Аннотация: Рассказ о стремлении к мечте, поиске идеала
[Посвящается Л]
[Тебе, мой мечтательный соавтор! Да перешагнут нежные ножки брошенное к ним, не заметив]
"девушка прощает безумства, внушённые ею"
Оноре де Бальзак
"Вот и всё, любовь моя, вскоре мы будем вместе!
1
Господи, Энни, я безумно по тебе соскучился, по твоим необъятным каштановым глазам, по твоему прекрасному улыбчивому лицу, по волшебному голосу, по жизнерадостной весёлости, по твоей беззаботной мечтательности, по твоим спонтанным замечаниям "как же здесь красиво!", мне так повезло с тобой, моя настоящая, моя искренняя, моя "не отпускающая"!
В тот день, когда нас насильно разлучили, - до сих пор горько вспоминать твои ужасные крики и наши цепкие объятия, скреплённые детской верой и сросшимися душами, - в тот день меня отвезли в Бэльвиль, в тот самый сумасшедший дом, которым пугают всех детей нашего округа.
Как бы мне хотелось уберечь тебя от всего этого, дорогая Энни. Как бы хотелось, чтобы ты никогда не узнала ужаса невыносимых прутьев клетки и тяжести оков, моя свободолюбивая птичка! Всё это время в разлуке, я жил одной лишь мыслью утешения, что с тобой обошлись более человечно, фантазировал, как тебе сказали, что меня удалось напугать или подкупить, что я бросил, предал тебя. (Знаю, ты бы не смогла поверить подобному, но ведь я не приходил...) Лишь для того, чтобы заверить тебя в моих чувствах, "до последней капли крови", ты же помнишь, я пишу всё это. Меня уже два раза ловили, поэтому отправлю написанное своему верному другу, который только через три месяца в случае моего неуспеха передаст тебе моё запечатанное письмо, одним словом, - тебе не придётся читать всего этого, ведь мой третий побег обязательно окажется успешным! Тогда я разыщу тебя и выкраду (ведь здесь я научился красть!), и мы убежим далеко-далеко, туда, где никто и никогда не разлучит нас и забудем это чёрное время, может быть, оно ещё сделает наше счастье более глубоким. В случае моего неуспеха, прости всем, кто нас разлучил, Энни, и, прошу, забудь меня, верного тебе до последнего вздоха.
2
Новых пациентов Бэльвиля без разговоров помещают в его подвалы - самое ужасное место заведения. Это что-то вроде инициации, шлюзовой отсек между нормальным миром и заточением, между свободой и тотальным контролем. Круглосуточное освещение коридоров лампами дневного света и полутьма в камерах. Уединение и Тишина никогда не посещают этого места. Люди, лишённые звуков, солнечного света, общения, лежащие связанными по какой-то непонятной причине, - наперебой орут, произносят что-то нечленораздельное, визжат и ругаются, и так практически круглосуточно, не сговариваясь, одни сменяют других. Персонал делает обход в подвале, реже чем садовник уделяет внимание своим растениям, поэтому самих докторов совсем не беспокоит весь этот неумолимый шум. Подвал здесь не только фундамент здания, он основа всей системы, тут всякому новичку нормальный он или нет наглядно показывают, что он здесь ничто; в последствии я часто был свидетелем как одно лишь слово "подвал" усмиряло буйных психов получше смирительной рубашки и медикаментов. Любой сотрудник, спускаясь в этот крематорий свободы, непременно надевает маску - очередная пытка, ведь измученный истерзанный криками новичок жаждет врага, жаждет обратить остатки сил в ненависть, в последнюю атаку в сражении за вольный мир, но враг обезличен, спрятан под маской и халатом, размазан по ненавистным серым стенам. Под конец пребывания в подвальных камерах мне стало казаться, что само здание подсылает к нам своих соратников, жалящих нас инъекциями, как паук жалит пойманную жертву. Я бы предпочёл пережить тысячи пыток и несколько раз сгореть в аду, чем ещё раз почувствовать, как сама смерть растекается по венам, разрушает светлые воспоминания о тебе, выжигает память, притупляет чувства, и словно пиранья отрывает куски от сердца.
Моя бесценная Энни, если ты была всем миром, самой жизнью в наши короткие дни счастья, только представь кем ты стала для меня в стенах Бэльвиля, там, где нет ничего, кроме гнетущего забвения! Что и говорить, что я жил здесь одной тобой, надеждой на то, что обязательно сбегу, вырвусь из многократно проклятых стен. Больше всего на свете мне хотелось успокоить тебя, сказать, что ты не забыта, что я переборю любые препараты, переживу все испытания, только бы быть рядом с тобой, видеть тебя смеющейся, счастливой. Часто по ночам, в то время, когда я писал тебе многочисленные письма при ярком свете луны, а потом за неимением бумаги стирал грифельный след и писал снова, переполняясь всё новыми чувствами и мыслями; если мне хотелось развеселиться, я сравнивал нас с тобой с Землёй и луной. Не то, что между нами также существует невидимая нить смешило меня, а то, что ты моя Земля, величественная и большая (хоть и ниже ростом, но ведь это специально придумано природой для того, чтобы ты то и дело изящно вставала на носочки, когда тянешься ко мне всем своим существом). Ты островок жизни в моей чёрной вселенной, центр каждого моего движения, а я твой незначительный спутник, поклонник, может быть, разнообразящий твою жизнь. В такие моменты я вспоминал наши первые поначалу смешные, но всегда безумно приятные занятия танцами. Впрочем, у этого сравнения были и ужасные стороны, навевающие тоску, ведь два этих небесных тела обречены на то, чтобы никогда встретиться, никогда не коснуться друг друга, в такие моменты я сдерживал закипающую кровь, в такие моменты я был готов убить только бы сбежать из этих стен, чтобы снова увидеть и осязать тебя.
3
С первых же дней, как только меня перевели на верхние этажи Бэльвиля, я начал продумывать свой побег: высчитал длину стен, определил выходы на этаже, запомнил частоту смен персонала и делал постоянные расчёты в голове. Всё это было на всякий случай, ибо я надеялся, что меня продержат здесь максимум пару месяцев, а потому старался подыграть докторам, хотел, чтобы они верили в силу своих препаратов. Впрочем, это было просто: от одних таблеток теряется чувство времени, от других путаются и обрываются мысли, такое ощущение, что они словно капризничают, становятся непослушными детьми, наконец, третьи разрушают память и смешивают реальность и сон. Я постоянно приободрял себя тем, что всё это - лишний повод часто вспоминать тебя... и нас, повторять молитвой твоё бесподобное редкое имя, когда мысли обрывались, и непрестанно готовиться к побегу.
Первые две попытки сбежать провалились. Первая была отчасти разведывательная - нужно было оценить препятствия на нижних этажах. Словно кошка я бесшумной тенью пробрался по коридору, удачно угадал с пересменой охранников и даже успел остановить закрывающуюся дверь. Спустившись по лестнице на первый этаж, я остро ощутил, как предвкушение свободы опьяняюще защемило моё сердце. Через какое-то время, поборов внезапное волнение, я обследовал практически весь этаж. К сожалению набор примитивных самодельных отмычек, сделанных в основном из гнутых шприцевых иголок мало мне помог, выбраться в окна также не удавалось - абсолютно все они были зарешечены, поэтому мне пришлось ретироваться. Одну дверь, ведущую на мой этаж, так и не удалось разблокировать, а поэтому я оказался в западне. Снова вернувшись на первых этаж, в поисках инструментов я решил зайти в уборную. Вообще на первом этаже всё было чище и приятнее, хотя заметил я это не сразу, смешно и горько вспоминать, как обыскав все углы уборной, опробовав оконные рамы на прочность и уже собираясь уходить, я увидел человека и, напугавшись, ринулся было, чтобы сбить его с ног и убежать, как вдруг осознал, что это всего-навсего моё отражение в зеркале. Ты же знаешь, Энни, я никогда особо не заботился о своей внешности, ты всегда воспринимала меня таким как я есть, и только тогда ко мне пришло осознание того, насколько то счастье, какое ты разливала во мне, подсвечивало меня изнутри, сглаживало неровности и вносило гармонию. А что теперь? Человек становился пугливым загнанным животным, горькая мысль пронеслась во мне, - "если сбегу сегодня, нужно будет податься в леса, отсидеться там и хоть как-то привести себя в порядок, чтобы не напугать и не расстроить Энни", - а ведь это неумолимо оттягивало нашу долгожданную встречу. Очнувшись, я отправился на поиски ключей, но видимо сбитый с толку, не в состоянии уместить увиденное в своей голове, потерял осторожность и вскоре был обнаружен сработавшей сигнализацией. После чего несколько дней или недель провёл в подвалах, ко мне потеряли доверие и стали колоть нечто невообразимо ужасное, отчего я переставал чувствовать и контролировать своё тело. Через время я вернулся в свою комнату на верхних этажах, тот факт, что это была та же комната, понуро говорил об одном - они хотят оставить меня здесь надолго. Как же свирепо я возненавидел себя за одно мимолетное чувство, когда на миг мне показалось, что я сдаюсь в этой борьбе за твоё благополучие, когда после череды дней в подвалах ничтожная каморка, закреплённая за моим именем, показалась мне чем-то сродни родного угла. Однако, сдаваться я не собирался и вскоре последовала вторая попытка побега.
4
Второй побег закончился намного быстрее. Перед сном мне что-то вкололи, но я не придал этому значения, лишь боялся, как бы укол не оказался снотворным. Неумолимо долго тянулись два-три часа ожидания пока Бэльвиль заснёт, мысли о нашей скорой встрече кружили голову. В то время как заветная свобода, наконец, шаг за шагом крадучись приближалась ко мне, неожиданно в мозгу, вдруг, стало что-то вспыхивать, на короткое время лишая меня зрения. Практически дойдя до Рубикона, в моём случае - кабинетов второго этажа с окнами свободными от стальных решёток, я решил не поворачивать назад. Открыв спасительные двери, долгое время провозившись с окнами, прилипшими к раме из-за того, что красили их чаще чем открывали, наконец, связав простыни и привязав их к батарее, жадно вдыхая свободный воздух, рьяно залетавший в распахнутые створки, от очередной вспышки в мозгу я потерял сознание.
На сей раз меня не бросили в подвалы, меня отвели к директору Бэльвиля (по совместительству главному врачу). Какого же было моё удивление, когда на его тёмном столе, едва зайдя в кабинет, я разглядел медальон что ты мне подарила. Как было не узнать моё сокровище - латунный кружок, хранящий твой маленький чёрно-белый портрет! Эта фотография бросилась в сознание, рождая воспоминания, реанимируя память, ведь под конец пребывания в Бэльвиле, тяжело об этом думать, но я начал забывать тебя, твоё лицо стало пропадать, отдаляться, заволакиваться туманом. Я помнил твои глаза, твои руки, губы, волосы, ушки, затылок, но словно по отдельности, твой образ распадался на части, и с каждым днём мне становилось всё сложнее его собирать воедино, да и, вообще, удерживать внимание порой было невыносимо тяжело, отчасти для этого я часто писал тебе письма и делал заметки. Память предавала меня, но в то же время чувства оставались всё так же сильны и даже, порой, обострялись, например, после каких-нибудь уколов или таблеток, низвергавших меня в ничто, в пустоту, в приёмную смерти. Обычно, когда действие препаратов заканчивалось, мои чувства к тебе словно вода, долго сдерживаемая плотиной, в одночасье прорывались на свободу, и тогда я отчётливо и детально видел счастливейшие моменты своей жизни - часы, проведённые с тобой, видел тебя рядом и так близко и реально, что хотелось протянуть к тебе руки! Но такое восстановление чувств было лишь непродолжительной победой над препаратами, через время твой светлый образ вновь закутывался в туман, превращался в прекрасного неуловимого призрака, становился неосязаемой заветной мечтой. Как же мне хочется залатать свой продырявленный мозг, отчётливо и ежеминутно помнить тебя, но вместо этого я лишь больше влюбляюсь в тебя духовную, забывая тебя физическую. Моя душа всё чаще покидала тело, которое до сих пор не смогло освободиться из-под гнёта серых стен, должно быть, она витала с тобой где-то там на платоническом уровне, и я успокаивал себя лишь тем, что мы с тобой становимся искрами, внезапно оторвавшимися от костра и улетающими ввысь. Но, тогда, увидев свой медальон, я разом всё вспомнил, отчётливо увидел тебя и фото хранимое им: твоё красивое лицо, украшенное ниспадающими прямыми тёмными волосами, обрамлённое ими словно прекрасная картина, на которую хочется смотреть вечно. Не помня себя, я потащил за собой своих провожатых, державших меня за предплечья смирительной рубашки, они опомнились и упёрлись ногами в пол, один из них потянулся за шприцом, торчавшим у него из кармана. Тогда я метнул ненавидящий взгляд на доктора, он же удовлетворённо посмотрел на меня и велел провожатым оставить нас. Он долго о чём-то говорил, а я не открывал глаз от медальона, проклиная ткань пленившую мои руки. Наконец, доктор привлёк моё внимание и сказал, что решил вернуть мне медальон, взамен на его щедрость я должен был оставить попытки побега. Он великодушно не взял с меня обещаний, но пообещал, что очередная попытка побега закончится лоботомией.
5
Если бы только знала, Энни, как в этих стенах мне помогал твой медальон! Он усердно восстанавливал и приводил в порядок память, впрочем, я всегда чувствовал, что твои фотографии имеют какую-то магическую силу. Надеюсь, побег с талисманом окажется успешным, впрочем, ко мне пришло осознание того, что в любом случае мы будем вместе. Сегодня мне снился прекрасный сон: мы с тобой шли рука об руку (не знаю куда, но не главное ли что вместе и непременно вперёд!) Ты сказала, что собираешься показать мне рай, на что я рассмеялся, ответив, что ты и есть мой рай, тогда ты прелестно улыбнулась и сказала: "иди", я невольно посмотрел по указанному тобой направлению, и ты исчезла. Решив, что ты ждёшь меня впереди, я некоторое время бежал, предвкушая нашу встречу, и вскоре очутился у резных ворот, на которых значилось твоё имя, дверь была не заперта, и я вошёл. Безумное и в то же время чудесное место ждало меня за воротами! Сначала я шёл по полям, похожим на бескрайние поля пшеницы, но здесь вместо злаков росли и колыхались на ветру твои прекрасные волосы, я запускал в них исступлённые руки в надежде найти успокоение, но прикосновения лишь распаляли мою дрожь - твои волосы приятно пробегали между моими пальцами. Едва набегавшись на чудесных полях, я очутился в прекрасном лесу - стволы деревьев, разные по размеру, так или иначе напоминали форму твоих ножек, а все кроны были твоими руками, гибкими, плавными, ветвящимися. Листьев на деревьях не было их гармонично заменяли твои пальцы, которыми вполне естественно заканчивалась каждая рука-ветвь. Деревья не были похожи на дикую голову мегеры, как ты, может быть, вообразила, - все ветви двигались изящно плавно, словно в восточном танце и чуть лениво, что удивительно завораживало. Разглядывая гипнотические кроны, вдруг, так же внезапно и беспощадно приятно, как это обычно бывает, в меня бросились твои глаза - облака, проплывающие по небосводу. Двигались они очень величественно, их не было много как рыбы в косяке, они летали редкими парами, словно нашедшие друг друга птицы, и как всегда, не в силах наглядеться в них, я с грустью задумывался, когда одна пара скрывалась на горизонте, и лишь тогда замечал другие пары твоих не отпускающих каштановых глаз. Что и рассказывать о целительных реках этой волшебной страны, в которых словно видение или русалку, можно было увидеть тебя, о лёгком бризе, в потоках которого слышен твой завораживающий голос. Действительно, рай - место, где я окутан твоей душей словно негой, и повсюду вижу, слышу и осязаю тебя!
Этот сон ещё сильнее разжёг во мне пламень надежды на нашу скорую встречу, вселил в сердце стальную уверенность в том, что каким бы ни был исход последнего побега мы будем вместе, в реальной жизни или в моём вечном раю, но ведь главное вместе, Энни!"
Меня зовут..., впрочем, моё имя выведено на обложке. Я собственноручно делал лоботомию пациенту, письмо которого приведено выше. Это ненастоящее письмо, вернее, оно существует в реальности и сейчас лежит на столе передо мной, раздробленное на части, исписанные мелким почерком, но было ли оно когда-либо отправлено, и в такой ли форме - я не знаю, впрочем, об этом несколько позже. Единственное, чем необходимо дополнить предисловие, так это заверением в том, что я намерен передать факты этой истории, не искажая их.
Едва закончив интернат, я поступил на службу в Бэльвиль, мечтая о том, что сумасшедший дом, известный на всю округу сделает меня известным доктором психологии. Проработав там чуть больше недели, целыми днями скучая над делами больных, я начал было приходить в уныние из-за отсутствия поручений, как вдруг, однажды утром получил приглашение в операционную, сулившее нечто способное развеять тоску. Поднявшись на второй этаж, я встретил главного врача.
- А это вы, мой юный друг, - радостно приветствовал он меня, - сегодня я буду вам ассистировать.
- Ассистировать в чём? - опешил я.
- Сами всё увидите, - загадочно произнёс он, пропуская меня вперёд, так, словно я знал дорогу.
- Случай вполне заурядный, - через некоторое время, продолжил доктор, - слишком буйный пациент, без умолку рвущийся на свободу.
- А как же N? - похвастал я знанием препарата ныне запрещённого, но тогда ещё использовавшегося.
Он, ухмыльнувшись, поравнялся со мной, и мы продолжили неспешно идти по коридору.
- Мне нравится ваш порыв, молодой человек! Я сразу разглядел в вас своего. Безусловно, вы только что из-под указки мудрых профессоров, вас переполняет вдохновение, тяжесть полученных знаний радует словно золотой, приятно оттягивающий карман, - засмеялся он, радуясь придуманному сравнению, - но не золотой в вашем кармане, мой друг, а пустые мечты об идеале. - Он перевёл дух, немного поразмыслив, и вскоре продолжил, - представьте, что вы очень голодны и впервые в жизни решили приготовить омлет без чьей-либо помощи. Вот вы берёте кулинарную книгу, изучаете рецепт, необходимые ингредиенты - яйца и соль. А теперь, сложнее, представьте, что вы никогда не видели ни яиц, ни соли, - улыбнулся он на мою удивлённую физиономию, - однако, не волнуйтесь, тут же, в воображаемой книге вы находите картинки обоих ингредиентов - в книге они идеальны. Вот вы вооружаетесь саблей, ну хорошо, пусть не саблей, но деньгами и отправляетесь на рынок. В чём же ваша проблема, мой друг? - задал он риторический вопрос, - ваша проблема в том, что нет ничего идеального - эти большие, эти маленькие, эти то что надо, но какие-то подозрительно грязные. Невольно вы оказались на развилке каждого человека, вариант первый - плюнуть на поиски идеала, взять то что близко, под рукой, пусть не первое, так максимум второе-третье - всё, вы сыты и довольны. Вариант второй, зажечься верой в идеал, надеждой на успешное разрешение поисков, одним словом, нацелиться на Луну. - Он остановил жестом моё желание возразить, - не говорите мне, что есть третий или четвёртый вариант. Идеальная природа допускает лишь крайности: да и нет, мужчина и женщина; природа реальная допускает вариации или погрешности, так чёрное и белое дают бесчисленные серые оттенки, которые можно определить, как погрешность абсолютного цвета. Таким образом, жизнь отличается от учебников, которые пренебрегают погрешностями, а значит, как мечта живут в идеальном несуществующем мире. Развивая данную теорию, позволю себе заметить, что Бэльвиль - место для ярчайших представителей погрешностей мира людей. Впрочем, идеальных людей не существует, - задумчиво заметил он в пол голоса.
- Вы правы, - отозвался я, - но мы должны стремиться к идеалу!
Доктор чуть насмешливо улыбнулся.
- Безусловно, мой юный друг, безусловно, - похлопал он меня по плечу.
- Так что же с этим пациентом?
Мы остановились и подошли к одному из окон, бегущих вдоль коридора. Мерно падающий за стеклом снег, на несколько мгновений лишил нас способности продолжать беседу. Лес, разбегавшийся от Бэльвиля в разные стороны, примерял своё первое зимнее платье, собираясь, однако, перед окончательным выбором ещё несколько раз в капризной нерешительности сбросить его - стоял конец осени.
- Этот пациент один из числа нездоровых, - нарушил молчание доктор.
Я понимающе ухмыльнулся на его замечание, на сленге сумасшедшего дома "нездоровый" означало "неугодный" (кому бы то ни было).
- Несмотря на то, что из Бэльвиля невозможно сбежать, мы не должны допускать, чтобы такие попытки имели место быть, в конечном итоге это может подмочить репутацию, зачем нам лишняя головная боль?
Я ответил понимающим взглядом, и доктор продолжил:
- Недавно проверил на этом пациенте одно средство, но он не сдаётся, а с такими бесполезно делать что бы то ни было, их не исправить. Встречаются агрессивные либо несговорчивые пациенты, для таких есть сила, подвал, препараты, система нашей больницы сильнее любого отдельно взятого человека. Но что вы прикажете делать с теми, кого прельстила свобода, с теми, кто решил выйти за стену, перебраться за наш современный забор. Словно сумасшедшие, верящие в существование идеала, такие пациенты загораются непреодолимым (ни для нас, ни даже для них самих) желанием отыскать его, достичь несбыточной мечты. Абсурд, - заметил доктор с нескрываемым презрением. - Но вот что самое страшное, когда таким ломают ноги, они начинают ползти руками, причём так рьяно и упорно, с какой-то животной неумолимостью, что не замечают, как отрываются ногти, как царапается о камни грудь. Порою мне кажется, что, если таким сломать и руки, то они начнут вгрызаться в землю зубами лишь бы двигаться к своей заветной цели.
- Одержимые, - вздыхая, вставил я.
- "Точно!", - одобряющим взглядом ответил доктор и заметил вслух: "ну, нам пора".
Мы зашли в операционную, невыносимо сильный запах медикаментов, которыми, казалось, пациент был буквально пропитан, крикнул мне, что нас дожидались довольно долго. Я бросил жадный взор на своего первого пациента, нестерпимо хотелось оценить своего "врага", однако, щуплое связанное Разочарование ждало меня в кресло-каталке вперемешку с бинтами. Хотелось видеть силу, неуёмную волю, стремление, о которых рассказывал доктор, хотелось совладать со всем этим, а тут было лишь спокойствие. Я был готов простить существу мои рухнувшие надежды за взгляд полный ненависти и жажды крови, но оно не удостоило меня взглядом вообще. Растерявшись, я обратился взором на его провожатых - упитанных мужчин, в фартуках они походили на мясников, но затем продолжил изучать свою будущую жертву: кисти рук, частично тело и одна из ног были перевязаны, понуро наклонённая голова обрамляла отсутствующий взгляд. Очнувшись, я заметил, как в операционную пребывает всё больше и больше людей, собиравшихся, чтобы наблюдать за нашей работой. Операции в Бэльвиле были явлением редким.
- Ну что, вы готовы, мой друг? - окликнули меня.
- Доктор, я считаю, что этому пациенту необходимо окончательно поправиться, - он весь перевязан..., - добавил я в полголоса.
- Поправиться? - засмеялся доктор, - пока мы будем ждать окончательного заживления незначительных телесных повреждений, он ещё несколько раз попытается сбежать! Нет, мой друг, сегодня мы вылечим его душу. Ну что вы? Приободритесь, мы не мясники, не обычные хирурги бренного тела, мы более возвышенные специалисты - доктора души!
- Но я совсем недавно из интерната, на моей скудной практике..., - начал было я.
- Ничего-ничего, - перебил доктор, - более того, забудьте всё, чему вас учили, ибо перед вами жизнь, - показал он на пациента, - а не теория. Не будете же вы вечно ходить интерном! О, вас ждёт слава, известность - это написано на вашем лице... Но сначала нужно стать одним из нас, - пригласил он меня жестом к столику с подготовленными инструментами, - как говорится, любой путь начинается с первого шага.
- Я не буду сопротивляться, - на это заявление один из провожатых говорившего лениво ухмыльнулся, - лишь пообещайте мне, что никто не отнимет...
- Хорошо, - понимающе прервал пациента доктор, решившись было в качестве заверения похлопать его по руке привязанной к ручке кресла, однако, передумав, в последний момент отдёрнул свою кисть.
Тогда пациент неслышно прошептал какое-то слово и больше не произнёс ни звука.
Не знаю, что именно, безропотная готовность самого пациента, напор доктора, персонал, толпившийся в операционной, жажда славы, или, наконец, обязательство врача, подвигло меня тогда взять инструмент, внешне похожий на отвёртку. Единственная подготовка к операции заключалась в том, что голову пациента опрокинули назад на специально приготовленный столик, лоботомия проводилась без морфия и наркоза. Пробивая кость глазной впадины, я решил, разрезать только малую часть связей между полушариями мозга, поэтому действовал аккуратно, "щадяще", если так можно выразиться, но ассистент в лице доктора, следивший за каждым моим движением раскрыл замысел и, порицая мою тщедушность, приказал отойти. Не отважившись спорить с главным врачом, я с радостью отошёл, решив, что мои испытания на этом закончены. Мой ассистент без перчаток схватил торчащие из головы пациента инструменты и стремительно закончил работу. Вся операция длилась не больше пяти минут.
Под аплодисменты персонала, стоявшего вокруг нас, широко улыбаясь, доктор приободрил меня:
- Мы отлично справились, мой друг. Успокойтесь, всё в порядке, негоже доктору ходить без лица.
Прошло несколько месяцев, и я почти забыл тот случай, не встречаясь со своим первым пациентом, не интересуясь его состоянием - всё моё время уходило на научную работу и наблюдения за новыми больными. Однако, примерно в начале весны следующего года, главный врач вызвал меня к себе и поручил подготовку вышеуказанного пациента к скорой выписке. Взволнованность доктора невольно передалась сначала мне, а затем и всему Бэльвилю, ведь, несмотря на то, что это заведение считалось больницей здесь, никого не вылечивали, и покидали его только мертвецы, да и те зачастую лишь спускались в маленький крематорий, оборудованный в подвалах. Там они окончательно растворялись в стенах здания, смешивались с ним, оседали пеплом на крыше, как птица, впервые выпущенная из клетки, садится где-нибудь неподалёку отдыхая крыльями или на всякий случай запоминая координаты.
Перед тем, как провести осмотр пациента, я поручил обслуживающему персоналу привести его в порядок, и, дожидаясь больного в своём кабинете, пытался вспомнить как он выглядит, но единственное что всплывало в памяти, - глаз, в районе которого проводилась операция. Наконец, пациента привезли в кресло-каталке, выяснилось, что после операции, как это часто бывает в случае лоботомии, он потерял дар речи и плохо контролировал своё тело, а потому совсем не ходил и, вообще, мало двигался. Надо заметить, что лоботомию в кругах врачей часто шутливо сравнивают с лотереей, ведь известно, в каждой лотерее можно быть уверенным только в потерях - деньгах, потраченных на лотерейный билет, так и здесь, любой врач, принимаясь за дело, трезво осознает, что пациент безусловно нечто потеряет, а вот сколько он обретён в результате вмешательства..., впрочем, важно ли это? Проведя стандартные медицинские замеры, я принялся составлять стандартный отчёт, изредка наблюдая за обследуемым. Безмозглое удовлетворение читалось на его лице, казалось, что он глубоко задумался или спит с открытыми глазами. Он был похож на мечтателя, витающего в облаках, но мечтателя безобразного: душа, навеки покинувшая тело, превратила его в живую статую, полую внутри. "Кому же ты нужен?", - спрашивал я себя, как вдруг заметил, что пациент что-то держит в руке, изредка судорожно сжимая кулак, мне показалось, что разгадка, должно быть, заключается в этом предмете, медальоне, как я предполагал, судя по цепочке.
- Что это у тебя? - спросило моё любопытство.
Пациент не обратил на вопрос никакого внимания. Я подошёл ближе, и, недолго постояв в нерешительности, резко выхватил медальон, потянув его за цепочку. Глаза пациента мгновенно расширились, он начал неумолимо громко вопить, стал пытаться подняться, явно желая наброситься на меня. Так как он не был привязал, от неожиданности я забыл любопытство, и, чертыхаясь, вернул отобранное хозяину. Получив своё сокровище, пациент тут же лишил меня внимания, прижал медальон к груди и начал успокаиваться, однако, его учащённое дыхание ещё долго не затихало, сильно раздражая слух. В этой позе мой посетитель был похож на мартышку, прижимающую к груди умершего несколько дней назад детёныша.
С утра на следующий день в кабинете главного врача собралась целая компания: хозяин кабинета, я, пациент, которого должны были вот-вот забрать, и несколько докторов с заготовленными на всякий случай шприцами. Пациенту, перенёсшему операцию, уже давно не давали никаких медикаментов, этого попросту не требовалось, ведь он стал сродни комнатному растению, однако, никто не мог предсказать его предстоящую реакцию. Поначалу ожидание притуплялось малозначительными беседами, как, вдруг, главный врач, проигнорировав мой очередной вопрос, нетерпеливо покивал в ответ головой, и обратился к пациенту в третьем лице:
- Если бы он только знал, что с минуты на минуту к нему приедут посетители!
- И не говорите, - вторил я, - более того, вы говорили, они собираются забрать его, - пытался я перевести разговор на развлекающую меня и остальных тему, - но кто же "они", доктор, родственники?
Доктор оставил вопрос без внимания и задумчиво произнёс:
- Нет-нет, я не думаю, что они заберут его. Взгляните на него!
Пациент сидел в своей обычной позе, не проявляя признаков жизни, тупая улыбка не сходила с его лица и раздражала своей отстранённой одухотворённостью, никак не вязавшейся с обликом в целом. Одной из рук он так же сжимал медальон, заметив который, я невольно отвёл взгляд.
- Но кто придёт к нему? - не унималась моя дотошность, поддерживаемая любопытством в глазах собравшихся.
В ответ доктор бросил на меня недовольный строгий взгляд, и, вновь возвращаясь глазами к пациенту, заметил больше для себя, чем для нас:
- Нет, я отказываюсь верить, что кому-то удастся покинуть Бэльвиль.
Едва он успел закончить фразу, как раздался телефонный звонок, доктор ответил и дал необходимые инструкции - посетители прибыли. В кабинете нарастало волнение, волнение от чего-то необъяснимого, из ряда вон выходящего, готового вот-вот произойти. Главному врачу было сложнее всех совладать собой - посетили, всё ещё неведомые нам люди, уже, должно быть, пробирались по многочисленным коридорам и лестницам Бэльвиля, неумолимо наступали, как свет наступает на тьму, лишая её вездесущей власти только своим присутствием - и он, то откидывался на спинку кресла, то вновь облокачивался на стол, бросая кипевшую голову в развёрстанные ладони. Я заметил, как доктор сдерживается от того, чтобы начать рвать волосы на свой голове, верно ему было приятнее застрелиться, чем подписать приказ об освобождении и вложить его в дело пациента. Ведь пролистав достаточное количество этих жизнеописаний, я прекрасно знал, что каждое из них заканчивалось неизменным словом "скончался", затем следовали дата-время и причина. Чаще это было "естественное" завершение жизни, впрочем, результаты неудачных (или удачных, как посмотреть) опытов, которые имели широкое распространение в Бэльвиле, также подпадали под эту категорию, разве не естественно умереть, например, под действием электрического тока? Проработав несколько месяцев, я стал лучше понимать доктора, и сейчас стоя в его кабинете, в своих мыслях посмеивался над ним: "что же ты напишешь в его деле? "выписан"? "отпущен"? "освобождён"? какое негласно запрещённое слово будет храниться в архивах Бэльвиля следующие пятьдесят лет?"
Дверь кабинета нетерпеливо распахнулась, и внутрь ворвалась юная лёгкая девушка. Стремительно дойдя до середины комнаты, она, вдруг, замерла и принялась разглядывать пациента, сосредоточив на нём не только пару прекрасных необъятных глаз, но, казалось, всю себя. Повинуясь и вторя её порыву всё в кабинете в одночасье так же замерло. Неженатый, я залюбовался ею. Девушка была одета скромно, но по последней моде и с явным желанием нравиться. Гармония её образа, внимание к деталям наряда и способность эти детали совмещать, - всё говорило об утончённости женственной души. Пациент никак не реагировал на свою гостью, тогда она приблизилась к нему, и я заметил, как один из докторов, стоявших за его спиной, опустил руку в карман и обнял пальцами заготовленный шприц. Словно ангел, бросившийся с небес, гостья упала на колени перед больным и, сдерживая слёзы, срывающимся голосом принялась звать его по имени, теребя его за ноги. Если до сих пор, видя её, я чувствовал лишь лёгкое головокружение, то под действием этого действа моё сердце сильно сжалось, расправилось и впервые в жизни забилось, на мгновение мне захотелось оказаться на месте пациента.
- Милочка, он не в состоянии понять вас, - ухмыльнулся доктор, стараясь усугубить её положение, - теперь это не человек, а растение.
Девушка не придала значения словам доктора, и он хотел было продолжить беспощадную тираду, как вдруг в кабинет неторопливо вошёл мужчина в возрасте, увидев которого, главный врач побледнел, встал из-за стола и отправился к нему на встречу. Мужчина, остановился в пороге, недовольным взглядом нашёл нашу гостью, и начал о чём-то беседовать с доктором вполголоса. Наконец пациент, словно, не выдержав пытливого взгляда прекрасной посетительницы, ещё глубже наклонил голову и протянул руку, выпуская медальон на цепочке, который тут же свешался и закрутился, сверкая под лучами света, неохотно заглядывавшими в окна Бэльвиля. От безмерного удивления мои брови невольно полезли на лоб - он доверил ей своё сокровище. Девушка приняла медальон и машинально открыла его, её большие каштановые глаза мгновенно наполнились неудержимыми слезами, она в негодовании покачала головой и бросила медальон на пол, затем порывисто и легко встала с колен, взяла голову пациента в свои быстрые руки и горячо поцеловала его лоб. Гостья обошла кресло-каталку пациента и принялась, было, катить её, как вдруг он замычал, протягивая руку в сторону брошенного медальона, тогда я, стоявший рядом, решив поднять оброненное сокровище душевнобольного, преградил им дорогу. Наклоняясь к раскрытому медальону, я увидел нечто похожее на записку лежавшее неподалёку. Захватив оба предмета одним движением, я поднял их, но вернул только медальон, зажав записку свободными пальцами. Ни он, ни она никак не отреагировали на мой поступок, и я уступил им дорогу, пытаясь запомнить лицо девушки, одухотворённое, полное уверенности и какой-то ангельской недостижимой возвышенности и лицо пациента, увозимого ею. Получив медальон, он крепко зажал его в кулаке, но теперь лицо покидающего Бэльвиль стало устрашающим. Он неистово раздувал ноздри и двигал нижней челюстью, методично выпячивая её вперёд и вверх, словно негодуя на то, что его увозит красавица.
Оставшись наедине я прочёл вожделенную записку. Крошечный квадратный листок с одной стороны был целиком выкрашен в чёрный цвет, на другой стороне значилось лишь одно слово, многократно обведённое карандашом: "забудь". Наконец, мужчина, девушка и пациент покинули Бэльвиль, и жизнь в стенах больницы вновь отвоёвывала спокойствие и размеренность, как природа захватывает заброшенный человеком дом. Однако, из моей головы эта история не выходила, как и не выходила из сердца прекрасная посетительница. Через некоторое время я смекнул, что, если записка была когда-то собственноручно написана пациентом, значит в его комнате могли быть спрятаны письменные принадлежности - проходящим лечение не разрешалось выражать мысли на бумаге. Комната пациента всё ещё пустовала, я поднялся и зашёл в неё, затем закрылся и начал обшаривать каждый уголок в надежде найти хоть что-нибудь. Первые поиски оказались тщетными, и я сходил за инструментами, чтобы что-то выломать, что-то отогнуть. Отрывая плинтус, мне захотелось отодвинуть развороченную мной ранее железную кровать, но для этого пришлось откручивать заржавелые болты от ножек, крепивших её к полу. Когда все ножки были, наконец, освобождены я потянул кровать за переднюю стенку. Тяжёлое сооружение намертво прилипло к полу и не желало поддаваться, но в то время, пока я дёргал его то тут, то там, неожиданно обнаружился тайник. Секреты пациента не были никуда замурованы, спрятаны или закопаны, он оставил их на самом виду, закамуфлировав под цвет кровати. Она была повсеместно и в несколько слоёв обклеена клочками прямоугольной бумаги, выкрашенными с одной стороны в чёрный цвет. Сантиметр за сантиметром я принялся обследовать подставку снов и аккуратно отклеил все бумажки. На тыльной стороне фронтальной стенки кровати нашлись небольшие запасы неопределённой чёрной субстанции, а также несколько крохотных карандашный сердец. Я вернулся в кабинет и принялся изучать свою добычу. Около ста исписанных бумажек молчаливо хранили многочисленные поэтажные планы Бэльвиля, расчёты, необходимые для побега, письма и прочую информацию, записанную вероятно на случай, если подведёт память. Письма были пронумерованы, часто обрывались на середине, повторялись, перекликаясь друг с другом. Нашёлся и черновик, в котором пациент обращается к другу, давая ему инструкции на случай не удавшегося побега, это наводило на мысль о том, что всё же письмо из палаты было отправлено, но какое именно, я не знал. Именно поэтому в начале данного рассказа приведён мой собственный вариант, полностью составленный из выдержек чёрных писем, пронумерованный без сохранения настоящих цифр.
Постепенно мне удалось узнать, что мужчина, приходивший с посетительницей - её отец. С тех пор, как пациента поселили в их особняке, девушка непрестанно за ним ухаживала. Некоторые подробности их жизни я узнал из сплетен и городской молвы, некоторые от врача, несколько раз наведывавшегося в Бэльвиль, он настойчиво требовал дело пациента, но после того, как пациента увезли, оно бесследно пропало. Истории приезжавшего доктора и чёрные письма, заставили меня раз за разом обдумывать череду произошедших событий. Смотря в прошлое, мне было жаль содеянного, ведь это я проводил операцию, но, в то же время, смотря в будущее, было ясно, что связи в мозгу пациента никогда не восстановятся, а поэтому я проклинал его, человека навсегда привязавшего к себе прекрасную девушку. Некогда жизнерадостная, открытая душой всем и каждому, часто выезжающая в свет, теперь она спряталась в парках своего особняка, - неуёмная вера и неустанная надежда на спасение друга поселились в её сердце; любовь девушки уступила место любви женщины и любви матери.
Через несколько месяцев, после того как пациент покинул стены Бэльвиля, он вновь научился ходить и часто смеялся со своей подругой. Смеяться, не значит ли это быть счастливым?
Однажды утром крик садовницы напугал отдыхавших на деревьях птиц: на берегу спокойного, украшенного летом озера, раскинутого в парке во владениях особняка, в котором жила семья девушки, она обнаружила навсегда заснувших влюблённых. Взявшись за руки, они умиротворённо лежали рядом на большом пледе, глаза их были открыты, взгляд устремлён к звёздам. Позже садовница рассказывала, что больше всего её напугал тлеющий рядом костёр: бело-голубой ослабевающий дым показался ей душами, улетающими ввысь. Влюблённые отравились ягодами, была ли это случайность, или они сделали это намеренно, установить не удалось.
Снова и снова те или иные события как будто нарочно заставляли меня возвращаться мыслями к этой истории, и, в конце концов, я оценил роль этой драмы в моей жизни, осознал задачу, упорно навязываемою мне роком. Эта девушка, оживившая моё небьющееся сердце, внушив ему необъятные чувства, подобные тем, что дни и ночи поддерживали пациента Бэльвиля; девушка, слабая по своей природе словно только что родившийся ангел, но отыскавшая нескончаемые силы в своей бездонной душе, достаточные, чтобы вдохновить безнадёжного больного на исцеление, необходимые, чтобы диктовать свою волю отцу, - эта девушка, не была ли она тем идеалом, в который не верил доктор? И не следует ли нам, раз уж мы зачем-то появились на свет, нацелиться на Луну, найти свой идеал и позволить чувствам сбежать из Бэльвиля разума, из Бэльвиля запретов, ограничений, условностей, предрассудков и предубеждений? Ведь, в конце концов, мы ничего не потеряем - промахнувшись, мы окажемся среди звёзд.