Иванцовы уезжали. Об этом знали уже все бабки, сидящие каждый вечер возле подъезда на облезлых, расшатанных скамейках, и обсуждали событие со всех сторон. Раиса Васильевна, бывший бухгалтер, ныне ставшая домоуправом из-за склонности своей к общественной деятельности и тесной связи с ЖКО, считала, что отъезд -- совершенно правильное решение:
-- Чево тут жалеть? В магазинах -- шаром покати, дети выросли... А там -- может и жизнь совсем другая!
-- Жизнь, она везде одна, -- философски замечала Анна Никаноровна, -- От добра -- добра не ищут. Что им здесь не пожилось -- воздух, тишина, квартира такая...
Дети Анны Никаноровны жили давно в больших городах, но каждое лето она встречала своих четверых разновозрастных внуков, которые приезжали в Заструйск прочистить запыленные лёгкие и вдоволь поесть неотравленной химикатами ягоды, да овощей с огорода.
Вера Михайловна в разговорах участия не принимала -- она жалела об отъезде соседей. Очень уж они были дружны. Когда всем семейством Яненко уезжали в Тынду на заработки, оставив квартиру на неё одну, Иванцовы как могли -- то словом, а то и делом помогали Вере Михайловне -- кран починить, купить лекарства, угостить первой ягодкой, да просто так наведаться вечерком заходили.
Особенно подружилась она с Егоровной -- матерью Павла Игнатьевича. Егоровна была старше её лет на десять, но -- то ли жизнь ломала её меньше, то ли здоровье покрепче было, но выглядела она неплохо для своих, без малого, девяноста лет. Верующая, она отмечала все церковные праздники, а на Пасху даже отправлялась в сопровождении снохи в районный центр -- Ельниково, в церковь... Звала как-то и Веру Михайловну, да та отказалась -- непривычно ей это было, как-то прожила всю жизнь, а в церковь только и ходила что в детстве, да когда молоденькая совсем в Ярославль ездила, то зашла ради интереса -- взглянуть...
Ах, Егоровна, подруга последняя... Всем хороша, да малость глуховата.
-- Егоровна, -- скажет иной раз Вера Михайловна, -- что, есть поди уж огурчики у ваших?
-- Ай, Михайловна, что там внучики-то! Уж и детям в тягость -- хотя бы смертушка скорей пришла...
-- Огурцы-то есть ли, нет ли?! -- сердится Вера Михайловна.
-- Перец у Надюхи спрошу, -- согласно кивает Егоровна.
Была она маленького роста, сухая, очень сгорбленная, с кожей, подобной покоробившемуся от времени картону. Привыкла к ней Вера Михайловна, и всех Иванцовых любила.
-- Таких соседей Бог послал, -- часто говорила она дочери, -- если б не они -- померла бы я пока вы на Севере кондылялись.
В этом была доля истины: по исходу второго года, после отъезда родных, случился у Веры Михайловны инфаркт, и если бы не Надежда Петровна -- кто знает, чем бы все это кончилось? И в больницу отвезли соседи, и в Тынду сообщили, и навещали каждый день, пока дочь не приехала.
И вот уезжают - далеко в чужой город обменивают квартиру. Давно и безуспешно звали их туда родственники, но они все тянули - жаль было расставаться с насиженным местом, однако, вот, решились. Уж и огород продали. Хороший был огород, ухоженный. И для гаража нашли покупателя, и будущую квартиру дважды ездили, глядели.
Егоровна ничего не знала об этих хлопотах - ничего не говорили ей ни сын, ни сноха, ни соседи. Выходила по прежнему вечерами во двор, что-то тихо приборматывала про себя. В карманах ее всегда водились слипшиеся карамельки, в полинявших обертках, которые она раздавала ребятишкам, бегавшим тут же.
Был конец августа. Вечера становились холоднее, от реки тянуло сыростью. Тополиный запах (не тот весенний, свежий, пьянящий, а терпкий, вязкий) зависал в воздухе. Лужи после дождя долго не высыхали, и желтые одуванчики все реже попадались среди белых намокших головок своих собратьев.
В один из таких вечеров, собравшись на скамейках около подъезда, старушки дружно обсуждали последние новости. Егоровны не было, не пришла и Вера Михайловна. Все знали, что завтра Иванцовы загружают последний контейнер и вечером уезжают на поезде сами. После того, как отсутствие подруг было замечено, Анна Никаноровна вздохнула:
-- Прощаются, видать!
-- Да, Михайловна шибко скучать будет, всё они вместе-вместе, а тут врозь...
-- Что говорить, старость -- не радость.
-- Егоровна-то не знает ещё?
-- Как не знать? Сказали поди... -- наперебой заговорили все. Им, в общем-то было всё равно, но вот -- уезжают же -- как не поговорить, был бы повод.
Вера Михайловна, однако, была дома одна. У неё поднялось давление, да и сердце колотилось уж очень, что-то. Пятнадцатилетняя внучка Иринка, ловко орудуя манометром бесстрастно сообщила:
-- Двести десять на сто сорок! -- накинула плащ и удрала в кино. Дочь с зятем были в саду. Каждый год с ранней весны до поздней осени все вечера они проводили на участке, а внучка -- то в школе, то с подружками... И одна была отрада у Веры Михайловны -- соседка Егоровна. С ней они подолгу сидели в чистенькой комнатке, пили чай, говорили... Но говорила больше Вера Михайловна, а та слушала, согласно кивала, изредка спрашивала что-то, впрочем, почти всегда невпопад, и тогда Вера Михайловна сердилась -- пусть бы лучше только слушала, а то собьёт с мысли, вспоминай потом, о чём рассказывала.
Многое поведала Вера Михайловна своей молчаливой подруге -- и о том, как не по любви вышла замуж, и про голодные военные и послевоенные годы, когда, работая на хлебокомбинате сутками, знала, что у ребятишек -- шестеро их тогда было -- животы подвело от голода и не могла, не смела горсточку муки домой принести. И про старшего сына рассказала -- всю жизнь почти пил без продыху, а вот перед пенсией вдруг бросил сам -- и теперь ни капельки! И про зятя -- что вот, дурак-дураком, разве Гале такого мужа надо было?! Про зятя, впрочем, она зря говорила, и сама знала, что зря, да никак не могла простить ему то, что за него мальчишку, голодранца, вышла её младшенькая, которую она лелеяла и холила, как могла -- недоедая, недосыпая, как мечтала увидеть её самой счастливой, да что-то видно сложилось не так, и в сорок пять дочь её -- старуха, зубов нет, болезней -- воз, давление -- выше некуда, а работает -- как лошадь... ах, о многом говорила Вера Михайловна -- всего и не упомнишь! Слушали её -- и хорошо -- что ещё старому человеку нужно?..
А то, бывало, настряпает она, едва дыша, кастрюлю пирогов, да полкастрюли и отнесёт к соседям. Те сперва отказывались, но уж больно обижалась Вера Михайловна:
-- Брезгуете, что ль? Дак ведь я всё чистенько...
Ну и стали принимать угощения. Да что говорить...
Иванцовы уедут завтра, и останется Вера Михайловна совсем одиношенька... Не коту же рассказывать свою долгу жизнь! Он хоть и понимает всё -- в этом убеждена была Вера Михайловна, но ведь не кивнёт даже в ответ, не спросит чего-то невпопад...
Подушка под щекой намокла. Слёзы стекали по лицу, но Вера Михайловна их даже не замечала. И долго лежала она в тягостном полузабытьи, пока неверный старческий сон всё же не одолел её.
Утром ей стало легче. Она засуетилась на кухне, завела стряпню, сердито ворча на дочь:
-- Как это -- чего вожусь?! Они-то поди, долго ехать будут, вот я им хоть пирожков на дорожку...
-- Да нужны им твои пирожки! О чём ты, мама говоришь -- не до этого людям!
-- Много ты понимаешь, -- отрезала Вера Михайловна и замолчала.
Утром сноха долго пыталась втолковать Егоровне -- куда увозят вещи, куда собираются они сами.
-- Поедем к Анне, сестре моей, -- кричала в самое ухо сверкрови Надежда Петровна, -- жить там будем. Там лучше и родня рядом! Егоровна непонимающе глядела на всю возню в квартире -- здоровые мужики выносили шкафы, чемоданы, кровать, какое-то мелкое барахло... Вдруг голова её затряслась, руки мелко-мелко задрожали и, согнувшись ещё больше, она направилась к двери.
-- Куда вы, мама? -- крикнула Надежда Петровна, но старуха не оборачиваясь, и всё тряся головой так, что седые пряди выпростались из-под неизменного черного платочка, досеменила до соседней квартиры.
-- Проходите, Ангелина Егоровна! -- приветливо встретила её Иринка, бабушка только вас и ждёт!
Она провела гостью в комнату Веры Михайловны, где та посидела несколько минут молча, и вдруг прошептала слабым сиплым голосом:
-- Михайловна, родненькая, увозют меня, увозют... Не дали помереть спокойно -- посодют в ящик железный, да повезут!... -- и мелкие слёзы дождиком посыпались из глаз.
-- Ну что ты, Егоровна, -- с жалостью отвечала Вера Михайловна, -- ну, поедешь, ох, сколько раз я в жизни переезжала, чего тут такого? Будешь там жить -- может, там и верно получше...
Но Егоровна замолчала, и только руки её дрожали всё сильнее и сильнее.
-- На, пирожка-то, тёпленькой! Я состряпала с морковочкой -- мяконькой! -- приговаривала соседка, протягивая золотистый пирог, но, видать, и пирог не нужен был.
-- Ну, Егоровна, что ты! Хочешь молочка, что ль?! -- отчаявшись крикнула Вера Михайловна каким-то не своим, осевшим голосом, но та тускло глянула на неё выцветшими враз глазами и вдруг твёрдо сказала:
-- Прощай, Михайловна, не свидимся на этом свете, мне уж на тот пора.
...Долго затем сидели они рядом и молчали. Кто знает, о чём думали эти женщины, которых свела судьба в конце жизни, и стали они необходимы друг другу. Нежданная эта разлука потрясла их обеих. У старых людей ведь почти нет никакой надежды свидеться, и прощаются они навсегда, а это, должно быть, очень тяжко...
Вечером Яненко всей семьёй вышли провожать Иванцовых. Старухи на скамейках наперебой желали уезжавшим доброй дороги, счастливого пути, просили не забывать... Надежда Петровна, улыбаясь всем, ответила:
-- Спасибо! Не поминайте лихом, соседушки. Ну, пора.
Зять Веры Михайловны отвёз соседей на вокзал, а Вера Михайловна поднялась домой и навалилась на неё пустота, как в квартире напротив, словно вынесли всё из сердца, и стало ей одиноко и тоскливо...
Недели через полторы пришло письмо от Надежды Петровны, писала, что устроились хорошо, и город хороший, и родственники помогли, вот только свекровь что-то сильно расхворалась -- всё больше молчит, голова трясётся, идёт-идёт, да вдруг и упадёт, и как будто стало что с правой рукой -- не двинет ей. Есть не может -- с ложечки кормим. А в поезде -- два дня ехали -- всё плакала, говорила: "Куда меня увозют?", да ещё повторяла без конца: "Как же я с Михайловной не простилась?" Всё стала забывать...
После письма Вера Михайловна долго молчала, а потом написала ответ. Дескать, шибко скучает тоже, но нельзя убиваться -- везде люди живут, что некому ей теперь рассказывать про все дела, что внучка пошла уж в восьмой класс, а кота нижние соседа, "эти Евлеговы, живодёры", ударили дверью, и теперь он болеет...
А ещё через две недели узнала Вера Михайловна из письма, что умерла её подруга. Сперва парализовало ей правую сторону, затем левую, ничего не ела, только воду пила, и тихо-тихо умерла ночью. Надежда Петровна писала ещё, что похоронили старушку на новом кладбище далеко за городом. И что пока та ещё могла говорить, часто бормотала, уже не узнавая сноху: "Михайловна, милая, дай мне попрощаться с тобой, прощай, Михайловна..."