единодушие, сиречь консенсус, по поводу игры царя-батюшки на баяне, эвти выдающиеся, воображаешь, государственные деятели принялись взволнованно перешептываться: правда ли начнется пампания по борьбе с курпурцией, или всё произойдет так, как в прошлый раз, и в позапрошлый раз, и в позапозапрошлый раз, и так далее, в глубину веков, – словом, сия камкания, як завсегды, будет отложена на тринадесять месяцев?
   – Ах, ежели па... па.. пампания начнется в энтом году, то всё пропа... па... па... пало! – говорили одни, па... па... понимаешь, па... па... пампаньоны, самые прозорливые из боляр. – Па... па... па... пам!
   – Да, ежда в эвтом году всё же начнется ка... ка... камкания, тогды всё пропало! – соглашались другие ка... ка... камканьоны, не менее прозо́рчивые. – Ка... ка... ка... кам!
   – Авось всё же в энтом году пронесет! – убеждали, понимаешь, самые прозорливые. – Па... па... па... пам!
   – Авось в эвтом году пронесет! – убежденно соглашались все прочие, не менее прозорчивые. – Ка... ка... ка... кам!
   Ка... ка... ка... кажный ка... ка... камканьон бдительно следил за остальными па... па... пампаньонами, так что никто из них не обратил ника... ка... какого внимания на Ка... Ка... Ка... Катю.
   – Здорово, царь-батюшка! – вынув из уст палес, весьма горячо проорала Огняночка.
   – Ой, мама! – вздрогнул царь-бардюшка, отложил тульский баян, глянул на Катю – и обомбомлел, даже мизинчик в роточек сунул. – Чмок, чмок! Чмок, чмок! Чмок, чмок! – и, хорошенько обсосав мизинец, монарх вынул его из ротка и изрек: – И тебе не хворать, деушка! Тебя ка... ка... ка... как зовут, красуля неописуемая?
   – Я – Ка... Ка... Ка... Катя!
   – Ну здравствуй, Ка... Ка... Ка... Катя! А как твое ре́кло*?
   – Шо?
   – Ну, кличка.
   – А-а-а! Огняночка!
   – Ну, здравствуй, Ка... Ка... Ка... Катя Огняночка!
   – Здравствуй, батюшка-царь! А тебя ка... как зовут, батюшка-ца́рюшка?
   – Горох!
   – Хи-хи! А как твое рекло?
   – Горох!
   – Хи-хи! А по батюшке?
   – И по батюшке, и по матушке, всё едино – Горох и Горох, однозначно! Понимаешь?
   – Понима-а-аю! Хи-хи!
   – Вот и молодчина!
   – Но мне не ясно!
   – Шо тебе не ясно?
   – Как к тебе обращаться!
   – Обращайся ко мне: мое величество! Поняла?
   – М-м-м-м...
   – Отвечай: поняла али нет?
   – Поняла, мое величество!
   – Да не мое, а твое!
   – Ты же сам сказал, что мое!
   – Я сказал?
   – Да!
   – Забудь про мое! Говори: твое! Поняла?
   – М-м-м-м...
   – Отвечай: поняла али нет?
   – Поняла, твое... мое... твое... мое... твое... мое... – твою ма!... – одним словом, величество!
   – Не-е-ет, одним словом называть меня не надо: знаю я эвто слово! Вон оно, на кажном патрете передневика-болярина нака... ка... карябано!
   – Как же тогды тебя называть? Ну, придумай що-нибудь!
   – Я никогды ничегды не придумываю! Для энтого у меня есть думные, понимаешь, боляре! Мудрые, воображаешь, старики! И все, как один, – передневики! Они именуются так потому, що круглосуточно толкутся в передней, откуда их (далеко не всех) пускают дальше. Вон они все, на патретах изображены, воображалы!
   – Так вели им тогды що-нибудь придумать! Поднапрячь воображение!
   – Хорощо! Авось в самом деле що-нибудь обдуманное, а не надуманное придумают! Эй, боляре! Передневики!
   – Шо? Чьто? Що? – вразнобой закришали, закричали, закрищали, понимаешь, боляре и подтянули надраги.
   – Шо, шо! Чьто, чьто! Що, що! – с недовольством изрек царь Горох. – А ну, быстренько що-нибудь там обдуманное, а не надуманное придумайте на заданную тему! Авось шо-нибудь да придумаете! Тольки поднапрягите воображение, воображалы!
   – Хорошо! Хорочё! Хорощо! – вразнобой закришали, закричали, закрищали, понимаешь, боляре. – Уж мы, понимаешь, поднапряжём воображение-то! Авось шо-нибудь, чьто-нибудь, що-нибудь обдуманное, а не надуманное и придумаем, воображаешь!
   – Швидче! – прикрикнул на сих воображал царь и шепнул Кате: – Ух, как они мне надоели, думники проклятые! Уж больно медленно думают, думаки, естли на них хорошенько не поднажать! М-да-а-а, с ними совершенно невозможно уповать на русский авось!
   – А вот надовно так: евонное величество! Нет, не так! Не евонное величество! Нет, надобедь эдак: евойное величество! Нет, не эдак! Не евойное величество! – громко загомонили, забалабонили, заглаголили вразнобой, воображаешь, боляре.
   – Совершенно с вами со всеми согласен! Во всём! – с пафосом возопиял самый уважаемый и самый авторитетный болярин. – Авось и вы все согласны со мной во всём!
   – Энто интересно! Продолжайте! – одобрительно заявил болярам царь и доверительно шепнул Кате: – Умеют же у нас думные, воображаешь, боляре думать, естли на них хорошенечко поднажать! Авось что-нибудь да придумают, думаки!
   А боляре тем временем раздухарились и загомонили еще громче:
   – У-у-у! Ты глаголишь, не евонное? Ну так разобью тебе морду и рыло да скажу, що так и было! Авось поверишь!
   – Да, я глаголю: нет, не евонное! И давай разверстаемся: бери мою голову, да подай свою! Авось не ошибемся!
   – Бей своих! – восторженно рявкнул думный болярин в пенсне. – Авось чужие, воображаешь, будут бояться!
   – Ни в коем случае! – возмущенно рявкнул думный болярин в очках и восторженно добавил: – Бей свойских! Токмо по по очкам не бей, понимаешь, загвоздишь память! Авось не ошибешься!
   – А куды ж толды́* бить-то? – возмущенно забалабонили все кругом.
   – Бей по пенсне, однозначно! – восторженно рявкнул очкарик. – Авось не промахнешься!
   – А-а-а! – с облегчением забалабонили кругом все, кроме одного – в пенсне.
   – Совершенно с вами со всеми согласен! Во всём! Однозначно, понимаешь! – с пафосом промолвил самый уважаемый и самый авторитетный болярин. – Авось и вы все согласны со мной во всём!
   Но тутоцка неожиданно вмешался царь-батюшка: взял да и громко гаркнул на толпу:
   – Эйхма, боляре! Эйх, вы!
   – Шо? Чьто? Що? – вразнобой заглаголили, забалабонили, загомонили, понимаешь, боляре.
   – Шо, шо! Чьто, чьто! Що, що! – с недовольством изрек царь Горох. – А ну, быстренько мне придумайте то, чьто велено! Сроку даю – минуту. Авось уложитесь!
   – Хорошо! Хорочё! Хорощо! – вразнобой забалабонили, заглаголили, загомонили, понимаешь, боляре и подтянули га́чи*. – Авось и уложимся!
   – Совершенно с вами со всеми согласен! Во всём! – крякнув, возвестил с пафосом самый уважаемый и самый авторитетный болярин. – Авось и вы все согласны со мной во всём!
   – Время пошло – считаю до ста, авось не ошибусь! Один, два, три! Швидче! – прикрикнул на боляр царь и шепнул Кате: – Ух, как они мне надоели, думники проклятые: уж больно медленно думают, естли на них хорошенько не поднажать! Четыре, семь, десять, одиннадцать!
   Боляре пошушукались, пощущукались, почучукались и при счете девяносто одиннадцать вытолкнули из толпы двых: одного, кто был среди них единственный в пенсне, и второго, кто был среди них единичный в очках.
   Тип в пенсне нагло заявил:
   – Покорнейше просим дополнительную мину...
   – Ни в коем случае! – беспардонно перебил очкарик пенснеонера. – Покорнейше просим дополнительные шестьдесят секу...
   – Ни в коем случае! – перебил очкарика пенснеонер. – Покорнейше просим, как я уже сказал, дополнительную минуту! Авось получим!
   – Нет, дополнительные шестьдесят секунд! Авось добьемся!
   – У-у-у! Разобью тебе морду и рыло, очкарик, да скажу, чьто так и было! Авось поверишь!
   – У-у-у! Давай разверстаемся, пенснюк: бери мои морду и рыло, да подай свои! Авось не ошибемся!
   – А... а... а... аз прошу покорнейше!
   – И а... а... а... аз прошу покорнейше!
   – И а... а... а... аз совершенно с вами со всеми согласен! Во всём! – с пафосом сгундел самый уважаемый и самый авторитетный. – А... а... авось и вы все согласны со мной во всём! А... а... а... а?
   И царь-батюшка смилостивился и изъявил согласие на покорнейше просимое: по морде просителю от просителя и дополнительное время. А когды дополнительная минута ровно за шестьдесят секунд истекла, царь спрохал, подпрыгивая от нетерпения:
   – Ну що, а... а... авось придумали, а?
   Боляре, понимаешь, пощущукались, почучукались, пошушукались, вытолкнули из толпы пенснястого и очкастого вперед, однозначно, и те, понимаешь, хором заявили:
   – Придумали, понимаешь! Однозначно! А... а... авось пондравится!
   – Ну и?
   – Пущай Катя обращается к тебе на вы! – бойко и радостно выкрикнул пенснястый. – Авось тебе пондравится!
   – Ни в коем случае! – возмущенно закричал очкастый. – Предлагаю противоположный вариант: пущай Катя обращается к ва́м на вы! Авось ва́м пондравится!
   – Совершенно с вами со всеми согласен! Во всём! – крякнув, подтвердил с пафосом самый авторитетный. – Авось и вы все согласны со мной во всём! Кря-кря!
   – Кря-кря! На вы – это как? – воскуяркнул потрясенный монарх и крякнул.
   – Пущай Катя говорит: ваше величество! – хором провозгласили четырьмяглазые. – Авось эвто обращение приживется! Кря-кря!
   Царь-батюшка крякнул, прикинул и так, и эдак, и ему неожиданно пондравилось прендложение. Он еще разок крякнул и с пафосом изрек:
   – Совершенно с вами со всеми согласен! Во всём! Отныне пусть все обращаются ко мне: ваше величество, кря-кря! Авось энто обращение приживется!
   – Так точно, ваше величество, кря-кря! Так тощно, ваше величество, кря-кря! Так тошно, ваше величество, кря-кря! – загомонили, заглаголили, забалабонили думные, понимаешь, боляре и дружно, с пафосом закрякали. – Само собою! Совершенно с вами согласны, кря-кря! Во всём!
   – А ты, Катя? Кря-кря?
   – Так точно, ваше величество, кря-кря! – с горячестью воскликнула краля, крякнув. – Совершенно с вами согласна! Во всём! Само собою! Хи-хи!
   – Да, да! Совершенно с собою согласен, кря-кря! Во всём! – крякнув, брякнул с пафосом самый уважаемый и самый авторитетный. – Авось и вы все согласны со мной во всём, кря-кря!
   – Ну слава богу, кря-кря! – жизнерадостно заявил царь. – Один вопрос решили единогласно, переходим к следующему. Так що же тебе нужно от нас, милая деушка? Воеводство? Путь*? Молодым у нас – достойный путь! Хочешь в постельничьи?
   – Нет, нет и нет! Я принесла вам газетку, ваше величество, – вот, прочтите! Хи-хи!
   – Спасибо, милая деушка! – с воодушевлением возгласил батюшка-царь, восхищенно глядя, как Катя достает из вместительного декольте пачку газет. – Хочешь за энто в постельничьи?
   – Нет! Вот, возьмите газетку – и прочтите!
   – Я сам никогды нифигды не читаю! – бодро произнес царь-батюшка, с удовольствием глядя на Катю. – Для энтого у меня, естли ты заметила, есть думные, понимаешь, боляре! Однозначно!
   – А вот и для думных боляр газетки: по одной на десять боляр!
   – Почему по одной на десять?
   – Ну, из десяти-то боляр авось найдется один грамотный, способный прочесть остальным девятерым газету вслух!
   – Хо-хо-хо-ха-ха! Хо-хо-хо-хе-хе! Хе-хе-хе-хи-хи! – расхохотались, расхохетелись, расхехитилсь боляре. – А деушка-то, оказывается, не фифа какая-нибудь заморская, а нашенская, простая и ну очень горячая: надеется на русский авось!
   – Ха-ха-ха-хи-хи! – радостно расхахитился царь. – А ты, деушка, оказывается, не фифа какая-нибудь заморская, а нашенская, простая и ну очень горячая: надеешься на русский авось! Хочешь в постельничьи?
   – Нет! Да, я такая – ну очень горячая: всегда и во всём надеюсь на русский авось! Авось не пропаду!
   Удовлетворенный таким разумным ответом, монарх благосклонно кивнул Кате и весело объявил:
   – Боляре! Пусть выйдут из вас вперед те, кто грамоту разумеют! Авось выйдет парочка, не меньше, но и не больше!
   Боляре почучукались, пошушукались, пощущукались и вытолкнули из толпы вперед очкастого и пенснястого. У очкастого зуб был выбит, у пенснястого красовался фингал под пенсне. Пенснястый ловко подтянул надраги и самонадеянно заявил:
   – Я умею чуть-чуть читать! Авось и прочту парочку страничек!
   – Превосходно! Вот уж не ожидал! Читай вслух! С выражением!
   – Нет, эфто я умею шуть-шуть шитать! – завистливо завопил очкастый, спешно подтягивая гачи. – Авошь и прошту парошку штранишек!
   – Замечательно! Никак не ожидал! Читай вслух! С выражением!
   – А мошно шитать по шкладам?
   – Нужно! А как же ешто́*?
   – Тогды я шитаю!
   – С богом!
   – Нет, я! Я прочту по складам!
   – Нет, я! По шкладам и ш богом!
   – Шитайте вшлух о́бое! Ш выражениями! – в ярости зашипел царь Горох на грамотеев. – По шкладам и ш богом! Авошь проштете шетверть штранишки!
   – Хорочё! Хорошо! Хорощо! – закричали, закришали, закрищали обое.
   Но туточки очкастый неожиданно осерчал, сорвал пенсне с морды конкурента, швырнул оптику на пол и наступил на неё сафьяновым ботфортом с серебряным каблуком. Раздался грустный хруст стекла.
   – Ах, так, очкастый!
   – Да, вот так, пеншняштый!
   – Зуб за зуб! Око за око! Очки за пенсне!
   – Шо?
   – Я говорю: щас я сорву очки с твоего рыла, раздавлю и скажу, що так и было!
   – Не сметь! – закричал царь. – Потом подеретесь! Потерпевшему – новое пенсне! В золотой оправе! За счет казны! А пока пушть ошкарик шитает! Авошь шправитша!
   – Не согласен! – закричал пенснястый. – Пусть он отдаст мне свои очки – и я всё прочитаю! Авось справлюсь!
   – Не шоглашен! – закричал очкастый. – Пушть он ражобьет мои ошки – я тоже хощу новые ошки жа щет кажны! И щоб непременно – в жолотой оправе!
   – Прекратить несогласие! – закричал царь-батюшка. – Кажному несогласному – виселица! За счет казны!
   – Совершенно с вами со всеми согласен! Во всём! – с пафосом прошептал самый уважаемый и крякнул. – Авось и вы все согласны со мной во всём, кря-кря!
   – Итак, начинай читать! – раздраженно приказал батюшка-царь очкастому.
   – Хорощо! Шейшаш я вам жашитаю вшо-вшо-вшо-вшо шамое интерешное иж эфтой гажеты! Вот передовиша! Наживаетша: «Тринадшатилетку – за трие дни!» Анноташия: «По календарю неандертальшев до конша швета ошталось ровно трие дни! Шведения наитошнейшие: ушеные в прошлом веке открыли, а днещь до конша ижушили пещеру, ижришованную множештвом шертошек, иж которых тильки трие не перешеркнуты!» А вот обштоятельная штатья под нажванием «И попадали падуаншкие...» В ней говоритша, що лопнули гишпаншкие, шампаншкие, венешианшкие и прощие доокеаншкие и жаокеаншкие, понимаешь, банки. Що поделаешь, вшемирный экономишешкий крижиш! Да, вот еще одна такая же шерьежная аналитишешкая штатья – под жаголовком: «Жамедление рошта потребительшких шен шмерти подобно!» А вот тутощки в краткой жаметощке на трех али щетырех ражворотах напишано про налогообложение шаршких хором! Ну, эфто не важно, эфто мы пропуштим, пропуштим, пропуштим, пропуштим...
   – Ух, шовершенно ш этим шоглашен, шоглашен, шоглашен, шоглашен! Во вшом! – ахнув, прощебетал с пафосом самый авторитетный. – Авошь и вы вше шоглашны шо мной во вшом, во вшом, во вшом, во вшом!
   – Эх! Чьто, чьто, чьто, чьто там написано про налогообложение царских хоромышек, царских хоромышков, царских хоромочков, царских хороминок? – козлиным голосочком проблеял царь-батюшка, ахнув. – Так-перетак! Ох, всё-всё-всё-всё остальное пропустим, пропустим, пропустим, пропустим, а энто – действительно важно, важно, важно, важно! Що же ты раньше-то не доложил нам такую наиважнейшую новость, очкарик, очкарик, очкарик, очкарик?
   – Я пыталша, пыталша, пыталша, пыталша...
   – Плохо, плохо, плохо, плохо пытался, так-перетак! Наверно, в застенках плохо пытался, пытался, пытался, пытался, вот так! Строгий выговор палачу с занесением в личное дело! Ну-с, доложи поскорей энту архиважную новость про мои оч-чаровательные хоромушки, очкарик! Тольки как можно короче – и во всех подробностях, во всех подробностях, во всех подробностях, во всех подробностях!
   – Вот шаршкий укаж – жа вашей подпищью, батюшка-шарь! Тут так и подпишано: шарь Горох! Режуме: поднят налог на имущештво! Налог на шаршкие хоромы увелищен на тринадшать прошентов! Авошь кто-нибудь да жаплатит!
   – Ох, шовершенно ш этим шоглашен! Во вшом! – ахнув, проверещал с пафосом самый авторитетный. – Авошь и вы вше шоглашны шо мной во вшом! Авошь, авошь, авошь, авошь!
   – Ох, где, где, где эфто напишано? – заорал батюшка-царь, ахнув.
   – Тутовона!
   – Ну-ка прошти! Ш выражениями!
   И очкастый болярин громко, с тогдашними газетными выражениями, которые здесь, увы, увы, увы, увы, не приводятся в силу их непечатного характера (увы, увы, увы, увы, былое и думы нынешние не позволяют), прочел по складам царский указ про повышение налога на царские хоромы на тринадесять процентов.
   – Кря-кря! Шовершенно ш этим шоглашен! Во вшом! – ш пафошом вожопил шамый авторитетный. – Авошь и вы вше шоглашны шо мной во вшом!
   – Ах, всё пропало! Что ж делать? Что делать? – в отчаянии закричал царь.
   – А чьто мочно сделать, ваше величество, когды всё пропало? – горячо спросила Екатерина.
   – Не знаю, Катя!
   – Но почему?
   – Я сам не знаю!
   – А если подумать?
   – Я сам не думаю!
   – Ну можно же всё-таки как-то эвту проблему решить!
   – Я сам не решаю!
   – Но почему?
   – Для энтого у меня есть думные, понимаешь, боляре! Авось они что-нибудь решат! Боляре, а боляре!
   – Шо? Чьто? Що?
   – Узнавайте! Думайте! Решайте! Авось що-нибудь и получится!
   – Так точно! Так тощно! Так тошно! Авось чьто-нибудь, що-нибудь, шо-нибудь и получится!
   – Даю вам одну минуту, знатоки! Авось справитесь!
   – Хорошо! Хорочё! Хорощо! Авось справимся! – уверенно закричали, понимаешь, боляре и энергично подтянули осте́гны*.
   Тутоцки царь-батюшка со слезами умиления на глазах поглядал на Катю и прочувствованно сказал:
   – Спасибо тебе, Катя, за участливость: авось поможет! Ну, проси от нас що хочешь! Хочешь в постельничьи?
   – Ах, я не знаю! – тенчас же зарделась от застенчивости Екатерина. – Я не решаюсь... Мне надось подумать...
   – Думай, Катя, думай! Авось и надумаешь! А щобы тебе было легче думать, жалую тебя думной болярыней!
   – Кря... Кря! Совершенно с эвтим согласен! Во всём! – крякнув, с пафосом вскричал самый авторитетный. – Авось и вы все согласны со мной во всём!
   Туточки дедочка Ващще Премудрый, внимательно наблюдавший всю эту сцену в блюдечко, страшно заерзыха́л* на табурете, как слон на кларнете, а засим крякнул и воскликнул с пафосом:
   – Совершенно с энтим согласен! Во всём! Авось и вы все согласны со мной во всём, кря-кря! Ах, нет, не то! Аз хотел сказать: всё пропало! Вах, естли не принять срочные меры, то мы потеряем Катю! Тенчас она – думная, понимаешь, болярыня, ночью – постельничья, а утром – царица! Сапожки! Чичас же влеките Екатерину назад! Авось ощо́* не поздно! – и дедочка яростно защелкал пальцами.
   – Совершенно с вами со всеми согласен! Во всём! – крякнув, изговорил с пафосом самый уважаемый и самый авторитетный. – Авось и вы все согласны со мной во всём!
   – Нет! Совершенно с вами не согласны, кря-кря! Ни в чём! – с пафосом заорали дедушка с Иванушкой и страшно заерзыхали на табуретах, как слоны, понимаешь, на кларнетах.
   Ту́тоди перед дедушку и Иванушку невесть как – ведь дверь и окно были закрыты, тольки форточка открыта – появилась взбудораженная Катя в сапогах, разместилась посреди избы и затопала громко-прегромко, не в силах остановиться. Остро запахло ваксой. Иван в изумлении раскрыл рот, и туда залетел одиночный комарик, а дедуган в восхищении хлопнул себя по колену и прибил комарика номер два.
   – Ну ни фига-а-ам! – вскрипнула евродверь. – Вах, ёшкинам кошт!
   – Левой! Левой! Левой! – командовал сам себе левый сапог. – Раз-два! Раз-два! Раз-два!
   – Правой! Правой! Правой! – командовал сам себе правый сапог. – Раз-два! Раз-два! Раз-два!
   – Стойте, стойте, сапожки! Ик! Ик! – пищала Екатерина, да сапожищи не слушались: самозабвенно маршировали.
   – Ик! Сапоги! – в возмущении закричал дедушка.
   – Ик! Шо? – гаркнули сапоги и Екатерина.
   – Ик, ик! Стой, раз-два! – скомандовал сапогам дедушка, и марширующие враз-вдва остановились, хотя и едва-едва, ик, ик. – Равняйсь! Смирно!
   Сапоги выровнялись и присмирели, а Катя вытянулась, завертела головой, высунула язык и принялась корчить рожи.
   Дедуган глянул на вытянувшуюся перед ним прелестнейшую деушку в боевых сапогах – пятки вместе, носки врозь – и завопил, вскакивая с табурета, как корнет с фальконета:
   – Пр-р-релестная мадьмуазель! Обольстительная фройляйн! – и изо ртищи у него потекли слюнищи. – Поз... поц... ваш... ще... чар... дец!..
   – Ну ты, дедушка, ващще! – возмутилась обольстительная фройляйн, она же – прелестная мадьмуазель. – Какой такой поз... поц? Що такое чар... дец?
   – Я сказал: позвольте поцеловать вашу ще...
   – Ще?..
   – Ще!..
   – Щечку? – предположила Екатерина в крайнем возмущении.
   – Ще!.. Ще!..
   – Щ-щ-що-о-о?!
   – Ще-е-е... ще-е-е... щепо-о-оть, ёшкин кот!
   – А-а-а! – с облегчением протянула Огняночка. – Этто совсем другое дело!
   – Ась? – спрохал дедушка.
   – Хм-хм... А-а-ах, ах, вселды́* битте шён! – протянула Огняночка свою ще... ще... щепоть дедушке.
   Старичища, извиваясь, впился губищами в Катину ще... ще... щепоть, но вдруг препротивнейше заверещал:
   – Ой-ё-ё-ё-ёй! Как я сильно обжегся! – и плюхнулся на табурет, как корнет на фальконет, да и принялся облизывать обожженные губищи.
   Горячо возмущенная Катя резко махнула рукой:
   – Фу! Це... це... целоваться учился, учился, университеты для энтого проходил, а так и не наловчился, черт побери!
   – Вах, фиг-то там!
   – Вот именно, вах, фиг-то там! Что делать, черт побери?! Что делать? Как пережить такое величайшее огорчение? – трагически прошептал старбень. – Черт побери мои университеты: Оксфордский, Кембриджский и Гарвардский! Скольки я там пешеходных дорожек проходил, выглядывая привлекательных одиночек!
   – Ну чьто, я так и должна стоять перед вами по стойке смирно? Неужели никто не предложит мне присесть? Авось всё-таки предложит! Хотя бы из уважения к моему сану! Я же топе́рчи не черная крестьянка, а думная, понимаешь, болярыня!
   – Вах, как же энто мы могли забыть! – огорченно сказал оксфордец, кембриджец и гарвардец. – Вольно, Катя, отставить смирно, присаживайся на тубарет! Тольки мельхиоровый поднос из буфета возьми да под себя подложи!
   Катя так и поступила.
   – А здорово ты его, цезаря-батюшку-то, газетками-то уела! Как он позеленел, услышав про налог на царские-то хоромы! Авось топерь всё сполна заплатит – за всё! Аж тринадцать процентов! А главное – этто то, что мы тебя не потеряли, Екатерина, калды́* он тебя в постельничьи идти к нему уговаривал! Хе-хе!
   Катя горько вздохнула и заерзала на табурете. Табурет под ней задымился. Все закашлялись. А изо рта Ивана пулей вылетел одиночный комарик, но далеко улететь не смог: воспарил, паразит, ударился об потолок и хлопнулся в изнеможении на дедушкино колено.
   – Ну что, Катя, ты рада? – радостный дед хлопнул себя по колену и прибил комарика.
   – Фиг-то там!
   – Что, я?
   – Да, ты! – радостный дед сунул машинально комарика в ртищу – и слопал привлекательного одиночку!
   – Я рада! – с кислым видом ответила Екатерина, памятуя о том, что в случае неудачного ответа её могут прибить и слопать.
   – Ах, Катя! За доставленное удовольствие я готов сделать тебя счастливой!
   – Ой!
   – Шо?
   – А эвто как?
   – За доставленное удовольствие я готов исполнить три твоих заветных желания!
   – Ой!
   – Шо?
   – Ой, какой раскаленный энтот противный противень! Кажется, я обожгла себе пе́пеки*!
   – Надось помазать их маслом! Подсолнечным! Хочешь, помажу?
   – Нет, не хочу!
   – Обжи́г* надоть сперьва охладить! – ввернул Иван, жутко ерзая на табурете. – Можно помазать обже́говину* мороженым! Хочешь, помажу обжо́глое* сливочным мороженым?
   – Нет, не хочу! А знаешь чьто, дедушка?
   – Чьто?
   – Сделай так, чьтобы моя горячность была как раньше!
   – Эвто твое самое заветное желание?
   – Фиг-то там!
   – Да!
   – Самое горячее желание?
   – Да! Эвто мое первое самое заветное, самое горячее желание!
   – Ты хорошо подумала?
   – Да!
   – Не передумаешь?
   – Нет!
   – Подумай ещежды! Стоит ли отказываться от такой теплоты? Ведь теплота спасет мир!
   – Подумала!
   – Хорошо подумала?
   – Да! Я ж, блин, думная, понимаешь, болярыня, однаждызначно! Ты что, забыл?
   – Не забыл, двождызначно! И что ты надумала? Авось передумала? Может быть, всё-таки лучше – в тепле?
   – Нет! Мое желание неизменно!
   – А как же спасение мира, ты об энтом подумала?
   – Я подумала о спасении своих пепек!
   – И что ты надумала?
   – Дедушка, сделай мой жар меньше! – возопила деушка с присущей ей горячестью.
   – Во сколько раз?
   – В двадцать!
   – Пусть Катин жар станет меньше! – воскликнул оксфордец, кембриджец и гарвардец. – В двадцать тысяч раз!
   И универсант трех университетов вскочил с табуретки, как мастодонт с мотоциклетки, и трожды щелкнул перстишками. Но он, мастодонт эдакий, явно переборщил: Катя превратилась в ледышку.
   – Обольстительная мадьмуазель! Пр-р-релестная фройляйн! – радостно закричал универсант, озирая плоды своих щелканий, и изо ртищи у него потекли слюнищи. – Поз... поц... ваш... ще... чар... дец!..
   Девонька промолчала: не смогла разжать губоньки. Зато, понимаешь, совершенно непечатно выразился Ивасенька:
   – Ну ты, дедище, ващще! Какой такой поз... поц? Що такое чар... дец?
   Ту́тишки школяр триех высших школушек трёхма* сглотнул обильнейшую слюнищу и внятно произнес:
   – Я сказал Екатерине: позвольте поцеловать вашу щечку, оч-чаровательная девица!
   – И чьто она тебе ответила?
   – Ничего, ёшкин кот!
   – Хе-хе, ёшкина кошка!
   Высший школяр насупился, но вдруг просветлел и закричал:
   – Я понял, понял, ёшкин кот! Молчание – знак согласия! Она согласна!
   – Хм-хм!
   – Ну тепе́ренько-то я смогу, наконец, тебя поцеловать, Катенька! – воскликнул в восторге школяр, подскочил и поцеловал Катю в щечку. – Ой, ма... а!..
   – Фиг вам!
   Высший школяр утратил способность выражаться членораздельно, ибо губищи его примерзли к Катиной щечке.
   – И-а-а-а! – завопил гарвардец, обращаясь к Ивану. – С-с-с... Пс-с-с... А-и́ э-я́!
   – А-и?
   – А-и!
   – Аи значит: спали́?
   – А́а! – отрицательно замотал головой оксфордец, и губищи его, примерзшие к Катиной щечке, растянулись как резина – в горизонтальной плоскости.
   – Аи значит: спаси?
   – Аа́! – согласно кивнул головой кембриджец, и губищи его, примерзшие к Катиной щечке, вытянулись как резина – в вертикальной плоскости. – А-и э-я!
   – Э-я?
   – Э-я, э-я!
   – Ея, чьто ли?
   – А́а, э-я! – замотал головой гарвардец-оксфордец, и губищи его, примерзшие к Катиной щечке, растянулись как резина – в горизонтальной плоскости.
   – Тебя, чьто ли?
   – Аа́! Э-я, э-я! – энергично кивнул головой оксфордец-кембриджец, и губищи его, примерзшие к Катиной щечке, вытянулись как резина – в вертикальной плоскости.
   Иванушка-дурачек вскочил с табурета, подскочил к кембриджцу, оксфордцу и гарвардцу и дернул оного трёхма за плеки, но без толку.
   – Деда!
   – О?
   – А ты произнеси: пусть Катин жар станет прежним, как в родной деревне! И щелкни перстами!
   – О-о-шо́! – прошипел наш кембриджец-гарвардец. – Уть а́ин ар а́э э́им, ак оно́й ээ́вне!
   И наш гарвардец-кембриджец щелкнул перстами.
   – Фиг-то там!
   Катин жар тут же пришел в норму, а дедушкины губищи отлипли от Катенькиной щечки.
   – Ура-а-а! – горячо закричал Иоанн и плюхнулся на свойный табурет.
   – Ула-а-а! – горячевато закричала Огняночка.
   – Уа-а-а! – горячо-горячо закричал гарвардец-кембриджец-оксфордец и ухнул на свойский табурет, как мастодонт на мотоциклет.
   Старичек почмокал чрезвычайно увеличившимися в размерах губами и прогундя́вил*:
   – У от, а́тя!
   – Шо, шо? – с горячеватостью спрохала Огняночка.
   – Шо, шо? – с жаром спрохал Иоанн.
   – О, о! Ш-ш-ш... О, о! Я оорю: ну от, Катя, твой жар и стал прежним, как в одной деревне!
   – В одной? – горяча́во удивилась Екатерина. – В какой?
   – В одной! Р-р-р... р-р-р... р-р-р... в родной!
   – А-а-а!
   – Ты састлива, Катя?
   – Шо?
   – Ты сцастлива, Катя?
   – Шо, шо?
   – Ты скастлива, Катя?
   – Ага!
   – Ну вот, твое пелвое желание, стало быть, исполнилось!
   – Ой, а м-м-мочно слазу же втолое?
   – М-м-мо... Мно-о-о... Мнэ-э-э... Мну-у-у... Мнужно! Говоли!
   – Мое втолое голячеватое желание: хочу в лодную делевню, к маме!
   – На побывку?
   – На побывку!
   – На какой слок?
   – На неопледеленный!
   – Фиг вам!
   По дедушкиным щекам потекли слезы умиления.
   – Оошо!
   – Шо?
   – Х-х-х... Х-х-х...
   – Шо, диду?
   – Р-р-р... Р-р-р...
   – Шо, шо? Л-л-л... Л-л-л...
   – Я оорю: хоошо, Катя! Будет неукоснительно исполнено! Но какое третье желание? Самое-самое заэтное!
   – Шо? Л-л-л... Л-л-л... Р-р-р... Р-р-р...
   – Заэтное!
   – Заметное? Р-р-р... Р-р-р...
   – Нет, заэтное!
   – Запретное?
   – Нет, заэтное!
   – А-а-а, заэтное?
   – Ну да!
   – Самое-самое заэтное?
   – Да-да, самое-самое заэтное!
   – Перед тем, как вернуть меня в родную деревню, отправь меня еще раз в царские хоромы!
   – Р-р-р... Р-р-р... Вот черт возьми! Зачем?
   – Я там забыла газеты!
   – Зачем они тебе, чер-р-рт возьми?
   – Пусть родная деревня узнает свежие новости! А то, блин, жители там живут как в каменном веке: газет не читают, новостей не знают! А на дворе-то – ультраскоростной, ультрапрогрессивный бронзовый век!
   – Счастливая дер-р-ревня! Счастливые жители, ёшкин кот! А как называется твоя деревня?
   – Шара... бара... Бара... шара... Шарабара́шара*!
   – Эх, бросить всё – махнуть в деревню! В энту самую, как её... Шара... бара... Бара... шара...
   – Шарабарашару!
   – Да-да, вот именно, в Шарабарашару, ёшкин кот!.. Ну хорошо, Катенька, так и быть: отправлю тебя в царские хоромы!
   – Спасибо, дедушка!
   – Вот тольки мне за тебя страшно, деушка!
   – Но почему?
   – Там, в царских хоромах, наверное, полно страшных опасностей!
   – Не замечала! А каких, дедушка?
   – Ну, например, окурков!
   – Не замечала! А чем же они опасны?
   – Ну, например, тем, что незатушенные окурки могут вызвать пожар!
   – А-а-а! Не-е-ет, окурков в царских хоромах не замечала!
   – Пусть Екатерина в следующий раз, понимаешь, будет повнимательнее и непременно заметит окурки в царских хоромах! – торжественно провозгласил дедушка и щелкнул пальчушками. – А чьтобы мне было за тебя не страшно, деушка, дам я тебе чудный огнетушманчик!
   – Вот этам дам!
   – Зачем, дедочка?
   – На случай пожара в царских хоромах, вызванного незатушенными окурками!
   – А разве возможен пожар в царских хоромах? Не верю! – горячаво воскликнула Огняночка.
   – Пусть Екатерина в следующий раз, понимаешь, будет подоверчивее и лично убедится, что пожар в царских хоромах возможен! – торжественно провозгласил дедочка и щелкнул пальчушками.
   – Ну хорошо, дедочка, верю! Топерь я с тобою согласна! Во всём!
   – Ну вот и хорошо, ёшкин кот! – обрадованно произнес дедишка и веско добавил: – Огнетушманчик, ну-ка шасть Кате за спину! – и дедишка щелкнул пальчушками.
   В мгновение ока домашний оранжевый огнетушитель спрыгнул со стены, мелькнул – и повис у девы за спиной на широком оранжевом ремне.
   – Ну вот, девонька, твое третье заэтное желание сейчас же исполнится! Эй, сапожки!
   – Чё? Шо? Що?
   – Немедленно несите Екатерину в хоромы батюшки-цезаря, в стольное урочище славного Гороха – Гороховище! – и дедишка щелкнул пальчушками.
   – Правильно! Правильно! Правильно! – с изрядным энтузизазмом закричали Катя и Ивашка сапожкам на Катиных ножках. – Побегчи́ли*! Побегчили! Побегчили в Гороховище!
   – Ну так и быть, побегчили, побегчили, побегчили в Гороховище! – с энтузизазмом воскликнули сапоги и тут же вместе с Катей и огнетушманчиком пропали, причем невесть как, ведь дверь и окно были закрыты, тольки форточка открыта!
   – Ну ни фигам, ёшкинам кошт!
   Одним словом, сапожки шустро побечи́ли*, побечили, побечили – понесли нашу Катю в хоромы батюшки-царя, в стольное урочище славного Гороха – Гороховище! Бечили, бечили, бечили – и принесли шустрые сапожки Екатерину ну прямо к батюшке-царю.
   Дедушка с Иванушкой сидят за столом и видят в свои телеблюдца: Катенька перед царем-батюшкой, понимаешь, на колени встала. Понял Иван, що энто, понимаешь, Катя у Гороха газеты назад просит, а монарх – ни в какую!
   – Чьто эвто наша Катя прямо перед монархом на паркет навернулась? – в задумчивости спрохал дедоха.
   – Чьто, чьто! – отвечает Иван. – Посклизнулась, вот и навернулась! Паркет-то ужас какой склизкий!
   – Мда-а-а, склизота́-а-а, ёшкин кот! Отчего же Екатерина посклизнулась?
   – Хороший вопрос! Отвечаю: Екатерина посклизнулась оттого, чьто спотыкнулась!
   – Стало быть, и на красну деви́цу бывает спотычка! – с удовлетворением констатировал дедоха и с подозрительностью спрохал: – Обо чьто же энто Екатерина спотыкнулась?
   – Обо чьто, обо чьто! Об окурок, вестимо!
   – Ба! Кто же эвтот окурок бросил на паркет?
   – Кто, кто! Полотер: паркет натирал, натирал, перекур и устроил!
   – Ах он, нерадивый полотер! Вот я ему!
   – Чьто, чьто?
   – Чьто, чьто! Выскажу ему в лицо всё, чьто о нём думаю!
   – Фу, как энто неучтиво, дедичка! Я, понимаешь, радикально тобою возмущен!
   – Фу ты, ну ты, какой радикал ощо выискался, ёшкин кот!
   – Какой есть! Не то, чьто ты – неучтивый, неучтивый, неучтивый!
   – Чьто делать, Иванечка, такой уж я неучтивый – радикально!
   – А ты бы, дедичка, с Татьяны Учтивицы поучительный пример брал!
   – Ах, чьто же она тенчас делает, наша, понимаешь, Татиана Учтивица? Нельзя ли взять с нее пример, дабы хорошенечко поучиться, чмок, чмок?
   – Да ни фигам!
   – Цмок, цмок! А ты поцмотри в блюдце, дедоцка!
   Тутоди дед чьто есть силы крутанул наливное яблочко по своему серебряному блюдечку да и приговаривает, трясясь от нетерпячки:
   – Катись-катись, яблочко, по серебряному блюдечку, показывай нам и гор высоту и небес красоту, и поля, и леса, и моря, и полки на полях, и кикимор в лесах, и корабли на морях, и, самое главное, понимаешь, Татиану Учтивицу, где бы она, успешная, ни оказалась!
   Покатилося яблочко по блюдечку, наливное по серебряному, а на блюдечке солнышко за солнышком катится, звезды в хоровод собираются – так всё красиво, на диво – что ни в сказке сказать, ни пером описать: видны и гор высота и небес красота, корабли на морях и полки на полях, а кикиморы, понимаешь, в лесах; там опять и опять солнышко за солнышком катится, звезды в хоровод собираются, одним словом – лепота, чистота, доброта и щедрота!
   Посмотрел пристально дедичка в блюдечко свое расчудесное – и зырит: наша Татиана Учтивица па... па... поучительно упражняется в па... па... пальбе из рогатки! Па... па... полеживает, па... па... понимаешь, в ванной и па... па... попальбывает из рогатишки па... па... по новеньким величественнейшим колоннам из гранита Габбро.
   – Не надо! Не надо! Тильки не эвто! Ах, доннерветтер! – верещит гранит и пытается уклониться от па... па... попаданий, изгибаясь то вправо, то влево.
   – Ну па... па... пожалуйста, дорогой геноссе Гроссшварцштейн, па... па... потерпите еще один только разочек! – задорно кричит граниту Таня, перезаряжая рогаточку гаечкой. – И еще! И еще! И еще! Умоляю вас!
   – Ах, она Учтивица! До чего же па... па... поучительно учтивая! – с умилением прошептал дедочка. – Жениться на ней, что ли?
   – Г-хм! – с глубоким сомнением произнес Иван.
   – Ты что, Иван, не в восторге?
   – Ага!
   – Вот дурак! Па... па... почему?
   – Аз в сомнениях!
   – Ну ни фигам!
   – Вот дурак! А в чем суть твоих сомнений?
   – Да в нифигам!
   – А что, ежели она и тебя, як эвтого Габбро, из рогаточки – гаечками?
   – Ах, доннерветтер! Мда-а-а, дорогой геноссе Иоганн, спасибо за па... па... поучительное предостережение! Не такой уж ты, оказывается, и дурак, па... па... понимаешь! Однозначно! Не па... па... пойму токмо: к чему в семейной жизни рогаточка, а, дурачара? – в глубокой задумчивости произнес дедичка и вдруг радостно воскликнул: – Ага, ёшкин кот! Я знаю, на ком я женюсь: на Кате! Чем она, интересно, чичас занимается?
   Глянул Иванушка-дурачек в свое телеблюдце и зехает: наша Катя, понимаешь, перед батюшкой-царем с колен встала, а царь-батюшка наш, понимаешь, перед Катенькой на колени пал. Понял Иван, что энто Горох какое-то предложение Огняночке делает, судя по всему – ох заманчивое, так как Катя до хрустальной люстры подпрыгивает и вся извивается. Да так, понимаешь, подпрыгнула разок, извиваясь, что огнетушитель, болтавшийся у нашей Кати за плечами, зацепился за люстру да так и остался там висеть, а Катя извернулась и на паркет бла... бла... благополучно низверглась. Вот токмо с таким грохотом хлобыстнулась об дубовые кирпичи паркета, що дедочка аж взлетел с табурета, аки муха с экскрета.
   – Що энто монарх прямо перед нашей Катей на паркет хлобыстнулся? – в задумчивости спрохал дедоха, зехая в блюдце через плече́ Иванушки.
   – Що, що! – отвечает Иваха. – Спотыкнулся, вот и хлобыстнулся! Паркет-то ужасть какой гле́ский*!
   – Мда-а-а, глескота́-а-а*, ёшкин кот! Отчего же монарх спотыкнулся?
   – Законный вопрос! Объясняю: оттого, чьто под ноги не смотрел!
   – Стало быть, и на монарха бывает спотычка! – с удовлетворением констатировал дед и с подозрительностью спрохал: – Обо що же энто монарх спотыкнулся?
   – Обо що, обо що! Об окурки, вестимо!
   – Какой кошмар! – прошептал потрясенный дед и плюхнулся на табурет, точь-в-точь аки муха точь-в-точь на аппетитный экскрет. – Кто же эвти окурки швырнул на паркет? Какой-нибудь заезжий, но оч-чень задумчивый бр-р-р... бр-р-р... баронет?
   – Кто, кто! Баронет в пальто! Нет, нет, не баронет – думные, понимаешь, боляре! Они же, понимаешь, делают вид, что думают: всё курят и курят, а о последствиях совершенно не думают!
   – Ах они, такие, понимаешь, бездумные, хоча и думные! Вот я им!
   – Что, что ты им?
   – Что, что! Вот выскажу им в лицо всё, что о них, бездумных думных, думаю!
   – Ну ни фигам!
   – Фу, как энто неучтиво, дедочка! Кардинально!
   – Что делать, Иванчик, такой уж я неучтивый – ка... кардинально!
   – Фу ты, ну ты, какой ка... кардинал!
   – Да, я такой, ёшкин кот!
   – А ты бы, дедичка, с Татьяны Учтивицы драгоценный пример брал!
   – Ах, що же она щас делает, наша драгоценная Татиана Учтивица? Що-нибудь воистину драгоценное?
   – А ты загляни в блюдце, дедоцка!
   Глянул тут радостно дедичка в блюдечко свое расчудесное – и лицезрит: наша драгоценная Татиана Учтивица упражняется в па... па... пальбе из рогаточки! Заправила кроваточку, отошла на несколько шажочков, встала, па... па... понимаешь, на цыпочки и па... па... попальбывает из рогаточки па... па... по новенькой твердокаменной кроваточке, вытесанной из максирала науки – гранита Па... Па... Покостовского месторождения. Ах, энто зрелище, па... па... понимаешь, воистину драгоценно!
   – Не надо! Не надо! Найн, тильки не эвто! Що за несчастливиш... нет, несчастливен фатум для граниттиш... нихт, для граниттен арт... арт... артефакт! – верещит максирал и пытается уклониться от па... па... попаданий, елозя па... па... по всей спальне.
   – Ну па... па... пожалуйста, дорогой максирал, па... па... потерпите еще один только разочек! – радостно эдак кричит Танюша, перезаряжая рогатищу кольцом Рашига. – И еще! И еще! И еще! Умоляю вас, драгоценный мой!
   – Ах, она Учтивица! Ну до чего же учтивая! – с безграничной уверенностью прошептал дедушка. – Наша драгоценная! Жениться на ней, что ли?
   – Да фиг-то там!
   – Хм! – с неограниченной неуверенностью произнес Иван.
   – Ты что, Иван, не рад?
   – Ага!
   – Вот дурашма́н! Па... па... почему?
   – Я не уверен, ёшкина кошка!
   – Вот дурашман! Отчего же ты не уверен?
   – А что, ежели она и тебя, як энтого максирала науки, из рогатищи – кольцами Рашига? Да каждый день! В свое драгоценное удовольствие!
   – А я ей скажу: «Замуж вышла – забудь о своих удовольствиях! Заботься об удовольствиях мужа!»
   – А она тебе скажет: «С удовольствием, дедушка!»
   – Ах, какая она учтивая! Ах, какое удовольствие!
   – А па... па... потом спросит: «Дедушка, ты меня любишь?»
   – Да, ёшкин кот! – вскричал дедишка.
   – «А ты испытаешь удовольствие, доставив мне удовольствие?»
   – Да, ёшкин кот! – вскричал дедишка.
   – «Драгоценный мой! А что ты готов для меня сделать, чтобы доставить мне удовольствие?» – спросит Учтивица.
   – Всё, ёшкин кот! – вскричал ея драгоценный.
   – «Ну так доставь мне такое удовольствие – па... па... побудь мишенью! Будь так любезен!» – скажет Учтивица.
   – Ну ни фигам, ёшкинам кошт!
   – Вот именно, ну ни фигам! Ах, какая она учтивая! И умеет же убедить, па... па... па... па... понимаешь, мужа! Мда-а-а, Иоанн, спасибо за па... па... поистине драгоценное предостережение! Впредь мне большая академическая наука! А ты, Иоанн, не такой уж, оказывается, и дурашман! И всё же я не па... па... пойму: ну к чему в семейной жизни рогатка, а, дуролопа? – в глубокой задумчивости произнес старчушка и вдруг радостно воскликнул: – Ага! Я знаю, на ком я женюсь, ёшкин кот: всё-таки на Кате! Чем она, интересно, тенчас занимается?
   – Да ни фигам, ёшкинам кошт!
   И дед столь резво вскочил с табурета, что табурет с грохотом опрокинулся, а старец споткнулся о трехсотлетней давности окурок и громыхнулся на пол. Встал, отряхнулся – волосы дыбом, глаза на лоб, в голове – бубны!
   А Иванушка-дурачек глядит в свое телеблюдце и зырит: Катенька наша, понимаешь, перед царем-батюшкой на коленях стоит, и царь-батюшка наш, понимаешь, перед Катенькой на коленях стоит. Стоят, значит, они обое на коленях друг перед дружкой и – мать честная! – целуются! Понял Иван, что Горохово предложение Огняночка не нашла в себе силы отвергнуть.
   – Чьто энто наша Катя с монархом друг перед дружкой на паркет громыхнулись и засим друг на дружку неизбежно натыкнулись? – в задумчивости спрохал старчушка, глянув в блюдце через рамо Иванушки.
   – Чьто, чьто! – отвечает Иванчик. – Спотыкнулись, вот и громыхнулись! Паркет-то ужасть какой глева́стый*! И теперетька они по паркету скользят и друг на дружку натыкаются, ёшкина кошка!
   – Мда-а-а, глевата́-а-а*! Отчего же они громыхнулись?
   – Резонный вопрос! Разъясняю: они громыхнулись оттого, чьто спотыкнулись, ёшкина кошка!
   – Стало быть, и во дворцах, понимаешь, бывает спотычка, однозначно! – с удовлетворением констатировал дед и с подозрительностью спрохал: – А обо чьто же энто они, понимаешь, спотыкнулись?
   – Обо чьто, обо чьто! Вестимо, обо чьто! Об окурки, понимаешь!
   – Ах, всё пропало, однозначно! Кто же эвти окурки, понимаешь, бросил на пыр... пыр... пыркет?
   – Кто, кто! Ты чьто, дедочка, не понимаешь?
   – Не-а! Так кто?
   – Кто, кто! Они, понимаешь, сами!
   – Кто, кто? Окурки себя, понимаешь, сами бросили на паркет? Али кто?
   – Кто, кто! Найн окурки в пальто! Они, понимаешь, сами: Катя и Горох! Они же, понимаешь, всё курят и курят – ни о своем здоровье совершенно не думают, ни о здоровье, понимаешь, будущего потомства!
   Дедушка аж рот разинул да и плюхнулся на табурет, як брюзга на брегет. А табурет-то был опрокинутый, так что старчушка сильно зашиб пепеки и копчик и страшно-престрашно забрюзжал:
   – Вах-перевах! Черт, черт, черт, черт побери! Ах они, такие, понимаешь, бездумные – Катя и Горох! Вот я им!
   – Чьто, чьто ты им?
   – Чьто, чьто! Вот выскажу им в лицо всё, що о них думаю! – и дед поправил табурет и уселся на него с ногами, сиречь на корточки.
   – Фу, как эвто неучтиво, дедочка! До чертиков, понимаешь!
   – Чьто делать, Иванечка, такой уж я неучтивый – до чертиков, однозначно!
   – До чертиков, однозначно?
   – До чертиков, понимаешь! Неучтивый, неучтивый, неучтивый! Аз грешен душой!
   – Ну ни фигам, ёшкинам кошт!
   – А ты бы, дедонька, с Татьяны Учтивицы душеспасительный пример брал!
   – Ах, шо же она чичас делает, наша Татиана Учтивица, такого душеспасительного, шмок, шмок?
   – Да ни фигам, ёшкинам кошт!
   – Цмок, цмок! А ты позырь в блюдце, дедоцка!
   Взглянул тут любознательно дедичка в блюдечко свое расчудесное – и зырит с любованием: наша Татиана Учтивица душеспасительно, па... понимаешь, любуется гранитным монументом, изображающим её самоё... ею самою... ея самоя! Зарумянилась Танечка, смахнула с монумента пылиночку носовым платочечком, отошла на несколько шажочечков, встала, па... па... понимаешь, на цыпочки и давай па... па... попальбывать из рогаточки па... па... по собственному двойнику – изваянию из красно-синего гранита Первомайского месторождения.
   – Фу! Фу-фу! Не надоть! Не надоть! Токмо не энто! Я – не мишень! Я – фу... фу... фундамент науки! А также культуры! Я фу... фу... фундаментально не рад! – верещит фундамент и пытается уклониться от па... па... попаданий, энергично приседая и па... па... подпрыгивая.
   – Ну па... па... пожалуйста, дорогой фундамент, па... па... потерпите еще один только разочек! Во имя науки! А также культуры! – весело так кричит граниту Таня, перезаряжая рогатку цильпебсом. – И еще разок! И еще! И еще! Умоляю вас!
   – Ах, она Учтивица! До чего же, ах, до чего же она учтивая! – с воодушевлением прошептал дедушка. – Жениться на ней, что ли, ради спасения души?
   – Хм! – с неописуемым опасением произнес Ивась.
   – Ты что, Ваня, не одобряешь?
   – Ага!
   – Ну ни фигам!
   – Вот дурбе́нь! Но почему?
   – Я опасаюсь!
   – Вот дурбень! Чего же ты опасаешься?
   – А что, ежели она и тебя, як эвтого фу... фу... фундаменталиста, из рогатищи – цильпебсом? Еже...
   – Еже?
   – Еже...
   – Еже?
   – Да-да, еже... ежедневно!
   – Ну ни фига-а-ам, ёшкинам кошт!
   – А я ей скажу: «Замуж вышла – забудь о своих удовольствиях! Заботься об удовольствиях мужа! Еже...»
   – «Ежедневно?»
   – «Ежечасно! Ежеминутно! Ежесекундно!»
   – Ах, дедушка! Не для одного тилько удовольствия мужа выходят девушки замуж!
   – А для чего же еще, дуранда́й?
   – А еще и для собственного удовольствия! Еже...
   – Ежедневного? Ежечасного? Ежеминутного? Ежесекундного?
   – Ежевсякого! Так что, ежели не будешь служить для нее мишенью еже...
   – Ежедневно? Ежечасно? Ежеминутно? Ежесекундно?
   – Ежевсяко! То она...
   – Шо она?
   – Она, она...
   – Шо, шо она, она?
   – Она тогдась...
   – Ну шо, шо же она тогдась?
   – Наиучтивейше с тобою распрощается!
   – Ну ни фига-а-ась, ёшкинам кошт!
   – Вот именно, ну ни фига-а-ась! Ах она, такая-сякая Учтивица! Стало быть, прощай спасение души! Мда-а-а, Иоанн, спасибо за предостережение! Впредь мне фу... фу... фундаментальная современная наука! А ты, Иоанн, не такой уж, оказывается, и дурбень, па... па... па... па... понимаешь! Однозначно! Однако аз па... па... по-прежнему не па... пойму: к чему, ну к чему в современной семейной жизни рогатка, а, дурандай? – в глубокой задумчивости произнес дедушка и вдруг радостно воскликнул: – Ага! Я знаю, на ком я женюсь: всё-таки на Кате, ёшкин кот! Будешь моим свидетелем, Иоанн! Чем же она, интересно, тенчас занимается, наша Огняночка?
   – Да ни фигам, ёшкинам кошт!
   Глянул Иванушка-дурачек в свое телеблюдце и замечает: Катя тенчас, понимаешь, с царем-батюшкой венчаются, однозначно! В колонном зале царских хором! Царь-батюшка – в праздничных домашних тапочках горохового цвета, в парадном, того же колера, мундире с гороховыми аксельбантами, но без погон, Катерина – в огненно-красном подвенечном платье, тожде с аксельбантами и со шлевками на плечах. Платье, естественно, с грандиознейшим декольте. Прямо над головами царя и Екатерины – хрустальная люстра, с которой свисает и тихо качается огнетушманчик. И венчаются Катя с Горохом долго-предолго, потому чьто перед лицом многочисленных думных боляр декламируют друг дружке длинные-предлинные торжественные речи, всё больше почему-то о международном положении и перевыборах в Думу.
   – Ну, Катя, – торжественно говорит царь Горох, – а таперча... таперча... таперча... – так и быть! – таперичи можешь обращаться ко мне на ты! Ты довольна, Катенька?
   – Очень! – Катерина кисло улыбнулась. – Хи-хи! А ты?
   – И я очень доволен! – сияя, воскликнул монарх, глубоко задумался, что бы еще такого изречь, и вдруг решительно заявил: – А тепере... теперя... теперетька... – так и быть! – теперича, Катенька, изглаголь, чего хочешь! Я всё для тебя сделаю, тильки б ты была счастлива! Аж целых три желания твоих исполню – в течение нашего долгого-долгого царствования, любимая! Хочь самых чудны́х!
   – Ах, как эвто хорошо, любимый! – запрыгала от счастья Катя – аж до висящего на люстре огнетушманчика. – Чу́дно! Ну-с, во-перьвых, хочу, чьтобы ты облегчил жизнь простого народа: дедушек там всяких да Иванушек!
   По колонному залу пополз, полз, полз и дополз до жениха и невесты ропот невесть как задумавшихся думных боляр.
   – Чудно́! Это тру-у-удно! – задумчиво произнес Горох. – Это невозможно и в сказке без подсказки!
   – Я тебе, понимаешь, буду подсказывать!
   – Я даже не знаю, с чего начать!
   – Хи-хи! Я знаю: всё просто! Подсказываю: просто надо снизить налоги на простой народ: дедушек там всяких да Иванушек!
   По колонному залу шибко взошел, пошел, пошел и шибко быстро не прошел ропот невесть что подумавших думных боляр.
   – Хорошо-о-о, любимая, чу́дно, хочь и чудно́! Будет сделано в течение нашего долгого-предолгого царствования, хорощо? А ешто якие у тебя чудны́е желания?
   – Хорочё! Второе мое желание: зело хочу, чьтобы ты начал борьбу с курпурцией! Не на словах, а на деле!
   По колонному залу взбежал, побежал, побежал, пробежал и добежал до жениха с невестой нецензурный ропот крепко задумавшихся думных боляр.
   – Чудно́-о-о! Это тру-у-дно, о-о-очень тру-у-дно! – крепко задумавшись, произнес Горох. – Это невозможно, совершенно невозможно и в сказке без помощи и подсказки!
   – Хи-хи! Я, я тебе, понимаешь, буду во всём помогать и всё-всё подсказывать, любимый! Хи-хи!
   – Хорошо-о-о, любимая! Чу́дно! Будет сделано в течение нашего длинного-предлинного царствования, хочь и чудно́, хорочё? А третье чудно́е желание?
   – Хорощо! Зело хощу, наконец, чьтобы ты передал мне оговоренное ранее приданое: пачку газет!
   По колонному залу взлетел, полетел, полетел, пролетел раз, другой, третий и принялся швыдко летать кругами шквал крепкой ругани думных боляр, которые уже совершенно обо всем подумали.
   – Чудно́, чрезвычайно чудно́! Хорошо, хорощо, хорочё, любимая! Как только возложим друг дружке на плечи погоны! Поторопись же, моя любимая!
   – Хорошо, хорощо, хорочё, мой любимый! Чу́дно! Хи-хи!
   И тутовона Екатерина с энтузиазизмом возложила на плечи Гороха полковничьи погоны навечно, а Горох на плечи Кати – подполковничьи навечно. И вот, егда́* Катя с Горохом были тем самым, наконец, повенчаны, монарх достал из-за пазухи мундира пачку газет и торжественно передал молодой жене. Молода жена борзо спрятала бесценное приданое в декольте. После энтого молодожены поцеловались. И ещежды поцеловались, и ешто, и ешто – прямо-таки прилипли друг к дружке.
   Боляре, потрясенные происходящим и уже совершенно не способные ни о чем думать, подтянули остегны и вдруг громко-прегромко затопали ногами.
   – Вах, шо это там ишшо за ши... шо... ша... шум? – вскричал дедушка Ващще Премудрый и спрыгнул с табурета, аки фельдмаршал с лорнета.
   Шум, понимаешь, всё нарастал.
   – Ой, мама! Чьто энто наша Катя с монархом друг с дружкой распаленно целуются на глазах у всех думных боляр, полных законного возмущения? – в задумчивости спрохал дедоха, зехнув в блюдце чрез плеко Иванушки.
   – Чьто, чьто! – отвечает Иван. – Поженились наша Катя с монархом, вот и увлеченно целуются друг с дружкой на глазах у всех думных боляр, полных напрасного возмущения!
   – Тьфу! Всё пропало! – дедишка так и сел на табурет, аки фельдмаршал на лорнет. – И о чем токмо энти думные, понимаешь, боляре думают!
   – Ни о чем не думают: передумали обо всем!
   – Вах, Иоганн!
   – Вах, дедуган!
   – М-да-а-а, Иоганн!
   – М-да-а-а, дедуган!
   – Шо скажешь, Иогаха?
   – Да ни фигам, ёшкинам кошт!
   – Скажу: не знаю, шо сказать! А ты шо скажешь, дедунь?
   – И аз скажу: не знаю, шо сказать, Иоганн!
   – И не говори!
   – Одно токмо могу сказать!
   – Що?
   – Що Катю мы, Иоганн, потеряли! Однозначно!
   – Однозначно?
   – Однозначно! Двождызначно! Трождызначно! Пятидесятизначно!
   – Да, дедушка?
   – Да! Ах, какую деушку потеряли! Но цезарь Горох – какой фрукт, фрр, фрр! Ах нет, какой овощ! Ващще! Одним словом, какой прыткий, какой ловкий, какой несносный молодой ловелас! А представлялся совсем зеленым! Такую деушку из-под носа увел, ёшкин кот! Ах, чьтоб его за энто... за эвто... за этто...
   – Чьто – за этто?
   – Ах, чьтоб его за этто его же думные, понимаешь, боляре подвергли... подвергли... Тсс... тсс... Ка... ка...
   – Чему подвергли? Ка... ка... консерватизму? Ка... ка... космополитизму? Ка... ка... конструктивизму?
   – Ну ни фига-а-ам, ёшкинам кошт!
   – Тсс... тсс... Подвергли ка... кас... каст... кастр... Ах, слово из головы выскочило!
   – Остракизму?
   – Да-да! Вот именно, остракизму! Подвергли остракизму! – облегченно закричал дедишка и защелкал пальцами.
   – Вах! Вот этам да-а-ам, ёшкинам кошт!
   – Фу, как эвто жестоко, дедичка! – Иван вскочил с табурета и замахал руками.
   – Молчи, дурачара, а не то...
   – Не могу молчать! Фу, как энто бесчеловечно с твоей стороны, дедичка!
   – Предупреждаю во вторый раз: молчи, дурандай, а не то...
   – А я тебе во вторый раз заявляю: не могу молчать! Фу, как эвто отвратительно с твоей стороны, дедичка!
   – Предупреждаю, Иван, во третей раз: молчи, дурачина, а не то...
   – А я тебе в третей раз заявляю: не могу молчать, ёшкина кошка! Фу, как энто с твоей стороны...
   – Ах, чьтоб ты окаменел, дурачек! – в сердцах заорал дед и яростно защелкал пощупальцами, ерзая на табурете, как фельдмаршал на лорнете.
   Иван токмо и успел выкрикнуть напосле́дках:
   – ...Неучтиво! – и тут же окаменел, дурачек.
   А дедичка впился глазами в блюдечко и зехает: Катенька с Горохом устали целоваться и разлепились. Катя достала из декольте пачку газет – и принялась их в восторге целовать!
   Ну, эттого дед не смог так стерпеть – и этто... вскочил с табурета!
   – Ах, пусть весь тираж сих газет горит синим пламенем, ёшкин кот! – в ярости завопил дедишка и защелкал пальцами.
   Зехнул дедичка в блюдечко: в царских хоромах начался страшный пожар! Повалил сизый зловонный дымина: от вспыхнувших синим пламенем газет, брошенных от нечаянности Огняночкой на паркет, загорелись многочисленные окурки. Старичина закашлялся, озехался и увидел: в евонных хоромах тожде начался страшный пожар и тожде повалил сизый зловонный дымина! Ах, энто загорелась синим пламенем часть газет, оставленная Катей на полу в хатке.
   – Вай, вай, вай, вай! Ну ни фига-а-ам, ёшкинам кошт!
   – Вот именно, вай, вай, вай, вай! Ну ни фига-а-ам, ёшкин кот! – воскликнул дедочка и заметался по хатке в поисках огнетушманчика.
   Метался, метался дедоха по хатке в поисках огнетушманчика и вдруг вспомнил, что огнетушманчик-то – у Кати! Укатил вместе с Катей к царю-батюшке огнетушманчик!
   – Сапожки, сапожки на Катиных ножках! – закричал дедочка в блюдечко.
   – Чё? Шо? Що? – ретранслировало блюдце возмущенный возглас бравых сапог.
   – Немедленно, понимаешь, несите Огняночку назад!
   – Зачем?
   – В хороме – пожар, однозначно! Пущай Огняночка пожар тушит, понимаешь!
   – Хорочё, хорошо, хорощо, однозначно! – закричали сапожки на Катиных ножках.
   – Хорошо, хорощо, хорочё, однозначно! – горячаво закричала Огняночка. – Вот тольки пожар в царских хоромах потушу, понимаешь!
   – Хорошо, хорочё, хорощо, понимаешь! Я с нетерпением жду, однозначно!
   И дедочка впился очами в блюдце, однозначно, щобы лицезреть, как Катя Огняночка пожар в царских хоромах будет тушить, понимаешь.
   А в царских хоромах прямо на глазах у дедули происходило следующее.
   Думные, понимаешь, боляре живо опомнились, мигом подтянули гачи и шустро затоптали очаги возгорания сафьяновыми ботфортами с серебряными каблуками. Засим боляре возбужденно пошушукались, пошишикались, пошошокались промеж собой в течение шестидесяти секунд и, больше ни секунды не шошокаясь, не шишикаясь, не шушукаясь и даже не раздумывая, принялись приближаться к Гороху с Катей.
   – Боляре! – недовольно воскликнул довольно-таки наблюдательный царь.
   – Чё? Шо? Що?
   – Що эвто вы собираетесь делать, мои верноподданные челядинцы?
   – Ох, Горох! Ух, Горух! Ах, Горах! – закричали челядинцы.
   – Шо, шо, мои верноподданные челядоны, челядуны, челяданы?
   – Всё пропыло, пропуло, прополо! – взволнованно воскуяркнули отнюдь не верноподданные, понимаешь, челядуны, челядоны, челяданы.
   – И шо? – воскуяркнул взволнованный монарх.
   – Шо, шо! И вот ишшо шо: мы тебя, понимаешь, собираемся свергить, свергуть, свургать! Авось удастся!
   – Авось, понимаешь, не удастся, однозначно! Боляре, а боляре!
   – Шо? Чё? Що?
   – Що, що! Фу, какие вы недостаточно верноподданные, понимаешь, челяданы, челядуны, челядоны! Но тогды я никогды-никогды не спою вам больше свою блистательную балладу!
   – Пучему, – неописуемо изумились челяданы, челядуны, челядоны, – ну пучему энто ты никогды-никогды не споешь нам больше свою непритязательную балдаду?
   – Пучему, пучему! Путому що я вычеркну из нея слова: «Старикам у нас – доска почета!» И самолично сыму ваши патреты с эвтой самой доски! И никогды-никогды впредь не стану играть вам на баяне!
   – Да нехай! – ответили еще более разозлившиеся, понимаешь, боляре и подтянули надраги. – Доигрался, баянист, однозначно! И как скверно играл на баяне!
   – Кто, я? – воскуяркнул потрясенный царь.
   – Да, ты!
   – Да я!.. Да я...
   – Що ты?
   – Що, що! Фу, какие вы скверноподданные, понимаешь, челядуны, челяданы, челядоны! А що, боляре, неужто действительно всё пропыло, пропуло, прополо?
   – Всё, всё пропыло, пропуло, прополо! А що?
   – Що, що! А мне-то чьто делать, коли всё прополо? Подскажите!
   – Ах вот чьто! А вот и не подскажем! Пущай тебе Катя твоя любимая таперича подсказывает, раз ты нас на Катю променял! Авось она тебе, понимаешь, подскажет, однозначно!
   – А-а-а! Спасибо, понимаете, за ценную подсказку! В самом деле, авось моя любимая Катя подскажет, однозначно! Катя, а Катя! Любимая моя!
   – Шо?
   – Всё прополо, пропыло, пропуло, вот шо! Шо делать, любимая моя? Подскажи, понимаешь!
   – Не знаю!
   – И я не знаю, Катенька!
   – Придумай шо-нибудь! Авось удастся! Ты же царь!
   – Я никогды ничегды не придумываю!
   – Да ты подумай! Раз в жизни подумай сам! Авось получится!
   – Я никогды ни о чем не думаю! Для энтого у меня есть думные, понимаешь, боляре! Спрошу-ка я думных боляр еще раз! Авось ответят!
   – Вот видишь, отлично придумал! Спроси думных боляр еще раз! Авось ответят, хи-хи!
   – Хорошо, хорочё, хорощо, любимая моя!
   – Ну вот и хорошо, хорочё, хорощо! Спрашивай же, любимый!
   – Ага! Боляре, а боляре!
   – Що? Чё? Шо?
   – Шо, шо! Всё прополо, пропыло, пропуло, боляре, вот шо! Шо мне делать?
   – Ах вот оно шо! Готовиться!
   – Готовиться? Ах вот оно шо! А к чему?
   – А к тому, как мы тебя жизти решать будем!
   – Ах, да как вы смеете, злодои, злудуи, злудеи! – гневно закричала царица.
   – Ах, вот именно, ах, да как вы смеете, злодои, злудуи, злудеи! – гневно закричал царь.
   – А вот и смеем! – злородно, злурудно, злурадно закричали злодои, злудуи, злудеи и решительно подтянули штаны. – Вот именно!
   – У-у-у! Кажного, кто на эвто осмелится, я узнаю в лицо и перепишу в черный блокнот!
   – У-у-у! А вот и не узнаешь! – злородно, злурудно, злурадно закричали злодои, злудуи, злудеи.
   – У-у-у! Эвто пучему? – пронзительно закричала царица Екатерина, выпучив глаза.
   – Вот именно, пучему? У-у-у? – пронзительно закричал царь Горох, выпучив очи.
   – Пучему, пучему! А вот пучему! – злородно, злурудно, злурадно закричали злодои, злудуи, злудеи и все до единого нацепили черные очки. – Вот именно! У-у-у!
   – Ах вот оно шо-о-о! – хлопнула себя по лбу царица. – Хи-хи!
   – Ах вот оно шо-о-о! – хлопнул себя по лбу царь. – Хнык, хнык! Боляре, а боляре!
   – Шо? Шо?
   – Шо, шо! Как же вы меня жизти решать будете? У вас же нет никакого оружия, хе-хе!
   – Как нет? Пучему нет? – возмутились боляре. – А энто шо?
   И они повытаскивали из карманов табати́рки, сиречь тютюнокерки. Резко запахло доморощенным тютюном.
   – Го-го-го-го-го! Да эвто же табакерки! – расхохотался царь Горох и чихнул.
   – Вот именно! Да-а-а, это табакерки! – подтвердили мрачно-премрачно боляре, непрерывно чихая. – Тяжеленные, понимаешь: серебряные! С махоркой! Апчхи!
   – И эвтим вы собираетесь решить меня жизти?
   – Вот именно! Авось получится! И тебя порешим, царь-батюшка! И царицу нашу, понимаешь, матушку! Апчхи! Нашу мать!
   – Вот именно, вашу мать! Ну вы меня просто огорошили! – воскликнул царь Горох. – Всю душу мне, вашему государю, переворотили, понимаешь! Апчхи!
   – Вот именно, понимаешь! Гороша! – пронзительнейше возопила всеобщая мать. – Монарх! Апчхи!
   – Що?
   – Всё прополо, пропыло, пропуло, понимаешь! Эвто государственный переворат, переворут, перевурат, понимаешь! Однозначно!
   – Да-да, вот именно, однозначно, понимаешь! Ну и що?
   – Що, що! Ощо не всё прополо, пропыло, пропуло, однозначно, двождызначно, трождызначно! Будем обороняться от взбунтовщиков, понимаешь! Авось получится!
   – Чем, естли нет оружия, понимаешь? Русским авосем, однозначно?
   – Да! Им, родным, однозначно: ведь он не подведет! У меня есть с собою оружие, понимаешь! Отменное, однозначно! Хи-хи! Авось отобьемся!
   – Значит, ощо не всё пропыло, пропуло, прополо, трождызначно! Ах ты, моя ненаглядная, понимаешь! Ну так доставай энто отменное оружие! Жалую тебя министром обороны! Будем обороняться от взбунтовщиков, трождызначно! Авось отобьемся, понимаешь!
   – Чичас достану! Хи-хи!
   Ту́тытька госпожа новоназначенный министр обороны пошарилась в декольте и вынула оттудова две здоровеннейшие рогатки, одну из которых женушка швыдко передала муженьку.
   – Вот! Стреляй!
   – Чем? Русским авосем? Ах, всё пропыло, пропуло, прополо, хнык, хнык!
   Тутовона министр обороны пошарилась ощо раз в декольте и вынула оттудова два килограммовых мешочка с боепровизией, один из которых, с цильпебсом, супруга быстро передала мужу, а второй, с кольцами Рашига, оставила, понимаешь, себе.
   – Вот, на́ тебе болеприпас! Ощо не всё пропыло, пропуло, прополо, трождызначно! Стреляй, понимаешь, Гороша, болеприпасом в смутьянов! Перестреляй их всех рьяно! Авось получится! Хи-хи-хи-хи-хи!
   – Ур-р-ра-а-а! Ощо не всё пропыло, пропуло, прополо, трождызначно! Чичас как перебьем, понимаешь, пытающихся нас смутить смутьянов! Перестреляем их рьяно! Всех до единого, однозначно! Авось получится! Хе-хе-хе-хе-хе!
   И, в нетерпении подпрыгивая и совершенно не смущаясь, царь с царицей принялись стрелять классными, понимаешь, болеприпасами в смутьянов, да так, понимаешь, рьяно: кому глаз подобьют, кому два, кому три, а кому и четыре, четыреждызначно! Вот что значит непременно надеяться на русский авось: надежда, понимаешь, всенепременно не подведет, ежели сам не сплошаешь, четыре тысячи четыреста сорок четыреждызначно!
   – Ой, больно! – орали мятежные, понимаешь, боляре. – Ах, разрази антиподов гром, рази можно терпеть такую страшную боль?! Неужто запас энтих антигуманных болеприпасов у них никогды-никогды, никогды-никогды, никогды-никогды не закончится?!
   Сапоги-самобеги тоже ввязались в драку: они, понимаешь, резво спрыгнули с Катиных ножек и принялись, понимаешь, отчаянно пинать боляр по ненавистным, вечно задирающим носы сафьяновым ботфортам с серебряными каблуками. В свою очередь боляре пинали драчунов не менее отчаянно и чуть не забили до смерти своею заносчивой сафьяновой обувью, ведь заносчивой обуви было много-премного, а сапог-самобегов – токмо двое́чка. Сапоги тильки тем и спаслись от неминучей погибели, что быстро-пребыстро бегали.
   Тутоди от бесчисленных сотрясений воздуха разгорелись незатушенные окурки, закатившиеся за портьеры. Из-под портьер потянулся сизый дымок.
   Тем временем смута в царских хоромах тожде разгоралась.
   Одначе не бывает ни радости вечной, ни печали бесконечной. Поисточилсь царицыны кольца Рашига, поисточился и царский цильпебс. Смутьяны к тому времени все до единого стали инвалидами по зрению, хоча и пытались заслонить зенки махорокерками.
   – Ага! – возрадовались мятежные, понимаешь, боляре и подтянули порты. – Нам, понимаешь, больше не нужно терпеть такую страшную боль! Ура! У антиподов запас энтих антигуманных болеприпасов закончился, однозначно! Ну топерь-то вам, наконец, капец, антиподы и эти – как их? – су... су... супостаты, в су... сумме: су... су... сумасброды!
   – Ах, всё прополо, пропуло, пропыло! Що робить, Катя? – тревожно спрохал царь. – Выбросить незаметно рогатку?
   – Дай сюды! Еще не всё пропыло! Рогатка еще пригодится! – деловито сказала царица и спрятала обе рогатки у себя в декольте.
   Ту́тока в тронном зале несколько портьер полыхнули полымем.
   – Ой, матушки! – хрипло прошептала Огняночка.
   – Ой, батюшки! – вскрикнули, понимаешь, боляре.
   – Я, я – ваш законный батюшка! – заорал царь. – Ой, батюшка я! Ну надо же, какое по́ломя*!
   – Эх! Огнетушманчиком бы его чичас! – хрипло прошептала Огняночка.
   – Огнетушманчик-то – на хрустальной люстре! – вскричал батюшка-царь. – Доставай скорей!
   И тутовона царица зехнула вверх и – ах! – неожиданно узехала, що на люстре действительно висит огнетушманчик! Да такой, понимаешь, оранжевый, словно токмо що из «Оранжевой песни», однозначно! Катя изо всех сил подпрыгнула и сняла баллон с люстры, приземлилась с баллоном, чеку выдернула, нажала на рычаг – и от неожиданной отдачи выронила баллон! Баллон закрутился по паркету – и наступающих боляр как ветром сдуло! В одну секунду – не успели даже штаны подтянуть! А Катя и Горох с ног до головы оказались заляпаны белокипенной пеной, хочь и обнаружили друг дружку спрятавшимися за обширным престолом! Там же обнаружились и отважные сапоги.
   – Ой, матушки! – хрипло прошептала Огняночка. – Хи-хи!
   – Ой, батюшки! – завопил Горох. – Хнык-хнык!
   – Ой, матушки! Ой, батюшки! Хи-хи! Хнык-хнык! – завопили сапожки, тершиеся, понимаешь, подле Катиных ножек, и принялись счищать с себя препротивную пену об упомянутые ножки, хи-хи, хнык-хнык.
   – Я, я – ваш законный батюшка! Ой, батюшка я! Ну надо же, какая противная пена! Хнык-хнык! Ну чьто таперь делать, Катенька? – спросил Горох, дрожа и хныча, покуда пена постепенно стекала с его чуба на нос, с носа на усы, с усов на бороду, с бороды на брюхо, ну и так далее, и так далее, и так далее.
   – Чьто делать, чьто делать! – горячаво воскликнула Екатерина. – Не нюнить! Бегчим, а не то сгорим, Горошек! Али в пене утонем, Горошенька!
   – Ах, я не могу бегчить, Катя! Хнык-хнык!
   – Пучему, Горошенька?
   – Ах, всё пропыло, прополо, пропуло: ноги от страха отнялись! Я совершенно огорошен, Катенька!
   – Ах, всё пропуло! Шо же делать, Горошек?
   – Шо, шо! Бегчи одна! Как есть – босиком!
   – А ты, Горошуля?
   – А я... А я... А я... А я останусь с любезным баяном!
   Царице показалось, что её, понимаешь, бросают ради баяна, и она взволнованно заявила:
   – Нет, я вас, понимаешь, не брошу, любимый супруг да любезный баян! Садитесь вдвоем мне на шею! И мы понесемся!
   – Так мы далеко не унесемся, егда, понимаешь, носячая – босиком! Ах, всё, всё прополо, пропыло, пропуло! Оставь меня, Катя, тут, с баяном, а сама спасайся, однозначно!
   – Ах, уж энтот мне баян! Нет, не всё пропуло: мы унесемся! Нас унесут сапоги – самоносы и самобеги!
   – Этто другое дело! – с энтузизазмом воскликнул Горох. – Я тильки с собою казну прихвачу, полевой раскладной трон да любезный баян!
   – А зачем трон?
   – Тсс! Авось тсс... тсс... сгодится в изгнании! Для эвтого, как его?.. тсс... тсс... тсс... статуса! Понятно?
   – Ну разумеется! – сказала понятливая Катенька, а про себя подумала: «Тсс! Тсс, тсс? Хм, тсс, тсс... А-а-а, тсс, тсс! Ну разумеется, тсс – энто, понимаешь, трон тсс.. тсс... стульчак! Царь без него не как... царь никак – по царской привычке, хи-хи!»
   Горох открыл багажник престола, служащий сейфом для хранения государственной казны, и достал, понимаешь, три позеленевших медяка, баян в чехле, котомку, а также свой полевой раскладной трон, изготовленный из серо-зеленого брезента, натянутого на складывающуюся металлическую раму. Царь опустил медяки в задний карман брюк галифе, запихал полевой трон в котомку, котомку – за плечи, ручку чехла с баяном – в зубы – и стремительно вскарабкался Кате на шею. Катя зело присела.
   Супруг посочувствовал юной жене и, чтобы как-то облегчить ее положение, переложил чехол с баяном из зубов в рученьки – Катенькины, разумеется.
   – Ну що, любовь моя? – заботливо спрохал царь. – Калды же мы, наконец, побегчим?
   – Чичас! – с горячеватостью воскуяркнула царица. – Сапожки!
   – Чё? Шо? Що?
   – Залазьте на мои ножки!
   – Не-е-е! Я – в пене! – закапризничал левый сапог. – Мне бы налево, олевиться!
   – Неохота! Я весь заляпан кошмарной пеной! – запричитал правый сапог. – Мне надобедь направо, оправиться!
   – Сапогы-ы-ы!
   – Шо? Що? Чё?
   – Как стоите перед подполковником?!
   – А как мы стоим? Яко? Аки?
   – Пятками – к подполковнику!
   – Извините, забылись!
   – Один наряд вне очереди! Кажо́дному! Ка́ждному! Ка́жиному!
   – Так точно! Так тошно! Так тощно!
   – Ну-с, приступайте к наряду: наряжайте мои ножки!
   – Так тошно, так точно, так тощно, госпожа подполковник!
   – Обращайтесь ко мне: вашскобродь!
   – Так тощно, так тошно, так точно, вашскобредь, вашсковредь, вашсковродь! – бойко гаркнули сапоги и развернулись к Кате носками. – Отвернитесь и подпрыгните, вашсковродь, вашсковредь, вашскобредь!
   – А зачем отворачиваться?
   – Щобы на нас не смотреть! Мы стесняемся! Мы не оправились! Мы не олевились!
   – Ну хорошо, хорощо, хорочё! Хи-хи!
   Катя, крехтя, отвернулась и подпрыгнула. Сапоги налезли на Катины ножки, отчего оные ножки сделались весьма и весьма нарядными – в стиле милитари а-ля рюс. И все четвёро – сапоги, Катя и Горох – выскочили из-за престола – ах, крутящийся баллон тут же заляпал их всех пеной! – и стремительно понеслись прочь из царских хором.
   – Ах, а куды ж мы несемся-то прочь? – с восторгом спрохал монарх, с трудом перекрикивая свист проносящегося воздуха, сдувшего, кстати сказать, пену с молодоженов и их сапог.
   – Мы, когды несемся прочь, куды – не ведаем! Никогды, йес! – рявкнули на бегу бравые сапоги.
   – Тогды, понимаешь, развернитесь и неситесь к дедушкиной хатке! – в восторге скомандовала царица. – Швидче!
   – Так точно, так тошно, так тощно, вашскобредь, вашсковредь, вашсковродь! – в восторге выкрикнули сапоги и, резко развернувшись, понеслись еще швидче, но не к дедушкиной хатке, а в противоположную сторону.
   Впрочем, Земля-то круглая, так что дедушкиной хатки им ну никак не миновать стать. И вот, после множества приключений и открытия материка, кстати, названного в честь дедушки Ващщеикой, супруги, разодетые в пончо, сомбреро и джинсы (всё упомянутое – горохового цвета, самых разных оттенков), прибегли к дедушкиной хороме, дабы отдаться под защиту Ващще Премудрого. Одначе оказалось, что фиг-то там: на месте хоромины с дедом топеря лежала и дымилась тильки вонючая гора по́пела* мерзостно-аспидного колера. Вокруг сей горы кучками стояли похрусты и с убитым видом – так что при виде сих сиротин просто сердце кровью обливалось – завывали:
   – Ой, да на кого же ты нас ас... оставил, дедушка! Как нам теперетька, си... си... сиротинушкам, жить без тебя на белом светушке? Эх, всё пропало, плохонько стало! Ну ни фига-а-ам!
   В толпе похрустов изредка мелькало матово-белое привидение евродвери, истошно рыдающее:
   – Ой, да на ка... ка.. ковам же ты нам оставам, дедуш... ка... ка... ка... кам! Ка... ка... ка... как мнам тепереткам, сиротинушкам, жить без тебям на белом светушкам? Эх, усё пропалам, плохонь... ка... ка... ка сталам! Ну ни фига-а-ам, ёшкинам кошт!
   Сапожки подпрыгнули, слезли с Ка... Катиных ножек и засим забегали друг за дружкой вокруг энтой горы, сиротинушек похрустов и дверного привидения, слезливо вопя:
   – Ой, да на кого же ты нас ас... оставил, дедушка! Как нам тепе́ренько, сиротинушкам, жить без тебя на бе... бе... белом светушке? Эх, всё пропало, плохонько стало! Ну ни фига-а-ам!
   Горох спешился с опешившей Кати. Монарх, понимаешь, умело развернул свой полевой раскладной трон и уселся на него, засим подманил к себе указательным пальцем жену, и когды женщина подползла, вырвал – не без труда – из ея натруженных рук любезный баян. Засим баянист расчехлил инструмент и трагическим голоском затянул бодрую, понимаешь, балладу, пробуя на слух одни и те же строчки: «Молодым – всегда доска почета, молодым у нас – достойный путь!» Привидение евродвери истошно заорало: «Не-е-ет, не-е-ет, ни фига-а-ам, ёшкинам кошт!» – и испарилось. Катя же босиком поползла в попели́ще и шустро-шустро принялась рыться мозолистыми ручинами в вонялой изгари, но отрыла токмо покрытую копотью статую Иванушки из гранита, девять потрескавшихся кирпичишек и несколько металлических блямб. А от изо́бушки и от дедушки, понимаешь, не осталось сверх сказанного ни лапки, ни пуговки от гульфика – одним словом, совершенно, ну абсолютно ни фигам!
   – Ой, да кто ж нами теперь будет командовать: раз-два?! – враз-вдва остановившись, продолжали ужасно стенать сапожищи, и слезищи их пшок-пшик-пшак в страшное попелище. – Кто же тепе́ришки нас, сиротинушек, будет на гауптвахту отправлять, где мы вселды отдыхали от непосильной службы, а? Ну ни фига-а-ам!
   Катя прослезилась за компанию и эдак жалостливо-жалостливо запричитала:
   – Ах, не огорчайтесь так, сапожочки! Я, я, я буду отправлять вас на гуаптвохту, гуаптвыхту, гуаптвухту! Дабы вы и впредь отдыхали от непосильной службы!
   И похрусты, сапоги, евродверное привидение, Катя и даже тараканы под столом, а также Горох – все-все-все громко и сладостно зарыдали под переборы изумительного тульского баяна.
   – Ах, бедный дедушка! Ах, бедная изобушка! Ах, бедный Иванушка! Ах, бедная я! Ах! Ах! Ах! – ревела белугой Екатерина, и слезы оной белуги – пшик-пшик-пшик в сизый смердячий попел. – Ах, какие перспективные, понимаешь, были мальчишечки в стрельбе из рогаточек, хочь и необученные! Так-перетак! Вот оно как! Не осталось от вас ни пуговки от гульфика, ни курьей ножки, один толькя закоптелый болван Ивана, да девять никудышных кирпичиков, да пара-тройка никуды ж не годных металлических блямб, да горстка гари, да целое море моих слезинок! Ну ни фига-а-ам!
   Тутова попел внезапно зашевелился, закрутился черно-серым столбом и стал постепенно приобретать форму скрюченной мужской фигуры. Из энтого попела, как феникс, неожиданно возник дедушка – целый и невредимый, толичко покрытый с ног до головы омерзительно-аспидным налетом и орущий благим и в особенности не благим матом в тщетных попытках распрямиться:
   – Ой, не мо... мо!.. Ой, не гу... гу!.. Ой, не могу распрямиться! Фиг-то там! Угу-у-у! Там-перетам! Больно как там! Ну ни фига-а-ам, ёшкин кот! А вигвамчик-то где, Катенька?
   – Ни с того ни с сего сгорел, там-перетам! – выпалила Огняночка. – Ну ни фига-а-ам! Я прям не знам! Оказалась такая гора попела!
   – Эх, всё пропало, плохонько стало! Ну ни фига-а-ам! Ах, эвто, Екатерина, твои любимые газеты вызвали на Руси такой страшный-престрашный пожар, там-перетам! Однозначно! А бонбочка где? А скатерть где? А блюдце где? А яблочки наливные где? А зыркальце где?
   – Все, все, все сгорели али расплавились, понимаешь!
   – Ну ни фига-а-ам! – возопиял дедушка. – Вот энто да-а-ам! Эх, всё, всё, всё пропало, плохонько стало! Ах, ёшкин кот! Вот бачишь, Екатерина, каково мне, бессмертному! Эх, опять я заживо сгорел и возродился, как феникс, феникс, феникс, феникс, феникс, феникс! Энто со мной уже в четырна́дцатный раз, Катенька, ежда не ошибаюсь! Ну ни фига-а-ам! Эвто ведь до фига-а-ам! А Иван где? Тожде спалился, гадкий мальчишка, так его перетак?
   – Фиг-то там! – истошно заорало внезапно появившееся в воздухе привидение евродвери.
   – Нет! Вот он, в виде собственного монумента, сиречь болвана: ручишки к нам простирает, гадкий мальчишка, – целехонек, тильки весь, понимаешь, горе́лью* перемаран, дурачек!
   – Ну ни фига-а-ам! – потрясенно просипели сапоги и привидение.
   – Слава богу! – осклабился дед. – Но какой болван: не может не перемараться!
   – Фиг-то там! – прохрипели привидение и сапоги.
   – А пламёпотушитель где? – взволнованно спросил старикан. – Тожде приказал долго жить вместе с избой, али ока... каменел вместе с Иваном?
   – Нет, пламёпотушитель пал смертью храбрых в хоромах царя Гороха! И спас нас от думных боляр!
   – Ну ни фига-а-ам! – потрясенно подумали сапоги и проорало привидение.
   – Вот именно, ну ни фига-а-ам! – возопиял старикан и с хрустом выпрямился. – Царствие ему небесное! – и щелкнул пальчарами.
   И в тот же миг огнетушманчик, по-прежнему продолжая по инерции вращаться, стремительно вознесся с земли, из стольного урочища злосчастного Гороха – Гороховища, с попелища царских хором, в небеса.
   – Ну-с, шо будем деять, дедушка, на попелище-то? Плотников приглашать? Хоромину заново отстраивать? Али нанимать каменотесов, ати* вытесали новый, несгораемый вигвамчик из гранита? А расходов-то, расходов! Ну ни фига-а-ам!
   – Фиг! Фиг! Фиг-то там!
   – Вот именно, фиг-то там! Во всём энтом нужды нет ни фигам! До эвтого казусика я уже тринадесять разиков сгорал, тоись до фигам, и знаю, штё тепе́ренько нужно робить, девонька! Ах, хочу, еже* всё было в хоромушке моей как прежде, так-перетак!
   – Ну ни фига-а-ам! Фиг-то та-а-ам!
   Тутытька дедичка щелкнул пальчарами, и в то же мгновенье ужасное попелище исчезло, а на его месте возникла хорома со всем своим содержимым, включая огнетушитель, вынужденный срочно воротиться с небес на землю. Словом, хорома была целёхонькая и невредимохонькая, словно и не сгорала, а ока... каменелый Иван превратился в живого и невредимого, токмо осоловевшего и перемаранного горелью. Трие – дедушка, Иванушка и Екатеринушка – ерзали на табуретах вокруг стола, застеленного тихо, но внятно бранящейся скатертью-самобранкой, страшно скучали и вдыхали вонялую изгарь, коей было всё засра... засорено кругом. Из-под стола раздавались громкие звуки: бац, бац! Отдельно, не за столом, а в красном углу избы, не на табурете, а на полевом раскладном троне, сидел Горох, батюшка-царь – теперетька в изгнании, и негромко напевал любимую балладу, аккомпанируя себе на баяне. Только слова в той балладе звучали новые, ультрасовременные и прогрессивные: «Молодым у нас – доска почета, молодым всегда – достойный путь!»
   Дедичка в жутком нервозе ужасно ерзал на занозе, как жук на навозе, и спрашивал:
   – Ну-с, Катенька, що же с тобой приключилось в сем мире, пока мы с Ивашкой были в миришке ином?
   – Ах, дедушка! Я совершила мужественный поступок!
   – Какой?
   – Самый мужественный в своей жизни!
   – Ну ни фига-а-ам! – потрясенно проскрипела возрожденная евродверьцухт.
   – То ись?
   – Я вышла замуж! Можешь ты что-нибудь торжественное сказать о моем замужестве?
   – Могу и скажу: мужественное замужество!
   – Спасибо, дедушка!
   – Пожалуйста! Надеюсь, ты не забыла сказать при венчании, что ты моя любимая...
   – Не забыла, дедушка!
   – И что же ты сказала? Что ты моя любимая...
   – Дочка? – радостно выпалил Иван.
   – Фиг вам! – омерзительно проскрипела евродверзель.
   – Нет! – с возмущением отрезала любимая.
   Дедочка счастливо засмеялся и засим спросил:
   – А что же ты сказала? Что ты моя любимая...
   – Внучка? – радостно выпалил Иван.
   – Фиг-то там! – мерзко проскрипела евродверзель.
   – Нет! – с возмущением отрезала любимая.
   – А кто? – радостно вскрикнули дедушка и Иванушка.
   – Пра... пра... пра... пра...
   – Ш-ш-шо?
   – Пра... пра... пра... пра...
   – Ш-ш-шо? Ш-ш-шо?
   – Пра... пра... про то ты сам знаешь, дедунюшка!
   – Фиг-то там! – мерзопакостно проскрипела евродверзель.
   Дедунюшка испытал бла... бла... блаженство и пра... пра... проникновенно пра... пра... произнес:
   – Спасибо тебе, Катенька! Спасибо! Ах ты моя любимая русская костка!
   – Пожалуйста, дединька!
   Засим дединька в мерзком склерозе жутко заерзал на занудной занозе, как жук на навозе, и возговорил, указуя на индивидуума в сомбреро:
   – А эвто що за хлопец в рваных гороховых джинсах и такой же расцветки тапочках? Он так аппетитно пахнет свежим зеленым горошком! Где-то я уже видел энтого индиивидума, вот токмо где?
   Огняночка с горячеватостью отвечала:
   – Где, где! В хурде-мурде! Эвто, дедусенька, мой муж, сиречь законный супруг! Он – легитимный монарх, сиречь батюшка-царь, а я – легитимная монархиня, сиречь царица-матушка! Нас попытались свергнуть такие-сякие скверноподданные, понимаешь, боляре, сиречь взбунтовщики, и таперича мы – в решительных бегах!
   – И шо же вы собираетесь теперичка робить?
   – Таперча мы собираемся жить в моей родной деревне – в качестве га... га... гасиендадос!
   – Га-га?
   – Так точно, га-га! Га... га... га... га...
   – Го-го! Ах, як это замечательно! А як зовут энтого га... га... гасиендадо?
   – Як, як! Так-сяк!
   – Ну а всё-таки, як?
   – Як, як! Ни так, ни сяк!
   – Вах, як именно? Як же его имя?
   – Як, як! А имя ему – Горох!
   – Горох?
   – Вот именно!
   – Хо-хо, Горох, ёшкин кот! А по батюшке?
   – Горох!
   – Хо-хо! А по матушке?
   – Горох!
   – Хо-хо! А как его рекло?
   – Горох!
   – Хо-хо! А как его фамилия?
   – Горох!
   – Хм-хм, ёшкин кот! Стало быть, ты топерь зовешься Огнянова-Горохова?
   – Да!
   – Да?
   – Нет!
   – Нет, ёшкин кот? Так, стало быть, ты топерь зовешься Горохова-Огнянова?
   – Да!
   – Да?
   – Нет!
   – Нет? А как?
   – Сама пока ощо не знаю! Но авось узнаю! Деда, а деда!
   – Шо?
   – Ты обещал сделать меня счастливой!
   – Я обещал?
   – Да!
   – Когда?
   – Давеча!
   – Ну, раз обещал, сделаю!
   – Когда?
   – А когда тебе нужно?
   – Прямо чичас!
   – А чё для энтого нужно?
   – Отправь меня вместе с законным супругом и его любезным баяном в мою родную деревню!
   – Именно в деревню? И талды ты будешь счастлива?
   – Да, именно! Ведь я принесу в родную деревню газеты со свежими новостями!
   – Счастливая деревня! А разве газеты не сгорели совместно с хоромами?
   – Сгорели! Но потом возродились – совместно с хоромами!
   – Врешь! – вскочил дедушка с табурета, как конь с паркета.
   – Фиг-то там, ёшкинам кошт!
   – А вот и не вру! – Катя достала из декольте одну часть сгоревших, но возрожденных газет, подняла вторую часть с пола и объединила всё в общую пачку, тепло, понимаешь, шепча: – Газеточки вы мои чудненькие!
   – И ты унесешь эвти твои чудненькие газеточки из моей хоромины навселды-навселды? – прохрипел дедушка и нащупал величайшую своей жизни угрозу – торчащую из штанов здоровеннейшую занозу.
   – Фиг вам!
   – Навселды-навселды!
   – Фиг-то там!
   – Ах! – дедок встал в патетическую позу, выдернул из своих пепек грозную занозу и вскрикнул в итоге в неимоверном восторге: – Ах, ёшкин кот, как хорошо! Эй, сапоги!
   – Шо? Що? Чё? Бац! Бац! Бац!
   – Вы где?
   – Мы тут, под столом! Бац! Бац! Бац!
   – Шо, що, чё вы там робите?
   – Тараканов давим! Не слышишь, что ли? Бац! Бац! Бац!
   – Таперь, наконец, слышу! – и дед бац на табурет, как конь на паркет.
   – Бац, бац, бац!
   – Сапоги!
   – Шо? Що? Чё?
   – Вылазьте из под стола!
   – На шиша?
   – Отнесите госпожу Екатерину Огнянскую-Гороховскую вместе с чудненькими ея газеточками, понимаешь, а также с законным супругом и его любезным баяном в родную ея деревню!
   – Так тощно! Так тошно! Так точно!
   – И сразу же возвращайтесь!
   – Так тошно, так тощно, так точно, вашсясь!
   – Да смотрите, одни, без наипрекраснейшей русской костки, не возвращайтесь! – строго-настрого прикрикнул на сапоги дедушка и трожды щелкнул перстищами.
   – Так тощно! Так точно! Так тошно!
   – Ну, будь счастлива, Катя! – сказал старичина в тяжкой кручине и всхлипнул.
   – Хорошо! Авось буду! – бодро ответила Огняночка и опустила газеточки в декольте, обулась в сапоги, а на шею взгромоздила муженька с баяном да котомкой.
   – Будь счастлива, Катя! – сказал Иванушка и всхлипнул. – Однозначно!
   – Хорошо! Авось однозначно буду!
   – Будь счастлива, Катя! – сказала скатерть-самобранка, всхлипнув.
   – Будь счастлива, Катя! – сказали оба́два блюдца, всхлипывая.
   – Будь счастлива, Катя! – сказала, всхлипнув, бомба.
   – Будь счастлива, Катя! – всхлипнув, сказала евродверь и добавила: – И запомни: я открываюсь на волшебное слово «сезам»!
   – Зам... зам... зам... зам... – повторило эхо, а засим... сим... сим... сим повторило и само себя... бя... бя... бя: – Мза... мза... мза... мза...
   И так они все долго еще всхлипывали и повторяли это «Будь счастлива, Катя! Будь счастлива, Катя! Будь...», а Катя была уже далеко! И только эхо за ними всхлипывало, повторяя:
   – Тяп! Тяп! Тяп! Тяп! Тяп! Тяп! – и засим повторяло, всхлипывая, само себя: – Птя! Птя! Птя! Птя! Птя! Птя!
   Остались дедулечка и Иванечка без женского тепла. Вот сидят они за столом кротко-кротко и вздыхают, как круглые сиротки.
   – Ах, грустно, Иванечка! Всё пропало!
   – Ух, грустно, дедулечка! Да, всё пропало!
   – Скучно, Иванечка! Всё-всё пропало! Выкушай яблочко!
   – Фиг вам!
   – Скучно, дедулечка! Всё-всё, понимаешь, пропало! Хрум-хрум! И ты выкушай яблочко!
   – Фиг-то там!
   – Расскажи хоть сказочку, Иоанн! Хрум-хрум!
   – Я тебе, разлюбезный дедульче, сказал бы еще сказку, да дома забыл! Хрум-хрум!
   – Так, так! Вести энти правдивы да истинны, Иванушка! А ты всё же поднатужься да вспомни, болезный мой! Что-нибудь такое же интересное, как твой последний рассказик про ружьеце! Энто ружьеце, понимаешь, просто чудо! Экая диковинка, однозначно! Хрум-хрум!
   Пригорюнился тут Иванушка-дурачек, призадумался, да и дедушка тожде. Схрумкали они яблочки, а Иванечка-то и молвит, наконец, нечто зело тщательно обдуманное:
   – Ах, ружье – то, дедочка, не чудо, не диковинка, я видал чудеса чуднее того! Я видал: среди моря овин горит, по чисту полю корабль бежит! Так ли, дедунечка?
   – Так-то оно так, да вот думаешь-то так, а выйдет вот так, ёшкин кот! – задумчиво изрек дед и, хорошенько подумав, с тревогой добавил: – Непрочная хоромина овин. Да не забыл ли при энтом хозяин покормить молотильщиков, Иванушка?
   – Не забыл, покормил, разлюбезный дедунечка!
   – Вот эвто верно, Иванушка! Хоть овин гори, а молотильщиков корми! Стало быть, эвто большой хозяин!
   – Истинно так, дедунечка! И в Польше нет хозяина больше.
   – Истинно так, Иванушка! Бо сказано: всяк петух на своем попелище хозяин. Ну, а корабль-то в поле был один?
   – Один-одинешенек, дедунечка!
   – Фиг-то там!
   – Что так? Куды ж остальные-то корабли́шки-то делись-то? Одному и топиться скучно!
   – Да ни фигам!
   – Ах, всё пропало: бурей все кораблишки раскидало, дедулечка! Корабли лавировали, лавировали, лавировали, лавировали, лавировали, лавировали, да не вылавировали*. Много корабля погибло, один сей только и остался!
   – Вот ёшкин кот! Да велик ли корабль-то?
   – Ох, велик, дедулечка! Трехъярусный корабли́ща! Палуб три, мачт три, пушек сто тридцать.
   – А-а-а, ну, значит, эвто не корвет, не фрегат, а линейный корабль! Ну что ж, большому кораблю – большое плавание! Так, так! Вести энти правдивы да истинны, Иоанн!
   – Ну, то-то же, ёшкина кошка! Я, разлюбезный дедулечка, на правду горазд – завсегда прав-правешенек!
   – Ах, Иванушка! За правого Бог и добрые люди!
   – Ну, тогда я скажу тебе правду, дедушка!
   – Какую правду: Сидорову или Ярославлеву?
   – Правду-матку!
   – Ах, скажи скорей!
   – Ах, дедулечка, погляди-ка вокруг!
   – Ну поглядел.
   – И шо видишь? Шиш?
   – Шиш-то там, ёшкинам кошт!
   – Не! Ни шиша, понимаешь, не вижу: глазки, вишь, у меня подслепые! А ты, шо ты видишь, Иванушка? Шиш?
   – Да ни шишам, ёшкинам кошт!
   – Не! И я ни шиша не вижу, дедушка!
   – А ты почему ни шиша не видишь, Иванушка? Ты ж молодой, глазки у тебя вострые-превострые: должен видеть шиш!
   – Ничего подобного! Не вижу ни шиша!
   – Но почему?
   – Потому что в хатке всё пропало!
   – Почему же в хатке всё пропало, Иван?
   – Не знаю, дединька!
   – Ну хоть версии какие-нибудь есть?
   – Есть!
   – Говори!
   – А ты не обидишься?
   – Нет!
   – Помню, дедулечка, как в доме моих батюшки с матушкой однажды произошло вот чьто...
   – Чьто, чьто, Иванечка?
   – Ах, дедулечка! Горели дрова жарко, свет был в избе яркий; дров не стало, и всё пропало!
   – Ах, вот оно чьто! Мда-а-а, Иван, у нас, оказывается, проблема. Серьезная проблема! А-а-а, придумал, придумал! Хошь рубль в подарок? – и дедушка сунул ручищу за пазуху.
   – Шиш-то там, ёшкинам кошт!
   – Хочу!
   – А возьми-ка ты вот, Иванечка, свечечку, да и пусть она горит! Свеча горит – что рублем дарит!
   – Ну ни фигам!
   – Хорочё! – взял Иванечка-дурачечек ту свечечку в ручечку. – Дай же ты мне, дедичка, огниво вдобавок, щобы свечечку зажечь!
   – Не дам! – сердито заявил старый, понимаешь, заматерелый скаред. – Я лучше персточками щелкну! Свечечка, зажгись!
   Щелкнул дедочек персточками, свечечка и зажглась. Вкусно запахло пчелиным воском. Иванечка-дурачечек капнул горячим воском на блюдце серебряное, лежащее на столе, да и прикрепил свечечку к блюдечку. Стало светло-светло и так славно на душе, словно рублем одарили: серебряным, 1924 года (нынешняя цена – тыщи).
   Зело возрадовался сему Иванечка да и залез на печурку, на девятую кирпичурку. И оттудова, с печечки, с девятого, понимаешь, кирпичичка, умиротворенно изговорил:
   – Раз так, разлюбезный дедулечка, я тебе ощо одну сказочку расскажу – тильки сейчас её вспомнил: небылица в лицах, найдена в старых светлицах, оберчена в черных тряпицах! Вот тебе сказка, а мне бубликов вязка. Чур, не дослушав сказки, не кидать указки! Ну, слушай дальше, дедка! Ну, сказывать дальше, счастливец?
   – Не-е-е, ни фигам!
   – Ин слушаю дальше, детка! Ин сказывай дальше, правдивец!
   – Итак, приступаю, дедулечка! С чего бы вот тильки начать?
   – Начинай с начала, где голова торчала, Иванечка, не ошибешься!
   – Хорошо, дедушка! Итак, начинаю, дедулечка! Что, начинать?
   – Начинай, начинай, ёшкин кот! Ходяй непорочен и делаяй правду, Иванушка!
   – А естли у меня не получится, ёшкина кошка?
   – А ежели не получится, буде сделаешь ложь и я скажу: «Ложь!», то получишь от меня огниво!
   – Фиг-то там!
   – Правда, дедушка?
   – Правда!
   – Побожись!
   – Эвто как?
   – Скажи: «Вот те крест!»
   – Вот те щелк! – сказал дедушка и щелкнул перстами.
   – Мнэ-э-э... Мнэ-э-э... – изговорил Иванушка.
   – Да, кстати, Иванечка!
   – Чё?
   – Чистоговорка твоя – неправильная!
   – Вот этам дам!
   – А какая правильная?
   – А вот какая: корабли лавировали, лавировали, лавировали, лавировали, лавировали, лавировали, да и вылавировали!
   – А-а-а! Почему же моя неправильная, а твоя – правильная?
   – Потому что моя – оптимистическая, а твоя – нет!
   – А-а-а!
   – Бэ-э-э!
   – Мнэ-э-э... Мнэ-э-э...
   – Ну давай, начинай скорей свою правдивую сказочку!
   – Мнэ-э-э... Мнэ-э-э...
   – Не-е-е, ни фигам, ёшкинам кошт!
  
   Высокоумные примечания
  
  * Орешки козьи – козий помет.
  * Талды́ – тогда.
  * Стужа в доме – когда человеку зябко, а именно: меньше 12 градусов тепла по Реомюру.
  * Четы́рки – четыре конечности, четвереньки.
  * Четы́рни – четыре конечности, четвереньки.
  * Четвери́нки – четыре конечности, четвереньки.
  * Четве́рни – четыре конечности, четвереньки.
  * Схиза́ть – сказать.
  * Тенчас – сейчас.
  * Ще́пти – персты.
  * Зевло́ – рот.
  * Харло́ – рот.
  * Поты́лица – затылок.
  * Надра́ги – штаны.
  * По́хруст – скелет.
  * Хруст – похруст.
  * Воскуя́ркнуть – воскликнуть.
  * То́ежь – тоже.
  * То́еже – тоже.
  * Пола́ – половина.
  * Поло́ва – половина.
  * Ра́мо (мн. ч. рамена́) – плечо, пле́ко.
  * Пле́ко – часть руки от плеча до локтя.
  * Еще́жды – еще раз.
  * Нетерпя́чка – нетерпенье.
  * Зе́хать – зырить.
  * Стень – стена.
  * Объяри́нный – шелковый.
  * Па́лес – большой палец.
  * Е́жда – ежели.
  * Ре́кло – прозвище.
  * Толды́ – тогда.
  * Га́чи – штаны.
  * Путь – должность с жалованьем.
  * Ешто́ – еще.
  * Осте́гны – штаны.
  * Ерзыха́ть – ерзать.
  * Ощо́ – еще.
  * Вселды́ – всегда.
  * Калды́ – когда.
  * Пе́пеки – задница.
  * О́бжи́г – ожог.
  * Обже́говина – ожог.
  * Обжо́глое – обожженное.
  * Трёхма – троекратно.
  * Гундя́вить – гундосить.
  * Шарабара́шара – от слова шара́бара (всякая всячина).
  * Бегчи́ – бежать.
  * Бечи́ – бежать.
  * Гле́ский – скользкий.
  * Глескота́ – скользкость.
  * Глева́стый – скользкий.
  * Глевата́ – скользкость.
  * Егда́ – когда.
  * По́ломя – полымя.
  * По́пел – пепел.
  * Горе́ль – гарь.
  * Ати – дабы.
  * Еже – дабы.
  * Корабли лавировали, лавировали, лавировали, лавировали, лавировали, лавировали, да не вылавировали – чистоговорка.
   Продолжение следует.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"