Андреев Николай Юрьевич : другие произведения.

Нам нужна великая Россия. Часть первая

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Часть первая романа "Нам нужна великая Россия" отдельным файлом. Время действия - конец февраля - начало марта 1917 г. Место действия - Петроград. Ушедшему на покой Столыпину поручают возглавить верные правительству силы в мятежной столице и подавить революцию. Удастся ли ему это? P.S. Часть вторая вот-вот начнет выкладываться.

  
   "Мы верим, что вы скажете то слово, которое заставит нас всех стать не на разрушение исторического здания России, а на пересоздание, переустройство его и украшение..."
   Пролог
  
   Эти нападки рассчитаны на то,
   чтобы вызвать у правительства,
   у власти паралич и воли, и мысли,
   все они сводятся к двум словам,
   обращённым к власти: "Руки
   вверх". На эти два слова, господа,
   правительство с полным
   спокойствием, с сознанием своей
   правоты может ответить
   только двумя слова
   "Не запугаете".

П.А. Столыпин

  
  
   С утра всё не заладилась. На столь сильной ипохондрии, что напала в первые же минуты после пробуждения, у него не было, почитай, никогда. Ну разве что в день, когда прогремел взрыв на Аптекарском...Точнее, в ту минуту, когда он увидел, что сталось с его несчастной дочерью.
   Предстояло очередное торжество. В этот раз -театр. Но кому он там, на самом деле, нужен? Даже на катания по реке не позвали. Император что-то готовит. По его лицу нельзя никогда понять, что же творится в душе самодержца. Но, как говорили близкие ко двору люди, ожидалась перестановка в Совете. Он-то не просто догадывался- он знал, кого именно переставят. В Совете остался один-единственный человек, которого ещё можно переставить. Этот человек глядел сейчас в него из зеркала.
   Не самый радостный и счастливый человек, признаться. Залысина всё ширилась. Под глазами пролегли сизые тени. Прежде сверкавшая эспаньолка поблекла. Нужен был отдых. Но что это такое? Он знал только службу. Службу самому дорогому и важному в мире.
   Наконец, он оторвался от зеркала и, бросив взгляд в окно, вышел прочь. Внизу его ждал таксомоторный экипаж. И - ни одного сколько-нибудь значительного человека из придворных. Так, лишь несколько просителей толкалось у подъезда. Бросив пару ничего не значащих фраз в качестве приветствия, он занял место в таксомоторе. Осмотревшись, он заметил ещё одну интересную вещь: практически никого из охраны вокруг не было. Всех стянули к императору, оставив его без сколь-нибудь стоящего и мощного надзора. Значит, всё-таки отставка...
   - Прошу Вас, поедемте!
   Водитель кивнул в ответ и принялся заводить экипаж. Из металлического нутра доносилось скрежетание, повалил дымок, но машина не сдвинулась.
   Водитель торопливо извинился и, громко хлопнув дверью, взялся заводить машину вручную. Та не поддавалась, несмотря на все труды. Бедняга вспотел, снял водительский шлем и очки, снова принялся крутить. Ни черта не выходило!
   - Давайте-ка я Вам помогу, - он вышел из экипажа.
   - Не стоило Вам выходить, право, я сам справлюсь! - водитель извиняющимся и взволнованным тоном принялся отговаривать высокопоставленного пассажира от помощи. - Сейчас лучше позову кого-нибудь ...
   Водитель принялся многозначительно осматриваться по сторонам, будто бы в поисках кого-нибудь покрепче из прохожих. Подметавший улицу дворник, словив на себе взгляд бедняги, поторопился на выручку. Лузгавший семечки великовозрастный босяк подбоченился и затопал поближе к машине.
   "Значит, как минимум двое. Что ж, не так уж и мало..." - мысли текли сами собой.
   Действительно, множество людей засуетились, но суета их вряд ли стала бы заметна непривычному глазу. Он же за долгие годы успел выделять охрану из среды праздной публики. А ещё он любил учиться новому и браться за то, чем прежде никогда не занимался. Р-раз! Р-раз! Что-о внутри машины запершило, загудело, а мгновением позже издало оглушительный рёв. Заработала!
   - Всё-то у Вас получается! - улыбнулся шофёр.
   - Отнюдь, - он отмахнулся и обратил внимание на грудь.
   Несколько орденов и лент к ним оказались перепачканы машинным маслом. И каким только образом? Он же даже руками не притрагивался к кителю!
   - Позвольте Вам помочь! - в руках водителя словно бы сама собой появилась тряпица.
   - Нет, благодарю, - он отстранил протянутую руку помощи. - Мне бы не хотелось предстать перед государем в замаранных орденах. Проще было бы их снять.
   И точно, он ловко и быстро снял с кителя "тёмные точки".
   - Вот так-то лучше. Поедемте!
   Там, на городском ипподроме, многие дамы "из ближних" сторонились его, намекая на то, что им известно более, чем кому бы то ни было. Одна из них даже вздумала показать своё остроумие.
   - Право, что это у вас за могильные кресты на груди? - дерзкий взгляд из-под шляпки цвета брызг шампанского и участливое выражение на лице.
   - Верно, это практически могильные кресты, полученные мною за годы русско-японской войны. А это - за борьбу во имя России, - он показал ещё на одну "могилу".
   Дама отошла, сконфуженная. Показав своё всезнание, она была вознаграждена уничижающими взглядами некоторых из местных "сливок" общества.
   Люди в штатском полукольцом окружили его, едва он вышел с трибун ипподрома. Даже помощник фотографа, поминутно взрывавшего воздух вспышкой, внимательно следил за каждым, кто подходил более чем на десять шагов к обладателю "могильных крестов".
   "Всё-таки не опала" - удовлетворительно констатировал он. Да, слухи о готовящемся покушении на одного из гостей нынешних празднеств пробудили в охране поистине львиное рвение.
   Всё-таки как сказалось на нём это ощущение грядущей бури! Ещё не наступил вечер, как он устал. Буквально до смерти устал. Подобные сравнения навевала сама атмосфера торжеств. Какой же это праздник, когда за тобой охотятся по пятам?..
   Ему так и не удалось поговорить с государем о принятых мерах. Опять эти глупые ограничения для иноверцев во время встреч самодержца. Излишнее рвение многих слишком больно отзывается на одном человеке.
   - Приехали, Ваше превосходительство! - отрапортовал шофёр.
   Он же только кивнул, погружённый в тяжкие мысли о будущем. Что же там, впереди? Ему требовалось поговорить с государем. На входе стояли во множестве "штатские", проверявшие приглашения у посетителей театра. Завидев его, они кивали, словно бы говоря, что всё в порядке. Гирс, местный губернатор, был тут как тут. Он хотел показать, что он везде и повсюду, что ни единое дело не обходится без его участия. Что ж, пусть тем самым пытается сгладить впечатление о его запрете допустить иноверцев на встречу с императором. Возможно, Гирсу это удастся.
   Встреченный Курлов остановил его, чтобы перекинуться парой слов. Он всё говорил о том, что ожидает покушения, несмотря на все принятые меры безопасности. Спиридович, ставший свидетелем этих излияний. Только отмахнулся, уверенный в полной безопасности посетителей театра. Ложа государя была окружена бесчисленным множеством агентом и сотрудников конвоя. Никто бы не смог проскочить мимо.
   - Конечно, пришлось несколько ослабить фланги, так сказать, - как бы между прочим заметил Спиридович. - Не занимать же весь театр только нашими людьми?..
   Он лишь пожал плечами. Что ж. Те, кто должен, делают, что должно, как и всегда. Пускай. Надо дождаться антракта и переговорить с государем...
   Зал от музыкантов отделял высоки деревянный барьер. Вдоль него прохаживались свитские и министры, беседовавшие друг с другом. Они то и дело бросали на него взгляды. Кое-кто даже приближался было, но, поймав на себе его взгляд, отходил. В такие минуты лучше не отрывать от размышлений.
   - Велите подать автомобиль после окончания антракта. - обратился он к адъютанту.
   - Но, Ваше...
   - Мне здесь ничего не угрожает. А даже если бы угрожало...Вскоре во мне не будет никакой нужды, - он замолчал ненадолго.
   Молчание его окончилось протяжным вздохом.
   - Не бойтесь, вряд ли кто-то обратит внимание на это нарушение инструкций. Идите же. Не хочется задерживаться здесь надолго...Идите, господин капитан. До фойе недолго идти...
   Он остался один. Вокруг словно бы возникла пустота. Да, как, в общем-то, было и всегда...Но только сейчас он чувствовал себя одиноким и слабым, как никогда прежде.
   Разве только случайные люди оказывались поблизости. Вот и этот театрал, судорожно прижимавший к себе программу, оказался рядом. Он взглянул...В глазах...Неужели?!
   Он успел подняться, когда "театрал" отбросил в сторону программку и направил браунинг на него.
   Что у него оставалось? Только - взгляд. Только два тихих слова, которых никто не услышал в гуле полного людьми зала:
   - Не запугаете.
   Два слова.
   И - два выстрела. "Театрал" выстрелили дважды и повернулся спиной к оседавшему на кресло премьера.
   - Задержите его, - тот успел отдать приказ.
   Убийца будто бы и не понял, что же сейчас сотворил. Он проулочным шагом удалялся. А потом почувствовал удары, обрушивавшиеся со всех сторон...
   А он...Он посмотрел на царскую ложу. Государь смотрел ему в глаза. Сил хватило на то, чтобы перекрестить самодержца. Тот кивнул в ответ. Понимающе. Наверное, только двое на свете понимали смысл этого жеста. И потому были спокойны. А больше не понял никто и никогда. И потому сходили с ума, кричали, вопили...Но те двое - они-то были спокойны. Чересчур спокойны для одного умирающего и одного обречённого на гибель...
   Подбежал профессор Рейн.
   - А, голубчик...Прошу Вас, - он снял китель, чтобы облегчить перевязку.- А этого я попросил задержать...
   - Тише, не говорите ничего. Не тратьте силы!
   Он был невероятно бледен. Кровь вовсю брызгала из повреждённой артерии на правой руке. Через секунду мундир профессора заалел. На правой стороне расплывалось пятно крови.
   Он поймал взгляд Рейна.
   - Что скажете, доктор? Мне остался день или два? - в этом голосе звучала холодная решимость. И, может быть, горсточка печали.
   Профессор не ответил. То, что он видел, могло внушать что угодно, но только не оптимизм. Если бы ранение было только в руку...Или в голову...Но живот! Это же чревато некрозом кишок. Вся эта гадость будет отравлять организм, а там...
   Наконец, подоспевшие офицеры и "штатские" смогли вынести его подальше отсюда.
   Их провожал "Боже, царя храни!" , которым грянул оркестр. Монарх не пострадал. Но последняя надежда монархии?..
   Температура постоянно скакала. Жар, едва спав, вновь возвращался. Реальность разрывалась на мельчайшие клоки. Жар спал. Он помнил лицо хирурга. Тот протянул ему пулю. Наверное, в таких случаях принято радоваться? Но он хранил молчание. Несмотря на то, что забытье побеждало реальность, он всё ещё мог управлять своими собственными мыслями, своим духом. И он...он примирился с тем, что может быть. Точнее - с тем, что будет. Вряд ли ему удастся выжить.
   Он вновь впал в забытье. Чёрные тени мелькали вокруг. Какой-то жирный боров с человеческим, потрясающе знакомым лицом бегал вокруг постели и то радостно похрюкивал, то визжал будто резаный. А скрюченный скелет с истлевшей ветошью, едва ли прикрывавший белые как снег рёбра, клацал клыками. Сквозь зубовный скрежет доносилось: "ответственность...Доверие...Доверие...Министерство...Правительство...".
   Но вот гигантская чёрная воронка разверзлась под кроватью и поглотило всё вокруг. Мир стал тьмою. И только одно яркое пятно кружилось в сумрачном водовороте. Лицо, забранное в хирургическую повязку. Вон значит она какая - смерть...
   - Пётр Аркадьевич! Вы меня слышите? Опасность миновала, Пётр Аркадьевич! Всё будет хорошо!
   Смерть была невероятно оптимистичной, в этой повязке и с такими радостными глазами. А потом пропала и она...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Глава 1
  
   Последствия ранения сделали то, чего не могли сделать многие годы его враги: некогда великого премьера отправили на покой. Сперва он даже немного порадовался. Отдых! Долгожданный отдых! Одно только мешало: охрана. Высочайшим повелением приказано было охранять Петра Аркадьевича от будущих посягательств, ведь он стал своего рода магнитом для эсеров. Ещё бы, выжить после стольких покушений! Боевая организация от подобных людей не отстанет никогда. Так, во всяком случае, думали чины полиции. Особо упорствовали в сохранении надзора Кулябко, Спиридович и Курлов: на их плечи легла ответственность за несчастье. Думцы, в первую очередь Гучков, приложили все силы, дабы спустить собак на указанных лиц и обвинить их во всех смертных грехах вплоть до заговора против Столыпина. Тот лишь просил императора не сомневаться в преданности своих слуг и быстрее выяснить все обстоятельства покушения. Этим его шаги в политике и ограничились.
   Он подолгу общался с Витте, своим товарищем по отставке. Бывало, они вдвоём сидели у окна столичного дола "графа Полусахалинского", разговаривая о грядущих судьбах страны. Едва прогремел выстрел в Сараево, как старый интриган Витте телеграфировал Столыпину с просьбой каким-либо образом повлиять на государя. Сергей Юльевич панически боялся начала войны с Германией, но ещё более он мечтал вернуться наверх.
   "Государь знает, что делает" - коротко ответил Столыпин. Возможно, он более всех знал, что эти увещевания только худом отразятся на их авторах. Так и случилось. В покушении на Витте обвинили потом самих правительственных агентов. Столыпин выступили со страниц одной из правых газет с заметкой о глупости подобных предположений. А когда была объявлена мобилизация, пожертвовал значительную сумму на организацию медицинской части: уж премьер-то, при котором и создавалась военная программа, знал, что предстоит дальше.
   Прочтя высочайший манифест о начале войны, Столыпин только горько усмехнулся. Вот что стало последствием отказа от его идея создать международный парламент...Вот они, последствия....Не дали стране двадцати лет мира...
   Он не ждал, что его позовут - в отличие от интригана Витте. Тот приложил все усилия, чтобы вернуться. Сергей Юльевич даже просил как-то надавить на Кривошеина, былого подчинённого Столыпина, дабы тот как-то способствовал возврату графа. Но далее советов про просьбе самого Кривошеина дело не зашло.
   Первые поражения принесли требования определённых кругов призвать Столыпина на былое место. Как и ожидалось, они не возымели какого-либо эффекта. После того, как была опубликована очередная речь Гучкова о том, что "именно его партия... всеми силами...за великого премьера...", Столыпин резко ограничил своё общение с лидером октябристов. Идею же создания военно-промышленных комитетов он принял как удар по авторитету власти. От этого веяло банкетной кампанией...А ещё Столыпин чувствовал...Нет, он даже видел, как верных людей убирают от императора одного за другим. Маклаков, Щегловитов, Сухомлинов...Волна против Трепова и Спиридовича, коего под занавес шестнадцатого года назначили ялтинским губернатором. Однажды государю удалось разрубить клубок, приняв на себя Верховное главнокомандование. Но, разрубив один, он завязал другой узел. Говорят, что по легенде тот, кто разрубил мечом гордиев узел, вскоре умирал. Сравнение это пробудило в Петре Аркадьевиче не самые лучшие мысли.
   Домашние заметили, что он ходит по дому, словно бы в тумане. Он стал чаще ронять то, что было у него в руках, забываться. Вернулась ипохондрия. Профессор Цейдлер, боготворимый семьёй, заглянул к бывшему премьеру. Единственного взгляда было достаточно, чтобы понять: забывчивость эта не старческая, а скорее вызвана моральными обстоятельствами. Столыпин распрощался с врачом.
   Вскоре он принялся штудировать оппозиционные газеты. Таким образом, приходилось читать практически всё, что выходило в те дни в империи, ибо ни один печатный орган не хотел опоздать в бичевании очередной ошибки правительства. Победы, естественно, замалчивались.
   Читая очередную заметку как-то утром, Столыпин ухмыльнулся.
   - Надо же, точь-в-точь как нас...Всё, что от правительства, разбить в пух и прах...Мда...Что-то будет...
   В те дни на него будто какая-то апатия психологическая напала. Он ходил по дому взад-вперёд, Снова вызывали Цейдлера, но тот лишь покачал головой, заметив, что в таком случае ко всем здравомыслящим русским людям придётся вызывать докторов.
   - Висеть на фонарях...Хм... - повторял Столыпин, ходя из угла в угол.
   Он повторял фразу, обронённую кем-то из посетителей. Премьер даже в отставке оставался весьма популярной личностью, к которой шли за советом или "протекцией". С первым было гораздо лучше, чем со вторым. Однажды, правда, даже второго даровано не было.
   Жене Столыпина один в высшей степени колоритный тип, из кавказских дворян, прислал её любимые конфеты на именины. Потом и сам явился, представившись "адъютантом Господа Бога". Пётр Аркадьевич велел гостя отблагодарить, но дальше парадной не пускать. Об этом человеке у него успело сложиться мнение, и оно было отнюдь не хорошим.
   - Андроников, - хмыкнул Столыпин. - Адъютант...Возомнил о себе...
   Но благодаря нескольким знакомым до Петра Аркадьевича дошли известия о том, что совершенно непонятными путями этот князь сумел повлиять на судьбу кандидата в министры внутренних дел. В придворных кругах, откуда до Столыпина долетали обрывки слухов, готворилось о триумвирате, куда вошёл князь и ещё двое нечистых на руку людей, одним из которых был Хвостов, ставший-таки министром. Кто был третьим триумвиром, экс-премьеру известно не было. Но да и не важно. Всё равно, какое ему до этого дело? Он ни на что более не сможет повлиять...
   Слухи о волнениях пришли в дом Столыпиных вместе с вернувшейся из магазина экономкой. Та говорила о "хвостах", протянувшихся к булочным, и о распространявшихся там разговорах. Позже один из гостей поведал о заседании Думы - он как раз был из правых депутатов - и о дебатах, развернувшихся вокруг дела снабжения столицы. Предлагалось передать решение продовольственного вопроса в руки городской Думы...
   И тут - грянуло! Едва ли не каждые полчаса знакомые и бывшие сослуживцы звонили домой Столыпину, чтобы поделиться известиями о новых беспорядках. Говорили, что то ли рабочие Путиловского вышли на улицы, то ли с Выборгской стороны потянулись.
   Тут Пётр Аркадьевич посчитал своим долгом явиться в Мариинский, где заседал Совет министров. Когда Россия оказалась в опасности, отсиживаться было нельзя. Практически все министры были полны благодушия. Даже облачённый в извечный жандармский мундир Протопопов был в прекраснейшем расположении духа.
   - Пётр Аркадьевич, я уважаю Ваши былые заслуги, Ваш опыт! Но поверьте, мы прекрасно справимся! - министр был само благодушие.
   На прощание он улыбнулся. И вот эта-то улыбка и заставила Столыпина вздрогнуть. Сейчас не было Дурново, чтобы железной рукой насадить порядок. О тех людях, на чьи плечи легко обеспечение порядка в городе, Пётр Аркадьевич был не лучшего мнения. А ещё эта медлительность! Почему они так медлили!
   Вспомнив былое, Пётр Аркадьевич решился на крайний шаг: он написал телеграмму государю и попросил аудиенции у императрицы. Вопрос решился за считанные часы. Больше проблем возникло с тем, как добраться в Царское село. Пришлось просить в Совете о предоставлении таксомотора.
   Последняя выглядела подавленно, но уверенно. Дети болели, и в случае чего их нельзя было бы эвакуировать из города. Памятуя о революции пятого года, Столыпин предложил собрать все верные силы с фронта и усилить охрану Свеаборга и Кронштадта.
   И тут Александра Фёдоровна взволнованно произнесла:
   - Алексеев говорит, что нет надёжных сил...И что в городе не хватит места для расквартирования гвардии, - уголок рта Александры Фёдоровны дрогнул.
   Час назад ей пришло извести о том, что какой-то казак зарубил шашкой полицейского пристава. Она чувствовала, что начинается нечто нехорошее.
   - Странно. Право слово, странно...- Столыпин задумался. - В столице всегда найдётся место хотя бы для одного полка. И всегда можно найти дивизию-другую верных престолу солдат...
   - Пётр Аркадьевич...Слишком мало вокруг верных людей, - Александра Фёдоровна дрогнула.
   Видно было, что слова даются ей нелегко.
   - Может быть, в ближайшие дни помощь немногих верных нам будет нужна как никогда прежде...И каждый будет призван послужить, чем сможет, России...
   Хочет поспособствовать его возвращению в политику? Но он так устал...
   Вернувшись домой, Столыпин о многом размышлял. Его раздумья прерывались только известиями об очередном эксцессе. Домашние ожидали грома...
   И вот он грянул.
   Рано утром, когда было уже столь поздно, раздался звонок телефона.
   - Алло! Пётр Аркадьевич! Это Горемыкин! Да! Мы хотим узнать, готовы ли принять ответственный пост...Сделать всё, чтобы остановить этот хаос?
   - В смысле? - спросил ещё едва ли проснувшийся Столыпин.
   - Здесь рядом со мною и господин Шаховский, и Григорович, и ещё...В общем, кто смог прибыть в Мариинский из министров, прорваться сквозь восставших солдат. Мы не в силах остановить хаос. Нужна крепкая рука...Мы свяжемся со Ставкой...Сообщим государю...
   Появились помехи на линии, к счастью, довольно быстро закончившиеся.
   - ...твёрдой рукой повелел! Ваше слово, Пётр Аркадьевич!
   Он не привык отказываться от бремени ответственности. И если бы кто-то побоялся бы этой тяжести, а иные стали бы заискивать перед общественностью, то у него было только два слова для всех врагов страны. Только два слова... И каждый знал, что его в самом деле не запугать.
   - Я готов. Прорываюсь в Мариинский. Пришлите ко мне домой один мотор. Не получится - я сам прорвусь. Свяжитесь с гарнизоном. Пусть военный министр сделает всё, чтобы связаться с военным командованием Петрограда. А я пока успею добраться. Слышите? Скорее! Скорее!
   Столыпин повесил трубку и обернулся. Перед ним застыла жена. Глаза её, с которых уже слетела дымка сна, смотрела на Петра Аркадьевича...с жалостью, болью и надеждой одновременно. Простояв так в абсолютном молчании, они обнялись.
   - Мне пора...- наконец произнёс Столыпин. - Они всё-таки дождались великих потрясений...Но ещё не всё конечно...Не всё...
   - Я знаю, - смахнула Ольга Борисовна слезинку, покатившуюся по левой щеке. - Я знаю, что несмотря ни на что, тебе нужна великая Россия...
   Кажется, она даже улыбнулась при этих словах...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Глава 1
  
   Автомобиль пришлось бросить ещё на подъезде к Мариинскому. Увидев многотысячную (на глаз - тысячи три-четыре человек) толпу, Пётр Аркадьевич почёл за лучшее пройтись пешком. Ехавший вместе с ним жандармский подполковник, посланный Голицыным, взялся было за пистолет, но Столыпин его остановил.
   - Стрелять или уже поздно, или ещё рано, - отрезал Пётр Аркадьевич и знаком предложил офицеру поднять воротник повыше. - Попробуем пробраться к дворцу.
   Тут же раздался звон разбитого стекла. Столыпин машинально повернулся на грохот. Витрина магазина превратилась в стеклянную пасть, в которую с гиканьем и улюлюканьем летели люди в шинелях защитного цвета. С винтовками за плечами, они чувствовали себя полными хозяевами положения. Через секунду на улицу полетели баранки, разломанные надвое буханки хлеба и бусинки (что было между ними общего?..). Тут же всё втаптывалось в снег товарищами бесшабашных молодцов.
   - Голодный бунт, - хмыкнул Столыпин. - Голодный бунт...
   - А ну! Буржуй! Стоять! - воскликнул стоявший на проспекте напротив битой витрины солдат. - А ну-ка! Жандарм! Кровопийца! Сымай шубу!
   Столыпин криво улыбнулся.
   - Ну подойди и возьми! - с вызовом ответил он и добавил в сторону, шёпотом, жандарму. - Не вмешивайтесь, пока не появится настоящая опасность.
   - Но она и так...Я не могу допустить...- офицер не знал, как поступить.
   Солдат в два-три шага преодолел расстояние между битой витриной и "буржуем":
   - Ага! Вот увидите, как чужое... - он сверлил плотоядными глазами дорогие часы, сверкавшие из-под шубы.
   - Подержи-ка, - Столыпин в одно мгновенье снял с себя шубу и бросил её солдату, точно швейцару. - Присмотри за ней.
   Бравый "вояка", войну знавший только по рассказам агитаторов и лечившихся в Петрограде фельдфебелей, вытаращил глаза, но машинально шубу принял.
   Жандарм припомнил, что Петру Аркадьевичу подобное вытворять было не впервой. Что же за пламенный мотор надо иметь в груди, чтобы кинуть шубу своему убийце?..
   - За мной, - властно произнёс Столыпин тоном, не терпящим пререканий. - Разойдись! Дай дорогу!
   Он вовсю работал локтями, и люди, минуту назад бесновавшиеся, покорно расступались. Кто-то не успевал понять, что происходит. Кто-то в силу привычки поддавался напору. А кто-то просто не верил, что не имеющий "санкции" человек так спокойно будет проталкиваться через толпу. А кто-то, видя "смутно знакомое лицо", просто не хотел ему препятствовать.
   - По вызову правительства и лично премьера Голицына, - поднял правую руку в приветственном жесте Столыпин, обращаясь к хлипкой цепочке городовых. - Я Пётр Столыпин.
   - Столыпин!.. - раздался позади удивлённый вздох.
   Громче всего, кажется, это сказал тот самый "швейцар" в шинели.
   - Душитель! Кровопийца! - заголосил кто-то в толпе, но Пётр Аркадьевич уже скрылся позади городовых.
   Похоже, его появление смутило бунтовщиков, и они принялись мяться, не зная, что делать с оцеплением. А может быть, ума прибавили сказочные пулемёты, о которых твердили все кому не лень вот уже который день. Кто же захочет первым подставляться под пули?
   Городовые встречали дружным гулом Столыпина. Впервые за долгое время чувствовалось ободрение, словно бы весенний ветерок ворвался в промерзший по самый потолок дом.
   - Смело! - это было единственное, что смог выдавить из себя жандармский офицер.
   Он начинал службу свою, когда Столыпин уже покинул свой пост, а потому рассказы о нём были чем-то более похожи на легенду.
   - В прошлый раз получилось много лучше, - отмахнулся Столыпин, всё внимание переводя на громаду Мариинского, тесно прижатую с двух сторон соседними постройками.
   На центральном балконе за утро выросла гора всякой рухляди, должная служить чем-то вроде щита для защитников. Из-за неё поглядывали немногочисленные дула винтовок. Вокруг бегали перепуганные чиновники и офицеры. Особо запомнился один. Бледный, с наспех перевязанной грязным тряпьём головой, плотно сжатыми губами и то ли гневом, то ли обречённостью в глазах.
   - Не запугаете, - точно эхо донеслось из прошлого. - Не запугаете...Пусть вы и дождались великих потрясений, но вы не запугаете...
   Столыпин твердил это, приближаясь к парадным дверям дворца. Символом безумия тех дней высился лакей в сверкавшей ливрее, горой выделявшийся средь напуганных обывателей и военных, старик с густыми бакенбардами. Он служил здесь ещё в бытность Столыпина председателем Совета министров. Сощурив слезившиеся глаза, он долго присматривался к приближавшемуся Петру Аркадьевичу, а потом грохнулся на колени.
   - Услышал Бог мои молитвы! Пётр Аркадьевич! Остановите Вы это безумие! Чёрти что творится! Вот говорил мне Иван Никифорович, Царствие Ему Небесное, что без Вас здесь всё пойдёт прахом!..
   Столыпин остановился на миг, чтобы благодарно кивнуть старому знакомому и поднять его с колен.
   - Нашли время! - выдохнул он. - Вставайте!
   - А я что? А я ничего! Уважьте старика! - лакей быстро поднялся и отворил перед Столыпиным дверь. - Уж Вы только и сможете!
   Пётр Аркадьевич боялся, как бы не было поздно. Он предполагал, где могут заседать сейчас министры, и сперва быстрым шагом, а после и вовсе бегом направился к залу заседаний. Встречавшиеся на пути люди удивлённо потирали глаза, словно бы оказавшись в далёком прошлом, и радостно приветствовали бывшего председателя Совета министров.
   - Пётр Аркадьевич! Пётр Аркадьевич!
   Иные же безмолвно провожали его взглядами и торопились подальше отсюда. Эти уже знали: всё потеряно. Всё. Даже этот призрак прошлого не способен ничего поделать. И в самом деле, что он сейчас может, когда толпа у самого Мариинского? Когда Охранное отделение полыхает огнём?..
   Столыпин, не церемонясь, широко распахнул дверь зала заседаний Совета. В тот же момент погас свет во всём здании: какие-то проблемы на электростанции, - а потому никто из министров не видел, кто же именно вошёл в зал.
   Свет появился так же быстро, как и потух.
   Краем глаза Столыпин заметил, что один из членов Совета пропал. Понадобилось некоторое время, чтобы разглядеть спрятавшегося под стол министра. Плачевное зрелище. Тот также получил возможность приглядеться к вошедшему, а потому поспешил вернуться в первоначальное положение, покинуть поле боя, встать с колен ради победы...Ну, вы сами понимаете.
   - Пётр Аркадьевич! Наконец-то!
   Первым в себя пришёл князь Голицын. Совершенно седой, подтянутый, в вицмундире он больше походил на свадебного генерала, нежели премьера. Да он и сам-то, в общем, осознавал свою неготовность занять премьерский пост, о чём говорил императору. Но тот в своём решении был непреклонен.
   Как бы отнёсся Николай Второй, узнай, что за несколько лет перед расстрелом князь Голицын будет зарабатывать на жизнь сапожным ремеслом и охраной огородов?..
   Голицын улыбался, что ещё более дело похожим его, вкупе с размашистыми усами, на запорожского казака. Да только улыбка эта была натянутая, скорее в качестве бравады, неправдивая. А в глазах его застыла неизбывная усталость и осознание того, что все они ходят по-над бездной по раскачивающемуся, рассыпающемуся песочному мостику.
   - И я рад видеть вас всех здесь, господа. Было ли сообщено Его Императорскому Величеству о Вашей просьбе? - тут же перешёл к делу Столыпин. Он хотел знал, какие же в самом деле полномочия легли на его плечи.
   - Будьте уверены: царь всецело одобрил Ваше назначение. Более того, он наделил меня диктаторскими полномочиями...Которые я передаю Вам. Менее получаса назад мы отправили коллективную телеграмму государю, в котором указали о нашей неспособности в столь ответственный момент исполнять обязанности.
   Странно, но Пётр Аркадьевич, похоже, ожидал такого исхода событий. Он ещё раз оглядел всех этих людей. Да, кого-то не хватало...Никого в жандармском мундире - значит, Протопопов отсутствует. Неужто старик Голицын провёл-таки своё требование об удалении бывшего товарище председателя Государственной Думы с поста министра внутренних дел? Но вряд ли князь долго торжествовал. Так. Не хватает старого доброго Григоровича, морского министра, и обер-прокурора Раева.
   Значит, они сдались, испугались. Министры - теперь уже бывшие министры - тряслись в этой комнате в ожидании ареста.
   - Где сейчас министр внутренних дел? То есть бывший министр? Протопопов? - спросил Столыпин.
   - Он у Крыжановского уже часа полтора. Мы решили, что так будет лучше. Должен же был кто-то принести в себя жертву во имя успокоения, - пожал плечами Голицын.
   Значит, Протопопов пока ещё был во дворце. Что ж, хорошо, что его не выкинули на растерзание той разношёрстной толпе. Пётр Аркадьевич не собирался жертвами откупаться от революции: не получится. Похоже, что только последовательность и уверенность в своей правоте сможет предотвратить худшее. Благо, до Царского Села революция ещё не распространиться не должна была.
   - Что ж. Похоже, я снова председатель Совета министров и министр внутренних дел. Только это Совет без министров, - задумчиво произнёс Столыпин, а после добавил во всеуслышание. - Попросите связаться с Охранным отделением, Военным министерством и Ставкой.
   В Мариинском располагались телефоны, напрямую соединённые с различным учреждениями, не только с указанными. Тут же один из секретарей, присутствовавших на заседании, заторопился прочь из зала: отправился выполнять указание. В эти минуты подобные дела были чем-то вроде соломинки, за которые хватается утопающий: есть приказ - значит, есть жизнь. А бывший и нынешний шеф полиции умел приказывать и сохранять бодрость духа даже в самые опасные моменты. Возможно, именно в такие моменты он и становился наиболее спокойным и уверенным в себе.
   - И, да! - Столыпин постукивал по столу. - Попросите прибыть Сергея Ефимовича.
   Крыжановский, бывший товарищем и по должности, и по духу, Столыпина в бытность того премьером, был нужнее здесь, чем в комнате с рефлексирующим Протопоповым.
   Пыль, поднятая взрывом, ещё не осела. Спешивший по своим делам врач, едва заслышав грохот, тут же свернул на звук. Посреди какой-то рухляди, вынесенной разорвавшейся бомбой, стоял совершенно белый человек: лицо его также было покрыто слоем какой-то дряни, кажется, штукатурки или всё той же пыли.
   - На помощь! Сюда! Здесь нужна помощь! - воскликнул человек в изорванном вицмундире.
   Доктор в несколько шагов приблизился и первым делом дал полотенце - стереть с лица эту гадость.
   Из-под толстой маски, клочьями слезавшей под напором полотенца, появлялось знакомое лицо: Столыпин.
   - Пётр Аркадьевич?! - удивлённо воскликнул врач. -Что же тут...
   - А всё-таки им не остановить реформы! -и, приглядевшись к собеседнику, добавил. - Не остановить, Александр Иванович!
   Дубровин, один из столпов черносотенного движения, склонил голову набок. Так они простояли несколько мгновений...
   - В силу данных мне полномочий, к сожалению, объём которых мне полностью не известен, - добавил Столыпин. - Довести до сведения Его Императорского Величества, что я вынужден признать временно действующим внесённое в Государственную Думу Закона об исключительном положении и объявить Петроград на военном положении. Пост главноначальствующего, как министр внутренних дел, вынужден принять на себя, за нежеланием возлагать подобное бремя на чьи-либо плечи.
   Пётр Аркадьевич взглянул на одного из секретарей.
   - Сообщите государю о принятых мною решениях и добавьте, что опасность момента и революция не позволяют мне полностью соблюдать законность. В силу чрезвычайных обстоятельств, вынужден пойти на указанные меры. Прошу запросить согласие и одобрение Его Императорского Величества или приказать действовать иным образом. Поторопитесь!
   Ещё на одного человека стало меньше в помещении. Раздались звуки выстрелов.
   - Господа...Если Вы пожелаете покинуть дворец, то советую Вам совершить это как можно скорее. Иных я хотел бы попросить остаться и помочь мне в подавлении революции. Вся страна и государь надеются сейчас на нас. Да, и опробуйте связаться с господином Щегловитовым. Что сейчас творится в Государственном Совете?..
   Столыпин произнёс это тоном, не терпящим возражений. В нём проснулся бывший саратовский губернатор, вышедший в центр бунтующей толпы и усмиривший её.
   Министры - бывшие министры - переглядывались. В глазах их, редких жестах и дрожи (а может, беззвучном шёпоте) чувствовались нерешительность и сомнение в собственных силах.
   - Вы более не являетесь министрами, а потому на правах председателя Совета министров я не могу чего-либо требовать от Вас. Но однажды Его Императорское Величество сказал мне, что мы не в Англии и не Франции, и мы должны служить, пока государь не позволит нам покинуть службу...Или смерть не разрешит нас от бремени управления.
   Столыпин обвёл взглядом собравшихся. Его слова зародили сомнения и треволнения (хотя куда уж сильнее волноваться в их положении?) в бывших (но ставших таковыми только лишь по собственной воле) министров. Затянулось мгновение, звеневшее шальными пулями вдалеке, криками толпы и капающей из ран последних защитников монархии крови.
   В комнату вбежал Крыжановский. Точнее, не совсем вбежал. Грузному государственному секретарю было трудновато бегать по высоким ступеням дворцовых лестниц, а потому в зале он появился с лёгкой одышкой и слегка сизоватым лицом. Но видно было, что он спешил, спешил как только мог, этот автор многих столыпинских законов.
   Столыпин повернулся на звук открывавшейся двери и тяжёлых шагов. Крыжановский застыл на пороге. Моргнул. Затем, одёрнув фалды фрака, он степенным шагом вошёл в зал Совета и направился к Петру Аркадьевичу, заняв место подле него. На ходу он бросил едва слышно одну фразу. Голицын, ближе всех бывший в тот момент к Сергею Ефимовичу, готов был поклясться, что тот произнёс: "Вот теперь - правильно". Но что правильно? Князю оставалось теряться в догадках...На ум, однако, приходило не самое лицеприятное решение...
   - Пётр Аркадьевич, к обязанностям государственного секретаря готов приступить. Требуется ли скрепить какой-либо указ? Документ? - Крыжановский, старый добрый Крыжановский, этот выпускник Санкт-Петербургского юрфака, более походил на военного в тот момент, нежели военный министр Беляев. - Располагайте мною. Вас уже, верно...
   - Да, Пётр Аркадьевич назначен премьером. Совет министров подал в отставку в полном своём составе, - меланхолично произнёс финансист Барк. - И...
   Он взглянул в глаза Столыпину, а после добавил:
   - Располагайте мною.
   Видно было, что решение далось министру с великим трудом. Похоже, что так трудно не было никогда, даже в августовский министерский кризис.
   - Нет уж, господа, это какой-то хаос! Только государь в данное время может издавать столь важные указания, а тем более объявлять о вступлении в силу лежащего в Думе узаконения!.. - бывший министр иностранных дел Покровский всплеснул руками. - Оставайтесь здесь, а я предпочту спасти, что можно, от погрома.
   И он направился прочь, увлёкши за собою бывшего министра юстиции, которому по должности полагалось огрызаться на любое нарушение законного порядка, пусть даже и вызванного экстренными мерами.
   Поколебавшись с минуту, подняв очи горе, министр образования - точнее, бывший министр образования - с кислой миной направился прочь.
   - Ну вы же понимаете, господа?.. - бросил он на прощание, обращаясь сразу ко всем и ни к кому. - Вы же меня понимаете?
   Ответом ему было молчание. Оно, конечно же, оказалось понимающим, но явно не в приятном для Кульчицкого свете.
   - Это же кровь...Стрельба...Как о нас потом скажут?.. Что о нас скажет прогрессивное общество?..
   А это уже бывший "путеец" - министр путей сообщений - Кригер-Войновский Он трясся всем своим телом, будто бы стоял сейчас на морозе, у холодной Мойки.
   А там, на Мойке, студенты стреляли и солдаты стреляли в полицейских. Студентов привёл их преподаватель. Едва заслышав звуки волнений, он выглянул в окно и, взъерошив волосы, буквально на вскочил на ближайший же стол.
   - Господа! Началась революция! Ура! За свободой!.. За равенство и братство!
   Петроград стал сплошным митингом. Точнее нет, не так. Сердце Петрограда стучало в такт призывам восставших. Слово "революция" звучало страшно, мистически и потому чарующе. Каждое "присутственное место" становилось похоже одно на другое, каждый дом стал в чём-то копией другого, располагавшегося на другом краю города. Коллежские асессоры и дворники, студенты и полицейские сошлись вместе, супротив друг друга, в единстве борьбы и крови. А потому где-то на другом краю города было суждено пулям лететь в окно - то что мешало этому происходить и в...
   Внезапно раздался отрезвляющий звон разбитого стекла. Все, кто оставался в зале заседаний, упали на пол. Только Столыпин оставался стоять. Опытная "жертва" - сколько раз в него стреляли, бросали бомбы, просто подходили с ножом и дубьём - он знал, чего и когда следует остерегаться.
   И точно: осколки битого стекла осыпались вокруг подошв его ботинок. Ни дальше и не ближе. Смерть словно бы ударилась в невидимый барьер и почла за лучшее обойти препятствие. Не время. Пока что было не время. Но смерть умела выжидать.
   Пётр Аркадьевич заворожено взглянул на осколки стекла. Он стоял с раскрытым ртом: за миг до выстрела он хотел ответить Кригер-Войновскому. Наконец, переведя взгляд на бывшего министра путей сообщения, вылезавшего из-под стола, Столыпин произнёс:
   - За убийство полицейского здесь, боюсь, всегда будут ставит памятник, за убийство полицейским - заплёвывать и гнобить до конца жизни, - пожал он плечами.
   Но несмотря на весь его пыл - они уходили. Почувствовав облегчение, едва бремя ответственности упало с их плеч, они посчитали за лучшее отправиться прочь из дворца. Что там будет дальше, неизвестно, но здесь их могли найти и...А что было бы дальше, никто не хотел даже думать! Не зря ведь за неделю до того некто бросил знаменитое: "Висеть нам всем на фонарях...". Автора фразы, прозвучавшей на заседании Совета министров, никто не запомнил. Но в душу запало звеневшее эхом битого стекла и митинга молчание.
   Остались только шесть человек: сам Пётр Аркадьевич, Крыжановский, Барк, Шаховский, Голицын и бывший военный министр Беляев.
   - Что ж...- произнёс Столыпин. - Что мы имеем?
   В течение следующих минут стало ясно: у правительства практически ничего и нет. Городовые и жандармы были разбросаны по невероятному числу улиц, размазаны микроскопическим слоем масла по гигантской буханке хлеба. Войск надёжных не осталось.
   - Хотя у Хабалова и Барка должны были остаться некоторые силы. Во всяком случае, так они докладывали ещё несколько часов назад, - подытожил Беляев.
   - Это лучше, чем ничего...- постучал Столыпин по столу.
   В зал влетел один из секретарей, тот самый, что взял на себя связь со Ставкой и другими опорными пунктами правительства.
   - Пётр Аркадьевич! Васильев из охранного отделения на проводе!
   Столыпин резко - одним движением - оказался у двери, а после заспешил в аппаратную, располагавшуюся буквально в нескольких секундах ходьбы. Тот самый жандарм, который сопровождал Петра Аркадьевича во дворец, протянул трубку новоиспечённому главноначальствующему.
   - Голубчик! Да, да, и я рад Вас слышать! Так! Что у Вас происходит? Вот-вот отдадите приказ покинуть отделение? Немедленно разошлите весть всем, кого только сможете найти, чтобы собирались здесь, в Мариинском! Любыми путями и, желательно, с оружием! Не смогут - пусть собираются в кучи и ждут подмоги или прорываются! Нам нужно собрать силы в кулак! Зачем? Мы или подавим революцию, или будем прорываться силой в Царское! Да! На конях! Всё равно на чём и как! - Пётр Аркадьевич чеканил каждую фразу.
   И пусть внешне он был совершенно спокоен, голова его лихорадочно соображала, что делать. События принимали трагический оборот. Васильев сообщил, что он приказал сжечь документы...Мда...Такого не было даже в пятом году! Дожили!..
   - Все, кто только есть в наличии, пусть идут сюда! Слышите?! Пусть берегут свои жизни, но прорываются сюда! Или по одиночке перебьют!
   Телефонист подал трубку другого аппарата, стоявшего здесь же, на соседнем столе.
   - И бросьте сжигать дела! Они их сами сожгут! Людей спасайте! Всё! - не успев отнять один телефон, Столыпин приложил к другому уху трубку другого. - Алло! Алло! Да! Государь наделил меня полномочиями! Да! Господин Хабалов, да, я тоже не имею полной информации, что происходит! Да, спасибо, благодарю за поздравления, но мы не об этом! И прекратите паниковать! Сколько у вас полков? Что?! Что?!.. Есть ли надёжные? Где собраны? Так....Да...Хорошо... Могло бы хуже...Что, еды нет на завтра? А патроны? Орудия? Арсенал взят? Есть какие-то части рядом с ним? Что? Нет совсем? А какие вообще есть возле Мариинского? Ага, как-как? Кутепов? Вы с ним держите какую-либо связь? Через вестовых? Хорошо! Отправляйте его сюда, в Мариинский дворец! Мы должны собрать ударный кулак! Да! Учебные команды также соберите! Технические части, всё, что есть, всех, кто есть верных и надёжных хоть сколько-нибудь - всех сюда! Почему я так кричу? Да сделайте Вы просто то, что я прошу! У нас не осталось времени! Если мы будем ничего не делать и дальше, то наступит худшее!
   Итак. Оставались только полицейские. Но, к сожалению, Столыпин и без всяких донесений знал об их жалком количестве по сравнению с необходимым. Всего в столице было пятьдесят два полицейских участка, плохо оборудованных, с недостаточным персоналом. По сравнению с Францией сотрудников было всемеро меньше. И сейчас эти крохи - последний оплот на пути революции. А многие уже горят...
   - Выйдите на связь с участками. Обзвоните те, где есть телефонные аппараты. Остальным пусть передадут любым доступным способом: по возможности - прорываться сюда. В ином случае...Ну да Вы меня слышали, - секретарь кивнул. - Хорошо.
   Столыпин обдумывал, что делать дальше. В левой части груди сгустился комок боли, распространявший споры страдания по всему телу. Та, киевская, рана заболела, прибавив свою мелодию в симфонию - или какофонию? - умирания. Столыпин облокотился о стол.
   Можно было бы запереть мосты...Но в таком случае можно было бы отгородиться только от Выборгской стороны и от Васильевского острова. Южные кварталы уже должны быть во власти восставших. Невский и Литейный заняты. Кирочная, насколько известно, также...На Мойке нескончаемая перестрелка, коей он сам был свидетелем. Арсенал разграблен - это значит, что толпа обзавелась оружием. Им много времени не потребуется, чтобы найти, как из него стрелять. Тем более, скорее всего, уголовники среди...
   - Тюрьмы! - осенило Столыпина.
   Он, постаравшись забыть о боли в сердце, обратился к собравшимся в аппаратной.
   - Что сейчас известно о тюрьмах и судах? Что с "Крестами"? Нет никаких сведений? Восставшие могут...
   В аппаратную вбежал запыхавшийся жандармский офицер, не тот, с кем Столыпин отправился "на прогулку", другой, повыше и строже лицом.
   - Пётр Аркадьевич! "Кресты" берут...Кто-то из толпы крикнул, что требуются вожди, и тут же указали на тюрьму...Городовых просто смяли... - говорил он отрывисто, вбирая ртом воздух.
   Видно было, что он спешил изо всех сил.
   А может быть, из уже взяли. Да, революция нашла себе достойных вождей.
   - Что ж. События принимают нешуточный оборот... - выдохнул Столыпин. - Будем прорываться.
   - Но как же...Петроград будет охвачен революцией...Что же тогда будет с Россией? - задал вопрос один из секретарей-телефонистов в вицмундире.
   Пётр Аркадьевич перевёл взгляд на него:
   - Очень многие забывают, что помимо столицы есть вся остальная Россия. А она - за государя, я в этом полностью уверен. Мы справимся. А если нет...
   Пётр Аркадьевич замолчал на мгновение, оглядываясь по сторонам.
   Такие моменты - всегда самые трудные. Молчание людей, выжидательное молчание, давит на тебя. А их взгляды! Каждый из них готов разорвать тебя на клочки, лишь бы выведать ответ на свой вопрос: "Что дальше? А если...". И они ждут, ждут с жаждою, неземною, нездешнюю жаждой услышать от тебя ответа, который бы окрылили бы их - или сбросил в бездну раз и навсегда. Всё равно, только бы "или - или". Потому что для них в такой момент третьего было не дано, да и не нужно.
   Вот один телефонист, пальцы которого застыли диске для набора номера. На его излишне длинной шее виден был комок, застывший на полпути между горлом и нутром. А глаза! Глаза, в которых плавали льдинки, с надеждой и, одновременно, безнадёжностью взирали на Столыпина. Разум, чьи отблески лучились во взгляде, знал: "Всё кончено. Всё потеряно. Им висеть на фонарях". Но где-то там, не в сердце даже, а в чём-то более важном и менее телесном, обреталась надежда: "Мы победим!". Этим людям, на самом деле, правда-то и не была нужна - эти были из тех, кому нужна вера.
   Что ж...Если им нужна вера...Вера в то, что они ...
   "Нет, вера в то, что мы сможем победить" - одёрнул себя мысленно Столыпин, а вслух произнёс:
   - Государь надеется на нас. Подвести его мы не можем. Только он сам или Бог могут отозвать нас с нашего поста, с нашей службы. И пока мы служим государю и нашей стране, мы сможем всё. Я верю. Мы одержим верх, успокоим столицу и обеспечим этим победу над германцем на внешнем фронте. Мы покажем, что главарям, выпущенным из "Крестов", не поколебать воли правительства. Я клянусь, что мы сделаем это.
   Он знал, что там, в толпе, не только выпущенные на волю заключённые и чернь самого худшего слова - духовная. Не только озлобившиеся от ничегонеделанья, сутолоки, жуткой скученности и оставшиеся без командования немногочисленных офицеров солдаты запасных батальонов, по недоразумению звавшиеся гвардейскими полками - из гвардейцев там практически никого и не было. Не только студенты, едва ли не половина из которых разорвала всякое общение с семьёй, упивающееся рассказами о сверхлюдях и женихах, насилующих упавших в обморок невест, и по собственным заявлениям начавших блуд с двенадцати-четырнадцати лет. Там были и профессора, которые только в силу моды превозносили революцию. Там были матери, дети которых подолгу, может быть, днями ждали, когда те купят хлеб. Рабочие, которых выкинули на улицу и, следовательно, на войну, в одну ночь фабриканты. Там были разные люди. И всё же все вместе они сейчас хотели уничтожить машину государства, которая одна только лишь собирала вокруг себя тот же самый народ, тех же самых людей. Остановись эта машина - и фронт разорвётся, враг заполонит страну, война будет проиграна, а на улицах начнётся резня. А потому люди, которые сейчас в порыве громили эту машину, вскоре пожалели бы о содеянном...Это было очень странно и нелогично. Но это - было...
   И сейчас, похоже, Столыпин был одним из тех немногих, кто встал на пути между толпой и государством, между Петроградом - и самой Россией...
  
  
  
  
  
   Интермедия первая
  
   Нары. Именно они первым делом бросались в глаза впервые сюда зашедшему. Не толпы людей, изнемогавших от скуки и зверевших от страха отправиться на фронт, в мясорубку или окопную вшивокормку. Не хмурые офицеры-инвалиды, предпочитавшие в упор не замечать развала в запасном батальоне. Не сновавшие туда-сюда "штатские", которых здесь вообще не должно было быть. Именно нары. Три этажа, серые до черноты матрацы, нацарапанные на перекладинах пожелания товарищам, царю и енералам. Вокруг этих циклопических сооружений вертелся весь мир этих казарм. А тем вечером им оказалось суждено стать очагом вспыхнувшего пожара. Хотя...Кто же в этом мог сомневаться, если нары стали символом тупого ничегонеделанья и, одновременно, призраком опасности отправиться на смерть?..
   В ту ночь даже храпа не было слышно. Кажется, даже спящие прислушивались к тихому, но уверенному голосу старшего унтера Кирпичникова. Занимавший нижнее место на нарах, он усиленно втолковывал в головы взводных мысли, столь же простые, как горящий фитиль. Вот уже не первый день, не без помощи добрых людей, он продумал каждое своё слово.
   Пригнувшись, скорее по привычке, выхватывая взглядом то одного, то другого из нахмурившихся взводных, тех, кто с ним пришёл с Путиловского, он чеканил слово за словом. Те вонзались в головы и уже оттуда не выходили.
   - Хлеб. Все наши хлеб просят. Ерём, ты сам говорил, что маму видел, как в цепи стояли. Помнишь её лицо, а? Она, небось, кричала, чтобы ты стрелял, так, что ли? - при этом Кирпичников рубанул воздух рукой.
   Свистя, она разрубила время пополам, на до и после.
   - Ну...Нет...Смотрела так...Глаза на мокром месте...Прижала котомку...- растерялся тот самый Ерёма.
   Днём он стоял в охранении. Толпа не буянила, вроде бы даже смирно себя вела, повезло: стрелять не приказали. Но на душе всё равно кошки скребли. Ладно бы их на германцев пустили, то понятно...Но чтоб по своим стрелять? Это где же видано? А ещё там мама была...
   - Полной котомкой, видать? - нахмурился Кирпичников.
   Ерёма ничего не ответил: только опустил глаза.
   - Вот. А нас завтра туда поведут снова. И мы будем стрелять. А оно нам надо? Ты вот будешь, Ерёма, в мать свою стрелять? А ты, Федь, в сестрёнку пустишь пулю? А ещё кто-то из наших говорил, что видел брата младшего, с курсов. Вот завтра мы будем по ним стрелять. Хотите? Я - нет, не хочу. И предлагаю завтра никуда не идти. А если поднимут - пусть сами идут на этот свой фронт! Вы со мной? Вы со мной?! - Кирпичников чеканил каждый звук.
   Первым кивнул Федя, Фёдор Марков, тоже из унтеров. Выросший на Финляндской стороне, сам из "нобелевцев" - рабочих "Людвига Нобеля", - он видел десятки, сотни знакомых лиц в толпе. И в них он будет стрелять? В тех, кто роднее командира? В тех, с кем ходил стенка на стенку? Кто прикрывал от ударов? Кто давал последний рубль взаймы? Да ни за что! И точно так же думали все те, кто слушал Кирпичникова в тот вечер.
   Утром их подняли за час до положенного времени. Повсюду сгрудились вокруг унтеров солдаты. Кто-то кивал, кто-то бубнил: "Вот затеяли-то...Нет...Что-то будет! Если сделаем - дорога на каторгу, а то и в петлю!". Если кто-то думал слово вставить поперёк, то его пинали в бок, и он замолкал. Уже через полчаса запасники набросились на патронные ящики, запасаясь патронами впрок. Из сумок выкинули всякую дрянь, ну навроде положенных по уставу платков, и заполнили доверху огнеприпасами. Тяжесть их успокоительно давила на сердца запасников. Чем больше патронов: тем больше веры в то, что на петлю не пошлют. Почти никто не говорил. Слышались только нервные смешки да подзуживания. Кирпичников обходил бойцов и унтеров, вселяя уверенность в то, что выходить никак нельзя! Силой их не взять, кто ж на такую ораву набросится? В последнее верилось с трудом. Нужно было спаять солдат, а ничего лучше, чем кровь, ещё никто для этого не придумал.
   Засветло, ровно через минуту после шести, в казарму прибыл штабс-капитан Лашкевич. Позади него ещё двое офицеров, помощники по учебной части.
   - Урраа!!! Урра-а-а-а! - громогласно разнеслось под сводами.
   Но это был не радостный приветственный возглас - в этом крике чувствовался надрыв, боль, смешанная с неуверенностью. А ещё намётанный глаз увидел раздувшиеся от тяжести патронные сумки, а у солдат в передних рядах топорщившиеся нагрудные карманы. Так не приветствуют командира. Лашкевич почувствовал неладное. Он вскинул правую бровь и на повышенных тонах спросил:
   - Как это понимать? - властно спросил Лашкевич.
   - Это знак того, что не будем мы вам подчиняться! Слышите? Не выйдем мы расстреливать! - воскликнул Фёдор Марков.
   Кирпичников, сощурив хитрые, низко посаженные глаза, одобрительно кивнул.
   Лашкевич резко развернулся, бросился к двери...
   Раздался грохот десятка выстрелов. Грудь штабс-капитана рвануло вперёд, голова его запрокинулась, ноги подкосились. Он повалился рядом со своими помощниками. Три с половиной сотни человек оказались спаяны самым надёжным средством - кровью. Кирпичников взмахами рук поддержал героических стрелков и первым подал пример, что следует делать: в мгновение ока цейхгауз оказался разобран. У одного из солдат зачесались руки от волнения, и он пальнул в потолок. Пуля срикошетила и вонзилась в мёртвого Лашкевича. Раздался смех. Кто-то плюнул на погоны мертвеца.
   - Кончилась их власть! Кончилась! - воскликнул Фёдоров и сорвал оплёванные золотистые пластинки с плеч мертвеца.
   Тут же подбежало ещё несколько охотников и содрали с "мясом" - кусками ткани - погоны и с двух других покойников. Мертвецов пинали ногами, кололи штыками и оплёвывали, тем самым сжигая все мосты к отступлению.
   Старший фельдфебель Кирпичников, первый солдат революции, повёл отряд дальше, поднимать преображенцев и литовцев. Кирочная улица встрепенулась, пробуждённая возгласами и винтовочными выстрелами. Полицейский патруль оказался застигнут в одном из переулков. Стражи правопорядка успели дать только один залп из пистолетов, после чего повалились на снег, превращая его в кровавую кашу: каждого настиг недобрый десяток пуль. Лихо гикая и радуясь победе, боявшиеся германцев волынцы ещё быстрее понеслись в казармы соседей. Удары прикладами. Крики. Выстрелы. Один из офицеров учебной команды оказался поднят на штыки. Он так и застыл, пронзённый, с револьвером в руках. Озлобленные сопротивлением, волынцы не пощадили ни одного из офицеров Преображенского полка. Литовцы не оказали никакого сопротивления, а потому были только разоружены.
   Федька довольно улыбался, окидывая взглядов неровный строй восставших. С этакой-то силищей никому не под силу будет справиться, попробуй возьми! Фронтовики - и те...Тут-то и ожгла Маркова мысль о том, что вот-вот могут придти каратели. Выстроятся этак...Пулемёты наставят...И...Бах! Бах! Бах!
   - Айда к москвичам! Сам чёрт не страшен будет! - воскликнул раскрасневшийся Марков. - Айда!
   - За мной! К москвичам! - Кирпичников наслаждался своею властью.
   Но даже в сердце маленького фельдфебеля поселился страх. За каждым углом, из-за каждого поворота на него целились призрачные пулемёты, издали доносилась команда "Огонь!" и свистки боевых офицеров, не тех инвалидов и штабных, которых взяли тёпленькими. Ещё один поворот. Литейный - и...
   Мысли эти стегали больнее кнута, а потому Кирпичников торопился, торопился изо всех сил. В голове мелькали детали плана. Так. Жандармы. Эти будут драться. Значит, перебить. Всех до одного. Как придут сюда каратели, так точно хвост подымут! Тем более убить. Ещё инженеры - те непонятно, с кем и за кого. Друзья говорили, что там уж больно себе на уме служат. Значит, если не присоединятся- тоже перебить, а оружие разобрать. А если пулемёт?..
   Кирпичников отогнал эту мысль. Не будет у них пулемёта. А если что - не беда. Не успеют дать очередь, как подохнут.
   Разбуженные выстрелами, привлечённые толпой вооружённых солдат без офицеров, сюда стекались зеваки. Из окон боязливо поглядывали люди - ровно до той секунды, как волынцы принялись палить в воздух. Зачем? У них были винтовки, разве что-то ещё нужно? Но ещё - в них бурлила кровь, горячая кровь, а сердца их сжимал страх. Практически каждый из них в грохоте своих же шагов чувствовал далёкую поступь карателей, треск пулемётов...
   Пуля ударилась в бордюр рядом с Марковым. Федька бросился к стоявшему рядом фонарю и прижался к нему, затравленно озирая крыши. Пулемёт! Это точно пулемёт! Тот, протопоповский! И не один! Их же тьма здесь должна быть! Началась беспорядочная пальба по крышам. Запасники не жалели патронов, только бы достать этих сволочей-пулемётчиков. Несколько самых бесшабашных рванули к парадным, чтобы через минуту-другую оказаться на чердаке и выкурить протопоповских прихвостней. Пальба стихла сама собой. Воцарилось молчание. А пока не стреляли, не заметили даже, как к толпе присоединилось несколько десятков человек, рабочих, студентов и парочка хитроватых личностей. Те сперва выпрашивали "хоть винтовочку", а после и вовсе требовали дать им оружие для защиты от реакции. Те, кому винтовок не досталось, с горя пошли бить витрины: рабочий класс вновь угнетали, лишая права на выстрел в реакцию. Пришлось заливать обиду битым стеклом и компенсировать чужим добром. К сожалению, после стольких дней волнений небитых витрин остались считаные единицы...
   Но вот показалось здание жандармского дивизиона. Невзрачное, выделяющееся среди соседей разве что что простотой отделки и серостью. Да-да, именно серостью. Издали было понятно, что здесь отнюдь не доходный дом или дворец, и даже не присутственное место. Здесь - служба, нечто вроде казарм. Да это и были казармы...
   - А ну! Бей охвостье! Бей гадов! Всех перебьём! Вдоволь кровушки попили нашей! Нашего брата измордовали! Баста! - воскликнул всё тот же Федя.
   Он бесновался более всех, окружённый теми людьми в рабочих тужурках. Они ободряюще кричали при каждом следующем слове буйствующего оратора, отчего тот распалялся пуще прежнего. Верно, один из них сделал первый выстрел, за которым понеслись следующие. Затрещала винтовочная пальба. В миг стёкла оказались разбиты, и осколки градом рушились на снежные сугробы: зарождавшаяся революция раньше буржуев прогнала с улиц дворников. Видимо, посчитала за пособников кровавого режима...
   Когда упал, подкошенный, один из солдат, волна паники прокатилась по запасникам. Стреляют! В самом деле стреляют! И убивают! Э, так нельзя! Это что ж, они ещё и защищаться будут? Но раньше мыслей пришёл хаос. Взволновалась, вспучилась страхом толпа и разбилась на десятки, сотни ручейков. Кто-то бежал к ближайшем фонарному столбу, кто-то кинулся прятаться за угол, а кто-то побежал прямо к зданию дивизиона и прижаться к стене в надежде, что так их не достанут. Кирпичников одним из первых махнул за угол. Через секунду по тому месту, где он стоял, резанула пулемётная трель. Пули ложились со свистом, негромко, более похожие на падающих от мороза пчёл. Они оставляли после себя такие же маленькие, но очень глубокие ямки в снегу. Но некоторые, самые живучие, рикошетили и гнались за запасниками. Вслед за первой трелью помчалась ещё одна, но быстро прервалась. Жандармы берегли патроны, каждый из которых мог сохранить им жизнь.
   Сопротивление и первый страх только сильнее озлобили запасников.
   - А у меня граната есть! - раздался возглас со стороны одного из переулков. - Утянул!
   - Так какого же ты молчал? - ответил "тужурка". - Давай сюда! А ну! А потом - за мной!
   Рабочий, вплотную прижавшись к стене, со всей возможной скоростью приближался к окну, из которого строчил пулемётчик. Пуля прожужжала над ухом и вонзилась в снег. И ещё одна. Все мимо. Запасники ответили залпами, не давая жандарму даже нос высунуть. "Тужурка" замахал кулаком: мол, давай, прикрой!
   - А ну, братва! Стреляй! Чтоб им там икалось! - скомандовал Кирпичников и сам принялся палить из отнятого у мёртвого Лашкевича револьвера. - Давай!
   Пули забарабанили по стене вокруг окна, а иные исчезали в проёме. "Тужурка" довольно ухмыльнулся и, втянув шею так, что обвислые уши касались потрёпанного армяка, не пробежал даже - перепрыгнул четыре шага.
   Замах. Рука пошла вперёд. Вверх. Назад. Едва заметно колпак гранаты повернулся. Бросок. Полёт...Чёрная тень пропала в проёме окна. Звук шагов и возгласы. Кто-то просто крикнул: "Мама".
   Огонь и осколки, полетевшие из окна, на мгновенье обогнали звук взрыва. Вырвался клочок чёрного как порох дыма. А навстречу ему неслись радостные крики и буря шагов. Запасники бросились из укрытий ломать двери дивизиона, а кто-то даже попытался сорвать решётку с одного из окон первого этажа. Тут же раздались выстрелы, но даже упавшие на снег и затоптанные товарищи не остановили восставших. Дверь поддалась напору, но первый, кто сунулся в образовавшийся проём, схватил сердцем пулю. Раздался стройный залп, охладивший ненадолго пыл запасников. Из окон слышались одиночные револьверные выстрелы...И снова канонада. Раздался звук команды: "Назад, отходим" - и вслед за ней двери слетели с петель. Жандармский дивизион оказался обречён...
   Где-то там, далеко, вёл голодных и замёрзших последних защитников престола Кутепов. Ему и Кирпичникову суждено было встретиться через год, когда первый солдат революции, сбежав из большевистского Петрограда, захочет записаться в Белую армию...
   А сейчас революция только набирала обороты, и в Петрограде не было силы, способной её остановить...
  
  
  
   Глава 2
  
   Затрещал телефон, запрыгала трубка, устало: в комнате председателя Государственной Думы поминутно раздавались звонки. Вот и сейчас Родзянко протянул свою огромную руку, на мизинце и безымянном пальцах которой сверкали кольца, и приставил трубку к уху.
   - Да! Да! Родзянко слушает!
   Он гаркнул так, что в Мариинском его должны были услышать и безо всяких телефонных проводов: голос, натренированный в годы службы, это легко позволял. К чести Родзянко, выбрали его председателем Думы не из-за иерихонской трубы, скрывавшей в горле Михаила Владимировича. Сам октябрист думал, что причиной тому служили его способности и организаторские таланты.
   Через секунду он поморщился, отчего щетина (в эти дни не точно бриться - спать было некогда) встопорщилась, ну точь-в-точь как у откормленного хряка. Не зря его прозвали "толстяк Родзянко".
   - Что-что? Сотрудничество?! Но вы сами, само правительство рукою Голицына подписало манифест о нашем роспуске! Какая же совместная деятельность, когда вы распустили Государственную Думу! Общий язык? Так знайте: отныне у нас не может быть общего языка.
   Поморщившись снова, Родзянко повесил трубку на место. Воцарилось молчание. Он положил руки свои на один из множества листов, коими покрыта была вся столешница. Задумался. Да, что-то будет?.. Все прошедшие дни он сомневался, Бог свидетель, в сердце его боролись самые разные порывы! С одной стороны, кто, как не он лично, явился на аудиенцию к царю и попросил реформ, предупредив о надвигающейся угрозе? Нет, ничего напрямую он не мог сказать, позвольте, это ведь император и сам должен был понимать! Но...Узость, узость мысли, столь свойственная самодержцу. Нужно было просто довериться горячему порыву Родзянко, полному только лишь патриотизма, - и никакого мятежа не случилось. С другой стороны, он был скован определёнными обязательствами, как, впрочем, и многие заседавшие в Таврическом. И, опять же, Алексеев...Договорённости...Надежды...Месяцы работы...Такие возможности! Трудные времена выносили на поверхность истории великих людей, и кто, как не председатель Государственной Думы шестой части суши, таковым является? Конечно же, это шанс, это великий шанс проявить себя, показать, чего именно он заслуживает. И тогда-то все эти узколобые, глупые люди прекратят называть его т... А, впрочем, чёрт с ними! Но что же делать?.. Голова лопалась от волнения.
   Скосив глаза, отчего со стороны Родзянко ещё более стал походить на кабанчика, Михаил Владимирович присмотрелся к коробке сигар, подаренных на Рождество этим милейшим человеком, британским послом. Две сигары, табачный символ начавшегося восстания, лежали недокуренные. Руки сами собой - одним махом - смели бумаги в угол стола. Из внутреннего кармана пиджака он достал жестяную коробочку со спичками. И тут взгляд Родзянко остановился на пальцах. Те подрагивали, точь-в-точь как у старого тапёра, ушедшего на покой. И за фортепиано он давно не садился, и в синема не ходил (тошнило от одного их вида) - пальцы продолжали наигрывать привычные мелодии, этакие бравурно-сопливые.
   А ещё - спички не слушались. Никак. Чирк. Ничего. Ещё раз. И вновь нет даже дыма. Родзянко напрягся. На лбу его выступила испарина. Перед глазами маячила толпа с винтовками, которая придёт их и разорвёт. Ведь кто знает, что будет?.. А может, стоит сказать Беляеву, что он передумал? Что это ворвался кто-нибудь из левых в кабинет и говорил от лица председателя? Ведь тут такая неразбериха, что всё возможно!
   - Дайте-ка я, Михаил Владимирович, пособлю.
   Это сказал сидевший здесь вот уже полчаса Гучков. Он смотрел на Родзянко из-под своих ажурных очков, маленьких, стёклышки которых были едва-едва шире хитрых глаз "не торгующего купца". Михаил Владимирович нет-нет, да ловил придирчивые взгляды Гучкова, отчего на спине председателя проступала испарина. Лидер октябристов - партии, переставшей существовать в реальности - смотрел на председателя официально распущенной Государственной Думы. Эти два человека стоили друг друга.
   - Нужно воспользоваться моментом, - начал Гучков.
   Он говорил уверенно, даже самоуверенно. Александр Иванович вовсе не выглядел ошеломлённым происходящими событиями. Нет, ему скорее подходило амплуа дирижёра на репетиции. Скрипки играют выше, чем надо, надо бы исправить...Да-да, и ещё... Но и спокойным Гучкова также нельзя было назвать. Он чувствовал себя в самой гуще событий, тех событий, которых давным-давно ожидал. И даже не просто ожидал...
   - Я это понимаю, и думаю над этим... - пыхнул сигарой Родзянко.
   Он немного успокоился, втянув дым в своё безразмерное нутро. Да, а хорошо было бы на свою землицу приехать летом, отдохнуть, к соседу заглянуть. Позвать, что ли, Глинку? Такой замечательный собеседник!
   - Мне нужно согласие на агитацию в войсках. Я проеду по казармам. Многих командиров я знаю лично. Все должны знать, что единственный оплот власти на данный момент - это Государственная Дума, - с нажимом на последних двух словах произнёс Гучков.
   Родзянко прекратил курить. Аромат Гаваны обернулся вонью "жёлтого" Петербурга, того Петербурга, который реальнее реальности. От этого момента веяло "достоевщиной": сравнение никак не выходило из мыслей председателя Думы.
   - Хорошо. Но надо в последний раз призвать царя одуматься. Или если не царя, то здравомыслящих людей в его окружении.
   - Это скорее походит на успокоение совести, Михаил Владимирович, - неодобрительно покачал головой Гучков. - Но, в целом, мы можем подать это как необходимость восстановить деятельность Думы и дать спасительное министерство.
   - Да-да, именно, - закивал Родзянко.
   Спасительное, ответственное перед Думой министерство. А кто может быть лучшим председателем такого правительства, как не самый ответственный и достойный среди депутатов? Никто, кроме председателя Думы, не мог возглавить правительство, в этом Родзянко был совершенно уверен.
   - Им придётся пойти на это, - грохнул по столешнице Родзянко, отчего та зашаталась.
   - Именно...Ему придётся пойти... - пробубнил себе под нос Гучков. - Чего же мы медлим?
   - Действительно.
   Ручку председатель держал более уверенно, чем спички: на мятом клочке бумаги через минут шесть оказалось всего лишь три пятна. Ну, три с половиной: та маленькая клякса не считается. А уж какой блестящий слог! Сколько уверенности и чувства собственного достоинства в этих словах! "гражданская война началась и разгорается...Должно, пока не поздно, призвать новую власть, ту власть, которой поверит и за которой пойдёт страна. Только одно учреждение владеет в настоящее время необходимым авторитетом и облечено доверием народа - Государственная дума"...
   Родзянко, довольный собой, с удивительной для такого грузного человека быстротой поднялся из-за стола и направился отправлять телеграмму.
   Гучков же остался один в кабинете. Да, сколько же прошло времени с тех пор, как он сидел с другой стороны этого стола?.. Пять...Нет, уже пять с половиной лет...Жаль, конечно, что правительство не сочло нужным прислушаться к мнению единственной его опоры. Гучков успел доказать, чего стоят министры без него. Требовалось добавить ещё несколько штришков в эту картину. Рука потянулась к трубке.
   - Барышня? Соедините, пожалуйста, с номером...
   Набор цифр огненными буквами всплыл в памяти. Только бы он оказался на месте...
   Наконец, на том конце провода раздался ответ:
   - Занкевич у аппарата! Слушаю! Быстрее! У меня...
   - Здравствуйте, Михаил Ипполитович, это Гучков! - Александр Иванович улыбнулся. Всё шло, как он и планировал.
   - О, здравствуйте! Вы откуда звоните? Из дома? Знаете, что творится с частями военными?.. Это же...
   - Да, полнейшая анархия! Михаил Ипполитович, помните о наших разговорах? Вот-вот анархия будет скручена по рукам и ногам, через несколько часов, максимум, через день, у нас будет ответственное правительство. Только нужны определённые действия...Шаги...Мы должны их определить вместе. Вы же понимаете. Надеюсь, что никаких препятствий к тому нет. Давайте встретимся и обговорим всё!
   - Да-да, конечно! Мне и самому хотелось бы поговорить с Вами. В городе творится что-то невообразимое.
   - О, Вы преувеличиваете. Все давным-давно ждали этого момента, Вы же сами понимаете. Давайте в пять? Или около того? Где Вы будете?
   - Скорее всего, в управлении!
   - Только прошу Вас, Михаил Ипполитович, не усугубляйте ситуацию! Помните, о чём мы говорили!
   - Конечно! Сил ведь для этого нет совершенно... - будто бы извиняющимся тоном произнёс Занкевич.
   - Вот и замечательно, - Гучков улыбнулся ещё шире. - Вот и замечательно...До встречи! Я прибуду на моторе!
   Гучков повесил трубку. Итак, начальник войсковой охраны Петрограда дал понять, что не собирается ничего делать для "успокоения" восставших частей. Замечательно. Александр Иванович мысленно похвалил себя за столь удачное и давнее знакомство. А уж сколько всего интересного удалось использовать в дебатах против военного ведомства! Сколько тайной информации можно было услышать за чашечкой чая! Главное - знать подход, а остальное приложится. Ну и, конечно, суметь доказать, что лучше встать на твою сторону. Ведь во всех газетах говорили, что вскоре придёт новое, гучковско-милюковское правительство, а значит, это должно быть, не может не быть правдой.
   Положив трубку на место, Гучков поднялся с места и затопал прочь из кабинета. Деятельная натура требовала участия в событиях, наблюдения за тем, как винтики толкают друг друга, порождая лавину. Вскоре вся страна увидит, кто на самом деле может и должен руководить великой Россией, а кого необходимо бросить на свалку истории.
   Таврический дворец гудел и полнился жизнью, обогнав тонущий "Титаник" и разворошенный муравейник. На Гучкова едва не налетел субъект в странного вида форме: защитного цвета гимнастёрка с погонами, на которых красовались топоры, замахнувшиеся на замысловатый вензель. Гучков хмыкнул: земгусары и сюда добрались! Почувствовали, где могут быть наиболее полезны "передовой общественности". Интересно, много ли молодых людей, спасающихся от призыва на фронт службой в этих недовойсках, сейчас бегало по Таврическому? Чудом не налетевший на лидера октябристов земгусар засмущался, извинился и, чуть ли не обливаясь слезами умиления, спросил, где тут надежда России заседает.
   - Хотите послужить новой России? - для проверки спросил Гучков.
   Вьюноша кивнул. В мыслях он уже жил в столь желанной республике, ну или хотя бы конституционной монархии. Свобода манила его, вчерашнего кудрявого студента, на великие свершения. Глаза его горели, а руки так и чесались от желания что-нибудь сделать. Он был уверен, что знает, как и что нужно сделать для преобразования России.
   Гучков довольно улыбнулся. Он прислушался к гулу, царившему в коридорах Думы, к голосам, доносившимся из-за дверей кабинетов. Ага, Финансовая комиссия, славная своими прямой обязанностью: делиться слухами и множить их. Чуть далее по коридору было особенно шумно: видимо, собрались депутаты, а может, и лидеры фракций. Только они мели так громко и душевно кричать. Туда Александр Иванович и указал. Он уже знал, как можно самым лучшим образом использовать задор земгусара.
   - Пойдёмте-ка туда, именно там решается судьба России! - Гучков был уверен в том, что ничуть не кривит душой.
   Вчерашний студент радостно закивал и помчался во всю прыть, Гучков едва поспевал за ним. Вот они, творцы будущей России, энергичные, талантливые, не запятнанные службой!
   Едва дверь открылась, как коридор заволокло облако сигаретного дыма и туман разговоров и отрывистых реплик. Кабинет был битком набит людьми: на первый взгляд тут сидело человек тридцать, а может, и все сорок.
   - Господа, - кивнул Гучков, приветствуя старейшин Думы.
   Разговоры ненадолго стихли. Кто-то поспешил поприветствовать лидера октябристов, иные зашушукались между собой.
   - Рад поздравить вас с прибытием в наш стан бойцов доблестного Земгора, - Александр Иванович кивком головы указал на земгусара.
   - Наконец-то! - воскликнул стоявший в центре комнаты Некрасов.
   Полноватый, смешно дёргавший густыми чёрными усами при разговоре, он так и застыл с "перстом указующим": видимо, что-то активно доказывал сидевшему напротив него депутату от левых Скобелеву. Зачёсанные назад волосы растрепались, эспаньолку поблекла, а лицо раскраснелось до невозможности. Меньшевик, видимо, противостоял Некрасову. Гучков готов был поспорить, что речь шла о теоретическом обосновании роли образованного пролетариата в текущем моменте, а если проще, то...
   - Это может быть провокацией правительства. Что, скажете, мешает им двинуть на город дивизию-другую? А? Сейчас мы ведём очень мощную работу во флоте, вот-вот мы сможем...- Скобелев захрипел. Даже его горло, привычное к думским баталиям и агитации на бакинских нефтяных промыслах, не справлялось. - Но любая провокация...
   Открывавшаяся вовнутрь дверь чуть не зашибла Гучкова: тот по какому-то наитию сделал шаг по направлению к Некрасову, и практически тут же на пороге возник одним из думцев, а может быть, просто "сочувствующих".
   - ГАУ взято восставшими! - воскликнул он с великим волнением, то ли радостно-торжествующе, то ли патетически-погибельно. Никто ведь не знал, чем всё это обернётся.
   - Такое могут делать только немцы, наши враги! Позор! Война идёт, а центр снабжения армии огнеприпасами парализован! Немцы добились своей цели! - запальчиво воскликнул кадет Шингарёв.
   Глубоко посаженные глаза его едва ли не выпрыгивали из орбит. Он потянулся к шее и ослабил узел - или удавку? - галстука.
   Скобелев, откашлявшись, повернулся к Шингарёву. Бросив взгляд на галстук, который так отчаянно теребил кадет, меньшевик огрызнулся, будто бы слова об измене были обращены к нему:
   - Вам, милейший, следует более осторожно выбирать выражения. За них ведь и ответить придётся, - прищурился Скобелев.
   Глаза его неотрывно следили за пальцами Шингарёва, будто бы назло Скобелеву всё теребившие и теребившие галстук. Он что, издевается, а? Намекает на...
   Дверь открылась с грохотом. На пороге показалась титаническая фигура Родзянко. Окинув взглядом собравшихся, он затрубил в иерихонскую трубу:
   - Кто собрал без моего ведома сеньорен-конвент? - интонации его были ревнивые донельзя.
   Шидловский, за секунду до того сменивший "на посту" в центре комнаты Некрасова - потом это назовут "председательством" - замахал головой:
   - Отнюдь, Михаил Владимирович, это только лишь частное совещание фракций. Мы хотим выработать общую позицию...Обменяться мнениями...- Шидловский стремился во что бы то ни стало убедить Родзянко в том, что никто помимо воли председателя Думы не собирается созывать сеньорен-конвент.
   - Ну так чего же мы ждём, господа? - в единое мгновение тон председателя переменился, став довольно-масляным. - Прошу в мой кабинет! Прошу! Немедленно обсудим там текущий момент!
   Скобелев, пожав плечами: к чему было тратить время на походы туда-сюда? Разве только польстить Родзянко? Но делать было нечего, ведь большинство присутствовавших с радостью откликнулись на предложение. У них было всё больше и больше поводов думать, что действуют они все совершенно...законно. Или нет, не так! Они поступают так же, как и другие, и никто их не хватает за руку! Ха! Вот она, веками чаемая революция вольных во имя свободы!
   Гучков шёл по левую руку от Родзянко, а потом успел спросить о судьбе телеграммы:
   - Ну как, отправили? Слышали о взятии Главного артиллерийского управления? - как бы мимоходом спросил лидер октябристов.
   - Да. Всё так быстро меняется...Власть действительно рушится. Я не ожидал, что всё будет так легко...
   - Отчего же? Никого из толковых там не осталось, так, охвостье одно, - отмахнулся Гучков.
   Если бы кто-то видел сейчас его глаза...Нет-нет, не смотрел бы на стекло очков, а именно вглядывался в глаза... О, он бы увидел торжествующие огоньки, там плясавшие. Оставалось совсем недолго до начала кульминации его плана. Всё шло как по маслу. Один пункт за другим сдавались практически без боя. Вскоре к Думе подойдут верные - верные революции - войска, и начнётся "парад". А через несколько часов, ну максимум полдня - Петроград окажется в руках восставших. Всё складывалось наилучшим образом.
   Кабинет председателя, по счастью, был достаточно просторным, чтобы вместить все четыре десятка человек. Родзянко сел в кресло так, будто бы опустился на трон. Несмотря на некоторое волнение, было видно, что он упивается своей ролью в разворачивающемся действе. Ага, вот и звонок! Михаил Владимирович поспешно снял трубку.
   - Алло! Алло! Здравствуйте! Да, я! Что, говорите? Подали в отставку? - и в сторону добавил, прикрыв ладонью динамик. - Голицын подал в отставку! А за ним - всё правительство!
   Собравшиеся насторожились. Нет, нет, тишина отнюдь не спешила возвращаться в кабинет, но всё-таки на минуту-другую перестало казаться, что за соседней стенкой грохочет водопад.
   - Что ж, Вы приняли честное решение. Теперь только Дума, как то ей и положено, займётся устроением Петрограда и всей страны. Да-да! Если пожелаете, можете прибыть сюда! Уверяю, что здесь Вы будете в полной безопасности! Что? Думаете, всё образуется! - Родзянко пожал плечами и улыбнулся. - Что ж, Вы правы! Дума и вправду всё образует! До свидания!
   Родзянко торжествующе водрузил трубку на положенное место.
   - Итак, господа, старая власть теряет контроль над ситуацией. По-видимому, настал тот момент, когда мы должны взять дело в свои руки, как к тому и стремились, - казалось, что Родзянко едва удерживается от того, чтобы довольно потереть руки.
   Он уже не бросал взгляды на сигары: настроение его улучшилось, прибавилось уверенности в самом лучшем для него исходе дел. Гучков наблюдал за председателем Думы. Интересно, он и в самом деле считал, что станет новым премьером? А что...Должно быть, прибавил в телеграмме, что только Дума и её председатель способны сформировать правительство. Если Романов пойдёт на это...А, впрочем, он не настолько глуп, уж точнее умнее Родзянко. И хотя бы потому должен понимать, что его власть расшатана бесповоротно.
   Прежде чем трубка оказалась на законном своём месте, кабинет взорвался овациями. Левые и правые, националист Шульгин и меньшевик Скобелев, радостно поздравляли друг друга. По Виталию Владимировичу нельзя было сказать, что он мечтает о пулемётах, скорее, он бы пустил их в ход против правительственных войск. Родзянко не удержался и довольно потёр руки.
   - Ну-с, мы победили! Как я и говорил царю, власть заколебалась, и только мы сейчас способны её осуществлять! Мы, Государственная дума, выразители чаяний русского народа!
   Один из лидеров меньшевиков, гордо и уверенно озиравший "буржуев" Чхеидзе, захлопал в ладоши.
   - Да! Великая революция начинается, господа! Рождается новая, свободная Россия!
   Земгусар - тот и вовсе обомлел от величия момента, а потом сунулся было на стул, чтобы на виду у всех закричать о торжестве демократии.
   Открылась дверь. Раздался взволнованный голос:
   - К зданию подошли солдаты!
   Сперва могло показаться, что это не голос проник в комнату - это бомбу подбросили. Земгусар сорвался с пьедестала, так и не успев на него толком взобраться. Шингарёв потянулся к галстуку, и даже Скобелев в этот раз последовал примеру своего оппонента по политическим боям. У каждого в голове хлопало эхо выстрелов на Сенатской площади.
   - Какие солдаты? Хабалов-таки стянул резервы? - первым нашёлся Гучков.
   Только он в этот момент не потерял самообладания: по плану вскорости и в самом деле должны были прибыть верные части - верные революции...
   - Сражающиеся за свободу! Они просят...Нет, требуют депутатов к ним! Просят командовать ими! Отдают себя в полное распоряжение Думы!
   - Ура! - загорланил Родзянко. - Ура! Идёмте же, господа! А Вы просите снарядить делегации! Я приму их лично! Да-да...Идёмте же!
   Часть "старейшин" потянулась за Родзянко, в основном это были левые и кадеты. Из коридора донёсся мистически-надрывный возглас Керенского. Должно быть, по обыкновению произнесёт речь, истекая припадочной пеной. Он Александру Ивановичу был противен, но что делать, что делать?.. Только Гучков остался спокойно дожидаться своего часа. Он просчитывал, куда следует поехать.
   "Так , с Занкевичем встречусь около пяти...А может статься, несколько раньше...Съезжу в артиллерийское управление...Да...Заодно надо будет объехать части, поговорить со знакомыми, сделать пару звонков...Быть может. Уже пора принимать дела военного министерства...Интересно, что-то там творится?".
   Звонок телефона разорвал картину грёз Гучкова. Он словил на себе выжидающие взгляды думцев: они ждали, когда же бывший председатель Думы возьмёт наконец трубку, иные просто не решались этого сделать.
   Гучков поднял трубку.
   - Да, алло? Гучков у аппарата.
   - Здравствуйте, Александр Иванович, - раздался знакомый, до боли знакомый голос.
   Октябрист подумал: ну кому же он может принадлежать? Такой знакомый...Ровный...Хм...И...
   - Это Столыпин.
   Свидетели того прыжка говорили после, что Гучков на мгновение оказался на адской сковородке, до того бешеными были его движения.
   - Александр Иванович, волей государя я назначен председателем Совета министров, и я официально требую прекратить работу Думы. В ином случае мне придётся заставить депутатов выполнять законные требования. Александр Иванович, Вы же прекрасно знаете, что слова мои направлены лишь на благо страны. То благо, за которое Вы сами так ратовали.
   И странное, невообразимое дело: Гучков...стушевался. В кои-то веки он не нашёлся, что ответить. Сказалась некоторая слабость перед авторитетом Столыпина, слабость, о которой так часто говорили думские депутаты в годы первых Дум. Соратники по борьбе с левыми (то есть почти всеми депутатами Думы), Гучков и Столыпин когда-то работали рука об руку. Но всё-таки пути их разошлись, давным-давно разошлись. И сейчас решалось, сумеют ли они вновь наладить диалог или...или придётся действовать друг против друга.
   Гучков сглотнул. Он терял самообладание, когда его планы шли наперекосяк, - а это был один из тех моментов, в кои задуманное рушится прямо на глазах.
   - Только у депутатов Думы на текущий момент есть самое главное - доверие народа. Правительство, милейший Пётр Аркадьевич, полностью себя дискредитировало. Мы больше не можем идти к гибели страны. Вы можете помочь в спасении Родины, я знаю, что мало кто может сделать это лучше Вас. Но прошу... - голос Александра Иванович задрожал, но лишь на мгновение. - Прошу, если Вы всё-таки не внемлете голосу разума, не мешать нам. Никакое сотрудничество сейчас невозможно. Восставшими гвардейскими полками взято Главное артиллерийское управление, разгромлены полицейские участки и суды. Вот-вот может начаться настоящее кровопролитие. И только мы можем удержать страну на грани порядка. Царю уже послана телеграмма о сложившейся обстановке. Он не может поступить иначе, как дав стране ответственное министерство - или будет гражданская война.
   - Запасные гвардейские полки, Александр Иванович, - отчеканил на том конце провода Столыпин. - Что ж. Мне придётся приложить все усилия, чтобы привести город к порядку. Любой нарушитель закона будет наказан в соответствии с правом. Любой нарушитель, Александр Иванович. Я это Вам обещаю. Никакой гражданской войны не будет. Прежде придётся переступить через мой труп.
   Раздались гудки. Гучков бросил со всей силы трубку, остановив свой взгляд на ней. Романо всё-таки сделал то единственное, что могло бы спасти его корону. Столыпин...А хотя, что там Столыпин? Что он может, без солдат, продовольствия и боеприпасов, без поддержки даже военной охраны Петрограда?
   Так...Занкевич...Надо немедленно с ним переговорить! Немедленно! И потом заехать в управление. И отправить все части, которые только встретятся на пути, к Думе. Пусть уж доведут своё сражение за свободу до конца!..Развернувшись, он на негнущихся ногах зашагал прочь из кабинета. План его, почти свершившийся, оказался под угрозой, а сама мысль об этом была ненавистна!
  
   Глава 3
     
      Раздалось ещё несколько ружейных залпов. По комнате словно бы шершень пролетел - позже скажут, что в стену кабинета угодила винтовочная пуля. Столыпин с трудом боролся желанием быть везде и всюду, поспеть в каждый кабинет, чтобы подвигнуть поникших было людей на борьбу. Но - нельзя. Чтобы вестовые и адъютанты не тратили драгоценных минут на его поиски, приходилось сидеть в кабинете, поминутно хватаясь за дребезжащую трубку телефона. Несмотря на всего усилия, положение ухудшалось гораздо быстрее, чем ему о том успевали докладывать. С Выборгской стороны, судя по сведениям полиции, шёл всяческий сброд. Путиловский завод тоже поднялся. Люди, не желавшие терять работу и заводскую бронь (а это - практически верная смерть на фронте, и скорее от вшей, чем от германца), вышли на улицы.
      Вот-вот должны были поступить сведения от генерала Кутепова, собравшего в кулак достаточно крупный кулак. В который раз Столыпин пожалел, что рядом нет Иванова и Дурново. Последний вряд ли вернётся с того света, а вот Иванов...
      Где же его части?.. С фронта обещали отправить верные престолу части. Одной дивизии, одной дивизии даже состава мирного времени сейчас хватило бы!
      Пётр Аркадьевич оглядел карту Петрограда. Он пометил наиболее важные точки для удержания контроля над городом. К сожалению, сил не хватало. Но что, если ... Что, если арестовать восставших членов Думы? Это указало бы бунтовщикам, что вождей у них больше нет, и тогда...
      Пролетел ещё один шершень.
      - Ваше высокопревосходительство! - раздался возглас за мгновение до стука в дверь.
      - Сколько можно говорить! Без стука! Без стука входите! Влетайте! - Столыпин не оторвал даже взгляда от карты.
      Он мучительно соображал, что делать, и как наступать...От Мариинского дворца к Смольному? Пойти по-над Невой, как сказали бы раньше? По набережной? Или пересечь Невский где-нибудь в закоулках? А может, лучше пойти по Сенатской, свернуть на Миллионную, и... А потом можно опереться на Петропавловскую крепость, и отбиваться до подхода верных частей. Но нужен Арсенал...
      - Пётр Аркадьевич! Вы слышите? Арсенал разграбили! Арсенал потерян! - раздалось у самого уха.
      Столыпин вышел из ступора. Сперва смысл слов терялся, уходил от бывшего премьера, внезапно ставшего диктатором. Арсенал? Что Арсенал? Ах да...
      Он резко повернулся на каблуках, отчего вестовой поспешно отступил на шаг. В глазах его, вчерашнего выпускника Училища правоведения, титулярного советника, явственно читался страх. Чего он боится? Поздно бояться, надо...
      - Так, значит, потерян... Огнеприпасы придётся собирать с миру по нитке. У врага обильный запас. Значит, будут палить в воздух. А небось ещё и половину в снег втоптали или вообще взорвали...Раскидали...
      Столыпин выпрямился во весь рост. Он привык встречать неизбежное с гордо поднятой головой. Сейчас был тот самый момент, когда эта самая неизбежность в эту самую голову могла выпалить разрывной пулей.
      - Сумели наладить связь с окрестными полицейскими участками и судами? - с надеждой спросил Столыпин.
      В его сердце ещё теплилась надежда. Том сердце, которое было чудом спасено почти шесть лет назад.
      - С двумя-тремя, Ваше высокопревосходительство. Они держат оборону. Говорят, загодя приказали пополнить запас огнеприпасов и провизии. Бог даст, несколько часов продержатся, - выдохнул сотрудник Министерства юстиции, неожиданно для себя назначенный связным между телефонной комнатой и премьером.
      - Часов? Это сами чины полиции сообщили? Или Вы от себя? - пронзительно взглянул прямо в глаза вестовому Столыпин.
      - Сами. Просят указать, что делать дальше. Архивы активно палят, чтобы не попали в чужие руки. Кто-то раздобыл цивильное. В случае чего будут прорываться. Вот, кажется, всё...
      Титулярный советник заволновался, принявшись рукой теребить лоб. На нём уже явственно проступили настоящие раны - след сильнейшего треволнения. Нервы чиновника были на пределе, немного спасало только спокойствие - внешнее - начальства. Но пройдёт время, и это же спокойствие само начнёт пугать.
      Столыпин кивнул, и на лицо его набежала тень. Из пяти отделений работали только два или три, значит, остальные покинуты или горят. Ни с одним из судов связаться не удалось. Значит, вокруг творится что-то невообразимое.
      Пётр Аркадьевич на негнущихся ногах подошёл к телефонному аппарату. Набрал номер штаба Петроградского округа. Чем там вообще занимается Хабалов? Его промедление смерти подобно!
      - Алло, барышня! Соедините с... - задумчиво (задумчивость та была напускной, - прикрыть волнение, охватившее Столыпина) произнёс в трубку Столыпин.
      В ответ - гробовое молчание.
      Столыпин покрутил ручку вызова.
      Молчание.
      Пётр Аркадьевич ещё энергичнее, едва не ломая, крутанул ручку.
      Молчание.
      Ставшая ненужной трубка легла на усики-держатели.
      - Значит, Большая Морская в их руках, - протянул Столыпин.
      На той улице располагалась городская телефонная станция. Молчание телефона могло означать или целенаправленное отключение, или обрыв линии. В тот момент премьер предположил самый худший вариант.
      - Следуйте за мной, - уже на ходу бросил титулярному советнику Столыпин.
      Молодой юрист-выпускник едва поспевал за ушедшим в собственные мысли Столыпиным. Внезапно он воскликнул:
      - Я скоро, Ваше Высокопревосходительство!..
      Премьер даже не остановился, не до того было. По голосу чувствовалось, что это не страх, но долг зовёт титулярного советника...
      Всех встречавшихся на его пути премьер останавливал и указывал идти за ним либо собирать товарищей в зале Государственного совета. В скором времени за Петром Аркадьевичем протянулся длинный шлейф из цивильных и полицейских мундиров, аксельбантов, "Владимиров" и "Анн", отчего в глазах запестрило. Лишь одного недоставало - винтовок и пулемётов.
      Едва Столыпин оказался у кресла председателя Совета - сейчас пустовавшего - замер и окинул взглядом собравшихся. Да, сейчас зал, вмещавший весь Государственный совет империи, казался полупустым. Чиновники по большей части разбежались, либо же просто не успели сюда придти. Кто-то, наверное, не захотел даже по указанию премьера покинуть свой пост, но это вряд ли!
      - Мои господа!
      Премьер вспомнил годы, когда он стоял за трибуной Государственной Думы. Сейчас от него требовалось то же самое: приободрить друзей и показать врагам, что голыми руками власть не взять. Ладно, даже с винтовкой и револьвером - и то не взять. И даже с пушкой.
      - Телефонная связь потеряна. Полицейские участки в осаде. Суды не отвечают. Уличные заводилы с каждой секундой становятся наглее. Ходят слухи, что вот-вот сюда подъедут бронеавтомобили с восставшими солдатами.
      По залу уже не шёпот гулял - настоящий гул. Господа служители империи, чья столица вот-вот заполыхает в пламени революции, ожидали предложения сдаться на милость Думе. Многие уже примеряли на себя мундиры в аппарате будущей власти. Но были и те, кто скорее пустил себе пулю в лоб, чем пошёл в слуги к Родзянке и компании. Получался каламбур: ум империи вот-вот мог потерять разум от страха.
      Внезапно Столыпин встал под императорским портретом и весь словно подался вперёд.
      - Но у нас есть долг перед Его Величеством и страной. Восстанию, ли, революции...
      В отличие от выступлений в Думе, речь эта складывалась тут же, прямо на ходу. Со стороны казалось, что слова премьеру даются легко: никому не было заметно капель пота, стекавших по вискам.
      - Мы должны противостоять так, как только можем. Здесь, во дворце, нам больше оставаться нельзя, он совершенно не приспособлен к бою. Значит, мы должны уходить...
      На мгновение Столыпин запнулся. Тяжкий выбор лёг на его плечи: приказом решить всё или предоставить чиновникам свободу в решении своей судьбы. Приказу они подчинятся, с радостью, что не надо ничего решать, привычные к верности начальству. Но дай им право на сомнения...
      Но она - судьба - сама решила за всех.
      - Пётр Аркадьевич! Пётр Аркадьевич! - влетел тот самый вестовой. От волнения он совсем позабыл про "Ваше Высокопревосходительство", и Столыпину это понравилось. - Пётр Аркадьевич!
      Лицо юриста сияло, возможно, впервые за много недель.
      - Пётр Аркадьевич! Кутепов! Кутепов! Кутепов! - зал государственного совета наполнился звуками этой незнакомой, неизвестной фамилии.
      Премьер кивнул, будто этого только и ждал. А ведь и вправду. Ждал. Бог указал Петру Столыпину на решение, и он покорно подчинился.
      - Милостивые государи! Мы будем прорываться! - гул его голоса, казалось, разнёсся по всему Мариинскому дворцу...
   А прорываться-то и не потребовалось. Первый - он же и последний - бастион восставших, захваченный "Остин", ретировался с адским гулом, стоило только первым рядам верных войск показаться на переулке. Что тут началось! С воплями "сочувствующая" публика, подмяв зевак, рванула во все стороны. На снегу остались чернеть шапки и перчатки, а кое-где - даже ботинки.
   Раздались ружейные выстрелы. Кто-то из восставших решил отстреливаться, но желание это обернулось беспорядочной пальбой во все стороны. Пули забегали по стенам домов, и рикошетили в стрелявших.
   - Пулеметы! Пулеметы! Протопопов пулеметы нагнал! Спасайся! Пулеметы! - принялись орать удиравшие без оглядки бунтовщики.
   - Пулеметы! - неслось из всех улиц, улочек и переулков.
   Тут же раздался звон стекла: пуля влетела в окно квартиры надворного советника Бюргена, что ещё пуще напугало мятежников: им показалось, что это оттуда застрочили "протопоповские" пулеметы. Через пару дней Столыпин будет жалеть, что то были всего лишь страхи беснующейся улицы.
   В считанные минуты пространство около дворцовых ворот расчистилось. Только черные пятна - шапки да ботинки - нарушали воцарившееся на единое мгновение снежное спокойствие. Казалось, надо и нужно здесь остаться, дать бой, ведь восставших так немного, а силы, верные престолу, столь велики...Но Столыпин знал: это пустые грёзы. Беглого взгляда на колонну Кутепова хватило, чтобы оценить число солдат: тысяча, может, чуть более. Только у одного восставшего запасного батальона сил больше, много больше. А тут ещё всякий сброд подтянется, как было в Московское восстание, и что тогда? Ни патронов, ни еды здесь нет.
   Столыпин забарабанил пальцами по подоконнику. Электрическое освещение полыхнуло, вернувшись ненадолго, и погасло. Надо уходить туда, где есть и огнеприпасы, и надёжное укрытие - к Петропавловской. Одних её орудий хватит, чтобы отбиваться до подхода фронтовых частей. А что они подойдут, Петр Аркадьевич не сомневался ни секунды. Они должны подойти, не могут не подойти!
   Столыпин развернулся на каблуках и зашагал к выходу. Десяток, много - два десятка шагов, и вот он уже в бывшем зимнем саду, зале Государственного Совета. Столыпин бросил взгляд, один-единственный взгляд длиною в вечность, на полотно, украшавшее стену. Кивнул. Продолжил свой путь. А тот человек, которому он кивнул, точнее, образ его, запечатленный художником, провожал премьера взглядом, полным надежды. Петр Аркадьевич не мог его подвести. Никак не мог. А потому нужно прорываться...Нужно!..
   - Господин полковник!
   С некоторым даже жаром затряс он руку этого улыбчивого, но вместе с тем задумчивого, офицера. Эспаньолка его, обычно черная как смоль, казалась ему совершенно белой: снег налипал на волосы, полковнику некогда было его отряхивать, а потому бородка покрылась снежно-ледянистой коркой.
   Улыбчиво-задумчивый Кутепов ответил ещё более прочным рукопожатием. Одно это движение не говорило даже, - кричало о желании Александра Павловича навести твердый порядок во что бы то ни стало. Но глаза...Глаза его...Будто бы там было неверие в победу? Отчего? Почему? Ведь сил ещё много! Очень много! Их бы только собрать! Верить - надо! Они победят! Они остановят эту бурю!
   - Петр Аркадьевич, - Кутепов ещё более жарко пожал руку премьеру. - Вы извините, что я так по-простому! Несказанно рад, что добрались до Вас! А всё это отребье - мы к порядку приведём! Что-нибудь из штаба округа сообщали? Связи никакой нормальной нет, даже походной кухни - и той нет. Все ждал, что...
   Поймав раздосадованный взгляд Столыпина, полковник все понял.
   - Так, значит, ничего не сообщали? - на миг он замолчал. - Что ж, будем действовать сами.
   - Предлагаю отходить к Петропавловке, господин полковник, - твердо сказал Столыпин.
   В его голосе чувствовались отзвуки той, стародавней, но не позабытой, речи. Когда на соседних улицах грабили магазины, палили в воздух, жгли суды и полицейские участки, - даже память об этом голосе вселяла хоть какую-то уверенность. На душе Кутепова полегчало, взгляд его очистился, и в глазах его сверкнула уверенность.
   - К Петропавловке? Хм...
   Кутепов, как это часто бывало перед принятием важного решения, сорвал фуражку и поскреб гладкую макушку. А после взмахнул фуражкой над головой:
   - Стройся! Стройся! Идем на Петропавловскую крепость! Нестроевых - в центр! Марш! Марш! - коротко и громогласно командовал Кутепов.
   Премьер не сразу понял, что нестроевые - это, собственно, они, служащие, министры и все присоединившиеся.
   - Петр Аркадьевич, Вам бы тоже в центр, а то пуля...- полковник ожидающе глянул на Столыпина.
   Приказывать Кутепов ему не мог, но никто ведь не смел бы мешать воззвать к разуму премьера?
   - Я останусь. Пулям не кланялся и не собираюсь, - отрезал Столыпин.
   - Шальная пуля... - продолжило было Кутепов, но Петр Аркадьевич оставался непреклонным.
   - Не в первый раз, господин полковник, - отмахнулся Столыпин.
   В свое время даже сам император не сумел убедить Столыпина "поберечься", куда уж там полковнику Кутепову!
   Колонна их представляла собой презабавное зрелище: у любителей старины обязательно должны были всплыть ассоциации с тевтонской "свиньёй". И точно: несколько рядов солдат, шедших впереди, прикрывали толпившихся, сгрудившихся вокруг начальства служащих.
   В первых рядах, едва ли не плечом к плечу, шагали Кутепов и Столыпин. Премьер, бывший хоть и на двадцать лет старше полковника, шел так же бодро, весело и уверенно. И даже многие солдаты диву давались при виде такого человека: им в спину несся свист уставших от ходьбы служащих. Министр Барк то и дело останавливался, переводя дух, и тогда его подхватывали титулярные советники "по юстиции министерству". Сами они, молодые, но всегда задавленные кипами бумаг, едва поспевали за солдатами. Задние ряды наседали, советники ускорялись, но через несколько минут все повторялось.
   Внезапно Барк уткнулся в спину шедшему впереди подпоручику: тот застыл, как вкопанный. Там, на Синем мосту, развернулось несколько шеренг солдат. И это явно было не подкрепление от Хабалова: красные ленточки пестрели на их шинелях и шапках.
   Замерли, и те, что по ту сторону, и те, что по эту. Не было ни Красной, ни Белой гвардии. Никто еще не знал, что будет впереди. Но отчего ефрейтор Белинов, тот, который считанные недели назад сменил студенческую фуражку на солдатскую, чувствовал это различие? Так, будто бы Синий мост разделил весь русский народ на "тех" и "этих"?..
   Поднявший снежную порошу ветер выгнал прочь это наваждение, и на Синем мосту вновь оказались просто мятежники.
   - Сдать оружие! Вас не тронем, только зачинщиков, - поднял кверху правую руку Кутепов.
   Он вышел вперёд, в первую линию. Один-единственный выстрел, шальная пуля, и его бы...Но полковник был спокоен, как никогда. Сейчас он был в бою, а значит - в своей родной стихии. В бою - против своих...
   - Знаем мы охвицерское "не тронем"! - буркнул какой-то нижний чин, судя по форме, выправке и манере держаться, фельдфебель. - Всех перевешают! Ха! Ребятки, что мы на то господам охвицерам ответим, а?!
   И толпа на Синем мосту ответила гоготом.
   Кутепов пожал плечами.
   - Товсь! - его ответ был коротким донельзя.
   Не успел тот задорный фельдфебель повернуть лицо свое в сторону Кутепова, как раздался винтовочный залп. Стреляли не в воздух, как то было еще прошлым вечером, - а прямо в людей. И этот огненный дождь остудил "храбрецов".
   Кто-то из "тех" упал на заснеженный мост, иные - обхватили руками перила, а многие и вовсе перевеселись за них и попадали на невский лед. Но что же произошло с живыми!
   Они не стали отстреливаться: в смятении, страхе, повергнутые в шок неожиданной смелостью правительственных войск, они бросились кто куда. И попали в толпы зевак.
   Да-да, зевак: огромное число петербуржцев высыпали на мостовые, чтобы вживую, вблизи наблюдать за разворачивающимися событиями. То тут, то там мелькали фуражки гимназистов и студентов: эти в любую секунду готовились присоединиться к восставшим в борьбе с "ненавистным режимом", который заставляли их учиться. Позади этих "фуражек", вдохновенно вглядываясь в небеса, высились преподаватели, ординарные профессора и приват-доценты. Они выводили свои аудитории на улицу с криками: "Революция началась!" - тем самым подставляя их под шальные пули. Приват-доцентов и профессоров как раз и можно было определить по этим мечтательным взглядам. Когда студенты просто буйствовали, распевая "рабочую марсельезу" или декламировали "левые" стихи, эти смотрели с этаким бесноватым огоньком. Годами они штудировали, вгрызались в нудных социалистов-материалистов, спорили друг с другом о превосходстве Фурье над Оуэном, а Маркса - над всеми остальными, с жаждой ловили каждое новое веяние, чтобы через год, а то и меньше, навсегда от него отказаться. И вот с каждым этим годом в их сердцах, в их душах все жарче горело желание наконец-то воплотить последнее слово истины - последнее западное учение. Для них то было настоящим Делом, не тем дельцем вроде обучения грамоте хотя бы одного русского мужика, но способ их всех облагодетельствовать. Только на такое Дело и стоило разменивать свои великие способности. И вот костер этой страсти разгорался, едва появлялся шанс совершить Дело. Вот по ним, этим кострам, и можно было разглядеть настоящих делателей этой революции. Кострам, которые горят только Там...
   Публика всколыхнулась и прянула в разные стороны. К криками и возгласами, она потянулась в разные стороны, подальше от выстрелов. Кто-то закричал "Пулеметы!", и крик этот, казалось, подхватили даже кутеповцы. А пулеметов-то и не было...
   Полковник кивнул. Выполненный приказ не отозвался в нем радостью, только болью. Сердце обливалось кровью от осознания, что там, на фронтах, армия сражается с внешним врагом, а им здесь...Здесь...Он махнул рукой,тем самым давая приказ двигаться дальше.
   - Поднимайте раненных! - скомандовал Кутепов. - Помогите им. А кому поздно...
   Он не продолжил. Все и так было понятно.
   Столыпин обернулся: позади будто бы...Точно! Служащие понемногу разбежались. Верно, когда дали первый залп, или когда натолкнулись на "заставу" у Синего моста...Мда...Может быть, кто-то поспешил домой, спасать семью, или посчитал, что в одиночку добраться до Петропавловки проще? А иные, быть может, уже перебегали в другой лагерь. Кто их знает? Но, как ни странно, Барк остался. И пусть он дышал еще тяжелее, поминутно обмахивая шапкой алые до синевы щеки, в глазах его нет-нет, да мелькала решимость. Ну в самом деле, что такое какая-то там пальба для человека, добывавшего кредиты Российской империи?..
   Барк поднял руку с зажатой шапкой кверху, помахав Столыпину: все хорошо, Петр Аркадьевич, все живы...
   Снова звон разбитого стекла. И...
   Петр Людвигович смешно насупил брови и тряхнул знаменитыми, "барковскими", усиками. Он, кажется, сам улыбнулся этому движению и виновато развел руками.
   "Непотопляемый Барк" выбросился на мель: он падал, а на правом его боку - шуба распахнулась - расплывалось алое пятно. Он падал. Падал. Премьер рванулся было. Рванулся...Но он не успевал, он просто не успевал: ведь не повернёшь же время вспять?..
   Солдаты подхватили падавшего Барка. Он все еще виновато улыбался, уставившись куда-то вдаль. Виновато. Он, министр финансов, переживший всех и вся на своем посту, он - виновато?
   Столыпин растолкал солдат и служащих, обступивших Барка плотным кольцом. Министр финансов лежал на кем-то наспех сложенном полушубке. Слова давались ему трудно, судя по лицевым судорогам, но голос звучал донельзя ясно и чисто:
   - Ну, что, я повоевал? - непотопляемый Барк сохранял чувство юмора даже в такой ситуации. - И, доложу вам, неплохо.
   Даже в этой фразе звучала его извечная заносчивость и самоуверенность. Но вот следующие его слова полнились уже совершенно другими звуками.
   - Ты мне обещай, - Барк, кажется, никогда не называл до того премьера на "ты". Но сейчас-то можно, все ему было можно, этому севшему на мель непотопляемому Барку. - Обещай. Вот перед ним. Что...Охранишь...Охранишь...
   Глаза его, все еще устремленные куда-то вдаль, поверх головы Столыпина, остекленели. Тело его сразу как будто бы расслабилось, точно наконец обрело долгожданный поход, точь-в-точь как тетива лука.
   Столыпин оглянулся, стараясь отыскать точку, в которую смотрел Барк. То был купол Исаакия. Значит, не к премьеру Барк обращался на "ты", а к кому на "Вы" обращаться не принято...
   Премьер повернулся к Барку, опустился на колени и смежил ему веки. Большего он сделать не мог. Но что делать с ним? Что делать с телом несчастного? Будь сейчас иное время...
   Тут, на счастье, раздался грохот мотора: грузовой автомобиль спешил со стороны Адмиралтейской набережной. Кутепов быстро нашелся.
   - Быстро! Собрать погибших! - он едва не выпалили "и тех, и этих", но вовремя сдержался. Свои же, все-таки, русские, хоть и бунтовщики. - Остановить мотор! Погрузить на него! Выполнять!
   Полковник, кажется, всегда находил выход из сложной ситуации. Столыпин уже подумывал, что надо порекомендовать Государю дельного офицера. Такие на фронте будут нужны, ой как нужны! А может, он фронтовик и есть...Черт его знает! О Кутепове, кажется, все узнали словно бы из воздуха: знание, что этот полковник - Кутепов, и ведет подмогу, пришло само собой. Восстанавливать же ход дня премьеру было некогда, подумать бы о предстоящей минуте.
   Мотор, оказывается, был послан Хабаловым: сюда загрузили несколько ящиков патронов и сумки с сухарями. По словам сопровождавшего груз прапорщика, большего Хабалов выделить не смог: за Арсенал шел ожесточенный, нервный бой.
   Впервые за тот день Столыпин увидел в глазах Кутепова нерешительность и сомнение. Но, к счастью, выражение \то сразу сменилось на былую уверенность. Внимательно дослушав доклад прапорщика, Кутепов отдал приказ двигаться с удвоенной скоростью к Зимнему. Да только вот...
   У Исаакия их ждала огромная толпа, в две, а может, три тысячи человек. Солдатские шинели перемежались здесь со студенческой формой и дамскими шубами. Вот последние Столыпин помнил особенно отчетливо. То тут, то там, у ступеней Исаакия, мелькали женщины, весело распевавшие революционные песни и упивавшиеся ощущением скорой свободы. В этом они едва ли не обходили на все два корпуса студентов и приват-доцентов. Со стороны набережной сюда стекались люди. Даже с Синего моста можно было разглядеть красные ленточки или красные "морды": так, во всяком случае, выразился шедший по левую руку от Столыпина ефрейтор. Премьеру надолго запало в душу это выражение. От него веяло...Вечностью момента, что ли?..
   А прямо на эти красные "морды" взирал с неприкрытым презрением Николай, восседавший на чугунном коне. Под сень императора, когда-то жесткой рукой подавившего мятеж предков тех, кто поднял это восстание, поспешил Кутепов. Он надеялся найти в мощи этого образа силу, достаточную для разгона толпы. Иначе - придется стрелять. А у них мало патронов. Мало. Нет, всегда есть полтора десятка, из неприкосновенного запаса, но...Кто знает, сколько раз им понадобится неприкосновенный запас? И где они еще раздобудут огнеприпасы, если Арсенал в осаде, а может, уже...
   Толпа зашумела еще больше, едва завидев солдат. В нее, в эту толпу, уже влились бежавшие от Синего моста люди. И сама она, эта тысяченожка, едва не разбежалась, когда за десять минут до того началась перестрелка. Но все же тысяченожка не расходилась, а расползалась у ступеней Исаакия. Она еще надеялась проглотить с потрохами и Кутепова, и всех его людей.
   Он встал прямо под бившими воздух копытами коня. Там, над ним, была опора. Кутепов верил в этом. Может, хоть потаенный, сокровенный страх всех заговорщиков и мятежников, прозвавших Николай Павловича Палкиным, разгонит эту толпу? А что?
   - Приказываю всем разойтись. Дважды повторять не буду.
   Кутепов выпрямился во весь рост. Силы словам его добавили цепи стрелков, выстроившиеся по обе стороны от чугунного Николая. Одна протянулась от барельефа с Хлерным бунтом, другая - от Сенатской площади. С десяток человек засел у ограды.
   Тысяченожка всколыхнулась. Передние ее ноги-жвала, в шинелях, полушубках, а кто и в мерзлых виц-мундирах, подались назад, напряглись, встрепенулись. Тысяченожка готовилась к броску.
   - С Вами говорит Столыпин. Тот самый, у которого есть галстук, - усмехнулся премьер, шагнув на припорошенные снегом гранитные ступени. - Разойдитесь и больше не выходите на улицы. В ином случае - галстуков хватит на всех.
   Голос Столыпина отлетел от купола и разлетелся по всей площади. Ветер, было подымавшийся, стих. С неба полетели крохотные снежинки. Они падали на лежащие на курках пальцы солдат. Один из них на секунду отнял руку и прижал ее к губам, пытаясь дыханием отогреть закоченевшие пальцы. Взгляда своего он не отнимал от вспухшей на ступенях Исаакия тысяченожки. Солдат подумал о маме, о сестре Манечке, которой жениха подыскали. Свадьбу должны сыграть...А вдруг - сегодня? Он подумал, что там тепло, очень тепло, спокойно. А здесь...здесь люди...Бунт...Свои на своих... Из-за серых, таких же серых, как патроны и солдатские шинели, как окопы и трупы, туч, нет-нет, да пробивались лучики. И ему привиделось - может быть, из-за отклоненного куполом Исаакия солнечного света - что снежинки-то багрового цвета... Кровавое это марево существовало много меньше единого мига, и тут же исчезло. Но теперь этот небесный пух приобрел противный, едва ли не трупный, серый цвет. И стало солдату противно как никогда.
   Молчание затянулось. По воздуху протянули невидимый канат, стальной и бесконечный, столь тяжко натянутый, что он звенел. Кутепов поднял вверх правую руку, весь напрягшись. Тут же сотни рук легли на курки. Молчание разлилось по площади. Казалось, что это на кончик полковничьего указательного пальца был намотан конец стального каната, и стоило только ему опустить руку, как...
   Как со стороны набережной раздался не крик даже - вой. Тысяченожка тут же, сжавшись, распалась на бесчисленное множество черных пятен, - обезумевших от страха людей. Никто из них не пытался стрелять или бросаться в цепи камнями: все думали только о том, как бы выжить.
   Столыпин услышал, как позади Кутепов выдохнул. Воздух выбивался из груди тяжело: с норовом был воздух, с тем еще норовом.
  
  
  
  
  
   Интермедия вторая
  
  
   Васильевский остров. Утро. Тихо, донельзя тихо. Кажется, что и войны нет, и на улицах толпы бунтующих жителей разошлись. Но ощущение это было обманчивым: у самого порога, на мостах, шли ожесточенные схватки горстки полицейских с восставшими солдатами и "сознательным элементом" с Выборгской стороны. И только здесь тихо...
   Перезвон телефонного аппарата гулом разнесся по квартире. Тут же подлетела прислуга в накрахмаленном переднике. Марья, вот уже год как отправившаяся на заработки из самой Бездны, каждый раз со страхом подпрыгивала от этого переливчатого звука. Он почему-то напоминал паровозный свисток, только если последний был представительный, осанистый, уверенный, что ли, телефонный звонок полнился досадой и нетерпением.
   - Да! Здесь! Кто?.. Ой! Ой! Извольте подождать немножечко, Ваше благородие! Сейчас! Сейчас! - и трубка рухнула с негодующим стуком на банкетку.
   Дуня, подобрав полы юбки, помчалась по коридору направо, да так быстро, что едва не врезалась в далеко выдававшийся стенной угол. Спасла ее лоб от здоровенной шишки только многомесячная привычка хождения взад-вперед по этим коридорам.
   - Александр Павлович! Александр Павлович! Вас...самый главный генерал! Самый главный! По телефону! Александр Пав..! - не успела она докончить фразы, как распахнулась дверь, и из залитой утренним светом комнаты показался Кутепов.
   Он уже был в кителе, застегнутом на все пуговицы, и, кажется, даже в начищенных сапогах. Но она-то ведь помнила, что совсем-совсем забыла пройтись по коже ваксой, хотела сейчас этой сделать. Дуня от неожиданности отпрянула назад, прикрывая рот ладошкой. Морщинистой ладошкой: от постоянных стирок одежды и домашних дел кожа ее, некогда нежная, вконец огрубела.
   Кутепов ринулся к телефону. Тратить время на расспросы, что это за такой "самый главный генерал", было никак нельзя. Секунда, нет, две секунды скрипа половиц - и вот уже уверенный, но тихий ответ в трубку:
   - Кутепов у аппарата! Ваше Превосходительство?! Так точно! Прибуду! Уже на улице! - и гудки на той стороне.
   Лицо полковника мигом озарилось. Хоть какое-то действие! Хоть что-то! Только не тягостное ожидание!..
   Он оказался на улице меньше через минуту. Ноги сами несли его по Биржевому проезду. Но Господи, сколько же народу! Узкий переулок между зданиями университета полнился институтками, студентами и профессурой. Последних можно было узнать по воздетым к небу рукам и придыханию в речах.
   - Господа! Вот она, заря свободы! Господа, долой гнилой режим! Долой власть тьмы! Долой распутинщину! Долой! Свобода!
   - Сво!бо!да! Ура! - кричала экзальтированная толпа.
   Прохожие, простые прохожие - а оказывались и такие - просто застывали при этих звуках и ничего не говорили. Нет, многие, конечно, были против, но - молчали. Они не решались ничего сделать. Они стояли - и просто смотрели, как толпы скандировали:
   - Сво!Бо! Да! - и только где-то вдалеке, на самой грани, за окоемом, слышалось: - Без Бога...Без Бога...
   Далеко-далеко. Но никто не знал, насколько близко. Так близко...
   "Где же полиция? Где городовые?!" - едва не вскричал во все горло Кутепов. Руки его сжимались в бессильной ярости. Город погружался в хаос, и, похоже, никто не собирался этому препятствовать. Так, во всяком случае, ему казалось в ту минуту.
   Он каким-то чудом добежал до Дворцового моста. От сердца отлегло. Здесь, со стороны Зимнего, растянулась цепочка солдат, офицеров и городовых. Но - Боже! - как их мало...Двадцать, много, тридцать. А тех? Только тех крикунов - сотен шесть, а может и все девять. Черт их разберет, сколько, в общем!
   Офицер, командовавший цепочкой, предупредительно поднял руку вверх. Кутепов распахнул шубу: по опыту пятого года он знал, что офицерам-одиночкам лучше не сверкать погонами и даже пуговицами кителя, - Георгий все сказала за Александра Павловича. Офицер радостно кивнул и опустил руку.
   - Слава Богу, нашего полку прибыло! Ура!
   Никто из засевшей у невского гранита цепочки не поддержал командира. Молчали.
   Кутепов еще быстрее пронесся по Дворцовой площади и оказался на углу Гороховой. Вот оно, белое четырёхэтажное здание. Прежде тихое, затерявшееся в тени дворцов, сейчас оно ощетинилось десятками винтовок, и, кажется...Да, точно: из окна второго этажа торчал "виккерс-максим". Ну хоть сюда поставки прибыли...Кутепов в глубине души позавидовал охране градоначальства: в Преображенском-то полку, гвардии! - и то единицы таких.
   И только потом, полюбовавшись на "виккерс-максим", Кутепов понял: ни души. Точнее, как: караулы-то есть...Но больше из людей - никого! Даже публики! И это в половину десятого утра! А там, на Васильевском, и наверное, еще в десятках мест - толпы. Это значит...Что бунтовщики или только придут...Или идут в другое место. Или места. Но куда?..
   За раздумьями Кутепов и сам не понял, как оказался внутри градоначальства. По коридорам сновали люди с лишенными даже единой кровинки лицами. В глазах их читался страх. Невероятный страх. Если охрана моста еще не знала всей картины, то здесь, в сердце города, все понимали...и потому боялись. Даже боевому офицеру Кутепову с трудом удалось отогнать от себя страх.
   - Как мне попасть к Хабалову? Он меня вызывал! - полковник окликнул совсем уж побелевшего адъютанта.
   - На второй этаж! И направо! Там увидите! Большая дверь! - отрывисто выпалил адъютант и заспешил в самое нутро градоначальства.
   В человеческом водовороте никто не спрашивал Кутепова, куда тот идет и зачем. Казалось, что никому до этого просто нет дела. Его остановили только один раз - у самых дверей кабинета, где должен был находиться Хабалов.
   Но имя Кутепова раскрыло и эти двери.
   В просторном кабинете, одну из стен которого почти целиком занимал портрет государя, за столом с наспех разложенной и даже местами протертой (порванной?) картой склонилось шесть человек. Так...двое жандармов, которых Кутепов никогда не видел. А вот генерала Балка - градончальника, Хабалова, Павленкова и Тяжельников он помнил: с последними он даже как-то бок о бок маршировал на одном из августейших смотров. Всех шестерых объединяла растерянность, которой уже насквозь пропитался кабинет. Хабалов, до того переговаривавшийся с Балком, повернулся к вошедшему Кутепову.
   В первую секунду полковнику показалось, что командующий округом вздрогнул. Испугался? Неужели подумал, что за ним "пришли"?.. Куда же все катится? Неужто даже здесь, в сердце города, боятся самого худшего развития событий? Но ведь только у них есть власть все остановить! Почти миллион солдат в округе! Почти миллион! Двести тысяч в самом Петрограде! Да в пятом году Дубасов - моряк! - со считанными тысячами солдат подавил московское восстание! А эти...Двести тысяч! Это же сколько корпусов!..
   - Как Вас зовут? - обратился к Кутепову Хабалов.
   Нижняя челюсть генерал-лейтенант дернулась.
   - Гвардии полковник Александр Павлович Кутепов в Ваше распоряжение прибыл! - отпрапортовал и взял под козырек.
   - О, замечательно, быстро же Вы!
   Нижняя челюсть Хабалова дергалась. От страха. Он - боится? Проклятье, да что же здесь происходит!
   - Я назначаю Вас, господин полковник, начальником карательного отряда, - челюсть Хабалова стала дрожать чуть слабее.
   - Готов исполнить любое Ваше приказание, Ваше превосходительство! - клацнул каблуками Кутепов. Там, на фронте, он успел отвыкнуть от этой привычки. Но здесь...Здесь что-то заставило так сделать. Говорят, что у офицеров это на всю жизнь. - Но позвольте заметить, что в столице отсутствуют преображенцы! Я нахожусь в отпуске, никогда и ни при каких обстоятельствах, ничем не был связан с этим карательным отрядом, из запасных частей. Мне кажется, что более подходящим командиром был бы человек, известный гарнизону и городу!
   Все так же уверенно говорил Кутепов.
   Хабалов скривился и отмахнулся, как будто бы от навязчивых мух:
   - Вы отпускной, а все отпускные подчиняются мне.
   Ну хоть сейчас он не дрожал! Но что, неужели во всем Петрограде не найдется толкового офицера, хорошо здесь известного, с репутацией твердого бойца? Полгода, Хабалов же здесь более полугода! И что? Ни одного имени? Или как раз потому, что полгода...ни одного...Не может быть...Нет...
   - Слушаюсь! Ваше Превохсодительство, укажите задачу и предоставьте в мое ведение этот отряд. В остальном же обещаю сделать все, от меня зависящее, чтобы успокоить улицу, - четко отрапортовал Кутепов.
   - Вот! Вот настоящий боевой офицер! - в сердцах воскликнул градоначальник Балк. А ведь тоже генерал...И - ни одного имени...
   - Вот, смотрите, - Хабалов развернулся к карте и склонился над нею с линейкой.
   Он водил ее острым углом по улицам Петрограда, мирным улицам шестнадцатого года, еще не припорошенным снегом...
   - От Вас потребуется оценить весь этот район от Литейного моста до Николаевского вокзала, - Хабалов прижал линейку к бумаге и рывками протащил ее по бесчисленным закоулками. - А потом все, что здесь будет, пригоните к Неве и приведите к порядку.
   До чего же странное зрелище: генерал, сжимающий кулак, - с трясущимся от волнения (а может, уже от страха) подбородком.
   Кутепову вспомнился пятый год, разносившиеся по всему Петрограду известия об артиллерийском обстреле московских баррикад - и обезображенные экстазом революции лица на Васильевском острове.
   - Я не остановлюсь даже перед расстрелом этой толпы. Но мне потребуется как минимум...- Кутепов на секунду замолчал, оценивая сложность задачи. - Бригада. С пулеметами.
   - Соберем все, что есть в наличии, - не скрывая раздражения, произнес Хабалов. Его подбородок трястись не перестал. - Видели солдат у градоначальства? Этот кегсгольмцы, сорок восемь рядов, с пулеметом. Провдигайтесь по Невскому: в гостином Вас ждет рота преображенцев, всего тридцать два ряда... Впассаже тоже преображенцы...Вы же, думаю, согласны, что среди преображенцев-то известны?
   Хабалов многозначительно воззрился на Кутепова, ожидая подтверждения его "замечательной догадки". Полковник хотело было заметить, что запасной батальон преображенцев - это не преображенцы, но почел за лучшее промолчать.
   - Вот и хорошо, - генерал посчитал молчание за знак согласия. - От Николаевского сюда двигается пулеметная рота. Возьмите дюжину пелеметов с собой, вторую дюжину отправьте сюда.
   Пулеметы - это, конечно, хорошо, но...
   - Ваше первосходительство, а будут ли эти пулеметы стрелять? - все так же уверенно произнес Кутепов.
   Воцарилось молчание. Даже жандармские офицеры, кажется, приостановили свои работы по начертательной геометрии и во все глаза смотрели на Кутепова. Подбородок Хабалов затрясся пуще прежнего, хотя, казалось бы, куда сильнее?
   - В роте хорошие, стойкие бойцы, за них я могу поручиться. Ступайте, Александр Павлович! Бог в помощь!
   Оба подумали: "А больше и некому...".
   Кутепов со все й возможной скоростью побежал вниз, чтобы уже через минуту оказаться среди кексгольмцев. Солдаты выглядели бодро. Они быстро двинулись по Невскому проспекту.
   Было довольно-таки тихо: лишь эхо одиночных выстрелов доносилось откуда-то издалека, кажется, с Выборгской стороны. На переулках можно было увидеть городовых, все так же стоявших на своих постах, будто бы зачинался обычный день. И только публики, как ни странно, было очень мало. Кексгольмцы растянулись цепью, охватив всю ширину невского проспекта. На них то и дело поглядывали сквозь щелочки в занавесях владельцы магазинов, готовые поверить, что хаос в их кондитерские и булочные не заберется. Еще бы, ведь они шторы повесили, а кто-то даже завалил двери всяким хламом! Как же бунтовщики-то прорвутся?
   Вот вдалеке показались солдатские шинели. Кутепов отдал приказ остановиться: вдруг восставшие? Однако появление офицера, приветственно махавшего рукой, успокоило Александра Павловича.
   - Здравствуйте, господин поручик! - Кутепов сумел разглядеть знаки отличия на офицере. - Какая часть?
   - Преображенский полк! Запасной батальон...Александр Павлович?! - поручик не сдержал своего удивления, густо разбавленного радостью. - Александр Павлович, это же я, Сафонов! В рядовых состоял, когда Вы у нас начальствовали!
   Кутепов присмотрелся, - и точно, лицо поручика показалось ему очень знакомым. Да, и фамилия...Сафонов! Точно! Значит, свои!
   - Как бы не такое время! - Кутепов замахал сжатой в кулак левой рукой. - Сколько вас?
   - Две роты. Солдаты в хорошем, боевом настроении. Да только...- Сафонов едва подавил желание отвести глаза. - Не то что завтрака, ужина не было, Александр Павлович. Все наперекор заветам Суворова!
   Кутепов быстро окинул взглядом Невский проспект. Справа, на углу, сверкала на солнце витрина колбасной лавки Петерсона. Открытой лавки. Кутепов машинально полез в карман за деньгами. Всех богатств - кредитных билетов на двадцать пять рублей да мелочь...Это ж...Фунтов восемь колбасы...На две роты? А это его жалованье...за...В общем, несколько дней жить и не тужить...Эх!
   - Господа, - Кутепов обратился к обступившим его кольцом офицерам "карательного отряда". - Предлагаю вывернуть карманы...
   Приказчик Савельев во все глаза смотрел на то, как трое солдат во главе с офицером, вывалив на прилавок груду мятых крелитных билетов и монет: "На все - колбасы!". Точно такой же "отряд" сейчас "орудовал" в булочной, покупая ситный хлеб.
   К тому времени подоспели пулеметчики. На лицах их читалась неуверенность. То и дело они поглядывали в сторону проулков и перекрестков, наверное, думая, куда бежать в случае чего.
   - Ваше Высокоблагородие, разрешите доложить! В пулеметах нет воды и масла! - отрапортовал командир полуроты.
   - Значит, используем снег...- протянул Кутепов.
   Командир полуроты кивнул и вернулся к бойцам.
   Отряд продолжил ход по Невскому. Солдаты заметно приободрились, поев колбасы с хлебом: когда живот не сводят судороги голода, в будущую победу верится много сильнее. Невский казался еще более пустынным, чем даже полчаса назад, хотя время шло к одиннадцати или двенадцати часам дня.
   Кутепов даже не удивился, когда на углу Невского и Литейного на моторе подъехал сам командир Преображенского запасного полка, князь Арутюнский-Долгоруков. Кутепов его знал достаточно хорошо, а потому без излишних формальностей сразу "пошел в бой".
   - Да у вас что, на весь Петроград - только мой отряд?! - выпалил Александр Павлович, едва услышав приказ о движении в сторону Мариинского.
   - Хабалов просил срочно. Кабинет и Государственный Совет в осаде. А там - Столыпин... - протянул князь.
   - Как - Столыпин?!
   Впервые за день Кутепов был по-настоящему удивлен.
   - А, так Вы же не знаете! - хлопнул себя по лбу Арутюнский-Долгоруков.
   Он ради рассказа даже слез с мотора, ступив на снег Невского. Тогда еще белый снег...
   - Поступила телеграмма от государя. Столыпин назначен премьером, ему переданы диктаторские полномочия. Но сейчас он в Мариинском, совершенно без боевой силы, и потому...
   Не успел князь закончить, как раздалась команда Кутепова:
   - Маршем к Мариинскому! Будем спасать Россию!..
  
  
  
   Глава 4

Переустройство это должно иметь

основою укрепление и упорядочение

начал истинной свободы и порядка,

возвещенных с высоты Престола.

Ввиду этого правительство твердо и

последовательно будет преследовать

нарушителей права, прекращать со всей

строгостью возникающие беспорядки и

стоять на страже спокойствия страны,

применяя, до полного ее успокоения, все

находящиеся в его распоряжении

законные средства.

П.А. Столыпин

  
   Вслед за криком - или даже поверх него - раздалась пулеметная очередь. Сотни людей бежали разные стороны. Многие же так и плюхались на ступени Исаакия, покрытые стоптанным снегом. Они словно бы ожидали помощи, чуда от Бога, в которого, по их же собственным словам, верить - донельзя пошло. И чудо произошло. Мертвенный холод покорял их, заключал в свои цепкия объятия, и не отпускал. Но проходило мгновение, еще мгновение, и вдруг приходило понимание: живы. Еще живы! То не мертвенный холод в них проникал, а очень даже обычный, шедший от ступеней Исаакия. Кто-то после говорил, что перестал говорить о пошлости и об иллюминациях. Жаль, что таких были единицы.
   Площадь со стороны набережной расчистилась, и можно было разглядеть мотор с пулеметным расчетом. Вокруг машины засели солдаты. Рядов десять-двенадцать, не больше.
   Кутепов готов был поклясться, что это те самые бойцы, которых он едва ли не час назад отправился к градоначальству. И точно! Он признал командира роты пулеметчиков.
   - Петр Аркадьевич, это верные престолу силы, - одобрительно сказал полковник.
   Премьеру впору было радоваться, да как-то не получалось. Полурота...Да еще с пять рот пришедших от Синего моста солдат..Да пятнадцать пулеметов...Неужели это все, что сейчас противостоит революции? Дубасов, конечно, действовал примерно теми же силами, но..! Ведь это же столица! Восставшие буквально на пороге Зимнего, а у них...
   - Петр Аркадьевич, сердечно рад Вас приветствовать! Позвольте засвидетельствовать свое глубокое удовлетворение Вашим назначением, - не отнимая прямой как лист металла руки от козырька, не говорил даже, выкрикивал командир полуроты. - Прапорщик Ходасевич Дмитрий Иванович!
   Старавшийся показать себя заправским офицером, вышедшим живым из десятков сражений, Ходасевич тем самым выдавал в себе недавнего выпускника срочных офицерских курсов.
   "Должно быть, из политехникума...или вовсе из реального училища, - нерадостно подумал Столыпин. - А других-то и нет".
   Нет, другие были: раненые, переведенные с фронта на "отдых", а то и вовсе выдавленные боевыми товарищами из частей за леность, трусость или еще какой-нибудь порок, - все они командовали запасниками. Острая нехватка офицерских кадров давала о себе знать, на фронте гибли десятки боевых, толковых людей, и на смену им требовались такие же. А потому в гарнизоны, пусть даже столичные, направлялось "охвостье", те, кто остался в конце очереди на распределение. Многие из них почитали за благо такое назначение, и их очень редко видели в солдатских казармах, где люди спали в три, а порой - у самых сноровистых интендантов - в четыре "этажа". Скученность, безделье, отсутствие твердой командирской руки, левые газеты и "доброхоты" из народа, без особого труда находившие дорогу в часть, - все это делало из запасников "революционный элемент" в считанные месяцы, а то и недели. И если на фронте их кое-как еще приводили в порядок, то здесь, под боком у вечно и безнаказанно критиковавшей власть Думы привести их к порядку было невозможно.
   А потому душа премьера хоть и была черней грозовой тучи, а все же в ней теплилась надежда: если остались верными такие вот прапорщики - есть надежда на победу! Жаль только, что...А впрочем, к черту! Даже нет, не так: к гоголовескому чорту все эти волнения!
   - Благодарю Вас, прапорщик, - Столыпин кивнул.
   На лице его расцвела, хоть и не без труда, добродушная улыбка. Последовало крепкое рукопожатие. Теплое душевно, но не телесно: руки командира полуроты буквально окоченели.
   - Ваше Высокоблагородие, разрешите доложить! - безусый, сияющий как империал Ходасевич развернулся разом, всем корпусом, да еще прищелкнул каблуками. Вышло этого у него, прямо сажем, гадко, деланно, но Кутепова порадовало даже это старание походить на кадрового офицера. Жаль только, что это стремление к сходству внешнему, формальному. - Прибыли к зданию градоначальства, но генерал Хабалов приказал ждать. Отогреться солдаты так и не смогли. Как видите, масло для кожухов с грехом пополам, но нашли. Последовал приказ двигаться сюда.
   Неожиданно полковник почувствовал, что завидует прапорщику, причем не "белой", а самой что ни на есть "черной завистью". Этот вчерашний выпускник офицерских курсов был в нормальном мундире! То есть таком, что сшит из установленной ткани. А им, фронтовикам, приходилось довольствоваться любой тканью защитного цвета, и командование давным-давно закрыло глаза на "неуставной" материал. Уж лучше такой, чем никакой. И сапоги, сапоги! Кутепов донашивал свои последние сапоги, черти как добытые еще четыре месяца назад, и чувствовал ступнями всякий неровный камень брусчатки...И холод, проклятый холод. Почти как окопный. Почти - но, к счастью, не такой же...Окопный - он такой же, как и могильный: и траншея, и могила-то в хладной землице, почти на той же глубине...
   Налетевший ветер отогнал недобрые мысли. Надолго ли?
   - Благодарю за службу! - кивнул Кутепов и обратился к Столыпину: - Петр Аркадьевич. Я сгоню весь сброд к Неве в этом районе. Для Вас же и всех членов Государственного совета, служащих министерств путь к градоначальству свободен. С Вами пойдет рота стрелков. Малая Морская...
   Александр Павлович снова повернулся к прапорщику:
   - Малая Морская ведь в наших руках? - Кутепов едва-едва мог подавить звуки волнения в голосе.
   Ему казалось...Нет, он был уверен, что город медленно, но верно переходит в руки восставших. Уж если на ступенях Исаакия восставшие! У самого Зимнего!.. Господи, неужто настает последний час империи? Нет, такого быть не может, просто трудный день. Очень трудный. Но они победят, во что бы то ни стало!
   Кутепов поежился, но так и не сумел отогнать холод, что забрался в самое его сердце.
   - Благодарю, - Столыпин порывисто, тепло пожал руку Кутепову. Холодную как лед. Или как...
   Премьер почел за лучшее не продолжать сравнения.
   - Господа, господа, мы идем к зданию градоначальства! - и Петр Аркадьевич наконец-то улучил минуту, что осмотреть свой собственный "отряд".
   Их стало много, много меньше: хватило только одного-единственного взгляда. Столыпин хоть и нахмурился, но винить бежавших не стал. Может быть, кто-то из их родственников жил неподалеку, или он предпочли спасать свои семьи. Да и что, собственно, они могли сделать? Разве что раздать чиновникам винтовки, пистолеты, и такой вот отряд "ополчения двадцатого числа" выставить на охрану Зимнего дворца. А что! Гвардия! И даже в мундирах! Виц-мундирах.
   Подле Столыпина незаметно возник измочаленный волнением и страхом за жизнь Крыжановский. И все-таки в умных глазах его еще теплилась надежда на лучший исход. Ему, чиновнику в летах, памятны были события пятого и шестого годов. Тогда не требовалось даже из присутственного места выходить: динамит или какая-то иная химическая дрянь сама влетала в твой кабинет. А уж на улице!.. Пролетела бричка - и городовые лежат с простреленными головами, а генерал-губернатор истекает кровью, осев на спинку кареты. И, конечно, Большая забастовка, баррикады...Все было...Но тогда Крыжановсий мог похвастаться не столь большим числом лет и куда как менее представительным видом.
   Теперь же...Крыжановский был слишком стар для таких вот походов, да, честно говоря, не слишком стар он и не был-то никогда.
   Но - Столыпин требовал. А это что-то, да значило. Тем более Петра Аркадьевича назначили диктатором, и ему, кто знает, что-то светило? А потому в высшей степени представительный (более всего - щеками), в мундире члена Государственного Совета с небрежно накинутой поверх шубой, Крыжановский мог дать фору в скорости любому из молодых чиновников.
   - Сергей Ефимович, когда это Вы успели надеть виц-мундир? - шутливо обратился к запыхавшемуся Крыжановскому Столыпин. - Нет, после седьмого года я знал, что Вы можете много что сделать с потрясающей скоростью, но полагал, что этакую прыть Вы проявляете только в отношении законов... Ан нет!
   - Петр Аркадьевич! - всплеснул руками Крыжановский. - Помилуйте! Ведь как на парад идем! Перед всею столицей показываемся! Грешно не успеть в мундир-то облачиться!
   Внезапно - в единое мгновение - выражение лица его сделалось совершенно отрешенным. Он словно бы устремился мыслями в заоблачные дали.
   - А может, и похоронят в нем...Избавлю близких от хлопот...А впрочем... - Крыжановский отмахнулся.
   Все последующее время Столыпин шел в полнейшем молчании. Поминутно к нему приближался то один служащий, то другой, стремясь засвидетельствовать участие и всемерную поддержку премьеру...Петр Аркадьевич только лишь кивал и отделывался дежурными фразами: несколько таких всемерно поддерживающих скрылись в проулках, стоило только отойти на чертову дюжину от Исаакиевской площади.
   В былое время пройти от Исаакиевской до Гороховой - три минуты, много, четыре. Но двигались они впятеро дольше, как показалось Столыпина. И вот наконец-то - поворот на Адмиралтейский проспект. Там, впереди, белел снег на черных ветвях-обрубках. Адмиралтейская игла казалась унылой, даже мерзкой коричневой (не золотой!).
   Вокруг крайнего здания справа сновали туда-сюда солдаты, сбивались в кучи городовые и "люди двадцатого числа", верные зову долга и тем самым доказавшие, что прозвище это - символ чести, а не позорная кличка.
   И тут сзади, из-за поворота на Малую Морскую, раздались выстрелы.
   Крыжановский, едва их заслышав, упал на землю около фонарного столба, надеясь тем самым уберечься. В глазах его вставал образ Барка, оседавшего на землю, бледнеющего лицом и алеющего мундиром...Сергей Ефимович, творец самых смелых законов времен революции, был донельзя труслив.
   Столыпин же будто отмахивался от выстрелов. Даже когда пуля зарылась в снег менее чем в аршине от премьера, тот лишь пожал плечами. Тело его и без того изрешечено было пулями, осколками - и болью за страну. Ему казалось, после ран Натальи, гибели Барка, после зрелища восставшей толпы на ступенях Исаакия, что судьба сполна одарила его страданиями, и пора б уже ей успокоиться. Но так ему - только казалось...
   Солдаты из "карательного отряда" дали залп по бунтовщикам. У градоначальства люди залегли на снег, но пять или шесть городовых - бывалых, опытных - по привычке кинулись на звуки пальбы, держа на изготовке тяжелые "смитвессоны". И - странно - но Столыпин отчетливо разглядел номер, что был прикреплен к шапке ближайшего городового: шестьсот шестьдесят седьмой. Все знали, что шестьсот шестьдесят шестой номер не то чтобы запрещен, просто не приветствуется в полиции, а потому надо было отнимать единицу у последующих номеров. У премьера в голове мелькнула мысль об Откровении, о тех сценах, которые были записаны в одной из пещер Палестины. И Петру Аркадьевичу, никогда не отличавшемуся суеверием, подумалось: "Начинается..."
   Вот городовой со злосчастным номером пробежал мимо, за ним - еще трое или четверо товарищей. Они, верно, собрались с соседних участков сюда, чтобы вместе отбиваться от восставших. И теперь пытались навести порядок хотя бы на пятачке у градоначальства.
   Редкие винтовочные выстрелы со стороны Малой Морской прекратились: на снегу осталась лежать дюжина человек. С обеих сторон. Обескровленное лицо молодого чиновника для особых поручений, того самого, что докладывал о ходе телефонных разговоров премьеру, навсегда врезалось в память Петру Аркадьевичу.
   - Ваше Высокоблагородие! - внезапно вытянулся по струнке городовой, тот самый, "с номером". - Петр Аркадьевич!
   Городовой осматривал убитого и бросил беглый взгляд на застывшего Столыпина. Лицо...У бравого, выше маховой сажени, служаки, бывшего фельдефебеля, в мгновенье ока в голове засияла всеми цветами радуги картина посещения Столыпиным Адмиралтейства еще...да, точно, в восьмом году! Саженный городовой стоял с краю, у самых деревьев, но во всех подробностях разглядел знаменитого премьера. Он готов был молиться на Петра Аркадьевича, унявшего бомбистов: всех товарищей, всех, с кем он начинал службу, убили за два предыдущих года, и только Столыпину удалось остановить - пусть на время - адскую машину...
   - Вы уж наведите порядок, Ваше Высокоблагородие! - с чувством выпалил городовой и нагнулся.
   Приподняв погибшего, он поволок его на тротуар, чтоб затем легче было дотащить до...а черт его знает, куда. Куда же трупы девать в этакое время? Будь все тихо, приехала бы карета скорой помощи, отвезла куда следует - или в госпиталь. Или прямиком в "мертвяцкую". А сейчас? Проклятый беспорядок все нарушил!
   Городовой "с номером" бубнил под нос, браня всех бунтовщиков и революционеров, а заодно и каждого кадета и эсдека "персонально".
   Только сейчас Крыжановский поднялся, отряхиваясь от налипшего на виц-мундир и шубу снега. Он, похоже, боялся встречаться взглядом со Столыпиным: отводил глаза и старался не смотреть в сторону погибших. На лице Крыжановского продолжал играть все тот же здоровый, сытый румянец.
   Городовые и солдаты, несмотря на только-только закончившуюся перестрелку, лихо брали под козырек: знали - или догадывались - кто перед ними стоит.
   - Ваше сиятельство! - обратился было даже один солдат, из молодых, должно быть, мещанин или крестьянский сын, но на него тут же зашикали.
   - Какое тебе сиятельство? - сквозь зубы проговорил один из городовых, тот, что стоял между дверьми градоначальства и простодушным солдатом. - Это же сам Столыпин! Это тебе не чета сиятельствам! Он, почитай, пониже императора будет, но не очень чтоб...
   Тот, кто "пониже императора будет", в былое время мог бы улыбнуться, услышав такую "рекомендацию" - но сейчас безмолвно, скрепивши сердце, он просто вошел в здание градоначальства. И тут же почувствовал дух страха и нерешительности, которым полнился центр столичной обороны. Это чувство было написано на лицах всех, кто попадался Столыпину в коридорах: и солдат, и офицеров, и служащих по министерству внутренних дел.
   Князь Арутюнский-Долгоруков - тот самый командир запасного Преображенского полка, встретивший Кутепова несколькими часами раньше - столкнулся с премьером на лестнице второго этажа. Князь как раз шел из кабинета Балка.
   - Петр Аркадьевич, здравствуйте! - Арутюнский-Долгоруков, на правах частого гостя семьи Столыпиных, полез обниматься. - Петр Аркадьевич, наконец-то! Все Вас ждут, сгорают от нетерпения! Тут, знаете ли, черти что творится! Черти что!
   - Ясно...А почему Вы не со своим полком? - как бы между прочим спросил премьер.
   - Здесь я нужнее, а что могу поделать в казармах? Ничего! Здесь такое творится! Вас, без Вас ничего не сделаем! - продолжал, как ни в чем не бывало, князь.
   Но из его глаз на Столыпина смотрел затравленный, зажатый в угол...человек?..зверь?..
   Арутюнский-Долгоруков взялся было показать кабинет Балка, но Столыпин с многозначительной улыбкой покачал головой:
   - Премного благодарю, но помощь будет лишней. Бывший министр внутренних дел что-то, да помнит, - и Петр Аркадьевич, раскланявшись с князем, направился по коридору.
   У дверей уже дежурило несколько городовых, старых, проверенных. Они помнили премьера по дежурствам у дома Столыпина. Едва увидев, кто идет к Балку, они тут же вытянулись в струнку.
   - Заждались Вас, Петр Аркадьевич! Порядку бы! - заметил один из городовых, тот, что повыше, с разлапистыми усами. - Совсем житья не стало с этими революционерами! Совсем!
   Столыпин улыбнулся, грустно, тяжело, и кивнул городовому. Тот мигом распахнул дверь перед премьером.
   Сейчас в кабинете были только Хабалов и Балк. Последний кричал на кого-то в трубку телефонного аппарата. Хабалов же застыл над картой Петрограда, что-то отмечая карандашом. Оба, не сговариваясь, посмотрели на вошедшего. Балк тут же прервал разговор, с нетерпением повесил трубку и подскочил к Столыпину, принявшись трясти его за руки, изображая горячее рукопожатие.
   - Петр Аркадьевич! Наконец-то! А мы боялись, не случалось бы чего! Сейчас такое время!.. Такое время!.. - и продолжил трясти еще, кажется, яростнее.
   Хабалов же, решив избегнуть причитаний, сразу перешел к делу. Но видно было, что слова ему трудно даются: на лбу его выступил холодный пот, который генерал поминутно вытирал рукавом, от волнения позабыв все хорошие манеры. Столыпина неприятно удивила нещадно трясущийся подбородок Хабалова. Сергей Семенович доложил обстановку. Она вселяла не то что неуверенность - полное отсутствие веры в возможную победу. Но у Столыпина был только один вопрос:
   - Отчего Вы не доложили обо всем Государю еще в первые минуты, когда бунт еще только разгорался? - и добавил, но уже совершенно другим тоном: - Вы понимаете, что бунт перерос в революцию?
   Столыпин, казалось, озвучил потаенные, но невысказанные страхи генералов: они тут же замолкли. Комнату наполнили звуки шагов, доносившихся из коридора, стучавших зубов Хабалова и эха далеких выстрелов. Звонок телефона громом разорвал эти звуки. Хабалов и Балк разом вздрогнули. Столыпин, предупредив обоих, подошел к разрывавшемуся телефону и снял трубку.
   - Слушаю, Столыпин!
   Судя по реакции премьера, на том конце провода восторжествовало смятение - или смущение? По нахмурившимся бровям Столыпина можно было понять, что собеседник наконец-то очнулся.
   - А, здравствуйте, Константин Иванович! Что там у Вас происходит? Что? Полурота ненадежна, предложили им вернуться в казармы? Считаете...Константин Иванович, Вы действительно в том уверены?
   Премьер заметно побледнел. В глазах его на несколько мгновений потухло то пламя, которым он разжигал уверенность в сердцах солдат и чиновников с утра. Пальцы его забарабанили по столу, на краю которого и стоял телефон. Черная, покрытая серебристыми до седины прожилками, поверхность глухо отвечала на удары Столыпина. Получившаяся мелодия походила одновременно и на боевой марш, и на вторую сонату Шопена.
   - Планируете в крайнем случае перейти в помещение охраны на Морской? Константин Иванович, делайте, что должно, с документами - и двигайтесь со всеми людьми к градоначальству. В случае...- премьер замешкался, но постарался сказать с болью в сердце давшуюся ему фразу как можно более спокойным тоном: - В случае, если обстановка вынудит, направляйтесь к Зимнему или туда, где буду я...В самом крайнем случае - выбирайтесь из города. Да, с фронта уже двигаются верные части. Нам нужно только продержаться. Держитесь, Константин Иванович. С Богом.
   И премьер повесил трубку. Вновь - молчание, тягучее, злое.
   - Господин Хабалов, - Столыпин произнес это таким тоном, что генерал в миг перестал стучать зубами, но оказался как никогда близок к разрыву сердца. - Я перепоручаю все имеющиеся силы генерал-майору Занкевичу. Он сейчас, как Вы сами сказали, собирает силы у Зимнего, поэтому сможет оперативно руководить подавлением революции.
   И странное дело: в единое мгновение Хабалов преобразился. Лоб его разгладился от складок треволнения, нижняя челюсть более-менее унялась, а в глазах появилось то, что в иное время можно было бы назвать спокойствием. Только лишь очередное упоминание революции заставило генерала нервически моргнуть. Между тем, слова Хабалова указывали совершенно на другое его настроение:
   - Это создаст неразбериху. Все наличные силы подчиняются мне как начальнику военного округа. Указание на еще одного начальствующего...- начал было Сергей Семенович, но Столыпин прервал его одним движением.
   - В соответствии с распоряжением Его Императорского Величества, мне предоставлены полномочия в том числе в отношении военных частей. И я хотел бы заметить, - произнес премьер сказал это тоном, которому просто нельзя было противоречить: - Занкевич не будет еще одним начальствующим лицом. Ему передаются полномочия. Передаются. А не разделяются.
   Хабалов, не глядя на стоявший по левую руку от него стул, присел на жаккард и уставился в бесконечность. Взгляд его приобрел ясность.
   - Я Вас понимаю, Петр Аркадьевич, - только и смог произнести Хабалов.
   - Вы остаетесь при мне, однако, боюсь, Ваше состояние, - Хабалов посмотрел, то ли досадливо, то ли зло, на премьера, но тут же отвел взгляд. - Не способствует быстроте и ясности Ваших приказов.
   Раздался еще один звонок. Аппарат гудел как-то иначе, яростно, нетерпеливо - и мрачно. Что-то он предвещал?..
  
  
   Интермедия третья
  
   Казармы Финляндского полка. Несколько десятков человек собрались здесь, в кабинете его шефа. Последний, правда, отсутствовал: цесаревич, он же августейший шеф, был вдалеке от мятежа. Справедливости ради надо заметить, что и до сего дня он редко бывал в этом кабинете. Но с его болезнью государь и не хотел отпускать его далеко. Требовался постоянный присмотр, чтобы - не дай Бог - Алексей не получил царапину. Ведь один-единственный порез мог лишить Россию наследника...
   Под портретами государя и августейшего шефа стоял, заложив руки за спину, командир запасного батальона полка, полковник Борис Александрович Дамье. Седая эспаньолка его казалась пепельной на фоне невиданно бледного, даже чахоточного лица. А вот глаза...Вместо глаз были два пламенных горнила. Едва начав короткую речь, он подался вперёд. Дамье одним резким движением отодвинул стул и сел, выдавшись далеко вперед, положив правую руку на столешницу. В те минуты он казался старым стрелецким полковником, удерживавшим бойцов от бегства к "ворью".
   Он внимательно смотрел - поочередно - в глаза каждому из собравшихся, оценивая, проверяя, стараясь заглянуть в душу. Но лишь немногие сохраняли столь же твердое присутствие духа, что и их командир. Раненные на Великой войне, контуженные, ожидавшие отдыха в столице, отдалившиеся от командования - и вдруг, кажется, ни с того ни с сего, поднятые еще неделю назад вести (не то что без права- с прямым запретом на выстрелы!) бои с революцией - они совершенно не знали, что будет в следующую минуту. Кажется, только лишь полковник Ходнев готов был сражаться дальше. Но и на его лице залегла тень уныния. Его собственный разум беспрестанно подсовывал картину стрелявшей по собственному командиру роты волынцев. Падающий замертво Лашкевич... Никто не видел, как под столом у Ходнева сжимались кулаки. Не от ярости, скорее, от чувства бессилия.
   Наконец, Борис Александрович начал речь. Речь пламенную, даже, можно сказать, геройскую. В турецкую, а, да что там! Даже в пятнадцатом году этакая речь могла бы поднять боевой дух, и офицеры бы, увлекая солдат, пошли бы на бой, на смерть даже, потому что это все - одно. Но сейчас был не семьдесят седьмой и даже не пятнадцатый.
   А потому Дамье лишь что было сил взывал к гордости и памяти офицерской:
   - Мы не должны забыть, что мы финлянды, что на груди у нас, - полковник схватился левой рукой за сердце, пальцы его были скрючены от волнения. - Полковой знак с начертанными на нем словами "За Веру, Царя и Отечество". Мы, финляндцы, должны об этом помнить всегда. Не забудем и то, что наш родные полк, наши друзья и братья, в этот час ждут от нас помощь, поддержку. А смута - точно удар в спину!
   Оканчивал свою речь Дамье уже стоя. Все так же, с прижатой к сердцу левой рукой, он вглядывался...Но, как показалось Ходневу, уже отнюдь не в лица офицеров, но куда-то вдаль. Наверное, искал помощи в памяти полка, надеялся увидеть протянутую фронтовиками руку помощи.
   Офицеры разошлись по командам. Долго беседовали с нижними чинами. Но внимание, которое солдаты и младшие офицеры проявляли к словам начальников, было каким-то...напускным, что ли? Стоило только одной искре вспыхнуть - и тут же, в сердцах тех же людей, разгорелось бы пламя. Пламя борьбы. Но отнюдь не "За Веру, Царя и Отечество"...
   Офицеры разошлись. Ставший еще мрачнее Ходнев направился к одному из отрядов, что у Тучкова моста...
   Вдруг - в офицерском собрании - раздался звон телефона. Полковник в два-три шага преодолел все расстояние от двери до тумбы, стоявшей в самом углу, и жадно припал к трубке.
   - Да, алло! Полковник Ходнев! Слушаю!
   На том конце провода послышался треск винтовочных выстрелов. Шум их, десятикратно приглушенный, проник сквозь стекла и в зал. То было чарующее и одновременно пугающее ощущение: слышать одни и те же выстрелы издалека - и в близи...
   - Говорит подпоручик Каменский. Мы у Тучкова моста. Господин полковник, сдерживаем восставших. Расстреливаем последний, неприкасаемый запас. Но - держимся. Их здесь много...Но - выдержим. Отправили в казармы под конвоем грузовик. И очень...интересных водителей. Поймёте сами, как увидите...Вышлите нам навстречу конвой...Хоть с десяток человек...
   - Сколько восставших?
   Ходнев хотел было спросить, сколько еще будут отбиваться, но оборвал мысль буквально при самом рождении. Они расстреливают последние патроны! Да им надо отступать! Если позицию займут...А кто займет? Резервов нет...Нет корпусов, дивизий, ничего нет. Только тысяча бойцов Кутепова, судя по телефонным слухам и рассказам случайных гостей, сражается на улицах...
   - Отступайте! Рассейтесь по соседним улицам, проулкам. А мы уж поможем, чем сможем! Высылаю конвой!
   - Благодарю! Исполним! Только еще два, а гладяшиь, и три залпа дадим! - и гудки.
   Ходнев не положил даже, водрузил трубку на место, и помчался к выходу из казарм. Внезапно, в дверях, он увидел жену. Позади нее - денщик, Яков Мазайков. Он озорно поглядывал на нижних чинов, заполнивших коридоры: мол, поглядите еще, как воевать надо. Но при виде Ходнева Мазайков подтянулся, сколько это было возможно, когда держишь ребенка на руках.
   - Что ты здесь делаешь? - подбежал к любимой Ходнев.
   Она выглядела - внешне - спокойной, разве что прядки ее каштановых волос в беспорядке выглядывали из-под теплой шляпки. Но Ходнев-то знал, что это она хотела такой казаться, но готова была разрыдаться от треволнений здесь же.
   - В казармах москвичей, - Московского полка, - бунтовщики вовсю орудуют. Какие-то люди, говорят, громят офицерские квартиры. Все - с красными бантами. Марго и Светлана перепуганы не на шутку. Я с маленьким перебираюсь к Валуевой, ты же помнишь, где... - Ходнев кивнул, давая знать, чтобы жена не теряла времени. - Да, так вот. Я спрячусь там, у них тихо. Присяжных поверенных ведь пока не трогают, они же, вроде, за "красных"....За Думу...Прощай! Береги себя!
   - Прощай! Скорее, пока улицы не наполнились восставшими, - Ходнев перекрестил на прощание сына, благодарно положил руку на плечо Мазайкину, и...
   И через мгновение уже выслушивал доклад о двигавшейся по Николаевской набережной толпе. Вскоре они должны были оказаться у здания казарм.
   - Ну уж как с москвичами- не выйдет. Шалят, - сквозь зубы процедил Ходнев и начал отдавать приказы.
   В считанные минуты поперек набережной выросла оборонительная цепь. У самых зданий и на самых гранитных невских ступенях расположились пулеметные команды с "шошами". Была бы не такая гадость, а хотя бы "виккерсы"! Ходнев махнул рукой. Уж и это хорошо, а то ведь могли этак дать митральезы. На восемнадцатой линии учебные команды кидали поперек улицы мешки, тащили шкафы, стулья, все, что только годилось - а порой даже не годилось - для баррикад. Петров, из крестьян, навострился даже пустые патронные ящики разламывать надвое, так, чтоб они казались как можно более широкими.
   Рыкнул мотор: со стороны Тучкова моста ехал грузовик. Ходнев приказал взять ружья на изготовку, опасаясь худшего, но, разглядев махавшего из кабины фельдфебеля Грязного, успокоился. Это, видимо, был тот самый "трофейный" грузовик, - Грязной отправился вместе с отрядом Каменского к Тучкову мосту.
   Грузовик с трудом объехал еще не охватившую всю улицу баррикаду, и, рыкнув, остановился. Выбежавший из кабины Грязной помчался, точно черти ему пятки жгли, к кузову. Оттуда уже выталкивали двух людей в...
   Ходнев, воевавший на Юзфронте, тут же узнал пусть потрепанные, полинявшие, - австрийские шинели. По виду это были военнопленные. С красными бантами на рукавах.
   - Ваше Высокоблагородие, а мы австрийца взяли! - радостно гаркнул Грязной.
   Фельдфебеля ранили месяца три назад, а до того он успел повоевать рядовым в последние недели Луцкого прорыва. Так что к австрийцам у него были очень теплые чувства, можно даже сказать, горячие: он их в аду видал. Во всяком случае, военных.
   - Эти шли впереди бунташных, за офицеров у них, что ли, - и добавил в сторону австрийцев: - Ну, брат, давай, давай. Сейчас тебя хорошенько расспросят. Рад, небось, к нашему-то брату, русскому, сам-друг попасть в плен?
   Тот австриец, что повыше, презрительно отвернулся.
   - Во, рад! Иди, давай, иди! И ты тоже, - подтолкнул фельдфебель и второго австрийца, того, что пониже.
   Они шли, в своих измятых, латанных-перелатанных шинелях, с гордостью и вызовом. Каждый шаг их словно бы говорил: "Ничего, пройдет еще немного времени, - и а все поквитаемся. И ты, гнусавый, будешь рад, что мы тебе кидаем кусок заплесневевшего хлеба...".
  

***

  
   Петроградское губернское жандармское управление сверкало огнем. Именно огнем, а не огнями: его помещения занялись от сжигаемых секретных документов. Люди разбились на кучи, во главе каждой - "вождь", из тех, кого днём высвободили из "Крестов". Вот и этой толпой, что жгла бумаги в угловом кабинете западного крыла, верховодил "крещеный". Небритый, во френче с потертыми отворотами, чуть-чуть сутулившийся, он выделялся в толпе только лицом. Из него сквозила не радость даже, а удовольствие. Он с особым размахом, но редкой методичностью, которой отнюдь не мог похвастаться всякий русский человек, выдергивал со своих мест коробочки с карточками и бросал их в полыхающий тут же, в углу, костром. Языки пламени лизали уже обои, на которых проступала более темное пятно - пустота на месте сорванного портрета государя. Его бросили первым. Ну, точнее, первым после одной коробочки с карточками на букву "Г". Продержав на втянутых руках ее над пламенем костра, "вождь" одумался и прижал, как драгоценность, простую коробку к груди. Кивком головы он дал знать, что пламени можно отдать все остальное.
   Едва он вышел, как столкнулся в коридоре с картины, которая должна была бы показаться невозможной не просто неделю или год назад, а едва ли не утром. Двое..."Вождь" присмотрелся, - трое! - людей в рабочих тужурках держали престарелого, наверное, шестидесятилетнего, может, семидесятилетнего генерала. Даже скрученный по рукам и ногам, он с нескрываемой гордостью и уверенностью смотрел на восставших.
   - Ну, как, сладко, в путах-то? - осклабился "вождь".
   Памятуя о месяцах сидения, все еще ежась от холода каменного мешка, он наконец-то мог выместить свой гнев. О, как часто в голове своей он прокручивал картины отмщения. И - вот - замечательный шанс! Генерал "охранки"! Да ещё гордый, такой гордый и уверенный. На таких вымещать особенно приятно, смотреть, как лица их искажаются, как в глазах появляется страх, как напускная бравада стирается кровью.
   Генерал хмыкнул и надтреснутым голосом ответил:
   - Боевой пост всегда приятен, - только и ответил он.
   Лицо его казалось "вождю" не свиной даже, - кабаньей маской. Кабан этот щерился и хрюкал над ним. Рука сама собой обрушилась на оскаленную морду. А потом еще раз. И еще. И еще. Потом на эту же морду посыпались удары. И мощный удар грузной ножици, прямо под ляжкой. Хрустнула свиная кость, раздался сдавленный, едва слышный визг. "Вождь" все бил и бил, хоть тушу и волокли на улицу. Там, на улице, по туше били прикладами. Но чертов кабан перестал хрюкать: он умирал молча, старый, седой кабан, с какими-то совершенно человеческими глазами. Когда туша, разом напрягшись, всеми клеточками одновременно, почти тут же расслабилась - в глазах ее, столь ненавистных ему буркалах, застыло...Что же? Какая-то...вера? Какая может быть вера у кабана, старого хряка? А ведь что-то же было...Но во что вера-то?
   "Вождь" отвернулся, не в силах выдержать этот взгляд. Даже коробка с заветной карточкой более не радовала душу...
  

***

  
   Из рук в руки переходила листок плохонькой бумаги с надписью химическим карандашом. Надпись гласила, что необходимо "всю полицию" арестовать. Подпись - Временный комитет Государственной Думы - развеивала все сомнения. Арестовать - это запросто, этого давно все ждали...
   Николай Егорович Врангель смотрел, на всякий случай прижавшись спиной к сене, из окна в едва-едва освещенный дворик. Дом замер в ожидании, а потому было прекрасно слышно, что же творится там, внизу...
   Толпа, разношерстная - в неверном свете Врангель разглядел студенческие мундиры, солдатские шинели и очень даже порядочные шубы - разлилась по мостовой. Волны этой толпы рванули в дверь. Послышались крики, окрики, возгласы, вздохи. Человеческое море зашумело, заколыхалось, готовясь разродиться штормом. И точно, - шторм грянул.
   Из дверей, под свист и улюлюканье, вытолкнули человека...А точнее даже, женщину, в одном только домашнем платье. Она изо всех сил прижимала к себе двух детей. Что это были дети, Врангелю было видно хорошо: троица оказалась в световом пятне от горевших на третьем этаже окон. Но оттого обступившие ее люди казались страшнее, черней. Будто бы сама тьма обступила лучик света и вот-вот готовилась его поглотить.
   - Ну, где муженек-то? А? - окликнула тьма.
   Николай Егорович слышал все это явственно, точно стоял там...Но только...В пятне или во тьме?..
   - Не знаю, - было ответом.
   Женщина только прижала к себе детей. Что то были именно ее дети, сомнения не было: к кухарке, к служанке или даже к няне не станут так тесно прижиматься. Ручки их, совсем маленькие, хватались за полы платья, точно это был самый что ни на есть прочный щит в этом мире, да и во всех иных мирах - тоже. Врангель это видел хорошо, а может, и воображение чего-то подрисовало.
   - Муж-то где? А?! Вот сволочь, молчит! - тут же раздался еще более высокий и нервный голос.
   - Ну ежели мужа нет, так мы с нею! Тут! С нею! - кричала какая-то старуха, расположившаяся у самого края пятна, на ступенях парадной.
   Что-то сверкнуло - и обрушилось на голову женщины.
   Она припала на колено, а кровь хлынула из раны на голове на платье и на детей. Те принялись плакать, надсадно, еще не успевая понять, что же именно творится, но чувствуя, что матери делают плохо.
   Снова сверкнуло. Врангель сумел разглядеть в руках у той старушки кочергу с шаром на конце. И шар этот, чугунный, должно быть, снова опустился на голову женщины...
   Она упала на брусчатку, уже очищенную десятками ног от снега. И что-то темное стало обтекать ее, но не столь же темное, как толпа вокруг.
   Тьма...О, нет, не тьма, - люди, сами люди завопили и заулюлюкали радостно, подзуживая храбрую, "сознательную" старушонку.
   - Так их!
   - Растак!
   - И этак!
   - Эва как идет!
   - Да!
   - А эти чем лучше? - завопили из толпы.
   И тут же новые крики одобрения.
   Мальчиков, смешно обхвативших руками побелевшую мать, попытались растолкать ногами. Но в их ручках в тот момент нашлось столько силы, что вся толпа, даже целых десять таких толп, не смогли бы эти ручки оторвать от мертвой матери.
   И тут последовал удар ногой Кто-то из толпы принялся бить каблуком, тяжелым таким, солидным, хорошим, по темечку того мальчика, что поменьше. И...
   Меньше чем в минуту, да что там, в секунд десять, много, пятнадцать, все закончилось. На брусчатке остались лежать три трупа: матери - и двух мальчиков, не юношей даже, у одного из которых каблуком был раскроен череп.
   Николаю Егоровичу та сцена врезалась в память до конца своей жизни. Но потом, в мемуарах своих, не лишенных даже известной доли рефлексии, он боялся дать себе отчет: а отчего же он только смотрел, но ничего не сделал, чтобы не мать. Так дети хотя бы остались жить?
   И, верно, никто уж не вспомнил, что в руке у той женщины была зажата бляха с отчеканенным числом шестьсот шестьдесят семь...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Глава 5

В настоящее время я утверждаю, что Государственной Думе,

волею Монарха, не дано право выражать Правительству

неодобрение, порицание и недоверие. Это не значит, что

правительство бежит от ответственности. Безумием было бы полагать,

что люди, которым вручена была власть, во время великого

исторического перелома, во время переустройства всех

государственных, законодательных устоев, чтобы люди, сознавая

всю тяжесть возложенной на них задачи, не сознавали и

тяжести взятой на себя ответственности, но надо помнить,

что в то время, когда в нескольких верстах от столицы

и от Царской резиденции волновался Кронштадт, когда

измена ворвалась в Свеаборг, когда пылал Прибалтийский край,

когда революционная волна разлилась в Польше и на Кавказе,

когда остановилась вся деятельность в Южном

промышленном районе, когда распространялись

крестьянские беспорядки, когда начал царить ужас и террор,

правительство должно было или отойти и дать дорогу революции,

забыть, что власть есть хранительница государственности и

целости русского народа, или действовать и отстоять то,

что было ей вверено.

П.А. Столыпин

   Со всех концов города стекались новости, одна другой хуже. Телефонный аппарат буквально разрывался в первые полчаса. Однако потом будто бы все отрезало. Сперва Столыпин даже не понял, что же изменилось. А потом замер на мгновение, - и произнес:
   - Тихо...телефон не звонит... - многозначительно произнес, словно бы ни к кому конкретно не обращаясь, премьер-диктатор.
   Балк снял трубку:
   - Барышня! Барышня! Двести двадцать три, будьте любезны, - молчание. Он вслушивался в голос из трубки. - Это Балк. Да-да, он самый.
   Брови градоначальника разошлись: Александр Павлович ненадолго расслабился. Однако пальцы, зажимавшие ремень (по старой, обер-полицмейстерской еще, привычке), были все так же скрючены волнением. Балк подозревал нечто неладное. И пусть в предыдущие дни чутье совершенно подвело его! Но уж сейчас, когда опасность грозила ему самому, все чувства, вплоть до седьмого (исключительно "сыскарского"), напряжены оказались до предела.
   - Алло! Казармы лейб-гвардии Финляндского полка? Что? Нет? А кто? Магазин мсье Эркюля? Пардон, мсье!
   Балк не положил даже, бросил трубку, чтобы тут же ее поднять снова.
   - Барышня! Барышня! Это Балк! Да, градоначальник Петрограда! Соедините меня с казармами лейб-гвардии Финляндского полка! То есть как не можете? Я Вам приказываю!
   Он отдёрнул руку с зажатой трубкой. Насупленные в ярости брови делали лицо его, от природы обаятельное, карикатурой. Указательной палец левой руки нещадно барабанил по застежке на поясе. Звук этот, по-видимому, еще более раздражал градоначальника.
   - Говорило мне мое сыскарское чутье: надо городовых не только вождению трамваев обучить, но и телефонному делу...Не подвело чутье, клянусь Богом!
   Балк в третий раз повторил действо с трубкой. Только на этот раз голос его был уже не просто властным, но яростным: так хозяин дома обращается к затеявшему кутеж у его калитки оборванцу.
   - С Вами говорит Балк! Что у Вас там происходит?
   Похоже, ему дали ответ: градоначальник выпучил глаза. Из бледного лицо его стало кроваво-красным, а ноги даже подкосились. Он словно бы не присел, а сполз по враз сгустившемуся воздуху. Рука его, сведенная судорогой, так и повисла плетью на телефонной трубке.
   - Господа, а у них...уже революция свершилась...Ха! Революция...свершилась...У них!
   Говорил он это, тоже ни к кому особо не обращаясь, - или скорее обращаясь к пустоте. Перед глазами его пронеслась служба в Ладожском и Волынском полках, Варшаве, здесь, в Петрограде, - и врезалась, да больно так, с треском и "звездами", в ответ "барышни".
   - Революция...У них...
   И вот к нему, человеку, за четырнадцать лет привыкшему к подчинению (и собственному, и чужому), пришло вдруг осознание: это конец. В считанные дни все оказалось потеряно. Вся его борьба с забастовками, проблемами с горючим и нехваткой продовольствия, - все это оказалось перечеркнуто простой фразой телефонистки: "У нас? Революция!". И он сейчас не мог ничего поделать, потому что человек на той стороне провода был совершенно уверен в своей безнаказанности и, кажется, даже в печальном конце градоначальника вместе со всем "гнилым режимом".
   Напротив градоначальника, по ту сторону рабочего стола, застыл Хабалов. Подбородок вновь - самым предательским образом - у него затрясся. Тот глоток уверенности, что был подарен Столыпиным и напитал его нервы, - оказался испитым до дна. И даже медали и ордена, что сейчас украшали мундир Хабалова, потемнели, поблекли, посматривая на своего обладателя эмалью на кресте...
   Столыпин уверенно подошел к телефону. Он протянул руку, и скрюченные пальцы Балка разжались, высвободив трубку.
   Глаза его сузились. О, нет, не только веки были тому виной: казалось, сами зрачки обратились в крохотные точки, - или, может быть, виною тому был неверный свет электрической лампы? Желваки играли на его лице, и только: в остальном же он казался убийственно, мертвенно спокойным. Таким его запомнили депутаты второй Государственной Думы в пору его самых "острых" речей.
   - Алло! Барышня? Казармы лейб-гвардии Финляндского полка, будьте добры. Кто говорит? Столыпин, Петр Аркадьевич, премьер. И когда поспешите бросить трубку, помните: я наведу в городе порядок. Всеми средствами, - он подождал секунду-другую, чтобы осознание только что сказанных им слов вкралось в самую душу, и добавил: - Соединяйте с казармами.
   Кто знает, что за чувство, какой порыв тогда руководил телефонисткой? Быть может, и в ней заговорила привычка подчинения? Или повлияла память о "галстуках", чей творец сейчас с таким спокойствием, от которого веяло могильным (кто знает, вдруг - буквально?) холодом? Кто знает, кто знает...Но "барышня" все-таки сочла за лучшее сделать свою работу так. Как должно.
   Он не улыбался, не ликовал, только грустно смотрел вдаль.
   - Алло! Финляндский полк? Это Столыпин.
   Тут ему в голове внезапно пришла мысль: "А зачем, собственно, Балк звонил финляндцам?..". Но идея пришла раньше ответа.
   - Кто сейчас командует запасным батальоном? Полковник Дамье? Дамье...Хорошо, вызовите его к аппарату. Срочно.
   Балк за эту минуту преобразился. Из разбитого осознанием бессилия человека, он вновь облекся в личину властного градоначальника. В его глазах появился блеск. Но стоило только присмотреться, - и сразу же можно было понять: то блеск человека, зажатого в угол и готового броситься в свой последний бой. А уж тем более вместе с переходом на особое положение все полномочия градоначальника переходили военной власти, так что...Так что лишь память о месяцах начальствования теперь удерживали Александра Павловича от потери веры в себя. Но и она, как подтвердил телефонный звонок (точнее, его попытки), оказалась чрезвычайно призрачной и ненадежной.
   Хабалов в ту минуту прислонился спиною к стене, надеясь холодом успокоить свои вконец растрепанные нервы и унять - хотя бы на мгновение, на мельчайшее и самое неуловимое мгновение - обезумевший подбородок. Но давалось ему это...А, впрочем, не давалось ему это вовсе. Его уверенность в себе, подпитывавшаяся привычкой подчинения, точно такой же, как и у Балка, оказалась поколебленной. Медали и ордена давили на сердце, воротничок душил. Но глоток воздуха удалось-таки сделать, едва Столыпин продолжил телефонный разговор.
   - Полковник! С Вами говорит Столыпин. Мне поручено...А, Вы знаете? Тем лучше. Как у Вас обстановка? Что, пленные? Австрийцы? Нет, мотор не приезжал...Может быть, еще движется к нам. А нет - так нет. Дело принимает нешуточный оборот? Полковник, Вы знаете, что мне переданы полномочия и в отношении военных частей? Замечательно. Собирайте всех офицеров и нижние чины, огнеприпасы, оружие, паек, - и двигайтесь...Да, собирайтесь у Зимнего. Не уверены в своих людях? У нас нет других людей, господин полковник. Будем обходиться тем, что есть. Благодарю!
   Столыпин повесил трубку. Он почувствовал гудение в голове. Горький ком застрял в горле, никак не желая исчезать. Да, двенадцать лет назад сил у него было много больше, чем сейчас...И он не мог целый день бегать как молодой поручик, не чувствуя усталости. Тяжесть навалилась на сердце. В глазах потемнело: старые раны давали о себе знать. Ха! Даже раны у него - и те старые!.. Не дай Бог им помолодеть!..
   В комнате потемнело (хотя виной тому могло быть простое отключение электричества), а лица Хабалова и Балка приобрели бледный до желтизны...А, нет, все-таки желтый оттенок. Стены покрылись плесенью, бахрома которой протянулась к столу, и своими лоскутьями гребла в сторону людей. Столыпин присмотрелся: желтизна на лицах Балка и Хабалова напоминала...Что же напоминала-то она?.. Точно! Старый сыр, твердый, грязно-желтый, даже коричневый, который нельзя было ни съесть, ни пустить на добро дело, - только выкинуть. И вот плесень покрыла их лица, лезла в глаза, черные как смоль, больные, измученные. Да они сгнили изнутри!
   Столыпин боялся двинуться с места. А что, если он выйдет в коридор. И увидит? Нет, нет! Не все же! Как эти! Не все! Петр Аркадьевич скосил взгляд на покрытое морозными узорами окно. Он видел очертания своего лица, и видел, - и боялся этого, но пытался разглядеть получше. Какой же у его лица цвет? Но там, в окне...Оно как раз выходило на Александровский сад...
   Стены крутнувшегося кабинета обрели свой былой цвет: мертвенная, гнилостная желтизна оказалась не в силах противостоять багровому цвету снегопада. Там, в саду, шел бой между отрядом Кутепова и восставшими. Стрелки прятались за деревьями, заборами, даже мало-мальски плотными сугробами, - и отстреливались от наседавшего...кого? Противника? Но противник-то был на фронте, а здесь, среди студентов, рабочих, вчерашней (даже сегодняшне-утренней) черни сновали свои же товарищи, те, кто недавно стоял в соседнем карауле... Разве ж могут быть все эти люди- врагами? Но Столыпин знал, что могут. Он помнил московские баррикады, Свеаборг, саратовские "иллюминации". А еще Столыпин знал, нет, даже чувствовал: им не удержаться в градоначальстве.
   - Генерал, - он обратился к Балку.
   На Хабалова надежды не было: если он за предыдущие часы не придумал ничего лучше, как отсидеться в градоначальстве, значит, и сейчас ему ничего лучше в голову не пришло бы.
   Столыпин склонил голову над все еще уставившимся в пустоту своего прошлого Балка и коснулся рукой его левого плеча. Генерал вздрогнул и немигающими глазами, красными от усталости, влажности всмотрелся в премьера. Он все так же гибло скрюченной рукой рванул за воротничок, душивший его как...как некий "галстук". Не по глазам даже, по скованному судорогой горлу видно было, что Александр Павлович думает о фонарях и "галстуках", о, тяжело и одновременно сладостно думает. Этакий "галстук", с простеньким, в общем-то, узлом, казался ему в тот момент оптимистичным выходом. Но какой же, спрашивается, это оптимистичный?.. Балк, "старый" полицмейстер, знал, что могут быть плохие выходы, очень даже плохие, когда куски Вашего обезображенного тела собирают по мостовой, или когда кожу на спине Вашей нарезают на ремни. Последнее ему пообещал беглый каторжанин, из эсеров, поимкой которого он занимался первые "варшавские" месяцы службы. Он помнил эту обезображенную яростью и ненавистью ухмылку и горящие верой глаза: верой в собственные слова о том, что "революция с Вас, падальщиков, срежет для эксплуатируемого трудового народа ремни. Много ремней! Много-много!..". Слова те запали в душу Балку. И вот он уже представлял, как десятки, сотни таких беглых каторжан выбегают с радостным воплем из распахнутых ворот "Крестов"...
   - Господин генерал! - уверенный и требовательный призыв Столыпина вернул Балка в реальный мир.
   Ну то есть в мир реальности кошмаров...
   - Да, Петр Аркадьевич! - Балк рывком поднялся со стула.
   - Сообщите подчиненным, всем, кого только встретите в здании, что мы уходим к Зимнему дворцу. Будем пробиваться через...- Столыпин сумел удержаться и не взглянуть в окно вновь. - Александровский сад. Иного выбора у нас нет. А там, Бог милует, и продержимся. Нам только продержаться бы! Я уверен, что верные части уже посланы с фронта. Нам бы продержаться!
   - Конечно. Петр Аркадьевич, - Балк кивнул.
   Словно какая-то пелена спала с его глаз, а судорога разжала свои холодные пальцы. Он спохватился, сделал, что только мог, дабы привести воротничок в порядок, цокнул сапогами по паркету, - и, сколь возможно быстро позволяло его звание, выбежал из кабинета. Всем встречным он передавал приказ собираться на улице у дверей градоначальства.
   Кончик эспаньолки Сергея Семеновича, кажется, совершенно поседевшей за тот вечер, наконец-то престал дрожать. Это был верный признак того, что Хабалов приходит в себя, пусть и ненадолго.
   - Сергей Семенович, прошу, тоже спускайтесь. Я сделаю все необходимые...- Петр Аркадьевич покачал головой. -А точнее, возможные, звонки, и присоединюсь к Вам.
   Хабалов вытянулся и застыл на мгновение. По привычке, старой, старой, он потянулся было взять под козырек, но вовремя спохватился. Ведь перед ним лицо не воинского звания! Хотя... Лицо в то же время начальствующее... В этих размышлениях пытался он сокрыть свое волнение, спрятаться в уютный и привычный мирок хоть ненадолго. Но Сергей Семенович был достаточно умен, чтобы понимать: тщетно. Все тщетно. Рушится мирок! Висеть им на фонарях, всем, всем висеть!
   Не успел Хабалов развернуться, как Столыпин уже вновь взялся за проклятую трубку. А после - хлопнул себя по лбу. У них же ведь есть прямой провод с Зимним! Ну конечно!
   Петр Аркадьевич тут же, едва ли не обогнав Хабалова, ринулся из кабинета. В коридоре стояло двое полицейских, вытянувшихся при появлении премьера по самой что ни на есть струнной струнке.
   - Срочно, сообщите в Зимний, Занкевичу, пусть направит все свободные силы через Александровский сад нам навстречу. А потом - мигом вниз! Будем прорываться! Пусть они вспомнят шестой год, господа!
   - Так точно! - радостно, хором, ответили полицейские и вдвоем поспешили в соседнюю комнату, где как раз располагался аппарат прямой связи с Зимним.
   Столыпин поспешил вниз. Он внезапно поймал себя на мысли, что ровно так же они покидали Мариинский дворец. Вот теперь - градоанчальство...Сколько же еще им отступать? И, главное, где прервется их бег? Может, у самого Пскова?..
   Времени на сборы потребовалось много меньше, чем утром, в Мариинском. Да и...много кого здесь не было...Барк...Тот молодой служащий...Еще многие, многие...Но вездесущий Крыжановский, хоть и заметно погрустневший, оказался тут как тут. На лице его застыла маска задумчивости. Похоже, и он думал о "галстуках" и фонарях. На кого же можно было положиться в те минуты? Неужели рядом в по-настоящему трудный момент некому было встать?
   - Петр Аркадьевич!
   - Ну, что, как?
   - Куда теперь?
   - Прибыли войска с фронта?
   Чиновники обступили его со всех сторон. И пусть их презрительно называли все (даже их сотоварищи, точнее, мнимые сотоварищи) "людьми двадцатого числа", пусть их кликали чинушами и бюрократами, - но они еще готовы были продолжать борьбу. Пусть она и не была войной как встарь, глаза в глаза. Иные, кажется, револьверами разжились. И все-таки это было не то. Не так, не те люди должны были бы встать рядом в нужный час. Нужны были те, кто сам мог бы что-то предпринять. В ком еще не угас дух борьбы деятельной. Столыпин окинул взглядом обравшихся на улице у градоначальства. Буквально из-за угла, из сада, доносились винтовочные выстрелы. Но их становилось все меньше, меньше, меньше. И лучше бы уж потому, что правительственные силы одолевали революционеров, а не наоборот!
   Здесь, на этом клочке, расположились солдаты, городовые, служащие, словом, все подхваченные неистовым ураганом событий люди. Столыпин смотрел на них - а они смотрели на премьера. С надеждой. С верой, что одним только его словом все закончится, ибо иначе как только им спасти жизни свои и своих близких? Уж если не человек, именем которого пугали террористов бомбы и террористов слова (из тех, кто облюбовал Таврический), остановит все это, то кому же будет такое под силу? Ведь государь...А, пустое!..
   Они наверняка ждали от него речи, одной из тех, которые потом читались и перечитывались всей страной. Но Петр Аркадьевич только лишь отдал самые необходимые приказания. Сейчас не время было для долгих речей: вот-вот их могла затопить не какая-то там безликая "сила вещей", а вполне осязаемая, одушевленная (то есть скорее всего одушевленная, а там - кто знает?..) революция.
   Городовые и солдаты растянулись в цепочки, закрывая горстку верных престолу людей от перекрестков, откуда в любое мгновение могли показаться толпы восставших.
   Выстрелы в Александровском смолкли. Едва цепочка солдат уперлась в ближайшие деревья, как стрелки остановились. К Столыпину заспешило несколько штабных: они принесли известие, что путь до самого Зимнего свободен. Небольшой отряд бунтовщиков отступил. Но - это живые отступили...
   Мертвые остались лежать здесь, на снегу, в тени деревьев. Закатное солнце пробивалось сквозь голые, казавшиеся пятернями скелетов ветви деревьев. Тени от этих веток-пальцев ложились на лица погибших. Рядом здесь могли лежать и восставшие, и солдаты верных частей. Их шинели и бушлаты обильно были политы кровью, и своей, и чужой: Столыпин и без объяснений сумел понять, что здесь шла рукопашная. Городовой даже мертвым не хотел уступать двум...А нет, трем...Кажется, рабочим, - во всяком случае, одеты они были в заводские тужурки и куртки. Металлисты, должно быть, путиловцы...Это их руководство завода уволило ни за что ни про что в одну минуту, бросив тем самым последнюю спичку в костер восстания. Шедшие за хлебом для семей, они остались здесь. Кто-то накормит их детей?..
   Петр Аркадьевич уже не сдерживался от того, чтобы не сжать кулаки, стиснуть челюсти до скрежета зубовного. Ведь их толкали, толкали! Он, старый служака и политик, знал, что их бросили на штыки. Бросили те, кому нужна была анархия на улицах. Даже в пятом году за революцией кое-кто стоял, кое-кто бросал листовки с призывом сколачивать дружины и тренироваться "да хоть на городовых", отсиживаясь подальше. А те, кто бросал...Но да он до них еще доберется. Однажды, через годы, - но доберется. Пусть даже с того света.
   Наконец, Столыпин увидел стены Зимнего дворца. В лучах закатного солнца стены плакали кровью: терракота, впитав багрянец, казалась кровавой плащаницей. Но наваждение пропадало, стоило только подойти поближе да присмотреться. Тень...и как такое только может быть? Свет-то совершенно в другую сторону! Не могло быть такого, - да только тень! Тень креста, что удерживал в руках ангела на Александровской колонне, падала на тот самый балкон, с которого Николай зачитывал манифест об объявлении войны. Крест застыл посреди кровавой терракоты, и самая главка, самая маковка его точно на том балконе застыла!
   Петр Аркадьевич - помимо даже воли своей - перекрестился. И тут же взгляд его упал на фигуру, отделившуюся от фасада здания и спешно приближавшуюся к стрелкам. "Охотники", те, кто стоял впереди, как сказал бы Петр, в авантаже, брали под козырек и вытягивались по струнке перед господином в шубе нараспашку, из-под которой выглядывал мундир...
   По одной только походке и высокому лбу, да еще по очертаниям фигуры, Столыпин догадался, кто же к ним шел. Мундир на нем - Кирасирского полка, не иначе. Потому что, когда Михаил Александрович, родной брат государя, изволил ходить в форме, но н с газырями, то надевал мундир только этого полка. По старой и доброй памяти.
   Но только вот лицо у Михаила было совершенно не радостное.
   - Вы здесь, Петр Аркадьевич! Что ж, замечательно! - окликнул поклонившегося ему премьера второй в ряду наследования престола российского. - Замечательно!
   Но в словах этих не слышалось не то что доброго, но даже замечательного...
  
  
   Глава 6

Во время войны Государь, и в личных

разговорах, и в письмах к своей матери

Государыне Марии Феодоровне, невольно

касался больной для Него мысли, что среди всех

министров Он не видит и единого человека,

могущего Ему заменить покойного Столыпина, для указания того пути, по которому можно было бы предотвратить надвигающуюся катастрофу

А. Зеньковский

  
   - Замечательно! - повторил Михаил Александрович.
   Войска, городовые и служащие салютовали и возгласами приветствовали брата государя. Его присутствие вселило веру в то, что и сам государь вскоре придет на помощь, приведет город к миру. Да только призрачной она была, эта уверенность, минутной...Больше полагались на самого Столыпина, куда более уверенного в себе, чем...А, впрочем, было совсем не до таких мыслей.
   Его вытянутое лицо, ярчайший представитель того типа, который принято называть аристократическим, походило на грозную стальную тучу. Глаза сверкали молниями, а с лица лился дождь: весь день, в чем он был уверен, ему приходилось тратить невероятные усилия. Еще бы! Он занимался куда более важными делами, нежели оборона Петрограда.
   - Замечательно видеть Вас здесь. Как понимаю, это сражающиеся во имя порядка силы полиции и солдаты верных частей? - Михаил окинул взглядом подтягивающуюся колонну.
   Ну, то есть как, колонну...Толпа людей, взволнованных, уставших, целый день проведших в напряженном ожидании следующей минуты, в предвкушении петли, пули или бомбы, - на венную колонну это походило менее всего. Разве что городовые еще держались молодцом. Они уже знали, что творится в городе, как восставшие расправляются с их братом. Ведь кого надо убить, чтобы безнаказанно творить, что хочется? Конечно же, опору режима, - городового, жандарма, судью, тюремщика. Они ведь кровь народную пьют, людей ни за что ни про что мучают, запрещают, кричат, свистят, хватают, в конце концов, в кутузку. А вот как пропадут с улиц эти хари усатые - так сразу начнется свобода, такая, какую надо.
   Говорили, что кое-какие участки держатся, в опорных пунктах охранного отделения. Если верить все тем же слухам (носителей их никак невозможно было разыскать, а потому слухи же и опрашивались) в иных местах слышались даже пулеметные очереди, срезавшие толпы восставших, как навостренная коса - спелые колосья.
   Площадь, огромная, созданная для парадов, казалась невероятно пустой...А, нет! Из-под арки, которая коротким путем вела на Невский, показались ряды солдат. Столыпин смотрел на них поверх плеча Михаила. Принц проследил взгляд премьера, обернулся...И застыл на месте. Он, верно, пытался понять, кто это: верные престолу силы - или те, что сражались под знаменами Думы и улицы-вольницы? Завидев офицеров впереди рядов, принц выдохнул успокоительно и вновь повернул лицо свое к Столыпину.
   - Петр Аркадьевич, ситуация принимает скверный оборот, - Михаил потер руки, затянутые в белые перчатки. - Что Вы намерены делать?
   - В первую очередь, Ваше Высочество, - Столыпин отвечал со всей возможной вежливостью и предупредительностью.
   Он говорил, слегка склонив голову, но в то же время уверенно и спокойно. Видно было, что ему не впервой давать отчет перед членом царствующего Дома.
   - В первую очередь, Ваше Высочество, я собираюсь разместить все имеющиеся у нас силы здесь, во дворце...
   Не успел Столыпин продолжить, как Михаил прервал его энергическим взмахом руки.
   - А, что ж мы тогда стоим! Пойдемте, пойдемте во дворец! - движениями своими он дал понять, что Столыпину лучше всего было бы занять место по правую сторону от него.
   Михаил Александрович, кажется, не совсем понимал, что происходит. Разум его, по-видимому, был занят обдумыванием каких-то важных вещей, а потому действовал он, повинуясь привычкам. А привычки эти - на площади перед Зимним - скорее соответствовали царедворцу, чем полевому командиру. А может, ему просто не хватало привычных сотен Дикой дивизии? Интересно, что было бы, располагайся перед ним эскадрон-другой черкесов? Он бы, наверное, чувствовал себя несколько увереннее и более по-военному.
   - Нужно занять дворец, разместиться в коридорах, где только угодно. Хотя бы отогреемся там, - приказ Столыпина в считанные минуты разнесся по "колонне".
   Городовые и нижние чины, привычные к такому делу, тут же образовали кольцо вокруг премьера и принца. И пусть на секунду, но здесь, у терракотовых стен Зимнего, на брусчатке, которая слышала царский манифест об объявлении войны, в людей вселилось чувство, что все идет по-старому. Толпы их шли к воротам Зимнего, точь-в-точь как во дни гуляний и званых балов. Но вместо разодетых в меха, бархат и еще десятки, сотни тканей, тяжело ступающие от бриллиантовых монисто, дам и царедворцев, поддерживаемых лакеями и лакействующих (по большей части) пред такими же царедворцами, - шли усталые, замерзшие люди. Многим из них, особенно служащим, казалось, что ничего в их жизни не бывало и, дай Бог, не будет. Не знали они, что ошибаются: как в первом, так и во втором.
   - Петр Аркадьевич, я связывался с братом...- Михаил Александрович стал говорить тише. Лицо его приобрело еще больший аристократизм, хотя и казалось, что такого быть не может. В такие моменты ему казалось, что он приобретает еще больший вес в глазах собеседников. - По прямому проводу со Ставкой. Он сообщил, что отправил сюда войска для наведения порядка. Но мне довелось поговорить еще кое с кем, до того...
   Принц углубился в собственные мысли, а Столыпин едва сдерживался, чтобы не вырвать брата царя из лап рефлексии. К сожалению для премьера, он бы достаточно вежлив, чтобы такого не делать. Страна гибла, а Михаил молчал и углублялся в себя!
   Они подошли к дверям Зимнего. Здесь дежурили солдаты лейб-гвардии Петроградского полка. Они вытянулись по струнке, увидев Михаила. Тот не обратил на них никакого внимания, оставаясь все в той же задумчивости. Столыпин же тепло поблагодарил стрелков. Те, довольные, думая, что это какой-нибудь из министров, а может, кто из "общественных", ухмылялись. Но начальник караула, подпоручик, зыркнул на них, и лица их сразу же обрели непроницаемый вид.
   Петр Аркадьевич не узнал Зимнего, в котором не был, кажется, целых полгода, а то и более. Встречи с государем, который любил спросить совета у бывшего премьера, но все же - по непонятной, как обычно, для всех остальных причине - не возвращал его в Совет, проходили чаще всего в Царском селе. И без людный дворец, частично обращенный в госпиталь, был переполнен. Туда-сюда сновали группки нижних чинов, и редко-редко можно было увидеть офицера. В коридоре, у караульной, однако, картина была совершенно иной: здесь собрался с десяток генералов и полковников, и поминутно к ним присоединялись другие. Среди них Столыпин узнал Занкевича, растрепанного и осунувшегося. Выглядел он совершенно подавленным. Тут же стояло несколько измайловцев. Один из них, высокий (как, впрочем, и было принято в гвардии), судя по мундиру и погонам, - полковник, что-то с жаром доказывал Занкевичу.
   Шедший позади Столыпина Хабалов пробубнил:
   - А, Петр Васильевич...Он, верно, все предлагает бороться до конца... - слова эти звучали то ли насмешливо, то ли горько до невозможности, а потому и слегка иронично.
   Внутренне сломленный и сдавшийся Хабалов думал, что уже все потеряно, и если уж Петропавловская крепость пала, так ничего не остается, как сдаться на милость революции!
   Столыпин, едва услышав эти слова, тут же приободрился. Он уже почувствовал, на кого сможет опереться в предстоящем сражении.
   - Ваше Императорское Высочество! Петр Аркадьевич! - приветствовали офицеры принца с премьером.
   Похоже, они собрались здесь, чтобы поприветствовать "гостей". Михаил продолжал пребывать в задумчивости, но ответил достаточно добродушно на приветствия.
   - Петр Аркадьевич! Нам уже известно, какие полномочия на Вас возложил Государь. И пусть я не привык подчиняться гражданским, но, может быть, ради успокоения страны мне придется на это пойти, - едва ли не перебивая Занкевича, выпалил тот полковник-измайловец, крепко пожимая руку Столыпину.
   - Петр Васильевич Данильченко, только что назначен моим приказом комендантом дворца, - представил порывистого офицера Занкевич.
   Данильченко одобрительно кивнул. Губы его шевелились: полковник все никак не мог отойти от жаркого спора. Глаза сверкали, боевой порыв так и рвался наружу. Казалось, еще мгновение, и Данильченко вспыхнет факелом. Но вот мгновение прошло, - а огня все не было. Не хватало дров. Да и некому было поднести спичку. А потому Данильченко все тлел, тлел, грозясь загореться, - но не загорался. А все стоявшие вокруг пытались задуть пламя, забросать, забить ногами, только бы не появился жар, только бы пропал этот запал.
   Столыпин пристально смотрел в глаза полковнику Данильченко, изучая, оценивая. В такие минуты комендант мог многое, очень многое. Если бы ему должным образом помогли.
   - Рад знакомству, Петр Васильевич, - Столыпин протянул руку коменданту, и почувствовал железную хватку, железную - но какую-то неуверенную.
   Чувствовалось, что Данильченко не знал, как и куда направить свои силы, и тут предстал пред Столыпиным не огонь, а бурный поток, ударившийся в плотину. Преграда оказалась много сильнее мощи водной стихии, и потому казалась неодолимой. Волны и так, и этак бились, но все усилия оказывались тщетными. А если бы плотины не было, кто знает, может быть, она обрушилась на полыхающий Петроград и потушила пламя? Да, кто знает...
   - Петр Аркадьевич, примите меры. Мы... - Данильченко хотел было продолжить, но тут его прервал Михаил:
   - Созовите начальствующий состав. Нужно понять, что же происходит. Я уже поговорил кое с кем из мыслящих людей, сейчас же настало время услышать голос армии.
   Интересно, понимал ли брат царя, что своей фразой мог задеть всех присутствующих офицеров, отделяя их от мыслящих людей? Но никто, видимо, не заметил этого нечаянно оброненного сравнения: никто, кроме Столыпина. Он никогда не смотрел на Михаила как на думающего государственного деятеля и сомневался в его способностях. По правде говоря, не сомневался в них только Витте, читавший в свое время брату царя лекции о государственном хозяйстве, и жены Михаила, мечтавшей о несколько ином положении для мужа и себя.
   - Да, да, надо собраться, - отчаянно закивал Хабалов. К нему возвратился нервный тик, многократно усиленный "походом" к Зимнему дворцу.
   Видимо, Хабалов надеялся в совете найти успокоение. Еще бы! Ответственность перекладывалась на чужие плечи, отчего бы не успокоиться? А там, глядишь, и ветер бы переменился, с фронта пришли бы войска...
   - Все уже собрались, на втором этаже, - Данильченко клацнул каблуками. - Ждали только вас, господа.
   - Тогда пойдем, пойдем, - успокаивающе кивнул Хабалову Михаил и направился к лестнице.
   Сделав несколько шагов, он проговорил едва слышно, но Столыпин, шедший чуть позади, уловил его слова:
   - Если бы не бунтовщики, я уже ок5азался бы в Гатчине...- и тут же, в полный голос, добавил, не поворачиваясь к Данильченко: - Свяжитесь с Царским Селом. Мне нужно поговорить с императрицей.
   Данильченко понурил голову:
   - Я пытался. Проводом завладели восставшие.
   Столыпин не видел выражения лица Михаила, только дернувшийся подбородок. События развивались намного быстрее, чем полагал брат царя. Но что же это были за "думающие" люди? Кто? Премьер мог предположить только одного человека. Но всеми силами своей души о молился о том, чтобы оказаться неправым.
   Вокруг бегали люди. То и дело мелькали сине-белые платья медсестер, выглядывавшие из-за едва приоткрытых дверей. С Данильченко поравнялся Занкевич, и начал его подробно расспрашивать:
   - Вы диспозицию осмотрели? Быстрее напишите, продиктуйте ее кому-нибудь из адъютантов. Что с нашими силами, сколько войск в нашем распоряжении? - вопросы сыпались из Занкевича обильнее и быстрее, чем пули из "виккерс-максима".
   Столыпин внимательно слушал ответы Данильченко, и с каждым словом становился все грустнее.
   - Из пехоты три роды измайловцев, одна - лейб-гвардии второго Царскосельского стрелкового полка при двух пулеметах. Два орудия у главных ворот, два эскадрона кавалерии в резерве. Да, и силы, пришедшие с Петром Аркадьевичем. Их численность Вам известна лучше меня.
   - Как это - эскадроны в резерве? - всплеснул руками Занкевич. - Немедленно к воротам ее, рассеивать толпу, это будет очень эффектно!
   - Хорошо, мы пустим эскадроны, а что же дальше они будут делать? - спросил Данильченко не без вызова в голосе.
   - А дальше толпа просто рассеется, а вернее распылится.
   - Толпы у самого Зимнего уже нет. Восставшие постепенно концентрируются, скоро сюда придут изменившиеся части...Это не толпа, это кое-что другое, - тяжело выдохнул Данильченко.
   Занкевич хотел было еще что-то сказать, но его прервал Михаил:
   - На совете все решится, господа. Зачем же сейчас стулья ломать?
   Замолчали.
   Второй этаж разительно отличался от первого. Здесь не было видно медсестер: услужливые лакеи в ливреях сновали туда-сюда. Двое, едва заметив Михаила, в два-три шага оказались рядом с Великим князем.
   - Ваше высочество, добро пожаловать! - в поклоне произнесли они.
   - Здравствуйте, здравствуйте, - доброжелательно произнес Михаил. Похоже, он чувствовал себя здесь намного увереннее.
   - Покои готовы, Ваше Высочество, ужин теплый, изволите ли что-нибудь?
   - Нет, спасибо. Совет не терпит промедления, - вздохнул Михаил.
   Лакеи следовали по обеим сторонам от Великого князя, словно тени. Иных здесь и не держали, да и не потерпели бы. Почти на таком же расстоянии шли Хабалов и Занкевич, и тут Столыпину пришло на ум сравнение лакеев в ливреях и этих двух генералов в мундирах. Ведь если поменять их наряды, то... Сюда бы настоящих боевых офицеров! Когда-то, в пятом году, все удалось предотвратить. Сейчас же Столыпин был не столь уверен. Но он пока еще не приказывал, подчиняясь указаниям Михаила. Но как только потребуются решительные действия - Петр Аркадьевич напомнит о полномочиях, врученных ему императором. Но надо выслушать, что же происходит. Надо узнать...
   Коридор был слабо освещен, но тем ярче показались покои Михаила. Богато обставленные, они создавали впечатление заброшенности: видно было, что Михаил здесь жил редко, а если и появлялся, то ненадолго. Электрическое освещение вовсю нагоняло свет, - но из окон смотрела тьма. От этого становилось и вовсе жутко. Казалось, что со всех сторон обступает темнота, и вот-вот погаснет свет. И впрямь, электричество мигнуло, на короткий миг погрузив комнату во мрак. Столыпин едва скрыл улыбку от предчувствия, что при свете будут видны забившиеся под столы и стулья придворные генералы. Но нет, Хабалов и Занкевич оказались куда более стойкими, чем носители вицмундиров в Мариинском. А может быть, сыграла свою роль близость Михаила Александровича, пред котором показывать свою слабость значило потерять "нагретое" место. Хотя, кто знает, стоило ли такое место в эти дни хоть гнутую полушку...
   Подоспели адъютанты, разложившиеся на письменном столе Михаила карту Петрограда. Она вся была испещрена заметками, надписями, простенькими рисунками, - и стрелками, стрелками, стрелками, разноцветными стрелками, которые, казалось, были повсюду и уходили в никуда.
   Столыпин не смог удержаться, чтобы не провести рукой по протершимся сгибам. Это она, она! Он узнал свои пометки, поблекшие за двенадцать лет. Именно на этой карте он когда-то чертил для императора схемы подавления мятежей двенадцатилетней давности. Комок подкатил к горлу. Сколько же времени прошло с тех пор! Как же теперь кажется таким маленьким и беззубым то восстание...А речи, речи думцев, а крики и свист кадетов и присных!
   Петр Аркадьевич не мог не спросить:
   - А откуда у вас эта карта?
   Вопрос, казалось, ни к кому прямо обращен не был, но взялся ответить Данильченко:
   - Да в караульной лежала...Уж не знаю, сколько, она была пыльной донельзя. Никто не использовал. Но ведь какая удобная, какой масштаб! Ну а пометки? Вы, Петр Аркадьевич, не обращайте внимание, пометки не помешают...Они почти уже и не видны, поблекли все.
   Полковник ошибся: он посчитал вопрос Петра Аркадьевича укоризненным. Но все было совсем наоборот...
   - Ваше Высокоблагородие! Государственная Дума телефонирует! - внезапно прервал суету подготовки поручик-измайловец. - Родзянко предлагает приехать!
   - Стоит с ним переговорить, - Столыпин обогнал хотевшего было что-то сказать Данильченко.
   - Да-да, стоит...Все-таки не самые глупые люди сейчас там собрались, - многозначительно прокомментировал Михаил. - Идите, Петр Аркадьевич, а мы здесь начнем совет.
   Петр Аркадьевич со всей возможной спешностью направился в сопровождении поручика в караулку. Едва он протиснулся через измайловцев, как ему протянули тяжелую трубку телефонного аппарата.
   - Алло! Говорит Петр Столыпин. С кем говорю?
   В трубке послышались скрип, свист и щелканье. Похоже, на том конце провода засуетились.
   - Петр Аркадьевич! Рад Вас слышать! Это Родзянко. Предлагаю приехать в Таврический, обсудить создавшееся положение. Нужно спасать столицу от потоков крови, которые вот-вот прольются. Слышите?
   - Я Вас прекрасно слышу, Михаил Владимирович, - ровно и спокойно ответил Столыпин. - И прошу Вас о том же, о чем попросил Александра Ивановича Гучкова. Направьте все усилия на то, чтобы остановить бунт. Утихомирьте людей. Государственную Думу слушают. И хотя вы собрались в нарушение указа Его Императорского Величества...
   - Милый мой, дорогой Петр Аркадьевич! Вы же сами говорили, что время может потребовать отказа от правовой теории в пользу жизни. Мы сами мало что можем сделать, крушит все и вся. Дайте нам знамя, вокруг которого все соберутся, - знамя нового монарха. И тогда все будет хорошо. Момент требует...
   Даже провода и жуткие помехи не скрывали жуткого волнения, охватившего Родзянко, того страха, что пропитал его лившийся градом пот. Но Столыпин чувствовал: Родзянко лукавит. Толпа не остановится ни перед чем, и слабость со стороны власти только раззадорит буйные головы.
   - Хаос может быть остановлен только порядком. Употребите весь свой авторитет для сохранения государственного спокойствия. Шантажировать государя-императора я никому не позволю и не дам. Вы меня понимаете, Михаил Владимирович? Если боитесь за собственную жизнь или за жизнь своих товарищей, то приезжайте в Зимний. Здесь, под охраной верных престолу войск, Вы окажетесь в безопасности. Что скажете? Думаю, что председателя Государственной Думы, спасшего сердце страны от хаоса во дни величайшего напряжения на фронте, Россия не забудет никогда.
   Столыпин знал о честолюбии председателя Думы, метившего едва ли не в президенты России. Но разрастание хаоса могло привести к победе тех сил, которым Родзянко был не нужен. Так что Михаилу Владимировичу предстояло выбрать между миражом президентского кресла и совершенно реальной славой спасителя страны.
   Родзянко выбрал миражи.
   - Прольется кровь, а это только раззадорит толпу. Нет, нужен единственный решительный шаг со стороны монарха. Я остаюсь здесь, и попробую сделать все, что в моих силах...
   - Михаил Владимирович, вынужден Вам сообщить, что порядок я наведу. С Вами или без Вас, - Столыпина едва не привело в бешенство "топтанье" Родзянко. - Решайте. На чьей Вы стороне: бунтовщиков или законной власти.
   - Я на стороне России, Петр Аркадьевич. Честь имею. - На той стороне повесили трубку.
   - Честь имею, - в замолчавшую трубку произнес Столыпин.
   Столыпин быстро направился наверх, в покои Михаила.
   Он вклинился, когда совещание было в самом разгаре.
   - Я напоминаю вам, милостивые государи, что Государь-император строго-настрого запретил вызывать юнкеров! Нельзя молодежь, будущую надежду нашей армии, посылать в самое пекло! Хватит с нас гибели гвардии! - Хабалов, казалось, вернул себе былую уверенность.
   Он нашел опору в приказе императора, пытаясь доказать, что полностью и во всем подчиняется самодержцу, только лишь выполняя его приказы.
   - Но как мы тогда сможем защитить Зимний?
   - Защищать Зимний? - внезапно глаза Михаила сузились. На лицо его набежала туча. - Ни одно ружье не должно выстрелить, ни одна капля крови не должна здесь пролиться. Твердыня Романовых не должна быть осквернена.
   Наверное, в первый и последний раз в жизни Михаил был похож на своего отца, Царя-миротворца. Те же мощные движения скул, сжатые кулаки...Но призрак Александра Третьего исчез, едва успев появиться.
   - Я приказываю уходить к Адмиралтейству, будем оттуда защищать Зимний, - заключил Михаил.
   - Но...как мы можем защищать Зимний из Адмиралтейства? Мы же только-только оттуда пришли! По нам прямой наводкой будут бить орудия Петропавловки! Нет, господа, это капитуляция! Вы, господин генерал, - Данильченко повернулся к Хабалову, - назначили меня комендантом обороны, и я буду собирать здесь войска, верные государю, и подавлю любое сопротивление противника. Сейчас же у нас по пятнадцать патронов на винтовку, два орудия, с десяток или два пулеметов - и все. Мы сможем обороняться только здесь. Иначе...
   - Нет, мы должны уйти отсюда. Здесь не должно пролиться ни капли крови, - Михаил пытался быть сильным, но голос его в это время дрожал.
   Офицеры переглядывались. Данильченко нахмурил брови, переводя взгляд с Михаила на Хабалова и обратно. Великий князь сидел, положив ногу на ногу, в узорчатом кресле, покуривая сигару. Позади него стоял лакей с серебряным подносом. По левую руку от него сидел Хабалов, поминутно вскакивавший. Поднимаясь со стула, он спохватывался, будто бы совершил какую-то глупость,
   - Крови будет еще больше, если мы дадим восставшей толпе залить Зимний и всю столицу. Нет, мы будем защищаться. У нас сил хватит. А к тому времени подоспеют войска с фронта. Двух дивизий достаточно, чтобы утихомирить весь Петроград. Главное - это не бояться стихии. Вы думаете, что там, на улицах, собрался весь русский народ?
   Столыпин обвел взглядом всех собравшихся. Михаил напрягся. Хабалов отвел взгляд. Данильченко, кажется, радостно улыбнулся. Занкевич покачал головой, показывая, что Столыпин не понимает важности текущей минуты.
   - О, нет, я вас уверяю в обратном. Русский народ сейчас - у сохи, на фронте или у станка. Русский народ сражается на фронте ради победы. Русский народ готовится к весне, починяет соху, ищет копейку на промыслах. Русский народ вытачивает стволы для винтовок. Весь миллионный народ работает и сражается. Там же, на улицах...Что, миллионы? О, нет. Там десятки, ну, сотни тысяч человек. Это те, кто не хочет сражаться за страну. Те, кто хочет убить городового. Скажете, там голодающие? Но голодающий не будет громить продуктовые магазины, втаптывая в снег краюху хлеба. Добыв хлеб, он пойдет к семье, даст детям краюшку. Или пойдет искать заработок, потеряв работу. Там, на улицах, те, кто воевать или работать не хочет, но хочет порычать и набить морду, прикрываясь лозунгами, или поглядеть на то, как другие бьют морды. Это же так весело, не правда ли, господа? Но все эти весельчаки - далеко не весь русский народ. Страна молчит, наблюдая за происходящим. Россия вообще часто молчит, собираясь с мыслями. И вот мы, господа, собрались здесь для того, чтобы помочь России и дальше собираться с мыслями, победить в Великой войне, а не разойтись на две стенки и рвануть в кулачный смертный бой. Мы - и только мы - сейчас можем спасти Россию нашей смелостью и нашими поступками. И потому я, во имя того бремени, которое Государь-император на меня возложил, приказываю собирать всех, вплоть до юнкеров, здесь, в Зимнем. Мы не пойдем в Адмиралтейство, не пойдем по льду с десятком патронов на винтовку против пушек Петропавловки. Нет, господа, мы будем драться. И я знаю, - только благодаря этой борьбе мы победим. Во имя царя. Во имя России. Вы со мной?
  
  
  
   Глава 7

Буди верен до смерти,

И дам тебе венец жизни...

Здесь у твоего гроба, дорогой

Петр Аркадьевич, - вот твоя

Наиболее выразительная

Эпитафия

Евлогий, епископ Холмский

  
  
   Нельзя сказать, что восторженное, полное пафоса борьбы за порядок и во имя порядка, не оказало своего влияния на участников совета. Михаил отставил в сторону бокал. На лице его играли желваки, а глаза были то ли потупившиеся, то ли потухшие. Великий князь размышлял.
   Считанные часы назад он беседовал с умными людьми, - Родзянко, Милюковым, Гучковым...Они рассказали о том, что творится на улицах Петрограда. Михаил и сам видел, что они правы: никогда прежде народ не был столь озлоблен. Люди готовы были растоптать любого, кто только может быть заподозрен в служении "гнилому режиму". На улицах и во дворах убивают городовых. Офицеры-одиночки скрываются от своих собственных солдат, а многие стреляются, лишь бы только не видеть этакого позора. А уж что творится в Кронштадте! Только самые решительные шаги могли спасти Россию от расползания хаоса! А хаос - это торжество немцев, германские сапоги на брусчатке Кремля, на Крещатике, на паркете Зимнего...И все могло быть решено только подвигом - дарованием ответственного министерства. Никакая сила не способна подавить народное волнение, да и к чему? Это сам народ говорит о том, чего желает. Если страна поднимается против правителя своего - может быть, дело в нем самом? Народ ведь не может быть неправ.
   Они подсказали ему правильный выход. И все, что происходило в эти часы, лишь только подтверждало правоту гласа России, тех прогрессивных деятелей, которые только и могут удержать государство на краю. С каждой секундой страна подходила все ближе к этому краю, а вскоре она рухнет туда...И кто же сможет тогда поднять Россию с колен? Михаил знал, что никто, никакая сила, кроме самого Бога, не сумела бы этого сделать. А Николай этого не видел! Он был слеп! Он мог думать только о своей высокомерной жене! Так нельзя! Нужно спасать страну! А Столыпин, известный стране разве что галстуком да кровью, - разве он лучше других? О, нет! Сейчас он бессилен, совершенно бессилен.
   Сын Александра Третьего едва справился со спазмом, чуть-чуть не парализовавшим все тело.
   - Люди устали. Народная масса волнуется, крушит все и вся. Толпа вот-вот ворвется сюда, в столь драгоценное для моей семьи место. Но - пусть ворвутся! Что же будет с ранеными? Здесь госпиталь! Что сделает толпа с ранеными? Я боюсь, что они не сумеют разобрать, кто же перед ними. И тогда...
   Михаил Александрович покачал головой:
   - Сил у нас слишком мало, чтобы оборонять совершенно не приспособленный к боевым действиям дворец. Он обстреливается со всех сторон. У нас, как сказал господин Данильченко, хорошо, если двадцать патронов на винтовку. Сколько мы здесь продержимся? Да и солдаты эти - что? Они же переметнутся! Там, по другую сторону, их товарищи...Кого они послушаются, офицеров за их спиной - или знакомых, братьев, друзей перед ними? Я Вас уверяю, дорогой мой Петр Аркадьевич, - переметнутся. Я ни в ком из них не уверен. Нас спасут только самые решительные меры, на которые пойдет наш славный брат, Император Всероссийский. Все. Больше никто не сумеет успокоить страну. Два жалких эскадрона и несколько рот ничего не сумеют сделать, их просто сомнут. Таково мнение, господа: нужно уходить к Адмиралтейству, закрепиться в Петропавловке и...
   - И ждать? Ждать, когда Ваш брат так надеется на горячую борьбу? - Петр Аркадьевич выпрямился во весь рост.
   В "добрых" глазах Столыпина отразилось пламя горящих полицейских участков. Зарево, казалось, заслонило весь город. А потом Петроград виделся из окон кабинета горящим, объятым пламенем, гибнущим городом. Петроград сейчас был - вся Россия. А потому сейчас, в ту минуту, пылала вся Россия.
   - Мы должны бороться.
   - Петр Аркадьевич, при всем Ваших правах...перечить Его императорскому высочеству? - встрял было Хабалов.
   Генерал было поднялся с места, поймал на себе взгляд Столыпина, в котором сейчас отражалась горящая Россия, и...
   Хабалов сел на стул, не в силах ничего говорить. Он разрывался между двумя начальниками: гражданским и военным. В такой ситуации ему прежде бывать не приходилось. Многолетний опыт говорил, что лучше помолчать да увидеть, что же будет дальше.
   Занкевич почел за благо и вовсе не высовываться.
   - У нас нет сил. Просто нет сил, - только и сказал он.
   И тут не выдержал Данильченко. Все это время (Столыпин прекрасно видел) сжимал кулаки от бессильной ярости: его назначили комендантом обороны Зимнего - и его же вот-вот могли заставить сдать без единого выстрела тот же Зимний. Михаил говорил о слабости наличных сил - но зачем тогда требовать штурма Петропавловки? Без орудий, пойти с винтовками по льду на стены, прямо на дула пулеметов? Чтобы и вовсе всех потерять? Да что же это такое? Прямо отступление из Берлина! Он уже думал, как бы арестовать Хабалова с Занкевичем, а там, глядишь, и...
   - Мы - солдаты. Государь-император повелел нам сражаться. И, значит, надо сражаться. Сил мало...Это да...Но зато на нашей стороне организованность...
   - Тогда - решено, - Столыпин одобрительно кивнул коменданту и уперся руками в столешницу. Пламя вот-вот должно было вырваться из его глаз. - Возможности обороняться нет, требуется наступать.
   -Ну, знаете, Петр Аркадьевич! - Михаил Александрович вскочил со своего места.
   Лакей оказался позади принца, подхватив задрожавший бокал.
   Все замерли, ожидая реакции Михаила. Все-таки брат императора, второй в линии наследования, практически - представитель государя на совете. Пусть он, юридически, и не обладал никакими полномочиями. Но чего стоило одно его слово, вовремя сказанное! Если, конечно, государь к нему прислушается...И вправду, что-то мог сейчас наговорить Михаил?
   Мышцы на лице его напряглись до невероятности. Жилы вздулись, наполнившиеся гневом и нетерпением. Как, ему - перечили? Судьба Петрограда была давно известна! Что они могут сделать? А этот статс-секретарь забыл о голосе разума и противится голосу царева брата? Непостижимо! Он слишком много о себе возомнил! Любимая жена поддержала бы Михаила в этом гневе, о, она бы нашла правильные слова, чтобы поставить на место наглого чинушу! А вот Михаил - Михаил сейчас правильных слов подобрать не мог. Что-то там рокотало во глубине его сердца, стучалось в душу, но было это "что-то"
   - Вы слишком много себе позволяете. Я немедленно сообщу об этом моему брату. И...- Михаил поднял кверху указательной палец правой руки, дабы придать убедительности своим словам. - И я умываю руки. Если здесь, в резиденции, в символе моей семьи, династии Романовых, будет пролита кровь, то не будет в этом моей вины! И если кто-то из раненых погибнет на штыках бунтующей толпы, то уж всяко не по вине Романовых.
   Столыпин покачал головой. На лице его явно читалось выражение растерянности: он совершенно не ожидал настолько бурной реакции государева брата.
   - Что Вы, что Вы, Михаил Александрович! Мы и не собираемся доводить до этого. Здесь, в госпитале, все будет спокойно. Крови пролито в лазарете не будет. Мы наведем порядок в городе. Раненные герои не пострадают, уверяю Вас. Но никто не посмеет потом обвинять государя в малодушии и слабости перед растерянной толпой. Мы дадим отпор. Только дурак мог бы предлагать сидеть сложа руки и наблюдать, как редкие цепи охраны забиваются камнями, палками, расстреливаются бунтовщиками. Толпу, почувствовавшую кровь и слабину государя, постигнет разочарование. Я Вас уверяю, - Столыпин почтительно склонил голову перед Михаилом Александровичем.
   За годы пребывания в Совете министров что-что, а уж общаться с одним из членов Государственного совета научился. Правда, в большинстве случаев рядом находился император, успокаивающе воздействовавший на своего решительного в неправильные моменты брата.
   Михаил Александрович нахмурился. Часть души говорила ему, что Столыпин действует правильно. Памятуя о подавлении революции, он отдавал должное решительности Петра Аркадьевича, но с другой стороны... Перечить ему? И проливать кровь, когда можно просто договориться? Стоит лишь дать ответственное, не запятнанное грязью министерство, и толпа схлынет. Ведь это все, что действительно нужно стране! А "столыпинские галстуки" только испортят дело.
   Поколебавшись несколько мгновений, Михаил Александрович потер руки. Он внимательно смотрел прямо в глаза не в меру дерзкому статс-секретарю.
   - Мой брат уж слишком сильно полагался на Ваши способности, милейший Петр Аркадьевич. Молю Бога, чтобы в этот раз он не ошибся. Но... - принц потер руки еще более картинно.
   Верный лакей, презрительно глядя на объект ненависти господина, подал полотенце Михаилу Александровичу, усердно стиравшего несуществующую кровь.
   - Надеюсь, что мне удастся оправдать надежды Его Императорского величества, - снова кивнул Столыпин.
   - Больше мне делать здесь нечего, - пожал плечами Михаил и направился прочь.
   Все тот же лакей, цокнув каблуками по паркету, подал принцу шубу с алым подбоем.
   - Храни Бог Россию, - только и сказал на прощание. - Больше, видимо, некому.
   Михаил Александрович при этих словах не повернулся к Столыпину. Да и обращался он, кажется, ни к кому конкретному. Да вот только...В этой фразе было все отношение принца к надеждам Столыпина на успех. Петр Аркадьевич понимал, что в этом отношении много верного, да только вот...
   Едва Михаил скрылся из кабинета, как премьер-министр вздохнул. Натужно так, как во дни первой революции.
   - Что ж, милостивые государи. Теперь вся ответственность за судьбу Петрограда лежит на нас. Мы должны справиться, должны.
   Столыпин, казалось, обращался к самому себе. Он смотрел только на расстеленную прислугой карту Петрограда. Прикидывал, что происходит...А происходящее совсем не радовало...
   Примерно в середине совещания Занкевич обратился к Столыпину с предложением лично узнать настроение солдат, которые стояли в охранении у Зимнего.
   - Непременно, узнайте. Только... - Столыпин покосился на мундир Занкевича. Тот больше походил на штабного, паркетного генерала, к которому вряд ли прислушаются солдаты.
   - Все уже придумано, - Михаил Ипполитович прекрасно понял этот взгляд. - Возьму мундир павловцев, так меня быстрее примут за своего.
   Столыпин довольно кивнул:
   - Замечательная идея, ступайте, - и продолжил совещание.
   Михаилу Ипполитовичу потребовалось едва ли больше пяти минут, чтобы истребовать нужную одежду и облачиться в нее. Несколько гвардейцев, бывших на первом этаже, с радостью предложили запасную форму, лежавшую в соседней комнате со сторожкой. Михаил Ипполитович оказался доволен столь быстро разрешившейся проблемой. Застегнув последнюю пуговицу, цокнув каблуками сапог (привычка - ее не отобьешь!), он направился прочь из Зимнего, на площадь. В голове проносились воспоминания из командования лейб-гвардии Павловским полком. Какие сражения!.. Какие подвиги!.. И все ради чего?.. Государь растерял последние крохи доверия, этом Михаил Ипполитович был совершенно согласен с Гучковым. Да и вообще... Телеграммы Алексеева говорили о развале армии. Чего можно ждать от такого правления? Необходимо утихомирить народ, ведь армия - это его часть, только вооруженная. Едва только тыл обретет то, чего желает, как на фронте будут достигнуты настоящие победы. В этом Занкевич теперь уже не сомневался.
   Солдаты теснее жались к кострам, разведенным по всей площади. В иное время от бесчисленных огоньков, верно, рябило бы глаза, - но сейчас в темноте сверкало едва ли двадцать-тридцать очагов. Солдат было мало, очень мало. Они растягивались по всей длине до Адмиралтейства, а оттуда - к вокзалам. Еще теплилась - вместе с огнем - надежда на то, что подойдут войска с фронта. И если не дать восставшим занять пути, то верные престолу силу сразу же, прямо с колес, будут идти в бой. Во всяком случае, на это еще надеялись кое-какие офицеры. А вот солдаты!..
   Занкевич шел мимо костров. И если у самых дверей Зимнего разговоры были веселые (ну, насколько было возможно в те минуты), люди храбрились, то чем дальше от дворца, чем глубже в холодную кровавую ночь, тем становилось хуже. Вот у какого-то костра сгрудились восемь, а может, десять стрелков, с унтерами. Они то и дело поглядывали в сторону Александровского сада. Чернота, сгустившаяся меж лысых деревьев, могла схоронить бессчетное число людей.
   - А может, того? Пойдем отсюда? А? Знаю хорошее местечко, идти недалече...Хозяйка - солдатка, вдовая, но веселая! Пригреет! Накормит! А может, и еще чего, а? - это был тот самый унтер.
   Занкевич старался держаться как можно дальше от этого костра, но, видимо, зря: стрелкам не было никакого дела до офицера. Они, верно, только лишь по привычке бросали взгляды окрест, но чем темнее становилось, тем слабее становилось привычка.
   - А что? Этак мы тут простоим...Мы тут сколько простоим, братцы, а? Да и зачем? Оно нам надо, я вас спрашиваю, надо, братцы? - унтер не унимался.
   Солдаты уже слушали его, развесив уши. Вчерашний студент, прошедший ускоренные курсы прапорщиков, выглядевший много моложе собственных подчиненных, - о, он был на высоте положения в те минуты! Чувствовал себя мыслящей глыбой, равной, а то и превосходящей самого Чернышевского с Оуэном.
   - Нет, нам не надо! Здесь же как? Здесь народ поднялся, наши же братья-солдаты, рабочие, все, кто только может, вся мыслящая часть общества, вся лучшая часть народ!
   Солдатам было приятно чувствовать, что они не одни. Если бы одни, да дали бы говорить унтеру? А сейчас, сейчас вся страна, получается против них пошла...Или, верно, они против страны? Да и оно все равно лучше в тепле, кто бы там кого ни бил по мордам... На открытой всем ветрам площади уж точно хуже, чем на Кирочной у той солдатки. Или где у друзей-товарищей, да хоть на Выборгской сторонушке!
   - И вот сейчас мы за свободу сражаемся. А как будет у нас свобода, так и германца одолеем! Об этом все говорят, да! Все в этом уверены! - унтер, вчерашний студент, был невообразимо доволен.
   Еще бы! Ведь он - часть лучшей части общества! И народ, он рядом с народом, вот с этими солдатиками! А народ - с ним, это уж по глазам было видно!
   Занкевичу сейчас бы вступиться, врезать для острастки по морде (пусть не по уставу, зато по правде) прапорщику, гаркнуть, приободрить нижних чинов, да только...
   Как он будет бить человека, с которым был совершенно согласен?.. Может, потому вчерашний студент и не таился от офицер: чуял, что Занкевич - с ним.
   Михаил Ипполитович почувствовал, что дело сделано. Он и так узнал больше, чем требовалось. Начни спрашивать в лицо того же прапорщика, он покажется верным престолу человеком, отойди на шаг - и в спину понесутся возглас "Доколе?!". В разговорах же промеж собой люди высказывали, что было у них на душе.
   На душе у Занкевича, начальника военной охраны Петрограда, кошки на душе не скребли уже - выли во всю глотку, вырастая в тигров. Зачем было сражаться, если народ против царя? Гучков был прав, кругом прав...Дело Столыпина проиграно, проиграно окончательно, если у самого Зимнего ведутся такие разговоры, да еще - среди "надежных" частей!.. А он ведь предупреждал, предупреждал Хабалова! Говорил, что надо что-то делать! А что в итоге получилось?
   Со стороны Певческого моста донеслись выстрелы.
   "Вот что получилось!" - подумал Занкевич, возвращаясь в теплую сторожку. Он хотел сменить мундир, уже начал было расстегивать пуговицы - да передумал. Лучше остаться в этом, чем в форме начальника военной охраны. Уж офицера-павловца десятым делом тронут...
   Занкевич не оглядывался назад, а потому не заметил, как тот самый унтер повел уже даже не озиравшихся стрелков к Александровскому саду.
   Михаил Ипполитович изложил все, что думал, Столыпину. Премьер ненадолго замер. Он размышлял, что следует делать.
   - Что ж. Нечего и ожидать, что горстка солдат будет держаться героями на виду у миллионного города. Необходимо действовать, причем действовать незамедлительно, - наконец сказал Петр Аркадьевич.
   - Но как? У нас совершенно нет сил, на которые следует положиться. Лучше дождаться здесь, собрать кое-какие припасы, возвести баррикады. Нижние чины уже заваливают бревнами и всяким сором окна и двери. Этак мы сможем продержаться до подхода основных сил, - возразил Занкевич.
   Гучков обещал, что все совершится быстро, максимум - в четыре дня. Как он сообщило недавно, уже ведутся постоянные разговоры со Ставкой. Все они должны оставить одно впечатление: необходимо новое правительство. Михаил Ипполитович верил, что эта перестановка сможет убрать ответственность за тяжелое положение с плеч императора и переложить на плечи земцев и общественных деятелей. Иначе бы, наверное, он и не пошел на переговоры с Гучковым. Хотя...Занкевич боялся себе признаться, но и без такой уверенности вполне сочувствовал "Прогрессивному блоку". Ведь...В общем, они были правы, а их оппоненты - нет. В том-то и все дело, как представлялось это Михаилу Ипполитовичу, начальнику военной охраны столы огромнейшей державы мира...
   И в этакой-то обстановке ожидать успеха от какой-то там активности горстки солдат? Помилуйте, да они же разбегутся! Да у них, в конце концов, по пятнадцать патронов на винтовку! А сейчас, верно, и того меньше! Какие активные действия? Ну какие?!
   - Мы, - Столыпин словно бы ответил на этот вопрос. - Пойдем в самый центр восстания, туда, где сможем не дать восстанию стать настоящей революцией. Двинемся двумя колоннами. Одна - все силы, что сейчас в Зимнем, городовые, жандармы, казаки. Вторая - силы Кутепова. И так мы очистим всю набережную и окрестные кварталы...
   Занкевич мысленно представил карту Петрограда. Если идти от Зимнего по набережной...Куда? На запад не получится, там восставших практически нет...На восток? Это же...
   - Дума? - с некоторым удивлением спросил Михаил Ипполитович.
   - Именно. Сейчас вокруг нее собираются все силы.
   Столыпин сжал кулаки. В который раз он, в общем-то, сторонник парламента, сталкивался с думской оппозицией. Но ведь он дал им шанс работать дружно, плодотворно, - так нет! Снов! И кто? Снова Гучков, снова левые! Словно бы самой судьбой ему было суждено вновь с ними столкнуться.
   - Но... - Занкевич пожал плечами. - Общественное мнение сейчас на стороне депутатов, и борьба с ними повлечет настоящую революцию.
   - Общественное мнение, возможно, с ними. Да только не все общество - русский народ, - покачал головой Столыпин.
   Хабалов и Балк молчали. Они, кажется, вовсе потеряли нить происходящих событий, и полагались теперь на волю провидения. Только Занкевич еще отдавал себя хоть какой-то отчет. Но на то он и был боевым офицером, попавшим затем на штабные должности, чтоб совершенно не теряться в пылу сражения.
   - И еще. Вспомните присягу. И соответствующие статьи Свода о преступления уголовных. И все Вам станет ясно, уж поверьте, - Столыпин, похоже, наконец-то обрел полную уверенность в себе.
   В ту минуту он выглядел неприступной глыбой, как когда-то на думских дебатах. Петр Аркадьевич вскочил на любимого "конька" и обрел какое-никакое, а душевное равновесие. Теперь он знал, что следует делать, - и он это сделает, несмотря ни на что.
   - Это же самоубийство, лезть в самое пекло, пока не подошли основные силы! У нас нет необходимого порыва! Все-таки у нас запасные части, а не "пожарная команда" Деникина или того же Каледина! "Железных" солдат у нас нет!
   - Ну так и с той стороны не германские окопы, Михаил Ипполитович. А припасы...Натиск...Что ж, придется идти быстро, не впадая в панику, не сдаваясь. И толпы отхлынут, на то они и толпы. Пока еще они не почувствовали полной безнаказанности, у нас будет шанс на победу.
   Занкевич молчал. Наконец, он произнес:
   - Я сделаю необходимые распоряжения.
   Сказал он это тоном простого исполнителя, ничуть не охваченного одним порывом со Столыпиным.
   - Уже делается. Но, если считаете нужным...Распорядитесь собираться на площади. С музыкой. Непременно с музыкой пойдем. Древние писали, что она придает храбрость. Это единственное, что еще может нас спасти...- и, тише, с посеревшим лицом. - Когда уж патронов на один скорый бой...Да...
   По пути в сторожку Михаил Ипполитович наткнулся (а если точнее, это она на него чуть не наткнулась) на дверь в комнату с работавшим телефонным аппаратом. Что, если позвонить?.. Он стоял посреди коридора несколько мгновений. Может, предупредить? Предотвратить пролитие крови?.. Но нет. Он и так достаточно сделал для него. Для умного - достаточно.
   А Занкевич прекрасно знал, что Гучков был одним из умнейших людей России...
   И Гучков доказывал это всей России - и Ставке - в те часы с удвоенной силой...
  
  
  
  
   Глава 8
  
  
   Офицеры и нижние чины быстро собирались на Дворцовой площади. Можно сказать, что они приободрились. Нет, чувствовалась в них усталость, непонимание происходящего, отчаяние (когда еще подкрепления подойдут!). Но - хотя бы стало ясно, что делать в ближайшие часы. По дворцу бегали взад-вперед посыльные, выкатывались немногочисленные "максимы", стучали каблуки по полу.
   Снег перестал, выглянуло солнце, едва колонна выстроилась перед знаменитым балконом.
   - Петр Аркадьевич, надо бы... - начал было Занкевич, но Столыпин покачал головой.
   - Нет, буду говорить с порога. Оттуда лишь одному человек позволено обращаться к народу, его народу, - вздохнул Столыпин. Ему хотелось многое, очень многое сказать этому человеку, но было не время.
   Занкевич кивнул и куда-то быстро умчался. Видимо, отдать последние распоряжения.
   Столыпин выходил одним из последних. Первое, что он увидел - "Сим победиши". Мороз по коже. Петр Аркадьевич, кажется, именно в ту минуту почувствовал, какое бремя сейчас на нем лежит. Небольшой отряд против вооруженной толпы - единственное, что сейчас олицетворяло порядок и власть в столице огромнейшего государства в мире.
   Не вполне отдавая в своих действиях отчета, Петр Аркадьевич снял шапку и перекрестился. Движение это передалось солдатам. Многие из них бросали взгляды на ангела, задирая голову. Не по уставу, зато по совести. Наступило молчание. Заранее (ну как...насколько это было возможно) подготовленная речь напрочь вылетела из головы.
   Столыпин оглядел строй. Все ждали от него слов, "тех-самых". Ему вспомнилось, как он выступал перед Государственной Думой о важности земельного вопроса. К сожалению, левые газеты вообще не поняли той речи, а правые заметили только "Не запугаете!". Сейчас нужна была тоже хлесткая фраза. Но...
   - Порядок, - громко выкрикнул он. - Порядок. Мы идем устанавливать порядок. Только вы, - он обвел взглядом выстроившихся солдат и офицеров, немногочисленных жандармов и городовых, - и можете это сделать. Мятежные запасные полки против. Толпы студентов и сбежавших из тюрем воров и убийц.
   Сейчас у офицеров, видно, была в головах мысль: "Зачем же он так пугает солдат?! Неужели хочет по домам распустить?! Сдаться?!".
   Столыпин поднял правую руку высоко вверх, а потом резко махнул.
   - Да и черт с ними! Никто, кроме нас! Ура! За веру, царя и отечества!
   - Ура!
   Тут же офицеры начали командовать построением. Две формируемые колонны быстро приобретали боевой вид. Пулеметы размещали на флангах и вперед. Конные разъезды - позади, чтобы блокировать попытку обхода. Даже пушку-"двоечку" выкатили! Правда, снарядов к ней было раз-два, да и обчелся. Оставалось надеяться только на то, что самый вид пушки охладит пыл восставших.
   Столыпин, несмотря на всеобщие уговоры, занял место в голове колонны.
   - Диктатор я или нет? - отмахнулся он. На счастье, согласился вооружиться "браунингом", разве что прокомментировал: - Ну натуральный революционер.
   С этими пистолетами на самого Столыпина охотились годами - в свое время. Теперь, можно сказать, местами поменялись охотник и жертва.
   - Сформируем вспомогательные отряды, которые будут перекрывать выходы на соседние линии, - отрапортовал Занкевич. Он приободрился, весело отдавал приказы и смотрел в будущее с надеждой. - Веселее, братцы!
   "Диктатор закивал".
   - Чрезмерного урона избегать. Но и не жалеть бунтовщиков, - коротко отрезал он, уже шагая по утрамбованному снегу Дворцовой.
   Петр Аркадьевич не видел, но из темнеющих (боялись свет включить) здания штаба на него поглядывали десятки глаз. Вот-вот должны были появиться первые восставшие.
   Решено было идти Большой миллионной, чтобы затем свернуть на Кирочную:
   - Может, набережной? Хотя бы с левого фланга не обойдут, - предложил один из офицеров, Столыпин не помнил уже, какой именно.
   - Из Петропавловки могут обстрелять, прямой наводкой. Опасно. Куда лучше обезопасить хотя бы огня артиллерии.
   - Что Вы! Помилуйте! Да солдаты разбегутся переулками, не догонишь! Потом сами же в спину нам стрелять будут! - негодовал Балк. Он уже почти пришел в себя от страха первых часов, и решил сесть на любимого конька.
   - Опасно, чрезвычайно опасно. Надо дождаться подкрепления. С фронта, должно быть, уже направлены силы! Из Пскова быстро резервы подойдут! День-другой, только лишь! - покачал головой Хабалов. - Раз уж гвардия...
   - Запасные полки- это еще не гвардия, - отрезал Столыпин. - Александр Павлович.
   Кутепов прочертил пальцем невидимую линию на большой карте Петрограда.
   - Пойдем сперва Мойкой, затем - через Михайловский сад, прикроем ход основной колонны через Первый инженерный, потом - Сергиевской, соединяемся в Таврическом саду. Сообщаться будем конными разъездами.
   - А если сопротивление окажут настолько мощное, что не сможем пройти к Таврическому? - всплеснул руками Балк.
   От бездействия он перешел к истерике. Столыпин и до того понимал, насколько плох подбор лиц для обороны главного города страны, но чтобы настолько?..
   Но все-таки вопрос был правильным.
   - Что скажете? - Столыпин обратился к Кутепову. Петр Аркадьевич лихорадочно соображал. И вправду, куда продвигаться?
   - Полагаю, нужно будет возвращаться на Дворцовую, а потом - на Василевский остров. Есть опасность попасть под обстрел Петропавловской, но зато меньше опасность окружения. Там закрепимся.
   - Огнеприпасов никаких, - пожал плечами Хабалов.
   - В штыки пойдем, - парировал Кутепов, кулаками придавливая карту.
   - Согласен. Будем отступать на Васильевский. А там попробуем Петропавловку освободить, или хотя бы займем острова. Будем очищать район за районом. Оградим от Финляндской стороны, крупного очага восстания.
   - Рискованно, - вспыхнул Балк. Он разжигал себя. Может, бодрился, может, нервы сыграли свою роль. - Что мы так можем контролировать? Запасов еды, оружия...
   - Еду возьмем на Васильевской. Купим. Или реквизируем. Петру Аркадьевичу, думаю, такие полномочия переданы. Я плохо помню соответствующие установления, - Кутепов перевел взгляд на Столыпина. У Александра Павловича буквально горели глаза. Недолго думая, Столыпин кивнул:
   - Такие полномочия имеются.
   - Значит, решено? - ответом Кутепову было молчаливое согласие и легкий кивок Столыпина.
   Теперь же план начал реализовываться.
   - Встретимся! - Столыпин был краток, а Кутепов и вовсе ограничился воинским приветствием.
   И вот - тронулись. Столыпин прямо-таки ощущал поступь солдат и офицеров по Дворцовой. Поравнялись с атлантами. Черные гиганты вселяли уверенность: если уж они небо смогли удержать, то Столыпину предстояло ма-а-аленькое такое дельце. Смогли атланты - сможет и бывший премьер.
   Шли дружно. Петр Аркадьевич, пока мог, провожал взглядом вторую колонну, которая отделилась, едва они поравнялись с углом Зимнего.
   Здесь двинулись быстрее. Опасность угодить под огонь отдельных восставших, которые вполне могли прятаться в одном из зданий, значительно возрастала.
   Над колонной вился дымок: настолько горячо дышали солдаты. Слышался хлап лощадей: разъезды еще оставались позади, но звуки еще доносились.
   - Вперед разведку, затем городовых, они знают эти переулки. Придать пулеметный взвод, - теперь Столыпин следил за реализацией заранее озвученного плана.
   Конный разъезд - разведка - быстро выдвинулась, вскоре пропав. Снова начал падать снег, отчего кавалеристы казались уходящими в белесое марево. Колонна двинулась еще быстрее.
   К обочине прижимался брошенный мотор. В нем уже вовсю копались "охотники", передовой отряд. "Уайт". Вместительный! Как еще в Петрограде остался не реквизированным?
   - На ходу! - радостно крикнул унтер (только потом Столыпин узнает - из ушедших в учебную студентов Петроградского политеха). - На ходу!
   Петра Аркадьевича озарила мысль: сыграли роль воспоминания о борьбе с бомбистами.
   - Один пулемет в кузов, и гренадер туда. А унтера - за руль, видно, что разбирается.
   "Диктатор" никогда не поверил бы еще лет десять назад, что приходится заниматься делом, которое можно было бы на подпоручика возложить. Что ж, времена не выбирают...
   Разбирались с мотором недолго: быстро сообразили, что требуется: прикладами проделали дыру в борту (хлипком, к сожалению), и "Уайт" ощерился пулеметом, одним, но очень гордым.
   Раздался выстрел: Столыпин сперва увидел только, как цепь залегла в снег. Хабалов ткнул его под ребра, и повалил на снег. В считанных пядях от левой руки премьера взлетел снег, побеспокоенный пулями. Еще очередь, - но теперь стреляли уже свои. Дали несколько залпов по окнам, сопровождавшиеся громким звоном бьющихся окон.
   - Беречь патроны! - тут же раздался возглас одного из офицеров.
   Воцарилось молчание: стрелки заняли укрытия, благо, многочисленные ниши и парадные позволяли.
   - Пушкой бы, - вполголоса заметил со Столыпиным офицер.
   - Нельзя. Это наш город, - моментально отрезал Петра Аркадьевич.
   - Тогда зачистить, - судя по погонам, это был старший унтер, тоже из недавних студентов.
   - До китайской пасхи будем, - буркнул один из сидевших в той же нише стрелков.
   Раздался свисток: можно было двигаться дальше.
   - Цепями! Вперед! - скомандовал Занкевич.
   Правильное решение: первый выстрел засвидетельствовал начало настоящего сражения за город. Сперва двигались медленно. Петр Аркадьевич не спускал глаз с фасада дома, откуда раздались выстрелы. Больше оттуда ни единого звука не донеслось: значит, действительно кончили с противником.
   Первые же проблемы возникли на Первом зимнем, что. Впрочем, и следовало ждать от такого названия. С восточной - противоположной - стороны ограду моста засели десятка два, много, три солдат. Благо, городовые вовремя об этом оповестили. Цепи даже залечь не успели: восставшие дали деру, испугавшись численности отряда.
   - Арестовать! - коротко приказал Столыпин.
   Раздались залпы поверх голов убегавших, окрики, свистки городовых. Кое-кто - по старой памяти - поднял руки кверху, остальные же юркнули на Дворцовую набережную, один помчался в ближайшую парадную.
   Всех их - а "парадного" первым - быстро поймали.
   - Делать только с ними что? - мрачно спросил Балк. - Не отправлять же с арестантской ротой в Петропавловскую! Они тут же сольются с основной массой восставших.
   Столыпин протолкнулся через цепи к задержанным. Иные прятали лица в отвороты шинелей, кто-то смотрел прямо в глаза бывшему премьеру. А один - видом рабочий - выпалил в лицо Столыпину:
   - Всех не перевешаете! Сбросим вас, кровопийцы!
   Тот самый старший унтер потянулся было, чтобы огреть запальчивого по лицу, но Петр Аркадьевич кивком остановил.
   - Ты, видно, меня не узнаешь. Столыпин. Тот самый вешатель, - и бывший премьер ухмыльнулся. Сейчас репутация должна была ему помочь. - Тот, что галстуки придумал.
   Тут с рабочим сделалось страшное: на его загорелом (должно быть, металлист, с Путиловского или еще откуда) лице появились белые, белее снега, пятна, в мгновение ока покрывшие его полностью. Уверенности у рабочего больше не было.
   - По закону военного времени, - заметил Балк. - Как в пятом году.
   - Душители, - выпалил рабочий и замолчал.
   - Что, близка подмога-то? - спросил бывший премьер, глядя прямо в глаза побелевшему металлисту.
   Тот отмалчивался. Не знал: иначе сказал бы, уж Столыпин это прекрасно понимал.
   - Пусть городовые этих в участок отведут, из тех, которые еще держатся. Запереть.
   - Я бы расстрелял, - махнул рукой Балк.
   - Патроны надо жалеть, - вполголоса ответил Столыпин, глядя вслед конвоируемым, и, громче, добавил: - Потом обратно. Нагоните.
   - Патроны жалеть, патроны жалеть...- вздохнул Балк.
   - А когда их станет слишком много? Мы в тылу оставляем слишком много противников. Соберут их в единый кулак, и... - Занкевич продолжать не стал. Это и без того было понятно.
   Столыпин издалека наблюдал, как с той стороны Мойку двигаются цепи кутеповского отряда. Шли солдаты ходко, пока не встретив сопротивления.
   - Рассеем их. Все равно центр восстания надо подавить и лишить массы командиров. Без организации все рухнет. Жаль, в пятом году мы этого не понимали, - покачал головой Столыпин.
   Поднялся ветер. Добрый знак: дул в спину.
   Цепи колонны шли нервно. Плечи атлантов скрылись далеко позади. Последняя духовная поддержка исчезла вместе с ними.
   Улица здесь сужалась, и колонна чрезвычайно растянулась. Получалось так, что "Уайт" занимал едва ли не половину пространства меж домами, так что солдатам приходилось тесно прижиматься к его бортам.
   - Сюда бы один-два "Руссо-Балта", - буркнул все тот же старший унтер. Он определенно начинал нравиться Столыпину: простые решения простых проблем.
   Вот бы и бывшему премьеру так.
   - Пара гранат, и попрощаемся с ними, - ответили откуда-то сзади.
   Люди нервничали, а потому рождались такие разговоры. Нужно было что-то...
   Как раз приблизились к Мошкову переулку. Подоспели разведчики, по взволнованным лицам было легко прочесть: проблемы.
   - Сотни две, а может, три. Пытаются обустроить баррикады. У Аптекарского!
   - Благодарю, - кивнул Столыпин, и обратился к офицерам. - Обойдем набережной? Мойкой и зайдем через...А, нет, там же Кутеповы должен идти. Ударим одновременно.
   - Может, попытаемся разоружить их? Потолкуем. Все-таки это... - начал было Хабалов, но осекся.
   - Отдадим приказ сдать оружие. Откажутся - подавим огнем, - Столыпин был непреклонен. - Остальные будут знать, что сопротивляться бесполезно и опасно. Если бы вовремя был дан приказ открыть огонь по восставшим, можно было бы избежать малой крови.
   - Мы ждали четкого приказа Его Величества... - и снова Хабалов осекся. Он понял, что лучше не начинать.
   - Кто чего сдал, разберемся после того, как все закончится, - отмахнулся Столыпин. - Поговорю я.
   - Никак невозможно, - вскинулся Занкевич.
   - Император на меня возложил бремя, мне и ответственность. - Столыпин ускорил шаг.
   - Лучше через парадные направим, попробуем баррикады обогнуть! Сомнительно, что они сплошную линию обороны возвели! - Занкевич пытался отговорить Столыпина.
   - Там видно будет, - бывший премьер был непреклонен. - Дайте знать Кутепову, пусть готовит фланговый удар.
   Перед Аптекарским переулком и впрямь виднелись баррикады. Сейчас еще хлипкие, они быстро обрастали всяким хламом, а главное, защитниками. Слышались отрывистые команды: с той стороны нашлись организаторы. Столыпин приметил арку, что вела во дворы. Там уже стояло несколько стрелков, проверявших, есть ли там восставшие.
   - Быстро! Быстро! Глухой двор? Проверить! - хоть сейчас не требовалось вмешательство Столыпина. Люди уже начинали привыкать к необходимости вести бой в самом центре столицы.
   Баррикады и впрямь могли смотреться внушительно - для тех, кто никогда не видел восстания пятого года. Здесь - тьфу! Вот где сила была! Как Москва-то полыхала! Транспорт не ходил, великая забастовка...И ничего, справились. Правда, тогда у восставших не было опыта боевых действий. У многих запасников, что стали основной массой революции, тоже такого не было. Однако у унтеров и прочих людей кое-что в голове имелось.
   Раздался выстрел, - пуля забурилась в снег у самых ног Столыпина. Предупреждение. Столыпин поднял правую руку в знак того, что стрелкам надо успокоиться, причем стрелкам с обеих сторон.
   - Мы крови не хотим, - громко начал он. - Только порядка.
   - Вот и будет порядок! Наш порядок! Страну продали и предали! - рявкнули из-за баррикады.
   - Это кто предал? Те, кто устраивает революцию в столице, пока на фронте война? - Столыпин прищурился.
   За баррикадами принялись шушукаться.
   - Вот на ту войну и отправят! А у меня дети! Эти снюхались с германцами, хлеба нет, страну продают! На смерть посылают! А что лезть, ежели предатели все! Запродались германцу! - раздался возглас с той стороны.
   - Вот кто об этом говорит, у того и спрашивайте, кто там кому продался. А мы здесь порядок наведем, а после - на фронт. Германцев прогонять, - парировал Столыпин. - Вранье газетенок, треск депутатов, ложь провокаторов. Вот что забило вам голову. Против собственной страны пошли! Против царя! Мы предлагаем сдаваться!
   Петр Аркадьевич сжал руки за спиной. Он знал: или сейчас убьют, или никогда.
   Прошло мгновение, другое, а выстрела так и не раздалось. Он одержал маленькую победу.
   - Даем вам три минуты! Время пошло! - и нарочито медленно развернулся.
   Он видел, как стрелки из передовых цепей вжали головы в плечи: ожидали, что вот-вот пальнут в спину с той стороны. Не пальнули. Вот если бы Петр Аркадьевич имя свое назвал, - но в этот раз репутацией козырять он не стал.
   Стрелки заняли позиции в нишах, залегли в снег. Медленно двинулся "Уайт": бойцы расступались, чтобы дать ему дорогу. На счастье, за кабиной не было видно пулеметной команды. В нужный момент грузовик развернется, бойница откроется, и...
   Столыпин видел: бывший студент политеха придерживался плана в точности. Об этом говорила осторожность, с которой он подъезжал к передовой цепи.
   Со стороны баррикады послышался шум. Они явно не ожидали такого тона: многие из них пару дней тому назад видели, как бездействуют городовые и гвардейские части, а может, сами стояли в колоннах тех, кто должен был навести порядок в городе. Но вовремя не арестовали сотню, - теперь в опасности оказались миллионы.
   - Не было здесь Дурново, не было... - мрачно прошептал Столыпин.
   Министр внутренних дел, с которым он далеко не ладил, которого (в некоторой степени), убрал с должности, не жалевший сил и берегший время. Вот кто ему сейчас был нужен! А на кого он может опереться? Правительство, по сути, разбежалось. Все, кто сейчас ним шел, - единственные, кого удалось наскрести во всем городе. Пройдет несколько часов, и люди начнут мерзнуть, проголодаются.
   - В окнах народу полно, - заметил подошедший Занкевич. - И зря Вы так.
   Столыпин задрал голову. И вправду: легко можно было разглядеть многочисленных зевак, столпившихся у окон и наблюдавших за развитием событий. Развлечение! Досуг себе устроили, дурака! Государство на краю гибели, а этим поглазеть.
   - Они должны видеть, что государевы слуги не боятся ничего. Тогда силы революции дрогнут, - парировал Столыпин, не опуская головы. - Вот увидите, они дрогнут. Но сможем ли мы следующих точно так же рассеять...И куда эти пойдут?..
   Ветер утих. Воцарилось молчание. Поднимался пар над улицей.
   Столыпин достал карманные часы. Прошло, наверное, полторы минуты. Впрочем, поручиться он не мог. Время не шло, - оно ползло.
   Столыпин заметил движение с той стороны баррикад. Напрягся. Послышались щелчки винтовочных затворов: стрелки приготовились к бою.
   - Сейчас начнется, - выдохнул Завитневич. - Петр Аркадьевич...
   Столыпин, не проронив ни звука, прижался к арочной стене.
   Шум с той стороны заметно усился. Петр Аркадьевич бросил взгляд на "Уайт" - он занял нужную позицию. Командир пулеметной команды дал знак, что все готово. Бывший премьер бросил взгляд на часы: оставалось секунд двадцать. Бурление с той стороны нарастало.
   - Сейчас... - нервически повторил Завитневич.
   И правда: начался дикий гвалт. Видно было, как мелькают люди, машут винтовками, и...бегут!
   - Наши! - из окна над аркой раздался шум. Столыпин запрокинул голову, но ему только и удалось разглядеть, что подоконник.
   "А наши - это чьи?" - внезапно подумал Петр Аркадьевич.
   Радостный возглас повторился:
   - Наши! Кутепов! - и только сейчас Столыпин позволил себе выдохнуть. Точно: наши.
   Позабыв о сопротивлении, люди бежали с баррикад кто куда. Некоторые выходили за них, изо всех сил давая понять: сдаются. Но только куда было их девать? На счастье, поблизости был околоток, куда можно было на время сплавить нескольких арестантов.
   - При штурме эти в спину ударят, - мрачно прокомментировал Занкевич. - Петр Аркадьевич, Вы же сами ввели военно-полевые суды...
   - Это была воля государя, - коротко ответил Столыпин. Изо рта вовсю шел пар. - Но я честно выполнил ее. Но здесь и сейчас условий для создания такого суда нет.
   - Эх, - махнул рукой Хабалов. Он раздобыл где-то винтовку, теперь с нею не расставаясь. - Вспомним старые времена.
   Балк все еще сохранял "наган", но уже присматривался к оружию посерьезнее.
   Передовые цепи уже разбирали баррикаду. Несколько минут понадобилось, чтобы расчистить улицу для прохода отряда. Поприветствовав - они были в считанных саженях - стрелков Кутепова, двинулись дальше.
   А вот здесь уже кое-где попадались прохожие. Осмелев, они высыпали на тротуары, наблюдая за происходящим. Солдатам приходилось прикладывать уйму усилий, чтобы заставить их разойтись, уйти подальше от со ставших смертельно опасными улиц.
   - Дать залп в воздух, и вся недолга, - заметил Балк. Его, впрочем, никто не поддержал.
   - Патроны беречь, - только лишь заметил Столыпин, и громко добавил: - Ситного хлеба и колбасы купить надо для бойцов.
   И правда. Открылись магазины, не все правда. Может, к ним зеваки и спешили, по дороге желая проследить за происходящими событиями. Приятное с полезным, так сказать, совместить.
   Столыпин вывернул карманы, где чудом завалялось несколько банковских билетов. Его примеру последовали другие офицеры. Из центральных цепей отправили несколько унтеров, за продовольствием.
   - Быстро, быстро только! Когда еще будет возможность! - напутствовал Занкевич. Надо заметить, что он внес наибольший вклад в "котел".
   Столыпин начал подозревать, что доблестный офицер сперва намеревался удрать куда-нибудь. Иначе зачем ему столько денег при себе иметь? Впрочем, делом он доказал храбрость и готовность к сражению.
   Унтеров проводили радостными возгласами. Уж теперь в обеде сомневаться не приходилось.
   - Хвосты-то мы и разогнали, - прыснул Балк. - Которую неделю справиться не могли, а теперь вот, и нет "хвостов". Действительно, стоило...
   Продолжать шутку он не стал: поймал на себе ледяной взгляд Столыпина. Наступив на горло собственной песне, пожал плечами, для вида начав проверять "наган". Должно быть, это действие придавало ему спокойствие. Впрочем, офицеры и нижние чины несколько приободрились. На лицах заметны были даже улыбки: дело спорилось, а благо, никого еще не пришлось убить.
   - Там, глядишь, с музыкой пройдем до самого Таврического... - заметил было Занкевич, но тут вдруг Столыпин взмахнул руками.
   - Точно! Не подумал совсем об этом! Музыкантская команда! - Столыпин хлопнул себя по лбу, отчего фуражка опустилась на самые брови. - Это пригодится для поднятия боевого духа!
   В глубине строя и впрямь двигалось несколько барабанщиков. Если бы удалось собрать полк по штатному расписанию, их было бы больше, - но что поделать. Еще в пятом году, как припомнил Столыпин, Дурново предлагал идти на баррикады восставших с музыкой. Революционеры вовсю в те дни исполняли свою "какофонию" (как министр это не однажды называл), значит, нужно было им что-то противопоставить.
   - Музыкантам приготовиться, по моему сигналы пусть начинают, - махнул Столыпин. Полковой адъютант, в чем подчинении находилась музыкальная команда, побежал исполнять приказ. - Надо людей приободрить, Михаил Ипполитович.
   Занкевич горячо приветствовал эту идею. Впрочем, странно было бы слышать иное от человека, полагавшего за лучшее погибнуть при обороне Зимнего, чем отсиживаться в Адмиралтействе.
   А на Марсовом поле их уже ждали.
   Огромная толпа - наверное, в тысяч пять или шесть - народа заполнила все пространство, насколько хватало глаз: благо, люди стояли неплотно, волнуясь и перебегая с место на место. Самокатчики вовремя предупредили отряд, так что боевые цепи уже рассыпались. К сожалению, враг был предупрежден: ведь стрелков можно было разглядеть еще издалека, если бы даже со стороны баррикад не прибежали испуганные бунтовщики.
   - Здесь договариваться бессмысленно, - подытожил Столыпин итоги скоротечного командирского совета. - Мотор с пулеметом вперед. Двоечку на прямую наводку.
   Передовые отряды быстро занимали Мраморный переулок, огибая дворец Иоанна Константиновича.
   - Нехорошо будет, если собственность князя крови пострадает... - начал было Хабалов, но вновь осекся, поймав взгляд Столыпина.
   - Ничего страшного. Вся страна пребывает в страданиях. Фамилия разделяет бремя наравне с верноподданными, - отчеканил бывший премьер.
   Марсово поле затихло. Отдельно стоявшие люди отходили к основной толпе, пятясь и зыркая на приближавшихся стрелков.
   - Первый этаж - занять. Это прекрасная позиция, - предложил Занкевич.
   - Исполнять! - и вновь полковой адъютант побежал.
   Видя его порывы, тот самый самокатчик, что известил о скоплении восставших, отдал ему велосипед. Адъютант, уже слегка запыхавшийся (когда еще он так бегал!), готов был буквально расцеловать владельца славной конструкции.
   "Уайт" выкатился на угол Миллионной, прикрываемый со всех сторон прижимавшимися к земле стрелками. Сюда же подкатывалась пушка. Взвод бойцов заполнил Мраморный переулок.
   И наткнулся на отряд восставших. Рабочие, студенты (судя по неповторимым костюмам - из гражданских инженеров) и затесавшиеся солдаты запасных полков подступали со стороны набережной. Стрелки тут же залегли в снег. Защелкали затворы винтовок. С той стороны подались назад, прижимаясь к стенам зданий и набережному граниту. Воцарилось молчание, прерываемое возгласами студентов. Поднялся дымок: кто-то из студентов закурил сигаретку, держа в руках винтовку (и где только раздобыл?).
   В этот самый момент у начала переулка показался "Уайт". Водитель специально выкатил его так, чтобы кузов смотрел прямо на набережную. Пулеметная команда изготовилась к бою. Командир ее, храбрясь, помахал рабоче-солдатско-студенческой "солянке". Помахал левой рукой, потому что кисть правой потерял в Митавской операции. Там же, под Митавой, получил фельдфебеля. Комисованный, он в первые же дни восстания попросился в гарнизон. Получая отказ за отказом, на свое счастье (или несчастье, как посмотреть), повстречался с Кутеповым и был принят.
   - Здравствуйте, орлы! - гаркнул фельдфебель, будто бы на построении. Он высоко поднялся над кузовом, стараясь вести себя как можно спокойнее. Сутулый - по привычке - сейчас он старался выпрямиться.
   И - небывалое дело - солдаты с той стороны ответили.
   - Здр...ж...ю! - донеслось нестройное.
   Привычка, выработанная муштрой, давала о себе знать. Из-за напряжения они больше полагались на рефлексы, сейчас подводившие.
   Наверное, будь перед ними офицер, да еще из штабных, эти люди дали бы залп. Но сейчас их приветствовал боевой (а уж по руке это можно было понять) унтер. Почти что такой же солдат, как и они сами.
   - За службу благодарю! Разойдись! - и приложил культю к голове.
   Непонятно было, что повлияло на этих людей. То ли рефлексы, то ли вид инвалида-ветерана, то ли еще что. Но они потеряли былой задор и начали отходить.
   - Эй, куда! Куда! Продали души кровопийцам! Предатели! Вот из-аза таких полстраны сдали! Запродались германцу! - заголосили студенты-инженеры.
   Обиженный, один из запасников двинул особо голосившему студенту в рожу. Тот ответил было ударом приклада, но промахнулся. Запасник перехватил приклад и повалил студента на снег.
   - Убивают! - заголосил пуще прежнего студент. - Предатели! За Николашке, гад, Николашке продался!
   Грохнул выстрел: сдали нервы у товарища поваленного. Что тут началось!
   Командир пулеметной команды прижался к борту пулемета. Раздались выстрелы, буквально со всех сторон. Первым упал на снег тот солдат, что двинул студенту. Непонятно было, чья пуля его достала.
   Дали пулеметную очередь, скосившую верещавших восставших. Кого-то она убила тут же, на ходу, иных просто задели выстрели, и сейчас они валялись, стеная.
   Фельдфебель сплюнул, когда дело было закончено. Не такого исхода он хотел, не такого.
   - Хоть все наши целы, - заметил стрелок пулемета, из юнкеров.
   - Тут все наши, парень, все, - покачал головой фельдфебель.
   Стрелки быстро заходили в Мраморный дворец, несмотря на отчаянные крики прислуги.
   Выстрелы, конечно же, услышали на Марсовом поле. Огромная толпа заволновалась. Раздались выстрелы, одиночные, в воздух и по сторонам. Засвистели рикошеты. Одна пуля, отскочив от стены, попала в стрелка, как раз занявшего позицию у ограды Мраморного дворца. Он опустился на снег: прострелили плечо, и начала густо выступать кровь.
   - Ну, началось, - только и произнес Столыпин.
   - К бою! - скомандовал Занкевич, впрочем, в этой команде не было никакого смысла: бой начался и без него.
   Завизжали колеса "Уайта", перегораживавшего Мраморный переулок. Пулемет заработал по противоположной стороне, где еще толпились восставшие вперемешку со случайными прохожими (на свою беду!). Те валились, бежали, кричали, но не в силах были спастись от разворачивавшегося сражения.
   - Двоечкой! - раздался приказ, и тут же грохнул выстрел орудия.
   Шум был такой, что на несколько мгновения все оглохли (даже в самом далеком углу Марсового).
   Первые звуки, что пробились через этот гром, были звуками бьющихся стекол Мраморного дворца. Оттуда дали залп стрелки. Снова заработали пулеметы: куда там патроны беречь! Им вторили винтовки и пистолеты.
   Марсово поле грохнуло, раз, два, три. Упал, подкошенный, рядовой, прятавшийся в нише дома напротив дворца. Прижались к снегу мертвыми объятиями стрелки. Пули свистели над самой головой Столыпина.
   - В дом! В дом, Петр Аркадьевич, - настаивал Занкевич.
   Хабалов и Балк давно уже прижались к стене Миллионной.
   - Пулям не кланяюсь, - отмахнулся Столыпин. Он не хотел потерять контроль (хотя куда там! Какой контроль после начала боя!) над отрядом.
   Пули забегали по щиту "двоечки", но она все-таки разродилась вторым залпом. Снаряд угодил в самую гущу восставших, поднимая вверх тучу снега, куски мерзлой земли и кровавую кашу.
   Толпа, вспучившись, побежала.
   - Вот тебе и Марсово поле. Не зря назвали... - отер пот со лба Хабалов.
   Стрелок пулемета зачерпывал снег из кузова, чтобы остудить разгоряченный "максим".
   - Преследовать, - скомандовал бывший премьер. - Согнать к Лебяжьей канавке.
   Солдаты поднялись в атаку, преследуя убегающих. С их стороны раздавались отдельные выстрелы, в основном, уходившие в никуда. Но тут, то там падали стрелки отряда, подкошенные "удачными" пулями.
   Ободренные успехом, правительственные силы двигались все быстрее и быстрее, но самый успех этот заставлял их рассредоточиться. Марсово поле готово было их поглотить: куда там узости Миллионной!
   Петр Аркадьевич, старавшийся не отстать, поравнялся с Мраморным дворцом. К нему подскочил какой-то человек в ливрее, отчаянно голося.
   - Как можно! На дворец князя крови! На дворец князя крови! Его сиятельство...- он пристал к бывшему премьеру, верно, попросту завидев первого встречного "большого человека", но вряд ли признав в нем Столыпина.
   - Его Сиятельству передайте, что Петр Аркадьевич Столыпин шлет привет, а Его Императорское Величество скоро сами приедут, дабы разобраться и жалобы выслушать, - отмахнулся Столыпин.
   Лакей застыл ненадолго, половил ртом воздух, сперва побелел, потом покраснел, и отправился назад. Столкнувшись с еще одним лакеем, прикрикнул на него. Грохнул выстрел, и оба стремглав умчались в переулок, к боковому входу во дворец.
   Буквально на плечах восставших стрелки продвинулись к Лебяжьей канавке. По ней - замерзшей - вовсю бежали к Летнему саду преследуемые, увлекая все больше и больше людей за собой. Слева показался Троицкий мост, сейчас заполненный толпой. Массы народ волновались, отпрянув назад. Среди них, конечно же. были восставшие, но она тоже подались назад, увлекаемые людской волной.
   - Медленно идем, - вздохнул Занкевич.
   - Михаил Ипполитович, нормально идем. Все-таки с боями прорываемся, - Столыпин приложил руку к козырьку. Солнечный свет, отражавшийся от снега, мешал разглядеть детали Петропавловки и островов.
   - Народу все больше, а сопротивление все организованнее, Петр Аркадьевич, - парировал Занкевич. - Этак у Таврического без патронов останемся.
   - В штыки пойдем, - мрачно ответил Столыпин, кивая собственным мыслям.
   Петропавловку от солнца закрыли облака. Редкие лучи солнца вновь прятались, чтобы вернуться непонятно когда.
   Передовая цепь вышла к самой канавке. Быстро преодолела по льду, трещавшему под тяжестью бойцов. Ходко миновали Летний сад, против ожиданий, совершенно безлюдный, разве что растянулось несколько умирающих (кровью истекли) восставших.
   - Не смогли, - пожал плечами Балк, проходя мимо одного из трупов. Чего не смогли, пояснять не стал.
   Столыпин склонился над одним, потянул руку к шее, чтобы проверить, может, жив. Пульса не было. Обнажил голову.
   - Прости Господи, - быстро произнес, и вновь двинулся вперед, возвращая фуражку на ходу.
   Солдаты продвинулись быстрым шагом к набережной Фонтанки...
   И замерли. Узкие мосты были заняты через водную преграды были заняты восставшими. Похоже, они готовы были отчаянно защищаться.
   - В окнах шевеление. Видимо, там тоже засели, - Занкевич ткнул в один из домов. Столыпин бросил взгляд в ту сторону, но быстрый, рассмотреть вряд ли что-то успел.
   Цепь правительственных войск растянулась, левым флангом занимая набережную Невы.
   - По льду можем пойти, - заметил Балк.
   - И попасть под огонь? А вдруг у них там пулеметы? И вообще, непонятно, кто там засел! - покачал головой Занкевич.
   - А вот и посмотрим, - Столыпин заспешил вперед, едва ему только передали сведения об обороне противника. Адъютант, видно, привычный к велосипеду, вовсю использовал подарок самокатчика.
   - Приехали, - только и выпалил на ходу Балк. Он едва поспевал за Столыпиным.
   Бывший премьер юркнул между деревьев парка и стрелками, чтобы выйти к ограде канавки. Та сторона уже вовсю укреплялась. Были прекрасно различимы отрывистые команды: "Сюда! Стрелки, сюда! Сюда! Приготовиться! К бою приготовиться!".
   Столыпин прищурился. Годы брали свое, а потому глаза уже не могли разглядеть знаки отличия среди запасников. Интересно, какой же полк?
   - Кексгольмцы, Петр Аркадьевич, - подгадал адъютант.
   Столыпин кивнул. Да, было невесело. Подготовка там была хорошая.
   - Вот тебе и лейб-гвардия, - буркнул Хабалов, восстанавливая дыхание. Из его рта вовсю валил пар, да так, что при желании можно было пушку навести за километр.
   - Это не гвардия, это запасные батальоны. Гвардию, сами знаете, всю почти выбили в том году. Все настоящие гвардейцы, что есть в столице, под началом Кутепова.
   Столыпин произнес это настолько непреклонным тоном, что никто даже не подумал с ним спорить. Да и что тут было сказать?
   - Гвардия умирает, но не сдается. Вот и проверим, как эти смогут, - Столыпин был недоволен участием пусть даже запасников из гвардии в революции. Это кидало тень на императорскую власть и страну.
   Приходилось соображать. После скоротечного боя стрелки пытались держаться подальше от берега, чтобы не спровоцировать начало полноценного сражения. Разворачивались пулеметные команды. Заветный "Уайт" был тут как тут. К сожалению, из-за деревьев его нельзя было пустить в ход. Зато орудие могло ой как пригодиться!
   - Где Кутепов? Связаться с ним. Надо атаковать одновременно. И требуется как-то воздействовать на этих, - Стоылпин махнул на темнеющие фигуры, - чтобы сломить боевой дух. Многие ведь не обстреляны, дрогнут. Но бой за мосты может отнять слишком много наших сил. Как полагаете, - Столыпин обратился к Занкевичу, - форсируем преграду?
   - А как же! - кивнул Михаил Ипполитович. - Только нужно время. Слишком удобная мишень, слишком удобная. Потребуется подавить огонь из домов. Пушками не получится.
   - Пулеметами, - Хабалов наконец-то справился с дыханием.
   - Патронов мало, - вздохнул Балк. - Может, переговоры, воздействуем...
   - Вот патронами и воздействуем, - заспорил Занкевич. Сражение его распалило, жесты его стали куда более энергичными, даже нервными.
   - Несколько таких боев, и мы на подходах к Таврическому уже сдадимся. Видно же, что с той стороны уже вовсю идет организация. Работают не самые плохие специалисты. Вы только представьте: сорганизовать такую толпу! - Хабалов показал, зачем ему ровное дыхание. - Вот смотрите.
   Он указал на небо, в показавшееся между облаками солнце.
   - День подходит к концу. Ночью станет холоднее, сложнее будет вести уличные бои. Успеем ли к Таврическому? А может, нас сейчас вообще окружают...
   - Арьергард ничего такого не сообщает, - парировал Занкевич. - Отобьемся. Займем какое-нибудь здание, и будем отбиваться до конца. Да хоть в Михайловском замке расположимся!
   - И будем, как Павел Петрович... - поймав взгляд Завитневича, Хабалов замолчал. Продолжать, и вправду, не стоило. Все и так поняло, к чему Хабалов клонит.
   Столыпин заметил мчавшегося на всех порах адъютанта, - солдаты едва успевали отойти прочь, дабы уберечься от лобового удара.
   - Докладывайте, - Петр Аркадьевич кивком головы дал понять, что можно опустить "Разрешите обратиться!" и прочие штуки. В бою им не место.
   - Полковник Кутепов отстает. Выйдет к набережной примерно через двадцать или тридцать минут. Готов вступить в бой незамедлительно после этого. Предлагает начать одновременную атаку, через Инженерную улицу на Симеоновскую, фланговыми ротами от Второго инженерного моста - по льду.
   Столыпин склонил голову, раздумывая. Все-таки ему не хватало военного образования и опыта (разве что памяти о событиях пятого года). И если разгон толп был ему под силу, то сейчас, когда требовались познания в военной науке, он медлил.
   - Что скажете, милостивые государи? - обратился Столыпин к Занкевичу, Хабалову и Балку.
   Те размышляли, прикидывая, что и как.
   - Можно. Но надо как-то воздействовать, - не унимался Занкевич.
   - Двинемся под барабанный бой. Передайте музыкальной команде, что настал их час, - адъютант взял под козырек и помчался вглубь, в сторону памятника Крылову.
   Столыпин - пользуясь случаем - бросил на него взгляд. Баснописец словно бы сочинял что-то злободневное.
   - А я, приятель, сед, - шепотом произнес Столыпин и снял фуражку. Ветерок приятно холодил.
   С той стороны продолжались выкрики, - но теперь они были обращены уже к правительственным силам.
   - Эй, там! Присоединяйтесь! Офицеры - вот кто мешает! Там, небось, у вас все германские шпионы! Который год германца из-за таких победить не можем, вот и вы не победите! Айда к нам! Сбросим всех этих аристохратов, - Столыпин готов был поклясться, что доморощенный оратор сейчас харкнул в снег. - Зачем в своих-то стрелять!
   - Вот и не стреляйте! - голос Столыпина разнесся над Летним садом. Вот где пригодились дебаты в первых Думах. - Сложите оружие! Мы наведем порядок, и вам решать, сдаться сейчас или погибнуть.
   - Экий храбрый нашелся! - с той стороны, на набережной, показался господин вполне военного вида, в мундире (Столыпин не мог разглядеть, какого звания, детали расплывались перед глазами.). - Вас-то вон! Горсть! За нами вся страна!
   - Страна? Страна сейчас вся на фронте или для фронта! - Столыпин наддал голоса, едва не доходя до "петухов". - А вы подло ударили в спину офицерам и солдатам Русской императорской армии! Не пожелали сражаться за Родину в окопах, а потом против своих же оружие подняли, отбиваясь! Против царя пошли! Против народа и веры!
   Кажется, особого эффекта слова Столыпина не возымели, но главное: стрелять противник не стал.
   - Складно! Да только царь царицу-немку слушает! Та давно все секреты доложила! Вот потому германец и побеждает. Генералы - тоже из немцев, все сплошь предатели! В стране хлеба нет! Все гибнуть, от голода или германской пули!
   - И Брусилов тоже предатель?! Это он по соглашению с германцами австрийцев бил, видать?! Вот австрийцам радость была от германской хитрости, вот радость! Драпали, пути не разбирая! - рассмеялся Столыпин.
   Ответом ему был хохот - в Летнем саду - и легкие смешки на той стороне.
   Заводила обозлился.
   - Да что тут болтать!..
   - Вот наступит весна, и еще раз в наступление пойдем1 По всему фронту! До Берлина и Вены дойдем, с войной покончим, землю дадим, хлеб, мир. А ты и твои друзья в спину бьют! Не позволяют этого сделать!..
   Столыпин не успел закончить: рассвирепевший горлопан принялся палить из пистолета.
   - Не отвечать огнем! Огнем не отвечать! - тут же приказал Столыпин.
   Он успел понять: та сторона еще не поддержала общий залп. Раздались отдельные, случайные выстрелы: многие просто не поняли, что происходит. Рано еще было наступать!
   Эти действия внесли сумятицу в ряды противника. Горлопана оттащили, и он пропал из вида Столыпина. Но желание болтать пропало. Воцарилось тягостное молчание. Цепи потихоньку подходили, солдаты занимали позиции между деревьями. Подкатили пулеметы. "Уайт" занял позицию напротив Прачечного моста. "Двоечка" расположилась у памятника Крылову, так, что издалека баснописец мог показаться заряжающим.
   Звук велосипеда Столыпин услышал задолго до того, как меж деревьев показался адъютант, точнее даже, не велосипеда, а спасающихся стрелков. Уж слишком хорошо адъютант овладел техникой стремительной езды.
   - Ну, - нетерпеливо спросил Занкевич, когда адъютант даже рта раскрыть не успел.
   - Полковник Кутепов вышел на позицию. Все готово к наступлению.
   - Передайте: по звуку барабана. Мы пойдем в атаку под барабанный бой, - нетерпеливо ответил Столыпин. - Сколько времени понадобится, чтобы передать приказ?
   - Минут пять, много, шесть, - без промедления ответил адъютант.
   - Поезжайте, передайте мой приказ Кутепову. В атаку - после звука барабанов.
   - Так точно, - велосипед снова понесся между деревьев.
   - Ну, с Богом, - кивнул бывший премьер. Время было дорого, а потому даже Хабалов вынужден был пройтись по цепям, сообщая унтерам пусть нехитрый, но "свой маневр".
   Петр Аркадьевич лично общался с музыкантской командой.
   Они вытянулись по струнке, пытаясь храбриться. Но, не подпускаемые в гущу боя, волновались. Как оно там будет? Победят или...?
   - Братцы, - Столыпин изредка позволял себе такое обращение. Но сейчас без него было никак. - На вас возлагаю тяжкое дело. Нужно будет двинуться от памятника, - взмах в его сторону, - начать играть...Что можете? Такое, чтобы по голове било, чтобы колени у революционеров задрожали, а у наших спина выпрямилась.
   Музыканты посовещались, ободренные: наконец им дело нашлось! Сам Столыпин уважил!
   - Петр Аркадьевич, а я же в Киеве был. Ну, тогда... В одиннадцатом, - заметил командир музыкантской команды, оторвавшись от обсуждения. Глаз его нервически подергивался.
   - Вот она, судьба! - усмехнулся Столыпин. В груди заныло. Старые раны напомнили о себе.
   Совещание музыкантов было недолгим.
   - Уж ежели так, чтобы наши орлами взлетели, - так это "Славянка". Я сам его слышал, как в Тамбове исполнили. Больше так душевно нигде и никогда не исполняли. Оно, конечно, оркестр бы побольше...Труб не хватает...Будем первые куплеты играть, самые бойкие.
   Петр Аркадьевич задумался ненадолго, а потом довольно кивнул.
   - А ведь верно. Кутепов из кожи вон рваться будет. Наши не отстанут, - и махнул сжатым кулаком. - Давайте его! Да так рвите душу, чтобы пуль слышно не было!
   - Рады стараться! - хором ответила музыкантская команда. - Команды ждем.
   - По моему сигналу, - кивнул Столыпин. - А пока к памятнику, к памятнику.
   - Будем наступать. Офицеры и нижние чины предупреждены? - офицеры закивали.
   Музыканты встали "на позицию", во все глаза следя за действиями Столыпина.
   - С Богом. Только бы дрогнули!
   - Дрогнут, Петр Аркадьевич.
   - Ну, давай! - и Столыпин махнул рукой.
   И музыканты дали. Конечно, бывший премьер не однажды в последние годы эту мелодию, но сейчас ее исполняли как будто в первый раз. И в последний.
   Музыка породила замешательство на той стороне, это было заметно невооруженным глазом. Уж чего-чего, а "Прощания славянки" не ожидал никто.
   - Наши, наши-то приободрились!
   Музыканты, не колеблясь ни мгновения, двинулись вперед.
   - За веру! Царя! Отечество! Ура-а-а! - возглас Столыпина подхватил весь Летний сад.
   Музыка перекрывала ружейные залпы и даже пулеметные трели. Музыканты старались, несмотря на то, что падали. Били по ним специально или так получалось, но именно под ними снег вспарывало очередями и одиночными выстрелами.
   Грохнула "двоечка", подхватил пулемет "Уайта". Начали валиться наземь бойцы. Первый ряд в два прыжка одолел каменную ограду и подножие холма и теперь бежал по льду Мойки.
   - По окнам! По окнам работаем!!! - донеслись крики командиров пулеметных команд. - По окнам!
   "Максимы" затренькали по домам. Рикошетило во все стороны.
   Встретили нестройным ружейным залпом. Потом еще одним. И еще. Откуда-то справа донеслись звуки отдаленных выстрелов: Кутепов пошел!
   Музыканты дали напоследок: Столыпин видел, как падал их командир. Он не отнял руки от палочек, только подкосился. Может, оступился?..
   Цепь подошла к самой ограде - с той стороны.
   В следующее мгновение будто бы волна прошла по вражеским рядам. Отхлынули от набережной, яростно отстреливаясь. Столыпин глянул налево: "Уайт" продвинулся чуть вперед, прикрывая наступление. Там баррикады уже были преодолены! Враг бежал! Прачечный мост взят!
   - Ура! - гаркнул Столыпин, и его крик подхватили цепи.
   Петр Аркадьевич увидел, как первый стрелок взобрался на перила - и упал, подкошенный выстрелом. Но за ним последовали другие, и они уже занимали ту часть набережной. Они пошли в штыковую, чем окончательно разорвали вражеский строй.
   - Ура! - пронеслось над Мойкой.
   Справа!
   - Кутепов! - радостно произнес Столыпин, видя, как в беспорядке бежит противник.
   А вот этих в плен успевали брать не всех: горячка боя. Рукопашная завязалась между домами и внутри них, но за ее ходом Столыпин уже следить не успевал.
   - Преследовать! Преследовать противника! - так громко, кажется, он не кричал никогда. Даже на Аптекарском.
   Нельзя было им дать ни малейшей возможности соединиться в остальными силами.
   Вот показался и сам Александр Павлович. Он довольно помахал рукой Петру Аркадьевичу.
   - Наша взяла! - издалека выкрикнул он.
   - И наших же убиваем. Проклятая революция! - лицо Столыпина потемнело.
   Подоспел адъютант от Занкевича. Враг был совершенно разбит и рассеян. Треть пути к Таврическому была пройдена. Но впереди открывалась дорога на вереницу улиц. Как же их преодолеть?
   - Патроны бы собрать, Петр Аркадьевич, - заметил Хабалов. - Может не хватить.
   - Прикажите: патроны и оружие собрать, все, что сможем.
   - Верно. У моих на пять-семь выстрелов осталось. Можем...- Кутепов замолчал. - Можем и не дойти.
   - Дойти должны. Вон как в штыковую пошли! Любо-дорого!
   - В штыки на пулеметы? - покачал головой Кутепов. Остальные поддержали его молчанием.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Глава 9
  
   - А все же, почему Вы не захотели остаться в Зимнем? Занимались общим руководством, координировали действия...Его Императорское Величество многое проиграл, решив, что его место в Ставке. Уж простите за прямоту, - говорил Занкевич, глядя на вертевшего фуражку Столыпину.
   В козырьке зияла дыра. В пылу боя Столыпин не заметил даже, как пуля прошила насквозь козырек, но по такой чудесной траектории, что не задела головы.
   - Небывалое бывает, - пожал плечами Хабалов. Но теперь он как-то чаще смотрел по сторонам и стерегся.
   - А что же с телами делать? Бросить, что ли? Своих же? - Балк наблюдал, как солдаты заканчивали поиски боеприпасов и оружия.
   - Распорядитесь в домах телефон отыскать, пусть телефонируют в больницу или еще куда. А еще проще, дворникам сообщите, они знают, что делать, - распорядился Занкевич.
   Столыпин кивнул в знак одобрения. Он окинул тяжелым взглядом поле боя. Трупы лежали везде, на льду, на Прачечном мосту, даже на ограждении застыли навечно. Он старался не разделять погибших на "их" и "нас", но, признаться, с каждым разом ему становилось делать это все труднее и труднее.
   Кутепов вернулся к своему отряду.
   - Пойдем Шпалерной, Захарьевской, Сергиевской, Фурштатской и Кирочной. Вам - по Кирочной, мы же остальные, узкие, расчистим.
   - Будет исполнено, - короткое воинское приветствие и шелест удаляющихся шагов.
   Столыпин поскреб козырек, и тогда-то обнаружил в нем дыру.
   - А зачем? - удивился вопросу Занкевич бывший премьер. - Сидеть в Зимнем на телефонах, которые больше не работают? Командовать войсками через курьеров, которые или будут перехвачены, или не смогут найти в пучине событий отряды? Запоздать с приказами? Или, может, половину отряда выделить на охрану открытого всем ветрам Зимнего, а пуще всего - пушкам Петропавловки? Помните, как Николай Павлович, в первый день своего царствия, командовал подавлением восстания? Он подал нам изумительный пример того, что необходимо быть на самом острие атаки, личным примером вести войска. Только так и сможем сейчас победить.
   - И все-таки...
   - Желающие проиграть - пусть отсиживаются в отрезанном ото всякой связи с внешним миром штабе. Я же предпочту победу над революцией удобству и мнению о том, что человеку моего положения "не подобает", - Столыпин произнес это через плечо, бодро двигаясь в сторону Прачечного моста.
   По дороге он опустился на колени перед телом погибшего командира музыкантской команды и закрыл ему глаза. Большего, к сожалению, сделать он не мог.
   - Спасибо тебе. Спасибо. Обещаю, что это было не зря.
   Столыпин поднялся, и больше не оглядывался. Впереди ждал самый важный этап сражения за Петроград.
   Здесь уже вовсю чувствовалась близость штаба революции. Люди бегали туда-сюда, при виде правительственных войск скрываясь в переулках. То и дело из подворотен раздавались выстрелы. Неприятные, они жалили больно: то ранят кого-нибудь, то убьют. Но бывали и удачи: на углу Гагаринской и Шпалерной присоединились сотрудники Охранного отделения.
   Уже ставший привычным адъютант доложил о подкреплении.
   - Проверенные люди. Сами увидите, Петр Аркадьевич. Из охранного отделения, - так отрапортовал уже совсем ставший "самокатчиком" храбрец.
   - Замечательно, - Петр Аркадьевич понимал, что вряд ли численность их велика, но хоть так!
   Пока стрелки занимались проверками подворотен (снова один из нижних чинов погиб от случайной пули), на виду у Столыпина показался бойко двигавшийся отряд человек из тридцати-сорока. Кто-то был в штатском, иные не побоялись показаться на улицах в мундирах. Позади них шли солдаты, в которых, при приближении, Столыпин узнал лейб-гвардейцев из Петроградского полка.
   - Но они же должны охранять...Проклятье! Вспомнить бы! - буркнул Хабалов. Этого, кажется, ничто не могло заставить позабыть об уставе и дисциплине, которые, впрочем, в гарнизоне он сохранить не смог.
   - Позвольте представить... - начало было Хабалов, но стушевался:
   - Константин Иванович мне уже давно представлен, - с улыбкой произнес бывший премьер.
   Лихой вид этот человек, с постоянно запрокинутой головой (уж слишком тугие воротники носил - и привычка эта сохранялась даже при ношении штатского), кажется, не терял никогда. Он оценивающе поглядывал на каждого встречного: люди шептались, что от подозрительности. Столыпин знал, что это почти правда: Глобачеву по должности полагалось помнить описания большинства революционеров или агентов (хотя, впрочем, часто это был один и тот же человек).
   - С документами по циркуляру поступили? - вместо приветствия спросил Столыпин.
   - Обижаете, Петр Аркадьевич, - против ожидания, Глобачев улыбался. - Все, как положено. И где положен, - добавил он приглушенно. - Вот, привел, кого смог.
   - И то хорошо. Есть ли где опорные пункты поблизости? Давно уже не входил в курс подобных дел, - Столыпин тоже понизил голос.
   - Да как сказать. Такая возможность имеется, - кивнул Глобачев. - Только надо подумать.
   "Значит, где-то здесь опорный пункт с запасами оружия и патронов. Хорошо" - расшифровал слова начальника Петроградского охранного отделения Столыпин.
   - Дайте хоть руку пожму, Петр Аркадьевич! - внезапно произнес Глобачев. - А то вдруг привиделись Вы мне!
   - Отчего же! Живой! Царь на службу вновь призвал! - позволил себе улыбку бывший премьер. - Диктатор, можно сказать, в Петрограде.
   - Давно назревшее решение, - кивнул Константин Иванович. - Располагайте нами.
   - Этим я и собирался заняться. Не забыли еще опыт службы в кекгсгольмцах? - прищурился Столыпин.
   - Снова обижаете, Петр Аркадьевич, - улыбнулся Глобачев. - Вот сейчас его усиленно проверяю.
   - Хорошо. Лишним не будет, - цепи вышли к Литейному. И остановились.
   Народу здесь была - тьма! Издалека слышался звон разбитого стекла: громили лавки. "Хвосты" естественным образом превратились в банды, стоило только воцариться анархии. То тут, то там слышались одиночные выстрелы. Это либо "хвостатые" предъявляли права на украденное, либо громили оружейные лавки. На беду отряду Столыпина, здесь еще в пятом году велась активная торговля огнестрельным. Несмотря на все усилия премьера, прикрыть ее не удалось. Вот теперь предстояло пожать плоды победы рубля над порядком.
   О приближении правительственных войск толпы узнали, что внесло еще больший хаос. Простор Литейного сейчас полнился криками и топотаньем. Люди бежали. Думая, что их сейчас всех постреляют из пулеметов.
   - Пустили же слух, - сквозь зубы пробурчал Глобачев.
   - Ничего, для нас же сейчас такой слух лучше. Желающих сражаться поубавится, - отмахнулся Столыпин. - А как насчет прямого провода с Зимним? Может быть...
   - Потеряны, - развел руками Глобачев. - Трехтысячная толпа приближалась к Охранному отделению со вполне ясными намерениями. Их кто-то направлял: громили целенаправленно отделы и посты. Я решил сохранить людей. А полуроту Третьего стрелкового направил сюда. Уж сведения о вашем продвижении я с каждым разом ожидал с превеликим жаром.
   - А могла полурота перекинуться к восставшим? - лишенным эмоций голосом спросил Столыпин.
   Сделав еще несколько шагов, они сами вышли на Литейный.
   - Командир не стал поручаться за солдат, но я решил, что близость к основным, боевым, так сказать, частям все исправит, - горячо заверил Глобачев, проверяя "наган".
   - Что ж. Надеюсь, они присоединились к Кутепову.
   За прошедшие часы уже несколько небольших отрядов полиции и жандармов, офицеров и даже (что было для премьера, сказать по правде, удивительно) солдат влились в их отряд. Получалось, что их небольшой кулак служился точкою притяжения для всех, желавших сохранить порядок в столице.
   - Жаль, что другие отсиживаются, ожидают, чья возьмет, - озвучил мрачные думы Глобачев.
   - Люди слабы, - пожал плечами Балк. Он подобрал трехлинейку после боя на Марсовом, чем кажется, изрядно гордился.
   - В "кукушку" играть собрались? - Глобачев бросил взгляд на смешно смотревшегося Балка.
   - А может, и так. В молодости, помню, лучшим в нее игроком был! - не без гордости заметил Балк.
   - Ну да ладно, - только и ответил Глобачев. - Вокруг Таврического есть несколько оборудованных загодя складов...
   Раздался еще один выстрел, но откуда слева, со стороны Шпалерной.
   - Это кто их оборудовал? Почему мне не доложили? - вскинулся Хабалов.
   - Разве сейчас это так важно? - прищурился Столыпин. Споры утихли сами собой.
   - И впрямь, - только и сказал Глобачев.
   В нем Столыпин чувствовал еще одну опору. Хоть кто-то трезво рассуждал в этой круговерти! Подумав об этом, бывший премьер дал знак остановиться.
   - Надо разделиться на части. Четырьмя равными частями двинемся по улицам, как и договаривались. Кутепов уже должен продвигаться по Кирочной. Туда со всего города толпы народа стекаются, самое жаркое место.
   - Ну тогда отвлечем противника. Или воспользуемся шумом, и прорвемся на Потемкинскую. Как мыслите, кавалергарды еще держатся? - размышлял вслух Балк.
   - Будем об этом молиться, - только и ответил Столыпин.
   Казармы других гвардейских полков, расположенных в окрестностях, уже были либо покинуты, либо захвачены. Об этом и поведали присоединившиеся к отряду солдаты и офицеры. Все рассказы сводились к одному: сперва прибывали агитаторы, которых или прогоняли, или впускали. Затем подходили толпы народа, окружавшего здание. Начиналась пальбы. Удавалось прорываться - или погибать. Многих товарищей вырвавшиеся к Столыпину так и не сумели найти.
   - Может быть, по квартирам прячутся, - успокаивающе произносил Столыпин.
   - Да как сказать... - говорили затем Глобачев, едва "новичку" стоило отойти подальше. - Ко мне поступали сведения о расправах над офицерами. Кто-то на квартиры наводил. Есть у меня подозрения...Впрочем, я ими займусь при первой возможности. За все ответят.
   - Строго по закону, - поспешно добавил Столыпин. - Строго по закону.
   - Не извольте сомневаться, - но Глобачев с таким видом теребил "наган", что в его слова верилось с трудом.
   Продвижение отряда походило на волну, нет, - на цунами. Перед цунами вода убегает с берега, море словно бы мелеет. Так и сейчас. При едином виде стрелков, шедших в стройных цепях, толпы расступались...
   - Берегись! - донеслось справа.
   Послышался шум мотора, выстрелы.
   С того конца Литейного несся на всей скорости бронеавтомобиль. Он палил в воздух (точнее, Столыпин надеялся, что в воздух...). От него люди бежали еще быстрее, чем от правительственных сил.
   - Не попадаться ему на пути! Приготовиться к бою! Гранаты! Гранаты готовь! - заорали унтеры.
   Они, наученные горьким опытом последних дней, определили бронеавтомобиль как попавший в лапы революционеров. Надо думать! Одинокий "Руссо-Балт", палящий во все стороны!
   - По колесам! На полторы сотни саженей подпускай! На полторы сотни! - на большем расстоянии броню его просто было не пробить винтовочными патронами. - На полторы сотни!
   Но с такого расстояния и пулеметы "Руссо-Балта" были смертельно опасны для стрелков.
   - Рассредоточиться!
   Офицеры увлекли Столыпина к колонне с афишами, за которой можно было скрыться от неприятельского огня.
   - Двоечкой! Двоечкой! Двоечку наводи-и-и!
   Первые залпы грянули по бронеавтомобилю, но пули отскакивали от брони.
   - Рано! Эх, черт! - в сердцах воскликнул Глобачев. Он высунулся из-за колонны и наблюдал за ходом боя.
   - А где же его пулеметы? - удивленно заметил Балк. - "Максимы", "максимы" уже должны стрелять! И где, проклятье, пулеметные команды!
   Словно бы расслышав его слова, пулеметные команды дали первую очередь по броне.
   Внезапно "Руссо-Балт" резко развернулся, отчего возник такой шум, что даже Столыпину уши заложило. Махина замерла.
   - Прекратить огонь! - команда разнеслась уже после того, как стрелки прекратили стрелять.
   Шум боя был такой, что даже из окон зеваки исчезли. Боялись!
   "Руссо-Балт" встал правым боком к построению отряда, словно бы заглох. Пулеметы, прежде не прекращавшие стрельбы, молчали.
   Внезапно над бронеавтомобилем показался флаг. Все - от юнкеров до Столыпина - боялись, что флаг будет красным. Значит, и "броневая рота" перешла, предала.
   - Так...так...Наши! - выдохнул Балк.
   И точно. Это было трехцветный флаг. Где только раздобыли!
   - Оставить! Наши! Наши! - разнеслось над стрелковыми цепями.
   Из-за бронеавтомобиля вышло двое человек, в кожанках, один изо всех сил сжимал древко флага, другой встретил цепи воинским приветствием.
   Он быстрыми, уверенными шагами приблизился к первым рядам.
   - Здорово, орлы! - довольно гаркнул он.
   Видно, кто-то из унтеров разглядел погоны, и вытянулся во весь рост.
   - Здравия желаю, Ваше Превосходительство! - цепи поддержали, рявкнув "Ваше - ство!".
   Столыпин заспешил навстречу генерал-майору в кожанке. По его мнению, это мог быть только один человек. Но как? Он же на фронте! А ведь места в газетах с сообщениями о подвигах его бронеавтомобилей он особо любил перечитывать...
   Точно! Он! Как-то на одном из приемов встречал. Точно, он!
   - Александр Николаевич, за обстрел просим прощения, за радость от встречи - благодарю! - снял перчатки и довольно протянул руку для рукопожатия.
   - Вот, прибыл в Ваше полное распоряжение, - от улыбки его усы топорщились, а густые брови сдвигались. Создавалось очень забавное впечатление добренького человека, если не знать, что именно он придумал конструкцию лучших бронеавтомобилей Русской-императорской армии. - Почту за честь влиться в ряды, так сказать.
   - Или протаранить их, - довольно заметил Хабалов. Он тоже подал руку. - Александр Николаевич, как? Вы же в Гельсингфорсе должны быть!
   - Долгая история, - и он подался вперед, демонстрируя Георгия. - Все сводится к этому. Награждение, одна идея для Путиловского завода...Задержка в дороге...И вот!
   - А стреляли зачем? - заинтересовался Глобачев.
   - Сперва пробовали ехать так просто. Но затем улицы заполонили толпы. Кое-кто даже пытался взять наш "Руссо-Балт", из запасников, видимо. Не знал, на что способна даже одна наша машина, - ухмыльнулся Добржанский, вновь надевая перчатки. - Иначе за тридевять земель обошел! С огоньком поехали гораздо быстрее. Иногда останавливались, чтобы набрать снега для охлаждения пулеметов. Вот на одной из остановок и узнали, что да как. Сразу же - сюда. Только...
   - Что такое? - Столыпин уловил в голосе Добржанского волнение.
   - Патронов маловато. На полчаса горячего боя, едва ли больше, - вздохнул Добржанский. - Мы и так при продвижении патроны берегли, но... - он разве руками.
   - Что ж. В конце концов, у нас есть один эрзац, - Столыпин махнул на "Уайт". - Вот, соорудили.
   - Эрзац, говорите? Дайте-ка взглянуть! - Добржанский словно бы позабыл обо всем на свете.
   Он в несколько шагов преодолел пути к "Уайту". Обошел его вокруг. Забрался в кабину, перекинулся парой слов с пулеметной командой.
   - Да, штука прелюбопытнейшая. Маневренная. Конечно, по нашим дорогам лучше бы на коляску такой пулемет водрузить...Да только зачем? В условиях окопной войны даже наши малыши, - он кивнул в сторону "Руссо-Балта", - оказались не у дел. Стоим, скучаем в Финляндии. Одна радость, сейчас пригодились!
   - То ли еще будет! - довольно улыбнулся Столыпин. Цепи застыли. Наступало время разделиться. - Сейчас мы поробуем ввести Вас в курс дел, Александр Николаевич.
   - Вечереет, - между делом заметил Глобачев. - В темноте сложнее будет...
   Генерал-майор быстро сообразил, что от него требуется, и предложил разделить "броневые" силы. "Уайт" решено было направить по Фурштатской, а "Руссо-Балт" выдвинуть на Захарьевскую, где места для маневра было куда больше.
   Отряд разделился на четыре колонны, и бодро двинулся вперед.
   Вид броневика, наверное. Многим охладил пыл: улица долгое время пустовала после того, как арьергард отряда скрылся. Но прошло время, и вновь толпы народа взялись за магазины.
   - Революция продолжается! - выкрикнул какой-то запасник, громя мясную лавку.
   Решено было двинуться до Воскресенского проспекта, там ненадолго остановиться, связаться с остальными частями.
   Столыпин двигался в колонне, что очищала Захарьевскую. Он надеялся, что удастся быстро добраться до казарм кавалергардов, соединиться с ними, и совместными силами ударить по Таврическому.
   К сожалению, планам сбыться не суждено было. Разведка сообщила о мощных баррикадах, возведенных как раз по периметру Таврического сада. Видно было, что сердце революции надеются защищать, причем надежду эту подкрепляли хорошей обороной.
   - Русский солдат и не такие крепости брал, - заметил Столыпин в ответ на известие.
   - С той стороны тоже русские солдаты, Петр Аркадьевич, - сказал Глобачев, оставшийся в одной колонне со Столыпиным. Балк и Забалов возглавили "соседей". Четвертую взял под свое начало Занкевич.
   - Сомнения у меня в успехе наших дорогих друзей, - намекнул Глобачев на командиров двух других колонн. - Если Занкевич толковый командир, но не более, то другие...
   - Сейчас они за самую жизнь свою борются, а это что-то, да значит. Да и не так у нас много людей, - с сожалением произнес Столыпин.
   Больше Глобачев эту тему не поднимал.
   Броневик шел во второй цепи: впереди могли оказаться восставшие с гранатами или еще чем серьезнее, решено было "Руссо-Балтом" не рисковать.
   Пошел снег. Стрелки двигались быстро: надеялись как можно скорее преодолеть расстояние до Воскресенского.
   - Стягивают силы, - процедил сквозь Глобачев. - Уж слишком чисто на улицах, одиночки, бродяги да случайные прохожие!
   Надо заметить, что даже последних было немного. В окнах, конечно же, легко угадывались многочисленные силуэты, из подворотен недобро посматривали люди. Кое-где слышались звуки борьбы, и тогда приходило посылать городовых (у стрелков просто не было опыта действий в дворах-колодцах) разобраться.
   - Настроения у толпы изменчивые. Если почувствуют напор, уверенность, то могут отхлынуть. И тогда дворец окажется в наших руках. Центр революции раздавим, а очаги погорят-погорят, да и потухнут, - Столыпин уже продумывал план действий на будущее, как он будет наводить порядок в городе и стране. Он не мог подвести доверившегося ему во второй раз Государя!
   - Петр Аркадьевич, Вы бы на фуражку свою еще раз посмотрели. Сами сказали, пуля эту дыру проделала, - ответил на немой вопрос Столыпина Глобачев. - Следующая может попасть точно в цель. Понимаете?
   - Право слово, нет.
   - Мы не знаем, что будет через полчаса, а уж что потом!.. Когда толпа начали громить посты, я о многом подумал. Боюсь, что возможности по наведению порядка... мы сильно преувеличиваем. Я очень надеюсь, что в Царское уже стекаются войска. Вот тогда-то, охватив в клещи восставших, мы будем двигаться навстречу друг другу и закончим дело.
   - Я уверен, что с фронта уже выдвинулись силы. Так мне сообщили по прямому проводу, - Столыпин вспомнил те часы, когда он узнал о назначении.
   - Дай-то Бог. Только в чьих руках железная дорога? Я вот не знаю. А Вы, Петр Аркадьевич? - Глобачев посмотрел прямо в глаза Столыпину.
   Они обошли стороной валявшийся на снегу труп: запасник. То ли случайная пуля убила, то ли еще что. Он валялся ровно по центру улицы, и с этим никто ничего не делал. Припорошенный снегом лежал на спине, и стеклянные глаза его смотрели в вечность.
   Столыпин специально не отрывал взгляда от этого человека. Он хотел запомнить эту картину, запомнить затем, чтобы никогда не простить людей, сотворивших такое со страной.
   Едва показался Воскресенский проспект, стрелки получили команду остановиться. Направили людей для связи с соседними колоннами...
   Но звуки пальбы, шедшие слева, со стороны Шпалерной, поведали об обстановке куда надежнее и красноречивее.
   - Две роты за мной! - тут же нашелся Столыпин. - Передайте Добржанскому присоединиться. Быстро! Быстро! И пулеметную команду!
   - Есть! - адъютант заспешил на велосипеде, объезжая еще один труп. Этого снег так сильно покрывал, что ясно было: давно лежит, может, еще со вчерашнего дня.
   В переулке виднелись перебегавшие с места на место стрелки, ведшие огонь по противнику. Завизжал мотор "Руссо-Балта": проехав через расступившиеся порядки стрелков, бронеавтомобиль заспешил на помощь колонне.
   Столыпин едва поспел к самой горячей минуте боя. Часть Воскресенского, от пересечения со Шпалерной и до самой набережной, была запружена восставшими. Он сражались отчаянно, используя тротуары, фонари и колонны с афишами как прикрытие. Ветер подхватил одну из таких афиш и принес к самым ногам премьера. Помимо воли Петр Аркадьевич обратил внимание на текст афиши - это был растиражированный указ о роспуске Думы и наведении порядка. Когда бумага коснулась земли, раздался очередной залп. Он был лучшей рекомендацией силе этого указа.
   "Руссо-Балт" вырвался в самый центр улицы, подавляя огнем противника. Засевшие у выхода на набережную бойцы не выдержали и побежали, теряя на ходу раненых и убитых. Иные даже винтовки кидали, чтобы бежать было сподручнее. Те же, кто Захарьевскую до самого Таврического сада, бежать не торопились.
   Они отступали медленно, отстреливаясь, в полном порядке. В этих людях легко угадывались бойцы тех солдатских застав, что перешли на сторону восставших в первые дни.
   Тут подоспел "Уайт". Творя какие-то чудеса с грузной, в общем-то, машиной, водитель выкатил ее кузовом по направлению к Таврическому. Тут же машина огрызнулась пулеметной очередью. Десяток, а может, больше восставших повалились на мостовую, - и итог боя оказался решен.
   - Патроны подбираем, патроны! И оружие! - унтеры быстро разучили эту команду.
   - На сколько выстрелов осталось? - Столыпин остановил одного из стрелков.
   - Ваше Превосходительство! Сам-три! Сам в стволе, три в мешке! - видно, это была какая-то поговорка, судя по интонации. - Зато в бою согрелись!
   - Понял, - кивнул Столыпин, и стрелок побежал разыскивать патроны. - Мало, очень мало.
   Как раз приблизился Глобачев, и бывший премьер к нему обратился:
   - На Таврический может и не хватить, - Столыпин был чернее тучи.
   - В казармах, - Глобачев махнул рукой вправо, где угадывалась крыша заветных кавалергардов, - должен быть запас. Главное, чтоб оружейная комната нетронутой осталась.
   - Боюсь, что не с нашим счастьем, Константин Иванович, не с нашим счастьем, - и, более уверенно, добавил: - Возвращаемся на Захарьевскую. Тут уже без нас разберутся.
   - Петр Аркадьевич, а может, во встречных оружейных магазинах...А? - наугад предложил Глобачев.
   - Суровые времена требуют суровых мер. Если там будут хозяева, выдайте им расписку или еще что. Если нет, составьте список магазинов, где нам пришлось реквизировать оружие.
   - Так точно, - Глобачев кивнул и направился к своим, доводить приказ.
   Пара магазинов, действительно, на пути им встретилась, - но они были совершенно разграблены. Если что и осталось, так это стекло витрин, лежавшее в снегу без надобности.
   - Да. Революция делает богатыми только стекольщиков, - прокомментировал Столыпин.
   В душе у него боролись волнение и ожидание: вот-вот Таврический! Вот-вот Таврический! Среди бойцов, видно, царили те же настроения. В глазах появился блеск: с победами идут! Шаги стали увереннее, быстрее. Наконец, в сражении удалось согреться. Если бы на месте стояли, кто знает, может быть, народ бы уже разбежался.
   - Казармы, - выдохнул Глобачев.
   И действительно: было от чего вздыхать. Огромный комплекс казарм выглядел обездоленным. Окна на первых этажах лишились стекол. Их осколки, перемешанные со снегом, плотным слоем покрывали левую сторону Захарьевской. Помещения конюшен и кузниц - а именно их двери сюда выходили - даже издали казались совершенно опустошенными.
   С крыши послышались выстрелы.
   - Ложись! Крыша! Крыша! - раздались ответные выстрелы. Завязалась перестрелка.
   "Руссо-Балт" дал несколько очередей: Столыпин видел, как выстрелы стелются по фасаду и рвут металл крыши.
   - Заходим! Заходим! - перебежками, десятка два-три стрелков устремились к воротам конюшен. - Быстро! Быстро!
   Оттуда раздались выстрелы, многократно усиленные эхом. Еще выстрел. Еще. Все стихло. Из дверей помахал старший унтер.
   - Заходим! Заходим! Бережемся крыши! - припадая к земле, бойцы побежали в казармы.
   Две цепи перекрыли улицу, прижимаясь к стенам домов. Выдвинули пулемет. Наводчик отер пот со лба, посматривая на крыши. Вдруг покажется кто из восставших?
   По пути в казармы бойцы сняли красное полотнище, повешенное над самыми воротами кузницы. Его втоптали в кучу снега, перемешанного с грязью. Прошло всего несколько минут, и полотнище скрылось где-то в этой куче. Оттуда же торчало трехцветный флаг, - его сбросили уже давно, когда происходил штурм казарм.
   - Патроны беречь! Патроны беречь! - это уже Столыпин выкрикнул.
   Долгое время было тихо.
   - Надо пойти, проверить, осмотреться, - порывался было Столыпин, но его остановил Глобачев:
   - Еще будет время. Вдруг там...
   Раздался глухой звук взрыва.
   - Гранта взорвали, гады! - в сердцах воскликнул Глобачев. - Только бы наши не пострадали!
   Вслед за этим раздались звуки пальбы. В здание зашло еще до полуроты бойцов. Ожил пулемет: дали очередь по крыше напротив казарм. Едва заговорив, "максим" замолк. То ли срезали цель, то ли поняли, что никого там и не было, то ли еще чего.
   - Ушли, гады, - буркнул наводчик. Может, оправдывал трату патронов, становившихся с каждым мгновением все ценнее.
   Потом снова распространилась тишина. В здание вошло еще несколько десятков человек.
   - Ну вот, кажется, и все...
   Изнутри раздались возгласы. Бойцы, занявшие позиции вокруг дверей, прислушались, напряглись. Прошло несколько тягостных минут. Послышались шаги множества ног. Бойцы изготовились к бою.
   - Свои! Свои! - донесся голос из кузницы. - Не стреляйте!
   Показались стрелки, вошедшие незадолго до того внутрь. Вместе с ними шли...
   - Так это же бойцы, что по Шпалерной шли. Унтеров узнаю, - вот тут хорошо сработала память Глобачева. - И вправду наши. Вот и встретились.
   Старший унтер, возглавивший группу бойцов, вышедших из здания, быстро отыскал взглядом Столыпина и направился для доклада. Стоило ему сделать четвертый шаг и замереть, как грохнул выстрел.
   Унтер покачнулся. Потянулся рукой к левому плечу, упал на колени. И уткнулся лицом в снег.
   Проснулся "максим", раздались винтовочные выстрелы. Бойцы "работали" по крыше, откуда и стреляли по унтеру (либо же Столыпину, кто его знает).
   Сам Петр Аркадьевич пристально высматривал хоть малейшее движение на крыше. И вот, удача!
   - Там, там! - воскликнул он, тыкая рукой.
   Вскоре дали пулеметную очередь. На землю с крыши повалилось тело, распластавшись на снегу. Вокруг начала растекаться багровая лужа.
   Столыпин услышал хрип со стороны умирающего унтера. Склонился над ним, пытаясь остановить кровь.
   - Бесполезно, - хрипло произнес унтер. - Конюшни...Наши...Надо...занять... Казармы.
   Это были его последние слова. Петр Аркадьевич снял фуражку и перекрестился.
   - Вот так вот, - тихо произнес он, но через мгновение уже начал громко раздавать команды: - Продвигаемся! Оборону по улице держим! Занимаем казармы! - и добавил для Глобачева. - Двигаемся внутрь! Нужно знать, что происходит!
   Казармы представляли масштабный комплекс зданий, соединенный многочисленными переходами и двориками. То здесь, то там попадались следы огня и выстрелов. Во многих местах находили трупы: солдаты, офицеры, студенты, рабочие, много кто. Видно было, что за казармы шли бои, перешедшие затем в грабеж.
   Оружейные комнаты оказались практически разграблены. Столыпин как раз проходил мимо, когда взвод стрелков выносил оттуда нетронутые запасы.
   - Небогато, - к этой фразе сводились все разговоры бойцов из взвода.
   Столыпин был полностью согласен с этим. Несколько десятков ящиков с патронами, с полсотни винтовок, один пулемет. Пара-тройка ящиков гранат. Хватило бы, максимум, на десять минут уличного боя.
   Поминутно раздавались одиночные выстрелы, изредка переходившие в перестрелку. В такие моменты Столыпин прижимался к стен, ожидая, что из-за очередного поворота покажутся восставшие. Но время шло, и выстрелы отдалялись. Вскоре они вовсе прекратились.
   Зато все чаще в коридорах показывались стрелки. Они приветствовали Столыпина, докладывали о ходе сражения, справлялись о приказах.
   - Наступать. Надо проверить комнаты, очистить от противника, выдавить его, затем занять позиции у окон, выходящих на улицу.
   - Есть! - и бойцы шли дальше.
   Наконец, после звуков особо ожесточенной перестрелки, Столыпин зашел в здание манежа. Здесь разгром чувствовался более всего. У разбитого окна валялось два трупа, - и Столыпин не мог скрыть радости, поняв, что это не кавалергарды.
   Оттащив трупы в сторону, бойцы заняли позиции у окна, стараясь особо не высовываться.
   - Петр Аркадьевич! - окликнул бывшего премьера Глобачев, когда понял, что Столыпин движется прямо к окну.
   - Я должен, должен его увидеть, - бросил через плечо Столыпин и переступил труп.
   Столыпин выглянул в окно - и сердце его замерло. Виднелись черные силуэты деревьев, покрытых снегом. Вдалеке угадывалась громада Таврического дворца.
   - Тяжело будет, - только и произнес Глобачев.
   Он смотрел на выросшие баррикады по периметру сада, на толпы людей, все стекавшихся и стекавшихся к Таврическому, с красными флагами и без оных, людей разного звания и разных профессий. Страх охватил Глобачева: он не верил, что им удастся победить такую толпу.
   - Петр Аркадьевич, сможем ли? - шепотом спросил Глобачев, краем глаза увидев, как стрелки напряглись.
   - Мы должны, значит, мы можем. Что нам еще остается, Константин Иванович? - Столыпин ободряюще положил руку на плечо Глобачеву. - Сможем, обязательно сможем! К штурму готовимся! Передайте команду: к штурму готовимся!
  
   Интермедия четвертая
  
   Перрон был пуст, совершенно пуст. А, нет! За пеленою падающего снега можно было разглядеть одинокую фигуру. Среднего, даже низкого роста, человек этот сутулился. Из-за этого он казался сущим карликом. Вот из вагона выскочил еще один человек, повыше, что-то быстро проговорил. Сутулившийся безмолвно выслушал, закивал. Рассказчик исчез в вагоне так же быстро, как появился.
   Из соседнего вагона вышло двое, заозирались, и направились в город. Назад они так и не вернулись. Всего это сутулившийся не видел: он стоял спиной к тому вагону, да даже если бы и лицом! Сейчас все его мысли были где-то далеко, очень далеко. И судя по движениям, он совершенно потерял связь с реальностью. Поминутно останавливался, обходя ящики и прочий сор, от которого на перевалочной станции никак нельзя отделаться. Но вот послышался шум, и сутулившийся остановился. Он внимательно вгляделся сквозь падающий снег.
   Показалась целая делегация, сопровождаемая казаками. Впереди шли трое. Стоило им только приблизиться, и в них легко угадывались Гучков, Шульгин и Рузский. Лидер октябристов и худший враг государя. Лидер правых, первое перо Киева, русский националист. И, наконец, главнокомандующий Северным фронтом. Прежде такое соседство удивило бы сутулящегося человека, но за последние дни он разучился удивляться. Тем более узнав, что именно привезли Гучков и Шульгин.
   - Ваше Величество, - горячо произнес Шульгин, но зашелся в диком кашле.
   - Ваше Величество, - холодно сказал Гучков: для него это обращение было пустой формальностью. Он еще сильнее сжал папку, которую держал у самой груди. - Позволите?
   - Прошу, - сутулившийся человек, государь огромнейшей страны в мире, сегодня одинокий более, чем когда-либо, кивнул. - Ваш визит меня несколько удивил.
   - Ваше Величество, позвольте обсудить этот вопрос в должной обстановке, - запросил Шульгин, и хотел что-то добавить, но снова его кашель одолел.
   - Понимаю Вас, прошу, - все четверо зашли внутрь.
   Вагон, некогда практически полностью заполненный свитскими и прислугой, сейчас был полупустым. Двое свитских играли в шашки, официант наливал им чай. Все вытянулись в струнку, едва завидев императора.
   - Прошу, продолжайте, - Николай жестом пригласил гостей за ним последовать.
   Прошли в отдельное купе, служившее императору кабинетом.
   - Прошу, - он указал на мягкие диванчики, стоявшие по углам купе.
   Гости кивками поблагодарили. Гучков, однако, пригоашением не воспользовался и выложил на стол, из той заветной папки.
   Николай быстро пробежал текст. Помолчал несколько мгновений. Поднял взгляд.
   - И вы хотите, чтобы я это подписал? - голос его был все таки же спокойным, но усталость чувствовалась в нем все сильнее. - После...всего?
   - Не мы хотим. Вся страна, Ваше Величество. И армия! - первым обратился Рузский.
   В свете лампы его лицо казалось мертвенно-бледным.
   - Вся страна? Я слышал, что беспорядки разрастаются, но о потере управления говорить нельзя. Да и верные престолу силы вполне...
   - Ваше Величество! Пусть я болен, но мне надо это сказать, силы я найду! - кажется, жар передался самым словам Шульгина, он сам себя распалял. - Толпы черни вовсе вышли из повиновения! Я своими глазами видел, как запасные батальоны гвардии крушат все, что попадется им на пути! А что сталось с казармами кавалергардов? Тысячная, может, трехтысячная толпа ворвалась туда, и не всем кавалергардам удалось спасти свою жизнь! Полицейские участки разгромлены, Охранное отделение - и то существовать перестало. Правительство больше нет, прямой провод молчит. Но! Толпы стекаются к Таврическому дворцу...
   И разразившийся кашель заставил Шульгина сесть.
   - Народ собирается вокруг Таврического. Вокруг Думы, в которой только и видит силу, которой может доверять. Но. Левые, радикальные силы, вовсю перетягивают их на свою сторону. Надо прекратить это. Вырвать знамя из вражеских рук. Действовать необходимо решительно. Ваше Величество, единственное, что сможет унять народ - это Ваше отречение. Это позволит избавиться от бремени гнева, которое связано с нынешней властью. Потребуется передать престол. Только и всего. Надо действовать решительно, пока революция не проникла в самое Царское село. Там уже идут бои, и кто знает, сможет ли гарнизон выстоять? Толпа ведь...такая...Она может разъяриться и начать кровавый погром. Дума прикладывает все усилия, дабы избежать худшего. Но удастся ли нам это сделать? Мы единственные, кому доверяет народ, но левые работают...Работают...Еще день, ну может, второй, и все! Без результатов от нас отвернутся!
   Гучков умолк и занял место подле Шульгина.
   Николай думал. Он понимал, на что намекает Гучков. В свете было известно о ненависти человека, так и не ставшего премьером, к императору. Распространение всех этих слухов о Распутине, о сепаратных переговорах, о многом другом, - все это было на совести Гучкова. Он мог на многое, на очень многое пойти.
   - А что же армия? - Николай повернул голову в сторону Рузского. В глаза ему государь не смотрел, по обычной своей привычке, опустив взгляд.
   - Как я уже докладывал, Родзянко вполне себе увидел действия армии. В самой Луге восставшие, железная дорога на Петроград в их руках. В самой столице все силы переметнулись на сторону революции. И даже диктаторские полномочия не помогли это исправить.
   - А что же Петр Аркадьевич? - голос и вовсе был тусклым.
   - Известий о нем никаких. Видно, застрял в одном из зданий, окруженный беснующей толпой. А может, и еще чего хуже. Не дай Бог! - произнес Шульгин сквозь кашель.
   - А вот телеграммы командующих фронтам. Все сходятся в единой мысли, только великий подвиг, только отречение смогут выправить обстановку... - говорил Рузский, кладя телеграммы на стол.
   - И ответственное министерство, - добавил Гучков. - Манифест, который представлен был великими князьями, уже воздействовать не сможет без отречения. Правительству. Вами возглавляемому, уже не поверят. Оно просуществует не дольше, чем потребуется для передачи телеграммы о его назначении.
   Николай прочел телеграммы. С каждым новым листом глаза его все тускнели и тускнели.
   Наконец, совершенно бесчувственным голосом он произнес.
   - Мне требуется подумать. Подождите, - и гости поспешно вышли из купе. Гучков не скрывал удовлетворения, Рузский бросал многозначительные взгляды на государя, а Шульгин мечтал лечь под одеяло и уснуть.
   Государь думал долго, очень долго. Наконец, он зазвонил в колокольчик, и в купе вошел флигель-адъютант. Он уже совершенно не скрываясь клевал носом. День выдался напряженным и, кажется, бесконечным. Суток трое в него бы поместилось!
   - Анатолий Александрович, где тот самый текст? - спросил это, не поднимая взгляда. Он не отрывал его от походной чернильницы. - И нет ли телеграммы от Петра Аркадьевича?
   - Телеграммы нет, зато из Петрограда непрестанно телеграфируют Ваш августейший брат, Родзянко, иные лица...Все говорят о невозможности положения...
   - Текст манифеста, - произнес Николай.
   - Ваше Величество, - Мордвинов, предчувствовавший такую просьбу, держал текст при себе.
   Николай макнул перо в походную чернильницу.
   - Требуется внести одно исправление, без которого манифест подписывать я не буду. Покажите его нашим... - Николай подбирал слово, - гостям. И пригласите Боткина. С ним поговорим прежде наших...гостей.
   - Да, Ваше Величество, - и глаза Мордвинова расширились. Он разом проснулся, разглядев, что именно вписал в манифест государь.
   Самые противоречивые чувства нахлынули в тот момент на флигель-адъютанта, ставшего свидетелем и - немного - участником истории...
  
  
   Глава 10
  
   Кажется, с самого утра подобной сутолоки Столыпин не видел. Казармы кавалергардов превращали в настоящую крепость и, одновременно, плацдарм для удара. Решено было здесь закрепиться на тот случай, если штурм не удастся или к противнику подойдут крупные подкрепления. Мелкие группы постоянно сюда прибывали, но (вероятно, при известии об отряде) целых толп уже видно не было. Даже Потемкинская улица обезлюдела, только за баррикадами восставших и остались люди.
   Уже практически стемнело. Фонари не работали от слова "совсем". Видимо, на электростанции возникли проблемы. А может, эмиссары восставших прекратили подачу света. Таврический, наоборот, сверкал всеми огнями, представляя замечательную мишень.
   - Одна батарея. Всего одна батарея, - не уставал повторять Добржанский. Свет огней Таврического отражался в его глазах, что создавало картину поистине инфернальную. Сейчас Петр Аркадьевич поймал себя на мысли, что генерал-майор похож на черта: сравнение усиливалось черной как смоль кожанкой.
   - Ну нету у нас батареи, Александр Николаевич, нету батареи! - Хабалов уже почти не держал себя в руках.
   - А все почему? - Добржанский многозначительно посмотрел на Хабалова, но решил смолчать.
   - Господа, прекратите. Дело надо делать, - Столыпин решил вмешаться.
   Где-то чудом раздобыли - с пропаленными дырами - подробную карту Петрограда. Ей грозила опасность приобрести новые дыры, теперь уже от бесконечных прикосновений десятков пальцев.
   - Места, конечно, известные, - подал голос Кутепов.
   Еще несколько минут назад он, разгоряченный и обрадованный быстрым продвижением к дворцу, вовсю рассказывал о боях за петроградские улицы. Теперь же он казался ушедшим в себя: патроны сосчитали. Для полноценного штурма боеприпасов просто не хватало.
   - В штыки пойдем, - наконец, со всею возможной решимостью, произнес он. - Может, снова под барабаны?
   - Да кто этак ходит? Уже не двенадцатый год, и это не Бородино! - повысил голос Балк. - Если сработало у Канавки, не значит, что они отхлынут сейчас. Спиной они упираются в Таврический, сил уйма, патронов...Не знаю. Может быть, даже строевые солдаты и офицеры к ним перекинулись.
   - Точно перекинулись, - кивнул полковник. - Уж слишком стойко держатся, ироды. Так могут только обстрелянные держаться. Остальные улепетывают, только калоши видно.
   - А еще рабочие собираются, - заметил Глобачев. - Массы их держатся с той стороны дворца, как мне сообщили. Они в любой момент могут заменить отступающие силы противника. Хотя, я уверен, вскоре они покажутся на виду. И кстати, там же могут оказаться захваченные орудия и пулеметы. А сколько у нас пулеметов?
   - На две полных пулеметных команды, - вмиг ответил Хабалов.
   - Значит, всего лишь полтора десятка пулеметов, - потемнел Кутепов. - Плюс один броневик, один... - Кутепов подбирал слова.
   - Один "Уайт", - Добржанский правильно понял замешательство полковника. - И одна пушка.
   - Негусто, - подытожил Столыпин. - Мы смогли найти слабые места в их порядках?
   Он окинул взглядом собравшихся командиров.
   - Особо густо протянулись баррикады через Шпалерную, напротив казарм, и на юг, в сторону Кирочной. Но вот в саду оборона не такая сильная, как можно понять из наблюдения, - доклад на себя взял Кутепов. - Пойдем через пруд. Он, на наше счастье, замерз. Но. Место узкое, ударный отряд легко в клещи возьмут, а затем сомнут численностью. Надо живую силу пр...- Кутепов быстро поправился, - восставших отвлечь.
   - Какие предложения? - совет давно уже шел против обычного: о том, кто младший по званию, а кто старший, позабыли. Было не до того.
   - Воспользуемся идеей Брусилова. Нанесем несколько основных ударов по всей линии фронта. Например, три или четыре удара. Силы наши, конечно, неравные, но сделаем поправку на выучку и слаженность...Ударим через Шпалерную, Сергиевскую и Кирочную, одновременно. Но нужно что-то вроде артиллерийской подготовки... Уже не знаю, как мы этого добьемся...
   - Барабаны? - спросил Глобачев.
   - Там не просто могут - должны быть люди, спасшиеся с Канавки. Идея с барабанами может не сработать, - пожал плечами Столыпин.
   Снова воцарилось молчание.
   - Брандеры! - хлопнул себя по лбу Добржанский.
   Ответом были удивленным взгляды.
   - Мы пустим сухопутные брандеры, - пояснил (ну...так ему показалось) генерал-майор. - Раздобудем автомобили, лучше всего, грузовые, те же "Уайты". Напичкаем их взрывчаткой, всем, что только может гореть. Заведем их. Пусть водители разгонятся, а потом выпрыгнут из машины. Автомобиль еще некоторое время будет двигаться, повинуясь инерционной силой, проедут некоторое расстояние. Надо, чтобы взрывы раздались, когда машины уже приблизятся к вражеским порядкам.
   Некоторое время прошло в обдумывании. Молчание прервал Глобачев:
   - Никогда не думал, что скажу об истинно эсеровской идее: а мне это нравится!
   Вслед за ним с идеей согласились и другие.
   - Надо сделать все это быстро! Рассылаем бойцов искать требуемые материалы, - скомандовал Столыпин.
   - И я пошлю своих людей, они кое-где поищут, - многозначительно произнес Глобачев. - Разрешите?
   - Конечно! Не медлите! - горячо закивал Столыпин. - А то, что нам отключили электричество, оставив Таврическому, будет только на пользу!
   Из-за низких стальных туч потемнело раньше обычного. Снег усилился, отчего картина становилась ирреальной. Целые кварталы были лишены малейшего света лампы, зато Таврический был освещен вовсю. Кто додумался до этакой замечательной (для правительственных войск) идеи, трудно было сказать. Строевые солдаты, переметнувшиеся на сторону восставших, поминутно на это жаловались.
   - На ладони! Мы тут как на ладони!
   - Вырви глаз! Этак не увидим, как нас обойдут!
   - Вот тут и сцапают! Вот те крест, сцапают! - а это уже рабочие подхватили.
   Словом, спокойствия людям эта своеобразная не прибавляла.
   - Чей-то затихли! Могет, разбежались? - с надеждой в голосе произнес запасник. - А?
   - Могет, и так, - отмахнулся рабочий, тот самый, что бубнил "сцапают".
   - Вот и я думаю: могет, - не без мечтательности произнес запасник.
   Издалека раздался гул моторов.
   - Чей-то? - напрягся запасник. - Чей-то? Темно, тьфу! Не видеть ни черта!
   Звуки моторов усилились. Из сумрака улицы показались несколько грузовых автомобилей. Они неслись на полной скорости к баррикадам.
   - Чей-то!
   - Огонь! Да стреляйте же по ним! - взвизгнул кто-то справа.
   - Пли! - а вот этот человек был куда увереннее в своих силах. Только это ему не помогло, никак не помогло.
   Грузовик врезался в баррикады, разнеся в щепки стулья и столы, из которых она была сложена на этом участке. Еще некоторое время машина двигалась, подгоняемая силой инерции, а потом резко ударилась в дерево. Колеса крутились-крутились, запахло гарью...
   "Уверенный" так и не успел ничего понять: взрыв поглотил его в первые же мгновенья. Как и многих других бойцов, занимавших позиции по соседству. Еще в двух, нет, в трех местах вспыхнули яркие огни. Должно было оказаться еще больше вспышек, но не все заряды сработали. Да и результата правительственные войска ожидали иного, куда более мощного. Но не останавливать же атаку из-за этого!
   - Ура! Ура! Ура! В атаку! - грянуло со стороны Потемкинской.
   - Ура! - раздалось с Кирочной и Шпалерной.
   Напуганные взрывами, революционеры во многих местах покинули баррикады, лихорадочно отстреливаясь.
   Но многие запасники и нижние чины, успевшие повоевать, рабочие, студенты, оставались на позициях. Они крутили головы во все стороны, не понимая, откуда "кровавый царизм" нанесет удар.
   А правительственные войска пошли по всему фронту - пускай узкому донельзя.
   Грянул выстрел "двоечки", попавший точно в центр одного из скоплений отступавших. Это посеяло еще большую панику и заставило дрогнуть тех, кто оставался на баррикадах. Потом зарычали пулеметы, принуждая восставших залечь. Тут-то в атаку пошла пехота.
   Цепи наступали быстро, прикрывая свое движение винтовочным огнем. Где-то у Кирочной работали "Льюисы", поддержанные со стороны Потемкинской "Гочкисом". Была бы здесь плотность огня, как на фронте! Но патронов отчаянно не хватало, а потому пулеметные очереди были редкими и неуверенными. Надо в темноте патроны беречь!
   Огни Таврического сыграли с восставшими злую шутку: лишенная электричества Потемкинская просматривалась донельзя плохо, зато на баррикадах легко различались бойцы революции.
   Тявкнув берданками и трехлинейками, восставшие отхлынули. Они отстреливались из-за деревьев...
   Бам!
   Цепь легла: из-за дерева бросили гранату, и она взорвалась, убив нескольких юнкеров.
   - Вперед! - тут же среагировал унтер. - Вперед!!!
   Цепь снова пошла в атаку, но замешательство ей дорого стоило: восставшие успели отбежать от баррикад, и теперь рьяно отстреливались.
   Грянул винтовочный залп. Ему вторил еще один, уже со стороны восставших. Тут же залпы превратились в отдельные выстрелы.
   - В штыки! В штыки, братцы! - это был уже другой унтер. Тот, прошлый, лежал, скошенный выстрелом берданки. Под Нарочью уцелел, а здесь, дома, пуля нашла...
   В штыки не получилось: восставшие снова дрогнули, отступая. Они хотели закрепиться у пруда. Сейчас замерзший, он был укреплен с той стороны мешками, всяким хламом и поваленными деревьями (эти срезать успели, несмотря на протесты кадетов, - быстро прерванные видом винтовок).
   Революционеры пятились, пятились, - а затем побежали. По ним снова открыли огонь, но редкий, одиночный.
   - Патроны, - только и произнес Столыпин, все это время наблюдавший за ходом битвы с Потемкинской улицы.
   И правда: у наступавших осталось два, много, три выстрела на винтовку. Еще несколько лент оставалось на каждый пулемет, но их бы хватило на считанные минуты боя.
   - Если бы... - вздохнул Занкевич, но не стал развивать мысль. Его поглотила картина боя.
   Тут же отдавались бесчисленные команды, которые, впрочем, уже были бессмысленны: началась штыковая.
   Буквально на плечах отступавших правительственные войска прорвались к самому центру Таврического сада. Несколько шагов, и крик "Ура!". Раздались звуки рукопашной. Обе стороны дрались отчаянно, и наступление правительственных сил остановилось. Бойцы не в силах были двинуться дальше: враг держался, да еще как!
   Кое-где восставшие даже отбросили солдат, подкрепленные из дворца резервами (если бы у Столыпина оставались еще резервы!). Казалось, вот-вот, и правительственные силы отхлынут.
   Но тут раздались выстрелы, стоны, крики, - это бойцы Кутепова разорвали цепь восставших, и хлынули в образовавшийся прорыв. Восставшие падали на лед пруда, отползали, но все равно оказались под ногами кутеповцев.
   - Поднажмем! Поднажмем! - разнеслось по цепи тех солдат, что наступали от Потемкинской.
   Восставшие дрогнули. Первым не выдержал какой-то студент. Он оступился, пытаясь скрыться от удара штыком. Толкнул соседа, они вдвоем повалились на снег. В образовавшуюся брешь ворвался пылкий юнкер, друг того, погибшего. И напором своим расстроил порядки восставших. Рядом с ним тут же занял место второй, третий, - и противник снова дрогнул. Раздались выстрелы - винтовочные и револьверные - те, что напоследок приберегали.
   И они - восставшие - побежали.
   - Ура! - правительственные войска подбадривали друг друга, устремляясь в новую атаку.
   Миновав пруд и взобравшись на пригорок, тот самый унтер улыбнулся было, - но тут же упал.
   Из окон первого этажа велся ружейный огонь. Выстрелы задевали своих и чужих, без разбора, но натиск правительственных сил ослаб. Бойцы залегли в снег, засели по ту сторону деревьев, словом, находили любое укрытие от вражеских пуль.
   Кутепов был здесь, на острие атаки. Но сейчас он не мог придумать способа прорваться. Разве что...
   Он пытался отыскать взглядом ординарца. Его не было - погиб, отстал или затерялся, неважно. Тут же Александр Павлович обратился к ближайшему солдату.
   - Пулей к орудию. Скажи, пусть на прямую наводку подкатывают. И огонь по во-о-он тем, - Кутепов кивнул на одну из боковых дверей, - створкам. Они должны расчистить проход. Ясно?
   - Так точно! - гаркнул солдат.
   - Выполнять! С Богом! - кивнул Кутепов.
   Раздался новый залп из Таврического. Еще немного - и снова. И снова.
   - Патронов не берегут, ироды, патронов у них вдоволь, - сплюнул Кутепов. - Головы не поднять.
   И точно: сейчас бы в штыковую, но вражеский огонь не давал бойцам подняться. Он доставал и здесь, жалил, заставляя в последний раз обнять землю, обагрить снег кровью.
   Двинуться нельзя было: едва стоило подняться, как из окон Таврического открывали стрельбу. Пойти в атаку - нечем было прикрыть.
   Унтер каким-то чудом умудрился подползти к Кутепову.
   - Есть парочка гранат, Александр Павлович. Мы брать укрепления привычные. Гранаты бросим, и в штыки. Только бы огнем прикрыть!
   - Нечем! Патронов нет! - выдохнул Кутепов. - Так бы!..
   Снова раздались выстрелы, и пришлось, кажется, в самую землю промерзлую зарыться, только бы их не задело.
   - У моих имеются. Один-два выстрела найдется. Пулемет надо! Пулемет! Единственная очередь! Единственная! И как мы их! - унтер от эмоций буквально задыхался. - Как мы...
   Снова выстрелы, и унтер замолчал.
   Кутепов повернул голову, - и увидел, что унтер тоже прижался к земле. Навсегда.
   Кулаки сжались до хруста.
   - Да что ж нас как котят! У Петрилова тише было!
   И тут грохнула пушка. Таврический замолчал: боковые двери и впрямь разорвало в щепы. Нельзя было терять ни минуты.
   - В штыки! В штыки, братцы! - и Кутепов первым поднялся в атаку.
   Само молчание Таврического подстегивало бойцов. Они уже врывались на первый этаж, когда самые бойкие из восставших очнулись и принялись стрелять. Поздно!
   Правительственные силы уже ворвались. Узкие - куда уже петроградских улиц - коридоры Таврического наполнились шумом боя. Кутеповцы наседали на оглушенных взрывом восставших. Развернулась штыковая, перешедшая в рукопашную в буквальном смысле. Заработали ножи и кулаки. Раздвались выстрелы, то тут, то там. Но враг уже не мог воспользоваться запасом патронов.
   - Навались! Навались! Наша берет! - воскликнул Кутепов, подстрелив из револьвера отдававшего команды рабочего. Тот повалился навзничь, и враг дрогнул.
   Подоспели новые бойцы, - подтянулись те, что прорывали ряды врагов у Потемкинской. Восставшие, дав залпы - поверх голов, чтоб в своих не попасть - побежали. Вот тогда-то Кутепов понял, что победа близка.
   Сражение разделилось на десятки стычек за каждую комнату. В иных восставшие отстреливались из-за перевернутых столов, в остальных же просто бежали, а кое-где даже оружие складывали. Ворвались даже в зал заседаний. Пустой еще несколько минут назад, он наполнился грохотом опрокидываемых стульев и выстрелами.
   Бой шел у разорванного в клочья портрета императора, выстрелы оставили щербины на дереве трибуны.
   Кутепов - подобравший винтовку у погибшего - сейчас наравне с бойцами прорывался к заветной трибуне. Так получилось, что отряд восставших опирался на нее, отстреливаясь и отбиваясь. Несколько ударов, крики, благой мат, хлынувшая кровь, - и молчание.
   Кутепов и сам не заметил, как воцарилось молчание. Восставшие - те, кто выжил - подняли руки кверху. Они стояли, запыхавшиеся, с полными ненавистью глазами. Им бы еще сражаться, - да бесполезно. Загнанные в угол, они ни на что больше не были способны.
   А потом Кутепов понял: во всем дворце стало тихо.
   - Тихо? Тихо? - на более связный вопрос сил не оставалось.
   Бойцы закивали.
   - Тихо, - выдохнул подпоручик. Он подобрал валявшееся под ногами сдавшихся оружие.
   - Тихо, - просопел один из солдат, вытирая пот со лба.
   Тишина наступила неожиданно, а потому была страшна и непонятна. Как это? Вдруг это восставшие выиграли? Вдруг смогли окружить и обезоружить остальных?
   Но Кутепов вышел из зала заседаний - и увидел ту же картину: восставшие сдавались. Они не подчинялись единому приказу: просто в какой-то момент люди поняли, что далее бороться нет смысла.
   Обезоруженных, восставших собирали во все том же зале заседаний. Кутепов разослал по тем павильонам, где могли скрываться враги, бойцов. Но возвращались они в основном с освобожденными заложниками: многих жандармов и офицеров, тех, кого удалось сохранить в живых, свозили сюда, в Таврический дворец.
   - Хоть одного из депутатов нашли? - это уже спросил Столыпин.
   Было так странно идти этими коридорами, кажется, еще хранившими память о седьмом годе. Вот здесь улепетывал Родичев, а там Григорович возмущался задержкой с военными кредитами, а вот...
   - А вот здесь, - Столыпин привычно распахнул двери зала заседаний. - Состоялись самые мои трудные сражения. Сегодняшнее будет лишь одним из целой череды.
   Петр Аркадьевич выглядел постаревшим лет на память. Кажется даже, седины прибавилось.
   - Никого из депутатов не нашли? - повторил свой вопрос Столыпин.
   - В поисках. Разбежались, верно! - пожал плечами Кутепов.
   - Скорее, собирают где-нибудь толпу...Надо бы...
   - Уже приказал подготовиться к обороне, Петр Аркадьевич. Патроны собираем, но их не хватит для продолжительного боя.
   - С падением символа революция затихнет, мы выиграем время. С фронта уже вот-вот должны подоспеть войска. Вот-вот!
   - Ваше Высокопревосходительство! - раздался донельзя взволнованный голос адъютанта. Левую щеку пересекала кровавая рана, но сам он бодрился. - Парламентеры! Парламентеры, Ваше Высокопревосходительство! И с ними...Михаил Александрович!
   Столыпин и Кутепов удивленно переглянулись. Адъютант понимал не больше их самих.
   - Заложником? - Столыпин прищурился.
   - Никак нет! Хотя! - адъютант покачал головой. - Не могу знать, Ваше Высокопревосходительство!
   - Не медлим, - Столыпин бросил это на ходу.
   Адъютант проводил их к выходу на Шпалерную. Здесь уже толпились офицеры и нижние чины, не знавшие, как себя вести.
   Михаил Александрович - он был без шапки, а потому Столыпин быстро его узнал - переговаривался с...Гучковым! И Милюковым! Позади стоял Шульгин, заходившийся в глубоком кашле. И все-таки именно Шульгин первым заметил Столыпина.
   - Петр Аркадьевич! Как я рад! Как я рад! - и зашелся в новом приступе кашля.
   Гучков поприветствовал Столыпина кивком.
   - Как участника восстания, а может, его организатора, я вынужден... - начал было Столыпин, обращаясь к Гучкову, но Михаил Александрович остановил его взмахом руки.
   - Петр Аркадьевич, успокойтесь. Я принес волю нашего августейшего брата. И она совершенно не в том состоит, дабы осудить или даже обвинять дорого Александра Ивановича.
   Сказать, что Столыпин был удивлен, - значило ничего не сказать.
   Милюков недоверчиво поглядывал на Столыпина. Ну точь-в-точь, как в былые годы. Словно бы не лидер кадетов подливал масло в огонь революции!
   - Понимая всю тяжесть, которую сам Бог взвалил на его плечи, всю ответственность перед страной, наш брат сочли необходимым отречься от престола...
   Выстрел - и тот не заставил бы Столыпина так сильно зашататься. Солдаты хранили убийственное молчание. Неужели зря, неужели все это было зря?
   Кутепов ловил каждое слово Михаила.
   - В пользу наследника своего, Алексея Николаевича, и вверили до времени регентство брату своему, - эта помпезность была у Михаила от учителя, Витте, словил себя на мысли Столыпин. - С назначением нового правительства. Тяжесть минуты потребовала в правительство назначить Александра Ивановича Гучкова....
   Столыпин слушал с замиранием сердца. Значит, они своего добились. Они - это кадеты, октябристы...А ведь прежде он надеялся на рабочую, толковую Думу, видел опору и основу ее в лице Гучкова...Как же он тогда ошибся!..
   - Но кто же станет премьером? - только и спросил Столыпин.
   - А премьером брат наш волею своею назначил единственного человека, в котором видел все силы для того и задатки.
   Гучков многозначительно улыбнулся.
   "Ему передали пост? Что ж. Понятно..."
   Милюков покачал головой, поглядывая на Гучкова.
   "Точно ему. Вот ведь!" - и добавил непечатно.
   - Брат наш просил передать, что однажды человек этот уже отказывался от столь важного бремени...
   "Гучков - тот отказался войти в состав правительства, слишком много запросил" - подумал Столыпин.
   - Указав, что это будет против его совести. И тогда брат наш...
   Столыпин ничего не подумал - он просто сделал шаг назад. В единый момент седины на его голове прибавилось вдвое.
   - Приказал ему принять этот пост. Петр Аркадьевич, - Михаил по обычной своей привычке не смотрел собеседнику в глаза. - Брат наш указал, что без предоставления Вам премьерского поста на этот шаг пойти не может. И он приказывает Вам принять премьерский пост.
   Кутепов вовремя поддержал начавшего было оседать Столыпина.
   В один миг Петр Аркадьевич оказался монархистом более, чем сам царь.
   - Будем работать, Петр Аркадьевич, как в старые добрые. Я же говорил, зря Вы так, зря, - хитро прищурился Гучков.
   - Возмутительно! Силы реакции! Силы реакции! - подал голос Милюков, но под взглядом Кутепова сменил тему. - Однако Михаил Александрович ни в коем разе не соглашался принять решение о регентстве без Вашего премьерства. Что делать! Что делать! Порядок, порядок, порядок сейчас требуется! Силы радикализма...
   "Власть взял - теперь ему социалисты незачем" - заключил Столыпин.
   Шульгин - тот лишь улыбался сквозь кашель.
   Отчаянно кружилась голова.
  
   Конец части первой
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Оглавление
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

174

  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"