Аннотация: Писалось, как зачетная работа по современной прозе. Автобиография Павла Санаева, прочитанная мною, очень сильно на меня подействовала и я не смогла противиться желанию написать хоть что-то об этой книге.
Повесть "Похороните меня за плинтусом" - потрясающее по эмоциональности и чудовищному жизненному правдоподобию произведение. Главный ужас во время прочтения испытываешь, когда понимаешь, что все это имело место в реальной жизни. Не понимаю, что смешного здесь можно найти. "Это гомерически смешная книга о жутких превращениях и приключениях любви." Кто пишет аннотации? Явно тот, кто не прочёл ни строчки. Читала и рыдала. И бессилие матери, и гипнотическая вампиристическая властность бабушки и затюканность деда очень ярко изображены автором.
Герои книги вызывают смешанные чувства. Гнетущая атмосфера, постоянное эмоциональное воздействие на психику ребенка, совершенно отвратительное отношение бабушки к родному внуку и дочери - все это, разумеется, не вызывает положительных эмоций. В письме "карлика-кровопийцы" содержится абзац, который полностью описывает мое отношение к этой семье.
Нервная обстановка в доме, разъедающая душу ребенка, травля родной матери у него на глазах, кроме крайнего вреда всей его нравственности, ни к чему другому привести не может. Он попал в положение, когда его волей-неволей заставляют предавать собственную мать, когда он постоянно становится свидетелем чудовищных сцен, подобных той, что произошла три года назад около цирка.
По моему мнению, Ролан Быков - единственный человек, который в данной книге достоин уважения. Его противостояние с бабушкой оказало на меня очень сильное влияние, несмотря на то, что количество страниц, которые отведены ему в повести невероятно мало.
Бабушка - тиран в семье. Ее стремление подчинить все и вся своей воли, контролировать жизнь своих близких довольно четко прослеживается на страницах повести.
В МАДИ меня не могла найти бабушка, и, наверное, поэтому она запрещала мне туда ходить. Но как не ходить туда, где можно делать все, что захочется, и где тебя не могут найти?
С тех пор мне казалось, что другой жизни не было, не могло быть и никогда не будет. Центром этой жизни была бабушка, и очень редко появлялась в ней с бабушкиного согласия мама. Я привык к этому и не думал, что может быть иначе.
В случае неповиновения на провинившегося мгновенно обрушивался поток "комбинаций".
Я очень боялся бабушкиных проклятий, когда был их причиной. Они обрушивались на меня, я чувствовал их всем телом - хотелось закрыть голову руками и бежать как от страшной стихии. Когда же причиной проклятий была оплошность самой бабушки, я взирал на них словно из укрытия. Они были для меня зверем в клетке, лавиной по телевизору. Я не боялся и только с трепетом любовался их бушующей мощью.
А ее "ласковое" отношение к внуку? Разве должен так себя называть ребенок? Разве это не противоестественно?
- Сейчас тутульки смерим, - сказала бабушка, поставив наконец градусник, как ей хотелось. - Ты, когда был маленький, говорил "тутульки". А еще ты говорил "дидивот", вместо "идиот". Сидишь в манежике, бывало, зассанный весь. Ручками машешь и кричишь: "Я дидивот! Я дидивот!" Я подойду, сменю тебе простынки. Поправлю ласково: "Не дидивот, Сашенька, а идиот". А ты опять: "Дидивот! Дидивот!" Такая лапочка был...
Единственный способ заслужить уважение родного человека (разумеется, я говорю о старшем поколении - бабушке и дедушке) - заболеть?! Насколько, должно быть, это повлияло на психику ребенка!
Болея, я часто просил бабушку о том, что мне на самом деле не было нужно, или специально говорил, что у меня заложило нос или болит горло. Мне нравилось, как бабушка суетится около меня с каплями и полосканиями, называет Сашенькой, а не проклятой сволочью, просит дедушку говорить тише и сама старается ходить неслышно. Болезнь давала мне то, чего не могли дать даже сделанные без единой ошибки уроки, - бабушкино одобрение. Она, конечно, не хвалила меня за то, что я заболел, но вела себя так, словно я молодец, достойно отличился и заслужил наконец хорошего отношения. Хотя иногда доставалось мне и больному...
Данная сцена является самой ужасной во всей повести. Единственное слово, которым я могу охарактеризовать данную выходку - энергетический вампиризм
Ножницы оставляли на парте глубокие рваные выемки.
А-а! - зарыдала вдруг бабушка и, выронив ножницы, схватилась руками за лицо. - А-ах... а-аа! - кричала она и, продолжая кричать, начала карябать лицо руками.
Показалась кровь. Я словно прирос к полу и не знал, что делать. Меня охватил ужас. Я думал, что бабушка сошла с ума.
- Ах-ах-а-аа! - карябала лицо бабушка. - А-ах! - вскрикнула она как-то особенно пронзительно, ударилась головой об парту и начала сползать со стула.
- Бабонька, что с тобой? - закричал я.
- Ах... - тихо и невнятно простонала бабушка.
- Баба, что ты?.. Что с тобой?! Чем тебе помочь?!
- Уйди... Мальчик... - с трудом проговорила бабушка, делая ударение на последнем слове.
- Баба, что делать? Тебе нужно какое-нибудь лекарство... Баба!
- Уйди, мальчик, я не знаю тебя... Я не бабушка, у меня нет внука.
- Баба, да это же я! Я, Саша!
- Мальчик, я... не знаю тебя, - приподнимаясь на локте и всматриваясь в мое лицо, сказала бабушка. Потом, убедившись, видимо, что я действительно незнаком ей, она снова откинулась назад, запрокинула голову и захрипела.
- Баба, что делать?! Вызвать врача?
- Не надо врача... мальчик... Вызывай его себе...
Я склонился над бабушкой. Она посмотрела вверх, словно сквозь меня, и сказала:
- Белый потолок... Белый, белый...
- Баба! Бабонька! Ты что, совсем меня не видишь? Очнись! Что с тобой?!
- Довел до ручки, вот со мной что! - ответила бабушка и вдруг неожиданно легко встала. - Учишься из-под палки, изводишь до смерти. Ничего, тебе мои слезы боком вылезут. "Румяняняной", - передразнила она. - Болван.
Но несмотря на все это, невероятно жаль ее. Печальная история жизни бабушки открывается в главе "Ссора". Бабушка - психически нездоровый человек: во-первых, влияние таких же родителей, как и она сама, которые, возможно, сломали ей жизнь; во-вторых, глубокая травма в молодости - потеря первого ребенка и наконец психиатрическая больница, после которой, по выражению дедушки, "жизнь и кончилась".
Все деньги, которые приносил дедушка, бабушка распихивала по одной ей ведомым тайникам и часто потом забывала, сколько и куда положила. Она прятала деньги под холодильник, под шкаф, засовывала в бочонок деревянному медведю с дедушкиного буфета, клала в банки с крупой. В книгах были какие-то облигации, поэтому бабушка запрещала их трогать, а если я просил почитать, то сперва перетряхивала книжку, проверяя, не завалялось ли что.
Забывая свои тайники, бабушка находила сто рублей там, где ожидала найти пятьсот, и доставала тысячу оттуда, куда по собственному мнению клала только двести. Иногда тайники пропадали. Тогда бабушка говорила, что в доме были воры.
Разумеется, больше всего в данной книге жаль ребенка - Сашеньку. Мальчик был лишен нормального человеческого общения. Конечно, несколько раз упоминается на страницах книги Борька Нечаев, но являлось ли это достаточным, если:
Знакомиться я не умел, потому что никогда этого раньше не делал и в компании сверстников очутился впервые.
Была бы воля бабушки, мальчик так всю жизнь и просидел бы в клетке и золотой ее никак не назовешь. Например, показательна одна из ее привычек
Никогда не мог я смириться с бабушкиной манерой отвечать за меня всегда и везде. Если бабушкины знакомые спрашивали во дворе, как у меня дела, бабушка, не глядя в мою сторону, отвечала что-нибудь вроде: "Как сажа бела". Если на приеме у врача спрашивали мой возраст, отвечала бабушка, и неважно, что врач обращался ко мне, а бабушка сидела в противоположном конце кабинета. Она не перебивала меня, не делала страшных глаз, чтобы я молчал, просто успевала ответить на секунду раньше, и я никогда не мог ее опередить,
Ребенок настолько подавлен обстоятельствами, что услышать слово "можно" для него было огромным счастьем
Из больших шкафов разрешалось брать все, что угодно, и это нравилось мне больше всего. Случалось, я не глядя хватал какую-нибудь коробку, спрашивал у воспитательницы: "Можно?" и, получив ответ: "Конечно, можно!", клал коробку обратно. Мне только и надо было лишний раз убедиться, что я могу брать все, что захочется.
Мечты Саши заслуживают особого внимания. Он не мечтает о, по его мнению, несбыточном о том, чтобы жить с мамой, но как хочется ребенку ощутить нежность и заботу!
- А я их обгоню! - заявил я, при том, что даже на маленьком велосипеде "Бабочка" ездил с колесиками по бокам заднего колеса и только по квартире. Разумеется, я не думал, что могу обогнать мотоциклистов, но мне очень хотелось сказать, что я обгоню, и услышать в ответ: "Конечно, обгонишь!"
- Ты?! - презрительно удивилась в ответ бабушка. - Да ты посмотри на себя! Они здоровые лбы, ездят на мотоциклах, тебя, срань, плевком перешибут!
Потрясают глубина размышлений маленького Саши о смерти.
Тот свет виделся мне чем-то вроде кухонного мусоропровода, который был границей, где прекращалось существование вещей. Все, что попадало в его ковш, исчезало до ужаса безвозвратно. Сломанное можно было починить, потерянное найти, о выброшенном в мусоропровод можно было только помнить или забыть.
Никогда. Это слово вспыхивало перед глазами, жгло их своим ужасным смыслом, и слезы лились неостановимым потоком. Слову "никогда" невозможно было сопротивляться.
"Никогда" было самым страшным в моем представлении о смерти. Я хорошо представлял, как придется лежать одному в земле на кладбище под крестом, никогда не вставать, видеть только темноту и слышать шуршание червей, которые ели бы меня, а я не мог бы их отогнать. Это было так страшно, что я все время думал, как этого избежать.
"Я попрошу маму похоронить меня дома за плинтусом, - придумал я однажды. - Там не будет червей, не будет темноты. Мама будет ходить мимо, я буду смотреть на нее из щели, и мне не будет так страшно, как если бы меня похоронили на кладбище".
Но Сашу уже нельзя назвать невинным ребенком, пострадавшем по воле взрослых. Возможно, во многом виноваты обстоятельства, но факт остается фактом.
Бабушка часто объясняла мне, что и когда надо говорить. Учила, что слово - серебро, а молчание - золото, что есть святая ложь и лучше иногда соврать, что надо быть всегда любезным, даже если не хочется. Правилу святой лжи бабушка следовала неукоснительно.
Лично ему мы бы, конечно, сделать ничего не осмелились; но у него в шестой палате была подружка, на которой мы решили отыграться за все "бубенчики" и за все "Фикси-Фоксы".
И хотя дедушку мне было жалко, сдержать восхищенные смешки я не мог. Чем-то это напоминало санаторий, когда Лордкипанидзе бил пендели, а мы смеялись над его комментариями.
Правда, надо было быть осторожным и не благодарить дедушку раньше времени, потому что, случалось, предназначенный мне подарок оказывался потом вовсе не для меня.
Взволнованный происшедшим, я стоял рядом, спрашивал: "Деда, как же ты так?" и, хотя действительно переживал, не мог справиться со своим взглядом, который то и дело притягивался, как магнитом, к стоявшей за диваном желтой коробке. Некстати дедушка поскользнулся.
Оба раза в голове моей вспыхивало одно-единственное слово - магнитофон.
Не могу точно сказать, какое чувство пряталось в этом слове. То ли я думал, что вот дедушка умрет и магнитофон достанется мне, как было обещано; то ли боялся, что он умрет, а магнитофон мне не достанется; то ли волновался, что умрет и бабушке будет не до магнитофона. В любом случае за дедушку я не боялся. Я чувствовал себя участником волнующего действия, которое может стать еще более волнующим, и волноваться было интересно. Мне нравилось бежать, встревоженно врываться, спрашивать: "Что случилось?!" Это было словно игра, и только магнитофон был реальностью. То, что дедушка может умереть, не пугало меня. Это моя смерть увела бы меня на страшное кладбище, где я лежал бы один под крестом, видел бы темноту и не мог бы отогнать евших меня червей. Это маму могли убить, и она пропала бы из моей жизни, навсегда унеся из нее ласковые слова. А что будет, если умрет дедушка, я дальше магнитофона не видел.
Даже, несмотря на то, что его смех над ссорами матери и бабушки был вынужденной мерой, мне тяжело смириться с ним
Только теперь, оставшись с бабушкой наедине, я не заступался за маму, а, наоборот, смеялся особо удачным выражениям бабушки. Бабушка была моей жизнью, мама - редким праздником. У праздника были свои правила, у жизни - свои.
Я не спрашивал себя, почему, оставшись с жизнью один на один, я должен быть с ней заодно и не могу иначе; почему жизнь запрещает любить маму, и, когда праздник уходит, я могу любить только стеклянный шарик, а маму тайно ждать; почему бабушка - жизнь, а мама - редкое счастье, которое кончается раньше, чем успеешь почувствовать себя счастливым. Так было, и я не представлял, что может быть по-другому.
Насколько ужасно слышать такие вещи из уст ребенка!
Особого упоминания требуют отношения Сашеньки и мамы. Кроме того, в книге автор постоянно сравнивает бабушку и маму, что немаловажно для рассмотрения этих персонажей с различных ракурсов
Редкие встречи с мамой были самыми радостными событиями в моей жизни. Только с мамой было мне весело и хорошо. Только она рассказывала то, что действительно было интересно слушать, и одна она дарила мне то, что действительно нравилось иметь. Бабушка с дедушкой покупали ненавистные колготки и фланелевые рубашки. Все игрушки, которые у меня были, подарила мама. Бабушка ругала ее за это и говорила, что все выбросит.
Мама ничего не запрещала. ...Мама всегда смеялась над моими страхами, не разделяя ни одного. А боялся я многого. ... Мама объясняла, что все мои страхи напрасны.
Я шел с мамой и думал, что рядом с ней не боялся бы ничего и никогда. Никогда, никогда не было бы мне возле нее страшно.
Бабонькой я звал бабушку очень редко и только если мне нужно было что-нибудь выпросить. Обнять же ее мне казалось чем-то невозможным. Я не любил ее и не мог вести себя с ней, как с мамой. Я обнял бабушку один-единственный раз после ссоры с дедушкой и чувствовал, как это глупо, как ненужно и как неприятно. Но еще неприятнее было, когда бабушка, выражая свою любовь, разворачивала меня спиной и холодными, мокрыми со щекочущими волосками губами прикладывалась к моей шее.
- Только в шейку целую его, - объясняла она знакомым. - В лицо нельзя - зачем я ему к личику заразой своей лезть буду? В шейку можно.
От бабушкиных поцелуев внутри у меня все вздрагивало, и, еле сдерживаясь, чтобы не вырваться, я всеми силами ждал, когда мокрый холод перестанет елозить по моей шее. Этот холод как будто отнимал у меня что-то, и я судорожно сжимался, стараясь это "что-то" не отдать. Совсем иначе было, когда меня целовала мама. Прикосновение ее губ возвращало все отнятое и добавляло в придачу. И этого было так много, что я терялся, не зная, как отдать что-нибудь взамен. Я обнимал маму за шею и, уткнувшись лицом ей в щеку, чувствовал тепло, навстречу которому из груди моей словно тянулись тысячи невидимых рук. И если настоящими руками я не мог обнимать маму слишком сильно, чтобы не сделать ей больно, невидимыми я сжимал ее изо всех сил. Я сжимал ее, прижимал к себе и хотел одного - чтобы так было всегда.
все приятные слова исходили только от мамы. Дедушка называл меня иногда шутливо дурачком, чмуром или подгнилком; бабушка называла меня котиком и лапочкой, когда я болел, но я забывал об этих словах как о проглоченных порошках и таблетках. Произнесенное однажды мамой слово "кисеныш" я долго потом повторял про себя перед сном.
Почти все, что у меня было, подарила мне мама. Но я любил ее не за эти вещи, а эти вещи любил, потому что они были от нее. Каждая подаренная мамой вещь была словно частицей моей Чумочки, и я очень боялся потерять или сломать что-нибудь из ее подарков. Сломав случайно одну из деталей подаренного ею строительного набора, я чувствовал себя так, словно сделал маме больно, и убивался весь день, хотя деталь была не важная и даже часто оставалась лишней. Потом дедушка ее склеил и, оставив внутри себя связанные с мамой переживания, она превратилась в драгоценность - подобных у меня было несколько, и я дорожил ими больше всего.
Такими драгоценностями были случайно доставшиеся от Чумочки мелочи. В игрушке я видел прежде всего вещь, а потом маму. В мелочах, вроде стеклянного шарика, который Чумочка, порывшись в сумке, дала мне во дворе, я видел маму и только. Эту маленькую стеклянную маму можно было спрятать в кулаке, ее не могла отобрать бабушка, я мог положить ее под подушку и чувствовать, что она рядом. Иногда с шариком-мамой мне хотелось заговорить, но я понимал, что это глупо, и только часто смотрел на него. В сломанной и склеенной детали я тоже видел только маму. Я перестал использовать ее при строительстве домиков и положил к мелочам, среди которых хранилась даже старая жвачка. Мама как-то меня ею угостила, я пожевал и, завернув в бумажку, спрятал. Большой ценности эта жвачка, конечно, не представляла, я не смотрел на нее, не прятал под подушку, как шарик, но выбросить тоже не мог и хранил, пока она не затерялась. Мелочи я держал в небольшой коробке, которую прятал за тумбочкой, чтобы ее не нашла бабушка. Коробка с мамиными мелочами была для меня самой большой ценностью, и дороже была только сама мама.
Бабушка...она, как осьминог (прекрасная метафора из последней главы), опутала своими щупальцами всех своих близких, сделав несчастными большое количество людей.
Именно поэтому, после восхитительной в своей психологичности кульминации идет немного жуткая развязка. Смерть бабушки. Сцена похорон - необходимая мера, потому что нереально было бы избавиться от влияния такого человека.
Я встал с кресла и прижался к маме, чтобы вознаградить себя за все потери счастьем, минуты которого не надо теперь считать, и с ужасом почувствовал; что счастья нет тоже. Я убежал от жизни, но она осталась внутри и не давала счастью занять свое место. А прежнего места у счастья уже не было. Невидимые руки хотели обнять маму, чтобы больше не отпускать, хотели успокоиться свершившимся раз и навсегда ожиданием - и не могли, зная, что почему-то не имеют на это пока права. Я тревожно подумал, что надо скорее вернуть все обратно, и понял, что тогда это право вовсе уйдет от них навсегда.
Смерть этого персонажа, как ни парадоксально, дает надежду на счастливый конец данной истории
Невидимые руки обняли маму раз и навсегда, и я понял, что жизнь у бабушки стала прошлым.
Учитывая, что эта повесть автобиографичная, следует отметить, что на данный момент Павел Санаев (Саша Савельев) счастлив и нашел в себе мужество написать данную книгу. Поэтому у нас есть уверенность в счастливом, нет, не конце, до конца, я надеюсь, далеко, но продолжении этой истории.
Если говорить о литературных ассоциациях, то без сомнения стоит упомянуть "Время ночь" Петрушевской и, как ни странно, но в этом произведении я вижу отклики "Детства" Горького.
После прочтения этой повести остается чувство, подобное чувству пробуждения от кошмарного сна: вроде есть облегчение, что все это приснилось, но какой-то неприятный осадок в виде тревоги и отвращения все же остался.
Не рекомендую читать любителям легкой развлекательной литературы и тем, кто рассматривает чтение как средство отключения от реального мира. Всем остальным: читайте, пища для размышлений имеется в изобилии.