Талию Беллкора делает уже, рассыпая алмазную пыль.
А вращается он к войне.
Тиресий, изречения.
Халафа - та же шлюха, говорят про этот город, только рабочих бухты четыре, а не три. А я добавил бы: и потому она самая великая из шлюх. Торговля идет практически всем, практически со всеми. И то сказать - от бухты Указательного Пальца до бухты Мизинца город тянется едва ли не через всю северную оконечность материка, которую здесь, среди южан, принято называть Ладонью. По сути, то не один город, а несколько, что просто переходят один в другой. Халафа из них главный, оттого и принято называть сосредоточение по ней. Ну, и что касается всех шлюх: иметь с ними дело лучше ночью.
Да, ночью Халафа кажется более красивой: не так остро уже чувствуешь ее грязь, ее вонь, перенасыщенность людьми. Впрочем, сложно то сказать о бухте Мизинца - самом бедном из районов, где я сейчас и нахожусь. Лачуги, лачуги, лачуги, от которых веет перегаром, вонью прокисшей стряпни. Здешние мужчины и женщины вполне соответствуют своим жилищам, и хорошо, что скрыт от их глаз аурой невидимости. А след ведет глубже в эти дебри, еще глубже, пока не оказываюсь, должно быть, и вовсе на самом дне. Теперь под ногами хлюпает жуткая каша из грязи, помоев, объедков и прочих нечистот, состоящих по большей части из обыкновенного дерьма. Тут же копошатся крысы, личинки каких-то гигантских насекомых и полуголые дети. И даже не знаю, кто из этих обитателей трущоб наиболее грязен, голоден и дик. Что-то пробуждает во мне эта картина, достает из самой, самой глубины. А не таким ли было и твое начало, спрашивает вкрадчивый голос, когда от большой семьи осталось после поветрия только вас трое, три крохи-близнеца? Пусть в бухте Безымянного то было, но разве не таким же? Нет, отвечаю я ему, до такого уровня мы никогда не опускались. Да и не так долго тянулся тот период, пока госпожа Бакката нас не заметила. Как раз искала трех близнецов - чтоб подходил возраст, чтоб подходил характер, а самое главное, чтобы имелось сродство к хаоме. У нас имелось, и спустя тяготы обучения, спустя великие муки, когда голубая жидкость едва ли жидкостью нас и не делала, формируя затем образ за образом, тело за телом, мы стали тремя совершенными, или вурдрами, если на языке госпожи. Лучшими из людей-метаморфов, каких только видел этот мир.
Приводит след даже не к лачуге, а к какой-то хижине, дерьмом из которой разит так, что из дерьма, кажется, она и слеплена. Человека, даже стойкого, такая вонь наверняка бы вывернула, прополоскала, но не вурдра, нет. И, перестроив тело в боевую форму, я вхожу.
Кромешная тьма внутри, понятно, не помеха - спасает ночное зрение. Вижу грязный тюфяк в углу, черепки глиняной посуды, расколотый светильник. А еще здесь несколько свитков и пара довольно хороших каменных ножей. Прямо же напротив тот, к кому след и привел; сидит так, будто приколочен к стенке, в глазницы вогнаны осколки буквы-на-камне, или руны. Но и это еще не самое страшное - вокруг тела человека обмотан его же кишечник, обвил, будто змея. Сочится кровь, сочится жидкий кал, и теперь понятно, почему такая вонь.
Не жду ее, но отмечаю в этом истерзанном искру жизни - живой, он еще живой! И, кажется, и он меня почувствовал - принимается стонать, принимается хрипеть.
- Остановись, остановись!.. - истошно, на пределе, - должен же быть предел! Хватит боли!..
- Ты ошибся, северянин, - отвечаю я ему, - он уже ушел. Я же его брат, близнец.
- А-а, - в голосе сквозь узы боли что-то пробивается - надежда? - он говорил, что ты придешь. И я - послание от него к тебе.
- И зачем ты делаешь все это, брат? - спрашиваю я.
- Ты знаешь, - звучит в ответ, и голос едва уловимо, но меняется, - ты же знаешь... Все это месть, моя им месть! Как помнишь, нескольким из них удалось тогда сбежать, и я искал их, и находил, и расправлялся... Как и они со мной когда-то! И этот вот последний... Брека!
При упоминании своего имени истерзанный трясется, умолкает. Смотрю на это и только теперь до конца оцениваю ту сеть чар, что сплел мой брат - да, сильно, очень сильно. Чувствую глаза госпожи в себе - нашу связь через и янтарную, и голубую, и искристую хаому, - и они открываются. Звучит мелодия, льется гармония, и нас уже двое в моем теле; переплетены туго, как волосы в косе.
- Продолжай, - приказывает госпожа, - не останавливайся.
Лицо северянина кривится, кишки обжимают тело плотнее, и голос пусть на чуть-чуть, но еще раз изменился. Потому что там, на другом конце нашей связи, мой брат почувствовал, понял, что спрашиваю не я. И он говорит:
- Теперь я другой, госпожа, совсем другой! Да, вурдр - это много, больше человека, но теперь я и больше вурдра!..
- И больше меня? - спрашивает госпожа.
- Конечно, - в голосе самодовольство. А госпожа... Неужели я чувствую в ней тень страха?
- Не вурдр, не саламандра, - продолжает она, тем не менее, задавать вопросы, - и кто же ты тогда?
- Тот, кому была дарована возможность уйти вообще от какой-либо формы, встать над ней.
Повисает пауза, а в лачугу будто вползает что-то - клубящееся, шелестящее, с разрывами и лоскутами вместо линий, с пустотой и бессвязностью диссонанса вместо гармонии.
- И что же дальше, - спрашиваю я, потому что чувствую, что право такое госпожой дано, - если с местью ты закончил?
- Пока не знаю, брат, совсем не знаю. Тот голос, что ведет меня, молчит. Но украду теперешнюю твою маску, не обессудь... Очень уж она удобная! Кто не знает Тиресия, Золотое перо севера? каждый, каждый знает! И на юге его чтут не меньше - первый из северян, кому позволили лично взглянуть на опорные крепости Кристального пояса... Изумительно! Великолепно!
- Прекрати, - говорю я, но невольно вспоминаю местную свою резиденцию, которую несколько часов назад оставил. Покинул тайно, чтобы попасть сюда. Вспоминаю облицованные розовым мрамором фонтаны и дивных птиц, вспоминаю наложниц, которых здешние чародеи, с разукрашенными в два цвета лицами, для меня приготовили.
- Думаю, теперь ты часто будешь слышать обо мне... Вернее, о себе, да! Но не пытайся меня выследить, брат, не пытайся... Не выйдет!
- Нет, я попробую, - говорит госпожа.
Ответа на эти слова не следует.
- Это все? - спрашиваю я.
- Да, - отвечает Брека.
Затем просит:
- Если в тебе есть хоть капля жалости, хоть капля сострадания, то прошу - убей!..
- Нет, человек, я не помогу тебе, - говорит госпожа. - Ибо ты один из тех, кто сделал его, Чигирата, таким. Даже не представляешь, каких трудов нам стоило поставить на место Тиресия метаморфа. А ты и твои дикари, поклоняющиеся камням, это разрушили. Отвечай за свой поступок.
[2]
905 год от Р., Драконьи горы
Так Страфедон, отец, им сказал: не меняйте форму свою, неизменной должна оставаться. Я дал вам ее, потому не меняйте ее. Тот же, кто обличье будет менять, казните того. А сделайте так: ночью кристаллом пронзите, а с рассветом оставьте, чтобы взглянул я на него. Не Игнифер придет, я приду, ибо моя власть в горах сих. Узрите тогда силу мою, гнев мой. Никакого пламени, кроме моего пламени, никакой формы, кроме моей формы. Мана, дети мои.
Скрижали каменнолицых.
Из тюремной клетушки его вытолкали в серое - предрассветный сумрак. Голого по пояс - лишь шерстяные штаны на нем да сбитые, продранные в нескольких местах мокасины. Но, благо, хоть позволили нацепить и это! Пихнув узника в середину, стражи драконьего храма выстроились в две шеренги, по пятеро в каждой. Кто при мече, кто при топоре, и шкуры каменных волов в качестве доспеха. Отмеченных маной тоже было пятеро; тела скрыты балахонами, а лица - каменными масками. Тот или иной овал, в зависимости от того, какой была форма валуна, пока из него не вырезали диск, отверстия для глаз, отверстие для рта, кожаные ремни креплений. Серое, серое, серое... Потому их, драконопоклонников, и называют каменнокожими, каменнолицеми, каменносердыми.
Меняя форму за формой, он подбирался все ближе и ближе к Отмеченным маной. Заданием его было стать одним из них - узнать, что под камнем. И если бы повезло, он смог бы продвинуться дальше, сменить свою телесную форму на камень, или кристалл, или на что-то еще, что позволило бы проникнуть в сердце гор, в саму суть страфедоновой формы. Ведь он же вурдр, один из трех совершенных! Но ему не повезло. Не помогли все те паразиты, что он подсаживал жертве, не выручили растворы всех трех видов хаомы, добавляемые в тот или иной день по капле. Нет, Отмеченного он все же убил (хотя полной уверенности теперь в этом не было), но когда содрал камень маски, то обнаружил под ней свое лицо. То есть его, Чигирата, лицо! Признаться, он уже почти и забыл, какое оно. Так странно было на него смотреть - как будто что-то из другой, совершенно не его жизни. Впервые он тогда почувствовал отвращение к саламандрам, к тому, что они с ним сделали, во что превратили. Еще были злоба и зависть к братьям Хардрату и Хирдвалу, которым, как он теперь понимал, достались более простые задания. Один стал Тиресием, Золотым пером севера, другой - Вен Рей, знаменитой ныряльщицей с одного из островов Ундиниона. Да, тоже непростые роли, много требующие, но чего все это стоит, если за ним, Чигиратом, пришли сразу же, как содрал маску, а он не смог Отмеченным ничего противопоставить? Отмеченных не получилось взорвать изнутри, хотя в каждом должен был сидеть подсаженный им червь, только ждущий своего часа, или отравить, или воздействовать на их волю. Мана победила хаому, не дала и шанса. Почему среди трех совершенных именно ему, Чигирату, выпало следовать в Драконьи горы, а не в Синглию, не в Ундинион? Он взывал к братьям, взывал к госпоже - к ней особенно, но ответа не было. Его бросили, оставили умирать, а он не хотел - должно быть, следствие переизбытка хаомы, его пропитавшей. Ведь называют же ее еще водой жизни? Да, он хотел жить, страстно хотел, и тогда стал различать некий шепот, некий шелест. Стоило к тому прислушаться, как Чигирату представлялись очертания некоего каменного массива, и откуда-то метаморф знал, где тот находится - в Играгуде, на самой окраине.
Когда был в клетке, его сдерживали руны, буквы-на-камне. Теперь же, когда выпущен, чтобы обезопасить себя, горцы должны были повесить ему на шею какой-нибудь сдерживающий амулет. Должны были, но не повесили. Так в себе уверены? Похоже на то. А таким грех не воспользоваться, грех... И он предпринимает попытку для начала хотя бы перестроиться в боевую форму - пробует выпустить и когти, и клыки.
- Ргр-ра!..
Но Сила ударяет в силу и его отбрасывает, а затем скручивает, обматывает будто бы железными цепями. И тут же принимаются бить стражи - пинки, тычки, затрещины.
- Будь вас, Отмеченных, трое, а не пятеро, я бы справился! - рычит он, - справился!..
Его не слушают, с ним не заговаривают, просто переводят с внутреннего двора храма на внешний. Там, шагах в ста впереди, помост, над которым возвышается несколько стоек, подобных строительным лесам. А еще дальше, за небольшой оградой, вереница факелов - те из горцев, что пришли посмотреть на расправу. Но всего этого он пока не замечает - внимание приковано к лежащему на земле колу. В том не менее шести локтей, наверх насажен длинный и острый наконечник, выточенный из кристалла. К тому же, кол густо смазан салом. И тогда он понимает, все понимает, и предпринимает последнюю отчаянную попытку вырваться, но следует удар чар, затем еще, и еще. И так до тех пор, пока сила Отмеченных маной окончательно его не одолевает...
* * *
Размерами помост был с комнату средней величины, сумрак над ним рассеивали вставленные в держатели факелы. На эту площадку, словно на поднятую сцену, взошли по очереди: сперва старший из Отмеченных маной, затем старший над воителями, затем еще три стража, двое из которых вели метаморфа, а третий озаботился перенести к месту казни кол. Остальные на помост не поднимались - растянулись поблизости полукольцом.
Когда меняющему обличья приказали лечь, тот мгновение помедлил. А потом, не глядя на Отмеченных маной и простых стражников, словно их и не было, подошел к старшему над воителями и почти доверительно, как своему, сипло и тихо сказал:
- Слушай, заклинаю тебя, сделай доброе дело, заколи меня, чтоб я не мучился, не трепыхался, как на игле многоножка.
- Уймись, многоликий, - отмахнулся старший, - не будет тебе послабления. Никакого пламени, кроме Страфедона пламени, никакой формы, кроме Страфедона формы. Таков наш завет.
- Тогда скажи мне свое имя, - тусклым голосом проговорил метаморф, - чтоб если выживу - так или иначе выживу, - я по нему тебя нашел.
- Не выживешь, - усмехнулся старший, - и потому вот тебе, на, запоминай - Брека, Брека Холодное Сердце меня зовут!
- Прекрати это, - пророкотал из-под камня маски старший из храмовников, - хватит. Приступай!..
- Да, владыка, - Брека осекся, - прошу прощения.
И уже в сторону узника:
- Живей, живей, укладывайся!
Ничего больше не говоря, метаморф лег, как ему было приказано, лицом вниз. Стражи связали ему руки за спиной, а потом к ногам у щиколоток привязали веревки. Взявшись за веревки, они потянули их в разные стороны, широко раздвинув ему ноги. Тем временем Брека положил кол на два коротких круглых чурбака так, что заостренный его конец уперся узнику между ног. Затем достал из-за пояса короткий, вырезанный из камня нож и, опустившись на колени перед распростертым, нагнулся над ним, чтобы сделать разрез на штанах и расширить отверстие, через которое кол войдет в тело. Цепочка факелов за оградой колыхнулась, но разглядеть зеваки смогли немногое: видели только, как связанное тело содрогнулось от мгновенного и сильного удара ножом, выгнулось, словно меняющий обличья собирался встать, и снова упало с глухим стуком на доски. Покончив с этой операцией, Брека вскочил, взял деревянную кувалду и размеренными короткими ударами стал бить по тупому концу кола. После каждого удара он останавливался, взглядывал сначала на тело, в которое вбивал кол, а потом на подручных горцев, наказывая им тянуть веревки медленно и плавно. Распластанное тело метаморфа корчилось в судорогах; при каждом ударе кувалдой хребет его выгибался и горбился, но веревки натягивались, и тело снова выпрямлялось. В промежутках между двумя ударами Брека подходил к распростертому телу, наклонялся над ним и проверял, правильно ли идет кол; удостоверившись в том, что ни один из жизненно важных органов твари не поврежден, он возвращался и продолжал свое дело.
Так продолжалось, пока Брека не заметил, что над правой лопаткой кожа натянулась, образовав бугор. Он быстро подскочил и надсек вздувшееся место крест-накрест. Потекло не красное, а оранжевое, и то и дело в этом подобии крови пробегали искры.
- Светится, - выкрикнул кто-то из толпы, - смотрите, она светится!..
Два-три удара, легких и осторожных, и в надрезе показалось острие наконечника. Брека ударил еще несколько раз, пока острие не дошло до правого уха. Меняющий обличья был насажен на кол, как ягненок на вертел, с той только разницей, что острие выходило у него не изо рта, а над лопаткой и что внутренности его, сердце и легкие серьезно не были задеты.
Наконец Брека отбросил кувалду и подошел к казненному. Осматривая неподвижное тело, он обходил лужицы оранжевой крови, вытекавшей из отверстий, в которое вошел и из которого вышел кол, и расползавшейся по доскам. Да, и правда кровь существа источала свет, от непотребства этого изрядно мутило и тянуло сблевать.
"Все же они другие, - мелькали мысли, - действительно другие..."
Стражи перевернули на спину негнущееся тело и принялись привязывать ноги к основанию кола. А тем временем Брека, желая удостовериться, что насаженный на кол метаморф жив, пристально вглядывался в его лицо, которое сразу как-то вздулось, раздалось и увеличилось. Широко раскрытые глаза бегали, но веки оставались неподвижными, губы застыли в судорожном оскале.
И вот подручные стали поднимать многоликого, как борова на вертеле. Брека кричал, чтобы они действовали поосторожней и не трясли тело, и сам им подсоблял. Кол установили утолщенным концом между двух балок и прибили большими гвоздями, а сзади поставили подпорку.
- Вроде готов, нет? - спросил Брека у старшего храмовника. - Можно нам идти?
- Да, вы свободны, - позволил тот, - ступайте.
Сам же еще накинул несколько заклятий - несколько цепей. Другие адепты вязь заклинаний поддержали, закрепили.
- Достаточно, - удовлетворился результатом старший, - теперь продержится столько, сколько нужно.
Затем ушли и Отмеченные маной, исчезли один за другим в воротах той стены, что опоясывала храм. А на опустевшей площадке, вознесшись вверх, прямой и обнаженный по пояс, остался лишь пронзенный колом метаморф. И, отвалив нижнюю челюсть, запричитал, зашелестел:
- Услышь, госпожа, услышь... Спас-сиии...
* * *
Ушли служители каменного храма, но не разбрелась толпа зевак. Пригасив факелы, люди собираются у помоста, переговариваются. Кто-то успел уже проголодаться и наспех перекусывает прихваченной снедью, кто-то пробует устроиться поудобнее и подремать, и лишь немногие разглядывают слабо стонущего многоликого, изучают. А серое тем временем уже рассеивается, приходят из-за отрога первые лучи. За ними показывается кромка диска, а там уже и четвертушка - все больше, больше алого. Многоликий внезапно умолкает и прислушивается, будто отец Страфедон не только взглянул на него, но и заговорил с ним. А зеваки уже все на ногах, все оживились - сейчас, вот сейчас будет самое интересное!
Так и происходит: Страфедон принимается и жечь, и резать, и разъедать плоть многоликого. Метаморф дергается, кричит, как и толпа, что захлебывается от злобного восторга. Причем терзает Страфедон только одну сторону - правую, буквально разделив тело меняющего обличья продольной полосой. Кожа будто бы вскипает - пузырится, чернеет, а черное трескается и через него сочится голубоватый свет; лопается правый глаз, а правая скула с треском ломается; лопается с правой стороны грудная клетка и брызжет ребрами. И все это время крик, крик, крик... Пока алое, и опять алое, и опять пронзительно-алое, что окутывает метаморфа, не становится черным.
* * *
Зеваки начинают беспокоиться, когда вокруг тела многоликого что-то собирается - вроде облака угольной пыли.
- Что это? - выкликает кто-то, - что с ним?..
А частицы уже не облаком, а расходятся кольцом, и оно вращается на все лады вокруг тела метаморфа. Затем тело это, полусгоревшее-полуживое, неким невероятным рывком перегибается и ломает кол. Разорвав веревки, белая рука медленно, будто двигается через воду, тянется к торчащему над лопаткой острию, хватается, вытаскивает. Слышится, как скрипит кость, слышится, как во внутренностях метаморфа что-то хлюпает и чавкает.
- Иду за вами, - хрипит многоликий, - иду за всеми вами...
Только теперь толпу пронимает - бег, давка, крики. Некоторые, правда, выхватывают ножи и вспрыгивают на помост, но участи этих смельчаков не позавидовать - многоликий уже свободен, разорвал черной обугленной рукой все сдерживающие заклинания и узы. Этой же рукой он вырывает у одного из горцев сердце и подставляет обезображенное свое лицо под струю, второму вырывает руку по плечо и ей же бьет, в шею третьего вгрызается внезапно выросшими клыками так, что едва не откусывает голову. Уцелевшая часть лица твари постоянно трепещет, меняя образ за образом, будто некая сила желает перебрать их все. Метаморф себя уже не контролирует? Способность его к смене облика принадлежит уже чему-то или кому-то другому?
- Иду за вами, - повторяет тварь, - иду за всеми вами...
И вскоре горная крепостица гибнет, причем не только люди, но и домашний скот. Алый глаз Страфедона в гневе, в ярости, но почему-то бог, владеющий здесь всем, не может защитить. Спасаются лишь часть адептов храма да Брека, старший над воителями, уходят через портал кристальных врат. Вот только рожденное ими же и каким-то жутким чародейством существо их все равно найдет, достанет. Лишь дело времени...
[3]
915 год от Р., излучина Ивинги, комплекс отдыха близ Крюлода
Я рву себя на полосы,
Глотая боль...
Я рву себя на полосы -
Вдоль...
Вдоль...
На ленты, на обрывочки,
На лоскуты...
Да только...
В каждой ниточке -
Ты...
Ты...
И алыми дорожками
Стекая с рук
Срываются горошины -
Тук...
Тук...
Глушу одною болью я
Другую боль...
Разорвана любовь моя...
...Вдоль...
вдоль...
вдоль...
[3]
Тиресий, любовная лирика.
Гладь Ивинги кажется бескрайней, бесконечной, но лодочник попался мне умелый - работает не столько веслами, сколько со стихийными чарами. Впрочем, такими здесь должны быть все. Да, сейчас я в лодке, на реке, по течению чуть дальше от излучины. Зачерпнув горсть влаги, я тоже применяю небольшое заклинание - делаю воду зеркалом. Давай-ка посмотрим, совершенный, как выглядишь теперь! Длинные темные волосы обрамляют узкое бледное лицо, узки и губы, а глаза холодные и синие. Одежды дорогие, но не броские, защитный амулет. Ну, что же, вполне неплохо. Так выглядел Майотис, один из незначительных магнатов Кипелара, пока я не забрал его лицо, не стал им. Казалось бы, тоже отличная маска, с широким веером и связей, и возможностей, вот только с предыдущей не сравнить.
Невольно погружаюсь в воспоминания, теперь это со мной часто. Да и как может быть иначе, если Тиресий - мой лучший образ, мое предназначение? Причем интереснее в ту пору мне было быть даже не поэтом, а к нему подступаться. К примеру, во время морских путешествий стоять слугой одного из ярлов, а то даже и самим ярлом, и чувствовать, и видеть, какой восторг вызывает у людей гармония стиха. Экспромты после возлияний, краткие и хлесткие, посвящения боеводе, ярлам, шутливые стихи - Тиресий всегда был неутомим. Однажды, будучи в подпитии, он вызвал на бой бурю - его стих против ее стиха. Разумеется, я был рядом - одним из слуг, что его привязывали, крепили к одной из мачт. И позже был согласен с остальными свидетелями действа: Тиресий победил. Так я собирал элемент за элементом, одну часть узора за другой, пока не пришло время стать им - стать самим Тиресием. А потом брат украл этот образ у меня, точнее то, что теперь на месте брата. И уже второй год, как я и госпожа Бакката с сестрами ведем на вора охоту.
Лодочник не донимает болтовней, но, заметив зеркало, выгибает бровь:
- Свидание?
- Да, - киваю я.
- Понятно...
Двигаемся к тем островкам и протокам на реке, где несколько трактирчиков, работающих и ночью. Туда, где со светом звезд спорит иллюминация, где с летним холодом борется тепло жаровен, где спорят, выясняют отношения кастаньеты и гитары.
- Правь вон туда, - говорю я лодочнику, когда замечаю на берегу госпожу.
Красива, как же все-таки она красива! Уже давно не меняет форму, носит маску Миронии, вдовы одного из местных магнатов. Скулы высокие, волосы светлые, а глаза - ледяные, синие, так и сверкают. Строгое темно-зеленое платье подчеркивает грудь и талию, браслеты с заклинаниями на запястьях, легкие сапожки.
- Если все устроило, - говорит лодочник, - то оплату предпочел бы чарами Пламени.
- Как скажешь, - отвечаю я и вручаю ему один из подготовленных кристаллов.
Перебираюсь затем с борта лодки на мостки, устроенные на берегу. Скользкие, качаются, но при этом все здесь довольно прочно.
- Доброй ночи, - говорит госпожа Бакката, когда к ней подхожу.
- Доброй ночи, - отзываюсь я, - свет Салмы с нами.
Она напряжена, буквально камень, и я знаю, почему - сообщила о случившемся через те нити, что нас связывают. А потом приказала явиться сюда, и немедленно. Стало быть, дело нешуточное, и охота вышла на какой-то новый этап.
- Мне надо тебя проверить, - говорит, - потому стой спокойно.
- Да, разумеется.
Зачерпнув в реке воды, госпожа делает ее лентой, касается меня ей.
- И как, - спрашиваю я после проверки, - какой из братьев? Хардрат, или Чигират?
- Хардрат... - облегченный выдох.
- Все еще не могу в это поверить, - говорю я. - Как у этой твари могло получиться, и почему она предстала в моем образе, а не в своем?
- Ей было нужно, чтобы я занялась с ней любовью. А это можно было сделать только через тебя, ты же понимаешь...
Да, я понимаю. Одним из важных изводов узора Тиресия была его любовная лирика, и это нам тоже нужно было постичь. Как правило, ночь он предпочитал проводить сразу с тремя девушками, что было очень удобно. Чаще всего я был той, которая рядом, и ласкает не Тиресия, не другую, а всех троих вместе. Так гармония ловилась лучше всего, выстраивались элементы. Госпожа любила наблюдать за этим, а порой и участвовала, и тогда глаза ее, что внутри меня, открывались. Поймав ритм гармонии, она изменяла узор, усложняла, и те, что предавались любви, стонали и задыхались в такт. Впрочем, как и она сама, как и я. И это нас связывало. А потом элементы продолжали и продолжали выстраиваться, когда после, взяв либо нас, либо какую другую девушку за руку, Тиресий посвящал ей стихи. Я видел, что он делает: дарует значимость, возносит с ничтожного уровня на уровень богинь. Потому женщины были готовы умирать за него, идти за ним на край света.
- Прости, госпожа, я не знаю... Не знаю, как говорить обо всем этом... Да и можно ли здесь...
- Можно, не переживай, - отзывается она, - все это место за надежным заслоном чар. Моих и сестер. Впрочем, теперь ни в чем нельзя быть полностью уверенной.
- Так он и правда был... овладел... - я запинаюсь. - То есть не он, не Чигират, а эта тварь, существо...
- Ты не поверишь, - госпожа вскидывает голову, - он был не отличим от тебя, совсем не отличим! Тот же узор, те же линии, и меня позвало, потянуло. И я отдалась ему... ей... этой мерзости... переплела узоры...
- Оно могло убить и подменить затем, - говорю я, - но не убило.
- Да, меня лишь предупредили, - отвечает госпожа, - всех нас, показали силу.
- Так что же оно такое, эта тварь, - говорю я, - чего хочет?
- Пройдем, - говорит госпожа, - я заказала столик.
Следуем под навес одного из трактирчиков, где и тепло, и тихо. На столике бутыль вина, уже откупоренного и раздышавшегося, пара бокалов, блюдо с ломтиками изысканного сыра.
- Прости, но из-за всей этой ситуации мне не хочется ни есть, ни пить, - говорю я, когда садимся друг против друга.
- Если перестанем радоваться жизни, то тварь уже победила, - отвечает госпожа, разлив напиток. - Попробуй, это из тех виноградников на Кристальном поясе, которые выращивала еще когда-то я сама.
Я все же пробую, и да, действительно неплохо.
- Так вот, чего тварь хочет, - госпожа поглаживает браслеты на запястьях, высвобождает ряд и защитных, и еще каких-то чар, - и это большой вопрос. Но не менее интересно, как это существо вообще родилось, ведь того, что произошло с твоим братом, кажется, еще не случалось никогда. А самое главное, как нам добраться до него и уничтожить.
Вижу злой блеск в ее глазах, опять сверкают. Будь речь о человеке, можно было бы сказать, что теперь это ее личный интерес. Но речь о саламандре, и потому здесь интерес всего гнезда, а может и всей расы.
- Так что тебе удалось узнать, госпожа? - спрашиваю.
- Мою форму тварь использовала, чтобы проникнуть в Нан-К'ириул, в книгохранилище.
- То есть ищет знания, - киваю я. - А какие именно, уже известно?
- К сожалению, отслежена была лишь часть запросов, - вздыхает госпожа. - Тварь тоже пытается понять, что же оно такое. А еще ей нужно что-то или активировать, или перенастроить на крайнем западе, где-то близ Дыры.
- Похоже это "что-то" и изменило брата, - говорю я, - когда спасло во время казни.
- Заключен договор? - госпожа складывает пальцы домиком. - Возможно. Тогда наша задача - его нарушить.
- То есть все то же: если не поймать, то хотя бы убить, - я снова делаю глоток вина. - Но как это сделать, если к твари не подобраться? Если убивает всех, кого подсылаем?
- Я собираю экспедицию, - госпожа тоже делает глоток, заедает сыром. - Попробуем опередить, добраться раньше до того, что ищет тварь.
- Опасно... - морщусь я.
- Опасно станет, - говорит госпожа, - если таких существ станет больше. А к этому, похоже, и идет.