Аннотация: "Если бы я умер, то родился бы здесь. Потому что в этой земле... я счастлив."
Солнце, жаркое, стояло в зените, звало остаться на улице, не уходить в полумрак йешивы. Но надо идти, ждут там его, -- ждут Меира, переписчика из предместий Шхема, ждут свитки, бережно обернутые тканью, перевязанные лентой...
Лабарту не удержался, обернулся на пороге.
Шимон сидел на ступенях дома собрания, а Шай рядом стояла, они вели разговор.
И никого кругом, от жары попрятались люди... Но для детей моего сердца солнце сияет, свет его -- им...
Шай говорила, тихо, -- недалеко отошел, а слов не разобрать уже. Шимон слушал. Пряди волос, отросшие за два месяца, что с Песаха миновали, падали на лицо ему, затеняли глаза. Сидел, облокотившись на высокую корзину -- полную, с базара принесли ее. И запах плодов можно было различить -- виноград, финики и маслины. Даже горячая городская пыль не заслоняла аромат их, и раскаленные камни стен -- заслонить не могли.
Шимон и Шай обернулись -- не укрылось от них, что Лабарту замешкался на пороге, смотрит. Шай на миг прижала пальцы к губам, потом протянула руку ладонью вперед -- так свитка касаются, закончив читать -- и засмеялась. Солнце блеснуло на медном браслете.
Ждут меня... должен идти.
Йешива, как всегда в будний день, полна была гулом голосов, мерцанием жизней. Стоило сделать глубокий вдох -- и привкус книг оседал на языке, стоило задуматься -- и шаг становился легче и тише, словно боялся потревожить тех, кто учился здесь.
Элиэзера, старшего переписчика, нашел в главном зале. Дети сидели там стайками, одни писать учились, другие читали, третьи -- слушали... Элиэзер увел Лабарту к сундуку, где хранились свитки. Шестеро детей сидели неподалеку -- три мальчика и три девочки, из старших, скоро станут праздновать вступление во взрослую жизнь -- слушали наставника своего, задавали вопросы...
-- Пишешь ты красиво и быстро, -- сказал Элиэзер, принимая свитки. -- Но правду ли говорят, что переписываешь ты книги и для отколовшихся, не признающих Храма?
Элиэзер уже был немолод, но седина не коснулась ни бороды его, ни длинных волос. И обликом и речью напоминал он ассирийца -- меч бы ему держать, а не перо.
Лабарту склонил голову, чтобы не разглядел Элиэзер усмешку на его губах.
-- Только те слова, что истинны -- только те переписываю им...
-- Ты еще молод и легко можешь сбиться, не стоит тебе...
Лабарту не ответил. Ждал, пока Элиэзер уберет книги, отсчитает плату. Можно тогда возвратиться на улицу, с Шимоном и Шай город покинуть, вернуться домой...
-- А после смерти? -- спросил один из детей, сидевших неподалеку. -- Что тогда будет?
-- После смерти, -- голос наставника звучал ровно, привычно ему было говорить о таком, -- душа покидает тело. Но не может долго быть одна -- цветком или злаком проростает из земли, зверем рождается или человеком, вновь обретает плоть.
Лабарту простился с переписчиком, но, пока шел по полутемному коридору, невольно прислушивался к голосу, продолжавшему разъяснять:
-- Но у всех нас -- душа особая, неразрывно связаны мы, и потому дети Израиля всегда рождаются среди народа своего, и...
Распахнул дверь, шагнул в летний полдень. Мысль, непрошенная, вспыхнула, словно блик на воде.
Если бы я умер, то родился бы здесь. Потому что я... потому что эта земля...
Те, в ком кровь его текла, ждали. Шай подняла корзину, вскинула на плечо. Шимон встал со ступеней, плащ, в жару ненужный, перебросил через сгиб локтя. Солнечный свет плескался у их ног, солнечный свет заполнял сердце.
И мысли все растаяли, осталась лишь одна.
Потому что в этой земле... я счастлив.
***
Когда вернулись они домой, и за столом устроились в комнате, где Шимон ночевал, зной залитой солнцем дороги ещё звучал в крови эхом, и такими же тёплыми были мысли, как молодое вино, что принесли они с собой. Шай и Лабарту сидели напротив, обнявшись, смотрел на них Шимон, и радость была в сердце, глубокая, спокойная, как этот день.
- Скоро пойдём домой, -- говорила ему Шай, когда ждали они Лабарту на пороге йешивы, -- вижу, больше не грустишь там, больше не хочешь уйти от нас, так хорошо это...хотела бы...чтобы брат мой оставался с нами долго-долго.
И теперь текла беседа их, как вода в реке -- прозрачная, медленная, и не замечал Шимон ни времени, ни слов своих -- так светло было на душе.
Зачем покидать вас, если здесь...счастлив?
Но слышал и чувствовал -- когда замирал разговор их, долгим становилось молчание, долгим и насыщенным, жарким. Шай посмотрела на него искоса, смехом лучились её глаза.
- Так трудно...- сказала Шай тихо, почти не услышал её, по губам прочитал, и не знал, для него ли говорила, -- беседу продолжать, и..
Шимон встал, направился к выходу, и пока шёл он, радость, что такой недавно была спокойной и ровной, поднималась, вихрилась волнами. Скрипнула дверь, и солнце коснулось кожи, и воздух разгоревшегося лета, и запах яблок. Но и солнца вкус, и воздух этот пресными были сейчас, не радовали -- как жажды не утоляло вино, так и бескрайняя здешняя тишина не приносила больше покоя.
Спрашивал, тоскливо ли мне?..
Ночью долго лежал он теперь без сна, вспоминал ночь первую, в Йерушалаиме, когда хотел уйти, скрыться, не слышать чувств Лабарту и забыть о нём, и так же, как тогда, ждал рассвета, и так же, как тогда, биение сердца его от собственного не мог отличить, хоть и разделяли их стены. Всё было и так же, и совсем по-другому.
Тоскливо теперь, когда ухожу.
- Не надо, лучше иди сюда.
Шимон замер, не успев переступить порог.
Что?..
Не обернулся сначала на голос, но света, сквозь тяжёлые ветви, сквозь густые листья яблоневого сада узором пробившегося, уже не видел. Видел, как Лабарту смотрит ему вслед, улыбку видел на его губах. Долгим был этот миг, и длинной была комната, четыре шага медленных. И каждый шаг -- дольше предыдущего, ведь не только Лабарту видел, ведь Шай была здесь. Тонкие её пальцы, на которые смотрел Шимон так часто, чтобы успокоиться и не думать ни о чём, когда вышивала она или заплетала косу, путались теперь в чёрных волосах, обнимала она Лабарту за шею и шептала ему что-то, а он смеялся, и смех этот был тихий, глубокий, как всегда, когда радость его теплом разливалась, от сердца по всему телу, слова и мысли смывая бесследно.
Ждёт меня...
Опустился на скамейку, придвинулся так тесно, что чувствовал, где начало каждого его вдоха, и кожей, от близости потеплевшей, и самой глубиной слышал, как эхо, и дышал с ним вместе, до головокружения. За плечи держал его, всё крепче сжимая, до боли в ладонях, и подступающим зноем, и каждым ударом сердца, тяжёлым, готовым остановиться, был оглушён.
Лабарту что-то прошептал -- Шимон не услышал его, почувствовал только, как сбилось дыхание, и сам не мог сделать вдох, пока не коснулся его губами, и пронзило это прикосновение душу, и не мог оторваться от него, не мог остановиться, пока не скользнуло по волосам, по щеке -- лёгкое, щекочущее движение, чужое
Шай здесь.
Шимон очнулся. Снова всё, что было вокруг -- и комната эта знакомая, и квадрат солнечного света на полу, среди разбросанных подушек, и звуки, и движения собственные -- всё отчётливым стало и ясным. Видел теперь Лабарту, волос его спутанных темноту и рубашку, на плече разорванную, и видел Шай -- совсем рядом, смежила она ресницы, и губы её трепетали, и улыбалась она, руку к Шимону протянув -- так же легко дотрагивалась, как раньше, как ветер прохладный в душный полдень, были её хрупкие пальцы. Шимон поймал её запястье, сжал, и Шай открыла глаза, встретилась с ним взглядом, вскинула брови удивлённо, а потом рассмеялась тихо -- так музыка звучит в самом начале песни, так вода звучит родниковая, прозрачно и чисто.
Шай...как солнце, но сейчас...
Шай высвободила руку мягко, улыбки своей коснулась, а затем осторожно провела по его губам, словно тепло улыбки этой желая передать ему. Сладким и невесомым было это прикосновение, Шимон ухватился снова за её пальцы, закрыл глаза -- и легко стало, и светло, и свободно.
как солнце
Обнял тогда их обоих, к себе прижал крепко,
не отпущу
и вниз потянул, туда, где свет по полу рассыпался бликами.
***
Когда последние искры жизни покинули жертву, Дадарши оторвался от раны, вынул кинжал. Движением заученным, привычным, перерезал горло человека, скрыл следы клыков. Подумал мгновение и срезал с пояса жертвы холщовый мешочек. Вытряхнул деньги на ладонь -- всего несколько медяков. Но и их забрал. Пусть думают люди, что это разбойники убили пастуха, бесчестные и алчные до чужого добра.
С усмешкой зашагал Дадарши прочь, но шаг его замедлился, сбился, -- ощутимой стала чужая сила.
Ошер, хозяин Шхема, ждал его на холме, стоял, прислонившись к стволу старого дуба. Кивнув в ответ на приветствие, спустился на тропу, пошел рядом.
-- Если хочется убить, убивать лучше кутиев, -- словно бы между делом проговорил Ошер. -- Отколовшиеся они, язычники, никто не станет рьяно искать убийцу...
Дадарши смотрел на собеседника искоса. Но длинное головное покрывало Ошера качалось в такт шагам, не давало заглянуть в глаза, а по голосу не понять, -- предупреждает хозяин Шхема или дает дружеский совет.
-- Ты недавно здесь, издалека пришел, чужой, -- продолжал Ошер. -- Лучше тебе быть осторожным, если хочешь безбедно жить.
Дадарши нравилось тут. Но не тем нравилось, что жарко здесь пылало солнце -- немало земель, где солнце жарче. И не тем, что особенной была кровь -- обычная она, такая же, как и в других местах. А законы и порядки здешних людей и вовсе порадовать не могут, -- запутаны они и лишены смысла. Но одно было хорошо в этих краях: горячий нрав у людей, споры и ярость. И мало кого удивят здесь убийства, беспокойная земля.
-- Если нельзя убивать евреев, -- проговорил Дадарши, -- почему хозяин страны ничего не сказал мне об этом?
-- Можно. -- Ошер махнул рукой, рассеянно, словно и сам не знал ответа. -- Можно... Но лучше тебе быть осторожным, не навлекать на себя его гнев.
-- Гнев? Не похож он на того, кто...
Не договорил, лишь усмехнулся. В прошлое полнолуние был он у хозяина страны и понял -- нет причин его бояться. Тот, кто даже не в городе поселился, а в деревне вдали от дорог, и жалкое жилище делит с двумя обращенными, -- может ли такой экимму быть жадным до власти? Станет ли следить за всеми, кто ходит по его земле? Будет ли, чуть что, натягивать поводья?
-- Он не такой, как раньше был, -- кивнул Ошер. -- Но все здесь помнят, как взял он эту землю... -- Запнулся на мгновение, а потом продолжил: -- И кто знает, как еще изменится... Есть у меня причины думать, что мягче не стал его нрав.
Пастбища остались позади, тропа вниз бежала, к дороге, а впереди раскинулся город, омытый вечерним светом. Кровь, выпитая до последней капли, грела сердце, и закатное солнце радовало взор... Но знал Дадарши: хоть и кажутся сейчас слова хозяина Шхема пустыми, лучше прислушаться к ним, быть может, пригодятся потом.
-- Причины? -- переспросил Дадарши. -- Наказал он кого-то или грозил?
Ошер смотрел вниз, на дорогу. Люди шли там, спешили в Шхем успеть до темноты. Кто-то песню пел, ветер доносил обрывки слов. Осел понуро тащил повозку, скрипели несмазанные оси.
Хозяин Шхема обернулся, махнул рукой, призывая остановиться. Дадарши понял -- хочет он поговорить здесь, вдали от людских ушей.
Сели возле огромного валуна. Несколько мгновений Ошер молчал, словно колебался, говорить или нет. Но потом решился:
-- Знаешь, наверное, что Лабарту, вернувшись из Йерушалаима, привез с собой нового обращенного, Шимона... Но друг мой прислал мне письмо и расказал о важном, о чем умолчал хозяин страны. -- Снова замолк, но Дадарши не торопил его. И Ошер продолжил: -- Шимон этот, пока не стал экимму, был начальником храмовой стражи. И рода он не низкого, самого древнего царского рода. Он потомок царя Давида, хоть и далека его семья сейчас от настоящей власти...
-- Вот как? -- Дадарши удивления скрыть не смог и понадеялся лишь, что недоверия в голосе не слышно. А потом понял, про что говорит хозяин Шхема. -- Стало быть, обманул всех Лабарту рассказом про случайную встречу? Выбрал знатного, сведущего в военном деле, чтобы...
Ошер кивнул.
-- Для чего еще обращать такого, как не для того, чтобы приблизиться к людской власти? Раньше не влекло это Лабарту, но, говорю тебе, раньше был он другим. Непредсказуемый он, потому... лучше тебе быть осторожным.
Дадарши прищурившись глядел на город, взвешивал услышанное. Правда или домыслы, но польза может быть с этих слов. Ведь, как ни погляди, экимму этой земли так же запутанно и бестолково живут, как и здешние люди. Но знания лишними не будут, пригодятся, быть может.
-- Буду осторожным, -- согласился Дадарши и не смог сдержать усмешку.