Аннотация: Для участия в конкурсе исторического рассказа, первая публикация.
СИМЕНА
Симена, город мой! Много лет назад я протянул руку к огню, метавшемуся в полумраке на раскаленном жертвеннике в маленьком храме Аполлона, и поклялся, что вернусь к тебе. И я вернулся.
О, Симена, ты была для меня и матерью, и возлюбленной, ты - юность моя, полная солнца и радости, и даже изгнание заставило лишь сильнее тебя полюбить и стремиться к тебе, словно к утраченному золотому веку. Голова моя кружилась от великолепия римских дворцов, я терял рассудок от тоски и холода в диких галльских лесах, но всегда помнил о тебе, и твердил, что если есть на свете ты, Симена, значит, в этом мире стоит жить. Я мечтал снова увидеть тебя, твою маленькую гавань и многолюдные узенькие улочки, веселыми ручейками сбегавшие к голубому заливу, полюбоваться белыми домиками и мраморными храмами, почувствовать аромат чудесных лепешек, слава о которых шла по всей Ликии, я приносил жертвы богам, чтобы они хранили тебя, Симена! И еще я просил богов о том, чтобы моя жизнь была полна блеска и славы, а значит, полна смысла. Но теперь: Я больше не верю в богов.
Все началось в тот день, когда правитель города послал меня с поручением к наместнику провинции, жившему в Мире, на другом берегу залива. Помню, как ошеломила меня гавань Миры, которую я увидел впервые. Она была куда больше крошечной гавани Симены, и я, оглушенный невиданной суетой и шумом, во все глаза смотрел на римских легионеров в туниках, смуглых персидских купцов в пестрых одеяниях, чернокожих рабов в набедренных повязках, вдыхал невероятное смешение запахов зерна, пряностей, рыбы, фруктов : А стоявшие у берега корабли из Сидона, Александрии, Афин и других далеких городов как будто звали меня в залитое золотым сиянием будущее:
И тут, среди столпотворения, я почувствовал чей-то взгляд и, обернувшись, заметил стоявшего поодаль, одетого в потрепанный хитон коренастого, плешивого человека с седоватой, курчавой бородой. Рядом с ним, пошатываясь, гоготали два легионера, которые, судя по всему, были приставлены к нему в качестве стражи. Этот человек смотрел прямо на меня, и было в его взгляде что-то необъяснимое, как будто глазами незнакомца на меня смотрела жизнь, не имеющая ничего общего с миром земным, что сверкал и шумел вокруг. Может быть, незнакомец был колдуном? Но нет, он не был похож на тех волхвов, что вереницами двигались через наши края из глубин Персии на запад Империи.
На мой вопрос веселые легионеры, от которых несло винным перегаром, ответили, что этот человек - иудей, выступавший с возмутительными речами и ставший причиной недавних беспорядков в Иерусалиме. Его приказано доставить в Рим, дабы он предстал перед судом и дал объяснения своим действиям.
Я понял, что незнакомец - христианин. В наших краях было уже немало христиан, но я слышал, что они почитают рыб и подстрекают к бунтам, поэтому сторонился их. К чему мне было общаться с людьми, ненавидевшими мир, который я любил, мир, полный радости и красоты, мир, которым управляли прекрасные боги! И все же я почему-то заговорил с этим иудеем, но тут же об этом пожалел, ибо он оказался сумасшедшим. 'Ты думаешь, что жизнь твоя полна красок и музыки, а она полна глухоты и мрака'. Кажется, так он сказал. Но дело даже не в этом. Он сказал мне, какой будет твоя судьба, Симена. Тогда я рассмеялся, но теперь вижу, что пророчество иудея сбылось.
Нет, Симена, не в добрый час встретил я этого сумасшедшего! У правителя города, в охране которого я служил, вскоре испортились отношения с наместником провинции. Правитель не смог договориться с римлянами о доле налогов, которые должен был платить город. Горожане требовали от правителя добиться снижения налогов, и он старался изо всех сил, но римляне не уступали. Стало ясно, что добром это не кончится, и, вот, однажды десять кораблей с вооруженными легионерами подошли к нашей гавани. И твои улицы, Симена, прежде полные радости и веселья, наполнились страхом. Жители, еще накануне проклинавшие правителя за недостаточную твердость, теперь требовали от него согласиться на все условия римлян, иначе те разорят город. Правитель призвал своих воинов, в том числе меня, и заперся во дворце, который атаковали обезумевшие от страха горожане. Разъяренные толпы ворвались во дворец, перебили моих товарищей и растерзали правителя, а труп его принесли римлянам, хладнокровно наблюдавшим со своих кораблей за происходившим.
Мне и еще нескольким воинам удалось спрятаться в потайной комнатке, за библиотекой. Мы слышали, как мятежники с торжествующими воплями разбивают бесценные статуи, доставленные с Крита, мы слышали звон падающей посуды и треск ломаемой драгоценной мебели. Наконец, до нас долетел едкий запах дыма: негодяи подожгли дворцовую библиотеку, которая собиралась столетиями! Я содрогнулся, представив, как корчатся в огне желтые свитки, к которым я так любил прикасаться, навсегда исчезают в пламени строки, которыми со мной говорили сами боги, превращаются в пепел поэмы о красоте и радости жизни земной: Все пропадало, все рушилось! Я взывал к богам, умоляя их открыть мне: что за страшная сила пришла в этот мир, что за воля помутила разум людей? Мой город, где играла музыка, поэты сочиняли стихи, а ремесленники изготавливали сосуды, слава о которых доходила до берегов далекой Иберии, мой город превратился в логово варваров! Но боги безмолвствовали.
Римляне же хладнокровно наблюдали за погромом, который из дворца перекинулся на улицы Симены. Наконец, они, не спеша, двинулись в город и устроили резню. С улиц до нас долетали отчаянные крики, в воздухе сгущался запах крови. Мы выбрались из дворца, который уже был охвачен пламенем, и побежали по узкой улочке, то и дело натыкаясь на трупы горожан-погромщиков. Тут нас заметили легионеры. В схватке с ними я получил удар плашмя мечом по голове и очнулся уже лежащим в каком-то сыром подземелье. Рядом сидела плачущая женщина, она рассказала мне, что все мои товарищи, в том числе ее сын, убиты римлянами.
Я не мог выйти на улицу, поскольку был приближенным ставшего всем ненавистным правителя, и мне ничего не оставалось, как прятаться в подземелье, куда меня принесли неизвестные мне люди. Думал ли я когда-нибудь, что стану изгоем в собственном городе? Неужели это проклятый иудей накликал на меня беду? Мне казалось, что он смотрит на меня из темноты! Не было ничего странного в том, что его дух обитал в этом подземелье, ведь, как оказалось, здесь тайно собирались христиане, жившие в Симене. И хотя эти люди спасли меня от расправы, я всей кожей чувствовал их неприязнь, ибо они тоже считали старого правителя и его приближенных виновниками бед, обрушившихся на город. В подземелье они возносили молитвы какому-то галилеянину, распятому в Иерусалиме. Их унылое бормотание раздражало меня, за этими молитвами угадывался неведомый мир, в который однажды должны были превратиться милые мне земля и небо, и я боялся, что в том мире для меня не будет места, я боялся погибнуть в нем! Некоторые из христиан пытались разговаривать со мной, обратить в свою веру, но я лишь молча забивался в самый темный угол и мечтал скорее уйти, не слышать больше этого ужасного бормотания, забыть взгляд проклятого иудея! Здесь, в подземелье, царствовал неведомый мне бог. Я чувствовал, что этот бог велик, и страшился его.
Прошло несколько дней. Легионеры, наконец, ушли из города. И тогда я покинул тебя, Симена, я бежал в Рим с дерзкой мыслью: раз римляне покорили и сожгли мой город, я тоже покорю и сожгу их город, самое сердце империи! А потом я вернусь к тебе, Симена, и ты примешь меня как победителя!
Симена, глядя, как ты исчезаешь в дымке морской, я тосковал, страшно тосковал, но меня утешала мысль о том, что все дороги, уводившие от мира земного, остались позади, и вокруг меня отныне будет лишь тот мир, который мне нужен. Но я ошибался. Взгляд иудея мерещился мне повсюду: и на золотом солнце, сиявшем над густыми синими волнами, и в ночном небе, полном холодных звезд. И когда однажды ночью послышалась приглушенная молитва христиан, которые, оказывается, были и здесь, на корабле, я чуть не бросился в море от отчаяния. Мои боги были бессильны! Но мне удалось совладать с собой, мне удалось сделать свое сердце глухим.
Наконец, я добрался до Рима, я увидел этот город, похожий на тяжелый золотой подсолнух, Рим, с его роскошными мраморными дворцами и великолепными садами, несметными пестрыми толпами, в которых смешались светловолосые галлы, косматые германцы, смуглолицые сирийцы, курчавые иудеи, узколицые египтяне и, конечно, сами надменные римляне: Снова мир земной раскрывал мне свои объятья, а Рим бросал мне вызов! Ах, Симена, я еще не знал, что значит этот вызов.
В Риме я был одинок, я погибал от голода, и, в конце концов, наверное, примкнул бы к какой-нибудь банде оборванцев, наводивших ужас на городские предместья. Часто, на закате, когда небо окрашивалось в царственный пурпур, я бродил вокруг императорского дворца, ставшего предметом моих вожделений. Голодный и озлобленный, я воображал себя одетым в пурпурные одежды, а прилетавший с Палатина ветер, полный аромата богатства и власти, кружил мне голову. В храмах Юпитера, Изиды и Фортуны я без устали молил богов о том, чтобы они вознесли меня из грязи и пыли на Палатин. Римляне посмеивались надо мной: они давно потеряли веру в богов и доверяли лишь предзнаменованиям, да туманным пророчествам волхвов, приходивших с востока. Но боги, как мне казалось, услышали мои мольбы, хотя лучше бы они их не слышали!
Меня пригрела некая матрона - супруга старого, выжившего из ума сенатора. От меня требовалось лишь одно: удовлетворять похоть своей благодетельницы, и я был бы вполне счастлив, если бы стук капель в дворцовых клепсидрах не напоминал мне: дни уходят, дни уходят! А боги вели меня все дальше по дороге, по которой уже прошли тысячи нищих юношей, приглянувшихся богатым патрициям. От одной матроны я попал к другой, потом к следующей, потом к префекту претории Бурру, потом к тетке императора Туллии, потом: У Туллии меня увидел сам Нерон.
Когда черные глаза императора с мутноватыми белками остановились на мне и в его зрачках заплясали жадные огоньки, мне стало страшно. Глаза Нерона затянули меня во мрак безумия, вырваться из которого было не в моих силах. С этого дня жизнь моя погрузилась во мрак, полный тяжелого хриплого дыхания императора и пляски жутких огоньков. В этом мраке словно призраки метались силуэты Нерона, его бесчисленных наложниц и наложников, преторианцев, патрициев, всадников, вольноотпущенников и всякой швали, невесть как проникавшей во дворец. И сам я стал одним из этого сонма призраков. Все мы обезумели от пьянства и оргий, перемежавшихся с бесконечными интригами и заговорами, после которых на мозаичных полах дворца появлялись все новые пятна крови: Дня не проходило, чтобы с плеч не летела чья-то голова. Весь Рим жил в страхе, и я уже не мог вырваться из холодных и липких объятий ужаса, а недолгое забвение находил, как и все, в диком сладострастии. Все выше становилось мое положение во дворце, я получил золотое кольцо всадника и знал, что смогу занять пост префекта официи, если мне удастся с помощью удачной интриги уничтожить тогдашнего префекта. Но такая блестящая перспектива теперь лишь ужасала меня, потому что высокий пост в этой империи безумия означал и скорую смерть. И все же я продолжал стремиться вверх по ступеням, на которых проступало все больше кровавых пятен, поднимался все выше в черноту, к холодным звездам власти, хотя уже понимал: там нет НИЧЕГО, даже ужаса, там - только царство мертвецов. О, мир земной, таким ли я представлял тебя прежде! Ты растворился без остатка во мраке зрачков Нерона, там же исчезли боги, в которых я больше не верил, там же сгинула моя воля.
Но тут я снова встретился с сумасшедшим иудеем из Миры. Мне, конечно, и раньше было известно, что он давно находится в Риме, где над ним тянется бесконечный суд, и что этот человек, пользуясь всеобщим попустительством, выступает с возмутительными проповедями повсюду: от покоев патрицианских дворцов, до грязных, многолюдных рынков. Но это мало беспокоило императора, поскольку, несмотря на бурную деятельность иудея, христиан в Риме, как все полагали, была лишь горстка. Однако я не мог и подумать, что этот одержимый вхож на Палатин, что он уже обратил в свою веру многих преторианцев и придворных. Более того, наслушавшись его речей, две наложницы Нерона стали христианками и бежали из дворца! Император тогда пришел в ярость, и я хотел выдать ему этого иудея, но меня опередили другие. Иудей (он называл себя Павлом) был заточен в дворцовую темницу, а император предписал мне следить за преторианцами, которые надзирали за заключенным. Дело кончилось тем, что и преторианцы, и я по вечерам слушали бесконечные проповеди Павла: преторианцы - от скуки, а я - потому что мне опротивели бесконечные оргии. Несколько раз, забавы ради, я даже относил послания, которые этот сумасшедший строчил своим приверженцам. Так я познакомился с римскими христианами. Я уже не боялся их как прежде, но все же не особенно вникал в суть их учения, ибо оно казалось мне ерундой, пригодной лишь для слабых духом презренных плебеев, которым не на что было рассчитывать в этом мире. Но я-то был другим, я все еще рассчитывал добраться до холодных звезд власти, пусть даже за ними ничего нет. Впрочем, некоторые изречения Павла были милы и мне, ибо они примиряли меня с явью, которая с каждым днем и с каждой ночью становилась все страшнее.
Безумие Нерона усиливалось, он все больше ненавидел Рим, который казался ему полным предательства и враждебности. Рим платил императору тем же и распространял свою ненависть на всех его приближенных. Даже воздух в городе был пропитан ненавистью, и мне казалось, что огромное, ужасное чудовище вот-вот выползет из темноты и растерзает меня. Поэтому, когда однажды Нерон в припадке безумия, которые все чаще случались у него во время оргий, приказал поджечь город, я стал одним из главных поджигателей. Настал час отомстить за тебя, Симена!
Я метался с факелом в ночи и поджигал дом за домом, улицу за улицей, поджигал проклятый город, полный зла и ненависти. Мне хотелось, чтобы этот огромный подсолнух вспыхнул во мраке золотым огнем и навеки превратился в пепел.
Когда я вернулся во дворец, вокруг уже полыхали пожары, и император бежал из Рима. А я, спустившись в дворцовую тюрьму, стал взахлеб, хотя и с некоторым трепетом, рассказывать обо всем Павлу, все еще сидевшему взаперти. Я жаждал узнать: осудит он меня за ужасное зло, сотворенное мною, или же одобрит поджог города, который он сам много раз проклинал за разврат и гордыню. Но Павел не осудил и не одобрил. Он лишь посмотрел на меня так, как однажды смотрел в гавани Миры Ликийской, и сказал, что я не ведаю, что творю. От этих слов меня разобрала досада. Но что еще можно было услышать от этого сумасшедшего!
Два преторианца, которых ему уже удалось обратить в христианство, вывели нас из дворца. Но Павел отказался уходить из города, сказав, что не хочет покидать своих братьев-христиан. Я же не хотел больше оставаться в Риме, не хотел больше видеть Нерона, я мечтал вырваться из липких объятий ужаса, который царил в этом городе, даже сожженном дотла. Павел что-то пробормотал мне, нечто вроде слов благословения, которых я не разобрал. И с тех пор я его не встречал. Одни говорили, что Нерон сразу после пожара приказал казнить его вместе с другими христианами, чтобы свалить на них всю вину. Другие утверждали, что Павел жил в Риме еще несколько лет, после чего ему все-таки отсекли голову: Не знаю, чему верить. Я же отправился в Галлию, где находился благоволивший ко мне Гальба. Мне думалось, что там, в битвах с варварами, я снова обрету уверенность в собственных силах и радость жизни - все, что бесследно исчезло в черных зрачках Нерона. Но надежды были тщетными. Бесконечные сражения с варварами казались мне лишенными всякого смысла, ибо мне не было никакого дела до этих ужасных племен, а бесконечные холода и дожди изматывали меня. Вдобавок Гальба, к великой моей досаде, ввязался в борьбу за императорский трон и захватил-таки его после убийства Нерона. Все возвращалось на круги своя. Я вынужден был возвратиться в Рим вместе с новым императором. Проклятый город восстал из пепла и снова надменно тянулся к солнцу. Он презрительно смеялся надо мной, но в его роскоши и помпезности я чувствовал обреченность. Это были первые предсмертные судороги того самого мира, который я сначала любил, потом пытался покорить, затем - уничтожить. Теперь этот мир медленно умирал на моих глазах. Он напоминал могучее срубленное дерево, на котором еще зеленеет листва, но которому уже ничто не поможет. И я чувствовал, что на месте этого мира незаметно вырастает новая жизнь, та самая, которую я видел в глазах Павла, жизнь, дыханием которой был полны странные проповеди этого человека и молитвенное бормотание христиан. Но эта новая жизнь по-прежнему пугала меня, я не мог поверить, что в ней есть место и мне!
И тогда я решил, что пришло время вернуться, к тебе, Симена. Я уже не мечтал прийти к тебе победителем, но верил, что только ты спасешь меня от ужаса и безысходности, овладевших землей и небом, только ты вернешь мне потерянную веру в жизнь земную и ее богов. Но: возвращаться оказалось некуда. Там, где была ты, Симена, я увидел лишь руины. На месте маленького храма Аполлона, где я некогда дал клятву вернуться, теперь только дикие козы бродили меж белых камней.
Мне рассказывали, как ты погибла. Однажды на закате послышался гул, темная земля задрожала, прозрачная вода в уютном заливе вскипела, а скалы стали ломаться, и огромные глыбы покатились с гор на охваченные страхом улицы. Целую ночь царил здесь ужас, а к утру ты ушла на дно Симена, и воды, сомкнувшись над тобой, снова стали прозрачными и спокойными. Первые вести о твоей гибели дошли до меня еще в Галлии. Я сразу вспомнил давнее пророчество Павла, но отказывался верить в твою гибель, не мог поверить в нее, ибо ты была моей надеждой, моей последней надеждой вернуть себе мир земной!
И вот, я вижу на дне залива твои улицы, вижу под водой старый мол и остов корабля, который не успел выйти из гавани. Почему-то мне кажется, что, погибнув, ты стала еще прекраснее, и я хочу вернуться к тебе, ведь мне некуда больше идти, нет в мире места, где меня не душил бы ужас перед грядущим небытием!
Симена! Я стою над пропастью, на дне которой ты лежишь, и мне осталось сделать последний шаг, чтобы ринуться вниз! Но теперь я понимаю: никогда, никогда мне не возвратиться к тебе! Я прошел круг до конца, но он не замкнулся и никогда уже не замкнется. Ты часть этого мира, Симена, ты - лишь блестка во мраке моей памяти, недолгий блик на волнах бытия, над которым мерцают холодные звезды-призраки. Ты ушла в небытие, Симена. Неужели и меня поглотит мрак небытия, которого я так страшусь? Неужели нет ничего, кроме этого мрака, а все остальное лишь недолгое наваждение, полное ужаса? Но кем, кем оно дано нам и зачем?
Тьма застилает мне глаза, я уже не вижу тебя, Симена, ледяные пальцы отчаяния сдавливают горло, а в небе надо мной безмолвно хохочут лживые звезды! Разум мой мечется по глубинам памяти, но и там лишь мрак, да пляшущие огоньки и: взгляд сумасшедшего иудея! Взгляд Павла, которого давно нет в живых и которого никогда я не увижу.
Тьма становится все гуще, это всадник ночи мчится с востока, и его страшный черный плащ развевается, закрывая солнце. Но там, в глубине наползающей тьмы я вижу огонек, который превращается в свечение, а в этом свечении видна сияющая человеческая фигура, шествующая ко мне. Неужели это еще одно наваждение? Странно, это как будто Павел. Да это он: стоит и смотрит на меня и ни о чем не спрашивает, ничего не требует, просто ждет - безмолвно и кротко. Слева от меня - полная ужаса пучина, поглотившая мой мир и ожидающая, когда я сделаю последний шаг в небытие, справа - Павел. Больше - ничего, и не может быть ничего, ибо мир этот давно погиб, давно мертв, но и мертвеца пробирает ужас и он, обезумев от ужаса, пожирает сам себя!
И я делаю шаг от пропасти, я иду туда, где ждет меня Павел, я иду за ним: