На часах половина пятого. По расписанию до Байонны остается минут сорок, потом еще четверть часа, и мы с Божьей помощью доберемся до конечной точки нашего путешествия.
- Папа, а зачем... - начинает Танюшка, глядя в окно, и тут наш поезд въезжает в тоннель. Еще не обозначенный предмет внимания тут же теряет всякое значение. Меня оглушает полный восторга визг дочери. Это уже второй тоннель на нашем пути. После первого неожиданного и стремительного погружения в гулкую, грохочущую тьму и мгновенного всплытия под яркое послеполуденное солнце Танюшкин страх немедленно превратился в любопытство и пролился на меня целым шквалом вопросов. Этот тоннель длиннее, и я буквально чувствую, как замирает сердце дочери. Колеса неистово стучат на стыках рельсов, призрачные, неразличимые во тьме тени мечутся снаружи, а в окно вместе с громовым эхом залетают редкие клочки паровозного дыма.
Представление длится всего минуту или чуть больше, а когда солнечный свет снова заполняет купе, Танюшка от окна оборачивается к нам. Глаза ее горят, щеки заливает румянец, она смеется и бросается в мамины объятия. Олюшка прижимается щекой к пушистой макушке дочери.
Что поделаешь, мы не замечаем течения времени. Так уж устроены человеческие существа, нет у нас органов чувств, посылающих сознанию сигналы о прошедших годах и минутах. Мы изобретаем календари и хронометры, пытаемся практически исчислить вехи этого непостижимого измерения. Но тщетно. Прошлое для нас уже позади, будущего еще нет, мы существуем лишь в сегодняшнем дне. А что такое всего один сегодняшний день для бесконечного и непрерывного потока? Доказательством существования прошлого могут служить призрачные картины нашей памяти, а будущее... В мае Танюшке исполнилось восемь лет, и никто лучше дочери не свяжет для меня прошлое с сегодняшним днем и не докажет факт существования будущего!
Я берусь за предложенный Олей томик с пестрой обложкой, потому как газета уже изучена полностью, разве только объявления с последней страницы остались непрочитанными. Роман, присоветованный супругой, оказался скучноват, хотя слог, пожалуй что, отличается простотой и своеобразным изяществом. Начиная с первой же страницы, Анна неустанно строит интригу за интригой, впрочем, каждый раз настолько незатейливую, что Мишель только усмехается в свои 'усы цвета спелой пшеницы' и отшучивается, порой даже довольно остроумно.
* * *
Выстрелы звучат негромко и сухо, но так неожиданно, что, вздрогнув, я чуть не роняю книгу. Один, затем две секунды спустя - второй. Стреляли, похоже, из 'нагана' или из похожего револьвера среднего калибра, во всяком случае, не из пистолета. Нет, я не числю себя ветераном, и в окопах на переднем крае в свое время мне посчастливилось бывать не так часто. Зато в тир в последнее время я заглядываю регулярно, а мой музыкальный слух когда-то удостоила похвалой сама мадам Грасси. Ах, мадам Грасси!.. Она занималась с Оленькой фортепиано, и было это еще даже не в Петрограде, а в Санкт-Петербурге. Да и Оленьке тогда было едва ли лет на пять больше, чем теперь Танюшке.
Я успокаивающе киваю своим барышням, тянусь за портфелем, достаю из него 'браунинг', чуть помедлив, поднимаюсь и выглядываю из купе. В проходе пусто. Еще через мгновение с противоположного конца вагона слышится шум открываемой двери, и в проход так же, как я, выглядывает загорелый и какой-то совершенно квадратный дядька в полотняном костюме. Резкие черты лица, шкиперская бородка и глубокие прямые морщины на лбу делают его прекрасной моделью для картин кубистов.
- Боже мой! Вы тоже это слышали? - хрипит 'шкипер'. Вместо 'Bon Dieu', он совсем по-окситански выговаривает 'Boudu!'
- Да, слышал. И это не я стрелял. - Продемонстрировав своему визави пистолет, я выхожу из купе. 'Шкипер' следует моему примеру с той лишь разницей, что вместо оружия в руке сжимает увесистую трость.
Про себя усмехаюсь. И я, и мой компаньон с противоположной стороны вагона, кажется, поступили вполне благоразумно, не бросившись сразу на выручку неизвестно кому. Каждый из нас выждал почти по минуте, давая стрелявшему скрыться, или, по крайней мере, спрятать оружие. Да и кто мог стрелять? Если это пьяная выходка господ офицеров из соседнего купе, то остается надеяться, что никто не пострадал, а если...
Додумать не успеваю, "шкипер" подходит к ближайшей от него двери, стучит и, потянув за ручку, открывает. Из купе слышится придушенный дамский писк. 'Шкипер' просит прощения. За его спиной из своего отделения выглядывает проводник. Похоже, в смысле благоразумия он нисколько нам не уступает и даже заметно превосходит. На звуки выстрелов высунулся только тогда, когда услышал наши голоса, и это при том, что дверь его купе все это время была открыта. В самом конце вагона, за спиной проводника щелкает замок, и проводник в ужасе прячется снова. Из туалета выглядывает Ханна, в руках у нее сумочка и полотенце, по лицу стекают капли воды.
Наступает моя очередь перейти от созерцания к действию. Я берусь за ручку двери соседнего купе, еще раз убеждаюсь, что пистолет снят с предохранителя и...
Открывшаяся картина неприглядна. Ловлю себя на том, что я ожидал увидеть что-то подобное. Капитан Стужин лежит на нижней полке, вместо правого глаза у него - пулевое отверстие. Подушка вся в крови. Еще одна подушка валяется на полу, она порвана, точнее говоря, пробита пулями.
Пытаюсь нащупать сонную артерию. Бесполезно. Его товарищ... как же его? Да, Поставец, поручик Петр Арсентьевич Поставец тоже, скорее всего, мертв. Он лежит наверху, отвернувшись к стене. Пуля пробила ему затылочную кость. Напротив, уронив голову на стол, сидит тот француз, агент какой-то американской торговой компании. Этот жив и даже начинает приходить в себя. У агента на затылке наливается здоровенная шишка, и можно предположить сотрясение головного мозга. Я аккуратно подхватываю француза под мышки и укладываю на бок. Тот слабо стонет, пытается открыть глаза и снова их закатывает. Под пиджаком у страдальца нащупываю пояс, или, скорее, корсет. Весьма популярный предмет туалета у разного рода коммивояжеров, в который легко можно упаковать очень значительную сумму в банкнотах. Корсет полон. Хм... Значит, речь не идет об ограблении.
В дверях появляется "Шкипер". Присвистнув, он качает головой.
- Что там? - спрашиваю я его.
Он сперва не понимает вопроса, потом машет рукой.
- Пусто. Никого нет, - проясняет он статус последнего купе, в котором мог бы скрываться неизвестный стрелок.
* * *
Вот уже четвертый год летом мы недели на три выезжаем из Парижа в Биарриц. На сей раз Оля с Танюшкой снова единодушно проголосовали за продолжение замечательной традиции. У меня тоже не нашлось возражений. Разве что на этот раз нам пришлось сделать небольшой крюк и ненадолго остановиться в Тулузе, где мне предстояло лично переговорить с мсье... впрочем, не важно. Переговоры заняли не больше часа, и мы всей семьей успели погулять в знаменитом ботаническом саду, а потом Оля повела нас к какой-то нисколько не менее знаменитой базилике. Высота колокольни действительно была впечатляющей. Любимая жена тут же поведала о том, что именно с этой колокольни аж в начале тринадцатого века при осаде Тулузы был сброшен камень, убивший какого-то важного предводителя крестоносцев, и сразу, не дав опомниться, увлекла нас во внутреннюю галерею, где в альковах были расставлены мраморные статуи святых. На мое счастье, до отправления поезда оставалось не так много времени, и немалое число достопримечательностей, в общем-то, небольшого города, увы, осталось обойденным нашим вниманием.
На вокзал мы прибыли вовремя, и даже раньше, так что Танюшка еще успела покормить голубей на площади, Оля в очередной раз полюбоваться башнями Gare de Toulouse-Matabiau, а я купить газету и пробежать глазами статью на первой странице.
Лионский поезд пришел по расписанию минута в минуту. Носильщик подхватил наши чемоданы, Оля крепко взяла Танюшку за руку, и мы пошли к нашему десятому вагону. Идти пришлось в самый конец состава, хотя десятый вагон оказался не последним. За нашим, десятым, был прицеплен одиннадцатый, почтовый вагон.
Носильщик, кряжистый немолодой дядька с замечательно пышными, не тронутыми сединой усами, крепко знал свое дело и опустил наши чемоданы на бетонный перрон ровно в том месте и в ту секунду, когда перед нами остановился нужный вагон поезда. К нам по лесенке скатился разомлевший от жары юный проводник в слегка съехавшей на правое ухо форменной фуражке. Юноша помог выйти из вагона усталого вида мадам с двумя детьми и пятью чемоданами. Мадам сразу же вцепилась взглядом в нашего носильщика, и я счел за лучшее рассчитаться за доставку багажа, уверив нашего провожатого, что в вагон чемоданы занесу сам.
Согласно билетам, нам было предназначено купе под номером пять. Во главе всей нашей честной компании с чемоданами в руках я беспрепятственно проследовал мимо купе проводника и еще трех закрытых дверей, когда из-за четвертой, распахнутой двери меня радостно и удивленно окликнули по-русски.
- Тиссен, Александр Рудольфович! Какая неожиданная встреча!
- Леонид Михайлович? Какими судьбами? - Мне пришлось поддержать некоторую фамильярность тона своего знакомца, ибо тот был слегка навеселе. Не могу сказать, что когда-либо числил капитана Стужина Леонида Михайловича в закадычных друзьях, был он игрок и бездельник, однако мы были знакомы без малого двадцать лет, еще со времен Одессы, и это обязывало.
- Да вот, мы с товарищем решили развеяться, так сказать, посетить благословенную родину великого Сервантеса, - по-приятельски подмигнул мне капитан Стужин. - Кстати, разрешите вам представить...
- Кого, неужели Сервантеса?
- Ха-ха, Сервантеса, - дохнул перегаром мой парижский знакомый. - Нет. Вот, рекомендую - поручик Поставец Петр Арсентьевич. - Из-за плеча моего собеседника мне коротко кивнул круглолицый и рыжеватый господин в условно белой сорочке с расстегнутым воротом.
- Стало быть, вы вдвоем путешествуете? - покосился я на третьего пассажира купе.
- Да, милейший Александр Рудольфович... А, вы имеете в виду... Нет, это Дидье Марсель... или Морель. Он, хоть и француз, но торговый представитель какой-то американской компании. Пить совсем не умеет.
- Qu'est-ce que c'est? - подал голос американский представитель, икнул и тут же клюнул носом, погружаясь в алкогольные грёзы.
- В Париже нынче совсем не так сытно кормят, - продолжил Леонид Михайлович, - вот мы и решили податься на юг. Там, знаете ли, некому генералу нужны люди, сведущие в военном деле. Кстати, военные врачи ему тоже очень бы пригодились...
- Нет, господа. Увы, удалиться от своих дел нынче никакой возможности не имею. - Без малейшего сожаления в голосе ответил я, оборачиваясь к своим барышням.
У Оли тоже некоторым образом завязался разговор с нашими попутчиками, вернее сказать, с попутчицами. Две дамы, вслед за нами погрузившиеся со своими бесчисленными чемоданами в вагон, надо полагать, имели возможность услышать ту часть беседы с господами офицерами, где были названы фамилии. 'Тиссен? Неужели та самая Ольга Тиссен?!' - я уже привык к подобным восклицаниям, а моя жена, похоже, все еще нет. Это при том, что Оленькины романы уже столько лет издаются, и не только во Франции.
Впрочем, беседа с поклонницами все же велась по-французски. Пожилая дородная дама уже протягивала Оле томик и просила подписать его для мадам Лежандр, а лучше просто для 'дорогой Марии'. Книжка выглядела слегка потрепаной, это были 'Призраки', вышедшие лет семь тому назад. И такая читательская преданность не могла не растопить сердце моей 'великой писательницы'.
Немного растерявшись, Оля застыла с 'Призраками' в одной руке и с пританцовывающей от нетерпения Танюшкой в другой.
- У меня в портфеле есть авторучка, скажи, что, как только мы разместимся, ты подпишешь книгу для своей 'любезной подруги', - сказал я по-русски. Мадам Лежандр тут же одарила меня самой теплой и искренней улыбкой, рассыпалась в благодарностях перед 'восхитительной мадам Тиссен'. Мгновение спустя 'любезная Мария', позабыв о нас, вместе со своей компаньонкой командовала носильщиком, а заодно и проводником, чтобы те пошевеливались и заносили весь багаж в купе, 'да-да, и те две коробки, и тот чемодан'. Мы двинулись дальше.
- И все же, Александр Рудольфович, коли будет настроение, прошу вас в гости, - Леонид Михайлович изобразил галантный лейб-гвардейский поклон для Оленьки. - Этот, - кивок в сторону американо-французского торговца, - уже лыка не вяжет, и в карты с ним играть нет никакого интереса. А у нас еще целая бутылка коньяку осталась. Ехать всего-то часов шесть, не больше, и нам на двоих ее будет немного того-с...
- Благодарю вас, - неопределенно кивнул я и наконец отворил дверь в наше купе.
Поезд тронулся. Танюшка прилипла к окну и принялась махать рукой всем без исключения провожающим, оставшимся на перроне. В дверь постучали. На пороге возник наш проводник, лицо его имело просительный вид, столь необычный для железнодорожных служащих.
- Мсье, - парень выбрал меня в качестве 'высокой договаривающейся стороны', видимо, книг моей супруги ему читать не довелось. - В сложившихся обстоятельствах я бы хотел вас просить разместить в вашем купе еще одного пассажира. Да, я знаю, вы выкупили билеты на все четыре места, но...
Действительно, я купил четыре билета, исходя из того, что единственный вагон первого класса в этом поезде был 'вагоном для курящих'.
- Вы хотите сказать, что больше свободных мест у вас нет? - Я не сомневался в том, что смогу убедить неожиданного нового попутчика воздержаться от курения в нашем обществе на время пути, но, видимо, чувство противоречия заложено в каждом из нас от рождения.
- Э-э... Видите ли, в нашем вагоне всего шесть купе первого класса, но одно из них выкуплено почтовым ведомством для перевозки ценных отправлений. Оно заперто и опечатано. Мое купе одноместное. Следом, в первом купе действительно едет один единственный пассажир, но он курит такие вонючие сигары, что даже я... Словом, я не могу предложить даме место в том купе. Второе купе занимают знакомые вашей супруги, но они тоже выкупили купе полностью, и у них столько чемоданов... Третье купе совсем пустое, но в нем ехала дама с детьми. Детей в дороге укачало, и сейчас в этом купе очень грязно. Уверяю вас, там так грязно, что даже пассажиры, едущие третьим классом, отказались бы от места, даже предложи я вернуть им деньги, заплаченные за билет. В четвертом купе, где, собственно, и должна, согласно билету... там едут господа... господа, которые выпили несколько более того, чтобы можно было положиться на их порядочность по отношению к юной мадемуазель.
'Юная мадемуазель', которую при таких словах проводник, не церемонясь, взял под локоток и представил пред наши очи, в самом деле выглядела лет на семнадцать-восемнадцать. Хотя к этому моменту ей могло исполниться и больше и меньше лет. Большой рот, темно-карие, почти черные глаза, резко очерченный подбородок и в то же время удивительно милое, какое-то кукольное лицо, все вместе это сбивало с толку.
- Конечно, мсье, мы приютим вашу протеже, - опередила меня Оля.
- О! Я вам так благодарен, - облегченно вздохнул наш вагонный служитель.
Моя супруга милостиво, движением уголков губ, приняла благодарность и перестала замечать проводника.
- Милая, проходите, меня зовут Ольга, это мой муж, Александр, нашу дочь звать Таней. А как ваше имя?
- Ханна, - боязливо улыбнулась девушка в скромном, выгоревшем на солнце платье с сумочкой и фанерным чемоданчиком в руках.
Поезд давно набрал ход. Местность за окном сменилась сперва на сельскую, с домиками ферм, лугами, полями и виноградниками, а затем все большие и большие пространства у цивилизованной природы стали отвоевывать скалистые предгорья с дубовыми рощицами на склонах. Чтобы не смущать своим 'суровым видом' нашу новую попутчицу, я отгородился от общества газетой и принялся неторопливо поглощать новости, которые нередко можно было бы назвать 'странностями', а то и 'глупостями'.
Было очевидно, что Оля захочет разговорить 'юную мадемуазель' оставленную нам на попечение пронырливым проводником. Однако усилия, потраченные на самые деликатные попытки и подходы, одарили мою супругу очень скромными результатами. Выяснилось, что в Тулузе Ханна работает у своего дяди, а в Биарриц едет к жениху. Жениха зовут Анатоль, он студент, и, собственно, все. Моя многомудрая жёнушка отступилась, зато за дело взялся настоящий профессионал.
Танюшка по-свойски уселась рядом с нашей попутчицей и, болтая ногами, принялась забрасывать ее вопросами, тут же рассказывая о собственных заботах, мечтах, предпочтениях и просто фантазируя без всякой меры: 'Хорошо, когда солнце на небе, я дождь не люблю, мы тогда не ходим гулять. Нет-нет, гуляли один раз под зонтом. Но под зонтом скучно, и бегать нельзя, потому что ноги почему-то промокают. А вы солнце любите? Еще я море люблю. Оно такое... А нас в прошлом году дядя Симон по морю катал на яхте. Это такая большая лодка с вот таким парусом. Правда? Вы тоже на лодке плавали? Ой, а дядя Симон говорит, что на лодках ходят, а не плавают. Как это ходят? У лодок же нет ног? И вы тоже со своим дядей плава... ходили? Ловили рыбу? Здорово! А как зовут вашего дядю? Я бы тоже хотела ловить рыбу. У меня есть сачок для бабочек, им можно поймать рыбку? А дядя Симон курит трубку и говорит, что все моряки такие курят. А папа курит сигареты, потому что он не моряк. А вы курите? Я тоже не курю. Детям нельзя курить. Но, когда вырасту, я все равно не стану курить, потому что если нюхать табак, то в носу становится щекотно и чихаешь. А если станешь все время чихать, то и заболеть можно'.
Удивительно, но девушке нисколько не претило такое общение. В свою очередь, низкий голос и необычный выговор нашей попутчицы совершенно завораживали Танюшку. Она наклоняла голову, чтобы заглянуть в глаза собеседнице, хлопала ресницами, морщила нос и, кажется, некоторые слова повторяла за Ханной, беззвучно шевеля губами.
Не знаю, что уж там толковал мой знакомый из соседнего купе о родине Сервантеса, но в Тарбсе, где, как утверждает Дюма-отец, родился Д'Артаньян, поезд простоял четверть часа, и мне в привокзальном буфете удалось раздобыть большой кофейник вполне приличного кофе, не такого, какой мог предложить наш проводник своим несчастным пассажирам. Возвращаясь к себе в купе, по дороге я заглянул к господам офицерам, собираясь поделиться с ними своей добычей. Однако застал картину полного, если не сказать, абсолютного алкогольного умиротворения, чему причиной, видимо, была пустая бутылка из-под коньяка, валяющаяся на полу. Оба моих соотечественника вытянулись на полках, француз же спал сидя, положив щеку, на разбросанные по столу игральные карты. Я только пожал плечами и отправился дальше.
Мы все вместе, с трудом убедив Ханну к нам присоединиться, перекусили тем, что Оленька припасла в дорогу еще в Тулузе и впали в сытую дремоту, убаюкиваемые перестуком колес. Танюшка действительно свернулась калачиком, положив голову на мамины колени, мы с супругой позевывали, листая книги, а Ханна отрешенно разглядывала пробегающие за окном пейзажи.
Миновали По. Танюшка проснулась и, позевывая, терла глаза. Июльская жара не позволяла закрыть окна, и пыльный ветерок вместе с запахом креозота беспрепятственно гулял по вагону.
Ханна подхватила свою сумочку, взяла полотенце, робко, будто бы извиняясь, улыбнулась и выскользнула из купе. Пожалуй, и нам стоило привести себя в порядок, пока еще было время, и не было других желающих.
Мои часы показывали половину пятого. По расписанию до Байонны оставалось минут сорок, потом еще четверть часа, и мы с Божьей помощью доберемся до конечной точки нашего путешествия.
- Папа, а зачем... - начала Танюшка, глядя в окно, и тут наш поезд въехал в тоннель...
* * *
- Валентин Рамо, - протягивает мне свою широченную и твердую, как дерево ладонь 'Шкипер'.
Я тоже называю ему свое имя.
- Х-ха, а толстяк живой, - находит причину для оптимизма мой соратник.
- Живой, - соглашаюсь я.
К нам заглядывают проводник и Ханна. Проводник зеленеет лицом и бросается по проходу прочь. Ханна бледнеет, она становится похожа на изваяние, на жертву Медузы Горгоны, застывшую от ужаса. Мне кажется, что девушка сейчас упадет. Я подхватываю ее под локоть и отвожу в наше купе, благо, оно буквально в двух шагах. Оля с Танюшкой глядят на нас, жена - с тревогой, дочка, сгорая от любопытства.
- Все хорошо, ни о чем ее не расспрашивайте, - предупреждаю я своих. - Я скоро. Приду и все расскажу.
Вернуться получается только тогда, когда в Байоне к нам подсаживается хмурый жандарм. Он без особого интереса осматривает трупы, распоряжается, чтобы проводник запер купе. Перед этим торгового агента с ушибленной головой приходится пересадить к мсье Рамо. Кстати, тот действительно оказывается самым настоящим шкипером, капитаном шхуны. Жандармский капрал осматривает пломбы 'почтового' купе, удовлетворенно хмыкает, снимает с плеча свой карабин и садится вместе с проводником в служебное купе пить ту жуткую бурду, которую тот бесстыдно выдает за кофе.
- Ты обещал все рассказать, - шепчет мне Олюшка, краешком глаза наблюдая, как Танюшка гладит Ханну по руке и щебечет без остановки нечто сочувственное, переплетая и путая русские и французские слова. Девушка молчит, испуг ее прошел, и она с интересом вслушивается в речь своей утешительницы.
- Пойдем, я покурю, если позволишь, милая, а заодно и все тебе расскажу, - предлагаю я.
Смотрю в серые глаза и забываю обо всем. Немыслимым образом, как всегда, между нами возникает вполне ощутимая связь, я знаю, о чем Оля волнуется, чего ждет от меня, что ответит на любое мое слово, и что мне надо сказать, чтобы убедить, успокоить или утешить мое белокурое чудо. Только и она все обо мне знает. Она уже знает, что нам и другим пассажирам никакая опасность не угрожает, никакого злодея, готового убивать еще и еще, не существует. Олюшка это точно знает, потому что именно так думаю я.
Я достаю портсигар и, повертев в руках, прячу его обратно в карман пиджака.
- Господа офицеры, что ехали в соседнем купе убиты. Застрелены в упор из револьвера, - начинаю я свой рассказ. - Их попутчика оглушили ударом по голове. Попутчик - француз, представитель торговой компании. Похоже, он везет крупную сумму денег. Деньги убийца не тронул, но, может быть, и не знал об их существовании. Все трое ехавших в том купе были пьяны и, видимо, спали во время нападения. Убийца стрелял через подушку. Подушка взята в том купе, где ехала дама с детьми, и где теперь требуется уборка.
- Через подушку? - Оля чуть склоняет голову набок. - Это чтобы заглушить звук выстрела?
- Видишь ли, подушка не слишком заметно, едва ли только на четверть глушит выстрел, хотя немного меняет сам звук. Подушкой убийцы пользуются по другой причине, при выстреле в упор подушка защищает стреляющего от брызг крови. Во всяком случае, именно это утверждают авторы гангстерских романов.
- Буду иметь в виду. А дальше?
- Дальше. - Я снова машинально достаю портсигар. - Дальше я могу рассуждать исключительно умозрительным образом. - Чиркаю спичкой, закуриваю. - Проводника я бы предпочел исключить из числа подозреваемых. Мне трудно представить какую-либо связь между ним и нашими несчастными соотечественниками. В этом случае мы имеем следующую картину. Проводника не на шутку испугали выстрелы, и он отважился появиться из своего купе только тогда, когда услышал голоса. Это мы с мсье Рамо разговаривали. Мсье Рамо - это тот пассажир, что едет один в первом купе и курит страшно вонючие сигары. В момент выстрелов дверь в купе проводника была открыта, и после этого мимо нее никто не проходил. Ханна как раз была в туалете, проводник заметил, как она туда прошла еще до стрельбы.
- Значит, со слов проводника известно, кто мог стрелять?
- К этому я и подвожу, - невольно улыбаюсь своему пытливому ангелу. - Под подозрением у полиции может оказаться наша компания, тот самый мсье Рамо, дамы из второго купе, те почитательницы твоего таланта, и француз, попутчик застреленных господ офицеров.
- Но зачем?.. Почему их убили? Похоже, что кроме тебя никто с убитыми знаком не был. Это не опасно? В полиции могут ведь предположить бог весть что!
- Не думаю. Предполагать можно всякое. Например, твоя почитательница, судя по всему, понимает по-русски. Это ничего не доказывает, однако вопросы к ней у полиции могут возникнуть. Мсье Рамо владеет шхуной. А наши попутчики собирались переправиться в Испанию. Могли ведь их общие планы быть как-то связаны с подобным морским путешествием? А попутчик-француз, то ли Марсель, то ли Морель, как представил его покойный Леонид Михайлович, мог разыграть представление. Допустим, что торговый агент, увлекшись, проиграл господам офицерам крупную сумму доверенных ему денег... Надо ли говорить, что при желании не так сложно в качестве алиби представить собственный разбитый затылок и симуляцию легкого сотрясения мозга. Вот видишь, в этом случае мне даже удалось придумать правдоподобный мотив. Однако я бы предпочел, чтобы этим делом занимались полицейские служащие, при условии, что нас не слишком утомит их внимание.
* * *
На вокзале пассажиров нашего десятого вагона встречает один-единственный невзрачный человечек. Он обмахивается фетровой шляпой, а на шее у него выступают капли пота, с которыми человечек тщетно пытается бороться при помощи клетчатого носового платка. Явно опасаясь разочароваться, Оля спрашивает нашу попутчицу о ее женихе. Ханна, как мне показалось, с наигранной беззаботностью отвечает, что чемодан у нее совсем не тяжелый, а с Анатолем они договорились встретиться позже в городе.
Человечек на перроне оказывается полицейским агентом с именем, которое так же нелегко запомнить, как и его внешность. Ничуть не заботясь о том, что кто-то из подозреваемых решит сбежать, невзрачный агент сопровождает нас всех сперва в камеру хранения, а потом и в комиссариат, благо, полицейское учреждение находится совсем рядом.
Очередь в кабинет инспектора располагается на стульях в унылом помещении с окном, забранным решеткой, впрочем, отнюдь не тюремного вида. Сам инспектор, господин с благородной сединой и строгим лицом, пригласил нас к себе первыми, снизойдя к юному возрасту моей дочери. Допрос достаточно формальный, разве только полицейский просит меня немного задержаться, чтобы поинтересоваться профессиональным мнением о состоянии мсье Мореля. Действительно ли у пострадавшего имело место сотрясение мозга, и возможно ли было таковое симулировать?
Я отвечаю в том смысле, что если речь идет о легком сотрясении мозга, то с полной уверенностью ни о чем говорить невозможно. Ибо, например, у боксеров такая легкая степень сотрясения может проявляться и как потеря сознания на время до получаса, и как способность подняться и продолжать бой, пока рефери не досчитал до десяти.
Вскоре, подписав бумаги и пообещав в ближайшие дни не покидать город, я подхватываю под руки Олю с Танюшкой, и мы выходим на свежий воздух. Здесь, вблизи от океана, воздух действительно свеж, несмотря на знойное вечернее безветрие. Торопиться особенно некуда, и мы устраиваемся под зонтиками кафе прямо рядом со зданием полицейского управления. Я заказываю два кофе и мороженное для Танюшки, вижу Ханну, покидающую комиссариат, добавляю к заказу еще один кофе и поднимаюсь из-за столика, чтобы перехватить нашу попутчицу.
Очень удачно Танюшка отвлеклась на общение с кошкой, холеной и пушистой не по погоде, белой с пепельно-серыми отметинами красавицей. Я отставляю пустую чашку и обращаюсь к Ханне:
- И все же, скажите, почему вы их убили? У вас ведь должна быть веская причина. - Мне кажется, девушка ждала этого вопроса. Рука вздрагивает, но ее чашка тоже пуста и не таит угрозы для платья или скатерти.
- Убила? - Девушка прикусывает губу. - Господин инспектор меня об этом не спрашивал.
- Да, думаю, у него нет для этого оснований. Признаться, у меня таких оснований тоже нет. Есть только догадки и так... всякие мелочи. Зато я знаю, как легко проверить, стреляли вы из того револьвера или нет. Это ведь был 'наган', я прав?
- Я думала, только полицейские ловят подозреваемых на таких вопросах.
- Извините, конечно, по меньшей мере, я должен был сперва открыть вам свои карты, и только потом задавать вопросы. Хорошо. Для начала мне показалось странным, что девушка скромного достатка предпочла ехать первым классом и, ко всему прочему, в вагоне для курящих. Учитывая, что дорога заняла всего шесть часов, мне кажется, гораздо удобней вам было бы ехать в общем вагоне. Еще к странностям могу отнести то, что ваш жених не встретил вас на вокзале. Уж очень не характерно это для женихов. Не находите? Может быть, это потому, что вы были уверены в том, что поезд будет встречать полиция?
Ханна пожимает плечами и ставит свою чашку на стол. Я продолжаю:
- Ваше алиби подтверждает проводник. Полиции этого достаточно, а мне нет. Смотрите, что у нас получается: вы покидаете наше купе до того, как поезд въезжает в тоннель. Жара, окна открыты, и стук вагонных колес, отраженный от стен тоннеля, заглушает и так немного приглушенные подушкой выстрелы. Этих выстрелов никто не слышит. Затем, уже находясь в туалете, вы делаете еще два выстрела, выставив револьвер в окно. Потом избавляетесь от оружия. Видите ли, эти последние два выстрела я слышал совершенно отчетливо и даже смог сделать предположение о том, что стреляли из 'нагана'. В противном случае, то есть, если бы я слышал приглушенные подушкой выстрелы, такого предположения я бы сделать не смог. Версия не слишком убедительная, верно? Но проверить ее легко. Застрелив моих соотечественников, вы положили револьвер в сумочку. - Я киваю на видавший виды ридикюль. - Вам ведь нужно было пронести оружие в туалет. Если это так, то кроме следов оружейного масла, подкладка вашей сумочки пропиталась запахом сгоревшего пороха. А это, согласитесь, очень серьезная улика.
Ханна, сжав губы, упирается взглядом в стол. Оленька, к моему удивлению, смотрит на девушку с искренним сочувствием. 'Почему?!' - читаю в глазах своей жены.
- Почему? - как загипнотизированный произношу я. - Почему вы это сделали?
- Потому что они ехали убивать нас, - отвечает Ханна, все так же рассматривая белую гладкую скатерть.
- А Анатоль, ваш жених...
- Да, он дал мне этот револьвер.
- Почему же он сам их не убил? Разве достойно мужчине...
- Перестаньте! Я ему благодарна. Конечно, он мне не жених. И, кстати, он тоже русский, такой же, как вы.
- Хм, - я рассматриваю лицо девушки и вздыхаю. - А в убийстве, скорее всего, обвинят того француза, что ехал с господами офицерами в одном купе.
- Нет, завтра или послезавтра все выяснится, и полиция станет искать меня. Анатоль сделал мне хорошие документы, но они все же фальшивые. И я не Ханна, меня зовут Майя...
- Милая, позвольте нам называть вас Ханной. - Оля берет девушку за руку.
- А вы понимаете, что согласились работать на Коминтерн или НКВД, или кто там у большевиков занимается подобными темными делами? - как упрямый осел, гну я свое.
- Я плохо понимаю, о чем вы сейчас толкуете. - Лицо Ханны темнеет, будто на него падает тень. - Если о том, что погубила свою душу, то я это знаю. Я вам соврала, у меня нет никакого дяди в Тулузе. Все мои родственники... Все! Они погибли под обломками дома в Гернике. Только мне Господь позволил выжить и не сойти с ума. Для чего?! Конечно, Господь хотел совсем не того, чтобы я убивала за родных, за соседей, за всех, кто там остался. Он хотел совсем другого. Только я слабая, я не могу иначе, и я теперь знаю на чьей стороне Дьявол.
Я слушаю Ханну и смотрю, как наполняются слезами глаза Оленьки.
- Извините нас, - отчего-то севшим голосом говорю я. - Анатоль, ваш жених, он ведь вас ждет? Мне очень хочется верить в его порядочность. До свидания. Мне кажется, мы и так вас слишком уж задержали.